Книго

                               Кир БУЛЫЧЕВ

                               РЕКА ХРОНОС(Книга II)

 

 

                                  Роман

 

 

                                

                        ШТУРМ ДЮЛЬБЕРА (1917 год)

 

 

                                 Глава 1

 

                             ДЕКАБРЬ 1916 г.

 

          Я чувствовал,  как  неведомая сила охватывает меня и разливается

     теплотой по всему телу.  Вместе с тем я весь был точно в  оцепенении:

     тело мое онемело. Я пытался говорить, но язык мне не повиновался, и я

     медленно  погружался  в  сон,  как  будто   под   влиянием   сильного

     наркотического средства. Лишь одни глаза светились надо мной каким-то

     фосфорическим светом, увеличиваясь в один яркий круг.

          До моего  слуха  доносился голос старца,  но слов я различить не

     мог, а слышал лишь неясное его бормотание.

          В таком  положении  я  лежал неподвижно,  не имея возможности ни

     кричать,  ни двигаться.  Только мысль моя  еще  была  свободна,  и  я

     сознавал,  что  постепенно  подчиняюсь власти загадочного и страшного

     человека.

          Но вскоре  я почувствовал,  что во мне,  помимо моей воли,  сама

     собой  пробуждается  моя   собственная   внутренняя   сила,   которая

     противодействует  гипнозу.  Она  нарастала  во мне,  закрывая все мое

     существо невидимой броней.  В сознании моем смутно всплывала мысль  о

     том,  что  между  мной и Распутиным происходит напряженная борьба и в

     этой борьбе я могу оказать ему сопротивление, потому что моя душевная

     сила,  сталкиваясь с силой Распутина, не дает ему возможности всецело

     овладеть мной.

 

     Так Феликс Феликсович Юсупов-младший писал в  своем дневнике в  конце

ноября 1916 года.

     В  обычные дни  князь не  вел  дневника,  ленился,  хотя  полагал это

полезным для внутренней дисциплины.  Записи появлялись в  моменты душевных

волнений,  к  примеру,  накануне свадьбы с  Ириной.  Тогда  казалось,  что

Александр Михайлович,  имевший,  кажется,  иные  планы  для  своей старшей

дочери -  как-никак племянница императора!  -  наотрез откажет Юсупову. Но

заступницей выступила Ксения Александровна, мама Ирины.

     - Сандрик,  -  сказала она,  не смущаясь присутствием Феликса,  -  ты

забыл,  как  ночи не  спал,  уверенный в  том,  что  батюшка тебе мою руку

никогда не отдаст?

     Феликс с детства был влюблен в тетю Ксению, и, возможно, не последней

причиной  его  увлечения красивой,  но  холодной Ириной  была  безнадежная

юношеская любовь к грубоватой, полной жизненной силы Ксении Александровне,

которую обожавший ее отец называл <барышней-крестьянкой>.

     Наверное,  в  такой ситуации легче бы  разобраться Фрейду,  но Фрейда

Феликс так и  не прочел.  Году в двенадцатом,  когда он учился в Оксфорде,

кто-то из тьюторов предложил ему прочесть труд австрийского гения. Но труд

был  напечатан в  Берлине готическим шрифтом,  прочесть его  было выше сил

русского князя.

     Теперь уже все позади.  Третий год Ирина - его друг и жена. Она стала

ему ближе любого из мужчин.  Может,  оттого, что у Феликса не было друзей.

Феликс был откровенным англоманом,  хотя в  столице ходили сплетни о  том,

что  курса в  Оксфорде он  окончить не  смог  и  потому по  возвращении из

Лондона вернулся в  Пажеский корпус.  К тому же Феликс не скрывал,  а даже

бравировал   печоринским  презрением  к   петербургскому  высшему   свету,

ненавистью к  продажным чиновникам и  выжившим из  ума генералам,  которые

тащат Россию к военному поражению.

     Одиночество  Феликса  определялось  и  тем,  что  он,  воспитанный  в

атмосфере превосходства его семьи по отношению к этим выскочкам Романовым,

оставался монархистом,  для которого близость к  правящему дому составляла

смысл жизни. Может, таким его воспитала мама, которая долгие годы состояла

в   близких  фрейлинах  Марии  Федоровны,   полагая  себя  как  бы  членом

романовского семейства.

     Феликс сумел отбросить мамино <как бы>.

     Он  -  сам член семейства.  Он -  муж великой княжны,  его дети будут

племянниками   и    племянницами   императора    и,    при    определенных

обстоятельствах, даже смогут претендовать на корону. Как бы ни были знатны

Юсуповы, ни один из них не поднимался так высоко.

     И  в  то  же время Феликс оставался подобен Потемкину или Зубову.  Он

стал  одним из  Романовых через постель.  И  для  высшего света никогда не

станет настоящим Романовым.  Значит,  он должен стать более Романовым, чем

все Романовы вместе взятые.

     А как это можно сделать?

     Приблизиться к Николаю и возглавить армию?

     Чепуха! Николай был холоден к Феликсу и почти игнорировал его.

     Другие великие князья? Более всего было равнодушных. Что он есть, что

он пропал - проходимец!

     Может, так и не думали о члене одного из древнейших родов (правда, из

татарских мурз), но Феликсу все время чудился шепот за спиной.

     Может,  он уехал бы снова в  свою любимую Англию,  хоть и там вряд ли

ему будет открыта настоящая дорога к славе.

     Ирина тоже была рабыней тщеславия,  она тоже была спесива,  а ее брак

оказался мезальянсом.  Увлекшись блестящим мужчиной, она выиграла его, она

утерла  нос  всем  остальным великим  княжнам,  которые исчезали навечно в

каких-то  Гессенах и  Вюртембергах,  но радость достижения рассосалась,  а

Феликсу  не  было  пути  -  со  всех  сторон  на  него  глазели враждебные

физиономии, все двери были закрыты...

     Феликс понимал,  что для него существует лишь один выход -  он должен

стать Спасителем Отечества,  новым князем Пожарским, благо война открывала

некие новые области применения сил.  Нет,  не  на фронте,  тот путь был бы

тупиком. Решать все надо в нервном центре страны - в Петербурге.

     Как  в  доме  Александра Михайловича,  где  молодые проводили большую

часть времени,  так и  в  светских салонах военные и политические проблемы

обсуждались весьма горячо.  Осень 1916 года не принесла успехов на фронте.

Наступление провалилось,  Австро-Венгрию не  удалось вышибить из войны,  и

если австрияков немного потеснили,  то  немцы на севере продолжали успешно

наступать,  они уже оккупировали важнейшие западные губернии - всю Польшу,

Прибалтику,  уже грозили Малороссии и Белоруссии, а вскоре приблизятся и к

Петербургу.   На  Западном  фронте  надежды,  которые  вспыхнули  было  со

вступлением в  войну Североамериканских Соединенных Штатов,  к  концу года

угасли -  американский корпус не  смог  внести в  войну  перелома.  А  все

разговоры о  том,  что  немцы остались без горючего,  едят крыс и  мечтают

свергнуть кайзера, оставались не более как разговорами. Может, и ели - Бог

их разберет, но и получали от того патриотическое наслаждение.

     Русскому уму нужна ясность.  Ясность заключается в  имени врага.  Как

только врага обнаружат и уничтожат, наступит райская жизнь, и по кисельным

берегам будут  бродить молочные коровы,  проваливаясь в  кисель  по  самые

рога.

     Во  время  войны наиболее популярным становится крик:  <Предали!>  Он

дает возможность бежать в  тыл,  не  боясь обвинений в  трусости.  Предать

могли  только  те,   кто  в  этом  предательстве  заинтересован.  Конечно,

соблазнительно пустить в дело евреев, но известно, что немцы их не жалуют,

да и среди генералов евреев,  как назло,  почти не нашлось. Зато в России,

где правящее семейство за последние двести лет стало немецким по крови,  а

подпирали трон лица немецкой национальности, из которых династия и черпала

кадры губернаторов,  генералов и  полицмейстеров,  не надо было показывать

пальцем - куда ни ткни, упрешься в немца.

     До   войны  в   том  не  было  беды.   От  немца  исходил  порядок  и

продовольствие. Во время войны положение изменилось.

     Сложность заключалась в том,  что лица с немецкими фамилиями в шпионы

не  шли,  потому что  как  настоящие немцы они  были  более русскими,  чем

русские,  и,  уж  конечно,  настоящими  российскими патриотами.  Продавали

Россию,  если  находилось кому  заплатить,  вполне  русские типы,  умевшие

притом кричать <Предали!> и <Держи вора!>.

     Сам государь император был вполне приемлем,  с бородкой, тихий, похож

сразу и на мужика,  и на английского короля.  Потому что с последним был в

родстве через немецких предков. Зато его жену Александру Федоровну русский

мещанин не принял - уж очень она была гордая и холодная, даже улыбаться не

умела.  Над государем в постели измывалась -  впрочем,  так ему и надо,  -

рожала только дочек,  а потом разродилась наследником,  еле живым.  В этом

можно было усмотреть злой умысел.

     Наследника,  как  в  итальянском фарсе,  лечили всевозможные врачи  и

шарлатаны,  государыня большую  часть  времени  проводила  в  монастырях и

соборах -  такой богомольной царицы из  русских бы  не  отыскать.  И  пока

государь подавлял революционеров,  проигрывал войну каким-то малоизвестным

япошкам,  а  потом и  вовсе ввязался в  войну с собственным кузеном Викки,

русский народ искал виноватых.

     И  тут  как  нельзя  лучше  помог  Распутин.  Вполне русский человек,

сибиряк,  конокрад.  Такого шарлатана русская история и не припомнит.  Это

был  гипнотизер,  сексуальный гигант  -  воплощение  всего,  в  чем  столь

нуждался малокровный двор, дрожавший над малокровным наследником.

     Чем дольше тянулась война,  чем хуже были дела на фронте и дома,  тем

явственней виделся образ  врага  и  виновника наших  бед.  В  разных слоях

общественности его  именовали по-разному,  не  сознавая,  что речь идет об

одном и том же козле отпущения.

     Социалисты имели в виду прогнивший режим и немецкую династию в целом.

     Мещанство  ненавидело  царицу  и  всяких  там  при  ней  Штрюмеров  и

Ранненкампфов.  Царицу даже никто не звал русским православным именем,  на

которое она по крещению имела право, - Александрой Федоровной.

     Ее именовали Алисой.

     Знать и  политики правого толка не  смели поднять лапу на государыню,

как бы она ни была противна их духу. Зато утверждали, что Алиса, сама того

не  ведая,  попала в  моральный плен  к  подлому развратнику Распутину,  а

подлый развратник давно уже находится на содержании немецкой разведки. Сам

император -  жертва  этого  гнусного заговора,  и  если  бы  удалось найти

способ,  чтобы  избавиться от  самозванца,  тогда все  пойдет как  надо  -

заиграют  трубы,   пойдут  в   бой   сытые   полки,   испуганно  спрячется

социалистическая крамола,  мы вступим в Берлин,  захватим проливы, возьмем

Царьград и, может, даже прибьем к его воротам щиты, что делали наши предки

в тех случаях,  когда их не хотели пустить в город,  зная, что они нечисты

на руку.

     Шли месяц за месяцем,  год за годом,  и  сколько бы людей,  близких и

далеких,  ни  открывали глаза  императору и  императрице на  то,  что  они

находятся в плену у самозванца,  те и в ус не дули.  Нравился им Распутин,

верили они  в  его  целительные силы  и  вовсе  не  верили родственникам и

политикам,   даже  маме  князя  Юсупова  не  поверили,   пришлось  Зинаиде

Николаевне возвращаться ни с чем.

     Распутин,  как и положено российскому временщику,  беззастенчиво брал

взятки,  пил  по-черному,  спал  с  цыганками и  графинями,  существовал в

окружении истеричных дам и  продажных мужчин,  умело влиял на назначения в

верхах России,  но,  разумеется, ничего изменить не мог - от того, занимал

ли пост Хвостов,  Трепов или Штрюмер,  сумма не менялась. С Распутиным или

без него империя катилась в пропасть, а имперская знать сидела по гостиным

и стенала - как избавиться от Распутина? как спасти Отечество?

     Эти стенания продолжались бы до самой революции, которая была близка,

если бы не комплекс неполноценности князя Феликса Юсупова, который изменил

течение российской истории.  Но,  как оказалось,  это изменение не сделало

князя Феликса российским Бонапартом.

     Слово <убить> не  произносилось в  салонах,  хотя  витало в  воздухе.

Некогда предки собиравшихся там князей резали друг друга и более удачливых

временщиков,  не гнушались порой и императорами.  Но к концу 1916 года они

выродились и уже не смели рискнуть - не смели поднять руку на особу хоть и

порочную и низкого происхождения, но приближенную к императору. Поднимешь,

а что потом? Что сделает с тобой государь?

     Когда  Юсупов  понял,   что  именно  он  должен  избавить  Россию  от

Распутина,  он  поделился этой,  пока  еще  туманной мыслью  с  прекрасной

Ириной.

     Ирина отнеслась к рассуждениям мужа трезво и даже деловито.

     - Феликс,  - сказала она. - Может быть, в этом и есть твой шанс. Если

ты  спасешь  Россию,  спасешь  империю  раньше,  чем  это  сделает Дмитрий

Павлович или  кто-нибудь  другой  из  великих князей,  который наймет пару

убийц, тебе не будет равного в России.

     - Ты предлагаешь нанять убийцу?  -  с деланным возмущением, а в самом

деле с некоторым облегчением спросил Феликс.

     - Ни в коем случае,  -  ответила Ирина.  -  Подвиг такого рода нельзя

путать с  уголовщиной.  Если  ты  хочешь убить Распутина,  то  именно твой

кинжал должен вонзиться в грудь временщику.

     Феликс замолчал.

     Вся  эта  сцена  его  смутила.   Он   полагал,   что  Ирина  бросится

отговаривать его,  умолять...  она же толкает его...  может,  к тюрьме?  к

казни?

     - Не  бойся,  -  сказала Ирина,  -  никто не  посмеет поднять руку на

героя. Вся Россия будет носить тебя на руках.

     Феликс пожал плечами.  Ему  не  было дела до  того,  как себя поведет

Россия, если его в то время зарубят шашками жандармы.

     Разговор  на  том  закончился  и  возобновился  вновь,   когда  Ирина

собралась на юг,  в имение своего папа, чтобы избавиться от петербургского

кашля.

     Они обсуждали ее  отъезд,  и  вдруг Феликс вспомнил один из ялтинских

вечеров трехлетней давности.

     - Ты не помнишь такого... Сергея Серафимовича? - спросил он.

     - Берестова?  Мы были у них. Такой седой, благородный джентльмен. Его

потом загадочно убили, - ответила Ирина.

     - Я помню,  что в тот вечер был спиритический сеанс.  И мы говорили о

Распутине.  О том,  что его надо убить,  чтобы спасти страну. А может, это

мне только кажется?

     - Тогда Распутин не был столь опасен, - сказала Ира.

     Она поежилась, глядя перед собой. Вспомнила:

     - Какой был страшный человек тот медиум у Берестова. Помнишь?

     - Общение с тайными силами не проходит даром,  - попытался улыбнуться

Феликс.

     Тот разговор с  Ириной,  которая вскоре уехала на  юг,  был еще одной

песчинкой на весах.

     Феликс не относился к  героям -  в нем даже не было военной косточки,

как в его отце,  чересчур бравом,  но недалеком офицере.  Он и на фронт не

спешил, хотя на него по этой причине поглядывали косо.

     Впоследствии  в  исторических исследованиях,  написанных  в  основном

после Октября, будут приняты фразы типа: <В конце 1916 года в среде крайне

правых политиков и  в окружении императора преобладали намерения физически

устранить Распутина, которого все, даже члены императорской семьи, считали

виновником военных поражений.

     Это было не совсем так.

     За  десять лет в  России не  нашлось ни одного смельчака,  который бы

перешел  от  слов  к  делу.  Все  смельчаки состояли  в  партии  эсеров  и

уничтожали  губернаторов и  полицмейстеров.  Распутин,  как  представитель

крестьянства,  вызывал  у  них  презрение,  но  не  считался  кандидатом в

мученики.

     Должен  был  появиться человек,  для  которого смерть Распутина -  не

только  освобождение  России  от  наваждения,  но  и  источник  корыстного

интереса, пересиливавшего любые опасности, проистекающие от поступка.

     Ирина,  которая  и  была  мотором в  том  семействе,  не  переставала

подталкивать порой робевшего Феликса.  Как-то, озлившись, он даже рявкнул:

<Ты-то  найдешь себе  другого мужа,  а  я  новую голову не  отыщу>.  Ирина

взглянула на него,  чуть склонив голову -  она умела так смотреть,  как на

насекомое,  и  вышла из  комнаты.  Он  помаялся с  полчаса,  пошел просить

прощения. Ирина чуть усмехнулась и ответила, что не обижена.

     В  тот  день,  когда  Феликс решился познакомиться с  Распутиным,  он

совершил шаг,  не  позволяющий думать  об  отступлении.  Если  ты,  Феликс

Юсупов,  близкий  к  престолу,  богатый и  красивый,  пошел  в  товарищи к

конокраду,  значит,  тебе не место среди чистых. Особенно если ты пошел на

это именно для того, чтобы протиснуться в среду чистых.

     Феликс с Ириной тщательно продумали дебют своей партии.

     На Мойке,  неподалеку от дворца Александра Михайловича,  в  котором в

1916  году,  пока шел  ремонт в  юсуповском особняке,  поселились молодые,

стоял дом Головиных, фактической главой которого за неимением в Петербурге

мужчин была Маша Головина, некогда приятельница Феликса. Уже не первый год

она себя открыто почитала в верных сторонницах Распутина,  в свете над ней

посмеивались, впрочем, ей до мнения света и дела не было.

     Феликс нанес  Маше  визит.  Навел  разговор на  Распутина,  что  было

несложно,   выслушал  панегирик  старцу.  Феликс  осмелился  внести  нотку

сомнения.

     - Как же,  -  спросил он, - такой праведный, как ты говоришь, человек

может проводить жизнь в кутежах и разврате?

     Маша покраснела и стала отмахиваться ручкой от Феликса, как от осы:

     - Ты  попал в  сети  клеветы!  Так  говорят враги старца!  Ведь враги

нарочно подтасовывают факты, чтобы очернить его в глазах государыни.

     - Но мне говорили,  что в <Вилли Родэ>,  где он чаще всего бывает,  у

него есть собственный кабинет. Он там танцует с цыганками...

     - Замолчи, если не хочешь, чтобы я навсегда с тобой поссорилась!

     Добившись молчания, Маша вдруг сказала:

     - Возможно, старец и делает это.

     - Вот именно!

     - Погоди!  Если он так делает,  то только для того, чтобы нравственно

закалить себя путем воздержания от окружающих соблазнов.

     Фраза была так ловко построена,  что Феликс понял:  она заготовлена и

отрепетирована заранее.

     - А  министров твой  старец  назначает и  снимает ради  нравственного

совершенствования?

     - Феликс,  давай прекратим разговор об  этом.  Он ничего не даст.  Ни

мне,  ни тебе. Лишь останется осадок. Если ты хочешь, то я тебя представлю

Григорию Ефимовичу.  Скажу,  что  ты  хочешь его видеть.  И  тогда ты  сам

сможешь убедиться, какой это святой человек!

     Феликс сделал вид, что размышляет.

     Обстоятельства складывались  в  его  пользу.  Ему  даже  не  пришлось

просить о встрече. Он даже мог показать сомнение... что он и сделал.

     Маша Головина позвонила Юсупову через неделю.

     - Завтра у нас будет Григорий Ефимович,  -  сказала она.  - Ты еще не

раздумал убедиться лично в том, какой это человек?

     - Я готов, - ответил Феликс.

     Все, Рубикон перейден.

     - Тогда я жду тебя завтра, к чаю. К четырем часам. Григорию Ефимовичу

я  уже сказала о  твоем желании с  ним познакомиться.  Он отнесся к  этому

тепло,  даже радостно.  Он любит новых людей...  Он хочет,  чтобы люди его

понимали.  Я сказала, что ты женат на племяннице государя. Оказывается, он

об этом знает.

     Еще бы,  подумал Феликс, десять лет в Петербурге - он собрал сведения

обо всех. Ему лестно знакомство со мной.

     Распутин опоздал,  вошел шумно, как хозяин, облобызал Машу и ее мать,

подбежавших под его благословение, как гимназистки.

     Он  был  точно  такой  же,  как  на  фотографиях и  литографированных

портретах.  Но одна черта, не увиденная на фотографиях, привлекла внимание

Феликса. Это были его глаза.

     Они были малы и бесцветны,  посажены очень близко друг от друга и так

углублены в  череп,  так  затенены  бровями,  что  терялись  в  орбитах  и

поблескивали оттуда,  как два холодных хрусталика.  Даже трудно было порой

понять,  открыты глаза или нет, но чувство, подобное пронзающей тебя игле,

заставляло держаться настороже.  Во  взгляде,  как  понял Феликс,  таилась

нечеловеческая сила.

     Старец опустился на соседний с князем стул и завел нервный,  быстрый,

сбивчивый разговор.

     С Распутиным всегда было трудно говорить. Мысли опережали возможности

его речи,  он не договаривал фразу,  бросал на половине, начинал новую. Он

пересыпал  речь  неопрятными словечками и  стремился  приставить к  словам

уменьшительные суффиксы,  что  в  его речи не  давало комического эффекта,

потому что он оставался личностью значительной и даже страшной.

     И Феликс испугался тому, что намеревался убить этого человека.

     Он же догадается,  что я думаю. Он сотрет меня в порошок. Как подойти

к нему с кинжалом?

     Распутин похвалялся близостью с государем,  словно Феликс об этом мог

не  слышать.  Но  Головины слушали его так,  словно он  открыл им глаза на

правду жизни.

     Потом разговор перешел на врача Бадмаева,  которого травят придворные

завистники,  а он знает все травки.  И тут Феликс догадался, каким образом

он сможет приблизиться к Распутину, не вызывая подозрений.

     - Меня собирались к нему вести, еще в детстве.

     - Чем же в детстве ты страдал, мой ласковый? - спросил Распутин.

     - У  меня,  насколько я себя помню,  бывают головокружения.  Я вообще

теряю способность двигаться.

     - И болит?

     - Нет,  болей я  не  испытываю,  -  сказал Феликс.  -  Но порой теряю

сознание.

     Головины  смотрели на  Распутина,  приоткрыв изящные  ротики,  словно

ожидали, что он сейчас превратит гадкого утенка Феликса в лебедя.

     - Ясное дело, - сказал Распутин. - Нуждаешься ты, голубчик, в сильном

моем влиянии.  Придешь ко  мне,  не  бойся,  зла я  еще никому не  сделал.

Поможем.  А теперь еще по чашке чаю, и мне идти надо. Государственные дела

призывают.

     Не  делал зла,  произнес про  себя  Феликс.  Если бы  ты  ограничился

легковерными дамочками или гусарами с  перепою,  тебе бы цены не было.  Но

твои государственные дела и есть страшный вред для России.

     Феликс все более убеждал себя в  том,  что он несет крест,  врученный

ему свыше...  Вот он,  сидит передо мной,  дьявол во плоти,  губитель моей

России.  А  я,  как  белый жертвенный паладин,  выхожу на  открытый бой  с

обнаженным мечом.

     - Ты чего задумался?  -  спросил Распутин.  - Или оробел? Тебе передо

мной робеть не след.  Ты лучше скажи,  умеешь на гитаре играть и петь? Или

врут про тебя?

     - Я играю немного...

     - Ох уж притворяешься... Сейчас со мной выйдешь. Не спешишь?

     - Нет, Григорий Ефимович, не спешу.

     Они вышли на мороз.  Григория Ефимовича ждал автомобиль с  заведенным

мотором, чтобы не заглох. Шофер был в шубе и меховой шапке. У Феликса авто

не  было -  ему  идти от  Головиных до  своего дворца -  два шага.  Но  он

почувствовал укол ненависти к этому мужику,  который осмелился приехать на

собственном авто, тогда как он, Юсупов, таится даже от собственных слуг.

     - Садись,  -  сказал  Распутин,  копаясь  пальцами в  длинной  черной

бороде. - К цыганам поедем.

     - Стоит ли?

     - А  ты,  Феликс,  не  рассуждай.  Никто тебя не увидит.  Мы ресторан

закроем, всех вышвырнем. Меня ждут.

     И тогда Феликс,  вздохнув,  подчинился, потому что раз уж ты пошел на

жертвы,  вряд  ли  стоит  останавливаться на  полдороги.  Да  и  любопытно

поглядеть -  что  же  такое распутинский кутеж.  О  них в  Петербурге чего

только не говорили.

     Кутеж  оставил  гудящую  голову,   стыдные  и   вовсе  не  разгульные

воспоминания и  память о  чувстве постоянного страха -  а  вдруг  появится

кто-то из знакомых?

     После  этой  бурной  ночи  Распутин  стал  благоволить  к   красивому

камер-пажу.  Несмотря  на  слухи,  Григорий  Ефимович  не  был  склонен  к

содомскому греху,  впрочем, как сам признавался, по пьяному делу баловался

и мальчиками. Но любил баб.

     Вот и  на лечебном сеансе,  когда Феликс отчаянно боролся с гипнозом,

он князя трогал, оглаживал, чуть не слюнявил, но знал меру и предел.

     Лечил  он  князя  в  своей спальне -  небольшой комнатке в  обширной,

многокомнатной, но тесной и неуютной квартире на Фонтанке.

     Вдоль одной стены стояла узкая кровать, небрежно застеленная спальным

мешком из лисьих хвостов, - подарок, как сказал старец, от Анны Вырубовой,

его  главной  покровительницы и  почитательницы.  Напротив  кровати  стоял

громадный сундук,  в  нем можно было упрятать медведя,  а  опершись о него

спинкой, раскинуло лапы подлокотников старое продавленное кожаное кресло -

в нем-то и полулежал Феликс, пока старец совершал над ним свои действия.

     В красном углу висело несколько образов,  горела лампада, на стенах в

рамках, а то и без - прикнопленные, висели портреты государя, государыни и

их  детей,  а  также лубочные картинки,  изображавшие сцены из  Священного

Писания, - такие листки можно было купить на базаре по пятаку.

     - Все,  - сказал старец, - поднимайся, пошли чайком побалуемся. После

сеанса обязательно надо горячим настоем жилы разогреть.

     В  столовой на  овальном столе  кипел золотопузый самовар,  стол  был

накрыт скатертью,  на  ней расставлены блюда и  тарелки со сладостями,  до

которых Распутин был  большой охотник.  Полюбившемуся Феликсу он  подвигал

тарелки и  хвалил  халву,  конфеты и  печения.  Феликс глядел на  толстые,

расплющенные на концах пальцы -  под ногтями черно -  и  холодно,  разумно

радовался решению -  он отравит Распутина. Он подсыпет яда в пирожные. Где

бы отыскать надежного доктора?

     - Гитару принес?  - спросил Распутин, хотя знал, что гитара у князя с

собой.  Сам отобрал гитару,  встретив у  черного хода,  -  на  секретности

визита настоял князь.

     Князь,   все  еще  находясь  в  некотором  трансе,   потому  что  его

воображение диктовало ему сцены смерти Распутина, пел задумчиво, негромко,

в основном цыганские романсы, которыми прославился в Оксфорде.

     Распутин сидел, опершись о ладони согнутых в локтях рук, всхлипывал и

твердил, что пение Феликса - ангельское. И что он ни попросит - старец ему

сделает.  Хочешь любую бабу,  даже великую княгиню?  И тут же спохватился,

захохотал, вспомнил, что у Феликса уже есть великая в женах.

     - Но,  может,  хочешь министерское место?  Какое министерство тебе по

нраву?  Ведь ты будешь получше министром,  чем эти старые грибы? Ты орешка

попробуй, в сахаре орешек, а потом еще нам сыграешь.

     Феликс понимал,  что ему хочется подчиняться старцу,  хочется угодить

ему.  Это наваждение,  от  которого надо избавиться.  Если не  избавишься,

Распутин разоблачит тебя и  убьет.  И Феликс радовался тому,  что осознает

опасность и потому будет в силах с ней бороться.

     На  прощание старец принялся упрашивать Феликса,  чтобы он как-нибудь

привел с собой красавицу жену.  Обещал,  что посмотрит,  здорова ли она, а

если нужна помощь,  то  помолится за  нее.  Он говорил вроде бы серьезно и

доброжелательно,  но  глазки пронзали страхом,  а  по лицу блуждала гадкая

ухмылка - может, она и привиделась князю.

     Медлить  более  было  нельзя  еще  и  потому,   что  Феликс  подлежал

мобилизации -  все члены императорской фамилии, ее младшего поколения были

на фронте.  Впрочем,  удивляться тому не приходилось - по традиции все без

исключения,  даже  хронически  больные  принцы,  с  раннего  детства  были

приписаны к  полкам,  кончали кадетские корпуса и офицерские училища.  Это

тоже сыграло плачевную роль в истории России -  ее правящая верхушка, если

не считать наследника престола, который получал более широкое образование,

состояла из  кадровых офицеров армии или  флота,  то  есть  к  современной

политической жизни была не приспособлена.  Впрочем, и сам Николай II лучше

всего чувствовал себя во главе полка,  на параде или на учениях.  Но уже в

штабной  комнате  он   терялся,   потому  что  офицером  был  старомодным,

бесталанным,  для  парадов,  а  не  для  танковых сражений.  Беда русского

командования,  когда все  определяла близость к  престолу,  была  связана,

разумеется,  с  деградацией самой империи.  Ведь  в  наполеоновских войнах

император не  смел  после первых неудачных попыток командовать Кутузовым и

Барклаем.  А  вот  Плевну  в  1877  году  штурмовали долго  и  неудачно  -

августейшие полководцы на роль Наполеонов не годились.

     Феликсу помогло то,  что казалось ему проклятием, - он не принадлежал

по крови к царской семье,  и никто не мешал его отцу дать сыну гражданское

образование.  Отец  полагал,  что  Оксфорд откроет сыну истинную карьеру в

современном  государстве.   Оксфорд  ничего  не  открыл,  только  прибавил

сплетниц и врагов.  И Феликс,  уже по собственному разумению, резко сменил

карьеру и по возвращении из Лондона отправился в Пажеский корпус.  Он стал

камер-пажом,  правда,  с  опозданием.  Но  теперь  после  трех  лет  войны

камер-пажей стали отправлять на фронт.

     Так что надо было торопиться со своими планами.

     Главного кандидата на  роль  соучастника подобрала Феликсу Ирина.  Им

нужен был  член императорской фамилии.  Если не  будет великого князя,  то

Феликс  рискует  оказаться на  каторге,  как  бы  ни  радовалось общество.

Великий князь станет щитком.  Но  где найдешь такого,  кто не струсит,  не

спасует перед фактом измены государю.  Кто не выдаст заговор по глупости -

быть участником провалившегося заговора позорно,  и тут рискуешь оказаться

посмешищем.

     Ирина недаром собирала сплетни и  слухи.  Она  нашла соучастника там,

где,  казалось бы,  и не отыщешь такового.  Им был Дмитрий Павлович, кузен

государя,  сын  отщепенца в  семействе,  ибо Павел Александрович умудрился

жениться вторым браком на разведенной жене полковника.  Незнатной женщине,

да  еще разведенке,  нечего было делать во дворце.  Павел прожил несколько

лет в Париже,  а сейчас командовал гвардейской дивизией без особого успеха

и желания -  но он исполнял свой долг. А сыну не досталось даже дивизии. И

сын  не  скрывал своей ненависти к  Распутину и  его клике,  за  что был в

немилости. Ему тоже хотелось стать спасителем Отечества.

     Феликс позвонил Дмитрию Павловичу.  Сказал, что должен встретиться по

неотложному делу.

     Знакомство их  было чисто светским,  в  их  кругу так по  телефону не

разговаривали.  Из  этого следовало,  что дело не бытовое,  не семейное...

Дмитрий Павлович согласился принять Юсупова в пять часов.

     Феликс  подготовил  речь  перед  Дмитрием  Павловичем.   В  ней  были

сакраментальные слова  о  том,  что  уничтожение Распутина спасет  царскую

семью,   откроет  глаза  Государю,   и   Он,   пробудившись  от  страшного

распутинского гипноза, поведет Россию к победе.

     Но  Феликсу  даже  не  пришлось держать речь.  Через  несколько минут

Дмитрий  Павлович,  сначала  принявший  Юсупова  официально и  даже  сухо,

предложил перейти к делу.

     Он был достаточно умен,  чтобы сообразить,  что судьба принесла ему в

лице этого красавчика шанс спасти Отечество и кузена.

     - По правде говоря,  -  сказал подобревший Дмитрий Павлович,  звеня в

колокольчик,  чтобы принесли по чарке доброй водки за успех предприятия, -

я с внутренним негодованием узнал, что вы были замечены в последние недели

в обществе этого изверга. И при первых ваших словах я заподозрил интригу.

     - Это  невозможно,   я  человек  чести.  Я  согласен  взять  на  себя

исполнение смертного приговора старцу.  Мне  важнее ваше  сочувствие,  чем

участие. Ваше имя не будет запятнано.

     - Запятнано?  -  Дмитрий Павлович был выше ростом,  чем его гость, он

принадлежал к  той  кавалерийской породе Романовых,  что  до  конца  жизни

оставались поджарыми. Походная форма сидела на нем ладно, как на ветеране,

не думающем о том, чтобы она сидела ладно. - Запятнано? - повторил Дмитрий

Павлович,  глядя в окно кабинета.  -  Это благородное пятно.  Пятно чести.

Наступает время жертвовать собой ради идеи,  ради империи. Если мы с вами,

князь,  не  возьмем на  себя риск замарать наши фраки,  то  грош нам цена.

История приговорит нас к забвению.

     Это были высокие слова,  и они прозвучали искренне.  Князь Юсупов был

посланцем небес, призванным спасти князя от забвения.

     - У меня есть помощник,  -  сказал Юсупов.  - Штабс-капитан Васильев.

Военлет.  Он находится в  Петрограде на излечении после ранения.  Мы с ним

познакомились в Ялте.  Ирина встретила его на благотворительном вечере,  и

вот на днях он появился здесь.

     - Вы намерены привлечь к заговору иных лиц? Я не советую.

     - Я   полагаю,  ваше  высочество,  поговорить  с  кем-то  из  ведущих

монархистов.  Политиков.  Может так статься,  что нам пригодится поддержка

определенной части общественного мнения.

     Дмитрий Павлович не скрыл улыбки.

     - Подстилаете сено, князь? - спросил он.

     - Моя цель состоит не в простом убийстве,  не в дворцовом перевороте,

- возразил  Юсупов,   -  а  в  акте  гражданского  сознания.  Мне  хочется

объединить  в  нем  аристократию,  царское  семейство  и  верных  престолу

политиков.

     - Но помните,  -  сказал Дмитрий Павлович,  - что за пределами узкого

круга  заговор  превращается  в   предмет  для  разговоров  и  обязательно

провалится.

     - Я помню об этом.

     - Тогда действуйте, с Богом. Я не смогу вам помочь на этом этапе, так

как через несколько дней возвращаюсь на фронт.

     - Я  возьму на  себя  самую отвратительную часть заговора,  -  сказал

Феликс.  -  Я  буду общаться с этим человеком.  Я должен быть хитрым,  как

змий.

     - Именно об этом я хотел вам напомнить.  С Богом,  я благословляю вас

на благородное дело. Будьте осторожны, мой друг.

     И они подняли по рюмке за успех предприятия.

     На  прощание договорились -  ни  одной  бумажки,  ни  одной  строчки,

могущей повредить заговору. Все переговоры только устно, только в надежном

месте, только без свидетелей.

     И  когда они расстались,  Феликс кинулся к  Ирине с радостной вестью.

Теперь следовало подыскать известного влиятельного думца,  у которого есть

те же проблемы,  как у Юсупова и Великого князя. А может, иные, но могущие

толкнуть его к отчаянному акту убийства.

     Сначала Юсупов посетил профессора Маклакова.  Его прочили в  премьеры

конституционного правительства,  он  был уважаем банкирами и  адвокатами -

само воплощение здорового консерватизма.

     Маклаков выслушал Юсупова,  который в этой беседе не ставил точек над

i, ибо собеседник его не был связан кастовыми интересами с Феликсом и мог,

несмотря на данное слово,  поведать миру с  трибуны Государственной думы о

существовании заговора.

     Но Маклаков отлично понял Юсупова. Понял и оробел.

     У  него  был  образ,   утвержденный  мнением  общества.   И  в  образ

консервативного профессора убийство никак не  вписывалось.  Если  Маклаков

окажется  участником  заговора,  он  никогда  уже  не  вернет  себе  облик

интеллигента с  чистыми руками.  К  тому же Маклаков отлично понимал,  что

Распутин -  лишь надводная часть айсберга и  империя рухнет,  в  чем он не

сомневался,  не  из-за  Распутина,  а  по  причинам куда более глубинным и

неотвратимым.

     Так что Маклаков ничего не выигрывал, а слишком многое терял.

     Он  ответил Юсупову уклончиво,  дал  слово  никому  не  обмолвиться о

визите  князя.   И  они  расстались,  понимая,  что  Маклаков  в  заговоре

участвовать не будет.

     И тогда решено было обратиться к крикуну и демагогу.

     Таких в Думе было несколько. Но последовательно злобный, монархист из

монархистов - один. Пуришкевич.

     Такие есть в каждом русском парламенте. Их движущая сила - ненависть.

Причем  ненависть  крикливая,   очевидная  настолько,  что  порой  кажется

наигранной.   Набор  врагов  у   Пуришкевича  (они   же   враги  короны  и

национального  духа)   был   устрашающим.   Если   бы   они   когда-нибудь

объединились,  Пуришкевич бы рухнул под грузом их чувств. Но враги никогда

не   могли  объединиться.   Одни  по  причине  несходства  характеров  или

политических позиций,  другие потому, что не принимали или делали вид, что

не принимают Пуришкевича всерьез.

     Разумеется,  Распутин в устах Пуришкевича был пугалом номер один,  он

не  раз  выступал  с   требованием  избавиться  от  старца  ради  спасения

Отечества.   И   в   отличие  от   Маклакова  Пуришкевич  был   достаточно

безответственным типом -  он отлично подходил в качестве третьего (если не

считать   таинственного  штабс-капитана)  участника  заговора   тщеславных

циников.  Убить Распутина?  Это гениальная мысль!  Давно только об  этом и

мечтаю. Для этого есть исполнитель? Еще лучше. Я сделаю все, чтобы заговор

удался.

     Пуришкевич видел себя во главе правительства доверия,  которое придет

ради  спасения  Руси,  правительства честных  монархистов,  в  котором  он

возьмет в руки власть.

     Все  заговорщики были обречены на  провал своих далеко идущих планов,

потому что  сама  постановка вопроса -  ликвидируйте Распутина,  и  Россия

вздохнет свободно! - была порочна.

     Но  выступить  катализатором процессов,  кипящих  под  крышкой  котла

российского общества, они были способны.

 

 

     Устраивая вместе с  Сергеем Серафимовичем спиритический сеанс в  Ялте

перед войной,  пан  Теодор понимал,  что  жизнь и  смерть Распутина станут

одним из узловых моментов в истории России, и потому старался не выпускать

из виду старца и тех,  кто мог реально ему противостоять. Ему было приятно

сознавать,  что уже в  1914 году он  обратил внимание на  молодого Феликса

Юсупова.  Сейчас  же  Феликс  настолько близко сошелся с  Распутиным,  что

Петроградский  совет  был  вынужден  обратить  на  это  внимание.   Феликс

докатился до того,  что ездит с Распутиным к цыганкам, безумствует там и -

вы не поверите! - играет на гитаре в сомнительных компаниях, словно жалкий

тапер. И до этого докатился владелец юсуповских миллионов!

     Теодор из  своих источников знал,  что все не так просто.  Феликсу не

было нужды в  Распутине,  тем  более что  он  не  стремился к  карьере,  и

тщеславие его могло бы обойтись без дружбы с временщиком.

     Феликс что-то замыслил, понял Теодор. И так как его роль в нашем мире

заключалась,  в частности, в том, чтобы знать о событиях, могущих повлиять

на  пути развития земного общества раньше,  чем они произойдут,  он удвоил

внимание и попытки проследить за каждым шагом Юсупова.

     Поэтому Теодор знал о  беседе Феликса с  Дмитрием Павловичем,  о  его

разговорах со  штабс-капитаном Васильевым,  который вообще  переселился во

дворец Юсуповых на Мойке, так как неудобства, связанные с ремонтом, его не

удручали.  Зато он  мог  исподволь подготавливать сцену для драматического

действия.

     Теодор даже  пошел  на  то,  чтобы познакомиться со  штабс-капитаном.

Авантюра с  Распутиным,  в  которую он с удовольствием впутался по причине

своего беспутного характера,  не  занимала целиком его  времени и  мыслей.

Потому он посещал увеселительные заведения,  правда, не высшего толка, так

как денег у  Юсупова просить не хотелось,  да Феликс и не был самым щедрым

из  друзей.  В  ресторане <Каприз> напротив Елагина  острова  он  встретил

как-то поляка или серба с  густыми черными бровями и огненным взором,  они

славно посидели,  и Теодор, как звали нового друга, заплатил по счету. Это

расположило к  нему Васильева,  и он поведал другу детства (к тому времени

Теодору удалось внушить Васильеву,  что он - его друг детства) все, что он

знал о заговоре. И обещал держать Теодора в курсе дел, тем более что живой

ум штабс-капитана подсказал ему,  что Теодор - человек не жадный и готов в

будущем угощать бедного пилота.

 

 

     Пуришкевич рекомендовал в  заговор еще  одного человека -  толстого и

мрачного доктора Лазаверта,  которого он  представил как идейного борца за

интересы самодержавия.  Доктор Лазаверт от  идейности не  отказывался,  но

сразу же  заговорил с  Юсуповым о  гонорариуме.  Он произносил это звучное

слово со  смаком,  будто речь шла не о  деньгах,  а  о  букете цветов либо

Нобелевской премии.

     Юсупов обещал доктору щедро оплатить его  услуги.  Доктор был  нужен,

потому  что  убийство  предполагалось  цивилизованным,   а   не  азиатским

преступлением.  Доктор должен был составить яд и потом проверить, помер ли

Распутин.

     Когда заговорщики вчетвером впервые встретились во  дворце Александра

Михайловича  (Дмитрий  Павлович  еще   не   возвратился  из   Могилева)  и

разрабатывали детали плана,  то решено было не привлекать к делу слуг.  Но

кто-то  должен был управлять авто.  Васильев был готов на  это,  но Юсупов

указал на  то,  что с  рукой на перевязи ему будет нелегко это сделать,  к

тому же такой шофер запомнится случайному взгляду.

     Тогда  Пуришкевич предложил кандидатуру доктора  Лазаверта.  Лазаверт

признался,  что  обучился  этому  искусству  на  фронте,  когда  занимался

поставками медикаментов в  госпитали,  а  теперь вообще намерен приобрести

себе автомобиль. Он был готов вести авто. На том и порешили.

     В  начале декабря Юсупов два  раза встречался с  Распутиным,  который

демонстрировал свою любовь к князю, они подолгу беседовали. Распутину было

лестно  выступать перед  слушателем,  который не  заискивал перед  ним,  а

казался улыбчивым и любезным.

     Юсупову было нелегко сохранять вид легкомысленный и  беззаботный.  Он

жил  в  ощущении убегающего времени.  Зима  была  в  разгаре,  на  фронтах

затишье,  но в городах было неспокойно, железные дороги работали все хуже,

и  начались перебои с  хлебом.  Даже самые горячие патриоты уже  не  смели

кричать о жертвах во имя победы. Нужно было подстегнуть страну, прежде чем

она вырвется из рук властей и  поплывет,  кружась,  к водовороту.  В любой

момент затея Юсупова могла лопнуть, и с каждым днем риск все увеличивался.

Ведь если в  тайну посвящены пять человек,  значит,  реально о  ней  знает

дюжина.  Ведь не смог же Феликс скрыть приготовления от Ирины,  хоть ему и

удалось уговорить ее  уехать в  Крым,  не  столько ради  ее  безопасности,

сколько опасаясь настойчивых требований Распутина познакомить его с женой.

Женщины непредсказуемы - Ирина тем более.

     Если о заговоре узнавали власти,  то, желая того или нет, они обязаны

были принять меры. И Юсупову грозила опасность очутиться в Петропавловской

крепости,  ничего не совершив. Но была и другая опасность, тоже реальная -

некая вторая группа,  желая также пробиться в бессмертие, опередит Юсупова

и получит все лавры и терновые венцы.

     Юсупов  назначил  покушение  на   середину  декабря.   Благо  сам  он

пользовался полным доверием старца.  Но  ведь и  это -  не  вечно.  Старец

капризен и  подозрителен.  В  любой момент по навету или по справедливости

Юсупов  лишится доверия Григория Ефимовича.  И  тогда  провалится заговор,

который именно на доверии жертвы и основывался.

     В  одну  из  последних встреч Распутин и  вовсе  испугал Юсупова.  Он

откровенно заговорил о мире.

     Они  сидели в  тесной,  заставленной темной тяжелой мебелью гостиной,

пили чай.  Распутин хватал с подноса розовые круглые пирожные и кидал их в

рот, как орешки. Губы его блестели, пальцы лоснились от жира.

     - Вот что,  дорогой,  -  говорил он наставительно.  - Хватит воевать,

довольно крови пролито, пора кончать всю эту канитель. Разве немец не брат

тебе?  Господь говорил:  <Люби врага своего,  как любишь брата своего>,  а

какая же у нас любовь получается?  Сам-то все артачится, да и Сама чего-то

уперлась:  не  иначе как  их  опять там кто-нибудь худому научает,  а  они

развесили уши,  слушают!  Тьфу ты!  Но ты не думай. Я своего добьюсь. Я их

уломаю. Они все по-моему сделают, хоть и спешки нету...

     - Нет!  -  вырвалось у Юсупова.  -  Мир -  это позор для России!  Вы,

Григорий Ефимович, о нашей национальной чести подумали?

     - Национальная честь -  это не для нас, мужиков, - возразил старец. -

Вы  же знатные,  о  людях и  думать не можете.  Только я  один и  пекусь о

народе.  Вот  покончим с  этим  кровавым делом  и  объявим  правительницей

Александру  с  малолетним сыночком,  а  Самого  пригласим  в  Ливадию,  на

отдых... Вот-то будет радость ему огородником заделаться. Устал он больно,

отдохнуть надо, а глядишь, в Ливадии, около цветочков, к Богу ближе будет.

У него на душе много есть чего замаливать... одна война чего стоит! За всю

жизнь не замолишь!

     - А как же Дума? - спросил Юсупов.

     - Говорунов сразу разгоним.  Ишь надумали! Против помазанников Божьих

пошли!  Давно пора их к чертовой матери послать...  всех, всех, кто против

меня кричит, - всем худо будет!

     Надо не  забыть,  думал Юсупов,  все  пересказать Пуришкевичу.  Он  в

последние дни избегает меня. Дмитрий Павлович испугается конца войны. Кому

нужен мир без победы? Всем нужна победа, тогда и будем мириться.

     - Вот евреи просят меня свободу дать, - гудел голос Распутина. - Чего

ж, думаю, не дать? Такие же люди, как и мы с тобой, Божья тварь.

     Когда вечером того же дня Юсупов рассказывал Пуришкевичу о  последнем

визите, он сделал одно добавление к действительности.

     Он поведал о том,  как их беседу прервал звонок в дверь, как Распутин

отвел  его  в  спальню и  велел не  высовываться.  А  сам  принял гостей в

кабинете. Оттуда Юсупову были слышны голоса, и он, конечно же, не утерпел,

выглянул в  щель.  Оказалось,  что в  гостях у  старца собралось несколько

неприятных типов, у четверых был, несомненно, еврейский облик, трое других

были белобрысые, с красными лицами и маленькими глазами.

     - Вся  эта  группа  производила впечатление грязных  заговорщиков,  -

закончил свой рассказ Юсупов. - Распутин же сидел среди них с важным видом

и что-то им рассказывал. Заговорщики посмеивались и записывали его слова в

свои черные книжечки.

     Пуришкевич кивал,  давая  понять,  что  понимает подсказку Юсупова  -

противоестественный союз мирового еврейства с тевтонскими шпионами угрожал

самому существованию России.

     - Мы  не  можем терять ни  минуты,  -  сказал политик.  -  Я  готов к

выступлению.

     - Дмитрий Павлович днями будет в Москве, - сказал Юсупов.

 

 

     На последнем совещании заговорщиков, которое происходило в санитарном

поезде Пуришкевича,  был  разработан план,  как сказали бы  через полсотни

лет, <сценарий> убийства.

     Подобно  мальчикам,  планирующим  набег  на  соседский  сад,  который

стережет  вредный  сторож,  группа  взрослых  мужчин  просидела три  часа,

разложив на столе бумажки,  чертя на них стрелы и крестики,  а затем,  обо

всем договорившись,  сожгли их в  печке,  чтобы не осталось даже пепла.  А

затем  все  заговорщики кинулись по  берлогам,  чтобы  занести  события  и

решения  рокового  дня  в  свои  дневники,  ибо  все  без  исключения вели

дневники, в которых намеревались оправдаться перед потомством.

     Решено  было  следующее:  Юсупов приглашает Распутина посмотреть свой

холостяцкий уголок в доме родителей на Мойке, где как раз кончался ремонт.

Приглашать старца надо на ночной кутеж,  потому заехать за ним требуется в

полночь.

     Следует  отравить  Распутина  пирожными,  начиненными цианистым кали.

После  чего  вынести  труп  Распутина во  двор  и  погрузить в  автомобиль

Великого  князя,   так   как   на   радиаторе  этого  авто  был   укреплен

великокняжеский  флажок  и   полиция  не   имела  права  этот   автомобиль

останавливать.

     Точнее место,  куда  надо  сбросить труп,  поручалось отыскать князю,

который может проехать по подходящим местам в том же авто.

     Затем заговорщики поклялись,  что ни  один из  них не проговорится об

участии в  покушении остальных и  вообще будет отрицать осведомленность об

убийстве.

     Каждый понимал, что эта клятва по крайней мере условна.

     Обстоятельства могут сложиться так,  что сознаться окажется выгодным.

И вряд ли кто из заговорщиков удержится от соблазна.

     Ирина срочной телеграммой просила мужа не  начинать ничего,  пока она

не возвратится из Крыма. Никто из заговорщиков не подозревал, что движущей

силой  их  предприятия была  стройная  застенчивая женщина  редкой  робкой

красоты.

     Ирина простудилась,  и пришлось начинать без нее,  так как 16 декабря

стало  последним  сроком  -  надвигался Новый  год,  государь  вернется  в

Петербург из  Ставки  -  заговорщики не  смели  совершить убийство  в  его

присутствии.  Хотя царя считали слабовольным,  у  него могло хватить воли,

чтобы пресечь заговор или быстро раскрыть его.

     У  Феликса возникло небольшое осложнение -  17-го утром ему надо было

сдавать в  корпусе экзамен по  тактике,  прогулять его -  навлечь на  себя

ненужные  подозрения.   Следовательно,   надо  было  провести  убийство  с

наименьшей потерей сил...  к  тому же даже такому холодному человеку,  как

Юсупов,  было  нелегко  готовиться шестнадцатого к  экзамену,  если  ночью

предстояло стать спасителем Отечества и  убить -  все же  ему раньше этого

делать не  приходилось -  очень живого,  сильного и  хорошо относящегося к

Феликсу  человека.   Впрочем,   Феликс  старательно  занимался  весь  день

шестнадцатого декабря, и это помогало ему не думать о предстоящей ночи.

     В час дня Феликс сделал перерыв в занятиях и, вызвав авто, отправился

во дворец Юсуповых на Мойке.

     Феликс приказал остановить авто, не сворачивая к подъезду.

     Окна в комнату, где все произойдет - узкие, почти вровень с землей, -

выходили на речку. Набережная была пустынна, и в снегу редкими экипажами и

телегами были промяты колеи.

     Несмотря на  середину дня,  в  окнах  подвала горел свет  и  мелькали

очертания людей. Там кипела работа.

     - Могли  бы  завесить окна!  -  закричал князь  от  дверей,  сбежав в

подвал.

     Старый  камердинер  Василий  Иванович,  человек  верный,  ездивший  с

Феликсом в Англию, который командовал убранством комнаты, ничем не показал

удивления.

     Прошел,  перешагивая через вещи,  к  окнам,  задернул уже  повешенные

шторы, сразу стало темно.

     - Лампы принесут к вечеру, - сказал Василий Иванович.

     - Бог с вами,  - отмахнулся Юсупов, не признавая упрека, - открывайте

окна, только не шумите и не мелькайте. Не хочу, чтобы весь город знал.

     Феликс глядел, как слуги вешали на стены ковры.

     Он сам придумал и нарисовал комнату,  стараясь, чтобы она понравилась

гостю.

     Ловушка была сделана из винного погреба дворца. Комната была мрачная,

узкие окна  давали мало света.  Ровный гранитный пол  рождал холод,  стены

были  облицованы серым  камнем,  своды побелены.  Казалось бы,  невозможно

превратить этот подвал в приятное жилище, но Феликс был уверен, что сможет

сделать из него приманку,  приятную сердцу старца.  Ведь следовало сделать

так, чтобы он согласился выпить чаю, не спешил и не волновался.

     Две невысокие арки делили подвал на неравные части.  Узкая часть была

прихожей - оттуда дверь вела на лестницу. Если подняться по ней на пролет,

выйдешь во двор, а еще выше располагался кабинет Феликса, лежавший как раз

над подвалом. Лестница эта была винтовой, из темного дерева.

     Вошедший в  прихожую  со  двора  сразу видел две большие разноцветные

китайские вазы, стоявшие в нишах.

     Пройдя под  арку,  он  оказывался в  широкой части  подвала,  которая

должна была имитировать столовую.

     Сюда Юсупов велел принести много темной мебели,  зная, что именно так

обставлена гостиная  в  доме  Распутина.  Обтянутые кожей  стулья,  мягкие

черные кресла теснились между шкафов и буфетов, еле уместившихся по стенам

и  снабженных ящиками  и  ящичками.  Между  креслами,  стульями и  шкафами

размещалось несколько столиков с инкрустированными крышками, на них стояли

кубки из слоновой кости и фарфоровые вазы.

     Во  весь пол был расстелен пышный персидский ковер,  а  в  углу,  где

ковра не хватило, положили шкуру белого медведя.

     В  центре комнаты располагался овальный стол,  за  которым предстояло

сидеть Григорию Ефимовичу.

     Удовлетворившись тем,  как  идут  работы  по  приготовлению  комнаты,

Феликс  отдал  последние  указания  Василию  Ивановичу -  купить  побольше

печений,  пирожные и всяких сладостей, а также принесли из подвалов доброй

мадеры. К одиннадцати часам вечера следует накрыть наверху, в кабинете чай

на четверых и  внизу,  на двоих,  и ничего не жалеть,  словно будут гулять

человек пять.

 

 

     В одиннадцать Феликс возвратился в подвал. Он совершенно подготовился

к завтрашнему экзамену - успел!

     В  подвале его  ждал только Василий Иванович.  Хоть дом  и  протопили

после ремонта,  в подвале было сыровато и зябко. Василий Иванович сидел на

корточках перед  камином  и  кормил  его  деревянными чушками.  При  звуке

быстрых шагов Феликса он с трудом поднялся,  и Феликс подумал,  как он уже

стар. Ведь Феликс помнил его с детства - точно таким же, без перемен.

     - Людей отпустил? - спросил Феликс.

     - Так точно.

     Феликс  прошел  вокруг  стола.  Стол  был  уставлен сладостями густо,

словно собирались пировать большой компанией.  Мадера была открыта. Феликс

хотел  было  попробовать  -  мадера  была  своя,  из  маминого  подвала  в

Ай-Тодоре,  но  тут же спохватился -  его остановил иррациональный страх -

словно мадера уже  отравлена,  будто кто-то  обогнал Феликса и  подготовил

ловушку для самого охотника.

     - Ты иди, - сказал Феликс.

     Василий Иванович удивился:

     - А кто же подавать будет?

     - Я сам.

     - Тогда я останусь, ваше сиятельство. От меня будет польза.

     Феликс  усмехнулся.  Преданность  слуги,  как  в  хорошем  английском

романе, всегда трогала его.

     - Василий, - сказал он, пытаясь не дать волнению отразиться в голосе.

- Чем ты дальше будешь отсюда сегодня ночью, тем лучше.

     - Я понимаю, что не с девицей остаетесь, - сказал Василий.

     - Какая может быть девица - ты бы первым княгине донес.

     - Может, и не донес бы, - сказал Василий Иванович.

     - Тогда  иди,   иди,  справимся.  Завтра  с  утра  пораньше  приходи.

Понадобишься.

     Василий  Иванович  колебался.  Он  не  мог  ослушаться князя,  но  не

хотелось оставлять его. Тревожно.

     Феликс подтолкнул слугу к дверям и сам вышел за ним следом.

     И вовремя.

     Во  дворе,  переступая с  ноги на  ногу,  словно морж,  в  обтекающей

бобровой шубе,  покачивался доктор  Лазаверт.  Он  пришел раньше остальных

гостей.

     - Вы на извозчике? - спросил Феликс вместо приветствия.

     - Не беспокойтесь,  -  ответил доктор высоким,  как бывает у  больших

толстых людей, голосом, - я расплатился на углу Невского.

     Было  темно,  мела  поземка,  яркий  фонарь покачивался от  ветра над

входом в подвал.  Еще один фонарь был на набережной, недалеко от ворот, он

тоже качался и гонял длинные тени на золотом снегу.

     Две  фигуры -  высокий князь  и  приземистый Пуришкевич -  возникли в

воротах,  сначала силуэтами,  подсвеченные сзади,  потом их осветил фонарь

над дверью.

     - Мы не опоздали? - громко спросил Пуришкевич.

     - Нет, все в порядке, - сказал Феликс.

     Великий князь стянул с  руки перчатку,  все смотрели на это и  ждали,

когда же он освободит длинные пальцы.  Затем Великий князь поздоровался за

руку со всеми заговорщиками.

     Наступила пауза, ее прервал Феликс.

     - Добро пожаловать, так сказать, - произнес он с кривой усмешкой.

     Намек на шутку не прозвучал.

     Феликс первым открыл дверь в  дом и  пошел вниз по винтовой лестнице.

Остальные чуть задержались, и Пуришкевич спросил оттуда:

     - А мы где будем?

     Хотя знал, еще вчера осматривали место.

     Из кабинета Феликса на верхнюю площадку вышел штабс-капитан Васильев.

Юсупов и не заметил, как он прошел наверх.

     - Нет,  нет,  -  сказал Дмитрий Павлович, - сначала посмотрим, как вы

все подготовили, княже.

     В столовой было тесно.  Все стояли вокруг стола, обозревали тарелки и

блюда с  пирожными,  словно макет поля боя,  какие устанавливают в военной

академии на занятиях по тактике.

     - Начнем?  -  спросил Феликс.  Голос сорвался, пришлось откашляться и

повторить вопрос.  Феликс был  зол  на  себя  за  такое  мелкое проявление

слабости.

     Он  открыл  дверцу  резного  шкафа  черного дерева  и  достал  оттуда

заготовленную коробку.

     Пуришкевич посмотрел на нее жадно,  Феликс подумал,  что он оголтелый

человек. Очень опасный.

     Доктор Лазаверт подошел к столу поближе, шуба мешала ему.

     - Позвольте, - сказал штабс-капитан и стащил шубу с доктора. Он кинул

ее  на кресло.  И  Феликс подумал -  только не забыть ее здесь.  Только не

забыть. Все может сорваться из-за пустяка.

     В  коробке была небольшая широкогорлая склянка и  в  ней -  несколько

палочек цианистого кали.

     Доктор взял блюдце,  положил на него палочку и  принялся разбивать ее

чайной ложкой.  Палочка была  не  очень  твердой и  послушно рассыпалась в

порошок. Доктор растирал порошок, он был при деле и успокоился - он мог не

думать  об  убийстве,  достаточно заняться приготовлениями к  медицинскому

опыту.

     - Пирожные,  -  приказал доктор Феликсу, словно хирург, который велит

сестре милосердия подать ему скальпель.

     Феликс подвинул коробку с пирожными.

     - Вы уверены, что он любит именно эти пирожные? - спросил доктор.

     - Да,  я видел,  как он их пожирал,  -  сказал Феликс.  - Как грязная

скотина.

     Он пытался раззадорить себя.

     Пирожные  оказались  шоколадными эклерами  -  доктору  было  нетрудно

отделить верхнюю половину и  положить по  толике  порошка в  темный  крем.

Остальные следили за  движениями рук  доктора,  словно  учились делать так

сами, в следующий раз.

     Никто  не  произнес  ни  слова,  пока  доктор,  нашпиговав последнее,

десятое пирожное, не распрямился и ссыпал остатки порошка в коробку.

     - Что-то спина болит, - сообщил он, - видно, погода меняется.

     Штабс-капитан Васильев, единственный из всех, нашелся и ответил:

     - Судя по приметам, грядут морозы, и значительные притом.

     - А в рюмки будем насыпать? - спросил Феликс.

     - Рискованно,  -  сказал доктор.  - Он может заподозрить, если Феликс

Феликсович откажется пить с ним. Лучше не рисковать.

     - А пирожные? - спросил Пуришкевич. - Князь тоже откажется.

     - Я не люблю сладкого, - сказал Юсупов. - Григорий знает об этом.

     - Следует сделать на  столе некоторый беспорядок,  -  вдруг заговорил

Великий князь.  -  У вас были гости и ушли. А убрать не успели. Разоренный

стол  вызывает  доверие.  Одни  гости  ушли,  другие  пришли,  вы  человек

гостеприимный, но порядка в доме нет.

     Феликс хотел было возразить -  порядок в  доме был.  Но  спохватился.

Великий князь обращался не к нему, а к Распутину.

     Все придвинулись к  столу и  с облегчением начали разрушать созданную

слугами картину -  наливали в чашки чай, разворачивали конфеты и оставляли

их  рядом с  блюдцами.  Васильев даже плеснул чаю на  скатерть и  выдержал

осуждающий взгляд хозяина дома.

     Пуришкевич налил себе мадеры, выпил и потом спросил:

     - А вы уверены, доктор, что не успели отравить?

     Все нервно засмеялись, смеялись долго, не могли остановиться.

     - Пора ехать,  - сказал Феликс, самый молодой, но и самый выдержанный

и холодный.

     Доктор первым перестал смеяться.  Еще  вчера было обговорено,  что он

поведет автомобиль, потому что с этого момента ни один из слуг, даже самых

верных,  допущен к тайне не будет. Кроме доктора, вести авто было некому -

у  Васильева рука на перевязи,  Пуришкевич и близко к машине не подходил -

его возили на думском авто.  Вот и остался толстый Лазаверт,  единственный

безыдейный  заговорщик.  Ему  что  мертвый  Распутин,  что  живой  -  было

безразлично.

     Наверху в кабинете Феликс приготовил доктору костюм шофера -  кожаную

куртку,  фуражку с  квадратными очками,  прикрепленными к околышу,  краги.

Костюм был тесноват,  но  доктор не  жаловался,  ему трудно было подобрать

костюм по размеру.

     Там же Юсупов облачился в  длинную доху и меховую шапку со спущенными

наушниками, чтобы скрыть лицо.

     Потом в  кабинете присели на дорожку.  Словно перед долгим и  опасным

путешествием, к Северному полюсу.

     - С Богом, - сказал Дмитрий Павлович как старший по званию.

     Гости втроем остались наверху и  приготовились к долгому ожиданию,  а

князь с  Лазавертом сошли во  двор,  доктор сел на  водительское место,  а

князь  стал  крутить  заводную  ручку.   К  счастью,  мотор  был  славным,

английским <роллс-ройсом>,  несмотря на  мороз,  завелся после  нескольких

оборотов.

     Во дворе осталась вторая машина, Великого князя.

     Через несколько минут автомобиль остановился у дома 64 на Гороховой.

     Автомобиль остался на улице, не доезжая нескольких саженей до дома, а

Юсупов пошел к воротам. Там стоял дворник, он не хотел пускать Феликса, но

тот сказал, что господин Распутин его ждут и велели прийти с черного хода,

чтобы не беспокоить агентов охранки.

     Дворник не узнал князя, на что тот и рассчитывал, оставаясь в темноте

за  воротами и  поднимая воротник дохи,  словно замерз.  Пришлось дать ему

четвертной. Дворник помял ассигнацию в пальцах и пропустил гостя.

     В  черном ходе  было темно.  Завизжала,  кинулась из-под  ног  кошка.

Все-таки  Россия  -  всегда  Россия,  размышлял Юсупов,  ощупью поднимаясь

наверх.  В доме живет диктатор империи,  его надо охранять днем и ночью. И

что же?  Охранники сидят в парадном подъезде, а с черного хода любой может

подняться к  старцу  неузнанным,  в  худшем  случае подкупив дворника.  Ну

ладно, не хватает агентов - так повесьте лампочку!

     Феликс не  был уверен,  нужная ли  ему дверь перед ним.  Но на дверях

черного хода не было табличек с номерами квартиры.

     Он тихонько постучал,  рассчитывая на то, что если квартира чужая, то

обитатели ее спят и не услышат, что кто-то скребется с черного хода.

     Тут же из-за двери послышался приглушенный голос старца:

     - Кто там?

     - Григорий  Ефимович,   это  я,   Феликс.   Приехал  за   вами,   как

договаривались.

     Оба  таились,  словно  мальчишки,  которые  собрались за  яблоками  в

монастырский сад.

     Загремела цепочка.  Затем скрипнула задвижка -  без  помощи хозяина с

черного хода войти нелегко.

     На кухне тоже было темно. Только у Распутина в руке свечка.

     - Ты чего закрываешься?  -  Распутин подозрительно смотрел на шапку с

опущенными ушами и поднятый воротник.

     - Мы же сговорились,  - нашелся Юсупов, - чтобы сегодня про нас никто

не знал.

     - Верно, верно, - сказал старец.

     Он  тоже был  взволнован -  он  ждал визита в  знатный дом,  ибо  был

тщеславен и  в  глубине души пресмыкался перед знатью.  Потому проклинал и

клеймил князей и  графов за то,  что не любят народ и не помогают государю

править Россией.

     Они прошли в спальню,  где Распутин,  бывший до того в длинной ночной

рубахе, натянул черные бархатные шаровары, белую шелковую рубашку, вышитую

васильками,  подпоясался малиновым шарфом. И сразу стал похож на скомороха

или  на  актера,  изображающего русского  мужика.  Шуба  и  бобровая шапка

валялись на сундуке, и Распутин молча одевался, потом сунул ноги в высокие

валенки.

     - Теперь и идти можно, - сказал он.

     Теперь и умирать можно, мысленно поправил его Юсупов.

     - Ну что,  сначала к цыганам или потом? - спросил старец. - А то ждут

нас там.

     - Можно и к цыганам, - стараясь казаться равнодушным, произнес князь.

     Распутин сразу всполошился.

     - А что? К тебе нельзя? - спросил он. - Мамаша приехали?

     - Не беспокойтесь,  -  сказал Феликс.  -  Мама с Ирэн в Крыму, еще не

приехали. У меня сегодня товарищи были, да разъехались.

     - Не люблю твою мамашу,  -  признался старец,  направляясь к кухне. -

Небось  с  теткой Лизаветой дружит.  Они  все  на  меня  матушке клевещут.

Матушка мне их клеветы сразу передает. Не получится у них.

     Во дворе старец сказал:

     - Хочу  посмотреть,   как  ты  дворец  отремонтировал.  Люди  хвалят,

говорят, как царский.

     - Сейчас и посмотрите, - сказал Феликс.

     Вдруг его начала молотить дрожь, и он, чтобы скрыть ее, сказал:

     - Что-то сегодня мороз сильный.

     - К  утру еще сильнее будет,  -  ответил Распутин.  -  А  ко мне днем

Протопопов приезжал.  Знаешь зачем?  Не выходи,  говорит, из дому два дня.

Есть сведения,  что  тебя ночью убивать будут.  Или  сегодня,  или завтра.

Ничего себе, даже охранить не могут. За что им батюшка деньги платит?

     Распутин говорил не  уставая,  ворчал,  но  без злобы,  хотя Феликсу,

конечно же, было страшно слушать эти слова, - словно старец испытывал его,

намекал на то, что обо всем ему известно.

     - Поедем,  поедем.  -  Князь старался казаться спокойным.  Он  взял с

сундука шубу и  стал надевать ее  на  Распутина.  Если бы нож -  сейчас бы

ударить его -  никто не догадается.  Или еще лучше -  пистолет!  Нет,  так

нельзя, у него в комнатке за кухней прислуга спит.

     - Деньги-то,  деньги забыл! - Распутин вырвался, открыл сундук. Пачки

денег  лежали  там,  завернутые в  газеты.  Распутин вытаскивал деньги  из

бумаги и совал в карманы шубы.

     - Столько денег? - Князь не удержался, вопрос получился глупым.

     - Сегодня получил,  -  ответил старец.  -  Добрые люди принесли.  Мне

добрые люди много денег приносят,  а я их на добрые дела пускаю. Я их и не

считаю, на что мне деньги считать, что я - Митька Рубинштейн, что ли?

     Распутин рассмеялся,  но,  когда пошли по черному ходу, оборвал смех,

чтобы не разбудить прислугу.

     Они  очутились на  площадке лестницы.  Дверь закрылась,  и  наступила

полная темнота. Юсупову стало страшно, как никогда в жизни. Он даже присел

от страха,  опершись о стену,  -  сейчас Распутин задушит его, обязательно

задушит.  Он обо всем догадался и только ждет момента, чтобы разделаться с

Феликсом.

     Князю  было  страшно  жалко  себя,   такого  молодого,  талантливого,

красивого,  у которого вся жизнь впереди.  И какое право имеет этот темный

старец, мошенник и совратитель женщин, убить его?

     Он хотел закричать,  но крик не получился, а снизу, с нижней площадки

лестницы, послышался грубый голос Распутина:

     - Ты чего застрял? Темноты боишься, что ли?

     - Иду.  - Феликс не сразу заставил себя последовать за старцем. Внизу

хлопнула дверь. Распутин вышел во двор.

 

 

     В  доме Распутин хотел было идти наверх,  к  кабинету,  но  Юсупов за

рукав шубы потащил его вниз.

     - Там все накрыто, - сказал он.

     Только бы друзья не зашумели! Распутин чуткий, как лесной зверь.

     - Почему в подполе? - удивился Распутин. - Ты мне не говорил. Что же,

ты меня в дворницкой принимать будешь?

     - Я люблю те покои.  - Юсупов вел его вниз по лестнице, толкнул дверь

в  подвал.  -  Никто не побеспокоит,  можно с  друзьями посидеть.  У  меня

сегодня уже были,  только ушли.  Видишь,  я слуг отпустил, некому со стола

убрать.

     - Ну и  правильно,  что отпустил.  -  Вид стола с  остатками чаепития

успокоил Григория.  Он  повесил шубу на  вешалку в  узкой комнате,  а  сам

прошел в  столовую.  Но  садиться не  стал,  а  повторил:  -  И  чего этот

Протопопов меня оберегает? Я ведь заговорен от злого умысла. Пробовали, не

раз пробовали меня жизни лишить,  да  Господь все время просветлял.  Вот и

Хвостову меня погубить не удалось. Прогнали Хвостова, где он? А я вот тут,

добро людям несу. А кто меня тронет, тому плохо придется.

     Если бы Юсупов был в заговоре одинок,  если бы не было товарищей, что

сидели над головой,  шептались и ждали, он не посмел бы тронуть старца. Но

сейчас отступать нельзя -  жизнь  один  раз  дается,  сегодня не  сделаешь

обязательного, и упустил свой жизненный шанс!

     - Шоффер у тебя толстый, на шоффера не похожий. Иудей?

     - Француз, - сказал Феликс. - Жан.

     - И лицо у него такое странное - где я его видел?

     - Да в моей машине и видел.

     - У тебя другой был, рыженький.

     - Они сменяются, - сказал Юсупов.

     Им овладело нетерпение.  Надо все сделать скорее - пока не сорвалось.

Как  будто  тянешь тяжелого сома  и  думаешь,  порвет ли  он  леску -  еще

минутку... уже берег близко. Но вот сорвался, ушел в глубину!

     Распутин уселся за стол,  оглядел тарелки и блюда,  словно полководец

поле боя с вершины холма.

     Юсупов сразу подвинул ему блюдо с пирожными.

     - Вы эклеры любите, Григорий Ефимович, - сказал он.

     Несколько секунд  пальцы  Распутина висели  над  блюдом с  пирожными,

потом он убрал руку.

     - Нет, сладкие больно.

     - Мадеры?

     Все. Охота началась. Сомнения покинули Феликса. Он знал, что Распутин

не выйдет отсюда живым.

     Юсупов налил чаю.  Самовар был велик и потому не остыл. Но угли в нем

потухли.  Распутин  пил,  не  замечая,  что  чай  едва  теплый.  Он  начал

рассуждать о том,  как спасет Россию, и перешел на близкую свадьбу дочери,

которую  отдавали  за  офицера,  георгиевского кавалера,  что  его  весьма

волновало - он вот-вот породнится с настоящим дворянином.

     Разговаривая,  Распутин протянул снова руку и  взял пирожное с блюда.

Юсупов смотрел,  как он  подносит пирожное ко  рту,  как рот раскрывается,

шевелятся губы, а пальцы у Распутина - плохо мытые, с черными ногтями.

     Юсупов готов был  закричать заговорщикам:  <Он съел пирожное!  Конец!

Сейчас он упадет!>

     И было не страшно - только бы скорее кончилось.

     - Ты  чего  так  смотришь?  -  спросил Распутин.  -  Будто привидение

увидал.

     Распутин засмеялся.  Он не боялся в  гостях у князя.  Почему-то в его

голове жило убеждение, что князья гостей не обижают.

     Он взял еще одно пирожное.

     Юсупов налил в бокал мадеры.

     - Попробуйте, Григорий Ефимович, - сказал он. - Из Ай-Тодора, с наших

виноградников.

     Распутин отпил мадеры, похвалил ее и спросил:

     - Ну, поедем к цыганам? Чего здесь засиживаться?

     - Поедем,  конечно, поедем. - Он утвердительно кивал и ждал, когда же

Распутин будет падать?

     В подвале пахло дешевым одеколоном Распутина и ваксой. Хорошо, что не

дегтем сапоги мажет.

     Мадера Распутину понравилась,  и  он пил бокал за бокалом,  закусывая

отравленными эклерами.  На  блюде,  их  почти не осталось.  Неужели доктор

что-то спутал?  Нет,  так не может быть!  Я не соберусь с силами повторить

все снова!

     Распутин поднес руку к горлу и отставил рюмку.

     - Вы что? Болит? - с надеждой спросил князь.

     - Нет, просто першит, - ответил старец.

     Он ласково улыбнулся князю, и тот понял, что еще минута - и он убежит

отсюда.

     И  вдруг  выражение лица  старца  изменилось.  Его  брови  сошлись  к

переносице, лоб пересекся морщинами. Он дышал быстро и лихорадочно.

