Книго

  

 

Мария ГАЛИНА

ПРОЩАЙ, МОЙ АНГЕЛ

 

Анонс

 

Это — Земля.

Земля, в чем-то — наша, привычная, а в чем-то — ИНАЯ. Земля, где рядом с людьми веками, тысячелетиями живут представители ДРУГОЙ ветви развития человеческого разума. “Нелюди” — и “сверхлюди”. Превосходящие людей..

Управляющие человечеством...

Их можно убить. Их ХОТЯТ убить.

Люди уже нашли смертельный для “сверхлюдей” биовирус — и вот-вот запустят его в атмосферу.

Вот только — КАКИМ станет мир, в котором человечество обретет наконец свободу?..

 

Содержание:

ПРОЩАЙ, МОЙ АНГЕЛ

ЭКСПЕДИЦИЯ

 

ПРОЩАЙ, МОЙ АНГЕЛ

 

Народу на площади Воссоединения было полным-полно — как всегда по вечерам... Мне пришлось долго крутить головой, прежде чем я отыскал Кима, который сидел на скамеечке у памятника. Крылатый Георгий с копьем наперевес пикировал на крылатого же дракона — подсвеченная заходящим солнцем скульптурная группа и впрямь казалась залитой кровью.

Мы уселись за столик под транспарантом “Да здравствует дружба народов!” и спросили пиво. Пиво имелось, но оказалось теплым. Это потому, что плановое хозяйство, сказал Ким. Интересно, а в Америке? Холодное, уверенно ответил я, равноправие ведь... хотя довольно смутно понимал, какая связь между равноправием и холодным пивом.

— У нас тоже равноправие,— сказал Ким и нехорошо усмехнулся. Какой-то тип за соседним столиком внимательно на нас покосился, и я пнул Кима ногой. Тот заткнулся, почесал за ухом и сказал: — Ладно, что мы имеем?

Я протянул ему папку с распечаткой.

— Сделал я тебе Австралию. Ну и все остальное — как исходную базу. А дальше уже твоя забота.

— Ну, и что получилось? — спросил Ким.

— В общем, расселяемся помаленьку. Индейцы мигрируют в Америку — через Берингов... Технологии самые примитивные...

— Ясно, — пробормотал Ким, перелистывая распечатку. — А... Малая Азия? Ближний Восток?

— Котел. Плавильный котел. Собственно... Вот, погляди: если в некоторых регионах сделать упор на животноводство... Я так понимаю, что должен начаться бурный рост численности... Ну, и темпы развития — соответственно... А дальше... мне кажется, прогрессия будет не алгебраической, а геометрической... Ну, ты сам посмотришь...

— Ладно... Посмотрю... А здорово получается... — задумчиво сказал Ким, — золотой век.

Он очень талантливый малый, этот Ким. Программист Божьей милостью, блестящий самоучка, пессимист и нытик. Вообще-то он электрик. Лицензионный электрик. Я его подцепил, когда он явился ко мне на дом по вызову из ЖЭКа — чинить испорченный выключатель. Мы усидели восемь бутылок пива, уже на пятой решили, что понимаем друг друга с полуслова, и сразу приступили к Общему Делу. Правда, перед этим Ким проверил, нет ли жучка в телефоне. В последнее время поговаривают, что повсюду понаставили этих жучков — в особенности на квартирах итээровцев, которых всегда числили неблагонадежными. По мне, так это паранойя — кому мы, на фиг, нужны?

Я подозвал официантку и заказал еще пива.

— Не было никакого золотого века, дурень ты дурень. Быть не могло. Пища, территории... Когда их хватало?

— Ну, не знаю, — упрямо сказал Ким.

Пока мы сидели, стемнело. Зажглись фонари, вода в фонтане, уступами спускающемся к площади, засветилась красными и синими огнями, на здании Почтамта замерцал экран телевизора — по первому каналу транслировалось заседание очередного пленума...

— С чего бы это так Аскольд расшумелся? — рассеянно спросил Ким.

“...сохранить свою самобытность, — вещал тем временем экран, — ... так называемая американская демократия... падение нравов... апология секса и насилия, противоестественные союзы, рост наркомании... Проникло в нашу среду... Взять, скажем, Нижний Город — уровень преступности неуклонно повышается... и не только бытовой — в том числе и преступности политической, в частности, стоит вспомнить нынешний процесс над главарем террористической группировки Романом Ляшенко...”

Я вздохнул.

— Да в Нижнем Городе отродясь так было... Подол он и есть Подол. Трущобы.

Ким ерзал на шатком стуле. У него был вид человека, который собирается о чем-то попросить — и не решается. Слишком знакомый мне вид. Валька говорит, я — лопух: никому не умею отказывать... При этом забывает, что в свое время именно так она меня и окрутила. Я вздохнул и приготовился к худшему.

— Ну, что еще?

— Насчет Нижнего Города, — неуверенно произнес Ким, — ты ж там, вроде, вырос...

— Ну, вырос...

Сам-то Ким из Новосибирска — приехал в столицу с потрепанным рюкзаком за плечами и осел тут помаленьку. Прижился... Провинциалы — люди покладистые.

— Слушай, — шепотом сказал Ким, — очень надо... Там один мужик есть, на Подоле... Он пенициллином приторговывает... Выручил бы, а?

— Да меня прижмут тут же...

— Брось, до пяти граммов — законно.

— Не в этом дело. — Я вздохнул. — Зачем тебе пенициллин-то?

— Тетя заболела, — очень быстро ответил Ким.

— Ладно врать-то.

Ким — круглый сирота. Родители его погибли во время новосибирского инцидента, иначе с чего бы это он в Киев подался пятнадцати лет от роду...

“И хотя китайский путь нам, демократическому, народному государству, чужд, нельзя все же забывать, что Китай — наш ближайший сосед... укрепление взаимодоверия...”

— С каких это пор мы с Китаем задружились? — удивился Ким.

— Они у нас официальное представительство открыли, ты не знал?

— Да ну, я и не смотрю эти сводки, — отмахнулся Ким.

— Не нравится мне все это...

“...Укреплять дело Единения. Нельзя не признать, что у нас до сих пор имеются отдельные случаи нарушения прав человека, причина которых часто кроется в неразберихе и бюрократизме, царящих внутри отдельных ведомств и в несогласованности их работы. Мы до сих пор склонны недооценивать человеческий потенциал, тогда как люди и есть истинное наше богатство...”

— Интересно, — заметил я, — к чему это он клонит...

Но Киму явно было не до того. Он вообще мало интересовался политикой, Ким.

— Так как?

— Что — как? Ты мне мозги не пудри. Нет у тебя никакой тетки. Ты, что ли, заболел? Так подай заявку.

Ким жалобно сморщился.

— Да не я, — сказал он шепотом, перегнувшись через столик, — кот...

— Кот? — Я вытаращился на него.

В Нижнем Городе кошек полно. В Верхнем они — редкость. Мажоры не держат домашних животных — испокон веку не держат... Иметь кота — неудобно, даже слегка стыдно... понятная, позволительная, но все же слабость... все равно, что для мажора — держать в сортире номер американского “Плейбоя”.

— Чихает он, — печально сказал Ким, — понимаешь...

Аскольда тем временем сменил новатор-комбайнер: “...Уборочная шла хорошо, несмотря на сложные погодные условия...” Опять корнеплоды придется у американцев покупать, подумал я.

— Ну так вызови ветеринара.

