То утро помню, как сейчас – пятница, что-то в районе половины десятого. Мы как раз вылезли из палатки, чтобы успеть до обеда подмести в “консерватории” с черного хода то, что не успели выгрести другие команды – с поваром Жоржем у нас имелась на этот счет особая договоренность – и задержались посмотреть, как Ленка заводит “Скат” на посадку.

Не помню точно, что меня отвлекло – кто-то что-то сказал, или просто развязался шнурок, но когда я вновь взглянул на небо, “Скат” уже отвесно падал на полосу, завалившись на крыло. Удара мы почему-то не слышали, и в первый момент до нас просто не дошло. И лишь когда увидели столб дыма над ангарами и нашего тренера Петровича, со всех ног мчавшегося к полосе в одних трусах и болтающейся на шее маске для подводного плавания, вдруг разом поняли: случилось несчастье. И кинулись следом.

По дороге нас обогнали машина техслужбы и джип Гарковена с  болтающейся в кузове стойкой радиосвязи. В спину дышали двое ребят из “Крыльев”, по всему полю мелькали бегущие от палаток фигурки.

Когда мы добежали, на полосе уже во всю орудовали пеногасителями две пожарные машины, аварийная команда в термоустойчивых костюмах возилась с покореженным фонарем, рядом с носилками наизготовку дожидалась бригада медиков. Петрович  кинулся было туда, но не добежал – жарило так, что уже метров за двадцать трещали волосы. Похоже, при ударе рванули топливные танки – на пол-полосы растеклась лужа жидкого огня, композитное покрытие пузырило, как масло на сковороде.

Это покажется странным, но тогда мы просто стояли и смотрели, как спасатели извлекают из развороченного фонаря то, что осталось от Ленки. Случившееся просто не укладывалось в голове. Все мы в жизни бились, порою крепко – но не так. Тем более, что Ленка “кээмэс”, краса и гордость команды, и вылет-то всего лишь тренировочный...  Гарковен что-то орал в мегафон, вокруг суетилась масса народу, а у меня в голове назойливо крутилась дурацкая мысль, что без Ленки места в полуфинальном зачете нам не видать, как своих ушей без зеркала...

Машина медслужбы, надрываясь сиреной вырулила с полосы, увозя к служебным куполам то, что еще несколько минут назад было лучшим пилотом нашего аэроклуба, я услышал, как за спиной всхлипнула девчонка из “Крыльев” и только тогда осознание трагедии обрушилось всей тяжестью, будто это меня, а не Ленку вдребезги разнесло о равнодушный композит полосы… Солнечное утро потемнело, вдруг накатило тяжкое отупение. К нам подходили ребята из других команд, что-то говорили – я не слышал, потому что вдруг с ужасающей ясностью понял – Ленки больше нет.

Пошатываясь, подошел Петрович – дурацкая маска все еще болталась на шее, за прошедшие десять минут он успел полностью высохнуть.  Мы как по команде подались к нему, сгрудившись вокруг, будто перепуганные щенки…

– Идите в палатки, ребята… – только и сказал он, и голос нашего тренера,  всегда звучавший для нас Гласом Божьим вдруг оказался тонким и хрупким, как пергамент.

И мы пошли. Мимо опять пронесся джип Гарковена – стекла его хамелионов на миг сверкнули в нашу сторону, и мне почему-то стало не по себе.

***

Море дышало вечерней влагой, вдребезги расшибаясь о прибрежную гальку. Фиолетовое небо было чистым-чистым, без привычных росчерков инверсионных следов – полеты пока прикрыли, в ангарах команды техников по винтикам перебирали все машины на предмет скрытых неполадок. В отдельном боксе спешно собранная комиссия по кусочкам изучала то, что осталось от  ленкиного “Ската”.

Шурша кроссовками я спустился с откоса на берег – к темному силуэту Янки на фоне закатной дорожки.

Пахло йодом и степью.

– Есть остров на том океане, – не оборачиваясь, сказала Янка, – пустынный и мрачный гранит… На острове том есть могила, а в ней император зарыт…

– К чему ты это? – спросил я.

– Вспомнилось, – она села прямо на мокрый валун, опустив босые ноги в воду. – Есть такое стихотворение у Лермонтова. Называется “Летучий корабль”.  О Наполеоне.

