Книго
                        Андрей Владимирович АНИКИН
                          ДРУГ, КОТОРЫЙ МОГ БЫТЬ
                                 Повесть
     Из моего ленинградского дневника 1947 года:
          28 января...  Походил по Невскому,  рассмотрел  фигуры  Аничкова
     моста, холодно, ветер. Стало жаль бедных голых юношей... Был у Ядвиги
     Петровны Ганецкой на Литейном.  Это совсем старушка,  оказывается.  И
     притом не все у нее в голове как положено.  Войну-то она в Ленинграде
     пережила.  Но Мишу она, видно, любила. Всплакнула даже. Ничего нового
     она  не сказала:  ушел и сгинул.  Надо повидать парня,  который ходил
     разыскивать Мишу. Взял у Ядвиги его адрес.
          1 февраля...  Мороз еще крепче,  чем в последние дни.  Сложились
     строчки:  "Мосты над  Невою  в  дымке  тумана,  к  своим  постаментам
     примерзли львы..." Примерзли - это,  кажется, неплохо. Но рифмуется с
     "Невы", а Нева уже использована... Ходил к Борису, Мишиному приятелю,
     говорил с ним и его матерью. Но разыскивал-то он не сразу после того,
     как Миша пошел в больницу и исчез,  а через несколько месяцев. Что он
     мог найти?..
     Мне было 19 лет.  На зимних студенческих каникулах я поехал из Москвы
в Ленинград.  Жил у приятеля,  Сашки Концова,  в его маленькой комнатке на
Суворовском проспекте. Сашка был влюблен и счастлив, приходил домой поздно
ночью и  спал до полудня,  так что я его и видел-то мало.  Я был влюблен в
Ленинград первой пылкой любовью и,  несмотря на морозы и  скудный харч,  с
утра до вечера бродил по городу и музеям.  Дневничок мой за эти две недели
забит  восторгами и  педантичными описаниями маршрутов и  музейных  залов.
Честно говоря,  я это, кажется, никогда не перечитывал. А вот в лаконичные
записи  о   поисках  следов  Миши   Колесникова  я   вчитываюсь  теперь  с
мучительными усилиями вспомнить... Вспомнить, как это было.
     В  Москве я  жил тогда в  семье Мишиных отца и  матери,  как он жил в
Ленинграде в семье Ганецких.  Миша бесследно исчез в осажденном Ленинграде
в январе сорок второго. В августе предыдущего года ему минуло шестнадцать.
Я знал его только по фотографии,  которую рассматриваю и сейчас: лобастый,
не  по  годам  взрослый парень,  с  упрямым,  слегка набычившимся каким-то
взглядом.  Помню,  я  всегда завидовал таким ребятам;  сам я  был длинный,
тонкий и в очках.
     Не  могло быть  никакого сомнения,  что  Миша погиб.  Мария Сергеевна
разумом понимала это,  а  вот  сердцем...  Миша был ее  единственный сын и
единственный ребенок.  У  старика Колесникова были дети от  первого брака,
среди них еще один сын - инженер Александр Колесников, который осенью 1942
года погиб на изысканиях железной дороги.  Оба сына погибли от войны, хоть
и не на войне.  Впрочем,   ли сказать о тех, кто умер в ленинградской
голодной блокаде,  что  они погибли не  на  войне?  Да  и  как погиб Миша,
неизвестно и теперь уже останется неизвестным.
     Подъезды старых домов по-разному пахнут  в  Москве  и  Ленинграде.  В
Москве - затхлым теплом и каким-то хлебным уютом,  в Ленинграде - сыростью
и табачным дымом.  Вернее,  по-разному пахли в 40-х годах, когда я в таких
домах живал и бывал.  Теперь живу и бываю в новых, которые во всех городах
пахнут, наверное, одинаково - свежей краской, известью и сквозняками.
     По  Невскому ходили  дребезжащие трамваи  довоенного образца.  Стоило
отойти на  квартал и    было  увидеть следы разрушений -  расчищенные
площадки  с  темными  брандмауэрами уцелевших  домов  и  просто  обгорелые
остовы,   когда-то   бывшие  человеческим  жильем.   Но  на  фасаде  этого
прекрасного дома  на  Литейном,  богатого доходного дома  времен  русского
капитализма, почему-то никаких следов войны не было.
     Я  поднялся на третий этаж по широкой лестнице со стертыми мраморными
ступенями  и  позвонил.  Послышались шаркающие  шаги,  и  старушечий голос
спросил,  кто там.  Я ответил,  что мне нужна Ядвига Петровна, и, услышав,
что это она и  есть,  объяснил,  что я из Москвы от Мишиных родителей.  За
дверью  наступило  молчание,   наконец  замок   щелкнул,   дверь  медленно
открылась. В прихожей было темно и почти пусто...
     В ее речи были еле слышны следы акцента -  как я знал,  польского.  Я
снял  в  прихожей  пальто,  протер  запотевшие  очки,  сказал  о  здоровье
Колесниковых.  Ядвига Петровна открыла дверь комнаты и пропустила меня. Мы
прошли через маленькую проходную комнату,  где когда-то жил Миша.  Главная
комната была  заставлена массивной старой  мебелью,  темной  и  как  будто
пыльной. Все в этой квартире казалось покрытым пылью, как и сама хозяйка с
землистым лицом  и  жидкими полуседыми волосами.  Я  огляделся.  На  стене
против двери висел большой портрет мужчины средних лет в путейском мундире
царских времен.
     - Роберт Робертович умер той весной, в сорок втором, - сказала она.
     Я молчал.
     - Умер. Все умерли. Я вот зачем-то живу.
     Что тут скажешь?
     ...Пили чай.  Мне хотелось есть,  но я  стеснялся и старательно жевал
кусочек хлеба с маслом. Разговаривали.
     Миша поселился у них летом сорокового. Мать оставила его на попечении
Ядвиги Петровны.
     - Тогда-то,  молодой человек,  я  была  молодцом...  Кавалеры были...
Мишенька экзамены сдавал в  свой техникум,  конкурс (она говорила конкурс)
был строгий,  не  надеялся поступить.  А  когда все-таки приняли,  так был
счастлив.  Принес  бутылку вина,  и  я  испекла катаринки.  Вы  никогда не
пробовали катаринки? Надо взять фунт меда, ром, обязательно лимон... Когда
же  я  в  последний  раз  их  пекла?  Ах  да,  на  день  рождения  Роберта
Робертовича, в мае того года...
     Я понял: сорок первого.
     Говорить  с   ней   было  трудно.   Она  сбивалась,   начинала  вдруг
рассказывать о  давно прошедших временах,  как они с Робертом Робертовичем
жили  в  Сибири,  на  постройке железной дороги.  (Все они  были сибирские
инженеры,  строители:  Ганецкий,  Мишин отец, Мишин брат Александр - и мой
отец тоже).  Я  осторожно возвращал ее к  разговору о  Мише.  Она начинала
рассказывать,  какой он был замечательный мальчик,  как хорошо учился, как
часто писал родителям. Как увлекался морем и кораблями.
     В  начале июня их  отправили в  Ригу на  морскую практику,  там его и
застала война.  Он  вернулся в  Ленинград грязный ("я его тут же  в  ванну
отправила, еще было чем истопить"), усталый и потрясенный тем, что увидел.
     Но дальнейшее узнать от нее было почти невоз. Точно с памятью ее
что-то случилось.  Кажется, техникум их распустили... Где-то служил, ходил
в какое-то плавание, потом почему-то уволился. А зима надвигалась. Голод.
     Она  замолкает  и  неподвижно смотрит  в  одну  точку,  так  что  мне
становится жутко. Потом плачет, вытирая глаза крошечным платочком. Достает
какое-то лекарство,  руки у нее дрожат. Я беру пипетку и капаю в старинный
хрустальный, не очень чистый стакан.
     Откуда взялась эта любовь к морю?  Когда мальчику было лет семь, мать
прочитала ему "Алые паруса" Грина.
     Ах,  какая это опасная книга!  Прекрасная и  опасная.  У  нас в семье
Грина не  было,  и  лет до  шестнадцати я  не  подозревал,  что есть такой
писатель. Его мало издавали в то время. Но однажды я попал на литературный
концерт в зале Омской областной библиотеки.  Актриса читала "Алые паруса".
Не знаю,  хорошо или плохо она читала,  но что со мной было!  Мне хотелось
плакать  и   смеяться,   любить,   совершить  во   имя   любви  что-нибудь
необыкновенное...
