Александр Бачило. Впереди - вечность

---------------------------------------------------------------

Москва, 1999 г.

Email: [email protected]

WWW: http://bachilo.aha.ru/

---------------------------------------------------------------

- Фамилия?

Я назвал.

- Возраст?

Я признался.

Он бросил на меня взгляд исподлобья, покачал головой.

- Надо же! И семья есть?

- Не успел.

- Эх-эх-эх! - посочувствовал он. - Только бы жизнь начинать! Диагноз?

- Острая сердечная...

Он покивал.

- Пил?

- Как все...

Это его вдруг рассердило.

- Как все! А если все в окно прыгать начнут, ты тоже сиганешь?

Я усмехнулся.

- Теперь уже нет...

- Как дети, честное слово! - он продолжал что-то быстро строчить в

учетной книге. - Давай направление!

Я подал ему сложенную вчетверо бумажку, исписанную со всех сторон

мелким ровненьким почерком.

- Понаписали! - он брезгливо взял бумажку за уголок, посмотрел на свет.

- Бюрократы. Лишь бы спихнуть человека... Постой-ка, а это что?...

Он прищурился на красный штампик, косо пересекающий строчки,

присвистнул и посмотрел на меня по-новому - внимательно и даже, как мне

показалось, с уважением.

- Как же это тебя угораздило?

Я пожал плечами. Мне и самому было интересно, как.

- Ну, дела!

Он сыграл на клавишах селектора нестройную гамму и закричал:

- Аппаратная? Что у нас с девятым боксом?

- Под завязку, - прохрипел динамик.

- Тут человек с направлением!

- Они все с направлением! Бокс не резиновый.

- Что ж ему, на лестнице сидеть?!

- А нам без разницы. Наше дело температуру держать, а не размещением

заниматься!

- Ты поговори еще! - огрызнулся мой новый покровитель.

В ответ из динамика послышалось неопределенноебульканье и отдаленные

голоса - не то хоровое пение, не то дружный вопль.

Помолчав, покровитель добавил тоном пониже:

- А когда будут места?

- А я знаю? - отозвался наглый голос. - Чего вам дался этот девятый

бокс? Мало других отделений, что ли? Травма, грязи, смолы, зубовное...

- Какое зубовное! - вскричал покровитель. - У него красная печать!

"Девятый бокс" - ясно и понятно!

- У-у! - протянул селекторный голос озадаченно. - Печать. Хреново

дело... Ладно, пусть понаведается днями. Может, придумаем чего...

Покровитель выключил селектор.

- Ну вот и ладненько! - сказал он, обращаясь ко мне и потирая руки с

искусственным оживлением. - На днях дадим постоянное место, а пока отдохни с

дороги.

- Как же это так - на днях? - возразил я. - А до тех пор куда мне

деваться?

- Походи, посмотри, где что, - разулыбался он. - У нас секретов от

пациента нет!

- Погодите, погодите! - я почувствовал, что меня хотят надуть.

Вечно со мной происходит одно и то же, лицо у меня, что ли,

простодушное?

- Сколько я тут буду ходить, смотреть? Неделю? Помещение-то дайте, хоть

какое-нибудь!

В глазах его заиграло веселое изумление.

- Торопишься? Это ты зря. Тебе торопиться теперь некуда. У тебя впереди

- вечность!

До меня вдруг дошло.

- Извините, - пробормотал я. - Действительно, как-то не подумал...

- То-то! - он протянул мне металлический жетон на проволочном кольце. -

На вот тебе бирку, привесь за что-нибудь и носи. Да смотри, не потеряй!

- Спасибо.

- Не за что, - хмыкнул он. - Себя благодари. Достукался до красной

печати! Сам-то знаешь, чего натворил?

Я кивнул.

- Мечтал, говорят...

Он вытаращился на меня с веселым изумлением.

- Зачем же ты, дурак, мечтал?

- Да я не нарочно, - мне почему-то захотелось оправдаться в его глазах.

- Так уж получилось. И потом, я ведь ничего не делал. Мечтал только...

- Э, брат! - он махнул рукой. - Здесь не разбирают, делал или мечтал.

Статья одна.

- Я понимаю...

- Понимает он! Ну и оттянулся бы на всю катушку! А то намечтал выше

крыши, а сласти настоящей и в руках не держал, простофиля! Чего ж ты?

Я вздохнул.

- Не знаю. Стеснялся.

- Кого стесняться-то? Все ж свои! Все одинаковые. Ты о чем мечтал? О

бабах, поди?

Я почувствовал, что краснею.

- Знаете, вообще-то я никогда этого так не называл...

- А как? Назови по-другому, я подожду.

- Ну... - заметался я, - видите ли... в общем...

- В общем, о бабах, - заключил он.

- Ну почему, - потупился я, - не только...

- А о ком еще? - глазки его засияли масляной радугой.

- Вы не поняли, - я испуганно отмахнулся. - Собственно, конечно, об

этих... о бабах. Но не об одних бабах, а...

- А об целой куче! - подхватилон. - Чего ж тут не понять? Не в лесу

живем. Значит, в мечтах ты не стеснялся, а в жизни - робел? Да, брат,

залетел, можно сказать. Баб стесняться - это хуже любого смертного греха!

- Что ж теперь делать... - я развел руками.

- Да уж теперь делать нечего! Отвечать придется!

Он посмотрел на меня строго.

- За что же отвечать? - возмутился я. - За то, что никому жизнь не

испортил? За то, что не обещал золотых гор, пыль в глаза не пускал? Им же

всем сказочного принца подавай! Чтобы увез за синее море и поселил в

хрустальном дворце. А я не принц! И не Джорж Майкл!

- Это верно, - несколько смягчился он.

- И дворца у меня нет. И даже этой... дачи-машины. А они - черт их

знает - всегда это как-то чувствуют! Сроду смотрели на меня, как на пустое

место. А что возразишь? Не можешь дать женщине счастья - не берись! Я просто

трезво оценивал себя. И сознательно отказывался от них ради их же пользы.

- С благими намерениями, значит? - участливо спросил он.

- Ну да. С благими.

Он вдруг встал, подошел к двери и, пинком распахнув ее, указал во

внешнюю тьму:

- У нас тут, паря, благими намерениями дороги вымощены!

Некоторое время мы оба молча смотрели вдаль - туда, где в редких

багровых всполохах проступали неясные гигантские силуэты.

- Оттого и сухо, наверное... - задумчиво добавил он, почесав проплешину

между рогами. - Несмотря, что под землей...

Дорога, вымощенная благими намерениями, начиналась сразу за дверью.