— Да вызывал я. Он, сука, говорит, антибиотик нужен. А на животных не полагается, сам знаешь... Достанете, говорит, отлично. Только учтите, я вам ничего не советовал.

— Сам и доставай.

— Так он мне не продал. Послал меня. Может, решил, что я провокатор — откуда я знаю...

— Кто — он?

— Говорю, малый один, в Нижнем Городе. Шевчук такой. Мне один человек сказал...

Ветеринар, наверное, и сказал — подумал я. А вслух проговорил:

— Шевчук? Не Адам Шевчук случайно?

— Во-во! — обрадовался Ким. — Я так и думал, что ты его знаешь.

— Однокурсник он мой. Бывший.

Лицо у Кима сделалось совсем жалобным.

— Сходил бы, Лесь, а? Я денег не пожалею... Хороший кот, жалко... Уж такая умница...

Я вздохнул.

— Адрес хоть у тебя есть?

— Какой адрес? Он на станции очистки работает... Вот и весь адрес.

— Так он, небось, днем работает... Где я его сейчас найду?

— Ну, спросишь там... Лесь, ну, пожалуйста... Ты ж там свой, тебе скажут.

— Какой я свой — теперь-то...

Комбайнер на экране благодарил за доверие, рассказывал, как осваивал сложную машину и предлагал поделиться опытом... Кто-то за моей спиной пробормотал сквозь зубы “обезьяна дрессированная”. Я обернулся — какой-то молодой парень, лица в темноте не видно.

— Как я работать буду? — ныл Ким. — Считать как? Когда душа об нем болит... об паразите этом...

Я помолчал, потом проговорил:

— Ладно... Но ничего не обещаю...

— А и не надо, — обрадовался Ким.

Комбайнера сменил парижский губернатор, опять что-то там про уборочную — его я уже не слушал.

 

* * *

 

Отвык я от Нижнего Города — все тут не так, даже лифты в муниципалках. Просто-напросто железные клети, и тянут их самые элементарные тросы. Почему-то они все время выходят у них из строя, эти лифты.

У винного ларька толклась компания подростков — все затянуты в черные кожаные куртки, все подстрижены чуть не наголо, даже девчонки, голоса у всех возбужденные, чуть визгливые. Я прошел мимо них беспрепятственно, хотя кто-то и свистел мне вслед. Но я был хоть и чужак, но свой чужак. Попадись им мажор, подумал я, живым бы он отсюда не ушел. И чего хотеть — согнали всех с низким ИТ в один район... А с другой стороны — где-то же они должны жить.

Никакой особой ностальгии у меня не было — только странное чувство узнавания, когда все кажется знакомым и одновременно немножко не таким.

Я выбрал в крохотном скверике скамейку почище и присел — подумать, осмотреться. Жара последние месяцы стояла невыносимая — даже в сумерках было видно, как по руслу Днепра расползаются языки отмелей, а от них тянется пышная зеленая муть. Берега поросли ивняком.

И тут я увидел церковь. Пожалуй, только на Подоле и встретишь действующие церкви — остальные превращены в музеи истории атеизма, в Софиевском соборе на всеобщее обозрение выставлены орудия пытки — с тех еще времен, когда в Испании действовала катакомбная инквизиция. Потом-то мажоры ее поприжали. Жестокость им претит — что верно, то верно.

Из распахнутых двустворчатых дверей на брусчатку падала заплата света. Я поднялся со скамейки и направился туда.

Этой церкви самое меньшее лет четыреста — а если верить учебникам истории, то и больше. Построена она в честь отражения нашествия. Вот он — князь Василий, избавитель наш, основатель правящей династии, его лик сияет с настенной росписи, и крылья за спиной вздыбились, точно паруса прогулочной яхты. А в правом верхнем углу Ярослав-заступник, прямой его потомок, а вон и гетман Богдан, приведший все северные области под руку мажоров — могучий человек, не уступающий Ярославу ни ростом, ни статью. И что это нынешняя государственная политика не в ладах с официальной религией, хоть убей не пойму — лучшей пропаганды Единения и придумать трудно. Но верхушка нынче помешалась на материализме, только и знает, что твердит, что нет таких вершин, которые не мог бы взять человек, а только и добились, что с души воротит от этого ханжества!

Немолодой, сутулый священник что-то там такое делал у алтаря — я растерянно топтался у него за спиной. Последний раз я был в действующей церкви, когда мне было года три от силы — бабка потащила. Помню, нам обоим потом влетело.

Я кашлянул, и священник обернулся. Он был еще старше, чем мне показалось.

— Вы нездешний, сын мой? — мягко спросил он.

Врать смысла не имело, и я сказал:

— Я из Верхнего Города.

— За чем вы пришли?

Я уже открыл, было, рот, чтобы сказать, что это не его дело, но тут священник мягко добавил:

— За утешением?

Я подумал.

— Не знаю. Пожалуй, что и так. Я... как бы это сказать... не вижу смысла.

— От вас ничего не требуется, — мягко сказал священник, — просто — поверить.

Я покачал головой.

— В том-то и беда, отец... я ведь не религиозен. Я ведь естественник. Там, где вы видите волю Божию, я вижу лишь... необходимость. Или хуже того — случайность.

— То, что мы называем случайностью, — сказал священник, — на деле может оказаться частью Божьего промысла.

И ведь этот проклятый твердолобый атеизм мажоров мне претит. Почему же я сопротивляюсь возможности поверить? Просто потому, что я знаю — как это на самом деле было? Но ведь нет никакого “на самом деле”...

— Тут, — сказал я, — я с вами согласен. Вполне. Не в этом дело... Церковь не признает за грандами первородного греха, верно, отец?

Священник поднял на меня прозрачные глаза.

— Грандам, — сказал он твердо, — первородный грех неведом ни в каком виде. Но и на них есть свой грех — иначе они бы не были изгнаны из рая... позже, чем люди. Но изгнаны.

— С чего бы? — сухо спросил я.

— Гордыня... — коротко ответил священник. — Когда гранды остались любимыми детьми Господа, они возгордились. Мы лучше людей — вот так сказали они. Мы почти равны самому Господу, а уж ангелам его — и подавно. Ибо мы и есть они... И мощь их была велика, и разгневался Господь, и низверг их на землю, и покарал всемирным потопом. Тогда уцелел лишь один из них — единственный, кто не был настолько горд, чтобы не поверить человеку. Ною. И взойти в ковчег. С тех пор гранды и люди — братья, и гранды пекутся о людях, как старшие братья — о младших.

— Это звучит довольно странно, — заметил я, — если учесть, что нынче мажоры не очень-то поощряют религию...

— Не надо путать теологию с текущей политикой, друг мой, — заметил священник, — тем более что в Государственном Совете немало и людей.

— Да, — сухо сказал я, — двадцать пять процентов. Соответственно квоте.

— А сколько бы вы хотели? — поинтересовался священник. — Пятьдесят? Или сто?

Тут только я сообразил, что батюшка вполне может быть человеком государственным — ходили слухи, что ты просто не можешь получить приход, если не ладишь с властями. Вода камень точит — святой отец донесет, выплывет на свет Божий Наше с Кимом общее дело, то да се... тогда мне будет одна дорога — прямиком в Нижний Город, считать палочку Коха в отстойниках. Валька меня убьет.

Я сменил тему.

— Где тут станция очистки, отец, не знаете?

— А у доков, — ответил священник. — Выйдете на Андреевский спуск, до конца, а там вниз и направо. Только сейчас там никого нет, наверное...

— Да мне только спросить. Дежурный-то наверняка есть.

