Иннокентий Анненский. Театр Леонида Андреева
----------------------------------------------------------------------------
Серия "Литературные памятники"
Иннокентий Ф.Анненский "Книги отражений", М., "Наука", 1979
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Опять три сестры на сцене. Но на этот раз уже не чеховские. Те были
барышни высокой души и чарующей нежности, а эти - черствые и злые мещанки.
Те озаряли, а с этими страшно. Те были воздушные, а эти - Анфиса с
сестрами - снедаемы темными страстями. Там Марья Сергеевна Кулыгина,
несмотря на своего Федора Ильича, казалась чистой и мечтательной девицей.
Здесь подросток Нина - кажется преждевременно проституированным созданием,
которое лишь для целей соблазна одели в гимназический передничек.
Наконец, у тех было два идола: один наследственный от Чехова - Москва,
а другой собственный, семейный, полозовский - Андрюша. А у этих, новых, один
только Федя и есть.
Как брат, Андрюша был кумир вполне безобидный и отчасти даже
трогательный. Андрюша был сама идиллия. "Вы слышите? Это Андрюша играет на
скрипке. О, у него удивительные способности". Но не таков новейший Федя.
Любовник по специальности, он лишь как-то мимоходом оратор и скандалист. Все
данные, таким образом, в нем налицо, если не для трагедии, так уж, во всяком
случае, для абзаца в хронике с сенсационным заголовком.
"Три сестры" Чехова были в свое время таким откровением для сцены, что
нет ничего мудреного, если и, помимо сходства в основном рисунке, новая
пьеса Леонида Андреева не могла уйти от обаяния драмы трех чеховских се
И точно: перед нами та же бестолковщина праздной жизни, те же ораторы и те
же остряки. Так же, когда автор боится за свои ресурсы, за сценой начинает
играть музыка, а на сцене и кстати и некстати, но так же охотно - жуют,
язвят и балаганят.
Есть даже общая деталь у обеих пьес, и притом весьма характерная, -
уцелевший от прошлого и молчаливый свидетель.
Чехов был мягкий и элегический человек, и он сделал из этого
"жизненного quand-meme" {Здесь: вопреки всему ).} старого доктора.
Помните, Чебутыкин, тот самый, который "представьте себе, Добролюбова и
только по газетам знает". Но Андреев желчен, он - мистик и фаталист. Ему уже
не до "Тара-ра-бумбии" и вообще не до Чебутыкиных. Что ему за дело, скажите,
до сентиментальных представлений сестер Полозовых о доме на Басманной и
человеке, который был влюблен в их мать. У него quand-meme вырядился древней
прабабкой, которая притворяется глухой, но в сущности никакая не прабабка, а
нечто Высшее - не то Усыпленная Совесть (см. Филарета {1}), не то Немезида
(см. для скорости-малого Брокгауза).
Эстетическую работу двух мастеровых нельзя даже и сравнивать. Чехов все
равно что создал новый русский т Леонид же Андреев воспринимает его как
нечто данное. И не только воспринимает, но ему приходится формовать по
чеховским моделям свое оригинальное, более того, органически чуждое
чеховщине дарование.
Для Чехова жизнь в самых уродливых, самых кошмарных своих проявлениях
претворялась в нечто не только красиво-элегическое, но и
левитановски-успокоительное. Оттого-то Чехов так любил и с таким смаком
отделывал ее детали и смаковал словечки. Вы можете в чеховской пьесе по
желанию сосредоточиться на любом из проходящих перед вами лиц, хотя бы
второстепенном, и это отнюдь не нарушит цельности вашего созерцания. Чехов
ничему в своей любовной работе не давал ни слишком ярко блестеть, ни
бесследно пропадать. С таким же художественным вниманием он надевает на
Наташу ее зеленый кушак, с каким дает Ирине оплакать рыцаря фон Тузенбах.
Все через пенсне и с тонкой улыбочкой, поеживаясь.
