Книго

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Михаил Болотовский, 1985
---------------------------------------------------------------
     В  тихий час мы  валялись на незастланных больничных койках. Не  спали,
травили байки. Что еще делать в шоферской больнице в тихий час, как не байки
травить?
     -  На ста сорока он  на встречную  выскочил... - Петрович, рассказывая,
приподнимался  на локте. - Ну, и в МАЗ, в  лобешник. Там - сами понимаете...
Лепешка.
     - В цинковом гробу хоронили? - спросил Славка.
     - В деревянном. Жгли.
     - Мертвецу без разницы, - сказал Федя Абдулов.  Он лежал  на кровати  в
торжественной позе, изучал рябой потолок.
     -  Как это без разницы? -  не  согласился Славка. - Это тебе, татарину,
без разницы, а мне с самой разницей.
     Федя не обиделся.
     - Татар бабы любят, - не меняя положения, ответил он. - А ты дурак.
     - Деньги они любят... - обреченно сказал Петрович.
     - Татары? - поинтересовался Славка.
     - Бабы.
     Все согласились, что бабы и впрямь любят деньги. Правда, Федя встрял:
     - А ты, Петрович, не любишь денег?
     - Дают - бери, -  уклончиво  ответил  Петрович. До пенсии он работал  в
такси.
     - А как жгли? - вернул тему Славка.
     - Как жгут... В крематории.
     - Это ежу понятно, что в крематории. А у него зубы были золотые?
     - Я ему в рот не лазил.
     - А если  золотые  - тогда все, шандец... - сказал Федя. - Они эти зубы
назад не дают.
     Петрович возмутился.
     - Как так не дают? Должны, понимаешь, назад давать.
     Федя спорить не стал.
     - Может, и дают, - согласился он.
     - Конечно, - обрадовался Петрович. - Зубы денег стоят. Сколько один зуб
стоит?
     Никто не знал. Помолчали.
     -  Интересно...  -  Славка  сел  в  постели.  -  Они в  газу  жгут  или
электричеством?
     - А кто их ведает... - задумчиво отозвался Петрович. - Думаю так, что в
газу. Дешевле.
     - В газу  дешевле? - заспорил  Славка. - Ну,  ты  дал! Вот ты  за газ в
месяц сколько платишь?
     - В месяц? Рупь двадцать шесть.
     - А за электричество?
     - Это... как  нагорит.  У меня  сын, понимаешь,  всю  комнату  обставил
электричеством. Пятерка порой набегает.
     - Моя скотина тоже хотела патефон, -  влез Федя. - Я ей сказал: купишь,
скотина, патефон, из дому выгоню.
     - Вот ты опять, Федя, называешь дочку скотиной,  - сказал я. - Нехорошо
так.
     - Скотина  и  есть! -  И  искривленное тиком федино лицо  свернулось  в
гневную гримасу, и правый глаз задергался. - Скотина! Не говори мне про нее.
Я двадцать лет  на  овощах  возил, я ее,  гадину, одними ананасами кормил...
арбузы там, дыни, овощи-хреновощи... а она сейчас задом воротит.
     - Да все они... - печально сказал Петрович.
     - Двадцать два года девке, - крикнул Федя. - Ну ты  хоть посуду  матери
помой, тварь такая! Ведь любил я ее, как  любил...  А  теперь ненавижу. Вот,
ненавижу... скотина...
     - Гуляет? - спросил Славка.
     - Я ей погуляю! Гуляет! Еще  чего, гуляет... Задом воротит! Курит!  Все
бы простил:  говорю  ей,  брось  курить,  Махоркина.  Я  ее  прозвал  так  -
Махоркина.
     Петрович засмеялся.
     -  Брось,  говорю,  Махоркина!.. так и говорю.  Нет же, задом  воротит.
Провоняла вся куревом.
     - Пьет? - снова навел справку Слава.
     - Дурак! - еще громче закричал Федя, нервно ероша рыжие волосы.  - Я ей
дам пить! Убью ее тогда. Вот провалиться: убью. Я ей так и сказал: жалко, ты
маленькая не сдохла. Так и сказал: жалко, что маленькая не сдохла.
     - Это уж ты... - сказал Петрович, - слишком того...