Я поблагодарил и направился к выходу. Какая-то женщина чуть не столкнулась со мной в дверях — в смутном пламени свечей ее фигура казалась нереальной, словно сошедшей с настенной росписи... Задев меня горячим плечом, она прошла в глубь церкви, и я, обернувшись, успел увидеть, как она торопливо опустилась на колени у алтаря...

За то время, что я был в церкви, снаружи кое-что изменилось — Подол, одно слово... В скверике раздавались возбужденные голоса — кто-то явно кого-то бил. Я уже хотел было обойти свалку стороной, — подростки со своим территориальным инстинктом хуже разъяренных павианов — вечно лупят кого-то, кто забрел не на свою территорию, или борются за переделы границ участка, но потом сообразил, что бьют-то мажора.

Обычно у них хватает ума сюда не забредать — разве что с официальными визитами, при охране и телевизионщиках/ Мажор отбивался как мог, но, во-первых, противники превосходили его числом, во-вторых, ему мешали крылья. Крылья у них рудиментарные — с места поднять не могут, только поддерживают в воздухе, но сейчас инстинкт взял верх над здравым смыслом — мажор яростно хлопал своими придатками, точно перепуганная птица, но только подпрыгивал на месте.

Какой-то малый отошел в сторону и поднял с земли обрезок железной трубы — я понял, что дело зашло далеко, и преградил ему путь.

— Ты чего, мужик? — спросил парень почти дружелюбно. — Давай, вали отсюда.

— Оставьте его, ребята, — сказал я, стараясь говорить как можно более нейтральным тоном, — хлопот ведь не оберешься.

— Ты что, их шестерка, да? — Парень распознал во мне чужака, и голос его стал жестче. — Сверху, что ли, свалился?

Он замахнулся обрезком трубы — я еле успел уклониться.

— Бей его, ребята! — крикнул он. — Тут еще один!

Четыре бледных пятна обернулись в мою сторону, мажор воспользовался моментом и вырвался из живого кольца. По-прежнему отчаянно хлопая крыльями, он отбежал в сторону, споткнулся о какую-то колдобину и упал, но, падая, извлек из-за пазухи медальон, висевший на длинном шнуре. Уже когда он поднес его к губам, я сообразил, что это самый заурядный милицейский свисток. Раздалась душераздирающая трель, подростки на миг застыли, потом, сориентировавшись, вновь бросились к своей жертве, и в этот момент внизу на спуске на звук свистка откликнулась сирена патрульной машины.

— Бежим, — крикнул кто-то, у кого реакция была получше, и стая вмиг прыснула в разные стороны.

Я помог мажору подняться с земли.

— Спасибо, — приглушенно ответил тот.

По их меркам он был совсем молод — крылья еще не успели приобрести характерный сизый отлив. Церемониться с сумасбродным юнцом было нечего, и я сказал:

— Какого черта ты тут делаешь? Жизнь надоела?

— Это, — сокрушенно ответил мажор, утирая разбитую губу, — недоразумение. Я им ничего не сделал. Просто шел по улице.

— Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что вашему брату сюда и днем заходить опасно.

Патрульный автомобиль приближался — он никак не мог развернуться на узких улочках и остановился метрах в двухстах; патрульные высыпали из машины и живописно окружили нас — точь-в-точь как в последнем эпизоде последнего сериала: колени согнуты, оружие наизготове, стволы обращены в нашу сторону. Вернее, в мою.

— Подними руки и отойди на пять шагов, — скомандовал старший.

Я спорить не стал — заложил руки за голову и сделал шаг в сторону.

— Обыщи его, Митяй, — велел сержант.

Только тут мажор вмешался — до сих пор он, видимо, занимался тем, что приходил в себя. Они все немножко заторможенные — с нашей точки зрения.

— Оставьте его, это со мной, — поспешно сказал он.

Волшебная фраза.

— Тогда какого черта? — недовольно рявкнул старший.

Я решил, что пора бы уже и мне замолвить за себя словечко.

— Была уличная драка, — пояснил я, — на нас напали.

— Подростки, — пояснил сержанту Митяй, — я видел, как один бежал... Это местная банда — как-то так они себя называют, “Белые акулы”, что ли. Это они после матча... возбуждены немножко... Киев-то Москве продул.

— Так матч неделю назад был, — заметил сержант.

— Вот я и говорю, — согласился Митяй. — Давайте-ка, уважаемые, мы вас подбросим наверх — от греха подальше.

Это было разумное предложение, и я уже открыл рот, чтобы согласиться, но мой напарник неожиданно произнес:

— Спасибо, мы сами...

Я закрыл рот.

— Ну, — сухо сказал сержант, — как хотите...

В его тоне явственно читалась неприязнь — он и сам, должно быть, терпеть не мог мажоров, — особенно тех, которые суются куда не следует, а потом отвлекают честных людей от их прямых обязанностей.

Он забрался в автомобиль и хлопнул дверью.

Я сказал:

— Ну и глупо.

— Мне тут надо... — сказал мажор неуверенно, — зайти в одно место.

— Вы выбрали неудачное время, — заметил я. Место он тоже явно выбрал неудачное, но этого я говорить не стал.

— Я же на такси подъехал, — тоскливо сказал мажор. — За углом остановил... подумал, неудобно. Кто ж знал, что обезьянки...

Я сухо сказал:

— Тебе, похоже, мало врезали.

— Ох, — виновато ответил он, — простите. Я не хотел. Так вырвалось.

— Ясно, — ответил я, — я понял.

— Нет... я, правда... меня зовут Себастиан...

Я подумал...

— Ладно, — сказал я, — проехали. Пьер-Олесь Воропаев, сотрудник Технологического центра.

— Так вы тоже? — обрадовался он.

Я спросил:

— Что — тоже?

Тут уж он явно растерялся. Потом пояснил:

— Я думал, вы в “Човен” идете. Вон в ту галерею.

Я вспомнил, что проходил мимо — дверь под нависающим козырьком, стенка размалевана причудливыми узорами... Галерея находилась за углом, но даже отсюда было видно, что одинокое окошко все еще отбрасывает на булыжник мостовой пятно теплого света.

— Чего мне там делать?

— Наверное, ничего, — вздохнул мажор. — Тогда... не проводите меня? В порядке одолжения?

Ребятишки вполне могли разбежаться не очень далеко, подумалось мне.

Я вздохнул.

— Ладно. Только учти, если там есть телефон, ты вызовешь такси. При мне. К подъезду.

Он покорно ответил:

— Договорились.

Двери в галерею были заперты, но сверху свисал шнурок — видимо, от эдакого богемного колокольчика. Я подергал, и, действительно, где-то в глубине двухэтажного домика раздался мелодичный звон. Я прислонился к сыроватой штукатурке, с которой на меня таращились совершенно нечеловеческие рожи, и стал ждать. Мажор тоже топтался на крыльце, стараясь держаться от меня на расстоянии. Брезгует... И какого черта они все время лезут в наши дела, если испытывают к нам почти непреодолимое физическое отвращение, — вот что интересно... Тут он увидел, что я за ним наблюдаю, и слегка придвинулся — видно, неловко стало. Вид у него при этом был несколько напряженный. Господи, подумал я, мало мне Кима с его котом, так еще и этот на мою голову...

Себастиан ни с того ни с сего сказал:

— А я брал уроки живописи. У Горбунова.

Я так и подумал, что малый с претензией. Но из вежливости спросил:

— И как?

— Он сказал, у меня верный глаз, — уныло ответил Себастиан.

