Книго

Игорь Губерман. Гарики на каждый день. Том 2

--------------------------------------------------------------- © Copyright Igor Guberman --------------------------------------------------------------- НЕ В СИЛАХ ЖИТЬ Я КОЛЛЕКТИВНО: ПО ВОЛЕ ТЯГОСТНОГО РОКА МНЕ С ИДИОТАМИ - ПРОТИВНО, А СРЕДИ УМНЫХ - ОДИНОКО. ЖИВЯ ЛЕГКО И СИРОТЛИВО, БЛАЖЕН, КАК ПАЛЬМА НА БОЛОТЕ, ЕВРЕЙ СЛАВЯНСКОГО РАЗЛИВА, АНТИСЕМИТ БЕЗ КРАЙНЕЙ ПЛОТИ. Кто ищет истину, держись у парадокса на краю; вот женщины: дают нам жизнь, а после жить нам не дают. Добро со злом природой смешаны, как тьма ночей со светом дней; чем больше ангельского в женщине, тем гуще дьявольского в ней. Кичились майские красотки надменной грацией своей; дохнул октябрь - и стали тетки, тела давно минувших дней. Все переменилось бы кругом, если бы везде вокруг и рядом женщины раскинули умом, как сейчас раскидывают задом. Ум хорош, но мучает и сушит, и совсем ненадобен порой; женщина имеет плоть и душу, думая то первой, то второй. Послабленье народу вредит, ухудшаются нравы столичные, одеваются девки в кредит, раздеваются за наличные. Ключ к женщине - восторг и фимиам, ей больше ничего от нас не надо, и стоит нам упасть к ее ногам, как женщина, вздохнув, ложится рядом. У женщин юбки все короче; коленных чашечек стриптиз напоминает ближе к ночи, что существует весь сервиз. Трепещет юной девы сердце над платьев красочными кучами: во что одеться, чтоб раздеться как можно счастливей при случае? Вот женщину я обнимаю, она ко мне льнет, пламенея, а Ева, я вдруг понимаю, и яблоко съела, и змея. Мы дарим женщине цветы, звезду с небес, круженье бала, и переходим с ней на ты, а после дарим очень мало. В мужчине ум - решающая ценность и сила - чтоб играла и кипела, а в женщине пленяет нас душевность и многие другие части тела. Плевать нам на украденные вещи, пускай их даже сдернут прямо с тела, бандиты омерзительны для женщин за то, что раздевают их без дела. Бабы одеваются сейчас, помня, что слыхали от подружек: цель наряда женщины - показ, что и без него она не хуже. Одна из тайн той женской прелести, что не видна для них самих - в неясном, смутном, слитном шелесте тепла, клубящегося в них. Ах, ветер времени зловещий, причина множества кручин! Ты изменяешь форму женщин и содержание мужчин. Все нежней и сладостней мужчины, женщины все тверже и железней; скоро в мужиках не без причины женские объявятся болезни. Всегда мне было интересно, как поразительно греховно духовность женщины - телесна, а тело - дьявольски духовно. Процесс эмансипации не сложен и мною наблюдался много раз: везде, где быть мужчиной мы не можем, подруги ускользают из-под нас. Мы шли до края и за край и в риске и в чаду, и все, с кем мы знавали рай, нам встретятся в аду. Суров к подругам возраста мороз, выстуживают нежность ветры дней, слетают лепестки с увядших роз, и сделались шипы на них видней. Природа женская лиха и много мужеской сильней, но что у бабы вне греха, то от лукавого у ней. КАК СОЛОМОН О РОЗЕ Под грудой книг и словарей, грызя премудрости гранит, вдруг забываешь, что еврей: но в дверь действительность звонит. Такой уже ты дряхлый и больной, трясешься, как разбитая телега, - На что ты копишь деньги, старый Ной? - На глупости. На доски для ковчега. Никто, на зависть прочим нациям, берущим силой и железом, не склонен к тонким операциям как те, кто тщательно обрезан. В природе русской флер печали висит меж кущами ветвей; о ней не раз еще ночами вздохнет уехавший еврей. Я сын того таинственного племени, не знавшего к себе любовь и жалость, которое горело в каждом пламени и сызнова из пепла возрождалось. Мы всюду на чужбине, и когда какая ни случится непогода, удвоена еврейская беда бедою приютившего народа. Везде одинаков Господень посев, и врут нам о разнице наций все люди - евреи, и просто не все нашли пока смелость признаться. За года, что ничуть я не числю утратой, за кромешного рабства