Больше всего она напоминала скоростное шоссе - по шесть полос в каждую

сторону. Разметка была аккуратно нанесена белой светящейся краской,

предусмотрены места парковки на обочине идвухуровневые транспортные

развязки. Все это - несмотря на полное отсутствие на дороге каких бы то ни

было средств транспорта. Да и пешеходы-то попадались не часто. Раз только из

полумрака навстречу мне вышла троица. Два чумазых типа шахтерского вида

несли носилки, груженые инструментом - пилами, коловоротами, клещами и

садовыми ножницами. Рядом, зажав подмышкой трезубые вилы, брел черт.

Носильщики не обратили на меня внимания, а черт прищурился, разглядывая. Я

повесил жетон на шею и сделал вид, что спешу по делу. Троица прошла мимо.

С обеих сторон к дороге все ближе подступали темные угловатые громады -

не то изъеденные ветрами утесы, не то многоэтажные дома, покинутые жителями.

Нигде ни одного огонька, только в небе (если это называется небом) уныло

мерцал вечныйзакат. Все чаще стали попадаться нависающие над дорогой

переплетения труб, ажурные металлические фермы, лестницы, рельсы и прочее

индустриальное железо. Дома-утесыокруглились вершинами и стали похожи на

гигантские, торчком поставленныецистерны. Подобный пейзаж вполне подошел бы

для какого-нибудь нефтеперерабатывающего комбината и впечатление производил

такое же - унылое, гнетущее. Вдобавок и ввоздухе стало отчетливо пованивать

химическим производством.

Веселенькое местечко, подумал я. Вот здесь мнеипредстоит провести

остаток дней... Да нет, каких дней? Какой остаток? У меня ведьтеперь

впередивечность! А это значит... Как быпредставить себе такую затейливую штуку

- вечность? Совершенно бесполезно, по-моему. Да и не вечность меня

по-настоящему беспокоит! Вечность - понятие абстрактное, а вот таинственный

девятый бокс - кажется, вполне конкретное. Что это за бокс такой,

привилегированный? Какие еще привилегииз д е с ь? На лишнюю... пытку? Нет,

лучше не думать об этом. И держаться подальше от девятого бокса, пока силой

не волокут. А я-то, дурак, еще рвался туда! Соображатьже надо - это тебе не

койка в общежитии!...

За душеспасительными размышлениями я и не заметил, как свернул с

главной дороги в какой-то проулок. Стены, заборы, трубы и лестницы теснили

меня теперь со всех сторон. Приходилось то и дело наклоняться, проходяпод

низко свисающими проводами, подниматься по шатким металлическим трапам,

петлять в лабиринтах гулких темных коридоров. Скоро я совсем заблудился.

И тут обнаружилось, что места эти обитаемы. Где-то неподалеку

перекликались голоса, торопливые шаги прогрохотали по железунад самой моей

головой, эхо их отозвалосьглубоко внизу, а потом вдруграздался звук,

точь-в-точь похожий на вопль большого стадиона в момент гола. Напрасно я

искал хоть какую-нибудь щелку в высоченном заборе. Он был надежно склепан из

одинаковых щитов с изображением черепаи надписью "Не влезай - убьет! ". Мне

так и не удалось увидеть, что там, за ним, происходило...

Я двинулся дальше в дебри коридоров, но не сделал и десяти шагов, как

снова услышал голоса, на этот раз совсем рядом.

- Ну и вот, - спокойно сказалкто-то над самым моим ухом, - значит,

режешь все это меленько и заливаешь квасом...

- Рассолом можно, - вставил дребезжащий голосок.

- Рассолом - это по зиме, - нетерпеливо возразил первый, - только уж

зелени никакой не положишь зимой, яйца да колбаса - вот и вся окрошка. А

летом - и петрушечки добавишь, и укропу, огурчиков свежих... А квасок-то

ледяной, ах! В жару, под черемухойсидя, окрошечки пошвыркать - какое

отдохновение!

- Да-а... Сюда бы сейчас кваску ледяного... - просипел кто-то без

голоса.

- Как же, жди! - весело подхватил совсем молоденький тенорок. - Вон

рогатыйидет кваску поддавать!

- Ну, накатит сейчас! - проворчал рассказчик про окрошечку.

За стеной послышалисьгулкие шаги, звякнуло железо, стены завибрировали

от мощного гудения, какое издает пламя, вырывающееся из доменной топки.

Что-то заклокотало там, проливаясь с тяжелым лавовым плеском. Меня вдруг

обдало жаром. Я отскочил от раскаленной стены подальше вглубь коридора.

Стена на глазах наливалась малиновым свечением. И тут раздались вопли.

Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего подобного. В голосах,

которые я почти научился различать, больше не было ничего человеческого. Я

слышал захлебывающийся, запредельный животный визг, верещание, хрип,

издаваемый самойплотью, уже лишенной разума, потому что разум не способен

вынести такое. Не знаю, как я сам не потерял рассудок, слушая эти последние

вопли сжигаемых заживо людей. Через несколько мгновений с ними было

покончено. Из невидимых щелей струйками потянулся дым. Лава, вероятно,

схлынула. Стена, потрескивая, медленно остывала.

Я хотел бежать отсюда как можно скорее и дальше, но не смог сделать ни

шагу. Ноги, будто и впрямь ватные, как пишут в книжках-ужастиках, бессильно

подогнулись, и я селна пол по-турецки.

Страшно. Отчаянно страшно. Не то слово. Господи, что я наделал! Как я

оказался здесь?! Неужели и со мной будет то же самое?!

Ответом мне был глубокий вздох из-за стены. Странный какой-то вздох.

Впрочем, я мог ошибиться. Возможно, это был не вздох, а просто кто-то сладко

зевнул.

- Ну и вот, - сказал знакомый голос. - Окрошечка - это днем, пока жара.

А к вечеру у меня уху подавали.

- Сомовью! - с готовностью подхватил дребезжащий голосок.

- Отчего же, можно и сомовью, - благосклонно согласился рассказчик.

- Стерляжья также хороша. Да мало ли разных! Налим, рш - вс дары природы!

- Караси в сметане жаренные - вот вещь! - заявил молодой тенорок.

- А у меня в Кесарии, - вступил в разговор новый голос, раскатистый и

повелительный, - всегда были эти... угри.

- Тьфу, прости, господи! - проворчал рассказчик. - Мы ему про еду, а он

про угри...

- Я также говорю о еде, - продолжал повелительный голос. - К моему

пиршественному столу подавались морские угри незабвенного вкуса...

- Незабвенного! Ты, Юлич, со своим склерозом, молчал бы уж! Это когда

было? Прицаре Горохе?

- Я не обязан помнить местных царей, - высокомерно заявил любитель

миног, - всех этих иродов и горохо... доносоров. Все их жалкое

величиеничтожно по сравнению с незыблемой твердыней власти императора

Августа Октавиана, озарившего...