— И твердая рука?

Он вздохнул.

— Да, он так и сказал.

В последнее время их молодежь просто помешалась на этой чертовой политкорректности — знай, твердят то “вы ничем не хуже нас”, то “мы ничем не хуже вас” и рвутся в области, к которым у них сроду никаких способностей не было — вроде той же живописи. Видел я такую мазню — похоже на заключенную в рамочку иллюстрацию из учебника по начертательной геометрии.

В коридоре раздались шаги.

Себастиан сказал:

— Колер мне не дается.

Даже это, подумал я, не причина, чтобы по темноте посещать галерею в Нижнем Городе. Может, он за дурью сюда таскается? А вся эта живопись так, для отвода глаз? Да нет, не похоже... Парень, вроде, приличный...

Но на всякий случай я спросил:

— Знаешь такого Шевчука?

— Адама? — обрадовался он. — А как же! Он заходит сюда... иногда... Такой человек... А вы откуда его знаете?

— Так, учились вместе...

Дверь приоткрылась — если мужик, который осторожно выглянул в щелку, и был владельцем галереи, то для художника он выглядел слишком нормальным, — не то, что этот придворный шут Горбунов. Из чего я заключил, что он, скорее всего, и впрямь неплохой живописец.

Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.

— Проходи, малый, — сказал он, — все уже ждут. А это кто?

Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.

— Это со мной, — повторил Себастиан волшебную фразу.

— Бучко, — сказал художник, — Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?

Я представился.

— Сотрудник Технологического Центра, — дополнил Себастиан.

— Да ну? — равнодушно произнес Бучко. — Ну, проходите...

Нижний этаж, в сущности представлявший один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой. Я остановился, приглядываясь.

— Вон та — моя, — сказал Бучко, — слева, внизу.

На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:

— Я бы повесил такую у себя дома.

— Это не критерий, — почему-то вдруг обиделся Себастиан.

— Напротив, — возразил Бучко, — это, пожалуй, единственный критерий.

Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.

Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:

— Зачем он вам?

— Как же без них, парень, — неопределенно ответил Бучко, — как же без них?

Я пожал плечами.

— Мажоры — они как бабы, — тем временем продолжал тот, — с ними нельзя и без них нельзя. Верно?

— Насчет баб, верно, — согласился я.

Дверь в комнату на втором этаже — это ее окно светилось — была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.

Обычное сборище: все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании, — красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы — кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.

— Уж очень он нежный, — пояснил за моей спиной Бучко.

Я понял, что хочу есть.

— Кого это ты привел, приятель? — спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану.

Ответил Бучко.

— Из Верхнего Города. С Себастианом он.

— Милости просим, Лесь, — сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.

 

* * *

 

Я сел за стол — рядом с каким-то мрачным, худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:

— Поэт-авангардист.

А Шевчук добавил в полный голос:

— На мясокомбинате работает. На разделке туш...

Печальна участь непризнанного поэта. Забавно — мажоры на каждом углу вопят, что поощряют искусство — и впрямь ведь, поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса... Им нравится, чтобы понятно было... складно... и, желательно, с моралью.

— Доходили до меня слухи, — тем временем говорил Шевчук, — доходили. Ты, вроде, неплохо устроился — там, наверху.

— Терпимо, — ответил я, — ничего особенного.

— Научник?

— Да.

— А я, вот видишь, — Шевчук покрутил головой, — на станции очистки. И еще в поликлинике местной... подрабатываю.

— Угощайся, — Бучко явно был тут за хозяина. — Тут все базарное. Вина налить?

— Валяй.

Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но, на всякий случай, сказал:

— У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была...

— Индекс толерантности, — угрюмо ответил Шевчук, — их штуки... так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем...

— Брось. — Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. — У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции — коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры...

— Я ничего не имею против мажоров. — Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. — Вот он — мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право...

Пошло-поехало...

Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде — кто ж ей, правда, верит? — у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се... Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против... Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили... какая-то темная была история.

Я отпил вина — кисловатое... явно домашнего изготовления.

— Какое там право, Адась? Исторически так сложилось...

— Сложилось... Подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли... Да не прижми они нас тогда, мы бы...

Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:

— Сослагательное наклонение — штука коварная, Адам... Что было бы, если...

— Америка... — Шевчук подлил в стакан. — Вон, вместо процентовки у них квота согласно численности... не лицензированные исследования... и сразу — какой технологический скачок... а мы плетемся в хвосте... да еще немного, они нас так обгонят... Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.

В чем-то он, Адам, прав... Древний вид, очень древний... Да еще обоеполый... то есть, и с биологической точки зрения консервативный... надо же, такой каприз эволюции...

— Может быть, вскоре... — вдруг со значением произнес Себастиан.

— Что — вскоре?

— У нас тоже есть прогрессивные политики...

— Аскольд, — проговорил Шевчук с отвращением.

— Хотя бы... Слышали его выступление?

— Да чушь все это... — Шевчук покачал головой. — Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд...

— Нет! — так и взвился Себастиан. — Он полагает... слишком много злоупотреблений на местах... Людям надо дать свободу. Самоуправление.

— Ну-ну, — неопределенно проговорил Шевчук.

Бучко сказал:

— А что, нам бы развернуться... Вон, американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят... А у нас...

— На столбах, — пылко подсказал поэт-мясоруб.

— Ну, — Бучко печально покачал головой, — это ты загнул... Они же жалостливые, мажоры... Вон, Ляшенко и то жалеют. Все спорят — вводить смертную казнь, не вводить...

— Брось! — напирал поэт. — Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон, этот писатель американский... ну, с Миссисипи... как сказал? “Человек — это звучит гордо!” А мы тут... Ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный, благонадежный человек — какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! — а картины комиссия завернула: мазня, беспредметная живопись, реализма нет... Они же тупые, мажоры, — понимают только то, что словами пересказать можно...

— Вовсе нет, — не выдержал Себастиан. — Я же понимаю.

— Да что ты там понимаешь, — презрительно сказал Шевчук. — Поднахватался по верхам... Художника из себя строишь... мэтра... Вы паразитируете на нашей культуре — все вы.

— Я? — Он аж задохнулся. — Я паразитирую?

— Да ладно тебе, — примирительно вмешался Бучко. — Оставь ты парня в покое.

Но Шевчука уже было трудно остановить.

— В демократию играешь. Острых ощущений захотелось... А ты поживи тут, в Нижнем Городе, походи по улицам.

— Уж походил. — Себастиан машинально потрогал разбитую губу.

— Нищета... грязь... — гнул свое Шевчук. — Крысы...

— Господи, Адам, — удивился я, — так тут же именно люди всем и заправляют... На что ты жалуешься?

— Когда людей ставят в такие условия, — зловеще сказал Шевчук, — ничего хорошего ждать не приходится. Почему я за каждую таблетку антибиотика отчитываться должен? Почему, чтобы пенициллин колоть, я должен мажора вызывать? А если, пока заявка до верха дойдет, больной умрет?

— Так я же... — растерянно сказал Себастиан.

— Что — ты же? — холодно спросил Шевчук, глядя ему в глаза.

Наступило неловкое молчание. Бучко игриво произнес, явно желая разрядить обстановку:

— А ты лучше куб перегонный принеси. Змеевик хотя бы.

— Брось, — вмешался Шевчук, — зачем тебе еще один? У тебя ж в кладовке...

— Так, — неопределенно ответил Бучко, — на всякий случай. Да, кстати, насчет самогона...