     -  Нет, я такой,  -  не согласился Федя. - Или люблю, или  ненавижу.  Я
пополам не делюсь.
     -  Господи, Господи,  -  запричитал  Петрович, - Злой  ты, Федя.  Злой,
понимаешь. Татарин, прости, конечно...
     - Татарин, - охотно согласился Федя. - Обрезной.
     - Как еврей, - вставил Славка.
     - Ну, - подтвердил Федя. - Евреи что ж, не люди?
     - Люди... - Славка пожал плечами. - Только они нам в геологии вредят.
     - Где? - заинтересовался я.
     -  В геологии.  Там  даже  министр  и  еврей,  вообще  одни евреи.  Они
фальшивые месторождения открывают, государство туда хреначит ресурсы, а  там
- шиш с маком.
     - Господи, - опять засуесловил Петрович, - вредят?
     - Все равно  нефти  в мире до двухтысячного года, -  скорбно  отозвался
Федя. - А нас начальник  колонны был еврей. Ну, нормальный мужик... Мне раза
арбузы налево предложили отвезти.  Я ему, мол,  Илья  Саулыч...  это так его
звали, Илья Саулыч...  можно  я часика  на  три  припоздаю?  А  он  говорит:
"Пожалуйста, я ничего не знаю, ты ничего не говорил".
     -  Они  бывают хорошие,  -  подтвердил  Петрович.  - Я, когда  на  ЗИМе
работал, возил одного еврея. Хороший был еврей.
     В подробности Петрович вдаваться не стал.
     - Это от нации не зависит, - продолжал  Федя. - Вот потом был начальник
колонны  Ахмет.  Его   все  звали  Александр  Петрович,  только  какой   он,
елки-палки, Александр  Петрович? Я его еще с Казани знаю, Ахметку... Ну свой
вроде, да?  Татарин. А выговор мне влепил, сукин сын. Пиши,  говорит,  бабай
Фатих... это по-нашему дед Фатих, значит.... пиши, говорит,  объяснительную.
Гад. Убил бы его. Вот убил  бы. Пусть мне врачи только скажут: осталось тебе
жить месяц - убил бы его, и братьев двух.
     - Его братьев? - заинтересовался Петрович.
     - На  кой  мне  его братья!  - закричал Федя, и внезапно лицо его стало
багроветь.  -  Его-то  братья!  Мои братья,  не  его! Они мне,  гады,  череп
раскололи. Кирпичом, гады, сзади подкрались.
     - Вот оно  как!  -  заволновался Петрович, даже сел. - А за  что  ж они
тебя, Федя?
     - Добро одно они, гады, от меня имели, - говорил дальше Федя,  то ли не
расслышав  вопроса, то ли  как  раз  отвечая на него.  -  Одно  добро.  Он в
пятьдесят седьмом в Москву приехал, жил у  меня,  ананасы жрал.  Второй тоже
приезжал, я последнюю рубаху снимал. А как чего не поделили - сразу кирпичом
сзади, гады. Я в клинической смерти был. Поняли? Вот...
     - Бога видел? - спросил Славка.
     - Бога? - Федя улыбнулся как-то неловко, видимо, принял вопрос всерьез.
- Не видел. А его нет!
     - И Аллаха нет? - не удержался я.
     - И Аллаха,  - и Федя вовсе разулыбался. - Никого нет. Не верю я в них.
Вот  помру,  а на  том свете никто меня не примет. Бог  не примет,  Аллах не
примет. И буду я  сам по себе. Вот тут кошку в мультфильме показывали, так и
называется: "Кошка, которая гуляла сама по себе". Вот и буду гулять.
     - Ты уж на земле погулял, - заметил Петрович.
     - Погулял! - и Федя даже засмеялся. - Ох, погулял.  Меня любили бабы. Я
мимо себя не пропускал.  Не-ет... Помню, жены  сестра... танцуем, а  я ее за
титьки незаметно... Баба - ох! Ты что, говорит, Федя? А то, отвечаю. Я уж ее
потом...  А один раз ко мне  экспедиторшу посадили.  Ну, зарулил к магазину,
взял  ноль-семь,  машину  в  лесопарковую  зону  загнал... Ты спишь что  ли,
Петрович?