глухие года столько русской земли накопал я лопатой, что частицу души в ней зарыл навсегда. У времени густой вокзальный запах, и в будущем объявятся следы: история, таясь на мягких лапах, народ мой уводила от беды. Живым дыханьем фразу грей, и не гони в тираж халтуру; сегодня только тот еврей, кто теплит русскую культуру. Кто умер, кто замкнулся, кто уехал; брожу один по лесу без деревьев, и мне не отвечает даже эхо - наверно, тоже было из евреев. В домах родильных вылезают все одинаково на свет, но те, кого не обрезают, поступят в университет. За долгие столетия, что длится кромешная резня в земном раю, мы славно научились веселиться у рва на шевелящемся краю. Сегодняшний день лишь со временем откроет свой смысл и цену; Москва истекает евреями через отверстую Вену. Век за веком роскошными бреднями обставляли погибель еврея; а века были так себе, средние, дальше стало гораздо новее. По спирту родственность имея, коньяк не красит вкус портвейну, еврей-дурак не стал умнее от соплеменности Эйнштейну. За все на евреев найдется судья. За живость. За ум. За сутулость. За то, что еврейка стреляла в вождя. За то, что она промахнулась. Русский климат в русском поле для жидов, видать, с руки: сколько мы их не пололи, все цветут - как васильки. Если надо - язык суахили, сложный звуком и словом обильный, чисто выучат внуки Рахили и фольклор сочинят суахильный. При всей нехватке козырей в моем пред Господом ответе, весом один: я был еврей в такое время на планете. Без выкрутасов и затей, но доводя до класса экстра, мы тихо делали детей, готовых сразу же на экспорт. Влияли слова Моисея на встречного, разумное с добрым и вечное сея, и в пользу разумного, доброго, вечного не верила только жена Моисея. Пока мыслителей тревожит, меня волнует и смешит, что без России жить не может на белом свете русский жид. Прощай, Россия, и прости, я встречу смерть уже в разлуке - от пули, голода, тоски, но не от мерзости и скуки. Люблю листки календарей, где знаменитых жизней даты: то здесь, то там живал еврей, случайно выживший когда-то. Еврей у всех на виду, еврей у судьбы на краю упрямо дудит в дуду обрезанную свою. Отца родного не жалея, когда дошло до словопрения, в любом вопросе два еврея имеют три несхожих мнения. Если к Богу допустят еврея - что он скажет, вошедши с приветом? - Да, я жил в интересное время, но совсем не просил я об этом. Когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся, немедля обнаружится мотив сугубого вреда одной из наций. Еврейство - очень странный организм, питающийся духом ядовитым, еврею даже антисемитизм нужнее, чем еврей - антисемитам. Евреям придется жестоко платить за то, что посмели когда-то дух русского бунта собой воплотить размашистей старшего брата. В годы, обагренные закатом, неопровержимее всего делает еврея виноватым факт существования его. Не золото растить, сажая медь, не выдумки выщелкивать с пера, а в гибельном пространстве уцелеть - извечная еврейская игра. Сквозь королей и фараонов, вождей, султанов и царей, оплакав смерти миллионов, идет со скрипочкой еврей. За стойкость в безумной судьбе, за смех, за азарт, за движение - еврей вызывает к себе лютое уважение. Я еврея в себе убивал, дух еврейства себе запретил, а когда сокрушил наповал, то евреем себя ощутил. Живя в загадочной отчизне, из ночи в день десятки лет мы пьем за русский образ жизни, где образ есть, а жизни нет. Понять без главного нельзя твоей сплоченности, Россия; своя у каждого стезя, одна у всех анестезия. Не мучась совестью нисколько, живу года в хмельном приятстве; Господь всеведущ не настолько, чтобы страдать о нашем блядстве. Не будь на то Господня воля, мы б не узнали алкоголя; а, значит, пьянство не порок, а высшей благости урок. Мне повезло на тех, кто вместе со мной в стаканах ищет дно; подлей, тем больше чести кто с ним не заодно. Святая благодать - влеченье к пьянству. И не понять усохшему врачу: чем