     - С  "Алых парусов" все и началось,  -  рассказывает мне Мишина мать.
Окно открыто, под окном школьный двор. Как птицы щебечут дети.
     - На море я  его в три года первый раз повезла.  Кашлял он той зимой,
вот  врач и  посоветовал в  Анапу.  Потом он  каждый год  с  весны начинал
спрашивать: "Мамочка, а на море мы поедем?" Почти каждый год и ездили... А
как он  плавал!  Бассейнов тогда не  было,  так они с  приятелем с  мая по
сентябрь в Москве-реке купались...  Грина он очень любил,  и,  конечно,  с
каждым годом новое в  нем  вычитывал.  Стал  морем всерьез интересоваться,
занимался в морском кружке,  модели делал.  Хотел стать штурманом дальнего
плавания, а больше никем и ничем.
     Модели во  время  войны  погибли,  а  Мишины рисунки и чертежи передо
мной.  Сколько ему было лет, когда он это чертил? Лет двенадцать? Парусный
корабль со всеми подробностями. А внизу, аккуратно выведено: "Трехмачтовое
судно,  корабль (ship),  фрегат".  А  вот  еще:  "Судно типа  баркентина".
Никогда и слова такого не слыхал. Бригантину слыхал, и то потому лишь, что
в песне поется:  "Бригантина поднимает паруса". А интересно, любил ли Миша
про пиратов читать?
     - Читал, конечно, но не очень увлекался. Он к морскому делу как-то не
по годам серьезно относился. Помню, в седьмом классе сочинение писали; кем
я хочу быть. Учительница мне говорила, что она поразилась его уверенности,
серьезности намерений. А я, дура, радовалась...
     Летом 40-го Миша кончил семь классов и объявил родителям, что в школе
дальше учиться не будет,  а поступит в морское училище.  Все было: строгие
выговоры отца,  слезы  матери.  Но  характер у  него  был  колесниковский:
сосредоточенный,  упрямый.  Его  старшего  брата  уговаривали  не  идти  с
изыскательской партией в  сентябре;  зима в  Сибири ранняя.  Но он сказал:
надо. И пошел.
     Да и попробуй поспорить с сыном,  который мать шутя поднимает и может
тащить на руках хоть километр!  Говорит:  если не отпустите,  сам уеду.  И
уедет.
     Владивосток,  Одесса,  Мурманск?  Порешили  на  Ленинграде:  недалеко
все-таки, и жить будет у близких людей. Ганецкие охотно согласились.
     Упрям-то  упрям,  да мальчугану всего пятнадцать.  И  отца с  матерью
жалко,  и  по собачке рыжей тоскует...  Читаю Мишины письма от осени 40-го
года.  По-мальчишески неуклюже пытается утешить родителей,  примирить их с
разлукой,  с  его морским будущим.  А  корабли стали ближе,  он видит их у
причала порта...
                                                      18 октября 1940 года
          Дорогой папа!  Получил  твое письмо и был очень рад,  что ты мне
     написал.  Хорошо,  что  ты  уже   совсем   почти   поправился.   Живу
     по-прежнему.  Учусь  тоже  хорошо  и  даже  получил стипендию 70 руб.
     ...Напрасно у тебя плохое представление о "Веге"*.  Во-первых, это не
     та "Вега", на которой Норденшельд прошел Северным морским путем. Этой
     "Веге" меньше лет - всего около тридцати.  Но для хорошего  парусника
     это самый бодрый возраст.  Интересна история приобретения этого судна
     нашим техникумом,  хотя  сейчас  оно  принадлежит  не  только  нашему
     техникуму.
     _______________
          * Учебное судно техникума.
          У нас   в   техникуме   вообще   замечательные    преподаватели.
     Преподаватель   литературы   такой,   что   не   всегда  встретишь  в
     университете (а он преподает  в  университете  литературу).  Это  уже
     пожилой  седеющий человек,  который как-то поразительно знает русскую
     литературу. Он знает греческий и латинский языки и вообще окончил еще
     до  революции университет по словесности,  или,  как там,  я точно не
     знаю.  Но он прекрасный  преподаватель.  На  уроках  наизусть  читает
     ломоносовские  оды.  Особенно любит Пушкина.  Это у него просто вроде
     психоза.  В каждой литературной теме он всегда находит место Пушкину.
     Преподаватели  английского  языка  и  навигации - бывшие капитаны,  а
     теперь уже старики.  Обоим за пятьдесят  лет.  Преподаватель  морской
     практики тоже бывший капитан. Во время революции году в восемнадцатом
     он узнал,  что продается парусник на дрова.  Он направился посмотреть
     парусник. Ковырнул ножом шпангоут и увидел, что это судно из крепкого
     хорошего дерева. Такелаж был в полной исправности. Рангоут тоже. И он
     купил  "Вегу"  за  180 рублей (разумеется,  по тому денежному курсу).
     Впоследствии он подарил  "Вегу"  Ленинградскому  морскому  техникуму.
     Судно  это  принадлежит к одному из лучших типов судов.  Иначе "Вега"
     называется "шхуна барк".  Такое название исключительно  от  парусного
     вооружения.  Я  тебе  коротко  изложу  основы  классификации парусных
     судов...
     Вот так,  папа.  Сейчас сын прочтет тебе небольшую лекцию.  И  будьте
уверены, прочтет весьма дельно. Впрочем, к сожалению:
          P. S.  Вчера  вечером получил книги бандеролью.  Мама прислала и
     "Морской словарик",  так что теперь ты ничего не поймешь из того, что
     я написал про "Вегу".
     Смотрю этот словарик, который вернулся в Москву после Мишиной гибели:
Лукашевич С.  П.  Краткий морской словарь.  Военмориздат, 1939. На обороте
титульного листа напечатано: "В данное время, когда вся наша страна строит
мощный морской и  океанский флот,  интерес к  морю,  кораблям и  плаваниям
неизмеримо вырос у массового читателя".
     Эта  немного казенная фраза несет в  себе  дух  тех  лет,  тревожных,
трагических,   романтических.  Челюскинская  эпопея.  Перелеты  Чкалова  и
Громова...  Нам нет преград на море и  на суше...  Мальчишки мечтали стать
полярниками и летчиками. И, конечно, моряками. "В данное время, когда..."
     Страна построила мощный флот,  и тысячи юношей пошли в него. Пошел бы
и Миша Колесников и, я уверен, был бы и штурманом и капитаном...
     Между  тем  Миша  усердно учится.  Пока  он  на  суше,  но  жизнь уже
по-морски и по-мужски суровая.  Все преподаватели мужчины,  иные - морские
волки, "старики за пятьдесят лет".
                                                        8 ноября 1940 года
          Милый папа! Я тебе давно не писал, потому что не было времени. Я
     ведь очень занят.  Подробнее об этом прочитаешь в письме к маме.  Нас
     готовят почти по программе вуза.  В Ленинградском институте инженеров
     водного  транспорта  (ЛИИВТе)  есть  судоводительский  факультет.  Он
     готовит  и  выпускает сразу капитанов,  но их очень неохотно берут на
     суда.  Специальные предметы они проходят по программе такой же, как и
     мы, если не меньше, а общеобразовательные несколько шире, чем мы, что
     для специальности не особенно важно.  Высшую математику  проходят  по
     той же почти программе,  что и мы. Но главное различие в преподавании
     морской практики как таковой.  Мы меньше сидим на скамейке,  чем  они
     (срок  обучения  и там и тут 4 года),  но гораздо больше плаваем.  Мы
     знаем и теорию  и  практику  так  же,  как  они  (но  практику  лучше
     несравненно).   Тебе  покажется  странно,  но  учти,  как  мы  должны
     заниматься,  чтобы пройти  эту  гигантскую  программу.  По  окончании
     техникума  и  отплававши два года (правительственный срок),  студенты
     нашего техникума пользуются правом поступления в ЛИИВТ без испытаний.
     Я  туда тогда поступлю и окончу,  только значительно раньше,  так как
     буду на заочном отделении и буду все морские спецдисциплины уже знать
     к  тому  времени  в совершенстве.  Посылаю тебе рисунки судна,  очень
     похожего на "Вегу".  Нашла ли тебе  мама  фотографию  "Веги"  в  моем
     столике?..
     Изрядная жизненная программа для пятнадцатилетнего.
