Книго

     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & : Zmiy ([email protected]), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------
     В  полдень я получил уведомление от фирмы "Гигант", что предложение мое
принято.  Жена  спала.  Дети  ушли  к  соседям.  Я  задумчиво  посмотрел  на
Фелицату,  скорбно  прислушиваясь  к  ее  неровному  дыханию,  и  решил, что
поступаю  разумно.  Муж,  неспособный  обеспечить  лекарство  больной жене и
молоко детям, заслуживает быть проданным и убитым.
     Письмо  управляющего  фирмой  "Гигант"  было составлено весьма искусно,
так,  что  только  я  мог  понять  его;  попади  оно  в чужие руки, никто не
догадался бы, о чем речь. Вот письмо:
     "М.Г.!  Мы думаем, что сумма, о которой вы говорите, удобна и вам и нам
(я  требовал  двадцать  тысяч).  Приходите  на  улицу  Чернослива,  дом 211,
квартира  73,  в  9  часов  вечера.  То  неизменное  положение, в котором вы
очутитесь, назначено с соответствующим, приятным для вас, ансамблем".
     Подписи не было.
     Некоторое  время я ломал голову, - каким путем очутившись в "неизменном
положении",  т.е.  с  простреленной  головой,  я могу убедиться в выполнении
"Гигантом"  обязательства уплатить моей жене двадцать тысяч, но скоро пришел
к  заключению,  что  все  выяснится  на  улице  Чернослива.  Я же, во всяком
случае, не отправлюсь в Елисейские Поля без твердой гарантии.
     Несмотря   на   решимость   свою,  я  был  все-таки  охвачен  вихренным
предсмертным  волнением.  Мне  не сиделось. Мне даже не следовало оставаться
дома,  дабы  голосом  и глазами не лгать жене, если она проснется. Размыслив
все,  я  выложил на стол последние, плакавшие у меня в кармане медные монеты
и написал, уходя, записку следующего содержания:
     "Милая  Фелицата!  Так  как  болезнь  твоя  не опасна, я решил поискать
работы  на  огородах,  куда и иду. Не беспокойся. Я вернусь через неделю, не
позже".
     Остаток  дня  я  провел  на  бульварах,  в  порту  и  на  площадях,  то
расхаживая,  то  присаживаясь  на  скамью,  и  был  так  расстроен,  что  не
чувствовал  голода.  Я представлял отчаяние и скорбь жены, когда она наконец
узнает  истину, но представлял также и то материальное благополучие, в каком
будут  ее  держать деньги "Гиганта". В конце концов - через год, может быть,
-  она  поймет  и  поблагодарит  меня. Потом я перешел к вопросу о загробном
существовании,  но  тут  рядом  со мной на скамейку сел человек, в котором я
без труда узнал старого приятеля Бутса. Я не видел его лет пять.
     - Бутс,  -  сказал  я,  -  ты стал, должно быть, очень рассеян! Узнаешь
меня?
     - Ах!  Ах! - вскричал Бутс. - Но что с тобой, Эттис? Как бледен ты, как
оборван!
     Я рассказал все: болезнь, потерю места, нищету, сделку с "Гигантом".
     - Да ты шутишь! - сморщившись, сказал Бутс.
     - Нет.  Я  послал  фирме  письмо,  сообщая,  что  хочу  застрелиться, и
предложил  снять  аппаратом момент самоубийства за двадцать тысяч. Они могут
вставить  мою смерть в какую-нибудь картину. Почему не так, Бутс? Ведь я все
равно убил бы себя; жить, стиснув зубы, мне надоело.
     Бутс  воткнул  трость в землю не меньше как на полфута. Глаза его стали
бешеными.