век я приколочен временем к пространству, тому, а сквозь бутыль - теку, куда хочу. Никто на свете не судья, когда к бутылям, тьмой налитым, нас тянет жажда забытья и боль по крыльям перебитым. Мы пьем и разрушаем этим печень, кричат нам доктора в глухие души, но печень мы при случае полечим, а трезвость иссушает наши души. В любви и пьянстве есть мгновение, когда вдруг чувствуешь до дрожи, что смысла жизни откровение тебе сейчас явиться может. Не в том ли загадка истории русской и шалого духа отпетого, что вечно мы пьем, пренебрегши закускою и вечно косые от этого? Крутится судьбы моей кино, капли будней мерно долбят темя, время захмеляет, как вино, а вино целительно, как время. Какое счастье - рознь календарей и мой диапазон души не узкий: я в пятницу пью водку, как еврей, в субботу после бани пью, как русский. Одни с восторгом: заря заката! Другие с плачем: закат зари! А я вот выпил, но маловато, еще не начал теплеть внутри. Подвыпив с умудренным визави, люблю поговорить лицеприятно о горестных превратностях любви России к россиянам и обратно. К родине любовь у нас в избытке теплится у каждого в груди, лучше мы пропьем ее до нитки, но врагу в обиду не дадим. Я к дамам, одряхлев, не охладел, я просто их оставил на потом: кого на этом свете не успел надеюсь я познать уже на том. Когда однажды ночью я умру, то близкие, надев печаль на лица, пускай на всякий случай поутру мне все же поднесут опохмелиться. День, который плохо начат, не брани, тоскливо ноя, потому что и удача утром спит от перепоя. Во всех промелькнувших веках любимые публикой цезари ее самое впопыхах душили, топтали и резали. Но публика это терпела, и цезарей жарко любили, поскольку за правое дело всегда эти цезари были. Напрасно мы стучимся лбом о стену, пытаясь осветить свои потемки; в безумии режимов есть система, которую увидят лишь потомки. Сезонность матери-природы на нашу суетность плюет, и чем светлей рассвет свободы, тем глуше сумерки ее. Пахан был дух и голос множества, в нем воплотилось большинство, он был великое ничтожество, за что и вышел в божество. Ни вверх не глядя, ни вперед, сижу с друзьями-разгильдяями, и наплевать нам, чья берет в борьбе мерзавцев с негодяями. Ждала спасителя Россия, жила, тасуя фотографии, и, наконец, пришел Мессия, и не один, а в виде мафии. Нам век не зря калечил души, никто теперь не сомневается, что мир нельзя ломать и рушить, а в рай нельзя тащить за яйца. России посреди, в навечной дреме, лежит ее растлитель и творец; не будет никогда порядка в доме, где есть не похороненный мертвец. Как у тюрем, стоят часовые у Кремля и посольских дворов, пуще всех охраняет Россия иностранцев, вождей и воров. Сбылись грезы Ильича, он лежит, откинув тапочки, но горит его свеча: всем и всюду все до лампочки. В нашей жизни есть кулисы, а за ними - свой мирок, там общественные крысы жрут общественный пирог. В России так нелепо все смешалось, и столько обратилось в мертвый прах, что гнев иссяк. Осталась только жалость. Презрение. И неизбывный страх. Сын учителя, гений плюгавый - уголовный режим изобрел, а покрыл его кровью и славой - сын сапожника, горный орел. Наши мысли и дела - белее снега, даже сажа наша девственно бела; только зря наша российская телега лошадей своих слегка обогнала. Россия тягостно инертна в азартных играх тьмы со светом, и воздается лишь посмертно ее убийцам и поэтам. Еще настолько близко к смерти мы не бывали, друг и брат. Герой-стратег наш глобус вертит, а сокращенно - Герострат. Система на страхе и крови, на лжи и на нервах издерганных сама себе гибель готовит от рака в карательных органах. Господи, в интимном разговоре дерзкие прости мои слова: сладость утопических теорий - пробуй Ты на авторах сперва. Какая из меня опора власти? Обрезан, образован и брезглив. Отчасти я поэтому и счастлив, но именно поэтому - пуглив. В первый тот субботник, что давно датой стал во всех календарях, бережно