     - Что с вами? - с надеждой спросил князь.

     Распутин уронил голову на руки и глухо произнес:

     - Налей чаю. Жажда мучает.

     Юсупов начал  наливать чай,  он  видел,  как  трясутся его  руки,  но

остановить дрожь был бессилен.  Только бы не заметил Распутин... Ну почему

он не умирает! Он же должен давно умереть!

     Неожиданно  Распутин  уперся  ладонями  в  стол  и  поднялся.  Сделал

несколько шагов по комнате, увидел гитару Юсупова.

     - Сыграй,  голубчик,  что-нибудь веселенькое, - попросил он. - Люблю,

когда ты поешь.

     Юсупов покорно взял  гитару.  Тяжкое,  тупое чувство провала овладело

им.

     Он запел <Степь да степь кругом...>.

     - Не то, - сказал Распутин, - совсем не то. Я же веселенького просил.

     - Не могу, - искренне ответил Юсупов, - настроение невеселое.

     Юсупов пел и смотрел на часы.

     Оказывается, уже пошел второй час, как Распутин сидит в подвале.

     - Спой еще, к цыганам не поеду, - сказал Распутин. - Тяжко мне...

     Он прикрыл глаза, словно задремал.

     Более Юсупов не мог выдерживать этого поединка.

     - Я сейчас приду, - сказал он.

     - Ты куда?

     - По-маленькому, отлить, сейчас вернусь.

     - Ну иди, потом и я схожу. - Распутин вяло улыбнулся.

     Юсупов выбежал из комнаты и в несколько прыжков преодолел два пролета

лестницы.

     Его шаги услышали. Когда он распахнул дверь, за ней стояли Пуришкевич

и Васильев.

     Юсупов приложил палец к губам.

     - Он жив? - спросил Великий князь. - Не вышло?

     - Яд не подействовал! - сказал Юсупов.

     - Этого  не  может  быть!   -  откликнулся  доктор.  -  Как  медик  я

ответственно заявляю вам,  что яд совершенно свежий и доза его достаточна,

чтобы убить роту.

     - Может, он выплюнул? - спросил Пуришкевич.

     Юсупов  только  отмахнулся.   Ему  показалось,  что  за  спинами  его

сообщников стоит знакомый человек,  которому здесь быть не положено, но он

никак не мог приглядеться к нему и узнать.

     - Мы пойдем все вместе, - сказал Пуришкевич, - мы накинемся на него и

задушим.

     Все  двинулись  к  выходу  из  кабинета.  Ими  руководило нетерпение,

чувство волчьей стаи.

     Феликс  расстался с  Распутиным,  но  не  со  страхом перед  ним.  Он

представил себе,  как,  мешая друг дружке,  вся эта компания вваливается в

подвал и  Распутин,  который жив и здоров,  встречает их,  подняв стул или

схватив в руку бутылку вина. Еще неизвестно, кто возьмет верх.

     - Стойте.  -  Князь загородил соратникам дорогу.  - Я сам. Мне только

нужен револьвер. Дмитрий Павлович...

     Дмитрий Павлович был в  походной форме,  ремень через плечо,  на  нем

кобура.

     Великий князь не раздумывал,  расстегнул кобуру и  протянул револьвер

Юсупову.

     Возвращаться в кабинет не стали.  Так и стояли на лестнице, уверенные

в том, что ожидание вот-вот закончится.

     Юсупов оказался почти прав.

     Распутин был жив.  Он сидел за столом, опустив голову. Юсупов стоял в

дверях,  сжимая за  спиной рукоять револьвера,  сейчас бы и  выстрелить...

Распутин поднял голову и мрачно поглядел на князя.

     - Чем ты меня отравил?  -  спросил он.  -  В животе все жжет.  Дай-ка

мадеры. Может, полегчает?

     Юсупов вздохнул с облегчением. Можно еще на минуту отложить убийство.

     Свободной рукой  он  налил в  рюмку мадеры,  Распутин выпил ее  одним

глотком.

     - Так-то лучше, - сказал он. - А теперь поехали к цыганам.

     - Поздно, - ответил Юсупов.

     - Они привыкли.  Бывает, в Царском задержат меня дела, так я ночью на

авто к ним еду. Они ждут. Мыслями-то я с Богом, а телом с людьми.

     Он подошел к буфету. Внутри на полке стояло хрустальное распятие.

     - Красивая вещь, - сказал он.

     - Вы бы помолились, - помимо воли вырвалось у Юсупова.

     Распутин обернулся к Феликсу и смотрел на него покорно,  внимательно,

как будто не узнавая.

     Юсупов повторял про  себя:  <Господи,  дай  мне  сил!  Дай  мне  сил.

Господи!>

     Он вынул руку из-за спины, поднял пистолет и направил его на старца.

     Странно, но тот не увидел этого движения. Он ждал.

     Покорно, как будто они с князем сговорились заранее.

     Куда стрелять? В сердце?

     Юсупов прижал дуло револьвера к розовой рубашке и нажал на спуск.

     Распутин страшно взревел, как раненый зверь.

     Он грузно повалился навзничь на медвежью шкуру, покрывавшую пол.

     На  выстрел  откликнулись  нетерпеливые  громкие  шаги  -   остальные

заговорщики кинулись  по  лестнице  вниз,  кто-то  из  них  неловко  задел

выключатель, и свет в подвале погас.

     Кто-то  налетел  на  Юсупова,  вскрикнул.  Юсупов  боялся  ступить  в

сторону, чтобы не наступить на труп.

     - Свет! - закричал он. - У двери выключатель.

     Свет вспыхнул почти сразу.

     Комната была полна людьми.  Распутин лежал навзничь,  кулаки сжаты на

груди, на розовой рубашке расплывается кровяное пятно.

     - Он жив, - прошептал Пуришкевич.

     Лицо Распутина подергивалось от  судороги.  Будто он  силился открыть

глаза.

     Юсупов поднял было пистолет, но остерегся выстрелить.

     Он не хотел, чтобы кровь залила медвежью шкуру.

     Лицо Распутина застыло, кулаки разжались.

     - Все,  -  сказал Лазаверт,  но наклоняться и проверять не стал - ему

было достаточно того, что он видел.

     Юсупов  наклонился,  Пуришкевич помог  ему,  и  они  стащили  тело  с

медвежьей шкуры на каменный пол.

     И тут все забыли,  что делать дальше.  Конечно, был план вывезти тело

на речку и  кинуть в прорубь подальше от дворца,  но сразу перейти к этому

прозаическому делу не хотелось.  Да и  Юсупов был так измочален последними

часами. Холодный Дмитрий Павлович произнес слова, которых все ждали:

     - Я  предлагаю,  господа,  подняться в  кабинет и  выпить по рюмке за

успешное завершение нашего предприятия.

     На  лежащего в  углу Распутина никто не смотрел.  Даже любопытства не

было. А может, боялись его.

     Все  с   облегчением  потянулись  прочь  из  подвала.   Юсупов  вышел

последним, выключил свет и запер подвал на ключ. Он не хотел, чтобы кто-то

случайно забрел туда и увидел.

     Лестница была  освещена скудно,  и  Юсупов,  поднимавшийся последним,

посмотрел наверх -  еще на пролет.  Но там было темно и  пусто.  И  все же

тревога его не оставляла.

     Сначала в  кабинете было тихо.  Юсупов сам  разлил по  рюмкам мадеру,

такую же, какой угощал Распутина.

     Дмитрий Павлович коротко поблагодарил Феликса от  имени нации за  его

подвиг, и все стоя выпили за здоровье князя.

     Затем занялись делами.

     Лазаверт  в  виде  шофера  и  штабс-капитан  Васильев,   изображавший

Распутина - в его шубе и шапке, а также Великий князь, сжавшийся на заднем

сиденье,  инсценировали отъезд  Распутина из  дворца -  мало  ли  кто  мог

следить за Юсуповым!

     Машина должна была завезти Дмитрия Павловича в  его дворец,  чтобы он

мог пересесть в свой,  крытый автомобиль и вернуться на нем к Юсупову.  На

этом автомобиле и вывезут тело Распутина.

     Приготовления заняли  несколько  минут.  Переодетый  Васильев  и  его

спутники покинули дворец.  Юсупов остался в узкой прихожей подвала, откуда

только что вынесли распутинскую шубу.

     В доме,  кроме  него,  оставался лишь Пуришкевич,  который поднялся в

кабинет и набрасывал что-то в  большом  черном  блокноте,  возможно,  свою

завтрашнюю  речь  в  Думе.  Завтра перед освободившейся от кошмара Россией

откроются новые дали.

     Смутная тревога мучила Юсупова.  Не  могло  все  так  легко и  просто

кончиться - неправильно это.

     Он прошел в большую комнату.  Распутин все так же лежал на полу. Лишь

пятно крови на рубахе расплылось шире.  Нет,  он мертв, он не мог остаться

живым!

     Юсупов смотрел на Распутина и думал, почему он не жалеет его и вообще

не  испытывает  никаких  чувств.   Как  будто  не  имеет  к  смерти  этого

чернобородого человека никакого отношения.

     И вдруг у него все внутри сжалось.

     Веко Распутина заметно дрогнуло.

     Старец сначала открыл левый глаз, затем правый.

     Он смотрел на Юсупова. Будто только что проснулся.

     Это кошмар, такого быть не может...

     Ноги приклеились к полу, он хотел крикнуть, но голос не повиновался.

     Вдруг Распутин вскочил на  ноги.  Нет,  так не поднимается немолодой,

почти убитый человек.  Он вскочил как резиновая игрушка -  подпрыгнув -  и

тут же вцепился в горло Феликсу.

     - Феликс! - повторял он негромко, но со злобой... а может, с мольбой?

- Феликс...

     Юсупов все же вырвался,  потому что в  нем удесятерились силы,  -  он

боролся за свою жизнь.

     Он  кинулся прочь и,  столкнувшись,  чуть  не  сшиб с  ног  человека,

который от дверей снимал ручным переносным аппаратом эту страшную сцену на

синема.

     В  тот момент Юсупов был слишком перепуган,  чтобы его узнать и  даже

удивиться его появлению.

     Он ворвался в кабинет и закричал Пуришкевичу,  уютно устроившемуся за

княжеским письменным столом:

     - Он жив! Он уйдет!

     - Револьвер! - Пуришкевич вскочил из-за стола. - Где ваш револьвер?

     - Я вернул его Великому князю! А ваш? Дайте ваш!

     - Нет, - отрезал Пуришкевич.

     Если до того момента он был лоялен и довольствовался вторыми ролями в

спектакле,  то  сейчас  наружу  вырвалось  его  действительное отношение к

Юсупову:

     - Вы  умудрились погубить дело,  мальчишка!  Теперь пора  действовать

мужчинам.

     Может быть,  это  была  цитата,  может быть,  Пуришкевич придумал эти

слова когда-то по другому случаю. Но сейчас он был грозен и убедителен.

     Он  бегом направился к  двери,  отстранил темную тень  -  человека со

съемочным аппаратом, и выбежал на лестницу.

     Он увидел, что Распутин уже поднялся из подвала на лестничный пролет.

     - Он не выйдет! - крикнул Юсупов. - Там заперто.

     Но на деле дверь была открыта.

     Распутин скрылся в темноте за дверью.

     Остался лишь его хрип и невнятный звук голоса.

     Юсупов прислонился к стене. У него опустились руки.

     Все впустую!  Погибла жизнь.  Тюрьма,  может, казнь - и за что? Он же

все сделал. За всех!

     - Нет! - закричал Пуришкевич. - Не позволю!

     Он  кинулся на  двор,  чуть не  сшибив по  пути Юсупова и  человека с

киносъемочным аппаратом,  нахально снимавшего фильму, словно он был у себя

дома.

     Наконец Феликс узнал его.

     Он  пришел из  далекого прошлого,  из  довоенного года,  из  вечера у

высокого джентльмена в Ялте, которого потом убили... Это же медиум!

     Юсупов думал о медиуме отрешенно - это не имело отношения к главному.

Но легче думать о медиуме, чем о собственной судьбе.

     С улицы донесся выстрел. Потом еще один.

     Может, еще не все потеряно? Может, его догнали?

     Но  у  меня нет оружия!  -  хотел было сказать Юсупов,  но не к  кому

обратиться.  Он  поднял руку и  с  удивлением увидел,  что  держит в  руке

тяжелую  резиновую  дубинку,   которую  дал   ему  Маклаков,   отказавшись

участвовать в заговоре. Помог чем мог.

     Юсупов выбежал во  двор как раз в  тот момент,  когда раздался третий

выстрел.

     Распутин был уже у открытых ворот; еще два шага - и он на улице.

     Пуришкевич отставал от  него шагов на двадцать.  Он стоял и  палил из

револьвера.

     Распутин упал в  сугроб.  Пуришкевич догнал его  и  почему-то  ударил

каблуком в висок. Потом отшатнулся.

     - Я попал! - крикнул Пуришкевич, обернувшись к Юсупову.

     И побежал к дому.

     - Вы куда? - спросил Юсупов.

     Слова гулко раздавались в сверкающей морозной ночи.

     - Меня нельзя видеть!  - откликнулся на бегу Пуришкевич. - Меня здесь

не было!

     Юсупов чуть  было  не  улыбнулся.  Убийца в  конечном счете  оказался

трусом,  но издевка мелькнула и пропала -  он пошел к сугробу.  Наполовину

утонув в  нем,  лежал Распутин -  Юсупов уже не верил старому хитрецу.  Он

опять обманывает!

     Но Юсупов ничего не успел сделать - с улицы послышались голоса.

     В открытые ворота бежал городовой! Этого еще не хватало!

     Юсупов кинулся к воротам.

     - Тут стреляли, вашество! - Городовой был молод, простоват и напуган.

     - Ничего страшного.  - Юсупов выталкивал городового из ворот - только

бы  он не увидел лежащего тела.  -  У  меня гости были,  офицеры.  Выпили,

постреляли, дело молодое.

     В  волнении Юсупов не  замечал,  что выталкивает городового резиновой

дубинкой,  но городовой видел и дубинку, и тело, лежавшее у сугроба, возле

которого неподвижными тенями маячили фигуры слуг,  выбежавших на  выстрелы

из людской. Там же стоял медиум из Ялты, продолжавший снимать фильму, хотя

никто его уже не замечал.

     Выйдя со  двора,  городовой куда-то быстро пошел,  придерживая шапку.

Юсупов почувствовал облегчение и кинулся к Распутину.

     Тот лежал, но не в той позе, в которой Юсупов его оставил.

     Он еще жив?

     Не может быть!

     Нервы князя окончательно не выдержали,  и он побежал внутрь, к себе в

кабинет, где спрятался Пуришкевич.

     Пуришкевич стоял в кабинете у окна, наблюдая за событиями во дворе.

     - Что с вами,  князь?  -  спросил он.  - Почему вы не принимаете мер?

Разве вы не видите, что там посторонние?

     Юсупов был готов убить своего сообщника.  И Пуришкевич даже отступил,

увидев,  как  судорожно дернулась рука  князя с  зажатой в  ней  резиновой

дубинкой.

     - Выпейте воды,  -  сказал он.  Он взял со стола стакан и стал лить в

него из хрустального графина, но промахивался, и вода брызгала на ковер.

     Юсупов отмахнулся от воды.

     - Где Дмитрий Павлович,  наконец?  - сердито воскликнул Пуришкевич. -

Мы же должны увезти тело.

     В дверь кабинета постучали.

     Юсупов  сделал  было  шаг  к  двери,  но  дверь  уже  отворилась  ему

навстречу.

     Там стоял камердинер Василий Иванович.

     - Простите,   ваше   сиятельство,   -   сказал   он   ровным  голосом

вымуштрованного слуги, - там вернулся городовой. Они вас просят.

     - Я сам!  -  сказал Пуришкевич.  -  Я сам поговорю. Я умею говорить с

народом.

     Поведение его  было нелогично -  только что он  боялся огласки и  тут

забыл об этом.  Юсупов хотел было остановить думца,  но передумал - пускай

бежит.  Только бы  Распутин был мертв.  Если он оживет снова,  я  этого не

вынесу!

     Городовой переминался с ноги на ногу возле сугроба. Слуги тоже стояли

там.

     Юсупов  услышал,  как  Пуришкевич  излишне  громко,  как  с  трибуны,

объясняет городовому:

     - Знаешь, кто с тобой говорит?

     - Не имею чести, вашество...

     - С  тобой  говорит член  Государственной думы  Владимир Митрофанович

Пуришкевич. Неужели не слыхал обо мне?

     - Так точно, слыхал.

     - Выстрелы,  которые ты слышал, убили Распутина. Того самого мерзавца

и  самозванца,  который продавал нас немцам и  губил батюшку-царя и  наших

героев-солдатиков!

     Господи, как все это лживо и фальшиво! Юсупов не подходил ближе.

     - Если ты любишь Царя и свою Родину,  -  продолжал речь Пуришкевич, -

ты будешь молчать!  И  это относится и к вам,  господа,  -  жест в сторону

слуг.

     Он добьется совершенно обратного эффекта. Он нас всех выдаст!

     - А теперь иди прочь и забудь о том, что видел. Забудь!

     - Так точно!

     Городовой пошел прочь.  Он шел неуверенно,  будто с  каждым шагом ему

приходилось вновь решать задачу,  слушаться ли голоса разума и  дисциплины

или этих господ, которые убили Гришку Распутина?

     Пуришкевич остался без аудитории, но это его не смутило.

     - А теперь,  голубчики,  попрошу перенести тело внутрь,  чтобы каждый

прохожий не мог им любоваться!

     Слуги послушно потащили тело Распутина к открытой дверце в подвал.

     Пуришкевич командовал ими, но до тела не дотрагивался.

     Распутин лежал на лестничной площадке,  откуда вели ступеньки вниз, в

подвал, где его убивали, и наверх - в кабинет.

     Там  горела  верхняя  лампа,   и  Юсупов,  подошедший  к  телу,  смог

разглядеть, как зверски был убит временщик. Лицо было обезображено многими

ударами... Но вдруг Юсупов увидел, как вновь дрогнуло веко старца...

     Это уже случалось не раз за ту ночь. И никогда Юсупов не сможет точно

сказать,  что это случилось на самом деле или было плодом его взболтанного

воображения.

     Но Юсупов окончательно сорвался с катушек.

     Неожиданно для  самого себя он  кинулся к  трупу и  принялся бить его

резиновой дубинкой,  ударять  сапогами  и  притом  вопил,  матерился,  как

извозчик,  и  дергался...  а слуги,  которые только что принесли труп и не

успели уйти,  и Василий Иванович с Пуришкевичем,  стоявшие выше на пролет,

замерли от невероятного ужаса этой сцены.

     Любопытно,  что  впоследствии все участники этого злодейства написали

мемуары, и во всех мемуарах сцена избиения трупа стала как бы кульминацией

этой ночи.

       ринулся  на  труп  и  начал  избивать его  резиновой палкой...  В

бешенстве и остервенении я бил куда попало...  Все божеские и человеческие

законы в эту минуту были попраны>, - признавался князь.

     Ему вторил Пуришкевич:  <Он не  мог поверить в  то,  что Распутин уже

мертвое тело, и, подбежав к нему, стал изо всей силы бить его двухфунтовой

резиной  по  виску  с   каким-то  диким  остервенением  и   в   совершенно

неестественном возбуждении.

     Я,  стоявший наверху у  перил лестницы,  в первое мгновение ничего не

понял и оторопел, тем более что, и к моему величайшему изумлению, Распутин

даже и  теперь еще  подавал признаки жизни.  Перевернутый лицом вверх,  он

храпел,  у  него закатился зрачок правого глаза...  Но я  пришел в  себя и

крикнул слугам скорее оттащить Юсупова от убитого, ибо он может забрызгать

кровью и себя,  и все вокруг,  и в случае обыска следственная власть, даже

без полицейских собак, по следам крови раскроет дело.

     Слуги  повиновались,   но  им  стоило  чрезвычайных  усилий  оттянуть

Юсупова,  который как  бы  механически,  но  с  остервенением,  все  более

возраставшим,  колотил Распутина по виску... Наконец его оттащили. На него

было страшно смотреть,  до такой степени ужасен был его вид,  с блуждающим

взглядом,  с  подергавающимся лицом и  бессмысленно повторяющим:  <Феликс,

Феликс, Феликс...>

     Под  монотонное  бормотание  рехнувшегося  Юсупова  Пуришкевич  велел

слугам принести материи, чтобы обернуть труп и связать его.

     Юсупов потерял сознание.

     Вернувшийся на авто Лазаверт осмотрел его и сказал,  что теперь князь

будет спать.

     Пуришкевич велел  ему  подсобить слугам  и  втащить труп  Распутина в

крытый авто Дмитрия Павловича,  но тут Лазаверту стало плохо, он отбежал в

сторону,  и  его  вырвало на  снег.  В  перерыве между спазмами он  сказал

Пуришкевичу, что виновата его комплекция.

     Дмитрий Павлович   сам   сел   за  руль.  Они  со  штабс-капитаном  и

управились, скинув труп в полынью Петровского моста.

 

 

                                  * * *

 

     Юсупов проснулся часа через три.  Не без помощи Пуришкевича,  который

собрался уйти до рассвета. Он не сразу вспомнил, что произошло.

     Пуришкевич велел  Василию  Ивановичу пожертвовать одной  из  дворовых

собак.

     В сарае было два пса,  они должны были сторожить дом, но в ту ночь их

не выпускали.  Василий Иванович с  револьвером Пуришкевича застрелил пса в

сарае,  потом  вместе  с  Пуришкевичем,  которому  нравилось планировать и

устраивать заговоры, протащили тяжелое кровоточащее тело пса по двору, где

бежал Распутин,  и  бросили его в  сугроб туда,  где Распутин окончательно

упал, добитый Пуришкевичем.

     - Вы знаете ваш урок, - сказал Пуришкевич.

     Юсупов стоял  рядом,  ежился на  холоде в  накинутой на  плечи  шубе.

Казалось, он с трудом соображает, что же произошло.

     Василий  Иванович от  имени  остальных трех  или  четырех  слуг,  что

собрались проводить хозяина, заверил Пуришкевича, что они сейчас же начнут

замывать подвал и лестницу.

     Тогда Пуришкевич взял Юсупова под руку и вывел его на набережную.

     Пошел  легкий искристый снежок,  искорки легко  порхали под  фонарем.

Извозчик вовсе не  удивился,  увидев пьяных загулявших господ.  Пуришкевич

отвез Юсупова до дворца Александра Михайловича, а сам поехал домой.

     Юсупова  встретил  Федор,  брат  его  жены.  Федор  был  восторженным

юнкером, который давно заподозрил, что Феликс занимается делами секретными

и  государственными.   Феликс  в  свое  время  не  удержался  -  в  порыве

откровенности признался юноше, что намерен убить Распутина.

     Федор не  спал всю  ночь -  он  догадался,  что  Феликс совершит свой

подвиг именно этой ночью.

     Он встретил Феликса в передней. Он был бледен и курил не переставая.

     - Слава Богу! - кинулся он к Феликсу. - Наконец ты... так что же?

     - Распутин убит,  - ответил Феликс голосом полководца, который только

что разгромил Наполеона.  - Но больше я ничего тебе не скажу. Я смертельно

устал и хочу спать.

     Юсупов уснул без задних ног. Но в десять его разбудили.

     Оказывается,  его  желал видеть у  себя  полицмейстер Казанской части

генерал Григорьев по делу, не терпящему отлагательства.

     Юсупов привел себя в порядок и вышел в кабинет, где его ждал генерал.

     - Вы хотите спросить меня о ночных выстрелах в доме моих родителей? -

спросил Юсупов.

     Он был свеж,  подтянут,  доволен собой.  Он сделал шаг в  историю,  и

теперь  его  ничто  не  остановит.   Но  вести  себя  надо  осмотрительно,

неизвестно,  как поведет себя императрица. Что она заставит сделать своего

мужа? Потребуется ли мученик Новой России?

     Мучеником Юсупов становиться не намеревался.

     Генерал Григорьев был толст,  потлив, собирался на пенсию, и для него

визит к  Юсупову был неприятен и  опасен.  Он тоже не знал,  чем обернется

дело,  и  его терзали самые мрачные предчувствия.  Что бы  ни случилось во

дворце Юсупова,  будут искать стрелочника.  А  когда ты так велик и толст,

голубчик, то мимо тебя не промахнешься.

     - Я хотел бы спросить вас, ваше сиятельство, - сказал Григорьев, - не

был ли вчера ночью у вас в гостях Григорий Распутин?

     - Распутин?  -  Юсупов был искренне удивлен.  -  Мы с ним знакомы, но

чтобы он посмел явиться ко мне в дом? Нет, это исключено!

     - История странная и даже загадочная, - сказал генерал.

     - Вы расскажете мне, что случилось?

     - К сожалению, долг повелевает мне сохранить служебную тайну.

     - Но,   может  быть,   вы  сначала  выпьете  рюмочку  коньяку,   ваше

превосходительство?

     После рюмочки генерал помягчел - она стала как бы знаком того, что он

пришел не  в  дом к  подозреваемому,  а  посещает отпрыска одного из самых

знатных и богатых родов империи.

     - Представляете,  Феликс Феликсович,  -  рассказал генерал. - Кто мне

только что заявился пристав и  поведал удивительную историю.  Оказывается,

он получил рапорт городового,  что дежурит по соседству с вашим дворцом. И

тот утверждает,  будто с ним случилось вот что: он услышал ночью выстрелы,

доносившиеся из  вашего дома.  Когда он  прибежал туда,  то  его  встретил

человек,  назвавшийся членом  Думы  Пуришкевичем,  который признался,  что

Распутин убит,  и  взял  с  городового слово  молчать об  этом.  Городовой

утверждает, что также видел тело, но рассмотреть его не смог.

     - И вы поверили в эту чепуху? - Юсупов был возмущен.

     Он был на самом деле возмущен. Но не Пуришкевичем.

     Да,  мы  все хотим войти в  историю,  но история не приемлет нахрапа.

Неужели он себя уже видел российским диктатором?  Такой диктатор может все

погубить  -  в  результате  все  мы  окажемся  в  камере  предварительного

заключения,  и  Пуришкевич  будет  вопить  на  весь  мир  о  парламентской

неприкосновенности, которую, к счастью, в России еще не придумали.

     - Это прямо невероятная история, - возмутился Юсупов. - Ваш городовой

- большой путаник. Позвольте, я вам расскажу, как было дело.

     Генерал  послушно кивал  -  ему  нужно  было  объяснение,  он  жаждал

объяснения.

     - У меня ужинали друзья.  В том числе великий князь Дмитрий Павлович,

Пуришкевич и несколько офицеров.  Когда гости разъезжались,  я услышал два

выстрела.  Сбежавши вниз,  я увидел собаку, лежащую на снегу. Оказывается,

один   из   моих  гостей  решил  дать  салют  в   честь  хозяина  дома  и,

неосмотрительно выстрелив из револьвера, убил собаку.

     Генерал Григорьев покорно качал головой.  История с собакой была шита

белыми нитками.  Для  того  чтобы их  увидеть,  не  надо  быть жандармским

генералом.

     Юсупов,   увлекшись,   реакции  генерала  не  почувствовал.   В   его

воображении  придуманная  картина  уже  наложилась  на   действительную  и

вытеснила ее.

     - Я  вызвал городового,  -  продолжал князь,  -  чтобы  объяснить ему

причину. К тому времени гости разъехались, остался только Пуришкевич. Он и

беседовал с городовым. Насколько я понимаю, он сравнил собаку со старцем и

вслух пожалел,  что  убили собаку,  а  не  Распутина.  Вот  ваш городовой,

смущенный этими речами, и перепутал...

     Генералу было грустно. Он уже не сомневался в том, что слухи о смерти

Распутина  в  юсуповском дворце  полностью  подтверждаются неловкой  ложью

князя.

     - Теперь мне все ясно,  -  сказал генерал.  -  Не  скажете ли  вы мне

фамилии офицеров, которые были у вас в гостях?

     - Поймите меня правильно,  - ответил Юсупов. - Дело это пустячное, но

может получить огласку в  левых газетах.  Мои друзья -  люди семейные,  их

репутация может серьезно пострадать.

     Генерал поднялся.

     - Я  доложу градоначальнику о ваших словах,  князь,  -  сказал он.  -

Надеюсь, что недоразумение будет рассеяно.

     - Я и сам хотел бы посетить градоначальника, - сказал Феликс. - И все

ему рассказать. Спросите его, когда он сможет меня принять?

     Генерал откланялся.

     Федор ждал Юсупова в гостиной.

     - Ну что? Они подозревают?

     - Надеюсь, что я его запутал, - улыбнулся Феликс.

     Федор был растерян.

     - Я не совсем понимаю тебя,  -  сказал он. - Я думал, что, совершивши

этот подвиг,  ты,  подобно Бруту,  выйдешь к  народу и  провозгласишь себя

убийцей тирана. Почему же ты молчишь и таишься?

     - Тиран убит,  -  ответил Феликс после короткой паузы.  -  Наше  дело

сделано.  Мы не стремимся к власти...  К тому же Пуришкевичу,  как убийце,

может грозить опасность...

     Зазвонил телефон, и Феликс поспешил к аппарату.

     Он  не  смог  объяснить  Федору,   что  в   самом  деле  находится  в

растерянности, куда худшей, чем в момент убийства.

     Не только Россия вела себя не так,  как они ожидали, - ничего пока не

произошло, так же дворники мели снег и шагали запасные роты к вокзалу, а в

оперетке давали <Летучую мышь>.  Но и внутри себя Феликс не ощущал никакой

радости,   никакого  торжества.   Словно  соблазнил  горничную,  и  теперь

презираешь себя и  ее.  И  боишься дурной болезни,  и боишься,  что узнает

мать, и выпорет тебя, и больше всего боишься любовника горничной, дворника

Матвея.  Сравнение было нелепым, слишком приземленным, но Юсупов не мог от

него   отделаться  и   даже  украшал  несуществующий  адюльтер  скоромными

деталями.

     Прошел буйный бой, охота, погоня, ощущение смерти - ты впервые убивал

человека!  И  пришел тягучий страх.  То,  к чему Юсупов так стремился день

назад,  обернулось неожиданно страхом...  И даже известно,  когда наступил

перелом -  когда  он  избивал мертвого человека дубинкой,  когда из  тебя,

боярина  в  двадцатом  поколении,   вылез  подлый  трусливый  мерзавец.  И

останется с тобой на всю жизнь. Ты уже не сможешь стать спасителем нации -

истерика на лестнице останется с тобой навсегда.

     Как только полицмейстер ушел, позвонила Головина.

     - Что  вы  сделали  с  Григорием  Ефимовичем?  -  закричала  она,  не

здороваясь.

     - Клянусь вам, я ничего не знаю!

     <Ну почему я сознаюсь сейчас?  Через полчаса весь Петроград, весь мир

будет знать имя человека, освободившего империю от проклятия>.

     - Вы клянетесь? - рыдала в трубку Маша Головина.

     - Разумеется, клянусь.

     - Тогда приезжайте и сами расскажите маман. Она умирает от ужаса.

     Юсупов повесил трубку и,  заложив руки за  спину,  принялся бегать по

кабинету.  Что делать?  Скрыться?  Уехать в  Крым?  Или вести линию полной

невиновности? Тогда придется ехать к этим глупым курицам.

     И поехал.

     Его встретили слезами и запахом валерьянки.

     Феликс подробно и  терпеливо врал,  уже  сам начиная верить в  убитую

собаку и глупого городового.

     Но государыня не находит себе места! Старец пропал!

     Юсупов потребовал помощи куриц во  встрече с  Александрой Федоровной.

Он хочет лично рассказать императрице всю правду.

     Маша Головина бросилась к  телефону и стала дозваниваться до Царского

Села.  Ей  казалось,  что  если Феликс ни  в  чем не  виноват,  то  старец

найдется.  Загулял где-то,  уехал в Сибирь - все может случиться со святым

человеком...

     - Государыня согласна тебя принять! - радостно объявила она.

     Юсупов уже  был  не  рад,  что  напросился на  встречу.  Царица может

разоблачить его.

     И тут, на счастье или несчастье, позвонил телефон - из Царского!

     Императрица  сообщала,   что  посоветовалась  с   близкими  людьми  и

категорически отказывается видеть Юсупова. И не верит и не будет верить ни

единому его слову.

     Феликс был уязвлен.  Он хотел сказать правду!  Маша тоже растерялась,

ей хотелось верить Феликсу. Но когда он начал было говорить, что все равно

поедет во  дворец,  сама же  стала отговаривать,  потому что боялась,  что

оттуда он уже не вернется.

     Юсупов пошел  домой  пешком,  благо  недалеко.  Через несколько шагов

встретил  однокашника  по  Пажескому  корпусу,  который  радостно  сообщил

новость:

     - Феликс, Распутина убили!

     - Не может быть. Кто убил?

     - У цыган. Ввязался в пьяную драку, кто-то из офицеров застрелил.

     - Слава Богу.

     Дома Юсупов узнал,  что  градоначальник генерал Балк согласен принять

его у себя в двенадцать.

     Балк  был  сдержан и  неулыбчив,  хотя они  были с  Юсуповыми знакомы

домами.

     Он  расчесывал двойную  бороду  маленьким гребешком,  кивал  и  молча

слушал рассказ о собаке и пьяных друзьях. Потом неожиданно сказал:

     - К  сожалению,  я  должен  попросить вас  не  покидать  столицу.  По

указанию  императрицы я  должен  произвести  тщательный  обыск  во  дворце

Юсуповых. Надеюсь, вы не будете возражать отправлению правосудия?

     - Буду! - вскинулся Юсупов. - Вы забываете, что моя жена - племянница

государя  и   наше  жилище,   как   жилище  члена  императорской  фамилии,

неприкосновенно.  Пока не  будет отдано распоряжения императора,  никто не

смеет войти в дом.

     Балк  не  стал спорить.  Ему  менее всего хотелось впутываться в  эту

историю.  Он обещал связаться со Ставкой и отпустил князя, который ринулся

во дворец.

     Юсупов оказался прав в своих опасениях. Несмотря на строжайший приказ

камердинеру проследить за уборкой в подвале,  Феликс без труда нашел пятна

и  следы крови и  даже перламутровую пуговицу от  рубахи Распутина.  А  на

снегу пятен было еще  больше.  Пока Василий Иванович мыл  пол  в  подвале,

Юсупов с помощниками забрасывал снегом красные пятна на снегу.

     Убедившись,  что  дома  все  в  порядке,  Юсупов  помчался к  Дмитрию

Павловичу. Оставаться одному было невмочь.

     Дмитрий Павлович принял Юсупова с  радостью -  ему  тоже было одиноко

без   подельщиков;   штабс-капитана  Васильева  и   доктора  Лазаверта  он

приглашать не  мог  или  не  хотел,  Пуришкевич готовил  на  вокзале  свой

санитарный поезд,  на котором должен был вечером отбыть на фронт,  так что

Юсупов был единственным возможным собеседником.

     Дмитрий  Павлович  уже  подробнее  рассказал,  как  они  топили  труп

Распутина.  Он был завернут в  синюю материю и связан веревками.  В машине

оказалась шуба старца,  его  сапоги и  шапка.  Дмитрий Павлович потребовал

было,   чтобы  вещи  отвезли  к  Лазаверту  и  сожгли,   но  когда  доктор

взбунтовался,  шубой обмотали ящик с инструментами. Шубу кинули в прорубь,

ящик вывалился из нее,  и  шуба не хотела тонуть,  закрыв почти всю черную

гладь проруби.

     Они вытащили из машины и перевалили через перила моста синий сверток,

страшно  тяжелый  и  неподатливый.  Говорили  шепотом,  боялись  разбудить

часового в будке,  на том конце моста. Труп ушел в воду и потянул за собой

шубу. Вроде бы обошлось.

     Но  мотор  застыл и  долго не  заводился.  Великий князь,  Лазаверт и

Васильев по  очереди крутили ручку,  солдат  даже  проснулся,  выглянул из

будки,  и  видно было,  как он стоит под дальним фонарем и  вглядывается в

темноту...

     Юсупов договорился с  князем,  что они будут держаться своей версии о

случайных выстрелах и собаке, потом Юсупов пошел во дворец тестя.

     Новости были неприятными.

     Оказывается,  во дворце побывала полиция. Снимали допрос со всех слуг

и выясняли, когда Юсупов уехал из дому и каким он вернулся под утро.

     Ничего опасного для Феликса в этих допросах не было - хуже был сам их

факт.  Кто-то  посмел нарушить неприкосновенность жилища самого Александра

Михайловича,  несмотря на  то,  что  Балк поклялся никого без распоряжения

императора не посылать.

     А вдруг уже есть распоряжение императора?

     Юсупов не мог сидеть дома и ждать событий. Он предпочел их опережать.

Через полчаса он  был уже в  министерстве юстиции у  Макарова с  протестом

против действий полиции.

     Министр  Макаров,  с  седой  бородкой,  мягким  голосом  и  округлыми

движениями маленьких рук, был слишком вежлив. Юсупов еще раз повторил свой

рассказ о  прошедшей ночи и попросил разрешения покинуть вечером Петроград

и  отправиться в  Крым,  в  Ай-Тодор,  где его ждет молодая жена.  Макаров

сказал, что не видит препятствий к отъезду.

     Затем Юсупов побывал у  председателя Думы Родзянки,  который уже знал

правду или  догадывался о  ней,  потому что  горячо обнял  Юсупова и  стал

шептать нечто нежное о спасении нации.  На прощание он заявил,  что Родина

Юсупова не забудет.

     Можно было ехать домой собираться к отъезду.

     Вроде бы все обстояло хорошо, главное сейчас скрыться из Петрограда и

отсидеться в  Крыму.  Благо тело Распутина не  нашли,  и  Дмитрий Павлович

полагает, что его уже вынесло течением реки в залив.

     Федор поехал провожать Феликса на вокзал. В автомобиле он спросил, не

боится ли он ареста.

     - Нет,  - уверенно ответил Феликс. - Сам министр юстиции разрешил мой

отъезд.

     Он уговаривал себя и Федора, хотя боялся, что все сорвется.

     На  вокзале они  увидели полицейских.  Слишком много  полицейских для

обычного вечера.

     - Меня торжественно провожают, - сказал Юсупов, и голос его дрогнул.

     До поезда дойти они не смогли.

     В зале их встретил жандармский полковник,  который сообщил, что князю

Феликсу  Юсупову запрещено покидать столицу,  он  должен  вернуться в  дом

Великого  князя  Александра  Михайловича и  оставаться  там  под  домашним

арестом. Это повеление Ее Величества.

 

 

                                  * * *

 

     Тем  же  вечером государыня своей  властью задержала всех  участников

покушения, что говорило о немалой осведомленности полиции и правительства.

     Весь  Петербург  горячо  обсуждал  обстоятельства  гибели  Распутина,

колесо  раскручивалось,  восторженные дамы  и  пьяные  полковники  звонили

Юсупову,  в  воображении которого уже разыгрывалась его казнь на Сенатской

площади   и    для    которого   роль   спасителя   нации   уже   потеряла

привлекательность. Лучше бы уехать в Крым без визита к Макарову!

     Заговорщикам,  которые все же  рассчитывали на  то,  что Распутина не

отыщут,  сильно  повредила  экзальтированная сестра  императрицы Елизавета

Федоровна,   мужа  которой,   брата  царя  Сергея  Александровича,   убили

революционеры.  Впрочем, никто в России его не жалел. Елизавета Федоровна,

полагавшая, что Распутин - слуга дьявола, давно уже рассорилась с сестрой.

Узнав об исчезновении Распутина, а также об участии в его убийстве Дмитрия

Павловича,  она  не  придумала ничего  лучше,  как  послать Великому князю

поздравительную телеграмму с  просьбой  передать ее  благодарность Феликсу

Юсупову.   Протопопов  велел  снять  с   телеграммы  копию  и  передал  ее

императрице,  которая решила,  что Елизавета - участница заговора и, может

быть, его руководительница.

     Одной цели Юсупов уже добился.  Если неделю назад он был на периферии

внимания двора,  то  теперь все великие князья и  княгини,  находившиеся в

оппозиции  к  Александре  Федоровне,  считали  своим  долгом  поговорить с

Феликсом по телефону и справиться о его здоровье.

     Частым  гостем  у  Юсупова  стал  великий  князь  Николай Михайлович,

либерал и ученый,  глава семейной оппозиции Николаю,  полагавший,  что его

племянник ведет страну к катастрофе.  Почтенный старец рассказывал Феликсу

новости и  вел  себя  как  родной  дядя.  Он  же  и  поведал Юсупову самое

страшное:  императрица требует немедленной казни  Юсупова и  Пуришкевича и

тяжкого наказания для Великого князя.  Протопопов уговаривает ее подождать

возвращения императора из Ставки,  куда уже направлена телеграмма.  Тот же

Николай Михайлович добавил,  что  по  получении известия о  смерти  старца

государь возрадовался и говорил приближенным,  что наконец-то освободился,

что готов наградить убийц... Впрочем, Николай Михайлович и сам до конца не

верил последней версии,  но полагал ее полезной. Пускай Юсупов надеется на

лучшее. Мы не дадим тебя в обиду!

     19 декабря из Ставки приехал государь.

     Он проехал прямо в  Царское Село и никого не захотел видеть.  Надежды

Николая Михайловича развеялись как дым.

     Государь заперся с женой.

     В  доме  Александра Михайловича собрались почти  все  члены  царского

семейства. Это была демонстрация поддержки Юсупову.

     Нигде,  кроме официальных приемов во  дворце,  он  не  видел стольких

Романовых сразу.

     Великие князья не  расходились,  они  как бы  закрывали своими телами

молодого спасителя нации.

     Юсупов повеселел. Его мечты начинали сбываться.

     Николай Михайлович заявил  во  всеуслышание,  что  именно таким,  как

Феликс, он видит министра внутренних дел.

     - Нет, премьера! - крикнул князь Федор.

     - Может, и премьера.

     И тут зазвонил телефон.

     Это было подобно финальной сцене в <Ревизоре>.  Сообщили,  что только

что найдено тело Распутина.

 

 

     Один из  агентов  полиции случайно увидел на Петровском мосту <черную

калошу № 11 черного цвета,  покрытую свежими пятнами  крови>.  Он  доложил

своему начальнику, и калошу отправили домой к Распутину, а мост осмотрели.

На нем нашли следы автомобильных  шин  и  многих  ног.  Причем  следы  шин

тянулись до самых перил моста.

     Тогда  поиски  тела  Распутина в  доме  Юсуповых были  прекращены,  и

полицейские кинулись к мосту.

     Сам министр юстиции и петроградский прокурор прибыли на мост.

     Там  агенты показали чинам  новую улику -  на  перилах моста в  одном

месте  снег  был  сброшен,  словно через  них  в  реку  переваливали нечто

тяжелое.

     Были вызваны водолазы.  Два  часа они  ныряли возле моста,  ничего не

нашли и заявили, что если тело и было, его унесло в залив, так как течение

Невы в том месте весьма быстрое.

     Но  в  тот  момент один из  полицейских,  что бродили внизу по  льду,

высматривая,  нет  ли  там  еще  какой-нибудь улики,  увидел в  щели между

льдинами рукав шубы.

     Тут же начали рубить лед у того места.  Стоял сильный мороз, но никто

не уезжал с моста, даже старенький Макаров.

     Работали энергично,  и  через пятнадцать минут во  льду  была пробита

новая полынья, а из воды извлекли примерзший ко льду снизу труп Распутина.

     Тело  старца было  обезображено -  видно,  перед смертью его  жестоко

пытали. Руки и ноги туго стянуты веревкой.

     Тело перенесли на берег и заперли в дровяном сарае.

     Через  некоторое время к  Петровскому мосту прибыл министр внутренних

дел  Протопопов и  начальство Охранного отделения.  Прокурор Галкин  начал

снимать протокол наружного осмотра трупа.  Судебный врач  показал,  что  в

теле Распутина находятся две пули -  одна в  области груди,  другая в шее.

Оба ранения смертельные.

     После этого тело отвезли в  Чесменскую богадельню и  начали вскрытие.

Но  вскоре по  приказу императрицы вскрытие было  прекращено,  тело старца

облачили в  монашескую одежду,  положили в богато убранный гроб и увезли в

неизвестном направлении.

     А между тем почти все газеты писали о смерти Распутина в восторженных

тонах, утверждая, что теперь наконец-то положение на фронтах переменится к

лучшему,  взяточничество и  разврат прекратятся,  страна  в  едином порыве

рванется к новым победам.

     Под разными предлогами в церквях служили благодарственные молебны.  А

в  театрах после  представления публика требовала государственного гимна и

даже повторения его на бис.  И все понимали, почему играют гимн и почему в

столь горячем порыве вся публика смахивает нечаянные слезы радости.

     Два дня никто не  знал,  что происходит за  стенами дворца в  Царском

Селе.  Даже  ближайшие родственники царя,  жаждавшие открыть ему  глаза на

истинную суть событий, были лишены такой возможности.

     Утром  21  декабря  в  Петербург  примчался шурин  царя,  командующий

авиацией адмирал Александр Михайлович,  тесть Феликса Юсупова.  Он  просил

аудиенции и получил ее.

     Николай любил своего кузена Сандрика,  веселого и доброго.  Александр

Михайлович был олицетворением человеческих черт,  которых столь не хватало

императору.

     Александр Михайлович просил о снисхождении к убийцам,  мотивируя свое

заступничество интересами страны.  Он  доказывал,  что  жестокое наказание

отвратит от  царского дома подданных императора,  и  без  того недовольных

тем,  что  олицетворял Распутин.  Александр  Михайлович  отыскал  какие-то

слова, что перевесили аргументы императрицы.

     Выслушав Сандро,  государь отпустил его,  а  сам,  несмотря на жгучий

мороз, со всей семьей отправился хоронить Распутина, о чем никто не узнал.

     В своем дневнике от 21 декабря император записал:

 

          В 9 ч.  поехали всей семьей мимо здания фотографий и  направо  к

     полю,   где   присутствовали  при  грустной  картине:  гроб  с  телом

     незабвенного Григория,  убитого в ночь на 17-е дек.  извергами в доме

     Ф.  Юсупова,  кот.  стоял уже опущенным в могилу.  Отец Ал.  Васильев

     отслужил литию,  после чего мы вернулись домой. Погода была серая при

     12° мороза.  Погулял до докладов. Принял Шаховского и Игнатьева. Днем

     сделал прогулку с детьми.  В 4 1/2 принял нашего Велепольского, а в 6

     ч. Григоровича. Читал.

 

 

                                  * * *

 

     Александр  Михайлович  привез  приказ  императора  с  наказаниями для

участников заговора:

     Дмитрий  Павлович  отправляется на  Кавказский фронт  в  распоряжение

генерала Братова. Поезд Великого князя должен был отойти в два часа ночи.

     Юсупову было предписано немедленно отправляться в  Курскую губернию в

имение Ракитное. Его поезд отходил в ту же ночь.

     Через два  дня в  Ракитное прибыл Александр Михайлович,  демонстрируя

этим солидарность с  преступным зятем,  а затем приехала и Ирина,  которая

жалела лишь о том, что не была в Петербурге в ночь убийства.

     Убийство Распутина ничего  не  дало  -  ни  убийцам,  ни  врагам,  ни

сторонникам старца.

     Может  быть,  даже  ускорило  распад  России,  ибо  показало еще  раз

бессилие царской  власти,  неспособной защитить своих  друзей  и  наказать

врагов.

     Юсупов провел в Ракитном всего два месяца.

 

 

     Зима была холодной, скудной и злой.

     <Настроение в  столице,  -  сообщало  Охранное  отделение в  середине

февраля,  - носит исключительно тревожный характер. Циркулируют в обществе

самые  дикие  слухи...   все   ждут  каких-то   исключительных  событий  и

выступлений как с той, так и с другой стороны>.

     24 февраля Охранным отделением было сообщено для сведения полицейских

приставов: <23 февраля с 9 часов утра, в знак протеста по поводу недостачи

черного  хлеба  в  пекарнях  и  мелочных лавках,  на  заводах  и  фабриках

Выборгской части начались забастовки рабочих...  в  течение дня прекращены

работы на 50 предприятиях, где забастовали 87 534 рабочих>.

     К  вечеру 24 февраля бастовало больше 150 тысяч рабочих,  а  солдаты,

которых  посылали разгонять демонстрации и  митинги,  начали  отказываться

стрелять.

     Император  отправил   командующему  Петроградским  округом   генералу

Хабалову телеграмму:

 

          25 февраля. 21 час. В генеральный штаб. Хабалову.

          Повелеваю завтра   же   прекратить   в    столице    беспорядки,

     недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай.

 

 

                                 Глава 2

 

                               МАРТ 1917 г.

 

     Дело об убийстве Сергея Серафимовича Берестова и его служанки Глафиры

Браницкой не было закрыто,  но после исчезновения основного подозреваемого

оно  пылилось на  полке  в  железном шкафу следователя Вревского.  Там  же

лежало дело о смерти Тихона Денисенко и дезертирстве Бориса Борзого.  Иной

следователь на месте Вревского с  облегчением выкинул бы из памяти мертвый

груз,  но во Вревском было нечто от бульдога -  раз сомкнув челюсти,  он с

трудом мог отпустить добычу.  И  неудивительно,  что в  один из  последних

своих дней в Ялте он достал дела из шкафа,  перелистал и вызвал к себе все

еще  служившего  в  Феодосии  прапорщика  из  вольноопределяющихся Николая

Беккера.  Но  так  как  не  был убежден в  полной непричастности Беккера к

давним событиям, то обставил вызов как формальность, связанную с закрытием

дел.

     В  последний день  февраля 1917  года  Беккер  поднялся в  кабинет на

втором этаже.  И сразу узнал комнату -  ничего не изменилось, только стены

стали еще темнее,  да больше пыли в углах, куда, видно, не доставала щетка

уборщика.  Тот же стол справа от двери, та же лампа под зеленым абажуром и

такой  же  Александр Ионович.  Следователь приподнялся при  виде  Беккера,

показал ему на  стул,  но  руки протягивать не стал,  показывая этим,  что

находится при исполнении обязанностей.

     Усевшись по другую сторону стола, Беккер понял, что изменения, хоть и

небольшие,  коснулись и следователя.  Он несколько обрюзг,  его желтоватый

бобрик стал  короче -  как  у  немецкого маршала Гинденбурга,  отчего лицо

казалось еще более грубым, чем раньше.

     Вревский объяснил Беккеру,  что вызов связан с закрытием дел, так как

следователь отъезжает в Киев.

     Затем  Вревский осведомился,  хорошо ли  Беккер доехал,  как  дела  в

Феодосии, где следователь не был уже полгода.

     Беккер сказал,  что в Феодосии за всем очереди - ни крупы, ни сахара.

Хорошо  еще,  что  большинство обывателей имеет  свое  хозяйство и  потому

поддерживает жизнь плодами труда своих рук.

     - В  Петрограде совсем плохо,  -  сказал следователь.  -  Вы читали о

забастовке женщин?  Да-да, двадцать третьего жены рабочих вышли на улицы -

там буквально голод.

     - Я  не  видел  последних  газет.   Почему  они  не  объявят  военное

положение?

     - А  наше  российское авось?  Я  думаю,  что  на  самом  верху  также

полагают, что обойдется. Ведь обходилось раньше...

     - Не  могу  согласиться с  вами,  -  сказал Беккер.  -  Всегда должны

находиться люди,  которые берут  на  себя  ответственность.  Подобно князю

Юсупову.

     Вревский с  интересом рассматривал Беккера,  отмечая для  себя мелкие

частности,  незаметные не столь тренированному глазу. На длинных несильных

пальцах,  хранящих следы загара, две белые полоски. Значит, перед поездкой

в  Ялту  Беккер предпочел снять перстни,  которые обычно носил.  Не  хочет

показывать следователю,  что  богат?  А  вот материал,  из  которого пошит

мундир, хорош! Даже хочется пощупать сукно...

     - Князю Юсупову, женатому на великой княжне Ирине Александровне, было

спокойно идти на уголовное преступление, - сказал Вревский, - он знал, что

ненаказуем.

     - Вы сочувствуете Распутину?

     - Я   сочувствую  закону.   Не   жертве,   нет.   Жертва  может  быть

отвратительна.  Но закон должен соблюдаться.  Иначе в государстве наступит

хаос.

     Вревский поднялся, повернул ручку плохо покрашенного железного шкафа,

достал с  верхней полки две  синие папки,  вернулся к  столу и  положил их

рядом, так что получился синий квадрат.

     - Ну что ж,  -  сказал он.  - По правилам я должен передать эти папки

другому следователю...

     - Когда вы уезжаете?

     - В  марте возвращаюсь в  Киев.  Но  другого следователя нет.  Некому

заниматься этим делом.  Хотя как  юрист и  как сыщик я  жалею...  искренне

жалею. Дело никак не закрыто.

     Беккер  чуть  откинулся на  стуле,  будто  сообщение о  закрытии дела

принесло ему облегчение.

     - Эти  два  дела,  как вы  отлично знаете,  тесно связаны,  -  сказал

Вревский.

     Он положил короткопалую ладонь на правую папку:  <Дело об убийстве г.

Берестова С. С. и г-жи Браницкой Г. Г. неизвестными лицами>.

     - Это первая половина загадки,  - сказал следователь и перенес ладонь

на вторую папку, на которой тем же писарским почерком было написано: <Дело

о  без  вести  пропавших  солдатах  феодосийской крепостной артиллерийской

команды Денисенке Т. И. и Борзом Б. Р.>. - А это вторая.

     - Жалко Андрея, - неожиданно сказал Беккер.

     - Ах  да,  вы  же вместе учились,  -  с  попыткой сочувствия произнес

Вревский. - Вы даже приятельствовали.

     - Да,  я любил Андрея.  Он был добрым,  совершенно безобидным юношей.

Знаете - это я познакомил его с Лидой Иваницкой...

     - Он был добрым и безобидным...  - задумчиво повторил следователь. Он

встал и  еще раз повторил:  -  Он был добрым и  безобидным!  А  я  ведь не

исключаю, что отчима и его служанку убил ваш друг.

     Набычившись, Вревский смотрел на Беккера, словно перед ним был Андрей

Берестов. Потом отвернулся к окну и сказал куда спокойней:

     - Старались, спешили, планировали побег!

     - Побег?  -  удивился  Беккер.  -  А  разве  не  установлено со  всей

очевидностью, что Лида покончила с собой?

     - Нет,  не было это установлено, - отрезал Вревский. Он отошел к окну

и  стал смотреть вниз,  сплетя пальцы рук за спиной.  И Беккер зачарованно

смотрел, как сплетаются и расплетаются пальцы.

     - Но ведь даже вещи...  я помню,  что море выкинуло вещи.  Я читал, -

сказал Беккер.

     - Как раз эти вещи и убедили меня в обратном.  - Вревский обернулся к

Беккеру,  опершись ладонями о край узкого подоконника. - Именно эти веши -

клочок  кружева,  заколка,  туфелька Золушки -  столь  растрогали прессу и

общественное мнение,  что все убедились:  следователь Вревский - чудовище,

затравившее бедных возлюбленных.

     - Честное слово, я не понимаю...

     - Сейчас поймете! Конечно, какие-то вещи могло сорвать волнами с тела

утопленницы.  Но  уж  очень удачно все  эти  вещи оказались на  оживленном

пляже.  И были узнаваемы!..  Я был зол,  что меня одурачили. И я рассудил:

если  туфелька  подброшена,   значит,  вторая  спрятана  -  куриные  мозги

гимназистки додумаются до  того,  что  туфелька должна быть  одна,  но  не

додумаются надежно спрятать вторую.  Знаете,  что  я  сделал?  -  Вревский

плотоядно усмехнулся - он вновь переживал момент своего торжества - победу

логики над уступившим ему умом жертвы.  -  Я  послал полицейских проверить

помойные баки вокруг дома Иваницких.  Так просто! Особенно по тем дорогам,

что вели к морю. И уже к полудню мне принесли вторую туфельку. Просто?

     - Дедуктивный метод?

     - Профессия,  голубчик,  профессия.  В  нашем  деле  не  обойтись без

собачьего нюха. Я ничего не должен брать на веру.

     - Значит, вы подозреваете все человечество?

     - Недостойную его часть.

     - Вы опасный противник, господин Вревский.

     - Еще какой опасный!  Вы и не подозреваете!  Если бы не загруженность

делами  и  нежелание возиться  месяцами  без  ощутимых  достижений,  я  бы

внимательнее пригляделся к вам.

     - Ко мне?

     На  красивом,  несколько  огрубевшем и  потерявшем юношеский пушок  и

юношескую мягкость черт лице Беккера отразилось удивление.

     - А  вы  подумайте:  пропавшие солдаты -  из вашей команды.  Оба ваши

земляки.  К  тому же вы совершаете,  на мой взгляд,  совершенно нелогичный

поступок:  вдруг  даете  показания  против  вашего  гимназического  друга,

которые могут послать его на виселицу. Именно вы, а никто другой.

     - Я никаких показаний не давал!

     - Давали,  голубчик, давали. Именно от вас, и только от вас, я узнал,

что Берестов был замечен в компании Денисенки и Борзого в Симферополе.

     - Я и не подозревал, что мои слова могут повредить Берестову.

     - Ах,  святая наивность! Один солдат убит, при нем найдена похищенная

шкатулка. Пустая. Второй солдат в бегах. А вы ни о чем не подозреваете.

     - Я не знал, что Берестов связан с этим делом!

     - А теперь знаете?

     - Не ловите меня на слове! Я не знал, не знаю и знать не намерен.

     - Но Берестова в обществе преступников видели?

     - Я ничего не придумал! Маргарита Потапова может подтвердить!

     - Она подтвердила,  - сказал рассеянно Вревский, глядя в окно, и Коля

не  поверил  равнодушию следователя.  Внутри  все  сжалось  от  нехорошего

предчувствия.

     - Вы ей написали?  - спросил Коля, чувствуя, как неестественно звучит

его голос.

     - Разумеется,  -  ответил следователь,  не глядя на Колю. - Тогда же,

когда вы дали свои показания.

     Он резко повернулся к Коле и вперил в него тяжелый взгляд.

     - Мой долг - проверять сомнительные показания.

     - Почему сомнительные?  -    зачем я  ввязался в  этот разговор,  -

проклинал себя Коля. - Лучше было бы мне промолчать>.

     - Потому что они вызвали во мне новые подозрения.

     - А почему вы молчали? - нашелся Коля. - Два с лишним года молчали?

     Вревский тяжело положил ладони на синие папки.

     - Кончим об этом,  - произнес он. - Этот разговор никуда не приведет.

И те сведения,  которые я получил касательно вас,  тоже останутся здесь. -

Вревский стукнул ладонью по  папке.  -  Из  тяжких преступлений,  дай Бог,

только каждое пятое раскрывается.  И  то по глупости обвиняемых.  Вы же не

дурак.

     Беккер  готов  был  изобразить  негодование -  он  истинно  испытывал

негодование.  Но  потом понял,  что  следователь ждет  именно негодования.

Беккер стиснул зубы, глядя на железный сейф.

     - Молчите?  - сказал Вревский с разочарованием. - И правильно делаете

- сколько мы узнаем, когда подозреваемый возмущен!

     - Я полагал, что я свидетель.

     - Свидетели вон там, по улице ходят. А все, кто попадает ко мне сюда,

подозреваемые. И не думайте, что вы - исключение.

     Они сидели друг против друга,  как старые знакомые,  которым не о чем

более беседовать, но которые не расстаются, потому что испытывают взаимную

неловкость - кто-то должен оказаться менее вежливым и подняться первым.

     - А какова судьба Лиды? - спросил после тягучей паузы Беккер. - Вам о

ней что-нибудь известно?

     - Я  был убежден,  что они бежали на  лодке.  Но на море в  тот вечер

поднялся  жестокий  шторм.  Несколько рыбачьих лодок  было  опрокинуто.  Я

полагал,  что судьба догнала Берестова и  Иваницкую.  И искренне удивился,

узнав, что осенью Берестов объявился в наших краях.

     - Андрей не заслужил смерти!

     - Что ж -  стремясь уйти от одного наказания, мы находим себе другое,

куда более жестокое. Не убежал бы Берестов, был бы жив.

     - А  как  он  погиб?   Я  слышал  от  общих  знакомых,   но  не  знаю

подробностей.

     - Случайный выстрел комендантского патруля.

     - А что известно о Лиде Иваницкой?

     - Я убежден, что она мертва. Но так не хочется закрывать следствие!

     - Что же вас удерживает?

     - Интуиция...  нет,  не интуиция.  Опыт.  Я почти уверен, что в самое

ближайшее время многое изменится.  Произойдут события, которые помогут нам

узнать правду.  Ведь не бывает идеальных, совершенных преступлений, как не

бывает красавицы без изъяна.

     - Ну  уж  тут  вы  преувеличиваете!  -  Беккер потерял первоначальную

настороженность, как бы развел руки в боксе, забыв о коварстве противника.

     - Почему же?  Если я  вижу совершенную женщину,  то  думаю,  каким же

образом ей удалось скрыть неведомый мне пока изъян? И проверяю - не длинна

ли ее юбка, не слишком ли густа вуаль?

     - А кого вы имеете в виду?

     - Вам  обязательно нужно,  чтобы  я  кого-то  имел  в  виду?  Я  могу

признаться - но ведь это ничего не изменит.

     - Мне любопытно.

     - Любопытство не  просто порок,  но и  опасный порок.  Допустим,  что

совершенная красавица под  слишком густой вуалью для  меня вы,  прапорщик.

Порой я  думаю,  что если бы  я  не  увлекся Берестовым,  то куда большего

достиг бы, обратив внимание на вас.

     - Еще не поздно,  -  сказал Беккер,  проводя пальцем по усикам.  Жест

получился опереточным.

     - Не  знаю,  не  знаю,  -  вздохнул Вревский.  -  Уж  больно  времена

ненадежные...

     - Вы боитесь будущего?

     - Я русский человек,  -  сказал Вревский.  -  Авось обойдется.  Авось

государь  придумает наступление или  французы возьмут  Берлин...  Впрочем,

даже если в нашей богоспасаемой России будет бунт...  Следователи и палачи

нужны любому режиму.

     - На ваше место может оказаться немало желающих.

     - Хватит,  Беккер.  Потрепали языками,  и хватит,  -  сказал Вревский

тоном, которому не возражают. - Перейдем к делу.

     Они говорили до обеда. Впрочем, это был не разговор - это был допрос,

однообразный,  ходящий по кругу,  изматывающий жертву.  Беккер чувствовал,

что он теперь жертва,  и ненавидел Вревского за эту жестокость и Андрея за

то,  что тот погиб,  избегнув уготованной ему судьбы и как бы подставив на

свое место Колю.

     Но  еще  более  удивило Колю  то,  что  в  разговоре с  постоянством,

исключающим  случайность,   стало  упоминаться  имя  Маргариты.  Коля  был

убежден,  что Вревский никак не связывает ее с  этими событиями,  да и  не

было к  тому оснований.  Так что же  тогда произошло,  неизвестное Коле и,

может быть, опасное для него?

     Ничего,  видно,  не  добившись от Беккера,  проголодавшись,  Вревский

объявил,  что прерывает разговор до понедельника 6  марта и просит Колю не

отлучаться из Симферополя либо возвратиться туда с утра в понедельник.

 

 

     27 февраля был последний день империи.  Со следующего дня,  оставаясь

еще императором, Николай уже был бессилен что-либо сделать.

     Да и  решения его кажутся сегодня робкими,  как у  больного,  который

старается убедить себя,  что все обойдется, что все не так уж и страшно...

В  тот же день император написал своей жене:  <После вчерашних известий из

города я  видел здесь много испуганных лиц.  К  счастью,  Алексеев спокоен

(Алексеев -  начальник штаба верховного главнокомандующего),  но полагает,

что  необходимо  назначить  очень  энергичного  человека...  Беспорядки  в

войсках происходят от роты выздоравливающих, как я слышал>.

     Рота выздоравливающих -  нелепый,  наивный бабушкин слух - возникла в

соображениях императора уже  после  того,  как  Родзянко телеграфировал из

Думы:  <Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок.  На войска

гарнизона  надежды  нет.  Запасные  батальоны гвардейских полков  охвачены

бунтом... Гражданская война началась и разгорается>.

     Командующий Петроградским военным  округом  генерал  Хабалов сообщал,

что потерял контроль над столицей и  верных войск у  него не  осталось.  В

Ставке  решили  сменить генерала и  послали Иванова с  полком георгиевских

кавалеров, словно надеялись ковшиком вычерпать море.

     Следом двинулся император.  Рано  утром  поезд  поехал к  Петрограду,

император намеревался взять  судьбы  страны  в  свои  руки  и  отправить в

казармы мифическую роту выздоравливающих.

     Но  железная дорога была  в  руках  восставших.  Царский поезд  после

нескольких неудачных попыток прорваться к  Петрограду повернул на  Псков и

замер.

     Там  царь уже более получал телеграммы,  чем посылал их.  Он  покорно

брал  ленты,   выползавшие  из   аппаратов.   Телеграфировали  командующие

фронтами:

     Великий   князь   Николай   Николаевич  требует   передачи   престола

наследнику.

     Генерал-адъютант Брусилов умоляет отказаться от престола!

     Генерал-адъютант  Эверт  предлагает передать  власть  Государственной

думе.

     В  Петербурге верноподданные вожди  Думы  метались  между  вариантами

власти, стараясь спасти видимость империи, - престол предполагалось отдать

Михаилу.  Гучков и  Шульгин поехали в Псков принимать у царя отречение.  В

Таврическом дворце  заседал уже  Петроградский совет  рабочих депутатов во

главе с Чхеидзе.

     Когда император в своем вагоне подписал акт об отречении от престола,

он сказал окружающим, что хочет попрощаться с матерью и потом уедет на юг,

в Крым.

     На следующий день, понимая, что революция зашла слишком далеко и сама

идея монархии умерла, Михаил также отрекся от престола, и власть перешла к

Временному правительству во главе с князем Львовым,  представлявшим в Думе

Всероссийский земский союз,  организацию,  что,  в частности, заботилась о

больных и раненых солдатах и была императором не любима.

     Министром юстиции в  правительстве стал  стриженный бобриком трудовик

Керенский.

     В считанные дни революция победила во всей стране -  потому что,  как

оказалось, империю защищать было некому.

     Император еще несколько дней провел в  штабном вагоне в  Могилеве.  4

марта из Киева приехала его мать.  Погода держалась морозная, но император

много гулял.

     7  марта новыми властями императору было велено переехать под охраной

в   Царское  Село,   где  воссоединиться  с   семьей  и  ждать  дальнейших

распоряжений.

     Все  вокруг совершали поступки.  Дурные или  отважные,  трусливые или

талантливые. Император не был способен на поступки. Он ждал обстоятельств,

не пытаясь воздействовать на них.

     Государя искренне и глубоко обижало то,  что он так сразу стал никому

не нужен. Даже из газет вылетели упоминания о нем, вытесненные актуальными

новостями и реальностью политической борьбы.  Поэтому, возвращаясь поездом

в Царское Село, Николай Александрович мечтал о торжестве справедливости, о

верных долгу и присяге генералах,  адмиралах и простых обер-офицерах.  Эти

люди обязательно соберутся с силами и защитят империю.

     В  Царском Селе его  встретили <душка Аликс и  дети>,  все  здоровые,

кроме Марии, у которой еще не прошла корь.

     Свобода никогда не приходит сразу,  в окончательном, порой страшном в

своей окончательности виде. Ее первые шаги сегодня пугают своей смелостью,

но кажутся микроскопическими уже через неделю.

     Существует определенный стереотип развития свободы.

     Сначала (этот шаг  может быть  неожиданным для  обывателя) происходит

формальный момент  революции.  Голодные и  недовольные выходят  на  улицу,

потому что рассчитывают стать счастливыми.

     И они штурмуют Бастилию. Или свергают русского императора.

     Бастилия  взята.   Революция  победила.  Всем  кажется,  что  свобода

безгранична - ничего подобного ранее не случалось.

     Император превращается в простого гражданина,  а в стране формируется

первое правительство.

     Правительство тут же начинает подвергаться давлению слева, потому что

ожидание сочных плодов революции сменяется растущим разочарованием.

     Верноподданные Родзянки  и  Шульгины недолго  удерживаются у  власти,

потому что эти революционеры недостаточно революционны.

     Проходит полгода со  дня  светлой революции,  и  она  уже  никому  не

кажется  светлой  и  победоносной.  Отречение Николая  было  напечатано на

машинке, отречение его брата Михаила написано от руки. Михаил призывал уже

не к улучшению монархии,  а к победе Временного правительства Думы. Вскоре

ореол легитимности,  окружавший монархов,  исчезает.  Романовы и  граждане

Капеты становятся обычными заключенными в обычных тюрьмах.

     Революции катятся к демагогии и жестокости.

     После  законопослушных Родзянок у  власти  несколько месяцев держится

куда  более  левый  Керенский,   но  в   октябре  он  уступает  главенство

большевикам. Революция озверевала, упившись кровью. Диктатура пролетариата

далеко  превзошла террор  французских якобинцев,  но  суть  движения  была

одинаковой.   И  даже  казнь  монархов,   включая  членов  семей  -   знак

революционной трусости диктатур:  ибо все диктатуры и диктаторы мира едины

страхом лишиться власти и погибнуть, и страх этот исходит от того, что они

мерят подлость противников собственной подлостью.

     Но  главное сходство революций в  том,  что  через  полгода после  их

начала любой человек,  попавший в их тенета, в силу того только, что жил в

городе или  стране с  такой неладной судьбой,  с  умилением и  ностальгией

вспомнит первые недели революции,  когда она,  как веселая распутная дева,

шла по улицам и  полям,  а  гробы с  первыми жертвами несли по центральным

улицам на  вытянутых руках и  пели скорбные марши.  И  революция не только

брала, брала, брала, но и обещала дать или даже что-то давала.

     В  первые дни  любой  революции раскрываются двери тюрем,  выходят на

волю  заключенные.  Даже  карманники в  такие дни  полагают себя  жертвами

политического террора и надевают алые банты.  В первые дни революции самые

главные враги народа -  полицейские и тюремные стражники. Некоторых из них

убивают.  Остальные переодеваются в  штатское и  ждут  момента,  когда  их

услуги понадобятся снова.  Так  и  случается,  потому что раскручивающейся

машине революционного террора необходимы специалисты заплечных дел.

     Но  упаси  Боже  попасть полицейскому на  глаза революционной толпе в

первый, светлый день революции!

 

 

                                  * * *

 

     ...3 марта в Ялте громили здание суда и полицейские участки.

     Всем  уже  было  ясно,  что  в  России произошла революция,  что  она

необратима,  что царя более нет,  и,  помимо хождения по городу с красными

бантами или повязками,  следовало принять меры по вещественному оформлению

революции.  Надо  было  оставить  потомкам  некое  революционное действие,

которое будет внесено в учебники истории.

     Штурм здания суда с  последующим сжиганием дел был в  интересах вовсе

не  революционеров,  дела  которых были  пропуском в  бессмертие и  должны

храниться в  музеях,  а  тем  лицам,  которые не  хотели,  чтобы свободные

потомки когда-то узнали о слабости духа,  продажности,  предательстве лиц,

числившихся в  революционерах.  Эту  точку зрения разделяли и  уголовники,

которые понимали,  что их делам лучше бы и не существовать.  Власть всегда

власть - спохватится, снова посадит.

     В толпе,  что собиралась с утра возле здания суда в Ялте,  заводилами

были именно уголовники,  а  может,  и тайные полицейские агенты,  хотя они

вперед не лезли, а шумели из недр толпы.

     Ввиду того,  что у  народа,  собравшегося на кривой площадке,  еще не

было опыта брать штурмом государственные учреждения, то должно было пройти

некоторое  время,   прежде  чем  штурмующие  разгорячатся  достаточно  для

поступков.   Так  что  вначале  получился  очередной  митинг,  на  котором

выступала чахоточная студентка Чернякова, не пропустившая за последние три

дня ни одного митинга -  ни дневного, ни ночного. Разумеется, до революции

она не сталкивалась с  ялтинской полицией,  ее дела в  суде не было,  и ее

требования разобрать  по  кирпичику этот  символ  монархического произвола

были   бескорыстны.   Затем   долго  говорил  гимназист  восьмого  класса,

прирожденный оратор,  но дурак.  Попытался выступить Косичкин от городской

Думы, но его быстро выгнали - толпа постепенно накалялась, потому что дело

двигалось к  обеду и  многим пора было уходить,  но без настоящего события

уходить не хотелось.

     Беккер,  стоявший на дальней окраине толпы,  вроде бы и принадлежал к

ней и в то же время оставался только свидетелем,  несколько раз поглядывал

на  часы,  стараясь  мысленно  поторопить революционеров,  -  нетерпение и

надежда пробраться в  здание  суда  смешивались с  желанием не  пропустить

дневного пароходика на Феодосию.

     В тот день он еще думал, что вернется в свою часть.

     Разговор  с   Вревским,   столь  нежелательный  и  даже  опасный,   в

понедельник 6 марта не состоялся.  Беккер,  покорно пришедший к сроку, был

уведомлен,  что господин следователь отбыл по срочным делам в Симферополь.

И  только  покинув здание  суда  и  прочтя  газеты,  Беккер понял,  что  в

Петрограде в  самом деле бунт превратился в  революцию,  получая тем самым

индульгенцию от истории.

     Последующие три дня он провел в нервной  нерешительности,  разрываясь

между  желанием  сесть  на пароход и вернуться в Феодосию либо укрыться на

Кавказе в надежде, что после революции никто никогда не вернется к делу об

убийстве  Берестова-старшего.  Но  в  то  же  время  Беккер боролся с этим

желанием, понимая, подобно простому уголовнику, что дело, лежащее в сейфе,

всегда остается бомбой замедленного действия,  и тем более опасной бомбой,

раз  Беккеру  неизвестно,  что  же  известно  Вревскому.  Беккер  понимал,

насколько  важно  для  его  будущей  жизни  прочесть содержимое двух синих

папок.

     Сейчас,  стоя  позади толпы,  Беккер придерживал под  шинелью большой

гвоздодер - он заранее подготовился к сегодняшнему дню.

     Надежда, приведшая Беккера на площадку перед судом, зиждилась на том,

что газеты и телеграммы со всех сторон России сообщали именно о нападениях

революционеров на  суды и  полицейские участки.  В  последние два дня люди

приходили к суду и искали приготовлений к штурму. Не увидев приготовлений,

уходили домой.  А  вчера наконец-то матросы и  солдаты,  а также рыбаки из

соседних мест разгромили тюрьму и выпустили заключенных.  Заключенные были

большей  частью  контрабандисты  и  мошенники,   а  также  дезертиры,   не

поместившиеся на  гауптвахте.  Узнав  об  этом,  Беккер  предположил,  что

нападение на  суд  и  полицию состоится завтра,  ибо  местный темный люд с

разгромом тюрьмы обрел настоящих вождей.

     Беккер не ошибся. Толпа собралась с утра, но все никак не решалась на

штурм  ялтинской Бастилии,  теряя  время в  спорах и  призывах,  а  Беккер

боялся, что из Симферополя пришлют жандармов и толпу разгонят.

