Книго

     Мещанин Михаил Петров Зотов, старик лет семидесяти, дряхлый и одинокий,
проснулся от холода и старческой ломоты во всем теле. В комнате было  темно,
но лампадка перед  образом  уже  не  горела.  Зотов  приподнял  занавеску  и
поглядел  в  окно.  Облака,  облегавшие  небо,  начинали  уже  подергиваться
белизной, и воздух становился прозрачным,- стало быть,  был  пятый  час,  не
больше.
     Зотов покрякал, покашлял и, пожимаясь от холода, встал  с  постели.  По
давнишней привычке, он долго стоял перед образом  и  молился.  Прочел  "Отче
наш", " Богородицу", "Верую" и помянул длинный ряд  имен.  Кому  принадлежат
эти имена, он давно уже забыл и  поминал  только  по  привычке.  По  той  же
привычке он подмел комнату и сени и поставил свой  толстенький  четырехногий
самоварчик из красной меди. Не будь у Зотова этих привычек, он не  знал  бы,
чем наполнить свою старость.
     Поставленный самоварчик медленно разгорался и вдруг неожиданно  загудел
дрожащим басом.
     - Ну, загудел!- проворчал Зотов.- Гуди на свою голову!
     Тут же кстати старик вспомнил, что в истекшую ночь ему снилась печь,  а
видеть во сне печь означает печаль.
     Сны и приметы составляли единственное, что еще могло возбуждать  его  к
размышлениям. И на этот раз он с  особенною  любовью  погрузился  в  решение
вопросов: к чему гудит самовар, какую печаль пророчит печь? Сон на первых же
порах оказался в руку: когда Зотов выполоскал чайник и захотел заварить чай,
то у него в коробочке не нашлось ни одной чаинки.
     - Жизнь каторжная!- ворчал он, перекатывая языком во рту крохи  черного
хлеба.- Экая доля собачья! Чаю нету! Добро бы, простой мужик был, а то  ведь
мещанин, домовладелец. Срамота!
     Ворча и разговаривая  с  самим  собой,  Зотов  надел  свое  похожее  на
кринолин пальто, сунул ноги в громадные неуклюжие калоши (сшитые  сапожником
Прохорычем холоден и угрюмо-покоен. Большой двор, кудрявый  от  репейника  и
усыпанный желтыми листьями, слегка серебрился осеннею изморосью.  Ни  ветра,
ни звуков. Старик сел на ступени своего покосившегося крылечка, и тотчас  же
произошло то, что происходит аккуратно  каждое  утро:  к  нему  подошла  его
собака Лыска, большой дворовый  пес,  белый  с  черными  пятнами,  облезлый,
полудохлый, с  закрытым  правым  глазом.  Подходила  Лыска  робко,  трусливо
изгибаясь, точно ее лапы касались не земли, а раскаленной плиты,  и  все  ее
дряхлое тело выражало крайнюю забитость. Зотов сделал вид, что  не  обращает
на нее внимания; но когда она, слабо шевеля хвостом и по-прежнему изгибаясь,
лизнула ему калошу, то он сердито топнул ногой.
     - Пшла, чтоб ты издохла!- крикнул он.- Проклята-я!
     Лыска отошла в сторону, села и уставилась своим единственным глазом  на
хозяина.
     - Черти!- продолжал Зотов.- Вас еще недоставало, иродов, на мою голову!
     И он с ненавистью поглядел на свой сарай с кривой поросшей крышей;  там
из двери сарайчика глядела  на  него  большая  лошадиная  голова.  Вероятно,
польщенная вниманием хозяина, голова  задвигалась,  подалась  вперед,  и  из
сарая показалась целая лошадь, такая же дряхлая, как Лыска, такая же  робкая
и забитая, тонконогая, седая, с втянутым животом  и  костистой  спиною.  Она
вышла из сарая и в нерешительности остановилась, точно сконфузилась.
     - Провала на вас нет...- продолжал Зотов.- Не сгинули  вы  еще  с  глаз
моих, фараоны каторжные... Небось кушать желаете!- усмехнулся он, кривя свое
злое лицо презрительной улыбкой.- Извольте, сию минуту! Для такого  стоящего
рысака овса самолучшего сколько угодно! Кушайте! Сию минуту! И  великолепную
дорогую собаку есть чем покормить! Ежели такая дорогая собака, как вы, хлеба
не желаете, то говядинки можно.