Ильич носил бревно, спиленное в первых лагерях. Должно быть, очень плохо я воспитан, что, грубо нарушая все приличия, не вижу в русском рабстве неумытом ни избранности признак, ни величия. Смотрю, что творят печенеги, и думаю: счастье для нации, что русской культуры побеги отчасти растут в эмиграции. Для всех у нас отыщется работа, всегда в России требуются руки, так насухо мы высушим болота, что мучаться в пустынях будут внуки. Себя зачислить в Стены Плача должна Кремлевская стена: судьбы российской неудача - на ней евреев имена. Теперь любая революция легко прогнозу поддается: где жгут Шекспира и Конфуция, надежда срамом обернется. Египет зарыдал бы, аплодируя, увидев, что выделывает скиф: мы создали, вождей мумифицируя, одновременно мумию и миф. Кошмарней лютых чужеземцев прошлись по русскому двору убийцы с душами младенцев и страстью к свету и добру. Развивается мир по спирали, круг за кругом идут чередой, мы сегодня по части морали - над закатной монгольской ордой. У писателей ушки в мерлушке и остатки еды на бровях, возле дуба им строят кормушки, чтоб не вздумали рыться в корнях. Сегодня приторно и пресно в любом банановом раю, и лишь в России интересно, поскольку бездны на краю. Горжусь, что в мировом переполохе, в метаниях от буйности к тоске - сознание свихнувшейся эпохи безумствует на русском языке. Мы все кишим в одной лохани, хандру меняя на экстаз; плывет по морю сытой пьяни дырявый циниковый таз. Не славой, не скандалом, не грехом, тем более не устной канителью - поэты проверяются стихом, как бабы проверяются постелью. Весь немалый свой досуг до поры, пока не сели, мы подпиливали сук, на котором мы висели. Кишит певцов столпотворение, цедя из кассы благодать; когда продажно вдохновение, то сложно рукопись продать. Дай, Боже, мне столько годов (а больше не надо и дня), во сколько приличных домов вторично не звали меня. Таланту ни к чему чины и пост, его интересует соль и суть, а те, кто не хватает с неба звезд, стараются навешать их на грудь. Очень многие тети и дяди по незрелости вкуса и слуха очень склонны томление плоти принимать за явление духа. В себя вовнутрь эпохи соль впитав и чувствуя сквозь стены, поэт - не врач, он только боль, струна и нерв, и прут антенны. Боюсь, что наших сложных душ структура - всего лишь огородная культура; не зря же от ученых урожая прекрасно добивались, их сажая. Будь сам собой. Смешны и жалки потуги выдуманным быть; ничуть не стыдно - петь фиалки и зад от курицы любить. Не узок круг, а тонок слой нас на российском пироге, мы все придавлены одной ногой в казенном сапоге. Боюсь, что он пылает даром, наш дух борьбы и дерзновения, коль скоро делается паром при встрече с камнем преткновения. Я потому на свете прожил, не зная горестей и бед, что, не жалея искры Божьей, себе варил на ней обед. Имея, что друзьям сказать, мы мыслим - значит существуем; а кто зовет меня дерзать, пускай кирпич расколет хуем. Мораль - это не цепи, а игра, где выбор - обязательней всего; основа полноценности добра - в свободе совершения его. Сперва полыхаем, как спичка, а после жуем, что дают; безвыходность, лень и привычка приносят покой и уют. Диспуты, дискуссии, дебаты зря об этом длятся сотни лет, ибо виноватых в мире нет, потому что все мы виноваты. Огромен долг наш разным людям, а близким - более других; должны мы тем, кого мы любим, уже за то, что любим их. Свобода - это право выбирать, с душою лишь советуясь о плате, что нам любить, за что нам умирать, на что свою свечу нещадно тратить. Когда мила родная сторона, которой возлелеян и воспитан, то к ложке ежедневного говна относишься почти что с аппетитом. Возможность лестью в душу влезть никак нельзя назвать растлением, мы бескорыстно ценим лесть за совпаденье с нашим мнением. Зло умело взвинчивает цену, чтобы соблазнить нас первый раз, а потом карает за измену круче и страшней, чем за отказ. У зрелых развалин и дряхлых