- Ну, Юлич, понес! - загалдели вперебой голоса. - Так хорошо врал про

угрей незабвенного вкуса! Зачем императора-то приплел?

- К столу императора, - немедленно заявил Юлич, - подавались угри и

миноги. А также дорада и священная рыбаегиптян мормирус...

Кто-то громко и голодно причмокнул.

- Да что говорить! Щас бы хоть воблы! Под пивко-то, после жару...

Я, наконец, почувствовал, что могу двигаться. Ужас, заковавший меня,

сменилсясначала изумлением, потом недоумением обманутого человека и,

наконец, жгучим любопытством.

Что же там все-таки происходит? Трагедия или водевильчик? Пытка, казнь

или гастрономический семинар? Может быть, я зря так испугался, и меня ждет

не такое уж страшное будущее? Пора это выяснить!

Не поднимаясь с пола, я пополз вперед, вдоль стены, еще пышущейжаром, и

сразу за поворотом коридора обнаружил дверь. Это была массивная стальная

плита с колесом, приводящим в действие запоры, как в бомбоубежище. На ней

красивыми готическими буквами была выведена золотая надпись: "Оставь одежду,

всяк сюда входящий! ". Ниже кто-то нацарапал отруки куском кирпича:

"Преисподняя! Сымай исподнее! " У двери стояла длинная скамейка, какие

используются в спортзалах. На ней аккуратными стопками, кучками и как попало

лежали разномастные одеяния - от полотняных портов с тесемками до

костюма-тройки с дипломатическим отливом. Рядом стояла и валялась такая же

разнообразная обувь - стоптанные сапоги, лакированные туфли, сандалии с

кожаными ремнями и просто лыковые лапти. Медно поблескивающий шлем с высоким

гребнем тоже почему-то лежал на полу, уткнувшись в пыль стриженой щеткой, не

то из перьев, не то из щетины. Я поднял его. Шлем был тяжелый, с потным,

изъеденным солью кожаным подкладом и потускневшими бляхами на ветхом

ремешке. Я провел ладонью по жесткой щетке гребня, и, не удержавшись,

чихнул. Тут скопилась пыль, наверное, еще египетских походов.

- А ну, положь шапку! - раздался у меня за спиной сердитый старческий

голосок.

Я обернулся. В полумраке коридора маячил рогатый силуэт. Сначала мне

показалось, что это какой-то мелкий бес с вилами, но, приглядевшись, я

понял, что ошибаюсь. Старичок явно принадлежал к роду человеческому, просто

его всклокоченнаяшевелюра издали ( и может быть, не без умысла) напоминала

рога. Вооружен он был легкой метелкой и, судя по цветной металлической бляхе

на фартуке, находился при исполнении.

- Извините, - я потер шлем рукавом и аккуратно водрузил его на скамейку

поверх смятой хламиды. - Я просто поинтересовался.

- В музеях интересуйся! - покрикивал старичок, приближаясь с метлой

наперевес.

- А тут и музеи есть? - удивился я.

- Это ко мне не касается! Не тобой положено - не хватай!

- Да я не хватаю! Вижу, шлем упал. Лежит в пыли, пачкается.... Я и

поднял.

- А ты меня пылью не попрекай! - совсем взбеленился дед. - Я свою

работу знаю не хужетвоего! Много вас тут ходит, подбирателей, что плохо

лежит! А ну, кажи бирку! Разом запишу - ина доклад!

Я понял, что в данной ситуации "казать бирку" как раз не стоит.

- Кто ж знал, что у вас тут так чисто! Поднял шлем, смотрю - он и не

запылился совсем, хоть сейчас на выставку. Прямо удивительно! Неужели, это

вы один справляетесь - на всей территории?

Старики тщеславны. Стоит спросить старика, не герой ли он случайно, и

вы услышите рассказ длинною в жизнь, переполненный тяготами, лишениями и

подвигами. В ответ намой вопрос дед опустил метлу, окинул хозяйским взглядом

всю вверенную территорию (пятачок пять на пять шагов перед дверью) и,

высморкавшись для порядка в фартук, сказал уже не так грозно:

- Небось, справлюсь! Не с такими справлялся... Новенький, что ли?

- А вы откуда знаете? - искренне удивился я.

- Уж больно ты вежлив!

Ну вот, опять я опростоволосился. Почему же так странно устроено все в

жизни и после нее? Стоит вежливо заговорить с человеком, и он сразу видит в

тебе неофита, сосунка и вообще теряет всяческое уважение. Видимо, этого деда

принято здесь гонять на пинках, а я отчего-то вдруг пустился с ним в

политичные переговоры...

Медленно, с тяжелым скрежетом стальная дверь отворилась, выпустив в

коридор удушливый запах гари и компанию голых раскрасневшихся мужчин. Томно

отдуваясь, обмахиваясь и покрякивая, они расселись по скамье и принялись

утираться, причесываться, трясти одежками - словом, вели себя совершенно как

в предбаннике.

- Софрошка! Квасу! - распорядился рыхлый толстяк с жидкой прядью волос,

прилипшейк голому черепу. - Чего встал, дубина старая? Беги взапуски!

Я узнал голос гастрономического рассказчика.

Старичок встрепенулся и цепко ухватил меня за рукав.

- Вот, Федор Ильич, задержал, - он подтолкнул меня к толстяку. -

Подозрительный. По вещичкам.

Федор Ильич скептически выпятил пухлую губу.

- Кто таков?

Видно было, что настроен он добродушно, и квасу ему хочетсябольше, чем

разбираться с подозрительными. Я сердито вырвался от Софрошки и сказал

доверительно толстяку:

- Да ну его, в самом деле! Просто шел мимо, слышу крики, ну и

остановился...

Толстый Федор Ильич с видимым усилием поднял бровь, осмотрел меня одним

глазом и спросил полуутвердительно:

- Новенький?

Ну что ты будешь делать! Не успеешь рот раскрыть, а тебяуж видят

насквозь...

- Новенький, - признался я.

Федор Ильич хлопнул ладонью по скамейке рядом с собой.

- Садись. Голову на тебя задирать - кровь приливает... Софрошка! Ты

здесь еще?! Беги, асмодей, за квасом, тебе говорят!

Старичок исчез. Остальные уже утратили ко мне интерес и вернулись к

своим делам и разговорам. Носатый крепыш, сунув шлем в пыль под скамейку,

обматывал багрово-бугристое тело отрезом белой ткани. Глаза его, черные, и

когда-то, вероятно, пронзительно-быстрые, поразили меня выражением

безмерного равнодушия, какой-то брезгливой скуки.

- Определили-то куда? - спросил меня Федор Ильич. - К нам, что ли, в

парилку?

- Н-нет, - не очень уверенно ответил я. - В какой-то девятый бокс...

В предбаннике вдруг установилась тишина. Все снова смотрели на меня,

даже носатый римлянин.