Он нырнул в кладовку и вышел оттуда с мутной бутылью. Горлышко бутыли было заткнуто свернутой из газеты пробкой. Похоже, дело шло к большой пьянке. Может, Шевчук и станет попокладистей после принятого, а, может, и нет...

— Адась, можно тебя на минутку?

Он неохотно встал из-за стола.

— Ну, чего тебе?

— Выйдем...

Мы вышли в крохотный тамбур. Шевчук настороженно глядел на меня исподлобья. Да он же сейчас решит, что я тоже провокатор! — осенило меня. Придурок он, этот Ким. Надо же, кот чихает...

— Ну? — хмуро сказал Шевчук.

— Адась... не в службу, а в дружбу... Тут вчера тебя один малый искал... может, у тебя случайно... пара-другая граммов...

— А, — холодно сказал Шевчук, — этот... А теперь он, значит, тебя послал... Что, наверху уже антибиотиков нет?

— Да ему не для себя... Кот у него, понимаешь...

— Кот... — фыркнул Шевчук. — Я ему сказал — у нас тут этих кошек... пусть ловит любую паршивую тварь, она ему еще спасибо скажет. Зажрались вы там, наверху. С жиру беситесь.

— Какое там — с жиру, Адась, он же лимитчик. Электрик по разнарядке. У него никого и нет, кроме кота этого...

— Тебе-то что до него? Дружок, что ли?

— Мы тут с ним одно дело задумали... Считает он здорово...

У Шевчука появился какой-то проблеск интереса в глазах.

— Надо же... всегда ты был таким... добропорядочным.

— Я и сейчас добропорядочный. Такую штуку, как мы с ним, в Америке группа Шапиро вполне легально разрабатывает, я слышал...

— Что нам та Америка, — неопределенно проговорил Шевчук. — А чего этот твой электрик на черный рынок не пошел? Вон, в доках толкачей полно...

— Боится он, Адась. Мало что — отраву какую подсунут, так его самого заметут. А он же и так... на птичьих правах...

Шевчук помялся.

— Есть у меня пара граммов... на случай держал... но...

— Да я, сколько попросишь...

Он заломил такую цену, что у меня глаза на лоб полезли, но я молча отсчитал купюры.

— Кот... — бормотал Шевчук, пряча деньги в карман, — одурели, суки... у нас тут детям не хватает, я в районке за каждую ампулу... Погоди здесь...

Он развернулся и пошел по лестнице вниз. То ли и впрямь прятал свои запасы где-то поблизости — подставит он этого Бучко когда-нибудь, ох, подставит! — то ли просто не хотел, чтобы я видел, что он таскает антибиотик с собой. Я стоял, прислонившись к стенке, из комнаты доносились возбужденные голоса. Самоуправление... равные права!.. Текущая политика... До утра ведь не успокоятся...

Шевчук вернулся, не глядя сунул мне в руку крохотный пакетик.

— Держи.

Я молча спрятал пакет во внутренний карман пиджака. Лучше убраться отсюда, пока все тихо. Когда вернулся в комнату, Бучко разливал самогон по стаканам.

— Присоединяйся, — широким жестом пригласил он.

— Нет, ребята, я, пожалуй, пойду.

— Ты чего? — удивился Бучко. — Мы ж только начали.

Покосился на Себастиана — тот, похоже, уходить не собирался, — лестно ему...

— Да ты не беспокойся, малый свой, он не заложит, — неправильно истолковал мой взгляд Бучко, — подумаешь, указ они ввели... да кто его выполнять будет, этот указ? Как гнали, так и будем гнать.

— Мне-то что?

— Ну так выпей...

— Тебе налить, Себастиан? — спросил Шевчук.

— Брось, — вмешался я, — ты что, отравить его хочешь? Ему ведь мало надо — сам знаешь, какой у них обмен... Хватит, Себастиан. Пошли отсюда.

— А ты что — его опекаешь? — неприятно прищурился Шевчук.

Я пожал плечами.

— Нет, правда, Лесь, — уперся этот придурок, — я и сам могу...

— Приятно было познакомиться, ребята, — сказал я, — я пошел... Вызывай такси, Себастиан.

— Я, может, тут еще побуду, — запротестовал тот. Им овладело чувство товарищества — точь-в-точь мальчик, впервые попавший в мужскую компанию.

— Ты мне обещал.

— Верно, Лесь, или как тебя, — неожиданно поддержал Бучко, — если уж уходишь, так и малого забери. Куда я его потом? Мне неприятности не нужны.

Себастиан неохотно стал накручивать диск телефона.

— Сейчас приедут, — сказал он.

Мы стали спускаться по лестнице. Бучко, кряхтя, брел за нами.

— Чья галерея? — бормотал он на ходу. — Моя галерея. У кого неприятности будут — у меня...

— До встречи, Лесь, — сказал за спиной Шевчук.

А Себастиан обернулся и торжественно проговорил:

— До встречи, товарищи!

Лучше бы они не боролись за него, за это равноправие... уж больно фальшиво у них получается... Порой понимаю Шевчука.

— Брось, малый. Какие мы тебе товарищи?

— Да что ты, Лесь, — удивился Себастиан, — обиделся? Ничего, что я на “ты”, ладно?

— На что мне обижаться? Нравится в демократию играть, на здоровье.

— Это не игрушки, — возразил тот патетически.

— Чистый придурок, — пробормотал за спиной Бучко.

Мне стоило больших усилий заставить себя подумать, что мы оба несправедливы к Себастиану. Мажор вовсе не так уж глуп — вон, милицейский свисток с собой прихватил, знал, куда шел... Просто он вошел в тот возраст, когда кажется, что мир нуждается в твоем подвиге... У людей-то эта стадия быстро проходит... но мажоры созревают медленней... и вообще склонны к идеализму.

— Правда, он хороший художник? — неожиданно поменял тему Себастиан. — Не понимаю, почему его комиссия завалила...

Бучко неопределенно отозвался:

— Так у них свои игры... Кто меня валил? Горбунов же твой и валил! Ему что, конкурент нужен, халтурщику этому?

— Я бы купил у вас картину, — похоже, Себастианом завладела очередная мономания, — вон ту... С луной...

Бучко задумался. Я невооруженным глазом видел, как он мучается.

— Ладно, — наконец сказал он, — бери так. Чего уж там...

Себастиан застеснялся.

— Неудобно.

— Да ладно, — проговорил Бучко уже со стремянки, — вроде, общее дело делаем. А ты мне диски принеси. Может, вышло что? Из американцев?

— Гиллеспи есть новый, — сказал Себастиан, — родитель недавно получил. Я принесу, он все равно джаз терпеть не может. Говорит, это вообще не музыка...

Понятное дело, подумал я, родитель — консерватор и ретроград... Господи, повсюду одно и то же!

Себастиан наконец вышел на крыльцо, прижимая к груди завернутую в газету картину. Бучко следовал за ним.

— Хороший малый, — пояснил он мне. — Придурковатый, но хороший. Зря Адам так с ним... Ты давно его знаешь?

— Себастиана? Нет, сегодня только познакомились.

— Я про Адама.

— Учились мы вместе. В Институте. Он у нас чуть ли не самым перспективным числился. Потом у него неприятности начались.

— Он всегда был такой?

— Мы тогда все были такие... непримиримые... потом у многих это прошло.

— Радикалы, мать их так, — Бучко вздохнул. — А по мне, что эти, что наши кровопийцы из худсовета... один хрен...