юнцов - такое к покою стремление, как будто свалилась усталость отцов на рыхлых детей поколение. Когда тонет родина в крови, когда стынут стоны на устах, те, кто распинался ей в любви, не спешат повиснуть на крестах. Мне жалко тех, кто кровью обливаясь, провел весь век в тоске чистосердечной, звезду шестиконечную пытаясь, хоть как-то совместить с пятиконечной. Мы жили по веку соседи, уже потому не напрасно, что к черному цвету трагедии впервые прибавили красный. Даже пьесы на краю, даже несколько за краем мы играем роль свою даже тем, что не играем. От желчи мир изнемогает, планета печенью больна, говно говном говно ругает, не вылезая из говна. Безгрешность в чистом виде - шелуха, от жизненного смысла холостая, ведь нравственность, не знавшая греха - всего лишь неудачливость простая. Решив служить - дверьми не хлопай, бранишь запой - тони в трудах; нельзя одной и той же жопой сидеть на встречных поездах. Если не во всем, то уж во многом не были, не знали, не видали мы бы оправдались перед Богом; жалко, что Он спросит нас едва ли. Мы сладко и гнусно живем среди бардака и парада, нас греет холодным огнем трагический юмор распада. Рождаясь только в юных, он меж ними скитается, скрываем и любим; в России дух свободы анонимен и только потому неистребим. Мне здесь любая боль знакома. Близка любовь. Понятна злость. Да, здесь я раб. Но здесь я дома. А на свободе - чуждый гость. отвечу я. И спросит Бог: - никем не ставший, зачем ты жил? Что смех твой значит? - Я утешал рабов уставших, - И Бог заплачет. Мне, Господь, неудобно просить, но, коль ясен Тебе человек, помоги мне понять и простить моих близких, друзей и коллег. Изверившись в блаженном общем рае, но прежние мечтания любя, евреи эмигрируют в Израиль, чтоб русскими почувствовать себя. По ночам начальство чахнет и звереет, дикий сон морозит царственные яйца: что китайцы вдруг воюют, как евреи, а евреи расплодились, как китайцы. Везде, где есть цивилизация и свет звезды планету греет, есть обязательная нация для роли тамошних евреев. Евреев не любит никто, кроме тех, кто их вообще не выносит; отсюда должно быть родился наш смех и пляски на скользком откосе. Вождям ночные мысли сон развеяли, течет холодный пот по неглиже; америки, открытые евреями никак не закрываются уже. Льется листва, подбивая на пьянство; скоро снегами задуют метели; смутные слухи слоятся в пространство; поздняя осень; жиды улетели. В года, когда юмор хиреет, скисая под гласным надзором, застольные шутки евреев становятся местным фольклором. В любых краях, где тенью бледной живет еврей, терпя обиды, еврейской мудрости зловредной в эфир сочатся флюаиды. Царь-колокол безгласный, поломатый, Царь-пушка не стреляет, мать ети; и ясно, что евреи виноваты, осталось только летопись найти. Сибирских лагерей оранжерея, где пляшет у костра лесное эхо - вот лучшая теплица для еврея, который не созрел и не уехал. Сегодня евреи греховны совсем не своей бухгалтерией, а тем, что растленно духовны в эпоху обжорства материи. Всегда еврей легко везде заметен, еврея слышно сразу от порога, евреев очень мало на планете, но каждого еврея - очень много. Везде, где есть галантерея или технический прогресс, легко сей миг найти еврея с образованием и без. Наскучив жить под русским кровом, евреи, древние проныры, сумели сделать голым словом в железном занавесе дыры. А слух - отрадный, но пустой, что ихний фарт накрылся пылью, навеян сладкою мечтой однажды сказку сделать былью. Евреи даже в светопреставление, сдержав поползновение рыдать, в последнее повисшее мгновение успеют еще что-нибудь продать. Везде, где не зная смущения, историю шьют и кроят, евреи - козлы отпущения, которых к тому же доят. У власти в лоне что-то зреет, и, зная творчество ее, уже бывалые евреи готовят теплое белье. Туманно глядя вслед спешащим осенним клиньям журавлей, себя заблудшим и пропащим сегодня чувствует еврей. В метро билеты