- Врешь, - с надеждойв голосе произнес сидевший неподалеку паренек.

- Ей-бо... гу, - язамялся, не зная, насколько уместно здесь подобное

выражение. - У меня печать... красная.

- Эк тебя, сердягу! - вздохнул кто-то слева.

- Что ж они там, наверху, совсем жалости не имеют? - отозвались справа.

- Знать, такая его судьба, - заключил Федор Ильич.

Некоторое время все молча натягивали рубахи и штаны, пили принесенный

Софрошкой квас. Общего разговора не получалось. Наконец, Федор Ильич

поднялся, одернул сюртуки сказал:

- Вот что, сударь ты мой, пойдем-ка с нами!

- А вы куда? - спросил я.

- Обедать, - ответил Федор Ильич и впервые по-доброму улыбнулся.

Помещение, в которое меня привела компания Федора Ильича, напоминало

летнюю столовую какого-нибудь заштатного дома отдыха или пионерлагеря. Тот

же низкий, облупленныйпотолок с подслеповатыми плафонами, те же голые

колченогие столы с салфетницами без салфеток. Поразила только

неправдоподобная обширность помещения - ряды столов уходили вдаль и вширь и

терялись в бесконечности. Никаких стен, никаких подпорок для потолка.

Войдя, мы взяли по подносу с обгрызенными краями ивстали к раздаче. За

истертым металлическим парапетом неторопливо, с достоинством работали

толстенькие, но неулыбчивые поварихи. Это были первые женщины, которых я

видел в потустороннем (или теперь посюстороннем? ) мире. Меню столовой

состояло из одного-единственного комплексного обеда, но у каждого

подошедшего раздатчицынеласково спрашивали:

- Тебе чего?

- Щец, да погуще! - сказал стоявший передо мной паренек.

- Ага, щас! - отрезала повариха таким тоном, будто он попросил устриц в

вине.

Тем не менее она налила полную тарелку щей, раздраженно сунула ее

пареньку и повернулась ко мне.

- Тебе чего?

- Ну и мне... - осторожно сказал я, - ... аналогично.

- Ага, щас! - гаркнула тетка и, зачерпнув из котла, налила мне такую же

тарелку щей.

У следующего котла меня опять спросили, чего надо.

- Это у вас каша? Тогда... каши.

- Ага, щас!...

Я поставил тарелку с кашей на поднос и отправился за компотом.

- Как-то все это слишком... знакомо, - шепнул я стоявшему за мной

Федору Ильичу. - По-нашему как-то уж очень, по-русски. Но ведь ад - он, как я

понимаю, для всех?

- Так иностранцы его именно таким и представляют, - пояснил толстяк. -

А чертям неохота новое изобретать. Зачем, когда есть живой пример? И люд

служилый имеется. Вот и пользуются. И потом, это ж еще не самый ад, а так,

хозблок...

Компания Федора Ильича, как видно, не любила разлучаться нигде. Сдвинув

вместе несколько столов, все общество принялось шумно усаживаться,

расставлять тарелки и незаметно передавать друг другу под столом какую-то

склянку.

- Щи да каша - пища наша! - философски заметил Федор Ильич, разгружая

свой поднос.

Прежде всего он, как и остальные, отодвинул от себя и щи, и кашу, взялся

за компот и отхлебнул полстакана.

- Ну, чего ждешь?

Я было потянулся за ложкой, но Федор Ильич покачал головой.

- Тару, тару готовь!

Я понял и послушно отхлебнул полкомпота. Федор Ильич забрал у меня

стакан, на секунду отвернулся к другому соседу, оба склонились мимо стола,

послышалось короткое бульканье.

- Выпей-ка за знакомство...

Стакан возвратился ко мне снова полным, но побледневшим.

- Ну, братцы, с легким паром! - сказал Федор Ильич, обращаясько всей

компании.

- С легким паром! - загомонили все, при этом почему-то вздыхая.

- Не чокаемся мы, - знакомым дребезжащим голосом предупредил меня сосед

слева, по виду - дьячок сельской церкви.

- А почему? - спросил я, опуская стакан.

- Так ведь не чокаются за покойников, - пояснил он.

Сильно отдающая техническим спиртом жидкостьсодрогнула, булыжником

прокатилась по горлу и, упав в самую душу, разлилась огнем. Впрочем, это

быстро прошло. Зато сразу пробудился волчий аппетит. Немудреные тепленькие

щи и гречневая каша с бледно-серым подливом казались теперь вполне приличным

закусоном. Все принялись работать ложками, только Федор Ильич, как истинный

гурман, еще позволил себе поворчать:

- Разве это щи? Вот, бывало, на пасху зайдешь к Тестову, закажешь

ракового супу да селянки из почек с расстегаями. А то - кулебяку на

двенадцать слоев, с налимьей печенкой, да костяными мозгами в черном масле,

да тертым балыком, да... эх!

- Ботвиньи бы хорошо после баньки! - заметил дьячок, охотно включаясь в

гастрономический разговор.

- Так это у вас баня была? - я, наконец, решился задать измучивший меня

вопрос.

- Нет. Работа, - угрюмо ответил Федор Ильич.

- Какая работа?

- А какая здесь, в аду, у всех работа? - он посмотрел на меня строго. -

Муку посмертную принимать!

Словно второй стакан компота ожег меня изнутри, но не пламенем, а

морозом. И голод пропал, как не было.

- Так эти крики... - пробормотал я, - были... ваши?

- Наши! Еще бы не наши! - парнишка, сидевший напротив меня хохотнул. -

Когда зальют чугуном из котла по самую шею, покричишь небось!

- Покричишь... - в ушах у меня еще стоял хриплый, захлебывающийсявизг,

в котором не было ничего человеческого. - Покричишь... - повторил я. - А...

потом?

Федор Ильич развел коротенькими руками:

- Так а что потом? Потом по домам. Писание читал? Нет? Ну хотьапокрифы?

"... Будет плоть их сожигаема и не сгорит, но нарастет для новой муки, и

такбудет вечно... " А раз вечно, так торопиться некуда, верно? Помучился -

отдохни. Аначальству... - он ткнул пальцем, но не вверх, а вниз, - ...

начальству тоже неохота была - у котлов бессменно стоять! Назначили, чин

чинарем, рабочий день, обеденный перерыв, отгулы, отпуска... Мука-то вечная!

Так что без разницы, как ее отправлять - подряд или вразбивку.

Меня колотила мелкая дрожь.

- Как это легко вы говорите...

Федор Ильич усмехнулся, насадил на вилку кусочек хлеба и принялся

старательно вымакивать остатки подлива.

- Нет, оно конечно... страшновато поначалу. Лет пятьдесят первых. Но не

больше. А потом смотришь - и притерпелся.