     - Ты  просто дурак! - грубо сказал он. - Но эти господа из "Гиганта" не
более  как  злодеи!  Как?  Хладнокровно  вертеть  ручку гнусного ящика перед
простреленной  головой? Друг мой, и так уже кинематограф становится подобием
римских  цирков.  Я видел, как убили матадора - это тоже сняли. Я видел, как
утонул  актер  в  драме  "Сирена"  - это тоже сняли. Живых лошадей бросают с
обрыва  в  пропасть  - и снимают... Дай им волю, они устроят побоище, резню,
начнут бегать за дуэлянтами. Нет, я тебя не пущу!
     - А я хочу, чтобы мои дети всегда были обуты.
     - Ну,  что же! Дай мне адрес этих бездельников. Они ведь не знают твоей
наружности. Я стану на твое место.
     - Как! Ты умрешь?
     - Это  мое  дело.  Во  всяком  случае,  завтра  мы  обедаем  с  тобой в
"Церемониале".
     - Но... если... как-нибудь... деньги...
     - Эттис?!
     Я  покраснел. Бутс всегда держал слово, мое недоверие страшно оскорбило
его.  Надувшись, он не разговаривал минуты три, потом, смягчившись, протянул
руку.
     - Согласен ты или нет?
     - Хорошо, - сказал я, - но как ты вывернешься?
     - Головой.  Я  не  шучу, Эттис! Говори адрес. Спасибо! До свидания. Мне
осталось  ведь только четыре часа. Иди домой, будь спокоен и займись списком
неотложных покупок.
     Мы  расстались.  Я  чувствовал  себя  так, как если бы доверил все свое
состояние  человеку,  уплывшему  на  дырявом  корабле в бурное море. Потеряв
Бутса  из  вида,  я  спохватился. Как мог я согласиться на его предложение?!
Его  таинственные  расчеты  могли быть ошибочны. "Своя рука - свои деньги" -
так следовало бы рассуждать мне. Через полчаса я был дома.
     Жена  встала  с  постели  и плакала над моей запиской. Она не могла мне
простить  "работу  на  огородах".  Я сказал, что не нашел работы. Наконец мы
помирились  и  задремали,  обнявшись.  Я  уснул; во сне видел жареную рыбу и
макароны  с  грибами.  Меня  разбудили  громкие  слова жены: "Как вкусны эти
пирожки  с  луком!"...  Бедняжка  грезила тем же, что и я. Было темно. Вдруг
прогремел  звонок,  и  так  решительно, как звонят почтальоны, полицейские и
посыльные. Я встал и зажег огонь.
     Человек в длинном клеенчатом пальто вошел и спросил:
     - Не вы ли Фелицата Эттис?
     - Да, я.
     - Вот вам пакет.
     Он  поклонился  и вышел так скоро, что мы не успели его спросить, в чем
дело.  Фелицата  разорвала конверт. Сев от изумления на кровать, держала она
в одной руке пачку тысячных ассигнаций, а в другой записку.
     - Дорогой,  - сказала она, - мне дурно... деньги... и твоя смерть... О,
господи!..
     Подхватив упавшую записку, я прочел:
     "М.Г.  Ваш муж покончил с собой на глазах своего старого знакомого, имя
которого  для  вас безразлично. Тронутый бедственным вашим положением, прошу
принять  нечто  от  моего излишка в размере двадцати тысяч. Труп перевезен в
больницу св. Ника".
     Тогда  внезапная полная уверенность, что Бутс умер, сразила меня. Ничем
иным,  как  ни  старался,  я  не  мог  объяснить  получение  денег. Стараясь
привести   в   чувство   жену,  я  перебирал  воображением  все  возможности
благополучного  исхода  (для  Бутса),  но,  зная  его  намерения,  готов был
заплакать и разорвать деньги. Жена очнулась.
     - Что было со мной? - Ах, да... Что все это значит?
     Новый  звонок  заставил  меня  броситься к двери. Я ждал Бутса. Это был
он, и я судорожно повис на его шее.