— Бюрократия, — сказал Себастиан, — есть естественное следствие репрессивной политики.

— Тебе лучше знать, малый.

Такси подъехало к крыльцу. Я нетерпеливо подтолкнул Себастиана — как бы опять чего не вышло: он явно был из тех, кто обладает потрясающей способностью встревать в неприятности.

— Куда? — спросил шофер.

— На Шевченко. Впрочем... тебе куда, Себастиан?

— Сначала вас, — уперся тот, — я потом скажу...

— Это вам дорого обойдется, по ночному-то тарифу, — заметил шофер.

— Я заплачу, — торопливо вступился Себастиан.

Машина с натугой поползла вверх по улице. Модель была из последних, но вид у нее уже был несколько потрепанный, стекла немыты — фонари расплывались за ними мутным ореолом. На передней панели красовалась ярко-желтая карточка лицензии. Вдоль перил моста, очерчивая его контуры, тянулась цепочка огней, на бакенах вдоль фарватера горели рубиновые фонарики, свет плыл по черной воде.

— Красиво-то как, — проговорил мажор.

— Угу...

— Почему он думает — я в этом ничего не понимаю?

Я понял, что он имеет в виду Шевчука.

— За что он нас так ненавидит, Лесь?

— Не знаю, — сказал я, — так уж он устроен. Не обращай внимания, и дело с концом. Зачем ты вообще с ним путаешься?

— Я к Бучко хожу. Он мне уроки живописи давал. Говорит, Горбунов только испортил мне руку. А они там собираются. Я подумал... Они ведь где-то правы, Лесь, разве нет?

— Может быть... по-своему.

— Говорят, он гений...

— Кто — Бучко?

Все они гении, мать их. Непризнанные, но гении.

— Да нет же, — терпеливо пояснил Себастиан, — Шевчук. Он у себя на станции... такую, знаешь, лабораторию развернул — в Верхнем Городе такой нет. Вот только... почему он говорит, Адам, что мы своровали вашу культуру... как... — он помялся, потом с трудом выговорил, — как обезьяны.

Я тоже вздохнул. С тем, что его сородичи — кровопийцы и эксплуататоры, он, похоже, готов был согласиться. А культуру воровать ему, дурню, уже западло.

— Он не так уж и не прав, знаешь ли. Скорее всего, вы и вправду переняли человеческую культуру — везде, где появлялись. Победители всегда присваивают культуру побежденных.

— Это... обидно, — заметил Себастиан.

— Почему? Это — универсальный механизм... против него не попрешь.

— Получается, если бы не вы, мы тоже смогли бы...

— Это система взаимных ограничителей, Себастиан. Мы не дали вам развить свою культуру точно так же, как вы помешали нам развить свою технологию. Уж не такие мы неспособные к технике, как вам это кажется... Обошлись бы и без постоянного контроля. Без лицензирования. Ну, может, наделали бы больше ошибок... экспериментировали бы больше...

— Выходит, если бы вам была предоставлена полная свобода...

— Или вам... кто знает? Говорю тебе — это обоюдный процесс. Победитель тоже находится в плену у побежденного. Нас уже нельзя разделить — цивилизация не слоеный пирог, Себастиан. Она — монолит.

— Но если бы вы были одиноки...

— Но ведь мы не одиноки. Да и... Ты бы хотел жить в мире, где не было бы людей, а, Себастиан?

— Нет! — горячо сказал он.

Я вновь подумал о Киме. Интересно, что у него в конце концов получится? Мы — изобретательны. Они — консервативны. Если бы не они, если бы человечество ничего не сдерживало... Кто знает — быть может, мы бы еще в этом веке вышли к звездам. Расселились бы по Вселенной. Нас, опять же, было бы больше — гораздо больше... Еще один разумный вид — мощный сдерживающий фактор, даже при том, что пищевые базы в общем и в целом у нас разные. А не будь грандов, весь мир принадлежал бы нам, не был бы чужой вещью, которую из милости дали бедному родственнику — попользоваться.

Рыбы. Все дело в проклятых рыбах: если бы в австралийские реки не поперли рыбы с шестью плавниками, не заселили бы сушу Австралии шестиногие позвоночные, не развился бы из тамошних однопроходных этот странный однополый вид... Ведь на любом другом континенте, при нормальной пищевой конкуренции грандам с их вегетарьянством, с их дурацкой физиологией ничего бы не светило. Австралия до сих пор закрыта для посещений, что там, на исторической родине, с ними приключилось, так до сих пор и не понятно. Но те гранды, что успели в незапамятные времена перебраться через воду, были уже достаточно могущественны, чтобы прижать примитивное человечество к ногтю. Или, по крайней мере, занять внутри него ключевые позиции. Случайность... Надо будет с утра позвонить Киму, подумал я.

В Верхнем Городе, казалось, и дышалось легче... Стекла в телефонных будках стояли на своих местах, стены домов белели свежей штукатуркой...

— Стоп. Вот здесь.

Себастиан расплатился с шофером и тоже стал вылезать из машины.

— Ты что, — удивился я, — прогуляться решил?

— А можно я с вами? — жалобно сказал мажор. — Ночь ведь уже... если я заявлюсь в такое время, мне родитель шею свернет... а с утра я придумаю что-нибудь.

Я вздохнул. Улица была совершенно пуста, дома чернели слепыми окнами, лишь на перекрестке светилась одинокая будка постового, да манекены таращились с ближайшей витрины... Будь Валька дома, уж она бы мне показала — мало того, что сам среди ночи приперся, да еще и мажора с собой притащил... но я на время был свободным человеком, что хочу, то и делаю...

Себастиан нес картину на вытянутых руках, словно она была стеклянной.

Консьерж дремал в своей каморке, но я подумал, что у Себастиана хватит ума и у самого включить подъемный воздуховод. И ошибся — он тут же решительным шагом направился к лестнице. Сначала я решил, что это он из-за картины, но потом сообразил, что малый опять борется за равноправие...

— Не на то ты силы расходуешь, приятель, — сказал я.

Он важно ответил:

— Большое начинается с малого.

Ну что ты тут скажешь?

Я отпер двери и нащупал выключатель в прихожей.

— Ладно, входи.

Так вы один живете? — удивился Себастиан. — Я думал...

Он замолчал и смущенно захлопал глазами. Уж не знаю, какие журнальчики они читают, эти их подростки, но, по-моему, они нас явно переоценивают...

— Жена и сын в деревне... На лето отправил.

— А-а... — неопределенно протянул Себастиан.

— Ванная направо по коридору. Туалет рядом. Я тебе в комнате сына постелю — уж как-нибудь устроишься. Есть хочешь?

— Нет-нет, спасибо, — торопливо сказал мажор, — я лучше чаю.

— Я ж тебе мяса не предлагаю. Там вроде бананы были, в холодильнике...

И понял, что сам он в холодильник не полезет.

Мы пугаем их гораздо больше, чем они — нас, подумал я. Все в нас их пугает... И всеядность. И кровожадность. И неистребимая сексуальность, пронизывающая всю нашу культуру... И буйство воображения... И способность с невероятной легкостью, по-обезьяньи, перенимать все их технологические достижения... Пугает... и влечет одновременно... Мы для них — что-то вроде страшной детской сказки... запретный плод.

Я выложил фрукты на стол в кухне и проверил, не оставил ли я на виду что-нибудь этакое... В быту мы не слишком пересекаемся — официальные приемы не в счет, — и оно, пожалуй, к лучшему. Давно прошло то время, когда мажоры ходили в народ... Нелегко же им, бедным, приходилось.