- Да разве к этому можно притерпеться?!

- В самый-то момент, когда припечет, никто, понятно, не вытерпит.

Орешь, как резаный. А потом, как с гуся вода. Кости, мясо нарастут - и снова

цел, лучше прежнего. Так чего страдать? Вон Гай Юлич сидит, видишь?

Я посмотрел на багрового римлянина. Тот с прежним равнодушием рубал

кашу, изредка погромыхивая под столом своим шлемом.

- Две тыщи лет горит, - сказал Федор Ильич. - Так уже и не замечает

порой. Окатят, бывает, высоколегированной сталью, а он, как сидел, так и

сидит. Задумался, говорит. Вот, брат, что такое привычка!

- Ко всему-то подлец человек привыкает! - всхлипнул сизый помятый

мужичонка, сидящий наискосок от меня. - Помню, как я еще при жизни к спирту

привыкал. Первый раз жахнул - чуть не умер! Потом полегче... а потом как

воду пил, честное слово! Пока не погорел от него же...

Он безутешно по-сиротски подпер лицо кулаком, и слеза медленно потекла

по сложному небритому ландшафту щеки.

- И часто вам приходится так... гореть? - спросил я.

- Не-а, не часто, - паренек напротив меня сладко зевнул. - Два раза до

обеда и раз после. Зато потом - лафа! Иди куда хочешь. Хочешь - за пивом,

хочешь - по девкам...

- А лучше в сочетании! - сладко подпел дьячок слева.

- По каким девкам? - насторожился я.

- Да по любым, - паренек собрал посуду в стопку и поднялся. - Из

зубовного можно...

- Из смольного - лучше! - авторитетно заявил дьячок.

- Можно и из смольного, - легко согласился парнишка, - да мало ли

отделений?

- Это точно, - сыто отдуваясь, пророкотал Федор Ильич, - такого добра

тут навалом.

- Из Смольного, это которые... институтские? - спросил я.

- Всякие, - сказал Федор Ильич. - Которых в смоле варят. Называется -

смольное отделение. Бедовые бабешки! Уж я, кажется, до седых волос дожил...

в той жизни, а тут, веришь-нет, как петушок молодой! - он приосанился и

подкрутил усы, более воображаемые, чем заметные на толстой губе. - А ты, я

вижу, тоже интересуешься?

Мне вдруг вспомнились насмешливые слова лысого черта из приемного

отделения. Намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал... А

что, если не все еще потеряно для меня? Пусть не при жизни, так хоть здесь и

сейчас мои тайные вожделения в буквальном смысле обретут плоть! Может быть,

я даже встречу ту единственную... да еще, может быть, и не одну!...

Я помотал головой, отгоняя нахлынувшие мечты. Даже леденящие душу пытки

отступили на второй план. Привыкну, поди, как-нибудь. Ко всему молодец

человек привыкает... Компания мне душевная повстречалась, вот что хорошо. С

такой компанией не то чтогореть, даже с девчонками знакомиться не страшно.

- Еще как интересуюсь! - решительно сказал я. - Почему бы мне

девчонками не интересоваться? Меня из-за этого-то интереса в девятый бокс и

определили!

- Ах, вон оно что!... - Федор Ильич сразу как-то поскучнел и принялся

собирать свою посуду.

- А когда вы к этим, смольным, еще пойдете? - спросил я.

- Да сегодня же и пойдем, после смены, - вяло отозвался он.

- А меня... кхм... возьмете?

Толстяк тяжело вздохнул.

- Нет, брат, не возьмем. Уж прости.

У меня запершило в горле.

- А... почему?

- А вот попадешь в девятый бокс, узнаешь, почему!

Разочарование и обида жгли меня не хуже технического компота, почти как

расплавленный чугун.

- Что это вы меня все время пугаете? - проворчал я. - Девятый бокс,

девятый бокс! Ну помучаюсь, сколько положено. Вы же вон привыкли! Может и

я...

По правде сказать, особой уверенности в своей правотея не чувствовал.

Но этот неожиданный отказ принять в компанию, да ещев таком важном деле, меня

рассердил.

- Собственно, пожалуйста. Я и один могу... к девчонкам заглянуть...

как-нибудь после смены...

Дьячок вдруг хрюкнул в тарелку и закашлялся, давясь одновременно кашей

и хохотом. Федор Ильич привстал и, перегнувшись через меня, постучал его по

спине. Впрочем, не столько постучал, сколько заехал хорошенько кулаком. Ине

столько по спине, сколько по загривку.

- Над чем ржешь, скабрезина! Сам ведь из таких же! Смотри, могут и тебе

меру пресечения изменить...

- Типун вам на язык, Федор Ильич! - дьячокопасливо отодвинулся. - Вечно

вы скажете этакое! И в мыслях не было - смеяться...

Он снял с головы скуфейку и утер выступившие от смеха слезы.

- То-то! - Федор Ильич, сердито сопя, сел на место. - Над чужим горем

не смейся!... Тут, видишь, такое дело, парень... - он снова обратился ко

мне, - как ни крути, а выходит - не гулять тебе по девкам!

- Со мной что-то сделают? - я невольно опустил глаза.

- Да нет! - отмахнулся толстяк. - За плоть свою ты не волнуйся. Тут

плоть у всех, как у ящерицы хвост! Только вот не выпустят, из девятого-то

бокса...

- Как? А там разве нетэтих всяких... выходных, перерывов?

Сосед слева снова захрюкал, прикрывшись ладонью, но справился с собойи

сказалсквозь кашу:

- Этак каждый бы согласился! С выходными... В том-то и загвоздка, что

без минутки покою!

На душе у меня стало совсем гадко.

- Значит, вечная и непрерывная пытка?

- Вечная и непрерывная, - Федор Ильич сурово склонил голову. - Да еще и

подлая...

- Почему подлая?

- А вот потому. Взять, скажем, нас. Мы, сидим тут, годами кирзовойкашей

давимся, да вспоминаем-то расстегаи! Уху стерляжью! Поросенка с хреном!

Сладость такая иной раз пройдет в душе, будтоивпрямь у Яра отобедал! С этой

думкой сокровенной - куда как легче вечность коротать!... А у тебя и

сокровенное отберут...

- Как отберут?

Федор Ильич вздохнул и принялся выбираться из-за стола.

- Уволь ты меня! Не хочу я об этом говорить! Там увидишь, как...

Обед кончился, мы вышли из столовой. Федор Ильич протянул мне руку.

- Ну, прощай, парень! Нам - на работу. Да и тебе уж скоро...

Я покачал головой.

- Нет. Сам не пойду. Буду скрываться, пока не поймают и силой не

отведут. Кстати, у меняоправдание: я же не знаю, где этот девятый бокс! А

искать и не собираюсь...

Федор Ильич потрепал меня по плечу.