     К  счастью для Беккера,  проголодавшаяся толпа решила все же пойти на

штурм.  Начал его подросток в смятом цилиндре,  обтянутом красной тряпкой.

Его как бы  выбросило из  толпы,  и  он легко,  почти не касаясь башмаками

ступенек, взбежал к дверям затаившегося дома.

     Сразу все замолчали,  а  Беккер сделал шаг назад,  ближе к углу дома,

понимая, что, если начнется стрельба, он успеет спрятаться.

     Парень  в  цилиндре начал  бить  кулаком в  дверь.  Удары  получились

негромкие,  они таяли в зимнем воздухе, разозленные шумом вороны поднялись

с деревьев и летали, каркая, над площадью.

     - Молчат!  -  закричал парень,  оборачиваясь к  напрягшейся толпе.  -

Трепещут народного гнева!

     Толпа  ответила  утробным  гулом,  чтобы  еще  более  испугать врагов

народа, засевших за толстыми стенами.

     Парень ударил плечом в дверь.  Дверь была толстая, надежная. Она даже

не дрогнула.

     Толпа была возмущена трусостью полицейских и судейских.  Тут, презрев

опасность,  к парню подбежала чахоточная Чернякова в лиловой шляпке, и они

начали бодать дверь вдвоем.

     Толпа подбадривала их криками,  постепенно сдвигаясь к  входу в  суд,

оттого что  в  каждом было  желание участвовать,  но  желание пока робкое,

таящееся в  недрах толпы.  Внутренний напор становился все  более цепким и

тягучим,  пока не  разрядился внезапным оглушительным звоном -  кто-то  из

толпы кинул камень в окно второго этажа -  стекла вдребезги.  На несколько

секунд стало совсем тихо,  многие даже отступили назад в опасении мести за

такой поступок... А потом - по стеклам! Посыпались камни.

     Кидали все: и мальчишки, и пожилые дамы. Это было бурное развлечение,

и люди спешили кинуть - хоть что-то, хоть кусок промерзшей грязи, - только

бы успеть, пока еще остались невыбитые стекла.

     Все больше становилось помощников у подростка и чахоточной.  Вместе с

ними они бились в дверь, но та не поддавалась.

     Очевидно,  надо было взломать замок,  но  пока что никто до  этого не

додумался - может, потому, что во взломе замков есть нечто, противоречащее

честному революционному штурму.

     Беккер,  с  нетерпением наблюдавший за этими событиями,  уже пришел к

убеждению,  что в  здании суда нет ни души -  это чувствовалось и по тому,

как покорно разлетались стекла, и по гулкой пустоте, которой отзывался дом

на удары в дверь.

     И  тогда Беккер принял решение,  выделявшее его из толпы,  потому что

оно шло наперекор ее решениям и вкусам.

     Протиснувшись за  спинами заполнивших площадь людей,  Беккер вошел  в

полуоткрытые ворота за зданием суда. Оттуда во двор. Двор был совсем пуст,

и  черный  ход  заперт.  Беккер  достал  гвоздодер,  подцепил  его  острым

раздвоенным концом  дверь  у  замка  и  с  натугой вывернул язычок.  Дверь

распахнулась -  быстро и  послушно.  Внутри было пусто.  Шум толпы сюда не

долетал.  Из революционера, штурмующего Бастилию, Беккер превратился сразу

в  банального взломщика,  которого можно  взять  за  воротник и  отвести в

участок.

     Беккеру хотелось бы попасть в кабинет Вревского раньше,  чем в здание

ворвутся революционеры,  но шансов на то было немного.  Единственное,  что

утешало, - никто, кроме Беккера, не имел уже готовой программы действий.

     Поднявшись  на  второй  этаж,  Беккер  повернул  направо  по  пустому

коридору.  Окна  коридора  выходили  на  улицу.  Осколки  стекол  устилали

коридор,  будто лужицы.  Они отражали синеву казенных стен и серое небо. С

улицы  доносились голоса  -  Беккер осторожно подошел к  окну  и  выглянул

наружу,  стараясь сделать это так,  чтобы самому не попасть кому-нибудь на

глаза.  Но никто и не обратил на него внимания: толпа утекала, как песок в

песочных часах, в открытую дверь - ее только что взломали или открыли.

     И тут же шум переместился с улицы внутрь здания,  превратился в топот

многих ног по  лестнице,  в  хлопанье наугад раскрываемых дверей,  крики и

голоса, совсем иначе звучащие в казенных стенах.

     Беккер испугался,  потому что бунтовщики, ворвавшись в коридор, могли

принять его за полицейского и невзначай убить.

     Он  не  помнил точно,  какая  дверь ведет в  комнату к  Вревскому,  и

побежал по коридору, стараясь угадать ее или вспомнить номер, и тут понял,

что множество сапог и башмаков стучат по коридору,  гонясь за ним.  Беккер

не посмел обернуться - он уткнулся лицом в стену и замер.

     Шаги, запах людей и шум дыхания пронеслись рядом и промчались далее -

видно, его приняли за своего, взявшего Бастилию чуть раньше остальных.

     И  когда Беккер увидел спины сотоварищей,  он  сразу же  успокоился и

пошел сзади, разглядывая двери. У третьей остановился, потому что узнал ее

и вспомнил номер.

     Он толкнул дверь, почему-то уверенный, что она откроется, и удивился,

обнаружив,   что  дверь  заперта.  Беккер  стоял  в  недоумении,  забыв  о

гвоздодере.

     На  помощь ему  неожиданно пришла чахоточная Чернякова,  уже обретшая

некоторый опыт  по  штурму  Бастилии.  Она  приподняла юбку,  подпрыгнула,

сильно и резко ударила подошвой высокого зашнурованного башмака по филенке

и пробила ее рядом с ручкой.  Для такого подвига ей пришлось взлететь,  но

тут-то ее подстерегла беда - башмак ушел внутрь, а голову потянуло вниз, к

полу.

     К счастью,  Беккер не растерялся, рванул девицу на себя, освободил ее

ногу и, подержав некоторое время головой вниз, перевернул легкое и горячее

тело - девица ничуть не испугалась.

     - Открывайте! - приказала она. - Путь свободен!

     - Спасибо,  -  сказал Беккер, ставя Чернякову на пол. - Вы были очень

любезны.

     - Мы увидимся...  на баррикадах,  - сказала девица, вприпрыжку убегая

по коридору - видно, почувствовала, что кому-то еще понадобится ее помощь.

     Беккер сунул  руку  в  отверстие в  филенке,  повернул ручку изнутри,

дверь открылась,  и  он  оказался в  кабинете,  где  еще столь недавно был

бесправен и  напуган,  а  сегодня  вернулся как  бы  мстителем,  хотя  его

мучитель отсутствовал.

     Беккер прошел к  железному шкафу и с помощью гвоздодера,  помучившись

минут пять,  взломал его  старый замок.  Внутри было много синих папок,  и

Беккер, чувствуя наслаждение от возможности вести себя так, кидал папки на

пол. Кто-то заглянул в дырку в двери и крикнул:

     - Так их, давай! Жги!

     Нужных папок все не было -  Беккер уже опустился на корточки,  вороша

на нижних полках, хотя помнил, что Вревский доставал папки сверху.

     Не  найдя папок,  Беккер принялся ползать по полу,  разбрасывая синюю

груду папок, лелея надежду отыскать нужную. Папок не было и там.

     По коридору бегали люди, кто-то кричал издали:

     - Ты керосину неси, керосину! Так быстрее загорится!

     Беккер понял,  что революционеры решили устроить большой пожар. Но он

не  мог уйти.  Шкаф был пуст.  На полу искать бессмысленно.  Донесся взрыв

криков - радостный взрыв. Беккер понял, что это означает, - удачное начало

пожара.

     Беккер постарался думать спокойно. Куда еще могли деться папки? Может

быть, они в столе?

     Ящики стола были  заперты.  Беккер начал взламывать их  гвоздодером и

выкидывать из  них бумаги,  старые растрепанные тома кодексов и  уложений.

Поднялась пыль.

     - Беги! - сунулась черная рожа из коридора. - Сгоришь!

     Дым полз в дверь.

     Беккер продолжал взламывать ящики.  Ящиков было шесть - папки нашлись

в нижнем,  правом, под пустыми бумагами... Коля уже убедил себя в том, что

Вревский увез их в Киев.

     Папки остались в кабинете случайно. Вревский намеревался забрать их с

собой,  надеясь распутать дело.  Поэтому спрятал к  себе в  стол,  ключ от

которого пока не сдал.

     Неожиданно отъезд перенесли на несколько часов вперед - шоферы суда и

комендатуры опасались оказаться на  перевале в  темноте:  по  слухам,  там

подстерегали татарские бандиты.

     Поэтому у  Вревского не  хватило времени вернуться в  суд  за  своими

вещами и папками...

     Было  трудно  дышать.  Глаза  слезились.  Беккер  выбежал в  коридор.

Коридор был  в  дыму,  и  дым  заползал наружу через выбитые окна,  отчего

воздух  быстро  перемещался,  создавая  едкие  сквозняки.  Впереди  грозно

трещало. Беккер выглянул в окно - дым закрыл видимость. Но на площади было

много  народу  -  любовались  делом  своих  революционных  рук.  Можно  бы

выпрыгнуть, но второй этаж высокий, в недобрый час поломаешь ноги.

     Беккер сориентировался и побежал к черной лестнице.

     Она тоже была вся в  дыму,  и непонятно,  что ждет внизу -  выход или

столбы пламени?

     Беккер решился.  Он скинул шинель,  закутал в нее голову и побежал по

лестнице вниз, стараясь бежать быстро и не задумываясь, лишь бы все скорее

кончилось.

     Через несколько секунд он оказался во дворе.

     Беккер привел себя в  порядок и вышел задами мимо военной комендатуры

на другую улицу.

 

 

     Беккера сжигало нетерпение.

     Почти бегом он миновал два квартала,  пока не увидел небольшой сквер,

где  под  каштаном стояла черная от  влаги  деревянная скамейка.  Под  ней

сохранился  голубой  снег,  а  вокруг  была  бурая  с  зелеными  весенними

пятнышками трава.

     Беккер уселся на скамейку,  положил папки на колени. Сверху оказалось

дело о  дезертирах.  В  конверте -  несколько уже  виденных им  фотографий

убитого солдата.  Отдельно -  фото раскрытой шкатулки. Протоколы допросов,

письма из Симферополя по установлению личностей... дальше, дальше! Коля не

стал  читать  документы,  успеется.  Он  отложил папку  и  раскрыл вторую,

берестовскую.  Она была куда толще и потрепаннее первой -  видно,  ее чаще

открывали.  Протоколы,  записи допросов, фотографии... Коля листал быстро,

но тщательно, чтобы не пропустить какой-нибудь важной бумаги.

     Листок оказался столь мал  и  строчек на  нем  так немного,  что Коля

проглядел его сначала,  не остановившись.  И  лишь через минуту сообразил,

что  строчки  были  написаны  крупным,   с  обратным  наклоном,   почерком

Маргариты.

 

          Милостивый государь!

          Вы просите  подтвердить  показания,  которые  Вам  дал  господин

     Беккер относительно нашей встречи с господином Берестовым в  компании

     двух пьяниц. К моему глубокому сожалению, вынуждена Вам сообщить, что

     не имела чести гулять по Симферополю в  обществе  господина  Беккера,

     которого   знаю   лишь   как   приятеля   моей  подруги.  Я  не  имею

     представления,  о каких пьяницах и  каком  господине  Берестове  идет

     речь,  и не знаю, зачем господину Беккеру понадобилось впутывать меня

     в эту некрасивую историю.

                                              С уважением

                                              Маргарита Потапова.

                                              Одесса. 23 ноября 1915 года.

 

     Коля еще раз перечитал записку Маргариты.

     Она его предала!

     Ну кто тянул ее за язык?

     Ведь  Вревский неизбежно должен насторожиться,  получив такое письмо.

Вот почему он спрашивал о Маргарите во время последнего допроса.

     Маргошка,  Маргошка,  чего же ты испугалась?  Я  вовсе и не собирался

впутывать тебя в это дело.  А упомянул твое имя,  потому что хотел,  чтобы

следователь мне поверил.  Ведь мы  же  с  тобой там были?!  Мы  же  видели

Берестова! И пьяниц этих - тоже видели! А если мы видели их, не исключено,

что и нас кто-то заметил. Так что честность - лучшее оружие.

     Впрочем, Беккер не сердился на Маргариту. Она была вправе отречься от

него,  потому что он не спросил разрешения,  прежде чем упоминать ее имя в

разговоре с Вревским. Грустно... как быстро проходит женская любовь!

     Коля  осторожно вырвал письмо Маргариты из  синей папки,  смял его  и

хотел было выкинуть,  но передумал. Он достал из кармана шинели зажигалку,

сделанную из винтовочного патрона,  и, зажегши ее, поднес язычок пламени к

уголку  письма.  Письмо легко  и  весело занялось почти  невидным в  яркий

солнечный день пламенем.  И  рассыпалось в  прах.  Лучше,  чтобы показаний

Маргариты Потаповой не было.

 

 

     Когда Коля Беккер по вызову следователя покинул Феодосию, Россия, без

сомнения,  была  монархией,  и  иные способы управления ею  казались делом

отдаленного и невероятного будущего. Когда же - менее чем через две недели

- он сошел с парохода <Алушта> в Севастополе, Россия уже давно (по крайней

мере так казалось) и  окончательно стала республикой,  словно никогда и не

была в ином положении.

     Коля  понял,  что  прошлое не  вернется,  когда  первый камень разбил

стекло в  здании ялтинского суда и  во всей России не нашлось никого,  кто

постарался бы защитить достоинство империи.

     Убедившись в  этом,  он  рассудил,  что ему не следует возвращаться в

Феодосию.  Так  может поступить лишь человек,  сознательно упускающий свой

шанс. Там, в диком углу, революция может означать лишь смену вывесок. Коле

были нужны вольные просторы.

     Вряд ли можно считать Колю дезертиром, сам он себя таковым не считал,

потому что присягал на  верность государю императору,  который добровольно

отрекся от  престола.  В  будущем же Коля не намеревался никому присягать.

Если уж государь император не оправдал ожиданий,  можно ли ждать защиты от

Гучкова?

     Итак,  в  России не  было  императора,  а  в  российской армии  стало

прапорщиком меньше.

     В  Севастополе Коля  рассчитывал на  гостеприимство Раисы  Федотовны,

кондукторской вдовы,  у которой был шестилетний сын, любивший дядю Колю. И

сама Раиса любила Колю,  но  никогда не выказывала желания оставить Колю в

своем  побеленном домике,  за  белым забором у  белого тротуара.  Впрочем,

забор  и  тротуар  были  изобретением вечно  пьяного  и  шумного дурака  -

генерала Веселкина,  коменданта Севастопольской крепости, того самого, что

хватал,  проезжая по  Нахимовскому проспекту,  гимназисток,  не  по  форме

причесанных или одетых,  и развозил на коляске по домам. Заборы и тротуары

белили,  потому что город по  ночам не  освещался,  чтобы его не  отыскали

рыскающие по морю турецкие подлодки.  Зато обыватели находили дорогу домой

под светом звезд.

     Днем  к  Раисе идти было нельзя -  она  работала в  магазине готового

платья  на  Николаевской,  а  мальчика отдавала одной  доброй  немке,  что

держала  киндергартен -  группу  детей,  с  которыми гуляла  и  обучала их

немецкому языку.

     Поэтому Коля решил, что он походит по городу, присмотрится, посидит в

кафе и заявится к Раисе после шести.

     Он  не  спеша  дошел до  памятника Корнилову и  уселся возле него  на

скамейке,  наблюдая за  гуляющими по площади.  Матросов было немного,  это

объяснялось тем,  что вице-адмирал Колчак,  командующий флотом,  не  давал

командам воли и  половина флота у  него всегда находилась в  море,  вторая

занималась уборками,  ремонтом и погрузкой. Чаще, чем матросы, встречались

солдаты  из  крепостной  артиллерии и  гарнизонных рот.  Они  собирались в

кучки,  оживленно обсуждали что-то,  будто спешили все решить,  прежде чем

вернутся моряки.

     Возле Коли остановились,  разговаривая,  два солдата, Коля отвернулся

от них,  чтобы не встречаться взглядом.  Солдаты не заметили афронта, сели

на скамейку,  продолжая беседовать, и задымили вонючей махоркой. Революция

быстро меняла нравы -  посмели бы недавно солдаты днем,  в  центре города,

усесться на скамью,  закурить и даже не спросить разрешения у сидящего там

прапорщика!

     Солдаты говорили не о  революции,  а об их артельном,  который жулик,

пробы ставить негде, и мяса в супе почти не бывает.

     Но  тут же революция возникла и  в  их разговоре,  потому что солдаты

намерены были  не  только скинуть артельщика,  но  и  отделаться заодно от

какого-то штабс-капитана, который всем надоел.

     Потребности у  солдат были невелики,  и  Коля подумал,  что свержение

императора  -   несоразмерно  большая  плата  за  свободу  скинуть  еще  и

артельщика.

     Никого пока что революция не воодушевила -  все ее опасались.  В  том

числе и Раиса Федотовна.  Она как раз вернулась со службы,  кормила своего

сына Витеньку,  который несказанно обрадовался дяде Коле,  хоть тот  и  не

привез никакого гостинца.

     - Какое счастье,  -  сказала Раиса.  -  Хоть какой-то мужик дома.  Вы

надолго?

     - Пока на несколько дней, - ответил Коля.

     Раиса Федотовна была мягкая,  невысокая, склонная к полноте женщина -

у нее были длинные и пышные волосы,  которые она распускала в моменты ласк

и грозила шутя: <Я тебя ими задушу!>

     Раиса  начала  целовать  Колю  раньше,   чем  Витенька  успел  доесть

котлетку,  Витеньке нравилось,  как мама целует дядю Колю,  и  он не хотел

спать, а хотел смотреть, что будет дальше.

     Его,  конечно, выгнали, уложили, но он, стервец, через час неожиданно

вошел с  трехлинейной лампой -  крошка в длинной до пят ночной рубашечке и

горящим от любопытства взором.

     - Я подслушивал,  -  сообщил он.  -  А теперь буду подглядывать. А вы

меня будете бить?

     Никто его бить не стал - всем стало смешно.

     Потом  Раиса  рассказывала Коле  о  новой книжке,  которую читала,  -

лечебник о естественном природном исцелении. Коля хотел узнать, что нового

в городе, но Раиса только знала, что все скупают, несмотря на дороговизну.

А один татарин купил смокинг, ты представляешь?

     Под  кожей Раисы была  мягкая плоть,  словно желе,  но  пахло от  нее

приятно.  Раиса  ничего не  требовала,  зато  хорошо кормила и  добродушно

ворчала, когда Коля забывал вытереть ноги или вымыть руки перед едой.

     Коля спал беспокойно -  он всегда не высыпался на новом месте. К тому

же часа в три Раиса разбудила его влажными поцелуями.

     - Еще,  мой дорогой,  -  шептала она,  -  только Витеньку не буди, он

такой нервный.

     Утром Коля проснулся от разговора за стенкой,  в  прихожей.  Уже было

светло, Раиса ушла. Витенька топал и пел боевую песню. Потом он заглянул и

сказал:

     - Не  спишь,  дядя  Коля?  Ты  солдатиков раскрашивать умеешь?  А  то

Мученик совершенно не умеет.

     - Какой еще  Мученик?  -  потянулся Коля.  Ему было легко и  приятно.

Кровать  была  мягкой  и   нежной,   простыни  пахли  Раисой  и  лавандой,

собственное тело было ловким и послушным.

     - Ну тот,  который с мамой на кухне разговаривает.  Он раньше на этой

кровати спал.

     - Вместе с мамой? - спросил Коля.

     - А то как же,  -  сказал Витенька. - На всех разве напасешься? У нас

другой кровати нету.  Вот и приходится думать - то ли со мной спать, то ли

с мамкой, а со мной нельзя - раздавите.

     Вошла Раиса,  в  халате,  волосы распущены до  пояса,  от двери ловко

дотянулась до Витеньки, дала ему подзатыльник.

     - Елисей Мученик приходил, - сказала она. - Все политикой занимается.

Я ему говорю -  на что вам,  евреям,  политика?  Ведь погромят потом. А он

хи-хи да ха-ха.  В Ялту уезжает.  Говорит,  по торговым делам,  а я знаю -

агитировать.

     - Витенька сообщил мне,  -  сухо  сказал  Коля,  садясь на  кровать и

спуская ноги.

     - Уж он-то сообщит,  -  ответила Раиса, - недорого возьмет. А ну, кыш

отсюда!

     Раиса присела на кровать рядом с Колей, поцеловала его в щеку мягкими

губами. Коля отстранился.

     - Не  ревнуй,  -  сказала Раиса,  -  и  пойми:  я  тебе не жена и  не

любовница.  Ты  ведь тоже ко  мне  приехал,  потому что квартира нужна.  А

Елисей добрый,  солидный, эсдек, может, после революции будет большую роль

играть. Так что я ему не говорила, что ты у меня есть.

     - И на том спасибо,  -  мрачно сказал Коля. Неприятно было сознавать,

что Раиса кругом права.  Если бы она прибежала с утра, воскликнула бы, как

она любит Колю,  предложила бы жить здесь,  обещала бы свою верность - ему

тоже  было  бы  неприятно.  Менее всего он  намеревался привязывать себя к

этому сложенному из плит,  под черепичной крышей белому домику,  сопливому

мальчику Витеньке и  мягкой шелковой наседке Раисе.  Но неожиданная в  ней

трезвость  и  даже  жесткость,  освобождая Колю  от  обязанностей,  чем-то

унижали.

     - И только не вздумай, - сказала Раиса, искренне и весело улыбаясь, -

попрекать меня.  У меня после мужа никого, кроме тебя и Мученика, не было.

На что мне? Вставать будешь? Завтрак на столе.

     - Что в городе? - спросил Коля за завтраком.

     - Елисей говорит, - ответила Раиса, намазывая ломоть булки ломким, из

погреба,  маслом и кладя сверху шмат ветчины,  -  что немцев резать будут.

Одного уже зарезали.  Или застрелили. А я его спросила: а как вам, евреям?

Ведь вас всегда в  первую очередь?  А он смеется и говорит -  нас погодят,

потому что мы Россию немцам не продавали.

     Коля представил себе этого Мученика,  из анекдота -  длинноносого,  с

пейсами, обсыпанного перхотью и говорящего с глупейшим акцентом.

     - Говорят,  -  продолжала Раиса,  -  что  патрули  у  всех  документы

проверяют. Как увидят немецкую фамилию - сразу к стенке.

     Она посмотрела на Колю,  склонив голову.  И Витенька,  подражая маме,

тоже склонил голову.  Раиса знала,  что фамилия Коли -  Беккер -  куда как

немецкая.

     - Я документы дома оставлю, - сказал Коля.

     - Ты далеко не уходи, - сказала Раиса. - Неладен час, кто заподозрит.

     - Я буду осторожен,  -  сказал Коля.  Он понимал,  что нельзя сидеть,

держась за  юбку этой женщины.  Революцию не пропускают,  даже если кто-то

охвачен шпиономанией.

     У  Раисы  были  пиджак  и  пальто,   оставшиеся  от  мужа.  Коле  уже

приходилось в них ходить по улицам,  когда он не хотел встречи с патрулем.

Но на этот раз наряжаться шпаком в городе, где две трети мужчин - военные,

не захотелось.

     - К обеду будешь? - строго спросил Витенька, которого собирали гулять

на улицу.

     - Буду, буду, - сказал Коля, уже не сердясь на Раису.

     Та почувствовала, что Коля не сердится, и сказала ему тихо:

     - Я  Елисею  сказала,  что  теперь ты  у  меня.  Чтобы  он  больше не

надеялся.

     Она поднялась на цыпочки и поцеловала Колю в губы.

 

 

     У Раисы Федотовны еще недавно был супруг.  Этому большому, деловитому

мужчине нравилось что-нибудь делать руками.  Он  всегда  чинил,  строил  и

почитал  своим  долгом  оберегать Раю от тяжелого труда.  Муж был крепким,

вечным,  и Раиса ночами просыпалась от  счастья,  потому  что  можно  было

потянуться  и  всем своим мягким телом обволочь это теплое сопящее бревно.

Она прижималась к мужу и боролась со сном - казалось греховным тратить  на

сон минуты такого счастья.

     Год с  лишним назад муж умер -  за  несколько минут умер,  от разрыва

сердца.  Раиса так до конца и не поверила в то,  что его больше никогда не

будет, но первые недели брала с собой в постель Витеньку, так страшно было

спать одной.  Последнее время у нее появлялись любовники - правда, было их

немного,  чтобы  соседи не  особо  злобствовали.  Ходил  Мученик,  который

говорил, что сделает революцию и станет министром, приезжал прапорщик Коля

Беккер.  Мученик,  как местный,  никогда не оставался ночевать, хоть и был

вдов.  Коля -  ночевал.  И  порой Раиса просыпалась ночью от счастья,  что

вернулся муж, но оказывалось, что это - Коля. И хоть Коля был вдвое моложе

мужа и куда лучше его телом и лицом,  никакого счастья не получалось -  от

Коли не исходило защиты и  надежности.  Раиса поднималась,  шла на кухню и

там плакала.

 

 

     Коля вышел на улицу - хотел сначала дойти до Нахимовского, купить там

газет.

     На скамейке у ворот Раисиного дома сидел гладкий, благородный молодой

человек  романтической внешности -  орлиный нос,  курчавые черные  волосы,

карие блестящие глаза.  Человек был в  широкополой шляпе и  крылатке и при

всей непохожести на Максима Горького казался почти его близнецом.

     При  виде  Коли  человек вскочил и  пошел  рядом с  ним,  отставая на

полшага.

     - Прошу прощения, - сказал Коля, - вы хотите что-то сказать?

     - Вы  обо  мне должны были слышать,  -  сказал уверенно романтический

человек.  -  Я -  Мученик, Елисей Мученик. Я должен вам сказать, что люблю

Раису Федотовну, да и давно люблю. Потому я попрошу вас покинуть этот дом,

чтобы не ставить под сомнение репутацию дамы моего сердца.

     Мученик был гневен, он махал длинными руками, не думая, что его могут

услышать прохожие,  и в любой момент,  как показалось Коле, в его руке мог

сверкнуть булат.

     В  то  же  время  он  был  нестрашен,  как  распустивший перья чибис,

старающийся отвести от гнезда куда более крупного хищника.

     - Простите, - Коля не выносил, когда ему начинали указывать, особенно

те,  кого  он  считал стоящими ниже  себя,  -  какое  вы  имеете право так

разговаривать со мной?

     - Право любви! - воскликнул Мученик. - Право страданий!

     В своем пафосе Мученик был забавен, и Коля великодушно простил его.

     - Не суетитесь,  -  сказал он.  -  Я  уеду.  Кончу дела и  уеду.  Мое

отношение к  Раисе чисто приятельское -  она  приютила меня  на  несколько

дней.

     - Вы  даете  мне  слово?  -  воскликнул Мученик.  -  Вы  искренне  не

претендуете на ее руку? Вы не увезете ее с собой?

     Театральность этих восклицаний выходила  за  пределы  разумного.  Или

Мученик был сумасшедшим, или ломал комедию.

     - Слово джентльмена,  -  сказал Коля,  полагая,  что Мученику приятно

такое выражение, ибо джентльмены дают слово только себе подобным.

     - Замечательно, - заявил Мученик куда более трезвым голосом. - Видите

лавочку,  мы сейчас посидим на ней и выкурим по папироске.  У меня хорошие

папиросы - я только что привез их из Керчи. Мне приходится немало ездить.

     Они  уселись на  лавочку под  каштаном.  Было  тихо,  мирно,  никакой

революции в этом садике не намечалось.

     - Я человек двухслойный,  -  признался Мученик. - Внешне я солидный и

респектабельный торговый  посредник.  В  душе  -  страстный революционер и

романтик.  Я  еду делать свои дела и зарабатывать деньги.  Это для обычных

людей.  Затем я  переодеваюсь,  меняю личину и  оказываюсь одним из  самых

страшных революционеров Крыма!..  О нет, не смотрите на меня так, господин

прапорщик!   Я  сам  никогда  никого  не  убил,  но  я  организатор.  Люди

подчиняются мне,  не  подозревая чаще всего,  что  оказываются игрушками в

моих руках.

     И Мученик показал Коле свои руки -  руки музыканта или хирурга. Очень

красивые руки.

     - У  меня  прекрасные руки,  -  сказал Мученик.  -  Меня  долго учили

музыке. Считается, что ребенок из небогатой еврейской семьи должен учиться

музыке.  Я ненавидел ее.  Я перекусывал струны в пианино. Я уже в пять лет

стал из-за этого революционером. В десять я устроил котел с супом, который

упал на голову учителю музыки.  Его увезли в  больницу с тяжелыми ожогами.

Вот так.

     - Сколько вам лет?

     - Тридцать.  Но  я  проживу еще шестьдесят.  В  моем роду все страшно

живучие.

     - А Раиса согласна?

     - Она  обязательно согласится,  -  сказал Мученик,  запуская пальцы в

буйную вороную шевелюру.  -  Я люблю ее. Я люблю ее безумно и готов ей все

простить. Такого тела я еще не трогал! И поэтому я на ней женюсь, чтобы ни

один мальчишка вроде вас -  вы меня,  конечно,  простите за резкость -  не

смел трогать ее грязными руками!

     - Но она православная,  а вы иудей,  - сказал Коля, который совсем не

обиделся на Мученика.

     - Потому  я  утроил  свои  усилия  и  приблизил революцию.  Революция

очищающим девятым валом сметет все  условности рас  и  наций,  она отменит

ваши замшелые религии и предрассудки.  Вы хотите жениться на дочке султана

- прошу  вас,  сделайте  милость!  Раисочка обвенчается со  мной  в  храме

революции! Их построят на всех углах.

     Ну и хватит,  подумал Коля.  Он мне надоел. Он и в самом деле думает,

что я хочу жениться на этой медузе.  А у него, наверное, была толстая мама

или горничная,  за которой он подсматривал в уборной. Читайте Фрейда и все

поймете.

     - Желаю успеха, - сказал Коля.

     - Вы мне симпатичны,  -  сказал Мученик.  - Я возьму вас к себе! Мы с

вами  далеко пойдем.  Сейчас людям с  нерусскими фамилиями лучше числиться

среди победителей.

     - Вы имеете в виду немцев? - спросил Коля.

     - Немцев?  А  почему бы  и  нет?  В  конце концов должны когда-нибудь

взяться за немцев! Почему надо преследовать только евреев?

     - Может, это только слухи?

     - Слухи?  Нет,  на этот раз это не слухи.  Сегодня ночью чуть было не

взорвали <Императрицу Екатерину>.

     - А при чем тут немцы?

     - Злоумышленник мичман  Фок  покончил  с  собой,  -  сообщил  Мученик

торжественно, будто о кончине императора.

     А  так как Коля не задал следующего вопроса,  а Мученику не терпелось

рассказать - не на каждом шагу встречаются слушатели, которые еще не знают

самого главного, то Мученик сам продолжил:

     - Он спустился в бомбовый погреб, и тут его схватили матросы.

 

 

     Распростившись с  Мучеником,  Коля пошел в центр города,  полагая там

узнать новости.  Газет в  киосках не  было,  и  газетчиков тоже не  видно.

Очевидно, все раскупили раньше.

     На улицах было много бездельного народа -  правда,  матросов почти не

встречалось.  В большинстве ходили солдаты, гимназисты, чиновники и просто

люди разного звания.

     Проехал открытый черный автомобиль <Руссо - балт>.  На заднем сиденье

сидел вице-адмирал,  еще нестарый, с сухим острым лицом, фуражка надвинута

на  брови.  Адмирал был сердит,  не смотрел по сторонам и,  когда в  толпе

раздались приветственные крики, даже не обернулся на них.

     Рядом  с  адмиралом  сидел  морской  офицер,   с  черной  бородкой  и

выпирающими  красными  щечками.   Офицер  что-то  говорил,  склонившись  к

адмиралу,  крики удивили его, он прервал свою речь и стал оглядываться, не

понимая, что происходит.

     Картинка промелькнула и исчезла.

     - Это  кто?  -  спросил  Коля  у  путейского  чиновника,  скучного  и

согбенного,  но с красным бантом на груди и красной повязкой на засаленном

на локте рукаве шинели.

     - Вы не знаете?  -  удивился чиновник.  - Адмирал Колчак. Командующий

флотом. Надежды нашей революции связаны именно с ним.

     И чиновник вызывающе посмотрел на Колю, будто вызывая его на спор.

     Впереди были  слышны крики,  звук  клаксона.  Беккер понял  -  что-то

случилось с машиной командующего флотом.  Он поспешил туда и был не одинок

- звук  возбужденной толпы,  вместо того  чтобы отвратить обывателей,  еще

непривычных к  насилию и  исчезновению городового как  последней инстанции

при беспорядках,  влек зевак к себе. Людям хотелось смотреть - первый этап

любой революции театрален,  и люди,  независимо от степени участия, спешат

использовать свое право увидеть и послушать, как делается история, хотя не

видят в этом саженцев будущих тюрем и казней.

     Беккер увидел,  что автомобиль адмирала остановился, потому что улица

была перекрыта толпой, в которой черные матросские бушлаты соседствовали с

серыми солдатскими шинелями и партикулярными пальто.  Правда, шинелей было

более всего.

     Шофер  адмиральского авто  нажимал на  клаксон,  но  толпа не  желала

пропускать его,  и тогда адмирал Колчак встал, держась тонкими пальцами за

переднюю  спинку.   Голос  у  него  был  высокий,   в  промерзшем  воздухе

пронзительный.

     Крики и  требования толпы были уже понятны адмиралу,  и  он готовился

ответить ей.

     - Господа!  -  крикнул в  толпу Колчак.  Он  поднял непропорционально

длинную руку.  Под  ярким мартовским солнцем видно было,  что кожа у  него

матовая,  оливковая,  и  Коле  он  показался схожим с  римским патрицием -

крупный с  горбинкой нос,  темные глаза,  узкие  губы.  Будто  видел  этот

портрет  в  зале  римских  копий  в  Эрмитаже.  -  Господа,  я  сейчас  же

направляюсь на <Екатерину>!

     Толпа замолчала, схватив машину в плотное кольцо.

     - Я так же, как и вы, огорчен известием о смерти мичмана Фока!

     Толпа неприязненно загудела.

     - Я повторяю -  огорчен,  потому что этот молодой человек куда больше

принес бы пользы Отечеству, если бы сложил голову на поле боя.

     - Какому Отечеству? - выкрикнул из толпы солдат в папахе набекрень. -

Немецкому небось?

     - Какой дурак решил,  что мичман Фок -  немецкий шпион?  Кто подсунул

вам эту зловредную сплетню? Ну! Я вас спрашиваю!

     Разумеется, толпа не отвечала, но несколько оторопела.

     Беккер удивился,  увидев,  какие плохие зубы у адмирала - они, должно

быть, его всегда мучают, - даже на расстоянии двадцати саженей видно было,

что  в  верхней  челюсти  справа  остались лишь  черные  пеньки.  Коля  не

подозревал,   что  беда  адмирала  -   следствие  голодных,  изнурительных

путешествий в Ледовитом океане.

     - Я даю слово офицера и русского дворянина,  -  кричал Колчак,  - что

Павел Иванович Фок такой же русский,  как и  мы с  вами!  Он происходит из

старой дворянской семьи  в  Пензенской губернии.  Там  и  сейчас живут его

родители и невеста.  Они не подозревают еще,  что осиротели.  Они посылали

сюда защитника Отечества и честного офицера.  А такие,  как вы,  затравили

его и довели до самоубийства!

     Толпа молчала, но за этим скрывалось глупое рычание, почти беззвучное

недовольство пса,  которого порет хозяин,  а пес не может взять в толк, за

что на него такие напасти - он же рвал брюки гостю, защищая дом!

     - Если мы будем устраивать здесь травлю честных людей, потому что нам

не  нравятся их  фамилии или  форма  носа,  это  будет  на  пользу  только

настоящим немецким шпионам. Фамилия у настоящего шпиона скорее всего будет

Федоренко  или  Иванов.  Сейчас,  когда  Россия  переживает годину  тяжких

испытаний,  нас  сможет  спасти  только единство и  строжайшая дисциплина.

Тогда мы сделаем то,  к  чему толкает нас историческая справедливость.  Мы

ударим по  проливам,  по  Константинополю.  Перед  вами  откроются золотые

ворота Османской империи...  Но если вы будете убивать честных людей - вас

возьмут голыми руками. Вперед, к победе! Да здравствует свободная Россия!

     - Урра!  Да здравствует!  - вопила раздавшаяся под напором автомобиля

толпа.

     Беккер  несколько  успокоился  -  в  адмирале  было  некое  качество,

дававшее ему право распоряжаться людьми.  То  есть существование Колчака в

Севастополе давало надежду на торжество порядка.

     Коле захотелось поглядеть на  флот,  на  те  корабли,  что  стояли на

якорях на рейде.  Если повезет,  он увидит,  как катер адмирала подлетит к

<Екатерине>.

     Стоя на бульваре,  перед открывшимся видом на море,  Коля понял,  что

отсюда ему никогда не догадаться,  какой из кораблей <Екатерина>,  а какой

<Севастополь>.  На  таком  расстоянии  размеры  съедались  и  все  корабли

казались  игрушечными.  Между  кораблями  сновали  катера,  на  серой воде

замерли ялики рыбаков.  В бухту сел неизвестно откуда взявшийся гидроплан.

Он затормозил, приподняв носы поплавков, а с кораблей, нагнувшись, глядели

на него блохи - матросы.

     - Прапорщик! - окликнули над самым ухом.

     Коля вздрогнул,  резко обернулся.  Рядом стоял морской кондуктор,  за

ним - два солдата-артиллериста.

     - Чего надо?  -  Коля машинально ответил в  тон окрику.  Он  не желал

казаться наглым. Так получилось.

     - Надо нам твои документы,  -  сказал один из солдат,  и от того, как

плохо слушались его губы и какая зловещая,  но неуверенная улыбка блуждала

на его губах, Коля понял, что он пьян.

     - Вы  не  патруль,  -  сказал  Коля.  Получилось  посередине -  между

вопросом и утверждением.

     - А вот это тебя не касается, - сказал солдат.

     - Простите,  -  вмешался менее пьяный кондуктор.  -  У нас революция,

господин  офицер...  Вы  тут  стоите,  смотрите на  боевые  силы  флота  с

неизвестными намерениями, что вызывает наши опасения.

     - Разве мне нельзя смотреть?

     - Покажешь документы и будешь тогда смотреть, - сказал второй солдат,

скуластый, узкоглазый, похожий чем-то на Борзого и потому особо неприятный

Коле.

     Первый солдат снял с плеча винтовку.  Лениво снял, будто это движение

не  имело отношения к  Беккеру,  но  в  то же время показывая,  что именно

против Беккера и было оно направлено.

     - Нет  у  меня с  собой документов,  -  сказал Коля.  -  Зачем мне их

таскать,  правда?  -  Ему  было  неприятно услышать собственный голос,  на

октаву выше, чем обычно, заискивающий голос.

     - Не повезло тебе,  прапорщик,  -  сказал кондуктор.  - Хотел ты - не

хотел, но как немецкого шпиона и пустим в расход.

     - Ну ладно, пошутили, и хватит, - сказал Беккер.

     - А мы не шутим.

     - Если вам деньги нужны, у меня немного совсем...

     - А вот это усугубляет твою вину, - сказал скуластый солдат.

     Кондуктор толкнул Колю в  спину,  и  тот послушно пошел по  бульвару.

Немногочисленные  прохожие  смотрели  мельком,  стараясь  не  поворачивать

головы, не привлечь к себе внимания.

     - В экипаж? - спросил первый солдат.

     Голос его донесся издалека,  словно Коля шел в стеклянном стакане,  а

все люди,  и его солдаты,  и те,  кто ходил по бульвару, - все остались за

пределами этого стакана.

     - А может,  выведем к морю и капут?  - спросил второй солдат. - Очень

мне этот прапорщик не нравится.

     - Отведем в экипаж,  -  сказал уверенно кондуктор. - Пускай все будет

по закону. Обыщут, если немец или шпион - в расход.

     Хоть эти слова тоже долетели издалека,  они пронзили тупую покорность

Коли.  Тот молодой и жаждущий жить человек,  который спрятался за сердцем,

услышал и понял, что именно этого допустить нельзя.

     Между тем  время шло и  надо было придумать спасение,  раньше чем они

дойдут до экипажа.  Но в  голове ничего не было -  пусто.  Будто он,  Коля

Беккер,  прыгал вокруг запертого дома, стучал в дверь, в окна, но никто не

отзывался.

     - Ты  чего  молчишь?  -  Кондуктору надоело  идти  молча.  Он  догнал

Беккера. - Тебе что, жить не хочется?

     - А  что  делать?  -  спросил Коля заинтересованно,  искренне,  будто

кондуктор был доктором, могущим спасти от тяжкой болезни.

     - Как что делать?  Дать нам документы, доказать, что ты не немец и не

шпион ихний - простое дело! Где у тебя документы?

     - Где?.. Дома, - сказал Коля. - Дома лежат. Я же не знал.

     - Врет, что не знал, - сказал скуластый, - как же это в военное время

в  Севастополе без документов?  Его нынче из  Турции перекинули.  -  И  он

засмеялся, словно сказал что-то очень смешное.

     - А  где живешь?  -  спросил кондуктор,  он и  в самом деле почему-то

проникся к Коле симпатией, а может, был добрым человеком.

     Коля уже знал, что он сделает.

     И оттого,  что он представил себе собственные действия,  стало легче,

словно он их уже совершил.

     - Есть у  меня документы,  -  сказал Коля,  -  все есть,  только дома

лежат. Не верите - два шага пройдем, покажу.

     Тут же  завязался долгий и  пустой спор между конвоирами,  потому что

одному  из  солдат лень  было  идти,  он  вообще хотел  в  экипаж.  Второй

склонялся к тому, чтобы Колю расстрелять. Говорил он об этом громко, чтобы

слышали  прохожие.  А  кондуктор решил  было  отпустить пленника.  Но,  на

несчастье Коли,  к  ним  тут прибился худой телеграфист с  красным бантом,

который стал требовать соблюдения революционной дисциплины. В конце концов

один из солдат отстал, а его место занял телеграфист.

     Телеграфист стал рассказывать,  как мичман Фок взорвал <Екатерину>, и

хоть слушатели отлично знали,  что  <Екатерина>  стоит у  стенки и  ничего

плохого ей  мичман Фок не  сделал,  слушали они внимательно,  будто хотели

этим показать: знаем-знаем, на этот раз не удалось, а на следующий - мы не

допустим.

     У  Коли был ключ от  квартиры Раисы.  Он  открыл дверь.  Витеньки,  к

счастью, не было дома, самой ей рано было возвращаться.

     - Погодите здесь, - сказал Коля, - натопчите.

     - Нашел глупых,  -  обиделся телеграфист. - Мы тут будем стоять, а ты

через окно - и бежать.

     - Тогда снимайте сапоги, - сказал Коля. - Это не мой дом.

     - Ничего,  -  сказал телеграфист,  который был агрессивнее остальных,

потому что не был уверен, что его принимают всерьез. - Вымоешь.

     И он решительно пошел в гостиную. Там осмотрелся и заявил:

     - Богато живете!

     Раиса жила небогато,  каждому ясно,  но телеграфист был готов увидеть

богатое шпионское лежбище и увидел его.

     - Давай неси,  -  сказал кондуктор. Они с солдатом остались у дверей,

чтобы не наследить. Но от телеграфиста остались грязные следы на половиках

и половицах.

     Коля прошел в спальню, там на стуле стоял его саквояж.

     Он вынул документы и протянул их кондуктору.

     Когда кондуктор читал их, из залы вернулся недовольный телеграфист.

     - Сколько можно ждать? - спросил он.

     У   Коли  мелькнула  мысль,   что  телеграфист  задерживался,   чтобы

что-нибудь реквизовать.  То  есть  свистнуть.  Но  некогда было выяснять -

кондуктор рассматривал документы. Что-то ему не понравилось.

     - А фото? - спросил он наконец.

     - Фотографию у нас не клеят. С будущего года обещают.

     - Покажи-ка,  -  велел  телеграфист.  Он  поднес  к  носу,  обнюхивал

по-собачьи книжку в  серой обложке,  взятую Колей в синей папке -  деле об

убийстве Сергея Серафимовича. - Студенческий билет. Ясно. Берестов, Андрей

Сергеевич.

     - Чужие документы, - сказал солдат. Он их не читал, даже не глядел на

них. Может, ему хотелось уйти, может, расстрелять Колю.

     - А что еще? - спросил кондуктор.

     - Ну  вот,  вы  же  видите -  проездной билет.  Единый.  На  мое имя.

Московский трамвай.

     - А кто подтвердить может, что ты - это ты? - спросил кондуктор.

     - Сейчас никого дома нет. А вы приходите вечером.

     - Вечером он предупредит,  - сказал телеграфист, продвигаясь к двери.

- Вечером он всех подготовит.

     - Ну что я могу поделать? - Коля обезоруживающе улыбнулся кондуктору,

которого выделял и уважение к которому подчеркивал.

     - Пошли, - сказал кондуктор. - Чего мы к человеку пристали.

     - Я в Симферополе живу. В Глухом переулке.

     - И в самом деле, - сказал телеграфист.

     <Что же он уволок? - думал Коля. - Ведь Раиса подумает на меня>.

     - Нет,  я думаю,  раз уж столько времени потеряли, - сказал солдат, -

поведем его в экипаж. Там проверят.

     Этот  момент  нерешительности разрешила своим  неожиданным появлением

Раиса.

     Она  открыла дверь в  прихожую и  увидела,  что  там стоят незнакомые

люди.

     Ей бы испугаться,  но законы революции, позволяющие вооруженным людям

входить в  любую дверь и  брать,  что им вздумается,  включая жизнь любого

человека, эти законы еще не были усвоены Раисой. Впрочем, они еще не стали

законами и для тех, кто привел Колю.

     Коля от  звука ее  голоса сжался.  Еще  мгновение,  и  она убьет его.

Убьет, не желая того. Сейчас она скажет: <Коля>.

     - Это я!  -  почти закричал Беккер. - Это я, Андрей. Ты слышишь, Рая?

Это я, Андрюша! Меня на улице задержали, документы потребовали, а у меня с

собой не было.

     Сейчас она удивленно скажет: <Какой еще Андрюша?>

     Но Раиса скорее чутьем,  чем умом,  угадала, что надо молчать. В доме

опасность. Угроза.

     Телеграфист уже вышел в прихожую и,  задев Раису,  пошел к двери.  Та

отстранилась, чтобы пропустить его.

     И тогда солдат, самый недоверчивый, спросил:

     - А как будет фамилия твоего постояльца?

     - Чего? - спросила Раиса.

     И в тот момент Коля понял, что же взял телеграфист.

     И в этом было спасение.

     - Держи вора! - закричал он. - Держи вора! Он серебряную сахарницу со

стола унес!

     А  так  как  видимость  законности еще  сохранялась,  то  телеграфист

кинулся к двери и замешкался,  спеша открыть засов. Раиса сразу сообразила

- вцепилась ему в  плечо.  И  тут уж  было не  до  документов,  потому что

телеграфист выскочил на улицу и побежал,  высоко подбрасывая колени. Раиса

неслась близко за ним,  но все не могла дотянуться,  а  Коля бежал за ней,

понимая,  что с каждым шагом удаляется от опасности. Правда, и кондуктор с

солдатами топали сзади, но Коля понимал, что не он уже - цель их погони.

     Впереди показался господин в  распахнутой шубе,  похожий на Шаляпина,

он ринулся к беглецу,  чтобы помочь преследователям. Телеграфист увернулся

и выкинул сахарницу.  Сахарница была круглая, без крышки - крышку потеряли

уже давно.  Она покатилась по  камням мостовой,  Раиса побежала за ней,  а

кондуктор  и   солдат  обогнали  Колю  и  скрылись  за  углом,   преследуя

телеграфиста.

     Коля дошел до угла и увидел, что они все еще бегут, огибая встречных.

     Раиса стояла, тяжело дыша, прижимала сахарницу к груди.

     - Зря я тебе ключи дала, - сказала она.

     - Скажи спасибо, что я живой остался, - сказал Коля.

     - Спасибо, только не тебе, а мне. Может, еще чего в доме украли?

     Оказалось,  что  ничего  больше  телеграфист украсть не  успел,  зато

наследил,  и Раиса была недовольна, даже не смеялась, когда Коля попытался

юмористически   рассказать,   как   воспользовался   случайно   найденными

документами  какого-то  Берестова.   Коля  стал  целовать  Раису,   но  та

уклонилась  от  ласк,  сказав,  что  сейчас  из  киндергартена  придет  ее

Витенька.

     Но ближе к вечеру они помирились.

 

 

                                  * * *

 

     5 марта  командир <Екатерины> напечатал в <Крымском вестнике> письмо,

в котором сообщал,  что мичман  Фок  Павел  Иванович  -  чистый  русак  из

Пензенской  губернии.  Там  же  говорилось,  что  в  ночь  с  третьего  на

четвертое, будучи на вахте, мичман проверил часовых в подведомственной ему

носовой орудийной башне.  Затем он хотел спуститься в бомбовый погреб,  но

часовой, не доверяя немцам, не пустил Павла Ивановича. Часовой был напуган

недавним  взрывом  на  <Императрице Марии>,  взрыв  был  именно в бомбовом

погребе. Говорили, что это дело рук немецких шпионов.

     Павел  Иванович,  получив такой грубый отказ,  счел  свою  офицерскую

честь  полностью погубленной.  Он  поднялся  к  себе  в  каюту  и  тут  же

застрелился.  Но  застрелился  не  потому,  что  в  самом  деле  испугался

разоблачения,  как  говорили досужие  сплетники в  городе,  а  в  глубоком

душевном расстройстве.

     Более того,  командир дредноута сообщил,  что  торжественные похороны

мичмана Фока по постановлению команды состоятся 6 марта в десять утра.

 

 

     Следовало пережить 5 марта.

     Пережить - значит выиграть партию в игре, где ставка - Россия.

     Окно  выходило на  площадь,  было  раннее утро -  даже бездельников и

зевак на площади еще не было - соберутся через час-другой.

     Перелом в  судьбе  должен  был  свершиться именно сегодня.  Все,  что

делалось дальше - по мере свободы и инициативы, - было задумано другими, и

славу  тоже  делить с  другими.  Когда  приехавший якобы на  отдых генерал

Жанен, соглядатай Клемансо, воодушевляясь, слушал планы Колчака и по карте

следил за воображаемыми движениями флота и десантов к Константинополю,  он

делал  вид,  что  заслуга в  этом  плане принадлежит именно деятельности и

энергии Александра Васильевича,  но  тот-то знал,  что решения принимаются

даже не в Петрограде - скорее в Париже.

     Сегодня будет не только испытание его силы и умения управлять людьми,

но и его стратегического чутья.

     В России два флота - Балтийский и Черноморский. Остальное - флотилии,

не стоящие упоминания.  Даже если они называются Тихоокеанским флотом, так

и не пришедшим в себя после Порт-Артура.  Балтийский флот вроде бы главный

- под боком императора,  на виду.  Но всю войну простоял на якорях.  Кроме

экипажей субмарин да  тральщиков,  мало кто  нюхал порох.  Флот без цели -

флот,  наверняка  уже  разагитированный социалистами,  готовый  к  слепому

бунту, и в будущем - страшная опасность для порядка в государстве - за три

года безделья и  мужеложства по кубрикам и  гальюнам из балтийских моряков

создались отряды черных убийц. Об этом Александр Васильевич говорил Жанену

и  Ноксу,  старался убедить их.  Но  союзные представители только  вежливо

кивали,   не  давая  себе  труда  задуматься.  Согласился  только  генерал

Алексеев, но станет ли он реально главковерхом - одному Богу известно.

     На   Черном   море   он,    Александр   Васильевич,   сознательно   и

последовательно проводил в  жизнь  разработанную программу.  У  него  была

великая  цель,  цель  настоящего флотоводца и  вождя  -  отнять  у  Турции

проливы.  То, что не удалось князю Олегу, удастся Александру Колчаку. Этой

идее  Колчак  был  предан  с  момента  своего  вступления  в  командование

Черноморским флотом и  до последнего дня на этой должности.  В  отличие от

десятков куда  более заслуженных и  высоких чинами генералов и  адмиралов,

князей  и  министров,  Александр Васильевич отлично  понимал,  что  страна

движется к пропасти и единственное,  что может остановить ее от падения, -

это победа в войне. Победа спишет все - после побед революций не бывает. И

если удастся выиграть эту гонку -  они толкают к пропасти, а мы оттягиваем

оттуда, - будет спасена империя. Империя, республика - не суть важно, хоть

Колчак и не считал себя демократом,  рассуждая,  что демократия хороша для

европейских стран,  где  хабеас  корпус  и  прочие  законы о  личности уже

пятьсот лет  как  существуют и  любой  швейцарец скорее поставит яблоко на

головку сорванцу,  чем поступится свободой.  В  России нужна твердая рука.

Рука,  которая приведет к  порядку,  потому что даже в  Англии сначала был

Вильгельм-завоеватель, а лишь через много лет - парламент.

     Поэтому  Александр  Васильевич  завел  на  флоте  строгие  порядки  и

поддерживал их  неуклонно,  добиваясь одного:  матрос должен быть сыт,  но

занят,  занят так,  чтобы ни  минуты свободной,  чтобы отработал -  только

спать! Но сыт.

     Флот был поделен на отряды.  Отряды поочередно уходили в крейсерство,

до  самых  турецких  и  болгарских  берегов,  несли  охранение,  проводили

стрельбы.  Как  только  возвращались  в  Севастополь,  тут  же  начиналась

погрузка боеприпасов и угля,  уборка и ремонт - и так до следующего выхода

в  море.  Матросы редко выходили на берег -  это объяснялось войной.  И не

бунтовали.  И даже не было среди них столько агитаторов и недовольных, как

в пятом году, когда восстал <Князь Потемкин>. Правда, Александр Васильевич

был не  столь наивен,  чтобы полагать,  будто на флоте все идеально и  что

Севастополь,  бастион порядка,  устоит  в  море  бунтов,  готовых охватить

Россию.  В  частности,  адмирал с опаской поглядывал на город,  где словно

тифозные микробы вылезали на свет мастеровые многочисленных морских и иных

фабрик и  мастерских,  запасники и  резервисты,  а также солдаты береговых

частей.  Так  что  водораздел  проходил  не  только  между  Севастополем и

Россией, но и внутри Севастополя - между флотом и берегом.

     Печальный инцидент с мичманом Фоком, хоть и был улажен, на самом деле

ничего еще не  решал.  Вечером Колчаку доложили,  что в  городе происходят

аресты  лиц,   коих  подозревают  в   немецком  происхождении.   В  городе

подготовлены  манифестации.   Именно  завтра  и  следует  противопоставить

анархии порядок.

     Чепуха,  чепуха... Александр Васильевич все стоял у окна, не замечая,

как течет время.  Всю жизнь он презирал Романовых,  всегда надеялся на то,

что скоро они исчерпают свою карму и падут,  потому что веревки,  которыми

привязаны эти  гири  к  ногам народа,  уже  сгнили.  И  уж  кого-кого,  но

Александра  Васильевича  нельзя  было   заподозрить  в   приспособлении  к

обстоятельствам.   Милая,   ласковая,   талантливая  Аня   Тимирева  может

подтвердить,  что еще в  конце прошлого года он  писал ей,  <что готов был

приветствовать  революцию,  которая  установила  бы  республиканский образ

правления,  отвечающий потребностям страны>.  Он был искренен -  он всегда

был искренен с возлюбленной. Но не всегда договаривал до конца. Колчак был

убежден,  что России нужен республиканский строй, чтобы он успел ворваться

в Дарданеллы и прибить свой червонный щит к вратам Царьграда: красный цвет

- цвет власти.

     Придется  стать  паладином  революции  -  раз  уж  нет  иных  на  эту

должность.  Еще  несколько дней назад даже для  себя самого эти мысли были

табу  -  запечатаны семью печатями.  А  сегодня?  Сегодня можно спокойно и

трезво взвесить шансы на  будущее основных деятелей России.  Сила человека

определяется не только и не столько его способностями и амбициями, как той

поддержкой,  на которую он может рассчитывать. Корнилов популярен в армии,

в  ее  правом крыле,  но  за  исключением ударного полка не  имеет частей,

непосредственно ему подчиненных и  верных.  Рузский и  Брусилов -  штабные

полководцы,   скорее  исполнители,   чем  вожди.   Вице-адмирал  Максимов,

командующий  Балтийским  флотом?   Он  ничем  не  командует...   А   вожди

политические?  Лидеры эсдеков - говоруны либо темные лошадки, скрывающиеся

по Ментонам и Базелям, - вряд ли у них есть поддержка более чем нескольких

сот таких же заговорщиков.  Эсеры -  Чернов?  Спиридонова? Крестьяне могут

клюнуть на их призывы отдать землю, но крестьянство - слишком расплывчатая

категория.  В  России оно ни  на  что не  способно,  кроме вспышек слепого

бунта. Остаются правые. Дума. Родзянко. Милюков. Гучков. О либералах вроде

Львова и Керенского можно и не думать - они ничтожны...

     Как ни  поверни -  в  России нет лица,  имевшего бы  организованную и

дисциплинированную поддержку,  подобную  той,  что  имеется  у  Колчака  в

Черноморском  флоте.   У  Колчака.   Он  думал  о  себе  в  третьем  лице,

отстраненно,  будто читал книгу о жизни великого человека...  А не поздно?

Тебе сорок семь, Александр Васильевич, у тебя неладно со здоровьем, в тебе

нет того задора и силы, как десять лет назад.

     Но  отказаться от  исторического шанса  спасти  Россию,  повернуть ее

историю в  спасительном направлении -  значит не  выполнить предначертания

судьбы, а за это судьба жестоко отомстит.

     - Жребий брошен, - сказал Александр Васильевич вслух и оглянулся - не

слышит ли кто. Но он был в кабинете один.

     Александр  Васильевич  взял  со  стола  колокольчик.   Звон  его  был

мелодичен, но проникал за много стен. Адъютант тут же появился в дверях.

     - Все ли в порядке? - спросил Колчак.

     - Как вы приказали, Александр Васильевич, - ответил адъютант.

     - Через час?

     - В десять ноль-ноль, - сказал адъютант.

 

 

     В  десять ноль-ноль утра 5  марта вице-адмирал Колчак и прочие высшие

чины  Севастополя  и   Черноморского  флота  закончили  слушать  литургию,

совершаемую  в  Николаевском соборе  епископом  Сильвестром.  После  этого

процессия крестным ходом  двинулась от  собора на  Нахимовскую площадь,  к

Графской пристани.

     Здесь  уже  были  выстроены  для  парада  сводные  команды  кораблей,

запасной полк,  а  также отряды гимназистов и реалистов.  Народу собралось

множество.  Хоть о  параде стало известно лишь в  восемь утра,  но народ в

городе уже  несколько дней  ждал какого-то  большого праздничного события,

которое было бы достойно революции и душевно бы соответствовало ей.

     Именно  потому  Колчак  и  устроил  парад  с  молебном и  оркестрами.

Инициатива в  решениях должна была исходить от  него,  потому что  в  ином

случае нашлись бы желающие взять власть в свои руки.

     Мартовский день  выдался  солнечный,  даже  припекало.  Зеленая трава

выбивалась на косогорах и на бульваре...  Солнце отражалось в воде, и было

весело.

     Там же,  на Графской пристани,  епископ Сильвестр отслужил молебен во

славу народного революционного правительства и всего российского воинства.

Затем,  когда священнодействие закончилось, он позволил адмиралу перейти к

следующему этапу праздника.

     Александр  Васильевич  пошел   вдоль   строя   матросов   и   солдат,

останавливаясь,  и громко, высоким, пронзительным, слышным по всей площади

голосом, выкрикивал:

     - Народному правительству - ура! Верховному главнокомандующему - ура!

     Матросы, солдаты, а особенно гимназисты весело и дружно подхватывали:

<Уррра! Уррррааа...>

     Завершив  обход  войск,  Александр  Васильевич  поднялся  на  ступени

Морского собрания,  откуда и  принял парад.  Оркестр играл  церемониальный

марш,  части  с  различной степенью выучки разворачивались и  проходили по

площади мимо адмирала.  Колчак стоял на  шаг впереди остальных генералов и

офицеров,  держа ладонь под козырек черной фуражки. Тонкие губы были тесно

сжаты.

     Обывателям,  которых накопилось уже  несколько тысяч,  зрелище парада

было по душе.  Многие стояли, украшенные красными бантами и розетками, над

толпой виднелись два или три красных флага.  Но  ни Колчак,  ни иные лица,

принимавшие парад, никаких бантов и ленточек себе не позволяли - тем более

что  пока  и  не  было указаний из  Петрограда по  части дальнейшей судьбы

армейского церемониала.

     Когда  последний отряд  реалистов,  сопровождаемый оркестром,  прошел

мимо  собрания и  площадь опустела,  если не  считать зрителей,  не  спеша

расходившихся по  домам,  потому что  было уже около часа и  пора обедать,

Колчак  обратился к  стоящим ближе  прочих  генералу Веселкину и  епископу

Сильвестру и произнес благодушно:

     - Кажется, мы успели.

     Глупый Веселкин хохотнул, не поняв, чего же успели, и сказал:

     - Пора, пора, желудок пищи просит!

     И сам захохотал.

     - Свой долг перед революцией мы сегодня выполнили,  - заметил ехидный

Сильвестр, и остальные вокруг засмеялись.

     - Впрочем,  вы  правы,  -  позволил  себе  улыбнуться  Колчак.  -  Мы

заработали обед. Революционерам уже поздно начинать демонстрации.

     Он  был  уверен,  что  достаточно долго  отвлекал внимание горожан  и

нижних чинов.

 

 

     В час уехали обедать к Веселкину,  полагая,  что праздником революция

завершилась.  Но не учли,  в  том числе и умный Александр Васильевич,  что

дальнейшие события могут  включать иных  участников,  вовсе  не  тех,  что

прошли парадом или отхлопали в ладоши.

     Пока шел обед, сложилась иная ситуация.

     Бухта была буквально наполнена шлюпками, катерами, яликами, баркасами

- шло  первое воскресенье после революции,  и  если в  будний день матроса

можно заставить красить палубу или грузить уголь, воскресный день - святое

дело, отдых. На то есть закон и порядок.

     Всю  неделю  матросы  на  кораблях  питались  слухами  и   случайными

новостями.  Все жаждали узнать -  что же случилось.  Ведь если революция -

это нас касается или нет?

     Матросы сходили на  Графской пристани,  встречали знакомых из  других

команд и экипажей, мало кто спешил на свидание - наступал день политики, а

не любви.  Даже для самых от политики далеких,  даже не знавших, что такое

политика, новобранцев.

     Обычно матросы,  сходя на берег, на Графской пристани или Нахимовском

не остаются -  зачем маячить на глазах у  начальства?  Они переходят туда,

где тише,  -  на Исторический бульвар,  а  то в  Татарскую слободку или на

Корабельную сторону, к полуэкипажу.

     К полуэкипажу тянулось больше всего народу.  Там, на громадном плацу,

окруженном   казармами,   и   оставались.   В   полуэкипаже  народ   самый

осведомленный, они не грузят уголь, к ним попадают газеты - они на берегу.

     Почему-то  Александр Васильевич,  который все старался предусмотреть,

объединяющей роли полуэкипажа не учел,  как не учел и святости воскресного

дня.  Впрочем,  если бы учел - может быть, задержал бы течение революции в

Севастополе на  день-два.  А  потом все  равно колесо судьбы,  катившее по

России, взяло бы свое - и закрутило бы и Севастополь, и Черноморский флот,

и весь Крым так же, как это случилось во всех других городах и гарнизонах.

     Часам к трем во дворе полуэкипажа скопилось несколько тысяч человек -

большей частью матросов.  Но было немало солдат и портовых рабочих.  Чтобы

ощутить силу,  хотелось быть вместе со своими.  И когда своих стало много,

потом очень много -  ощущение силы пронизало весь плац.  Ораторы,  которые

поднимались  на  большие  ящики,  стащенные  на  середину  плаца,  сначала

говорили то,  что узнали из  газет,  -  говорили о  Петрограде.  Но вскоре

оказалось,  что  революция имеет  иное  понимание -  кто-то  первый  вдруг

выкрикнул:

     - А у нас революции нету! Ее адмиралы в кармане держат!

     Толпа радостно загудела - эти слова были важнее, чем то, каков состав

Временного правительства в Петрограде.

     Ораторы  выстроились в  очередь.  Толпились,  спешили  сказать.  Всех

слушали,  если недолго.  Ораторы произносили слова, которые можно говорить

жене или другу,  но вслух, для всех, с трибуны их никогда не произносили и

не думали, что будет возможно.

     К  невозможному в политике человек привыкает за несколько минут.  Шок

короток -  как,  неужели это  и  мне можно?  На  глазах рождаются ораторы,

никогда  ранее  не   витийствовавшие  за   пределами  своего  кубрика,   а

оказывается,  вполне приемлемые ораторы, потому что куда лучше Гучкова или

Шульгина  отражают желания  тех  тысяч,  что  стоят  вокруг  разинув  рты,

слушают, удивляются сопричастности к великим делам.

     - На улицах городовые как при царе!

     И  царь уже далекое историческое прошлое,  хоть и  прошло-то три дня,

как его скинули.

     - А политических еще из тюрем не выпустили! Куда это годится?

     И  уже  в  углу  плаца  собрались,  создают комиссию по  освобождению

заключенных.

     И наконец кто-то, солдат, выкрикивает самую крамолу:

     - Вызвать сюда Колчака! Пускай ответит народу, что это делается!

     Эта  крамола пришлась по  душе  -  потому что  иначе получался тупик.

Говорили о безобразиях друг другу -  и никто не слушал.  Значит, все так и

останется?  А  вот  если  вызвать Колчака,  если сказать ему  всю  правду,

командующий послушает, и что-то произойдет.

     Никто на  плацу еще не  понимал,  что само обращение к  Колчаку как к

инстанции,  которая обязана распоряжаться,  принимать меры и  командовать,

подразумевает  подчиненность этой  массы  людей  адмиралу.  Никто  еще  не

решался  объявить  себя  или  себе  подобных  инстанцией решающей  -  себе

подобные оставались пока просителями.

     В той части толпы,  что была ближе к казармам,  произошло возмущение,

словно по  ней  пробежала волна  -  центром волны был  невысокий человек в

черной фуражке - его выталкивали толпой к трибуне и, наконец, выбросили на

ящики.  Человек  оказался  капитаном первого  ранга  со  странной фамилией

Гсетоско, который служил командиром полуэкипажа и по требованию активистов

только что говорил по  телефону с  адмиралом Колчаком,  который вернулся в

Морской штаб после обильного веселкинского обеда. Александр Васильевич сам

взял трубку...

     Каперанг Гсетоско говорил сбивчиво, был напуган, хотя Колчак знал его

за   рассудительного,   спокойного  человека.   Он   произносил  <митинг>,

<президиум>,  <представители>, и Александр Васильевич старался не показать

раздражения и  в  то  же  время  внушить собственной выдержкой спокойствие

растерянному каперангу.

     - Передайте членам президиума, - говорил Александр Васильевич тихо, а

Гсетоско тут же повторял слова набившимся в комнату людям, - что я поручаю

вам,  господин  капитан  первого  ранга,  ознакомить  публику  с  текущими

событиями и положением дел в столице.  Сам же я занят неотложными делами и

не смогу приехать.

     Отказ адмирала вызвал гнев толпы. Гсетоско заперли в кабинете, а двух

лейтенантов послали в Морской штаб гонцами.

     Толпа  вовсе  не  намерена была  расходиться,  и  в  ней  возник  уже

спортивный азарт.  Ей  нужен  был  именно Колчак -  никто другой.  И  иные

кандидатуры  отвергались  немедленно  -   требовалось  переспорить  самого

адмирала.

     Противостояние  кончилось  тем,   что   на   плац   гневно   ворвался

<Руссо-балт> адмирала.

     Колчак  поднялся на  сиденье раньше,  чем  остановился автомобиль,  и

потому сразу оказался выше ростом,  чем остальные.  Так с  автомобиля он и

говорил - не так громко, - многим не было слышно, но все молчали, откричав

торжествующе:  <Колчак приехал! Ура! Наша взяла!> - и, придя в благодушное

настроение, замолчали и слушали адмирала, полные милосердия к поверженному

противнику.

     Александр Васильевич полагал,  что само его появление успокоит толпу.

Потому он сухо и  быстро сказал,  что не имеет новых вестей из столицы,  а

завтра, по получении новостей, разошлет их по кораблям.

     Больше говорить было нечего,  и Колчак собрался - и все это увидели -

приказать  шоферу  ехать  прочь.  А  ехать-то  надо  было  через  толпу  -

автомобиль стоял почти в центре плаца.

     От  этого жеста или намерения жеста в  толпе,  расходясь к  ее краям,

пошел недовольный гул.  Получалось,  будто Колчак приехал только для того,

чтобы сделать выговор за непослушание.

     Гул все рос, а толпа начала напирать на автомобиль. На ящик взобрался

телеграфист и кричал:

     - Пускай  господин  адмирал  выскажет  свою  точку  зрения  на   нашу

революцию!

     Колчак пытался, надеялся переждать зловещий, в несколько тысяч глоток

гул,  но сдался,  и  не потому,  что оробел,  а за отсутствием опыта таких

встреч.  До того он встречал толпы матросов разведенными по шеренгам. И он

заговорил,  а толпа затихала,  стараясь уловить те,  особенные слова,  что

доступны командующему:

     - ...Мое мнение заключается в  следующем:  в  данный момент и  в  той

обстановке,  которая нас  окружает,  нам  не  следует предаваться излишней

радости и спешить с необдуманными решениями.

     По мере того как Колчак успокаивался и замирала толпа, голос адмирала

крепнул, а площадь, в старании слушать, становилась покорной.

     - Вам известно,  что война не  кончена,  армия и  флот должны вынести

максимум напряжения,  чтобы довести ее  до  победного конца.  Враг еще  не

сломлен и  напрягает последние усилия в борьбе.  Если мы это забудем и все

уйдем в политику, вместо победы мы получим жестокое поражение. Боевая мощь

флота и  армии должна быть сохранена.  Матросы и  солдаты должны выполнять

распоряжения офицеров! Это будет залогом наших успехов на фронте!..

     Когда Колчак закончил свою короткую речь,  на  площади еще  некоторое

время царила тишина, так как неясно было, как же адмирал: за революцию или

за что еще?

     Но что положено делать,  никто не знал,  пока  из  толпы  не  донесся

отчаянный крик,  будто человека озарило и он боялся,  что упустит момент и

не успеет сделать самое важное.

     - Телеграмму!  -  вопил  надтреснутый голос,  перебиваемый кашлем.  -

Телеграмму!

     - Телеграмму! - подхватили люди, тысячи глоток.

     Колчак  был  растерян.   Он   не  сразу  понял,   даже  наклонился  к

флаг-офицеру,  который сидел  рядом  с  шофером.  Тогда  Колчак облегченно

улыбнулся.

     Он поднял длинную руку.

     - Я  с  радостью разделяю...  -  закричал он,  и  на  этот раз  голос

адмирала завладел всей площадью.  - Я разделяю ваше стремление. Сегодня же

будут  посланы в  Петроград телеграммы,  в  которых будет выражена твердая

поддержка  Черноморским  флотом   Временного  правительства.   Завтра   же

телеграммы будут напечатаны в газетах!

     И  тут  толпу  охватило облегчение -  главное было  совершено -  было

принято решение. Было достигнуто единство!

     Отъезжавшего  Колчака   провожали  криками   <ура!>,   вверх   летели

бескозырки и папахи.

     Александр Васильевич уже не  верил,  что в  Севастополе будет мир,  и

понимал,  что  его отъезд,  какими бы  криками ни  провожали его матросы и

солдаты,  вызовет не успокоение, а новые сомнения и стремление участвовать

и  далее в  великих событиях,  хотя никто толком не  знал,  как  лучше это

сделать.

     Колчак домой не поехал, а уединился в своем кабинете в Морском штабе,

потому что там была связь с Петроградом,  хотя,  впрочем, из Петрограда не

поступало достойных внимания вестей.  Там революция по  случаю воскресенья

отдыхала, упиваясь недавней победой.

 

 

     Коля Беккер робел выходить в город,  но Раисе,  умаявшейся за день за

уборкой и готовкой,  хотелось погулять по свободной России,  и она сказала

Коле, что рассчитывает на его общество.

     Коля,  размякший после  сытного южного обеда  под  домашнюю настойку,

попросил только,  чтобы прогулка произошла попозже -  ему  хотелось спать.

Раиса не  стала спорить.  Они  не  могли лечь вместе,  потому что в  любой

момент мог  прибежать с  улицы Витенька,  и  Коля был  тому рад -  он  как

провалился в сон.

     Раиса разбудила гостя через полтора часа, она была в нижней рубашке и

горячими  щипцами  завивала  волосы.  Коля  с  облегчением подумал:  какое

счастье,  что эта женщина -  не его жена, что он может в любую минуту уйти

отсюда  и  забыть Раису.  И  сознание такой  свободы было  приятно и  даже

расположило к  этой  толстеющей вульгарной мещанке.  Пускай это  сокровище

достанется Мученику.

     Когда Коля, наученный горьким опытом, хотел было надеть пиджак, Раиса

воспротивилась - она хочет гулять с офицером. На его опасения она ответила

с ухмылкой:

     - Ангел  ты  мой!  Так  кто  же  в  Севастополе посмеет моего  мужика

тронуть?

     Как ни странно,  эти слова убедили и успокоили Колю. Он сам был родом

из небольшого города,  в  котором некоторые фигуры,  вроде бы и не имеющие

официального   статуса,    пользовались   полной   неприкосновенностью   и

авторитетом.

     Так  что  Коля отправился гулять по  вечернему Севастополю под руку с

Раисой -  в  бумажнике студенческий билет Андрея Берестова и его же единый

билет на московский трамвай.

     Билет Берестова был взят Беккером из синей папки,  где в числе прочих

дел  лежал  конверт  с  бумагами арестанта Андрея  Берестова.  Разумеется,

убегая, Берестов взять их не мог. Вначале Беккер не намеревался каким-либо

образом использовать чужие документы,  но обстоятельства заставили его это

сделать.  Оказалось, что этот шаг, предпринятый в минуту отчаяния, в самом

деле вполне разумен. Революция должна дать возможность начать новую жизнь.

Надо раствориться,  стать незаметным,  обыкновенным,  как все,  и именно с

такой  позиции  можно  двигаться  вперед.   И   куда  лучше  быть  Андреем

Берестовым,  нежели Николасом фон Беккером.  Думая так, Коля усугубил свое

положение - фон Беккером себя называл только он сам.