     -   Ну  тебя...  -   отозвался  Петрович  с  лежбища.  -  Вон,  молодым
рассказывай. Сплю я.
     -  А я  курить  ухожу,  - заявил Славка.  -  Мне,  Федя,  твои  половые
похождения неинтересны. Примитивные они.
     И вышел.
     Федя не понял и обиделся.
     -   А   уж  ты  святой!   -   крикнул   он  вслед  Славке.  -  Сам  про
шестнадцатилетнюю вчера что рассказывал?
     За дверью  палаты, в холле, кто-то врубил  телевизор. Заунывно  загудел
голос ведущего.
     - "В мире животных", - безошибочно определил Федя. - Пойду, посмотрю.
     И тоже вышел.
     - Теперь до вечера у телевизора проторчит... -  вздохнул из-под подушки
Петрович.  - Меньше народу -  больше кислороду. Второй день лежит, и все про
баб,  все про баб... И таблеток нам  с  вечера не  давали... Господи, куда я
попал...
     - Ты спи, Петрович, - посоветовал я.
     Под бубнежку телевизора мы заснули.
     И виделся мне странный сон.
     Не был  я  в том сне действующим лицом,  а  был зрителем.  Виделась мне
большая  комната, и  я  точно знал, что это - комната, хотя стен не было, не
было пола и потолка. А был в этом ограниченном пространстве легкий, весенний
свет, были три кресла, и сидели в них Федя Абдулов, Бог и Аллах.
     -  Сами по  себе, любезный Фатих Исмаилович,  -  начал Аллах,  - гуляют
только кошки.
     - И я сам по себе гулял, - заспорил Федя.
     - Не упорствуй, Федор, - сказал Бог. - Аллах дело говорит.
     - Ну... - Федя соглашался слушать дальше.
     - К  тому же, - продолжал  Аллах,  - что за скверная  манера выставлять
себя только в дурном свете?
     -  Это типично  восточная манера,  - заметил Бог. - Один ваш  султан, к
слову  будь  помянут,  приказывал  доставлять  ему  каждую  ночь  пятилетних
мальчиков. А  сам, заметьте, давал им игрушек, сладостей,  и  ложился спать.
Хотел распутником великим прослыть, а был человек добрейшей души...
     - Да, добрейшей, - засмеялся Аллах.  - А потом, наутро, этим  мальчикам
головы рубили. Идиот. Идиот, - добавил Аллах, - и ханжа.
     - Я не знал про головы, - смутился Бог. - За что купил, за то и продаю.
Но  отчего  же  ханжа?  Ханжа,   допустим,   есть   фарисей,  прикрывающийся
добродетелью. Где же тут, помилуйте, добродетель?
     - Добродетель  - норма  исторического момента,  - ответил Аллах. -  Ибо
критерии  нравственного совершенства меняются. И жизнь Фатиха Исмаиловича мы
судим, опираясь  на критерии  двадцатого века от рождества вашего сына,  так
сказать, вашей последней трети.
     -  Вы не  разумеете  сути триединства, - сурово ответил  Бог. - Но я  в
присутствии Федора спорить об этом не намерен.
     - И я не намерен, - весело откликнулся Аллах. - Тем более, что любезный
Фатих Исмаилович не сможет нас рассудить.
     - Не ерзай  в кресле, - указал Феде Бог. - Скажи лучше, зачем возводишь
на себя напрасно?
     - А что  напрасно? - забеспокоился Федя. - Я лишнего не говорю. Я, вон,
три года у хозяина лес валил - не за добрые ж дела?
     - У какого еще хозяина? - не понял Бог. - В батраках?
     - Да в тюрьме он сидел, - разъяснил Аллах. - Семнадцати лет от роду сел
Фатих Исмаилович в  тюрьму. "У хозяина" -  это сленг. А сел-то, заметьте, ни
за что, за пустяк: за недонесение.
     - Недонесение есть проступок спорный, - сказал Бог. - О чем не донес?
     - Сосед у меня был, Колька Калачев, - заторопился рассказывать Федя.  -
Красивый такой парень, брунет. Из себя гвардеец весь. Девки, помню, как мухи
на него, а он...
     - Ближе к делу, - посоветовал Аллах.