- Молодой ты еще... Кто ж девятый бокс ищет? Он сам тебя найдет!

... Я снова брел широкой, может быть, главноймагистралью ада,

старательно избегая всяческих ответвлений, а особенно въездов в ворота

какого-то нескончаемогохимкомбината, тянувшегося вдоль дороги. Черт его

знает, как он выглядит, этот девятый бокс, и каким образом он будет за мной

охотиться. Лучше не соваться, куда попало.

Внимательно озираясь по сторонам, я в то же время мучительно размышлял

над словами Федора Ильича. Из девятого бокса не выпустят. А там пытка

- вечная и непрерывная. Что же, выходит, не успел. Ничего не успел - нив

земной жизни, ни в загробной. Вот-вот схватят и поведут на вечную

непрерывную муку, а я так ни разу в двух жизнях ни на что серьезное, смелое,

просто человеческое и не решился.

Потому что всегда был трусом, со злостью подумал я. Боялся неудобных

ситуаций, боялся быть осмеяным, отвергнутым, выгнаным с нелюбимой работы,

побитым хулиганами. Боялся смерти, но еще больше боялся жизни. А теперь вот

даже страх перед пыткой притупился. Заглушила его жгучаяобида на самого

себя. Прозевал жизнь! Пролежал на диване, пропялился в телевизор,

прозакусывал. В то время, как надо было...

Я остановился посреди дороги.

Надо было - что? Чего я хотел в той жизни? Почета и уважения? Новых

трудовых успехов и роста благосостояния? Все это казалось мне мелким, не

стоящим усилий. Скорее уж мечталось о безумной славе, безмерном богатстве...

Черт его знает. Зачем мне слава? Я всегда старался прошмыгнуть незаметно,

сторонился людных увеселений, из всех развлечений позволял себе только

прогулки по городу в одиночку. Так зачем мне слава?

А я тебе скажу, зачем, дорогой мой покойник. Ясно и просто, и не мной

придумано: мужчина ищет славы, чтобы его девки любили. Нормальное

сексуальное вожделение. И прогулки по городу в одиночку - тоже вожделение. В

одиночку, но с жадными глазами, с безумной надеждой, что вдруг как-нибудь

завяжется, зацепится неожиданный роман совстречной красавицей. Бродил по

городу, ежеминутно влюбляясь и тут же навсегда теряя предмет любви, потому

что подойти, заговорить - немыслимо. А предмет ничего и не замечал, уходил

себе дальше и скрывался за горизонтом.

Наверное, я не один такой. Любое человеческое существо мужского пола и

нормальной ориентации испытывало нечто подобное. Только одни научились

перешагивать барьер немыслимого, подходили, заговаривали и в конце концов,

не мытьем так катаньем, не с первой попытки так с трехсотой, чего-то

добивались. А другие, потрусливее, сами разбивались об этот барьер. Из них

выходили либо маньяки, которым легче убить женщину, чем познакомиться с ней,

либо такие, как я - тихо загрызшие самих себя.

- Ну зачем же так мрачно!

Я вздрогнул. Голос раздался совсем близко, хотямнеказалось, что вокруг

ни души. Впрочем, может быть, еще мгновение назад никого и не было. Теперьже

у обочины дороги, небрежно подпирая плечомполосатый столбик с табличкой

"Здесь копать некуда", стоял черт.

Он былв светлом щеголеватом плаще и шляпе, прикрывающей рога, подмышкой

держал пергаментный свиток, очень похожийнасвернутую в трубку газету, словом

- ничемне отличался от прохожего, поджидающего на остановке автобус. Вот

только подшляпой, там, где должно быть лицо, клубиласьмутнаятьма сгорящими

угольками вместоглаз.

Ну вот и все, подумал я. Это за мной.

- Помилуйте! Откуда такие черные мысли? - сейчас же отозвался он. -

Никто вас никудане потащит помимо вашей воли! Неужели непонятно?

- Правда? - обрадовался я, но тут же отступил с опаской. - А вы это...

серьезно?

- Можете мне поверить, - он кивнул. - Мы, конечно, применяем силу в

некоторых случаях, но к интеллигентному, тонко чувствующему человеку -

никогда! Я вот послушал ваши рассуждения о женской недоступности и получил,

можно сказать, истинноенаслаждение...

- Мои рассуждения? - я растерянно огляделся. - Но я ничего такого...

- Я имею в виду ваши размышления. О славе, о богатстве, о барьере между

женщиной и маньяком, и все такое... Это бесподобно!

- А вы разве читаете мысли?

- Разумеется! - во тьме лица проступила улыбка. - Этонаша обязанность.

Должен признаться, не всегда приятная. Такие типы иногда попадаются! - он

пощелкал когтем по пергаментному свитку, словно в доказательство. - Поэтому

мы оченьдорожим каждымкультурным, образованным клиентом. Они у нас, я бы

сказал, на вес золота... если бы мы золотом канавы не засыпали.

- Вы, наверное, шутите, - я смущенноулыбнулся в ответ, невольно

испытывая к нему доверие. По всему видно, что он не мелкий бес, однако, не

чинясь, беседует с рядовым покойником. Казалось бы, какая емуразница,

рогатому - интеллигент, не интеллигент? Все мы для них - грешники, пыточный

материал...

- Ну что вы! - черт замахал руками.

Я, краснея, вспомнил, что он читает мои мысли.

- Нас почему-то считают пыточным ведомством. - сказал он. - Это не

совсем верно. Мы - ведомство страдательное. Не такое уж удовольствиервать вам

ребра и высверливать зубы, поверьте! Нам важна реакция - глубокое раскаяние

и страдание с полной отдачей. Кто же другойумеет страдать так глубоко и

сильно, каккультурный, образованный человек? Никто, уверяю вас! Пролетарии-

что? Визжат, и только! То есть, я не хочу никого обидеть и под пролетариями

разумею людей неимущих, прежде всего, в духовном отношении. Этих хваленых

"нищих духом". Такойбудет хоть целый год извиваться на сковородке, а дай ему

передышку - тут же пойдет и напьется. И даже не задумается, за чтотерпел

муку!

Черт сердито смял пергаментный свиток и сунул его в карман.

- Другое дело - интеллигентный человек! - голос его потеплел. - К

немуне успеешь ещес вилами подойти, а он уже переосмыслил всю свою жизнь,

вынес себе суровый приговор истории и, заметьте, исправно по этому поводу

страдает! Ну разве не прелесть? Такому человеку мы просто не можем не пойти

навстречу.

- В каком это смысле - навстречу? - осторожно спросил я.

- Да в самом прямом! Нам ведь известны и ваши тайные мечтания, и

досада, что ничего не удалось успеть при жизни. Почему бы, черт побери, не

дать вам шанс?