     Был вечер,  стало примораживать,  на  лужах,  что  натекли  за  день,

появился  хрустящий  лед.  К шести большие толпы собрались на Историческом

бульваре,  у городской управы.  Городская управа заседала,  и люди  хотели

знать, какие будут решения. По обе стороны толпы скопилось немало трамваев

и автомобилей, которые, не в силах пробиться, уже устали звонить и гудеть.

Но  толпа  шумела  так,  что  гудков  не было слышно.  Время от времени на

верхней ступеньке управы появлялся кто-либо и сообщал,  как идет заседание

в городской Думе.

     Когда Коля с Раисой под руку подошли к толпе и даже вклинились в нее,

насколько можно  было,  в  дверях появился красный,  распаренный городской

голова Еранцев, на груди которого, поверх жилета, висел на цепи серебряный

знак.

     Еранцев умолял людей не мешать работе,  утверждал, что Дума принимает

меры - все жандармы будут арестованы и полиция разоружена. Но из толпы уже

требовали разоружить и  всех  офицеров,  потому что  хороший офицер -  это

мертвый офицер.

     Услышав эту филиппику,  в толпе засмеялись, и соседи спрашивали: <Что

он  сказал?>,  <Что там  сказали?>.  Фразу передавали,  и  она катилась по

площади до трамваев,  и все смеялись. Коля впервые услышал смех, вызванный

предложением кого-то убить.

     - Может, пойдем отсюда, а? - спросил Коля.

     - Погоди, раз уж пришли, - ответила Раиса.

     - Мы  непрерывно вызываем по телефону господ Колчака и  Веселкина!  -

кричал потный Еранцев. - Но в Морском штабе никто не берет трубку.

     Еранцев ушел внутрь, на ступеньки поднимались люди из толпы - лица их

в сумерках были плохо различимы, а свет на улице не зажигали. После каждой

речи в толпе кричали <ура!> - люди замерзли и криками согревались.

     На ступени поднялся солдат крепостной артиллерии.  Говорил он хорошо,

видно,  был  городской.  Он  сказал,  что  офицеров здесь  нет  -  офицеры

скрываются, готовят заговор - хотят вонзить ножи в спину революции.

     Тут же рядом появился матросик - бушлат нараспашку, видна тельняшка.

     - Я знаю -  они в морском собрании в карты играют, коньяки распивают.

Пошли туда!  Возьмем всех на цугундер и  спросим:  а ну,  за кого вы -  за

народ или за царя!

     Тут уж кричали <ура!> так громко, как никому иным не кричали.

     Раису почему-то это обидело.  Она начала громко говорить, обращаясь к

окружающим:

     - Ну что же это за порядки? Зачем так на офицеров говорить? Ну, Коля,

возрази! Выйди и скажи, Коля!

     - Офицер! - закричал мужик рядом с Колей. - Здесь он! Пускай говорит!

Чего попрятались?

     - Пускай говорит! - шумели вокруг.

     - Ну вот, - Коля сказал укоризненно Раисе, но та была уверена в себе.

     - Иди, - сказала она. - Почему не пойти.

     Колю толкали в спину, тянули за рукав.

     - Давай! Давай! - кричали издалека. - Где офицер?

     Колю  буквально вытолкнули из  толпы  на  лестницу -  он  выпрямился,

оправил шинель, фуражку.

     - Разве это офицер?  -  закричали из толпы.  Но кто кричал, Коле было

непонятно,  потому что все лица были серыми пятнами - все одинаковые. Да и

сам  он  для  людей был лишь силуэтом на  фоне открытой двери в  городскую

управу, вестибюль которой был ярко освещен.

     - Какой это офицер? - кричали совсем рядом. И еще кто-то засвистел: -

Это же прапорщик!

     - Господа! - закричал тогда Коля, который понимал, что, если не найти

нужных слов,  его могут растоптать, избить, убить. - Вы не правы, господа!

Офицерство совсем  не  однородное!  Я  сегодня  стоял  рядом  с  адмиралом

Колчаком! Это настоящий патриот - он тоже за революцию!

     Несколько человек закричали <ура!>.  Дальше,  по  бульвару,  те,  кто

ничего не слышал,  подхватили,  крик прокатился вдаль.  У управы давно уже

молчали, а окраины толпы все шумели.

     - Вспомните лейтенанта Шмидта!  -  Коля  поднял  руку,  как  Суворов,

который шел впереди своих гренадеров.  - Он был золотопогонником, но отдал

жизнь за свободу народа...  Гарантия свободы -  сплочение всех сторонников

Временного правительства!

     Коля говорил и еще -  ему кричали,  ему свистели,  впрочем,  мало кто

понимал  или  слышал,  что  говорил этот  худой  высокий прапорщик.  Самый

упрямый из  трамваев двинулся,  пробиваясь сквозь толпу.  На  темной улице

особенно ярко светились его окна.

     Коля  хотел  спуститься к  Раисе,  но  за  его  спиной уж  стоял  сам

городской голова и  еще какие-то  чины из Думы.  Еранцев тянул Колю внутрь

здания:

     - На минутку, господин прапорщик. На минутку.

     В вестибюле толпились люди состоятельного и весьма напуганного вида.

     - Мы вам искренне благодарны за то,  что вы успокоили толпу, - сказал

Еранцев.

     Один из гласных, тучный и тоскливый, протирая пенсне, добавил:

     - Мог быть мордобой или даже смерть, да, смерть!

     Остальные в  вестибюле недовольно зашумели -  гласный был нетактичен,

никто не намеревался говорить о смерти.

     - Господа!  - возопил тучный гласный. - Вы забываете о судьбе мичмана

Фока!

     - Надеюсь,  никто из нас не последует его глупому примеру,  - отрезал

Еранцев.  -  В  десять здесь будет адмирал.  Давайте выберем президиум.  -

Еранцев обернулся к  Коле.  -  Надеюсь,  вы  не откажете представлять ваше

боевое офицерство.

     - Неужели не найдется более достойного офицера?  -  спросил Коля.  Он

вспомнил,  что Раиса стоит на улице,  среди солдат,  в темноте, ждет его -

надо спешить.

     Но  Еранцев тут  же  повлек Колю,  расталкивая людей,  толпившихся на

лестнице, на второй этаж, к буфету, чтобы подкрепиться, а вокруг в тесноте

и  различии мнений  согласовывали состав президиума.  Пока  спорили,  Коля

успел съесть холодную куриную ножку и запить хорошей мадерой.

     Колчак  прибыл в  Думу  в  десять ноль-ноль.  Его  приближение издали

анонсировалось  перекатывающимся  криком   <ура!>,   что   приближался  по

бульвару.

     Включили привезенный прожектор и  им осветили ступени управы.  Колчак

стоял прямо,  не щурился, хотя лицо было мертвенно-белым - свет прожектора

бил  прямо  в  глаза.   Колчак  сообщил,   что  приветственные  телеграммы

правительству посланы.  Затем он дал согласие на разоружение полицейских и

жандармов. Караул у казначейства и учреждений будут пока нести матросы.

     Затем  Колчак  прошел  внутрь управы,  и  там,  в  зале,  наполненном

гласными Думы,  а  также  зрителями,  заседание продолжалось.  Отвечая  на

вопросы,  Колчак вел себя сдержанно и  ничем не  выдавал ни усталости,  ни

раздражения.  Что ж, показывал он каждым жестом и словом, вы так хотите. Я

ваш верный слуга. Соратник.

     Правда,  не  все так это понимали.  Возмутителем спокойствия оказался

вертлявый вольноопределяющийся,  который стоял  у  сцены и  держал в  руке

блокнотик.  Он  выкрикивал свои  вопросы  невпопад и  нагло,  чем  вызывал

восторг гимназистов и мальчишек, набившихся на галерку.

     Вот этот вольноопределяющийся и оказался соломинкой,  сломавшей спину

верблюду.  Колчак неожиданно остановил Еранцева,  сделал шаг  вперед и  со

злобой, сквозь зубы, но достаточно громко спросил:

     - Вы кто такой, ну?

     И в глазах,  и голосе Александра Васильевича была такая сила, что зал

послушно  замолк,  а  вольноопределяющийся вытянулся во  фрунт  и  покорно

сообщил:

     - Вольноопределяющийся Козловский, ваше превосходительство!

     Галерка шумела,  свистела,  поддерживая Козловского. Колчак замолчал.

Он смог пристыдить,  испугать одного человека, но не мальчишек, защищенных

от него расстоянием, высотой и обществом себе подобных.

     И  тогда Коля понял,  что  он  может и  должен помочь адмиралу.  Коля

встал, прошел несколько шагов к краю сцены и, подняв руку, закричал:

     - Тишина!

     Голос у Коли зычный, глубокий.

     - Я требую!  - продолжал Коля,  и все замолчали. - Немедленно вывести

из зала этого подонка. Он позорит весь город. Он позорит революцию!

     Второе  выступление за  вечер  оказалось  даже  более  успешным,  чем

первое.

     - Долой! - закричали в зале.

     - Нет,  -  перекрыл шум  голосов Коля.  -  Так  не  пойдет.  Господин

Еранцев, поставьте вопрос на голосование!

     Проголосовали. Через три минуты Козловский покорно пошел к выходу. На

демократических основаниях. Галерка свистела разрозненно и неуверенно.

     Когда  собрание кончилось,  Колчак остался на  сцене,  разговаривая с

гласными.

     Еранцев увидел, что Коля намерен уйти, сказал:

     - Нет, ты теперь наш, ты теперь политик.

     Он под локоть повел Колю на сцену.

     Они  подошли  к   группе  беседующих,   и  Колчак,   не  оглядываясь,

почувствовал их приближение. Он резко повернулся к Коле и сказал:

     - Спасибо, прапорщик. Вы оказали мне ценную услугу.

     - Ну что вы, ваше превосходительство, - искренне смутился Коля. - Это

был мой долг.

     - Мы  намерены  привлечь молодого человека к  нашей  деятельности,  -

сказал Еранцев.

     - Похвально, - согласился Колчак.

     Он улыбнулся открыто и  дружески -  он умел это делать и  знал эффект

открытой улыбки на сухом жестком тонкогубом лице. И протянул руку.

     Пальцы адмирала были холодными и чуть влажными.

     - Рад с вами познакомиться, - сказал Колчак. - Прапорщик...

     - Берестов, Андрей Берестов.

     - Где служите?

     - В Симферополе. Здесь я в отпуске по семейным обстоятельствам.

     - Завтра прошу вас быть в  моем штабе на  борту <Георгия>.  Вам будет

удобно в десять утра?

     - Так точно, - сказал Коля. - Разумеется.

     Еранцев полуобнял Колю за плечи и запел:

     - Не забудь, что ты наш - наш, наш...

     Раиса дождалась Колю.  Она пробралась в зал, только он ее не заметил,

и видела его триумф.

     Она ждала его у выхода, выскочила из темноты, подхватила под локоть -

Коля даже испугался.

     - Что он тебе говорил? - спросила она.

     - Кто?

     - Ах, не притворяйся, - Колчак, - засмеялась Раиса и ущипнула Колю за

локоть. - Сам адмирал. Думаешь, я не видела?

     - Он завтра ждет меня.

     - Ой,  Пресвятая Богородица,  -  пропела Раиса.  -  И за дело! Ты как

того, прапорщика, посадил. Ты смелый!

     Раиса поднялась на цыпочки и поцеловала Колю в угол рта.

     - Погоди, - сказал Коля, - домой придем.

     - Сама еле терплю,  -  сказала Раиса. - Я как волнуюсь, сразу желания

возникают. И аппетит!

     Это показалось ей очень смешным.

     Улицы были совершенно темными, только белели заборы да полосы по краю

тротуаров. В конце концов Веселкин не такой уж дурак.

     - Может, адмирал тебя к себе возьмет, - сказала Раиса.

     - Ну уж... оставь.

     - А  как  мне  тебя теперь звать?  -  засмеялась Раиса.  -  Колей или

Андрюшей?

     - Как хочешь.

     - А зачем ты имя поменял? Может, его полиция ищет?

     - Я  тебе обязательно расскажу,  -  сказал Коля.  -  Ты  не бойся.  Я

честный человек.

     - А мне на что твоя честность? - засмеялась Раиса. - Мне мужик нужен,

а не монах.

 

 

                                 Глава 3

 

                               МАРТ 1917 г.

 

     Путешествие   Лидочки,    бесконечное,   пока   длилось,   показалось

мгновенным,  когда она очнулась. Как обморок. Лидочке раз в жизни пришлось

упасть в обморок,  на молебне в гимназии,  прошлой весной.  Ей было душно,

потом стало тошнить, и все поплыло. А когда она открыла глаза, легкие были

наполнены отвратительным запахом нашатыря.  Ей сказали,  что она пробыла в

обмороке минут десять,  пока все суетились,  бегали за  доктором и  искали

нашатырь.

     Именно эта  краткость даже  долгого беспамятства лежит  в  основе тех

религий  и  учений,  что  проповедуют  переселение душ,  -  смерть  в  них

становится секундным переходом в иное состояние.

     Еще не открыв глаза, Лидочка поняла, что проснулась ранней весной.

     Наверное,  это  стало  ее  первой мыслью,  потому что,  отправляясь в

путешествие и страшась его,  Лидочка начала думать -  куда она попадет.  А

когда  завершила  путешествие,   подумала,  что  такой  холодный,  но  уже

включающий в  себя  пробуждающиеся запахи  завтрашней листвы,  теплоту уже

греющего солнца воздух бывает лишь в марте.

     Лидочка открыла глаза и  зажмурилась вновь,  потому что в лицо ударил

солнечный луч.

     Она  повернула ладони к  земле  и  поняла,  что  лежит на  гальке,  к

счастью,  сухой.  И даже не очень холодной.  Видно, солнце за день согрело

ее. За день? Конечно же - солнце справа, на западе. И уже садится. Значит,

скоро вечер.

     Лидочка села,  опершись на ладонь,  и галька под ладонью разъехалась,

отчего пришлось коснуться холодных и  мокрых голышей,  что  скрывались под

верхним  прогретым слоем.  Лидочка встала.  Пляж  был  пуст  -  ни  одного

человека.  Лидочка перевела взгляд  на  море  -  море  также  было  пусто.

Впрочем,  в такое время года,  да еще к вечеру, ялтинские рыбаки в море не

выходят.

     Чайки кричали, дрались вдали у воды - но это был единственный звук, и

оттого было тревожно.

     <Я оказалась в будущем весной вместо осени.  Может, сломалась машина?

Если  я  здесь  одна...  Тогда надо  скорее домой -  а  то  вдруг родители

куда-нибудь уедут?>  Лидочка поймала себя на том,  что идет,  ускоряя шаг,

скользя по гальке,  к тропинке, чтобы скорее подняться наверх... И тут она

остановилась с облегчением.

     Глупая,  сказала она себе.  Почему надо ждать? Если ты отстала, нажми

снова на кнопку - только аккуратнее, и догонишь.

     Лидочка даже рассмеялась -  глупые страхи!  И  в мгновение ока море и

крики чаек перестали казаться зловещими.

     Не  исключено,  рассуждала Лидочка,  что  Андрюша  уже  ждет  меня  у

платана.  Может,  даже  сегодня.  В  шесть часов.  Каждый день -  в  шесть

часов...

     Лидочка поднялась наверх и  быстро пошла по  узкой аллее к  выходу из

сада,  мимо пустой эстрады, металлических прутьев, что держат летом тент у

шашлычной,  мимо заколоченного ресторанчика...  Сад  был совершенно пуст и

беззвучен, и оттого тревожные мысли возникали вновь.

     Если табакерка могла ошибиться на полгода,  она могла ошибиться и  на

пять лет?  И на десять?  Она могла забросить ее за десять лет, а Андрюшу -

за сто... Что знает она об этой табакерке? Почему так легко доверилась ей?

     - Выхода не  было!  -  сказала Лидочка вслух,  будто  хотела отогнать

кем-то навеваемые сомнения. - Что мы могли сделать?

     Никто ей, разумеется, не ответил, даже эхо молчало.

     Лидочка быстро шла к набережной,  с каждым шагом все более оказываясь

во  власти  воображения,  рисовавшего ей  картины пустого города,  подобно

умершим  городам  будущей Земли,  как  описывал их  Герберт Уэллс.  Сейчас

начнет  темнеть,   и  изысканные,  слабые,  изнеженные  элои  спрячутся  в

развалинах своих замков,  отдав землю во власть страшных морлоков.  А она?

Беззащитная, никому не нужная, никому не известная...

     Захотелось спрятаться -  в  теплом,  темном углу,  где  тебя никто не

отыщет до тех пор,  пока не придет мама и  не велит идти ужинать.  Лидочка

даже оглянулась в поисках убежища, но за исключением заколоченного на зиму

киоска с плохо,  но весело нарисованным белым медведем,  держащим в когтях

стаканчик с мороженым, никакого иного убежища поблизости не было.

     Но может быть...  может быть, спаси Господи и помоги, Пресвятая Дева,

не оставь меня здесь одну,  я же ни в чем не виновата... В ушах звенело от

страха, и потому пожилой женщине, что подошла совсем близко, пришлось раза

три окликнуть Лидочку, прежде чем та услышала.

     - Не  бось,  не  бось,  -  сказала женщина,  сама  отступив назад  от

перепуганного взгляда девушки. - Я тебя не трону, я только спросить хотела

- ты дубков не возьмешь?  Глянь, какие дубки, розовые, желтые, пышные, как

хризантемы, - дешево отдам, домой пора... Да ты не бось, не бось...

     - Ой, - сказала Лидочка, готовая расплакаться от благодарности к этой

женщине,  - я не боюсь, я от неожиданности. Давайте я вам корзинку донесу,

помогу...

     - Не надо,  -  твердо ответила женщина,  сообразившая, что с Лидочкой

лучше дела не иметь. - Иди куда знаешь.

     - Я могу купить, - нашлась Лидочка. - Сколько за букет?

     - Купишь? - недоверчиво спросила женщина.

     - А как же?

     Лидочка открыла свою  сумку,  большую,  набитую,  сразу  запуталась в

плотности переплетенньк вещей,  но,  к  счастью,  быстро  отыскала кожаный

кошелек.

     - За рубль, - сказала женщина твердо. - За рубль букет.

     - Что же так дорого? - удивилась Лидочка.

     - А  где ты  дешевые видала?  Деньги-то чего стоят?  Деньги ничего не

стоят.

     Женщина поставила корзинку на скамейку и поправила серый платок. Щеки

и подвижный от постоянного шмыганья длинный нос были красными.

     Лидочка нашла  серебряный рубль и  протянула женщине как  раз  в  тот

момент,  когда та,  отобрав два хилых дубка,  размышляла,  добавить ли  ей

третий.  Женщина увидела серебряный рубль и  была поражена этим настолько,

что не могла скрыть удивления.

     - Вы что?  -  спросила Лидочка.  -  Если не хотите серебряный,  тогда

разменяйте, у меня только пятерка - и вот рубль.

     - Беру! - крикнула женщина, словно прикрикнула на кошку. - Давай!

     Она  выхватила рубль,  потом  вытащила  из  корзины,  не  глядя,  еще

несколько дубков и протянула Лидочке.

     - На счастье, - сказала женщина. - Дай Бог тебе жениха хорошего.

     - Ой, спасибо!

     Глядя вслед женщине,  Лидочка с  наслаждением ощущала,  как  узлы,  в

которые собрались ее нервы, расслабляются и становится легче дышать...

     - Морлоки цветов не покупают и  цветами не торгуют,  -  сказала вслух

Лидочка, - значит, это не далекое будущее, а наше.

     Лидочка шла дальше,  и  вскоре перед ней открылась вся длина вогнутой

набережной и  на  ней точками и  блошками раскиданы неспешные человеческие

фигурки. Город был жив, а это главное...

     Проходя мимо <Ореанды>, возле которой, как обычно, дежурили извозчики

и  стоял закрытый черный автомобиль,  Лидочка пожалела,  что не спросила у

торговки цветами о сегодняшней дате.

     Только Лидочка так подумала,  как увидела,  что по набережной, волоча

ноги,  бредет мальчишка,  прижимая к  груди пачку сложенных газет.  Он был

прислан свыше, чтобы избавить Лидочку от терзании.

     Пожалуй,  газетчик менее всего удивился бы, если б Лидочка спросила у

него,  какое сегодня число,  нежели тем,  что девушка скупила по штуке все

оставшиеся у  него  газеты:  и  <Таврию>,  и  <Русское слово>  двухдневной

давности,  и газету <Ялтинский вестник>,  и новую -  <Таврическую правду>,

доставленную вчера из Симферополя.

     Мальчишка долго еще  смотрел,  как жадно эта странная девушка впилась

глазами в газеты.  Словно из тюрьмы сбежала, подумал мальчишка, потому что

у  него старший брат и  отец были в Сибири за контрабанду и теперь в семье

надеялись,  что революция их скоро выпустит,  как выпустила тех, кто был в

ялтинской тюрьме.

     Девушке не грех бы причесаться.  А то стоит как чучело гороховое,  не

замечает, что шляпа у нее на ухо съехала...

     Лидочка  чувствовала  невысказанные мысли  мальчишки,  не  зная,  что

чувствует их,  -  само  путешествие во  времени не  проходит бесследно для

организма,  попавшего в поток и пересекающего, обгоняющего время. Мало кто

еще,  даже за пределами Земли,  задумывался о  конкретных проявлениях этих

перемен, но те, кто начал путь раньше, кто прошел через несколько прыжков,

уже  догадывались  о  приобретении особых  качеств,  в  том  числе  умения

угадывать мысли - не читать, но именно угадывать. Но ни Лидочке, ни Андрею

никто не успел и не смог рассказать о цели их путешествий и,  конечно,  об

их новых качествах или ощущениях.

     Проглядывая первую  страницу  <Таврии>,  Лидочка  поправила шляпку  и

заправила под нее выбившуюся прядь волос.

     Она уже поняла,  что совершила ошибку,  но ошибку,  пожалуй, выгодную

для себя,  -  она прилетела в день 5 марта 1917 года, то есть на несколько

месяцев позже,  чем нужно. Значит, Андрюша, если у него все в порядке, уже

давно ждет ее, может, всю зиму, коли не догадался сделать новое движение в

будущее, чтобы догнать Лидочку.

     Сегодня 5 марта, воскресенье, до вечера время есть, можно осмотреться

и понять, что произошло за два с лишним года ее отсутствия в городе.

     Лидочка  аккуратно  сложила  газеты  и  отправилась искать  публичный

туалет -  раньше ей там бывать не приходилось, мама полагала это заведение

негигиеничным!

     Старухе,   похожей  на  престарелую  императрицу  Екатерину  Великую,

Лидочка заплатила полтинник (как поднялись цены!)  за  бумажную салфетку и

мыло.  И увидела себя в зеркале. Она долго и внимательно разглядывала свое

лицо  в  поисках морщинок -  ничего не  отыскала,  хотя  цвет  кожи ей  не

понравился -  можно подумать,  что она выбралась из  подземелья.  И  глаза

лихорадочно блестят, словно поднялась температура.

     Как только Лидочка умылась и  причесалась,  тут же вернулся интерес к

газетам. Лидочка уселась в сквере на лавочке и погрузилась в чтение.

     Больше  всего  ее  волновало,   кончилась  ли  война.  Она  почти  не

сомневалась в том,  что война кончилась -  войны не бывают такими долгими.

Важно было,  кто победил и что сделали с побежденными. Хотя и здесь особых

сомнений  у  Лидочки  не  было  -  победят  <наши>,  Антанта,  потому  что

противники окружены со всех сторон,  лишены топлива и  припасов.  Это было

известно уже  осенью четырнадцатого года  и  потому должно было быть втрое

более очевидным весной семнадцатого.

     Но  узнать о  войне Лидочке не  пришлось,  потому что  первым большим

заголовком в  <Таврии>  были  слова:  <ЗАСЕДАНИЕ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА.

РЕЧЬ МИНИСТРА КЕРЕНСКОГО>.

     ...Ты  идешь в  лес,  ты рассчитываешь найти белый гриб.  Ты не очень

удивишься,  если узнаешь,  что  другие грибники тебя обогнали и  все белые

грибы собраны.  Ты  согласен даже собрать свинушки или сыроежки.  Но  если

вместо белых грибов в  лесу ты видишь маленькие мотоциклы,  ты,  наверное,

решишь, что сошел с ума.

     Нечто подобное пережила Лидочка,  поняв через несколько минут чтения,

что в России свергнут законный император.  Разумеется,  не надругательство

над  священной особой  потрясло ее  -  в  ее  круге  о  Николае никогда не

говорили иначе,  как с презрением,  она была страшно разочарована,  что не

присутствовала при этом событии,  что оно разворачивалось и  происходило -

как и вся революция -  без ее участия. Это было подобно тому, как проспать

приход Деда Мороза.

     Оказалось,  что  теперь в  России есть  Временное правительство князя

Львова, а государь заточен с семьей в Царском Селе. Люди празднуют свободу

и  ждут выборов в  Учредительное собрание,  а Лидочка из-за этой проклятой

табакерки,   которая  не  может  толком  отправить  человека  в   будущее,

пропустила самое главное событие в жизни страны. Все видели революцию, все

участвовали в ней... Все, кроме Лидочки.

     Теперь  выгонят  генерала  Думбадзе,   решила  Лидочка.  Он  типичный

угнетатель и царский сатрап. И тут же взгляд Лидочки упал на сообщение:

 

                  ОТЪЕЗД ГЕНЕРАЛА ДУМБАДЗЕ В СИМФЕРОПОЛЬ

 

          Известного ялтинского градоначальника, с именем которого связаны

     как светлые,  так и многочисленные темные страницы в  истории  нашего

     города,  вызывают наверх - возможно, в Петроград, где он должен будет

     дать  ответ  перед  народными  избранниками   о  своих   сомнительных

     деяниях, -

 

смело утверждала газета,  и Лидочке было приятно сознавать, что ее позиции

и позиции газеты совпадают.

     Лидочка  перевернула газету,  поглядела  на  последнюю страницу,  где

большую часть текста занимали объявления,  а  над  ними  несколько кратких

колонок - куда более кратких, чем в 1914 году: <Вести с полей боев>.

     Война все  шла  и  шла,  война еще  не  кончилась...  Это было второй

невероятной новостью после пропущенной революции.

 

 

     До темноты,  до редких фонарей и холодных звезд, Лидочка просидела на

набережной,  глядя издали на платан. В восемь часов Андрюши все не было, и

окоченевшая Лидочка побежала по  набережной,  совсем забыв о  том,  что ее

могут увидеть и узнать,  ведь половина Ялты - ее знакомые. Но уже темнело,

народу на набережной было мало, да местные жители и не ходят на набережную

- что там делать?

     Надо было думать о ночлеге,  и хоть более всего ей хотелось вернуться

домой и увидеть маму, именно этого делать не следовало, пока она не отыщет

Андрея и не узнает, что за это время произошло дома.

     Добежав до ряда гостиниц,  Лидочка замерла, не в силах решить вопрос,

куда идти дальше.  За  свои восемнадцать лет  она  в  гостинице никогда не

останавливалась и даже толком не знала, как это делается.

     Уже  обнаружилось,  насколько непродуманно и  неподготовленно было ее

путешествие.  А ведь Андрюше,  понимала Лидочка,  куда хуже,  потому что у

него совсем нет  денег -  она  даже забыла ему передать.  Когда одна мысль

подавляет  все  прочие,   о  деньгах  забывают.  К  примеру,  в  настоящем

душераздирающем романе у героини никогда не заболит живот.

     Лидочка решила выбрать гостиницу чистую и  имеющую хорошую репутацию.

Это было несложно, потому что репутации гостиниц были всем известны.

     Сначала она зашла во <Францию>,  но там у нее потребовали документы -

а  какие могут быть  документы у  вчерашней гимназистки,  которая живет со

своими родителями?

     Остановилась Лидочка в  номерах <Мариано>,  где было тихо,  пустынно,

холодно,  а  портье долго  разглядывал Лидочку.  Лидочка вписала фамилию -

Берестова.  Портье -  желтый,  скучный, цветом и блеском лысины как старый

бильярдный шар  -  прочел фамилию,  и  она  ему ничего не  сказала.  Потом

получил деньги за  три  дня  вперед (как  же  иначе,  если мадемуазель без

багажа?), кинул на стойку ключ с большой деревянной грушей и сказал:

     - С  водой перебои,  повар уволился -  кушать будете в кафе,  но если

скажете мне или горничной - принесем чаю.

     Глаза у портье были шоколадные,  непроницаемые, будто взболтали какао

без молока.

     Лидочка поднялась на второй этаж -  номер был длинный,  как пенал.  У

двери был прикреплен рукомойник,  в котором не было воды.  Потом был шкаф,

кровать и столик -  все это вытянулось в струнку, иначе по ширине аршинной

комнаты ничего бы не поместилось. И окно было узкое и выходило на двор.

     Лидочка стояла у темного окна,  глядела в ночь, в тщании понять - что

же с ней происходит.

     Ее не было в этом городе -  несколько мгновений?  Или два с половиной

года?  Угадать,  сколько же в самом деле прошло времени,  было невозможно.

Сама она не постарела -  по крайней мере так сказало зеркало.  Значит, для

нее прошло несколько секунд -  ну ладно, пускай день... А здесь же в самом

деле минуло два с половиной года.  И никуда от этого не денешься.  Значит,

получается,  что Лидочка как бы  была в  летаргическом сне или заколдована

злой мачехой.  Она спала,  прекрасная и неподвластная времени,  а весь мир

катился вперед по своим законам - умирали и рождались люди, играли свадьбы

и  погибали на  войне -  сколько же  людей погибло на  войне,  если война,

оказывается,  идет уже  три  года!  А  чем  это кончится?  Как мы  учили в

гимназии - Тридцатилетняя война, Столетняя, война Алой и Белой розы?

     Лидочка пыталась вызвать горничную звонком,  но  никто не откликался,

хотя  Лидочка  слышала,  как  где-то  в  конце  коридора ссорились женские

голоса.  Лидочка пошла туда и нашла сразу двух горничных, но они не хотели

носить воду, а собирались на заседание женского совета, потому что женщины

должны участвовать в революции и бороться за свои права.  За водой Лидочка

ходила на  кухню и  оттуда принесла целое ведро.  Она  тащила это  ведро и

думала,  как  быстро люди  ко  всему привыкают -  еще  день  назад (а  для

остальных два с  половиной года назад) никому и в голову не пришло бы идти

на кухню за водой. Нет воды - мы покидаем вашу паршивую гостиницу, и ищите

клиентов где-нибудь в другом месте!..  Лидочка понимала,  чувствовала, что

жизнь изменилась,  потому что теперь некому жаловаться. Лидочка беззащитна

- и  все  обыкновенные люди  потеряли свои  права.  Они  получили свободу,

которую дают  людям революции,  но  это  великое право совсем не  означает

свободы в  повседневной жизни -  они лишь делают эту жизнь хуже,  а  людей

злее,  так  что  правами  могут  пользоваться лишь  сильные  и  плохие,  а

остальные лишаются и  тех  прав,  что происходили у  них от  существования

порядка.

     Вымывшись  холодной  водой,   Лидочка  пошла  на  набережную  -   она

проголодалась и  надеялась,  что ей удастся чего-нибудь купить,  если не в

кафе, то в магазине, и принести с собой в номер.

     Магазин Тарасова, что выходил фасадом на набережную, оказался закрыт,

зато по вкусному запаху Лидочка отыскала чебуречную на улице и стоя съела,

штука за штукой, пять чебуреков, чем вызвала уважение чебуречника.

     - Ты ешь,  -  сказал он,  -  а я буду тебя показывать -  какие у меня

вкусные чебуреки, какие хорошие чебуреки!

     Старик говорил добродушно,  и Лидочка не обиделась.  А торговцу  было

скучно, потому что никто, кроме Лидочки, к нему не шел.

     На   удивление  мало  встретилось  Лидочке  на  набережной  знакомых.

Почему-то  ей  казалось,  что  каждый второй будет  узнаваем,  -  но  нет,

встретилась ей одна соученица по гимназии, которая шла с подпрапорщиком и,

конечно  же,  никого  вокруг  не  видела,  встретился пожилой  мужчина  из

соседнего дома - Лидочка с ним и в старой жизни не здоровалась, а сейчас -

тем более.

     Лидочка дошла по  набережной до  платана-свидетеля,  но никого там не

было, и ноги незаметно привели ее к родному переулку.

     Я  только погляжу на  окна,  уговаривала себя  Лида,  и  сразу  уйду.

Сначала надо  найти  Андрюшу.  Ведь  если  мне  придется снова  уплывать в

будущее, мама этого не переживет.

     Окна  на  втором этаже не  горели,  значит,  родителей не  было дома.

Может,  они ушли куда-то в гости.  Почему-то это показалось обидным, будто

родители все эти годы должны были сидеть вечерами дома, слушая, не звякнет

ли звонок, не вернется ли единственная дочь.

     Впрочем,  вернее всего,  мать задержалась в  госпитале,  а  отец -  в

порту.

     Тогда  Лидочка решилась -  она  быстро  взбежала наверх и,  достав из

сумочки ключ, сунула его в замочную скважину.

     Но ключ не повернулся. Он вошел до половины и не повернулся.

     Лидочка замерла в растерянности -  ключ должен был повернуться легко,

но не поворачивался.

     Она начала дергать его,  стараясь повернуть,  и  тут услыхала изнутри

коридора шаркающие шаги - шаги дошли почти до двери и замерли.

     Таких шагов в доме быть не могло.

     - Кто  там?  -  донеслось изнутри -  и  голос  был  совершенно чужим,

старческим, совершенно чужим.

     В доме жили другие люди. Вернее всего, другие.

     Лидочка вытащила ключ и  сбежала вниз по лестнице.  Звонить к соседям

внизу и спрашивать их, где Иваницкие, она не посмела.

     Лидочке не  хотелось думать,  что  за  эти годы дома случилось что-то

плохое. Такое она просто изгнала из головы.

     Лида вернулась в  гостиницу,  ничего не  узнав и  никого не найдя.  А

устала так, словно весь день таскала дрова.

     Портье  дремал  за  стойкой,  обратив  к  подходившим сверкающую  под

многоламповым бра  лысину.  Лидочка попросила ключ  -  лысина ушла назад -

появились шоколадные глаза.

     - Мадемуазель Берестова? - сказал он. - Вас спрашивали.

     - Кто? - Сердце от неожиданной радости пропустило удар.

     - Немолодой мужчина,  -  сказал портье,  -  очень худой, но, по всему

судя, солидный господин.

     Может, Андрюша так переоделся и замаскировался?

     - Плешивый,  худой и  весь в черном -  и с такой эспаньолкой -  как у

Мефистофеля,  простите,  в опере. - Портье постарался улыбнуться, но мышцы

его лица были к такому не приучены, и потому вместо улыбки вышла гримаса.

     - Спасибо, - сказала Лидочка, забирая ключ. - Я знаю.

     Она ничего не знала и не понимала -  конечно же,  это был не Андрюша,

по описанию тот человек не мог походить и на отца,  даже если тот каким-то

чудом узнал,  что  Лидочка в  Ялте...  Да  и  кто  знал,  что  Иваницкая и

Берестова одно лицо? Значит, ошибка.

     Лидочка поднялась по  скрипучей лестнице на  второй  этаж  -  зеленые

стены  коридора  были  изукрашены  водорослями  и  лотосами.   Дверь  была

коричневая. Лидочка открыла ее, зажгла свет.

     В  номере было,  разумеется,  пусто,  но  у  Лидочки тут же  возникло

ощущение,  что в номере либо кто-то есть,  либо кто-то был недавно. Трудно

объяснить такую уверенность,  но ничего мистического в ней не было - следы

чужого  запаха,   неладно  поправленное  покрывало  на  кровати,  на  полу

обнажился квадратик,  обрамленный пылью,  под  сдвинутой ножкой  кресла...

кто-то наверняка был в номере и осматривал его,  трогал и передвигал вещи,

что-то искал.

     Лидочка нервно схватилась за сумку, которую держала под мышкой, - все

ее ценности -  и деньги,  и бумаги Сергея Серафимовича - были с собой, она

не смела расстаться с ними ни на секунду. Так что грабитель или сыщик, что

осматривал комнату, ушел ни с чем.

     Вот  так-то,  сказала  себе  Лидочка,  почему-то  обрадовавшись,  что

обхитрила жулика.  Но  тут же испугалась -  ведь человек,  обыскивавший ее

номер,  если он искал что-то ценное или известное ему самому, также понял,

что Лидочка унесла ценности с  собой.  И если он в самом деле что-то знает

или подозревает,  то вернется ночью, когда она будет спать, или нападет на

нее на улице, чтобы вырвать сумку.

     Но такого человека быть в  Ялте не могло -  разве кто-то отправился в

путешествие во времени следом за Лидочкой!  Но могло быть другое,  и  куда

более  страшное  -   Андрюша,  прибывший  сюда  раньше,  попал  в  руки  к

преступникам, которые пытали его и выманивали из него тайну, а теперь ищут

Лидочку, чтобы отнять у нее деньги.

     Нет,   сказала  она  себе,  эта  история  слишком  романтическая,  из

приключенческого романа.  Надо  искать более простое объяснение.  А  более

простое  означает,  что  Лидочку  приняли  за  кого-то  другого.  Мало  ли

Берестовых на свете...

     Лидочка попробовала замок -  замок был самый простой -  его ничего не

стоило отжать ножом.  И  крючок болтался без  дела -  не  за  что было его

закидывать.

     Все-таки Лидочка заперла дверь. Какой ни есть - но замок.

     Несмотря на  усталость,  спать расхотелось.  Она взяла сумку и  стала

думать -  куда ее спрятать,  чтобы грабитель, вернувшись, ее не нашел. Она

подставила к  шкафу стул и положила сумку на пыльный верх шкафа,  но потом

поняла,  что, если грабитель высок ростом, он без труда заглянет на шкаф и

увидит сумку.  Положить ее под матрас? Грабитель первым делом будет искать

именно под матрасом и под подушкой, туда кладут свои секреты все женщины и

дети.

     Так она и стояла с сумкой в руке посреди комнаты, словно окаменела от

невозможности решить задачку - как подыхающий от голода буриданов осел.

     В коридоре глухо пробили часы.  Лидочка считала их астматический бой:

девять.  Гостиница еще не стихала - по коридору проходили, разговаривая на

возвышенных тонах,  пьяные  люди,  хлопали двери  -  снизу  доносился звук

молдаванского оркестрика. На улице послышалась нестройная песня.

     В дверь постучали.

     Вот он! Лидочка стояла у окна, прижав к груди сумку. Пальцы ее тут же

жутко замерзли - отнять у нее сейчас сумку значило отломать пальцы - иначе

не возьмешь.

     Постучали снова.  Проверяет, поняла Лидочка - здесь я или нет. Если я

не откликнусь, он начнет взламывать замок.

     - Откройте,  - раздался голос. - Я смотрю в замочную скважину и знаю,

что вы в апартаментах.

     Голос был пьяный, глухой и неповоротливый.

     Лидочка молчала,  она  прикрыла ладонью сердце,  чтобы оно стучало не

так громко.

     - Вы будете моей, чего бы то ни стоило, - сказал голос. - Я видел вас

и понял - обладание вами превратилось в смысл моей жизни. Вы меня слышите?

Да ответьте мне, в конце концов! Неужели вам нужно, чтобы я ломал дверь?

     После недолгой паузы последовал удар в дверь.

     Лидочка отбежала на цыпочках к окну -  посмотрела вниз - в комнате не

было балкона,  внизу, метрах в четырех, был тротуар. Обняв фонарный столб,

сидел пьяный.

     - Мас-ка!  -  сказал голос из-за двери.  -  Мааска!  Я тебя знаю!  Ты

будешь моей, ты будешь вопить в моих объятиях!

     Человек засмеялся и тут же продолжил трезво:

     - На втором этаже есть камин.  Я видел у печки ухват. Его достаточно,

чтобы взломать дверь. Клянусь честью! Жди, птичка!

     Лидочке  слышно  было,  как  преувеличенно твердые шаги  удалились по

коридору.  За каждым тянулся хвостик тонкого звона - на нем были сапоги со

шпорами!

     Она считала секунды и не смела подойти к двери - пьяный мог караулить

за  углом.  Но если он принесет лом или что-то подобное,  то легко вскроет

дверь.

     Лидочка решилась.  Она схватила сумку и приоткрыла дверь. Коридор был

пуст. Тусклая голая лампочка светила из остатков разбитого абажура.

     Лидочка со всех ног побежала по коридору и,  когда увидела,  что одна

из  дверей впереди резко  открывается,  -  побежала еще  быстрее,  надеясь

проскочить это место,  но не успела и столкнулась - больно, висок расшибла

- с лохматым мужчиной в синих очках,  одетым в старую солдатскую шинель, -

даже в тот момент Лидочка сообразила, насколько породистость носа и осанка

не  соответствуют одежде.  Мужчина  охнул,  Лидочка вскрикнула,  отлетая к

стене, и, распластанная, руки как на Голгофе, пискнула:

     - Простите, я нечаянно!

     Мужчина покачал пышной шевелюрой и произнес:

     - Такие  времена,   такие  нравы.  Вы  не  помните,  как  это  звучит

по-латыни?

     Лидочка тут же  побежала дальше -  лестница была темной,  дверь внизу

прикрыта, но не заперта - через минуту Лидочка оказалась в фойе.

     Портье с удивлением повернул голову,  и Лидочка поняла,  что он более

всего похож на  кондора или  грифа с  картинки из  папиного Брэма.  Голова

голая,  костяной желтый клюв и жабо вокруг тонкой шеи -  шарф, замотанный,

видимо, от простуды.

     - Если так  будет продолжаться,  -  закричала Лидочка,  полагая,  что

говорит внушительно и негромко, - я тут же иду в полицию! Что это такое?

     - А  что  такое?  -  спросил заинтересованно портье.  -  Я  ничего не

слышал.

     - Полиция!  -  сказал лохматый мужчина в синих очках,  спустившись по

главной лестнице и подходя к стойке.  - Полиция сама скоро будет в тюрьме,

а пока что она прячется по домам.  Власти, должен вам сказать, больше нет.

Никакой власти!  Каждый -  сам власть!  Наступили времена апокалипсиса,  о

которых наша  партия  предупреждала.  А  вы,  девушка,  возьмите платок  и

промокните кровь.

     Откинув  полу  шинели,  мужчина  вытащил  чистый  платок  и  протянул

Лидочке.

     - Эта девица,  -  пояснил он,  обернувшись к портье,  - пыталась меня

забодать. Я возмущен до глубины души!

     Лидочка приложила платок ко  лбу.  Она  посмотрела -  на  платке была

кровь, немного, но была.

     - Как  только вас  отпускают папа  и  мама,  -  проворчал мужчина.  -

Смочите  платок  водой.   Георгий  Львович  (это  относилось  к   портье),

пропустите ребенка за стойку, пускай она возьмет графин.

     - Я сам, - сказал портье, - разрешите платочек.

     Лидочка покорно отдала платок.

     - А вы отбываете, мосье Мученик? - спросил портье у старика.

     - Тише,  я  здесь  инкогнито,  -  театрально прошептал мужчина.  -  Я

секретно проверял нашу организацию. Меня не должны узнать.

     - Если вы думаете,  кто-нибудь поверит тому,  что вы солдат, - сказал

портье, - то глубоко ошибаетесь.

     - Я не солдат,  а я бывший солдат,  - ответил Мученик. - Не ездить же

мне в такие дни в собственной бобровой шубе?

     Покачиваясь и  стараясь при том делать вид,  что совсем не  пьян,  по

главной  лестнице  спускался  широкоплечий  военлет  с   рукой  на  червой

перевязи.

     - Глоток воздуха! - воскликнул он театрально, обернувшись к портье. -

Желаю здравствовать!

     Лидочка узнала голос и хотела спрятаться за лохматого.  Но военлет на

нее не обращал внимания, а Мученик просил:

     - Что вам надо?

     - Господин Васильев,  -  сказал портье,  -  в  одиннадцать я  запираю

двери!

     - Еще чего не хватало! Это гостиница, а не приют благородных девиц!

     - Такие времена, - сказал мужчина в синих очках, - такие нравы.

     - Вот и отлично,  -  сказал Васильев.  -  Тогда вы, господин Мученик,

дадите мне триста рублей. А я вас не застрелю.

     - Погуляйте,  -  сказал Мученик,  -  проветритесь. Я не знаю никакого

Мученика. У меня чистые документы на Иванова.

     Васильев выругался и хлопнул дверью, выходя на улицу.

     Лидочка отошла к  зеркалу,  рассматривая себя критически и чуть ли не

враждебно.  Она ожидала,  пока портье освободится.  Тот почувствовал,  что

Лидочка ждет, и спросил:

     - Что еще, мадемуазель?

     - Я прошу вас перевести меня в другую комнату.

     - Это еще почему? Разве ваша плоха? Раньше никто не жаловался.

     - Ко мне ломились -  вон тот господин,  он врывался ко мне и угрожал,

что высадит дверь.

     - Это ошибка,  - сказал портье. - Он не вас искал, клянусь честью, не

вас. Его пассия уже неделю как уехала с одним земгусаром. Честное слово. -

И портье засмеялся высоким тихим смехом, глядя на Мученика, который должен

был знать, почему это воспоминание так забавно.

     - Первым делом,  как доберусь до  Севастополя,  поставлю там вопрос о

милиции... - сказал Мученик. - Как во Французской республике.

     - Не  спешите,  -  сказал портье.  -  Во  Французской республике тоже

начали <Марсельезой>, а кончили гильотиной.

     - Гильотина порой не мешает, - решительно заявил Мученик.

     - Как бы не добрались до евреев, - сказал портье.

     - Кстати,  о девушке,  - улыбнулся Мученик, которому замечание портье

было неприятно.  -  Я бы на вашем месте пошел навстречу ее желанию. Не дай

Бог, ваш Васильев сломает дверь. Ночью он не станет разбираться, та ли это

женщина или иная.

     - Хорошо,  -  не стал спорить портье. - Переходите в соседний. Хотя я

не гарантирую, что Васильев не станет стучать и туда.

     - Спасибо.  -  Лидочка вернулась к стойке и поменяла ключ. - Я должна

вам доплатить?

     - Бог с вами,  -  отмахнулся портье.  -  Вещи перенести? Ах да, вы же

путешествуете налегке!

     Разумеется,  Лидочка меняла  номер  не  из-за  Васильева.  Ее  больше

волновал второй человек, тот, кто обыскивал ее номер и наверняка вернется.

 

 

     Новый номер тоже выходил во двор, но под окном были кусты и зелень.

     Теперь, когда Лидочке было уже не так страшно, она спокойно разложила

на  столе свои  вещи,  пересчитала и  перепрятала деньги.  Потом уселась в

низкое кресло под торшером и  пожалела,  что у  нее нет с собой книжки для

чтения.  Она чуть было не  отважилась попросить книгу у  портье,  но  часы

показывали половину одиннадцатого -  может быть, грабитель уже подбирается

к старой комнате...

     Когда Лидочка проснулась, было совсем темно и тихо.

     Так тихо,  что из  соседней комнаты был слышен каждый осторожный шаг.

Лидочка вскочила - она сразу вспомнила, почему сидит одетая в кресле.

     Она права -  он явился! Лидочка глубоко вздохнула, чтобы унять биение

сердца,  потом на  цыпочках подошла к  двери.  Осторожно-осторожно,  чтобы

никто  не  догадался,  Лидочка  приоткрыла дверь  на  узенькую щелочку.  В

коридоре  было  полутемно,  но  после  кромешной темноты  комнаты  Лидочке

пришлось зажмуриться.

     Сейчас таинственный грабитель должен выйти. Лидочка считала про себя.

Она досчитала до  ста.  Никто не  выходил.  Но  что же  тогда он  делает в

номере? Он же убедился, что Лидочки там нет. Неужели все равно обыскивает?

Было тихо.  Лидочку стало трясти от  холода -  из коридора тянуло,  как из

подвала.  А  надо  стоять неподвижно -  чуть переступишь с  ноги на  ногу,

начинают поскрипывать половицы.

     Тихо.  Гостиница  спит.  Даже  самые  пьяные  военлеты  Васильевы уже

успокоились. А у грабителя наверняка случился сердечный припадок. Не может

человек вести себя так тихо!  А может быть,  он тоже затаился? Так и стоят

они за дверями и ждут - у кого первого не выдержат нервы!

     Только разница в  том,  что у  него есть нож!  Нет,  пистолет!  А она

беспомощна.

     От  нахлынувшего страха  Лидочка  чуть  было  не  стреканула вниз,  к

портье.  Ее  удержало лишь  опасение,  что  грабитель окажется проворнее и

догонит.

     Что же делать?

     Лидочка приоткрыла дверь чуть шире и  высунулась из нее,  чтобы лучше

слышать,  что происходит в  ее  бывшем номере.  Но оттуда не доносилось ни

звука. Может быть, заглянуть туда?

     И  вдруг звук  донесся.  И  был  он  в  тиши  настолько неожиданным и

непонятным, что Лидочка отпрянула внутрь и захлопнула за собой дверь.

     И   ей  понадобилось  более  минуты,   чтобы  понять,   что  означает

равномерное рычание собаки Баскервилей,  готовящейся совершить смертельный

прыжок.

     А  когда Лидочка догадалась,  она  не  поверила себе  самой и,  вновь

выглянув в  дверь,  долго прислушивалась,  пока не убедилась окончательно,

что грабитель заснул и потому громко храпит.

     Она прождала еще минут десять,  не менее,  пока не убедилась: ни один

человек не смог бы так долго, разнообразно и буйно изображать храп.

     Потому она в  два шага перебежала пространство между дверьми и  смело

отворила дверь  в  свой  бывший номер.  Там  горел  ночник -  кровать была

разворошена, словно целый полк принцесс разыскивал в ней горошину. Поперек

кровати лежал навзничь,  скрестив на груди здоровую руку и  руку в  черной

повязке, военлет Васильев. Он и храпел.

     И вот тогда Лидочка поняла,  как смертельно устала за день. Еще бы не

устать,  если ты утром еще была в четырнадцатом году,  а вечером пытаешься

заснуть  в  начале  семнадцатого,  да  еще  скрываешься  от  разного  рода

грабителей и соблазнителей.

     Не таясь,  Лидочка вернулась в новый номер. Лениво разделась - мыслей

не  было никаких,  даже об  Андрюше думать не  было мочи,  -  бросила,  не

складывая,  одежду на стул и  помыться забыла,  чего с  ней не случалось в

жизни. Потом натянула на нос одеяло - от пододеяльника пахло соленой водой

и дешевым мылом. И заснула, как провалилась.

 

 

     Она проснулась через какое-то субъективное мгновение -  может,  через

час,  а может,  больше,  -  но той же ночью.  Неясный, то ли лунный, то ли

звездный,  то  ли  отраженный земной свет  наполнял комнату чуть  ощутимой

синевой,  в которой можно было разгадать силуэты предметов. Она проснулась

от  страха -  утомительного давнего страха,  от  которого не  бежишь и  не

прячешься,  а  лишь  говоришь безнадежно:  <Снова?>  -  и  хочется закрыть

ладонями глаза, чтобы не видеть и не знать, что произойдет дальше.

     В  комнате медленно двигался темный силуэт -  он  был  бесплотен,  но

непрозрачен.  Движения его были неверными и замедленными, как под водой. И

Лидочка  сразу  угадала,   что  это  не  Васильев,  а  настоящий,  прошлый

грабитель,  и  если от  обыкновенного человека можно убежать,  спрятаться,

можно закричать и  позвать на помощь портье,  от этого лучше и не пытаться

бежать -  никуда не денешься,  не спрячешься. Грабитель передвигался столь

уверенно и  спокойно,  что казалось,  превращался в тонкую змею,  проникая

между стульями.  И руки его в черных перчатках невидимые,  но ощутимые уже

тянулись к ее горлу...

     Лидочка пискнула - предсмертным заячьим голоском.

     Черная тень замерла -  видно,  от неожиданности, потом ступила назад,

рассыпался непонятный и зловещий грохот.

     Тут же мужской голос взревел:

     - Черт побери, понаставили стульев!

     Тяжелое дыхание.

     И после паузы:

     - Зажгите ночник, раз уж вы все равно не спите!

     Это было спасением - Лидочка трясущейся рукой нащупала выключатель на

ночнике.  Зажглась лампа под толстым зеленым стеклянным колпаком.  Комната

сразу уменьшилась в размерах, съежилась, стала обыкновенной.

     Посреди комнаты, наклонившись набок, почесывая ногу в черной штанине,

- видно,  ударился,  стоял  очень  высокий,  плешивый человек с  глубокими

глазницами, в которых поблескивали невидимые, антрацитовые глаза.

     - Так-то  лучше,  -  сказал  человек,  усаживаясь в  дешевое плетеное

кресло лицом к постели. - Прошу прощения, что вторгся к вам среди ночи, но

мне завтра на рассвете уезжать и я не мог задерживаться.  Впрочем, если бы

вы не сменили комнату,  я бы пришел к вам куда раньше и мне не пришлось бы

вас будить.

     Его голос был ворчлив,  даже раздражен,  но  в  то  же время он будто

защищался,  будто  был  не  совсем  уверен  в  себе,  -  и  Лидочка  сразу

почувствовала это.

     - Сейчас же  уйдите!  -  сказала она,  правда тихо,  словно не желая,

чтобы ее услышали.  А это значило, что она вовсе не так испугана, как была

всего минуту назад.

     - Я  готов уйти,  -  согласился гость,  мирно и спокойно,  словно они

встретились на скамейке в солнечном парке.  -  Однако я полагал,  что ваше

женское любопытство должно было задать мне вопрос - кто я, зачем преследую

вас, чего хочу. Не сродни ли я насильнику, что заснул в соседнем номере?

     - Он не насильник,  -  сказала Лидочка.  -  Я его совсем не боюсь. Он

раненый военлет и ищет свою возлюбленную.

     Гость фыркнул:

     - Сначала я должен задать вам несколько вопросов.

     Лидочка опустила ноги на пол, чтобы ринуться к двери.

     - Да  погодите  вы!  -  рассердился гость,  правильно  истолковав  ее

намерения.  -  Успеете  убежать  за  несуществующей  полицией.  Неужели  я

произвожу впечатление грабителя и бандита?

     - Не все бандиты на одно лицо,  -  сказала Лидочка.  -  Но нормальные

люди по чужим комнатам не лазают.

     - Хорошо,  я  все  объясню.  Это не  займет много времени.  Я  должен

сознаться,  что  когда,  будучи здесь проездом,  увидел вашу фамилию,  это

весьма заинтересовало меня.  Весьма.  Фамилия Берестовых не  так уж  часто

встречается  в   России,   а   уж  в  Ялте  -   она  почти  исключительна.

Заинтересовавшись,  я хотел понять, ваша ли это фамилия или фамилия вашего

мужа, хоть вы и не выглядите достаточно взрослой, чтобы быть замужем.

     - А уж это не ваше дело!

     - Это не мое дело?  Совершенно согласен.  Вернее, был бы согласен, не

будь фамилия Берестов связана с трагическими и загадочными событиями.

     - Вас Вревский послал?  -  спросила Лидочка и поглядела, далеко ли до

окна.  В крайнем случае она выбросится в окно, потому что лучше смерть или

увечье,  чем стать игрушкой в  руках Вревского или угрозой Андрюше -  ведь

ясно же, что им нужен Андрюша!

     - Вревский - это следователь, который вел дело о Берестовых?

     Лидочка кивнула.

     - Вы позволите курить?

     - Не позволю! Мне это противно.

     - Ладно,  ладно,  только не сердитесь. Ни мне, ни вам не нужно, чтобы

прибежал портье или толпа обывателей.  Нет,  меня не посылал Вревский, я в

жизни его не видел.  Я покинул Сергея Серафимовича за несколько месяцев до

его смерти.  И был настолько далеко от этих мест и времен, что смерть его,

случившаяся ранее,  не  стала мне известна,  пока я  снова не попал в  эти

края. Мне стоило больших трудов узнать, что же случилось. Но я узнал даже,

что  главным  подозреваемым  оказался  Андрей  Берестов,   пасынок  Сергея

Серафимовича,  в виновность которого,  будучи близко знаком с покойными, я

не мог поверить.  Но Сергей Берестов погиб. Андрей Берестов исчез. Исчезли

некоторые документы, важные не только для Берестовых, но и для всех нас. И

вот,  кружась здесь в  попытках понять,  что же в самом деле произошло,  я

узнаю,  что некая молодая особа,  которая называет себя Лидией Берестовой,

приехала в  Ялту неизвестно откуда и  поселилась в <Мариано>.  Поэтому я и

позволил себе проникнуть вчера в  ваш  номер и  проверить,  нет ли  там не

принадлежащих нам бумаг,  и понять, кто же вы такая, имеете ли отношение к

Андрею Берестову. Ясно?

     - И что вы узнали? - спросила Лидочка.

     Теперь все стало иначе.  Раньше - неизвестный грабитель, таинственный

враг, угроза. А сейчас - сейчас напротив нее сидит цивилизованный человек,

в черном костюме, причесанный и ухоженный, ведет себя в меру вежливо, даже

улыбается и, конечно же, не собирается набрасываться на Лидочку с побоями.

И  в  то  же  время в  Лидочке поднимался страх -  иной,  чем  прежде,  не

таинственный,  а  самый понятный и  конкретный.  Этот человек в самом деле

разыскивает Андрея.  И не так важно, Вревским он послан или теми, кто убил

Сергея Серафимовича.  Важно,  что этому человеку нужны документы и,  может

быть,  деньги Андрея.  И  если она жестом или взглядом выдаст,  что бумаги

лежат в ее сумке - только руку протяни, не остановится ни перед чем, чтобы

их отнять...

     - Я  полагаю,  -  отвечал между тем  грабитель,  -  что  вы  -  Лидия

Иваницкая, которая была невестой или, скажем, близкой подругой Берестова и

исчезла одновременно с  ним в октябре 1914 года -  то есть два с половиной

года назад.  Можете поверить, что добыть эту информацию мне было нелегко -

в России сейчас горят бумаги.  И всегда находятся люди, готовые и желающие

сжечь архив или хранилище.  Во время бунтов и революций бумаги вызывают не

только раздражение - буйную ненависть революционеров, может, потому что на

бумаге закреплен свергаемый порядок вещей.

     - И что вы еще узнали?

     - Я узнал,  что,  вероятно, вы помогли бежать Андрею из-под стражи. Я

прав?

     - Это нечестно.  Вы знаете обо мне так много,  а я даже не знаю,  как

вас зовут.

     - Конечно,  вы правы,  мы же с  вами раньше не встречались.  Андрея я

видел,  разговаривал с ним.  Могу считать,  что знаю его с младенчества, а

вас встречать не приходилось. Но даже то немногое, что мне о вас известно,

заставляет меня проникнуться к вам искренним уважением...

     - Вы не сказали...

     - Можете называть меня паном или  господином Теодором.  Так  принято.

Даже  мой  друг  Сергей Берестов часто  именовал меня  именно так.  Можете

спросить об этом Андрея. Если вы его отыщете.

     - Господин Теодор,  -  спросила Лидочка,  - вы все выясняли, а может,

знаете, где мои родители?

     - Разумеется, знаю. И не бледнейте, не ломайте пальцев. Ваши родители

живы-здоровы, только у меня не было нужды их видеть.

     - А где они?

     - Они живут в  Одессе.  Вашего отца перевели туда по службе,  а  ваша

мать часто приезжает в Ялту в надежде, что вы уже вернулись. Наверняка она

оставляет какие-то  весточки для вас.  Вы не пробовали обратиться на почту

рестанте?

     - Ой,  конечно,  спасибо!  -  воскликнула Лидочка.  -  Конечно же, до

востребования! Я завтра же пойду.

     - Вы чудо, - улыбнулся снова Теодор. - Сколько вам лет?

     - Мне? Уже восемнадцать.

     - Вот видите.  -  Теодор откинулся в  кресле и  сплел длинные пальцы.

Улыбка была как приклеенная. - Разве можно так себя выдавать?

     - Выдавать?

     - Если вам восемнадцать, сколько вам было два с половиной года назад?

     Теодор  рассмеялся  скрипучим  смехом  человека,  который  так  редко

смеется, что не знает, насколько неприятно его смех звучит для окружающих.

     - Осталась последняя загадка, - сказал Теодор, вдоволь насмеявшись, -

откуда у вас второй транслятор?

     - Транслятор?

     - Небольшой  прибор,  похожий  на  табакерку.  Прибор,  который  дает

возможность плыть во времени.  Один вы получили или унаследовали от Сергея

Серафимовича. А второй?

     - Второй был у Глаши. Она же отдала его Андрею!

     - Так  я  и  думал.  Все  сходится.  Теперь,  прежде чем я  скажу вам

главное,  моя девочка,  -  сказал Теодор отеческим голосом, - скажите мне,

где бумаги Сергея Серафимовича.

     Но Лидочка была уже готова к этому вопросу -  разговор давно двигался

именно к нему.

     - Их  спрятал Андрей,  -  сказала она  спокойно,  по  крайней мере ей

казалось, что она говорит спокойно. - Он успел их спрятать.

     - Где? Неужели он не сказал вам где?

     - А зачем? Зачем они мне?

     - Чтобы отдать тем, кому они принадлежат.

     - Простите,  но  ваши  вопросы  мне  кажутся  чересчур  настойчивыми.

Задавайте их Андрею.

     Теодор помолчал. Потом сказал тише:

     - Впрочем,  вы  правы.  Вряд ли  у  вас  было время,  чтобы обсуждать

содержание этих бумаг.

     Теодор медленно поднялся с кресла и навис над Лидочкой.

     - Разумеется,  я  мог бы  проверить -  не  обманули ли  вы  меня,  не

скрываете ли бумаги здесь,  -  но мне так хочется вам верить! К сожалению,

так  часто обманывают те,  кто  по  всем  законам божеским и  человеческим

должен быть безукоризненно честным. И знаете почему? Для людей благородных

и   искренних  ложь  во  спасение  близких  оказывается  выше  абстрактной

честности.  Вряд ли  вы это сейчас поймете.  Но предупреждаю -  берегитесь

честных людей. Уж они обманывают так обманывают!

     Теодор на цыпочках подошел к двери и приоткрыл ее,  прислушиваясь, но

неожиданно для него некто из коридора рванул дверь на себя, и не ожидавший

этого Теодор потерял равновесие и буквально вывалился в коридор - это было

как  в  цирке,  где мим борется с  собственной тенью.  Потеряв равновесие,

Теодор пал  на  колени,  а  над  ним возникла дурацкая физиономия военлета

Васильева.

     - Ты здесь,  моя крошка?  -  спросил он сонно.  Но, приглядевшись, он

понял, что Лидочка - не его дама сердца, и сказал: - Экскьюзе муа, поняла?

     Теодор быстро и ловко вскочил с пола и толкнул Васильева в грудь.  Но

для того,  видно,  толчок не был неожиданностью. Он его парировал, и после

этого получилось так,  что  мужчины как бы  обнялись и  начали толкаться и

рычать.

     Лидочка кинулась на  помощь Теодору,  повисла на Васильеве,  стараясь

разжать его  пальцы,  -  все  они  забыли,  что всего четыре часа утра.  В

коридоре начали открываться двери,  люди высовывались в коридор, ругались,

проклинали пьяниц.

     Теодор вывернулся,  ловко заломил Васильеву руку за спину, и из руки,

звякнув,  выпал  пистолет -  Лидочка даже  и  не  успела  разглядеть,  как

Васильев успел  его  вытащить.  Затем  Теодор повел  согнутого Васильева к

лестничной площадке и ударил ниже спины. Васильев исчез.

     Лидочка подбежала к Теодору.

     - Он вам не сделал больно? - спросила она.

     - Нет,  ничего, - сказал Теодор. Он спрятал в карман пиджака пистолет

Васильева. - Не стоит оставлять ему пушку, правда?

     - У него рука раненая.

     - Я  его знаю уже три года -  он не расстается с  черной повязкой,  -

сказал Теодор. - Вернемся к вам в номер - здесь нас могут услышать. У меня

осталось две минуты.

     Теодор закрыл за собой дверь,  прошел к  окну и стал отрывать клейкую

бумагу, чтобы раскрыть его. Рама раскрылась со скрипом, и из окна потянуло

холодом.

     - Слушайте и  не  перебивайте меня.  Вы не встретите Андрея.  Вы меня

поняли? Здесь вы не встретите Андрея.

     - Что вы говорите! Не смейте!

     - Не перебивайте,  говорю вам!  - В дверь постучали. - Вы должны уйти

еще на сто дней вперед.  Но только осторожно. Никогда не ставьте указатель

между рисок.  Вы  меня поняли?  Завтра же  или  сегодня -  лучше сегодня -

аккуратно уйдите на сто дней вперед. Иначе потеряете Андрея...

     Дверь раскрылась.  В ней стоял портье.  За его спиной -  другие лица.

Теодор прыгнул на подоконник и  исчез в синеве.  Всей толпой люди от двери

побежали к  окну и  стали смотреть вниз и  что-то кричать вслед убегающему

Теодору.

     Портье первым повернулся к Лидочке, вспомнил о ней.

     - Как он здесь оказался?  -  спросил он строго,  будто именно Лидочка

была во всем виновата.

     - Я  же  вам  говорила,  я  же  говорила!  -  чужим  кухонным голосом

закричала на него Лидочка. - Я же просила, умоляла перевести меня в другой

номер!

     Портье  даже  опешил  и  развел руками.  Он  сказал,  обращаясь не  к

Лидочке, а к прочим свидетелям:

     - Я перевел, как и просили, а почему-то он здесь оказался.

     - И ваш военлет Васильев здесь оказался!  - Лидочка тоже апеллировала

к свидетелям. - Что, я его тоже привела?

     - Это  безобразие какое-то,  -  сказал  господин в  ночном  колпаке и

длинной белой ночной рубашке. Неясно было, кого он обвиняет. А может, он и

сам не знал.

     - Вот что,  -  сказал портье,  - пойдете со мной, мадемуазель. Будете

досыпать в  швейцарской -  мне  вход  в  нее  виден,  -  я  за  вами  буду

присматривать.    И    не   возражать!    -    последнее   было   рявкнуто

по-фельдфебельски.

     По охваченной недосыпной рассветной дрожью публике прошел гул. Некто,

облеченный доверием и  авторитетом в  дни,  когда не стало ни доверия,  ни

авторитетов, взял на себя ответственность за жизнь юной особы.

     - Ясно, - сказала Лидочка. - Спасибо вам большое.

 

 

     В швейцарской стоял старый кожаный диван,  когда-то мягкий, но теперь

весь  -  словно горная система -  пружины неровно торчали сквозь порванную

кожу. Поверх пружин был положен плед, от которого пахло псиной и табаком.

     Лидочка больше не заснула.  Лидочка думала.  И ей казалось,  что если

она уснет,  так и  не  решив загадок,  возникших здесь,  то случится нечто

страшное.

     Кто тот господин Теодор?  Посланник Вревского?  Грабитель? Или, может

быть,  в  самом деле тот,  за  кого себя выдает,  -  друг покойного Сергея

Серафимовича и  также  путешественник во  времени.  Ведь  если  есть  один

путешественник, если их два - может быть и десять, и сто... А вдруг каждый

десятый  человек  умеет  путешествовать  во  времени  и  именно  от  этого

возникает недонаселенность мира в давние эпохи и перенаселение,  о котором

столь много писали в газетах, в мире сегодняшнем и завтрашнем? Может быть,

в  самом деле сотни и  тысячи людей,  подобно Лидочке,  несутся в будущее,

чтобы избавиться от  страхов и  несчастий нынешнего дня,  и  там,  завтра,

собираются,  подобно божьим коровкам по весне, чтобы в покое обсудить свою

давнюю жизнь?  Нет, эта мысль никуда не годится - если бы путешественников

во  времени было много,  кто-то,  не имеющий табакерки,  давно бы узнал об

этом и,  узнав,  позавидовал. А позавидовав, сообщил другим людям. Значит,

почти наверняка обладание табакеркой редчайший дар...  дар? А если так, он

предусматривает дарителя?  Ведь не Сергей Серафимович выдумал и  изготовил

табакерку и портсигар.  Наверное, нужна для этого специальная лаборатория,

а  то  и  фабрика,  и  уж,  конечно,  не  российская,  а  немецкая.  Левши

подковывают  блох   только   в   произведениях  патриотически  настроенных

российских писателей.

     Господи,  тут клопы!  Лидочка, панически боявшаяся клопов, вскочила с

дивана и пересела на стул. Потом осторожно выглянула из приоткрытой двери.

Портье дремал, положив голову на скрещенные на стойке руки. Лидочка хотела

перейти на  кресло в  холл,  но  потом  поняла -  лучше остаться здесь,  в

уголке, в темноте, где ее никто не видит.

     Если  господин  Теодор  -   путешественник  во  времени,  это  многое

объясняет и  тогда ему можно верить.  Впрочем,  а  почему ему надо верить?

Если его поведение в первые минуты разговора можно было понять -  он искал

бумаги и  хотел узнать подробности о  случившемся с Сергеем Серафимовичем,

то  последние его  слова  все  разрушали.  Почему  он,  вместо того  чтобы

выхватить у  Лидочки  сумку,  начинает  говорить о  какой-то  ошибке,  что

совершила Лидочка,  неаккуратно поставив риску на  шкале табакерки...  или

как ее называют путешественники во времени?  Транслейтор? Нет. Транслятор.

Зачем ему понадобилось именно в последнюю минуту пугать Лидочку? И говорил

он так нервно,  так быстро, как человек, который решил объясниться в любви

после того, как ударил колокол к отправлению поезда. Чего он потребовал от

нее?  Чтобы она немедленно перешла еще на сто дней вперед. <Если хотите, я

сам поставлю вам срок>, - а она тогда схватила сумку и прижала ее к груди,

выдав  этим  местонахождение табакерки и  показав,  что  не  доверяет пану

Теодору. Вот тут-то ему и надо было хватать сумку - все равно убежит. А он

печально покачал головой и не сделал попытки овладеть сумкой и табакеркой.

<Вы потеряете Андрея>. Что означают эти страшные слова?

     Портье тяжело закашлялся. Лидочка замерла.

     Слышно было, как он поднялся и подошел к двери в швейцарскую. Лидочка

хотела  было  кинуться к  дивану и  хотя  бы  сделать вид,  что  спит,  но

отвращение перед клопами было сильнее ее.

     Портье удивился:

     - А это что такое?

     - Не хочется спать.

     - Боишься?

     - Клопов боюсь.

     - Это  так...  Если бы  три года назад мне сказали,  что в  <Мариано>

будут клопы, я бы собственными руками его задушил.

     - Вы бы лучше клопов задушили.

     - Они живучие,  -  неожиданно усмехнулся портье,  и лицо у него стало

добрее. - Я тебя знаю? Видел?

     - Может быть,  -  сказала Лидочка.  -  Я здесь раньше жила. До войны.

Потом уезжала.

     - Знакомая  фамилия.   И  что-то  у  меня  с  ней  связано.  Какое-то

воспоминание.

     - Вы тоже из-за меня не выспались, - сказала Лидочка.

     - Ничего,  постояльцев немного.  Ты постарайся, поспи. Клоп до смерти

не закусает.

     Портье ушел.  Сейчас он вспоминает,  подумала Лидочка.  Он думает и к

утру обязательно вспомнит -  зачем я сказала ему,  что здешняя? И тут же в

ушах зазвучал голос Теодора -  он  грозил ей,  что  если она не  нажмет на

кнопку, то никогда больше не увидит Андрюшу... Но почему?

     - Почему? - спрашивала она Теодора. - Почему?

     Но он уходил,  не оборачиваясь,  и,  уже заснув,  Лидочка поняла, что

видит сон.

 

 

     Утром Лидочка пошла на  почтамт и  там получила целую пачку писем <до

востребования> от  мамы,  которая  не  уставала ей  писать  в  расчете  на

Лидочкину сообразительность.  Лида отписала маме, что у нее все в порядке,

она  здорова  и  надеется,  что  сможет  в  ближайшие месяцы  ее  увидеть.

Обратного адреса на конверте она не написала из осторожности и опасения не

столько Вревского, сколько маминого немедленного приезда.

     Она много думала, не подчиниться ли совету Теодора, но в конце концов

решила им пренебречь. Она не может рисковать - лучше уж дождаться Андрюшу,

чем рисковать разойтись с ним снова.

 

 

                                 Глава 4

 

                           МАРТ-АПРЕЛЬ 1917 г.

 

     Формально  переговоры  вел  Фриц  Платтен.   Он  был  респектабельным

швейцарцем.  Германский советник в  Берне мог принимать его,  не привлекая

особого  интереса  корреспондентов и  не  рискуя  потерять лицо.  Впрочем,

опасения дипломата были  не  столь  уж  обоснованны.  Притом  что  сделка,

которую они с  Платтеном готовы были совершить,  призвана была перевернуть

судьбы мира,  мало кто ожидал,  что перемены в  мире могут походить именно

отсюда - от русских социалистов, которые, числом несколько десятков, давно

уже жили на подачки сочувствующих, проводя дни по тихим библиотекам Женевы

и  Базеля,  либо  так  же  спокойно и  аккуратно,  подчиняясь швейцарскому

воздуху, вели дискуссии о судьбах революции в России. Журналисты полагали,

что судьбы революции решатся именно в России,  а судьбы Европы -  на полях

Бельгии и  Франции,  в крайнем случае на Дарданеллах,  -  но уж никак не в

Швейцарии.

     Журналисты ошибались.  Будь  Александр Васильевич Колчак  чуть  более

везуч,  а  секретные агенты Германии чуть менее прозорливы,  все  могло бы

произойти иначе.

     До  Цюриха сведения о  революции дошли лишь на третий день.  Владимир

Ильич Ленин узнал обо всем,  когда собирался после обеда в библиотеку.  Он

уже надел пальто и потянулся за мягкой серой шляпой, как в дверь зазвонили

отчаянно и нервно,  отчего Владимир Ильич поморщился -  он знал, насколько

это было неприятно хозяйке, обладавшей обостренным слухом.

     Ворвался Бронский.  Бронский без  шляпы и  растрепан,  будто спал  на

бульваре. Не вытерев ног, он закричал с порога:

     - Вы ничего не знаете? В России революция!

     - Голубчик, - оборвал его Ленин, - прихожая не место для политических

бесед. Давайте пройдем в комнату, и вы мне все расскажете.

     Бронский был потрясен столь спокойной реакцией Ленина на новости.  Но

Владимир Ильич умел владеть собой,  и лишь слишком крепкая хватка пальцев,

сжавших тонкие косточки локтя Бронского, выдавала волнение Ленина.

     Ленин не дал Бронскому долго разглагольствовать.  Он спросил, вычитал

ли тот новости из газет либо получил их иным путем.

     - Ну каким же иным? - удивился Бронский. - Ко мне почтовые голуби еще

не летают.

     - Тогда дайте мне сюда газету и помолчите, пока я ее прочту, - сказал

Ленин.