Если не хватает средств литературных - бутафора за бока: там шарманка
захрипит кстати, здесь начальник станции "Грешницу" декламировать начнет
{2}. Жизнь, конечно, спора нет, - но также и трогательное соединение
искусств, чтобы сладко волновать слегка отяжелевшее сердце под лацканом
смокинга.
Леонид Андреев воспринимает жизнь как мучительно острую загадку. Он не
обволакивает нас ею, как делал это Чехов, а колет и шпыняет.
Отсюда, например, и своеобразная его мелодраматичность.
Начнет по-чеховски: вдали музыка, что-то вроде монопана тупо-танцорное,
а здесь комната со сводами, бабка, которая умирает и умереть не может. И
вдруг к этой глухой бабке является целая компания со свечками. Подвыпившие
все-гимназисты, адвокаты, лысые, кажется, субъекты, девицы, дамы. Пришли и
не знают, зачем пришли. Веселятся, конфузятся, потные, гадкие, и
непристойнее, чем собаки на панихиде. Тут уже нет согласования, гармонизации
Наоборот как раз, а мне это - то и понравилось. Что-то более сложное
показалось мне под эстетической личиной праздной жизни.
Другая у Леонида Андреева трактовка и характеров. У него как-то все
люди немного противные и нечистые какие-то. Попробуем в этом разобраться.
Нет, в сущности, человека, покладистее скептика. Не правда ли, что
Чехов кажется иногда удивительно круглым?
Для художника-скептика, в сущности, ведь один только человек и есть на
свете, а именно он. В других он только разнообразно любуется собою же, т. е.
своим
я
, единственным, что для него несомненно.
Но не таков фаталист. Для него, собственно, никакое я и в счет не идет.
Есть в них, во всех, что-то другое - большое и страшное, но это - уж,
наверное,
не-я
.
Эстетически это
не-я
требует иллюстраций и своеобразно изменяет
психологию людей, через которых действует. Оно придает жизни и отдельным
людям у Леонида Андреева особый колорит и как-то их от нас отделяет:
мы перестали за них бояться, их любить и даже жалеть.
Люди Леонида Андреева жутко символизируются, и в сценической трактовке
это кажется особенно неестественным и страшным.
Но странное дело, андреевские люди нам чужды, а чеховские, наоборот,
близки, - ведь это же все мы, все я.
Отчего же, скажите, Маша Полозова с ее столь изящной всамделишностыо
кажется просто китайской тенью, если вы сравните ее с лубочной Анфисой,
Не в том ли тут суть, что просто-напросто нам начинает уже надоедать
вертеться в заколдованном круге я в чеховском вкусе, что мы сами больше не
хотим, чтобы
настроения
этого
я
вырастали чуть что не в
мировые проблемы
,
что нам это смешно, наконец, стало.
Как-никак, в Анфисе заговорило нечто уже исконно и абсолютно
трагическое. Нам, мягкотелым, привыкшим прощать ранее, чем об этом прощении
попросят, и жутка и привлекательна Анфиса, именно как гений возмездия.
Присмотритесь к Анфисе. Будто бы в ней и все благополучно, Анфиса
уродилась в отца, и тот недаром любит ее больше Сашеньки.
"Ты, Анфиса, умная и справедливая", - говорит ей во втором акте эта
"старая калоша", по эффектной характеристике, данной старику его бофисом
{3}.
Старуха, этот Радамант {4} в чепце, тоже Анфису и слышит, и по-своему
уважает.
Но ведь это только одна сторона, одно выявление Анфисы.
По темпераменту и сложению - она худая, жаркая и страстная. А в лице у
нее отпечатлелась какая-то раздвоенность. Ее губы и глаза говорят различное.
Она от Иуды, от его неслитостей {5}; она угловатая, загадочная и
странно-нелюбимая, она - выморочная какая-то. Анфису сперва муж оскорбил и
бросил, а после ребеночек очаровал и оставил. Ошибка у нее вышла потом с
каким-то офицером в Смоленске, и тут - врозь дело. Наконец, уже помятая
жизнью, уже глубоко оскорбленная, достается она мужу сестры. Этого она не
хочет; этот берет ее почти силой и делает своей рабыней. Она выпивает из его
рук всю чашу пыток, но, вероятно, и наслаждений. И ему же приходится и
уплатить за то, что она - Анфиса.
