Книго

     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & : Zmiy ([email protected]), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------
     Когда я остановился...
     Как   правило,   я   не  люблю  зеркал.  Они  возбуждают  представление
отчетливой  призрачности  происходящего  за  спиной, впечатление застывшей и
вставшей  стеной воды, некой оцепеневшей глубины, не имеющей конца и вещей в
далях своих.
     В  особенности  жутко  рассматривать  отражения уличного зеркала, с его
неточностью  вертикала, где стены и улицы клонятся, привстав, на тебя, или -
прочь, вниз, подобно палубе в качку, пока не отведешь глаз.
     Мы  обычно  рассматриваем  себя  изнутри,  не отделяя наружности, какой
смутно  помним  ее,  от  мыслей  и  чувств,  поэтому  большей  частью бываем
настроены  несколько  мстительно  и настороже, когда видим эту живую форму -
свое лицо - отделенной от нас в беззащитное состояние.
     Я  не  отвернулся  бы к зеркалу, не обратился бы к его немому подсказу,
если б не замечание вполголоса:
     - Смотри, калека, дай ему что-нибудь.
     Это  сказала  женщина.  Они сострадательнее мужчин, может быть, потому,
что у них живее воображение чувств, отличное от воображения зрительного.
     Я  оглянулся  и  увидел  человека в рваном пальто, сидящего на бедрах в
тележке-ящике.  У него было опухшее, безжизненного цвета молодое лицо; жизнь
этого  рассеченного  пополам  узника  ушла  в  глаза,  блестяще и напряженно
бегающие  по  лицам  идущей  над  ним толпы. Вся насильственно остановленная
подвижность  тела  выражалась  этим  шагающим на привязи взглядом. Его плечи
были сведены вперед, руки упирались в края ящика, палки лежали рядом.
     Иногда,  приподнимая  черный  картуз  и  снова  туго  натягивая его, он
вносил  этим  движением  в  мои  впечатления  черту уродливого благополучия;
тогда,  с  некоторым  усилием,  я  мог  представить,  что этот человек стоит
наполовину  в земле, - как рабочий в водосточной канаве, - и что у него есть
ноги.
     Меня  удерживало  около него желание превзойти самого себя, постичь его
ощущения,  его вечное чувство укороченности, неправильного сердцебиения, его
особый ход мыслей, всегда связанных с своим положением.
     Я  не  знаю,  почему  было  мне  это нужно, так как я не люблю калек из
чувства  решительного,  несколько раздраженного сопротивления, возбуждаемого
этими  переделанными, заштопанными телами, заставляющими вводить в спокойный
и  свежий  свои мир вид несчастья уродливого, - увы, мы ищем гармонии даже в
лохмотьях,  картинности  -  в  отравленной  угаром  мансарде,  -  и  зрелище
мужественной  нужды  тронет  нас скорее, чем просто голодный вой, потому что
первый случай картинности кует воображение.
     При виде калеки я делаюсь замкнут, любопытен и холоден.
     Я  был  таким и теперь, когда, не желая смущать несчастного, изучал его
в  зеркале,  замечая,  что  и  он  тоже упорно смотрит мне в глаза в стекле,
может быть, ожидая, что я подойду и дам денег.
     Наверное, он так и думал.
     Я  убежден,  что каждого прохожего он рассматривал исключительно с этой
стороны,  что  его  негодование  было  непрерывным, так как едва один из ста
совал  ему  что-нибудь.  В таких случаях калека механически кланялся и снова
начинал  молча  вертеть  ярким  взглядом,  находя, конечно, излишними всякие
причитания и возгласы.
     Когда  в  ящике  накоплялось  несколько  штук  бумажек,  он неторопливо
сортировал  их и раскладывал по карманам, смотря перед собой с рассеянностью
бухгалтера.
     Я   хорошо   чувствовал  и  понимал  это  профессиональное  настроение,
связанное  с  особыми  душевными  искажениями,  которые  в  свете  жестокой,
непроизвольной   внутренней  усмешки  моей  получали  показной,  театральный
характер.
     Калека  был  мне  неприятен  и  жалок,  но  я не мог отойти от зеркала,
рассматривая  его  с  живейшим  и  ненасытным  интересом, разбрасывая вокруг
отрывочные  картины  боя, разрыва гранат, серого с розовой полосой утра, где
в  сумерках, с руками, оттянутыми носилками, спотыкаются санитары, и ровный,
как пение самовара, стон сумеречного поля мешается с далекой пальбой.
     Затем  -  операция,  сознание  новой  и  трудной  жизни,  тысячи мелких
приспособлений,   неизвестных  до  этого,  сны  о  ногах,  попытки  неумелых
движений,  наука  двигаться  заново,  с иным представлением о себе; согретое
годами отчаяние и темное безразличие.
     Между  тем  я  замечал, что, по впечатлительности или особой нервности,
машинально  двигаю  руками, подражая калеке, когда он возился с деньгами или
менял  в  чем-нибудь  свое положение. Эти неполные, только лишь намеченные и
оборванные  движения  мои  чрезвычайно раздражали меня, и я стал смотреть на
других как в зеркале, так и по тротуару.
     Эти  бесчисленные  шаги ног, пульсация множества сухих женских лодыжек,
мерное  откусывание  калошами,  сапогами  и валенками больших, ровных кусков
тротуара,  шум,  стук,  шарканье  и шелест движения вызывали во мне приятное
чувство  силы  и  равновесия, благодаря которому я могу пройти всю Тверскую,
взад-вперед, поднимаясь в гору и спускаясь с нее.
     Калека  в  ящике  иначе должен ценить и сознавать пространство; оно для
него  -  почти  фикция,  забытый сон; он смотрит на ближайший угол с сложным
расчетом  дали,  и  крыша  Гнездниковского  небоскреба  должна  ему казаться
Монбланом.
     Здесь  мои  размышления  внезапно  вспыхнули, рванувшись вслед женщине,
прошедшей  быстро  и озабоченно сзади меня; я тотчас узнал ее, все вспомнив,
что было семь месяцев назад.
     Я  поднимался  в  четвертый  этаж, где мне открывали дверь, зная, как я
звоню,  две сестры, - младшая, держа старшую за талию и выглядывая из-за нее
с шутливым вопросом: "Чего-с?"
     Старшая  смущалась,  но  не  особенно;  есть род приветливого смущения,
действующего  взаимно,  и  я, смущаясь сам, радовался тому. Что же разлучило
нас?  Я  никак не мог вспомнить в эту минуту. Вообще у меня плохая память на
прошлое.  Первым  движением  моим  было  броситься  вслед, но я почему-то не
сделал  этого  тогда,  когда она была в двух шагах, затем у меня уже не было
сил двинуться.
     Я  точно  окаменел.  Я  стоял,  пытаясь  что-то  понять,  но  мысли так
разбегались,  что  я  сам  -  глухое  отражение зеркала и звонкий оригинал -
улица  сзади  меня,  -  все  спуталось  в  сеть,  и  беглый, глубокий трепет
ошеломления   вызвал,   наконец,  эту  ужасную  кристаллизацию,  от  которой
перехватило в горле.
     Так!  Это  я  смотрю  на  себя,  я, забыв, что со мной; у меня нет ног,
палки  лежат  рядом, и прохожие, втянув голову в плечи, посматривают на меня
сверху вниз, иногда бросая бумажку.
     Действительно  -  я  очнулся.  Зеркала вызывают сны - странное смешение
прошлого  и  настоящего,  меняют  взгляд, цели и впечатления, - этот хоровод
исчез;  с  болью,  крутым  твердым  винтом  прошел сквозь меня день бегущих,
чужих  ног  и  пригвоздил  к  ящику,  где  я могу шарить руками вокруг своих
бедер, шурша бумажками. Я смотрю на ноги и всегда думаю о ногах и о себе.
     Где  же  мое сокровище, белое тело мое, мои ноги, которыми всходил я на
четвертый этаж, - смущаться, смотря в глаза? Я отвел взгляд от зеркала.
     С  рыданием,  с  злым  воем,  не удерживаясь, а торжествуя и плача, я -
безнаказанный,  безногий,  погибший,  я,  в  котором всегда два, - беру свои
палки.
     О  проклятое  зеркало!  Бей  его,  я бью - раз! И лохмотья стекла остро
сверкают на пустом дереве. Невероятно смешно смотреть на это со стороны.
     Но мне теперь все равно. Все равно.

     Безногий. Впервые - журнал "Огонек", 1924, Э 7 (46).
                                                                    Ю.Киркин
Книго
[X]