Николай Гумилев. Стихотворения
     OCR: Юрий Кузьмин
     94 Стихотворения  / Сост., авт. вступит.  статьи  и  примеч.  В.  П.
Смирнов.- М.:
     Мол.гвардия, 1989.- 189 [3] с.- (XX век:
     поэт и время).
     ISBN 5-235-00536-8
     Творчество Николая Гумилева (1886-1921), одного из ярких представителей
"серебряного века" русской  поэзии, без имени которого непредставима история
отечественной культуры,  до  недавнего  времени  было малодоступно  широкому
читателю.  Во  многом  '  такое  положение  вещей  определилось   трагически
сложившейся  судьбой поэта. Предлагаемый сборник продолжает новую библиотеку
"Молодой гвардии"  -  "XX  век:  поэт  и  время".  В  него  вошли  избранные
стихотворения Н. Гумилева.
     Составитель, автор вступительной статьи и примечаний Владимир Смирнов
     Оформление библиотеки Елены Ененко
     Иллюстрации Петра Караченцева
     ПОЭЗИЯ НИКОЛАЯ ГУМИЛЕВА
     Стихи Гумилева - "высокое  косноязычье" самой судьбы. В длинной  череде
законных и скучных "противостояний" -  "поэзия и  правда",  "поэт и  эпоха",
"поэт и общество" - лишь "поэзия и судьба" обладает  магическим присутствием
истины.  Общество  можно любить, ненавидеть или  бежать  от него;  "эпоха" и
"правда" преодолимы для поэзии  (да и  что есть  "правда"?). Но -  "от судеб
защиты нет". Потому  в  трудах  и  днях  Гумилева столь высоки притязания  и
надежды, так властно-мужествен выбор жребия, ясен удел, непоколебима вера -
     Не спасешься от доли кровавой,
     Что земным предназначила твердь.
     Но молчи: несравненное право -
     Самому выбирать свою смерть.
     Многолетние  запреты и редкостные по  тиранической  тупости шельмования
самого имени  поэта  были занятием хотя и усердно-мерзким, но обреченным.  И
вовсе  не Гумилев сегодня  возвращается  к нам.  Это мы возвращаемся к нему,
возвращаемся, стряхнув полицейские  сны,  на  свет  божий, к самим себе. И к
великой   русской  поэзии   нашего   века   -  нерукотворному  свидетельству
подлинности национального бытия, неслучайности мира и человека.
     "Какие  должны  быть  стихи?  Чтобы  как аэроплан тянулись, тянулись по
земле, и  вдруг взлетали... если и  не высоко, то  со  всей тяжестью  груза.
Чтобы  все  было  понятно, и  только  в  щели смысла врывался  пронизывающий
трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а все
вместе слегка двоилось. Чтобы входило, как игла, и не видно было раны. Чтобы
нечего  было  добавить,  некуда было уйти, чтобы "ах!", чтобы "зачем ты меня
оставил?",  и вообще, чтобы человек как будто  пил горький,  черный, ледяной
напиток, "последний  ключ",  от  которого он  не оторвется".  Эти,  чарующие
"последней правдой", строки Георгия Адамовича  невольно припоминаются, когда
читаешь  стихи Гумилева.  Они  вот такой  природы.  Как,  впрочем, и  вообще
поэзия, Слово:
     Стань ныне вещью, богом бывши,
     И слово веще возгласи,
     Чтоб шар земной, тебя родивший,
     Вдруг дрогнул на своей оси.
     "Божественность дела поэта"  он старался доказать и  "утвердить"  всеми
доступными человеку средствами на личном примере. В этом смысле - как это ни
странно звучит - Гумилев погиб не столько за Россию, сколько за поэзию..." -
писал Георгий Иванов,  друг и ученик Гумилева, "безнадежно-великий" лирик XX
столетия.  Человек  судьбы неизбежно  становится  человеком-легендой. Именно
так, и таким  пребывал и пребывает Николай Гумилев в "русском мифе", в нашем
национальном космосе. Один из современников иронически заметил, что Гумилеву
"всю жизнь было шестнадцать лет". Да, до конца дней поэт  оставался "русским
мальчиком",  в единственном, святом (по Достоевскому) смысле. И какая уж тут
ирония, если здесь исток
     "простых и мудрых слов", героического делания все той же судьбы.
     В  пору, когда Гумилев лишь начинал, Валерий  Брюсов догадливо отметил:
"Гумилев...  принадлежит  к  числу  писателей,  вырабатывающихся медленно, а
потому встающих высоко".  Век, прошедший с рожденья поэта, свидетельствует -
суждение  Брюсова  было  пророческим указанием.  Русская  литература  первой
четверти  XX века  непредставима  без содеянного Гумилевым. Прекрасный поэт,
превосходный   мастер   стихотворного   перевода,   умный   и   поразительно
проницательный    критик,    человек    действия   (путешественник,    воин,
предприимчивый литературный  деятель)  -  он и просто  "любим  на Руси". Как
издавна любят на ней, с горестным восхищением,  своих  великих  и несчастных
поэтов.
     Николай Степанович Гумилев родился в апреле  1886  года,  в Кронштадте.
Его  отец, выходец из духовного сословия, служил  там морским врачом. Мать -
из рода тверских дворян Львовых. Детские годы поэта  прошли в  Царском Селе.
Это обстоятельство знаменательно. Здесь не только "начало славных  дней", но
родина души:
     Все души  милых на высоких звездах. Как  хорошо,  что некого  терять  И
можно плакать. Царскосельский воздух Был создан, чтобы песни повторять.
     Так писала  Анна Ахматова на смерть Гумилева.  "Царскосельский  воздух"
пронизан российской поэзией. Позднее (в 1900-1903-м семья  жила  в  Тифлисе,
где было напечатано первое стихотворение Гумилева) в Царском Селе произойдут
две встречи, значение которых в судьбе  поэта  трудно переоценить.  С  Анной
Горенко, будущей женой Гумилева, буду-
     щей   Анной  Ахматовой.   С  Иннокентием  Анненским,   великим  поэтом,
мыслителем и педагогом.
     "Понемногу в  его  голове сложился стройный  план завоевания мира. Надо
следовать своему призванию - писать стихи. Эти стихи должны быть лучше  всех
существующих, должны  поражать,  ослеплять, сводить  с  ума.  Но надо, чтобы
поражали  людей  не  только его  стихи, но  он  сам,  его жизнь",-  по праву
близкого  друга  вспоминал Г. Иванов. С ранних лет  стихи стали для Гумилева
"всем". Он ревниво-внимателен к современным поэтам. Валерий Брюсов - образец
для  подражания,  Учитель. Книги  Бальмонта,  Сологуба, Блока, Белого,  Вяч.
Иванова -  больше чем чтение.  "Он поверил  в  символизм,  как люди  верят в
бога",-  заметит  на  склоне  лет Ахматова.  Всю жизнь  Гумилев  был  предан
трезвому  энтузиазму,  вдохновенной  и разнообразной  деятельности,  но  без
прожектерства и  восторженности.  Еще  царскосельским  гимназистом он издает
свою первую  книгу  "Путь конквистадоров" (1905).  При  неизбежной для юного
поэта подражательности (Гумилев не любил и никогда не переиздавал сборник) в
книге было и нечто "свое" - в некоторых вещах твердость и картинная живость.
     В 1906-м Гумилев окончил гимназию и надолго  уехал в Париж, где посещал
лекции  в  Сорбонне,  изучал  французскую  литературу,  особенно  поэзию,  и
живопись.  Завел  многочисленные  знакомства:  с  М.  А.  Волошиным,  О.  Э.
Мандельштамом, Н. К. Рерихом, Е. С.  Кругликовой, А.  Н. Толстым.  Последний
вспоминал  в 1921  году:  "В кафе под  каштанами мы  познакомились  и  часто
сходились и  разговаривали - о стихах, о будущей нашей славе, о путешествиях
в  тропические  страны,  об обезьянках,  о  розысках остатков  Атлантиды  на
островах  близ Южного полюса, о том,  как было  бы  хорошо  достать парусный
корабль  и плавать на нем  под черным флагом". Жилось поэту в Париже трудно,
голодно.
     Он  очень скучал,  мучительно переживал свою,  тогда еще  неразделенную
любовь к  Анне  Горенко. Весной 1907-го вернулся в  Россию,  а  осенью морем
опять отправился во Францию. В Париже Гумилев выпустил три номера тоненького
журнала "Сириус". На родине  его  начинают печатать в журналах и газетах.  В
Париже  на собственные средства  издает  свою  вторую  книгу  "Романтические
цветы"  (1908). В  мае 1908-го  Гумилев опять  в России, но уже "признанный"
Вяч.  Ивановым,  Брюсовым,   другими  знаменитыми  писателями.  Литературный
Петербург  становится для поэта "своим". Тогда же он поступил на юридический
факультет   Петербургского   университета,    но    вскоре   перевелся    на
историко-филологический.  В 1909-м он бросил университет.  Стихи,  рассказы,
критические заметки  Гумилева  появляются на  страницах "солидных"  изданий.
Осенью 1908-го состоялась первая поездка в Африку,  в Египет. А на следующий
год он на несколько месяцев уехал в Абиссинию. По возвращении издает сборник
"Жемчуга". Гумилев принимает самое деятельное участие в организации  журнала
"Аполлон", в  котором  до  1917  года  печатал свои  стихи,  переводы и  вел
постоянную  критическую  рубрику  "Письма  о русской  поэзии". Его  короткие
критические разборы были блестящи, догадливы  и,  за  редчайшим  исключением
(лирика Бунина), совершенно справедливы. Он сумел сказать нечто существенное
о Блоке и Анненском, Сологубе и Бальмонте, Брюсове  и Вяч. Иванове, Клюеве и
Хлебникове,  Волошине  и  Цветаевой,  Ахматовой  и  Г.  Иванове,  Кузмине  и
Ходасевиче...
     В апреле  1910-го Гумилев  венчается с А. А.  Горенко. После свадебного
путешествия в  Париж супруги поселились в Царском Селе. Осенью того  же года
он на несколько месяцев отправляется в Абиссинию.
     Сознание,  разделяемое  частью  тогдашней высокоталантливой поэтической
молодежи, необходимости творческого
     преодоления   окостеневших  канонов  символизма,   обновления  русского
стихотворного  лиризма  на   путях  ясности  и  точности  слова,  логической
продуманности  композиции произведения приводит Гумилева  к  созданию осенью
1911 года "Цеха поэтов",  а чуть  позднее акмеизма.  Эта небольшая  по числу
участников (Гумилев, Городецкий, Ахматова, Мандельштам, Зенкевич, Нарбут, Г.
Иванов,  Адамович)  поэтическая  школа -  славное и замечательное явление  в
русской словесности XX века. В статье "Наследие символизма и акмеизм" (1913,
журнал "Аполлон")  Гумилев  объявил акмеизм  органично-достойным и  законным
наследником   лучшего,   что   дал   символизм,   но  имеющего   собственные
духовно-эстетические   основания  -  верность  живописно-зримому  миру,  его
пластической  предметности,  повышенное  внимание  к  стихотворной  технике,
строгий  вкус,  цветущая  праздничность  жизни.  Достоинство  такой  позиции
оправдано.   Заслуга   акмеизма   (и   Гумилева)   не   в   теориях,  не   в
мистически-иррациональных  "озарениях", а  в  самом  существенном  -  с  ним
связано  творчество  крупнейших  русских   поэтов.  Потому   согласиться  со
скептическим   отношением   к  акмеизму,   "тепличному   растению",   многих
замечательных  художников  той  поры  (особенно  Блока)  просто  невозможно.
Сделанное  акмеистами  говорит  само за себя.  В  перспективе  исторического
времени это особенно очевидно.
     В 1912-м  появляется книга  Гумилева "Чужое небо". Книга взыскательного
мастера.  Пора  ученичества кончилась. Авторитет  Гумилева значителен. С ним
вынуждены  считаться  и  литературные противники. Весной  1912-го  Гумилев и
Ахматова в  Италии.  Ровно  через  год  поэт  возглавил  длительную  научную
экспедицию Российской Академии наук в Африку. Недавно опубликованный путевой
дневник  Гумилева  раскрывает  многое  в складе этой героической личности  -
"нужно самому творить жизнь и... тогда она станет чудесной".
     С  началом   первой  мировой  войны  Гумилев  поступил  добровольцем  в
действующую  армию.   Он  служил  в  кавалерийских   частях.  Его  смелость,
находчивость  поражали многих. Но  не стоит преувеличивать  "воинский пафос"
Гумилева. Поэт писал  с фронта Федору Сологубу: "Искусство  для меня  дороже
войны  и Африки". В начале 1916-го издан сборник "Колчан".  Стихи Гумилева о
войне отличаются  особой  правдивостью, "антибатальностью". Получив  в  1916
году чин прапорщика, Гумилев отправляется в русский экспедиционный корпус на
Салоникский  фронт, но до  начала  1918-го  застревает в  Париже.  Здесь  он
сдружился  с  художниками  М. Ф. Ларионовым и Н. С.  Гончаровой. В парижском
"заточеньи" Гумилев  много работает. Вещи, написанные  в это время, создания
высокого порядка.
     В  1918-м Гумилев  опять  в  России, в  Петрограде.  Он сотрудничает  в
горьковском   издательстве   "Всемирная   литература",   читает   лекции   в
многочисленных студиях и художественных объединениях. Он - учитель и любимец
тогдашней петроградской поэтической молодежи. Его неистовое просветительство
питается сознанием, что "литература и народ любовно тянутся друг к другу". С
1918-го  по  1921-й  выходят лучшие  стихотворные книги  Гумилева  "Костер",
"Шатер",   "Фарфоровый   павильон",  "Огненный   столп",  рассказы,   пьесы,
превосходные   переводы  вавилонского   эпоса  "Гильгамеш",   французской  и
английской народной поэзии, произведений Вольтера, Колриджа, Саути.
     Смерть "остановила" эту жизнь "в высшем звуке" (Баратынский). В августе
1921-го  Гумилев  был  расстрелян  якобы  за  участие  в  контрреволюционном
заговоре. В ряде  авторитетных  публикаций  последнего времени ("Новый мир",
1987,   No  12,   там   же,   1989,  No  4)  аргументированно   доказывается
неправомочность  этого чудовищного злодейства.  Одухотворенная  воля -  суть
личности  и творчества Гумилева. В его  начальной,  декоративно-экзотической
риторике  уже  присутствовали  свойства  поэзии  твердого  стиля  и  мощного
дыхания.  По глубокому  замечанию  Иннокентия Анненского, "тоска по красочно
причудливым  вырезам далекого юга",  "верный  вкус"  и строгость  "в подборе
декораций" соседствовали  у поэта  со  "стихийно-русским "исканьем муки". И,
хотя тогда еще редкой, властью  над словесным  пространством. Георгий Иванов
вспоминал: "Какой-то  домашний  знакомый  (это было в 1910  году)  развлекал
общество чтением  "декадентских"  стихов.  Мне  было шестнадцать лет,  я уже
писал стихи, тоже  декадентские, дюжинами.  Имена Гиппиус, Брюсова, Сологуба
были мне хорошо известны. Но чтец прочел "Капитанов" и  назвал имя Гумилева.
Меня  удивили  стихи  (ясностью,  блеском, звоном),  и  я запомнил это  имя,
услышанное  впервые".  Наверное, потому и  кочуют ностальгически  по русской
словесности   знаменитые  строфы  из  "Капитанов",  что   в   них  вовсе  не
книжно-мальчишечья романтика, а вот эти "ясность", "блеск", "звон", ярость и
сила:
     Пусть безумствует море и хлещет,
     Гребни волн поднялись в небеса -
     Ни один пред грозой не трепещет,
     Ни один не свернет паруса.
     Когда-то  Сергей  Есенин,  поэт  иных  устремлений   и,  пользуясь  его
выражением, "словесной походки",  восхищался первыми  строками стихотворения
Гумилева "Жираф":
     Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
     И руки особенно тонки, колени обняв.
     Словно для доказательства авторского наставления ("Стихотворение должно
быть безукоризненным даже до  неправильности"), Есенин  говорил, что Гумилев
сознательно-мастерски отступил от грамматической нормы, но выиграли смысл  и
картинность - поза, настроение тончайшего очарования.
     Справедливости   ради  следует   сказать,   что   "экзотика"  Гумилева,
воплощенная  с демонстративно-изысканным артиcтизмом, рождена не ребяческими
фантазиями, а  опытом - долгих и многотрудных скитаний по Африке, зачастую в
целях отечественной науки.  В стихах этого  рода,  особенно тех, что вошли в
книгу "Шатер", правда  увиденного  и  пережитого  под "чужим  небом" (какой,
кстати,    мерцающий    много-смысленностью   образ-"чужое   небо"!).    Эта
замечательная  книга  опрокидывает  многолетние  и  злонамеренные  обвинения
Гумилева в поэтизации завоевательства, колонизаторства:
     Сердце Африки пенья полно и пыланья,
     И я знаю, что, если мы видим порой
     Сны, которым найти не умеем названья,
     Это ветер приносит их, Африка, твой!
     Африка позволила  поэту прозреть "последний катаклизм", то, что сегодня
мы называем экологической катастрофой:
     И, быть может, немного осталось веков,
     Как на мир наш, зеленый и старый,
     Дико ринутся хищные стаи песков
     Из пылающей юной Сахары.
     Средиземное море засыпят они,
     И Париж, и Москву, и Афины,
     И мы будем в небесные верить огни,
     На верблюдах своих бедуины.
     И когда, наконец, корабли марсиан
     У земного окажутся шара,
     То увидят сплошной золотой океан
     И дадут ему имя: Сахара.
     Сила  и точность выражения превращают эту фантасмагорию  в неотвратимую
явь.   В   статье  "Преодолевшие   символизм"   (1916),   лучшей   статье  о
поэтах-акмеистах, выдающийся филолог В. М. Жирмунский кратко и верно очертил
особенности тогдашней манеры Гумилева: "Для  выражения своего  настроения он
создает объективный мир зрительных образов, напряженных и ярких, он вводит в
свои стихи  повествовательный элемент и придает  им характер полуэпический -
балладную форму. (...) В последних  сборниках  Гумилев  вырос  в большого  и
взыскательного художника слова.  Он и сейчас  любит риторическое великолепие
пышных  слов,  но  он  стал скупее и разборчивее  в выборе слов и  соединяет
прежнее  стремление  к  напряженности  и  яркости  с  графической  четкостью
словосочетания". Красочность и графичность, строгость и точность, вниманье к
"обыкновенным" словам отличают стихи Гумилева.
     Небесный пейзаж неумолимо  требует  чего-то  возвышенного.  Гумилев  же
демонстративно простоват (выбор слов, словосочетаний, сравнений):
     Ветла чернела. На вершине
     Грачи топорщились слегка,
     В долине неба синей-синей
     Паслись, как овцы, облака.
     Правдиво жестко, обыденно, но небо как-то стало ближе к человеку.
     Сколько написано о "милом, дорогом, любимом" лице!