Ее кроссовки лежали у самой линии прибоя. Я нагнулся за ними.

– Пойдем. Уже скоро отбой…

– Иди, – Янка зябко ссутулилось, и мне  вдруг захотелось обнять ее, согреть. – Я догоню…

Возвращаться без нее я не собирался. Мы все чувствовали себя не лучшим образом, но Яна – лучшая Ленкина подруга. Вслух никто об этом не говорил, но имелись серьезные основания считать, что их отношения были гораздо ближе простой дружбы, и мне вовсе не хотелось, чтобы Янка выкинула какую-нибудь глупость.

Я сел, машинально набрал в кулак мелкой гальки.  Гладкие камни оказались неожиданно теплыми по сравнению с вечерней прохладой.

– Петровича жалко, – сказала Янка, не оборачиваясь. – И Еву, наверное, отстранят…

Ева – наш младший тренер. Именно она этим утром вела Ленку с земли.

– Петрович сейчас в куполе, у Гарковена, – сказал я. – Может быть, ему и удастся отстоять Еву. Ведь нарушения техники безопасности не было.

– Юра… Как ты думаешь, нас снимут с соревнований?

Я ее понимал. Ленка значила для Яны слишком много, и сейчас она спасалась единственным доступным способом – пыталась заглушить большую боль меньшей.

– Не знаю… Смотря что скажет комиссия. Там еще какой-то хмырь из Федерации приперся – Гарковен так и стелется, видать, крупная шишка…

Снять нас могли запросто – просто от греха подальше. В Федерации к российским командам отношение особое – почему-то там сложилось мнение, что все сделанное в стране берез и медведей непременно должно рассыпаться на лету. Это при том, что в последних трех авариях фигурировали две “Сесны” – канадская и шведская – и один штатовский “Бёрд”.  Кстати, с зачета сняли только шведов – за грубое нарушение  предполетного осмотра.

По мне, так летал я и на том, и на другом. “Сесна”, ничего не скажу, классная машина, верткая, и все равно – надежнее “Ската”, наверное, только  “Кондоры”, но это вообще не аппарат для хай-класса – комп на двух турбинах, его просто не заставишь сделать что-нибудь мало-мальски рискованное,  автоматика не позволит.

Из лагеря донеслась мелодия отбоя – нечто среднее между “Хэппи бёздэй ту ю” и “Широка страна моя родная”.

– Пойдем уже, – я решительно поднялся, подобрал Янкины кроссовки. – А то влетит за нарушение режима.

У нее заметно дрожали руки, когда она завязывала шнурки. Плохой знак – медкомиссия запросто забракует. Особенно теперь.

– Они нашли что-нибудь? – спросила Янка, когда мы поднимались на откос.

– Пока ничего не известно, – я накинул ей на плечи свою куртку. – К ангару никого на пушечный выстрел не подпускают. Наверное, гремлинов ловят.

– Кого?

– Гремлинов. Это такой фольклорный элемент, универсальная отмазка. Идем быстрее, а то нарвемся на обход...

***

Комиссия разобралась на удивление быстро – видимо, их хорошенько пришпорили из Федерации, которой каждый час простоя в соревнованиях вылетал в копеечку. Заключение мы узнали уже на следующее утро, в “консерватории”, когда там объявился осунувшийся после бессонной ночи Петрович. Ева к завтраку так и не вышла, зато нежданно-негаданно нас почтил вниманием президент клуба собственной персоной – до этого такое случалось только однажды, когда мы взяли третье место на кубке Федерации в Пекине. В другое время мы его и не видели иначе как на трибунах, где он всеми силами старался пошире лизнуть задницу Гарковену и большим дядям из президиума.  Винить его за это сложно – в спорте господин Наумов мало чего смыслит, зато бизнесмен он от Бога, и лишь его стараниями мы ухитряемся урывать от Федерации хоть какие-то средства. В России воздушная акробатика по сию пору держится на голом энтузиазме.

– Разрыв шланга нагнетателя в компрессоре правой турбины. В результате – резкое падение мощности, недопустимая вертикальная скорость... – голос Петровича звучал хрипло – он сорвал его, до последнего пытаясь убедить руководство не отстранять Еву.

Вот так. Никто не в чем не виноват – но крайний все равно нужен, и им оказалась именно Ева. Это означало, что в лучшем случае она навсегда зависнет  в положении младшего тренера. По крайней мере, международного класса ей теперь не видать.

Наш президент прокашлялся, нацепил пенсне – этот дурацкий инструмент уже давно стал притчей воязыцех, – вытащил из папки какую-то цидульку, по видимому – заключение комиссии.

– По результатам проведенного расследования… – забубнил он, потом вдруг решительно спрятал бумажки обратно в папку. – В общем так, ребята. С зачета нас не снимут, но вы же понимаете – нам будет трудно сохранить положение в таблице. Русских не очень-то любят в Федерации, а авария по причине технической неполадки…

На выходе из “консерватории” Петрович поймал меня за рукав. Никто из ребят на нас не оглянулся, только Янка походя скользнула взглядом и тут же отвернулась. Я уже знал, о чем пойдет речь, и от этого на душе опять сделалось отвратно. Вернулось ощущение, будто я виноват перед Ленкой.

– Юра… – начал наш тренер, и запнулся. Вытащил сигарету.

Он бросил курить два года назад, и я понял, чего ему стоила сегодняшняя ночь.

– Я слушаю вас, Виктор Петрович.

Он с отвращением затянулся и выбросил сигарету.

– Значит так… Я знаю, ты не силен в свободной программе, но больше мне просто некого поставить, понимаешь? Я не требую от тебя сногсшибательных результатов. Просто постарайся не опуститься ниже своего уровня.

Он помолчал.

– Что тут говорить… мы уже не тянем на призовые места, но нам необходимо сохранить место в таблице, чтобы хотя бы остаться в Федерации. 

Н-да… Положение гораздо хуже, чем думалось.

– Так что постарайся, а?

Что и говорить – фристайл не мой конек.  Воздушный бой, или скоростной пилотаж – это пожалуйста, тут я себе цену знаю. А для свободной программы у меня, по общему мнению, не хватает вдохновения. Тут важна не только и не столько техника, сколько эстетика.  Ленка она называла это танцем души... А у меня фантазия иссякает на второй фигуре.

– Я постараюсь, Виктор Петрович.

Он кивнул, неловко хлопнул меня по плечу и повернулся, чтобы  уйти.

– Виктор Петрович…

– Да, Юра?

– Что теперь будет с Евой?

Петрович ответил не сразу.

– Это политика, Юрик, – проговорил он наконец. – Мы с Андреем сделали все, что могли. А...  да  ты и сам знаешь…

Он махнул рукой и зашагал к куполам. А я поплелся в лагерь.

У тренерской палатки я замедлил шаг. Несколько секунд топтался у входа, потом все же заставил себя войти.

Ева лежала вниз лицом на койке. Ее куртка валялась в углу, плечи, затянутые черной футболкой с логотипом клуба беззвучно вздрагивали.

– Ева… – я присел рядом на койку.

Она повернулась. Лицо ее было опухшим и мокрым.

– Юрка…

– Ева,  ты ни в чем не виновата.

– Прекрати! – она всхлипнула и вдруг прижалась ко мне. Ее трясло. Я смущенно приобнял вздрагивающее тело, чувствуя себя полным идиотом.

– Шланг нагнетателя… – проговорила Ева, задыхаясь между всхлипами. – Я сама сто раз проверила этот поганый шланг! Он был совсем новый, понимаешь?

…Я вышел из палатки, когда она перестала всхлипывать и наконец-то уснула. Было жарко, вокруг шумел лагерь и звенела степь. В небе ни облачка – синоптики обустроили нам идеальную ясность аж до конца недели. Флаги на линейке висели тряпками, огромный транспорант  с надписью "Кубок WAF 2077" над трибуной  сморщился складками, как вывешенные на просушку трусы.

 В голове царил полный кавардак. Полосу восстановят уже завтра, так что у меня будет один, максимум – два тренировочных полета. И я вовсе не был уверен, что за это время освоюсь с чужой программой, учитывая мои таланты в вольном стиле.

И еще перед глазами настойчиво крутился этот дурацкий шланг. Если даже допустить заводской брак, то я слишком хорошо знаю Генку – командира нашей технической бригады.  Этот даже рекламную наклейку на киль не прилепит, не  продув предварительно в трубе, а уж всякие там винтики-шпунтики и подавно прогоняет на все мыслимых нагрузках…

– Ну, как она?

Я и не заметил, как подошла Янка. 

– А ты как думаешь? – распространяться даже перед своими об увиденном и услышанном в палатке не хотелось. – Знаешь что я тебе скажу, Янка? Дерьмово это – вот так прикрывать задницу чужой карьерой.

Некоторое время мы молча шли вдоль палаток. 

– Петрович выставляет тебя вместо Ленки?

– Да.

– Справишься?

Вопрос был на грани фола. Наш психоаналитик Славик за такие разговоры может и по ушам надавать, потому как кроме лишнего стресса перед выступлением они ни к чему не приводят. Если тренер выставляет кого-то, значит это и есть тот, кто справится. Точка, печать, подпись.

– Времени мало, – честно сказал я. – Я ведь не готовился к вольной программе.

Янка задумчиво дернула себя за волосы, перехваченные в “конский хвост”.

– Ты в команде самый техничный … теперь, – проговорила она.

– Для воздушного боя – да. Но не для фристайла.

– Успокойся. У тебя все получится...

Янка замолчала, а мне не хотелось продолжать тему.

– Куда ты сейчас? – спросила она, останавливаясь у своей палатки.

Вообще-то, сегодня я собирался как следует  посидеть на тренажере, но до двенадцати вряд ли получится – этих агрегатов всего два,  время для команд расписано по часам, а выклянчивать очередь у конкурентов не хотелось.

– Не знаю…  –  я пожал плечами. – А ты?

– На море, наверное... Пойдешь?

Отпускать ее одну не хотелось. Я огляделся в поисках кого-нибудь из наших, но поблизости никого не нашлось.

– Ладно, – в конце концов, при нашем режиме не всякий раз выпадает возможность хорошенько окунуться. – Тогда подожди, схожу за полотенцем…

***

– Ну что, до тех камней? – Яна сбросила рубашку, оставшись в узеньком рыжем бикини.

Я прикинул расстояние до окаймлявших бухту подводных скал, создававших здесь естественный волнолом. Над поверхностью торчали черные верхушки – мокрые и скользкие на вид. Пловец из меня не аховый – в бассейне я себя чувствую довольно уверенно, но выбираться далеко на большую воду как-то не доводилось.

– Далековато...

– Да брось ты! – она посмотрела на меня чуть ли не с насмешкой. – Какая-то сотня метров!

– Тебе легко говорить, ты у моря выросла, – буркнул я, бросая на песок полотенце. – Ладно, поплыли...

Поначалу это показалось легко – все-таки плотность морской воды немного больше пресной,  и нужно меньше усилий, чтобы удержаться на плаву. Яна скользила впереди изящным брасом, почти не колыхая воды. Я пер за ней, как линкор, и наверное издавал при этом изрядный шум – по крайней мере один раз Янка обернулась, одарив меня насмешливым взглядом.

Когда наконец достигли камней, энтузиазма у меня ощутимо поубавилось. В бассейне я делаю стометровку довольно запросто, но там нет волны, к тому же Янка задала приличный темп. Отдуваясь, я вскарабкался на осклизлый бок камня, с трудом переводя дух.

– Ну что, пошли обратно? – Янка улыбнулась мне из воды. Она даже не запыхалась.

– Сейчас, – проговорил я. – Дай отдышаться.

– Догоняй! – крикнула она, и заскользила к берегу. Нет, ей определенно надо показаться нашему психоаналитику. Славка большой мастак по части снятия стрессов. Я еще раз глотнул воздуха, и соскользнул в воду.

Уже метров через десять я подумал, что наверное стоило все-таки пойти в тренажерку. С ОФП у меня все в порядке, да вот беда – плавание в него входит факультативно, и потому особого внимания я ему никогда не уделял. И когда левую ногу скрутило судорогой, я понял, что этот заплыв был большой моей ошибкой

Я хотел окликнуть Янку, но не хватило дыхания. Сразу сделалось не по себе. Я поискал ее глазами, но не нашел среди солнечных бликов. Лишние усилие привело к тому, что в набежавшую волну я окунулся с головой. Попытался перевернуться на спину, но опять-таки не учел, что море – не бассейн, и со следующей волны порядком наглотался.