     Может  быть,  достоинства выпускников ЛИИВТа  слегка приуменьшены,  а
выпускников Мишиного техникума преувеличены.  Об этом трудно судить.  Да и
надо ли? Не в том вовсе дело. Читаю дальше, про маму.
          ...Если ей скучно,  то сходи с ней в театр. И не раз, а так, как
     я хожу: в месяц три раза. Сходите в концерт. Мама это очень любит, да
     тебе все некогда. Уж ты найди время, а то маме будет совсем скучно. А
     то, если у тебя времени нет, то пусть она одна сходит, это лучше, чем
     дома-то сидеть. Не позволяй ей сидеть дома и заниматься без конца или
     читать.  Пусть  съездит в Сокольники или хоть выйдет на бульвар и там
     посидит на свежем воздухе. А то и вместе с собачкой может погулять по
     бульвару.  Это  будет  обоим  приятно и полезно.  Да и тебе не мешает
     воздухом подышать,  а то ты,  наверное,  как крот сидишь по  ночам  и
     занимаешься.  Напиши,  как  твои  пирофилиты*  и  другие  работы.  Не
     простуживайся. Ходи с поднятым воротником, хотя ты этого и не любишь,
     а то продует...
     _______________
          * Мишин отец разрабатывал новые виды стройматериалов.
     Ах,  сыновья! Заменит ли матери сына концерт, бульвар и даже собачка?
Но так было и  будет:  сыновья уходят,  а матери ждут.  Счастливы матери и
отцы, которые получают от сына такие письма.
     Занятия,  уроки,  театр три раза в месяц.  Миша все больше любит этот
строгий мужественный город.  Был, конечно, в Эрмитаже. Хотелось бы еще, но
пока не позволяет себе.
     Встает в  семь  часов (еще  совсем темно),  завтракает и  трамваем на
Васильевский остров.  Там техникум. Домой приезжает не раньше пяти, а то и
в шесть.  Поел -  и за уроки до одиннадцати,  двенадцати. Так шесть дней в
неделю.   Зато  в  воскресенье,  успокаивает  Миша  родителей,  он  совсем
отдыхает. Иногда только черчение делать приходится.
     Наконец зимние каникулы,  и  он  едет домой.  Дорогу от метро до дома
бежит бегом.  В  груди что-то сладко и тревожно замирает.  Вот знакомая до
последней царапины дверь, за дверью визжит узнавшая его собачонка Рыжка...
Мама...  Отец,  как всегда сдержанный,  суровый, в знакомых с ползункового
возраста старомодных бурках: не терпит, когда мерзнут ноги.
     Его столик,  рисунки и тетради.  Все это уже кажется детством. Теперь
он  взрослый.  Но  почему-то  удивительно  приятно  повозиться  с  большим
плюшевым медведем, он как старый испытанный друг.
     Друзья-приятели.  Самый близкий друг  Юра,  с  которым  говорить
абсолютно обо всем.  Только,  пожалуй, не о Гале. То есть о Гале вообще-то
 говорить и с ним, и с мамой, но не все. Что-то есть такое, что знают
только они, Галя и он. А может быть, ничего и нет?
     О том, как они встретятся с Галей, он много думал. А вышло все совсем
не так,  даже обидно как-то.  "Ой,  Мишка,  -  сказала она,  когда он снял
пальто у них в прихожей,  -  а я думала, ты в форме придешь!" Галина мать,
Ирина Тимофеевна,  засмеялась,  а  он смешался.  Синий китель с форменными
пуговицами мать  заставила снять,  чтобы  вывести  пятна,  а  взамен  дала
школьную курточку,  из  которой неуклюже торчали руки,  вдруг  оказавшиеся
очень большими.
     Галя  показалась ему  такой хорошенькой,  что  даже  сердце защемило.
Определенно,  в Ленинграде таких девочек нет. Пошли в кино на "Музыкальную
историю", потом к Мише, потом на каток.
     - Мне Галя нравилась,  -  рассказывает Мария Сергеевна.  - И все же я
Мишу  к  ней  ревновала.  Сама себя стыдила,  а  сделать ничего не  могла.
Приехал на десять дней,  а все с ней да с ней.  На самом-то деле он не так
уж много времени с ней проводил,  но мне так казалось.  Помню,  пошли мы с
ним в  последний вечер в  театр.  Миша в  антракте говорит:  "Мамочка,  ты
извини,  я пойду по телефону позвоню".  А кому позвонит, не сказал даже. Я
сухо отвечаю:  ну  что же,  если тебе очень нужно,  то  позвони.  Он сразу
почувствовал и  говорит так укоризненно:  "Мамочка,  ну ты же знаешь,  я к
тебе совсем особенно отношусь..." Чуткий он был. А Галя ко мне потом часто
заходила... После войны уже замуж вышла.
     Когда вернулся в  Ленинград,  понял,  что не все в жизни так просто и
прямолинейно,  как осенью казалось.  Не одни корабли в мире есть. И отчего
всякие мысли  в  голову лезут,  к  учебе и  к  морю  никакого отношения не
имеющие?  Может,  это потому, что стало весной смутно веять? Нет, пожалуй,
дело не только в весне.
                                                        11 марта 1941 года
          Дорогая мама!  Я тебе давно не писал, ты, наверно, волнуешься. С
     тех пор,  как мы после каникул вернулись в Ленинград,  дни  идут  так
     быстро...
          Учусь хорошо,  как и прежде.  Улучшений не наблюдается,  да и не
     будет по-видимому... Когда я приехал после каникул сюда, меня одолела
     страшнейшая хандра.  С трудом хватает воли заставить себя заниматься.
     Что будет на экзаменах - не знаю. Я думаю, что сдам, но как, это я не
     знаю.  Одолевает это проклятое состояние.  Мне хочется учиться, это я
     знаю, но заставить себя учить уроки - это скоро станет выше моих сил.
     Все свободное время я читаю.  Я читаю даже больше,  чем следовало бы.
     Но хуже,  что я читаю и в несвободное время,  вместо того чтобы учить
     уроки.  Запустил  черчение  и  теперь  с  трудом подгоняю.  И вот тут
     трагедия:  я  хочу  учиться,  знаю,  что  учиться  необходимо,  люблю
     большинство предметов и особенно специальные,  знаю, что все это "мое
     родное",  морское и нужное для современного моряка,  и в то же  время
     учиться  не могу:  наука не лезет в голову.  Дошел до абсурда в своих
     рассуждениях.  Одно время совсем бросил думать,  но почувствовал, что
     так не могу.  Тогда начал искать,  искать...  Чего?  Себя. Да, себя я
     потерял.  Потерял себя.  Я год тому назад думал,  что я совершенство,
     что я постиг все, и жизнь, и людей... Но оказывается, не так. Я много
     знаю...  Но вот я не знаю,  для чего я живу.  Я же человек!  Я должен
     жить  с пользой для других людей!  У меня должна быть цель жизни.  Не
     море.  Море - это  самая  благородная  профессия  на  земле.  Но  это
     специальность, профессия, не больше...
     Эти  искания смысла жизни  на  шестнадцатом году  от  роду...  "Я  же
человек!" Человек мыслит,  не может не мыслить,  и смысл жизни ему суждено
искать до конца дней.  Но мальчик этого еще не знает.  И он говорит дальше
слова,  достойные мужчины.  Что  ж,  высшая цель жизни,  высший смысл пока
скрыты для  меня.  Но  более  прямую,  более близкую цель  я  хорошо знаю.
Поэтому я соберу волю, заставлю себя жить, учиться, работать. Составляется
"краткосрочная программа":  гнать хандру,  воспитывать волю,  не позволять
себя распускать.  Дисциплина и  целеустремленность.  Надо хорошо закончить
учебный год. Летом, на каникулах, он всерьез займется языками. Но...
          ...Я думаю,  что так сумею жить,  но что дальше? Дальше я еще не
     надумал.  Цель  моей  жизни,  самое главное в жизни человека,  еще не
     ясна. Море, конечно, море. Море - это профессия, и прежде всего нужно
     быть  хорошим профессионалом,  специалистом...  Но так все же нельзя.
     Ведь в это время миллионы людей, работая всю жизнь, умирают. Но хуже.
     Умирают,  даже не дожив до седин.  Умирают на фабриках,  заводах,  на
     фронтах в Европе и Африке.  А другие - но  меньше  таких  -  сидят  в
     шезлонгах.  Это же несправедливо.  Это надо было понять мне давно. Но
     это задело меня только  сейчас.  Я  это  понял,  и  мое  место  не  в
     шезлонге.  Но  я  еще  очень  молод.  Мне  надо учиться и приобретать
     знания.  А войны кончатся.  Может быть,  и не доживу я  до  последней
     страшной битвы,  но,  может быть, она уже совсем рядом, и с последней
     войной исчезнет несправедливость.  Народы всех  стран  будут  строить
     коммунизм.  Я всегда буду в первых рядах их.  Вот я весь.  Весь перед
     тобой.  Может быть,  я не совсем так сказал,  как хотел,  но я сказал
     искренне.
          P. S.  Не показывай это письмо никому. Разве что только папе. Но
     никому больше - оно для тебя.
     Перечитываю это сумбурное, трогательное, пророческое письмо... "Читаю
с тайною тоскою и начитаться не могу".  Наивно? Да, но и прекрасно. Завязь
жизни наивна в своей откровенности. Незрело? Конечно. Но избавь нас бог от
ранней зрелости,  если она несет успокоенность,  равнодушие, эгоизм. Пусть
живет в мире такая незрелость, это весеннее смятение чувств и мыслей...
     Он и не подозревал, как близка была та страшная битва, которую ему не
суждено было пережить.
     Экзамены он,  несмотря на хандру,  сдал успешно. Может быть, к лету и
хандра прошла.
     Шли памятные людям нашего поколения последние предвоенные дни.
                                                   Рига, 22 июня 1941 года
          Дорогая мама! Все благополучно. Твое письмо получил уже давно, а
     вчера или позавчера - другое.  В плавание  мы,  наверное,  не  пойдем
     никуда.  Главное,  что  я  тебя прошу,  - это не волноваться за меня.
     Поцелуй от меня горячо любимого папу. Не волнуйтесь и не беспокойтесь
     за меня. Здесь пока все спокойно.
          P. S.  Ты видишь, как я пишу. У меня на работе загрубели руки, и
     я совсем разучился писать.
     Очень он постскриптумы любил. В иных письмах по два, а то и по три.
     Вечные,  никчемные,  но неизбежные слова;  не беспокойся,  мама. Мамы
созданы,  чтобы  беспокоиться  за  сыновей.  Особенно  когда  сыновья  под
бомбами. Рига пала 1 июля.
     Февраль  1947  года...  Рассказывает Борис,  медлительный широколицый
парень,  Мишин друг по  техникуму.  Он  недавно вернулся из  армии,  начал
работать  механиком  в  гараже.  Его  мать,  еще  нестарая  женщина,  тоже
пережившая блокаду в  Ленинграде,  потерявшая мужа и дочь,  сидит рядом за
столом, подперев голову ладонью, и горестно кивает его тяжелому, с паузами
и каким-то мычаньем, рассказу. Кажется, у него контузия.
     - По  дороге  в  Ленинград  здорово  нам  досталось.  Бомбили   фрицы
несколько раз.  Не все и добрались... Сначала поездом ехали, а потом встал
поезд:  полотно разрушено.  Они тогда,  где хотели,  летали. Пешком пошли.
Друг друга растеряли.  Кто на попутных машинах,  кто как...  Я Мишу где-то
около Пскова потерял.  Все-таки добрались,  он даже на день  раньше  меня.
Отощали только...
     - Я,  как Борьку увидела,  так в рев.  Реву и остановиться не могу, -
прерывает Бориса мать.
     - Мам, ну мам...
     - Да ладно уж.  Все вот пережили. А Миша уж такой мальчик был. Всегда
я его Борьке в пример ставила.  Он у нас часто бывал.  Там, на Литейном, к
нему хорошо относились,  ничего не скажу, а все не у родной матери. И мать
его я один раз видела...  Значит,  жива она? О господи, горя-то сколько...
Погиб Миша...
     Она всхлипнула. Женщины, пережившие блокаду, часто плачут. Наверно, и
не отучиться им.
     Борис рассказывает дальше:
     - Ну а в августе всех,  кто хотел,  отпустили из техникума.  Сказали:
можете с родителями эвакуироваться или на работу идти, призыва дожидаться.
Это первый курс,  конечно. Миша в пароходство на работу поступил матросом.
Знаю,  в Таллин они ходили,  в Кронштадт. Опасно было, но он не боялся. Он
вообще-то мало чего боялся.  И здоровый был как черт. Я тоже не слабак, но
до него мне далеко было...  За родителей он сильно беспокоился, но ехать к
ним не хотел. Я, говорит, здесь пригожусь. Пригодился...
     - А в военный флот не мог он пойти?
     - Не брали.  Он пытался,  но сказали: подожди годик... А в общем-то я
его редко осенью видел. Знаю только, что горел он на своей посудине и едва
выплыл.  Тогда много гражданских судов погибло.  Оставили его в  береговом
резерве.  А вот почему уволили потом, не знаю. Может, он мне и не говорил.
Не помню.  Последний раз я  его где-то в  начале декабря встретил.  Совсем
случайно, помню, на Невском. А тут обстрел начался. Не поговорили.
     Мишино письмо, написанное карандашом, теперь наполовину стерлось. Его
надо  было расшифровывать,  как  древние письмена.  Мать получила письмо в
эвакуации, в Омске, в начале 1943 года. Оно было в пути более года, дошло,
как  говорится,   подобно  свету  потухшей  звезды.   Лучше  сравнения  не
подобрать.
                                                      14 декабря 1941 года
          Дорогая мама!  Делаю последнее усилие  связаться  с  тобой.  Мои
     письма к тебе,  по-видимому, не доходят до тебя и от тебя я ничего не
     получаю.  С работы уволили,  в техникуме отчислен,  так как  работал.
     Живу на карточки III категории, иждивенческие. Пока жив и здоров, что
     будет дальше - не знаю.  Полон мыслью о доме,  о тебе и о папе. Делаю
     все  усилия,  чтобы  уехать  из Ленинграда.  Это сейчас очень трудно.
     Подробности все - когда приеду  домой.  В  двух  словах  -  ты  снова
     найдешь  сына,  но  уже не прежнего,  а такого,  который почувствовал
     жизнь,  который пробовал жить самостоятельно,  но слишком  рано.  Это
     пошло  ему  на  пользу,  и тебе,  и папе.  Воз,  увидимся еще до
     окончания войны.
     Это письмо пришло,  когда мать уже знала,  что Миша пропал без вести.
Она не  взглянула на  дату,  и  безумная радость потрясла ее  до обморока.
Страшная, обманная радость...
     Не надо объяснять, что такое были иждивенческие карточки в Ленинграде
в  декабре 41-го.  Немного отсрочить смерть.  С иными иждивенцами делились
работающие родственники,  у кого-то были жалкие, но запасы. У Миши не было
ничего.  Ни  карточек,  ни  запасов,  ни  денег,  хоть  они тогда мало что
значили.
     Деньги ему посылали родители из  Омска.  Вернее посылали Ганецким для
него. И здесь я сталкиваюсь с вещами, о которых трудно писать. Почему-то в
январе 1947 года,  когда я был у Ядвиги Петровны,  я этого не знал.  То ли
Мишина  мать  не  понимала смысла документов,  то  ли  не  хотела со  мной
делиться  подозрениями.   Эти   затертые  клочки  бумаги  военных  лет   я
рассматриваю лишь теперь.
     15 сентября Ганецкие пишут в Омск матери Михаила:
          Деньги, которые вы Мише послали, мы пока ему не передали и о них
     ничего не сказали ему,  так  как  у  него  пока  деньги  есть,  пусть
     приучается  жить  на  то  жалованье,  которое получает.  А то он живо
     истратит вами присланные деньги.  Они пригодятся  ему,  когда  он  не
     будет служить, а поступит в техникум.
     Едва  ли   это   было  подходящее  время  для   воспитания  в   парне
бережливости.
     14 декабря,  как мы видели,  Миша пишет матери,  что ничего от нее не
получает.  Из письма явствует,  что не получает давно: "...делаю последнее
усилие связаться с  тобой..."  Но вот официальная справка Омского почтамта
по  данным из  Ленинграда:  8  ноября,  29  ноября и  20 декабря 1941 года
Ганецким были вручены переводы из Омска на общую сумму 700 рублей. Деньги,
может быть,  по тем временам небольшие,  но все же...  Да и  не в  деньгах
дело, а в известии из дома.