     И вот  строфа Гумилева  - простенькая,  почти  банальная.  Перечисление
тривиальных слов, отсутствие даже подобия образности... И неожиданный эффект
"рембрандтовской"  светотени.  Скупость средств, вознагражденная полнотой  и
непосредственностью явленного:
     Ты улыбнулась, дорогая,
     И ты не поняла сама,
     Как ты сияешь, и какая
     Вокруг тебя сгустилась тьма.
     Для Гумилева поэзия - важнейшее из людских дел:
     "Стих есть  высшая форма  речи".  А  слово  -  абсолютная творческая  и
творящая  сила.  Это  позволило  поэту миновать  многие  соблазня  эпохи: от
демонических  шаманств  со  словом,  "претенциозных  насилий над  языком  до
многотомных занятий евнуха -  версификатора "служилого слова". Стихотворения
Гумилева последних пяти-шести лет его  жизни  становятся тем, для чего стихи
рождены  вообще  -  формой   существования  поэзии.  Мужественная  простота,
энергическая     точность,    неотразимость    высказывания,    выстраданная
напряженность  отличают  их. Умное и  честное доверие  к  миру,  жизни,  без
истерических   перебранок   развязного   гениальничанья  с  человечеством  и
историей, заставляло его искать и находить  "единственные" слова, отмеченные
родством смыслового и звукового обликов, полной и естественной слиянностью с
интонацией и ритмом ("У каждого метра есть  своя душа"). Повествовательность
и    особая    прозаичность,    психологический    жест   и    витийственная
наставительность, изгнание из стихов "поэтичности",  мера и такт, с которыми
сочетаются слова "высокие" и "низкие",- основания могучих достижений поэта.
     Одно из самых  прославленных  стихотворений Гумилева -  "Мужик". Оно  о
злой и  страшной "распутинщине", о мороке и демонизме, о трагической загадке
отечественной  истории. В  ясности  и  балладной  простоте  такое  бездонное
постижение надвигающейся беды:
     В чащах, в болотах огромных,
     У оловянной реки,
     В срубах мохнатых и темных
     Странные есть мужики.
     Выйдет такой в бездорожье,
     Где разбежался ковыль,
     Слушает крики Стрибожьи,
     Чуя старинную быль.
     С остановившимся взглядом
     Здесь проходил печенег-
     Сыростью пахнет и гадом
     Возле мелеющих рек.
     В гордую нашу столицу
     Входит он - боже, спаси! -
     Обворожает царицу
     Необозримой Руси.
     Как не погнулись - о горе! -
     Как не покинули мест
     Крест на Казанском соборе
     И на Исакии крест?
     Этот  ритм,  вкрадчивый   и   жуткий,  вторящий  шагу  "вестника  зла",
завораживает.  Марина  Цветаева  восхищенно писала  об этой  вещи: "Вот... в
четырех  строках,  все  о  Распутине,  царице,  всей  той туче.  Что в  этом
четверостишии? Любовь?  Нет. Ненависть?  Нет. Суд? Нет. Судьба. Шаг  судьбы.
"Обворожает царицу"  (не обвораживает,  а именно по-деревенски: обворожает!)
"необозримой Руси" - не  знаю, как других,  меня это "необозримой" (со всеми
звенящими в нем зорями) пронзает - ножом. Дорогой  Гумилев...  услышьте мою,
от лица  всей Поэзии, благодарность  за двойной урок:  поэтам  -  как писать
стихи,  историкам - как писать историю".  Это лишь об одной  строфе.  А ведь
каждая в этом стихотворении - прекрасна.
     Ритмика гумилевских стихов ошеломляет  своей выразительностью.  Однажды
Гумилев  взялся за очень рискованную,  "цыганскую тему",  даровавшую русской
поэзии от  Пушкина и до Блока, Есенина вереницу шедевров.  Это стихотворение
"У цыган". Соперничество с  шедеврами всегда опасно. "Цыганское" может легко
завести  в грошовую сентиментальность и "роковые стенания". И вот что делает
Гумилев:
     Девушка, что же ты?Ведь гость богатый,
     Встань перед ним, как комета в ночи.
     Сердце крылатое в груди косматой
     Вырви, вырви сердце и растопчи.
     Шире, все шире, кругами, кругами
     Ходи, ходи и рукой мани.
     Так пар вечерний плавает лугами,
     Когда за лесом огни и огни.
     "Сомнамбулизм"  цыганского  танца,  медлительность  сдержанной  страсти
живут в самом ритме стиха при немыслимой словесной  аскезе ("шире, все шире,
кругами,   кругами,    ходи,    ходи...").    И   уже   не   цыганское,   не
разгульно-гусарское, а то, о  чем  слова Феди Протасова в "Живом трупе" Льва
Толстого:  "Это степь,  это  десятый век,  это не свобода, а воля..."  Какая
расчетливая дерзость мастера!
     Эстетический  и духовный ориентир Гумилева  - пушкинское слово,  с  его
ясностью,  точностью,  глубиной  и  гармонией. ) Это особенно  заметно в его
поздних созданиях, полных смятенья и веры,  отчаянья и надежды, интимности и
божественного   гула   ("Рабочий",   "Память",  "Слово",  "Шестое  чувство",
"Заблудившийся трамвай", "Мои читатели", "Предзнаменование", "Естество"...).
     "Заблудившийся трамвай" -  вещь насквозь пушкинская - и  отблеск родных
стихий  "Капитанской дочки",  и  мощное  эхо  "Медного всадника". Прощальное
признание  в  смуте сердца  и  мира,  потерянность  в миражах  и  бездорожье
исторического   "бурана".  Создание   многостильное,   многоголосое,   будто
вырывающее у судьбы какую-то весть о гибельном спасении мира.
     В  одной  из  своих статей (1910) Гумилев писал: "Поэзия есть  мысль, а
мысль прежде всего движение". Из этого следовала особая роль в стихе глагола
- носителя движения. Раскрепощение глагола в прямом и метафизическом смыслах
освобождает  энергию  словесного  ядра.  Слово   возвращается  к  утерянному
значению, становится  "прямой силой", "расковывает косный сон стихий". И вот
пример этого. Строфа из "Заблудившегося трамвая":
     И сразу ветер знакомый и сладкий,
     И за мостом летит на меня
     Всадника длань в железной перчатке
     И два копыта его коня.
     Сила этих строк очевидна.  Дерзостно употребленный глагол "летит",  сам
по  себе  зауряднейший,  "затасканный"  (летят  дни,  летят   листья,  летят
птицы...),  действительно  летит, передает  напряженнейшее  движение чего-то
грандиозного,  неотвратимого.  А  это единственный глагол  на целую  строфу!
Высокоархаическая  "длань"  в  странном  соседстве  с  "перчаткой",  да  еще
"железной",  создают  особую контрастность картины,  за  которой  большее  -
вселенское и родное. Близкий Гумилеву современник прав и  точен: "Патриотизм
его  был  столь  же  безоговорочен,  как  безоблачно  было  его  религиозное
исповедание". Гумилев не сомневался в  несомненном, был бодр и тверд духом -
"жил, писал, любил". Никогда не исчезал и, надо думать, никогда  не исчезнет
из стихий, слагающих русскую судьбу.
     И  тому  свидетельство  -  предсмертные (1958)  стихи Георгия  Иванова,
созданные  в  изгнании,  но уверенно  возвещающие  неизбежность возвращения,
неистребимость духа и поэзии:
     ...Зимний день. Петербург. С Гумилевым вдвоем,
     Вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты,
     Мы спокойно, классически просто идем,
     Как попарно когда-то ходили поэты.
     Так оно и пребудет.
     Вл. СМИРНОВ
     Из книги "Романтические цветы"
     ВЫБОР
     Созидающий башню сорвется,
     Будет страшен стремительный лет,
     И на дне мирового колодца
     Он безумье свое проклянет.
     Разрушающий будет раздавлен,
     Опрокинут обломками плит,
     И, Всевидящим Богом оставлен,
     Он о муке своей возопит.
     А ушедший в ночные пещеры
     Или к заводям тихой реки
     Повстречает свирепой пантеры
     Наводящие ужас зрачки.
     Не спасешься от доли кровавой,
     Что земным предназначила твердь.
     Но молчи: несравненное право -
     Самому выбирать свою смерть.
     ЖИРАФ
     Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
     И руки особенно тонки, колени обняв.
     Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
     Изысканный бродит жираф.
     Ему грациозная стройность и нега дана,
     И шкуру его украшает волшебный узор,
     С которым равняться осмелится только луна,
     Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
     Вдали он подобен цветным парусам корабля,
     И бег его плавен, как радостный птичий полет.
     Я знаю, что много чудесного видит земля,
     Когда на закате он прячется в мраморный грот.
     Я знаю веселые сказки таинственных стран
     Про черную деву, про страсть молодого вождя,
     Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
     Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
     И как я тебе расскажу про тропический сад,
     Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...
     Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад
     Изысканный бродит жираф.
     Из книги "Жемчуга"
     ОДЕРЖИМЫЙ
     Луна плывет, как круглый щит
     Давно убитого героя,
     А сердце ноет и стучит,
     Уныло чуя роковое.
     Чрез дымный луг и хмурый лес
     И угрожающее море
     Бредет с копьем наперевес
     Мое чудовищное горе.
     Напрасно я спешу к коню,
     Хватаю с трепетом поводья
     И, обезумевший, гоню
     Его в ночные половодья.
     В болоте темном дикий бой
     Для всех останется неведом,
     И верх одержит надо мной
     Привыкший к сумрачным победам:
     Мне сразу в очи хлынет мгла...
     На полном, бешеном галопе
     Я буду выбит из седла
     И покачусь в ночные топи.
     Как будет страшен этот час!
     Я буду сжат доспехом тесным,
     И, как всегда, о coup de grace
     Я возоплю пред неизвестным.
     Я угадаю шаг глухой
     В неверной мгле ночного дыма,
     Но, как всегда, передо мной
     Пройдет неведомое мимо...
     И утром встану я один,
     А девы, рады играм вешним,
     Шепнут: "Вот странный паладин
     С душой, измученной нездешним"
     В БИБЛИОТЕКЕ
     М. Кузмину
     О пожелтевшие листы
     В стенах вечерних библиотек,
     Когда раздумья так чисты,
     А пыль пьянее, чем наркотик!
     Мне нынче труден мой урок.
     Куда от странной грезы деться?
     Я отыскал сейчас цветок
     В процессе древнем Жиль де Реца.
     Изрезан сетью бледных жил,
     Сухой, но тайно-благовонный...
     Его, наверно, положил
     Сюда какой-нибудь влюбленный.
     Еще от алых женских губ
     Его пылали жарко щеки,
     Но взор очей уже был туп,
     И мысли холодно жестоки.
     И, верно, дьявольская страсть
     В душе вставала, словно пенье,
     Что дар любви, цветок, увясть
     Был брошен в книге преступленья.
     И после, там, в тени аркад,
     В великолепье ночи дивной
     Кого заметил тусклый взгляд,
     Чей крик послышался призывный?
     Так много тайн хранит любовь,
     Так мучат старые гробницы!
     Мне ясно кажется, что кровь
     Пятнает многие страницы.
     И терн сопутствует венцу,
     И бремя жизни - злое бремя...
     Но что до этого чтецу,
     Неутомимому, как время!
     Мои мечты... они чисты,
     А ты, убийца дальний, кто ты?!
     О пожелтевшие листы,
     Шагреневые переплеты!
     СТАРЫЙ КОНКВИСТАДОР
     Углубясь в неведомые горы,
     Заблудился старый конквистадор,
     В дымном небе плавали кондоры,
     Нависали снежные громады.
     Восемь дней скитался он без пищи,
     Конь издох, но под большим уступом
     Он нашел уютное жилище,
     Чтоб не разлучаться с милым трупом.
     Там он жил в тени сухих смоковниц,
     Песни пел о солнечной Кастилье,
     Вспоминал сраженья и любовниц,
     Видел то пищали, то мантильи.
     Как всегда, был дерзок и спокоен
     И не знал ни ужаса, ни злости,
     Смерть пришла, и предложил ей воин
     Поиграть в изломанные кости.
     ХРИСТОС
     Он идет путем жемчужным
     По садам береговым,
     Люди заняты ненужным,
     Люди заняты земным.
     "Здравствуй, пастырь! Рыбарь, здравствуй!
     Вас зову я навсегда,
     Чтоб блюсти иную паству
     И иные невода.
     Лучше ль рыбы или овцы
     Человеческой души?
     Вы, небесные торговцы,
     Не считайте барыши!
     Ведь не домик в Галилее
     Вам награда за труды,-
     Светлый рай, что розовее
     Самой розовой звезды.
     Солнце близится к притину,
     Слышно веянье конца,
     Но отрадно будет Сыну
     В Доме Нежного Отца".
     Не томит, не мучит выбор,
     Что пленительней чудес?!
     И идут пастух и рыбарь
     За искателем небес.
     ЗАВЕЩАНИЕ
     Очарован соблазнами жизни,
     Не хочу я растаять во мгле,
     Не хочу я вернуться к отчизне,
     К усыпляющей, мертвой земле.
     Пусть высоко на розовой влаге
     Вечереющих горных озер
     Молодые и строгие маги
     Кипарисовый сложат костер
     И покорно, склоняясь, положат
     На него мой закутанный труп,
     Чтоб смотрел я с последнего ложа
     С затаенной усмешкою губ.
     И когда заревое чуть тронет
     Темным золотом мраморный мол,
     Пусть задумчивый факел уронит
     Благовонье пылающих смол.
     И свирель тишину опечалит,
     И серебряный гонг заревет
     В час, когда задрожит и отчалит
     Огневеющий траурный плот.
     Словно демон в лесу волхвований,
     Снова вспыхнет мое бытие,
     От мучительных красных лобзаний
     Зашевелится тело мое.
     И пока к пустоте или раю
     Необорный не бросит меня,
     Я еще один раз отпылаю
     Упоительной жизнью огня.
     СВИДАНИЕ
     Сегодня ты придешь ко мне,
     Сегодня я пойму,
     Зачем так странно при луне
     Остаться одному.
     Ты остановишься, бледна,
     И тихо сбросишь плащ.
     Не так ли полная луна
     Встает из темных чащ?
     И, околдованный луной,
     Окованный тобой,
     Я буду счастлив тишиной,
     И мраком, и судьбой.
     Так зверь безрадостных лесов,
     Почуявший весну,
     Внимает шороху часов
     И смотрит на луну,
     И тихо крадется в овраг
     Будить ночные сны,
     И согласует легкий шаг
     С движением луны.
     Как он, и я хочу молчать,
     Тоскуя и любя,
     С тревогой древнею встречать
     Мою луну, тебя.
     Проходит миг, ты не со мной,
     И снова день и мрак,
     Но, обожженная луной,
     Душа хранит твой знак.
     Соединяющий тела
     Их разлучает вновь,
     Но, как луна, всегда светла
     Полночная любовь.
     СТАРИНА
     Вот парк с пустынными опушками,
     Где сонных трав печальна зыбь,
     Где поздно вечером с лягушками
     Перекликаться любит выпь.
     Вот дом, старинный и некрашеный,
     В нем словно плавает туман,
     В нем залы гулкие украшены
     Изображением пейзан.
     Мне суждено одну тоску нести,
     Где дед раскладывал пасьянс
     И где влюблялись тетки в юности
     И танцевали контреданс.
     И сердце мучится бездомное,
     Что им владеет лишь одна Т
     акая скучная и темная,
     Незолотая старина.
     ...Теперь бы кручи необорные,
     Снега серебряных вершин
     Да тучи сизые и черные
     Над гулким грохотом лавин!
     ЭТО БЫЛО НЕ РАЗ
     Это было не раз, это будет не раз
     В нашей битве, глухой и упорной:
     Как всегда, от меня ты теперь отреклась,
     Завтра, знаю, вернешься покорной.
     Но зато не дивись, мой враждующий друг,
     Враг мой, схваченный темной любовью,
     Если стоны любви будут стонами мук,
     Поцелуи - окрашены кровью.
     КАПИТАНЫ
     1
     На полярных морях и на южных,
     По изгибам зеленых зыбей,
     Меж базальтовых скал и жемчужных
     Шелестят паруса кораблей.
     Быстрокрылых ведут капитаны -
     Открыватели новых земель,
     Для кого не страшны ураганы,
     Кто изведал мальстремы и мель.
     Чья не пылью затерянных хартий -
     Солью моря пропитана грудь,
     Кто иглой на разорванной карте
     Отмечает свой дерзостный путь
     И, взойдя на трепещущий мостик,
     Вспоминает покинутый порт,
     Отряхая ударами трости
     Клочья пены с высоких ботфорт,
     Или, бунт на борту обнаружив,
     Из-за пояса рвет пистолет,
     Так что сыпется золото с кружев,
     С розоватых брабантских манжет.
     Пусть безумствует море и хлещет,
     Гребни волн поднялись в небеса -
     Ни один пред грозой не трепещет,
     Ни один не свернет паруса.
     Разве трусам даны эти руки,
     Этот острый, уверенный взгляд,
     Что умеет на вражьи фелуки
     Неожиданно бросить фрегат,
     Меткой пулей, острогой железной
     Настигать исполинских китов
     И приметить в ночи многозвездной
     Охранительный свет маяков?
     2
     Вы все, паладины Зеленого Храма,
     Над пасмурным морем следившие румб,
     Гонзальво и Кук, Лаперуз и де Гама,
     Мечтатель и царь, генуэзец Колумб!
     Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий,
     Синдбад-Мореход и могучий Улисс,
     О ваших победах гремят в дифирамбе
     Седые валы, набегая на мыс!
     А вы, королевские псы, флибустьеры,
     Хранившие золото в темном порту,
     Скитальцы-арабы, искатели веры
     И первые люди на первом плоту!
     И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет,
     Кому опостылели страны отцов,
     Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет,
     Внимая заветам седых мудрецов!
     Как странно, как сладко входить в ваши грезы,
     Заветные ваши шептать имена
     И вдруг догадаться, какие наркозы
     Когда-то рождала для вас глубина!
     И кажется, в мире, как прежде, есть страны,
     Куда не ступала людская нога,
     Где в солнечных рощах живут великаны
     И светят в прозрачной воде жемчуга.
     С деревьев стекают душистые смолы,
     Узорные листья лепечут: "Скорей,
     Здесь реют червонного золота пчелы,
     Здесь розы краснее, чем пурпур царей!"
     И карлики с птицами спорят за гнезда,
     И нежен у девушек профиль лица...
     Как будто не все пересчитаны звезды,
     Как будто наш мир не открыт до конца!
     3
     Только глянет сквозь утесы
     Королевский старый форт,
     Как веселые матросы
     Поспешат в знакомый порт.
     Там, хватив в таверне сидру,
     Речь ведет болтливый дед,
     Что сразить морскую гидру
     Может черный арбалет.
     Темнокожие мулатки
     И гадают, и поют,
     И несется запах сладкий
     От готовящихся блюд.
     А в заплеванных тавернах
     От заката до утра
     Мечут ряд колод неверных
     Завитые шулера.
     Хорошо по докам порта
     И слоняться, и лежать,
     И с солдатами из форта
     Ночью драки затевать.
     Иль у знатных иностранок
     Дерзко выклянчить два су,
     Продавать им обезьянок
     С медным обручем в носу.