Анфиса не одна, их две, и они не слиты, вы чувствуете их иудину
неслитость. Одна мешает другой, то и дело заслоняет от вас другую. Одну вам
хотелось бы пожалеть, но другая отпугивает, другая смеется над вашим
желанием. Одна любит, другая убивает. Одна, убивши, как-то позвериному
кричит и по-ребячьи дрожит перед трупом, а другая... другая отделилась от
этой физически единой и стала бабкой. Бабку ведь Федор Иванович запер в
подполье, так он и сам говорит. А это пришла с костылем та, другая Анфиса,
села на диван и, по-старушечьи шамкая, спрашивает у первой: "Мышьяком?"
Для одной "Что делать? Что делать?". Но другая равнодушнее да и умнее -
для нее "все уже сделано".
Эта двойственность выразилась не только в характере Анфисы, она спутала
и самую драму. Как это странно, в самом деле, что Анфиса, для которой вчера
еще все были прогнаны, Анфиса, только что, наверное, измученная страстью,
зацелованная, уже с утра молчит и все только Мендельсона играет - песни без
слов тоже. Сошлось-то как. Откуда бы это? Ведь и тот змееныш еще не прилетал
крылатый, а она уж играет, она готовится. И ликер, чай, сообразила. Та
первая, личная Анфиса, - что ей за дело до того, соблазнит ли Федор Иванович
когда-нибудь Нину? У нее ведь одна рана. Когда она ломилась в запертые двери
кабинета, ее: мучило то давнее сознание, что чем-то она, Анфиса, мужчине не
то страшна, не то противна. Теперь этого нет. Червяк заснул сытый.
Мендельсон-то при чем же? О, это совсем особенный Мендельсон, и играет его
совсем не Анфиса, а сверх-Анфиса.
У Чехова бывал тоже Мендельсон, но красивый, и он походил на самого
Чехова в драповом пальто, мягкой шляпе и пенсне. А этот гвоздит, этот
непримирим и абсолютен. Оттого-то и Федору Ивановичу, бедняге, так не по
себе. Сверх-Анфисе это бабушка из своего подполья приказала, чтобы она
донимала Федора Ивановича Мендельсоном, пока он не вспыхнет опять желанием
унизить как-нибудь просто Анфису и тем не подвинет ее на развязку.
Нет, вы никогда не разберетесь в четвертом акте пьесы, если не сумеете
ни стать вне психологической правды изображения, ни подняться над липкой
чеховщиной, над элегически засасывающей обыденщиной настроений.
Но я боюсь одного недоразумения. Ну, Фатум, Возмездие, Нравственный
закон - пишите себе, что вам угодно с заглавной буквы. Но если вам и для
этого, так сказать, внутреннего персонажа необходимо, чтобы нежное
меццо-сопрано, чередуясь со старушечьим баском, выводило томное:
"Скажи мне, бабушка! Бабушка, скажи мне!" Если для Фатума, как для
медиума, нужно то лампы тушить, то Мендельсона играть, то баюкать, то дурака
ломать, то зрителя каким-то затейливым тайнословием в пот вгонять: "Кто ты,
Анфиса?" - "Кто ты, Федор Иванович?" И это через полгода непрерывного
прелюбодеяния, - так причем же тут и с фатумом какая-нибудь новизна? Может
быть, Леонид Андреев просто подражает Чехову неудачно и на свой лад. Но
из-за чего же тогда огород городить? И разве Чехов не сумел бы раздвоить
какую-нибудь Анфису?
Нет, господа, перед нами точно нечто новое. "Анфиса" не только
стихийное, органическое, но и сознательное, принципиальное отрицание
чеховщины. "Анфиса" сводит ее на аксес "Анфиса" интеллектуальна, она
тревожна, требовательна.