     Как это объяснить?
     Скажу прямо.  Выходит,  что  Ганецкие получали деньги для  Миши и  не
отдавали ему.  Более того, не говорили, что от его родителей есть какие-то
известия.
     По крайней мере, другого объяснения я предложить не могу.
     Что происходило в ноябре и декабре 41-го года в квартире на Литейном?
Что сделали голод и холод с психикой двух стариков?
                                     Штамп: военный прокурор Куйбышевского
                                                      района г. Ленинграда
                                                          9 апреля 1943 г.
          На Ваше  заявление  от  12/III-43  г.  сообщаю,  что   Ваш   сын
     Колесников  Михаил  Михайлович в начале 1942 года заболел и в тяжелом
     состоянии был направлен в больницу.  В какую именно больницу  он  был
     направлен,   установить   не   удалось.  После  этого  в  дом  он  не
     возвращался.  Ганецкий Роберт  Робертович  умер.  Его  жена  Ганецкая
     Ядвига  Петровна  в  данное  время  больна и находится на излечении в
     больнице.
     Патетическая простота документа... Подпись военного прокурора...
     Были еще запросы и ответы.  Все сводилось к одному: ушел в больницу и
не  вернулся.  В  одном документе прямо сказано:  "там умер".  Но в  какой
больнице -  неизвестно. В разных ответах называются разные даты: 1 января,
7  января.  Были  сильные  морозы.  В  больницу он  был  направлен,  а  не
доставлен. Он мог и не дойти до больницы...
     Когда я прихожу на Пискаревское кладбище,  я снимаю шапку и перед его
безымянным прахом.
     В  этой  истории пока  ничего не  выдумано,  только заменены имена  и
фамилии. Приводятся подлинные письма и документы, теперь уже, к сожалению,
недоступные: Мария Сергеевна умерла, и бумаги пропали.
     Что же дальше?
     Миша Колесников прожил 16 лет и 5 месяцев.
     Много это или мало?
     "Для нынешних юношей и  девушек характерен инфантилизм,  -  говорят и
пишут одни. - Они знают много, а душой еще малые дети".
     Я гляжу на шестнадцатилетних и вроде бы соглашаюсь.
     "Происходит акселерация.  Не  только физическая,  но и  духовная",  -
говорят и пишут другие.
     И я опять соглашаюсь: послушайте только, о чем и как они говорят.
     Может быть, каким-то странным образом верно и то и другое?
     По шестнадцать лет было молодогвардейцам.  Если бы Миша оказался там,
он был бы среди них и вел бы себя достойно. В это я, безусловно, верю. Ему
не  повезло.  Он  умер не  героически.  Но война не позволила всем умереть
героически. Победа стоила слишком много жизней.
     16 лет -  мало. Столько изменится в человеке. Появятся черты, которых
еще вовсе нет, исчезнут нынешние.
     16 лет -  много.  Главная суть будущего взрослого человека сложилась,
дальше будут развиваться уже имеющиеся свойства, черты, склонности.
     Опять верно и то и другое. Диалектика.
     Но я возьму второе.
     Мне кажется,  по  всему тому,  что мы знаем,   себе представить,
каким человеком был бы взрослый Миша Колесников.
     Я  попробую  прочертить  траекторию его  жизни.  Покажите  математику
достаточно выраженный отрезок кривой, и он изобразит вам ее форму.
     Надо  попытаться  сделать  то  же  самое  с  человеческой  жизнью,  с
характером человека. По отрезку длиной в 16 лет изобразить жизнь.
     В пятьдесят лет просыпаешься иначе,  чем в двадцать. В молодости так:
первые  мысли,   которые  появляются  в  пробуждающемся  мозгу,  приятные.
Вспоминаешь,  что  тебя  ждет свиданье,  развлеченье,  да  просто хороший,
чем-то наполненный день.  Неприятности,  дела скучные и  рутинные,  если и
вспоминаются,  то  не сразу.  Теперь -  другое дело.  Первое,  что лезет в
голову,  - огорчения от детей, предстоящий трудный разговор с начальством,
долго откладываемый визит к врачу.
     Но  сегодня  я  просыпаюсь  с  чем-то  праздничным и  не  сразу  могу
сообразить,  в чем дело.  Потом всплывает в памяти:  вечером зайдет Михаил
Колесников,  накануне  звонил  из  Ленинграда,  что  выезжает:  вызвали  в
министерство.
     ...Опять все то же. Обнимает так, что кости трещат. Но целует полными
мягкими губами,  женщины,  наверное,  любят  такие поцелуи:  щедрые.  Сует
ребятам  подарки:  младшему  какой-то  огромный  конструктор,  старшему  -
зарубежные штаны. Массивный, веселый, излучающий уверенность и добродушие.
В  комнате  сразу  становится  тесно  и  интересно.   Из  глубин  карманов
появляются еще  раковины,  мелкие  иностранные монеты,  поясная  пряжка  с
двуглавым орлом.
     Люди всегда чувствуют к нему необыкновенное доверие,  особенно дети и
женщины.  Моя жена говорит:  первоклассный бы из тебя,  Михаил, исповедник
получился.
     Аккуратной  стрижкой  под   бобрик  и   седеющими  висками  похож  на
отставного полковника.  Морщин еще  прибавилось.  Морские ветры не  балуют
шкуру человеческую,  да  и  не  только ветры ее  дубят.  Складки на  щеках
придают  его  лицу  суровость,   жесткость  даже.  "Тебе,  Михаил,  почаще
улыбаться надо.  Марк  Твен  говорил:  морщины должны быть  только следами
прошлых улыбок". - "Стараюсь". Но сам при этом почему-то не улыбается: уже
переключился на серьезное.
     - Ну, с чем приехал?
     Этот вопрос не сразу,  конечно.  Сначала -  про мать,  про Галю,  про
детей. Выясняется: уже и младший начал бриться. В прошлом году он прожил у
нас неделю на  каникулах после девятого класса.  Михаил Колесников третий.
Забавно было узнавать в  нем черты деда,  которого я когда-то видел каждый
день в течение нескольких лет.
     - В министерстве-то был?
     - Да был...
     - И что?
     Михаил медленно тянется вилкой за ломтем огурца, отправляет его в рот
и с хрустом грызет.  Зубы такие,  что позавидуешь. Когда заходит серьезный
разговор, он всегда так: медлителен, скуп на слова.
     - Зовут, понимаешь, обратно в науку.
     - Капитаном?
     - Да.
     - А судно какое?
     - Новое.  Из курчатовской серии,  но с  большими новинками.  "Климент
Тимирязев". На Ленинград базироваться будет. Говорят, везде согласовали.
     Вот так.  Кончается,  значит,  опала. Капитан Михаил Колесников опять
там, где ему и надлежит быть.
     В научный флот Колесников,  тогда бравый,  тридцатилетний,  с военной
выправкой,  пришел уже видавшим виды моряком.  За спиной война и несколько
лет плаванья на лесовозах.  Дорогу из Ленинграда и Архангельска до Лондона
знал как свою улицу.
     Много раз я  слышал,  как уважительно люди говорили:  "Михал Михалыч.
Капитан  Колесников".   Некоторым  в   характеристиках  пишут   с   полным
основанием: пользуется авторитетом в коллективе.
     О  том,  как случилась опала,  он  рассказал протокольно и  не  любил
вспоминать. Но говорили об этом случае много. Я слышал от старых капитанов
с  внешностью  профессоров и  от  способных  кандидатов наук,  похожих  на
матросов.  Как всегда бывает,  подлинное происшествие постепенно обрастало
сомнительными подробностями и явными выдумками, превращаясь в легенду.
     Судно,   которым  командовал  капитан  Колесников,   зашло   в   порт
Монтевидео,  Уругвай.  До этого -  два месяца плаванья в  экваториальной и
южной  Атлантике.  Земли даже  не  видели.  Корабли Колумба меньше времени
провели в  открытом океане.  Станции (так  называются остановки судна  для
проведения  исследований) в  любое  время  суток.  Краем  шторм  захватил,
потрепал.  Изнуряющий зной,  тяжелая работа без выходных и  праздников,  а
часто и без смен.  Таков закон моря.  Потом дадут отгулы,  будет хоть
три месяца ловить рыбу или лежать на пляже в Сочи, так что надоест и снова
захочется в море. Но сейчас от этого не легче. Люди устали, соскучились по
твердой земле, по незнакомым человеческим лицам.
