Сергей Булыга
                           Конный пешему товарищ
     Был такой беглый солдат - Балазей. Нигде он гнезда не вил, а  ходил  по
державе, народ веселил и сам над народом смеялся. Он на дуде играл - где  на
свадьбе, а где на поминках - и  тем  кормился.  Он  вообще  на  мир  смотрел
просто и ни во что не верил. Потому что, говорил,  всякая  вера  хоть  чего,
хоть самую малость от человека, но требует. А раз Балазей  ничего  не  имел,
то и веровать ему было нельзя - отдавать-то нечего!  Было  у  него,  правда,
ружьецо, но ружьецо дареное, от самого царя.
     А дело вот как было. Будто вроде он, Балазей, словно как  бы  раньше  с
самим царем дружбу водил, а потом они рассорились - заморскую  принцессу  не
поделили. Принцесса, она, как и всякая баба, никак выбор сделать  не  могла:
и царь богат, и Балазей орел, и царь простак, и  Балазей  умен  -  кого  тут
предпочесть? Тогда они, как настоящие товарищи, принцессу на кон  поставили,
в картишки схлестнулись. Царь хоть и  выиграл,  да  передернул  -  бубнового
короля из колоды вытащил. Короли, они всегда царям  приятели,  так  что  все
вроде бы и справедливо. Но Балазей обиделся, кричит:
     - Стой! Положь!
     Схватились, разодрали короля напополам. И это  чистая  правда:  Балазей
любому, кто желал, свою половину той карты показывал.
     - Вот, - говорил, - это моя. А другую половинку у царя спросите.
     Верили на слово.
     Но и это не все. Царь больше играть  не  желает,  хватает  принцессу  в
охапку. А Балазей, осерчав, за ружье! Оно там на стене висело. Царь,  увидев
такое дело, сразу в крик:
     - Ладно, бери, меняемся!
     Балазей посмотрел, посмотрел...  А  и  действительно,  красивое  ружье!
Дуло черненое, курок золоченый, приклад  из  деревянной  душистой  породы  и
весь в рисуночках. А легкое, а емкое! И, как потом  оказалось,  центрального
боя с алмазными кремнями. Принцесса  же  -  сухая,  конопатая,  гундосит  не
по-нашему. Царь ее, кстати, и сам на третий год  восвояси  отправил.  То  ли
дело ружье! С таким ружьем... Оно - не знаю, поверит ли кто, -  на  тридцать
верст стреляло и без промаха.
     Так что закинул Балазей дареное ружье за левое плечо и ушел со  службы,
от царя, от бывшего товарища. И  двадцать...  ну,  десять  лет  это  ружьецо
каждый вечер его без единой осечки  кормило.  Сядет,  расскажет,  поверят  -
накормят. А не поверят - так вскочит, оскалится, клацнет курком.
     - Геть! Геть! - кричит.
     Хлипкие разбегутся, смелые останутся. И - пошла потеха! Чего он  только
не выделывал! Палил куда попало, и все с  великой  пользой:  сундукам  замки
сшибал, мухам крылья обрубал, всем желающим  больные  зубы  выстреливал  без
лишнего кровопролития. И за это умельца до отвала кормили и ло упаду  поили.
Вот какой он был веселый человек!
     Но как-то однажды забрел он в такую деревеньку, где не то  что  царское
ружьишко - дуда горластая и та  никого  не  возрадовала.  Уж  очень  дрянное
попалось селение: никто там не родился, никто не помирал, никто  свадьбу  не
гулял. Пусто на улице, скука. Идет Балазей,  брови  хмурит,  вздыхает.  Вот,
думает, осень настала, и  руки  дрожат,  и  курки  заедает,  дуда  не  поет.
Поежился бывший солдат, шапку  снял,  на  небо  посмотрел,  по  сторонам.  И
видит...
     Какой-то валацуга, непотребный оборванец, у забора стоит, на  поросенка
смотрит. И то сказать: забавный поросенок - молодой, а сала как  у  старого.
Способный, значит. Тут надо бы его хватать и убегать, а  оборванец  смотрит.
Должно быть, очумел от голода. Эх, думает бывший солдат,  пропадет  человек!
'Подошел он к нему, по сторонам покосился и шепчет:
     - Ну, чего смотришь? Дерзай!