     Среди вопросов, возгласов, перебиваний и смеха рассказал он следующее:
     - Ровно  в  9  часов  вечера  я  был у двери номера семьдесят три. Меня
встретил  любезный  толстый старик. Я был в лохмотьях и натер глаза луком, -
они  казались  заплаканными.  Вот краткий наш разговор за чашкой прекрасного
кофе.
     Он. - Вы хотите умереть?
     Я. - Очень хочу.
     Он.  -  Это неприятно, но я сторонник свободной воли. Согласитесь ли вы
умереть в костюме маркиза XVIII столетия?
     Я. - Он, надо быть, лучше моего.
     Он. - Потом еще... парик... и борода...
     Я. - О, нет! Костюм безразличен мне, но лицо должно остаться моим.
     Он.   -  Ну,  ничего...  я  так  только  спросил.  Напишите  записку...
понимаете...
     Я  написал:  "В  смерти  моей  прошу никого не винить. Эттис" - и отдал
записку  старику.  Затем  мы условились, что деньги будут немедленно посланы
моей,  то  есть твоей жене. Старик поколебался, но рискнул. Он вложил деньги
при мне в пакет и отослал с посыльным.
     Теперь  смотри,  что  вышло  из этого. Меня провели в сад, ярко залитый
электрическим  светом,  и  посадили  на стул, спиной к дереву. Перед этим я,
кряхтя,  напялил  жеманную  одежду  маркиза.  Съемщик  с  аппаратом  стоял в
четырех  шагах  от  меня.  Он  и старик не показались мне особенно бледными,
отношение  их  было,  видимо,  деловое. Старик предложил мне перед смертью -
что  бы  ты думал? красавицу и вино; но я отказался... Теперь жалею об этом.
Я торопился успокоить тебя.
     Отправляясь  умирать, я надел темный, лохматый парик, под которым скрыл
плоскую  резиновую  трубку, наполненную красным вином. Конец ее, залепленный
воском,  приходился  у  правого  виска. - "Прощайте, дорогой друг", - сказал
старик.  - "Мишель, начинай!", и оператор принялся вертеть ручку аппарата. Я
поднял  глаза  вверх, и подведя дуло к виску, выпалил холостым зарядом. Вино
тотчас  же  потекло  за  воротник.  Я  откинулся,  хватая  воздух  руками, и
проделал  все  гримасы  агонии,  какие придумал, с закрытыми глазами. Старик
кричал:  "Ближе,  Мишель,  снимай  лицо!"  Наконец,  я  добросовестно замер,
свесив  на  грудь  голову  (всего  метров  на  тридцать).  -  "Все-таки  это
страшно"! - сказал Мишель. Тогда я встал и демонстративно зевнул.
     Оба  они  тряслись  в  страшном  испуге,  не  сводя  с  меня пораженных
взглядов.  "Нечего  смотреть,  - сказал я, - моему виску все-таки больно, он
обожжен.  Если  вы поверили в мою смерть, поверит и публика". - Я поклонился
им и ушел... в костюме маркиза. Затем переоделся дома и поспешил к тебе.
     - И они не упрекали тебя? - спросил я.
     - Нельзя  же  расписаться  в  бесчеловечности. Моя совесть чиста! Думай
так  же и ты, Эттис. Я видел, как действительно застрелился один человек, и,
знаешь,  в  этом было не много выразительности. Он просто выстрелил и просто
упал,  как  пласт.  Подражание  правдивее жизни, но "Гигант" еще не дорос до
такого, милый мой, понимания.

     Как  я умирал на экране. Впервые - газета "Петроградский листок", 1916.
9(22), 10(23) августа.
     В  журнале  "XX-й век", 1917, Э 26 после фразы. "Я встал и зажег огонь"
следовало:  "Должно  быть,  тетка  Вируда  привела  наших  детей, - сказала,
просыпаясь,   жена.   -  Они-то  поели  у  нее  как  всегда...  Вот  нам  бы
чего-нибудь..."
     Елисейские Поля - здесь: местопребывание блаженных душ.
                                                                    Ю.Киркин
Книго
[X]