В ванной шумела вода.

— Там полотенце в полосочку, — крикнул я ему, — оно чистое. Только сегодня повесил.

Себастиан осторожно выглянул из ванной.

— У вас все как у нас, — сказал он, — ну, почти все.

Я неуверенно хмыкнул.

— Кино, что ли не смотришь? Или там сериалы по телику?

— Ты про второй канал? — Он покачал головой. — Родитель не любит. Говорит, там одна сплошная пошлятина...

— Может, по-своему, он и прав.

Он нервно оглянулся, решил, что все в порядке, и неловко уместился за столом.

— Вот ты скажи, — обратился он ко мне, одновременно очищая банан, — ты ведь встроился в систему. Живешь в Верхнем Городе... Неужто ты всем доволен?

— Почему? — устало сказал я. — Найди мне идиота, который всем доволен...

— Но если ты понимаешь, что что-то не так... что надо менять...

— А ты, выходит, знаешь, как надо? — спросил я. — И меня, пожалуйста, не приплетай.

— А зачем в Нижний ходил?

— Попросили.

Ким теперь мне по гроб жизни... надо же, так подставить человека...

— Когда я был маленький, — оживленно разглагольствовал Себастиан, — мне казалось, что все так и надо... Люди на своем месте, мы, гранды, на своем. Но ведь это же не так, правда, Лесь?

— Не знаю, — устало сказал я, — это, знаешь ли, проходит... и с возрастом опять кажется, что так и надо. Шел бы ты лучше спать, малый. Тебе что-то нужно?

Я поймал себя на том, что обращаюсь к нему как к парню — почему-то мы всегда норовим приписать им мужской род... Может, потому, что у нас, у людей, власть всегда ассоциировалась с мужественностью? Они, кажется, и сами это ощущают — недаром же присваивают себе мужские имена.

— Нет, — сказал Себастиан, — ничего не надо... немножко неудобно будет, но ничего...

Он неловко поднялся, чуть не опрокинув табурет, и отправился в детскую. Я подождал, пока за ним не захлопнется дверь, и начал, наконец, копаться в холодильнике в поисках съестного. Вальки нет, и холодильник пустой, подумал я.

Валька была.

Она стояла в дверях, угрожающе уперев руки в бока.

Я не слышал, как она вошла. Небось, теща накрутила — она как-то умудрялась будить в Вальке худшие черты характера. Вот и сейчас: должно быть, ее и впрямь обуял один из этих ее приступов ревности, и она решила нагрянуть с полуночной инспекцией. Чтоб уж наверняка...

Я растерянно сказал:

— Привет.

— Привет, — холодно отозвалась она. — Ты, похоже, не один?

— Вовсе нет, — торопливо ответил я, — во всяком случае...

— Как же, — она мрачно усмехнулась, окинув меня презрительным взглядом, — так я и поверила...

Я уже понял, к чему все идет, и встал, чтобы преградить ей дорогу, но она развернулась на каблуках и решительным шагом направилась в спальню. И тут же наткнулась на Себастиана, который, высунув голову в коридор, с интересом наблюдал за развитием событий.

— Вот так-так! — брезгливо произнесла Валька.

— Погоди, — торопливо сказал я, — сейчас я тебе все...

Но она уже отодвинула меня и решительным шагом двинулась в комнату. На миг она замерла, потом обернулась ко мне — лицо ее перекосила гримаса отвращения.

— Значит, пока я там твоему сыну сопли утираю, ты вот что... — горло у нее перехватило, и оттого голос звучал устрашающе, — ах ты... мерзавец, подонок, извращенец поганый...

— Ты совсем не...

— С мажорами он балуется... Господи, уж лучше бы ты бабу привел...

— Но это...

Но она уже закусила удила.

— Мерзавец! — Она заплакала так, что плечи затряслись. — Ах, какой же ты мерзавец! Подонок...

— Валечка, но это же совсем не...

Тут вмешался этот идиот:

— Послушайте, я только хотел...

Тут Валька развернулась и изо всех сил вмазала мне по морде. Пока я очумело мотал головой, она развернулась и выскочила в коридор, я слышал, как простучали, сбегая по лестнице, каблучки. Оттолкнул неуверенно топтавшегося в прихожей Себастиана и выбежал наружу. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как мигнули сигнальные огни отъезжающей от подъезда машины. Какое-то время я еще бежал за ней, размахивая руками, потом развернулся и побрел обратно.

Себастиан все еще стоял в коридоре.

— Уехала? — сочувственно спросил он.

— А то... — устало ответил я.

— Лесь, — нерешительно сказал он, — мне очень жаль, я...

— Вон отсюда! — Я устало вздохнул и прикрыл глаза. — Демократ недорезанный...

 

* * *

 

Киму я позвонил рано утром — тот сразу взял трубку, видно, полночи провел на ногах. Неужто и впрямь из-за кота этого?

— Ну что? — спросил он торопливо.

— А пропади ты пропадом...

Он понял правильно.

— Ох, спасибо, Лесь. Я тебе по гроб жизни...

— Это уж точно, — кисло сказал я. — Слушай, мне на службу... Давай у Золотых-Ворот...

— Я уже, — булькнула трубка, — уже иду.

Вечером поеду в Осокорки, подумал я, может, к вечеру она отойдет...

Пакетик я засунул в корешок “Объединенной истории” — тоже мне, конспирация. Заглянул в зеркало в коридоре и очень себе не понравился. Все... больше никто у меня ни о чем просить не будет! То есть... всем буду отказывать...

Опорные бревна Ворот истлели в незапамятные времена и были заменены декоративными бетонными брусами — кажется, горбуновский проект... Чудовищная получилась конструкция, но Городской Совет утвердил... Ничего удивительного — там почти сплошь мажоры сидят. Рядом громоздился памятник князю Василию — крылья у национального героя были раза в два мощнее нормальных — художественное преувеличение. Вот так Горбунов и пролез наверх: он им на парадных портретах крылья подрисовывал... вроде чуть-чуть, а все равно совсем по-другому смотрится. У них, у мажоров, свои комплексы...

Ким уже топтался рядом с Василием — никакого сравнения! Да, жалок человек!

Я протянул ему “Объединенную историю”.

— Возьми... почитай...

— Ох, спасибо, Лесь, — повторил он. Потом нерешительно добавил: — Сколько с меня?

— Век не расплатишься, дурень...

— Ну, все-таки, сколько?

Я назвал цифру.

Он помолчал, потом робко проговорил:

— Я частями, ладно?

— Ладно... Ты хоть что-то сделал?

— А как же! — Он оживился. — Сделал! С Китаем у меня интересная штука получается, такой, понимаешь, Китай... А уж народу! Ты прав был, Лесь, — тут не в жратве дело... Что-то тут другое.

— Наличие еще одного разумного вида уже само по себе способно сдерживать рост населения, — сказал я. — А Европа как там?

— Европу я пока не трогал. А степняки все равно прут. Так я пойду? Пока вызовов еще нет, а?

— Валяй... — И, когда он уже торопливо двинулся прочь, окликнул его: — Эй, а кота-то как зовут?

— Васька, — ответил он, не оборачиваясь.

 

* * *

 

Я было двинулся к себе, но на вахте меня задержал Тимофеич.

— Тут Георгий звонил. Так он просил зайти.

— Когда?

У меня по спине пополз неприятный холодок.

— Полчаса как, — сказал Тимофеич. — Он так и сказал: как появится, пусть сразу зайдет...

