Книго

----------------------------------------------------------------------------
    Date:  июнь 2002
    Изд:   Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
    OCR:   Адаменко Виталий ([email protected])
----------------------------------------------------------------------------

  Александра Андреевна,   уходя   на   работу,  ставила  на  стул,  покрытый
салфеточкой,  стакан молока,  блюдце с белым сухариком  и  целовала  Дмитрия
Петровича в теплый, впалый висок.
  Вечером, подходя к дому,  она представляла себе, как томится и одиночестве
больной. Завидя ее, он приподнимался, пустые глаза его оживали.
  Однажды он скачал ей:
  - Сколько  ты  встречаешь  людей  в  метро,  на  работе,  а я,  кроме этой
траченной молью головы, ничего не вижу.
  И он указал бледным пальцем на бурую лосиную голову, висевшую на стене.
  Сослуживцы жалели Александру Андреевну,  зная,  что муж ее тяжело болеет и
она ночами дежурит около него.
  - Вы, Александра Андреевна, настоящая мученица, - говорили ей.
  Она отвечала:
  - Что вы, мне это совсем не трудно, наоборот...
  Но двадцатичасовая  служебная  и  домашняя  нагрузка  была  непосильна для
пожилой,  болезненной женщины,  и от постоянного недосыпания у нее поднялось
давление, начались головные боли.
  Александра Андреевна скрывала от мужа свое нездоровье;  но иногда,  идя по
комнате,  она внезапно останавливалась,  словно стараясь о чем-то вспомнить,
приложив ладони к нижней половине лба и к глазам.
  - Саша,  отдохни,  пожалей себя,  - говорил он.  Но эти просьбы огорчали и
даже сердили ее.  Приходя на службу в фондовый отдел Центральной библиотеки,
она забывала о тяжелой ночи,  и светленькая Зоя, недавно окончившая институт
и стажировавшаяся в отделе фондов, говорила:
  - Вы присядьте, ведь у вас ноги отекают.
  - Я не жалуюсь, - улыбаясь, отвечала Александра Андреевна.
  Дома она рассказывала мужу о рукописях и документах,  которые разбирала на
работе,  - она любила эпоху семидесятых - восьмидесятых годов,  ей  казались
драгоценными  любые  мелочи,  касавшиеся  не только Осинского,  Ковальского,
Халтурина, Желвакова, Желябова, Перовской, Кибальчича, но и десятков забытых
революционеров,   находившихся  на  близких  и  далеких  орбитах  чайковцев,
ишутинцев, "Черного передела" и "Народной воли".
  Дмитрий Петрович  не  разделял  увлечения жены.  Он объяснял это увлечение
тем,  что она  происходила  из  революционной  семьи.  Семейный  альбом  был
заполнен  фотографиями  стриженых  девушек  со строгими лицами,  в платьях с
тонкими талиями,  с  длинными  рукавами  и  высокими  черными  воротничками,
длинноволосых студентов с пледами на плече.  Александра Андреевна помнила их
имена,  их печальные,  благородные, всеми забытые судьбы - тот умер в ссылке
от  туберкулеза,  та  утопилась  в Енисее,  та погибла,  работая в Самарской
губернии во время холерной эпидемии,  третья сошла с ума и умерла в тюремной
больнице.
  Дмитрию Петровичу,   инженеру-турбинщику,   все    эти    дела    казались
возвышенными, но не очень нужными. Он никак не мог запомнить двойные фамилии
народников   -   Иллич-Свитыч,   Серно-Соловьевич,   Петрашевский-Буташевич,
Дебагорий-Мокриевич...  Он  запутался  в обилии имен - одних Михайловых было
трое: Адриан, Александр, Тимофей. Он путал чайковца Синегуба с народовольцем
Лизогубом...
  Он не понимал,  почему жена так  огорчалась,  когда  во  время  их  летней
поездки   по   Волге   им  встретился  возле  Васильсурска  пароход,  прежде
называвшийся  "Софья  Перовская",  а   после   ремонта   и   новой   окраски
переименованный в "Валерию Барсову", - ведь у Барсовой замечательный голос.
  Когда-то, во время поездки в Киев, он сказал Александре Андреевне:
  - Вот видишь, большущая аптека названа именем Желябова!
  Она рассердилась, крикнула:
  - Не аптеку, а Крещатик нужно назвать именем Желябова!
  - Ну, Шурочка, это ты хватила, - сказал Дмитрий Петрович.
  Ему был чужд аскетизм народовольцев, их почти религиозная одержимость.
  Они ушли, их забыли новые поколения.
  Дмитрий Петрович любил красивые вещи,  вино,  оперу, увлекался охотой. И в
пожилые годы он любил  надеть  модный  костюм,  хорошо  подобрать  и  хорошо
повязать галстук.
  Казалось, что Александре Андреевне,  равнодушной к нарядам, дорогим вещам,
эти склонности мужа должны быть неприятны.
  А ей все нравилось в нем, все его слабости и увлечения. Она делилась с ним
мыслями о восхищавшем ее времени, о трагической борьбе народовольцев.
  И теперь,  когда он лежал больной в постели,  она рассказывала ему о своих
огорчениях.
  - Знаешь,  Митя,  на собрании наша стажерка  Зоя,  очаровательное  молодое
существо,  раскритиковала меня - я ее перегружаю ненужной работой, связанной
с семидесятыми и восьмидесятыми годами...
  Слушая жену,  глядя,  как  розовеют от волнения ее щеки,  Дмитрий Петрович
думал,  что ведь она единственная неразрывно связана с ним мыслью, чувством,
постоянной заботой; остальные, даже дочь, лишь вспоминают, а не помнят.
  Странно делалось при мысли,  что в те минуты,  когда Александра Андреевна,
увлекшись  работой,  перестает о нем думать,  никто не помнит о нем,  и даже
самая тоненькая ниточка не связывает его с людьми во всех городах и селах, в
поездах...
  Он говорил об этом Александре Андреевне, и она возражала ему:
  - Твои   турбины,   твой  способ  расчета  прочности  лопатки  -  все  это
существует.  Женя к тебе очень привязана,  она редко пишет, но это ничего не
значит.  А друзья разве забыли тебя?  Из-за суматошной жизни устают очень, а
вспомни, сколько внимания оказывали тебе сослуживцы, когда ты слег...
  - Да, да, да, да, Саша, - отвечал он и утомленно кивал головой.
  Но и она  понимала,  что  дело  тут  не  только  в  мнительности  больного
человека.
  Конечно, друзьям его, людям уже пожилым, трудно ездить на службу в набитых
автобусах  и  троллейбусах,  у них заботы,  летняя дачная страда,  служебные
неприятности.  И все же ему больно,  что старые друзья редко  справлялись  о
нем, а посещают его не ради живого интереса и даже не ради него, а для самих
себя, чтобы совесть не мучила.
  Сослуживцы на  первых  порах,  когда  он  заболел,  привозили ему подарки:
цветы,  конфеты, но вскоре перестали его посещать... Движение его болезни их
не интересовало, да и его перестала интересовать жизнь института.
  Дочь, переехавшая после замужества в Куйбышев,  раньше слала ему подробные
письма,  а теперь пишет лишь матери.  В своем последнем письме Женя писала в
постскриптуме: "Как папа, очевидно, без изменений?"
  Дочь обижается на Александру Андреевну, ее сердит, что все свое время мать
тратит на ненужных семидесятников и народовольцев,  а теперь еще и на  него,
тоже забытого и ненужного.
  Правда, почему Шура так привязана  к  нему?  Может  быть,  это  не  только
любовь,  но и чувство долга? Ведь когда ее высылали в двадцать девятом году,
он,  обожавший Москву,  бросил все - и любимую работу,  и удобную комнату  в
центре,  и  друзей,  - поехал на три года в Семипалатинск,  жил в деревянном
домике, служил на кирпичном заводишке.
  Шура говорила:  "Твои  турбины,  твои методы расчета живут" - и так далее.
Турбин его  конструкции  нет,  это  Шура  хватила,  а  его  методом  расчета
прочности сейчас уже не пользуются, предложены новые.
  Нельзя постоянно  состоять  в  больных,  надо   либо   выздороветь,   либо
перечислиться в умершие.  Даря ему конфеты,  сослуживцы как бы говорили: "Мы
хотим помочь тебе преодолеть болезнь!" И когда  его  друг  детства  Афанасий
Михайлович - Афонька - рассказывал об охоте,  он подразумевал: "Мы еще будем
с тобой, Митя, вместе ходить по лесам и болотам..." И дочь первые недели его
болезни  верила,  что отец поправится,  приедет к ней летом на Волгу,  будет
нянчить внука,  поможет ее мужу инженерским  советом  и  связями,  десятками
способов коснется граней жизни...  Но время шло, а в жизни Дмитрия Петровича
уж не случалось то,  что  бывало  со  здоровыми  людьми,  которые  работали,
ухаживали  за  хорошенькими сослуживицами,  спорили на совещаниях,  получали
зарплату, поощрения и выговоры, танцевали на именинах у друзей, попадали под
дождь, забегали, идя с работы, выпить кружку пива...
  Его занимало,  будет ли принесено  лекарство  из  аптеки  в  облатках  или
порошках,  придет  ли  делать  укол приветливая сестра с легкими деликатными
пальцами или угрюмая,  неряшливая,  с холодными  каменными  руками  и  тупой
иглой,  что  покажет  очередная  электрокардиограмма...  И то,  что занимало
Дмитрия Петровича, не интересовало его друзей и сослуживцев.
  В какой-то  день  и  дочь,  и  сослуживцы,  и  друзья  перестали  верить в
выздоровление Дмитрия Петровича  и  потому  потеряли  к  нему  интерес.  Раз
человек не может выздороветь, ему нужно умереть. Как жестоко! Для окружающих
смыслом существования безнадежно больного  человека  становилась  одна  лишь
смерть, она занимала здоровых людей, а жизнь обреченного больного уже никого
не занимала.  Интересы безнадежно больного  человека  не  могли  совпасть  с
интересами здоровых.
  Его жизнь не могла вызвать никаких событий,  действий,  поступков - ни  на
службе,  ни среди охотников,  ни среди друзей, привыкших с ним спорить, пить
водку,  ни в жизни дочери.  Но его смерть  могла  стать  причиной  некоторых
событий  и  изменений и даже столкновений страстей.  Поэтому сведения о том,
что безнадежно больной чувствует себя лучше,  всегда  менее  интересны,  чем
сведения о том, что безнадежно больной чувствует себя хуже.
  Предстоящая смерть Дмитрия Петровича интересовала  широкий  круг  людей  -
соседей  по квартире,  и управдома,  и дочь,  бессознательно связавшую с его
смертью  свой  возможный  переезд  в  Москву,  и  регистраторшу  в  районной
поликлинике,  и охотников, совершенно бескорыстно любопытствовавших о судьбе
его уникальной охотничьей винтовки,  и дворничиху,  приходившую  раз  в  две
недели убирать места общего пользования.
  Его безнадежное  существование  интересовало  лишь   одного   человека   -
Александру Андреевну.  Он безошибочно,  без тени сомнения чувствовал это, он
ловил в ее лице смену радости и тревоги в зависимости от  того,  говорил  ли
он, что одышка стала меньше и днем не было загрудинных болей либо что у него
был спазм и он принял нитроглицерин.  Для нее он и  безнадежно  больным  был
нужен, да что нужен - совершенно необходим! Он чувствовал - ее ужасает мысль
о его смерти, и в этом ее ужасе и была спасительная для него живая нить.
  Был тихий субботний вечер, соседи в этот вечер обычно уезжали на дачу.
  Дмитрий Петрович радовался воскресенью.  В этот день с утра и до вечера он
видел жену, слышал ее голос, шорох ее домашних туфель.
  Он приоткрыл глаза и вздохнул - пора  бы  Александре  Андреевне  уже  быть
дома.  Но он вспомнил,  что она собиралась,  идя со службы, зайти в аптеку и
продуктовый магазин.
  Он пытался  задремать,  во  время  дремоты  не  так  ощущалось томительное
движение - течение времени,  а к концу дня он с силой,  равной силе  голода,
испытывал  потребность  услышать  знакомый звук ключа,  потом услышать голос
жены и увидеть в ее глазах то,  что было для него важнее  камфары,  -  живой
интерес к его никому не нужной жизни.
  - Ты знаешь,  - сказал он несколько дней назад,  - когда ты  подходишь  ко
мне, у меня возникает чувство, словно мама рядом, а я, крошечный, в люльке.
  - Я соскучилась по тебе, - говорила Александра Андреевна.
  Он открыл  глаза,  в  ночном  мраке,  просветленном уличными фонарями,  на
постели напротив спала жена, и Дмитрий Петрович припомнил, что Шура приехала
с работы, напоила его чаем и он уснул.
  Несколько мгновений он лежал в полудремоте, с каким-то неясным и тревожным
ощущением  тишины.  И  вот  он  разобрался,  понял  - ощущение тишины шло со
стороны постели, на которой лежала Александра Андреевна...
  Страх ожег  его.  Он ошибся!  Ему померещилось,  будто жена,  придя домой,
поила его чаем,  отсчитывала в рюмочку  капли  лекарства.  Это  было  вчера,
позавчера, всегда, а сегодня этого не было.
  Испарина выступила у него  на  груди  и  на  ладонях...  Дмитрий  Петрович
напрасно  считал себя самым несчастным существом в мире - умирать,  согретым
любовью жены, казалось ему счастьем теперь. Вот Шуры нет рядом с ним.
  Его пальцы медлили повернуть выключатель - темнота была надеждой,  темнота
защищала.
  Но он  зажег свет,  увидел застеленную утром постель Александры Андреевны.
Ее нет, она умерла!
  Что было в его последнем смятении:  горе о погибшей - ее дыхание, ее мысль
и каждый взгляд были  драгоценней  всего  в  мире...  или  жгучая  сила  его
отчаяния  была  в  том,  что  погиб  человек,  единственно  любивший Дмитрия
Петровича, такого беспомощного, одинокого...
  Он попробовал  сползти  с  постели,  стучал  сухонькими кулачками в стену,
лежал мгновенье в беспамятстве, снова стучал кулаком.
  Но квартира  была  пуста,  лишь  в  воскресенье  вечером  приедут  с  дачи
соседи...  Сестра  из  районной  поликлиники  придет  в  понедельник  утром.
Воскресенье вечером... послезавтра утром... Эти сроки бессмысленно огромны.
  Где Шура? Разрыв сердца... сшиблена автомобилем, а может быть, Шура только
что  перестала  дышать,  и ее тело кладут на носилки,  несут в анатомический
театр.
  Дмитрий Петрович  уже  не  сомневался в смерти жены.  В тот миг,  когда он
зажег свет и увидел ее пустую постель, он, продолжая существовать, стал, как
ему казалось, безразличен для всех людей на земле.
  Шурино преклонение перед народовольцами...  Какая сила влекла  ее  к  этим
юношам и девушкам, к их короткой дороге, кончавшейся плахой... А его, своего
больного мужа,  Александра Андреевна  любила  не  ради  своего  жалостливого
сердца или ради своей совести и душевной чистоты, а вот так... Этого "так" -
он не мог понять.
  Мысли возникали из тьмы и порождали еще большую тьму.
  Шура, Шура...
  Хватило бы силы добраться до окна, он бы бросился вниз, на улицу.
  Но смерть не только влекла его, она и страшила.
  Все вокруг  молчало - и сухой свет электричества,  и скатерка на столе,  и
прекрасное задумчивое лицо Желябова.
  Сердце болело,  пекло, пронзенное горячей, толстой иглой. Дмитрий Петрович
искал дрожащими пальцами пульс на руке,  бессильный  перед  страхом  смерти,
которую он же призывал.
  И вдруг  глаза  Дмитрия  Петровича  встретились  с  чьими-то   медленными,
внимательными глазами.
  Многие годы видел он эту голову на стене и давно уж перестал замечать ее.
  Когда-то он  привез  голову лосихи от препараторщика зоологического музея,
и, казалось, она заполнила все пространство.
  В утренней  спешке,  стоя  в дверях уже в пальто и шляпе,  он,  прежде чем
уйти, поглядывал на голову лосихи, а в трамвае вдруг вспоминал о ней...
  Когда приходили знакомые, он рассказывал о том, как убил зверя. Александра
Андреевна совершенно не выносила этой жестокой истории.
  Шли годы,  голова  зверя  покрылась  пылью,  глаза  Дмитрия  Петровича все
безразличие" скользили по ней.  И наконец  эта  мощная,  длинная  голова,  с
дышащей  узкой пастью,  окончательно отделилась от сумрачного осеннего леса,
от запаха прели и мха, перешла в страну домашних вещей - и Дмитрий Петрович,
вспоминая  о  ней лишь в дни квартирных уборок,  говорил:  "Надо голову лося
посыпать ДДТ, сдается мне, в ней завелись клопы".
  И вот  в  страшный  час его глаза вновь встретились со стеклянными глазами
лосихи.
  В октябрьское,  холодное утро он вышел на лесную опушку и увидел ее... Это
было совсем близко от деревни,  где ночевал  Дмитрий  Петрович,  и  он  даже
растерялся - так неожиданно произошла эта встреча,  в месте,  где, качалось,
не могло быть зверя: ведь с этой опушки видны были дымки над избами.
  Он видел  лосиху  совершенно ясно и рассматривал ее черно-коричневый нос с
расширенными ноздрями,  большие, привыкшие ломать ветки и отдирать древесную
кору широкие зубы под немного приподнятой, удлиненной верхней губой.
  Лосиха тоже видела его: в кожаной куртке, в австрийских ботинках и зеленых
обмотках,  сильный,  худой,  с винтовкой в руках.  Она стояла возле лежащего
среди кустиков брусники серого теленка.
  Дмитрий Петрович  стал  наводить  винтовку,  и  была  секунда - все вокруг
исчезло - красная брусника,  гранитное небо над головой - остались лишь  два
глаза,  обращенных к нему.  Они смотрели на него,  ведь Дмитрий Петрович был
единственным живым существом,  свидетелем несчастья, постигшего лосиху в это
утро...
  И с ощущением силы,  счастья,  с не  обманывающим  охотника  предчувствием
прекрасного выстрела, медленно, плавно, чтобы не погнуть деликатно-паутинную
линию прицела, он стал нажимать на курок.
  Потом, подойдя к убитой лосихе,  Дмитрий Петрович разобрался,  в чем дело:
лосенок покалечил переднюю ножку -  она  застряла  в  расщепленном  ольховом
стволе,   -  и  телок,  видимо,  очень  боялся  остаться  один;  даже  когда
застреленная мать упала, теленок все уговаривал ее не бросать его, и она его
не бросила...
  Сейчас Дмитрий Петрович,  присмирев,  лежал подле  лосихи,  как  тогдашний
прирезанный  в  осеннее утро покалеченный теленок.  Она внимательно смотрела
сверху на человека с подогнутыми под  одеялом  высохшими  ногами,  с  тонкой
шеей, с лобастой лысой головой.
  Стеклянные глаза  лосихи  подернулись  синевой,   туманной   влагой,   ему
показалось,  что  в  этих  материнских  глазах выступили слезы и от их углов
наметились темные дорожки слипшейся  шерсти,  когда-то  выдернутой  пинцетом
препаратора...
  Он посмотрел на постель жены, на свои высохшие пальцы, потом на скорбное и
непреклонное лицо Желябова, захрипел, затих.
  А сверху на него все глядели склоненные добрые и  жалостливые  материнские
глаза.
  1938-1940
Книго
[X]