     Завершены портовые формальности. Капитан надел свежий китель и вместе
с  начальником экспедиции нанес визит вежливости местным властям.  Настало
время отпустить людей на берег. Все как положено. Помполит, комиссар судна
(в  безобидном  просторечии "помпа") провел беседу с отпускниками.  Боцман
проверил обмундирование у членов команды,  ученые надели  белые  штаны,  в
каких Остап Бендер мечтал гулять по Рио-де-Жанейро.  И веселой гурьбой все
двинули на берег, как члены профсоюза на оплаченную месткомом экскурсию.
     Капитан поужинал и ушел к себе. Каждый день он заставлял себя полчаса
заниматься испанским языком (он  к  тому  времени  очень  недурно  говорил
по-английски и по-французски). Теперь у него появилось свободное время, он
сидел за столом в майке и спрягал трудный глагол.  Кое-кто уже вернулся из
увольнения, многие отсыпались за бессонные ночи. Прибежал с берега молодой
матрос,  первый раз в океанском плаванье.  Вахтенному помощнику ничего  не
сказал, прямо к капитану. "Михал Михалыч, беда, драка! К Семенову какая-то
шпана местная привязалась,  наши вступились". - "Где?" - "Близко совсем от
порта,  в  пивной  какой-то".  -  "Зачем в такое место пошли?" - "Так ведь
жарко,  пить захотелось.  И снаружи вроде все прилично было".  -  "Полиция
есть?" - "Не видать".
     У Михаила  в голове мчатся мысли.  Заберут в полицию,  избить могут и
дело пришьют.  Суд, скандал, пресса... Посоветоваться? Не с кем и некогда.
Помполит спать лег,  не очень здоров он. Надо идти самому. Натянул китель,
и пошли.
     Оказалось действительно совсем близко,  но дыханья едва хватило:  все
же  сорок пять лет  да  жара градусов тридцать.  Надо сказать,  что  Михал
Михалыч весит около центнера и  имеет соответствующий рост,  а  в  прошлом
занимался  боксом  и  самбо,  кажется,  имел  даже  неплохой  разряд.  Как
говорится,  его  появление внесло растерянность в  ряды противника.  Он  и
развернуться по-настоящему не успел,  как шпана обратилась в бегство. Был,
правда,  опасный момент,  когда  около  самого  уха  просвистела бутылка и
рассадила большое оконное стекло. Но обошлось.
     В этот самый момент послышалась полицейская сирена.  По узкой  улочке
машина едва пробиралась,  и у наших было еще несколько секунд.  "Быстро на
судно!" - скомандовал капитан.  "Мы  с  вами,  Михал  Михалыч",  -  кто-то
сказал.  "Не рассуждать!" - гаркнул вдруг капитан,  багровея лицом.  Наших
матросов из кабака как ветром вымело.  А  капитан  Колесников  добровольно
сдался властям и получил возсть немедленно использовать свои познания
в испанском языке.  Он категорически заявил,  что  дрался  один,  что  его
команды и духом здесь не было.
     Капитан в некотором роде личность неприкосновенная,  вроде дипломата.
Его нельзя арестовать,   лишь приказать покинуть порт. На другой день
капитан  вернулся на  судно.  Заплатили хозяину заведения за  убытки  и  к
вечеру ушли.
     Такова,  насколько я понимаю,  реальная картина событий, очищенная от
легенд.
     Капитан,  помполит и начальник экспедиции,  как положено, доложили по
радио  в  Москву,  получили разрешение зайти  в  другой  порт.  Экспедиция
продолжалась.
     К  сожалению,  дело этим не кончилось.  Инциденты в  портах -  ЧП для
нашего флота.  Они разбираются тщательно и строго.  Наверно,  так и должно
быть.
     Колесников писал объяснения.  Помполит всюду говорил,  что  в  данной
конкретной обстановке действия капитана были оправданны. Команда стояла за
него горой.  Но где-то все же решили,  что надо наказать. Вспомнили заодно
какой-то  мелкий проступок три  года  назад.  Перевели капитаном на  судно
каботажного плаванья,  и  заплавал Михаил из Ленинграда в  Таллин,  Ригу и
Калининград.
     Читаю отчет о рейсе "Климента Тимирязева" -  втором рейсе Колесникова
после возвращения "в науку".
     Отчет о работах, проведенных научно-исследовательским судном (НИС), -
это капитальный научный труд,  нередко в нескольких томах. Он составляется
множеством  людей  самых  разных  профессий.  Современное НИС  -  солидный
институт  со  штатом  сотрудников  более  сотни  человек,   со  сложнейшим
оборудованием самого разного профиля, включая судовую ЭВМ.
     Одну большую составную часть отчета подписывает начальник экспедиции,
другую -  капитан.  От того,  как они сработаются, во многом зависит успех
рейса. А каждый рейс стоит несколько миллионов рублей.
     Отчет -  документ научный,  деловой, служебный. Что угодно, но только
не легкое чтение.
     И все же чтение это захватывает. Океан есть океан. В конце XX века он
по-прежнему таит для человека неожиданности и  опасности,  он  романтичен,
как во времена первых кругосветных путешествий и флибустьеров.
     Из отчета начальника 2-го рейса НИС "Климент Тимирязев":
          Согласно плану-программе задачей экспедиции являлось комплексное
     геолого-геохимическое изучение северо-западной области Тихого океана.
     Выбор маршрута,  состав  научных  отрядов,  а  также  оборудования  и
     приборов  для  проведения  забортных работ определялись специфическим
     характером рейса.  В  северо-западной  и  центральной  частях  Тихого
     океана  широко  распространены  донные  железомарганцевые образования
     типа конкреций и корок  на  выходах  коренных  пород.  Изучение  этих
     образований   может   иметь  важное  научное  и  народнохозяйственное
     значение.  Этой задаче были в большой  мере  подчинены  геохимические
     исследования в ходе экспедиции...
     Железомарганцевые   конкреции   -    любопытное   явление    природы.
Происхождение их до сих пор остается не очень ясным.  На вид эти конкреции
мало отличаются от обычных камней рыже-бурого или серого цвета. Иные почти
правильной шаровидной или эллипсоидальной формы, другие похожи на лепешки,
третьи вовсе бесформенны.  Есть  катыши величиной с  грецкий орех,  есть с
яблоко,  а попадаются величиной с арбуз.  Каждый катыш имеет ядро, которое
обрастает оболочкой из рудного вещества. Чем-то это напоминает образование
жемчужин.  Ядрами становятся обломки твердой породы,  куски пемзы, остатки
живых микроорганизмов - слуховые кости китов, зубы акул.
     Запасы  железомарганцевых  конкреций  на  дне  океанов  огромны,   но
скрываются они чаще всего на больших глубинах.  Промышленное освоение этих
запасов представляет большие трудности.  Это дело будущего,  воз,  не
слишком близкого. Но развитие науки и техники может его приблизить.
     Почему  конкреции называются железомарганцевыми?  Эти  два  элемента,
вместе с бесполезным кремнием и вездесущим кислородом,  составляют по весу
значительную их  часть.  Содержание железа колеблется в  пределах 10 -  20
процентов,  марганца и того больше -  до 30 -  35 процентов.  В конкрециях
встречаются также  кобальт,  никель,  ванадий,  попадаются в  малых  дозах
ниобий, цирконий, молибден и множество других элементов - чуть не половина
таблицы Менделеева.
     Из отчета капитана М. М. Колесникова:
          ...7 июля  в  9.40 легли в дрейф на станцию ь 936.  Сев.  широта
     21ш20'7''.  Глубина 4700. Работы по программе левого и правого борта.
     Тралированием  получены значительные количества конкреций.  В связи с
     наличием интересного материала  геохимического  характера  продолжали
     работы.  8  июля  в  02.50  были вынуждены прекратить спуск трала при
     погружении порядка 2500 метров и вырубить около 40 метров  дефектного
     троса.  Мужество  и  находчивость  проявил  матрос  палубной  команды
     Сергеев А. К., ему объявлена благодарность в приказе.
          После изготовления  нового  сплесня  в  07.40  продолжали  спуск
     трала.  Тем временем ветер постепенно  усиливался  и  достиг  4  -  5
     баллов,  пошла  крупная  зыбь,  пришлось  включить успокоители качки.
     Активно проводили подработку против волн и ветра  с  помощью  главных
     двигателей и носовых подруливающих устройств.