И я поперся в Административное здание...

Кабинет Окружного Попечителя располагался на шестом этаже — я умучился, пока дошел. Лестница была крутая, лифтом я не мог воспользоваться: просто шахта с площадками-выступами, овеваемая потоками восходящего воздуха.

Раздвижная дверь была закрыта, сквозь матовые стекла проглядывал смутный силуэт — в кабинете горел верхний свет.

Постучал и, услышав приглушенное “входите”, закрыл за собой дверь.

— Вызывали? — спросил я как можно нейтральнее.

— Да, — сказал Гарик, — вызывал. Извини, если оторвал...

Неужели пронюхал, подумал я. Сколько ни внушал себе, что ничем таким, собственно, я и не занимаюсь, ощущение нечистой совести все равно не проходило.

— Ничего... я только пришел.

— Тем более, — гуманно заметил Гарик, — как там твои? Валентина?

То ли он и впрямь всех подопечных по именам помнил, даже их домочадцев, то ли досье просмотрел... скорее, второе...

Я невыразительно сказал:

— Ничего.

— Как Вовка? Сколько ему?

— Семь будет. — Я все гадал, что ему, собственно, надо.

— Говорят, ты в Нижний вчера ходил, — мимоходом заметил Гарик.

Вот оно что...

— Ну, ходил... Однокурсника своего навещал. А откуда, собственно...

— Ну что ты, Лесь, — укоризненно произнес Гарик, — как маленький.

Я так с Вовкой разговариваю. Чтобы, не приведи Господь, не подумал, что с ним обращаются снисходительно.

— Знаю я твоего Шевчука... слышал...

— А слышал, так чего тебе от меня надо? — сухо сказал я. — Сами и разбирайтесь. Затравили человека... парень такие надежды подавал...

— Да ладно тебе, — примирительно заметил Гарик. — Чего разбушевался? Шевчук — диссидент, тоже мне, новость. А то я не знал. Все вы — диссиденты. Кто явный, кто скрытый.

— Ты за всех-то не расписывайся. Есть же индекс толерантности...

— Брось, Лесь... Мы с тобой оба отлично знаем, что такое индекс толерантности — как надо, так и сделаем. Америка... — Гарик вздохнул, — да там исторически сложилось: ее же на паритетных началах осваивали... Считай, с нуля начинали... И то, знаешь... У них там свои комплексы — индейцев повывели, теперь каются, волосы на себе рвут. Я, что ли, против равноправия? Нечего из меня палача народов делать. Но нельзя же сразу вожжи распускать — это уже не демократия, милый мой, это анархия... А эти пустозвоны... Ну, собираются они там, в галерее этой, митингуют... А то я не знал. Не в этом, Лесь, дело... За малого я и вправду беспокоюсь — потомок моего согнездника, как-никак... Вот уж ему там точно делать нечего. Повлияй на него, а? Не игрушки же.

— Ну, — я помялся, — не знаю...

— Так сколько, ты сказал, Вовке? — спросил Попечитель. Глаза у него были сплошь черные — ни зрачков, ни радужки. У них у всех такие. — Семь?

Я стиснул зубы и промолчал.

— Тесты он этой осенью сдает? — Он вздохнул. — Талантливый мальчик. До меня доходили слухи. Низкая толерантность, но талантливый... Но низкая толерантность...

Сука, подумал я. А вслух сказал:

— Бросьте, Гарик. В этом возрасте они все такие.

— Мы хотим организовать школу здесь, — рассеянно заметил Шеф, — при Институте. Здесь ему было бы легче.

Над головой у шефа виднелся циферблат часов, издевательски смахивающий на нимб. Я украдкой взглянул — без пяти десять.

Он вздохнул.

— Неспокойно сейчас, Лесь. Сам знаешь... Нижний Город — чисто тебе Америка; наркота эта, детишки с кастетами... Поговорил бы ты с ним, с Себастианом, мозги бы вправил... Меня-то он не послушает — еще сильней упрется. Тебя-то где так отделали? На Подоле?

Я машинально потрогал скулу.

— Сам ударился.

Гарик пожал плечами. Сейчас он больше всего напоминал нахохлившегося ворона.

— Так поможешь?

У меня опять заболела скула.

— И не проси, Гарик. Хватит с меня.

— К Валентине твоей я сегодня съездил, — Гарик поднял голову и поглядел мне в глаза. — С утра пораньше и поехал. Изложил ей ситуацию. Недоразумение у вас вышло, я так понимаю...

Я кисло сказал:

— Иди ты к черту.

— Ты же сам его видел, Лесь... Мне с ним не сладить: упертый малый. А так — способный парень, добрый... Таким больше всех достается... сам знаешь. Если бы Вовка твой...

— Ты орла своего с Вовкой не равняй. Вовка последний раз уписался всего два года назад.

— Ну, вырастет же он, дай Бог... Лично я тебя прошу, Лесь, понимаешь? Лично.

— Если ты ждешь, что я буду тебе докладывать...

— Незачем мне это. Без тебя, знаешь, найдутся... Ты только за Себастианом присмотри.

Он вздохнул и извлек из ящика стола пухлый том.

— Американские “Анналы” пришли. Хочешь посмотреть?

Я насторожился.

— А что?

— Да там Смитсоны... доктор Шапиро, знаешь такого? Так он примерно те же разработки ведет, что ты с этим своим... как там его? Только они свою модель на ископаемом материале строят — они в Австралии копали. Первая монолитная экспедиция, между прочим... И еще в Африке — комплексная. Я так подумал, что тебе интересно будет.

Сукин сын, мерзкий паршивый сукин сын... Обложили они меня, со всех сторон обложили. Я молча взял журнал, развернулся и пошел к выходу.

— И пора тебе о докторской подумать, — сказал Гарик у меня за спиной.

 

* * *

 

Вернувшись в лабораторию, я занялся журналом — сначала неохотно, потому что ощущал себя опоганенным. Дозволенная храбрость — уже не храбрость. Мерзко, когда каждый твой шаг отслеживается, но еще омерзительней, когда все, что ты делаешь, просто равнодушно принимают к сведению. Но, в конце концов, я увлекся — Шапиро начал с того же, что и я... умные идеи приходят в умные головы одновременно... стоило появиться достаточно сложным машинам... Обидно — Ким все на ощупь осваивал, железо сам собирал, из тех списанных деталей, что я ему притащил. А у них мало того, что машины в свободном доступе — покупай, не хочу, — так еще и средства для этой экспедиции на Зеленый Континент выделили...

Киму я позвонил с улицы, из автомата — полная глупость, раз уж они и так все про нас знают... Сказал ему про Шапиро — он сразу загорелся и затребовал журнал. Я сказал — занесу на днях, сейчас не до этого... и вообще — ты пока сам, ладно?

— Нас накрыли? — сообразил он.

— Вроде того. Васька-то твой как?

— Получше... На глазах прямо... А то ты знаешь, он чихал так, и понос...

— Ладно-ладно, — торопливо сказал я, — потом расскажешь.

Когда я вернулся в лабораторию, позвонила Валька. Голос у нее был виноватый.

— Твой Гарик сегодня приезжал. Ни свет, ни заря... — сказала она.

Я хмыкнул.

— Я, кажется, погорячилась.

— Кажется...

— Ты с ним не конфликтуй.

— Да я и не конфликтую.

— Он уж так извинялся... сказал, чтобы я сразу к нему обращалась, если что... Он тебя на завотделом продвигать собирается, ты знаешь?

— