Книго

     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & : Zmiy ([email protected]), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------
     Мы  верим  в  чудесное,  но до такой степени подозрительны сами к себе,
что  редко  признаемся  в  этой  вере. Тот второй "я", которому равно дороги
сказки  Шехеразады  и  таинственные  опыты  Юма,  работа молнии, раздевающей
человека  догола,  не  расстегнув пуговиц, и сон "в руку", - этот второй "я"
нам  кажется  посторонним,  милым, но недалеким субъектом. Мы часто краснеем
за  него,  когда  распаленный  видениями,  имеющими  мало  общего с законами
будней,   он   тихо   соблазняет   нас  высказать  в  кругу  старых,  добрых
материалистов  что-либо  явно  революционное,  например, веру в то, что душа
бессмертна.
     Однако,  думая, что таинственнее и чудеснее нас самих, т.е. - человека,
людей,  -  на  свете  нет,  что  сами  мы,  и  в скептицизме и в легковерии,
одинаково  непостижимы  ни  с  какой  точки  зрения, я беру на себя смелость
рассказать  милым  читателям  одно  из самых потрясающих происшествий, какие
случались  когда-либо  на  нашей  планете.  Это  не  сказка, не выдумка и не
аллегория  -  это  сама жизнь, голая правда жизни, действительное событие, -
факт.
     В  экипаже  четырехмачтового  парусника  "Атлант" служил матросом некто
Пьер,  человек  лет  тридцати  двух,  разгульный, жестокий и злобный парень;
большая  мускульная сила и смелость создали ему репутацию опасного человека.
Он  пропивал  обычно  все  жалованье, но был прекрасным, сметливым моряком и
дело  свое  любил.  Отрывистая,  грубая речь, презрительное выражение лица и
нескрываемое  злорадство  при  виде  чужих  печалей  не особенно располагали
дружить  с  ним;  друзей  у  него не было; а временные приятели, сподвижники
кутежей,  охладевали  к  обществу Пьера равномерно с отощанием его кошелька,
Пьер  не  жалел  денег,  ни  своих,  ни  чужих, вообще он ничего и никого не
жалел,  нося  в  душе  ту  тягостную  пустоту, оторванность ото всего, кроме
своей   профессии,   которая,  при  известных  обстоятельствах,  приводит  к
самоубийству, сумасшествию или преступлению.
     Да  не  покажется  странным,  что  этот человек был в связи с девушкой,
любившей  его  той  самой  совершенной  любовью,  которую  вот уже множество
столетий  искусство  пытается  осилить  звуками  и  словами.  Девушку  звали
Суринэ.  Она  была  корсажницей  в заведении старухи Вийдук и самой красивой
девушкой городка.
     Тысячи  способов  есть  познакомиться,  нарочно  или  случайно,  и  как
познакомился  Пьер с Суринэ, - мы не старались особенно разузнать. Пламенную
любовь  Суринэ  едва  ли можно объяснить качествами избранника, так как Пьер
не  был  пригож,  и  обветренное  лицо  его,  сильно  попорченное  оспой, не
нравилось  даже  старым  портовым шлюхам, лелеющим, по традиции, несбыточную
мечту  о  жантильных  "мальчиках". Однако, мы поймем Суринэ, если согласимся
признать  два  типа  души:  одну  -  с ненасытной потребностью быть любимой,
другую  -  с  не  менее  сильной потребностью любить, давать и дарить самой.
Суринэ  своим  темпераментом полно выражала вторую категорию. Пьер был очень
неблагодарным  материалом для сильного женского чувства, поэтому-то, так как
любовь  дающая  идет  по  линии наибольшего сопротивления, Суринэ и полюбила
его.  Это  слабое  объяснение,  не  более,  как  шаткая и поспешная догадка,
однако  в  подкрепление ее мы можем привести общеизвестный факт, именно тот,
что  у  негодяев,  большей частью, подруги и жены их - человеческие, хорошие
женщины (или были такие в прошлом).
     Суринэ  редко видела Пьера. Проходило иногда от двух до восьми месяцев,
пока  "Атлант" возвращался в родной порт, где стоял, в зависимости от погоды
и  груза,  -  месяц,  полтора,  - и редко более. Пьер мало оказывал внимания
Суринэ.  Он  никогда  не  писал ей, не привозил даже безделушки в подарок и,
встречаясь  после  разлуки,  вел  себя  так,  как если бы расстался с Суринэ
только  вчера.  Любовь  часто  тяготила  его.  Иногда  проблески  настоящего
чувства  вспыхивали  и  в нем, но тогда ему непременно требовалось напиться,
чтобы   прийти   в   равновесие,  нарушенное  несвойственной  его  характеру
неуклюжей  любовной  мягкостью.  Случалось,  что Суринэ покупала ему на свои
деньги  одежду,  пропитую  накануне,  или  часами  простаивала в полицейском
участке,  умоляя  выпустить  Пьера,  попавшего  туда за скандал. И все-таки,
если   бы   ей  поставили  выбор:  смерть  или  жизнь  без  Пьера,  она,  не
задумываясь, предпочла бы смерть.