          8 июля в 17.30 приняли синоптическую карту.  В 200 - 250 милях к
     югу  направлением  СЗ  -  ССЗ  движется тропический циклон "Беттина".
     Скорость ветра в центре циклона около 50 узлов.  В 18.25 поднят трал,
     в  20.00  начальнику  экспедиции  доложили  предварительные  данные о
     необычайно высоком содержании редких металлов в конкрециях.
          22.40 принято   сообщение   об  изменении  направления  движения
     "Беттины" на 15 - 20ш к северу.
          На внеочередной  планерке  принято  решение  продолжить станцию,
     несмотря на упомянутое изменение направления циклона.  Соображения  в
     пользу такого решения: чрезвычайная необходимость сохранения воз
     точной отметки станции в условиях временной невозсти координации
     по РНС "Лоран-А" и по астрономическим обсервациям.
          9 июля в 03.00 сила ветра достигала 8 баллов,  несмотря на  это,
     успешно продолжался спуск донного трала левого борта...
     Капитанам положено быть точными и немногословными.  Отчет - документ,
как будто начисто лишенный эмоций.  Но за этими строчками -  рев урагана и
тяжкое бремя решений.
     "Тимирязев" вернулся  в  Ленинград  в  положенное  время  -  в  конце
сентября.
     В октябре я был в Кисловодске.  Допивая в галерее свой стакан нарзана
и о чем-то задумавшись,  я увидел знакомое лицо.  Николай Иванович Крылов,
добрый знакомый Колесникова,  а  через него  и  мой,  океанолог,  участник
многих экспедиций. Чокнулись для начала нарзаном и пошли в парк.
     Еще в сентябре Михаил звонил из Ленинграда. Сказал: все благополучно,
хоть было кое-что необычное. Дальше распространяться не стал. Намек этот я
почти забыл и вдруг вспомнил теперь, встретив Николая Ивановича.
     - Что было-то?  -  переспросил он.  - Да, было действительно. Такое я
впервые видел,  хоть в двенадцатый свой рейс ходил... А вы ничего разве не
знаете? - Он как-то даже подозрительно посмотрел на меня.
     Я  передал  ему  туманные слова  Колесникова и  сказал,  что  больше,
ей-богу, ничего не знаю.
     - Молодец Михал Михалыч,  одно  слово,  молодец.  Такое дело на  себя
взял... Ни один капитан бы не решился... При девяти баллах тралы таскать и
судно на станции держать с точностью до секунд...
     Мне  нелегко  это  представить,  но  в  глазах  моих  стоит  красавец
"Тимирязев",  каким я видел его в Ленинграде, незадолго до ухода в первый,
пробный рейс до  Владивостока.  Я  прошу Николая Ивановича рассказать.  Он
начинает как будто неохотно, потом увлекается...
     - Ну, вышли... До первых станций ничего интересного, как обычно. Одно
приятно:  капитан с начальником экспедиции -  душа в душу. Помполиту прямо
делать нечего. Я помню рейс, так помполит только и делал, что начальника с
капитаном мирил.  А  эти,  глядишь,  сидят в  шахматы играют,  если только
конкреции не обсуждают.
     Кстати сказать,  конкреции впервые главной целью экспедиции были,  до
этого ими только попутно занимались. А тут просто праздник для геохимиков.
Задача  была  детально изучить распределение и  состав конкреций.  Техника
самая современная: через час из лаборатории первый экспресс-анализ тащат.
     Начались станции. Драга за драгой, трал за тралом. Похоже, как рыбаки
невод  тянут:  может,  придет пустой или  с  одной  травой морской (трава,
впрочем, тоже некоторых очень интересует), а может быть, с большим уловом.
Когда трал  поднимают и  улов  на  поддон вываливают,  любопытно на  народ
поглядеть. Глаза горят, руки тянутся, друг друга отталкивают и не замечают
даже.
     (Спуск  и  подъем  трала,  этакого  большого мешка  из  многослойного
капрона, - дело на больших глубинах не простое и не скорое. Особенно тяжко
это  дается при  волне и  ветре.  Здесь очень много зависит от  того,  кто
командует судном:  требуется удерживать его в нужной позиции,  чтобы драга
не  дергалась слишком резко,  чтобы трос шел под нужным углом и  бог знает
что  еще.  Если учесть,  что с  обоих бортов спускается несколько тросов с
разными  подвесками,   то  задача  получается  как  у  жонглера,   который
удерживает в равновесии десяток предметов. К тому же тралы и другие донные
приборы имеют  гнусное обыкновение цепляться за  что-нибудь и  рвать трос.
Это уже порядочная неприятность.  Отчет о  любом рейсе содержит похоронные
строки: трос оборвался, трал потерян. Хорошо, если один.)
     - Вот такой ажиотаж был вокруг этого памятного трала. Расхватали свою
нечисть донную органики,  остальное - на геохимический анализ. Остальное -
это конкреции,  на вид самые обыкновенные,  даже хуже иных, которые раньше
доставали.  Мы  как  раз  с  Владимиром Сергеевичем сидели,  программу  на
завтрашний  день  обсуждали.  Вбегает  Саша,  лаборант-спектроскопист.  Он
вообще-то человек неспокойный, а тут прямо сам не свой. "Владимир Сергеич,
гляньте-ка!"
     (Владимир Сергеевич Соколов -  начальник экспедиции,  я  о  нем много
слышал, но не знаком.)
     - В    экспресс-анализе   сообщают   оценочное   содержание   главных
компонентов  и  выделяют  особо,  если  что-нибудь   необычное   замечено.
Несколько  строк  было  подчеркнуто  красным.  Владимир Сергеевич глянул и
прямо на глазах стал от волнения розоветь.  Взял перо,  еще  раз  зачем-то
подчеркнул   те   же   строки   и  подвинул  по  столу  листочек  ко  мне.
Действительно,  это был необыкновенный улов.  Впервые в конкрециях найдены
металлы  платиновой  группы,  платина и иридий в существенных количествах.
Существенных в смысле десятых долей процента.  От экспресс-анализа  особой
точности ждать не приходится.  "Будьте добры,  Саша, покажите капитану", -
сказал Владимир Сергеевич,  забирая у меня листок. Саша опрометью выскочил
из каюты, а через десять минут пришел капитан. По-моему, он был доволен не
меньше нас. Но это  было понять, только зная его пятнадцать лет.
     (Уж это точно:  он и на суше таков. Свои чувства показывать не любит.
Когда  одолевает тревога -  подчеркнуто спокоен,  когда впору бежать сломя
голову - нетороплив как в замедленном фильме.)
     - Мы рассчитывали,  что в этом специальном  рейсе  найдем  что-нибудь
новое в конкрециях.  Элементов как-никак мы знаем за сотню, и следы редких
лантаноидов или актиноидов вполне могли обнаружиться.  Но тут было гораздо
большее  и,  может  быть,  перспективное.  Конечно,  надо  было проверять,
закреплять,  уточнять.  Через полчаса в воду пошел новый трал, но тут-то и
начались неприятности, и уж их хватало.
     Ночь темная,  хоть глаз выколи.  От судовых прожекторов свет какой-то
фантастический.  А  волнение на  океане все усиливается.  Прошло два часа,
вытравили тысячи три метров. У лебедки стоял матрос, Сергеев Алеша. Крепыш
такой, не то вятский, не то вологодский. И тут он, представьте себе, видит
в качающемся таком, неверном свете, как несколько жил троса расползаются у
него на глазах.  Еще секунды, и это место уйдет в воду, там трос порвется,
и  прощай наш трал вместе с тремя километрами троса.  И ведь не растерялся
парень.  Мгновенно остановил лебедку,  но трос-то все равно тянет.  Так он
руками его схватил,  правая по  одну сторону разрыва,  левая -  по другую.
Счастье,  что он в  рукавицах был.  И кричит сдавленным от натуги голосом:
"Ребята, стопор давайте!"
     Тут, конечно, люди подбежали, трое захватили, ослабили. Когда Сергеев
рукавицы снял,  все ахнули: руки были совершенно синие. Ни одной царапины,
а  внутри кровотечения.  Капитан подошел,  за  плечи обнял.  Это  у  него,
кажется,  высший знак одобрения. Рассмотрели разрыв, еще трос потравили, а
там опять подозрительное место. Пришлось вырубать и новый сплесень делать.