     И  когда он кончил читать -  дважды,  но быстро,  мгновенно скользнул

взглядом   по   скупым   строкам   -   сообщениям  различных  агентств   и

корреспондентов -  более домыслы,  нежели знание обстановки, - когда Ленин

кончил читать, впитал в себя всю информацию, он кинул взгляд на замершую у

дверей Надежду Константиновну -  точно  знал,  где  она  должна находиться

именно  в  эту  секунду,  и  сказал  ей  -  не  Бронскому же,  который  не

пользовался доверием и уважением:

     - Я  давно  предупреждал об  этой  революции.  Наши  социал-демократы

проморгали момент.  Мы должны немедленно, повторяю, немедленно вернуться в

Россию.

     - Это невозможно, Владимир Ильич! - воскликнул Бронский.

     - Это так опасно, Володя, - сказала Надежда Константиновна.

     - Революционер не должен бояться опасностей, - сказал Владимир Ильич.

- В конце концов,  сделаем себе парики,  сбреем бороды и проникнем прямо в

центр!  В центр событий!  -  И Владимир Ильич показал указательным пальцем

направление к центру событий.

     Эмигранты  еще  не   покинули  пределов  законопослушной  нейтральной

Швейцарии,  но  мысленно они  уже  неслись к  беззаконной России.  Сначала

возник проект Мартова -  ехать  домой  через  Германию,  обещав Германии и

Австро-Венгрии передать за пропуск через их территорию нужное, может, даже

грандиозное  число  пленных  немцев.  Совещание,  где  выступил  со  своим

проектом велеречивый Мартов,  было 19 марта -  Мартова никто не поддержал.

Все  полагали,  что  на  родине  у  власти  находятся в  большинстве своем

политические противники эмигрантов,  и  не в  их интересах выменивать себе

врагов, вступая в сомнительные отношения с другими врагами.

     Лишь  Ленин поддержал эту  идею -  сначала безуспешно,  на  собрании,

потом у  Мартова дома,  где пытался влить в  него уверенность.  Но тот уже

потерял кураж - через всю Германию ехать было страшно.

     Давно уже Ленин не  был столь энергичен и  боевит.  За  двое суток он

побывал у  всех  мало-мальски достойных внимания эмигрантов,  встретился с

деятелями немецкими и  швейцарскими -  отыскал Платтена и Гримма -  и даже

добился  негласного постановления эмигрантской группы  уполномочить Гримма

на переговоры со швейцарским правительством.

     Швейцарское правительство не пожелало вести переговоры, потому что не

видело в  них  никакого смысла.  Парвус подключил вездесущего Ганевского -

тот начал нажимать кнопки в Берлине. Его люди дошли до Генерального штаба:

неужели не  ясно,  что  прибытие в  Россию  группы влиятельных пацифистов,

противников войны и врагов престола, еще более нарушит баланс сил в России

и толкнет ее к поискам выхода из войны,  а может,  и капитуляции?  Так что

когда Фриц Платтен начал переговоры с  германским посольством в Швейцарии,

то уже имелись негласные инструкции способствовать переговорам,  однако не

было инструкций принимать решения. Решения будет принимать Берлин. Там еще

оставались сомневающиеся,  и  чем выше,  тем больше,  -  в провозе русских

пацифистов через Германию было  нечто постыдное,  до  чего  не  опускаются

тевтонские рыцари.  Кронпринц полагал,  что  воевать  надо  честно,  а  не

засылая в  тыл  противника чуму или бунтовщиков,  готовых на  любую сделку

ради того,  чтобы прорваться к власти.  Кронпринц не любил революционеров,

даже в тех случаях,  когда их можно было использовать в интересах державы.

Кайзер, занятый проблемами более важными, не был поставлен о переговорах в

известность.

     Переговоры тянулись до конца марта. Ленин потерял терпение.

     Утром в пятницу произошел разговор с Надеждой Константиновной.

     Владимир  Ильич  буквально ворвался  на  кухню,  где  Крупская жарила

омлет.

     - Все! - воскликнул он с порога, терзая в крепкой руке смятую газету.

-  Больше  терпеть  нельзя  ни часу - промедление смерти подобно!  Надюша,

пойми,  они укрепляют  свои  позиции.  Не  сегодня-завтра  эсеры  раздадут

крестьянам землю и полностью одурачат пролетариат.  Где мы тогда будем? На

задворках истории?

     - Но ты же знаешь,  Володичка,  -  ответила Надежда Константиновна, -

что тебе нельзя волноваться.

     - Я больше волнуюсь от безделья! Мы должны ехать. Ехать!

     - Фриц сказал, что со дня на день он ждет решения из Берлина.

     - Фриц может и не дождаться. Его-то ничего не торопит.

     - И что же делать? - Надежда сняла сковородку с плиты.

     - Я знаю.  Надо достать паспорт шведа.  Или норвежца. Да, лучше всего

норвежца. Никто не знает норвежского языка...

     - Володя, ты руки вымыл? Ты же с улицы пришел.

     - Иду, иду...

     Ленин бросил газеты на стол и кинулся в туалет к умывальнику.

     - Наденька!  -  донесся оттуда его голос. - Наденька, ты не знаешь, у

исландцев есть заграничные паспорта или они ездят по датским?

     - Иди в комнату. Я ничего не слышу.

     За столом Владимир Ильич разъяснил жене свой план:

     - Первое  -  мы  достаем паспорт.  Норвежца или  шведа.  И  по  этому

паспорту мы едем через Германию.

     - И   как   только   к   тебе   кто-то   обращается  по-шведски,  все

проваливается, - сказала Надежда Константиновна. - Омлет не соленый?

     - Чудесно, чудесно. Тогда это будет глухонемой швед. Да! Великолепно.

- Ленин бросил вилку,  вскочил и  подошел к окну.  -  Это будет глухонемой

швед или даже глухонемой норвежец.  Тебе приходилось встречать глухонемого

норвежца?

     - Володя,  не волнуйся,  -  сказала Крупская. - Садись за стол. Омлет

остынет.

     - Господи!  -  Ленин  опустился  на  стул,  руки  бессильно упали  на

скатерть.  -  Сколько лет я ждал этого момента, я положил жизнь ради того,

чтобы приблизить его,  и,  смею  тебе сказать,  без  моей деятельности эта

революция могла бы произойти на десять лет позже или не произойти совсем.

     - Я это знаю лучше всех, - печально ответила Крупская.

     - Да,  милая.  - Владимир Ильич протянул руку через стол и дотронулся

до пальцев жены.  -  Я  знаю и потому именно с тобой могу поделиться своей

тревогой.  Если я  не  попаду в  Россию в  течение двух недель,  мое место

займут другие люди.

     - Другие люди в партии? - спросила Надежда Константиновна. - У тебя в

партии нет соперников.

     - Я  не хуже тебя это знаю.  Но при благоприятных обстоятельствах и в

мое отсутствие некоторые постараются стать моими соперниками, претендовать

на место наверху и, может быть, оттеснить меня.

     - Лев Давыдович?

     - Он  не  в  партии.  Но ради этого вступит.  Но есть и  Зиновьев,  и

Каменев. Ты всех знаешь. Пока я жив, они не посмеют поднять головы.

     - Но  могут  прийти другие,  молодые,  наглые,  которых ты  сейчас не

учитываешь, - сказала разумная Надежда Константиновна.

     - Кто? Мне известны тысячи функционеров партии. Они не успеют вырасти

за несколько недель.  Нет,  я имею в виду не мою партию - партия погибнет,

потеряет значение, как только потеряет меня. Власть уже захватили и теперь

консолидируют эсеры  и  псевдосоциалисты,  демагоги  вроде  Керенского.  В

России опасен не Гучков, нет, бойся Чернова - оратора, крикуна!

     - Значит, ты не имеешь шансов?

     - А я - демагог, - сказал Ленин и рассмеялся.

     Он смеялся высоким голосом,  откинув голову, рыжая с проседью бородка

выпятилась вперед, как острие меча.

     - Ты меня позабавила! - сказал он.

     Ленин начал быстро есть омлет,  заедая его хлебом,  - он ломал булку,

забрасывал в  рот маленькие кусочки хлеба.  Он думал о  том,  что с годами

Надежда стала его <alter ego>,  она произносит вслух те его мысли, которые

он не смеет или не хочет произнести сам. И она, конечно же, не сможет жить

без него.  Если с  ним что-то случится,  она тут же умрет,  тут же...  ему

стало жалко Надежду,  как будто смерть, о которой он рассуждал, относилась

вовсе не к нему...

     - Омлет совсем остыл, - сказал Ленин.

     - Я принесу кофе, - сказала Надежда Константиновна.

 

 

     Идея  с  глухонемым шведом при  всей ее  авантюрности и  нереальности

начала приобретать конкретные формы.  Недаром Мартов как-то  говорил,  что

под  личиной  доктринера и  начетчика  в  Ульянове  скрывается авантюрист,

гимназист,  начитавшийся Густава Эмара и  стремящийся на Амазонку.  И  это

опасно, потому что стремление к авантюрам он переносит на всю Россию, и не

дай Бог ему дорваться до  истинной власти -  он  может вылепить из  России

настоящего монстра.

     Многие  смеялись,  но  те,  кто  знал  Ленина  многие годы,  даже  не

улыбались.  Человеческой привязанности к  нему  не  испытывал почти никто,

потому что трудно привязаться к  человеку,  который не только может,  но и

готов  пожертвовать  любой  привязанностью  ради  власти.   Впрочем,   это

отличительная черта  многих больших политиков,  иначе  они  не  становятся

большими политиками.

     В  конце  марта  1917  года  стремившемуся в  Петербург Ленину  помог

случай,  что неудивительно,  так как Ленин именно его и искал. Некто Нильс

Андерссон,  шведский социал-демократ,  близкий знакомый Гримма, оказался в

Женеве. Он был из тех сытых, вскормленных на хорошем молоке и доброй пище,

в  чистоте и  уюте  молодых людей,  которых так  тянет отведать дерьма для

внутреннего равновесия,  что  они  готовы  устроить  кровавую революцию на

Мадагаскаре,  только  бы  выдраться из  скорлупы респектабельности.  Нильс

Андерссон мечтал побывать в России и с винтовкой в руке, по колено в грязи

и крови, насаждать там социальную справедливость. Гримм обещал ему место в

первых рядах бойцов,  но  ранее он  должен совершить для русской революции

благородный поступок -  принести жертву,  которая,  в сущности,  даже и не

является жертвой,  -  одолжить свой  паспорт  товарищу Ленину,  одному  из

вождей русской социал-демократии,  ее  левого крыла -  да  вы  видели его,

товарищ Андерссон,  в Стокгольме!  О да,  я,  конечно, имел счастье видеть

одного из вождей русской социал-демократии. И пока что я буду ждать нового

паспорта вместо мнимоутерянного, я буду собирать деньги для России.

     Так и вышло, что совершенно нереальный план удался - Ленин отправился

через всю Германию под видом глухонемого шведа.

     Но прежде чем отправиться,  по крайней мере неделю, весь конец марта,

Владимир Ильич с увлечением и тщательностью, с которой он всегда приступал

к новым занятиям, изучал язык глухонемых, правда, не шведских, а немецких,

так  как  уроки немецких глухонемых были доступнее.  Тем временем и  Нильс

Андерссон давал Владимиру Ильичу уроки шведского языка.

     Надежда требовала,  умоляла разрешить ей поехать вместе с Лениным, но

тот  был  неумолим.  Он  полагал,  что  риск узнавания при  таком варианте

удваивается.  Он предпочел ехать с братом Фрица Платтена Карлом Платтеном,

невероятно отважным,  правда,  рассеянным молодым  человеком,  швейцарский

паспорт  которого вызывал доверие.  А  Надежда должна  была  отправиться с

остальной группой в  закрытом вагоне,  который,  судя по  сведениям Фрица,

немцы все же готовы были предоставить, - правда, еще неизвестно, когда и с

какой скоростью он будет добираться до Дании.

     31 марта -  всего месяц миновал с начала русской революции,  и еще не

все  было потеряно для Ленина и  большевиков -  Владимир Ильич в  котелке,

синих очках, без бороды, в пальто с поднятым бархатным воротничком вошел в

вагон второго класса. За ним шла, сдерживая слезы, Надежда Константиновна.

Бронский нес чемодан,  а Карл Платтен шагал последним,  держа в одной руке

русско-немецкий  словарь,   в   другой  -   книгу  Ленина  <Материализм  и

эмпириокритицизм>, по которой намерен был в дороге изучить русский язык.

     Незамеченным остался стоявший на  перроне  агент  русского  охранного

отделения  Петров,  не изменивший долгу по случаю революции и надеявшийся,

что его услуги будут нужны  любому  режиму  в  России.  После  отправления

поезда,  дождавшись  ухода Крупской и Платтена-старшего,  Петров прошел на

телеграф и послал невинно звучащую телеграмму в Петербург, где говорилось,

как  и  положено в шпионских телеграммах,  о тюках с хлопком и игрушках из

миндальных косточек.  В самом же деле получатели должны были  понять,  что

известный  и  опасный  социалист  Ульянов-Ленин  возвращается в Россию под

видом глухонемого шведа и едет таким-то поездом.  Так  что  можно  принять

меры.

     Полковник Ряшенцев,  оставшийся на  своем месте и  в  своем кабинете,

хоть  правительство и  сменилось,  счел своим долгом сообщить о  донесении

тому из  министров,  кто,  по  мнению полковника Ряшенцева,  был  наиболее

толковым и перспективным в этом сборище старых говорливых баб из Думы.

     Министр юстиции,  стриженный под бобрик Александр Керенский,  получив

донесение,  не испугался так,  как ему следовало бы испугаться, потому что

недооценивал  силу  и  ум  Ленина.  Поэтому  он,  поблагодарив  полковника

Ряшенцева,  передал его секретное донесение господину Чхеидзе, состоявшему

председателем  Петроградского  Совета,   который,   будучи  социалистом  и

политическим соперником Ленина,  должен был принять меры. Господин Чхеидзе

не  любил Ленина,  но  отдавал ему  должное как умелому тактику и  мастеру

политической интриги. Ленин был соратником Чхеидзе, вложившим немало сил и

принесшим жертвы (как и все семейство Ульяновых) на алтарь революции.  Мог

ли Чхеидзе возражать против возвращения Ленина,  как и прочих социалистов,

из Швейцарии? Разумеется, нет.

     Так что агент Петров остался в  Женеве наблюдать за приготовлениями к

отъезду  остальных  революционеров,   полагая,  что  авторитетные  лица  в

Петербурге заготовят кандалы для Ленина, в чем он глубоко ошибся.

     Основные  опасности  для  глухонемого  шведа  лежали  на   территории

Германии.  Путь этот был  относительно недолог,  он  должен был  занять не

более  суток,  если,  конечно,  не  вмешаются трудности военного  времени,

которые,  к  крайнему  раздражению Владимира Ильича,  горячего  поклонника

немецкого железнодорожного порядка,  уже чувствовались по  всему пути.  На

некоторые станции,  в  частности в  Кельн,  поезд прибывал с опозданием до

пяти минут.

     До Франкфурта ничего достойного интереса не произошло.  Помимо Ленина

и  Платтена-младшего в купе был лишь один пассажир из Женевы,  швейцарский

вице-консул в  Стокгольме,  который был  удручен тем,  что вынужден ехать,

сидя целые сутки во  втором классе.  Он был относительно молод,  но нес на

себе  вневозрастную печать  чиновника  из  министерства  иностранных  дел,

которые изготавливаются,  как подумал с  улыбкой Владимир Ильич,  во  всем

мире по одной выкройке.

     Платтен выбегал на каждой станции за газетами -  и не зря, потому что

новые газеты -  новые вести из  России.  И  хоть  Германия была от  России

оторвана и  своих корреспондентов там не  имела,  могучая сила телеграфа и

радиоволн позволяла получать новости даже  из  враждебных стран в  тот  же

день.  Так что утренние газеты в  Штутгарте несли информацию о  намерениях

русского  Черноморского флота  выйти  в  море  и  совершить демонстрацию в

сторону Босфора.  Прочтя это,  Ленин фыркнул,  засмеялся и  чуть  было  не

сказал  Карлу:   <Нет,  вы  только  посмотрите,  до  чего  докатились  эти

газетчики>.  Но спохватился, в последний момент кинул взгляд на севшего во

Франкфурте плотного глазастенького бюргера, сопровождаемого плотной и тоже

глазастенькой женой, - впрочем, она могла быть и его сестрой.

     Бывают  моменты  обоюдного  недоброжелательства -  такое  случилось в

купе:  с  первого  взгляда  бюргерская парочка  невзлюбила Ленина,  а  тот

почувствовал  к  ним  ту  глухую,   глубокую,  темную  ненависть,  которая

охватывала его  при  упоминании фамилии Романовых -  убийц,  бездарностей,

ничтожеств,  держащихся цепкими пальцами за престол и  потому низвергавших

Россию в  бездну.  И  надо же,  надо же  так  случиться,  что свержение их

произошло  без  участия  Ленина!   Впрочем,  он  понимал,  что  настоящего

свержения еще не было -  Романовы, убийцы его брата, убийцы многих святых,

благородных людей,  еще живы и готовы к реваншу. Его, Ленина, исторический

долг -  вырвать с  корнем всю  эту  кровавую камарилью!  А  для этого надо

оказаться в  Петрограде,  изгнать  железной  метлой  Керенских,  Церетели,

Гучковых и прочих говорунов. И самому взять власть.

     Бюргеры  глядели на  Владимира Ильича  одинаковыми голубыми глазками,

будто им более некуда было глядеть,  а Ильич вынужден был смотреть в окно,

чтобы не сталкиваться с ними взглядом.

     Не исключено,  что шпики,  думал он,  не успокаиваясь вовсе,  хоть за

окном  проплывали столь  милые  его  сердцу  аккуратные и  чистые немецкие

деревни  и   кирхи.   Очередной  Мариендорф  возник  за  округлым  холмом,

выверенным  для  гармонии  пейзажа  белыми  домиками,   стянутыми  темными

деревянными помочами.  Вот  и  станция со  слишком начищенным колоколом на

перроне и слишком чистым начальником у колокола. Когда еще удастся увидеть

снова  эти  места,  столь  чуждые  русскому сердцу и  столь  милые  сердцу

Владимира Ильича! Окончательным осуществлением жизненной цели и мечты была

не революция в России,  а переход ее сюда, возможность отыскать сплоченные

социалистические силы,  мирно  дремлющие сегодня под  красными черепичными

крышами   Мариендорфа,   олицетворением   которых   был   Карл,   Карлуша,

углубившийся в Ленина так,  что можно из пушки стрелять над самым ухом,  -

внутренне чистый,  организованный,  порядочный человечек. Именно здесь - в

Германии,  в  Швейцарии -  и  будет построен настоящий социализм.  России,

несмотря на кажущуюся легкость переворотов и  революций,  да и  склонности

народа к мятежу, до настоящего социализма не дорасти. Нет, не дорасти.

     - Нет, - сказал Ленин по-русски, - не дорасти! Вот так-то!

     И  рука его потянулась к  блокноту и карандашу,  что лежали у него на

коленях,  чтобы  занести на  бумагу некоторые мысли,  что  могут оказаться

полезными в предстоящих дискуссиях с соратниками по революционной борьбе.

     И  он  не  увидел,  как  усмехнулся вице-консул,  как сузились глазки

бюргера,  как сжала его кисть цепкими крестьянскими пальцами его жена.  Но

это все увидел и услышал, несмотря на чтение, Карлуша Платтен. Он отложил,

даже отбросил в отчаянии книгу и, толкнув Ленина в плечо, начал изображать

пальцами   язык   глухонемых,   а   губами   стараясь  передать  испуганно

обернувшемуся Ленину  всю  опасность  их  положения.  Швейцарский дипломат

обернул  к  ним  злое  холеное  лицо  и  с  некоторой усмешкой наблюдал за

соседями,  в которых угадал жуликов и мошенников,  хотя,  впрочем, не знал

пока целей их мошенничества.

     Владимир Ильич,  уже  углубленный в  нужную  и  срочную работу,  лишь

отмахнулся от  нелепых и  непонятных знаков  Карла  Платтена,  так  как  в

авантюрах его интересовала лишь разработка плана и самое начало действия -

рутина поддержания авантюры его  обычно тяготила.  Он  мог сбрить бородку,

чтобы обмануть этих  самых шпиков,  но  затем забывал брить ее  ежедневно.

Начисто упустив из памяти,  что он - глухонемой, Владимир Ильич счел жесты

Карлуши не более как нелепой игрой и отмахнулся от игры.

     Карл,  бросив опасливый взгляд на  соседей по купе -  никто из них не

скрывал своего интереса к ним с Лениным, счел за лучшее сделать вид, будто

ничего не произошло,  а  Ленин между тем,  вовсе увлекшись работой,  начал

напевать, не размыкая губ, танец маленьких лебедей из <Лебединого озера>.

     Более до  самого Кельна событий не произошло.  В  Кельне была стоянка

двадцать минут,  но кондуктор,  проходя по вагону,  объявил с нескрываемой

скорбью человека,  который привык к неизменной точности немецкого айсбана,

что отправление поезда задерживается еще на пятнадцать минут.

     Вокзал  в  Кельне  расположен близко от  центра,  над  ним  буквально

нависает серая громада Кельнского собора.

     Ленин выразительно ткнул пальцем в  пачку газет,  лежащую на  сиденье

между ним и Платтеном,  быстро поднялся, как только поезд замер у перрона,

и принялся одеваться. Платтен последовал его примеру.

     На перроне было ветрено.  Ленин застегнул верхнюю пуговицу и надвинул

пониже шляпу. Платтен принялся упрекать его за поведение в купе.

     - Ничего подобного!  -  Ленин,  как  и  все  великие люди,  не  любил

признавать мелких житейских ошибок.  -  И  если  я  даже что-то  произнес,

гарантируемо, что никто в купе этого не услышал.

     - Вы  забываете,  что  Германия  охвачена  шпиономанией,  -  возразил

Платтен. - Вас могли принять за английского шпиона.

     - Пускай они это только докажут!  -  возмутился Ленин,  которому была

отвратительна мысль  о  принадлежности к  английской  секретной  службе  -

Англию,  в  отличие от Германии,  он никогда не любил,  в  англичанах было

много темного,  тупого, и главное, они, по мнению Владимира Ильича, и были

тайно нечистоплотны и склонны к содомии.

     Полицейский агент,  который уже шел за  ними в  достаточной близости,

чтобы слышать их слова, мысленно улыбнулся, так как каждому агенту приятно

сознавать,  что  он  вышел на  настоящего шпиона.  Агента послал следом за

Лениным  и  Платтеном  голубоглазенький  бюргер,   в  действительности  же

криминальный  советник  Ганс  Фридрих  Розенфельд,   уже   во   Франкфурте

заподозривший в шпионаже транзитных пассажиров из Женевы.

     Криминальный советник из  Франкфурта,  ехавший в  купе со своей женой

Гертрудой,  а  также агент в  Кельне,  который спешил по  перрону вслед за

социалистами, и знать не знали об Ульянове-Ленине и мало представляли себе

значение российской революции.  Зато были уверены в  том,  что  английские

агенты буквально наводнили Германию,  и  потому были на страже и следили -

не попадется ли агент в их поле зрения.

     Ленин и  Платтен подошли к  газетному киоску.  Платтен расплатился за

газеты - сюда уже поступили газеты с севера Германии и даже из Голландии и

Дании.  Не отходя от киоска, Владимир Ильич разворачивал газеты, отыскивая

сообщения из России.  Одно из сообщений заставило его выругаться понемецки

сквозь стиснутые зубы.

     - Тише!  -  прошипел Платтен,  оборачиваясь и с недовольством замечая

совсем рядом молодого человека в  сером пальто и  с  определенным наклоном

головы, что выдавало его принадлежность к секретной полиции.

     - Что тише?  -  ответил Владимир Ильич. - Что тише? Знаете ли вы, что

Керенский назначен военным министром?  Не  сегодня-завтра он  объявит себя

диктатором!

     - О,  камрад Ленин,  -  сказал Платтен громким шепотом.  -  Вы  же  -

глухонемой швед!

     - Я - глупый швед! - ответил Ленин, игнорируя предупреждение Карла. -

Если не случится чуда, я опоздал! К тому же нас никто не слышит.

     - Простите,  -  сказал кельнский агент,  подходя ближе и  давая рукой

сигнал Гансу Фридриху Розенфельду, чтобы тот возвращался к поезду. - Но вы

ошибаетесь.   Я  вас  слышал.  И  вам  придется  снять  вещи  с  поезда  и

проследовать за мной в управление.

     Ленин взмахнул руками,  пытаясь изобразить речь глухонемого, но агент

лишь устало улыбнулся,  как положено улыбаться героям, завершившим трудную

и опасную операцию по обезвреживанию группы английских шпионов.

 

 

                                  * * *

 

     16   марта   1917   года   Ялтинский  совет   направил  телеграмму  в

Севастопольский  Центральный  Военный  исполнительный  комитет  (ЦВИК),  в

котором говорилось, в частности, следующее:

 

          ...Имеются также сведения, что великий князь Николай Николаевич,

     подавший в отставку с поста главнокомандующего,  на  который  он  был

     назначен  Временным  правительством,  и  поселившийся  вновь  в своем

     имении  Чаир,  а  также  бывшая  императрица  Мария  Федоровна  ведут

     совещания  с  великими  князьями.  Агентами  Совета установлено,  что

     совещания проходят, в частности, в комнате, не имеющей окон, в имении

     гражданки  бывшей императрицы,  о чем нам сообщил убежавший из имения

     лакей Иванов Петр.  Позавчера состоялся съезд  заговорщиков  на  даче

     предводителя дворянства Попова,  где находится скрытый радиотелеграф,

     которым великие князья  подают  сигнал  крейсеру  <Гебен>.  Гражданка

     бывшая   императрица   вместе   с  подозрительными  лицами  совершает

     таинственные поездки в черном автомобиле.  Связь с германским военным

     командованием поддерживает житель Ялты граф Тышкевич...

 

     Александр Васильевич Колчак положил это донесение,  переданное ему из

ЦВИКа полковником Верховским,  на стол в адмиральской  каюте  <Императрицы

Екатерины>,  где  он держал свой флаг.  Сам же Александр Васильевич быстро

ходил по каюте - шаги съедались толстым ворсом  ковра,  останавливался  на

секунду  у  раскрытого  иллюминатора,  резко  поворачивался - кидал издали

убийственный  взгляд  на  бумагу,  лежавшую  на  столе.  Подходил  к  ней,

намереваясь  разорвать,  но  не  рвал,  а  замирал  у  двери,  где рядом с

Верховским стоял Коля Беккер, он же мичман Берестов.

     - Ну ведь идиоты? - вкрадчиво, будто и в самом деле хотел узнать, так

ли это, спросил Колчак у Верховского. - Мария Федоровна во главе заговора!

Как вам это нравится?

     Верховский сочувственно склонил голову.  Но не более.  Он  знал,  что

положение  адмирала  шатко  -  неизвестно  было,  что  решат в Петрограде.

Севастопольский совет был адмиралом недоволен,  потому что  тот  никак  не

желал признавать революцию.  То есть формально он ее признавал и присягнул

Временному правительству, но не скрывал того, что на первом плане для него

остается победа над германскими варварами и их турецкими союзниками, а это

может быть достигнуто лишь путем укрепления боевого духа войск и флота, то

есть  строжайшей  дисциплиной,  которой,  оказывается,  мешают  митинги  и

шествия.  Совет же,  независимо от того,  что  думал  каждый  член  его  в

отдельности, зависел от настроений береговых частей и матросов экипажей. А

те  с  каждым  днем  все  менее  желали  побеждать  Германию  и  соблюдать

дисциплину  и  все менее любили строгого учителя.  Полковник же Верховский

хотел сберечь голову и желательно пост,  даже  если  это  было  связано  с

нелояльностью к Колчаку.

     Коля  Беккер  в  отличие  от  Верховского глубоким  искренним вздохом

выразил полное согласие с  Колчаком.  Беккеру было нечего терять,  зато он

был  многим  обязан  Александру Васильевичу.  И  только ему.  Ведь  именно

вице-адмирал,  умевший ценить преданность и еще более находчивость,  после

инцидента во время митинга вызвал к  себе прапорщика Берестова и предложил

ему  перейти на  флот с  повышением в  чине и  пребывать далее для  особых

поручений при особе командующего.  Карьера Беккера, сделавшая столь скорый

и  неожиданный  скачок,  приобрела  новые  очертания.  Ведь  за  три  года

прозябания в Феодосии в крепостной артиллерии он поднялся всего-навсего от

вольноопределяющегося до  прапорщика.  Здесь же за неделю он стал мичманом

флота,  сшил себе мундир у хорошего портного,  и,  когда Колчак увидел его

впервые в  штабе,  он  несколько секунд,  несмотря на  свою  замечательную

зрительную память,  никак не  мог  сообразить -  кто же  этот знакомый ему

высокий, стройный мичман.

     - Берестов? - сказал он, с некоторым вопросом, потом уже без вопроса.

- Берестов Андрей Сергеевич! Вы рождены для морской формы.

     За  прошедшие дни Беккер пытался вжиться в  структуру морского штаба,

что было нелегко сделать,  а  Колчак ему ничем не  помогал,  полагая,  что

щенки учатся плавать,  только будучи скинуты в воду.  В ином случае пловца

не получится.  Разумеется,  у новых коллег Беккера не было к нему никакого

расположения.   Беккер  попал  в   свиту,   которую  его   новый  знакомец

капитан-лейтенант Сидоренко,  человек,  принадлежавший к  обидчивой породе

украинских националистов,  называл сворой.  Он должен был ждать поручений,

тогда как  каждый из  прочих людей,  окружавших Колчака,  имел  свое дело,

занятие или  основания для безделья.  Впрочем,  последних было мало -  они

быстро пропадали,  если острый взгляд адмирала выхватывал их из толпы, как

трутня из роя пчел.

     - Мы не можем игнорировать этот глупейший донос,  -  сказал Александр

Васильевич,  совершив еще один круг по каюте.  -  Потому что от нас именно

этого и ждут. Мы игнорируем донос, копия его летит, если уже не улетела, в

Петроград, где у нас с вами немало врагов.

     Верховский кивнул,  соглашаясь с тем,  что у адмирала много врагов, а

Коля вскинул голову,  изящно устроенную на высокой шее,  потому что оценил

слово <мы>, сказанное адмиралом.

     - И это именно сейчас,  когда наша настоящая работа идет полным ходом

и достаточно мелочи, чтобы все погубить.

     Верховский кивнул, показывая, какая работа их объединяет с адмиралом,

но Коля кивнуть не посмел, потому что в святая святых его не допускали.

     - Не сегодня-завтра из Петрограда посыплются панические телеграммы, -

уверенно сказал Колчак.  - У них тоже на шее сидит совет, и они еще больше

нас боятся потерять власть.  Меня в  худшем случае отправят в  Соединенные

Штаты закупать оружие или консультировать по минному делу,  а  им придется

идти в отставку... если не на эшафот.

     - Достаточно послать туда доверенного человека,  - сказал Верховский,

- чтобы он установил на месте, кто лжет.

     - Вот  это,   господин  полковник,   -  Колчак  остановился  напротив

Верховского и  кончиками сухих пальцев взял его за  пуговицу на  груди,  -

было бы роковой ошибкой.  Мы должны откликнуться на этот грязный и  глупый

донос,  словно свято верим в каждое его слово.  Мы соберем, причем гласно,

все возможные комиссии, советы и союзы! Бейте в барабаны, полковник!

     - Слушаюсь, - неуверенно отозвался полковник и совершил незаконченное

движение плечами, будто собирался уйти, не двигаясь с места.

     - Сегодня же  с  копией  письма  делегировать представителей Совета и

ЦВИКа  в  Петроград к  Керенскому!  Включить  в  комиссию самых  серьезных

дураков  Севастополя.   Остальные  должны  создать  грандиозную  комиссию.

Грандиозную. Но совершенно секретную. Эта комиссия совершенно тайно должна

будет обследовать резиденции всех Романовых и близких к ним лиц. Секретно,

Верховский. Так, чтобы весь Крым знал и смеялся. Теперь вы все поняли?

     - Теперь  я  все  понял,  -  улыбнулся Верховский улыбкой гимназиста,

догадавшегося, что корень из четырех - два.

     - Идите.  А вы, мичман Берестов, задержитесь на минутку. У меня будет

к вам другое задание.

 

 

     - Ну  и  как у  вас дела?  -  спросил Колчак,  усаживаясь в  кресло и

показывая Беккеру на соседнее. Садясь, адмирал нажал какую-то невидную для

Беккера кнопку,  потому что  тотчас же  отворилась дверь и  вошел матрос в

белой блузе с подносом,  на котором стояли две рюмки, хрустальный графин с

коньяком и черная пузатая бутыль.

     - Рюмку коньяка,  лейтенант?  -  спросил Колчак,  показывая движением

руки поставить поднос на столик.

     - Благодарю вас, - сказал Коля.

     <Что ему нужно от меня?  Конечно, не исключено, что адмирал нуждается

в  преданных  людях  -  достаточно заглянуть в  исторические труды,  чтобы

понять -  ни один великий полководец не входил в историю,  не окружив себя

заранее верными маршалами.  Именно умение отыскать этих будущих соратников

и есть главная черта таланта покорителя вселенной>.

     - А я побалуюсь виски,  -  сказал адмирал, сам наливая себе из черной

бутылки,  и  в  Коле возникла жгучая зависть и  обида -  обида была от той

легкости,  с  которой Колчак,  видно,  берегший виски,  а коньяк имевший в

избытке,  не  удосужился предложить рюмку -  одну  маленькую рюмочку Коле.

<Жалко,  -  неожиданно подумал Коля,  - жалко, что у меня нет собаки, я бы

приходил домой и ее бил>, - и он улыбнулся этой детской и очень правильной

мысли.

     - Вы хотели что-то сказать? - спросил Колчак.

     - Нет, ваше превосходительство.

     - Давайте договоримся, Коля, - сказал Колчак, - когда мы на людях - я

принимаю только формальное обращение мичмана к  вице-адмиралу.  Но  здесь,

вдвоем, без свидетелей... Ваше здоровье.

     Коля поднял рюмку и заметил, как дрогнула его рука.

     Адмирал назвал его Колей. Это не было галлюцинацией.

     - Допивайте, допивайте, - сказал Колчак добродушно. - В такое трудное

время доверие -  основная связь между людьми. Все остальное слишком опасно

- ни  страх,  ни  деньги  не  могут  обеспечить  длительную  преданность -

преданность в  страшные дни всеобщего предательства.  Доверие!  А  доверие

должно быть взаимным!

     - Вы не спрашивали меня...

     - Зачем?  Чтобы заставить тебя  лгать?  А  так  твоя  маска оказалась

прозрачной,  и  контрразведка полковника Баренца за  полдня узнала о  тебе

столько, сколько ты знаешь о себе сам.

     Коля хотел подняться, но Колчак уловил движение, сказал жестко:

     - Сиди. Умел врать, умей и слушать. Почему взял документы Берестова?

     - Он мне сам их дал, ваше превосходительство!

     - Меня зовут Александром Васильевичем,  и  наш уговор я  не  отменял.

Когда же он успел их тебе дать?

     - Я  видел его перед бегством.  Перед бегством в  Румынию.  Он хотел,

чтобы я передал их его тете. Но тетя умерла, а документы остались у меня.

     - Он жив?

     - Нет, он погиб. Я бы не посмел взять бумаги живого человека.

     - Бунтовщиков испугался?

     - Как я могу доказать каждому пьяному матросу, - сказал Коля, - что я

такой же русский, как он?

     - Разумно.  Но  чтобы больше мне не  лгать.  Никогда.  Ты  хочешь еще

что-то сказать?

     - Нет, Александр Васильевич.

     - Почему ты оказался в Севастополе? Почему дезертировал?

     - Здесь  тоже  делаются  дела,  Александр Васильевич.  Вы  смогли  бы

провести такие дни в феодосийской глуши?

     - Я действую иначе. Виски хочешь?

     - Нет, спасибо.

     - Ты неглуп. Ты догадался, что это моя последняя бутылка. Не посылать

же авизо в Одессу? Ладно, Беккер... или фон Беккер?

     - Просто Беккер.

     - Разумеется,  просто -  вариант с <фон> годился только до войны. Мне

надо, чтобы ты немедленно выехал в Ай-Тодор. Знаешь, где это?

     - Разумеется.

     - Поедешь   туда   инкогнито.   Отвезешь  мое   письмо   вдовствующей

императрице.  Оно никому не должно попасть в руки.  Только императрице. От

этого  зависит  судьба  России,   которая  тебе,   Коля,  не  должна  быть

безразлична.

     - Когда выезжать? - Коля поднялся.

     - Немедленно.

 

 

     Коля добрался до  Ай-Тодора с  ветерком;  на штабном моторе.  Шоффер,

немолодой матрос Ефимыч,  был неразговорчив. Когда за Байдарскими воротами

дорогу впереди перегородило овечье стадо  и  пришлось простоять минут пять

на  людной  дороге,  шоффер  откинул полу  бушлата,  расстегнул деревянную

кобуру маузера и так сидел -  рука на рукояти. Видно, имел приказ охранять

пассажира.

     За   Байдарскими  воротами  поехали  вниз,   из   тумана  и   холода,

спускавшегося с  гор,  в  весеннюю теплынь моря.  Проехали Симеиз,  и Коля

вспомнил  далекое  лето,  Лидочку  -  милую,  смышленую ялтинскую девочку,

ставшую спутницей несчастного Андрюши.  Коле  было искренне жалко Андрея -

ничего против него  он,  разумеется,  не  имел  и,  сложись обстоятельства

иначе,  рад бы отдать руку за своего товарища.  Впрочем, он ничего плохого

Андрею и не сделал - тому не стоило суетиться и слушаться Ахмета. Ахмет...

вот еще одна потеря. Где он? В Стамбуле?

     Дворец  императрицы  в   Ай-Тодоре,   который  она  делила  со  своим

племянником Александром Михайловичем, был скромен, и густая растительность

тем более скрадывала его размеры. Коля хлопнул себя по груди, проверяя, на

месте ли  письмо.  Он делал это уже сотый раз за дорогу,  и  грудь немного

побаливала.  Потом  поправил синие очки  -  как  у  слепого.  Это  он  сам

придумал,  чтобы  его  случайно не  узнали по  дороге.  Автомобиль проехал

открытые ворота,  остановился у  подъезда.  Шофер поднялся по ступенькам и

позвонил в звонок. Дверь долго не открывали.

     Сидя в автомобиле,  Коля достал из коробки на сиденье фуражку,  надел

ее вместо кепи,  что было на нем для конспирации, снял синие очки, положил

их во внутренний карман.

     Дверь во дворец открылась -  пожилой лакей в красной,  обшитой желтым

басоном ливрее высунулся из нее, испуганно спросил:

     - Вам чего?

     - Господин  офицер   от   командующего  флотом   к   императрице!   -

отрапортовал шоффер неожиданно громко и четко. Коля и не подозревал, что у

него такой голос.

     - Ну и слава Богу,  -  сказал лакей.  -  Пускай господин офицер внизу

подождут.

     Он приоткрыл дверь шире,  чтобы разглядеть автомобиль и  Колю в  нем.

Вид его удовлетворил,  дверь раскрылась еще шире, и лакей стал виден весь.

На нем были черные штиблеты и белые чулки.

     Коля,  думая, что на него смотрят из окон, легко и изящно выскочил из

авто  и  прошел к  двери,  на  ходу расстегивая львиные головы -  застежку

черного плаща.

     Он передал плащ лакею -  бакенбарды висели у того по щекам, как брыли

дога.  Лакей аккуратно подхватил плащ,  но так и  остался с  ним в  руках,

словно забыл, что надо делать дальше.

     В  прихожей было холодно,  словно не  топили,  и  сыро.  По  лестнице

спустилась горничная в белом передничке и наколке.

     - Я слышала,  слышала,  Жан, - отмахнулась она, видя, что лакей хочет

объяснить. - Пойдемте за мной, господин офицер.

     Горничная была миниатюрная, точеная и очень чистенькая. Коля подумал,

как она изящна и изысканна в постели.

     - Вы  надолго?  -  спросила  горничная.  Такие  вопросы  горничные не

задают, но если ты так хороша, к тому же служишь императрице...

     - Я сегодня же уеду, - сказал Коля. - Но думаю, скоро вернусь.

     - Возвращайтесь,  -  сказала горничная.  -  У  нас  совсем  мужчин не

осталось. Вы не представляете, как все разбегаются. Даже смешно.

     Продолжая говорить,  горничная, не стучась, вошла в библиотеку, где в

кресле,  колени накрыты пледом,  сидела императрица.  Оттого,  что шкафы с

книгами были столь высоки, а императрица столь ушла в мякоть кресла, чтобы

сохранить тепло,  она казалась маленькой и  беспомощной.  И сознание того,

что  перед ним  сама  российская императрица,  жена  и  мать  императоров,

наполнило  Колю  сознанием  важности  собственной жизненной миссии,  и  он

почувствовал, что глубоко, до слез, растроган этим моментом.

     - Наташа,  -  сказала Мария Федоровна с  акцентом,  -  не  так хорошо

разговаривать с молодыми офицерами.

     - Других нету,  Мария Федоровна,  -  сказала Наташа, в ответе не было

нарочитой наглости -  была  фамильярность,  которую позволяют себе  верные

слуги.  -  Господину офицеру от  моего  разговора веселее.  Ему  здесь  не

оставаться, ему на фронт, под пули.

     - Я  с посланием от командующего флотом,  ваше величество,  -  сказал

Коля.

     - Оставь нас, Наташа, - сказала императрица горничной.

     Наташа тут же  вышла из комнаты,  не выказывая обиды или спеси.  Игра

есть игра.  Так же выходит из комнаты изгнанная хозяином собака, зная, как

опасно испытывать хозяйское терпение.

     - Я вас слушаю,  поручик,  - сказала Мария Федоровна, не зная разницы

между чинами морскими и сухопутными.

     - Разрешите передать  вам  письмо  от  вице-адмирала  Колчака.  -  На

маленьком овальном столике у локтя, где лежали французские книжки, вязание

и  какие-то  женские  предметы,  государыня отыскала  костяной  ножик  для

бумаги, вскрыла конверт и, надев очки, принялась читать, с трудом разбирая

почерк.  Потом отложила конверт и подняла голову. Коля увидел, что ее щеки

покраснели.

     - Господин поручик,  - сказала она, - отправитель этого письма просит

передать ответ вам на словах.  Мой ответ будет таков:  я готова вступить в

отношения с  господином адмиралом,  о  котором имею весьма высокое мнение.

Что  касается  присутствующих...  Александр  Васильевич  упомянул  Николая

Николаевича. Разумеется, его кандидатура бесспорна. Если Петр Николаевич в

имении, я пошлю человека - пускай он будет...

     Императрица задумалась.

     Дверь  дернулась,  открылась,  ворвался ветер,  возникший от  слишком

быстрого движения одетого в  адмиральский мундир  средних лет  подтянутого

человека с правильным приятным лицом.

     - Этот господин полагает,  -  воскликнул он с порога, не видя Колю, -

что грузовик и  мотор ему нужны для освобождения народа от  нашей с  тобой

власти? Ничего подобного! Он будет на них перевозить вино!

     - Мой дорогой,  -  сказала императрица по-французски,  - разреши тебе

представить господина поручика...

     - Берестов!  -  сказал  Коля.  Получилось громко.  -  Берестов Андрей

Сергеевич, к вашим услугам.

     - Очень   приятно.   Александр   Михайлович,   -   сказал   племянник

императрицы. - Вы не сын покойного Сергея Серафимовича?

     - Нет,  -  твердо сказала императрица.  -  У меня идеальная память на

лица. Наш гость - не пасынок Сергея Серафимовича.

     - Я  знаю,  о  ком вы говорите,  -  поспешил с ответом Коля.  -  Но я

слышал, что он погиб.

     - Невероятная трагедия, - сказала императрица. - Это была такая милая

семья.

     - Скажите, мичман, - обратился к нему Александр Михайлович, - вы не в

Севастополе служите?

     - Так точно,  ваше высочество,  - сказал Коля, ощущая, как приятно во

рту складываются слова -  величество,  высочество... как естественны они в

разговоре.

     - Будьте   любезны   передать   там   мою   жалобу   на    начальника

севастопольской авиационной школы,  который  потребовал,  чтобы  я  вернул

предоставленные мне грузовик и автомобиль.

     Коля вспомнил,  что Александр Михайлович был командующим авиацией. Он

только что уволен от этой должности Временным правительством. Конечно, ему

обидно -  чернила еще не высохли,  а  какой-то начальник школы уже требует

казенное имущество.

     - Я сегодня же доложу о вашей жалобе господину командующему флотом, -

сказал Коля.

     - Вы  меня  крайне  обяжете,  крайне  обяжете.  -  Великий князь  был

неуверенным в себе человеком.  Но магия титула оставалась.  Должны, видно,

пройти месяцы, прежде чем титул станет клеймом.

     - Сандро,  -  сказала императрица, не скрывая раздражения, - господин

Колчак  сообщает,  что  ходят  слухи  о  нашем  заговоре против Временного

правительства. В Севастополе собирают комиссию, чтобы нас расследовать!

     - Нас? Расследовать? Еще чего не хватало!

     - А почему бы и нет?  -  сказала Мария Федоровна.  -  Мы не присягали

новой власти и мечтаем о том, чтобы она пала.

     На  обратном пути Коля приказал шофферу проехать по  набережной Ялты.

Тот был недоволен и не скрывал недовольства, умудряясь не сказать при этом

ни  слова.  Но  Коля был в  синих очках,  цивильной кепи,  и  вряд ли  его

кто-нибудь мог узнать.

     Не узнала его  и  Лидочка,  которая  как  раз  вышла  на  набережную,

убежденная,  как  и вчера,  что сегодня Андрюша придет к платану.  Лидочка

увидела автомобиль и успела отойти в сторону,  чтобы не попасть под  него.

Она  видела и странного седока - молодого человека в черном морском плаще,

сером кепи и синих  очках,  напомнившего  ей  английского  сыщика  Шерлока

Холмса,   который  любил  переодеваться.  Конечно  же  -  в  машине  сидел

переодетый человек!  Но и чем-то знакомый  -  прямой  посадкой  головы  на

длинной шее,  линией плеч,  скрытых морским плащом. Ощущение знакомства не

вылилось в узнавание,  и Лидочка отвела взгляд,  хотя успела заметить, что

синие очки повернулись к ней, как бы изучая.

     Коля,  разумеется,  узнал Лидочку и  чуть  было не  окликнул ее,  так

обрадовался  встрече.   Оказывается,   он  соскучился  по  ней!   Как  она

похорошела! Сколько прошло - почти три года? Ей уже двадцать один! Значит,

она не погибла, как все думали! Значит, она вернулась?

     Автомобиль уже миновал <Ореанду> и повернул наверх по плохой мостовой

вдоль речки,  к  повороту на  шоссе,  а  Коля все оглядывался,  словно мог

увидеть Лидочку.

     Сначала он решил, что обязательно приедет в первый же свободный вечер

в  Ялту,  чтобы повидать Лидочку.  Но  тут же  он вспомнил,  что живет под

именем и по документам Андрея - не дай Бог, если она случайно узнает!

 

 

     На следующее утро Коля доложил адмиралу о поездке к императрице.

     Колчак подошел к столу.  Достал оттуда отпечатанный на машинке листок

бумаги.

     - Комиссия уже создана,  -  сказал он.  -  В  ней тридцать три члена.

Тридцать три богатыря...  Все члены ЦВИКа.  Цвик-цвик-цвик...  Это или кур

сзывать, или из Гофмана. Откуда?

     - Скорее из Гофмана, Александр Васильевич, - сказал Коля.

     - Точно  -  муниципальный советник бундесрата Герберт Цвик.  Здесь  у

меня список комиссии -  вчера утвердили на совете. Вот здесь расписание их

секретных визитов.  Под различными причинами. Четвертого апреля - Ливадия,

пятого -  Чаир,  шестого - Дюльбер и так далее. Да, смотрите-ка, не забыли

дачу эмира бухарского.  Разве он  здесь?  Значит,  здесь.  Эту бумагу надо

будет сегодня же  отвезти императрице,  надеюсь,  вам  это не  в  тягость,

лейтенант?  Впрочем,  погодите,  зайдите потом к каперангу Немитцу, нашему

демократу.  Если  у  него  есть свободная минутка от  встреч и  братаний с

матросами,  пусть подпишет приказ о  назначении вас  моим  адъютантом.  Не

благодарите.  Так  удобнее и  приличнее -  не  мичмана Беккера посылаю,  а

существо десятого класса с аксельбантом.

     В  тот день Коля возил второе письмо к  императрице и потому не успел

заказать аксельбант и  вколоть  в  погоны  четвертые звездочки.  Но  когда

горничная Наташа - четкие каблучки, круглая попка - сказала, впустив его в

прихожую: <Наш поручик приехал>, - Коля позволил себе ее поправить:

     - Я лейтенант, Наташа. Это равно штабс-капитану от инфантерии.

     - Фи!  - сказала Наташа, отстраняя его руку, по-отечески тронувшую ее

плечо. - Меня и генералы за эти места трогали.

     - Где они, твои генералы! - парировал Коля. - А я здесь и молодой.

     - Вы красивый, - деловито согласилась Наташа. - Как же не понимать.

     Государыня Мария Федоровна встретила Колю  как  старого знакомого.  И

даже было странно подумать,  что два дня назад он  знал эту старую женщину

только  по  картинкам  в  <Ниве>.  Александра Михайловича не  было,  но  в

библиотеке  их  ждал  великий  князь  Николай  Николаевич  -   сухой,  как

говорится, версту проглотил, старик в сапогах, начищенных столь зеркально,

что  в  них  отражались книжные шкафы,  и  голова кружилась при взгляде на

такое совершенство.

     Мария Федоровна сказала ему о письме Колчака и о комиссии совета, что

приедет искать царский заговор.

     - Садитесь,  лейтенант,  -  сказал Николай Николаевич, - мы здесь без

чинов.  Дайте  письмо,  Мария  Федоровна,  я  прогляжу его.  Какое  у  них

расписание? Ага, ко мне в Чаир шестого! Ничего они не найдут.

     - Там нечего находить, - сказала Мария Федоровна, как бы предупреждая

Великого князя.

 

 

                                  * * *

 

     В  тот день Колю оставили в  Ай-Тодоре к обеду,  и он был представлен

супруге   Александра   Михайловича,   добродушной  и   хлопотливой  Ксении

Александровне,  сестре императора, а также внучатой племяннице императрицы

Татьяне,  склонной к романтическим увлечениям.  Коля, разумеется, не знал,

что  она  в  некотором роде старая знакомая его  бывших друзей -  Ахмета и

Андрея,  потому что  была  среди  гостей в  давнишний предвоенный вечер на

вилле Сергея Серафимовича Берестова,  и Ахмет имел наглость схватить ее за

коленку,  тогда куда менее округлую.  Впрочем, никто, кроме Ахмета, уже не

помнил о том инциденте.

     - Для  визитов нашего  юного  друга,  -  сказал  за  обедом Александр

Михайлович, - нужно веское оправдание.

     - Вы правы,  -  сразу согласилась императрица.  - Я уже подумала, что

вокруг слишком много соглядатаев.

     Коля молчал,  потому что,  к своему стыду,  об этом не подумал. Между

тем как императрица была права.

     - Так что мы  предлагаем,  -  императрица улыбнулась уголками губ,  -

чтобы господин Берестов увлекся нашей Таней.

     Щеки Тани зарделись,  Александр Михайлович захохотал,  Коля готов был

присоединиться к его смеху, но его опередила Таня:

     - Меня никто не спросил! Как вы смеете!

     - Таня,  - успокаивала ее императрица, - никто не требует, чтобы ты в

самом деле увлеклась нашим курьером.  Он  ведь тоже не  испытывает к  тебе

нежных чувств...

     - Предпочитая чары Наташи,  -  добавил Александр Михайлович, и Ксения

Александровна тут же сделала ему выговор по-французски.

     В  конце концов Мария Федоровна восстановила за  столом мир,  и  обед

завершился договоренностью о  романе Коли и  Тани,  после чего императрица

удалилась к себе читать толстую семейную Библию на датском языке.

     <Заговор императрицы> оказался весьма кстати.  В  ближайшие дни  Коле

пришлось несколько раз побывать в Ай-Тодоре, и уже без автомобиля, который

был слишком очевиден.  От  Севастополя до  Ялты Коля добирался катером,  а

оттуда брал извозчика.

     Таня была с ним холодна, но без враждебности, и Коля предположил, что

ее мягкое сердце занято иным мужчиной.  И даже высмотрел подозреваемого на

эту должность.

     Что  же  касается плана  Колчака  опередить общественное возмущение и

отправить по  виллам  императорской фамилии специальную комиссию,  то  эта

затея провалилась:  слухи о  создании комиссии докатились до  Петрограда и

вызвали там  слухи  о  монархическом заговоре в  Крыму,  о  том,  что  там

готовится  мятеж  и  отделение  Крыма  от  России,   будто  бы  английское

правительство уже высылает в  Черное море дредноут на помощь заговорщикам,

хотя  в  высшей степени было непонятно,  как  дредноут прорвется сквозь не

покоренные еще турецкие Дарданеллы.  Результатом возросших до небес слухов

в  Петрограде  стала  следующая  телеграмма военного  министра  Временного

правительства № 4689 от 17 апреля:

 

          Немедленно обеспечить  Южный  берег  Крыма от контрреволюционных

     попыток и контрреволюционной пропаганды.

 

     Колчак выругался. Как последний матрос - так сказала бы покойная мама

Коли Беккера. Излишнее внимание к виллам Романовых не входило в его планы.

Если  там  не  удовлетворятся его  действиями,  могут  вывезти Романовых в

столицу. Это опасно при переменах революционного климата. А адмиралу члены

правящей фамилии были нужны в Крыму живыми. Следовало быстро и энергически

отреагировать на петроградские подозрения.  Желательно было перестараться.

И потому родился следующий приказ по Черноморскому флоту:

     <Срочно.  Секретно.  Полковнику Верховскому. По приказанию Временного

правительства  предлагаю  вам   отправиться  в   город  Ялту   с   членами

Севастопольского центрального комитета депутатов армии, флота и рабочих и,

по  соглашению с  местным комиссаром,  принять мероприятия для обеспечения

Южного  берега Крыма  от  контрреволюционных попыток и  контрреволюционной

пропаганды>.

     На  следующий день  с  кораблей  флота  и  из  частей  гарнизона были

выделены  специальные команды  наиболее революционно настроенных солдат  и

матросов в  количестве 1500 человек,  которые были разбиты на  специальные

отряды  под   общей   командой  председателя  ЦВИКа  вольноопределяющегося

Сафонова,  а  над  этими  отрядами приняли  командование более  пятидесяти

членов  ЦВИКа.  Координировал усилия полковник Верховский,  имевший приказ

адмирала как  можно  дольше  занять охотой за  ведьмами всех  сознательных

матросов и руководителей ЦВИКа.

     25 апреля экспедиция двинулась в  наступление на Ялту с  суши и моря.

Сухопутные силы на автомобилях и грузовиках, десант был посажен на военные

транспортные суда <Дания> и <Король Карл>.

 

 

     В  первом часу ночи в  двери дворцов в  Чаире,  Ай-Тодоре,  Дюльбере,

обезлюдившей совсем Ливадии,  в  ворота дач графа Тышкевича,  предводителя

дворянства Попова  и  некоторых  иных  известных  на  побережье людей,  не

скрывавших своих монархических симпатий, начали стучать. Стучали одинаково

- нарочито громко,  часто, будто целью стучавших было не разбудить хозяев,

а выломать саму дверь.

     Такой  стук,   призванный  не  только  разбудить,   но  и  смертельно

перепугать  хозяев,  был  придуман,  как  считают  некоторые  историки,  в

Варфоломеевскую ночь и широко использовался потом русской полицией.

     Обыски всюду начались в час ночи 26 апреля,  а завершились от пяти до

шести утра.  Владельцы вилл и  дворцов,  а также их немногочисленные слуги

провели ночь,  сидя  на  виду  у  задымивших и  забросавших ковры окурками

сознательных матросов и солдат.

     Владельцы  усадеб  вели   себя  по-разному.   Некоторые  возмущались,

некоторые были  угодливы,  но  были  и  такие,  кто  не  обращал на  обыск

внимания,  словно те были каждодневной неприятной обязанностью.  Горничная

Таня  и  Жан  церберами стояли у  двери в  спальню занемогшей вдовствующей

императрицы и  не  позволяли туда проникнуть ни  одному мужчине.  Так  что

поручик Джорджилиани,  который командовал обысками во дворце, вынужден был

привезти на  казенной машине  из  Ялты  родственницу вольноопределяющегося

Зороховича,  которая была  допущена в  спальню и  вышла оттуда через шесть

минут, утверждая, что ничего предосудительного не нашла. Родственнице было

под шестьдесят,  она робела перед квартальным -  так что живая императрица

была для нее страшнее архангела Гавриила.  Все шесть минут она простояла с

внутренней стороны двери,  не смея сесть,  как ни склоняла ее к тому Мария

Федоровна, и не смея взглянуть на государыню.

     Ни  в  Ай-Тодоре,   ни  в  других  дворцах  не  было  найдено  ничего

предосудительного,  но  так как найти что-то  требовалось,  во дворцах был

конфискован ряд предметов.

     Более  всего  пострадал великий  князь  Николай  Николаевич,  который

лишился своей коллекции охотничьего оружия,  состоявшей из  трех  десятков

ружей  и  ножей,  а  также  восемнадцати винтовок и  трех  револьверов,  и

окованного железом сундука с перепиской личного характера.

     На   даче   предводителя  дворянства  Попова  вместо  предполагаемого

скрытого   радиотелеграфа  был   обнаружен   синематографический  аппарат.

Секретная   комната,   где   якобы   собирались   заговорщики,   оказалась

всего-навсего фотографической лабораторией,  а  съезд  подозрительных лиц,

состоявшийся в  том доме,  -  помолвкой графа Тышкевича-младшего с дочерью

герцога   Романовского.   Таинственный   черный   автомобиль   принадлежал

императрице Марии Федоровне, на нем она совершала прогулки в сопровождении

своей дочери Ксении Александровны.  Все  перечисленные выше подозрительные

предметы,  включая  фотографическое оборудование,  оружие  и  автомобиль с

шоффером, были реквизированы от имени революции.

     На этом отягощенная добычей экспедиция с  победой возвратилась домой.

Колчак уже 27 апреля доложил обо всем Временному правительству.  И  наутро

пришел  ответ:   решительные  действия  севастопольского  ЦВИКа   признаны

правильными  и  своевременными,  Черноморскому флоту  и  Совету  выносится

особая благодарность Временного правительства.

     Для  того  чтобы  опасные  Романовы  не   смогли  захватить  Крымское

побережье,   пользуясь  удобным  расположением  своих  вилл   и   дворцов,

Севастопольский  совет  по  предложению  адмирала  Колчака  принял  мудрое

решение:  свезти всех представителей семейства и  их  прислужников в  одно

место, которое легко охранять как внутри, так и снаружи.

     Был избран Дюльбер, дворец Петра Николаевича.

     Петр Николаевич, поклонник Востока, сам начертил когда-то план дворца

и набросал его башенки и стрельчатые окна.  Придворный архитектор Краснов,

создавший почти все дворцы в Крыму, послушно сотворил мавританский дворец,

подобный строениям в  Гренаде и  Альгамбре.  Этот  дворец стал воплощением

Востока, как его понимали российские вельможи.

     Комендантом  дворца,   куда  свезли  всех  Романовых,   стал  поручик

Джорджилиани,  ярый революционер, скрывавший свое княжеское происхождение,

о чем дознался полковник Баренц.

     В   своих  мемуарах,   опубликованных  через  много  лет   после  тех

революционных дней, Великий князь Александр Михайлович писал:

 

          Поручик достал план Дюльбера, на котором красными чернилами были

     отмечены крестиками места для расстановки пулеметов.

          <Ялтинские товарищи,   -  сообщил  он,  -  настаивают  на  вашем

     немедленном расстреле,  но Севастопольский совет велел  мне  защищать

     вас  до  получения  приказа  из  Петрограда.  Я  не  сомневаюсь,  что

     Ялтинский совет,  где верховодят большевики,  попробует захватить вас

     силой. Дюльбер с его стенами защищать легче, чем Ай-Тодор>.

          Я никогда не думал о том, что прекрасная вилла Петра Николаевича

     имеет  так  много преимуществ с чисто военной точки зрения.  Когда он

     начал ее строить, мы подсмеивались над чрезмерной толщиной его стен и

     высказывали предположение,  что он, вероятно, собирается начать жизнь

     <Синей  бороды>.  Но  наши  насмешки  не   изменили   решения   Петра

     Николаевича.  Он говорил,  что никогда нельзя знать,  что готовит нам

     отдаленное    будущее.     Благодаря     его     предусмотрительности

     Севастопольский  совет  располагал  в  1917  году  хорошо  защищенной

     крепостью.

          Джорджилиани поселился во флигеле дворца.

 

     Работы  по   срочной  разборке  бумаг  Николая  Николаевича  поручили

рабочему Мигачеву,  социал-демократу. Тот обратил внимание на находившуюся

в  сундуке  докладную  записку  стратегического плана  захвата  Босфора  и

Дарданелл через Анатолийский берег,  составленную герцогом Лейхтенбергским

совместно с  капитаном первого ранга  Немитцем.  Проект  не  получил хода,

потому что военная обстановка тому не благоприятствовала.

     Колчак ознакомился с  проектом,  а  на  следующий день вызвал к  себе

Немитца,  которого не  любил за либерализм,  полагая карьеристом.  Колчак,

ценивший ясные  головы у  подчиненных,  сообщил,  что  послал в  Петроград

представление на  присвоение Немитцу звания  контр-адмирала и  делает  его

начальником штаба операции под кодовым названием <Ольга>.

     На этом либеральные речи Немитца были закончены,  и его вотще ждали в

Совете и ЦВИКе и на митингах,  которые потеряли за последние недели размах

и громкость речей.  Немитц,  будучи специалистом,  с увлечением окунулся с

головой в подготовку похода Черноморского флота.

 

 

     Из Ялты вернулся Мученик.

     - Называйте меня Еликом,  -  сказал он,  встречая Колю в  зале домика

Раисы.  Он сидел за столом, одновременно вальяжный и взъерошенный, и Раиса

смотрела на него с доброй жалостью.  -  Я привез ящик массандровских вин -

царская коллекция. Их больше не будет.

     - Раиска сказала, что вы с ней дружно живете и она вами довольна. Это

хорошо. Я рад, так именно - я рад.

     В глазах Мученика была собачья просьба - не бери мою Раю! Я потерплю,

пока ты здесь. Мы же с тобой джентльмены?

     - Я сейчас уезжаю, - сказал Коля.

     - Опять в Ялту? Скажи, Елик, зачем он туда ездит?

     - Как зачем?  -  Мученик подмигнул Коле и повернулся к Раисе.  -  Как

зачем,  когда вся Ялта знает, что у господина Берестова есть замечательная

любовница.  Княжна Татьяна!  -  и Мученик стал смеяться.  - Прекрасна, как

ангел небесный, как демон коварна и зла.

     Коля с  удовлетворением отметил,  что Елисей,  как и  севастопольские

сплетницы, поверил версии, придуманной императрицей.

     - Елик,  бросьте свои шутки!  -  рассердилась Раиса.  -  Мне  еще  не

изменяют!

     Мученик  совершил  роковую  мужскую  ошибку  -   он  полагал  унизить

соперника,  а  в результате невероятно возвысил его в глазах Раисы.  Может

быть,  Елик врет - нет там княжны. А что, если есть? Ну если не княжна, то

хотя  бы  графиня?  Откуда у  Коли автомобиль с  шоффером,  который всегда

молчит и  носит под  бушлатом маузер в  деревянной кобуре?  Откуда у  Коли

лейтенантский чин,  если всего несколько дней назад он  был прапорщиком из

вольноопределяющихся?

     - Раиса,  -  Коля вынул из кармана солидную пачку пятерок,  -  я буду

завтра в Ялте,  но очень прошу, поговори завтра с тем портным, который шил

мне этот мундир. Мне нужен парадный, под эполеты и высокий ворот. Надеюсь,

тебе хватит денег.

     - Еще чего не хватало! - сказала Раиса гневно. - Я вам, извиняюсь, не

жена!

     - Все,  что останется, возьмешь себе, - сказал Коля. - Витенька давно

просил паровоз.

     - Уууу!  - загудел Витенька. - А Мученик принес мячик! Кому он нужен?

Если хочешь, Коля, я его тебе подарю.

     - Спасибо, оставь его себе.

     - Это странно,  - сказал Мученик. - Зачем вам, господин Берестов, два

имени?

     - Так меня мама в детстве звала, - сказал Коля.

     - Разумеется,  -  согласился Мученик,  уловив  угрозу в  участившемся

дыхании Раисы. - Давайте выпьем. Посидим, выпьем, давайте?

     Коля,  не желая того, почувствовал, как изнемогал Мученик от ревности

и унижения.  Ради высокой любви он оставил на время свою идеальную подругу

- Революцию и  приволок  из  Массандры ящик  с  вином;  но  ящик  не  стал

пропуском к счастью.  Желающий счастья всему человечеству,  Елисей Мученик

не мог желать счастья Андрею Берестову,  который, возможно, даже не Андрей

Берестов, а черт знает какой конспиратор.

     Раиса  стала собирать на  стол,  а  Мученик понял,  что  должен уйти.

Мученик  поднялся,   стал  прощаться  -   и   вышло  совсем  уж   неловко,

демонстративно.  Раиса почти не уговаривала его:  уходишь - уходи. Но была

обижена -  гости не должны уходить,  когда их тарелка уже на столе, каждый

знает.

     А Мученик ушел.  Он шагал по вечерней улице, вниз, к гавани. Он думал

о несправедливости судьбы.  Ему,  Елику Мученику,  никогда ничего легко не

доставалось.  Но он добился многого, к чему стремился. Он хотел быть сытым

- он  давно уже  стал  сытым.  Он  хотел стать образованным -  он  окончил

Коммерческое училище в  Одессе.  Он хотел стать состоятельным -  и основал

процветающую посредническую фирму на паях с  французским капиталом.  Но он

понимал, что счастье и состояние нежатся под дамокловым мечом случайности,

потому  что  Мученику  выпало  родиться  в  рабской  империи.  И  он  стал

революционером.  Упаси Боже!  Нет,  не тем,  кто кидает бомбы,  а тем, кто

руководит массами. Революция получилась, но счастья не было.

     В прошлом году,  зайдя в магазин, он увидел ту самую женщину, которая

ему снилась в сексуальных снах, начиная с отроческого возраста, и возжелал

ее.  Революция еще  не  была завершена,  и  сам  Мученик еще не  обеспечил

постоянного счастья для себя,  своей семьи и  всего человечества.  Мученик

стал приходить к Раисе, но она, даже отдаваясь ему, Елисея не полюбила.

     Берестов же был красив и мускулист...

     Мученик отлично понимал,  где ему обещают, а где его обижают. Он даже

понимал, что Раиса его не обижает и не хочет обижать - нет, она добрая, но

плотоядная женщина,  а он,  Мученик, - хищник в политической борьбе, но не

способен быть хищником в  постели,  потому что  в  постели он  жаждет быть

одновременно страстным и нежным, ибо воспитан на поэзии Блока и Бальмонта.

     Шатаясь,  словно пьяный - а ведь ни одной бутылки не открыли, Мученик

клял  себя  за  наивность.  Раньше он  думал,  что  в  жизни  всего важнее

революция,  оказалось -  женщина.  Революция свершилась и  требует от него

всех сил - как ревнивая жена. А он не способен отдавать ей силы - он хочет

убить  этого  Колю-Андрюшу!  Он  хочет  отнести мягкую  и  страстную Раису

Федотовну на пышную кружевную кровать и сказать ей: ты моя супруга!

     На  углу  Нахимовского проспекта Мученика  встретил рабочий  Мигачев,

который намеревался доложить на ячейке партии социал-демократов о  бумагах

Николая Николаевича,  которые он, как член комиссии тридцати трех, прочел,

но  не знал,  что делать дальше.  Мученику некуда было бежать.  Поэтому он

постарался  забыть  о  Раисе  и,  обняв  передового,  но  еще  политически

малоразвитого рабочего  за  плечи,  повел  по  проспекту,  раскланиваясь с

прохожими, потому что многие знали в лицо столь известного политика.

 

 

     Автомобиль уже стоял у дома.  Ждал его за углом,  чтобы не привлекать

внимания. Шоффер, старослужащий матрос Ефимыч - человек пожилой, солидный,

громоздкий, отличавшийся презрением к опасности и крайней флегматичностью,

уже привык к поездкам с Колей и сам облекал их в покровы тайны, придумывая

всем конспиративные клички. Коля без труда принял эти правила игры.

     - Поздравляю, - сказал Ефимыч, - с новой звездочкой.

     - К старухе? - спросил он, усаживаясь на заднее сиденье.

     Старуха означала, как нетрудно догадаться, вдовствующую императрицу.

     - Нет, сначала вызывает король, - прошептал шоффер.

     Король означало Колчака. Ефимыч дал ему эту кличку, потому что хотел,

чтобы вице-адмирал хотя бы в условном языке был выше всех.

     Коля поглядел на часы. Был уже шестой час.

     - Мы не успеем в Дюльбер, - сказал он.

     - Мое дело передать приказ.

     Поехали к  Александру Васильевичу на  квартиру,  что  он  снимал  для

Темиревой.  Считалось, что Ольга Федоровна о ней не подозревает. По случаю

недавнего  приезда  возлюбленной Александр  Васильевич был  в  элегическом

настроении. Что не отвлекало его от дел.

     Вестовой принес поднос -  на нем стояли коньяк и виски. Колчак бросил

быстрый  взгляд  на  Колю,  вспомнил,  потом  улыбнулся тонкими  губами  и

спросил:

     - Коньяк, виски?

     Положение Коли изменилось. И он, оценивая слова адмирала, сказал:

     - Виски, только немного.

     - Как далеко зашел ваш роман с княжной Татьяной? - спросил Колчак.

     - Я хотел бы, чтобы он зашел дальше.

     - Учтите,  Берестов,  в нашем революционном Отечестве звание <княжна>

лишь недостаток, гиря на ногах.

     - Я должен предложить ей руку и сердце?

     - Ах, стервец! - засмеялся Колчак. - Впрочем, почему не попробовать?

     - К сожалению, - сказал Коля, - я не пользуюсь расположением княжны.

     - А она вашим?

     - Ни в коем случае! У нее кривые ноги.

     - И это вас остановило?

     - Вот именно, Александр Васильевич.

     - Ну ладно,  ладно,  не дуйтесь.  В конце концов,  меня не интересуют

ваши любовные дела - хотя я хотел бы, чтобы вы познали любовь. Это великое

чувство.

     - Спасибо.

     - Не  иронизируйте,  лейтенант.  Я  сам  люблю  и  не  стыжусь  этого

чувства...  Перейдем к делу.  Вы смогли убедить Джорджилиани и соглядатаев

из Ялтинского совета, что увлечены только княжной?

     - Я старался.

     - Пустые слова, свидетельствующие о провале.

     - Нет,  не о провале.  Татьяна сама увлеклась черными усами тюремщика

Джорджилиани.

     - Сказочное совпадение!

     Коля отхлебнул крепкого душистого виски.  Он слышал о том,  что виски

положено пить с  содовой,  но так как Александр Васильевич пил его просто,

как водку, он не посмел спросить о воде.

     - Ваш поздний визит не вызовет подозрений?

     - Надеюсь,   что   Джорджилиани  поможет   мне.   Он   добродушен   и

невнимателен, как поющий соловей.

     - Отлично.  - Колчак налил себе вторую рюмку. - Я передаю вам письмо,

Берестов.  Надеюсь,  это последнее письмо. Вы проследите, чтобы государыня

сожгла его при вас.

     - Как всегда, - сказал Коля. - Голова у нее работает четко.

     - В письме уточняются детали совещания. Согласие императрицы получите

устно. Чем меньше будет бумажек, тем безопаснее.

     Колчак поднялся и с бокалом в руке подошел к окну,  откуда открывался

вид на порт.  Там перемигивались огоньки,  слышно было, как урчали паровые

сердца грузовых кранов и  лебедок,  доносились гудки и свистки пароходов и

боевых кораблей.  Порт был оживлен даже более,  чем днем, потому что ночью

любой звук и свет усиливаются.

     - Подойдите,  Коля,  -  сказал  Александр Васильевич.  -  Смотрите  и

слушайте.  Это  последний день  перед великим походом.  И  от  его  исхода

зависит судьба каждого матроса,  судьба ваша,  судьба капитанов, кораблей,

наконец, судьба моя и судьба России. А начало зависит от тайны. А тайну во

всем ее объеме знаю лишь я. Долю ее, достаточно важную для того, чтобы все

погубить, знаете и вы, мой юный друг. Так что даже если вы попадете в лапы

социалистов или  матросов,  если  вас  будут пытать и  убьют -  вы  должны

молчать. Вы поняли, лейтенант?

     - Так точно, ваше превосходительство, - ответил Коля, понимая, что он

отвечает сейчас как морской офицер.  И  не важно сейчас,  что он вчерашний

артиллерийский прапорщик из  вольноопределяющихся,  что чины он  получил в

подарок от адмирала и  от имени революции.  Теперь же он,  Беккер,  обязан

победить революцию.

     - С Богом,  -  сказал Колчак.  -  Надеюсь, если мы победим, вам будет

уготовано достойное место в анналах нашей империи.

     От   двери  Коля  не  удержался,   обернулся  -   маленький  рядом  с

вертикальной вытянутостью шторы стоял вице-адмирал Колчак с  бокалом виски

в сухой руке. Он был серьезен, губы сжаты. Он не смотрел на Колю, которого

уже изгнал из  сознания,  -  он смотрел на бухту,  на рейд,  на сигнальные

огоньки на клотиках кораблей. Он был в будущем. Один.

     Коля сбежал к машине.

     - Поехали, Ефимыч. А то совсем поздно.

 

 

     Карл Платтен видел,  разумеется,  как задержали и увели протестующего

Владимира Ильича.  Он бежал рядом с агентом,  который крепко держал Ленина

за руку, хотя тот и не старался вырваться, и уговаривал его, что произошла

ошибка,  что их поезд вот-вот отбудет,  а там вещи,  что лучше вернуться к

поезду и там разрешить это недоразумение.

     Агент, не останавливаясь, рявкнул:

     - Вот и бегите. А то на самом деле поезд уйдет!

     - Да,  да,  голубчик,  - сообразил Владимир Ильич. - Скорее к поезду.

Карл,  скорее!  Там все наши вещи!  Там мои рукописи!  Бегите!  Меня найти

легче, чем вещи.

     - Истинно, - сказал агент. - Натюрлих.

     Платтен все еще стоял в неуверенности, но тут Ленин крикнул:

     - Какого черта вы теряете время?

     Ему показалось,  что он  слышит гудок паровоза,  донесшийся сюда,  за

пределы вокзала.

     Платтен принял решение и,  неумело подкидывая тонкие ноги,  побежал к

вокзалу.