     В  конце  февраля  "Атлант"  бросил  якорь  у Зурбагана, где должен был
простоять  несколько  дней.  Неподалеку  от порта жила некая Пакута, женщина
вольного  поведения,  вдова  почтальона.  Пьер  всегда,  попадая в Зурбаган,
бывал  у  нее,  и  с  ней, пьянствуя, проводил ночь; на этот раз он собрался
сделать  то  же;  когда  вахта  окончилась, он спустился в кубрик, побрился,
захватил кошелек и нож и пришел на улицу Синдиката, к дому Пакуты.
     По  дороге  он выпил в попутном трактире два полных стакана водки и был
поэтому  нетерпелив,  как  игрок.  Он  постучал  в  наружную  дверь;  ему не
ответили.  Подождав  немного,  он  возобновил  стук и услышал шаги человека,
осторожно сходившего по лестнице.
     - Кто  это  ломится  так  поздно?  - раздался голос вдовы. - Второй час
ночи, и я лежу.
     - Это я, Пьер, - сказал матрос, - отвори же.
     Женщина рассмеялась.
     - Ну,  голубчик,  ты  опоздал, - решительно заявила она, - во-первых, я
тебя не пущу, а во-вторых, у меня сейчас гости. Кстати - больше не приходи.
     И она удалилась.
     Пьер  в  полном  бешенстве, не слыша больше звуков шагов и голоса, стал
бить  в  дверь  ногами и кулаками с такой силой, что все его тело стонало от
сотрясения.  Но  дверь,  заложенная железными засовами, не поддавалась. Пьер
впал  в  исступление: то присаживаясь на тумбу в яростном, кипящем раздумьи,
то  вскакивая  и  ломясь  снова,  он,  наконец,  постепенно  ослабел.  С ним
происходило  нечто  страшное: ноги отяжелели, голова кружилась, сердце глухо
возилось  в  груди,  как  раздавленная  птица,  и  непреодолимая  сонливость
владела  Пьером.  Вскочив через силу, чтобы поднять камень и разбить им окно
Пакуты, Пьер зашатался, почувствовал, что теряет сознание, и упал навзничь.
     Когда  рассвело,  матроса подобрал полицейский и отвез в больницу. Врач
установил   смерть  от  паралича  сердца.  Матроса  похоронили  на  кладбище
Северного  Ручья, и один из его бывших товарищей мелом написал на деревянном
кресте:  "Пьер,  с "Атланта", умер 28 марта 1892 года". Никто не заплакал на
похоронах,  и  недели  через  три  корабль  вернулся  в  свой порт, где, как
всегда, принарядившись, застенчиво и трепеща, Суринэ ждала Пьера.
     Она  сильно  удивилась, когда вечером, развязно постучав в дверь, вошел
неизвестный   ей,  легкомысленного  вида  и  навеселе  матрос.  Вздохнув  из
приличия,  повертев  в руках шапку и высморкавшись, посланец, торопившийся к
собутыльникам, решил не маять ни себя, ни девушку и дело покончить разом.
     - Только  не  ревите!  -  сказал  он.  -  Этим  ведь  не поможешь. Пьер
приказал  долго  жить.  Похоронили мы его в Зурбагане, на кладбище Северного
Ручья.
     Суринэ,  выслушав  это,  слушала  еще,  машинально, как матрос приводит
подробности  и,  не  устояв,  села.  Стены,  потолок, мебель - все прыгало и
ломалось  в  ее  глазах.  Сознание покинуло ее. Очнувшись, она уже не видела
матроса,  но  слова  его, болезненно громко, гремели в комнате, означая, что
Пьер  умер.  Одна мысль, бесповоротно и сразу, вошла в душу Суринэ: ее место
там, где лежит он; взглянуть на его могилу и умереть.
     Через  несколько дней после этого почтовый пароход "Блеск" бросил якорь
у  Зурбаганского  мола, и с парохода поспешно сошла девушка в черном платье,
расспрашивая  прохожих,  как пройти на кладбище Северного Ручья. Ей указали,
и  к тому времени, когда солнце садилось, несчастная, в последнем его свете,
отыскала  свежий,  с  надписью  мелом крест; он стоял невдалеке от ограды, в
дальнем, самом глухом, зеленом и цветущем углу кладбища.