лотереи. Там, как осенние грачи, седые грустные евреи куют нам счастия ключи. Во тьме зловонной, но тепличной, мы спим и слюним удила, и лишь жидам небезразличны глухие русские дела. Раскрылась правда в ходе дней, туман легенд развеяв: евреям жить всего трудней среди других евреев. Нет ни в чем России проку, странный рок на ней лежит: Петр пробил окно в Европу, а в него сигает жид. Как все, произойдя от обезьяны, зажегшей человечества свечу, еврей имеет общие изъяны, но пользуется ими чересчур. Евреи продолжают разъезжаться под свист и улюлюканье народа, и скоро вся семья цветущих наций останется семьею без урода. Любая философия согласна, что в мире от евреев нет спасения. Науке только все еще не ясно, как делают они землетрясения. Кто шахматистом будет первым, вопросом стало знаменитым; еврей еврею портит нервы, волнуя кровь антисемитам. Новые затеявши затеи и со страха нервно балагуря, едут приобщаться иудеи к наконец-то собственной культуре. Перспективная идея! Свежий образ иудея: поголовного агрессора от портного до профессора. Вечно и нисколько не старея, всюду и в любое время года длится, где сойдутся два еврея, спор о судьбах русского народа. Им не золото кумир, а борьба с борьбой за мир; как один головорезы, а в штанах у них обрезы. Что ели предки? Мясо и бананы. Еда была сыра и несогрета. Еврей произошел от обезьяны, которая огонь добыла где-то. Свет партии согрел нам батареи теплом обогревательной воды; а многие отдельные евреи все время недовольны, По всем приметам Галилей, каким в умах он сохранился, был чистой выделки еврей: как жиды. отрекся, но не изменился. В российской нежной колыбели, где каждый счастлив, если пьян, евреи так ожидовели, что пьют обильнее славян. Евреи лезут на рожон под ругань будущих веков: они увозят русских жен, а там - родят большевиков. Случайно ли во множестве столетий при зареве бесчисленных костров еврей - участник всех на белом свете чужих национальных катастроф. Во всех углах и метрополиях затворник судеб мировых, еврей, живя в чужих историях, невольно вляпывался в них. Сквозь бытия необратимость евреев движет вдоль столетий их кроткая неукротимость упрямства выжить на планете. Не в том беда, что ест еврей наш хлеб, а в том, что проживая в нашем доме, он так теперь бездушен и свиреп, что стал сопротивляться при погроме. Творец, никому не подсудный, со скуки пустил и приветил гигантскую пьесу абсурда, идущую много столетий. Нисколько прочих не глупее все те, кто в будничном безумии, прекрасно помня о Помпее, опять селились на Везувии. Когда устал и жить не хочешь, полезно вспомнить в гневе белом, что есть такие дни и ночи, что жизнь оправдывают в целом. В разумном созревающем юнце всегда есть незаконченное что-то, поскольку только в зрелом мудреце поблескивает капля идиота. Очень много лиц и граждан брызжет по планете, каждый личность, но не каждый пользуется этим. С моим сознаньем наравне вершится ход планет, и если Бога нет во мне, его и выше нет. Время льется, как вино, сразу отовсюду, но однажды видишь дно и сдаешь посуду. Судьба способна очень быстро перевернуть нам жизнь до дна, но случай может высечь искру лишь из того, в ком есть она. В каждую секунду, год и час, все понять готовый и простить, Бог приходит в каждого из нас, кто в себя готов Его впустить. Когда природе надоест давиться ядом и обидой, она заявит свой протест, как это было с Атлантидой. Судить человечество следует строго, но стоит воздать нам и честь: мы так гениально придумали Бога, что, может быть, Он теперь есть. Мы после смерти - верю в это - опять становимся нетленной частицей мыслящего света, который льется по Вселенной. Ни в мире нет несовершенства, ни в мироздании - секрета, когда, распластанных в блаженстве, нас освещает сигарета. Мы не жалеем, что ночами с друзьями жгли себя дотла, и встретим смерть, как мы встречали и видных дам, и шлюх с угла. В любые века и эпохи, покой на земле