     А потом бледнеть от злости,
     Амулет зажать в полу,
     Все проигрывая в кости
     На затоптанном полу.
     Но смолкает зов дурмана,
     Пьяных слов бессвязный лет,
     Только рупор капитана
     Их к отплытью призовет.
     4
     Но в мире есть иные области,
     Луной мучительной томимы.
     Для высшей силы, высшей доблести
     Они навек недостижимы.
     Там волны с блесками и всплесками
     Непрекращаемого танца,
     И там летит скачками резкими
     Корабль Летучего Голландца.
     Ни риф, ни мель ему не встретятся,
     Но, знак печали и несчастий,
     Огни святого Эльма светятся,
     Усеяв борт его и снасти.
     Сам капитан, скользя над бездною,
     За шляпу держится рукою.
     Окровавленной, но железною
     В штурвал вцепляется - другою.
     Как смерть, бледны его товарищи,
     У всех одна и та же дума.
     Так смотрят трупы на пожарище -
     Невыразимо и угрюмо.
     И если в час прозрачный, утренний
     Пловцы в морях его встречали,
     Их вечно мучил голос внутренний
     Слепым предвестием печали.
     Ватаге буйной и воинственной
     Так много сложено историй,
     Но всех страшней и всех таинственней
     Для смелых пенителей моря -
     О том, что где-то есть окраина -
     Туда, за тропик Козерога! -
     Где капитана с ликом Каина
     Легла ужасная дорога.
     Из книги "Чужое небо"
     СОМНЕНИЕ
     Вот я один в вечерний тихий час,
     Я буду думать лишь о вас, о вас.
     Возьмусь за книгу, но прочту: "она",
     И вновь душа пьяна и смятена.
     Я брошусь на скрипучую кровать,
     Подушка жжет... нет, мне не спать, а ждать.
     И, крадучись, я подойду к окну,
     На дымный луг взгляну и на луну.
     Вон там, у клумб, вы мне сказали "да",
     О, это "да" со мною навсегда.
     И вдруг сознанье бросит мне в ответ,
     Что вас, покорной, не было и нет.
     Что ваше "да", ваш трепет у сосны,
     Ваш поцелуй - лишь бред весны и сны.
     СОВРЕМЕННОСТЬ
     Я закрыл "Илиаду" и сел у окна.
     На губах трепетало последнее слово.
     Что-то ярко светило - фонарь иль луна,
     И медлительно двигалась тень часового.
     Я так часто бросал испытующий взор
     И так много встречал отвечающих взоров,
     Одиссеев во мгле пароходных контор,
     Агамемнонов между трактирных маркеров.
     Так, в далекой Сибири, где плачет пурга,
     Застывают в серебряных льдах мастодонты,
     Их глухая тоска там колышет снега,
     Красной кровью - ведь их - зажжены горизонты.
     Я печален от книги, томлюсь от луны,
     Может быть, мне совсем и не надо героя...
     Вот идут по аллее, так странно нежны,
     Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.
     ОНА
     Я знаю женщину: молчанье,
     Усталость горькая от слов,
     Живет в таинственном мерцанье
     Ее расширенных зрачков.
     Ее душа открыта жадно
     Лишь медной музыке стиха,
     Пред жизнью дольней и отрадной
     Высокомерна и глуха.
     Неслышный и неторопливый,
     Так странно плавен шаг ее,
     Назвать нельзя ее красивой,
     Но в ней все счастие мое.
     Когда я жажду своеволий
     И смел и горд - як ней иду
     Учиться мудрой сладкой боли
     В ее истоме и бреду.
     Она светла в часы томлений
     И держит молнии в руке,
     И четки сны ее, как тени
     На райском огненном песке.
     ИЗ ЛОГОВА ЗМИЕВА
     Из логова змиева,
     Из города Киева,
     Я взял не жену, а колдунью.
     А думал - забавницу,
     Гадал - своенравницу,
     Веселую птицу-певунью.
     Покликаешь - морщится,
     Обнимешь - топорщится,
     А выйдет луна - затомится,
     И смотрит, и стонет,
     Как будто хоронит
     Кого-то,- и хочет топиться.
     Твержу ей: "Крещеному,
     С тобой по-мудреному
     Возиться теперь мне не в пору.
     Снеси-ка истому ты
     В днепровские омуты,
     На грешную Лысую гору".
     Молчит - только ежится,
     И все ей неможется,
     Мне жалко ее, виноватую,
     Как птицу подбитую,
     Березу подрытую
     Над счастью. Богом заклятою.
     У КАМИНА
     Наплывала тень... Догорал камин.
     Руки на груди, он стоял один,
     Неподвижный взор устремляя вдаль,
     Горько говоря про свою печаль:
     "Я пробрался в глубь неизвестных стран,
     Восемьдесят дней шел мой караван;
     Цепи грозных гор, лес, а иногда
     Странные вдали чьи-то города,
     И не раз из них в тишине ночной
     В лагерь долетал непонятный вой.
     Мы рубили лес, мы копали рвы,
     Вечерами к нам подходили львы,
     Но трусливых душ не было меж нас.
     Мы стреляли в них, целясь между глаз.
     Древний я отрыл храм из-под песка,
     Именем моим названа река,
     И в стране озер пять больших племен
     Слушались меня, чтили мой закон.
     Но теперь я слаб, как во власти сна,
     И больна душа, тягостно больна;
     Я узнал, узнал, что такое страх,
     Погребенный здесь в четырех стенах;
     Даже блеск ружья, даже плеск волны
     Эту цепь порвать ныне не вольны..."
     И, тая в глазах злое торжество,
     Женщина в углу слушала его.
     ОБОРВАНЕЦ
     Я пойду по гулким шпалам,
     Думать и следить
     В небе желтом, в небе алом
     Рельс бегущих нить.
     В залы пасмурные станций
     Забреду, дрожа,
     Коль не сгонят оборванца
     С криком сторожа.
     А потом мечтой упрямой
     Вспомню в сотый раз
     Быстрый взгляд красивой дамы,
     Севшей в первый класс.
     Что ей, гордой и далекой,
     Вся моя любовь? Но такой голубоокой
     Мне не видеть вновь!
     Расскажу я тайну другу,
     Подтруню над ним
     В теплый час, когда по лугу
     Вечер стелет дым.
     И с улыбкой безобразной
     Он ответит: "Ишь
     Начитался дряни разной,
     Вот и говоришь".
     Я ВЕРИЛ, Я ДУМАЛ
     Сергею Маковскому
     Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец;
     Создав, навсегда уступил меня року создатель;
     Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец,
     И с явной насмешкой глядит на меня покупатель.
     Летящей горою за мною несется Вчера,
     А Завтра меня впереди ожидает, как бездна,
     Иду... Но когда-нибудь в Бездну сорвется Гора.
     Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна.
     И если я волей себе покоряю людей,
     И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,
     И если я ведаю тайны - поэт, чародей,
     Властитель вселенной,- тем будет страшнее паденье.
     И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
     Оно - колокольчик фарфоровый в желтом Китае
     На пагоде пестрой... Висит и приветно звенит,
     В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.
     А тихая девушка в платье из красных шелков,
     Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,
     С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,
     Внимательно слушая легкие, легкие звоны.
     ТУРКЕСТАНСКИЕ ГЕНЕРАЛЫ
     Под смутный говор, стройный гам,
     Сквозь мерное сверканье балов
     Так странно видеть по стенам
     Высоких старых генералов.
     Приветный голос, ясный взгляд,
     Бровей седеющих изгибы
     Нам ничего не говорят
     О том, о чем сказать могли бы.
     И кажется, что в вихре дней,
     Среди сановников и денди,
     Они забыли о своей
     Благоухающей легенде.
     Они забыли дни тоски,
     Ночные возгласы: "к оружью",
     Унылые солончаки
     И поступь мерную верблюжью;
     Поля невромой земли,
     И гибель роты несчастливой,
     И Уч-Кудук, и Киндерли,
     И русский флаг над белой Хивой.
     Забыли? Нет! Ведь каждый час
     Каким-то случаем прилежным
     Туманит блеск спокойных глаз,
     Напоминает им о прежнем.
     "Что с вами?" - "Так, нога болит". -
     "Подагра?" - "Нет, сквозная рана".
     И сразу сердце защемит
     Тоска по солнцу Туркестана.
     И мне сказали, что никто
     Из этих старых ветеранов,
     Средь копий Греза и Ватто,
     Средь мягких кресел и диванов,
     Не скроет ветхую кровать,
     Ему служившую в походах,
     Чтоб вечно сердце волновать
     Воспоминаньем о невзгодах.
     Из книги "Колчан"
     ПАМЯТИ АННЕНСКОГО
     К таким нежданным и певучим бредням
     Зовя с собой умы людей,
     Был Иннокентий Анненский последним
     Из царскосельских лебедей.
     Я помню дни: я, робкий, торопливый,
     Входил в высокий кабинет,
     Где ждал меня спокойный и учтивый,
     Слегка седеющий поэт.
     Десяток фраз, пленительных и странных,
     Как бы случайно уроня,
     Он вбрасывал в пространство безымянных
     Мечтаний - слабого меня.
     О, в сумрак отступающие вещи
     И еле слышные духи,
     И этот голос, нежный и зловещий,
     Уже читающий стихи!
     В них плакала какая-то обида,
     Звенела медь и шла гроза,
     А там, над шкафом, профиль Эврипида
     Слепил горящие глаза.
     ...Скамью я знаю в парке; мне сказали,
     Что он любил сидеть на ней,
     Задумчиво смотря, как сини дали
     В червонном золоте аллей.
     Там вечером и страшно и красиво,
     В тумане светит мрамор плит,
     И женщина, как серна боязлива,
     Во тьме к прохожему спешит.
     Она глядит, она поет и плачет,
     И снова плачет и поет,
     Не понимая, что все это значит,
     Но только чувствуя - не тот.
     Журчит вода, протачивая шлюзы,
     Сырой травою пахнет мгла,
     И жалок голос одинокой музы,
     Последней - Царского Села.
     ВОЙНА
     М. М. Чичагову
     Как собака на цепи тяжелой,
     Тявкает за лесом пулемет,
     И жужжат шрапнели, словно пчелы,
     Собирая ярко-красный мед.
     А "ура" вдали - как будто пенье
     Трудный день окончивших жнецов.
     Скажешь: это - мирное селенье
     В самый благостный из вечеров.
     И воистину светло и свято
     Дело величавое войны.
     Серафимы, ясны и крылаты,
     За плечами воинов видны.
     Тружеников, медленно идущих
     На полях, омоченных в крови,
     Подвиг сеющих и славу жнущих,
     Ныне, Господи, благослови.
     Как у тех, что гнутся над сохою,
     Как у тех, что молят и скорбят,
     Их сердца горят перед Тобою,
     Восковыми свечками горят.
     Но тому, о Господи, и силы
     И победы царский час даруй,
     Кто поверженному скажет. "Милый,
     Вот, прими мой братский поцелуй!"
     ВЕНЕЦИЯ
     Поздно. Гиганты на башне
     Гулко ударили три.
     Сердце ночами бесстрашней.
     Путник, молчи и смотри.
     Город, как голос наяды,
     В призрачно-светлом былом,
     Кружев узорней аркады,
     Воды застыли стеклом.
     Верно, скрывают колдуний
     Завесы черных гондол
     Там, где огни на лагуне -
     Тысячи огненных пчел.
     Лев на колонне, и ярко
     Львиные очи горят,
     Держит Евангелье Марка,
     Как серафимы, крылат.
     А на высотах собора,
     Где от мозаики блеск,
     Чу, голубиного хора
     Вздох, воркованье и плеск.
     Может быть, это лишь шутка,
     Скал и воды колдовство,
     Марево? Путнику жутко,
     Вдруг... никого, ничего?
     Крикнул. Его не слыхали,
     Он, оборвавшись, упал
     В зыбкие, бледные дали
     Венецианских зеркал.
     РАЗГОВОР
     Георгию Иванову
     Когда зеленый луч, последний на закате,
     Блеснет и скроется, мы не узнаем где,
     Тогда встает душа и бродит, как лунатик,
     В садах заброшенных, в безлюдье площадей.
     Весь мир теперь ее, ни ангелам, ни птицам
     Не позавидует она в тиши аллей.
     А тело тащится вослед и тайно злится,
     Угрюмо жалуясь на боль свою земле.
     "Как хорошо теперь сидеть в кафе счастливом,
     Где над людской толпой потрескивает газ,
     И слушать, светлое потягивая пиво,
     Как женщина поет "La p'tite Tonkinoise".
     "Уж карты весело порхают над столами,
     Целят скучающих, мирят их с бытием.
     Ты знаешь, я люблю горячими руками
     Касаться золота, когда оно мое".
     "Подумай, каково мне с этой бесноватой,
     Воображаемым внимая голосам,
     Смотреть на мелочь звезд; ведь очень небогато
     И просто разубрал Всевышний небеса".
     Земля по временам сочувственно вздыхает,
     И пахнет смолами, и пылью, и травой,
     И нудно думает, но все-таки не знает,
     Как усмирить души мятежной торжество.
     "Вернись в меня, дитя, стань снова грязным илом,
     Там, в глубине болот, холодным, скользким дном.
     Ты можешь выбирать между Невой и Нилом
     Отдохновению благоприятный дом".
     "Пускай ушей и глаз навек сомкнутся двери,
     И пусть истлеет мозг, предавшийся врагу,
     А после станешь ты растеньем или зверем...
     Знай, иначе помочь тебе я не могу".
     И все идет душа, горда своим уделом,
     К несуществующим, но золотым полям,
     И все спешит за ней, изнемогая, тело,
     И пахнет тлением заманчиво земля.
     ПЯТИСТОПНЫЕ ЯМБЫ
     М. Л. Лозинскому
     Я помню ночь, как черную наяду,
     В морях под знаком Южного Креста.
     Я плыл на юг; могучих волн громаду
     Взрывали мощно лопасти винта,
     И встречные суда, очей отраду, Б
     рала почти мгновенно темнота.
     О, как я их жалел, как было странно
     Мне думать, что они идут назад
     И не остались в бухте необманной,
     Что дон Жуан не встретил донны Анны,
     Что гор алмазных не нашел Синдбад
     И Вечный Жид несчастней во сто крат.
     Но проходили месяцы... Обратно
     Я плыл и увозил клыки слонов,
     Картины абиссинских мастеров,
     Меха пантер - мне нравились их пятна -
     И то, что прежде было непонятно,-
     Презренье к миру и усталость снов.
     Я молод был, был жаден и уверен,
     Но дух земли молчал, высокомерен,
     И умерли слепящие мечты,
     Как умирают птицы и цветы.
     Теперь мой голос медлен и размерен,
     Я знаю, жизнь не удалась... И ты,
     Ты, для кого искал я на Леванте
     Нетленный пурпур королевских мантий,
     Я проиграл тебя, как Дамаянти
     Когда-то проиграл безумный Наль.
     Взлетели кости, звонкие, как сталь,
     Упали кости - и была печаль.
     Сказала ты, задумчивая, строго:
     "Я верила, любила слишком много,
     А ухожу, не веря, не любя,
     И пред лицом Всевидящего Бога,
     Быть может, самое себя губя,
     Навек я отрекаюсь от тебя".
     Твоих волос не смел поцеловать я,
     Ни даже сжать холодных, тонких рук.
     Я сам себе был гадок, как паук,
     Меня пугал и мучил каждый звук,
     И ты ушла, в простом и темном платье,
     Похожая на древнее Распятье.
     То лето было грозами полно,
     Жарой и духотою небывалой,
     Такой, что сразу делалось темно
     И сердце биться вдруг переставало.
     В полях колосья сыпали зерно,
     И солнце даже в полдень было ало.
     И в реве человеческой толпы,
     В гуденье проезжающих орудий,
     В немолчном зове боевой трубы
     Я вдруг услышал песнь моей судьбы
     И побежал, куда бежали люди,
     Покорно повторяя: "Буди, буди".
     Солдаты громко пели, и слова
     Невнятны были, сердце их ловило:
     "Скорей вперед! Могила, так могила!
     Нам ложем будет свежая трава,
     А пологом - зеленая листва,
     Союзником - архангельская сила".
     Так сладко эта песнь лилась, маня,
     Что я пошел, и приняли меня,
     И дали мне винтовку и коня,
     И поле, полное врагов могучих,
     Гудящих грозно бомб и пуль певучих,
     И небо в молнийных и рдяных тучах.
     И счастием душа обожжена
     С тех самых пор; веселием полна,
     И ясностью, и мудростью, о Боге
     Со звездами беседует она,
     Глас Бога слышит в воинской тревоге
     И Божьими зовет свои дороги.
     Честнейшую честнейших херувим,
     Славнейшую славнейших серафим,
     Земных надежд небесное Свершенье
     Она величит каждое мгновенье
     И чувствует к простым словам своим
     Вниманье, милость и благоволенье.
     Есть на море пустынном монастырь
     Из камня белого, золотоглавый,
     Он озарен немеркнущею славой.
     Туда б уйти, покинув мир лукавый,
     Смотреть на ширь воды и неба ширь...
     В тот золотой и белый монастырь!
     1912-1915
     ВОЗВРАЩЕНИЕ
     Анне Ахматовой
     Я из дому вышел, когда все спали,
     Мой спутник скрывался у рва в кустах.
     Наверно, под утро меня искали,
     Но было поздно, мы шли в полях.
     Мой спутник был желтый, худой, раскосый.
     О, как я безумно его любил!
     Под пестрой хламидой он прятал косу,
     Глазами гадюки смотрел и ныл.
     О старом, о странном, о безбольном,
     О вечном слагалось его нытье,
     Звучало мне звоном колокольным,
     Ввергало в истому, в забытье.
     Мы видели горы, ле4^и воды,
     Мы спали в кибитках чужих равнин,
     Порою казалось - идем мы годы,
     Казалось порою - лишь день один.
     Когда ж мы достигли стены Китая,
     Мой спутник сказал мне: "Теперь прощай,
     Нам разны дороги: твоя - святая,
     А мне, мне сеять мой рис и чай".
     На белом пригорке, над полем чайным,
     У пагоды ветхой сидел Будда.
     Пред ним я склонился в восторге тайном,
     И было сладко, как никогда.
     Так тихо, так тихо над миром дольным,
     С глазами гадюки, он пел и пел
     О старом, о странном, о безбольном,
     О вечном, и воздух вокруг светлел.
     СОЛНЦЕ ДУХА
     Как могли мы прежде жить в покое
     И не ждать ни радостей, ни бед,
     Не мечтать об огнезарном бое,
     О рокочущей трубе побед.
     Как могли мы... но еще не поздно.
     Солнце духа наклонилось к нам.
     Солнце духа благостно и грозно
     Разлилось по нашим небесам.
     Расцветает дух, как роза мая,
     Как огонь, он разрывает тьму.
     Тело, ничего не понимая,
     Слепо повинуется ему.
     В дикой прелести степных раздолий,
     В тихом таинстве лесной глуши
     Ничего нет трудного для воли
     И мучительного для души.
     Чувствую, что скоро осень будет,
     Солнечные кончатся труды
     И от древа духа снимут люди
     Золотые, зрелые плоды.