     Зотов ворчал с полчаса, раздражаясь все больше и больше; под конец  он,
не вынося накипевшей в нем злобы, вскочил, затопал калошами и  забрюзжал  на
весь двор:
     - Не обязан я кормить вас, дармоеды! Я не  миллионщик  какой,  чтоб  вы
меня объедали и опивали! Мне самому есть  нечего,  одры  поганые,  чтоб  вас
холера забрала! Ни радости мне от вас, ни корысти,  а  одно  только  горе  и
разоренье! Почему вы не околеваете? Что вы за такие персоны, что вас даже  и
смерть не берет? Живите, черт с вами, но не желаю вас  кормить!  Довольно  с
меня! Не желаю!
     Зотов возмущался, негодовал, а лошадь и собака слушали. Понимали ли эти
два нахлебника, что их попрекают куском хлеба,- не знаю, но  животы  их  еще
более втянулись  и  фигуры  съежились,  потускнели  и  стали  забитее...  Их
смиренный вид еще более раздражил Зотова.
     - Вон!- закричал он, охваченный каким-то вдохновением. - Вон  из  моего
дома! Чтоб и глаза мои вас не видели! Не обязан я у  себя  на  дворе  всякую
дрянь держать! Вон!
     Старик засеменил к воротам, отворил их и, подняв с  земли  палку,  стал
выгонять со двора  своих  нахлебников.  Лошадь  мотнула  головой,  задвигала
лопатками и захромала в ворота; собака за ней. Обе вышли на улицу и,  пройдя
шагов двадцать, остановились у забора.
     - Я вас!- пригрозил им Зотов.
     Выгнав нахлебников, он  успокоился  и  начал  мести  двор.  Изредка  он
выглядывал на улицу: лошадь и собака как вкопанные стояли у забора  и  уныло
глядели на ворота.
     - Поживите-ка без меня!- ворчал старик, чувствуя, как у него от  сердца
отлегает злоба.- Пущай-ка кто другой поглядит теперь за вами! Я и  скупой  и
злой... со мной скверно жить, так поживите с другим... Да...
     Насладившись угнетенным видом нахлебников и досыта наворчавшись,  Зотов
вышел за ворота и, придав своему лицу свирепое выражение, крикнул:
     - Ну, чего стоите? Кого ждете? Стали поперек дороги  и  мешают  публике
ходить! Пошли во двор!
     Лошадь и собака понурили головы  и  с  видом  виноватых  направились  к
воротам. Лыска, вероятно, чувствуя, что она не заслуживает прощения, жалобно
завизжала.
     - Жить живите, а уж насчет корма -  накося,  выкуси!  -  сказал  Зотов,
впуская их.- Хоть околевайте.
     Между тем сквозь утреннюю мглу стало пробиваться солнце; его косые лучи
заскользили по осенней измороси. Послышались голоса и шаги.  Зотов  поставил
на место метлу и пошел со двора  к  своему  куму  и  соседу  Марку  Иванычу,
торговавшему в бакалейной лавочке. Придя к куму, он сел  на  складной  стул,
степенно вздохнул, погладил бороду и заговорил о погоде.  С  погоды  кумовья
перешли на нового диакона,  с  диакона  на  певчих,-  и  беседа  затянулась.
Незаметно было за разговором, как  шло  время,  а  когда  мальчишка-лавочник
притащил большой чайник с кипятком и кумовья принялись пить  чай,  то  время
полетело быстро, как птица. Зотов согрелся, повеселел.
     - А у меня к  тебе  просьба,  Марк  Иваныч,-  начал  он  после  шестого
стакана, стуча пальцами по прилавку. - Уж ты того... будь  милостив,  дай  и
сегодня мне осьмушку овса.
     Из-за большого чайного ящика, за которым сидел Марк Иваныч,  послышался
глубокий вздох.
     - Дай, сделай милость,- продолжал Зотов.Чаю, уж так и  быть,  не  давай
нынче, а овса дай... Конфузно просить, одолел уж  я  тебя  своей  бедностью,
но... лошадь голодная.
     - Дать-то можно,- вздохнул кум.- Отчего не дать? Но на кой леший, скажи
на милость, ты этих одров держишь? Добро бы лошадь  путевая  была,  а  то  -
тьфу! глядеть совестно... А собака -  чистый  шкилет!  На  кой  черт  ты  их
кормишь?
     - Куда же мне их девать?
     - Известно куда. Сведи их к Игнату на живодерню -  вот  и  вся  музыка.
Давно пора им там быть. Настоящее место.
     - Так-то оно так!.. Оно пожалуй...