Вообще-то летуны – народ к панике не склонный, но в тот момент я откровенно перетрусил – сказался подсознательный страх перед чужеродной стихией, а адская боль в сведенной ноге не способствовала ясности в голове. Я рванулся, окликнул-таки Янку, но вопль получился жалкий, и стоил мне лишь того, что я еще раз окунулся с головой.

Страх нахлынул одновременно со следующей волной, чуть не утопившей меня. Отчаянно молотя руками воду, я кое-как выбрался на поверхность, поискал глазами берег, но не нашел, хотя до него и оставалось чуть больше полусотни метров. Я понял, что форменным образом тону, о чем и завопил на остатках дыхания прежде, чем пойти ко дну...

Кто-то обхватил сзади за шею,  я почувствовал рывок, и увидел над собой вместо зеленой мути родную голубизну неба. Воздух хлынул в легкие, я хватал его то ртом, то носом вместе с солеными каплями.

– Продышался? – спросил сзади веселый голос. И вовсе не Янкин, поскольку явно принадлежал существу одного со мной пола.

– Ага, – прокашлял я, хотя в тот момент мне казалось, что надышаться не хватит всей оставшейся жизни.

– Тогда давай потихоньку. Только не дергайся и дыши ровнее.

Я перестал дергаться и задышал ровнее. Нога все еще не слушалась, но мой спаситель двигался вперед уверенными толчками, я чувствовал, как под кожей работают крепкие мышцы и могучие легкие.

– Слезай, приехали, – сказал он, и я почувствовал пятками дно. Мой спаситель отпустил меня, оставив самостоятельно выбираться с мелководья. Прихрамывая, я поплелся за ним, видя перед собой широкую спину и  тронутый сединой ежик на затылке.

На берег мы выбрались метров за полста от места нашего с Янкой старта. Я бухнулся на теплую гальку и принялся массировать ногу.

– Ну, как самочувствие, пловец?

Он стоял надо мной – крепкий и загорелый, уже в широких темных очках на пол-лица.

– Держи, – он кинул мне полотенце.

– Спасибо вам.

– Да не за что. И куда тебя понесло, если плавать толком не умеешь?

У него был странный мягкий акцент, и что-то в его лице казалось смутно знакомым.

– Ты ведь из “Форсажа”, да?

Я кивнул, все еще пытаясь восстановить нормальную работу мышц в ноге.

– Отменно, – хмыкнул он. – За два дня команда чуть не лишилась второго пилота. Извини... Мне на самом деле жаль ту девочку. У нее и вправду был талант. Опасный спорт – любая мелочь, и...

– Юрка-а-а!

По берегу к нам бежала Янка. Мокрые волосы растрепались и дышала она, как марафонский бегун к концу дистанции.

– А! – сказал мой спаситель. – Теперь понятно, к чему этот дурацкий заплыв!

– Юрка... Ты... Я все море обшарила... – выдохнула, Янка, останавливаясь надо мной. – Что стряслось?

– Ногу свело, – буркнул я.

– Господи... Ой! – она наконец-то обратила внимание, что я не один. – Здравствуйте... Это вы его вытащили?

– Да нет, что вы, – улыбнулся мой спаситель. – Так, поддержал. Ваш друг неплохой пловец.

– Оно и видно, – вздохнула Янка. – Юр, ты извини меня, а?..

– Я в форме, – на самом деле нога все еще побаливала, но судорога уже отпустила.

– Спасибо вам, – сказала Янка незнакомцу.

– Да за что? – тот развел руками. – Он и сам неплохо справлялся...

– Юр, ты как, сможешь идти?

– Смогу, – морем я на сегодня наелся по самое “не хочу”. – Еще раз, спасибо.

– Боже мой! – расхохотался мой спаситель. – Этак я начну чувствовать себя героем!

При этом очки его соскользнули чуть ниже, и я вдруг вспомнил, где видел это лицо. И невольно вскочил, несмотря на ноющую ногу.

Между бровями почти незаметно розовела крохотная точка сонара.

Естественно, что он показался мне знакомым – плакат с этим лицом с тринадцати лет висел у меня над кроватью. Наверное, в каком-то смысле именно этот человек, даже не подозревая о моем существовании, привел меня в аэроклуб.

Тадеуш Кавински, вице-президент Федерации, живая легенда.

Слепой летчик.

***

Лет двадцать назад, когда я еще пешком под стол ходил, лейтенант военно-воздушных сил ООН Тадеуш Кавински в небе над Ливаном схлопотал зенитную ракету прямо под фонарь. С тяжелейшей контузией сумел катапультироваться, и на своих двоих трое суток пробирался через линию фронта, пока его не подобрал патруль “голубых касок”. После госпиталя его почти сразу демобилизовали – в результате контузии что-то случилось со зрительными нервами. Врачи тогда сумели сохранить зрение, но приговор обжалованию не подлежал – никаких полетов.

Тому, кто не летает, этого не понять. В общем, кроме как в небе Кавински себя не мыслил, и уже на следующий год во всю летал в сборной Польши, каким-то невозможным чудом умудряясь каждый месяц обманывать медкомиссию. В те годы воздушная акробатика еще считалась скорее экзотикой для избранных, чем полноценным видом спорта, техника пилотажа не шибко отличалась от военной, поэтому бывший летчик-истребитель довольно быстро – по тем временам – продвинулся в мастера международной категории. Он уже шел на Кубок Федерации, как вдруг на одном из региональных соревнований какой-то дотошный профессор все-таки поймал его за хвост. Скандал с трудом удалось замять, но летное удостоверение Кавински повелели сдать. Это сейчас, с развитием частного воздушного транспорта планку опустили до минус пяти – воздух в два счета заполонили очкарики – а тогда правила были не в пример жестче – единица, и точка.

У Кавински диоптрии уже съезжали к минус восьми.  Но неожиданно  вмешалось руководство Федерации, и ему не только оставили удостоверение, но и разрешили отлетать на Кубке, что он и сделал, уступив первое место лишь тогдашнему непререкаемому чемпиону Генриху Гарковену. После чего, едва спустившись с пьедестала, объявил, что уходит. Контузия все-таки доконала его – слепота стремительно прогрессировала, да и воздушная акробатика как спорт не стояла на месте, и летунам старой школы все труднее было держать уровень.

Где-то через два года ему предложили место в руководстве Федерации. К тому времени он уже полностью ослеп. Как раз тогда заговорили о новом чуде офтальмологии – имплантированном сонаре по типу дельфиньего, позволявшем даже при стопроцентной слепоте относительно свободно ориентироваться в пространстве. Штука даже по сегодняшним меркам дорогая, а тогда она стоила просто баснословных денег. На операцию скинулась вся Федерация – акция во многом рекламная, но никто и предположить не мог, к чему она в конце концов приведет. Потому что первое, что сделал Кавински выйдя из больницы, это забрался в кабину своей “Сесны” и скомандовал “от винта”.

Никто не понимал, как он это делает – во-первых, радиус действия сонара дай бог сотня метров, а во-вторых эффект от него назвать зрением можно лишь с большой натяжкой – можно ходить, не натыкаясь на предметы, но о том, чтобы даже читать – не говоря уж о ЛЕТАТЬ – тут и речи не идет. Ходили слухи, что Кавински по своим каналам заказал в лабораториях  “Локхида” какую-то новую систему навигации, и ухитрился каким-то образом подключить к ней чип сонара. Факт в том, что после полугода экспериментов он – хотя и не без боя – пересдал на любительские права. Экзаменационная комиссия сражалась до последнего,  так и не нашла, к чему придраться, кроме медицинского заключения “абсолютная слепота”, и, перекрестясь, дала добро...

Так  Кавински вернулся в небо.

***

– Простите, пан Тадеуш... – пробормотал я, неуклюже переминаясь с ноги на ногу. – Я вас не узнал...

Он снял очки. Глаза у него были живые, светло-серые, и было трудно поверить, что на самом деле вот уже десять лет они ничего не видят.

– Кавински? – Яна отступила на шаг. – Ой, Юрка...

– Так это вы прилетели вчера с комиссией? – проговорил я, со стыдом припомнив, что не далее как прошлым вечером обозвал моего кумира “хмырем”.

– Да, – Кавински казался немного смущенным. – А что в этом такого?

– Нет, ничего... – я не знал, куда деваться. – Просто...