     ОТЪЕЗЖАЮЩЕМУ
     Нет, я не в том тебе завидую
     С такой мучительной обидою,
     Что уезжаешь ты и вскоре
     На Средиземном будешь море.
     И Рим увидишь, и Сицилию,
     Места, любезные Виргилию,
     В благоухающей, лимонной
     Трущобе сложишь стих влюбленный.
     Я это сам не раз испытывал,
     Я солью моря грудь пропитывал,
     Над Арно, Данте чтя обычай,
     Слагал сонеты Беатриче.
     Что до природы мне, до древности,
     Когда я полон жгучей ревности,
     Ведь ты во всем ее убранстве
     Увидел Музу Дальних Странствий.
     Ведь для тебя в руках изменницы
     В хрустальном кубке нектар пенится,
     И огнедышащей беседы
     Ты знаешь молнии и бреды.
     А я, как некими гигантами,
     Торжественными фолиантами
     От вольной жизни заперт в нишу,
     Ее не вижу и не слышу.
     СНОВА МОРЕ
     Я сегодня опять услышал,
     Как тяжелый якорь ползет,
     И я видел, как в море вышел
     Пятипалубный пароход.
     Оттого-то и солнце дышит,
     А земля говорит, поет.
     Неужель хоть одна есть крыса
     В грязной кухне иль червь в норе,
     Хоть один беззубый и лысый
     И помешанный на добре,
     Что не слышат песен Улисса,
     Призывающего к игре?
     Ах, к игре с трезубцем Нептуна,
     С косами диких нереид
     В час, когда буруны, как струны,
     Звонко лопаются и дрожит
     Пена в них или груди юной,
     Самой нежной из Афродит.
     Вот и я выхожу из дома
     Повстречаться с иной судьбой,
     Целый мир, чужой и знакомый,
     Породниться готов со мной:
     Берегов изгибы, изломы,
     И вода, и ветер морской.
     Солнце духа, ax, беззакатно,
     Не земле его побороть.
     Никогда не вернуть обратно,
     Усмирю усталую плоть,
     Если лето благоприятно,
     Если любит меня Господь.
     АФРИКАНСКАЯ НОЧЬ
     Полночь сошла, непроглядная темень,
     Только река от луны блестит,
     А за рекой неизвестное племя,
     Зажигая костры, шумит.
     Завтра мы встретимся и узнаем,
     Кому быть властителем этих мест;
     Им помогает черный камень,
     Нам - золотой нательный крест.
     Вновь обхожу я бугры и ямы,
     Здесь будут вещи, мулы - тут.
     В этой унылой стране Сидамо
     Даже деревья не растут.
     Весело думать: если мы одолеем -
     Многих уже одолели "-пил,-
     Снова дорога желтым змеем
     Будет вести с холмов на холмы.
     Если же завтра волны Уэби
     В рев свой возьмут мой предсмертный вздох,
     Мертвый, увижу, как в бледном небе
     С огненным черный борется бог.
     1913 Восточная Африка
     НАСТУПЛЕНИЕ
     Та страна, что могла быть раем,
     Стала логовищем огня. М
     ы четвертый день наступаем,
     Мы не ели четыре дня.
     Но не надо яства земного
     В этот страшный и светлый час,
     Оттого что Господне слово
     Лучше хлеба питает нас.
     И залитые кровью недели
     Ослепительны и легки,
     Надо мною рвутся шрапнели,
     Птиц быстрей взлетают клинки.
     Я кричу, и мой голос дикий,
     Это медь ударяет в медь,
     Я, носитель мысли великой,
     Не могу, не могу умереть.
     Словно молоты громовые
     Или воды гневных морей,
     Золотое сердце России
     Мерно бьется в груди моей.
     И так сладко рядить Победу,
     Словно девушку, в жемчуга,
     Проходя по дымному следу
     Отступающего врага.
     * * *
     Я вежлив с жизнью современною,
     Но между нами есть преграда -
     Все, что смешит ее, надменную,
     Моя единая отрада.
     Победа, слава, подвиг - бледные
     Слова, затерянные ныне,
     Гремят в душе, как громы медные,
     Как голос Господа в пустыне.
     Всегда ненужно и непрошено
     В мой дом спокойствие входило;
     Я клялся быть стрелою, брошенной
     Рукой Немврода иль Ахилла.
     Но нет, я не герой трагический,
     Я ироничнее и суше,
     Я злюсь, как идол металлический
     Среди фарфоровых игрушек.
     Он помнит головы курчавые,
     Склоненные к его подножыо,
     Жрецов молитвы величавые,
     Грозу в лесах, объятых дрожью.
     И видит, горестно смеющийся,
     Всегда недвижные качели,
     Где даме с грудью выдающейся
     Пастух играет на свирели.
     1913
     ***
     Какая странная нега
     В ранних сумерках утра,
     В таянье вешнего снега,
     Во всем, что гибнет и мудро.
     Золотоглазой ночью
     Мы вместе читали Данта,
     Сереброкудрой зимою
     Нам снились розы Леванта.
     Утром вставай, тоскуя,
     Грусти и радуйся скупо,
     Весной проси поцелуя
     У женщины милой и глупой.
     Цветы, что я рвал ребенком
     В зеленом драконьем болоте,
     Живые на стебле тонком,
     О, где вы теперь цветете!
     Ведь есть же мир лучезарней,
     Что недоступен обидам
     Краснощеких афинских парней,
     Хохотавших над Эврипидом.
     * * *
     Я не прожил, я протомился
     Половину жизни земной,
     И, Господь, вот Ты мне явился
     Невозможной такой мечтой.
     Вижу свет на горе Фаворе
     И безумно тоскую я,
     Что взлюбил и сушу и море,
     Весь дремучий сон бытия;
     Что моя молодая сила
     Не смирилась перед Твоей,
     Что так больно сердце томила
     Красота Твоих дочерей.
     Но любовь разве цветик алый,
     Чтобы ей лишь мгновенье жить,
     Но любовь разве пламень малый,
     Что ее легко погасить?
     С этой тихой и грустной думой
     Как-нибудь я жизнь дотяну,
     А о будущей Ты подумай,
     Я и так погубил одну.
     ВОСЬМИСТИШИЕ
     Ни шороха полночных далей,
     Ни песен, что певала мать,
     Мы никогда не понимали
     Того, что стоило понять.
     И, символ горнего величья,
     Как некий благостный завет,-
     Высокое косноязычье
     Тебе даруется, поэт.
     ДОЖДЬ
     Сквозь дождем забрызганные стекла
     Мир мне кажется рябым;
     Я гляжу: ничто в нем не поблекло
     И не сделалось чужим.
     Только зелень стала чуть зловещей,
     Словно пролит купорос,
     Но зато рисуется в ней резче
     Круглый куст кровавых роз.
     Капли в лужах плещутся размерней
     И бормочут свой псалом,
     Как монашенки в часы вечерни
     Торопливым голоском.
     Слава, слава небу в тучах черных!
     То - река весною, где
     Вместо рыб стволы деревьев горных
     В мутной мечутся воде.
     В гиблых омутах волшебных мельниц
     Ржанье бешеных коней,
     И душе, несчастнейшей из пленниц,
     Так и легче и вольней.
     ВЕЧЕР
     Как этот ветер грузен, не крылат!
     С надтреснутою дыней схож закат,
     И хочется подталкивать слегка
     Катящиеся вяло облака.
     В такие медленные вечера
     Коней карьером гонят кучера,
     Сильней веслом рвут воду рыбаки,
     Ожесточенней рубят лесники
     Огромные, кудрявые дубы...
     А те, кому доверены судьбы
     Вселенского движения и в ком
     Всех ритмов бывших и небывших дом,
     Слагают окрыленные стихи,
     Расковывая косный сон стихий.
     ПОЧТОВЫЙ ЧИНОВНИК
     Ушла... Завяли ветки
     Сирени голубой,
     И даже чижик в клетке
     Заплакал надо мной.
     Что пользы, глупый чижик,
     Что пользы нам грустить,
     Она теперь в Париже,
     В Берлине, может быть.
     Страшнее страшных пугал
     Красивым честный путь,
     И нам в наш тихий угол
     Беглянки не вернуть.
     От Знаменья псаломщик
     В цилиндре набоку,
     Большой, костлявый, тощий,
     Зайдет попить чайку.
     На днях его подруга
     Ушла в веселый дом,
     И мы теперь друг друга,
     Наверное, поймем.
     Мы ничего не знаем,
     Ни как, ни почему,
     Весь мир необитаем,
     Неясен он уму.
     А песню вырвет мука,
     Так старая она:
     "Разлука ты, разлука,
     Чужая сторона!"
     БОЛОНЬЯ
     Нет воды вкуснее, чем в Романье,
     Нет прекрасней женщин, чем в Болонье,
     В лунной мгле разносятся признанья,
     От цветов струится благовонье.
     Лишь фонарь идущего вельможи
     На мгновенье выхватит из мрака
     Между кружев розоватость кожи,
     Длинный ус, что крутит забияка.
     И его скорей проносят мимо,
     А любовь глядит и торжествует.
     О, как пахнут волосы любимой,
     Как дрожит она, когда целует.
     Но вино, чем слаще, тем хмельнее,
     Дама, чем красивей, тем луками,
     Вот уже уходят ротозеи
     В тишине мечтать о высшей славе.
     И они придут, придут до света
     С мудрой думой о Юстиниане
     К темной двери университета,
     Векового логовища знаний.
     Старый доктор сгорблен в красной тоге,
     Он законов ищет в беззаконьи,
     Но и он порой волочит ноги
     По веселым улицам Болоньи.
     БОЛЬНОЙ
     В моем бреду одна меня томит
     Каких-то острых линий бесконечность,
     И непрерывно колокол звонит,
     Как бой часов отзванивал бы вечность.
     Мне кажется, что после смерти так
     С мучительной надеждой воскресенья
     Глаза вперяются в окрестный мрак,
     Ища давно знакомые виденья.
     Но в океане первозданной мглы
     Нет голосов и нет травы зеленой,
     А только кубы, ромбы, да углы,
     Да злые нескончаемые звоны.
     О, хоть бы сон настиг меня скорей!
     Уйти бы, как на праздник примиренья,
     На желтые пески седых морей
     Считать большие бурые каменья.
     Из книги "Костер"
     ДЕРЕВЬЯ
     Я знаю, что деревьям, а не нам
     Дано величье совершенной жизни;
     На ласковой земле, сестре звездам,
     Мы - на чужбине, а они - в отчизне.
     Глубокой осенью в полях пустых
     Закаты медно-красные, восходы
     Янтарные окраске учат их -
     Свободные, зеленые народы.
     Есть Моисеи посреди дубов,
     Марии между пальм...
     Их души, верно,
     Друг другу посылают тихий зов
     С водой, струящейся во тьме безмерной.
     И в глубине земли, точа алмаз,
     Дробя гранит, ключи лепечут скоро,
     Ключи поют, кричат - где сломан вяз,
     Где листьями оделась сикомора.
     О, если бы и мне найти страну,
     В которой мог не плакать и не петь я,
     Безмолвно поднимаясь в вышину
     Неисчислимые тысячелетья!
     АНДРЕЙ РУБЛЕВ
     Я твердо, я так сладко знаю,
     С искусством иноков знаком,
     Что лик жены подобен раю,
     Обетованному Творцом.
     Hoc - это древа ствол высокий;
     Две тонкие дуги бровей
     Над ним раскинулись, широки,
     Изгибом пальмовых ветвей.
     Два вещих сирина, два глаза,
     Под ними сладостно поют,
     Велеречивостью рассказа
     Все тайны духа выдают.
     Открытый лоб - как свод небесный,
     И кудри - облака над ним,
     Их, верно, с робостью прелестной
     Касался нежный серафим.
     И тут же, у подножья древа,
     Уста - как некий райский цвет,
     Из-за какого матерь Ева
     Благой нарушила завет.
     Все это кистью достохвальной
     Андрей Рублев мне начертал,
     И этой жизни труд печальный
     Благословеньем Божьим стал.
     ДЕТСТВО
     Я ребенком любил большие,
     Медом пахнущие луга,
     Перелески, травы сухие
     И меж трав бычачьи рога.
     Каждый пыльный куст придорожный
     Мне кричал: "Я шучу с тобой,
     Обойди меня осторожно
     И узнаешь, кто я такой!"
     Только дикий ветер осенний,
     Прошумев, прекращал игру.
     Сердце билось еще блаженней,
     И я верил, что я умру
     Не один - с моими друзьями,
     С мать-и-мачехой, с лопухом,
     И за дальними небесами
     Догадаюсь вдруг обо всем.
     Я за то и люблю затеи
     Грозовых военных забав,
     Что людская кровь не святее
     Изумрудного сока трав.
     ГОРОДОК
     Над широкою рекой,
     Пояском-мостом перетянутой,
     Городок стоит небольшой,
     Летописцем не раз помянутый.
     Знаю, в этом городке -
     Человечья жизнь настоящая,
     Словно лодочка на реке,
     К цели ведомой уходящая.
     Полосатые столбы
     У гауптвахты, где солдатики
     Под пронзительный вой трубы
     Маршируют, совсем лунатики.
     На базаре всякий люд -
     Мужики, цыгане, прохожие -
     Покупают и продают,
     Проповедуют слово божие.
     В крепко-слаженных домах
     Ждут хозяйки белые, скромные,
     В самаркандских цветных платках,
     А глаза все такие темные.
     Губернаторский дворец
     Пышет светом в часы вечерние.
     Предводителев жеребец -
     Удивление всей губернии.
     А весной идут, таясь,
     На кладбище девушки с милыми,
     Шепчут, ластясь: "Мой яхонт-князь!" -
     И целуются над могилами.
     Крест над церковью взнесен,
     Символ власти ясной, Отеческой,
     И гудит малиновый звон
     Речью мудрою, человеческой.
     ПРИРОДА
     Так вот и вся она, природа,
     Которой дух не признает:
     Вот луг, где сладкий запах меда
     Смешался с запахом болот;
     Да ветра дикая заплачка,
     Как отдаленный вой волков;
     Да над сосной курчавой скачка
     Каких-то пегих облаков.
     Я вижу тени и обличья,
     Я вижу, гневом обуян,
     Лишь скудное многоразличье
     Творцом просыпанных семян.
     Земля, к чему шутить со мною:
     Одежды нищенские сбрось
     И стань, как ты и есть, звездою,
     Огнем пронизанной насквозь!
     ЛЕДОХОД
     Уж одевались острова
     Весенней зеленью прозрачной,
     Но нет, изменчива Нева,
     Ей так легко стать снова мрачной.
     Взойди на мост, склони свой взгляд:
     Там льдины прыгают по льдинам,
     Зеленые, как медный яд,
     С ужасным шелестом змеиным.
     Географу, в час трудных снов,
     Такие тяготят сознанье -
     Неведомых материков
     Мучительные очертанья.
     Так пахнут сыростью гриба
     И неуверенно, и слабо
     Те потайные погреба,
     Где труп зарыт и бродят жабы.
     Река больная, река в бреду.
     Одни, уверены в победе,
     В зоологическом саду
     Довольны белые медведи.
     И знают, что один обман -
     Их тягостное заточенье:
     Сам Ледовитый океан
     Идет на их освобожденье.
     Я ИВЫ
     Да, я знаю, я вам не пара,
     Я пришел из иной страны,
     И мне нравится не гитара,
     А дикарский напев зурны.
     Не по залам и по салонам
     Темным платьям и пиджакам -
     Я читаю стихи драконам,
     Водопадам и облакам.
     Я люблю - как араб в пустыне
     Припадает к воде и пьет,
     А не рыцарем на картине,
     Что на звезды смотрит и ждет.
     И умру я не на постели,
     При нотариусе и враче,
     А в какой-нибудь дикой щели,
     Утонувшей в густом плюще,
     Чтоб войти не во всем открытый,
     Протестантский, прибранный рай,
     А туда, где разбойник, мытарь
     И блудница крикнут: "Вставай!"
     ЗМЕЙ
     Ax, иначе в былые года
     Колдовала земля с небесами,
     Дива дивные зрелись тогда,
     Чуда чудные деялись сами...
     Позабыв Золотую Орду,
     Пестрый грохот равнины китайской,
     Змей крылатый в пустынном саду
     Часто прятался полночью майской.
     Только девушки видеть луну
     Выходили походкою статной -
     Он подхватывал быстро одну,
     И взмывал, и стремился обратно.
     Как сверкал, как слепил и горел
     Медный панцирь под хищной луною,
     Как серебряным звоном летел
     Мерный клекот над Русью лесною:
     "Я красавиц таких, лебедей
     С белизною такою молочной,
     Не встречал никогда и нигде,
     Ни в заморской стране, ни в восточной.
     Но еще ни одна не была
     Во дворце моем пышном, в Лагоре:
     Умирают в пути, и тела
     Я бросаю в Каспийское море.
     Спать на дне, средь чудовищ морских,
     Почему им, безумным, дороже,
     Чем в могучих объятьях моих
     На торжественном княжеском ложе?
     И порой мне завидна судьба
     Парня с белой пастушечьей дудкой
     На лугу, где девичья гурьба
     Так довольна его прибауткой".
     Эти крики заслышав, Вольга
     Выходил и поглядывал хмуро,
     Надевал тетиву на рога
     Беловежского старого тура.
     МУЖИК
     В чащах, в болотах огромных,
     У оловянной реки,
     В срубах мохнатых и темных
     Странные есть мужики.
     Выйдет такой в бездорожье,
     Где разбежался ковыль,
     Слушает крики Стрибожьи,
     Чуя старинную быль.
     С остановившимся взглядом
     Здесь проходил печенег...
     Сыростью пахнет и гадом
     Возле мелеющих рек.
     Вот уже он и с котомкой,
     Путь оглашая лесной
     Песней протяжной, негромкой,
     Но озорной, озорной.
     Путь этот - светы и мраки,
     Посвист разбойный в полях,
     Ссоры, кровавые драки
     В страшных, как сны, кабаках.
     В гордую нашу столицу
     Входит он - Боже, спаси! -
     Обворожает царицу
     Необозримой Руси
     Взглядом, улыбкою детской,
     Речью такой озорной,-
     И на груди молодецкой
     Крест просиял золотой.
     Как не погнулись - о, горе! -
     Как не покинули мест
     Крест на Казанском соборе
     И на Исакии крест?
     Над потрясенной столицей
     Выстрелы, крики, набат;
     Город ощерился львицей,
     Обороняющей львят.
     "Что ж, православные, жгите
     Труп мой на темном мосту,
     Пепел по ветру пустите...
     Ктб защитит сироту?
     В диком краю и убогом
     Много таких мужиков.
     Слышен по вашим дорогам
     Радостный гул их шагов".
     РАБОЧИЙ
     Он стоит пред раскаленным горном,
     Невысокий старый человек.
     Взгляд спокойный кажется покорным
     От миганья красноватых век.
     Все товарищи его заснули,
     Только он один еще не спит:
     Все он занят отливаньем пули,
     Что меня с землею разлучит.
     Кончил, и глаза повеселели.
     Возвращается. Блестит луна.
     Дома ждет его в большой постели
     Сонная и теплая жена.
     Пуля, им отлитая, просвищет
     Над седою, вспененной Двиной,
     Пуля, им отлитая, отыщет
     Грудь мою, она пришла за мной.
     Упаду, смертельно затоскую,
     Прошлое увижу наяву,
     Кровь ключом захлещет на сухую,
     Пыльную и мятую траву.
     И Господь воздаст мне полной мерой
     За недолгий мой и горький век.
     Это сделал в блузе светло-серой
     Невысокий старый человек.
     ШВЕЦИЯ
     Страна живительной прохлады,
     Лесов и гор гудящих, где
     Всклокоченные водопады
     Ревут, как будто быть беде;
     Для нас священная навеки
     Страна, ты помнишь ли, скажи,
     Тот день, как из Варягов в Греки
     Пошли суровые мужи?
     Ответь, ужели так и надо,
     Чтоб был, свидетель злых обид,
     У золотых ворот Царьграда
     Забыт Олегов медный щит?
     Чтобы в томительные бреды
     Опять поникла, как вчера,
     Для славы, силы и победы
     Тобой подъятая сестра?
     И неужель твой ветер свежий
     Вотще нам в уши сладко выл,
     К Руси славянской, печенежьей
     Вотще твой Рюрик приходил?
     НОРВЕЖСКИЕ ГОРЫ
     Я ничего не понимаю, горы:
     Ваш гимн поет кощунство иль псалом
     И вы, смотрясь в холодные озера,
     Молитвой заняты иль колдовством?
     Здесь с криками чудовищных глумлений,
     Как сатана на огненном коне,
     Пер Гюнт летал на бешеном олене
     По самой неприступной крутизне.
     И, царств земных непризнанный наследник,
     Единый побежденный до конца,
     Не здесь ли Бранд, суровый проповедник,
     Сдвигал лавины именем Творца?
     А вечный снег и синяя, как чаша
     Сапфирная, сокровищница льда!
     Страшна земля, такая же, как наша,
     Но не рождающая никогда.
     И дивны эти неземные лица,
     Чьи кудри - снег, чьи очи - дыры в ад,
     С чьих щек, изрытых бурями, струится,
     Как борода седая, водопад.
     НА СЕВЕРНОМ МОРЕ
     О да, мы из расы
     Завоевателей древних,
     Взносивших над Северным морем
     Широкий крашеный парус
     И прыгавших с длинных стругов
     На плоский берег нормандский -
     В пределы старинных княжеств
     Пожары вносить и смерть.
     Уже не одно столетье
     Вот так мы бродим по миру,
     Мы бродим и трубим в трубы,
     Мы бродим и бьем в барабаны:
     "Не нужны ли крепкие руки,
     Не нужно ли твердое сердце
     И красная кровь не нужна ли
     Республике иль королю?"
     Эй, мальчик, неси нам
     Вина скорее,
     Малаги, портвейну,
     А главное - виски!
     Ну, что там такое:
     Подводная лодка,
     Плавучая мина?
     На это есть моряки!
     О да, мы из расы
     Завоевателей древних,
     Которым вечно скитаться,
     Срываться с высоких башен,
     Тонуть в седых океанах
     И буйной кровью своею
     Поить ненасытных пьяниц -
     Железо, сталь и свинец.
     Но все-таки песни слагают
     Поэты на разных наречьях,
     И западных, и восточных;
     Но все-таки молят монахи
     В Мадриде и на Афоне,
     Как свечи горя перед Богом,
     Но все-таки женщины грезят -
     О нас, и только о нас.
     СТОКГОЛЬМ
     Зачем он мне снился, смятенный, нестройный,
     Рожденный из глуби не наших времен,
     Тот сон о Стокгольме, такой беспокойный,
     Такой уж почти и не радостный сон...
     Быть может, был праздник, не знаю наверно,
     Но только все колокол, колокол звал.
     Как мощный орган, потрясенный безмерно,
     Весь город молился, гудел, грохотал.
     Стоял на горе я, как будто народу
     О чем-то хотел проповедовать я,
     И видел прозрачную тихую воду,
     Окрестные рощи, леса и поля.
     "О Боже,- вскричал я в тревоге,- что, если
     Страна эта - истинно родина мне?
     Не здесь ли любил я и умер не здесь ли,
     В зеленой и солнечной этой стране?"
     И понял, что я заблудился навеки
     В слепых переходах пространств и времен.
     А где-то струятся родимые реки,
     К которым мне путь навсегда запрещен.
     ТВОРЧЕСТВО
     Моим рожденные словом,
     Гиганты пили вино
     Всю ночь, и было багровым,
     И было страшным оно.
     О, если б кровь мою пили,
     Я меньше бы изнемог,
     И пальцы зари бродили
     По мне, когда я прилег.
     Проснулся, когда был вечер,
     Вставал туман от болот,
     Тревожный и теплый ветер
     Дышал из южных ворот.
     И стало мне вдруг так больно,
     Так жалко стало дня,
     Своею дорогой вольной
     Прошедшего без меня...
     Умчаться б вдогонку свету!
     Но я не в силах порвать
     Мою зловещую эту
     Ночных видений тетрадь.
     ПРАПАМЯТЬ
     И вот вся жизнь! Круженье, пенье,
     Моря, пустыни, города,
     Мелькающее отраженье
     Потерянного навсегда.
     Бушует пламя, трубят трубы,
     И кони рыжие летят.
     Потом волнующие губы
     О счастье, кажется, твердят.
     И вот опять восторг и горе,
     Опять, как прежде, как всегда,
     Седою гривой машет море,
     Встают пустыни, города.
     Когда же наконец, восставши
     От сна, я буду снова я -
     Простой индиец, задремавший
     В священный вечер у ручья?
     КАНЦОНА ПЕРВАЯ
     В скольких земных океанах я плыл,
     Древних, веселых и пенных,
     Сколько в степях караваны водил
     Дней и ночей несравненных...
     Как мы смеялись в былые года
     С вольною Музой моею...
     Рифмы, как птицы, слетались тогда,
     Сколько - и вспомнить не смею.
     Только любовь мне осталась, струной
     Ангельской арфы взывая,
     Душу пронзая, как тонкой иглой.
     Синими светами рая.
     Ты мне осталась одна. Наяву
     Видевший солнце ночное,
     Лишь для тебя на земле я живу,
     Делаю дело земное.
     Да, ты в моей беспокойной судьбе -
     Ерусалим пилигримов.
     Надо бы мне говорить о тебе
     На языке серафимов.
     КАНЦОНА ВТОРАЯ
     Храм Твой, Господи, в небесах,
     Но земля тоже Твой приют.
     Расцветают липы в лесах,
     И на липах птицы поют.
     Точно благовест Твой, весна
     По веселым идет полям,
     А весною на крыльях сна
     Прилетают ангелы к нам.
     Если, Господи, это так,
     Если праведно я пою,
     Дай мне, Господи, дай мне знак,
     Что я волю понял твою.
     Перед той, что сейчас грустна,
     Появись, как Незримый Свет,
     И на все, что спросит она,
     Ослепительный дай ответ.
     Ведь отрадней пения птиц,
     Благодатней ангельских труб
     Нам дрожанье милых ресниц
     И улыбка любимых губ.
     КАНЦОНА ТРЕТЬЯ
     Как тихо стало в природе!
     Вся - зренье она, вся - слух.
     К последней страшной свободе
     Склонился уже наш дух.
     Земля забудет обиды
     Всех воинов, всех купцов,
     И будут, как встарь, друиды
     Учить с зеленых холмов.
     И будут, как встарь, поэты
     Вести сердца к выготе,
     Как ангел водит кометы
     К неведомой им мечте.
     Тогда я воскликну: "Где же
     Ты, созданная из огня?
     Ты видишь, взоры все те же,
     Все та же песнь у меня.
     Делюсь я с тобою властью,
     Слуга твоей красоты,
     За то, что полное счастье,
     Последнее счастье - ты!"
     САМОФРАКИЙСКАЯ ПОБЕДА
     В час моего ночного бреда
     Ты возникаешь пред глазами -
     Самофракийская Победа
     С простертыми вперед руками.
     Спугнув безмолвие ночное,
     Рождает головокруженье
     Твое крылатое, слепое,
     Неудержимое стремленье.
     В твоем безумно-светлом взгляде
     Смеется что-то, пламенея,
     И наши тени мчатся сзади,
     Поспеть за нами не умея.
     РОЗА
     Цветов и песен благодатный хмель
     Нам запрещен, как ветхие мечтанья.
     Лишь девственные наименованья
     Поэтам разрешаются отсель.
     Но роза, принесенная в отель,
     Забытая нарочно в час прощанья
     На томике старинного изданья
     Канцон, которые слагал Рюдель,-
     Ее ведь смею я почтить сонетом:
     Мне книга скажет, что любовь одна
     В тринадцатом столетии, как в этом,
     Печальней смерти и пьяней вина,
     И, бархатные лепестки целуя,
     Быть может, преступленья не свершу я?
     ТЕЛЕФОН
     Неожиданный и смелый
     Женский голос в телефоне...
     Сколько сладостных гармоний
     В этом голосе без тела!
     Счастье, шаг твой благосклонный
     Не всегда проходит мимо:
     Звонче лютни серафима
     Ты и в трубке телефонной!
     ЮГ
     За то, что я теперь спокойный
     И умерла моя свобода,
     О самой светлой, о самой стройной
     Со мной беседует природа.
     В дали, от зноя помертвелой,
     Себе и солнцу буйно рада,
     О самой стройной, о самой белой
     Звенит немолчная цикада.
     Увижу ль пены побережной
     Серебряное колыханье -
     О самой белой, о самой нежной
     Поет мое воспоминанье.
     Вот ставит ночь свои ветрила
     И тихо по небу струится,
     О самой нежной, о самой милой
     Мне пестрокрылый сон приснится.
     РАССЫПАЮЩАЯ ЗВЕЗДЫ
     Не всегда чужда ты и горда
     И меня не хочешь не всегда,
     Тихо-тихо, неясно, как во сне,
     Иногда приходишь ты ко мне.
     Надо лбом твоим густая прядь.
     Мне нельзя ее поцеловать.
     И глаза большие зажжены
     Светами магической луны.
     Нежный друг мой, беспощадный враг,
     Так благословен твой каждый шаг,
     Словно по сердцу ступаешь ты,
     Рассыпая звезды и цветы.
     Я не знаю, где ты их взяла,
     Только отчего ты так светла
     И тому, кто мог с тобой побыть,
     На земле уж нечего любить?
     О ТЕБЕ
     О тебе, о тебе, о тебе,
     Ничего, ничего обо мне!
     В человеческой темной судьбе
     Ты - крылатый призыв к вышине.
     Благородное сердце твое -
     Словно герб отошедших времен.
     Освящается им бытие
     Всех земных, всех бескрылых племен.
     Если звезды, ясны и горды,
     Отвернутся от нашей земли,
     У нее есть две лучших звезды:
     Это смелые очи твои.
     И когда золотой серафим
     Протрубит, что исполнился срок,
     Мы поднимем тогда перед ним,
     Как защиту, твой белый платок.
     Звук замрет в задрожавшей трубе.
     Серафим пропадет в вышине...
     ...О тебе, о тебе, о тебе,
     Ничего, ничего обо мне!
     СОН
     Застонал я от сна дурного
     И проснулся, тяжко скорбя;
     Снилось мне - ты любишь другого
     И что он обидел тебя.
     Я бежал от моей постели,
     Как убийца от плахи своей,
     И смотрел, как тускло блестели
     Фонари глазами зверей.
     Ах, наверно, таким бездомным
     Не блуждал ни один человек
     В эту ночь по улицам темным,
     Как по руслам высохших рек.
     Вот стою перед дверью твоею,
     Не дано мне иного пути,
     Хоть и знаю, что не посмею
     Никогда в эту дверь войти.
     Он обидел тебя, я знаю,
     Хоть и было это лишь сном,
     Но я все-таки умираю
     Пред твоим закрытым окном.
     ЭЗБЕКИЕ
     Как странно - ровно десять лет прошло
     С тех пор, как я увидел Эзбекие,
     Большой каирский сад, луною полной
     Торжественно в тот вечер освещенный.
     Я женщиною был тогда измучен,
     И ни соленый, свежий ветер моря,
     Ни грохот экзотических базаров -
     Ничто меня утешить не могло.
     О смерти я тогда молился Богу
     И сам ее приблизить был готов.
     Но этот сад, он был во всем подобен
     Священным рощам молодого мира:
     Там пальмы тонкие взносили ветви,
     Как девушки, к которым Бог нисходит;
     На холмах, словно вещие друиды,
     Толпились величавые платаны,
     И водопад белел во мраке, точно
     Встающий на дыбы единорог;
     Ночные бабочки перелетали
     Среди цветов, поднявшихся высоко,
     Иль между звезд,- так низко были звезды,
     Похожие на спелый барбарис.
     И, помню, я воскликнул: "Выше горя
     И глубже смерти - жизнь! Прими, Господь,
     Обет мой вольный: что бы ни случилось,
     Какие бы печали, униженья
     Ни выпали на долю мне, не раньше
     Задумаюсь о легкой смерти я,
     Чем вновь войду такой же лунной ночью
     Под пальмы и платаны Эзбекие".
     Как странно - ровно десять лет прошло,
     И не могу не думать я о пальмах,
     И о платанах, и о водопаде,
     Во мгле белевшем, как единорог.
     И вдруг оглядываюсь я, заслыша
     В гуденье ветра, в шуме дальней речи
     И в ужасающем молчанье ночи
     Таинственное слово - Эзбекие.
     Да, только десять лет, но, хмурый странник,
     Я снова должен ехать, должен видеть
     Моря, и тучи, и чужие лица -
     Все, что меня уже не обольщает,
     Войти в тот сад и повторить обет
     Или сказать, что я его исполнил
     И что теперь свободен...
     Из книги "Шатер"
     ВСТУПЛЕНИЕ
     Оглушенная ревом и топотом,
     Облеченная в пламя и дымы,
     О тебе, моя Африка, шепотом
     В небесах говорят серафимы.
     И твое раскрывая Евангелье,
     Повесть жизни ужасной и чудной,
     О неопытном думают ангеле,
     Что приставлен к тебе, безрассудной.
     Про деянья свои и фантазии,
     Про звериную душу послушай,
     Ты, на дереве древнем Евразии
     Исполинской висящая грушей.
     Обреченный тебе, я поведаю
     О вождях в леопардовых шкурах,
     Что во мраке лесов за победою
     Водят полчища воинов хмурых;
     О деревнях с кумирами древними,
     Что смеются улыбкой недоброй,
     И о львах, что стоят над деревнями
     И хвостом ударяют о ребра.
     Дай за это дорогу мне торную,
     Там, где нету пути человеку,
     Дай назвать моим именем черную,
     До сих пор неоткрытую реку.
     И последняя милость, с которою
     Отойду я в селенья святые,-
     Дай скончаться под той сикоморою,
     Где с Христом отдыхала Мария.
     КРАСНОЕ МОРЕ
     Здравствуй, Красное море, акулья уха,
     Негритянская ванна, песчаный котел!
     На утесах твоих, вместо влажного мха,
     Известняк, словно каменный кактус, расцвел.
     На твоих островах в раскаленном песке,
     Позабыты приливом, растущим в ночи,
     Издыхают чудовища моря в тоске:
     Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи.
     С африканского берега сотни пирог
     Отплывают и жемчуга ищут вокруг,
     И стараются их отогнать на восток
     С аравийского берега сотни фелук.
     Если негр будет пойман, его уведут
     На невольничий рынок Ходейды в цепях,
     Но араб несчастливый находит приют
     В грязно-рыжих твоих и горячих волнах.
     Как учитель среди шалунов, иногда
     Океанский проходит средь них пароход,
     Под винтом снеговая клокочет вода,
     А на палубе - красные розы и лед.
     Ты бессильно над ним; пусть ревет ураган,
     Пусть волна как хрустальная встанет гора,
     Закурив папиросу, вздохнет капитан:
     "Слава Богу, свежо! Надоела жара!"
     Целый день над водой, словно стая стрекоз, З
     олотые летучие рыбы видны,
     У песчаных, серпами изогнутых кос
     Мели, точно цветы, зелены и красны.
     Блещет воздух, налитый прозрачным огнем,
     Солнце сказочной птицей глядит с высоты:
     "Море, Красное море, ты царственно днем,
     Но ночами вдвойне ослепительно ты!
     Только тучкой скользнут водяные пары,
     Тени черных русалок мелькнут на волнах,
     Нам чужие созвездья, кресты, топоры
     Над тобой загорятся в небесных садах.
     И огнями бенгальскими сразу мерцать
     Начинают твои колдовские струи,
     Искры в них и лучи, словно хочешь создать,
     Позавидовав небу, ты звезды свои.
     И когда выплывает луна на зенит,
     Ветр проносится, запахи леса тая,
     От Суэца до Баб-эль Мандеба звенит,
     Как Эолова арфа, поверхность твоя.
     На обрывистый берег выходят слоны,
     Чутко слушая волн набегающих шум,
     Обожать отраженье ущербной луны,
     Подступают к воде и боятся акул.
     И ты помнишь, как, только одно из морей,
     Ты исполнило некогда Божий закон -
     Разорвало могучие сплавы зыбей,
     Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон".
     САХАРА
     Все пустыни друг другу от века родны,
     Но Аравия, Сирия, Гоби -
     Это лишь затиханье сахарской волны,
     В сатанинской воспрянувшей злобе.
     Плещет Красное море, Персидский залив,
     И глубоки снега на Памире,
     Но ее океана песчаный разлив
     До зеленой доходит Сибири.
     Ни в дремучих лесах, ни в просторе морей,
     Ты в одной лишь пустыне на свете
     Не захочешь людей и не встретишь людей,
     А полюбишь лишь солнце да ветер.
     Солнце клонит лицо с голубой вышины,
     И лицо это девственно юно,
     И, как струи пролитого солнца, ровны
     Золотые песчаные дюны.
     Всюду башни, дворцы из порфировых скал,
     Вкруг фонтаны и пальмы на страже,
     Это солнце на глади воздушных зеркал
     Пишет кистью лучистой миражи.
     Живописец небесный вечерней порой
     У подножия скал и растений
     На песке, как на гладкой доске золотой,
     Расстилает лиловые тени.
     И, небесный певец, лишь подаст оно знак,
     Прозвучат гармоничные звоны,
     Это лопнет налитый огнем известняк
     И рассыплется пылью червленой.
     Блещут скалы, темнеют под ними внизу
     Древних рек каменистые ложа,
     На покрытое волнами море в грозу,
     Ты промолвишь. Сахара похожа.
     Но вглядись: эта вечная слава песка -
     Только горнего отсвет пожара,
     С небесами, где легкие спят облака,
     Бродят радуги, схожа Сахара.
     Буйный ветер в пустыне второй властелин.
     Вот он мчится порывами, точно
     Средь высоких холмов и широких долин
     Дорогой иноходец восточный.
     И звенит и поет, поднимаясь, песок,
     Он узнал своего господина,
     Воздух меркнет, становится солнца зрачок,
     Как гранатовая сердцевина.
     И чудовищных пальм вековые стволы,
     Вихри пыли взметнулись и пухнут,
     Выгибаясь, качаясь, проходят средь мглы,
     Тайно веришь - вовеки не рухнут.
     Так и будут бродить до скончанья веков,
     Каждый час все грозней и грознее,
     Головой пропадая среди облаков,
     Эти страшные серые змеи.
     Но мгновенье... отстанет и дрогнет одна,
     И осядет песчаная груда,
     Это значит - в пути спотыкнулась она
     О ревущего в страхе верблюда.
     И когда на проясневшей глади равнин
     Все полягут, как новые горы,
     В Средиземное море уходит хамсин
     Кровь дурманить и сеять раздоры.
     И стоит караван, и его проводник
     Всюду посохом шарит в тревоге,
     Где-то около плещет знакомый родник,
     Но к нему он не знает дороги.
     А в оазисах слышится ржанье коня
     И под пальмами веянье нарда,
     Хоть редки острова в океане огня,
     Точно пятна на шкуре гепарда.
     Но здесь часто звучит оглушающий вой,
     Блещут копья и веют бурнусы.
     Туарегов, что западной правят страной,
     На востоке не любят тиббусы.
     И пока они бьются за пальмовый лес,
     За верблюда иль взоры рабыни,
     Их родную Тибести, Мурзук, Гадамес
     Заметают пески из пустыни.
     Потому что пустынные ветры горды
     И не знают преград своеволью,
     Рушат стены, сады засыпают, пруды
     Отравляют белеющей солью.
     И, быть может, немного осталось веков,
     Как на мир наш, зеленый и старый,
     Дико ринутся хищные стаи песков
     Из пылающей юной Сахары.
     Средиземное море засыпят они,
     И Париж, и Москву, и Афины,
     И мы будем в небесные верить огни,
     На верблюдах своих бедуины.
     И когда, наконец, корабли марсиан
     У земного окажутся шара,
     То увидят сплошной золотой океан
     И дадут ему имя: Сахара.
     НИГЕР
     Я на карте моей под ненужною сеткой
     Сочиненных для скуки долгот и широт
     Замечаю, как что-то чернеющей веткой,
     Виноградной оброненной веткой ползет.
     А вокруг города, точно горсть виноградин.
     Это - Бусса, и Гомба, и царь Тигбукту,
     Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден,
     Точно бой барабанов, он будит мечту.
     Но не верю, не верю я, справлюсь по книге,
     Ведь должна же граница и тупости быть!
     Да, написано Нигер... О царственный Нигер,
     Вот как люди посмели тебя оскорбить!
     Ты торжественным морем течешь по Судану,
     Ты сражаешься с хищною стаей песков,
     И, когда приближаешься ты к океану,
     С середины твоей не видать берегов.
     Бегемотов твоих розоватые рыла
     Точно сваи незримого чудо-моста,
     И винты пароходов твои крокодилы
     Разбивают могучим ударом хвоста.
     Я тебе, о мой Нигер, готовлю другую,
     Небывалую карту, отраду для глаз,
     Я широкою лентой парчу золотую
     Положу на зеленый и нежный атлас.
     Снизу слева кровавые лягут рубины -
     Это край металлических странных богов,
     Кто зарыл их в угрюмых ущельях Бенины
     Меж слоновьих клыков и людских черепов?
     Дальше справа, где рощи густые Сокото,
     На атлас положу я большой изумруд,-
     Здесь богаты деревни, привольна охота,
     Здесь свободные люди, как птицы, поют.
     Дальше бледный опал, прихотливо мерцая
     Затаенным в нем красным и синим огнем,
     Мне так сладко напомнит равнины Сонгаи
     И султана сонгайского глиняный дом.
     И жемчужиной дивной, конечно, означен
     Будет город сияющих крыш, Тимбукту,
     Над которым и коршун кричит, озадачен,
     Видя в сердце пустыни мимозы в цвету,
     Видя девушек смуглых и гибких, как лозы,
     Чье дыханье пьяней бальзамических смол,
     И фонтаны в садах и кровавые розы,
     Что венчают вождей поэтических школ.
     Сердце Африки пенья полно и пыланья,
     И я знаю, что если мы видим порой
     Сны, которым найти не умеем названья,
     Это ветер приносит их, Африка, твой!
     Из книги "Огненный столп"
     ПАМЯТЬ
     Только змеи сбрасывают кожи,
     Чтоб душа старела и росла.
     Мы, увы, со змеями не схожи,
     Мы меняем души, не тела.
     Память, ты рукою великанши
     Жизнь ведешь, как под узду коня,
     Ты расскажешь мне о тех, что раньше
     В этом теле жили до меня.
     Самый первый: некрасив и тонок,
     Полюбивший только сумрак рощ,
     Лист опавший, колдовской ребенок,
     Словом останавливавший дождь.
     Дерево да рыжая собака -
     Вот кого он взял себе в друзья.
     Память, память, ты не сыщешь знака,
     Не уверишь мир, что то был я.
     И второй... Любил он ветер с юга,
     В каждом шуме слышал звоны лир,
     Говорил, что жизнь - его подруга,
     Коврик под его ногами - мир.
     Он совсем не нравится мне, это
     Он хотел стать богом и царем,
     Он повесил вывеску поэта
     Над дверьми в мой молчаливый дом.
     Я люблю избранника свободы,
     Мореплавателя и стрелка.
     Ах, ему так звонко пели воды
     И завидовали облака.
     Высока была его палатка,
     Мулы были резвы и сильны,
     Как вино, впивал он воздух сладкий
     Белому неведомой страны.
     Память, ты слабее год от году,
     Тот ли это или кто другой
     Променял веселую свободу
     На священный долгожданный бой.
     Знал он муки голода и жажды,
     Сон тревожный, бесконечный путь,
     Но святой Георгий тронул дважды
     Пулею нетронутую грудь.
     Я - угрюмый и упрямый зодчий
     Храма, восстающего во мгле.
     Я возревновал о славе Отчей,
     Как на небесах, и на земле.
     Сердце будет пламенем палимо
     Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
     Стены Нового Иерусалима
     На полях моей родной страны.
     И тогда повеет ветер странный -
     И прольется с неба страшный свет:
     Это Млечный Путь расцвел нежданно
     Садом ослепительных планет.
     Предо мной предстанет, мне неведом,
     Путник, скрыв лицо; но все пойму,
     Видя льва, стремящегося следом,
     И орла, летящего к нему.
     Крикну я... Но разве кто поможет,
     Чтоб моя душа не умерла?
     Только змеи сбрасывают кожи,
     Мы меняем души, не тела.
     ЛЕС
     В том лесу белесоватые стволы
     Выступали неожиданно из мглы.
     Из земли за корнем корень выходил,
     Точно руки обитателей могил.
     Под покровом ярко-огненной листвы
     Великаны жили, карлики и львы,
     И следы в песке видали рыбаки
     Шестипалой человеческой руки.
     Никогда сюда тропа не завела
     Пэра Франции иль Круглого Стола,
     И разбойник не гнездился здесь в кустах,
     И пещерки не выкапывал монах.
     Только раз отсюда в вечер грозовой
     Вышла женщина с кошачьей головой,
     Но в короне из литого серебра,
     И вздыхала и стонала до утра,
     И скончалась тихой смертью на заре,
     Перед тем как дал причастье ей кюре.
     Это было, это было в те года,
     От которых не осталось и следа,
     Это было, это было в той стране,
     О которой не загрезишь и во сне.
     Я придумал это, глядя на твои
     Косы - кольца огневеющей змеи,
     На твои зеленоватые глаза,
     Как персидская больная бирюза.
     Может быть, тот лес - душа твоя,
     Может быть, тот лес - любовь моя,
     Или, может быть, когда умрем,
     Мы в тот лес направимся вдвоем.
     СЛОВО
     В оный день, когда над миром новым
     Бог склонял лицо свое, тогда
     Солнце останавливали словом,
     Словом разрушали города.
     И орел не взмахивал крылами,
     Звезды жались в ужасе к луне,
     Если, точно розовое пламя,
     Слово проплывало в вышине.
     А для низкой жизни были числа,
     Как домашний, подъяремный скот,
     Потому что все оттенки смысла
     Умное число передает.
     Патриарх седой, себе под руку
     Покоривший и добро и зло,
     Не решаясь обратиться к звуку,
     Тростью на песке чертил число.
     Но забыли мы, что осиянно
     Только слово средь земных тревог,
     И в Евангелии от Иоанна
     Сказано, что слово это - Бог.
     Мы ему поставили пределом
     Скудные пределы естества,
     И, как пчелы в улье опустелом,
     Дурно пахнут мертвые слова.
     ДУША И ТЕЛО
     1
     Над городом плывет ночная тишь
     И каждый шорох делается глуше,
     А ты, душа, ты все-таки молчишь,
     Помилуй, Боже, мраморные души.
     И отвечала мне душа моя,
     Как будто арфы дальние пропели:
     "Зачем открыла я для бытия
     Глаза в презренном человечьем теле?
     Безумная, я бросила мой дом,
     К иному устремясь великолепью.
     И шар земной мне сделался ядром,
     К какому каторжник прикован цепью.
     Ах, я возненавидела любовь -
     Болезнь, которой все у вас подвластны,
     Которая туманит вновь и вновь
     Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.
     И если что еще меня роднит
     С былым, мерцающим в планетном хоре,
     То это горе, мой надежный щит,
     Холодное презрительное горе".
     2
     Закат из золотого стал как медь,
     Покрылись облака зеленой ржою,
     И телу я сказал тогда: "Ответь
     На все провозглашенное душою".
     И тело мне ответило мое,
     Простое тело, но с горячей кровью:
     "Не знаю я, что значит бытие,
     Хотя и знаю, что зовут любовью.
     Люблю в соленой плескаться волне,
     Прислушиваться к крикам ястребиным,
     Люблю на необъезженном коне
     Нестись по лугу, пахнущему тмином.
     И женщину люблю... Когда глаза
     Ее потупленные я целую,
     Я пьяно, будто близится гроза,
     Иль будто пью я воду ключевую.
     Но я за все, что взяло и хочу,
     За все печали, радости и бредни,
     Как подобает мужу, заплачу
     Непоправимой гибелью последней".
     3
     Когда же слово Бога с высоты
     Большой Медведицею заблестело,
     С вопросом: "Кто же, вопрошатель, ты?"-
     Душа предстала предо мной и тело.
     На них я взоры медленно вознес
     И милостиво дерзостным ответил:
     "Скажите мне, ужель разумен пес,
     Который воет, если месяц светел?
     Ужели вам допрашивать меня,
     Меня, кому единое мгновенье -
     Весь срок от первого земного дня
     До огненного светопреставленья?
     Меня, кто, словно древо Игдразиль,
     Пророс главою семью семь вселенных
     И для очей которого, как пыль,
     Поля земные и поля блаженных?
     Я тот, кто спит, и кроет глубина
     Его невыразимое прозванье,
     А вы - вы только слабый отсвет сна,
     Бегущего на дне его сознанья!"
     КАНЦОНА ПЕРВАЯ
     Закричал громогласно
     В сине-черную сонь
     На дворе моем красный
     И пернатый огонь.
     Ветер милый и вольный,
     Прилетевший с луны,
     Хлещет дерзко и больно
     По щекам тишины.
     И, вступая на кручи,
     Молодая заря
     Кормит жадные тучи
     Ячменем янтаря.
     В этот час я родился,
     В этот час и умру,
     И зато мне не снился
     Путь, ведущий к добру.
     И уста мои рады
     Целовать лишь одну,
     Ту, с которой не надо
     Улетать в вышину.
     КАНЦОНА ВТОРАЯ
     И совсем не в мире мы, а где-то
     На задворках мира средь теней.
     Сонно перелистывает лето
     Синие страницы ясных дней.
     Маятник, старательный и грубый,
     Времени непризнанный жених,
     Заговорщицам секундам pyбит
     Головы хорошенькие их.
     Так пыльна здесь каждая дорога,
     Каждый куст так хочет быть сухим,
     Что не приведет единорога
     Под уздцы к нам белый серафим.
     И в твоей лишь сокровенной грусти,
     Милая, есть огненный дурман,
     Что в проклятом этом захолустье -
     Точно ветер из далеких стран.
     Там, где все сверканье, все движенье,
     Пенье все,- мы там с тобой живем.
     Здесь же только наше отраженье
     Полонил гниющий водоем.
     СЛОНЕНОК
     Моя любовь к тебе сейчас - слоненок,
     Родившийся в Берлине иль Париже
     И топающий ватными ступнями
     По комнатам хозяина зверинца.
     Не предлагай ему французских булок,
     Не предлагай ему кочней капустных -
     Он может съесть лишь дольку мандарина,
     Кусочек сахару или конфету.
     Не плачь, о неясная, что в тесной клетке
     Он сделается посмеяньем черни,
     Чтоб в нос ему пускали дым сигары
     Приказчики под хохот мидинеток.
     Не думай, милая, что день настанет,
     Когда, взбесившись, разорвет он цепи
     И побежит по улицам, и будет,
     Как автобус, давить людей вопящих.
     Нет, пусть тебе приснится он под утро
     В парче и меди, в страусовых перьях,
     Как тот, Великолепный, что когда-то
     Нес к трепетному Риму Ганнибала.
     ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
     Прекрасно в нас влюбленное вино
     И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
     И женщина, которою дано,
     Сперва измучившись, нам насладиться.
     Но что нам делать с розовой зарей
     Над холодеющими небесами,
     Где тишина и неземной покой,
     Что делать нам с бессмертными стихами?
     Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
     Мгновение бежит неудержимо,
     И мы ломаем руки, но опять
     Осуждены идти все мимо, мимо.
     Как мальчик, игры позабыв свои,
     Следит порой за девичьим купаньем
     И, ничего не зная о любви,
     Все ж мучится таинственным желаньем;
     Как некогда в разросшихся хвощах
     Ревела от сознания бессилья
     Тварь скользкая, почуя на плечах
     Еще не появившиеся крылья,-
     Так век за веком - скоро ли. Господь? -
     Под скальпелем природы и искусства
     Кричит наш дух, изнемогает плоть,
     Рождая орган для шестого чувства.
     ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ
     Шел я по улице незнакомой
     И вдруг услышал вороний грай,
     И звоны лютни, и дальние громы,-
     Передо мною летел трамвай.
     Как я вскочил на его подножку,
     Было загадкою для меня,
     В воздухе огненную дорожку
     Он оставлял и при свете дня.
     Мчался он бурей темной, крылатой,
     Он заблудился в бездне времен...
     Остановите, вагоновожатый,
     Остановите сейчас вагон.
     Поздно. Уж мы обогнули стену,
     Мы проскочили сквозь рощу пальм,
     Через Неву, через Нил и Сену
     Мы прогремели по трем мостам.
     И, промелькнув у оконной рамы,
     Бросил нам вслед пытливый взгляд
     Нищий старик,- конечно тот самый,
     Что умер в Бейруте год назад.
     Где я? Так томно и так тревожно
     Сердце мое стучит в ответ:
     "Видишь вокзал, на котором можно
     В Индию Духа купить билет?"
     Вывеска... кровью налитые буквы
     Гласят: "Зеленная",- знаю, тут
     Вместо капусты и вместо брюквы
     Мертвые головы продают.
     В красной рубашке, с лицом, как вымя,
     Голову срезал палач и мне,
     Она лежала вместе с другими
     Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
     А в переулке забор дощатый,
     Дом в три окна и серый газон...
     Остановите, вагоновожатый,
     Остановите сейчас вагон.
     Машенька, ты здесь жила и пела,
     Мне, жениху, ковер ткала,
     Где же теперь твой голос и тело,
     Может ли быть, что ты умерла?
     Как ты стонала в своей светлице,
     Я же с напудренною косой
     Шел представляться Императрице
     И не увиделся вновь с тобой.
     Понял теперь я: наша свобода
     Только оттуда бьющий свет,
     Люди и тени стоят у входа
     В зоологический сад планет.
     И сразу ветер знакомый и сладкий,
     И за мостом летит на меня
     Всадника длань в железной перчатке
     И два копыта его коня.
     Верной твердынею православья
     Врезан Исакий в вышине,
     Там отслужу молебен о здравье
     Машеньки и панихиду по мне.
     И все ж навеки сердце угрюмо,
     И трудно дышать, и больно жить...
     Машенька, я никогда не думал,
     Что молено так любить и грустить.
     ОЛЬГА
     "Эльга, Эльга!" - звучало над полями,
     Где ломали друг другу крестцы
     С голубыми, свирепыми глазами
     И жилистыми руками молодцы.
     "Ольга, Ольга!" - вопили древляне
     С волосами желтыми, как мед,
     Выцарапывая в раскаленной бане
     Окровавленными ногтями ход.
     И за дальними морями чужими
     Не уставала звенеть,
     То же звонкое вызванивая имя,
     Варяжская сталь в византийскую медь.
     Все забыл я, что помнил ране,
     Христианские имена,
     И твое лишь имя, Ольга, для моей гортани
     Слаще самого старого вина.
     Год за годом все неизбежней
     Запевают в крови века.
     Опьянен я тяжестью прежней
     Скандинавского костяка.
     Древних ратей воин отсталый,
     К этой жизни затая вражду,
     Сумасшедших сводов Валгаллы,
     Славных битв и пиров я жду.
     Вижу череп с брагой хмельною,
     Бычьи розовые хребты,
     И валькирией надо мною,
     Ольга, Ольга, кружишь ты.
     У ЦЫГАН
     Толстый, качался он, как в дурмане.
     Зубы блестели из-под хищных усов,
     На ярко-красном его доломане
     Сплетались узлы золотых шнуров.
     Струна... и гортанный вопль... и сразу
     Сладостно так заныла кровь моя,
     Так убедительно поверил я рассказу
     Про иные, родные мне края.
     Вещие струны - это жилы бычьи.
     Но горькой травой питались быки.
     Гортанный голос - жалобы девичьи
     Из-под зажимающей рот руки.
     Пламя костра, пламя костра, колонны
     Красных стволов и оглушительный гик.
     Ржавые листья топчет гость влюбленный -
     Кружащийся в толпе бенгальский тигр.
     Капли крови текут с усов колючих,
     Томно ему, он сыт, он опьянел,
     Ах, здесь слишком много бубнов гремучих,
     Слишком много сладких, пахучих тел.
     Мне ли видеть его в дыму сигарном,
     Где пробки хлопают, люди кричат,
     На мокром столе чубуком янтарным
     Злого сердца отстукивающим такт?
     Мне, кто помнит его в струге алмазном,
     На убегающей к Творцу реке
     Грозою ангелов и сладким соблазном,
     С кровавой лилией в тонкой руке?
     Девушка, что же ты? Ведь гость богатый,
     Встань перед ним, как комета в ночи.
     Сердце крылатое в груди косматой
     Вырви, вырви сердце и растопчи.
     Шире, все шире, кругами, кругами
     Ходи, ходи и рукой мани.
     Так пар вечерний плавает лугами,
     Когда за лесом огни и огни.
     Вот струны-быки и слева и справа.
     Рога их - смерть и мычанье - беда.