     - Как дерзать?
     - А хотя бы вот так! - Балазей поросенка  за  нежное  ухо  берет  и  от
земли отрывает.
     Поросенок от подобной лихости речи лишился, молчит. Валацуга говорит:
     - Зачем ты его так?
     - Как зачем? Откушаем. Аида за  мной!  -  и  побежал  солдат  рысцой  к
околице.
     Валацуга его догоняет, срамит:
     - Брось поросенка! Нечестно, неправедно это! -  и  за  рубаху  хватает,
вот-вот разорвет...
     Остановился  Балазей,  презрительно  на  валацугу   глянул   и   только
отвечать...
     Как поросенок осмелел и поднял дикий ор. На ор враз  по  всему  селению
калитки заскрипели, людишки показались - кто с топором, кто с  вилами.  Ведь
до чего безобразный народ! Когда Балазей на дуде убивался,  так  ни  один  с
печки не слез, зато презренный поросячий визг всех на ноги поднял!
     Но  это  мы  сейчас  пространно  рассуждаем,  а  тогда  Балазею  не  до
разговоров было: жизнь или смерть решались. Так что схватил он  трофей  -  и
бежать. Валацуга за ним.
     Ушли без потерь. Забежали в  ближний  лес,  развели  костер,  поросенка
порешили, сели ужинать...
     Нет, на самом деле все куда труднее  было.  Забежали  они,  отдышались,
Балазей из-за голенища штык  достал...  А  валацуга  его  за  руку  хватает,
кричит:
     - Не позволю! Он краденый!
     Тут хотел Балазей... Нет, не стал.  Вместе  ж  крали!  Штык  опустил  и
говорит:
     - Какой же он краденый? Он купленный!
     - Как это купленный? Когда?
     - А по дороге. Я им дуду, они мне поросенка. Справедливо?
     Посмотрел валацуга, и точно: нет  дуды.  Балазей  ее,  видать,  дорогой
обронил. Ну вот, а я сказал, что без потерь ушли. Хорошая была дуда - в  ней
парабор на восемь дыр и пищик индюши-ный...
     А валацуга:
     - Что дуда! Может, им поросенок нужнее.
     - Э! - говорит Балазей. - Плохо ты о  людях  думаешь.  Народ  всегда  к
веселью тянется. А это что? Свинья она и есть свинья! - и  жахнул  штыком  в
поросячье сердце.
     И вот сидят они, едят... Нет, валацуга не ест,  только  слюни  глотает.
Он  терпит.  Блаженный!  Бывший  солдат  на   него   посмотрел,   подмигнул,
облизнулся, потом говорит:
     - Думаешь, я от рождения такой  кровожадный?  Отнюдь.  Я  в  юные  годы
столь ласковый был, что меня в сарафан обряжали. Потом...  настали  взрослые
года, забрили мой высокий лоб; служить отправили. Там каждый  день,  бывало,
еще солнце не взошло, уже кричат: "Подымись! Становись!  Глаза  направо!  Не
дышать!" Ну и не дышим.  До  обеда.  Потом  болтухи  перехватим  и  начинаем
ружейный артикул...
     И замолчал Балазей, опечалился. Грустно, досадно, обидно ему! Все  годы
его горькие, все шомполами  битые,  голодные,  холодные,  злые,  бродячие  -
тьфу!
     А еще валацуга прибавил:
     - Да, житие наше прискорбно; живем как  трава.  Чуть  повыше  поднялся,
так сразу скосили.
     - А что делать? - вздохнул Балазей.
     - Улететь, - валацуга ответил. - В чистом  небе  просторно,  привольно,
там солнышко греет, тепло.
     - М-да, - еще горше вздохнул Балазей,  -  там  тепло.  И  кабы  я  умел
летать, так ... - и задумался: а и действительно, что он тогда  бы  делал  и
куда бы полетел?
     А валацуга как бы между прочим говорит:
     - Человек всю жизнь летает, только многие того не замечают.
     Усмехнулся бывалый солдат:
     - Это, что ли, во сне?
     - Нет, зачем же во сне! - валацуга смеется. - Мы и сейчас  с  тобой  не
просто так сидим, а по небу летим.
     - Как летим?
     - Очень просто. Ведь мы не сами по себе, а на  земле  сидим,  а  земля,
как известно, вкруг солнца летает. Понятно?
     - Так точно! - отвечает Балазей и ухмыляется.
     И в самом деле, что тут понимать? У валацуги ум за разум заскочил.  Вот
это находка, вот это  удача!  Похлеще  царского  ружья!  Приосанился  бывший
солдат, говорит:
     - Пора бы нам и познакомиться. Как тебя, юноша, звать-величать?
     - Миколайкой.
     - Во-во, Миколай. А меня - Балазей. Так куда мы собрались?
     - В Архаровск.
     - Пошли!
     И пошли. И на каждом ночлеге -  успех.  За  миколайкины  байки  кормили
гостей  и  поили  в  три  горла.  Вот,  скажем,  придут,  Миколайку  блинами
накормят - он мяса не ел, - а  потом  Балазей,  собравшимся  тайно  моргнув,
степенно спросит:
     - А скажи нам, великий мудрец, откуда люди пошли?
     Миколайка:
     - С деревьев. Люди раньше были дикие, мохнатые, с хвостами.
     Все молчат, головами кивают. Ведь сказано им: Миколайка  обидчив;  чуть
что - замолчит. Но уж если над ним не смеялись, он,  бывало,  такое  верзал,
что представить нельзя. Только что нам Миколайкины слова, когда дела и  того
хлеще оказались!
     А было  это  так.  Шли  они,  шли  и  дошли  до  Архаровска.  День  был
солнечный, поле вокруг, в трех верстах  -  городская  застава.  Сели  друзья
отдохнуть. Балазей разулся, портянки на кустах развесил.  Миколайка...  свою
торбу развязал и стал доставать из нее деревяшки, прутики, дощечки,  крючки,
закорючки, обрезки холста...
     - Что это? - удивился Балазей.
     Молчит  валацуга,  сопит.  Щепку  к  закорючке,  закорючку  к   дощечке
цепляет, тут же рядом деревяшку  приспособил,  холстом  обернул,  потянул  -
удержалось.
     Встал Балазей, подошел, посмотрел - ничего не понятно!  А  Миколайка  -
опять же молчком - свое строение  расправил,  хомутами  за  плечи  приладил,
руки кверху поднял, улыбнулся и спросил:
     - Узнаешь?
     - Крылья, что ли?
     - Они.
     Стоят они, молчат, и у каждого мысли свои.  А  потом  Балазей,  головою
тряхну в, говорит:
     - Ну, д-давай!
     Посмотрел Миколайка в небо, признался:
     - Я, видишь ли, солнца боюсь. Как бы оно крылья не спалило.
     - А ты пониже над землей стелись.
     - Нет, я в небо хочу!
     Балазей головою покачал - не жилец Миколайка, как пить дать не жилец!
     А тот походил по поляне, попрыгал, испробовал  крылья  на  крепость,  а
после снял их, разобрал и в  торбу  спрятал.  Сел,  на  солнце  посмотрел  и
говорит:
     - Есть в Архаровске  лекарь,  всех  лечит.  И  есть,  говорят,  у  него
холодильная мазь. Вот бы той мази добыть!
     - А зачем?
     - Крылья смажу, тогда не сгорят. Вот только мазь дорогая, а деньги  где
взять? - и смотрит синими  глазами.  Безумными,  блаженными.  Глянул  в  них
Балазей... и решился. Сказал:
     - Государь нам поможет! - и ружье подхватил, повертел для красы.
     А  что?  Ружье  богатое:  дуло  черненое,  курок   золоченый,   приклад
деревянный душистой породы в рисунках. Миколайка руками всплеснул:
     - Как же можно! Ведь это подарок!
     - Молчи!
     И... отвернулся валацуга, зашмыгал, захлюпал, заплакал от счастья.
     К обеду в Архаровск пришли. И, минуя храмы, лавки, балаганы, - прямо  к
лекарю.
     Лекарь душевный попался, сказал:
     - Наилучшая мазь! От горячки спасает,  от  жару,  от  пару,  от  свары.
Пятьдесят ассигнаций стакан.
     Миколайка:
     - А если в обмен? Например, на ружье. Сколько дашь?
     И Балазей ружье с плеча снимает. Лекарь прищурился.
     - Дай-ка сюда, - говорит, - посмотрю.
     Балазей:
     - А что смотреть? Сейчас проверим! - и клацнул алмазным курком.
     Лекарь в крик:
     - Ты чего? Очумел?!
     Балазей ему дуло к брюху приставил, спросил:
     - Сколько стоит? Не слышу!
     Лекарь зажмурился.
     - Даром берите, не жалко.
     Взяли ровно полведра и ушли, раскланявшись.
     Миколайка, крылья мазью натирая, вздыхал:
     - Не к добру наш разбой, не к добру!
     Так и вышло. Назавтра  пошли  на  базарную  площадь,  там  для  разбегу
просторно. Но как только купцы-продавцы увидали диковину,  так  обступили  и
проходу не дают и пристают:
     - Почем товар? Зачем товар? Чего так много просите?
     - Не продается! - кричит Балазей. - Не хватайте! Не рвите! А  кто  чуда
желает, валите за мной; по пятаку беру, по-божески!
     Их народ обступает, шумит, но Миколайка никого не видит  и  не  слышит.
Идет  себе,  средь  любопытных  молча  продирается,  вот  Балазей   один   и
отбивается.
     - Не лапай, - кричит. -  Не  замай!  Это,  может,  заморское  чудо;  не
трожь!
     И тут как назло кто-то цап  его  за  руку!  Цепко!  Обернулся  Балазей,
хотел нахалу по сусалам сьездить... и обмяк!
     И то сказать - пред ним штабс-капитан! Усы вощеные, глаза  кровавые.  И
шепчет:
     - А; беглый солдат! Балазей! Вот ты где!
     Балазей побелел, отвечает:
     - Обознались, вашбродь, ну ей-бо обознались!
     - Ну уж нет! Все  как  есть!  -  говорит  офицер.  -  И  повесят  тебя,
Балазей, за измену отечеству!
     А что? И запросто повесят. Он ведь мало того,  что  со  службы  сбежал,
так еще и украл секретное трофейное ружье. М-да, тут  верная  смерть.  Разве
что...
     Подскочил Балазей, заорал:
     - Полетел! Полетел! - и пальцем в небо тычет.
     Офицер поверил, глянул... А Балазей рванулся, вырвался,  в  толпу  -  и
сник. Штабс-капитан, осерчаа, по-военному свистнул. Солдаты -  на  свист,  а
народ - кто куда. Невозможная давка! И тут...
     Как  только  люди  в  переулки  схлынули,  так  Миколайка  на  просторе
разбежался, крыльями - мах! мах! - и полетел.
     Остолбенел народ, шапки снял. Знамение! Один говорит:
     - К недороду.
     Другой:
     - К урожаю.
     Привычное брожение умов.
     А Миколайка все выше и выше летит, ничего не боится.  А  что?  Полведра
холодильного средства извел, так теперь хоть на солнце садись!
     Балазей средь народа стоит, на товарища смотрит... И  стыдно  ему!  Эх,
сколько он над ним смеялся, сколько потешался! А  сам  кто?  Дурак  дураком.
Вдруг он слышит:
     - Стоять! Не дышать! Глаза направо!
     И... словно и не было тех долгих вольных лет и  словно  никогда  он  не
бродил по свету! Стоит Балазей и  не  дышит,  направо  косит.  Там,  справа,
солдаты по небу стреляют, а штабс-капитан народу объясняет:
     - Нельзя, чтобы в небо летали, запрет. Вам же  только  позволь,  никого
на земле не останется. А кто тогда будет налоги платить,  государю  служить?
Р-разойдись!
     Не уходят. Стоят и молчат.
     А солдатам никак Миколайку не  сбить,  и  он  все  выше,  выше  в  небо
забирается. Вот штабс-капитан и сказал:
     - Сейчас мы этого злодея запросто подстрелим.  Есть  у  нас  для  этого
дела специально натасканный бравый солдат, он за меткую пулю  в  фельдфебели
выйдет. Эй, Балазей!
     И - сам не свой Балазей! Ружьишко с  плеча  срывает  и  преданно  ждет.
Штабс-капитан командует:
     - Ступи! Фитиль с курка! Фитиль на место! Пулю вбей! Порох на полку!
     И Балазей как  неживой  команды  справно,  дельно,  ловко  выполняет  и
душистый приклад к плечу приставляет. Руки белые, пальцы дрожат,  оторваться
желают.
     - Пали!
     Закрыл глаза, повел стволом куда подалее и стрельнул!
     Открыл...
     Ан  завертелся  уже   Миколайка,   в   летнем   небе   осенним   листом
закружился...
     Тяжко охнул народ, зароптал. Балазей ружье в  песок  отбросил,  в  небо
смотрит и слез не стыдится. Офицер:
     - А подать ему водки! Фельдфебелю!
     Все молчат. Только вдруг слышно в толпе:
     - Улетит!.. Вот хотя б улетел!
     А глянули - точно! Миколайка вновь крыльями  машет,  и  хоть  все  ниже
летит, но видно, что за город  вытянет.  А  там  за  огороды,  за  поле,  за
речку...
     Офицер:
     - Взять! За мной! - и первым  побежал.  И  солдаты  за  ним  -  так,  с
полсотни. А Балазей... и он туда же... Выбежали  в  поле  -  там  бабы  жито
жали - закричали:
     - К-куда?!
     - А туда, - говорят, - в осоку залетел.
     Там возле речки болото. Камыш, осока - во такие и выше.  Гиблое  место,
тут разве найти? Но они по-военному, цепью пошли.
     Балазей - тот по краю, по берегу речки идет.  Думает:  вот  бы  неловко
ступить и не выступить. Вдруг...
     Миколайка! Лежит. Щеки белые, губы красные -  потому  как  в  крови,  -
грудь навылет пробита. И крылья в мелкий щеп  изломаны,  изодраны.  Тонет  в
болоте, моргает, молчит.
     Стоит Балазей, подойти не решается. Миколайка к нему  повернулся,  едва
улыбнулся и шепчет:
     - А  крылья  хорошие...  были.  И  мазь...  холодит.  Лепота   наверху,
красота - потом прислушался, спросил:
     - Кто это ходит?
     - Солдаты, - отвечает Балазей, а сам уже не видит ничего, все плывет  у
него пред глазами.
     Миколайка:
     - Ох, сердце горит! Не могу! Остуди меня в речке.
     Балазей, глаза утерши, подошел.
     - Прости, - говорит.
     - За что? Я ж сам прошу, - и зажмурил глаза Мйколайка.
     Взял Балазей товарища за плечи,  толкнул  -  и  тот  пузырями  на  дно.
Вместе с крыльями. Тихо. Стоит Балазей, в речку  смотрит  и  думает...  Нет.
Вдруг он слышит -  солдаты!  Все  ближе  и  ближе.  У  Балазея  сразу  слезы
высохли, ум прояснился. Вскричал:
     - Держи его! Держи! - и паш-шел бежать, камышом трещать!
     Бежал, бежал, споткнулся и упал, чуть сам не утонул, а все кричит!..
     Набежали солдаты, при них офицер, говорят:
     - Что за шум?
     - Улетел! Вот так вот, низенько, по-над самою речкою и улетел!
     Офицер его р-раз! - по зубам.
     - Врешь! - кричит. - Не было!
     - Было!
     Стали его сапогами топтать и прикладами бить, ну а он все равно:
     - Улетел! Улетел!
     Били его, не жалели, а после устали, связали и повели  на  скорый  суд.
Полем шли - он молчал, а как вышли на площадь, опять заорал:
     - Не убили его! Улетел! Он такую машину придумал! Он  солнце  потрогать
хотел!
     Хотели Балазею двадцать пять одинокого дать, но он и на суде от  своего
не отступился.
     - Миколайка, - кричал, - не колдун! Он  машину  придумал,  чтобы  людям
летать научиться! Всем, без разбору! А все оттого,  что  голову  он  не  для
шапки имел!
     Заткнули рот. Сказали:
     - И ты, Балазей, голову не для шапки, а для плахи, для топора имеешь.
     И так оно и вышло, голуби мои. Тем Балазея и помянем.
     Особый контроль: Роман, повести, рассказы. Сб. фантастики/ Сост. О.  О.
Ткаченко.- М.; Мол. гвардия, 1992.- 504с. ISBN 5-235-02003-0
     Стр. 17-25.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 17.11.2003 12:40