Он вдруг рассмеялся.

– Ты это брось, парень. Не боги горшки обжигают. Как нога, работает? Отлично, тогда пойдем отсюда. На сегодня с тебя хватит неожиданностей.

Мы шли по протоптанной дорожке к лагерю, и в бедной моей башке царил полный курятник. Янка забежала с другой стороны, разглядывая Кавински во все глаза, а он шагал уверенно и размашисто, накинув на плечи полотенце и вновь нацепив темные очки. Я что-то говорил, он отвечал – по-моему, я тогда нес полную околесицу, а сам исподтишка рылся в шортах в поисках какой-нибудь бумажки для автографа, но отыскалось только летное удостоверение в кармане рубашки. Его я и протянул Кавински, раскрыв на последней странице, когда он собрался сворачивать к куполам.

– Пан Тадеуш...

– Э, да ты сдурел, братец? – он весело посмотрел на меня, и я вдруг смятенно подумал: как же он будет расписываться вслепую? – Тоже мне, нашел пример для подражания... И зачем портить летную книжку?

– Понимаете... – слова упорно не подбирались. – Это на самом деле очень важно для меня.

Несколько секунд Кавински молчал.

– Что ты ищешь в небе, парень? – спросил он наконец.

Вопрос застал меня врасплох.

– Ну... Вообще-то, я собираюсь в военно-воздушное... Говорят, с международным разрядом берут вне конкурса...

– Любишь летать?

– Да.

Он усмехнулся, взял мою летную книжку и что-то размашисто написал по-польски на последней странице.

– Держи, пилот. Счастливо...

И зашагал к куполам. Я вертел книжку в руках, не зная, что и думать. Янка уже успела отойти шагов на десять.

Кавински вдруг обернулся.

– Эй, парень!

– Да, пан Тадеуш?

– Помни – это опасный спорт.

– Я помню.

– Будь поосторожнее. И сам проверяй машину перед каждым вылетом. Не хотелось бы, чтобы “Форсаж” потерял еще одного пилота.

– Пан Тадеуш... Можно еще вопрос?

– Давай.

– Все-таки... как вы летаете?

Он нахмурился, а потом вдруг расхохотался.

– Как, как! По приборам.

– Что он тебе сказал? – спросила Янка, когда я ее нагнал.

– Так... – рассеянно проговорил я.  – Доброе напутствие... Интересно, что он тут написал? Я в польском, как в китайской грамоте.

– Дай-ка... – Янка отобрала у меня летную книжку, и вдруг рассмеялась.

– Ты чего?

– Ну-ну! – она дернула меня за рукав. – Перевести?

– Еще бы!

– “Научившись летать, научись заодно и плавать. Кавински.”

***

– Особо не дергайся, – напутствовал меня Петрович. – И не суетись – у нас несколько баллов в запасе. Дави на технику. Схлопочешь пару штрафных – ну и Бог бы с ними, главное, не увлекайся дешевыми эффектами. Все равно не поверят.

Мы шагали к полосе. Мой “Скат” уже выкатили на рулежку, и теперь вокруг слонялся Генка, придирчиво заглядывая в каждую дырку. Чуть поодаль я заметил тоненькую фигурку Янки.

И еще мне показалось, что на трибуне, рядом с Гарковеном мелькнуло лицо Кавински.

– После нас еще чехи и финны, – сказал Петрович, подавая мне шлем, когда я разместился в кабине. – Так что особо не трясись...

...Трястись я начал вскоре после отрыва. Вчера мы успели-таки сделать два тренировочных полета, к тому же я основательно попотел на тренажере. “Скат” вел себя великолепно, и я даже подумал, что не так страшен черт, как его малюют.

Чертовщина началась, едва я вывел машину на исходную. “Скат” вдруг затрясся, как паралитик, и я с трудом удержал его на курсе. Потом тряска вдруг прекратилась, но едва я начал первый элемент, моя птичка словно взбесилась. Петрович что-то орал мне с земли, я не слышал – все силы уходили на то, чтобы совладать с обезумевшей машиной. Если гремлины все-таки существуют, то один из них точно избрал местом жительства мой “Скат” –  машина вела себя как вполне самостоятельное существо, к тому же с суицидальными наклонностями.