     Суринэ  стала  на колени, тоскуя и плача, как перед казнью. Ей хотелось
молиться,   но   мысль  о  молитве  настойчиво  перебивалась  воспоминаниями
прошлого,  где  самые  мрачные  страницы  ее  любви казались теперь светлыми
праздниками.   Она   вспомнила,  как  Пьер  подолгу  смотрел  на  нее  своим
рассеянным,  немного  косящим взглядом, словно спрашивал у судьбы: "В чем же
собственно,  дело?",  как  он  дышал,  спящий, как неуклюже целовал ее, как,
крепко нахмурясь, молчал часами, думая о своем.
     Небольшой  бугор рыхлой земли с плохо отесанным крестом стоял перед ней
мучительной  преградой  к  милому  мертвому.  Она  знала,  что  может биться
головой  о  крест,  и  кричать,  и  звать  таинственные силы на помощь - без
конца,  но  и без утешения, что непоправимо страшное свершилось, - знала это
умом,   но   собственное   ее   сердце   билось  так  живо  и  больно,  что,
бессознательно,  ощущение  своей жизни она переносила и на Пьера, не в силах
будучи  ясно  вообразить,  как  же  это  его сердце молчит, когда ее, полное
молодого  горя, взывает о милосердии? Тихая ярость обезумевшей любви толкала
Суринэ  к  действию;  душа  ее  возмутилась,  и мысли, сраженные смертельным
несчастьем,   перестали   быть   мыслями   человеческими,   -  грозная  тень
исступления легла в них, смешав и сокрушив страдающее сознание.
     Весь мир стал могилой для Суринэ.
     С   лицом,  мокрым  от  слез,  как  от  проливного  дождя,  с  глазами,
потемневшими  от  любви, как бы вростая похолодевшими коленями в ненавистную
землю, она громко и безумно сказала:
     - Прости  же меня, отец! Я умираю! Или он встанет из могилы прежде, чем
взойдет  солнце,  или  я  не  оторвусь  от  этой земли, пока меня не оставит
жизнь.
     Она  встала,  с головой, кружившейся от изнурения и печали, расстегнула
верхние  пуговицы  мрачного  своего  платья,  чтобы  хотя телом быть ближе к
тому,  кто  не  слышал  и  не  мог слышать ее, и, склонясь к насыпи, крепко,
нежно  приникла  к  ней  нагой  грудью,  -  так  крепко,  что губы и лицо ее
прижались к земле.
     Так,   неподвижно  обнимая  могилу,  распростерлась  девушка  Суринэ  в
третьем часу утра, на кладбище Северного Ручья.
     Какое  напряжение воли можем мы представить себе в ее слабом теле? Перо
наше  отступает  перед ее душой в эти минуты, - мы не совершим святотатства,
пытаясь  заковать в жалкие, неверные слова величайшее роковое усилие любви -
все в муках и трепете...
     И  вот,  жизненное тепло молодого тела стало покидать Суринэ. Как лицо,
подставленное  ледяному  ветру, стыла, коченея от земляной сырости, ее белая
грудь,  посерели  недавно  еще  красные от рыданий щеки; неодолимая слабость
постепенно  сокращала  дыхание,  в нервной неровности которого еще слышались
могильной  траве, осенявшей ее виски, отголоски слез. Измученное тело Суринэ
приближалось  к обмороку, к бессознательному состоянию, предсмертному упадку
превысивших  себя  сил.  Все глуше, все тягостнее сокращалось сердце. Суринэ
не  могла  бы  уже понять, если б и захотела, - жива она, бодрствует и что с
Пьером,  -  но,  застывая  в  скорби,  тайно  чувствовала его под собой - не
мертвым.
     Тем  временем  ясное утро весны подбиралось, минуя далекие леса и горы,
к  кладбищу  Северного  Ручья,  так  же  тихо  и  ласково, как нежные пальцы
любимой,  коснувшись  виска  друга, пробираются в глубь покорных волос, грея
голову,  заставляя  глаза  смеяться,  а  голове приказывая быть неподвижной,
пока длится безмолвный привет.
     Еще  не  взошло  солнце,  но  листья  затрепетали  уже в ровном и ясном
свете,   и   токи   воздушных  струй,  играя  с  пространством,  были  теплы
по-утреннему.  Шиповник  и  белена,  крапива  и анютины глазки, маргаритки и
колючий  волчец  показались,  наконец,  из  предрассветных  сумерек  во всей
нехитрости  своей  жизни,  бесцельной  и  радостной.  Проснулись,  мелькая в
воздухе,  зеленые  мухи,  любительницы  сидеть  на солнце, утираясь лапками,
умные   бисерные  глаза  ящерицы  показались  на  углу  могильной  плиты,  и
невидимые в кустах птицы начали робкую перекличку.