     -  Воровал, -  испуганно ответил Федя  и  искоса  посмотрел на  Аллаха,
додумывая, достаточно ли короток был ответ. И добавил: - А я не донес.
     - У граждан крали или... хэ-э...  у  государства рабочих и крестьян?  -
спросил Бог.
     - У государства, - с готовностью пояснил Федя.
     - Простительно, - Аллах мотнул головой, улыбнулся.
     - Спорно, - возразил Бог.
     - У вас все спорно, - заметил Аллах.  - Но,  полагаю, хоть тот случай с
маленькой девочкой, которую спас Фатих Исмаилович, мы оценим однозначно?
     - Да! -  со спешностью подтвердил Бог и, оборотившись к Феде, попросил:
- Федор! Расскажи об этом, ибо всегда радостно мне слышать такие истории.
     - Про Олю-то? - смутился Федя. - Да вы уж тоже: спас...
     Он сидел на самом краешке кресла.
     - Вечер уж был...
     При  этих словах фединого зачина  Бог  устроился  в  кресле  поудобнее,
приготовился слушать.
     -  Еду  я.  А темнеет.  Помню, дочке еще  игрушек накупил  - ну,  целую
коробку.
     - Заметьте!.. дочке!.. игрушек!.. - вставил Аллах.
     - Ну да, -  подтвердил Федя. - Она еще  в  садик ходила,  дочка-то. Это
когда еще было... при Никите. Еду, значит. А там проезд такой - от Каширки к
автобусному парку... как его... Аллах его помнит.
     - Хлебозаводской проезд, - сказал Аллах.
     - Да, во-во! Еду, а темно. Фары включил. И тут - тень впереди какая-то.
Дорога-то пустая  была,  я  гнал...  Маленькая  такая  тень.  Ребенок. Я  на
тормоза! А куда ж тормозить -  вот уж девочка! Осклизнулась,  бедная, упала.
Ну, я руль влево!
     - А там стена! - заметил Аллах.
     - И справа стена, - мечтательно добавил Бог.
     -  И  меня об  стенку  ка-ак...  - Федя  осекся,  аккуратно  подумал, и
закончил: - Как ударило! И сам грудью об руль!
     - Два ребра, - резюмировал Аллах.
     - Помню Олю,  как  же,  - не расслышав слов Аллаха,  продолжал  Федя. -
Подобрал  я ее, в  больницу свез: перепугалась ведь,  упала... вдруг, думаю,
случай травматизма?.. Обошлось. Только меня в больницу положили, не ее.
     - Да... - протянул Бог, и внезапно  спросил: - А лес-то, Федор,  тяжело
было валить?
     - У хозяина-то? Тяжело, - охотно  подтвердил  Федя.  - Мороз под сорок,
тайга, звери вокруг...
     - Двуногие, - в тон добавил Аллах.
     - Зачем?  - не понял Федя. -  Тигры! Киски полосатые  по три метра. Сам
видел,  вот  как вас вижу. Меня вертухай  в  тайгу  погнал сучьев  нарубить.
Доверял,  что не  подорву.  Малолеток  ты,  говорит,  мужик  ты.  Тебе, мол,
подрывать смыслу нету. Я ж на общих был...
     - Я запутался! - перебил Федю Бог. - Изволь говорить по-русски.
     - Могу перевести, - предложил Аллах, но Бог не согласился:
     - Пускай совершенствует речь. Без фени, ясно?
     -  Меня... офицер...  - с запинками  заговорил Федя,  с грохотом  ломая
привычные словесные конструкции, - конвоир в лес послал, за сучьями...
     Внезапно Федя замолк - испугался слова "сучья".
     - Это приличное слово, - успокоил Бог.
     - Ну, да, за сучьями... Ты, сказал, побега не устроишь, потому что срок
маленький, и статья ерундовая... и вообще с общих  работ бежать нету смыслу.
Теперь про тигра, можно?
     - Можно, - кивнул Бог.
     - Ага, так. Иду. Мы рядом с просекой давно уж все сучья порубили. Залез
в тайгу. Топорик ма-ахонький!  Вдруг  слышу: рычит кто.  Я сразу понял, кто.