- Спасибо, - сказал я. - А как это?

- Да очень просто! Прежде всего, давайте-ка уедем отсюда. "Двинем туда,

где море огней! " - пропел он. - Вот, как раз, и автобус...

К моему изумлению, послышался кашель мотора, простуженный посвист

резиновой гармошки, игрязно-желтый "Икарус"-колбаса гостеприимно распахнул

прямо переднами одну створку двери. Вторую створку, видимо, заклинило, она

могла только нервно подергиваться.

- Прошу! - сказал мой вежливый собеседник. - Да не бойтесь, это не

"воронок"!

Мы вошли в салон. В глазасразу бросилось печальное его состояние: не

хватало многих сидений, а те, что остались, были изорваны и погнуты. Впрочем,

народу в автобусе ехало немного. На задней площадке галдела толпа молодежи,

остальные пассажирырасселись по одному, пряча лица в воротники от стылого

встречного ветерка. Я только теперь заметил, что стекла выбиты почти во всех

окнах, кое-где врамах чудом еще держались длинные иззубренные языки -

осколки. Никого из пассажиров это, по-видимому, не тревожило.

- При наших расстояниях поневоле приходится обзаводиться общественным

транспортом! - с затаенной гордостью сказал черт, усаживаясь рядом со мной.

- Откуда здесь автобус? - спросил я.

- С моста упал, - пояснил он не совсем понятно.

Я решил не уточнять.

Пейзаж за окном вытянулся в мутную полосу без определенных деталей, не

то из-за тумана, не то из-за головокружительной скорости, с которой летел

автобус.

- Куда мы едем? - спросил я.

- Куда-нибудь поближе к центру. Вы ведь ничего еще не видели, кроме

нашей промзоны, а в ней повстречать нужного человека очень трудно...

- Какого нужного человека?

- Это уж от вас зависит! - он усмехнулся. - Вам предоставляется полная

свобода действий. Ненадолго, конечно, но при некоторой расторопности можно

успеть...

- Успеть - что?

- Ну, при достаточнойрасторопности... - он хитро подмигнул мне огненным

глазом, - можно успеть все. Но вам, как я понимаю, еще нужно понять, чего

именно вы хотите. Определиться, так сказать, с заветным желанием...

- Зачем это? - не понял я.

- Затем, что мы намерены его исполнить.

Автобус с шипением и скрежетом остановился.

За окном высились белые корпуса, утопающие в зелени обширного парка,

окруженного чугунной оградой. По дорожкам парка гуляли люди в пижамах.

- Зубовное, - раздалось в динамике. - Следующая - варьете "Нюрин муж".

- О! У вас и варьете есть! - вежливо изумился я.

Но думал в этот момент совсем о другом.

- Нет, - черт покачал головой. - Совсем избавить вас от наказания мы не

можем. Все-таки здесь Ад.

- Понимаю, - поник я.

Судорожно дергавшаяся створка двери, наконец, открылась, и в салон

вошла девушка. Ох, привычно подумал я, погибель вы моя, девки. Из-за вас

пропадаю... Но до чего же хороша!

- Хороша, чертовка, - тихо подтвердил сосед.

Девушкаподняла тонкую, сверкнувшую лаковыми ноготками руку, откинула

длинные волосы, и в салоне полыхнуло зеленым от ее глаз. Ловко ставя ножкина

высоких каблуках, она направилась по проходу между сидениями прямо к нам.

- Это из зубовного или из смольного? - прошептал я.

- Да нет, - черт окинул оценивающим взглядом ладно скроенную и дорого

одетую фигурку, - эта, пожалуй, покруче будет... Однако, поздравляю! Вы уже

неплохо разбираетесь в вопросе!

Не дойдя до нас всего одного шага, девушка плавно, как в танце,

повернулась иопустилась, да-да, не села, а именно опустилась на сидение

впереди меня. Волосы ее рассыпались по спинке кресла, и я, конечно, сейчас

же ощутил почти неуловимый, а может быть и просто воображаемыйаромат духов.

Когда автобус тронется, сладко подумал я, ее волосы будут щекотать мне

лицо...

- Вы, однако, поэт! - пробормотал черт. - А хотите, я вас познакомлю?

- Тише! - испугался я. - Она же услышит!

- Да? - он перевел простодушный взгляд с меня на нее и обратно. - Ну и

что? Вы же не собираетесь знакомиться молча? Хотя, впрочем, такие случаи

бывали...

Автобус взревел двигателем - как видно, единственной деталью, не

пострадавшей при падении с моста, и снова понесся вперед. Сквозняк засвистел

в оконных осколках, волосы девушки, взлетая, действительно задевали меня по

лицу, но отдаться этому чарующему ощущению мешали новые, неожиданные мысли.

- С чего это вы взяли, что она захочет со мной знакомиться? -

раздраженно спросил я.

В завываниях мотора и ветра нас уже никто не мог слышать.

- Не робейте! - ответил черт. - Мне кажется, вы ей понравитесь...

- А мне не кажется, - буркнул я.

Неизвестно, как ему удавалось придать своей физиономии выражение, но он

посмотрел на меня с укором.

- Я же сказал, мы пойдем вам навстречу. Я гарантирую, что вы ей очень

понравитесь. Ведь раньше вас останавливали именно сомненияв своей

привлекательности, так?

- Ну, так.

- А теперь вы можете в ней не сомневаться! Чего ж вам еще? Вперед, мой

везунчик!

Нашел везунчика, сердито подумал я. Но в надорванномсердце уже гулял

тотхолодок, что толкает парашютиста к люку: "Эх, а ведь могу!... ".

- Да мы с ней вовсе незнакомы, - шевелил моими губами привычный,

спокойный страх. - Неудобно как-то...

- Вы, конечно, можете снова отказаться, - горячо шептал мне в ответ

черт, - но смотрите, как бы потом не жалеть целую вечность!

"Прав он, прав! " - стонало покойное сердце, никогда не знавшее покоя.

За окнамивспыхнули разноцветные неоновые огни. Автобус стал

притормаживать. Девушка поднялась и, не оглядываясь, пошла к выходу. Черт

толкнул меня локтем в бок.

- Да, но с чем я к ней подойду?! - взвыл я в отчаянии.

- А вот с тем самым, что вам от нее нужно, и подойдите!

- Что, прямо так и сказать?!

Автобус остановился. Дверные створки задергались в предсмертных

судоргах.

- Варьете "Нюрин муж" - прохрипел динамик, - следующая - Мужеложкино.

- Рассусоливать некогда, - жестко сказал черт. - Идите. Гарантирую, что

вы получите именно то, о чем в действительности мечтаете.

Последние слова он произнесс особымударением. Я почувствовал, что это

неспроста, хотел было переспросить, но он лишь ткнул когтистым пальцем

вдаль:

- Она уходит.