или битва, любви раскаленные вздохи - нужнейшая Богу молитва. Красоток я любил не очень, и не по скудости деньжат: красоток даже среди ночи волнует, как они лежат. Лучше нет на свете дела, чем плодить живую плоть; наше дело - сделать тело, а душой снабдит Господь. Учение Эйнштейна несомненно, особенно по вкусу мне пришлось, что с кучей баб я сплю одновременно, и только лишь пространственно - поврозь. Теперь другие, кто помоложе, тревожат ночи кобельным лаем, а мы настолько уже не можем, что даже просто и не желаем. Мы были тощие повесы, ходили в свитерах заношенных, и самолучшие принцессы валялись с нами на горошинах. Природа торжествует, что права, и люди несомненно удались, когда тела сошлись, как жернова, и души до корней переплелись. Обильные радости плоти, помимо других развлечений - прекрасный вдобавок наркотик от боли душевных мучений. Давай, Господь, решим согласно, определив друг другу роль: ты любишь грешников? Прекрасно. А грешниц мне любить позволь. Увы, то счастье унеслось и те года прошли, когда считал я хер за ось вращения Земли. Рад, что я интеллигент, что живу светло и внятно, жаль, что лучший инструмент годы тупят безвозвратно. Молодость враждебна постоянству, в марте мы бродяги и коты; ветер наших странствий по пространству девкам надувает животы. Витает благодать у изголовий, поскольку и по духу и по свойству любовь - одно из лучших славословий божественному Божьему устройству. Когда грехи мои учтет архангел, ведающий этим, он, без сомнения, сочтет, что я не даром жил на свете. Я отношусь к натурам женским, от пыла дышащим неравно, которых плотское блаженство обогащает и духовно. Готов я без утайки и кокетства признаться даже Страшному Суду, что баб любил с мальчишества до детства, в которое по старости впаду. А умереть бы я хотел в то миг высокий и суровый, когда меж тесно слитых тел проходит искра жизни новой. Назад оглянешься - досада берет за прошлые года, что не со всех деревьев сада поел запретного плода. От акта близости захватывает дух сильнее, чем от шиллеровских двух. В любви прекрасны и томление, и апогей, и утомление. Я государство вижу статуей: мужчина в бронзе, полный властности, под фиговым листочком спрятан огромный орган безопасности. Ошалев от передряг, спотыкаясь, как калеки, мы вернули бы варяг, но они удрали в греки. Боюсь, как дьявольской напасти, освободительных забот: когда рабы приходят к власти, они куда страшней господ. Когда страна - одна семья, все по любви живут и ладят; скажи мне, кто твой друг, и я скажу, за что тебя посадят. А может быть, извечный кнут, повсюдный, тайный и площадный, и породил российский бунт, бессмысленный и беспощадный. Мы крепко память занозили и дух истории-калеки, Евангелие от России мир получил в двадцатом веке. Не мудреной, не тайной наукой, проще самой простой простоты - унижением, страхом и скукой человека низводят в скоты. Конечно, здесь темней и хуже, но есть достоинство свое; сквозь прутья клетки небо глубже, и мир прозрачней из нее. На наш барак пошли столбы свободы, равенства и братства; все, что сработали рабы, всегда работает на рабство. Моей бы ангельской державушке - два чистых ангельских крыла; но если был бы хуй у бабушки, она бы дедушкой была. В тюрьме я поневоле слушал радио и думал о загадочной России; затоптана, загажена, раскрадена, а песни - о душевности и силе. В двадцатом удивительном столетии, польстившись на избранничества стимул, Россия показала всей планете, что гений и злодейство совместимы. Смешно, когда толкует эрудит о нашей тяге к дружбе и доверию; всегда в России кто-нибудь сидит; один - за дух, другие - за материю. История любым полна коварством, но так я и не понял, отчего разбой, когда творится государством, название меняется его. Дыша неистовством и кровью, абсурдом и разноязычием, Россия - трудный сон истории с его кошмаром и величием. Любовь моя чиста, и неизменно пристрастие, любовью