     - Живешь Христа ради, а скотов держишь,- продолжал кум.-  Мне  овса  не
жалко... Бог с тобою, но уж больше,  брат,  того...  начетисто  каждый  день
давать. Конца-края нет твоей бедности! Даешь, даешь и не знаешь, когда всему
этому конец придет.
     Кум вздохнул и погладил себя по красному лицу.
     - Помирал бы ты, что ли!- сказал он.-  Живешь  и  сам  не  знаешь,  для
чего... Да ей-богу! А то, коли господь смерти не дает, шел бы ты куда ни  на
есть в богадельню или староприютный дом.
     - Зачем? У меня родня есть... У меня внучка...
     И Зотов начал длинно рассказывать о том, что  где-то  на  хуторе  живет
внучка Глаша, дочь племянницы Катерины.
     - Она обязана меня кормить!- сказал он.- Ей мой дом останется, пущай же
и кормит! Возьму и пойду к ней. Это, стало быть, понимаешь, Глаша...  Катина
дочка, а Катя, понимаешь, брата моего Пантелея падчерица...  понял?  Ей  дом
достанется... Пущая меня кормит!
     - А что же? Чем так, Христа ради жить, давно бы пошел к ней.
     - И пойду! Накажи меня бог, пойду. Обязана!
     Когда час спустя кумовья выпили по рюмочке, Зотов стоял посреди лавки и
говорил с воодушевлением:
     - Я давно к ней собираюсь! Сегодня же пойду!
     - Оно конечно! Чем так шалтай-болтай ходить и с голоду околевать, давно
бы на хутора пошел.
     - Сейчас пойду! Приду и скажу: бери  себе  мой  дом,  а  меня  корми  и
почитай.  Обязана!  Коли  не  желаешь,  так  нет  тебе  ни  дома,  ни  моего
благословения! Прощай, Иваныч!
     Зотов выпил еще рюмку и, вдохновленный новой мыслью,  поспешил  к  себе
домой... От водки его развезло, голова кружилась, но он не лег, а  собрал  в
узел всю свою одежду, помолился, взял палку и пошел со двора.  Без  оглядки,
бормоча и стуча о камни палкой, он прошел всю улицу и очутился  в  поле.  До
хутора было верст десять - двенадцать. Он шел по  сухой  дороге,  глядел  на
городское стадо, лениво жевавшее желтую траву, и думал о резком перевороте в
своей жизни, который он только что так решительно совершил.  Думал  он  и  о
своих нахлебниках. Уходя из дома, он ворот не запер и таким образом  дал  им
волю идти куда угодно.
     Не прошел он  по  полю  и  версты,  как  позади  послышались  шаги.  Он
оглянулся и сердито всплеснул  руками:  за  ним,  понурив  головы  и  поджав
хвосты, тихо шли лошадь и Лыска.
     - Пошли назад!- махнул он им.
     Те остановились, переглянулись, поглядели на него. Он пошел дальше, они
за ним. Тогда он остановился и стал размышлять. К полузнакомой внучке  Глаше
идти с этими тварями было невозможно, ворочаться  назад  и  запереть  их  не
хотелось, да и нельзя запереть, потому что ворота никуда не годятся.
     "В сарае издохнут,- думал Зотов.- Нешто и впрямь к Игнату?"
     Изба Игната стояла на выгоне, в шагах ста от шлагбаума. Зотов,  еще  не
решивший окончательно и не зная,  что  делать,  направился  к  ней.  У  него
кружилась голова и темнело в глазах...
     Мало он помнит из того, что произошло во  дворе  живодера  Игната.  Ему
помнится противный тяжелый запах кожи, вкусный пар от  щей,  которые  хлебал
Игнат, когда он вошел к нему. Точно во сне он видел, как Игнат, заставив его
прождать  часа  два,  долго  приготовлял  что-то,  переодевался,  говорил  с
какой-то бабой о сулеме; помнится, что  лошадь  была  поставлена  в  станок,
после чего послышались два глухих удара: один по черепу, другой  от  падения
большого тела. Когда Лыска, видя смерть своего друга, с  визгом  набросилась
на Игната, то послышался еще третий удар, резко оборвавший визг. Далее Зотов
помнит, что он, сдуру и  спьяна,  увидев  два  трупа,  подошел  к  станку  и
подставил свой собственный лоб...
     Потом до самого вечера его глаза заволакивало мутной пеленой, и  он  не
мог разглядеть даже своих пальцев.
Книго
[X]