Аляповатое зрелище это волнует новым волнением. В "Анфисе" не то, чтобы
тема какая-то развивалась, а вся она из мысли выросла, мысль ее патетична.
Два мира в ней столкнулись. За один стоит прошлое, другой зарится на
будущее. Один властен или по крайней мере таким себя воображает, другой -
жадный, завистливый, зверино-хитрый. Как тема, это было бы пошло, как
художественно оправданная мысль - вечно.
Федор Иванович Костомаров - превосходный символ для первого мира.
Карикатурно-жизненный и пошло-трагический, он положительно нов, этот
осужденный царь жизни, который так настойчиво старается уверить других, а
главное, себя, что "мы еще повоюем, черт возьми".
Вы не верите, что он точно хотел бы сделаться другом этого
развращенного подростка, а я верю. Сочувствую ему, и когда он захлопывает
дверь перед фиалом страдания и любви, но, главное, верю, что, когда Нина
стоит перед ним на коленях и объявляет ему, что она - большая и может быть
для него всем, что это она его соблазняет, а вовсе не он ее.
Есть в пьесе один характерный эпизод.
Во втором акте Нина, вбегая на сцену, со слезами рассказывает, что
сейчас только и чуть что не у нее же на глазах застрелился гимназист, ее
знакомый. Потом Костомаров проговаривается Анфисе, что он завидует
дерзнувшему мальчику.
Одно движение пальца, и несмышленыш стал мужем.
Эти слова плохо вязались бы с
личным
Костомаровым. Кутила, скандалист,
публичный оратор, - при чем же тут это раздумье?
Но есть ведь и другой Федор Иванович, под стать сверх-Анфисе. Гений
пола, гений прошлой, гений одураченной, измызганной и все еще не сдающейся
власти. Тот расчетливее. Он бережет себя и любит, а главное, он честолюбив.
Завтра он поедет в Петербург. К черту всех этих Татариновых и Розенталей.
Положим, он еще и сам не знает над чем, но ух!.. как он будет работать...
Эпизод с самоубийцей сыграл свою роль в трагедии конкретных любовников.
Но в коллизии исконных враждебностей, М. и Ж. Вейнингера {6}, эпизод этот
уже даже не эпизод, а центр всего действа.
Не тем победила Анфиса Федора Ивановича, что она его убила, а тем, что
своей так отравленной рюмкой она с наглым остроумием напомнила ему о
подростке, которому он когда-то позавидовал перед тем, как захлопнуть дверь
своего кабинета.
"Что ж, Федор Иванович. Вы ведь слабый. А я не только сильная, но и
великодушная. Я все на себя беру - весь ужас, всю грязь. Вы только
выкушайте.
Смешной человек, ребеночек, право же, я недаром тебя баюкала сейчас,
Федор Иванович. И неужто ты так-таки не понимаешь, что я даю тебе самый
блестящий исход из твоей как-никак, а подсаленной жизни. Да будь же хоть на
минуту мужчиной... Ну...
И разве умереть более гордо, чем когда ты сам даешь, патриций,
своей рабыне открыть себе жилы, оставляя глупцам, тебя пережившим, утешаться
иллюзией, будто ты - лишь одураченная ее алчностью жертва".
Нет, господа, Анфиса совсем не мстила Костомарову. Она окружила,
оподлила, обессилила его и...
победила
.
Я не знаю, думал ли Леонид Андреев что-нибудь, подобное здесь
написанному. Но чуткие зрители его, наверное, переживали нечто вроде моих
слов, хотя, конечно, в другой, в своей формулировке. Но это неважно. Они
унесли, как и я, из театра впечатление какой-то сложной игры, не разрешимой
ни на почве психологии, ни на почве сценических эффектов.
Довольно уж и того, что, глядя пьесу, в которой изображается столько
разнообразных мук и глумлений, вы не испытали - сознайтесь - ни на минуту
простой, непосредственной жалости к человеку. Вы задумывались над загадкой
этих мук и глумлений, но между вами и Анфисой точно бы торчала бабушка.