     Владимир Ильич понял,  что Платтен не  успеет добежать до  поезда,  а

если и успеет,  то не снимет багажа, - как жаль, что для сопровождения ему

дали мальчика,  а  не опытного конспиратора!  Но право же -  сейчас важнее

спасти чемоданы, чем голову Ленина, которой в Германии никто не угрожает.

     Они  поравнялись с  Кельнским  собором,  и  Владимир  Ильич  невольно

запрокинул голову,  придерживая шляпу,  чтобы ощутить полет этой невесомой

серой громадины.

     - Это величайшее произведение человеческих рук, - сказал Ленин.

     - О нет,  - возразил агент, оказавшийся начитанным и думающим немцем.

- Кельнский собор -  произведение немецкого духа.  Без возвышения мастеров

посредством идеала собор бы не стал таким чудом света, как не стали соборы

в вашей стране, господин русский.

     Агент уже догадался, что поймал русского разведчика.

     - Вы не были в моей стране,  -  вдруг обиделся Ленин,  -  и не видели

наших соборов. И не знаете российского духа!

     - Я допускаю это,  -  сказал агент, вынужденный остановиться. - Но вы

сами вполне искренне отдали Кельнскому собору пальму первенства.

     - Именно  потому,  что  знаю,  сколько кирпичей было  положено в  его

стены, сколько лет потребовалось мастерам и каменщикам, чтобы возвести их!

Я  знаю  объем труда,  стоимость и  то,  как  одни  люди угнетали других в

процессе этого труда.

     - Ах,  господин  шпион,  -  сказал  агент.  Владимир Ильич  удивился,

услышав такое обращение,  и понял, что арест вовсе не был случайным. - Ах,

господин шпион, - сказал агент. - Вы же сами забыли о кирпичах и угнетении

- потому что  вы  видите результат.  И  человечеству нужен  только высокий

результат,  а не низкие беды тех,  кто строил храм.  С таким же успехом вы

могли бы рассказывать мне о гастрите тенора,  поющего в <Лоэнгрине>. А мне

не важен его гастрит! Мне важен тембр его волшебного голоса.

     - И то и другое является житейской реальностью,  -  возразил Ленин. -

Только гастрит находит себе выход в заднем проходе,  а голос -  в бронхах,

то есть проходе верхнем.

     И тут они оба услышали гудок поезда, и оба поняли, что отходит именно

тот поезд,  в  котором час назад ехал Владимир Ильич,  стремясь в  объятия

великой  русской  революции.   С  некоторой  надеждой  Ленин,   когда  они

возобновили  движение,   оглядывался,   но   Карл  Платтен  был  неопытным

революционером и, конечно же, не догадался рвануть стоп-кран, объяснив это

необходимостью сойти  с  поезда именно в  Кельне.  И  вот  сейчас...  нет,

невероятно,  надо быть реалистом,  а так не хочется быть реалистом...  вот

сейчас Карлуша покажется из-за угла, волоча в руках по чемодану. Ленин так

хотел  это  увидеть,  что  передал необъяснимым путем  желание германскому

агенту,  тот  остановился и  минуты две глядел назад,  тоже мечтая,  чтобы

показался Платтен.  Но  потом агент взял себя в  руки,  понял,  что желает

того,  чего желать не положено,  но не рассердился,  а улыбнулся -  у него

было  хорошее  настроение рыбака,  влекущего  домой  большую  щуку.  Ленин

отчаялся  увидеть  Платтена  и  потому  шел  молча,  покорно,  размышляя о

позиции,  которую предстоит занять на  близком допросе,  и  утверждаясь во

мнении, что образ глухонемого норвежца - лучший выход из положения.

     А  Платтен,  ворвавшись в  купе за  две минуты до  отхода поезда,  не

обратил  внимания на  то,  что  вицеконсул стоит  в  коридоре,  а  супруги

Розенфельд сидят на диване, вежливо улыбаясь.

     Платтен начал  собирать чемоданы,  запихивая в  них  вещи,  что  были

извлечены для пользования в дороге.  Он боялся ошибиться и положить к себе

вещь,   принадлежащую  его  несчастному  спутнику.  Прозвенел  колокол  на

перроне,  поезд в  ответ загудел и  дернулся,  начиная движение к  северу.

Платтен в  отчаянии кинул взгляд на  кран торможения,  но не дотронулся до

него,  потому что рядом с краном была табличка на пяти языках, запрещавшая

пользоваться  им  без  особой  к  тому  необходимости.   Пока  же  Платтен

размышлял,  не наступила ли необходимость,  поезд разогнался, и дергать за

кран было поздно.

     Платтен был европейцем,  более того,  швейцарцем,  и  не мог нарушать

порядок.  Именно  потому  мировая пролетарская революция была  обречена на

провал -  ведь  в  любой  революции первым делом надо  дергать за  краны и

нарушать правила перехода улиц. Иначе революция называется эволюцией.

     К  тому  времени,  когда Карл  Платтен сдался,  а  супруги Розенфельд

предварительно изучили  содержимое шпионских  чемоданов и  убедились,  что

шпионы не  устроили в  купе  тайников,  вошел полицейский в  сопровождении

носильщика.  Платтена сняли с поезда на ближайшей же станции.  Он долго не

мог  понять,  зачем  же  германская полиция  так  коварно разлучила его  с

Лениным, а Ленина - с багажом.

     Никто никогда не  объяснил этой тайны Карлу Платтену.  Оскорбленный и

раздосадованный,  а более того удрученный провалом миссии, молодой человек

впал  в  глубокую ипохондрию и  на  десятый  день  заключения,  так  и  не

промолвив  ни   слова,   повесился  на   неосмотрительно  оставленных  ему

подтяжках.

     Владимир Ильич  не  знал  ничего о  судьбе Платтена и  надеялся,  что

вскоре инцидент разрешится именно с его помощью. А тем временем шел розыск

родственников умершего Платтена,  и  первая  версия о  том,  что  Ленин  с

Платтеном - шпионы, в конце концов не выдержала испытания.

     Несмотря на долгие,  изнурительные допросы, Ленин продолжал держаться

за  версию о  том,  что  он  -  глухонемой швед.  Правда,  быть  до  конца

последовательным ему  не  удавалось,  ибо он  все более выходил из  себя и

порой кричал на  тюремщиков и  следователя Шикельгросса на немецком языке.

Но потом спохватывался и молчал днями напролет.

     Так   прошел  апрель.   И   лишь  в   начале  мая  Платтену-старшему,

похоронившему брата  в  Гамбурге,  удалось  отыскать  Владимира  Ильича  в

кельнской тюрьме,  и  еще  две недели потребовалось Ганецкому и  некоторым

другим политическим деятелям, чтобы выцарапать Ильича на волю.

     Но к тому времени положение в России изменилось.

 

 

     Когда автомобиль Беккера съехал между кипарисами на дорожку к  дворцу

Петра  Николаевича,  уже  совсем  стемнело.  Утомленный нервным днем  Коля

дремал на  заднем сиденье.  Но как только мотор резко повернул к  воротам,

Коля  проснулся и  начал  шарить  рукой  по  сиденью  в  поисках форменной

фуражки.

     Из будки вышел часовой, всмотрелся в темноту. Ефимыч сказал ему:

     - Не узнал, что ли?

     - А  кто  вас  узнает,  разъездились по  ночам,  -  беззлобно ответил

часовой.

     - Поручик здесь?  -  спросил Коля, когда машина въехала в открывшиеся

ворота.

     - К  господам пошел,  -  сказал солдат.  -  Вы  ему скажите,  комитет

серчает - пьет ваш поручик.

     - Пьет или другим пить мешает? - спросил Коля.

     - К господам пошел, - сказал солдат.

     Фонарь освещал его  сверху,  от  чего  не  прикрытыми тенью от  папах

оставались лишь кончик носа и подбородок.

     - Поехали, - сказал Коля Ефимычу.

     Лакей Жан  отворил дверь и  принял шинель.  В  последние поездки Коля

перестал маскироваться -  только заменял в  дорогу фуражку на  нейтральную

солдатскую папаху.

     - Как  дела?  -  спросил Коля голосом старого друга семьи.  -  Все ли

здоровы?

     - Спасибо за внимание,  ваше благородие, - откликнулся Жан с улыбкой.

Может,  так  же  спрашивал его  посол английский или  шах персидский?  Бог

знает, отчего улыбаются слуги. - Все здоровы-с.

     Жан  принял шинель,  и  Коля привычно прошел в  большую гостиную.  Он

надеялся, что Татьяны с императрицей не будет.

     Молодые люди играли навязанные им роли,  не скрывая своей неохоты, но

старшие заговорщики не придавали этому значения.

     Несколько раз  Коля  прогуливался с  Таней по  дорожкам Дюльбера так,

чтобы их видели солдаты и слуги,  раза три они сидели на веранде у всех на

виду.   Гуляя  и   сидя  на  веранде,   молодые  возлюбленные  кое  о  чем

разговаривали.  В  частности,  они  поставили под  сомнение  необходимость

романа как конспиративного хода.  Пока никто Романовыми не  интересовался,

приезды и  отъезды лейтенанта также никого не  интересовали.  Когда же ими

заинтересуются,  то его визиты скорее вызовут подозрение,  потому что в их

роман никто не поверит...

     Коля  быстро вошел в  гостиную,  но  императрицы там  не  было.  Коля

оглянулся -  где ее искать?  В  этом пустеющем день ото дня дворце не было

слуг, которые могли бы провести тебя куда следует.

     Коля повернул в библиотеку.  В библиотеке на диване возились,  словно

гимназист  и  гимназистка  на  вечеринке,  поручик  Джорджилиани и  княжна

Татьяна.   Татьяна  уютно  попискивала  и   вроде  бы  сопротивлялась,   а

Джорджилиани подвывал умоляюще, словно нищий на набережной.

     Это было отвратительное зрелище.

     Нет, не нужна была Коле Татьяна. Не любил он ее - но это не означает,

что  можно заниматься паскудством на  диване,  когда в  любой момент могут

войти.

     - Встать! - неожиданно для себя закричал Коля начальственным голосом.

     Возлюбленные,  отталкиваясь ладонями, расцепились, и Татьяна, путаясь

в складках, стала оправлять лиф, стараясь спрятать грудь.

     - Как вы смеете!  -  кричал Коля, забывшись. - Как вы смеете, когда в

любой момент могут войти! Вам что, не терпелось настолько, что вы не могли

спрятаться куда-нибудь на чердак?

     Джорджилиани,  плотный невысокий брюнет,  списанный за некие грехи из

гвардии в запасной пехотный полк и как оппозиционер, попавший на должность

при пленных Романовых, вдруг оробел, вскочил и дрожащими пальцами оправлял

мундир.  Коля со злорадством наблюдал,  как поручик неправильно застегивал

пуговицы, от чего одна пола была на пуговицу выше другой.

     - Андрей Сергеевич! - от двери сказала Мария Федоровна. - Что за шум?

     - У  меня  были  к  тому  основания!   -   Коля  гневно  обернулся  к

императрице.

     Мария Федоровна,  не  подозревая,  видно,  что  на  свете  есть люди,

которые могут не знать французского  языка,  обратилась  тогда  к  Коле  с

длинной  и гневной французской тирадой.  Коля слушал,  стыдясь сознаться в

собственном невежестве.

     Татьяна громко зарыдала и выбежала из библиотеки.

     Джорджилиани,  не смея побороть роялистских устремлений и грузинского

почтения перед старухой, стоял красный, злой, по стойке <смирно> в нелепо,

наперекосяк застегнутом мундире и оттого был смешон.

     - Нехорошо, молодые люди, - сказала Мария Федоровна. - Вы забыли, где

вы находитесь.

     - Я надеюсь, что ко мне это не относится?

     - Силянс!  -  оборвала его императрица.  Обернулась к Джорджилиани: -

Поручик,  попрошу  вас  покинуть  дворец  и  вернуться к  исполнению своих

обязанностей.

     - Ваше величество...

     - То,  что вы наш тюремщик, господин поручик, не дает вам право вести

себя в моем доме подобно солдату. Идите.

     Джорджилиани,  не пытаясь оправдаться,  четко повернулся и  затопал к

выходу. Шея у него была такая красная, будто кровь выливалась сквозь поры.

     - А вы,  господин Берестов,  могли бы и не кричать в моем доме, - как

бы завершая фразу, произнесла императрица.

     - Простите,  ваше величество, - сказал Коля, чувствуя облегчение, как

в детстве, когда закончился нагоняй от мамы.

     - Хорошо,  что вы приехали,  - сказала императрица иным, обыкновенным

голосом. - Я так волновалась с утра. У нас плохие новости.

     Они прошли в малую гостиную императрицы. Там ждала Наташа.

     - Наташа, подожди снаружи, - сказала императрица. - Садитесь.

     На  самом деле она совсем не  сердилась на  Беккера -  либо не давала

себе воли.

     - Сегодня  днем,  -  сказала императрица,  -  Ялтинский совет  принял

постановление об  аресте всех Романовых.  Как и  следовало ожидать,  толпа

выразила шумную радость по поводу этого требования.  Более того,  какой-то

гражданин эмиссар зачитывал якобы телеграмму из Петербурга, где излагалось

схожее мнение Временного правительства.

     - Когда они хотят вас арестовать?

     - Я поняла, что завтра.

     - Этого нельзя допустить.

     - Вы  так  полагаете?  -  спросила Мария Федоровна.  -  И  что же  вы

намерены предпринять?

     - Я не могу принимать таких решений. Вы же знаете, государыня.

     - Ах,  Берестов,  я  не  ожидала от  вас  отважных решений.  Мой опыт

общения с  людьми давно уже подсказал,  что вы полководец в  мечтах,  а  в

жизни -  исполнитель чужих решений.  Не  обижайтесь,  в  этом  нет  ничего

плохого,  это тоже достоинство,  и редкое. Будь у Николая достаточно таких

исполнителей, как вы, он бы не потерял престола.

     Все равно обидно - злобная старуха! Еще неизвестно, что будет завтра.

Да,  он подчиняется чернозубому адмиралу,  он подчиняется,  потому что это

ему  выгодно.  Когда  в  адмирале пропадет надобность,  роли  переменятся,

государыня!

     Видно,  эти мысли как-то отразились на лице Беккера, потому что Мария

Федоровна вдруг поморщилась, как от неожиданного укола зубной боли.

     - Простите,   капитан,  -  сказала  старуха.  -  Я  запамятовала  вас

спросить: что вас привело сюда сегодня?

     - Письмо  от   Александра  Васильевича,   -   сказал  Коля,   нарочно

подчеркивая этим свою близость к адмиралу.  -  С указанием точного места и

времени решительной встречи.

     - Боюсь,  что письмо опоздало,  -  сказала императрица. Она протянула

холеную, совсем не старческую руку. Коля достал письмо.

     Императрица прочла письмо. Оно было коротким.

     - Вы должны его сжечь, - сказал Коля.

     - Сожгите сами. У вас есть спички?

     Коля поджег письмо.

     - Вы знаете его содержание? - спросила императрица, глядя, как письмо

обугливается,  занимаясь огнем.  Чтобы не обжечься, Коля перехватил его за

другой угол и пошел к камину.

     - Послезавтра в три часа пополудни,  -  сказал Коля.  - Более терпеть

нельзя. Решения уже приняты.

     - Но завтра нас арестуют!

     - Пусть  только посмеют!  Послезавтра здесь  будет весь  Черноморский

флот.

     - Можно  подумать,   господин  Берестов,   -  сказала  императрица  с

раздражением, - что вы не ездите сюда инкогнито и не скрываетесь по углам.

Можно подумать,  что мой сын не является пленником в собственном дворце. Я

не знаю, в кого намерен стрелять ваш Черноморский флот, и предпочитаю быть

живой, хоть и в тюрьме, чем погибнуть ради сомнительных интересов адмирала

Колчака.

     - Но вы же согласились участвовать!

     - До тех пор, пока участие это не ставило под угрозу жизнь мою и моих

близких.

     - Я доложу обо всем адмиралу.

     - И поспешите сделать это.

     В   гостиную  вошла  Татьяна.   Она  была  напудрена,   но   краснота

длинноватого носа и глаз пробивалась сквозь пудру.

     - Простите,  -  обратилась она к императрице.  -  Но у меня к вам два

слова, которые я хотела бы сказать наедине.

     - Татьяна,  сейчас не  время  для  приличий.  Считай,  что  господина

Берестова в нашем дворце нет.

     - Вы правы,  бабушка, - сказала Татьяна с детским торжеством. - Этого

человека нет. Это фантом.

     Коля  не   счел  нужным  возражать,   унижаться  в   глазах  спесивых

аристократок.

     - Господин Джорджилиани, - сказала Татьяна, - просит моей руки.

     - Какая глупость!

     - Совсем не  глупость,  бабушка,  в  наши дни.  Вахтанг происходит из

грузинской княжеской семьи...

     - Ах,  милая,  -  сказала императрица,  подходя к  трюмо  и  открывая

стоявший там пузырек с нюхательной солью.  - Каждый второй грузин - князь.

У них слишком много князей для такой маленькой нации.

     - Мы завтра же уедем в Грузию, - сказала Татьяна, - с утра.

     - Ты глупа,  -  после короткой паузы сказала императрица. - Но я тебя

не неволю. Я, конечно, желала бы увидеть твою свадьбу иной...

     - Подождите!  -  не выдержал Коля.  Не потому, что Татьяна была нужна

ему,  но в  решении княжны был нонсенс,  подтверждающий гнилость и  смерть

романовской династии: с какой легкостью великая княжна бросается в объятия

проходимца, забыв о своем долге перед династией.

     - Не надо слов,  - сказала императрица, строго поглядев на Колю. - Ты

свободна, Татьяна. Можешь поступать, как тебе вздумается.

     Татьяна поцеловала бабушке руку  и  вышла  из  комнаты,  бросив через

плечо  торжествующий  взгляд  на   Колю  -   как  бы   получая  развод  от

опостылевшего мужа.

     - Ну  и  что вы скажете?  -  спросила императрица,  когда за Татьяной

закрылась дверь.

     - Она пожалеет об этом.

     - Глупости.  Я не об этом. Откуда мы знаем, пожалеет она или нет? Я о

сроке, который установил ей Джорджилиани.

     - Я не понял вас.

     - И очень жаль.  Завтра,  сказал Джорджилиани,  они уезжают в Грузию.

Завтра утром.  Вы  спрашивали о  том,  насколько обоснованна моя тревога о

завтрашнем нашем аресте и  препровождении в Симферополь.  Как видите -  мы

получили доказательство.

     - Это могло быть совпадением.

     - Даже если вспомнить, что поручик Джорджилиани - начальник караула?

     - Это еще ничего не доказывает.  -  Коля уже понимал, что императрица

права.

     - Упрямый юноша!  -  сказала императрица.  -  Не вздумайте говорить с

поручиком - вы сделаете еще хуже.

     - А  я  и  не намеревался,  -  сказал Коля,  который только что хотел

сделать именно так.

     - Тогда подождите меня здесь, я напишу записку адмиралу.

     Пока императрицы не было,  Коля имел возможность подумать. Он подошел

к трюмо.

     На полочке стояло множество пузырьков с духами,  эссенциями, мазями -

Коля не  разбирался в  них,  но взял один небольшой флакон,  чтобы сделать

приятное Раисе.  Он  еле  успел положить флакон в  карман,  как  вернулась

императрица.

     - Я надеюсь, - сказала она, - что адмирал прочтет его сегодня.

     - Через три часа, - сказал Коля.

     - Даже если вам придется разбудить его.

     - Хорошо, ваше величество, - сказал Коля.

     Мария Федоровна привлекла Колю  к  себе,  он  послушно наклонился,  и

императрица поцеловала его  в  лоб,  затем оттолкнула сухой теплой рукой и

перекрестила.

     - Не сердитесь на старуху, - сказала она. - Вы хороший мальчик.

     Колю  проводила  горничная  Наташа.   Коля  обнял  ее  в  коридоре  и

поцеловал. Наташа засмеялась, переведя дух:

     - Потерял княжну, взялся за меня?

     - Дура, - сказал Коля, - у тебя грудь красивее.

     Коля  уселся в  машину,  снял  фуражку,  надел папаху.  Ефимыч поднял

брезентовый верх -  но  все равно дуло так,  что Коля перелез на  переднее

сиденье.  Конверт был без надписи.  И заклеен. Хороший мальчик - поцелуй в

лобик, - а ведь не доверяет!

     - В Севастополь? - спросил Ефимыч.

     - Через Ялту,  - сказал Коля. - Я хочу на минутку заехать в Ялтинский

совет.

     - Поздно уже, десятый час, - сказал Ефимыч. - Нету там никого.

     - Посмотрим, - сказал Коля. - Посмотрим - и дальше.

     - Бензина мало, - сказал Ефимыч. - И опасно.

     - Ты с солдатами разговаривал? - спросил Коля.

     - Они поручиком недовольны.

     - Это я знаю!  -  сказал Коля.  -  А насчет завтрашнего дня ничего не

говорили?

     - Нет. А что? Завтра они сменяются.

     - Хорошо, хорошо. Ты поскорей поезжай.

     - Поскорее нельзя - фары слабые, дороги темные. За войну знаете какие

ямы  на  шоссе стали?  У  нас в  штабе на  той неделе Сидоров,  вечная ему

память, в такую яму угодил - мотор под откос.

     - Это когда интендант погиб?

     - Два интенданта.

     Коля  велел остановить мотор в  двух кварталах от  Ялтинского совета,

который занял  -  цепь  совпадений -  дом  городского суда.  Потом пошел к

зданию. Некоторые окна были освещены, люди толпились у входа, переминались

с  ноги  на  ногу  на  холоду.  Коля  надвинул пониже папаху и  решительно

направился к входу.

     Он знал уже - революционный опыт накапливается быстро, - что в места,

куда тебе входить не положено,  надо входить так, словно положено. Никаких

сомнений.

     - Вы куда, гражданин? - спросил его голос.

     Коля не оборачивался и не видел хозяина голоса.

     - Мне Мученика нужно, - сказал Коля. - Товарища Мученика.

     - Какого там еще Мученика? - рявкнул голос.

     - Елисея Борисовича,  -  откликнулся другой голос,  изнутри здания. -

Только он уехал в Севастополь. Час как уехал.

     Коля  не  осмеливался обернуться,  потому что  в  Ялте  он  мог  быть

известен - с гимназических времен. Он топтался в дверях, мешал проходить.

     - А завтра он будет? - спросил Коля, незаметно перемещаясь в темноту.

     - Эй, Хачик, завтра он будет?

     - Завтра он должен быть.  Как же завтра без него? - Снова смех. Потом

какой-то  строгий  голос  -  совсем  уж  издали  -  оборвал  неуместный  в

революционном учреждении смех:

     - Ну,  раскудахтались,  воины!  На весь свет кричать будете?  Кто там

Мученика спрашивает?

     - Я завтра приду,  -  сказал Коля и быстро пошел прочь в надежде, что

за ним не побегут.

     В самом деле не побежали.

     Он  быстро шел  к  автомобилю по  берегу речки,  и  веселый гул скоро

перекрыл голоса, доносящиеся от Совета.

     - Поехали в Севастополь.  По крайней мере я узнал,  что они на завтра

что-то планируют.

     На  этот раз новая случайность задержала Беккера.  Машина не пожелала

заводиться.  Ефимыч руки  себе оторвал,  крутя ручку стартера,  потом Коля

сменил его -  в переулке,  где они остановились, было совсем темно. Ефимыч

достал фонарик и  открыл капот.  Он  ушел с  головой внутрь,  и  из мотора

доносились лишь его приглушенные ругательства. Потом он вынырнул из мотора

и сказал:

     - Полчаса придется погодить, никак не меньше.

     - А нельзя короче?

     - Откуда я знаю,  господин Берестов? - обиделся Ефимыч. - Ну откуда я

знаю? Буду стараться.

     Было жутко холодно. Шинель продувало насквозь.

     - Я тогда вниз спущусь, - сказал Коля, - в кафе посижу.

     - В каком кафе?

     - Во <Франции> - это ближе всего.

 

 

     Когда Лидочка вернулась из ежедневной прогулки к  платану и поужинала

в  небольшом кафе возле гостиницы,  где ее уже знали,  и жена хозяина сама

делала ей яичницу с  ветчиной,  она раскрыла <Свободную Тавриду> в надежде

увидеть если не  упоминание об Андрюше,  то хотя бы какую-нибудь ниточку к

розыску его. Скоро месяц, как Лидочка ждет его, не смея отойти от платана,

у которого она изучила каждую морщину коры.

     Лидочка разулась,  надела шлепанцы -  незаметно для  себя она обросла

каким-то добром:  и книжками, и бельем, и новой юбкой, и теплыми ботиками,

- если теперь придется уезжать,  без чемодана не  обойтись.  Как раз вчера

Лидочка побывала в  магазине Тарасова и  купила там  вполне приличный,  из

натуральной кожи,  варшавский чемодан,  небольшой  и  даже  элегантный.  А

сегодня  собралась  приобрести  под   цвет   чемодана  ридикюль,   который

присмотрела в лавке на набережной.

     Усевшись в кресло,  Лидочка начала проглядывать газету,  внимательно,

не пропуская ни строчки,  - все равно некуда спешить. Теперь до десяти она

никуда не двинется,  а в десять они будут с портье Георгием Львовичем пить

кофе - он его сам заваривает в швейцарской.

     Газетные новости были обычными -  к ним Лидочка уже привыкла: споры в

Петроградском Совете,  перемещения во Временном правительстве, Керенский -

новый  военный  министр...  Никаких  сведений о  бесследно пропавшем вожде

эсдеков  (большевиков) Ульянове-Ленине.  Гучков  подозревает международный

социалистический заговор. Возможно, В. Ульянов-Ленин уже в Петрограде...

     Митинг  в  Симферополе.  Рабочие  железнодорожных мастерских  требуют

ввести восьмичасовой рабочий день.  Видный эмиссар Елисей Мученик выступил

на митинге в поддержку требований рабочих.  Эту фамилию Лидочка запомнила.

Мученик успевал быть  в  трех  местах  одновременно.  Состоялось заседание

Ялтинского совета  -  приняты важные решения.  Из  выступления вездесущего

Мученика (когда он  успел приехать из  Симферополя в  Ялту?):    те дни,

когда  нация  должна  объединиться в  единый  тяжелый революционный кулак,

чтобы раздавить гидру контрреволюции, атмосфера благодушия опасным болотом

растекается по  Южному  берегу  Крыма.  Романовы пользуются плодами  труда

своих рабов,  отдыхая в имениях, построенных кровью и потом крепостных...>

Наверное,  он  худой,  чахоточный,  изможденный и  озлобленный ссылками  и

каторгой. Он мстит Романовым за своих товарищей.

     Ниже - мелким шрифтом: сообщение из Севастополя. Вчера там состоялось

собрание  запасных в  полуэкипаже,  посвященное плохому  состоянию зимнего

обмундирования.  Капитан  первого ранга  Гостеско заверил слушателей,  что

состав с  шинелями и  бушлатами уже покинул Киев.  После капитана Гостеско

выступил адъютант командующего флотом лейтенант А. Берестов. Он познакомил

собравшихся с обстановкой в Питере и ответил на многие вопросы. Он сказал,

в частности, что флот стоит перед большими событиями - нужно быть готовыми

отразить любое нападение германо-турецких дредноутов...

     Сначала,  выхватив  глазами  <А.  Берестов>,  Лидочка  чуть  было  не

кинулась собираться -  ехать в Севастополь.  Но потом перечитала и поняла,

что это - однофамилец. Конечно же - однофамилец! Андрюша никогда не служил

по флоту,  а уж для того,  чтобы стать лейтенантом, следует прослужить лет

десять.  Странное совпадение.  Конечно же,  она  съездит в  Севастополь...

может быть,  завтра.  Она посмотрит на  того офицера.  Ей  ведь достаточно

посмотреть издали.

     Лидочка отбросила газету и хотела было взяться за книжку.  Книжки она

брала в пустой и холодной городской библиотеке.  Ей казалось,  что,  кроме

нее  и  одного  чахоточного  студента,   никто  туда  не  ходит.  Это  был

исторический  роман  Конан  Дойла,  она  сама  отыскала  его  на  полке  -

библиотекарь,  мрачный,  закутанный в серый платок -  лишь нос наружу,  не

возражал,  чтобы  Лидочка сама  выбирала книги.  И  удивлялся,  зачем  она

приносит книжки обратно?

     Она прочла полстраницы.  Потом захлопнула книжку. Посмотрела на часы.

Нет,  последний автобус на  Севастополь давно ушел  и  лучше будет поехать

туда  завтра на  пароходе.  Если  не  будет  шторма.  А  какое  расписание

пароходов до Севастополя?

     Лидочка уговаривала себя, что Андрюши нет в Севастополе. Это какой-то

другой человек,  моряк, может, даже немолодой. Важнее оставаться здесь - в

Ялте. Только последняя дура помчится в Севастополь.

     Убедив  себя  в  бессмысленности такого  поступка,  Лидочка  натянула

ботики, быстро оделась и сбежала вниз.

     Портье стоял на своем месте за стойкой.

     - Лидия? - удивился он. - А я еще не ставил кофейник.

     - Я на минутку, Георгий Львович, - сказала Лидочка. - Я на набережную

и обратно.

     - Может,  дать тебе сопровождающего?  -  сказал портье. Он показал на

группу постояльцев,  лениво перекидывавшихся в карты за столиком у входа в

закрытый ресторан.

     - Ни в коем случае!  -  засмеялась Лидочка, закутываясь шарфом, чтобы

защититься от острого весеннего ветра,  что несся с моря.  Она побежала по

скудно освещенной набережной к  причалу,  где  висела доска с  расписанием

пароходов.

     Было уже совсем темно -  часов десять,  не меньше. Волны за парапетом

угадывались  только  по   белой  пене...   Лидочка  добежала  до  доски  с

расписанием.  Сюда долетали брызги от моря,  она сразу окоченела, а фонарь

был так далеко от расписания,  что не было возможности прочесть,  когда же

отправляется первый пароход в Севастополь.

     Лидочка растерянно оглянулась -  о таком препятствии она не подумала.

Может,  вернуться в гостиницу и попросить у Георгия Львовича фонарь?  Пока

Лидочка размышляла,  ветер  неожиданно усилился и  принес  с  собой  такой

плотный и  холодный заряд  брызг,  что  Лидочка кинулась бежать  от  моря.

Впереди была  лишь  ярко освещенная витрина кафе <Франция>,  единственного

открытого в это время на набережной.

     Завидев бегущую от  моря женскую фигуру,  швейцар <Франции> приоткрыл

дверь и впустил Лидочку. За последний месяц она уже не раз бывала здесь.

     - Вы что на ночь глядя?  Простудиться решили?  - Швейцар был ворчлив,

усат, броваст - фуражка с золотым галуном на самые глаза.

     - Ой,  не говорите!  - ответила, задыхаясь, Лидочка. - Не думала, что

живой добегу.

     - Ну погрейтесь,  кофейку выпейте.  У  нас сегодня тихо,  биндюжников

нету, офицеры тоже по номерам отсиживаются.

     - Спасибо. - Лидочка наслаждалась теплым уютном кафе.

     Она прошла в  небольшой зал и  сразу увидела Колю Беккера -  в  форме

морского офицера,  повзрослевшего,  ставшего еще красивее Колю. Коля сидел

за  столиком один,  перед  ним  стояла чашка  кофе  и  рюмка коньяка.  Она

обрадовалась,  увидев его, но не потому, что соскучилась или была одинока.

Коля -  именно тот человек,  который объяснит ей,  кто такой А.  Берестов,

адъютант командующего флотом.  Коля наверняка его видел и обратил внимание

на это совпадение.

     Лидочка прошла через весь полупустой тихий зал,  подошла к  столику и

спросила лукаво:

     - У вас свободно? Вы позволите девушке к вам присоединиться?

     Дама за соседним столиком,  что сидела в обществе грузного тоскливого

полковника, сделала возмущенную мину:

     - Ну и нравы!

     Коля поднял голову, увидел Лидочку и сказал:

     - Я как раз о тебе думал.

     Он поднялся и подвинул стул, предлагая Лидочке сесть.

     Словно они расстались вчера -  добрыми приятелями. И встретились, как

договорено.

     - Ты что здесь делаешь? - спросила Лидочка.

     - Могу тебе задать такой же  вопрос,  -  сказал Коля.  Он взглянул на

дверь. - Ты одна?

     - Одна, - сказала Лидочка.

     Даже в  самой безопасной ситуации нельзя нарушать правил конспирации,

ругал себя Коля.  Что мне стоило потерпеть на холоду,  пока Ефимыч починит

мотор?  Что потянуло меня в это чертово кафе? Нет, не Лидочка его пугала -

хоть и екнуло нерадостно сердце, когда увидел ее рядом со столиком. Увидел

бы ее заранее - скрылся бы. А ведь знал, что она в Ялте. Но чтобы Лидочка,

недавняя гимназистка,  смело входила одна в вечернее кафе,  в такое время!

Что должно было произойти с ней?

     В тот момент Коля не думал о том,  что он - Андрей Берестов. Странно,

но, когда увидел мельком Лидочку на набережной несколько дней назад, сразу

подумал - где же сам Берестов? Но сейчас ни о чем не подумал.

     Изменилась  ли  Лидочка?  По  первому  взгляду  с  Лидочкиной хрупкой

красотой ничего не произошло.  Но, наверное, это не так - все мы меняемся.

И  Лидочка осунулась,  глаза  стали больше и  тревожнее.  Волосы причесаны

иначе -  плотно стянуты в  пучок на  затылке.  И  это насилие над волосами

чуть-чуть оттягивает уголки глаз кверху и  резче обозначает скулы.  В лице

появляется нечто ориентальное.

     - Я  здесь на минутку,  по делу -  еду в  Севастополь,  но вот машина

сломалась.

     - Ты там служишь?

     - В штабе флота.

     - Ты получил новые чины? Я плохо в них разбираюсь.

     - Ничего интересного, - сказал Коля. - Служу. Как все. Кого-нибудь из

знакомых видела?

     - Давно никого не видела, - сказала Лидочка.

     - Тебе кофе заказать?

     - Без сахара.

     Коля поднялся и пошел искать официанта.  Лидочке было слышно,  как за

портьерой он  ссорится  с  официантом,  потому  что  официанту не  хочется

служить, а хочется заседать в Совете.

     - Я обратил внимание, - раздраженно сказал Коля, возвращаясь и садясь

за  столик,  -  что  простонародье  ждет  от  революции  не  столько  благ

материальных, как возможности поговорить на пустые темы.

     - Тебе не нравится революция?

     - Почему?  Мне она нравится.  В определенных пределах.  Например, для

меня она открыла дорогу -  во времена революционных потрясений открываются

пути для смелых и умных людей.  Не будь революции,  я сидел бы в береговой

артиллерии и  ждал,  пока  приплывет <Гебен> и  расстреляет меня вместе со

всей батареей. Но ты расскажи, что с тобой было эти годы.

     - Я уезжала.

     - Куда?

     - Куда, с кем - это долгий разговор.

     - А зачем вернулась?

     - Коля, я разыскиваю Андрея.

     Кофе был теплый,  жидкий -  то  ли  кофе,  то  ли плохой чай.  Молока

официант не принес.

     - Андрея? А вы... разве он... - Коля был удивлен.

     - Мы потеряли друг друга.  А мне его надо найти. Я думала, что ты мог

встречать его или видеть.

     - Нет,  я его не видел... - Коля ответил как бы с оттяжкой - это была

не пауза,  но заминка.  И Лидочка,  готовая к неискренности, сразу уловила

это.

     - Не видел или ничего не знаешь? И фамилии не встречал?

     - Я  ничего не  знаю об  Андрее.  Ты прости,  что я  не могу с  тобой

побыть.  Но  мне надо срочно возвращаться в  Севастополь.  Ты у  родителей

живешь? По старому адресу?

     - Ты  в  Севастополь на  машине?  -  спросила  Лидочка.  Они  странно

разговаривали,  будто  почти  не  слышали  собеседника.  Даже  отвечая  на

вопросы, в самом деле думали о другом. О своем.

     - Да, сейчас уже еду. Ты прости.

     Коля достал аккуратный бумажник.  У Коли всегда все было аккуратное -

и бумажник, и ножик, и носовой платок. Он достал оттуда деньги, положил на

стол.

     - Мы обязательно увидимся, - сказал он.

     - Погоди, - сказала Лидочка. - Ты возьмешь меня с собой.

     - Еще чего не хватало!

     - А  почему?   -  Лидочка  поднялась  тоже.  -  Мне  срочно  нужно  в

Севастополь.

     - Не на ночь же глядя.

     - Мне  все  равно.  Вместо того чтобы четыре часа болтаться завтра на

пароходе, я доеду с тобой. И спокойнее. И к тому же на билете сэкономлю.

     При  последних  словах  Лидочка  улыбнулась,  словно  приглашая  Колю

разделить шутку.

     - Я и не подумаю тебя брать, - сказал Коля. - Это служебная машина.

     Они уже оделись и, продолжая разговаривать, вышли на улицу.

     - Наш автомобиль перегружен? - иронизировала Лидочка.

     Коля понимал,  что  она  пойдет с  ним до  автомобиля -  и  что тогда

делать? Какая незадача! Она же назовет его Беккером!

     - Коля,  я бы не стала тебя просить,  если бы не нужда. Ты послан мне

Богом, буквально послан.

     Ветер несся с  моря,  колючий,  бешеный,  порывистый,  он нес с собой

ледяные капли -  будто был ноябрьским, а не майским. Лидочка ухватилась за

локоть Коли.

     - Где твой автомобиль? - Лидочке приходилось кричать.

     - Вон там,  за углом.  Но я тебя все равно не возьму.  Севастополь не

место для благородных девиц.

     - Город как город!  -  ответила Лидочка.  - Я там жила. Не придумывай

глупостей, Беккер!

     С  каждым шагом автомобиль был  все  ближе.  Мерное урчание двигателя

донеслось сквозь шум ветра. В лица им вспыхнули фары.

     - Ваше  благородие!   -   послышался  голос  в  относительной  тишине

переулка. - Я здесь! Мотор как часы работает.

     Тут  только Ефимыч увидел,  что Коля не  один,  с  девушкой,  которая

повисла у него на руке.

     - Здравствуйте,  - сказала Лидочка. - Я очень прошу - возьмите меня с

собой - мне очень нужно в Севастополь. Срочно.

     - Мое дело маленькое, - сказал Ефимыч. - Как господин Берестов?

     - Что?  -  Лидочка обернулась к Коле. Фары били ему в лицо, как лампа

на  столе  Вревского,   -   тот  любил  поворачивать  свет  лампы  в  лицо

подозреваемому преступнику - чтобы ослепить.

     Коля закрылся ладонью от света.

     - Ефимыч! - крикнул он. - Выключи фары! Я же ничего не вижу!

     - Коля! - сказала Лидочка. - Что это значит?

     - А что случилось?

     - Как он тебя назвал?

     - Лидочка,  завтра я вернусь, даю тебе честное слово - жди меня в том

же кафе. Я тебе все расскажу. Честное слово.

     - Нет,  Коля,  я еду с тобой.  А если ты меня не возьмешь, я найму за

любые деньги извозчика,  и он меня к утру довезет до Севастополя. И я тебя

все равно найду.

     - Лида, ты же ничего не понимаешь.

     - Тогда поехали, и по дороге ты мне все расскажешь.

     - Лида, я не могу взять тебя с собой.

     - Господин матрос.  -  Лидочка рванулась к машине. - Господин матрос,

скажите, как зовут вашего начальника?

     Ефимыч понял: лейтенант Берестов оставил здесь девицу и скрывается от

нее.  Может,  даже представлялся под  чужим именем,  а  теперь она  узнала

настоящее.  Смешно, конечно, но нам что за дело до господских утех? Ефимыч

хмыкнул и счел за лучшее не услышать вопроса.

     Лидочка между тем вырвала руку у Коли,  подбежала к машине, повернула

ручку задней дверцы и влезла внутрь.

     - Лидия!  -  Коля старался говорить с  ней,  как говорят с  маленьким

непослушным ребенком как  раз  перед тем,  как  начать его пороть:  доводы

рассудка исчерпаны, терпение лопнуло, еще мгновение...

     - Поехали!  -  крикнула Лидочка изнутри -  она  исчезла под  поднятым

верхом автомобиля.

     Коля  протянул руки внутрь мотора,  намереваясь вытащить Лидочку.  Он

возил руками в  темноте,  рычал от  бессильной ненависти к  ней.  Господи,

крутилось у  него в  голове,  Господи,  я  целовал ее и клялся ей в любви,

Господи, избавь меня от этого кошмара!

     Коле  удалось схватить Лидочку за  горячую руку.  Чуть  не  сломав ей

пальцы,  он  рванул  Лидочку  к  себе,  но  короткий  предупреждающий звук

клаксона пронзил его нетерпение и ненависть.  Не отпуская рвущихся пальцев

Лидочки, он обернулся:

     - Что?

     - Патруль!

     Коля и сам увидел,  как в переулок завернули - то ли на шум, то ли по

ритуалу обхода -  два  солдата с  винтовками.  Первый,  что  шел  впереди,

принялся снимать с плеча винтовку:

     - Стой! Что за шум?

     Коля отпустил пальцы Лидочки и прыгнул в машину.

     - С дороги!  - крикнул Ефимыч, нажимая на газ. - Дорогу Черноморскому

революционному флоту!

     Автомобиль  кинулся  на  солдат,  как  медведь,  и  те  расступились,

освобождая дорогу. Они что-то кричали следом, но машина, набирая скорость,

катилась под откос к главной дороге.

     Управляя автомобилем,  Ефимыч  не  оглядывался и  ничего не  говорил,

точно ничего и  не  произошло.  Но  ему  было слышно любое громкое слово с

заднего сиденья,  поэтому Коля с  Лидочкой говорили тихо,  и Лидочка имела

как бы преимущество перед Колей -  в любой момент она могла повысить голос

или позвать Ефимыча.

     - Ну чего ты добилась?  -  Коля шепотом наклонился к  уху Лидочки.  -

Зачем тебе это? Лучше сойди. Сойди у <Ореанды>, еще не поздно. И вернешься

домой.  Или  мы  можем тебя довезти до  дому -  ты  за  армянской церковью

живешь?

     - Мне не надо домой, - сказала Лидочка, не заботясь особенно, услышит

ее шофер или нет.  -  Я  хочу знать правду.  И думаю,  что смогу ее узнать

именно в Севастополе.

     - Что тебе нужно узнать?

     - Мне нужно узнать,  кто такой лейтенант Берестов, о котором написано

в сегодняшней <Тавриде>.  Он выступал на митинге в полуэкипаже и рассказал

о положении дел с революцией.

     - Если ты узнаешь правду, ты уйдешь?

     - Не знаю, Коленька, не знаю. Эта правда должна меня убедить.

     Глаза привыкли к темноте,  и Коля видел, как блестят Лидочкины глаза.

Ничего не было видно, но глаза блестели.

     Ялта  осталась позади  -  пошли  низкие татарские сакли  с  каменными

заборами между ними.

     - Ты уже догадалась, - прошептал Коля. - Ты же догадалась, что я взял

фамилию Берестова.

     - Зачем?  - спросила Лидочка дрогнувшим голосом. Признание Коли вдруг

испугало ее.  Если он  так  спокойно говорит о  том,  что он  -  Берестов,

значит, можно? Значит, с Андрюшей что-то случилось?

     - Лидочка, я тебе завтра объясню. Я не могу везти тебя в Севастополь.

Останови, Ефимыч, дама сойдет.

     - Коля,  -  сказала Лидочка,  -  ты можешь меня убить, но добром я не

уйду.

     - Лида, ты что говоришь!

     - Ты  можешь  выкинуть меня  из  мотора,  но  я  завтра  же  приеду в

Севастополь и найду тебя!

     - Лида!

     - Ваше благородие, остановимся или дальше ехать?

     - Останови, - сказал Коля, решившись.

     Машина  съехала к  обочине.  Город  уже  кончился -  близко к  дороге

подходил обрыв. По обрыву падал маленький водопадик - в палец толщиной. Но

шумел, как настоящий.

     Коля повлек Лидочку за собой. Они шли в свете фар - может, Коля и сам

не хотел оказаться в  темноте.  Они уходили от машины,  а  фары следили за

ними, как два глаза светящейся стрекозы.

     - Слушай,  -  сказал Коля,  когда ему  показалось,  что Ефимыч уже не

услышит,  -  я  подробнее потом все расскажу.  А  сейчас я только коротко,

хорошо?

     - Говори.

     - Мне случайно попали документы Андрея.

     - Как так случайно?

     - Понимаешь,  это уже было давно...  полгода назад.  Я  не  хотел ими

пользоваться.

     - Коля, расскажи все по порядку. Что с Андреем?

     - Ты не знаешь? Ты, честное слово, не знаешь?

     - Что я должна знать?

     - Что Андрея... нет.

     - Почему ты так говоришь? Как ты смеешь?

     - Не кричи, Лида. Я знаю, что вы с ним вместе бежали, я не спрашиваю,

что произошло и  почему ты одна,  -  я  же не спрашиваю.  Я понял,  что ты

осталась там, а он вернулся, да?

     - Ты не то говоришь! Ты должен говорить правду!

     - Я  сказал правду.  Я  сказал...  Когда  стало  известно про  смерть

Андрюши, Вревский передал мне его бумаги. Ну зачем они Вревскому?

     - Кто тебе сказал, что Андрея... нет?

     - Ну это же все знают!

     - Ты его обокрал! Ты украл его документы, зачем ты это сделал?

     - Клянусь тебе всем святым, что эти документы я получил от Вревского.

Он закрыл дело, он отдал мне весь пакет, чтобы я отвез в Симферополь Марии

Павловне.  Но ты...  да погоди ты!  - но сначала я не мог уехать - не было

отпуска, а потом революция - я попал в Севастополь...

     - Нет,  -  повторяла Лидочка,  отходя от  Коли,  и  тот шел за ней по

слабеющей дорожке света. - Нет, этого не может быть!

     Вдруг она замерла,  подняла руку -  тень ее  была жутко длинной,  она

уходила в бесконечность, сливаясь с чернотой.

     - Если все так,  почему ты -  Андрей Берестов? Почему не передал тете

Марусе, а взял?

     - Это самое простое,  - сказал Коля. - Когда я приехал в Севастополь,

там  начались гонения на  людей  с  немецкими фамилиями -  тебе  этого  не

понять. И я вспомнил, что у меня есть документы Андрюши. Они же ему уже не

нужны.  И я их позаимствовал.  В этом не было плохого.  Если кто и имел на

это право - только я. Я же его друг.

     - Я тебе не верю!  - Лидочка побежала по дороге, в темноту, и ей было

все  равно,  куда бежать,  потому что  все потеряло смысл:  и  плавание во

времени,  такое долгое,  и  жертвы,  и  расставание с родными,  и со своим

временем - все теряло смысл без Андрюши.

     До той минуты Лидочке не приходила в  голову  мысль,  что  с  Андреем

могло  что-то  случиться.  Она  убедила себя,  что он опоздал - он все еще

плывет по волнам времени,  и она его дождется.  Известие о  смерти  Андрея

было настолько невероятно и подло, что об этом можно было пока и не думать

- нужно было только изобличить  Беккера,  который  все  это  придумал.  Он

объявил себя Андрюшей ради какой-то своей выгоды.  И в то же время, убегая

от Коли,  она убегала от страха,  который он нес в себе,  -  ведь  он  мог

повторить, что Андрюша умер.

     Коля  пробежал за  ней  несколько шагов  и  остановился,  потому  что

исчезновение Лидочки во тьме было выходом -  вот и нет ее. А куда убежала?

Не знаю - наверное, домой, к мамочке.

     Но неожиданно на этой сцене появился третий персонаж,  которому ранее

была уготована роль зрителя.

     Ефимыч нажал на газ и, гудя, медленно двинул машину вперед. Коля чуть

не попал под колеса,  отскочил к обрыву,  балансируя на краю, - яркие лучи

света гнали перед собой темноту,  пока не выхватили из нее светлую фигурку

Лидочки.

     И та остановилась, как бы прижатая светом к дороге.

     Клаксон призывно гуднул два раза.  Он звал ее,  и Лидочка вернулась к

машине.  Ефимыч открыл дверцу,  и  Лидочка взобралась внутрь.  Послышались

частые шаги - подбежал Коля.

     - Это что?  -  Он задыхался от быстрого бега и гнева. - Ты что? С ума

сошел? Да ты понимаешь, что сделал? Ты же меня задавить мог!

     - Не дай Бог! - серьезно ответил Ефимыч.

     Машина закачалась на рессорах - рядом с Лидочкой устроился Коля.

     Он молчал и  тяжело дышал,  как будто долго бежал в  гору,  Лида тоже

молчала - в голове у нее была экзаменационная тупость - ни одной мысли, ни

одного чувства.

     Коля перевел дух и сказал:

     - Мы подвезем тебя до дома?

     - Нет,  -  сказала Лидочка тоже спокойно -  все уже кончилось.  И она

была сильнее Коли -  не только потому,  что у  нее обнаружился неожиданный

союзник,  но и  оттого,  что она ровным счетом ничего не боялась и ей было

нечего терять - а Коля и боялся, и терял.

     - Чего ты хочешь? - спросил Коля.

     - Мы поедем в Севастополь, - сказала она. - Я возьму у тебя документы

и бумаги Андрея. Я тебе не верю. Я должна увидеть их собственными глазами.

     - Но где ты будешь ночевать?  Мне же надо в штаб.  Немедленно. У меня

очень важные дела.

     - В гостинице переночую.

     - Ты не попадешь в  гостиницу,  ты не представляешь,  как переполнены

гостиницы в Севастополе.

     - Да не волнуйся ты за меня!  -  Лидочка повысила голос. - На вокзале

подожду, на пристани, ничего со мной не случится.

     - Делай как хочешь. Я покажу тебе эти документы, - сдался Коля.

     Наступила тишина -  ее  лишь  подчеркивал ровный шум  мощного мотора,

который со  скоростью пятьдесят километров нес  вперед <Руссо-балт>.  Фары

выхватывали скалы,  поросшие колючками,  а затем уходили в пустоту,  когда

машина делала поворот.

     И тут Лидочка заплакала.  Она еще не верила, но уже понимала, что так

могло случиться.

     - А ты точно знаешь? - спросила она тихо.

     - Я хотел бы, чтобы было иначе, - искренне ответил Коля. - Я бы очень

хотел,  чтобы он был жив.  Неужели я  бы позволил себе взять это,  если бы

Андрей был жив?

     - А как это случилось? С Андреем?

     - Я  не знаю.  Мне Вревский не рассказал.  Кажется,  что его узнали -

была перестрелка, и он погиб.

     - А где... где Андрюша... где его похоронили?

     - Я не знаю.

     - Ты лжешь. Ты, конечно, лжешь!

     - Наверняка  об  этом  было  в  газетах,  - сказал Коля.  - Ты можешь

проверить.  Возьми в библиотеке подшивки газет за осень прошлого года. Там

написано - я помню, что писали.

     - Хорошо,  -  сказала Лидочка,  -  ты  прав.  Мне  надо  было  раньше

догадаться про библиотеку.

     Ефимыч затормозил так резко, что пассажиров кинуло о спинки переднего

сиденья. Коля умудрился привстать и понял, что дорогу перегородило упавшее

дерево.

     Мотор  остановился  -  Ефимыч  высунулся  из  мотора,  вглядываясь  в

темноту.   И  в  движении  его  была  тревога,  которая  сразу  передалась

пассажирам.

     - Что там? - спросил Коля.

     Ефимыч сказал:

     - Люди.

     И они сами увидели людей -  из-за дерева не спеша вышли три человека.

Двое с винтовками. Один, первый, с револьвером в руке. Одеты они были так,

что  казались на  первый взгляд военными,  но  потом ты  понимал,  что они

скорее всего  не  военные люди.  Одежда была  военной,  но  ни  погон,  ни

петличек, ни кокард у них не было.

     - Выходите!  -  крикнул тот, кто стоял первым, и помахал револьвером,

показывая, что нужно выходить.

     - Это кто такие? - спросила Лидочка.

     - Бандиты, ясное дело кто, - сказал Ефимыч, вылезая из автомобиля.

     - Погоди.  -  Коля остановил Лидочку, которая хотела было последовать

примеру  шоффера.  Захрустела  бумага.  Чуть  не  оторвав  пуговицы,  Коля

расстегнул черную  шинель  и  вытащил из-за  пазухи  небольшой конверт.  -

Спрячь,  быстро.  -  Коля смотрел, как вооруженные люди шли к машине. Один

остановился и, проводя руками по бокам Ефимыча, обыскивал его.

     - Что это? - спросила Лида.

     - Спрячь.  Далеко, как можно дальше. Тебя не будут обыскивать, а меня

будут. И машину будут обыскивать.

     - Почему?

     - Я  думаю,  что Ялтинский совет узнал о  моих делах и послал погоню.

Если они найдут письмо - мы погибнем. Скорей же!

     Лидочка быстро спрятала конверт за корсет -  конверт был теплым - это

было странно и почти забавно, - он хранил тепло Колиного тела, а Андрюшино

тело холодное...

 

 

     Лидочка дрожала,  но от горя,  а не от страха.  Коля сделал несколько

шагов навстречу бандитам, встал к ним почти вплотную - заговорил:

     - Я хочу знать, кто посмел остановить мой мотор?

     Главный бандит оттолкнул Колю,  тот не ожидал толчка,  пошатнулся, на

секунду его речь прервалась.

     Ефимыч отошел к  Лидочке,  подхватил ее,  потому что увидел,  что она

теряет сознание.

     - А  ну  пошли!  -  приказал главный бандит.  Пистолет он направил на

пленников.

     - Погоди, - сказал Ефимыч, - видишь, барышне дурно!

     - Барышню можешь здесь  бросить,  -  сказал бандит.  Второй почему-то

рассмеялся. И заговорил, смеясь, не по-русски. Ефимыч был из Пскова, он не

догадался,  что за язык.  А Коля понял -  татарский.  Правда,  он его знал

плохо.  Плохо,  но достаточно,  чтобы понять слова бандита: <Оставь и меня

здесь. Я посмотрю, она не убежит>.

     - Молчать! - сказал главный бандит по-русски. - Все молчать!

     Ефимыч взял Лидочку на  руки,  она была легкая,  тонкая,  он понес ее

следом за главным бандитом.  Потом шел Коля,  потом еще один бандит.  Тот,

который смеялся, остался у автомобиля.

     Они  шли  недолго,  по  заросшей  кустарником просеке,  поднимаясь от

дороги вверх,  свернули за  выступающую скалу и  оказались на поляне,  где

стояла небольшая каменная,  в одно окно, хижина, перед ней горел костер, у

костра сидели несколько человек. Никто не встал навстречу.

     Главный бандит заглянул в слабо освещенную дверь хижины.

     - Не приходил? - спросил он по-татарски. Только Коля его понял.

     - Скоро придет, - откликнулись из хижины.

     Ефимыч опустил Лидочку на землю у костра,  но не рядом,  а за спинами

сидевших там бандитов. Голову ее он положил себе на колени.

     - Воды дай, - сказал он.

     Люди у  костра оглядывались.  Потом один из  них зачерпнул кружкой из

котелка, висевшего на костре, и протянул Ефимычу.

     - Ранили или больная? - спросил он.

     - Плохо ей стало, испугалась, - сказал Ефимыч.

     - Это бывает, - сказал бандит.

     Ефимыч принялся дуть на воду.  Коля стоял неподалеку,  руки за спину.

Во  всей  этой  сцене была  какая-то  задумчивость,  замедленность,  будто

действие происходило во сне или под водой.

     Так  продолжалось минуты  три-четыре.  Ефимыч  дал  Лидочке  хлебнуть

горячей воды.  Она закашлялась.  Ефимыч помог ей  сесть рядом,  на  тонкие

бревна, лежавшие у костра. Он поддерживал ее. Лидочка плохо соображала.

     Из хижины вышел пожилой татарин -  если о прочих нельзя было сказать,

татары они  или русские,  потому что одеты они были в  военную одежду,  то

этот человек был одет, как татарский крестьянин.

     - Ты их обыскал?  - спросил он.  Опять же по-татарски. Уверенный, что

никто из пленников его не поймет.  Не  мог  же  он  догадаться,  что  этот

морской  офицер вырос на Глухом переулке в Симферополе,  где каждая третья

семья - татары?

     - Они не будут стрелять, - сказал тот.

     - Ты не знаешь. Ты бумагу возьми.

     - Встань - пойди сюда, - сказал бандит Коле. По-русски.

     - Зачем?

     - Тебе сказали. И подними руки.

     - Вы не имеете права!  -  сказал Коля.  -  Я представляю Черноморский

флот.   Вы  понимаете,  что  это  значит?  Одного  выстрела  шестидюймовки

достаточно, чтобы от вашего логова ничего не осталось.

     - Твоя шестидюймовка не  знает,  куда стрелять,  -  сказал бандит.  -

Пускай стреляет.  А ты руки подними -  подними, подними, я тебя не обижаю,

это порядок такой.

     - И  обыщите машину!  -  раздался голос из  хижины.  Голос был знаком

Коле.

     Коля понял, что они искали письма из Ай-Тодора.

     Коля осторожно кинул взгляд на Лидочку. Она могла понимать татарский.

Только бы не испугалась и не отдала письмо.

     Бандит провел руками по  бокам Коли,  по ногам,  между ног.  Полез во

внутренний карман -  вытащил бумажник.  Коля терпел - он пытался уговорить

себя, что все это происходит не с ним - что он читает в романе Кервуда или

Жюля Верна.  Руки у  бандита были холодные,  а  изо рта пахло луком.  Было

противно,  но Коля терпел.  И думал сейчас не о себе,  а о том,  что нужно

спасти письмо.  Это странные бандиты, они ведут себя совсем не как бандиты

- они ищут письмо.  Если бы не татарская речь,  Коля не сомневался бы, что

засада подстроена Ялтинским советом, который подозревает Колчака в связи с

Романовыми.  Но это были крымские татары. Значит, у Ялтинского совета есть

свои татарские банды?

     Бандит сказал:

     - Застегивайся. - И понес бумажник Коли своему начальнику.

     В одной руке у него был бумажник. Во второй - маленький флакон.

     - Это что такое? - спросил татарин строго. - Это яд, да?

     Коля не сразу сообразил,  что это флакон французских духов, взятый им

с трюмо императрицы в подарок Раисе.

     - Духи, - сказал Коля с облегчением. - Понюхай, если не веришь.

     Теперь наступила очередь Ефимыча.

     - Давай подними руки, обыскивать буду, - сказал бандит.

     - Мы его у машины обыскали, он пустой, - прозвучало в ответ.

     Пожилой татарин зашел в хижину и передал тому,  кто был там, бумажник

Коли  и  пузырек с  духами.  Как  жаль,  что  окошко в  хижине так  мало и

расположено высоко, тысячу рублей отдал бы за то, чтобы увидеть рожу этого

ялтинского агента. Ведь не выходит! Значит, узнал Колю и не хочет, чтобы и

тот узнал его.

     - Эй!  -  крикнул старый татарин,  выйдя из  хижины.  -  А  что там в

автомобиле?

     Как бы в ответ на вопрос из темноты вышли люди.

     - Нет, - сказал первый. - Ничего нет.

     - Должно быть! - раздался голос из хижины. - У женщины ищите!

     - У нее ничего нет!  -  сказал Коля быстро.  -  Клянусь честью, у нее

ничего нет! Мы только что встретились.

     Увидев,  что  бандиты обернулись к  сидящей у  костра,  обняв колени,

Лидочке, Ефимыч встал и вытащил из костра полуобгоревший сук.

     - Только троньте, - сказал он. - Только троньте.

     - Зачем бабу трогать? - сказал молодой бандит. - Сам трогай.

     - Они могли спрятать письмо, - настаивал голос из хижины.

     Коля тоже двинулся к Лидочке.

     - Сначала убейте меня, - сказал он.

     - А  почему  не  убить?  -  сказал  молодой  бандит,  поднимая маузер

Ефимыча. Медленно-медленно...

     Коля  понял,  что  пришло время  рискнуть.  Он  так  волновался,  что

татарский язык вернулся к нему,  будто он играл на дворе десять лет назад.

И он закричал на жаргоне городских татарских мальчишек:

     - Не  смей трогать мою невесту!  Только попробуй!  Я  уйду в  ад,  но

возьму с собой ваши души! Пусть ваших невест щупают чужие лапы! Пусть вашу

мать обыскивают русские! Идите сюда, собаки!

     Все стояли,  будто пораженные громом,  словно у них на глазах морской

офицер превратился в дива.

     Затрещали сучья.  От  дороги на  поляну у  костра быстро вышел  Ахмет

Керимов.

 

 

     Он  остановился  на  краю  освещенного  костром  круга  и,   медленно

поворачивая голову,  пронесся  глазами  по  лицам  участников  прерванного

сражения.

     Он увидел своих товарищей - бандитов. Они стояли полукольцом, спинами

к костру,  будто стая волков, которые остановились перед старым оленем. Он

увидел Ефимыча,  затем -  Колю Беккера.  И  сделал еще  шаг вперед,  чтобы

понять,  кто же та женщина в  сером пальто и  сбившейся набок шляпке,  что

сидит у костра, - и узнал Лидочку.

     Затем услышал, как из хижины снова звучит голос:

     - Ну идите же! Что там у вас происходит?

     Ахмет вдруг широко улыбнулся -  почему-то  ему эта картина показалась

забавной.

     - Всем вольно, - сказал он. - Перемирие.

     - Что  такое?  Керимов,  это вы?  Зайдите ко  мне,  -  послышалось из

хижины.

     - Погодите,  -  ответил Ахмет. - Я, кажется, встретил друзей, которых

не видел целую историческую эпоху.  Ведь мы расстались с вами в империи, а

встретились в республике.

     Остальные бандиты,  слыша,  насколько спокоен  и  весел  Ахмет,  тоже

заметно успокоились, распрямились, отступили назад.

     - Махмуд, дорогой, - сказал Ахмет, - расскажи, что происходит.

     Пожилой  татарин  ответил  по-татарски,  говорил  он  длинно,  другие

вмешивались,  помогали.  Коля перестал понимать -  в  ушах шумело,  начала

болеть голова.

     - Кто такой? - спросил Ефимыч. - Кто этот молодой?

     - Так не бывает, - сказала Лидочка. Но осталась сидеть.

     Конечно,  так бывало, но только в приключенческих романах, где герои,

уже привязанные к  столбам или кострам,  уже взошедшие на плаху,  чудесным

образом слышат боевой клич своих друзей.  И спадают оковы, гремят барабаны

- наши победили! Впрочем, Лидочка в этот момент не задумывалась, насколько

такое сравнение правомочно, - ей никто не грозил смертью. Хотя неизвестно,

чем бы все кончилось.

     - Все ясно,  -  сказал Ахмет, который говорил по-русски из уважения к

гостям  -  незваным и  невольным гостям.  -  Отведите девушку  в  дом.  Ей

холодно.

     Пожилой  татарин  быстро  заговорил  по-татарски.   Коля  понял:   он

напоминал, что в доме гость, который не захочет, чтобы его видели.

     - Пускай уходит, - сказал Ахмет по-русски.

     Одновременно с этими словами из дома быстро вышел высокий человек,  в

длинном черном пальто и  надвинутой на  лицо шляпе.  Левую руку он  держал

перед лицом, чтобы его не узнали.

     - Господин эмиссар! - окликнул его Коля. - От вас я этого не ожидал.

     Человек в пальто засмеялся -  смех был приглушен -  и унес этот смех,

свернув за угол дома.

     Все смотрели туда,  где скрылся человек из хижины,  молчали, будто он

обязательно должен был что-то сказать.

     И тот сказал - из-за угла хижины донесся голос:

     - Керимов, ты за это ответишь.

     Ахмет не обернулся на крик.

     - Лида, - спросил он, - ты сама пройдешь или тебе помочь?

     - Спасибо, Ахмет, - сказала Лида. - Я сама.

     Коля подошел к Ахмету. Протянул руку. Ахмет поздоровался с ним.

     - Спасибо,  -  сказал Коля,  -  как всегда,  Ястребиный Коготь,  друг

бледнолицых, прискакал вовремя.

     Он  тоже вошел в  хижину.  Там  было тепло,  теплее,  чем снаружи.  У

дальней стены  протянулась низкая широкая скамья.  Перед  ней  на  грязном

коврике  стояла  керосиновая лампа  -  от  нее  тянуло  копотью и  запахом

горелого керосина.  Он смешивался с ароматом французских духов, украденных

в Ай-Тодоре.

     - Садитесь,  -  сказал Ахмет.  -  Извините,  что так получилось. Я не

знал, что увижу вас.

     - Для  нас  это тоже неожиданность,  -  сказал Коля,  оглядывая себя,

словно ища непорядок в своем туалете. - И приятная притом.

     Лидочка рассматривала Ахмета - почти месяц она провела в одиночестве,

никого не видя, если не считать бывших соседей и соучениц, которых Лидочка

избегала,  чтобы не отвечать на вопросы,  -  и вдруг за один час встретила

сразу двоих. И, подумав так, Лидочка снова рухнула в пучину своего горя.

     - Как вы сюда попали? - спросил Ахмет.

     А Лидочка, не в силах терпеть неизвестность, перебила его:

     - Ахмет, скажи, что с Андреем? Где Андрей?

     - Ты не знаешь?

     - Ахмет, ты же его друг. Скажи правду!

     - Я думал, что ты знаешь... или тоже...

     - Ты его видел? Ты разговаривал с ним?

     - Нет, но мне сказали... я думал...

     - Врешь!  -  закричала  Лидочка,  как  базарная  торговка.  -  Врешь,

негодяй! Вы все врете, вы все завидуете ему! Вы хотите, чтобы он умер!

     И  тут  Лидочка увидела краем глаза,  что  Коля  показывает пальцем у

своего виска -  показывает Ахмету,  что она,  Лидочка,  не в себе. И Ахмет

чуть заметно кивает.

     - Не надо этих заговоров! - кричала Лидочка. - Я все понимаю.

     - Эй!  -  сказал Ахмет обыкновенным голосом,  видимо, зная, как тонки

стены хижины. - Принеси воды.

     Но  Ефимыч уже поднялся -  он вышел из хижины и  вернулся со стаканом

теплой воды, из которого уже поил Лидочку.

     - Извини, - сказал Коля. - Давай в следующий раз все обсудим. Главное

- что мы встретились. Мне надо спешно вернуться в Севастополь.

     - Погоди, - сказал Ахмет, - десять минут ничего не решают. Сначала ты

ответь мне на пару вопросов.

     Он стоял, сложив руки на груди и набычившись, словно Наполеон.

     - Можешь не  задавать,  -  сказал Коля.  -  Я  знаю,  что  ты  хочешь

спросить.  Есть ли у  меня письма от Романовых Колчаку,  которых Ялтинский

совет подозревает в сговоре с Морским штабом и даже хочет их арестовать...

Видишь,  я тоже кое-что знаю. Больше того - к тебе приехал эмиссар из Ялты

или из Симферополя - не знаю откуда. Фамилия его - Мученик. Я с ним знаком

- он из Севастополя.  Я думаю,  он тебе и заплатил,  чтобы перехватить наш

мотор и обыскать нас -  а может,  и пустить в расход.  Ну что молчишь? Я в

чем-нибудь не прав?

     - Звучит глупо,  -  сказал Ахмет.  -  В  твоих  устах,  эффенди,  мои

действия  кажутся  действиями  необразованного  бандита,  а  я,  как  всем

известно, чуть было не окончил Сорбонну.

     Ахмет отпустил длинные волосы, на нем был английский френч без погон,

широкие щегольские синие галифе и блестящие сапоги.

     - Я не хотел тебя обидеть,  -  сказал Коля.  -  Но как ты знаешь,  от

уровня вежливости смысл не меняется.

     - Ах,  как красиво! - отозвался Ахмет, но лицо, тревожно подсвеченное

снизу лампой,  было резким и  зловещим.  -  Только учти,  что  меня нельзя

нанять или купить.  И моих людей тоже. Мы сознательные борцы за счастливое

будущее свободного татарского народа.

     - Ну  вот,  -  усмехнулся Коля,  -  теперь ты заговорил еще красивее.

Учти, я не возражаю против свободы татар Крыма.

     - Боюсь,  что ты не понял,  -  сказал Ахмет.  -  Мы требуем не только

свободы -  для всех,  для татар,  для русских,  для хохлов,  -  мы требуем

независимости Крыма.

     - Как так независимости Крыма? Это что-то новенькое.

     - Надо газеты читать. В Симферополе уже создан комитет.

     - Ну  хорошо,  пускай независимость.  Неужели это  играет сейчас хоть

какую-нибудь роль?

     - Конечно,  играет.  Ты намекнул,  что Мученик нас купил.  Мученик не

может купить Керимова,  потому что они с Мучеником союзники.  Оба они -  и

Мученик,  и  Керимов -  боятся,  что адмирал Колчак и его офицеры захватят

власть в  Крыму и  задушат революцию,  что они будут вешать на  деревьях и

татарских,  и русских, и еврейских революционеров, а Керимову тогда висеть

рядышком с Мучеником. Теперь ты понял, насколько это серьезно?

     - Это  теория,  Ахмет.  Это  теория,  которую придумали неполноценные

люди.  Есть Российская империя,  и  наш с  тобой долг,  Ахмет,  вернуть ей

величие и не дать ее распродать.

     - Теперь наши позиции выяснились,  герр фон Беккер,  - сказал Ахмет и

деланно рассмеялся.

     Коля посмотрел на Ефимыча,  тот сидел,  глядя на пустую кружку. Он не

мог не слышать. Но может быть, он не вслушивался?

     - Я  могу  тебе  сказать  совершенно  честно  -   я  бывал  на  вилле

императрицы. И не раз, - сказал Коля.

     - Знаю, еще бы не знать.

     - Если ты так информирован, то ты знаешь, почему я там бывал.

     - Не подозреваю.

     - У меня сложились свои особые отношения, - тут Коля замолчал, словно

подбирал  соответствующие моменту  слова,  -  личные  интимные отношения с

одной молодой особой... Ну, влюбился я, черт побери! В княжну Татьяну.

     - У  нее  коленки красивые?  -  спросил заинтересованно Ахмет  и,  не

дождавшись ответа,  сокрушенно добавил:  -  Опять опоздал! А ведь мы с ней

были близки!

     - Ты шутишь?

     - Ни в коем случае,  - ответил Ахмет. - И знаю, что ты лжешь. Не стал

бы ты сейчас крутить роман с  княжной или с кем-то из камарильи -  слишком

опасно. Не для тебя такая забава.

     - Ахмет,  нам  пора  ехать,  -  сказал  Коля.  -  Ты  не  будешь  нас

задерживать? Дорога дальняя.

     - Нет,  -  сказала Лидочка,  глядя на Колю в  упор.  -  Я  останусь у

Ахмета. Ахмет отвезет меня в Ялту. Хорошо, Ахмет?

     Ахмет  удивился -  ему  неясны  были  отношения Коли  и  Лидочки,  он

чувствовал недоговоренность, но не вмешивался.

     - Хорошо, - сказал Ахмет. - Я, правда, в Ялту не собирался...

     - Я прошу тебя.

     - Хорошо! Я же сказал - хорошо!

     - А я поехал в Севастополь, - сказал Коля.

     - Да поезжайте вы все,  куда хотите!  Поезжайте!  - Ахмета неожиданно

охватила  вспышка  злости  - непонятно к кому,  - он выбежал из хижины,  и

сразу его резкий голос зазвучал снаружи - он  по-татарски  отчитывал  тех,

кто сидел у костра.

     - Ты серьезно решила тут остаться? - спросил Коля. - Не боишься?

     - Поезжай, Коля, хорошо?

     - Ладно. Счастливо тебе оставаться.

     - Спасибо,  - сказала Лидочка, подходя к Ефимычу и протягивая матросу

узкую ладонь.

     - Не  за  что,  -  мрачно ответил тот.  -  Вы не расстраивайтесь так.

Обойдется. Наверно, ошибка.

     - Письмо, - сказал Коля. - Быстро, пока он не вернулся!

     - Какое письмо? - не сразу поняла Лидочка.

     - Которое я тебе дал. Да тише ты!

     - Прости. - Лидочка стала доставать письмо. Коля стоял рядом, ему так

хотелось рвануть на себя лиф ее платья,  чтобы выхватить письмо,  - именно

чтобы выхватить. И Лидочка чувствовала его нетерпение - совсем иное, чем у

мужчины, который мечтает о ней...

     Коля выхватил у  нее письмо -  он  не хотел быть грубым,  но он очень

спешил, и Лидочка понимала, что он прав: если кто-нибудь, в первую очередь

Ахмет, увидит письмо, будет плохо.

     Коля едва успел - он еще не вынул руку из кармана плаща, так и замер.

Вошел Ахмет.

     - Вы еще здесь? - спросил он равнодушно.

     - До встречи,  -  сказал Коля, пожимая на прощание руку Ахмету. - Мне

повезло, что я встретился с тобой.

     - Тебе точно повезло, - согласился Ахмет.

     - До свидания, Лидочка, - сказал Беккер.

     Он  поцеловал ей руку.  Лидочка была так подавлена,  что не успела ее

отдернуть.

     - Ефимыч! - сказал Коля и первым пошел к выходу из хижины.

     Матрос вышел следом, не оборачиваясь и не прощаясь.

     Закрылась дверь.

     - Их не тронут? - спросила Лидочка.

     - Конечно, их не тронут, - сказал Ахмет. - Письмо у тебя было?

     Лидочка не ответила.

     - Чего ты его защищаешь?

     - Я его не защищаю. Мне все равно...

     Заглянул молодой  парень  -  Лидочка впервые увидела человека,  грудь

которого крест-накрест была перетянута пулеметными лентами.

     - Все готово, - сказал он.

     - Едем! - сказал Ахмет.

     Пролетка стояла на  дороге,  дерево куда-то  делось,  автомобиль Коли

тоже исчез.

     - Они уехали? - спросила Лидочка.

     - Конечно.  Прости,  у  меня  нет  автомобиля.  Помнишь,  какой  был?

Помнишь?

     - Ну конечно, Ахмет.

     Молодой парень,  обвязанный пулеметными лентами,  уселся на  облучок.

Ахмет достал из-под ног кожух, накинул его на Лидочку.

     - Будет холодно, - сказал он. - Тебе куда ехать? Домой?

     - Нет,  в гостиницу, - сказала Лидочка. - Ты разве не знаешь, что мои

в Одессе?

     - Знаю, что в квартире живут другие, - сказал Ахмет.

     Парень в лентах зацокал на лошадей,  легонько хлестнул одну, пролетка

стала разворачиваться.

     - Почему ты  сюда  приехала?  -  спросил Ахмет.  -  Я  чуть  язык  не

проглотил, когда увидел тебя. Я точно думал, что ты умерла.

     Лидочка протянула руку, дотронулась до кисти Ахмета.

     - Я теплая, - сказала она.

     - Это просто чудо.

     - Я ищу Андрея.

     - Лидия, не шути.

     - Тогда ты скажи мне - что случилось с Андреем. Только честно. Ведь я

для этого осталась с тобой и попросила меня подвезти.