И я, махнуврукой, бросился вдогонку за девушкой.

Улица была полна народу и освещена, как на Новый Год. Огни метались по

карнизам, оплетали деревьяна бульваре, вспыхивали отражениями в витринах. Над

каждой мало-мальски пролазной дверцей сияла пульсирующая, переливающаяся

вывеска: "Искусочная", "Русская рулетка. Калашников и Калашников.",

"Практичный грешник носит несгораемую обувь "Саламандер"! Персоналу -

подковы по сезону" и просто: "Нумера". По крыше дома на противоположной

стороне улицы бежала сверкающая строка: "Смотрите в кинотеатрах "Барракуда" и

"Удавленник". Сегодня: старая добрая комедия"Титаник". Скоро: "Воздержание".

Фильм ужасов. " Надо всем этим медленно поворачивались в черном небе

гигантские мельничные крылья варьете "Нюрин муж". Публика толпами валила

вдоль улицы сразу в обе стороны, поедая мороженое и разминаясь пивком. Если

это ад, подумал я, то можно себе представить, какой кайф в раю...

Догнать девушку в толпе было непросто, впрочем, это я, кажется, сам

себе внушил. Мне по прежнему не хватало решимости подойти к ней и заговорить.

Я шел в отдалении, стараясь только не упустить ее из виду. В голове

вертелась одна-единственная идиотская фраза: "Извините, не подскажете, как

проехать к девятому боксу?" Лучше удавиться, чем так начинать знакомство,

подумал я.

На мгновение толпа впереди раздалась, и я снова увидел Ее в полный рост.

Каблучки четко выщелкивали шаги по мостовой, узкие брючки так плотно

охватили стройные ноги, что повторяли мельчайший изгибик пьянящего рельефа.

Полупрозрачная ткань блузки так и ласкалась к желанному телу. А волосы! Они

летели по ветру, извиваясь медленно и широко, словно девушка плыла под

водой. Вот свернет сейчас в какую-нибудь дверь, подумал я, только ты ее и

видел...

И точно! Будто услышав подсказку, она вдруг остановилась и толкнула

стеклянную дверь, обрамленную гирляндой перемигивающихся лампочек. Швейцар в

зеленой униформе с цирковыми бранденбурами на грудивежливо приподнял картуз,

пропуская ее внутрь. Стеклянная грань качнулась туда-сюда и замерла, отделив

меня от последней надежды в моей последней жизни.

Нет!!! Мысль эта обжгла по-настоящему адским огнем. Смерть - неприятна

штука, но и тогда мне не было так больно. Вся моя застенчивость вдруг

сгорела, словно политая расплавленным чугуном. Я бросился вперед, едва не

разбил стеклянную дверь о швейцара и, догнав мою девушку, выпалил:

- Постойте, девушка! Пождите. Я вам... Я вас хочу...

Мне не хватило дыхания.

- Хотите? - она улыбнулась, оценив начало. - Именно меня?

- Нет, - заявил вдруг я, сам себе удивляясь.

Впервые в жизни мне было легко признаться женщине в своих чувствах:

- Я всех хочу. Всех... вас.

И замолчал. Что должно было последовать за этим? Звонкая пощечина и

провал в тартарары. Но ничего страшного не произошло.

Она засмеялась.

- Ты мой маленький! Идем.

Я почувствовал, как ее пальцы ложатся в мою ладонь, и крепко схватил

их. Она повела меня по бесшумным коридорам, выстланным ковровыми дрожками с

толстенным ворсом, мы миновали несколько комнат с изысканной резной мебелью,

где за стеклами шкафов угадывались ряды книжных корешков и поблескивало

серебро. В большом пустом зале с опущенными до пола люстрами мы обогнули

огромный стол под белой скатертью, накрытый к роскошному пиру, поднялись по

дубовой лестнице на галерею и, наконец, остановились перед небольшой

дверцей, почти сливающейся с обивкой стены.

- Что там? - тихо спросил я.

Происходящее становилось похожим на любовное приключение из старого

романа.

- Я думал, такое бывает только в книжках!...

- Тсс! - она приложила пальчик к губам и вынула из сумочки ключ. - Там

нам будет хорошо! Входи.

Я шагнул в раскрывшуюся дверь, и сейчас же в глаза мне ударил

молочно-белый, нестерпимой силы свет. В первую минуту я зажмурился, а когда,

наконец, смограскрыть глаза, сразу понял, что именно так сверкало.

Это были залитые светом обнаженные женские тела. Глянцево

поблескивающие и матовые, белые и цветные, они стояли плотной стеной прямо

передо мной и разглядывали меня с любопытством сотнями разноцветных глаз...

Нет, я ошибся. Не стеной. Гладкие и кудрявые головы всех оттенков льна,

золота, каштана и воронова крыла морем колыхались до самого горизонта. Их

были миллионы на открывшейся передо мной бескрайней равнине, и они стояли

тесно, как в переполненном автобусе, только возле меня оставлся небольшой

пятачок, заботливо устланный сеном. Я попятился. Позади с грохотом

захлопнулась дверь. Я стремительно обернулся. Стальная дверь, совсем такая

же, как в предбаннике у Федора Ильича, была украшена крупной ярко-оранжевой

надписью по трафарету: "Выход из бокса No 9 не предусмотрен. Извините."

И тут я понял, что стряслось. Это был девятый бокс. Он сам меня нашел. И

больше уже не выпустит никогда. Я оглянулся. Женщины переступали с ноги на

ногу в ожидании, несколько ближайших начали деловито завязывать волосы в

пучок.

Значит, вот это и есть моя пытка. Вечная и непрерывная, без обеда и

выходных. Пытка, отнимающая все, даже самую сокровенную мечту моей жизни.

Ведь нельзя мечтать о том, чем тебя пытают. А они будут меня пытать, снова и

снова заставляя делать одно и то же. Самое любимое, самое незнакомое, самое

потаенное и вожделенное. Пока это не станет для меня пресным, затем скучным,

затем неприятным, ненавистным, нестерпимым и дальше - по нарастающей. И

предела этой муке не будет!

Все именно так, как говорил Федор Ильич, и как обещал проклятый

вежливый черт! Никто не тащил меня силой, я сам пришел сюда, чтобы исполнить

свое самое заветное желание. И сейчас оно исполнится.

Я в отчаянии застучал кулаками в дверь.

- Ты что, читать не умеешь? - спросила рослая девушка, положив мне руку

на плечо. Ее крупная грудь спокойно колыхалась у самого моего лица. Другие

женщины обступили нас тесным полукольцом.

- Ты не суетись, - продолжала девушка, расстегивая верхнюю пуговицу

моей рубашки, - экономь силы. Спешить тебе некуда. У тебя впереди -

вечность...

К О Н Е Ц