     У них на пастбище горькие травы,
     Колючий волчец, полынь, лебеда.
     Хочет встать, не может... кремень зубчатый,
     Зубчатый кремень, как гортанный крик,
     Под бархатной лапой, грозно подъятой,
     В его крылатое сердце проник.
     Рухнул грудью, путая аксельбанты,
     Уже ни пить, ни смотреть нельзя,
     Засуетились официанты,
     Пьяного гостя унося.
     Что ж, господа, половина шестого?
     Счет, Асмодей, нам приготовь!
     Девушка, смеясь, с полосы кремневой
     Узким язычком слизывает кровь.
     ПЬЯНЫЙ ДЕРВИШ
     Соловьи на кипарисах и над озером луна.
     Камень черный, камень белый, много выпил я вина.
     Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего:
     "Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
     Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера.
     Не вчера и не сегодня пьяный с самого утра.
     И хожу и похваляюсь, что узнал я торжество:
     Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!
     Я бродяга и трущобник, непутевый человек.
     Все, чему я научился, все забыл теперь навек
     Ради розовой усмешки и напева одного:
     "Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
     Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья.
     О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя?
     И кричит из ямы череп тайну гроба своего:
     "Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
     Под луною всколыхнулись в дымном озере струи.
     На высоких кипарисах замолчали соловьи.
     Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего:
     "Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
     МОЛИТВА МАСТЕРОВ
     Я помню древнюю молитву мастеров:
     Храни нас. Господи, от тех учеников,
     Которые хотят, чтоб наш убогий гений
     Кощунственно искал все новых откровений.
     Нам может нравиться прямой и честный враг,
     Но эти каждый наш выслеживают шаг.
     Их радует, что мы в борении, покуда
     Петр отрекается и предает Иуда.
     Дишь небу ведомы пределы наших сил,
     Потомством взвесится, кто сколько утаил.
     Что создадим мы впредь, на это власть Господня,
     Но что мы создали, то с нами посегодня.
     Всем оскорбителям мы говорим привет,
     Превозносителям мы отвечаем - нет!
     Упреки льстивые и гул молвы хвалебный
     Равно для творческой святыни непотребны.
     Вам стыдно мастера дурманить беленой,
     Как карфагенского слона перед войной.
     МОИ ЧИТАТЕЛИ
     Старый бродяга в Аддис-Абебе,
     Покоривший многие племена,
     Прислал ко мне черного копьеносца
     С приветом, составленным из моих стихов.
     Лейтенант, водивший канонерки
     Под огнем неприятельских батарей,
     Целую ночь над южным морем Ч
     итал мне на память мои стихи.
     Человек, среди толпы народа
     Застреливший императорского посла,
     Подошел пожать мне руку,
     Поблагодарить за мои стихи.
     Много их, сильных, злых и веселых,
     Убивавших слонов и людей,
     Умиравших от жажды в пустыне,
     Замерзавших на кромке вечного льда,
     Верных нашей планете,
     Сильной, веселой и злой,
     Возят мои книги в седельной сумке,
     Читают их в пальмовой роще,
     Забывают на тонущем корабле.
     Я не оскорбляю их неврастенией,
     Не унижаю душевной теплотой,
     Не надоедаю многозначительными намеками
     На содержимое выеденного яйца,
     Но когда вокруг свищут пули,
     Когда волны ломают борта,
     Я учу их, как не бояться,
     Не бояться и делать что надо.
     И когда женщина с прекрасным лицом,
     Единственно дорогим во вселенной,
     Скажет: "Я не люблю вас",-
     Я учу их, как улыбнуться,
     И уйти, и не возвращаться больше.
     А когда придет их последний час,
     Ровный, красный туман застелет взоры,
     Я научу их сразу припомнить
     Всю жестокую, милую жизнь,
     Всю родную, странную землю
     И, представ перед ликом Бога
     С простыми и мудрыми словами,
     Ждать спокойно его суда.
     Стихотворения разных лет
     * * *
     Когда, изнемогши от муки,
     Я больше ее не люблю,
     Какие-то бледные руки
     Ложатся на душу мою.
     И чьи-то печальные очи
     Зовут меня тихо назад,
     Во мраке остынувшей ночи
     Нездешней мольбою горят.
     И снова, рыдая от муки,
     Проклявши свое бытие,
     Целую я бледные руки
     И тихие очи ее.
     ВСАДНИК
     Всадник ехал по дороге,
     Было поздно, выли псы,
     Волчье сердце - месяц строгий -
     Лил сиянье на овсы.
     И внезапно за деревней
     Белый камень возле пня
     Испугал усмешкой древней
     Задремавшего коня.
     Тот метнулся: темным бредом
     Вдруг ворвался в душу сам
     Древний ужас, тот, что ведом
     В мире только лошадям.
     Дальний гул землетрясений,
     Пестрых тигров хищный вой
     И победы привидений
     Над живыми в час ночной.
     Очи круглы и кровавы,
     Ноздри пеною полны,
     Конь, как буря, топчет травы,
     Разрывает грудью льны.
     Он то стелется по шири,
     То слетает с диких круч,
     И не знает, где он - в мире
     Или в небе между туч.
     Утро. Камень у дороги
     Робко спрятал свой оскал,
     Волчье сердце - месяц строгий -
     Освещать его устал.
     На селе собаки выли,
     Люди хмуро в церковь шли.
     Конь один пришел, весь в мыле,
     Господина не нашли.
     * * *
     Перед ночью северной, короткой
     И за нею зори - словно кровь...
     Подошла неслышною походкой,
     Посмотрела на меня любовь...
     Отравила взглядом и дыханьем,
     Слаще рощ дыханьем, и ушла -
     В белый май с его очарованьем
     В невские, слепые зеркала...
     У кого я попрошу совета,
     Как ,до легкой осени дожить,
     Чтобы это огненное лето
     Не могло меня испепелить?
     Тихий снег засыплет грусть и горе,
     И не будет жалко ничего,
     Будет ветер, будут в Черном море
     Бури кликать друга своего.
     Я скажу ей: "Хочешь, мы уедем
     К небесам, не белым - к голубым,
     Ничего не скажем мы соседям,
     Ни твоим, царевна, ни моим".
     Не откажешься тогда, я знаю...
     Только б лето поскорей прошло,
     Только бы скорей дорогу к раю
     Милым, хрупким снегом замело.
     ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ
     Мы покидали Соутгемптон,
     И море было голубым,
     Когда же мы пристали к Гавру,
     То черным сделалось оно.
     Я верю в предзнаменованья,
     Как верю в утренние сны.
     Господь, помилуй наши души:
     Большая нам грозит беда.
     [1917]
     * * *
     Я вырван был из жизни тесной,
     Из жизни скудной и простой
     Твоей мучительной, чудесной,
     Неотвратимой красотой.
     И умер я... и видел пламя,
     Не виданное никогда:
     Пред ослепленными глазами
     Светилась синяя звезда.
     Преображая дух и тело,
     Напев вставал и падал вновь.
     То говорила и звенела
     Твоя поющей лютней кровь.
     И запах огненней и слаще
     Всего, что в жизни я найду,
     И даже лилии, стоящей
     В высоком ангельском саду.
     И вдруг из глуби осиянной
     Возник обратно мир земной.
     Ты птицей раненой нежданно
     И трепетала предо мной.
     Ты повторяла: "Я страдаю",
     Но что же делать мне, когда
     Я наконец так сладко знаю,
     Что ты - лишь синяя звезда.
     1917
     * * *
     Ты пожалела, ты простила
     И даже руку подала мне,
     Когда в душе, где смерть бродила,
     И камня не было на камне.
     Так победитель благородный
     Предоставляет без сомненья
     Тому, кто был сейчас свободный,
     И жизнь и даже часть именья.
     Все, что бессонными ночами
     Из тьмы души я вызвал к свету,
     Все, что даровано богами
     Мне, воину, и мне, поэту,
     Все, пред твоей склоняясь властью,
     Все дам и ничего не скрою
     За ослепительное счастье
     Хоть иногда побыть с тобою.
     Лишь песен не проси ты милых,
     Таких, как я слагал когда-то,
     Ты знаешь, я их петь не в силах
     Скрипучим голосом кастрата.
     Не накажи меня за эти
     Слова, не ввергни снова в бездну,-
     Когда-нибудь при лунном свете,
     Раб истомленный, я исчезну.
     Я побегу в пустынном поле
     Через канавы и заборы,
     Забыв себя и ужас боли,
     И все условья, договоры.
     И не узнаешь никогда ты,
     Чтоб в сердце не вошла тревога,
     В какой болотине проклятой
     Моя окончилась дорога.
     * * *
     Среди бесчисленных светил
     Я вольно выбрал мир наш строгий
     И в этом мире полюбил
     Одни веселые дороги.
     Когда внезапная тоска
     Мне тайно в душу проберется,
     Я вглядываюсь в облака,
     Пока душа не улыбнется.
     И если мне порою сон
     О милой родине приснится,
     Я непритворно удивлен,
     Что сердце начинает биться.
     Ведь это было так давно
     И где-то там, за небесами,
     Куда мне плыть - не все ль равно,
     И под какими парусами?
     СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
     I
     Серебром холодной зари
     Озаряется небосвод,
     Меж Стамбулом и Скутари
     Пробирается пароход.
     Как дельфины, пляшут ладьи,
     И так радостно солоны
     Молодые губы твои
     От соленой свежей волны.
     Вот, как рыжая грива льва,
     Поднялись три большие скалы -
     Это Принцевы Острова
     Выступают из синей мглы.
     В море просветы янтаря
     И кровавых кораллов лес,
     Иль то розовая заря
     Утонула, сойдя с небес?
     Нет, то просто красных медуз
     Проплывает огромный рой,
     Как сказал нам один француз,-
     Он ухаживал за тобой.
     Посмотри, он идет опять
     И целует руку твою...
     Но могу ли я ревновать,-
     Я, который слишком люблю?..
     Ведь всю ночь, пока ты спала,
     Ни на миг я не мог заснуть,
     Все смотрел, как дивно бела
     С царским кубком схожая грудь.
     И плывем мы древним путем
     Перелетных веселых птиц,
     Наяву, не во сне плывем
     К золотой стране небылиц.
     II
     Сеткой путанной мачт и рей
     И домов, сбежавших с вершин,
     Поднялся перед нами Пирей,
     Корабельщик старый Афин.
     Паровоз упрямый, пыхти!
     Дребезжи и скрипи, вагон!
     Нам дано наконец прийти
     Под давно родной небосклон.
     Покрывает июльский дождь
     Жемчугами твою вуаль,
     Тонкий абрис масличных рощ
     Нам бросает навстречу даль.
     Мы в Афинах. Бежим скорей
     По тропинкам и по скалам:
     За оградою тополей
     Встал высокий мраморный храм.
     Храм Палладе. До этих пор
     Ты была не совсем моя.
     Брось в расселину луидор -
     И могучей станешь, как я.
     Ты поймешь, что страшного нет,
     И печального тоже нет,
     И в душе твоей вспыхнет свет
     Самых вольных Божьих комет.
     Но мы станем одно вдвоем
     В этот тихий вечерний час,
     И богиня с длинным копьем
     Повенчает для славы нас.
     III
     Чайки манят нас в Порт-Саид,
     Ветер зной из пустынь донес,
     Остается направо Крит,
     А налево милый Родос.
     Вот широкий Лессепсов мол,
     Ослепительные дома.
     Гул, как будто от роя пчел,
     И на пристани кутерьма.
     Дело важное здесь нам есть,-
     Без него был бы день наш пуст,-
     На террасе отеля сесть
     И спросить печеных лангуст.
     Ничего нет в мире вкусней
     Розоватого их хвоста,
     Если соком рейнских полей
     Пряность легкая полита.
     Теплый вечер. Смолкает гам,
     И дома в прозрачной тени.
     По утихнувшим площадям
     Мы с тобой проходим одни.
     Я рассказываю тебе,
     Овладев рукою твоей,
     О чудесной, как сон, судьбе,
     О твоей судьбе и моей.
     Вспоминаю, что в прошлом был
     Месяц черный, как черный ад,
     Мы расстались, и я манил
     Лишь стихами тебя назад.
     Только вспомнишь - и нет вокруг
     Тонких пальм, и фонтан не бьет,
     Чтобы ехать дальше на юг,
     Нас не ждет большой пароход.
     Петербургская злая ночь;
     Я один, и перо в руке,
     И никто не может помочь
     Безысходной моей тоске.
     Со стихами грустят листы,
     Может быть, ты их не прочтешь...
     Ах, зачем поверила ты
     В человечью, скучную ложь?
     Я люблю, бессмертно люблю
     Все, что пело в твоих словах,
     И скорблю, смертельно скорблю О
     твоих губах-лепестках.
     Яд любви и позор мечты!
     Обессилен, не знаю я -
     Что же сон? Жестокая ты
     Или нежная и моя?
     Февраль 1920
     * * *
     Нет, ничего не изменилось
     В природе бедной и простой,
     Все только дивно озарилось
     Невыразимой красотой.
     Такой и явится наверно
     Людская немощная плоть,
     Когда ее из тьмы безмерной
     В час судный воззовет Господь.
     Знай, друг мой гордый, друг мой нежный,
     С тобою лишь, с тобой одной,
     Рыжеволосой, белоснежной,
     Я стал на миг самим собой.
     Ты улыбнулась, дорогая,
     И ты не поняла сама,
     Как ты сияешь, и какая
     Вокруг тебя сгустилась тьма.
     * * *
     Ветла чернела. На вершине
     Грачи топорщились слегка,
     В долине неба синей-синей
     Паслись, как овцы, облака.
     И ты с покорностью во взоре
     Сказала: "Влюблена я в Вас".
     Кругом трава была, как море,
     Послеполуденный был час.
     Я целовал пыланья лета -
     Тень трав на розовых щеках,
     Благоуханный праздник света
     На бронзовых твоих кудрях.
     И ты казалась мне желанной,
     Как небывалая страна,
     Какой-то край обетованный
     Восторгов, песен и вина.
     1920
     * * *
     Я сам над собой насмеялся
     И сам я себя обманул
     Когда мог подумать, что в мире Е
     сть что-нибудь кроме тебя.
     Лишь белая, в белой одежде,
     Как в пеплуме древних богинь,
     Ты держишь хрустальную сферу
     В прозрачных и тонких перстах.
     А все океаны, все горы,
     Архангелы, люди, цветы,
     Они в хрустале отразились
     Прозрачных девических глаз.
     Как странно подумать, что в мире
     Есть что-нибудь кроме тебя,
     Что сам я не только ночная,
     Бессонная песнь о тебе,
     Но свет у тебя за плечами,
     Такой ослепительный свет.
     Там длинные пламени реют,
     Как два золотые крыла.
     Август 1921
     * * *
     Пролетела стрела
     Голубого Эрота,
     И любовь умерла,
     И настала дремота.
     В сердце легкая дрожь
     Золотого похмелья,
     Золотого, как рожь,
     Как ее ожерелье.
     Снова лес и поля
     Мне открылись, как в детстве,
     И запутался я
     В этом милом наследстве.
     Легкий шорох шагов,
     И на белой тропинке
     Грозных майских жуков
     Изумрудные спинки.
     Но в душе у меня
     Затаилась тревога.
     Вот прольется, звеня,
     Зов весеннего рога.
     Зорко смотрит Эрот,
     Он не бросил колчана...
     И пылающий рот
     Багровеет как рана.
     ЕСТЕСТВО
     Я не печалюсь, что с природы
     Покров, ее скрывавший, снят,
     Что древний лес, седые воды
     Не кроют фавнов и наяд.
     Не человеческою речью
     Гудят пустынные ветра
     И не усталость человечью
     Нам возвещают вечера.
     Нет, в этих медленных, инертных
     Преображеньях естества -
     Залог бессмертия для смертных,
     Первоначальные слова.
     Поэт, лишь ты единый в силе
     Постичь ужасный тот язык,
     Которым сфинксы говорили
     В кругу драконовых владык.
     Стань ныне вещью, Богом бывши,
     И слово веще возгласи,
     Чтоб шар земной, тебя родивший,
     Вдруг дрогнул на своей оси.
     ПРИМЕЧАНИЯ
     Николай Гумилев - художник разностороннего дарования.  Это сказалось  в
его поэтическом  творчестве:  лирика,поэмы, стихотворные переводы. Гумилев -
Литературный  критик, драматург,  прозаик  -  замечательный мастер  и~всегла
высокий   поэт.  Значительный   в  высшей  степени  плодотворной  была   его
организаторская,  "учительская"  миссия,  которая  оставила  яркий  след  на
литературно-художественном облике эпохи.
     В   настоящую   книгу  вошли   избранные   стихотворения   Гумилева   в
последовательности и редакциях,  соответствующих  прижизненным сборникам.  В
последнем  разделе  представлены  стихотворения разных  лет, напечатанные  в
посмертных изданиях поэта.
     В "Примечаниях" использованы исследования и материалы Г. П.  Струве. Р.
Д. Тименчика, Б. А. Филиппова, М. Д. Эльзона.
     Тексты  печатаются (за  исключением нескольких произведений  в  разделе
"Стихотворения разных лет") по изданию:
     Николай Гумилев. Стихотворения и поэмы. Л., "Советский писатель", 1988.
     I РОМАНТИЧЕСКИЕ ЦВЕТЫ
     Вторая книга поэта.  Вышла в  1908 году (Париж,  издание автора). Имела
посвящение  Анне   Ахматовой,   будущей  жене  Гумилева  ("Посвящается  Анне
Андреевне  Горенко").  "Вторым"  изданием  автор  считал  раздел  с  тем  же
названием  в сборнике  "Жемчуга".  "Романтические цветы"  были  поощрительно
оценены  И.  Ф.  Анненским и  В. Я. Брюсовым.  В 1918 году  выходит "третье"
(второе)  издание  этой  книги  (Пг.,  "Про-метей"),  частично  отличающееся
составом  и  редакциями   некоторых  стихотворений  от  первого.  Посвящение
Ахматовой было снято. Подзаголовок гласил: "Стихи 1903-1907 гг.".
     Жираф  (с. 23).- В "Романтических цветах"  (1908) и в "Жемчугах" (1910)
печаталось  как первая часть цикла "Озеро Чад", в  иной редакции. Впервые  в
Африке  Гумилев был летом 1907 года. Озеро  Чад -  бессточное озеро в центре
Африки, своеобразное "сердце Африки", ее символ.
     ЖЕМЧУГА
     Третья поэтическая книга Гумилева. Вышла в 1910 году (М., "Скорпион") с
посвящением  В. Я.  Брюсову.  Во  втором издании ("Жемчуга.  Стихи 1907-1910
гг.". Спб.,  "Проме-тей",  1918)  посвящение снято. В сборнике  было  четыре
раздела: "Жемчуг  Черный", "Жемчуг  Серый", "Жемчуг Розовый", "Романтические
цветы".  Появление  книги  в  символистском  издательстве и доброжелательные
рецензии  на  нее   метров  этого   направления   Брюсова  и   Вяч.  Иванова
свидетельствовали  о   признании  молодого  поэта  одаренным  последователем
символизма.  Для  второго  издания  Гумилев  сократил  состав сборника, снял
разделы, создал новые редакции некоторых стихотворений.