Я по крайней мере если сердился на кого, так на актеров, которые ужасно
поднимали голос и часто вовсе некстати. Да еще раздосадовала меня одна
эстетическая неосторожность самого Шекспира с Офицерской {7}.
Третий акт дает такой превосходный патетический подъем, и вдруг
какой-то шут, которому и места-то нет в пьесе, потому что это - сжатая,
сосредоточенная, а вовсе не чеховская пьеса, обращаясь прямо к партеру,
говорит нам что-то пошлое о своих калошах, которые, наверное, обменяют {8}.
Но Леонид Андреев проявил, по-моему, величайшее искусство именно тем,
что он в сторону отодвинул все эти жалости и гневы, а из страхов оставил
лишь один благородный - мистический, - не суеверный, а мистический страх.
Он волнует нас, но не чувствами, а тем, что умеет показать за самой
бессмысленной и ничтожной жизнью перспективы, пугающие своей отдаленностью.
Говоря конкретно, нас волнует кольцо из женщин, отвоевывающих себе
жизнь. С виду будто горло друг другу перегрызть готовы. А на деле заодно все
три. Полюбуйтесь еще раз, напоследок, в каких сетях распускает хвост этот
злосчастный, этот осужденный павлин.
Жена обволакивает его. Она туманит, она пьет своего Федю, как лимонад,
с прохладцей. Подросток ведет свою линию, все обещая. А тут еще эта роковая
Анфиса из неведомой дали приехала ворожить его видом уступившей насилию
жертвы, черным коком и горячими коленями.
Но Федя-пошляк. Кого же тут жалеть, скажите? Бабушку, что ли?
А впрочем, если вам недостаточно жалеть людей, которых давят трамваи.
так поплачьте, пожалуй, над Анфисой.
Впервые - в газете "Голос Севера" 1909, 6.XII, с. 3, Автограф: ЦГАЛИ,
ф. 6, оп. 1, ед. 159; разрозненные черновые наброски к статье.
Печатается по тексту публикации.
Статья-рецензия об "Анфисе" Л. Андреева была написана Анненским в конце
октября-в ноябре 1909 г. Первое представление пьесы состоялось 10.Х 1909 г.
в Новом драматическом театре. В ЦГАЛИ хранится письмо Т. А. Богданович к И,
Ф. Анненскому от 6.Х 1909 г., содержащее приглашение на этот спектакль:
"Не пойдешь ли ты в субботу 10-го на первое представление "Анфисы"
Андреева. Мы собираемся целой компанией..." (ф. 6, оп. 1, ед 300).
1 Филарет. - Скорее всего, имеется в виду Филарет (в миру Василий
Михайлович Дроздов), митрополит московский, крупный духовный оратор и
богослов (17821867).
2 ... начальник станции "Грешницу" декламировать начнет. - См.: Чехов.
Вишневый сад, III. "Грешница" - поэма А. К. Толстого.
3 Бо-фис - пасынок или зять).
4 Радамант - сын Зевса и Европы, брат Миноса. Радамант вместе с Миносом
и Эаком судил души умерших в подземном царстве.
5 Она от Иуды, от его неслитостей... - См. статью "Иуда, новый символ",
с. 148
6 ...М. и Ж. Вейнингера... - Вейнингер, Отто (1880-1903) - автор книги
"Пол и характер" (1903), построенной на противопоставлении типов мужского и
женского (М. и Ж.) начал.
7 Шекспир с Офицерской. - В Новом драматическом театре В. Ф.
Комиссаржевской, который находился на Офицерской улице (ныне улица
Декабристов), шли пьесы Л. Андреева "Жизнь человека" (1907) и "Анфиса".
8 ...вдруг какой-то шут ... о своих калошах, которые, наверное,
обменяют. - См. в конце III действия слова Розенталя: "Великолепный скандал!
Только теперь, наверное, калоши переменили ... Мне при каждом скандале
калоши меняют".