     - А что сказал Коля? - ушел от ответа Ахмет.

     - Он сказал,  что Андрей погиб,  он знает это наверняка. Поэтому он и

стал Андреем Берестовым.

     - Что?

     - Ты  и  этого не  знаешь?  Ахмет,  ты  меня  удивляешь -  я  сегодня

встретила Колю впервые за много лет - и уже знаю. А ты не знаешь.

     - Какой Андрей? Ты скажи по-человечески.

     - Следователь Вревский - помнишь такого?

     - Еще бы - он налет на дом моего дяди делал. Мотор реквизировал.

     - Следователь Вревский передал Коле  Беккеру документы Андрея,  чтобы

тот отвез их Марии Павловне.  Но Коля попал в  Севастополь и  стал жить по

документам Андрея. Потому что Андрею они уже не были нужны.

     - Значит, что же получается - Андрей умер, а Коля стал Андреем?

     - Он сказал,  что как друг Андрея он имел на это моральное право. Что

он его духовный наследник.

     - Мерзавец он,  а не наследник,  - сказал Ахмет. - Жаль, что я раньше

не знал - я бы ему высказал свою точку зрения!

     - Но все это пустяки, все это не главное...

     - Что же главное? - спросил Ахмет, хотя и знал ответ.

     - Андрей. Что с ним случилось? Кому верить? Я ведь жду его.

     - Я знал... до сегодняшнего дня думал, что Андрей умер. И даже был на

его могиле.

     - На могиле? Где?

     - Я могу показать. Это не в Ялте.

     - Ахмет, ты мне покажешь его могилу?

     - Конечно,  покажу.  Я  ходил туда,  я  рубль дал,  чтобы за  могилой

смотрели. А то как Мария Павловна умерла...

     - Мария Павловна?

     - Она не пережила... Но ты в самом деле не знаешь?

     - Клянусь тебе всем святым, что не знаю.

     - А где же ты была три года?

     - Далеко. Очень далеко. Ты отвезешь меня на кладбище?

     - Завтра.  Если я не приеду,  значит,  к тебе приедет мой связной, ты

его знаешь.

     - Кто?

     - Хачик.

     - Хорошо. Я буду ждать.

     - Только ты  не  расстраивайся.  Сейчас мне надо возвращаться,  но  я

приеду. И может быть, Андрей и не умер? Ведь ты жива?

     Пролетка въехала на окраинную улицу.

     - Не переживай, - повторил Ахмет. - Все на свете так странно.

     - Ты можешь меня здесь отпустить,  -  сказала Лидочка, - мне два шага

осталось.

     - Нет, я погляжу, как ты в гостиницу войдешь.

     - А патруль тебя не остановит?

     - Патруль меня не остановит. Я - человек-невидимка, читала?

     И Ахмет засмеялся, по-старому, будто ничего и не было.

 

 

     Беккер вернулся в Севастополь в половине третьего ночи.

     Он остановил автомобиль у  дверей Морского штаба,  выключил мотор.  С

трудом,  из  последних сил,  снимая  кожаные перчатки,  вылез  из  машины.

Часовой, сонный и замерзший, перегородил штыком дверь.

     - Ты  что,  не  видишь?  -  спросил Беккер без злобы,  но с  глубокой

уверенностью в  том,  что  никакой часовой не  посмеет его остановить.  Он

отвел штык вверх,  не  отпуская его,  нагнулся и  прошел под ним,  как под

низкой притолокой.

     В  вестибюле горела тусклая лампочка.  Коля,  стараясь шагать твердо,

вошел в приемную адмирала.  Лейтенант Свиридов,  ночной дежурный,  спал на

черном кожаном диване, придвинув телефон к изголовью.

     - Степа,  -  сказал Беккер, опускаясь в кресло возле дивана. - Степа,

проснись. Скажи, где Александр Васильевич?

     Степа вскочил, потянулся к телефону, потом сообразил, отпустил трубку

и стал протирать глаза.

     - У нее, - сказал он, прокашлявшись. - Сколько времени?

     - Скоро три часа.

     - Ты откуда?

     - Из Дюльбера.

     Свиридов запустил пальцы  в  черную  шевелюру.  Морщась от  боли,  он

растаскивал ее по прядям.

     - Что-нибудь случилось?

     - Не задавай глупых вопросов, Степа. Позвони адмиралу.

     - Ты с ума сошел,  Берестов.  Сам же сказал - три часа ночи, а ты его

из теплой кроватки. Он же оторвет мне голову.

     - Ты как думаешь -  я  приехал сюда в три часа ночи из Ялты,  приехал

один,  потому что моего шоффера по  дороге убили -  сам я  контужен и  еле

держусь  на   ногах,   -   приехал  и   разбудил  тебя  ради  собственного

удовольствия? Ради шуток?

     - Шоффера убили? Ефимыча? Что случилось? Бандиты?

     - Бандиты, из которых состоит вся Россия. Будешь звонить или нет?

     - Может, ты сам?

     - Ты дежурный - тебе положено.

     Степа нагнулся, поднял с пола телефон, поставил его на край стола, но

трубки не снял.

     - Что-нибудь случилось с  императрицей?  -  спросил он  с  повышенной

заботливостью, будто собирался тут же нести ей стакан воды.

     - Бери трубку!  - закричал Коля. Глаза у него стали бешеные. Он начал

расстегивать кобуру,  пальцы его тряслись.  -  Я  из  этого нагана сегодня

пристрелил трех человек! Одним больше, одним меньше - какая разница! Какая

разница,  Степа?  Решается судьба России,  а  ты  никак не  можешь решить,

положено или не положено будить адмирала?

     Степа,  не  отрывая глаз от  руки Беккера,  которая ушла по  ладонь в

деревянную кобуру, схватил трубку.

     - Девушка!  -  кричал он и крутил ручку вызова.  -  Девушка,  вы меня

слышите?  Вы что,  решили поспать?  Алло!  Алло! Ну вот... а то как сквозь

землю провалились. Знаю, сколько времени! Лучше вас знаю. Срочно, четыре -

двадцать четыре!  Да,  прямой.  Да,  из Морского штаба!  Я лучше знаю, кто

когда спит, а кто нет!

     - Вот видишь,  - сказал Свиридов, глядя, как Коля застегивает кобуру.

- А ты берсекнул!

     - Чего? - не понял Беккер.

     Свиридов уже пришел в  себя.  Он взял со стола зеркало и  поглядел на

себя.  Покачал головой, недовольный видом синей ночной щетины, встрепанных

волос, припухших век и мешков под черными глазами.

     - Это особое состояние,  в  которое впадали древние викинги во  время

битвы.  Такой герой крушил и  своих,  и чужих -  после боя его обязательно

убивали свои же. Понял?

     - Разберемся, - сказал Коля. - Ну, скоро?

     Свиридов отложил зеркало, прикрыл ладонью трубку и ответил:

     - Это спросишь у беззубого.

     И тут же, услышав ответ, другим голосом произнес:

     - Простите,  ради Бога,  это Степа Свиридов.  Да, случилось. Скажите,

пожалуйста, Александру Васильевичу, что лейтенант Берестов просится срочно

переговорить с ним.  Берестов,  да,  Андрей Берестов. Сколько времени? Три

часа ночи.

     Свиридов протянул трубку Беккеру,  а сам снова взял зеркало, прошел к

дивану,  сел,  сапог  на  сапог,  принялся выдавливать угорь  из  большого

пористого носа.

     Коля взял телефонную трубку. Она была теплой и пахла какой-то помадой

- видно, от Свиридова.

     - Я вас слушаю, - хрипло произнес Колчак.

     - Александр Васильевич,  я  только что прибыл из Дюльбера.  Мне нужно

поговорить с вами.

     - Это настолько важно?

     - Я не паникер, ваше превосходительство, - сказал Беккер.

     - Та-ак...  Дорогая,  достань порошок аспирина, - сказал адмирал. - И

стакан воды.  Вы  меня слушаете,  Берестов?  Прошу вас  немедленно прибыть

сюда. Сколько времени вам потребуется?

     - Семь минут.

     - Отлично. Я предупрежу охрану.

     Ровно через семь минут Коля Беккер увидел одетого и  будто бы  еще не

ложившегося адмирала Колчака.

     - Здравствуйте,  - сказал адмирал, оглядывая Колю. - Садитесь. На вас

лица нет. Еще не спали?

     - Не пришлось, Александр Васильевич. Такие события...

     - Тогда рассказывайте. Только коротко.

     - Ее  Величество,  -  сказал Коля,  который уже отрепетировал краткую

речь,  -  получила сведения,  что  Ялтинский совет принял постановление об

аресте всех членов царского семейства.

     Колчак кивнул, будто именно этого сообщения и ожидал.

     - Они будут арестованы сегодня.  Для этого в  Ялту подтянуты какие-то

верные Совету части и отряды мастеровых. Возможно, и банды крымских татар.

     Колчак поднял бровь.

     - Они существуют, - сказал Коля. - Я их видел три часа назад.

     - Продолжайте.

     - Царское семейство будет перевезено в Симферополь,  в тюрьму, затем,

возможно, - на север.

     - Временное правительство в курсе дел?

     - Не знаю, - сказал Коля. - Вот письмо от императрицы.

     - Я же просил - ничего не писать! - сказал адмирал.

     Из полуоткрытой двери в  гостиную проскользнула тонкая женская фигура

в золотистом пеньюаре.

     - Но сейчас особый случай, - возразил Коля.

     - Особые случаи устанавливаю я, - сказал адмирал, протягивая руку.

     Коля отдал ему письмо.

     - Что же вы,  лейтенант,  -  брезгливо произнес Колчак,  - ногами его

топтали?

     - И ногами тоже,  -  сказал Беккер.  -  Ялтинский совет подстроил мне

засаду  на  дороге.  Руководил  засадой  известный эмиссар  Совета  Елисей

Мученик.  Он оставался, так сказать, за сценой. А произвел эту акцию отряд

крымских татар.  Так что для спасения письма -  именно его они и  искали -

мне пришлось пойти на некоторые шаги...

     - Какие?

     - Я  выкинул  это  письмо  в  кусты.  В  последний момент.  Так  что,

обыскивая нас, они ничего не нашли.

     - А шоффер? Не проговорился?

     - Он не знал о письме.

     - Вы держались за нашу версию?

     - Да, я клялся, что бываю в Дюльбере из-за княжны Татьяны.

     - Поверили?

     - Вряд ли. У них свои люди во дворце.

     - Разумеется, - согласился Колчак.

     - А   поручик   Джорджилиани  предложил  Татьяне   руку,   сердце   и

политическое убежище в Грузии.

     - Вот пострел! Наверное, из князей? Впрочем, там все князья.

     - В Совете знают куда больше, чем им нужно.

     - Обезумевшие гимназисты и местные шмули -  ничего, мы их приструним.

И как вам удалось вырваться?

     - Мы воспользовались тем, что бандиты напились, и бросились бежать. К

сожалению, в темноте погиб шоффер. Я добрался один.

     - И письмо в темноте отыскали?

     - Как видите, я помнил, где оно лежало.

     - Вас не ранили?

     - Моя пуля еще не отлита, ваше превосходительство.

     - Далеко это было от Ялты? Я имею в виду засаду?

     - Недалеко, версты три-четыре от Чайной горки.

     Колчак разорвал конверт.  Прочел письмо.  После  секундного колебания

протянул его Коле.  Коля понял -  если у  адмирала и  были подозрения,  он

отверг их.  Либо счел более выгодным забыть о них, когда каждый человек на

счету.

     Записка была по-русски,  без подписи.  Не  очень грамотно императрица

сообщала о  том,  что  утром  или  в  крайнем случае днем  все  они  будут

арестованы.  Надежда на  то,  что  Колчак пришлет за  ними корабль,  чтобы

спасти. Иначе все может кончиться трагедией.

     Увидев,  что Коля кончил читать,  адмирал протянул руку и взял у него

письмо. Сложил, спрятал в карман.

     - Может  так  случиться,  что  это  письмо  станет самой  драгоценной

реликвией в  российской истории.  А  может быть -  если мы с вами потерпим

поражение, - за эту бумажку и гроша ломаного не дадут.

     Коля  провел рукой  по  глазам,  как  бы  отгоняя дремоту.  Он  хотел

спросить,  может ли он уйти отдыхать.  Но Колчак, угадав его мысли, сказал

сам:

     - Пока я буду собираться, Анна сделает нам кофе.

     - Иду,  иду,  -  раздался звонкий голос Темиревой.  Она  скользнула в

комнату,  неся поднос с  кофейником и  чашечками.  Как и  когда она успела

сделать кофе - осталось тайной. Коля любовался ею. Свежестью, молодостью и

особенно свойственной только очень знатным дамам и  подругам великих людей

статью.

     - Пейте,  Андрюша,  -  сказала  она,  улыбнувшись Коле,  как  доброму

старому знакомому,  - впрочем, они были почти ровесниками, - хоть и видела

его второй или третий раз в жизни.

     - Дай ему полстакана коньяку.  Он  перенервничал на службе России,  -

сказал Колчак,  разливая кофе.  -  Но  не  больше,  а  то  у  него коленки

подогнутся и он заснет.

     Колчак молча выпил кофе.  Он быстро ел и пил,  как будто полагая, что

принятие пищи -  процесс ненужный и  почти постыдный.  Может быть,  в  нем

сидел тайный чревоугодник.

     Когда адмирал с  Колей спустились вниз,  машина уже ждала у подъезда,

ворча мотором и заливая светом фар всю улицу.

 

 

     - Прошу вас,  лейтенант,  -  сказал высоким елейным голосом полковник

Баренц,  вкрадчивый начальник  контрразведки.  Коля  поежился,  зная,  что

Баренцу известно о нем куда больше, чем хотелось бы.

     - Конечно. - Коля покорно пошел за полковником, злясь, что приходится

тратить  время   на   Баренца,   когда  в   кабинете  Колчака  принимаются

драматические решения.

     Но по мере того как он рассказывал о ночных событиях,  вспоминал, как

все  было,  вспоминал свой  страх и  унижение,  Коля все  более проникался

желанием найти  и  перебить всех  этих  татар.  Об  Ахмете он  не  думал -

впрочем, Ахмет в городе, что ему делать в горах?

     - Кстати,  о вашем шоффере? - спросил Баренц, поправляя очки в тонкой

золотой оправе. - Вы видели его мертвым?

     - Я видел,  как он упал,  -  сказал Коля. - Но у меня не было времени

вернуться. Меня бы тоже убили.

     - Возможно,  возможно, - как врач, сомневающийся в рассказе пациента,

произнес полковник.

     - Может,  он и жив, может, его взяли в плен. Но он упал. Я видел, как

он упал. Больше я ничего не знаю.

     Баренц  оставил  Колю  в  приемной и  без  доклада прошел  в  кабинет

командующего, где оставался минут десять.

     Коле хотелось спать, но в то же время перенапряжение заставляло пульс

биться  вдвое  быстрее,   чем   обычно.   Состояние  Коли  было  близко  к

лихорадочному.

     Коля подошел к  окну.  За окном еще не начало светать -  только пятый

час.  В  блестящих радиаторах и  стеклах съехавшихся к  штабу  автомобилей

отражался свет из  окон штаба,  словно это были не  машины,  а  гигантские

блестящие жуки.

     - Лейтенант Берестов! - воскликнул Свиридов. - Пред светлые очи!

     Колчак  сидел  за  столом.   Баренц  стоял  почтительно  -  чуть-чуть

склонившись, как позволяло достоинство.

     - Мы  договорились  с  полковником,   -   сказал  он.   -  Вы  будете

сопровождать отряд Баренца,  который должен найти и обезвредить банду, что

устраивает засады  на  главной дороге  Крыма.  Я  полагаю это  чрезвычайно

важным.  Как  только операция будет закончена,  отряд полковника Баренца и

вы, Берестов, едете в Дюльбер. Остальные указания получаете только от меня

в Дюльбере.

 

 

     Внизу их с Баренцом ждал  большой  грузовик  с  высокими  бортами.  В

кузове были положены доски, на которых в пять рядов сидели солдаты - сытые

рожи из контрразведки. Коле приходилось их видеть. Коля подозревал, что их

набирали  из  бывших  полицейских  и  жандармов.  Но в конце концов кто-то

должен охранять порядок.

     Баренц залез в кабину,  за ним его помощник, поручик, но Беккера туда

не  позвали,  хотя,  если потесниться,  хватило бы места и  ему.  Пришлось

остаться в кузове вместе с нижними чинами. Утешать себя тем, что еще вчера

ты  ездил на  своем авто  с  собственным шоффером.  Кстати,  мотор куда-то

исчез. Его у подъезда не было.

     Солдаты были в толстых шинелях, под ними фуфайки, на головах папахи -

готовились по погоде. А Коля был только в тонком флотском плаще и фуражке.

Так что воспаление легких - наверняка.

     Но  показывать,  что страдаешь от несправедливого обращения какого-то

полковника, нельзя. Коля не хотел даже поднимать воротник шинели. И терпел

больше часа.  Он сидел в первом ряду,  от прямого ветра прикрывала кабина.

Сонные,  поднятые среди ночи солдаты сжались в кучу малу -  Колю приняли в

нее, вот он и не замерз, а заснул, как и все, и скоротал дорогу.

     Когда  проснулся,   машина  уже  остановилась.   Полковник  Баренц  в

щеголеватой бекеше  и  серой  папахе стоял  на  шоссе,  запрокинув голову,

негромко покрикивал на  солдат,  чтобы скорее вылезали,  а  солдаты нехотя

просыпались,  ежились,  не хотелось отделяться от товарищей и  вылезать на

ночной холод.

     Было зябко. С гор дул ледяной ветер. Облака неслись, выскакивая из-за

хребта, и уходили к морю, разбегаясь по рассветному морозному небу.

     Коля посмотрел на часы - почти восемь.

     - Ну как,  лейтенант?  Приехали?  -  спросил Баренц,  сонно и недобро

щурясь.  Гладкое желтоватое лицо  с  опухшими веками черных глаз,  длинные

баки  и  длинные  черные  ресницы  придавали  лицу  контрразведчика  нечто

опереточное. - Где-то здесь вы попали в засаду?

     Коля поглядел вдоль дороги.  Слева - поросший лесом крутой каменистый

склон,  справа - откос вниз, к виноградникам. У самой воды несколько белых

домиков. Тихо, только воет ветер.

     - Как разберешься?  -  искренне сказал Коля. - Это же ночью было, а я

не за рулем.

     - Но когда ехали от засады к Севастополю, ведь вы были за рулем.

     - Конечно, - сказал Коля. - Ефимыча убили.

     Разговор был спокойный,  деловой,  но  за каждым словом,  особенно за

построением фраз, Коля чувствовал подвох и допрос.

     - Ну и как же мы найдем злоумышленников?  - спросил Баренц, пощипывая

конец бакенбарда.

     - Я  полагал,  что  по  моему описанию вы  все  определили,  господин

полковник, - сказал Коля.

     - Но мне же нужно проверить ваши показания.

     - Могли обойтись без меня, - сказал Коля.

     - Я выполняю приказ адмирала. Ему хотелось, чтобы за вами был глаз да

глаз, - улыбнулся Баренц так, словно сейчас скажет: я пошутил!

     Но Баренц так и не сказал.

     - Теперь тише!  Чтобы муха не пролетела!  -  приказал Баренц,  и  его

солдаты -  было их человек до тридцати -  быстро и уверенно разделились на

две шеренги и пошли по обеим обочинам шоссе.

     Сзади послышался поскрип - показалась повозка, запряженная лошадкой и

груженная мешками,  -  татарин ехал на  базар в  Ялту.  Татарина согнали с

дороги,  Баренц  быстро прошел туда  и,  пока  солдаты копались в  мешках,

разговаривал  с   татарином.   Тот  отрицательно  качал  головой.   Баренц

настаивал,  грозил.  Татарин стал показывать вперед и выше дороги,  и Коля

понял, что он подтверждает: на поляне были люди. И тут Коля испугался даже

больше, чем ночью. Тогда все произошло быстро и неожиданно, а сейчас будет

бой,  и в этом бою у него,  Беккера, есть задача - неприятная и неизвестно

как выполнимая -  убить Ахмета,  чтобы он не назвал Колю настоящим именем.

Мысль о  том,  что ему необходимо убить школьного приятеля и соседа,  была

тошнотворной -  хотелось отогнать ее, и Коля стал смотреть на то, как идут

солдаты. Это их, солдатское дело - стрелять и убивать.

     По  жесту Баренца одна из  шеренг стала ловко подниматься по  склону,

видно, желая обойти поляну с тыла.

     И  тут  Коля увидел рядом с  дорогой,  параллельно ей,  толстый ствол

платана, срубленного еще недавно, - листья только чуть пожухли.

     - Вот то дерево, - сказал Коля, - которым они дорогу перегородили.

     - Молчите,  - прошипел Баренц. - Без вас знаю. Ваше участие больше не

понадобится. А то еще угодите под пулю...

     И Баренц быстро пошел кустами, не поднимаясь прямо к поляне, а обходя

ее.

     Чуть помедлив,  Коля все  же  пошел следом за  солдатами,  потому что

хотел  присутствовать при  событиях.  Но  хоть  чувство мести к  татарским

бандитам в нем не угасло,  он понимал,  лучше будет,  если здесь никого не

найдут и не будет стрельбы.

     Коля  старался идти  тихо,  ступать в  след шедшему впереди солдату и

воображал себя Лермонтовым при Валерике,  Александром Марлинским, а может,

безымянным героем кавказских войн, сосланным на Кавказ за тайную дуэль, за

роман с Великой княгиней...

     Впереди,  где ничего не было видно и  казалось,  что кусты протянутся

еще долго,  раздался гортанный предупреждающий крик,  потом выстрел, потом

было сразу много выстрелов,  и они звучали не только впереди,  но и вокруг

Коли,  и ужас их заключался в том, что ни врагов, ни друзей не было видно.

Коля  отступил за  толстое дерево и  прижался к  нему  всем  телом.  Перед

глазами,  в  пяти  сантиметрах,  была серая кора,  и  можно было различить

каждое ее волоконце.

     Выстрелы прекратились так же неожиданно, как начались.

     Коля постоял некоторое время за деревом и осторожно пошел вперед.

     Он не смотрел на часы и потому не знал,  сколько времени продолжалась

перестрелка.

     На поляне ходили и стояли солдаты.  Один из солдат сидел на траве,  и

санитар перевязывал ему руку.  Солдат ругался, а его товарищ, наклонившись

к нему, протягивал зажженную цигарку.

     Баренц и  его поручик стояли над двумя убитыми бандитами.  Больше тел

на поляне не было.

     Коля  подошел к  Баренцу с  замиранием сердца  -  он  боялся  увидеть

Ахмета,  потому  что  тогда  получилось бы,  что  он  предал  товарища  по

гимназии.  Но оба бандита были ему незнакомы.  И Коля пожалел,  что Ахмета

среди них не было.

     - Куда вы запропастились, лейтенант? - с раздражением спросил Баренц.

- Я уж за вами людей посылал.

     Коля не стал ему отвечать.

     - Вы кого-нибудь из них знаете?

     - Нет, - сказал Коля.

     - Жаль. Впрочем, это не играет роли - остальные успели уйти.

     - А в хижине? - спросил Коля.

     - В хижине пусто. Только чайник, - сказал поручик.

     - Ладно,  -  сказал Баренц.  -  Будем  считать,  что  змеиное логово,

которое устраивало засады  на  верных слуг  его  превосходительства,  нами

уничтожено в отчаянном бою.

     Коля понял, что Баренц вновь издевается над ним, но так ловко, что не

придерешься, не скажешь: зачем вы меня обижаете? <Я? Вас? - скажет Баренц.

- Да вы с ума сошли>. И все вокруг будут смеяться.

     Коля огляделся,  ему было неуютно -  они стояли на открытом месте,  а

вокруг был чужой лес.  И  если Ахмет наблюдает за  ними из леса,  он может

выстрелить. И скорее всего в Колю.

     - Поехали, - сказал Коля. - Главные события будут не здесь.

     - Тонко  подмечено,  прапорщик,  -  сказал Баренц,  а  Коля  не  стал

поправлять его, потому что оговорка Баренца была не случайной.

 

 

     Утренняя Ялта была оживлена даже более, чем положено в будний день. К

скудному еще  базару тянулись телеги и  повозки,  груженные перезимовавшим

или  тепличным  товаром,  с  моря  поднимались рыбаки,  несшие  корзины  с

пойманной  на   заре   серебряной  добычей.   Немногочисленные  покупатели

собрались к площади перед беленым каменным входом рынка. Движение в другом

направлении происходило ближе к городскому Совету.  Грузовик контрразведки

проехал неподалеку от  Совета,  и  Коля увидел,  как  перед домом строится

отряд  красногвардейцев,  состоящих  из  солдат,  гимназистов и  цивильных

бездельников, многие из них с винтовками, а в стороне от толпы в окружении

группы солдат стояли два пулемета-<максима>.

     Когда  грузовик проезжал мимо,  его  сначала  приветствовали криками,

полагая,  что  это  подкрепление,  но  когда  грузовик не  изъявил желания

остановиться -  над его бортами торчали папахи с  кокардами,  а  в  кабине

можно  было  различить  офицеров  в  шинелях  с  погонами,   каковые  были

непопулярны среди революционеров,  -  то  советские поняли,  что  едут  их

противники,  и стали ругаться им вслед. На ступеньки Совета выбежал одетый

в  длинную серую шинель и  в  немецкой каске с шишаком сам Елисей Мученик,

поднял  кулак,   грозя  грузовику,  и  Коле  захотелось  вернуться,  чтобы

расстрелять Мученика.  Но он понимал, что это не в его власти и даже не во

власти Баренца,  - куда важнее было успеть к Дюльберу прежде, чем Романовы

будут арестованы.

     Кто-то  из  революционеров выстрелил -  то ли в  воздух,  то ли вслед

грузовику, и выстрел далеко разнесся над Ялтой. Коля подумал, что он может

разбудить Лидочку,  и  почувствовал к ней острую нежность.  Вчерашний день

был глуп и нервен,  а сегодня он понял,  что,  несмотря на все,  юношеское

чувство не прошло бесследно.

     Не доезжая до Дюльбера,  грузовик свернул с  дороги и замер в кустах.

Солдаты ждали,  не вылезая из кузова. Баренц приказал Коле взять одного из

солдат и дойти до караульного поста -  узнать,  что творится во дворце.  В

случае чего - два выстрела.

     Коля не стал спорить и  обижаться,  что выбрали его,  а  не поручика:

Колю знали караульные и Джорджилиани.

     Колино  воображение  не  переставало строить  драматические и  весьма

реальные картины засады у  входа в  Дюльбер,  которой приказано уничтожать

любого офицера,  приближавшегося к  дому  императрицы.  И  его  подозрения

усилились,  как  только он  увидел,  что  у  ворот,  которым положено быть

запертыми,  не было обычного часового.  Ворота были приоткрыты,  а  вокруг

было пусто.

     Солдату тоже  стало жутко.  Он  чуть замедлил шаги,  чтобы отстать от

Беккера, и тому это показалось забавным. Он засмеялся и пошел вперед. Если

тебе отводят место храбреца, его приходится занять.

     Коля пошел быстрее, в то же время мышцы ног его были напряжены, чтобы

можно  было  отпрыгнуть в  сторону при  любом  необычном звуке -  щелканье

затвора, окрике, даже выстреле...

     Но ничего такого не произошло.

     Только когда до ворот оставалось не более двадцати шагов,  послышался

женский смех. Его перебивал мужской голос.

     На дорожке,  ведущей к  воротам,  показались хмельные от любви княжна

Татьяна и поручик Джорджилиани. Держась за руки, встрепанные, будто только

что из  стога,  они прошли мимо Коли и  обалдевшего солдата.  Джорджилиани

попытался отдать Коле честь,  но  рука не  добралась до виска,  потому что

вновь упала на плечо Татьяны.

     - Андрей! Андрюша! - сказала Таня. - Не пытайтесь меня остановить.

     - Послушай,  Джорджилиани,  -  строгим голосом произнес Коля. - Что у

вас происходит?

     - Мы там не нужны, - сказал Джорджилиани. - У нас своя жизнь.

     Они поспешили дальше,  и только тут Коля увидел спрятанную за кустами

пролетку,  на  запятках которой были привязаны три чемодана.  Джорджилиани

подхватил Татьяну на руки,  она захохотала,  он взвалил ее в пролетку, сам

вскочил рядом, подхватил вожжи, и лошадь почти сразу двинулась вперед.

     - Кто такие? - спросил солдат.

     - Княжна, - сказал Коля.

     - Добрая баба, - сказал солдат.

     Он уже куда смелее пошел к воротам и,  заглянув в подкрашенную желтым

сторожку,  увидел,  что  там  идет  большой карточный бой  между солдатами

охраны и несколькими матросами в бушлатах и бескозырках - Коля сразу понял

- из охраны адмирала. Значит, Колчак уже здесь.

     В дверях рыльцем наружу стоял пулемет.

     - Кто старший? - строго спросил Коля, останавливаясь в дверях.

     Только сейчас его заметили.

     - А,  гости!  -  поднялся навстречу унтер-офицер из охраны.  -  Добро

пожаловать.

     Унтер был сильно пьян.

     Один из матросов,  что наблюдал за игрой,  легко поднялся, переступив

через пулемет, и сбежал по ступенькам к Коле. Коля узнал в нем переодетого

мичмана Вольского.

     - Все  в  порядке,  -  сказал он.  -  Мне велено передать,  чтобы вы,

лейтенант,  сразу шли во дворец, а контрразведка пускай занимает позиции -

чтобы по дороге не прорвались.

     - Вы покажете им, где занимать позиции? - спросил Коля.

     - Все будет в порядке. Сейчас пошлю человека. А вы идите к адмиралу.

     Коля быстро прошел ко дворцу.  Лакей Жан, который встречал его, был в

солдатской рубахе и брюках навыпуск.

     - Они в малой гостиной, - прошептал он конфиденциально.

     Когда Коля вошел в  малую гостиную,  там как раз была пауза -  Наташа

разносила гостям чай. Коля формально доложил о прибытии.

     - Хорошо,  хорошо,  - сказал Колчак. - Я и не ждал, что бандиты будут

сидеть и ждать, пока мы приедем. Тело вашего шоффера нашли?

     - Нет.

     - Странно. Зачем им его увозить?

     - Я должна вам сказать,  адмирал,  - произнесла старая императрица, -

что  ваш молодой посланец,  Андрей Сергеевич,  был нам крайне полезен.  Не

забудьте его наградить.

     - Он достаточно награжден, - сказал Колчак и чуть улыбнулся.

     - Сейчас  не  время  для  наград,  -  сказал  Великий  князь  Николай

Николаевич.

     Кроме них  в  комнате сидел скучный Алексей Михайлович.  Поодаль чета

Юсуповых: сам Феликс и его жена, прекрасная Ирина Александровна.

     - Вы  правы,  -  сказал  Колчак.  -  Кончится  революция  -  займемся

наградами.

     - И главная будет вам,  господин адмирал,  - сказала императрица. - В

эти  трагические  для  престола  и   нашего  семейства  дни  вы  оказались

единственным, кто не покинул нас и не предал идею самодержавия.

     - Вы не правы,  ваше величество,  -  сказал Колчак.  - Верных трону и

Отечеству немало. Но иные не имеют моих возможностей.

     - Когда вы сегодня подъехали, я стояла у окна, - сказала императрица.

- Я  решила,  что это из  Совета и  нас арестуют -  мысль о  казематах или

каторге была  для  меня ужасна,  и  я  подумала:  <Господи,  почему еще  в

Петербурге я не запаслась ядом?>

     - Надеюсь,  такая  мысль вам  больше никогда не  придет в  голову,  -

сказал Колчак.

     Он допил чай, поставил чашечку на инкрустированный столик.

     - Времени у нас мало,  -  сказал Николай Николаевич. - Главную задачу

мы  решили.  Государем становится законный  наследник престола,  цесаревич

Алексей.

     - Господи, помоги ему, - перекрестился Александр Михайлович.

     - Регентшей  назначается государыня  императрица,  -  сказал  Николай

Николаевич.

     - До совершеннолетия Алеши, - сказала Мария Федоровна.

     - С переходом короны по закону к последующим наследникам.

     - Это мы решим, господа, - вмешался Колчак. - Сейчас мало времени.

     - Сколько бы  ни было времени,  Россия не простит нам,  если мы будем

торопить исторический момент, - сказал Александр Михайлович.

     - И   вы,   Великий   князь,   -   сказал   Колчак,   -   становитесь

главнокомандующим.

     - Я  постараюсь послужить России в меру моих сил,  -  ответил Николай

Николаевич, признавая главенство Колчака.

     Коле было интересно угадывать -  а это кому, а это кому? Не иначе как

мой  адмирал получит командование военно-морскими силами.  В  случае удачи

заговора сразу  появятся сильные  конкуренты Александру Васильевичу.  Надо

затвердить место заранее.

     В дверь без спросу сунулся лакей Жак.

     - Едут!  -  сказал он  слишком громко для  небольшой комнаты.  -  Уже

поворотом проехали.

     - Не беспокойтесь,  -  сказал Колчак.  -  Там мои люди. Я в них верю.

Андрей, проверьте, все ли в порядке. И быстро назад.

     Коля быстро пробежал к выходу из дворца.

     - А мы сверху,  с башенки,  -  говорил,  семеня рядом,  Жан,  - нам с

башенки далеко видно, сэр.

     Коля не  успел дойти до ворот,  как послышались первые выстрелы.  Но,

как выяснилось, раздались они не от подъезжающих советчиков, а перестрелка

вспыхнула между караулом дворца и матросами,  что мирно сражались в карты.

Сигнал к  разоружению караула последовал от полковника Баренца в тот самый

момент,  когда  колонна  красных  стрелков  революции имени  революционера

Лафайета приблизилась,  ничего не подозревая, к самым воротам и могла быть

истреблена и  рассеяна прицельным огнем.  Но  команда Баренца была  занята

ликвидацией четырех караульных у дворца.  Стрельба вспугнула и насторожила

нападающих и заставила их рассредоточиться и укрыться.

     Когда  Коля  (Жан  предпочел остаться во  дворце  за  защитой дубовой

двери) добежал кустами до  сторожки,  Баренц стоял возле нее,  глядя,  как

оттуда вытаскивают труп караульного.  Рядом с  ним  стояла кучка матросов,

окруживших остальных трех караульных,  один из них был ранен. Правой рукой

он поддерживал левую, морщился, а из рукава капала кровь.

     - Вы что здесь стоите? - спросил Коля, не успев даже выйти из кустов.

- Что вы делаете?

     - Что надо, - ответил спесиво Баренц.

     - Отряд из  Ялты уже  здесь!  С  секунды на  секунду они  ворвутся во

дворец!

     Все  еще не  зная,  верить или не  верить Коле,  Баренц сделал шаг на

дорогу, глядя вдоль нее, и сказал, поправляя монокль, делавший его похожим

на какого-то прусского князя:

     - Чепуха!

     Из кустов у дороги раздался нестройный залп. Кто-то вскрикнул рядом с

Колей.  Коля отпрыгнул и  успел увидеть,  как медленно падает Баренц.  Все

вокруг кинулись врассыпную. Баренц приподнялся на локте и громко захрипел:

     - В цепь! В цепь! По противнику прицельный огонь! Где пулеметы?

     Матрос  разворачивал  пулемет  у   входа  в  сторожку,   но  пулеметы

нападающих вступили в дело раньше. Они начали строчить по шоссе.

     Матрос так и не успел развернуть пулемет,  он упал на него, прикрывая

собой, словно пули грозили пулемету более, чем человеку.

     Коля увидел пулемет нападающих,  который засеивал площадку у въезда в

Дюльбер зернами пуль. Матросы и солдаты Баренца разбежались и беспорядочно

отстреливались через голову спрятавшегося за  угол сторожки Коли.  И  Коля

вдруг понял, что сейчас враги пойдут в атаку и первым делом найдут и убьют

его.  Пути  назад ко  дворцу,  такому каменному и  надежному,  не  было  -

открытое пространство перед ним простреливалось.  Сам же  дворец был нем и

глух - может быть, все из него уже убежали.

     Сквозь прямые стебли зацветающих тюльпанов можно было видеть,  как на

дорогу  под  прикрытием пулеметного огня  спускались люди.  Оставалось так

мало времени,  и  надо было решать.  Причем Коля уже  знал,  как надо было

решать,  но все в нем противилось этому решению.  Коля обернулся - ну хоть

кто-нибудь был бы рядом! Но рядом никого! Все убежали, спрятались, предали

его!

     Коля разозлился.  И  как  бывало с  ним,  в  злости он  терял обычную

осторожность.

     Неожиданно для  всех -  а  видели его  сотни глаз -  Коля не  побежал

назад, на что рассчитывали стрелки, а прыгнул вперед, к пулемету, свалил с

него тело матроса, который превратился таким образом в бруствер.

     Коля развернул пулемет в сторону дороги и не столько увидел,  сколько

почувствовал, где в кустах и за камнями скрываются готовые к штурму враги.

     Под  его  руками пулемет послушно ожил,  и  Коля  повел высокую мушку

вправо.  Вдруг из  кустов выскочил человек в  черной гимназической шинели,

закрутился на дороге в каком-то танце, а потом, дергаясь, упал - на помощь

к  нему побежал из-за кустов второй гимназист и потащил товарища,  и Коля,

уже поняв,  что первого гимназиста убил он,  отыскал мушкой и убил второго

юношу.

     Но  тут  в  ответ забил советский пулемет,  и  Коле  пришлось залечь,

потому что  пули  били по  щитку,  изгибая и  даже пробивая его.  А  когда

длинная,  казалось,  бесконечная очередь  вражеского пулемета  оборвалась,

Коля приподнял голову и вдруг, к удивлению, правда, без страха, словно это

касалось не  его,  а  кого-то  другого,  увидел,  что  уже  совсем  близко

подбегают нападающие.  Коля  только-только успел дать  очередь,  чтобы они

упали, прижались к земле. Но крики уже раздавались сзади: часть нападающих

оказалась там,  обойдя  сторожку.  Среди  них  тяжело  бежал  Мученик.  Он

размахивал громадной деревянной кобурой,  забыв вытащить из нее револьвер,

и  что-то  кричал.  На голове Елисея был немецкий <пикельхельм> -  каска с

надраенным прусским орлом на лбу.

     Коля не  мог  развернуть пулемет и  потому стрелял вперед.  Кончилась

лента. Пулемет перестал дергаться в руках.

     А  Коля  забыл,  как  перезаряжается пулемет.  Он  ударил  кулаком по

каменной ступеньке и тут увидел,  что к поясу мертвого матроса прикреплены

две гранаты на длинных деревянных ручках.  Он хотел было взять гранаты, но

прямо на них упал человек в белой сорочке и черных брюках. Коля отпрянул -

и услышал его голос в щелкающем, многоголосом шуме:

     - Молодец, лейтенант! Иду к тебе вторым нумером!

     Человек в белой сорочке уже заправлял ленту в пулемет,  видно, решив,

что Коля -  ас пулеметного дела,  гнушающийся сам заправлять ленту. А Коля

сообразил,  что  к  нему на  выручку прибежал князь Феликс Юсупов,  убийца

Распутина, которого он только что видел во дворце.

     - Спасибо! - крикнул Коля и на секунду оглянулся, потому что движение

врагов, снова поднявшихся, как замолк пулемет, замедлилось.

     Коля увидел,  что от дома,  не кланяясь пулям,  стройный и легкий,  к

воротам бежит адмирал Колчак и кричит:

     - Вперед! Чего попрятались! Вперед, молодцы!

     И за ним поднимаются матросы, будто ждали этого крика.

     - Давай!  - рассердился вдруг Коля на князя, который слишком медленно

заправлял ленту,  -  время то  сжималось,  то  растягивалось непомерно,  и

нельзя было сказать - долго ли возится с лентой Юсупов.

     - Готово!  -  крикнул князь, и Коля сразу же начал стрелять, сгоняя с

дороги нападающих,  -  он  увидел,  как убегает,  припадая на правую ногу,

человек в немецкой каске с шипом сверху. Он стрелял только в него - только

в Мученика! И тот исчез в кустах.

     - Все! - сказал князь Юсупов, поднимаясь от пулемета. - Убежали.

     В  поле  зрения появился адмирал Колчак -  он  вывел  свой  отряд  за

ворота. И, тут же сообразив, что на виду стоять неразумно, закричал:

     - Ложись! Занимай оборонительные позиции.

     Матросы и  солдаты Баренца послушно укладывались на землю,  выискивая

укрытия.  Кто-то,  тяжело дыша,  упал  рядом с  Колей,  избрав в  качестве

прикрытия его пулемет.

     Убедившись,  что его сухопутные части способны сами продолжать войну,

Колчак тоже прилег у пулемета.

     Он сделал вид,  что заглянул к Коле специально,  и,  перекрывая треск

выстрелов, что все чаще гремели вокруг, крикнул:

     - Да оставь ты пулемет нижним чинам! Ты мне во дворце нужен!

     Выглянув из-за щитка, свободной рукой он подтянул к пулемету солдата.

Потом улучил момент, вскочил, пригнувшись, и пропал за углом сторожки.

     Следом за ним поднялся Юсупов, сказал:

     - До встречи, Андрей.

     И тоже исчез.

     Коля понял,  что и ему следует бежать во дворец.  И тут его храбрость

кончилась.

     В  Коле наступило спокойствие,  что  бывает уже вечером,  когда труба

прогремела отбой  и  неубитые солдаты стягиваются к  своим  бивакам,  моля

небо, чтобы назавтра бой не начался новый.

     Но  на  самом деле  бой  еще  гремел и  не  намеревался кончаться.  И

перебежать к дворцу оказалось более трудным, чем лежать у пулемета.

     Выстрелы смолкли,  но не потому,  что бой завершился,  а потому,  что

все, очевидно, прицелились в Беккера.

     - Э-ге-гей!  -  раздался зычный крик  спереди.  Коля поглядел в  щель

щитка - на дорогу вышел Мученик, по обе стороны его шагали два угрожающего

вида советчика с револьверами и шашками наголо.

     Мученик не был вооружен, он держал в руке небольшой белый флажок.

     - Мы   предлагаем   переговоры!    -    кричал   он.    -   Прекратим

братоубийственную вражду!  Товарищи  солдаты!  Граждане  свободной России!

Бросайте оружие и переходите к нам,  потопим в море угнетателей Романовых!

Хватит им пить нашу алую кровь и насиловать наших жен.

     - Так стреляйте же! - прошипел Коля солдату.

     - Нельзя, лейтенант, - ответил солдат. - Они же с белым флагом.

     - Какого черта -  с белым флагом!  -  закричал Коля, вырывая рукоятки

пулемета у  солдата.  Корень всех его зол и  неудач был в этом опереточном

генерале -  в солдатской шинели и прусском <пикельхельме>, из-под которого

торчали рыжеватые лохмы.

     - Эмиссар! - бормотал Коля. - Я те покажу, эмиссар!

     - Нельзя, - повторял солдат, мешая Коле, и тот отталкивал его.

     Крики Коли донеслись до Мученика,  который, размахивая белым флажком,

начал  отступать,  но  не  побежал,  как  побежали  его  спутники,  боевые

советчики с револьверами.

     Коля смог наконец нажать на  гашетку,  пулемет выпустил две  или  три

пули, и ленту заклинило.

     - Я же говорил, - произнес над ухом солдат, - я же предупреждал, ваше

благородие.

     - А  идите  вы  все  куда  подальше!  -  рассердился вконец  Коля  и,

решившись,   поднялся  и  пошел  ко  дворцу.  Он  не  оглядывался,  будучи

уверенным,  что никто не будет в него стрелять. А если даже и стреляли, он

этого не услышал.

     Дверь во дворец открыл князь Юсупов. Жан стоял за его спиной.

     - Вы истинный герой,  господин Берестов,  -  сказал Жан.  - Вы также,

князь. Я доложу о вашем подвиге ее величеству.

     Коля внутренне улыбнулся -  и сам не понял сначала, что же смешного в

словах Жана.  Потом сообразил:  смешное было не в  словах,  а  в том,  что

доклад об  отличившихся на  поле боя офицерах намеревался делать ливрейный

лакей.

     - Дурак,  -  сказал устало князь Юсупов,  -  ты боишься, что я доложу

раньше и все поймут, что ты праздновал труса.

     - Я не герой и не офицер, - ответил Жан смиренно, но нагло.

     - Пошли смоем эту грязь, лейтенант, - сказал Юсупов.

     Коля с благодарностью согласился.

 

 

     В малой гостиной почти ничего не изменилось.

     - Мы наблюдали из окна,  -  сказала Мария Федоровна,  -  подойдите ко

мне, мон анфан.

     Юсупов и Коля подошли к императрице.

     Старуха встала, каждого, притянула сухой ладонью к себе, поцеловала в

лоб.

     - Спасибо, - сказала она по-русски.

     На   диване  сидел  полковник  Баренц.   Голова  его  была  аккуратно

перевязана.   У  виска  сквозь  бинт  просачивалась  кровь.  Рядом  стояла

горничная Наташа со стаканом воды. Полковник был в беспамятстве.

     - Положение наше  неприятно,  -  сказал  Колчак.  -  Охрана оказалась

совершенно не готова к быстрому наступлению противника.

     - Ими командовал Мученик, - сказал Коля. - Я его узнал.

     - Это не важно,  -  сказал адмирал. - Моя охрана плюс отряд Баренца -

все вместе не более пятидесяти штыков.  По дороге наступают около двухсот,

но  еще столько же  занимаются сейчас обходным маневром,  пытаясь выйти ко

дворцу вдоль моря.  И  это куда более опасно.  С той стороны у меня только

один пулемет и шесть матросов.

     - Но вы телеграфировали в Севастополь? - спросила императрица.

     - Связь нарушена,  -  сказал Колчак.  -  Разумеется, я рассчитываю на

адмирала Немитца.  На то,  что в решающий для России момент он поймет, что

судьба страны важнее, чем лавры революционера.

     - Он из хорошей семьи, - сказала Мария Федоровна.

     - Многие  из  ваших  врагов,   императрица,   происходят  из  хороших

семейств, - сказал Колчак.

     - Чего же мы ждем? - спросил Юсупов.

     - Мы ждем миноносца,  который должны прислать за нами из Севастополя.

Иного пути отсюда нет -  мы  не можем прорываться сушей,  рискуя жизнью ее

императорского величества.

     - Я не боюсь смерти, - сказала императрица.

     - Вы нужны России живая, - мягко улыбнулся Колчак, не показывая зубов

- он всегда помнил о своем недостатке.

     - А  как мы узнаем,  идет ли кто-нибудь к нам на выручку?  -  спросил

князь Юсупов.

     - Наверху,  на башне,  мы оставили наблюдателя.  - Колчак поднялся. -

Нам нельзя терять время, - продолжал он. - Берем только самое необходимое.

Я не смогу выделить носильщиков. За исключением государыни, все сами несут

свои вещи. Вы возражаете, князь?

     - Наташа,  -  сказала императрица, - мы возьмем только мою шкатулку и

самое необходимое из одежды.  Нам не понадобятся солдаты. - Императрица не

скрывала гордости своим решением. - Жаль, что Таня оставила нас...

     Слова императрицы оказались как  бы  пророческими -  тотчас же  дверь

широко отворилась,  и  в ней показался Жан,  который поддерживал под мышки

бесчувственную княжну Татьяну.  Лакей потащил княжну к дивану и посадил ее

рядом с Баренцем.

     - Ах, что с ней сделали! - воскликнула императрица.

     Ирина Александровна присела на корточки рядом с диваном.

     - Таня, - сказала она.

     Та простонала,  но не ответила. Ирина Александровна, не глядя, завела

за спину руку,  и  князь Юсупов,  как в отрепетированном номере,  вложил в

пальцы стакан с водой. Из рукава он его вытащил, что ли? - подумал Коля.

     Таня отпила глоток.

     Колчак отошел к окну и поманил к себе Колю.

     - Лейтенант, вы умеете метать гранаты? - спросил он.

     - Очень давно, на учениях, - сказал Коля.

     - Когда  появится катер  и  мы  будем уходить к  морю,  вам  придется

задержаться -  вы  прикрываете нас  на  случай,  если  бунтовщики  прорвут

ограждение. Гранаты в моей машине, под сиденьем.

     - Ой! - закричала Татьяна. - Я не хочу жить! Я не буду жить!

     Она пришла в себя, и это было хуже, чем беспамятство.

     - Что  с  тобой  случилось?   Что  случилось?   -   спрашивала  Ирина

Александровна.

     - Они перегородили дорогу -  они смеялись,  они сказали, чтобы мы все

отдали,  все...  потом они...  Вахтанг стал сражаться,  я просила его - не

надо, не надо... они убили его, а меня...

     - Мерзавцы! - воскликнул Юсупов. И он был искренен в своем гневе. - Я

пойду! Я буду стрелять, пока не перебью все их кривые рожи!

     - Феликс! - закричала на него императрица.

     Со  звоном разлетелось и  тут же  с  грохотом посыпалось осколками по

паркету оконное стекло, разбитое случайной пулей.

     Это сразу отрезвило всех.

     - Прошу всех перейти на  первый этаж.  Оттуда мы  выходим к  морю,  -

приказал Колчак.

     - А как же полковник Баренц? - тихо спросил у адмирала Коля.

     Диван  представлял собой  драматическую картину,  словно  просился на

кисть исторического живописца.  На нем,  откинувшись,  сидел и часто дышал

полковник Баренц,  с  головой,  завязанной промокшим от крови бинтом.  А в

ногах у  него сидела в  полузабытьи княжна,  подняв руку,  обнаженную выше

локтя,  потому  что  рукав  был  разорван.  Дорожная,  доходящая  лишь  до

щиколоток, юбка княжны также была порвана и измарана.

     - Полковник?  -  повторил Колчак. - Полагаю, ему будет лучше остаться

здесь.  Они могут вызвать ему врача.  А  так мы его погубим,  не довезя до

миноносца.

     Коля смотрел на княжну и думал:  не успели, не успели, не успели... и

почему-то это имело отношение и к нему, и к адмиралу, и к императрице.

     - Берестов!  - услышал он голос адмирала. - Вы почему здесь стоите? Я

же приказал вам взять гранаты.

     - Простите, - сказал Коля. - Я думал, что это не сейчас.

     - Именно сейчас!  Вы что,  полагаете,  что я  должен быть вам по гроб

жизни обязан за  те подвиги,  которые вы совершали час назад?  Они -  наше

прошлое.  Остаться живыми и вырваться из этой мышеловки -  вот наша задача

сегодня. Идите!

     - Слушаюсь.

     - Постойте.  Сначала поднимитесь в  башенку.  Там  сидит наблюдатель.

Узнайте у  него,  какова обстановка.  Если  есть срочные новости -  бегите

сюда. Ясно?

     Как только Коля вышел из  гостиной и  стал искать путь на чердак,  он

попал в  ту часть дворца,  что выходила к  воротам,  и  потому сразу стали

слышнее выстрелы и  доносились даже крики.  Стекла в  окнах с этой стороны

были разбиты,  и солнце, попавшее в проемы, по-утреннему весело отражалось

в осколках.

     Не у кого было спросить,  где эта нужная лестница.  Коля поднялся  по

одной  и  попал  в коридор,  куда выходили спальни.  Он заглянул в спальню

императрицы,  дальше не пошел -  время  было  на  исходе.  Пришлось  снова

спуститься на первый этаж.  Коля понимал, что нельзя признаться адмиралу в

неспособности отыскать пути на башню.

     Перебежав  через  холл,  где  на  полу  сидел,  прижавшись  спиной  к

деревянной панели,  раненый солдат  в  одном  сапоге  -  вторая нога  была

кое-как замотана,  Коля увидел лесенку поуже и по ней выбрался на чердак и

чуть было не получил пулю в  живот,  потому что никто не предупредил Колю,

что на чердак попадают,  условно постучавшись. Коля открыл дверь, и тут же

наблюдатель -  матрос,  глядевший на море, обернулся и выстрелил в него из

маузера.

     Коля отпрянул за косяк и оттуда закричал:

     - Ты чего? Убить захотел? Не видишь, что ли, погоны?

     - А ты кто? - спросил матрос.

     - Я от адмирала, лейтенант Берестов.

     - А чего же он не сказал, что стучать надо по-особому.

     - В следующий раз постучу -  некогда сейчас этим заниматься, - сказал

Коля. - Я зайду?

     - Ладно,  заходи.  Видел тебя в  штабе.  Только ты,  лейтенант,  будь

поосторожнее. Дырку получишь. Простое дело.

     Коля не стал вдаваться в разговоры с матросом; здесь было просторно -

крыша уходила в  башенку,  балки были  исполосованы птичьим пометом.  Одно

окно выходило на море, из второго было видно шоссе.

     - Адмирал спрашивал, не видны ли наши? - спросил Коля.

     - Если бы появились, я бы прибежал, - сказал матрос. - Нету наших. Да

и  что  ждать -  пока  соберутся...  Это  здесь время медленно идет,  а  в

Севастополе быстро.

     Матрос  дал  Беккеру бинокль,  и  он  посмотрел на  море.  Море  было

пустынным, даже рыбаков не видно - чувствуют, что идет война.

     Потом он посмотрел в другую сторону - на шоссе.

     Шоссе  вилось  вдоль  моря,  и  далеко-далеко видна  была  нестройная

колонна людей.

     - Это кто? - спросил Коля.

     - Подкрепление Советам идет, - сказал он. - Сюда бы да хорошую роту -

разогнали бы вмиг.  А то твои контрразведчики только людей лупить и водяру

пить умеют.

     - Я не из контрразведки, - сказал Коля.

     Пуля ударила в раму окна, отколола кусок дерева, и он вонзился Коле в

рукав, чуть уколов руку.

     - Осторожнее,  -  сказал матрос. - Нам ведь все равно - от Баренца ты

или из экипажа. Живи и дай пожить другим.

     Он осторожно выглянул из-за рамы и сказал:

     - Пошли! Опять пошли!

     И, как бы услышав его, от сторожки ударил пулемет.

     Сверху было отлично видно,  как  перебегают,  приближаясь к  воротам,

нападающие,  такие  маленькие сверху.  Коля  пытался разглядеть среди  них

Мученика.

     - Вот где надо пулемет ставить! - сказал Коля. - Отсюда!

     - Отсюда трудно попасть -  далеко,  - ответил матрос. - Только если к

дому подберутся.

     Впрочем,  поздно было тащить сюда пулемет,  даже если бы  был лишний.

Пока дотащишь - они уже добегут до дворца.

     - Что же они делают? - спросил Коля. - Почему их не остановят?

     - А  ты что,  не видишь,  что их сверху с горы огнем поддерживают?  -

ответил матрос. - Нашим не высунуться.

     Солдаты,  что лежали у пулемета - а Коля уже воспринимал этот пулемет

как  собственность,  как  источник  своего  подвига,  -  вдруг  вскочили и

побежали, бросив его.

     - Ну куда же,  мать вашу!  -  Коля высунулся из окошка, начал грозить

кулаком.  Но солдаты не слышали его,  они бежали ко дворцу,  потом один из

них упал и остался лежать на дорожке,  а второй спрятался в кустах. Другие

солдаты,  что таились в  зелени,  тоже поднимались и отбегали к строениям.

Некоторые падали.

     Коля понял,  что  ему  надо бежать вниз,  -  потому что,  кроме него,

некому остановить бегство. И как только он сделал шаг от окошка, ему стало

очень больно в  правой руке,  ниже локтя,  словно ее  пронзили раскаленным

железным штырем -  так больно, что Коля даже закричал, садясь, скрюченный,

на пол.

     - Задел,  да? - спросил матрос. Но почему-то, не дожидаясь ответа, он

пошел к двери и исчез,  но Коле было так больно,  даже тошнило,  что он не

обратил внимания на бегство матроса.

     Пальцам левой  руки,  которая держала за  локоть правую,  стало очень

мокро и горячо,  будто он помочился на эти пальцы.  И Коля понял,  а потом

увидел,  что это кровь,  и ее было очень много.  Коля никогда еще не видел

столько человеческой крови сразу -  даже на войне, которая раньше обходила

его стороной.  Но это была его кровь, и надо было что-то делать, иначе вся

кровь вытечет. Надо перевязать руку - но как это сделаешь, если так больно

и одна рука не действует...

     Слабость  была  ужасная.  Коля  постарался встать,  но  ноги  его  не

держали,  он пытался говорить с ними,  как с живыми -  он стал уговаривать

их: если ноги не поднимут его тело, то оно останется здесь лежать, пока не

придет эмиссар Мученик в <пикельхельме>, чтобы убить Колю.

     И  вдруг понимание возможности смерти обрушилось на Колю первозданным

ужасом -  ничего подобного ему  не  приходилось в  жизни испытывать.  Даже

когда умирала мать и он увидел тот момент, что отделял ее жизнь от смерти,

и  был тот момент обыденным и неинтересным,  он не испытал понимания,  что

смерть существует и она всегда рядом.  И он понял, что нет ничего особенно

удивительного и  даже  трагического для  всех остальных людей в  том,  что

здесь,  на  чердаке,  будет  валяться  труп  красивого молодого  человека,

лейтенанта Черноморского флота,  который лишь  начинал жить и  делать свою

карьеру, который не успел по-настоящему полюбить и испытать счастье...

     Думая так и  то  смиряясь с  неизбежностью смерти,  то  ужасаясь ее и

борясь с  ней,  Коля медленно продвигался к приоткрытой двери,  за которой

начиналась крутая лестница вниз.

     Он потерял чувство времени и не знал, то ли прошли минуты, то ли час,

с тех пор как он был ранен.

     Порой он  старался  утешить себя,  повторяя чьи-то слова:  <Ранение в

руку? Какой пустяк! От этого не погибают>, то старался подсчитать, сколько

крови находится в человеке и сколько из него вытекает.  Как задачка о двух

бассейнах...

     - На помощь! - закричал Коля. - Спасите!

     Снизу раздался невнятный крик,  и  Коля  со  всей  очевидностью,  без

сомнения понял -  внизу,  на первом этаже,  уже люди Мученика.  А Колчак и

Романовы давно ушли,  и  никто из них не вспомнил о Коле Беккере -  или об

Андрее Берестове.  И Коля даже уловил иронию в том, что забыли они не его,

а ту маску,  которую он надел,  чтобы выжить.  И если бы не надел,  вернее

всего, сейчас коротал бы спокойно время у своей феодосийской пушки...

     Звать ли их - или истечь кровью здесь?

     Коля понимал,  что  сейчас должны возникнуть картины его детства,  но

картины детства не возникали, и в голове только крутились слова, сказанные

перед  смертью...  кажется,  сыном  Наполеона:    моей  жизни  было  два

достойных упоминания события - я родился и умер>.

     - На помощь!  - со злостью ко всем людям кричал Коля. Пускай он умрет

- пускай это будет,  но не один, не забытый на чердаке покинутой виллы! Не

так,  чтобы  через  год  здесь  отыскали скелет  в  разорванном,  насквозь

прогнившем  мундире...  И  Коля  сам  удивился  способности  своего  мозга

создавать такие яркие картины.

     И  злость на  человечество помогла Коле подняться на  ноги -  раненая

рука  повисла вдоль  тела,  а  левой  он  придерживался за  стенку.  Таким

образом, почти в забытьи, он миновал два пролета - на третьем ноги предали

его,  и  он  полетел вниз,  но  боли не почувствовал.  И  вообще ничего не

почувствовал до тех пор,  пока,  проходя по комнатам дворца, его не увидел

Елисей Мученик, потерявший в последней атаке свой черный <пикельхельм>.

     - Господи,  -  сказал он,  - силы небесные! Андрей Сергеевич! Как вас

угораздило!

     Сказал  он  это  искренне,  потому что  ему  не  хотелось сражаться с

возлюбленным Раисы Федотовны.

     Елисей  Борисович  Мученик  был  готов  служить  революции и  мировой

свободе,  готов  был  сражаться на  всех  баррикадах планеты,  но  это  не

означало,  что он был кровожадным человеком.  В  этом он был схож с  иными

вождями  революционных течений  и  возмущений,  которые остались в  памяти

человечества как варвары и садисты,  хотя никогда такими не были. Я сильно

сомневаюсь  в  том,  чтобы  Наполеон  смог  отрубить  голову  даже  самому

отъявленному,  с его точки зрения,  преступнику,  -  но подписать приказ о

казни заложников или  мародеров он  мог  без зазрения совести,  даже перед

обедом.  Он  казнил как бы не конкретных людей,  а  враждебные его высоким

целям идеи.  Он убирал препятствия с дороги к прогрессу.  И не дай Бог вам

оказаться таким  препятствием.  Но  стоит  такому вождю  увидеть страдания

одного человека,  которого он  знает лично,  то в  нем просыпается высокий

гуманизм и человеческое сострадание.

     Мученика,  который Колю не любил и любить,  конечно, не мог, при виде

потерявшего  сознание,   лежащего  у   лестницы  окровавленного  соперника

охватила не только жалость,  но и искреннее негодование к судьбе,  которая

заставляет людей становиться врагами и  убивать друг друга.  Если бы рядом

оказался врач  и  предложил Елисею Борисовичу отдать половину своей  крови

для спасения жизни Андрея Берестова,  Мученик ни  секунды бы не колебался.

Он бы всю кровь отдал - лишь бы его соперник жил!

     Вначале Мученик решил было,  что Коля уже умер, и постарался обнажить

голову.   Но  <пикельхельм>  был  уже  потерян,   потому  пальцы  Мученика

запутались в  шевелюре,  там  и  остались.  Вождь революционеров стоял над

Колей, а мимо пробегали его соратники, продолжая наступление.

     И  тут  Коля потянул вперед руку и  застонал -  высоко-высоко,  будто

заплакал младенческим голосом.

     - Люди!  -  закричал тогда Мученик. - Идите сюда, кто может! Человеку

плохо и ему надо помочь!

     Он так убедительно кричал,  что появился солдатик,  который как раз и

искал Мученика,  потому что нес в  руке потерянный прусский <пикельхельм>.

Солдатик  считал   его   необходимым  для   вождя,   как   бы   источником

дополнительной силы.

     - Молодец.  -  Мученик надвинул шлем на брови. - Надо перетащить его,

на диван или куда-нибудь.

     - На лавку положим, а? - сказал покорно солдатик.

     И они вдвоем, измаравшись кровью и уморившись, потому что бессильного

раненого человека тащить очень непросто, перетащили Колю на жесткую резную

дубовую скамью,  что стояла у стены прихожей.  Мученик обернулся в поисках

чего-то мягкого, чтобы положить под голову Беккеру, но ничего не нашел.

     А  тут в вестибюль дворца из внутренних помещений выбежал телеграфист

и спросил:

     - Чего дальше делать? Они не сдаются.

     - А мы их сейчас в море утопим,  - ответил Мученик и  засмеялся,  без

злобы,  а  просто  как  человек,  нашедший красивое решение геометрической

задачи. Затем наклонился к Коле, поцеловал его по-братски в холодный лоб и

сказал: - Выздоравливай, дурачок!

     На этих странных словах Коля очнулся и  увидел склоненное к нему лицо

Мученика.  Лицо тут же отодвинулось и исчезло.  Елисей убегал от него,  за

ним телеграфист,  а  оттуда,  куда они бежали,  гремели выстрелы.  Поэтому

слабый крик Коли, мольбу не покидать его революционеры не услышали.

     Коля  попытался сесть на  лавке,  но  не  смог -  был  слишком слаб и

слишком болела рука. У них, конечно, санитаров нет, подумал он о врагах. И

его охватила ненависть к Мученику, который так подло оставил его умирать.

 

 

     Адмирал Колчак вывел к  молу  небольшую группу людей,  отдавшихся под

его покровительство. Он велел Марии Федоровне, жене Александра Михайловича

Ксении Александровне,  все  еще  пребывавшей в  безумии княжне Татьяне,  а

также  Юсуповой  и  горничной Наташе  спрятаться сбоку  от  пирса.  На  их

счастье,  пирс,  выдававшийся саблей в море, в том месте, где встречался с

волнами,  образовал стену, достаточную, чтобы защитить женщин от случайных

пуль.

     С  женщинами остались старшие великие князья.  Сам же Колчак и Феликс

Юсупов, который не желал отсиживаться со стариками и женщинами, переползли

выше,  к началу пирса,  где было куда опаснее. Последние солдаты и матросы

охраны с трудом сдерживали напор Советов, которые, захватив дом и сад, уже

вышли к пляжу.  Офицеров у Колчака не осталось.  Полковник Баренц лежал на

диване,  а Андрей Берестов и поручик из контрразведки пропали -  возможно,

были отрезаны и убиты в доме.

     Положение было,  можно сказать,  безнадежным. Оставалось уповать лишь

на то, что помощь, как положено в авантюрном романе, прискачет в последний

момент  на  быстрых конях.  Но  Колчаку вполне  обоснованно казалось,  что

последний момент уже наступил, а на горизонте все не было следов катера.

     Отряды Ялтинского совета,  к  счастью,  недостаточно подвижные,  но в

двадцать раз превосходившие севастопольцев числом,  взяли передых -  то ли

спешили пограбить дворец, то ли нашли винный погреб.

     В  этот момент затишья со стороны моря послышался треск,  и в воздухе

возник гидроплан. На крыльях у него были русские опознавательные круги. Он

сделал круг над дворцом и над пляжем - Колчак, сидевший на холодной гальке

спиной к пирсу, лишь поглядел ему вслед, не зная, чей он.

     Никаких враждебных действий гидроплан не произвел, помахал крыльями и

удалился - вслед ему стреляли из кустов.

     Встревоженные  появлением   гидроплана,   который   сочли   вражеским

разведчиком,  Советы начали наступление.  Они во  множестве выскакивали из

кустов и страшно кричали, подбадривая себя.

     С криками они бежали по гальке, увязая и скользя в ней.

     Колчак приказал единственному пулемету открыть огонь,  и  тот стрелял

из-за пирса.  Люди на гальке кричали,  и  некоторые стали падать.  Упавшие

отползали обратно  к  кустам,  а  два  пулемета сверху  открыли  огонь  по

пулемету Колчака,  но не смогли его подавить. Только ранили пулеметчика, и

Колчак заменил его одним из матросов.

     Прошло не  более  пяти  минут,  как  Советы снова  кинулись в  атаку.

Впереди отважно вышагивал человек в  длинной шинели и  прусском шлеме.  Он

вытянул вперед руку с маузером и время от времени стрелял из него.

     За ним, густо и отчаянно, перли солдаты, гимназисты, рабочие и прочие

люди,  которые  знали,  что врагов за пирсом очень мало,  так что осталось

совсем чуть-чуть...

     Императрица и великие князья,  прижимаясь спинами к пирсу, чтоб их не

заметили с  берега,  отошли к  самой воде  -  дальше было некуда.  Колчака

задело пулей,  сбило фуражку и  оцарапало голову.  Кровь струилась по лбу.

Пулемет замолчал -  то ли кончились патроны,  то ли убило матроса. Колчаку

надо было приподняться, чтобы увидеть, но приподняться он не мог.

     И вот тогда случилось чудо.

     Оно не  повлияло бы на исход боя -  если бы не растерялся сам эмиссар

Мученик.

     ...Подводная  лодка  всплыла  в  полукабельтове от  берега.  Это  был

отчаянный по отважности маневр. Вода, стекая с нее, пенилась и шумела так,

что слышно было на берегу,  эмиссар остановился и  за ним остановились все

нападающие.  Уж очень внушителен и строг был черный конь, что прискакал на

выручку адмиралу.

     Субмарина еще не закончила подъем, как люк в рубке откинулся и оттуда

на палубу выскочил офицер. За ним - матросы.

     Два или три матроса побежали вперед,  к носу, где стояла подобранная,

маленькая,  словно  оса,  пушка...  Другие  матросы  вытаскивали из  рубки

надувную лодку.

     Все  это  заняло минуту.  И  всю эту долгую минуту,  впервые в  жизни

признав поражение ранее, чем оно наступило, Елисей Борисович Мученик стоял

посреди пляжа, вытянув вперед руку с маузером.

     Потом,  со  значительным и  роковым уже опозданием,  он  выстрелил из

маузера. Пуля пролетела возле мола и бессильно упала в воду, не долетев до

субмарины.

     Феликс  Юсупов,   не  растерявшийся,   что  потом  дало  основание  к

награждению его орденом Святого Георгия, в два прыжка добежал до пулемета,

возле которого никого не было, лег рядом и начал стрелять по противнику.

     И противник побежал назад.

     А  когда  к  пулемету присоединилась скорострельная пушка субмарины и

первый ее разрывной снаряд поднял тучу земли между нападающими и  дворцом,

бегство их стало неудержимым.

     Не  убежал  только Елисей Мученик.  Он  медленно отступал,  продолжая

стрелять и не замечая, что в маузере давно уже нет патронов.

     И  он  стал  центром всей  картины.  Именно к  нему  тянулись пули из

пулемета,  за  которым  лежал  князь  Юсупов,  именно  ему  предназначался

следующий снаряд с субмарины,  именно в него,  страстно желая самому убить

этого эмиссара, стрелял из револьвера вице-адмирал Колчак...

     Но Мученик продолжал отступать и,  наверное,  скрылся бы в доме, если

бы  в  тот момент из дома не вышел окровавленный,  придерживающий здоровой

рукой раненую Коля Беккер. Он не был вооружен, но ненависть его к Мученику

была столь велика,  что тот,  не  в  силах преодолеть давление воспаленных

глаз Коли, остановился и даже готов был уже отступить, - но отступать было

некуда,  потому что,  догнав Мученика, в него впились десятки пулеметных и

револьверных пуль,  а  новый снаряд с  субмарины взорвался как  раз  между

Мучеником и лейтенантом Берестовым, убив обоих мгновенно.

     Можно описать,  что думал Коля в последнее мгновение, но мысль его не

интересна - она заключалась лишь в бешеном желании убить Мученика, сделать

так,  чтобы тот  перестал жить.  И,  увидев ослепительный звон  последнего

взрыва,  поглотившего Елисея,  и  зная уже,  что  этот взрыв принес конец,

смерть ему самому,  Коля возрадовался космической радостью свершения мести

за то,  что Мученик своим существованием отобрал у него, Беккера, все, что

было: и Лидочку, и Раису Федотовну, и Стамбул - отобрал, но сам погиб. Это

было хорошо.

     Торжество  Беккера,  секундное,  а  может,  и  менее  чем  секундное,

захватило его настолько, что он не заметил, как умер.

     Впрочем, никто не замечает, как умер или заснул.

     После этого выстрелы сразу прекратились,  и  наступила оглушительная,

звонкая тишина.

     ...Адмирал Колчак принял рапорт капитана субмарины,  который сообщил,

что,  ввиду  повреждения в  главном двигателе,  миноносец,  выделенный для

вывоза  Романовых,   остался  в   порту.   Тогда   начальник  штаба  флота

контр-адмирал Немитц,  выяснив,  что  в  районе Ялты находится для учебных

стрельб  субмарина  <Камбала>,  и  связавшись  с  ней  по  радиотелеграфу,

приказал следовать к Дюльберу. Что и было сделано.

     Колчак   был   суров   -   вина   командира  отряда  миноносцев  была

непростительна.  За  день до  отбытия флота в  дальнее плавание отказывает

машина у  миноносца!  Но  он признал,  что при тех обстоятельствах адмирал

Немитц действовал правильно.

     И  как только он признал это Юсупову,  как единственному собеседнику,

над   горизонтом  показался  дым  -   на   выручку  флагману  шел  мателот

<Императрица Екатерина>, новейший русский линкор.

     Колчак сам сообщил императрице, что через полчаса здесь будет линкор.

     - Действительно?  -  спросила Мария Федоровна.  -  А я полагала,  что

помещусь и на субмарине.

     Колчак приказал перенести к берегу всех раненых и убитых -  никого не

осталось во дворце.

     Конечно,   оставался  некоторый  риск   -   сейчас   Ялтинский  совет

связывается по телеграфу с Петроградом,  шлет возмущенные депеши -  машина

Временного правительства начинает скрипеть и крутиться... Не успеют!

     Матросы принесли Колю и положили на гальку.  Лицо его было спокойным,

и не видно было, куда попал убивший его осколок.

     - Вы  воспитываете,   настоящих  героев,   -   сказала  по-французски

императрица. - Он был хороший мальчик. Я к нему привязалась.

     - Он был один из моих лучших офицеров,  - сказал Колчак. - Россия его

не забудет.

     Матросы  принесли  найденный на  дороге  труп  поручика Джорджилиани,

который был изуродован десятками пуль и сабельных ударов. Так никогда и не

выяснилось,  кто был виновен в  его смерти -  отряд ли  Ялтинского совета,

который  категорически отказался  принять  за  это  ответственность,  либо

татарские националисты из банды Ахмета Керимова, которые мстили Колчаку за

смерть своих товарищей.

     Третьим в том ряду положили полковника Баренца,  который скончался от

ран, так и не придя в сознание.

     Монумент,  поставленный в  Ялте  в  десятую  годовщину этих  событий,

представляет собой  бронзовую  фигуру  императрицы Марии,  у  ног  которой

расположились те  герои России,  что определили ее судьбу:  к  императрице

протягивает руку адмирал Колчак, как бы предлагая спуститься с пьедестала.

Еще  ниже,  демонстрируя единение  сословий,  склонились к  пулемету князь

Феликс  Юсупов и  подобный Адонису молодой офицер Берестов,  происхождение

которого в последующие годы оказалось так и не разрешенной тайной истории,

подобно тайне Железной маски.  За его спиной,  вглядываясь вперед и  почти

сливаясь  с  камнем,  стоит  полковник Баренц,  и  наконец,  внизу  лежит,

опираясь на локоть и  прижав руку к  груди,  в  которой вот-вот перестанет

биться сердце, поручик Джорджилиани - тоже фигура таинственная, потому что

историки не понимают,  что же он делал во время штурма Дюльбера. Остальные

фигуры  на  постаменте -  обобщенные.  Не  надо  искать в  них  сходства с

действительными солдатами и матросами, что сражались, спасая императрицу и

империю,  но все они без исключения увенчаны достойными лаврами, наградами

и пенсиями.

     Великая княжна Татьяна пережила всех  действующих лиц  этой  драмы  и

скончалась в Ментоне,  в Швейцарии,  в 1986 году в возрасте девяносто лет,

окруженная скорбящими родственниками.  Захоронение ее  праха  состоялось в

Петербурге, в Александро-Невской лавре при большом стечении публики.

 

 

     Колчак и императрица перешли на борт <Императрицы Екатерины>.

     Когда катер подходил к адмиральскому трапу,  Александр Васильевич был

еще в сомнении,  объявлять ли экипажу о том, что за гости прибыли на борт,

но оказалось,  что команда уже выстроена на шканцах и  встретила появление

Марии Федоровны громовым <урра!>.

     Независимо от  того,  с  какими  чувствами кричали  матросы -  то  ли

искренне радовались,  то  ли  поддаваясь общему настроению и  не  смея ему

противиться,  то  ли  уже  начало  сказываться разочарование в  революции,

которая третий месяц шумела на  площадях,  а  жить становилось все  хуже и

порядка не стало вовсе,  -  в любом случае кричали матросы громко,  как бы

получая наслаждение от  силы  собственного дружного крика  и  правильности

строя.

     Дабы не терять времени и воспользоваться настроением команды, адмирал

Колчак обратился к морякам с короткой и неожиданной речью.

     Он заявил, что сейчас, когда страна охвачена волнением и беспорядком,

необходимо взять на  себя ответственность за  ее  судьбу.  Не возьмем мы -

возьмут враги, которые только и ждут, чтобы мы занялись внутренней грызней

и  междоусобицами.  А  кончится это тем,  что германцы войдут в наши дома,

будут  измываться  над  нашими  женами  и  невестами,  а  по  всей  России

прокатятся грабежи и убийства.  Останавливать эту трагедию будет поздно. А

сегодня мы еще можем повернуть колесо истории, потому что мы, Черноморский

флот,  объединены,  сильны, вооружены, - мы железный кулак России, которым

она разгромит всех врагов.

     - Потому сообщаю вам, матросы и офицеры! Государыня императрица Мария

Федоровна согласилась взять на себя регентство над наследником цесаревичем

Алексеем до его совершеннолетия!

     Колчак сделал паузу,  такую  долгую,  чтобы смысл его  последних слов

дошел  до  ума  самого тупого матроса.  И  второе <ура>,  прогремевшее над

крейсером, долго набирало силу, зато и долго не стихало.

     Мало кто знал об  этой старой женщине,  что стояла на  свежем ветру с

адмиралом Колчаком.  Да  и  лица  двух высоких господ,  что  стояли за  ее

спиной,  были  малознакомы -  лишь  самые сообразительные и  памятливые из

офицеров и матросов вспомнили:  худой - это бывший командующий, дядя царя,

попавший в  немилость к  Гришке Распутину,  а  тот,  кто пониже ростом,  -

бывший командующий авиацией.

     Главное заключалось в том, что государыня императрица во плоти пришла

на их корабль,  пришла просить их помощи и поддержки, выделив <Императрицу

Екатерину> из  числа прочих дредноутов.  Что судьба империи зависит сейчас

от  них.  И  когда один баталер из  социалистов свистнул на слова Колчака,

локтями и тумаками его затолкали в задний ряд, а потом и вовсе выкинули из

строя. И это не укрылось от глаз адмирала.

     Севастопольский матрос всегда чувствовал превосходство над  солдатами

и сухопутными людьми -  он желал,  чтобы его уважали и выделяли, чтобы его

просили сделать революцию,  свергнуть царя  или  изгнать германца.  И  его

всегда  просили.  Прошли  времена  пятого  года,  когда  глупые  вороватые

командиры могли  кормить матросов гнилым мясом  -  за  качеством мяса  сам

адмирал Колчак следил неустанно, да и для других командиров урок не прошел

даром.  Так  что  матросы  были  сыты,  а  их  вольнолюбие  определялось в

значительной  степени  тем,   что   революционеры  умели  просить  громче,

настойчивей и со слезой. Теперь Колчак тоже отыскал козырь - императрицу.

     Вряд ли его ход увенчался бы успехом,  если бы он решил провозгласить

царем  любого  из  великих  князей.   Покровительствовать  можно  женщине;

покровительствовать напыщенному Великому князю -  позор для революционного

матроса.

     - Господа матросы!  Господа офицеры!  - Колчак поднял ладонь, обратил

ее  к  строю,  чтобы остановить шум.  -  По велению государыни императрицы

сегодня  наш  флот  выходит в  открытое море.  Во  исполнение царской воли

приказываю:  всем кораблям первой линии взять курс зюйд-вест!  Наша цель -

священный  город  русского  православия  -   Константинополь.  Скоро  наши

двенадцатидюймовки заговорят возле его стен. Ура!

     Матросы  кричали,  заходясь в  восторге,  им  вторили  прослезившиеся

офицеры.  Казалось,  что  этот единодушный крик летит над морем к  берегу,

доносясь до голубых, крутых склонов Ялты.

     В тот миг были забыты все идейные споры и посулы социалистов.  Взятие

Константинополя,   священного  города,   стало  куда  более  важным,   чем

повседневное благополучие.  И  подобно  крестоносцам,  бедным  крестьянам,

устремившимся к  Иерусалиму следом за Петром-пустынником,  матросы линкора

готовы были перенести любые муки и,  может,  даже пожертвовать жизнью ради

великой цели.

     Когда  Колчак,   опустошенный  и   измотанный,   спустился  в   каюту

императрицы,  чтобы пожелать ей спокойного отдыха,  та плакала. Возле нее,

на коленях, стоял Александр Михайлович.

     - Александр Васильевич,  голубчик, - произнесла старая императрица, -

на вас теперь только и надежда. Ошибиться нам нельзя.

     - Согласен,  ваше величество, - согласился Колчак. - В случае неудачи

нам с вами лучше остаться за рубежом.

     - Господь с  вами,  что вы говорите,  Александр Васильевич!  -  почти

рассердилась императрица.  Но тут же улыбнулась: она полностью зависела от

этого нервного подвижного адмирала с блестящими глазами.

     Потом Колчак позволил себе краткий отдых,  чуть более получаса. Выпив

полстакана виски, он улегся на диван в своей каюте.

     Глаза  были  прикрыты,  но  бешеные  скачущие  образы  прошедшего боя

настойчиво мельтешили перед глазами.  Грустно,  что  ты  не  молод,  думал

адмирал.  И  некому увидеть твое тщание,  оценить твой порыв и  заслуженно

вознаградить.  Но  что  сокровища мира для  Беккера,  которому не  суждено

насладиться наградами и почестями, которые он заслужил...

     Колчак потянулся,  открыл глаза и,  преодолев вспышку головной боли и

головокружения,  заставил себя  подняться в  рубку  радиотелеграфа,  чтобы

узнать, что происходит в Севастополе.

     Новости  из  Севастополя  его  обрадовали.   Дредноуты  первой  линии

Черноморского флота уже снялись с якорей и взяли курс зюйд-вест.  Первый и

второй  отряды  миноносцев шли  в  охранении.  Немитц,  который  остался в

Морском штабе в Севастополе,  как и было уговорено,  для обеспечения связи

между  участниками  грандиозной  операции,   сообщил  также,  что  как  на

кавказском фронте,  так  и  в  Галиции  наши  войска  ограниченными силами

двинулись вперед,  преодолевая сопротивление не  только противника,  но  и

своих солдатских Советов и даже Временного правительства,  которое ревниво

отнеслось к инициативе генералов и адмиралов,  пошедших на наступление, не

согласованное с военным министром Керенским.

     Больших успехов эти  войска не  добились,  да  и  не  могли добиться,

потому что главная цель решалась только флотом Колчака.

 

 

     Операция,  которую предпринял адмирал и те генералы,  которые знали о

ней,  была не только рискованной,  но и недостаточно подготовленной, иными

словами,  была авантюрой,  как  ее  уже называли в  Генеральном штабе и  в

военном министерстве. Предложив в свое время этот план, Колчак, Алексеев и

Иванов встретили сопротивление наверху и отказались от наступления.

     Их послушанию поверили в  Петрограде,  а  из Севастополя не поступило

своевременных доносов.

     Это  объясняется тем,  что  полностью в  курсе  дела  были  лишь  три

человека,  а частично -  несколько штабных офицеров. Последние были весьма

заняты  повседневными  делами  и  могли,  в  случае  надобности,  искренне

заявить,  что проводили подготовку к большим маневрам, не догадываясь, что

маневры  станут  боевыми  действиями.  Все  же  остальные  участники этого

предприятия -  а  было их в штабах и управлениях несколько сотен человек -

полагали,  что участвуют в  обычной штабной и интендантской деятельности -

мало ли  для каких надобностей требуется тройной боекомплект на  линкорах,

дополнительные  торпеды  на   миноносцах  либо  корпия  для  госпитального

транспорта?   Наибольшие  трудности  возникли  в   связи   с   топливом  и

продовольствием,  но  весь расчет Колчака строился на  том,  что нападение

будет внезапным,  результаты его сокрушительными и снабжение флота возьмет

на  себя  поверженный  неприятель.   Длительного  похода  флот,  почти  не

обеспеченный десантом, выдержать не мог.

     Отряды   флота,   подобно   тому,   как   собирается  воедино   некое

фантастическое чудовище,  до того существовавшее в  виде отдельных частей,

прибыли на  рандеву в  рассчитанные сроки.  Погода была  сносной,  в  меру

облачной и  ветреной,  раза два за  часы,  пока флот дрейфовал в  тридцати

милях южнее Севастополя и  вне  пределов видимости многочисленных в  порту

зевак и  немецких агентов,  а  также соглядатаев Совета ЦВИКа и Временного

правительства,  начинал  моросить  холодный дождь.  Волнение не  превышало

четырех баллов.

     Сходившиеся на  рандеву  крейсера  и  миноносцы резво  перемигивались

сигнальными вспышками,  плескались флажки  сигнальщиков,  между  кораблями

сновали катера,  развозившие депеши и приказы. Постепенно до разумения тех

командиров и  офицеров,  что не  были в  курсе дел,  доходила вся дерзость

решения Колчака,  и  некоторых одолевал озноб опаски.  Со  времен адмирала

Ушакова,  штурмовавшего Ионические острова,  русский флот не  предпринимал

еще  попытки  взять  укрепленную  сухопутную  твердыню,   каковой  являлся

Стамбул,  вернее, охранявшие его форты. И вот наступил решительный миг. Но

Советы  и  революционные власти,  которым можно  было  пожаловаться,  были

далеко.

     Колчак не позволил командирам кораблей и тем матросским Советам,  что

образовались уже  на  некоторых судах,  проводить собрания  и  митинги  по

поводу того,  брать Константинополь или не брать.  И  запрещение митингов,

объясненное  походными  условиями  и   близостью  неприятеля,   ввергло  в

растерянность социалистических агитаторов.  Лишь на миноносце <Керчь>, где

командиром был старший лейтенант Кукель,  верный сторонник Керенского,  да

на транспорте <Евфрат>,  команда которого была разагитирована анархистами,

произошли возмущения. Колчак, для которого самое важное заключалось в том,

чтобы вывести флот в  море,  мог  не  опасаться уже того,  что несогласные

сорвут  его  начинание.   Поэтому  он   приказал  <Керчи>  возвращаться  в

Севастополь,  подняв сигнал:  <Позор трусам и изменникам>,  но, нуждаясь в

<Евфрате> как  в  госпитальном судне.  Колчак приказал крейсеру <Император

Траян>  взять  транспорт  на  прицел  его  шестидюймовок,  что  крейсер  и

совершил,  после  чего  выступление анархистов стихло.  Кукеля же  судил в

октябре  в  Севастополе военный трибунал и  приговорил к  пятнадцати годам

каторжных работ.

     Все остальные корабли эскадры,  будучи поставлены в известность,  что

предстоят  не  учения,  а  настоящий штурм  Константинополя,  выразили  по

меньшей мере одобрение и  даже радость по  поводу похода.  Поход начинался

именно так, как рассчитывал на то Александр Васильевич.

     Кильватерная  колонна  Черноморскою  флота,   возглавляемая  линейным

кораблем   <Императрица  Екатерина   Великая>,   включала   также   линкор

<Евстафий>,  немного устаревший, но еще вполне готовый к боям <Ростислав>,

<Пантелеймон> -  бывший <Потемкин>. Замыкал колонну <Георгий Победоносец>,

тридцатилетний  ветеран,  который,  однако,  свободно  держал  скорость  в

пятнадцать узлов, и Колчак мог рассчитывать на огневую поддержку его шести

двенадцатидюймовых орудий главного калибра.

     Шесть крейсеров,  более дюжины миноносцев и тральщики несли охранение

и  как пастушьи собаки подгоняли к  стаду толстозадые транспорты и ленивые

канонерки.  К сожалению, состояние моря не давало возможности использовать

гидропланы, но все подходы к турецким берегам были достаточно разведаны, и

вряд ли турки смогли в последние дни придумать нечто необычайное.

     Через  три  часа  после  выступления эскадры  Колчак  приказал отряду

тральщиков под  охраной второй флотилии миноносцев идти  вперед на  полных

парах  для  того,  чтобы уже  в  сумерках начать разминирование подходов к

проливам. Но более всего Колчак надеялся на добытые разведкой карты минных

полей у  входа в Босфор,  где были указаны проходы для турецких кораблей и

недавно выходившего на  очередное крейсерство немецкого <Гебена>.  Так что

акция  тральщиков должна  была  подтвердить или  опровергнуть правильность

трофейной карты.  К утру, когда <Екатерина> оказалась в пределах видимости

турецкого берега, с тральщиков сообщили, что карта не солгала.

     Море  было  окутано  туманом  -  природа  как  бы  смилостивилась над

адмиралом и  его  флотом,  имевшим столь мало  шансов на  успех.  Волнение

стихло,  облака висели так низко, что смешивались с туманом. Дредноуты шли

малым  ходом,  стараясь незаметно подкрасться к  цели.  Если  не  обращать

внимания на  искры в  столбах дыма да  утробное урчание корабельных машин,

флот был  незаметен и  неслышен.  Турецкая береговая охрана,  убежденная в

том,  что  Россия  безнадежно  погрязла  в  своих  политических  спорах  и

проблемах, приближение флота проморгала.

     Без  единого  выстрела,  подобно  летучим  голландцам железного века,

следуя за миноносцами,  линкоры один за другим вошли в Босфор и развернули

башни  главного калибра против султанского дворца,  военного министерства,

стоявших на рейде двух турецких и  одного немецкого крейсеров,  и  в шесть

часов одну минуту изготовились к бою.

     Александр Васильевич Колчак,  когда  истекали последние минуты  перед

началом сражения,  спустился в  каюту императрицы Марии Федоровны,  как  и

было договорено ранее, и сказал:

     - Прошу вас на боевой пост.

     Именно туда,  а  не в кают-компанию,  как было бы удобнее,  поднялась

императрица.  Там  уже  собрались офицеры штаба флота и  корабля.  Там же,

чувствуя себя  неладно,  всей  шкурой  ощущая  высокое  торжество момента,

стояли выборные от нижних чинов.  Именно там, а не в кают-компании, Колчак

объявил:

     - Господа,  ее величеству пристало более,  чем нам, простым смертным,

дать сигнал к началу решающего боя.

     - Сыны мои, - произнесла старая императрица, - от имени Родины вашей,

от имени всех женщин нашей империи,  от имени дедов и пращуров, положивших

головы во  славу родины,  я  призываю вас  подняться на  смертельный бой с

недругом нашего государства и веры!..

     На  боевом посту не  было  Коли  Беккера,  и  некому было скептически

усмехнуться, как умел только Коля, так как сочетание торжественных русских

слов с ощутимым акцентом создавало некий курьезный эффект,  которого никто

не уловил.

     А  на  известной  картине  академика  живописи  Бродского  государыня

изображена с  простертой,  в  сторону  золотых минаретов Стамбула,  тонкой

рукой.  Адмирал Колчак и другие чины флота, а также великие князья Николай

Николаевич и  Александр Михайлович стоят полукругом,  внимая ее  словам и,

конечно же, не улавливая акцента. Все в картине могло бы быть правдой, но,

как  утверждает  в  своих  воспоминаниях оппозиционер  и  либерал  адмирал

Немитц,  великих князей на  боевом посту не  было,  потому что  их  забыли

пригласить.

     После речи государыни ее увели вниз,  хотя бы потому,  что гул орудий

главного калибра  совершенно невыносим для  непривычного уха.  К  тому  же

неизвестно было, как повернется дело. Поэтому по приказу Колчака с правого

борта была  спущена шлюпка,  в  ней  во  время всего боя  находились шесть

гребцов.  В  случае  опасности императрица должна  была  покинуть корабль.

Однако,  когда Колчак сказал об этом императрице, Мария Федоровна ответила

по-французски:

     - Мы  в  одной лодке,  мой адмирал.  И  глупо вылезать из нее посреди

моря.

     Государыня  попросила   адмирала   никому   никогда   о   шлюпке   не

рассказывать.  Адмирал  сдержал  свое  слово,  но  проговорился кто-то  из

гребцов,  и года через три <Русское слово> напечатало рассказ об этом,  но

он уже не вызвал сенсации.

     Ровно в  шесть часов двадцать три минуты утра одновременно громыхнули

все   орудия   главного   калибра,   а   также   артиллерия  миноносцев  и

вспомогательных судов... Читатель, желающий ознакомиться с ходом боя и его

деталями, может обратиться к специальным популярным изданиям.

 

 

     По всем законам авантюра адмирала Колчака должна была провалиться. Но

случайности играют немалую роль в истории.  Ведь и слоны Ганнибала обязаны

были простудиться в Альпах.

     Смерть султана Турции Абдул-Гамида,  а  также  всего военного совета,

заседавшего в столь ранний час и обсуждавшего сведения разведки о движении

русского  флота   к   югу,   которая   наступила  от   прямого   попадания

двенадцатидюймового  фугаса  в  зал  заседаний,   парализовала  управление

Стамбулом.   Энергичные  действия  немногочисленного  десанта  с   русских

кораблей,   захватившего  береговые   батареи,   военное   министерство  и

генеральный штаб,  а  главное,  разумеется,  начало борьбы за власть между

младотурками   и   сторонниками   Кемаля   Ататюрка,   привели   к   такой

дезорганизации, что из города в первую очередь убежали генералы, которые и

должны были организовать сопротивление.

     Панические слухи о  событиях в  Стамбуле были разнесены телеграфом по

всему  миру.  В  тот  же  день  наступление русской  Кавказской  армии  от

Трапезунда к Стамбулу развернулось сказочными темпами -  еще трое суток, и

первые  русские  самокатчики увидели воды  Мраморного моря,  а  гидроплан,

перелетевший оттуда и опустившийся на Босфоре у борта <Екатерины>,  принес

радостные поздравления Колчаку командующего Кавказским фронтом.

     Колчак,   вторые  сутки  не  спавший,   осунувшийся,   с  лихорадочно

сверкающими глазами и нарушенным пробором,  продолжая свою игру,  ответную

телеграмму отправил не  от  своего имени,  а  от  имени  императрицы Марии

Федоровны,  Божьей милостью регентши Российской империи.  От  себя  же  он

послал другую телеграмму -  копия во все армии, в Петроград, в Севастополь

- в  Париж,  Берлин и Лондон.  В ней сообщалось о только что завершившемся

обряде в соборе Святой Софии,  наконец-то возвращенном Православной Церкви

после  почти  пятисотлетнего  исламского  унижения.   В  соборе  вершилось

торжественное  коронование  государыни  императрицы  Марии   по   древнему

византийскому обряду,  а  также <in absentia> ее внука цесаревича Алексея.

Депеша  из  Стамбула,  подписанная главнокомандующим и  военным  министром

Великим князем  Николаем Николаевичем,  а  также  командующим объединенным

флотом России и морским министром адмиралом Колчаком, приказывала привести

во всех частях и  гарнизонах Российской империи к присяге государыне Марии

Федоровне и  государю Алексею всех генералов,  штаб-  и  обер-офицеров,  а

также  нижние  чины.  Провести  церемонию присяги  во  всех  учреждениях и

учебных заведениях империи. В случае неповиновения этому приказу применять

меры наказания военного времени.

     Далее   -   телеграфные  аппараты  были   заняты  круглые  сутки,   а

телеграфисты  падали  без  памяти  от  изнеможения  -   следовал  манифест

императрицы-регентши и множество указов.

     Турция вышла из войны на четвертый день после падения  Стамбула.  Это

нарушило  без  того  непрочное  равновесие  в Европе и оголило южный фланг

австро-венгерских  армий.  Последовало  внешне  неожиданное,  но   неплохо

подготовленное Иозефом Пилсудским восстание Польской военной организации и

легионов. Галиция отпала в несколько дней.

     Объединившись с  русской Юго-западной армией,  поляки ударили,  тесня

австрийцев и  венгров,  а  оттуда на  помощь славянам уже  спешили чешские

боевые дружины.

     Мир, подписанный в многострадальном Брюсселе 8 июня 1917 года,  лишил

Германию  большинства  колоний,  возвратил  Франции  Эльзас  и Лотарингию,

даровал выстраданную независимость чехам и западным полякам и подвел черту

под  многовековым  существованием  Священной  Римской  империи.  По случаю

заключения мира в России была объявлена амнистия многим революционерам.  В

очередной раз растворила свои ворота Петропавловская крепость, выпуская на

свободу проведших в ней  по  месяцу,  а  то  и  более,  членов  Временного

правительства  во  главе  с  Милюковым,  иже  с  ним министров Керенского,

Терещенко,  Некрасова,  а также вождей недавно  шумного  и  властолюбивого

Петроградского совета и его председателя - социал-демократа Чхеидзе.

     Следует  отметить,  однако,  что  громко  отмеченная  и  восхваленная

газетами  амнистия коснулась лишь  верхушки политического айсберга.  Весна

1917 года успела умножить озлобление в  России -  тысячи были невинно либо

случайно убиты и забиты до смерти,  искалечены и разорены.  Неудивительно,

что  после  крушения  Временного  правительства поднялась  волна  мести  -

погромщики убивали поднявших было головы евреев, а полицейские вылавливали

тех,  кто  недавно  громил  тюрьмы  и  полицейские участки,  и  возвращали

заключенных в  отведенные им  камеры.  Так что на каждого амнистированного

пришлось до  ста  оставшихся в  заточении -  но  о  них  не  принято  было

вспоминать и заступаться.

     В закрытых автомобилях с опущенными на окнах шторками,  освобожденных

политиков перевозили в  Гавань  на  Васильевском острове,  где  их  ожидал

трехпалубный <Серафим Саровский>.

     Молчаливые преторианцы -  черноморская гвардия  Колчака  -  провожали

растерянных людей к трапу.

     Некоторые чувствовали неладное,  даже  подозревали,  что  их  отвезут

подальше  в  море  и  там  утопят.  Политиков  никто  не  успокаивал и  не

разубеждал. Белая ночь окутывала море нереальной бледной пеленой, лишенные

теней и  даже  четких форм  тела и  предметы казались невесомыми и  словно

относящимися к миру привидений.

     Когда  Керенский поднимался по  невероятно крутому трапу  на  верхнюю

палубу,  он  услышал,  что  на  причал выехала кавалькада автомобилей.  Он

остановился.  Конвоир стал подталкивать его  в  спину,  чтобы шел  дальше.

Керенский не подчинился.

     Дверцы моторов открывались,  и,  ежась от ночной свежести, сжимаясь в

маленькую беспомощную толпу,  на  причал  выбрались Романовы -  Николай  и

Александра Федоровна,  сопровождаемые детьми,  дядькой,  врачом и  верными

фрейлинами.

     Позже,  когда,  издав  долгий  тоскливый гудок,  <Серафим  Саровский>

отвалил от  стенки и  изгоняемым политикам разрешено было  покинуть каюты,

ибо  они  более  не  считались заключенными,  Керенский отыскал  в  салоне

Львова.  Они  курили  и  неспешно,  как  после  поминок,  беседовали.  Оба

полагали,  что для них высылка из страны в преддверии реакции -  очевидное

везение.

     - У  нас  будет время осмотреться и  собрать в  кулак демократические

силы, - рассуждал князь Львов.

     - Боюсь,   что   возвращение  наше  -   дело  проблематичное.   Новое

правительство решило убрать с  пути все режимы,  которые,  на  их  взгляд,

скомпрометированы.

     - Чем же,  позвольте спросить, скомпрометировано мое правительство? -

язвительно и обидчиво спросил князь.

     Керенский не стал отвечать - за широкими окнами салона первого класса

были видны гуляющие по  палубе под утренним ярким солнцем великие княжны -

принцессы русской державы,  которые покидали Россию в  одной лодке с теми,

кто лишил власти их коронованного отца.

     В тот день Керенский,  удивляясь соседству императорской фамилии,  не

мог  знать наверняка,  что  решение выслать царскую чету  было  единодушно

принято семьей Романовых и поддержано высшей знатью империи.

     На <Серафиме Саровском> революционеры пребывали в  основном в  каютах

второго класса,  лишь некоторые из них,  как, например, управляющий делами

совета министров Набоков,  имевшие значительные средства,  смогли оплатить

первый класс.

     Владимир    Дмитриевич    Набоков,     англизированный    джентльмен,

воспринимавший чехарду  молнисносных событий последних недель  как  скорее

забавную,  чем  страшную фантасмагорию,  гулял  со  своим  сыном  Володей,

начинающим энтомологом,  по верхней палубе,  глядя, как удаляются и тают в

дымке форты Кронштадта - последние камни родной земли.

     - Я  никогда не  вернусь сюда,  -  сказал  Володя  Набоков,  стройный

высокий юноша.  - Они высылают из России ее лучшие умы. Россия обречена на

прозябание.

     - Лучшие умы  никогда не  были нужны нашей Родине,  -  улыбнулся отец

юноши.

     Набоков  рассеянно  поклонился царской  чете,  что  медленно  шла  по

палубе,  стараясь не глядеть по сторонам,  хотя палуба первого класса была

пуста.

     Керенского и  Чхеидзе судьба привела в  Женеву,  как  раз когда после

мытарств в  немецкой тюрьме туда вернулся Ленин.  Но  они не  встречались,

потому  что  совершенно по-разному смотрели на  возможности и  перспективы

русской революции.

     Вскоре морскому министру Колчаку было предложено выйти в отставку. Он

сделал  свое  дело.  Колчак  покинул  Россию  -  он  доживал  свои  дни  в

Филадельфии.

 

 

     Ахмет не  приехал к  Лидочке,  как обещал,  не по своей вине -  после

разгрома его убежища отрядом полковника Баренца он ушел в  горы.  Не иначе

как по возвращении в  Севастополь,  Коля Беккер доложил в  контрразведку о

том,  где лагерь Керимова.  Поэтому Ахмет был зол на Колю,  и  злость эта,

смешанная с  горем из-за  гибели двух его  товарищей,  распространялась на

всех русских, и даже на Лидочку и покойного Андрея Берестова.

     Но,  уйдя горами за Байдарские ворота и далее -  почти до Бахчисарая,

Ахмет не знал о быстро развернувшихся событиях в Дюльбере.

     И  уж,  разумеется,  его отряд никак не  принимал участия в  убийстве

Джорджилиани и  насилии над Великой княжной.  Это были выдумки реакционных

газетчиков и  тех  патриотов,  что  требовали  выселения татар  из  Крыма.

Правда,  безрезультатно,  потому что умные и  трезвые головы в  Петрограде

(вновь переименованном в  Петербург в  1918  году) понимали,  что,  выслав

татар,  вы тут же подрубите сук крымской экономики.  Крым освоен татарским

земледельцем и погибнет без татарина.

     Только через две недели,  приехав тайком в Симферополь, чтобы увидеть

родных,  Ахмет узнал все новости сразу - столько новостей, что можно сойти

с ума от их разнообразия и невероятности.

     Ахмету рассказали о воцарении Марии Федоровны, о взятии Стамбула, что

лишало  татар  всяческих  надежд  на  успешную  борьбу  за  автономию,   о

капитуляции Австро-Венгрии.

     Ахмета искали по горам жандармы,  которые вернулись в свои кабинеты и

разгоняли Советы и  редакции социалистических газет,  так что ему пришлось

вскоре распустить отряд,  как  распущены были и  другие татарские отряды в

Крыму.  Ахмет,  зная,  что  в  Симферополе на  него  могут донести,  решил

скрыться на время у дяди в Алуште.

     Он попал в Ялту лишь в середине июня,  когда весь мир торжествовал по

поводу   победы   над   грубыми  и   невежественными  тевтонами,   которые

вознамерились покорить цивилизованные страны.  Со  смерти  Беккера  прошел

месяц, месяц с той ночи, когда они виделись с Лидочкой.

     Вся злость Ахмета на предательство Беккера,  на русских угнетателей и

даже на  Лидочку давно уже  растворилась,  ибо полная безнадежность борьбы

чаще  всего заставляет борца искать иных  путей самоутверждения.  Ахмет не

знал еще,  какой он изберет путь,  но желание увидеть Лидочку,  вина перед

ней все росли.  Ведь,  в сущности,  Лидочка -  единственная,  кто связывал

теперь Ахмета с таким недавним и таким светлым прошлым.

     Правда,  надежды увидеть Лидочку почти не было - зачем ей ждать месяц

обещанной встречи?  Она  уже  уехала,  может  быть,  отыскав могилу Андрея

Берестова, а может быть, решив не искать ее.

     Зная, что шансов у него почти нет, все же с утра, как приехал в Ялту,

Ахмет отправился к гостинице <Мариано>.

     Было  жарко -  один из  первых по-настоящему жарких дней,  когда море

замирает,  будто в него налита не вода,  а густое масло, когда море и небо

сравниваются цветом и потому теряется линия горизонта,  а рыбацкие лодочки

кажутся черными жучками, неподвижно повисшими в воздухе.

     Публика на набережной была оживлена и криклива -  еще не уморились от

жары,  еще  приветствовали  ее.  Среди  гулявших  было  немало  военных  -

выздоравливающие отпускники,  а то и те,  кого революция сорвала с мест, а

возобновленный порядок еще не вернул на положенное место.

     Ахмет  остановился перед стеклянной дверью в  гостиницу,  разглядывая

свое отражение,  -  вроде бы он одет соответственно месту и  времени.  Был

Ахмет в  плотно посаженном на голову канотье,  чесучовом костюме и  легких

белых ботинках.  Для убедительности он крутил в  руке тросточку.  Дымчатые

очки завершали его туалет.

     Он толкнул дверь. Зазвенел колокольчик.

     Стоявший  за   стойкой  худой   пожилой  портье  с   желтой  лысиной,

напоминавшей бильярдный шар, сказал:

     - Простите, но все номера заняты.

     - Я хотел бы повидать госпожу Иваницкую,  - сказал Ахмет. - Возможно,

она остановилась у вас под фамилией Берестова.

     - Как? - Портье вздрогнул. - Вы господин Берестов? Вы пришли?

     - Нет,  я его друг,  -  сказал Ахмет. - Я его друг по гимназии. А где

госпожа Берестова?

     - Вы господин Керимов?  -  сказал портье. - Заходите, пожалуйста. Она

вас давно ждет.

     В голосе портье был укор человека,  который знает о тебе куда больше,

чем тебе бы хотелось.

     - Я не мог раньше, - сказал Ахмет. - Я был далеко.

     - Я представляю,  - сказал портье. - Если вы тот Керимов, которого до

сих пор ищет полиция.

     - Нет, - сказал Ахмет. - Конечно же, я не тот Керимов.

     - Впрочем, мне это не важно. Даже если вы Джек-потрошитель.

     - Я и не Джек-потрошитель,  я совсем не говорю по-английски, - сказал

Ахмет.  -  Но  могу ли я  понимать вас так,  что Лидочка Иваницкая все еще

здесь?

     - А  куда ей  деваться,  -  сказал портье,  -  если она до сих пор не

верит,  что Андрей Сергеевич умерли?  А вы мучаете ее - нельзя целый месяц

подряд питать ложные надежды.

     - Она у себя? - спросил Ахмет.

     - Поднимитесь. Комната четырнадцатая.

     Ахмет всей спиной чувствовал недобрый взгляд портье -  будто тот  был

обманутым юнцом соблазненной девицы.

       тут совершенно ни при чем!>  -  хотелось крикнуть Ахмету,  но он,

разумеется, не крикнул - поспешил по лестнице на второй этаж.

     Лидочка открыла дверь и встретила его обыкновенно,  словно он отходил

за  папиросами,  но задержался.  Ни трагедий,  ни слез -  ничего,  что так

пугало Ахмета в женщинах.

     - Здравствуй, Ахмет, а я уж боялась, что ты не придешь.

     - Я понял по поведению цербера внизу. Он много знает.

     - С кем-то надо разговаривать, - сказала Лидочка. - А я здесь уже три

месяца живу.  Сначала мне казалось,  неделя - невыносимо долго. А теперь я

не могу тебе сказать, что давно сюда приехала.

     - Тебе, наверное, деньги нужны!

     - Ты заходи,  Ахмет,  заходи.  Я, честное слово, рада, что ты обо мне

вспомнил.

     Ахмет  снял  канотье и  хотел  было  ловким  движением закинуть шляпу

куда-нибудь,  как положено при светском визите. Но в этой скудной комнатке

некуда было кидать канотье.

     Лидочка  села  на  кровать  -  та  устало  заскрипела,  как  голодная

медведица. Показала Ахмету на стул напротив. Ахмет наконец-то разглядел ее

- Лидочка  была  в  скромном  коротком,  до  половины икр,  сером  платье.

Единственное украшение на нем -  белый кружевной воротничок. Волосы строго

забраны назад -  никогда не догадаешься,  что Лидочке чуть больше двадцати

лет -  не  из-за  морщинок или ввалившихся глаз,  -  но в  позе,  походке,

движениях рук Лидочки появилось что-то старческое,  как у монашки, которая

подолгу остается наедине с собой и уже не хочет иного общества.

     - Ты  болел,  да?  -  спросила Лидочка.  Она  будто сама не  верила в

уважительную причину исчезновения Ахмета, но давала возможность ему спасти

лицо.

     - Нет.   -   Ахмет  разгадал  эту  беспомощную  деликатность  слабого

человека.  -  Я был совершенно здоров,  как адмирал Петров. Что станется с

татарином, а?

     - Ахмет, я же ничего от тебя не требую и ни в чем тебя не виню.

     - Я сам себя виню.  Только, честное слово, Лидочка, я к тебе пойти не

мог.  Нас  сильно расколошматили -  еле  ноги унесли в  горы.  Там сидели.

Совсем недавно я в Симферополь вернулся,  там тоже носа не покажи. Потом у

дяди прятался, в Алуште. Я и здесь незаконно.

     - Прости,   я  совсем  забыла,   что  тебе  нельзя!  -  Лидочка  даже

покраснела, испугавшись, что Ахмет сочтет ее слишком требовательной.

     С улицы донеслись медные, начищенные звуки духового оркестра.

     - Что за праздник? - спросил Ахмет.

     - Сегодня должны прибивать щит.

     - Что? - не понял Ахмет.

     - Сегодня  цесаревич  Алексей  вместе  с   адмиралом  Колчаком  будут

прибивать  красный  щит  к  воротам  Константинополя.  Бред  какой-то.  Ты

думаешь, они будут его гвоздями прибивать?

     - Это плохо,  -  сказал Ахмет.  - Каждый обыватель тычет пальцем: <Ты

татарин,  ты предатель,  ты неверный>. Чувствую себя как еврей, пересекший

черту оседлости.

     - Глупый, - сказала Лидочка, - это же твоя земля.

     - Это  раньше  Крым  был  татарской землей,  но  мы  отдали его  вам,

русским,  не потому,  что хотели,  а потому,  что были слабее.  Значит, вы

ничем нам не обязаны. Можете выгнать всех татар в Сибирь.

     - Ты с ума сошел!

     - Ты не слышала, какие разговоры ведут русские патриоты.

     - Хочешь, пойдем вниз, я тебя чаем напою. У меня в кафе все знакомые.

     - Нет, мне нельзя.

     - Ты рискуешь, что сюда пришел?

     - Когда  мы  с  тобой в  последний раз  встретились,  была,  если  ты

помнишь,  революция и свобода. Сейчас нами правят Романовы - только не тот

недотепа,  что раньше был, а железная старуха и ее адмирал. Нам, бандитам,

лучше носа не  высовывать.  Очень много желающих применить к  нам  военный

трибунал.  Но  я  знал:  Лидочка ждет,  что я  приеду и  покажу ей  могилу

Андрюши...

     - А  знаешь,  -  Лидочка несмело улыбнулась,  -  я сама все выяснила.

Потому что думала -  нет тебя,  совсем нет...  Может, ты погиб. Или уехал.

Все может быть. Я стала сама искать. По кладбищам.

     - И нашла?

     - Нет,  не нашла.  Очень сложное время было. Каждую ночь перестрелки,

потом  социалистов расстреливали -  почти две  недели охотились,  пока  не

ввели в  Ялту полк Дикой дивизии.  Я  далеко ездить боялась.  К  тому же я

ждала - а вдруг Андрюша придет на условленное место...

     Лидочка поглядела на Ахмета так светло и спокойно, что тот уверился в

ее помешательстве.

     - Не  нашла  я  Андрюшину могилу,  -  сказала Лидочка.  -  На  разных

кладбищах была, даже на маленьких. Я не посмела написать моим родителям...

может,  мне придется уехать дальше,  тогда они будут сильно переживать.  А

они из-за  меня напереживались достаточно.  Но я  съездила в  Симферополь,

пошла  в  Глухой переулок,  а  там  узнала в  церкви,  что  Мария Павловна

скончалась от разрыва сердца...

     - В позапрошлом году, - сказал Ахмет виновато, будто недосмотрел. - Я

думал, что ты знаешь, я не знал, что ты так далеко была.

     - Потом  я  написала  Маргарите.   Маргарита  подтвердила.  Она  тоже

слышала...

     - Как я был в нее влюблен, но она предпочла этого проклятого Беккера!

- неожиданно воскликнул Ахмет.

     - Не надо так говорить!

     Лидочка поняла, что Ахмет не знает о смерти Коли, - впрочем, она сама

узнала об этом из газеты, где описывались похороны <Героев Дюльбера>.

     Там были фотографии: <Миноносец <Хаджи-Бей> с прахом героев прибывает

в Севастополь>, <Гробы с прахом героев Баренца, Берестова, Джорджилиани во

Владимирском соборе>,  <Отпевание>,  <Похороны героев>, <Портреты героев>,

справа  налево:  <Полковник В.  Баренц>,  <Лейтенант флота  А.  Берестов>,

<Поручик Г.  Джорджилиани>.  Лидочка тогда  пережила несколько минут новой

боли -  забыв,  что имя Андрея узурпировал Коля Беккер. А потом, увидев на

фотографии Колю,  поняла,  что  тому теперь предстоит лежать в  могиле под

чужим именем, и некоторые люди будут знать об этом. Корреспондент <Таврии>

взял  интервью у  какой-то  Раисы Федотовны -  <гражданской супруги Андрея

Сергеевича>.  У Коли была дама в Севастополе?  Что она знает?  Какое право

имеет она  называть себя  женой Андрея Берестова?..  Потом,  когда прошло,

Лидочке стало жалко Колю.  Пускай он не всегда был хорошим -  но все же он

был свой, он был их приятель и приятель Андрюши. И носил его имя с честью.

Да,  да!  Именно с честью!  И погиб, спасая императрицу. Впрочем, Лидочка,

как и  все ее  семейство,  никогда не  числили себя в  монархистах.  Как и

положено  российским интеллигентам,  Иваницкие  были  республиканцами.  На

месте императрицы могла быть иная,  просто пожилая женщина, и тогда подвиг

Коли,  погибшего за пулеметом,  становился даже более героическим,  но для

простого народа,  конечно же, важнее всего было слово <императрица>, будто

остальных спасать не положено. Впрочем, времена так быстро стали меняться,

и меняться к худшему,  так энергично полезли из щелей те, кого обидела или

побила  революция и  которые  спешили  теперь  отомстить!  Лидочку это  не

касалось -  она старалась ни в чем не участвовать и не заводить знакомств,

- но  другим людям,  даже тем,  кто  по  горячности чувств и  стремлению к

высоким идеалам справедливости бегал по улицам,  нацепив красные банты или

повязки,  а то и выступал на митингах,  им порой приходилось несладко -  и

наказания,   вспоенные   местью,   оказывались  десятикратно  превышающими

проступки.

     - А что? Что случилось? - спрашивал Ахмет. - Что с Колей?

     - Коля погиб. И это точно, - сказала Лидочка. - Я в газете прочла. Во

время штурма Дюльбера.

     Она сама не могла бы объяснить,  что заставило ее позабыть о том, что

Коля жил и  погиб под именем Андрея.  Скорее всего это был стыд,  ощущение

предательства...   будто  она   обязана  была  уберечь  память  Андрея  от

самозванца. Но не уберегла...

     Ахмет сказал:

     - Значит,  это они по  пути из Севастополя напали на наше убежище,  а

потом поехали в  Дюльбер.  На том же грузовике.  А  там их штурмовал отряд

Мученика. И Коля погиб? Жалко.

     - Мне тоже жалко.

     - Конечно,  жалко,  -  сказал Ахмет.  -  Я всех Беккеров знал, у него

сестра хорошая,  бедная очень.  Мы вместе купались в  Салгире,  за грушами

лазили.  Ах!  Жалко, что не могу собственными руками до него добраться! За

моих товарищей!  Я  бы  его так разделал,  что хоронить с  почетом было бы

нечего.

     - Не надо так, Ахмет.

     - Я же говорю - у меня сложные чувства. У меня всегда сложные чувства

- я не такая простая натура,  как кое-кому кажется. Мне его жалко, и убить

его все равно хочется. Я ведь знаю, как Сергей Серафимович умер.

     - Я  не хочу больше ни о чем вспоминать,  -  сказала Лидочка.  -  Все

мертвые.  Я так спешила и Андрюшу заставила -  думала, нам будет легче, он

спасется от  Вревского,  а  оказалось,  что  я  сделала хуже.  Мне  портье

рассказал -  он  все  знает.  Говорят,  что  Андрей появился здесь осенью.

Ночью.  Когда был комендантский час.  Его заметили.  Он стал убегать,  его

случайно убили. Это так?

     - Я  его мертвым не видел.  И на похоронах не был.  Только тетя Мария

Павловна приезжала. Она и умерла после этого, почти сразу. Если бы не он -

разве тетя Маруся признала бы чужого?

     - Я не верила и теперь не хочу...  -  сказала Лидочка. - Не знаю, что

мне  делать.  Может,  улететь на  много лет вперед,  когда все люди станут

счастливыми и свободными, как ты думаешь?

     - Это когда же будет?  -  спросил деловито Ахмет, будто они обсуждали

поездку в Керчь.

     - Не знаю,  - ответила Лидочка, почти готовая уже рассказать обо всем

Ахмету,  потому что надо кому-то  рассказать.  Но вдруг спохватилась,  что

Ахмет отберет у  нее  табакерку и  может использовать ее  для того,  чтобы

воевать, убивать людей и мстить. Он хороший для своих, но жестокий к чужим

и врагам. И для него важнее всего - убить врага.

     - Если хочешь,  я тебе покажу его могилу,  -  сказал Ахмет. - Я знаю,

где она.

     Ему  хотелось,  чтобы Лидочка рассказала,  что  же  вышло между ними,

почему они потеряли друг друга. Лидочка понимала, что Ахмет имеет право на

ее  доверие,  и  потому она  сказала ему  часть правды.  Будто она помогла

Андрею бежать из-под  стражи и  они должны были встретиться.  Но  потеряли

друг друга.  В поисках Андрея она вернулась.  Рассказ был неубедителен, он

рождал куда больше вопросов,  чем давал ответов. Но Ахмет и это вытерпел и

не  стал ставить под  сомнение слова Лидочки.  Зачем?  Захочет,  расскажет

потом.

     Когда они  вышли из  гостиницы,  за  ними  увязался сутулый человек с

очень пышными усами,  в теплом,  не по погоде,  пиджаке.  Но ни Ахмет,  ни

Лидочка не  ждали слежки и  потому не  оборачивались.  На  набережной было

празднично от  жаркой  погоды  и  бурных  новостей со  всех  краев  света.

Мальчишки бегали с газетами,  и вокруг них возникали небольшие толпы - все

ждали,  прибили или  не  прибили щит к  вратам Царьграда,  будто от  этого

зависела их жизнь.

     Ахмет отыскал извозчика - цены были дикие, еще полгода назад извозчик

зарабатывал пятьдесят рублей в месяц - сейчас он потребовал столько, чтобы

доехать до Алупки.

     - А почему Андрюша там? - спросила Лидочка.

     Она надела темную шляпку с  вуалеткой,  и Ахмету показалось,  что она

была на ней летом тринадцатого года, когда они познакомились.

     - Не  знаю,  что  его  туда  понесло,  -  сказал  Ахмет.  -  Тамошний

полицейский его  застрелил,  а  Мария Павловна не  смогла добиться,  чтобы

разрешили похороны в Симферополе.  Они тянули - никак не могли сообразить,

его застрелили или он сам застрелился.

     Ахмет  не  улыбался,  Ахмет  говорил равнодушно -  об  очень  далеком

событии,  и  Лидочке показалось,  что он уже тяготится встречей,  -  Ахмет

всегда был подобен бенгальскому огню.

     - Слушай,  -  сказал он извозчику, - я еще двадцать рублей приплачу -

только поезжай быстрее, а?

     Извозчик был русский, толстозадый, краснолицый - раньше все извозчики

были татарами, а теперь приехали русские, кто-то им помогал обустроиться и

охранял  от  местных  конкурентов.   Жизнь  в   Крыму  менялась  быстро  и

становилась злее.  В Севастополе расстреляли матросов,  которых обвинили в

убийстве мичмана Фока. Лидочка не знала, кто такой мичман Фок и за что его

убили.

     Сзади в отдалении пылил закрытый автомобиль, и Ахмет сказал:

     - Где те сладкие времена, когда мы ездили на собственном моторе?

     Пролетка миновала узкие улицы Алупки, где веранды вторых этажей почти

смыкались над головой, а аккуратная булыжная мостовая была покрыта лиловым

одеялом лепестков глицинии.  Затем по  хорошей ровной дороге проехали мимо

вилл  и  пансионатов,  где  обитали воспрявшие духом с  концом революции и

разрухи чахоточные больные. Здесь, на окраине Алупки, от дороги отделилась

ветвь,  ку-де-сак,  то есть тупик,  который упирался в  массивное,  совсем

новое  желтое,  но  претендующее  на  облик  древности  церковное  здание,

повторяющее внешним видом,  но никак не духом,  средневековый византийский

храм.  Возле церкви на широкой площадке лежал еще не убранный строительный

мусор - то ли его достраивали, то ли ремонтировали...

     Извозчик остановил пролетку,  не доезжая метров трехсот до церкви,  и

только тут Лидочка с  внезапным спазмом сердца поняла,  что она приехала к

Андрюше.   Андрюша  лежит  здесь,  за  кирпичными  белеными  воротами,  на

кладбище,  поднимающемся круто по склону,  и  даже ясно с первого взгляда,

где его надо искать...  Там,  наверху,  у каменной стенки,  ограничивающей

кладбище.  Догадаться об этом было несложно -  внизу,  у дороги,  деревья,

которые окружали памятники и плиты, уже успели вырасти и затеняли землю, а

наверху они  были невелики,  как  кусты,  редкие саженцы поднимались возле

плит, подчеркивая их обнаженную сиротливость...

     От  раскрытых  железных  ворот  вверх  вела  центральная аллея,  или,

скорее,  центральная лестница кладбища.  Кладбище было небогатое,  большей

частью на нем хоронили чахоточных, которые померли в пансионах и их родные

не  имели средств либо желания перевозить их  домой.  Порой среди скромных

памятников встречались монументы побогаче -  они  принадлежали алупкинским

домовладельцам либо врачам.  Почему-то Лидочка,  которая поднималась,  все

замедляя шаг - не от усталости, а от нежелания ног приближать ее к встрече

с  Андреем,  внимательно читала  надписи на  плитах,  отмечая,  что  среди

погребенных чаще всего встречаются молодые польки и младенцы, не достигшие

года.

     Наверху было  почти жарко.  По-весеннему зеленая и  яркая трава росла

там неплотно, обходя камни и россыпи щебня. Кто-то, посадивший там саженцы

деревьев и кустов, ухаживал за ними, подвязал и даже, как видно, поливал -

темные круги влажной земли еще не высохли вокруг тонких стволов.

     Лидочка повернула направо и, угадав, пошла к светлой плите.

     На плите было написано:

 

     <Андрей Берестов. Погиб 16 октября 1916 года в возрасте 21 года>.

 

     Могила была ухожена, вокруг плиты выполото, песок подметен.

     - А кто ухаживает за могилой? - спросила Лидочка.

     Ахмет пожал плечами. И Лидочка вспомнила, что это он платит кому-то.

     - Спасибо, - сказала она.

     В  ней не  было горя.  Куда тяжелее было в  первый день,  когда Ахмет

сказал о смерти Андрюши.  Значит,  это проклятая табакерка забросила его в

осень.  На четыре месяца раньше,  чем ее, и он оказался здесь совсем один.

Он думал, что войны уже нет, а его убили... Сейчас это просто кладбище. Ты

знаешь,  что в этой могиле похоронена вдова купца, в этой - действительный

статский советник из  Варшавы,  в  этой -  девица Григорянц,  а  в  этой -

невинно убиенный Андрей Берестов. Но к ней, к живой и чувствующей Лидочке,

это не имеет отношения. Потому что это случилось очень давно.

     От Лидочки требовалось какое-то особенное поведение - его ждал Ахмет,

ждала и она сама от себя.  Что надо сделать?  Броситься на плиту, разметав

волосы?  Рыдать -  на кого ты меня покинул?  Или просто сидеть на лавочке,

грустно опустив голову...  Что за  циничные мысли?  Здесь же похоронен мой

муж, мой единственный любимый человек, ради которого я уехала в чужой мир,

в чужое время. А он умер...

     - Я пойду погуляю,  -  сказал Ахмет. - Немного погуляю и приду. Минут

через десять. Хорошо, Лидия?

     - Спасибо, - сказала Лидочка. - Приходи.

     - Я тебя обратно в город отвезу.

     - Спасибо.

     Ахмет пошел вниз - и сразу исчез за кустами. Здесь, вдали от дороги и

в  стороне от домов,  бурлила июньская жизнь -  Лидочка еще не была в этом

году за городом,  - стрекотали кузнечики, над могильными памятниками реяли

во  множестве бабочки и  стрекозы,  за ними с  веселым щебетанием носились

птицы,  кузнечики  выпрыгивали  из  еще  не  пожелтевшей травы,  а  пчелы,

облагодетельствовав пышные кладбищенские ромашки и клевер,  тяжело жужжали

к  своим  ульям.  Этот  громкий и  сочный гомон природы отделил Лидочку от

всего мира, и, только погрузившись в это кипение звуков, она осталась одна

на один с Андрюшей и услышала снова его голос, увидела его глаза.

     Но тут в  мозгу что-то щелкнуло,  и видение Андрюши исчезло,  и снова

вернулся шум кладбища.  Не было Андрея,  ушел.  Исчез.  И как бы в попытке

вернуть его Лидочка спросила вслух:

     - А что же мне теперь делать?

     Андрей  не  ответил.   Только  большой  шмель  тяжело  ударился,   не

рассчитав, о плечо Лидочки и испуганно сделал свечку к самому небу.

     Как  будто кончилась целая жизнь.  В  ней  была любовь,  приключения,

бегство... А теперь надо ехать в Одессу, встречаться с мамой и папой - они

будут рады,  они будут счастливы...  и уже Андрюши не будет никогда,  и не

будет даже памяти о  нем,  потому что их  связывали два случайных поцелуя,

одна  прогулка,  один долгий заплыв до  лодочки с  рыбаком...  остальное -

только попытка будущего. Но будущего не случилось.

     Дурак этот полицейский. Конечно же, Андрюша убит невинно - если бы не

романтические  глупости  Лидочки,   он   бы   сейчас  был  жив.   Ощущение

предопределенности  судьбы,   которое  Лидочка  не  могла  сформулировать,

овладело ею -  потому что казалось, что она уже сидела на этом кладбище, у

этой или подобной могилы, и все уже случилось тысячу лет назад...

     Далеко-далеко раздались какие-то  крики.  Они  не  могли относиться к

Лиде и этому мирному кладбищу. Но не смолкали, хоть Лидочка и поморщилась,

чтобы их отогнать. Лидочка поднялась и сбежала по дорожке вниз.

     У ворот кладбища, там, где на дорожке стоял их мотор, два полицейских

набросились на  Ахмета,  крутили ему руки.  Канотье упало на траву.  Ахмет

ругался и отбивался как бешеный.

     - Ахмет! - Лидочка кинулась к Ахмету. - Остановитесь! Что вы делаете?

Как вы смеете? Я буду жаловаться!

     Оказалось,  что бежать до Ахмета далеко, - пока она добежала, его уже

втащили в закрытый мотор, и тот сразу же взял с места.

 

 

     - Ахмет! - кричала Лидочка, пытаясь догнать мотор.

     Задняя дверца авто  приоткрылась,  и  оттуда почти по  пояс высунулся

очень толстый краснолицый полицейский. Он принялся грозить Лидочке пальцем

и при том смеялся, показывая зубы в золотых коронках.

     Потом  его  отделило облако пыли.  И  все  исчезло -  словно не  было

никогда и Ахмета.

     Вокруг Лидочки рвались нити,  рвались с легким треском, оставляя ее в

пустоте,  где ничто тебя не поддерживает, никто не притягивает к себе хотя

бы ниточным натяжением.  Сзади могильная плита - оборванная нить к Андрею.

Впереди клуб пыли - бывшая ниточка к Ахмету.

     - А  платить кто будет?  -  спросил извозчик.  У него было неприятное

скуластое лицо,  скулы  прижимали глаза  к  бровям неровно,  косо,  словно

архитектор этого лица был ленив и пьян.

     - У меня есть деньги, не бойтесь, - сказала Лидочка.

     - Покажи.  -  Извозчик начал спускаться на землю. Пролетка закачалась

под его тяжестью, и Лидочка поняла, что ей надо испугаться: этот человек -

насильник и грабитель. Теперь-то, в этом звенящем и клокочущем мире, никто

не  услышит ее криков и  боли,  да и  не будет она кричать -  не будет она

кричать, потому что воспитанные девушки никогда не позволяют себе кричать.

- Покажь деньги, - повторил извозчик, ступив на землю и улыбаясь.

     - Сейчас,  -  сказала Лидочка с меньшим страхом, чем должен был бы ее

охватить.  В сумке было все,  что связано с ее жизнью,  -  деньги,  бумаги

Сергея Серафимовича... Сейчас он все отнимет, а она тем временем убежит.

     Но  тут же Лидочка,  к  своему ужасу,  поняла,  что на ней -  высокие

шнурованные башмаки на высоких каблучках, на них никуда не убежишь.

     Лидочка  держала  сумку   перед  собой  и   сказала,   стараясь  быть

убедительной:

     - Уйдите, а то я буду кричать.

     Извозчик усмехнулся еще шире.  Он надвигался на нее молча, и это было

хуже, чем угрозы и крики.

     С неожиданной резвостью извозчик прыгнул вперед,  а Лидочка не успела

отскочить,  потому что  наткнулась каблуком на  край плиты и  чуть было не

упала.  Она завела руку с сумкой за спину,  а извозчик схватил ее за плечи

и, когда старался дотянуться до сумки, невольно обнял Лидочку. Он притянул

ее ближе,  все еще стремясь к сумке,  но Лидочка начала биться - и даже не

столько от  страха,  как от отвращения,  -  так сильно и  затхло воняло от

извозчика чесноком и потом.  И тут извозчиком овладело желание - настолько

сильное,  что он забыл о сумке и деньгах и,  действуя вряд ли сознательно,

начал возить руками по  ее  спине,  все ниже и  ниже,  и  старался при том

повалить ее на траву.

     А Лидочка не кричала, только старалась избавиться от вони извозчика -

отворачивала голову от него и боялась,  что ее вырвет,  и старалась, чтобы

ее  не  вырвало,  но этот проклятый извозчик навалился на нее всеми своими

восемью  пудами,   и   оттого  тело  ее  конвульсивно  сжалось,   извозчик

почувствовал неладное,  он  даже  успел несколько отстраниться,  но  рвота

измарала ему щеку и плечо, - и извозчик в растерянности отпустил Лидочку и

стал отталкивать ее от себя, крича:

     - Ты что, что ты, психованная? Ты что?

     А  Лидочка перевернулась на живот и,  встав на четвереньки,  пыталась

облегчить свой желудок -  и  наверное,  со стороны в этой сцене было нечто

комическое,  но  не  было никого,  кто бы  оценил этот комизм,  потому что

голос,  прозвучавший над ее головой, как только тень загородила Лидочку от

солнца, был совершенно серьезен и даже формален.

     - Если я  досчитаю до десяти,  а ты,  мерзавец,  еще будешь здесь,  -

сказал очень знакомый голос, - то ты уже никуда не уедешь. Никуда.

     - Слушшаассьь,   -   запел  невнятно  извозчик.  Потом  затопали  его

убегающие сапоги.

     Лидочка хотела поднять голову,  чтобы увидеть и  поблагодарить своего

спасителя,  но  новый  пароксизм рвоты  настиг  ее  и  заставил,  стыдясь,

отползать от него на коленях.

     - Я принесу воды, - сказал тот голос, и Лидочка была благодарна тому,

что он отошел. Она достала из сумки носовой платок.

     Когда пан Теодор - а это был он - Лидочка узнала его, когда он спешил

от церкви,  неся глиняный горшок с  водой,  -  вернулся,  Лидочка уже была

похожа на человека и даже могла смотреть на Теодора без стыда и ужаса.

     Лидочка прополоскала рот  и  напилась родниковой ледяной воды.  Потом

намочила платок и вытерла себе лицо и шею.  И стало хорошо -  только очень

хотелось спать.

     По  невысказанной договоренности они  отошли от  кладбища и  сели  на

каменную скамью у церкви.

     - Спасибо, - сказала Лидочка. - А что с Ахметом?

     - Я не знаю. Этот мир - не мой мир, - ответил пан Теодор.

     День  был  такой сверкающий,  солнечный,  что  Лидочка впервые смогла

заглянуть  в  глубину  глазниц  Теодора  и  увидеть,   что  глаза  у  него

синие-синие.

     - Нет сомнения,  что Ахмет будет в тюрьме.  Как я понимаю,  у властей

достаточно оснований к его аресту, - сказал Теодор.

     - Его надо спасти! Он же из-за меня здесь оказался.

     - Его нельзя спасти,  -  сказал Теодор.  -  И  вместо этого вам лучше

всего отсюда уйти.  И  как можно скорее.  Из-за вас я  второй раз прерываю

свое путешествие и сам немалым рискую.

     - Как рискуете?

     - Как любой путешественник - рискую застрять в этом варианте.

     Теодор  сорвал веточку и  отгонял назойливых мух.  Почему-то  в  этом

месте они вились вокруг людей.

     Лидочка  посмотрела на  кладбище  -  крутой  склон  порос  кустами  и

молодыми деревцами.

     Она подняла руку. Пальцы дрожали.

     - Я до сих пор перепугана, - сказала она. - Так гадко все получилось.

И то, что меня вырвало...

     - Пожалуй, вам повезло, - серьезно ответил Теодор.

     - Ой, я бы умерла!

     С  Теодором можно было разговаривать откровенно -  он был как близкий

родственник.  Она не  ощущала этого ночью в  гостинице,  но сейчас чувство

было очевидным.

     - Я испытывала какую-то гордость от того, что берегу себя для Андрея,

для своего мужчины...  А теперь Андрея нет.  Но я это берегу.  Значит, для

кого-то другого?

     - Глупышка,  -  сказал Теодор. Но не осудил ее и не посмеялся. Просто

он знал нечто, выходящее за пределы Лидочкиного знания.

     Подул ветерок, хороший, свежий ветерок. Мухи куда-то отлетели.

     - Очевидно,  - сказал Теодор, потягиваясь, словно засиделся. Во рту у

него  была травинка,  и  он  ее  неспешно жевал,  от  чего порой его  речь

становилась невнятной.  -  Очевидно,  когда я предупредил вас в гостинице,

что вы попали в  чужой мир,  это было непонятно.  Слишком мало было у  вас

информации.  Но сегодня иначе.  Или вы все поймете и подчинитесь мне,  или

останетесь здесь и будете искать свое счастье в одиночестве.

     Лидочка не перебивала его -  у нее был упадок сил,  даже руку поднять

нет возможности.

     - Вы меня слушаете? Не спите еще?

     - Слушаю, Теодор.

     Смешное имя. Какое-то собачье. Пудель Теодор.

     - Я буду краток. Подробные беседы оставим на будущее. Они обязательно

состоятся как путь к овладению тайной, что сделает вас иной, чем все люди.

А  вы  еще  иной  не  стали.  Этому  надо  учиться.  Сегодня урок  первый.

Теоретический -  потому  что  практические занятия  вы  проходите уже  два

последних месяца. И пока ничего не поняли.

     - А разве это можно понять?

     - Кое-что можно.

     Лидочка подумала,  что совсем не загорала в этом году. Раньше никогда

не боялась загара,  а в этом году забыла загорать. Она прислонилась спиной

к теплому камню церковной стены и закрыла глаза. Голос Теодора звучал, как

фонограф - ненастоящий голос. Но она слушала его, не делая усилий.

     - Я думаю,  что,  живя эти два месяца в одиночестве,  вы задумывались

уже, что значат эти табакерки и кто владеет ими.

     Лидочка кивнула.

     - Мы не мистические существа из сумеречного мира -  мы такие же люди,

как  вы,  Лидочка.  Каждый из  нас -  давно или очень давно -  получил при

определенных обстоятельствах табакерку и  был научен ею  пользоваться.  Но

кто был первым,  я  не знаю,  и те из нас,  с кем я знаком,  этого тоже не

знают.

     - А как вы меня отыскали?

     - Вас нашел не я.

     - А кто?

     - Вы не знаете ее.

     Лидочка поморщилась -  она задавала неумные вопросы. В конце концов -

какое ей до того дело?

     - В связи с этим,  - произнес Теодор, не отрывая глаз и повернув лицо

к солнцу,  -  я мог бы сделать предложение.  Не хотите ли вы, моя госпожа,

сделать небольшую операцию? Совсем небольшую и не очень болезненную.

     Так  и  не  раскрыв глаз,  Теодор  запустил длинные сильные пальцы  в

верхний  карман  своей  легкой  куртки  и  вытащил оттуда  нечто  круглое,

блестящее, подобное горошине.

     - Зачем это? - спросила Лидочка.

     Теодор лениво приоткрыл глаз и протянул горошину Лидочке.

     - Назовем это локатором, - сказал он.

     Горошина была  маленькой,  но  весьма  увесистой,  словно  сделана из

золота.

     - Если вы согласитесь поставить локатор,  мы всегда будем знать,  где

вы. И будем знать, живы ли вы.

     - А я могу позвать вас на помощь?

     - В сущности,  вы сделать этого не можете, - сказал Теодор. - Но если

нужно будет найти вас - я это сделаю быстро.

     - А кто будет меня искать?

     - Кому надо, - ответил Теодор, отворачиваясь, чтобы подставить солнцу

другую щеку.

     - Значит, это поводок? - сказала Лидочка.

     - Почему вы называете это поводком?  - спросил Теодор. - Ведь локатор

нужен только для того, чтобы отыскать вас в ином измерении.

     - Я это уже слышала.  Но если меня можно отыскать в другом измерении,

в третьем измерении,  значит,  меня можно найти за углом и в моем доме.  И

может быть, приказать мне - иди, иди сейчас же!

     - Чепуха, - сказал Теодор неубедительно. - Кому это нужно?

     - Кому? А кто сделал такой красивый локатор? Вы?

     - Нет.

     - Но кто? Кто?

     - Тот, кто сделал табакерки, - сказал Теодор.

     - Вы его видели? Вы с ним разговаривали?

     - Мне трудно ответить на этот вопрос. С одной стороны, можно сказать,

что разговаривал.  Но не видел...  нет,  я не видел.  Сергей,  может быть,

видел... Вы видели когда-нибудь Бога?

     - Или дьявола? - спросила Лидочка.

     - Так вы, оказывается, спорщица?

     - Вы лучше скажите,  зачем все это?  Зачем табакерки?  Зачем нам дают

эту приманку? Чтобы мы стали совсем чужие и нам можно было приказывать?

     Теодор  сел,   потянулся.   Он  не  был  ни  оскорблен,  ни  затронут

Лидочкиными словами.

     - Об этом думали и даже спорили люди не глупее вас, - сказал он, - но

то, что вы задумались, - хорошо. Вы будете нужны.

     - Кому?

     - Всем нам.  Как и  мы будем нужны вам.  Но я  могу сказать с  полной

уверенностью: никому из нас ни разу не было приказано дурное.

     - Значит, что-то было приказано?

     - Приказано одно -  узнавать,  собирать информацию, которая умирает с

каждым поколением. Узнавать правду.

     - И это - цель вашей жизни?

     - Я  знаю цель повседневную,  но  не  знаю высшей.  Мы наблюдаем,  мы

фиксируем события и обстоятельства.  Порой мы исполняем просьбы, пришедшие

извне.  Но  просьбы эти не  касаются больших перемен.  Мы получаем просьбу

уйти  в  будущее,  в  конкретное  время,  в  конкретное  место.  Разрешить

конкретную загадку.

     - А в прошлое вы можете?  - спросила Лидочка. Спросила не случайно, а

потому что  надеялась на  это.  Если бы  можно было поставить табакерку на

задний ход и  вернуться в 1913 год!  И оказаться рядом с Андреем до начала

всех событий.

     - Прошлое уже совершилось, - сказал Теодор, - оно уже есть. Как можно

изменить то,  что уже совершилось?  Вы можете обогнать время, но не можете

вернуться.  В прошлом вы существовали,  и вам еще предстояло пережить все,

что вы пережили.

     - Значит, все кончено?

     - Я здесь потому, что могу исправить некоторые ваши ошибки.

     - Мои ошибки?

     - Да. У меня есть опыт - я давно в пути, я знаю ловушки времени.

     - А сколько вам лет? - Лидочка спросила как бы из вежливости. В самом

деле ее это не интересовало.

     - На это у нас с вами,  путников времени,  есть два ответа. Мне сорок

шесть лет  физиологически.  Столько я  просуществовал.  Мне шестьсот сорок

один год,  два месяца и один день -  столько я проплыл в реке времени.  Не

морщите  свой  носик,  девочка.  У  вас  тоже  двойной  ход  времени.  Вам

восемнадцать с половиной лет -  столько вы прожили. И двадцать один год по

обычному земному счету. Вы поняли?

     - Это просто,  -  сказала Лидочка, не открывая глаз. - Но вам слишком

много лет.

     - Не  знаю.  Жизнь  проходит одинаково быстро  -  шестьсот лет  равны

тридцати. Вы поймете это лет через сто.

     - Что?  Я?  -  Тут Лидочка очнулась.  -  Хватит!  Я ни шагу больше не

сделаю.  Мне нужна была табакерка, чтобы не расставаться с Андреем. Теперь

возьмите ее!

     - Дослушай меня.  -  Теодор мягко отвел руку Лидочки с выхваченной из

сумки  табакеркой.  -  Я  расскажу  об  одном  удивительном свойстве  реки

времени.  Оно было открыто тысячи лет назад моими коллегами и, может быть,

является настоящей целью нашего с вами существования.

     - Но я ни при чем! Я же не просила вас!

     - Наши  неофиты,  новые  путники  тщательно выбираются и  готовятся -

обычно это  дети  путников.  Тайна  должна сохраняться в  узких  пределах.

Андрей был избран для этой цели со своего рождения.

     - Он отличался от обычных людей?

     - Он  был  обычный,  как  вы.  Но  в  его подготовку вмешался случай.

Сначала погибли его родители...

     - Они были вашими путниками?

     - Да.  Потом  погиб Сергей Серафимович,  который усыновил Андрея.  Он

тоже был один из нас.

     - И Глаша, - сказала Лидочка.

     - И Глаша.

     - Но нам с Андреем табакерки достались случайно.

     - Что такое случайность?  Впрочем,  теперь вы  одна из нас.  Когда вы

встретитесь с Андреем...

     - Я уже встретилась. - Лидочка показала на кладбище, закрытое кустами

от их взоров.

     - Здесь вы не можете встретиться с Андреем. Здесь он умер.

     - А где-то он жив?  -  Лидочка вцепилась в руку Теодора - перехватило

дыхание  от  неожиданной,  дикой  надежды,  которая  опровергала все  -  и

реальность плиты, и окончательность смерти.

     - Есть надежда,  что он жив,  - продолжал Теодор, глядя мимо Лидочки,

поверх ее головы, в синеву неба. - Несть числа Землям и Вселенным. Пока мы

существуем в  своем,  единственном,  где  нам  суждено  родиться,  жить  и

умереть, мы не подозреваем, что могут быть иные миры. А эти миры есть...

     - Я ничего не понимаю! Объясните же!

     - Представьте себе вокзал. От платформы отходит поезд. Он движется по

одному-единственному пути.  Но за пределами станции от этого пути начинают

отделяться другие,  тупиковые. Если ты едешь по главному пути, то рано или

поздно  попадешь  в  пункт  назначения.  Если  ты  ошиблась и  свернула на

развилке в сторону, ты попадешь в тупик. Понимаете?

     Лидочка отрицательно покачала головой.

     - Представьте,  что  ваш  поезд  избрал  ложный путь.  Сначала вы  не

почувствуете разницу -  ведь за окном тот же пейзаж. Те же дома и деревья.

Но по мере того как пути расходятся,  меняется и пейзаж за окном.  И через

час пути из Симферополя вы видите из окна не Джанкой, а Карасубазар.

     Теодор   встретился  глазами  с   Лидочкой,   но   остался,   похоже,

неудовлетворен тем, что в них увидел.

     - Пока вы жили обыкновенно, ваш путь был предначертан и исключителен.

Но вот вам в  руки попала табакерка.  И вы приобрели способность вырваться

из потока времени и нестись скорее течения.  И сразу уподобились паровозу,

который рискует ошибиться стрелкой.

     - Но какой мир настоящий? - Лидочка начала догадываться.

     - Умница!  - обрадовался Теодор, видно, уже разуверился в способности

Лидочки понять его.  -  Есть целый ряд признаков, по которым можно понять,

находишься ли ты в мире основном, на главном пути, либо попала ненароком в

ответвление.  Главное,  запомните:  чем  дальше расходятся колеи исходящих

миров,   тем   больше  накапливается  в   тупиковом  мире   несуразностей,

нелогичностей,  тем ближе он  к  саморазрушению.  Вы  не найдете отличий в

первый месяц,  может,  даже  в  первый год  раздельного существования,  но

постепенно начинают нарушаться причинно-следственные связи...

     - Я попала не на тот путь? - Лидочка спросила быстро, будто опасаясь,

что  Теодор передумает и  назовет настоящим миром тот,  в  котором Андрюша

умер.

     - В настоящем мире,  когда я покидал его,  -  сказал Теодор, - Андрей

жив и ищет вас.

     - Теодор, миленький!

     - Девушка, нас могут увидеть, - усмехнулся Теодор.

     - Какая я дура!  Как я смогла смириться с его смертью!  А ведь минуту

назад я в нее верила.

     - Как доверчивы люди!

     - Только не смейте говорить, что пошутили!

     - Я не шучу.

     Лидочке хотелось воскликнуть:  <Ну  скорей же!  Полетели в  настоящий

мир!> - но она сдерживалась. Словно боялась сглазить.

     - Мира,  в котором мы с вами находимся,  -  произнес Теодор,  - можно

сказать,  не существует. Происхождение его непонятно - есть мнение, что он

создается человеческим воображением.

     Слепень опустился на щеку Теодора и укусил его,  прежде чем тот успел

его согнать. Теодор хлопнул себя по щеке. Слепень избег удара.

     - И  слепня тоже  не  существует?  -  спросила Лидочка.  Ей  хотелось

смеяться.

     - Ни слепень,  ни люди,  обитающие здесь,  не подозревают,  что они -

фантомы.

     - Как мы не подозреваем, что мы - фантомы, - сказала Лидочка.

     - Они мучаются, им больно, они погибают...

     - А я?

     - Что вы?

     - А где <я> этого мира?

     - Вас здесь нет. Иначе вы не могли бы здесь появиться.

     - Может быть, на этом кладбище...

     - Не  знаю.  Все  может быть.  Возможно,  отсутствие вас  и  есть  та

стрелка, что отправила поезд в ложном направлении.

     - А там тоже есть адмирал Колчак?

     - Вы об этом узнаете очень скоро.  Пора уходить. Этот мир опасен тем,

что его разрушение может начаться в  любой момент,  и  тогда нам отсюда не

вырваться. Так уже бывало...

     - Пошли же!

     - Наши интересы совпадают.  Мои минуты и секунды расписаны. Из-за вас

я нарушил многие свои планы. Вы готовы уйти отсюда?

     - Конечно! Только я не заплатила за гостиницу.

     - Этой гостиницы нет!

     - Как слепня, который укусил вас?

     - Вы заплатите за гостиницу у себя.

     - А что будет с Ахметом?

     - Настоящий Ахмет -  в вашем измерении.  Этого Ахмета нет, он фантом,

он вам кажется.

     - А  слепни  кусаются,  -  повторила  Лидочка.  Что-то не сходилось в

рассказах Теодора.  Но понимание  этого  было  за  пределами  ее  здравого

разума.

     Лидочка открыла сумку. Табакерка была теплой.

     - У меня все вещи в гостинице,  -  сказала Лидочка.  - Я приеду к нам

совсем раздетой.

     - Купите, - сказал Теодор. - Никогда не бойтесь расставаться с вещами

- это основная необходимость вашей жизни.

     - Вот так, в одном платье...

     Теодор засмеялся жестяным голосом.  Он  брал реванш за  отступление в

споре с Лидочкой. Лидочка повернула табакерку и спросила:

     - Ставить надолго?

     - Ставьте за месяц вперед. Поставили? Теперь дайте сюда, я проверю.

     В какое-то мгновение Лидочка колебалась.  Теодор нетерпеливо кашлянул

и, угадав ход ее лихорадочных мыслей, сказал:

     - Не бойтесь,  не отберу и не убегу с ней.  Вы не чужая - вы уже одна

из нас.

     Лидочка отдала ему табакерку. Он проверил, правильно ли стоит шарик.

     - Ложитесь на камень,  -  сказал Теодор,  - чтобы не удариться, когда

плывете.

     - А вы? Вы разве не поплывете со мной?

     - Мне  еще  надо  снять  параметры этого  мира  и  зафиксировать его.

Некоторые  миры,   созданные  на  перелете,   подверженные  катаклизмам  и

нелогичным тенденциям развития,  могут стать опасными основному миру.  Мне

потребуется дня  три,  чтобы  разобраться,  вычислить,  когда и  как  этот

побочный мир погибнет.

     - Вы будете в Ялте?

     - Сейчас,  как только вы улетите,  я  поеду в Ялту.  Оттуда в Москву.

Надо узнать - занимает ли эта альтернатива всю Землю или только часть ее.

     Лидочка кивнула:

     - Тогда  отдайте двенадцать рублей  портье и  скажите Ахмету,  что  я

жива, но уезжаю.

     - Вы упрямы как баран!

     - Это мне мама говорила.

     - А если Ахмета уже нет? - спросил Теодор.

     - Что вы хотите сказать?

     - Что его убили при попытке к бегству. Вам пора. Нажимайте!

     Лидочка прижала к  груди  сумку  и  другой рукой,  глядя на  Теодора,

нажала на шарик.

     И улетела в черную зыбь и жуть времени.

     Когда она очнулась,  был такой же жаркий день, только Теодор исчез. А

когда Лидочка прошла по кладбищу,  то вместо могилы Андрея она увидела там

плиту,  под которой был погребен прапорщик  Семенов А. И.,  умерший в 1906

году.

 

 

__________________________________________________________________________

     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 25/05/2000

Книго
[X]