     Суринэ  лежала,  замирая  в тяжком бессилии. И вот когда показалось ей,
что  каждый  ее  вздох  мгновенно  может  оказаться последним, - сорваться и
улететь,  как  пух,  оставив  грудь  бездыханной,  - судорожный толчок земли
вверх,   короткий,   но  подступивший  к  сердцу,  рассеял  ее  предсмертное
томление...
     - Это  твое  сердце  разорвалось,  Суринэ,  -  сказала  она,  но тут же
почувствовала,  как  мертвое уже - в мыслях ее - сердце стучит в невыразимом
волнении, в жутком и страшном трепете.
     Она  приподнялась,  движимая как бы чужой волей, приникла ухом к земле,
и  там,  из таинственной глубины праха, услышала темные звуки жизни, шорох и
неясное  трение,  и  глухой  отзвук  голоса,  который,  может  быть, оглашал
тесноту  гроба воплем, близким к безумию. Не думая о том, слышно ее или нет,
Суринэ крикнула всей всколыхнувшейся грудью:
     - Пьер! Мой Пьер! Я здесь, и ты сейчас будешь со мной!
     Она  быстро  обежала  вокруг могилы, ища какого-нибудь орудия, заступа,
кирки,  палки,  куска доски, чтобы отрыть Пьера. Судьба помогла ей. Накануне
гробокопатель  оставил  неподалеку  от  Суринэ, у недорытой могилы, железный
заступ.  Суринэ  схватила  его  и,  тяжкая  даже для мужчин, земляная работа
показалась  ей  легкой строчкой батиста. По мере того, как она пробивалась к
гробу,  стук  снизу  становился  все  явственнее  и настойчивее. Еще верхнюю
крышку  гроба  закрывала,  по  углам  ее,  земля, как Суринэ, с силой, какая
никогда,  ни  ранее, ни потом, не вспыхивала в ней, откинула крышку, и Пьер,
поднявшись   на  дрожащих  руках,  увидел  яркие  глаза  Суринэ,  блестевшие
потрясением.  Не  медля,  как  бы боясь, что могила вновь сомкнется над ним,
она  помогла  полубесчувственному ожившему взобраться наверх и здесь, прижав
его  большое  тело к себе маленькими руками, дала утреннему воздуху обновить
легкие и кровь Пьера.
     Наконец, истощенный, но способный уже говорить и двигаться, он сказал:
     - Суринэ, меня хотели похоронить?
     - Ты  умер  и  воскрес, Пьер, - прошептала девушка, - молчи же, приди в
себя.   Мы   никому   не  скажем  об  этом,  для  людей  это  будет  страшно
подозрительно.
     К  Пьеру  возвращалась  память.  Он вспомнил ночь перед домом вдовы, но
другим  воспоминаниям  помешало внезапно овладевшее им отвращение к себе - в
прошлом,  -  как к трупу, к могиле, на краю которой он сидел со свешенными в
нее  ногами,  и  разбросанной  повсюду  земле.  Они  встали,  удалившись  от
печального  места, и тогда, наконец, взаимные слова, приведенные в некоторый
порядок  силой  возбужденных  душ,  объяснили  каждому  то,  что  оставалось
неясным в их положении. Пьер понял все, понял Суринэ и заплакал.
     Когда  они  уходили  с  кладбища  и  Пьер,  шатаясь,  опирался  о плечо
девушки, над кладбищем ярко горело солнце.
     Нам  остается  сказать  немного  о их дальнейшей судьбе. Пьер переменил
имя  и поселился с Суринэ на берегу моря, недалеко от Кассета. Через два или
три  месяца  он  получил  место смотрителя маяка, и Суринэ больше не обижал,
чем мы весьма и весьма довольны.
     Случаи  каталепсии,  подобные  описанному  нами  в  этом  рассказе, как
известно,  не редки. Но, - спрашиваем мы себя с стесненным от стыда сердцем,
-  возможно  ли,  допустимо  ли,  чтобы действительно, по-настоящему умерший
человек  ожил  таким  образом?  Мы не сомневаемся, что многие признают самое
возникновение  такого  вопроса  симптомом безнадежного слабоумия. Пусть так.
Но  нам  так сильно хочется верить, что это - возможно и, может быть, мы так
верим  уже в это, что, продолжая краснеть, съежившись и прося пощады, упорно
говорим: - "Да"...
     Июнь 1918 г.

     Пьер  и  Суринэ.  Впервые,  под заглавием "Воскресение Пьера", - газета
"Утро России", 1916, 17 апреля.
                                                                    Ю.Киркин
Книго
[X]