Тигр! Слева,  через  полянку,  кусты  трещат,  тигр скачет. Ну,  на  топорик
надежды нет  - и я бежать! Сначала побег обратно к просеке, а сообразил: там
зэка без оружия, а верт... а конвоиры пока свои берданки снимут - тигр-то уж
вот вон! И я в тайгу!
     - О чем тогда думал, Федя? Какие мысли были? - ласково спросил Бог.
     -  Об том,  что вроде  как побег  получается.  Побег из-за тигра. Бегу,
значит. А тигр за мной.
     - Тигрица, - уточнил Аллах.
     - Точно, тигрица... Все-то вы знаете! - удивился Федя.
     - Меня поражает, - обратился Бог к Аллаху, -  ваша  неуемная страсть  к
подробностям, вплоть до натурализма. Ну,  помилуйте, так  ли это важно: тигр
или тигрица?
     -  Важно,  -  ответил  Аллах.  -  Из  подробностей складывается истина.
Мозаика. Мелочей не бывает.
     -  Ну да!  - возмутился  Бог.  -  Как это  там:  "В  деле качества  нет
мелочей"? Чем вы  себе забиваете  голову, простите уж  великодушно! Сплошная
поверхностность,  никакого  проникновения вглубь,  одна  -  вот как вы  сами
выразились -  мозаика! Тигрица,  вертухаи, Хлебозаводской проезд...  Я тоже,
как вы знаете, всемогущ и всеведущ, и мне,  представьте, не составляло труда
узнать,  что  за Федором  гналась именно тигрица. Да-с, я знал! Но важно  ли
это? Да-с, важно ли? Вся эта тяга к подробностям - от слабости, от бессилия,
от  нежелания   или  даже  от  неумения  охватить  явление,  отделить  суть.
Совершенно неуместные подробности, лишние мелочи, сударь мой...
     - Вы все сказали? - осведомился Аллах.
     Бог махнул рукой, отвернулся.
     - Могу ли возразить? - продолжал Аллах.
     Бог молчал.
     -  Именно  так,  -  сказал  Аллах,  - всегда  и  заканчиваются споры  с
христианами  и  иудеями: "Не хочу слушать"  - и  все! Это не  конструктивный
подход.
     - У вас конструктивный... - проворчал Бог.
     -  По поводу мелочей  Магомет сегодня  же представит вам  меморандум, -
холодно сказал Аллах.
     - Вы не ругайтесь, - попросил Федя робко.
     - Мы не ругаемся, - объяснил Аллах. - Мы дискутируем.
     Все трое немного помолчали.
     - Так стало быть  ты, Федор, - прервал  молчание Бог, - отвлек тигра...
гм-м... тигрицу на себя?
     - Да, так, значит! - Федя  обрадовался возвращению былого разговора.  -
Бежит такая дура за  мной, а  я,  стало быть, от нее.  Чую, догоняет, сейчас
прыгнет.  Развернулся - и топором! - а она тут  прыгнула! - а я  думаю,  дай
Аллах в лобешник ей засветить!..  И  прорубил голову. Она  свалила  меня, да
дохлая уже. Окарябала только сильно. В лазарете потом лежал.
     -  Вот  как вышло, Фатих  Исмаилович, - заключил  его  рассказ Аллах. -
Помянули меня в мгновение опасности, и я вас не оставил.
     -  Но  я... честно,  конечно... все  равно  в  вас не верил,  -  храбро
пробормотал Федя, отводя глаза. - И в вас...
     - Не по  вере  воздаю я,  Федор, а по  жизни, -  сказал Бог. -  Сколько
атеистов обрело царствие небесное!.. эхе-хе...  сам удивляюсь. То  ли  беда,
что ты не верил? Ну, не верил...
     - Вы уж простите, - на всякий случай попросил Федя.
     -  Он  простит,  -  заметил  Аллах. - Всех  прощает.  Либерал. Впрочем,
хорошего человека - отчего бы не простить?
     -  Это я,  в смысле... меня?  - вовсе смутился Федя.  - Да  ну, какой я
такой  хороший человек? Плохой  я  человек. Чего с меня люди доброго видели?
Жену вот взять... обижал я ее... - и, почему-то шепотом, добавил: - И бил...