Это,  я  вам скажу,  ночка была.  Сплетать многожильный сантиметровый трос
вручную -  в любых условиях не простое дело, а ночью, при изрядной качке -
на  первый взгляд просто невозе.  Вся  ночь  за  этой работой прошла,
утром только запустили лебедку.
     Капитан всю ночь и  весь следующий день на  вахте простоял.  Владимир
Сергеевич к нему несколько раз подходил:  "Михал Михалыч, отдохни, поспи!"
Нет: отошел только закусить, полежал полчаса и опять в рубке. И не потому,
что не доверяет.  Старпом Жарков Иван Петрович с ним несколько раз плавал,
каждую  мелочь  досконально  знает,   друг  друга  они  с  капитаном,  как
говорится,  с полуслова понимают.  А вот:  во-первых,  морская традиция, а
во-вторых, характер. Если положение особое, на вахте должен быть капитан.
     Дошел,  наконец,  трал до  дна,  протащили его  как  следует,  начали
поднимать.   Все  прямо  чуть  богу  не  молятся,  чтоб  поднять  его  без
происшествий.  О том,  какой улов был накануне,  людям, конечно, известно.
Что-то даст теперь царь морской? Что означали вчерашние находки: случайную
шутку природы или новую важную закономерность?  Все волнуются, а синоптик,
кажется,  больше всех. Уж и без синоптика видно, что непогода надвигается.
А тросу на всех наплевать: мотается монотонно, бесконечно. Кажется, он так
до  скончания века мотаться будет.  Капитан своей ювелирной работой занят:
десять метров вперед, двадцать метров вправо. Так час за часом.
     Наконец показался трал.  Тут  уже органики скромно держались:  не  их
час.  Владимир Сергеевич сам  в  лабораторию пошел.  Сенсация!  Содержание
платиновых металлов больше, чем в самых богатых рудах. Несколько конкреций
- почти что платиновые самородки. Осмий, иридий, рутений. В общем, если вы
помните таблицу, вся восьмая группа, конечно, на железомарганцевой основе.
Такие открытия в океане не часто случаются. Капитана позвали в лабораторию
поглядеть на добычу.
     Планерка - как военный совет в Филях. Дело опять к ночи, похоже, мало
кому и  эту ночь спать придется.  Синоптик докладывает:  если останемся на
месте,  есть  шанс  оказаться близко к  центру циклона.  По  всем  морским
законам,  надо,  не медля ни минуты,  уходить в сторону, пропустить ураган
мимо.  Если  есть  точные координаты,  ,  конечно,  уйти и  вернуться
снова...
     - А почему не было координат? - спросил я.
     - В том-то и дело!  -  почти закричал Николай Иванович. Он был теперь
во власти своего рассказа, говорил громко и жестикулировал так, что редкие
прохожие оглядывались на нас.  -  В том-то и дело!  Надо же так случиться,
что часа за два до планерки сломалась какая-то чертовщина у радистов.  Они
там возились как бешеные,  но неизвестно было,  когда исправят. Поэтому по
"Лорану" не могли определиться. А звезд на небе и в помине не было, черное
небо как чернила.  Вот и выходило: знаем свое положение с точностью до 5 -
7 минут, а это, может быть, добрых 15 километров.
     - И потеряли бы место?
     - Конечно!  Черт их  знает,  эти  платиновые.  Может,  они  небольшой
участок дна  покрывают.  Искать потом этот участок заново -  как  иголку в
стогу сена. Если бы не циклон, ясно что делать: оставаться на месте, взять
еще несколько проб,  попытаться очертить границы месторождения. Дилемма на
редкость неприятная.  Прежде всего для капитана.  Он  хозяин на судне.  Он
отвечает за государственное имущество и за жизнь людей.
     Начальник геологического отряда сам  не  свой:  открытие в  руках,  а
может  уплыть.   Останется  как  курьез,   как  память  о  прошедшей  мимо
фантастической удаче.  Начальнику экспедиции тяжко;  он  и  сам  геохимик,
может,  это  и  его  звездный час.  Но,  с  другой стороны,  как давить на
капитана?
     Колесников  сидит  в  кресле,   молчит,  слушает.  Помполит  на  него
поглядывает,  да  и  все  его слова ждут.  Старпом твердо на  своем стоит:
немедленно уходить.  В сущности,  он прав.  Мы находимся примерно в тысяче
миль к  востоку от  Филиппин,  в  классической зоне тайфунов.  Нет никаких
оснований,  что "Беттина" окажется милосерднее своих предшественниц.  Люди
устали,  раздражены.  Ветер усиливается.  Пожалуй,  еще несколько часов, и
будет поздно уходить.
     Тут наконец капитан сказал.  То мрачный сидел,  как туча,  складки на
лице залегли бороздами.  А  сказал и вдруг улыбнулся,  борозды исчезли.  И
всем легко стало.  Отчасти,  конечно,  потому, что человек за всех решение
принял.  Но  так  сказать -  людей обидеть.  Внутренне все  такого решения
хотели.  Может быть,  и  старпом даже.  Во всяком случае,  расходились все
веселые, точно подарки получили.
     Ночь была тяжелая,  а день и того хуже.  Работали как черти.  Но риск
оправдался:  "Беттина" чуть  свернула еще  на  север  и  самое страшное не
состоялось.  А забортные работы своим ходом шли,  несмотря ни на что. Один
трал,  правда,  сорвало,  но об этом уже не очень жалели. Ради такого дела
 было чем-то пожертвовать. Донного материала натаскали тонн двадцать.
Утром  радисты  обрадовали:   "Лоран"  заработал,   координаты  с  большой
точностью есть.  От трех-четырех бессонных ночей люди с ног валились. Иной
поспит часа два и  опять к  лебедке.  Саше-лаборанту плохо стало,  так его
врач силой в постель уложил.  На одном капитане ничего не заметно:  всегда
побрит,  аккуратен.  Но  устал он страшно.  Наутро после шторма сдал вахту
Жаркову и  к себе пошел.  Я случайно его в этот момент подсмотрел.  Он уже
скинул напряжение,  может,  думал, никто его не видит. А я вдруг понял: он
же  очень  немолодой  человек.   И  много  переживший:  война,  блокада...
Следующим утром встречаю его и  думаю:  нет,  все это мне показалось,  нет
этому человеку износу...
     Мы сидели на скамейке под деревьями. Смолисто пахли сосны, был совсем
еще летний день.  Странно было представить себе бурный океан в тысяче миль
к востоку от Филиппин.  Николай Иванович замолчал.  Наверно, мы оба думали
об одном. Я спросил:
     - А что же платиновые металлы?
     - Большое открытие.  Теперь  в  Москве  идут  детальные исследования.
Говорят,  что надо еще одну экспедицию туда послать.  А  место это назвать
полигоном Колесникова.
__________________________________________________________________________
     ББК 84Р7
     А 67
     Аникин А. В.
     Вторая жизнь : Историко-фантаст. повести / Предисл. Е. Парнова. - М.:
Мол. гвардия, 1988. - 192 с., ил. - (Б-ка сов. фантастики).
     ISBN 5-235-00607-0
     В повестях и рассказах, вошедших в , нет странствий во Вселенной
или человекоподобных роботов. Автор исследует возможные варианты известных
исторических   событий,  в  увлекательной  форме  повествует  о  проблемах
многовариантности истории  и  роли  личности  в  ней,  детерминированности
действий  людей  и свободе воли,  моральном облике власти.  Автор известен
своими научно-художественными и научно-популярными работами по экономике и
истории.
       4702010200 - 302
    А -------------------- 144 - 88
       078(02) - 88
                               СОДЕРЖАНИЕ:
             Е. Парнов. О книге Андрея Аникина "Вторая жизнь"
             Смерть в Дрездене
             Вторая жизнь
             Друг, который мог быть
             Ошибка Светония
             Похищение
     ИБ ь 5447
     Аникин Андрей Владимирович
     ВТОРАЯ ЖИЗНЬ
     Заведующий редакцией В. Щ е р б а к о в
     Редактор Т. Ж у р а в л е в а
     Художник С. Л ю б а е в
     Художественный редактор Б. Ф е д о т о в
     Технический редактор Н. Н о с о в а
     Корректоры М. П е н з я к о в а, Н. П о н к р а т о в а
__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 04.11.2000
     О найденных в тексте ошибках сообщать:   mailto:[email protected]
     Новые редакции текста  получить на: http://lib.ru/~vgershov
Книго
[X]