одержимое; будь проклято и будь благословенно отечество мое непостижимое. Кровав был век. Жесток и лжив. Лишен и разума и милости. И глупо факт, что лично жив, считать остатком справедливости. Россия! Что за боль прощаться с ней! Кто едет за деньгами, кто за славой; чем чище человек, тем он сильнее привязан сердцем к родине кровавой. Однажды здесь восстал народ и, став творцом своей судьбы, изъел под корень всех господ; теперь вокруг одни рабы. Нету правды и нет справедливости там, где жалости нету и милости; правит злоба и царит нищета, если в царстве при царе нет шута. Мы варимся в странном компоте, где лгут за глаза и в глаза, где каждый в отдельности - против, а вместе - решительно за. Беспечны, безучастны, беспризорны российские безмерные пространства, бескрайно и безвыходно просторны, безмолвны, безнадежны и бесстрастны. Всегда в отдельный список заносили всех тех, кого сегодня я люблю; кратчайший путь в историю России проходит через пулю и петлю. Россия столько жизней искалечила во имя всенародного единства, что в мире, как никто увековечила державную манеру материнства. Смакуя азиатский наш кулич, мы густо над евреями хохочем; в России прогрессивней паралич, светлей Варфоломеевские ночи. Российская лихая птица-тройка со всех концов земли сейчас видна, и кони бьют копытами так бойко, что кажется, что движется она. Такой ни на какую не похожей досталась нам великая страна, что мы и прирастаем к ней не кожей, а всем, что искалечила она. Моя империя опаслива: при всей своей державной поступи она привлечь была бы счастлива к доносной службе наши простыни. За осенью - осень. Тоска и тревога. Ветра над опавшими листьями. Вся русская жизнь - ожиданье от Бога какой-то неясной амнистии. Рисунком для России непременным, орнаментом, узором и канвой, изменчивым мотивом неизменным по кружеву судьбы идет конвой. Не на годы, а на времена оскудела моя сторона, своих лучших сортов семена в мерзлоту раскидала страна. Чему бы вокруг не случиться, тепло победит или лед, страны этой странной страницы, мы влипли в ее переплет. Век принес уроки всякие, но один - венец всему: ярче солнца светят факелы, уводящие во тьму. Российская природа не уныла, но смутною тоской озарена, и где ни окажись моя могила, пусть веет этим чувством и она. Как рыбы мы глубоководны, тьмы и давления диету освоив так, что непригодны к свободе, воздуху и свету. В империях всегда хватало страху, история в них кровью пишет главы, но нет России равных по размаху убийства своей гордости и славы. Россия надрывно рыдает о детях любимых своих; она самых лучших съедает и плачет, печалясь о них. Полна неграмотных ученых и добросовестных предателей страна счастливых заключенных и удрученных надзирателей. Не знаю глупей и юродивей, чем чувство - его не назвать, что лучше подохнуть на родине, чем жить и по ней тосковать. Как мальчик, больной по природе, пристрастно лелеем отцом, как все, кто немного юродив, Россия любима Творцом. Пригасла боль, что близких нет, сменился облик жизни нашей, но дух и нрав на много лет пропахли камерной парашей. Приметы близости к расплате просты: угрюмо сыт уют, везде азартно жгут и тратят и скудно нищим подают. Открыв сомкнуты негой взоры, Россия вышла в неглиже навстречу утренней Авроры, готовой к выстрелу уже. Сильна Россия чудесами и не устала их плести: здесь выбирают овцы сами себе волков себя пасти. Россия - странный садовод и всю планету поражает, верша свой цикл наоборот: сперва растит, потом сажает. А раньше больше было фальши, но стала тоньше наша лира, и если так пойдет и дальше, весь мир засрет голубка мира. Благословен печальный труд российской мысли, что хлопочет, чтоб оживить цветущий труп, который этого не хочет. Не в силах внешние умы вообразить живьем ту смесь курорта и тюрьмы, в которой мы живем. Здесь грянет светопреставление в раскатах грома и огня, и жаль, что это представление уже наступит без меня.
[X]