     - Но ананасами кормил? - поинтересовался Аллах.
     - Причем тут  ананасы? - возмутился  Федя.  -  Разве  в  ананасах дело?
Обижал! Изменял ей, как кот последний, с каждой встречной...
     - Но ведь в пятьдесят восьмом году ты ее не бросил? - обронил Аллах.
     -  Из-за  Альфии-то? -  Федя заерзал снова, но  в  глазах  его появился
сердитый блеск. - Вы, товарищ Аллах, про Альфию... не  надо. Я ее... Да  что
там, елки-то зеленые! Она, поди, померла давно!
     -  Отнюдь, - возразил Аллах.  - Живет  в Ташкенте, Карасарайская улица,
дом...
     - Не надо, - сказал Бог. - Теперь-то какой смысл?
     - Чтобы не выпендривался, -  отрезал Аллах. - Чтобы полового разбойника
из себя не корчил. И вообще, мне надоело выслушивать, как этот осел сам себя
оговаривает.  Вот  про  дочь,  про дочь  - что  ты говорил? Фатих,  шакал ты
облупленный, ты же любишь дочку!
     - Махоркину? - закричал Федя, вставая.
     - Сядь, Федя, - тихо, но очень весомо сказал Бог. - Дочку любишь?
     - Люблю... - так же тихо ответил ему Федя, опускаясь  обратно в кресло.
-  Курить бы ей не  надо. Ведь  маленькая легкими болела. Кашляла так: кх...
кх...  как чахоточная. Мы с женой ночами сидели, будили друг друга - а никак
помрет во сне?  Потом брат старший из Казани травок всяких привез - тогда мы
ее травками поили.
     - Кстати, и братьев надо простить, - посоветовал Бог. - Спьяну  они, по
глупости. Сами себя казнят.
     - Да ну... не верю... казнят!
     - Казнят, - засвидетельствовал Аллах. - Прощать не призываю, но убивать
их не следует.
     - Убивать вообще не следует, - сказал Бог.
     - В  общем, конечно, - уклончиво  ответил Аллах. - По крайней  мере, не
из-за литра водки.
     - Я не буду их убивать, - сурово пообещал Федя.
     -  Но вот пить дурманящие напитки,  -  неожиданно  зло добавил Аллах, -
нельзя ни в коем случае!
     - Чего там...  - махнул рукой Федя.  - Мне жить осталось с гулькин нос.
Рак мозга у меня.
     - Не знаю, сколько тебе жить, - возразил Бог, - то есть знаю, но это не
важно... но никакого рака мозга у тебя, Федор,  нет в помине. А что касается
водки, то в этом вопросе Аллах совершенно прав. - И помолчав, Бог добавил: -
Можно выпить на праздник.
     - И на праздник нельзя, - заспорил Аллах.
     - Погодите! Погодите! - крикнул Федя. -  Вы  тут опять поругаетесь, а я
главного-то еще  не  спросил!  Что же  выходит  по  вашему, хорошую  я жизнь
прожил? Не зряшную совсем? А? Как оно выходит-то?
     Заскрипели кресла, Бог и Аллах встали.
     - На ужин, Федя, - сказал Бог голосом Петровича.
     - Как же выходит-то? - кричал Федя, но Бог отвечал одно:
     - На ужин... на ужин...
     -  На ужин!  -  бубнил Петрович. -  А то без нас, понимаешь, все  столы
займут. Пятнадцатая палата, подъем, вашу маму!
     - Я огурцов лучше поем, - сказал Федя. - И луку.
     - Как же без каши?  - Петрович даже расстроился.  -  Без  горячего жить
нельзя.
     Справа от меня пронзительно скрипела пружинами кровать: вставал Славка.
     - Без горячего можно! - веселился он. - Это без горючего нельзя.
     И выскочил из палаты: побежал ложку мыть.
     -  Один про баб,  а другой про водку, - начал было Петрович, но замолк,
глянул на меня, потом на Федю, и спросил:
     - Значит, кашу кушать не будете? Зря!
     И вышел, пошел кушать кашу.
     - Салат огурцовый уважаешь? - предложил мне Федя.
     - Уважаю, - ответил я.