     Одержимый  (с.  24).-  Coup  de  qrace  (франц.)  -  решительный  удар,
последний удар, смертельный удар. Паладин - рыцарь.
     В  библиотеке  (с.  26).- Кузмин  Михаил Алексеевич (1872-1936) - поэт,
прозаик,  драматург,   переводчик,   критик,  композитор.  Высокоталантливый
мастер, Кузмин -  характерная  и  ярчайшая  фигура артистического Петербурга
начала  века.  Связанный  многими узами с символистами, Кузмин придерживался
эстетики,  близкой  акмеизму.  Гумилев  и  Кузмин  находились  в   дружеских
отношениях. Жиль де Реи (1404-1440) - маршал Франции, алхимик и садист, за
     убийство  юноши приговорен к сожжению. Шагреневые  переплеты  - книжные
переплеты из шагреневой кожи.
     Старый  конквистадор  (с.  28).-  Конквистадор  (исп.)  -  наименование
испанских и португальских завоевателей Центральной и  Южной  Америки. Здесь:
романтический герой, странник, мужественный и волевой первопроходец. Один из
центральных (в  самом  широком смысле) образов поэзии Гумилева,  родственный
складу личности и жизненному поведению поэта.
     Старина   (с.  35).-Пейзан   (пейзане;   франц.)-   крестьяне.   Здесь:
ироническое  название  фальшиво,  слащаво  изображенных крестьян. Контреданс
(контрданс;  англ.) - народный английский танец, распространенный и в других
странах Европы.
     Капитаны   (с.   38).-   Стихотворения  этого   цикла   принадлежат   к
известнейшим,  "хрестоматийным"  произведениям  Гумилева.  Хартия  -  здесь:
рукопись, б^лбантские  манжеты - манжеты,  отделанные  брабантским кружевом.
Гон-зальво  (Гонсальво  ди Кордова,  1443-1515) - испанский  флотоводец. Кук
Джеймс  (1728-1779)   -  английский  мореплаватель.   Лаперуз   Жан  Франсуа
(1741-1788?)  - французский  мореплаватель.  Де  Гама (Васко да  Гама, 1469-
1524) - португальский мореплаватель. Ганнон Карфагенянин  (VII-VI вв. до  н.
э.)   -  основатель  ряда   колоний.   Князь   Сенегамбий  -   португальский
мореплаватель, описавший  Сенегамбию  (середина XV века).  Улисс  - Одиссей.
Су-французская монета. Огни святого Эльма - природное явление (слабое сияние
над остроконечными предметами),  характерное для тропических  широт.  Тропик
Козерога - название географического южного тропика.
     ЧУЖОЕ НЕБО
     Книга вышла в  1912  году  ("Чужое  небо.  Третья  книга стихов". Спб.,
"Аполлон") и больше при жизни Гумилева не издавалась. Наряду с оригинальными
стихотворениями,  поэмами,  пьесой  в   стихах  в   сборник   вошли   четыре
"абиссинские
     песни"  и переводы  из Теофиля  Готье (1811-1872), чью  поэзию  Гумилев
считал  образцом  для подражания.  В  1914 году  он выпустил  полный перевод
сборника Готье "Эмали и камеи". "Чужое небо" укрепило репутацию Гумилева как
'мастера. Ее приветствовали  положительными  рецензиями Брюсов и  Ходасевич.
Кузмин отметил, что книга открыла поэту "широко двери новым возможностям для
себя  и  новому воздуху". Она наглядно и достойно  являла  канон акмеистской
поэтики.
     Современность  (с.  45).- Агамемнон - один из героев "Илиады". Маркер -
служащий при бильярде.  Дафнис и Хлоя - герои одноименного романа греческого
писателя Лонга (II-III вв.).
     Из логова змиева (с. 47).- В стихотворении отразились отношения поэта с
женой. Некоторое  время  до замужества  Ахматова жила в Киеве. Лысая  гора -
гора в окрестностях Древнего Киева, где собирались ведьмы.
     Я  в  е р  и л, я  думал... (с.  52).-Маковский  Сергей  Константинович
(1878-1962)-поэт,  художественный  и литературный  критик, редактор  журнала
"Аполлон".
     Туркестанские генералы (с. 53).- Имеются в виду генералы русской армии,
участники походов в Туркестан,  Хиву, Коканд (1873-1876), Имена некоторых из
них,  особенно  М.  Д.  Скобелева,  стали   легендарными.  Грез  Жан  Батист
(1725-1805), Ватто Антуан (1684-1721) - известные французские художники.
     КОЛЧАН
     Книга вышла  в  1916  году (М.-  Пг., "Гиперборей") и при  жизни  поэта
больше не издавалась. Имела  посвящение  Татьяне Викторовне Адамович, сестре
поэта и  литературного критика  Георгия Викторовича Адамовича (1894-1972), в
те годы ревностного акмеиста.  Впечатления от путешествий в Италию и Африку,
взгляд  на  войну  глазами ее  рядового  участника, драматическое  осознание
противоречивой эпохи, лирические рефлексии на "первородные темы" - смысловые
центры   книги.    Критика   отмечала    усиление    в    стихах    Гумилева
повествовательно-балладного   начала,   естественности   и   психологической
точности.
     Памяти  Анненского (с. 55).- Анненский Иннокентий Федорович (1855-1909)
-  поэт,  критик,  филолог-классик,  переводчик,  педагог.  Был   директором
Царскосельской  мужской  гимназии,  когда  там   учился  Гумилев.  Анненский
покровительствовал  стихотворным  опытам  юного  г.оэта.  Акмеисты   считали
малоизвестного тогда Анненского великим лириком, а себя его  учениками. В их
среде сложился  . своеобразный "культ" Анненского. Эврипид (Еврипид, 480 или
484-406 до  н.  э.)  -  великий древнегреческий драматург-трагик.  Анненский
создал замечательный перевод трагедий Еврипида.
     Война  (с.  57).- Чичагов М.  М.- командир  взвода,  в  котором  служил
Гумилев.
     Венеция (с.  59).- Наяды - в [древнегреческой  мифологии  -  нимфы вод:
рек, ручьев, источников. Аркады - (аркада) - ряд одинаковых арок.
     Разговор  (с.  61).-Иванов Георгий  Владимирович  (1894-.1958)  - поэт,
близкий друг и  ученик  Гумилева. La p'tite Tonkinoise (франц.) -  Крошка из
Тонкина.
     Пятистопные ямбы (с.  63).- Лозинский  Михаил Леонидович (1886-1955)  -
поэт, переводчик, друг  Гумилева. Левант - общее название стран, прилегающих
к  восточному побережью Средиземного моря. Дамаянти,  Наль - герои индийской
эпической поэмы "Наль  и  Дамаянти".  Херувимы - в христианской мифологии  -
одна  из  высших  (вторая  после  серафимов)  категорий  ангелов  в небесной
иерархии. "Буди, буди" - то же, что "аминь, аминь".
     Африканская ночь  (с.  73).- Сидамо - одна из  народностей,  населяющих
Юго-Западную Африку.
     Почтовый  чиновник  (с.  82).-   От   знаменья  псаломщик  -  служитель
петербургской Знаменской церкви.
     Б  о л  о н ь я  (с. 85).-  Юстиниан Великий  (527- 565) - византийский
император, прославился законодательными реформами.
     КОСТЕР
     Книга вышла в 1918 году (Спб.,  "Гиперборей").  Один из критиков назвал
ее  "прекрасной и  волнующей". Книга  свидетельствовала  о  зрелости и  мощи
дарования Гумилева.
     Деревья '(с. 87).- Сикомора (смоковница)- восточноафриканское дерево.
     Андрей Рублев  (с.  88).- Сирии  - в  средневековой  мифологии  райская
птица-дева; в русском искусстве традиционный изобразительный сюжет.
     Змей (с. 96).-Лагор (Лахор) -город в Пакистане. Вольга - один из героев
русского былинного эпоса.
     Мужик (с. 98).-В  стихотворении отражена  страшная, демоническая стихия
"распутинщины",  трагическое  предвестье  всероссийской  катастрофы.   Крики
Стри-божьи - Стрибог - божество  древнерусского пантеона, властелин небесных
стихий.
     Норвежские горы (с.  102).  Пер Гюнт, Бранд  -  герои  одноименных драм
норвежского писателя Генрика Ибсена (1828-1906).
     Канцона третья (с. 111).- Друиды - жрецы у древних кельтов.
     Самофракийская   Победа    (с.   112).-Самофракийская    Победа   (Ника
Самофракийская) - мраморная статуя (IV-II вв. др н. э.), величайшее создание
мирового искусства; находится в Лувре.
     Роза (с. 113).-  Рюдель  Джауфре -  провансальский  трубадур XII  века.
Канцона - стихотворение о рыцарской любви в средневековой поэзии трубадуров,
имеет свой формальный канон.
     Э з б  е к и е  (с. 120).- Эзбекие - сад в европейской части Каира.  По
признанию Ахматовой - стихотворение о ней.
     ШАТЕР
     В  июне 1921 года  Гумилев находился  в  Севастополе,  где и  появилось
первое издание книги:  "Шатер. Стихи 1918". Севастополь. "Цех поэтов", 1921.
В  июне-июле  поэт уже  в Петрограде  подготовил новое издание  "Шатра",  по
составу и текстам отличающееся от первого. Книга  вышла в Ревеле (Таллинн) в
1922 году, в издательстве "Библиофил". Это издание и является  каноническим.
Сколь-нибудь значительных литературно-критических откликов книга не вызвала.
Во многом это объясняется обстоятельствами смерти поэта.
     Красное  море  (с.  124)  .^-Ходейда-город  и  порт  на  Красном  море.
Баб-эль-Мандеб  -  пролив, соединяющий  Красное  море с  Индийским  океаном.
Прошел Моисей  и погиб Фараон - имеется в виду  один из библейских сюжетов -
переход через Красное море.
     Сахара  (с.  126).-Стихотворение поражает своей "апокалиптикой" (в духе
предчувствий Владимира Соловьева и Андрея Белого). Сегодня эти  предчувствия
Гумилева  неслыханно   актуальны  в   связи  с  надвигающейся  экологической
катастрофой.  Хамсин  -  песчаный  ветер.  Туареги, тиббусы  - представители
одноименных племен. Тибести - плоскогорье в Сахаре. Мурзук, Гадамес - города
в Ливии.
     Нигер (с. 131).- Нигер  - река в Западной Африке, впадает  в Гвинейский
залив Атлантического океана, образуя огромную дельту.
     ОГНЕННЫЙ СТОЛП
     Последняя прижизненная книга поэта (Пг., "Петрополис", 1921). "Огненный
столп"-высшее  художественное   достижение   Гумилева  и   одно   из   самых
значительных явлений русской поэзии  XX века.  Сборник  вышел  с посвящением
второй  жйне  поэта, Анне  Николаевне  Гумилевой  (урожд.  Энгель-гардт).  В
немногочисленных критических отзывах книга оценивалась должным образом, хотя
в полной мере ее значение было осознано позднее.
     Смысл  названия  сборника соотносится со  строками ветхозаветной "Книги
Неемии":  "В  столпе облачном ты вел их днем  и в столпе  огненном -  ночью,
чтобы освещать  им путь, по  которому идти им". Что указывает на глубочайшее
понимание поэтом национальной трагедии, миссии пророка.
     Память (с. 133).-Стихотворение-поэтически преображенная  автобиография.
Святой  Георгий тронул дважды  - за участие в  боевых  действиях Гумилев был
награжден орденами  св.  Георгия 4-й  и  3-й  степеней в 1914 и 1915  годах.
Путник - здесь: Христос. Лев, орел -  здесь:  символы евангелистов  Марка  и
Иоанна. "Память", как и многие стихотворения сборника, пронизано  библейской
символикой и образностью.
     Слово (с. 138).-И в Евангелии от Иоанна сказано...- в тексте Евангелия:
"Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог".
     Душа и  тело  (с.139).- Древо Игдразилъ  -  исполинский  ясень,  в виде
которого древние  исландцы  представляли Вселенную.  Поля  блаженных -здесь:
Елисейские поля, светлая часть загробного мира.
     Заблудившийся   трамвай   (с.   147).-Одно   из   самых   прославленных
стихотворений  Гумилева. В 10-й и 11-й строфах  ощутима связь с "Капитанской
дочкой" А. С. Пушкина. Исакий - собор в Петербурге.
     Ольга (с. 150).-Древляне-древнее восточнославянское племя. Валгалла - в
скандинавской  мифологии  "дворец  мертвых".  Валькирии  -  в  скандинавской
мифологии воинственные девы, уносившие павших героев в Валгаллу.
     У цыган (с. 152).-Доломан-гусарский мундир. Асмодей - дьявол.
     Пьяный дервиш (с. 154).- Дервиш - странствующий пророк, монах.
     Мои читатели  (с.  156).-  Стихотворение -  своеобразный "Памятник", по
аналогии  с пушкинским, Гумилева. Прямое выражение жизненного и поэтического
"принципа".  В первой строфе "присутствуют"  реальные обстоятельства и факты
биографии поэта.
     СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ПРИЖИЗНЕННЫЕ КНИГИ
     После  смерти  Гумилева Георгий Иванов подготовил и выпустил со  своими
предисловиями два издания: Стихотворения.  Посмертный сборник. Пг., "Мысль",
1922; Стихотворения. Посмертный сборник. 2-е изд., доп., Пг., "Мысль", 1923.
В  том же году  в Берлине вышел сборник Гумилева "К Синей звезде. Неизданные
стихи 1918 г.". Время от времени отдельные стихотворения поэта  печатались и
позже  в различных зарубежных изданиях.  В новейших  советских изданиях  эти
стихотворения   составили    разделы:   "Посредине   странствия    земного",
"Стихотворения и поэмы, не вошедшие в авторские сборники"  (Николай Гумилев.
Стихотворения  и  поэмы.  Л.,   "Советский   писатель",   1988);  "Из  книги
"Стихотворения",  "Из сборника "К Синей звезде", "Стихотворения разных  лет"
(Николай Гумилев. Стихи. Поэмы. Тбилиси. "Мерани", 1988).
     Здесь печатаются  лишь  некоторые  вещи  из  довольно  обширного  свода
"стихотворений разных лет".
     "Я  вырван был из жизни тесно и..." (с.  164).-Летом  1917 года Гумилев
находился  в  Париже,  ожидая  направления на  Салоникский  фронт.  Здесь он
встретился с Еленой Карловной  Дюбуше, красивой девушкой русско-французского
происхождения.  Поэт увлекся ею, без  взаимности. Написал  ей в альбом много
стихов. Позднее они вошли в книгу "К Синей звезде".
     СОДЕРЖАНИЕ
     Вл. Смирнов. Поэзия Николая Гумилева .......
     5
     Из книги "Романтические цветы"
     Выбор
     . . 22
     Жираф
     . . 23
     Из книги "Жемчуга"
     Одержимый ................
     . . 24
     В библиотеке ................
     . . 26
     Старый конквистадор .............
     . . 28
     Христос .................
     . . 29
     Завещание ................
     . . 31
     Свидание .................
     . . 33
     Старина .................
     . . 35
     Это было не раз ...............
     . . 36
     Капитаны .................
     . . 38
     1. "На полярных морях и на южных..." .....
     . . 38
     2. "Вы все, паладины Зеленого Храма..." .....
     . . 39
     3. "Только глянет сквозь утесы..." .......
     . . 40
     4. "Но в мире есть иные области..." .......
     . . 42
     Из книги "Чужое небо"
     Сомнение ................
     . . 44
     Современность ............
     . . 45
     Она ...................
     . . 46
     Из логова змиева ..............
     . . 47
     У камина .................
     . . 48
     Оборванец ................
     . . 50
     Я верил, я думал... .............
     . . 52
     Туркестанские генералы............
     . . 53
     Из книги "Колчан"
     Памяти Анненского ........
     . . 55
     Война ..................
     . . 57
     Венеция ..............
     . . 59
     Разговор .................
     . . 61
     Пятистопные ямбы ............
     . . 63
     Возвращение....... ...
     . . 67
     Солнце духа ................
     . . 69
     Отъезжающему ..............
     ... 70
     Снова море ...............
     ... 71
     Африканская ночь .............
     ... 73
     Наступление ...............
     ... 74
     "Я вежлив с жизнью современною..." ......
     ... 76
     "Какая странная нега..." ..........
     ... 77
     "Я не прожил, я протомился..." ........ Восьмистишие . ............
     ... 78 ... 79
     Дождь .................
     ... 80
     Вечер .................
     ... 81
     Почтовый чиновник ............
     ... 82
     Болонья ................
     ... 85
     Больной ................
     ... 86
     Из книги "Костер"
     Деревья ................
     ... 87
     Андрей Рублев ..............
     ... 88
     Детство ................
     ... 89
     Городок ................
     ... 90
     Природа ................
     ... 92
     Ледоход ................
     ... 94
     Я и вы .................
     ... 95
     Змей .................
     ... 96
     Мужик ..................
     ... 98
     Рабочий ................
     ... 100
     Швеция ................
     ... 101
     Норвежские горы .............
     ... 102
     На Северном море .............
     ... 104
     Стокгольм ...............
     ... 106
     Творчество ...............
     ... 107
     Прапамять ...............
     ... 108
     Канцона первая .............
     ... 109
     Канцона вторая ..............
     ... 110
     Канцона третья ..............
     ... 111
     Самофракийская Победа ..........
     ... 112
     Роза ..................
     ... 113
     Телефон ................
     ... 114
     Юг ..................
     ... 115
     Рассыпающая звезды ............
     ... 116
     0 тебе .................
     ... 118
     Сон ..................
     ... 119
     Эзбекие ................
     ... 120
     Из книги "Шатер"
     Вступление ................
     122
     124
     126
     . . 131
     Из книги "Огненный столп"
     Память..................
     133
     Лес ...................
     136
     138
     Душа и тело ................
     139
     1. "Над городом плывет ночная тишь..." . . . . .
     139
     2. "Закат из золотого стал как медь..." . . . . . .
     . . 140
     140
     Канцона первая...............
     . . 142
     Канцона вторая ...............
     143
     Слоненок .................
     144
     Шестое чувство ...............
     146
     Заблудившийся трамвай ...........
     147
     Ольга ..................
     . . 150
     У цыган .................
     152
     . . 154
     155
     156
     Стихотворения разных лет
     "Когда, изнемогши от муки..." ..........
     158
     159
     "Перед ночью северной, короткой..." .......
     161
     Предзнаменование  .............  "Я  вырван  был  из  жизни  тесной..."
........
     162 164
     "Ты пожалела, ты простила..." .........
     . . 166
     "Среди бесчисленных светил..." .........
     168
     Сентиментальное путешествие .........
     . . 169
     I "Серебром холодной зари..." ........
     169
     П "Сеткой путанной мачт и рей..." ......
     170
     П1"Чайки манят нас в Порт-Саид..." . . . . .
     171
     "Нет, ничего не изменилось..." .........
     173
     174
     "Я сам над собой насмеялся..." .........
     176
     "Пролетела стрела..." .............
     177
     Естество .................
     178
     Примечания ................
     179