Под занавес сошел с ума альтиметр, и когда я, взмокший и чудом не поседевший, ухитрился-таки довольно жестко шлепнуться на полосу,  едва не погнув стойки шасси, мысленно моя душа уже пребывала рядом с Ленкой.

– Ты что? – подбежавший первым Петрович откинул фонарь, до пояса перевалился в кабину. Он был бледен, как полотно. – Перенервничал?

Дрожащими руками я стянул шлем.

– Не знаю... Фигня какая-то... Не могу справиться с машиной...

– Юрка! Живой? – встрепанная Янка показалась с другой стороны.

– Вроде бы... – пробормотал я. – Я совсем седой, а?

– Вылезай, – Петрович выдернул меня из кресла. – Гена, отгони машину с полосы.

– Но...

– Все, хватит. Я снимаю команду с зачета.

– Нет! – дружно вырвалось у нас с Янкой. 

– Да, – сказал Петрович сухо. – На этот раз я согласен с Гарковеном. Мы не имеем права больше рисковать. Не хватало нам еще одного трупа в этом сезоне!

Разбитый и опустошенный, я вывалился из кабины и зашагал к палаткам, забыв отметиться в полетном журнале.

***

Море без всплеска глотало мелкую гальку. Я в который раз зачерпнул полную ладонь гладко облизанных водой камешков, один за другим отправил в волны.

Солнце падало за горизонт, где-то в лагере орал магнитофон – чехи обскакали-таки нас в таблице, и теперь шумно отмечали событие. На душе было погано.

Я услышал приближающиеся шаги, и увидел бредущий ко мне вдоль берега силуэт.

– Юра... – Ева подошла, опустилась рядом на корточки.

– Со мной все в порядке, – сказал я.

Некоторое время мы молча смотрели, как тонет солнце.

– Ты просто перенервничал, Юра, – сказала наконец она. – Такое бывает, я знаю.

– Странно, – меня захлестнула волна аппатии. – По-моему, я никогда еще не чувствовал такого подъема, как этим утром.

– Это был стресс. Ответственность, перевозбуждение – вот тебя и шарахнуло. Бывает.

– Вот и Славка сказал – бывает. И Петрович. И все наши... Только вот альтиметр на полосе показывал десятиметровую отметку.

– Гена перебрал машину. Все системы в порядке.

– Значит, у меня завелись галлюцинации. Это такие вредные зверьки, вроде гремлинов, только в голове.

– Гремлинов?

– Да. Знаешь, такие злобные маленькие твари, паразитируют в механизмах. На них американские летчики во вторую мировую списывали все неполадки.

Она задумалась.

– Очень удобно. А зачем гремлины портят машины?

– А черт их знает. Может, у луддитов заразились. Или питаются металлом.

– И сначала они перегрызли шланг у Ленки, а потом свели с ума твой альтиметр.

Мне вдруг сало стыдно. Я почти ненавидел себя.

– Брось, Ева. Просто я перенервничал, у меня навязчивые галлюцинации и жуткий треммор. Во! – я протянул руку. Пальцы не дрожали.

Я поднялся, и шагнул к откосу.

– Не знаю, – задумчиво проговорила Ева мне вслед. – Я уверена только в одном: шланг у Лены был совсем новый.

Когда я подходил к лагерю, уже почти стемнело. Отбой давно прозвучал, но меня режим больше не касался – послезавтра мы уезжаем. Даже Наумов не возражал, когда Петрович заявил о снятии команды с соревнований. Я подумал, что из Федерации мы, наверное, все же не вылетим, но на ближайшие два сезона точно засядем в хвосте таблицы.

От куполов долетело жужжание мотора, по полю скользнул рассеянный свет фар, и через несколько секунд я увидел вдалеке джип Гарковена, разворачивающийся к морю. Вскоре шум мотора заглушили надрывные вопли цикад, а ночная влага прибила поднятую колесами степную пыль. Становилось прохладно, и я прибавил шагу. Вдруг страшно захотелось спать. 

– Юран.

Из тени палатки вынырнула широкоплечая фигура.

– Добрый вечер, пан Тадеуш.

– По тебе не скажешь, что он добрый.

В темноте вспыхнул огонек сигареты.

– Пан Тадеуш...

– Слушаю, пан Юран.