     Мы поставили  на тумбочку  белую миску, порезали зеленый лук и  огурцы,
полили подсолнечным маслом, стали хрустеть.
     - Федя, а Федя! - прохрустел я.
     - А?
     - Тебе девочка под колеса бросалась?
     - Курва,  -  задумчиво сказал Федя.  - На  саночках  каталась, ну и  на
дорогу. В темноте-то. А ведь задавишь - разбираться не станут, гады... И я в
стенку - хрясь! А если бы разрешили, так я бы всех их давил, кто нарушает. Я
и в больницу ее не повез - не будет под колеса лезть.
     - Врешь.
     Федя отложил ложку и посмотрел на меня недоуменно.
     - Я?!
     - Ты.
     - Да за такие слова... Почему это я вру?
     - Потому, - торжественно сказал я, - что ты - очень хороший человек.
     Федя внезапно засмеялся.
     - С ума ты навернулся, - сказал он беззлобно.
     - С дочкой помирись.
     -  Нет!  - рубанул Федя, жуя.  - Я и жене сказал: пусть  эта скотина не
вздумает в  больницу заявиться - с лестницы спущу под зад коленкой! Скотина.
Вот убил бы ее. Я ей говорил: что такое сделаешь - убью. Она меня знает.
     - Пошел ты к черту, - посоветовал я, лег, отвернулся.
     - Нет, я  такой, я  пополам не  делюсь,  -  с удовлетворением  в голосе
продолжал  Федя.  -  Или люблю, или ненавижу. А если ненавижу - ты хучь режь
меня!
     Я не откликался.
     - Тут интересного зверя показали из мира животных, - начал было Федя.
     Но продолжать не стал. Пошелестел газетой "Красная звезда". Доел салат.
     - А почему это  я хороший человек?  -  спросил он наконец.  - И про Олю
эту... из-под колес... откуда знаешь?
     - Был у меня, Федя, сон, - отозвался я, лежа на боку, спиной к Феде.  -
Будто  сидишь  ты  с Богом и с Аллахом, и  они всю твою жизнь  перебирают. И
выясняется, что ты все-таки человек-то хороший.
     - А что они еще говорили там? - заносчиво спросил Федя.
     - Про тюрьму говорили.
     - А про тюрьму я сам вчера рассказывал! - почему-то обрадовался Федя. -
Ты  знаешь,  как  такие сны получаются?  Ты  послушал,  а  в  мозгах у  тебя
подкорка,  и  записалось, как на  магнитофон. Вот. Понимаешь  ты?  А  Бог  с
Аллахом - это... хе!.. не верю я в них.
     - Ну, а тигр? - спросил я.
     - Какой такой тигр?
     - Гнался в тайге, на лесоповале, тигр за тобой?
     - Что за хреновина! - Федя возмутился.
     - Тебя послали конвоиры сучья рубить...
     - Ну, посылали, ясное дело, сколько раз...
     - А за тобой тигр погнался.
     Федя молчал, и становилось ясно, что с тигром вышла накладка: то ли Бог
с Аллахом перепутали, то ли Федя сам забыл.
     - Дурак, - мрачно сказал Федя. - Плетешь незнамо что.
     И вышел, дверью хлопнул.
     Потом вернулись Петрович со Славкой, долго хвалили кашу, корили меня за
то, что не пошел с ними.
     - А Абдул наш где? - спросил Славка.
     Петрович уже стоял у распахнутого окна, дышал.
     - Вон, - сообщил он. - Во дворе гуляет. Кругами ходит, как в клетке.
     Мы  встали  рядом с Петровичем. С малой высоты  второго этажа различимо
было сердитое лицо Феди. Он кружил по двору в хороводе синих пижам.
     - Абдул! - крикнул Славка. - Сам по себе гуляешь?
     Федя  оборотился, поднял  голову, увидел  нас в  окне. Постоял,  махнул
рукой, и пошел писать следующий круг.
     -  Как так "сам  по себе"? - пробормотал  Петрович. - Люди же вокруг. С
людьми и гуляет.
     Мы  втроем  стояли  у  окна,  грелись  на  вечернем  майском солнце,  и
смотрели, как четвертый из нас гуляет с людьми по двору.
     
Октябрь 1985.
Книго
[X]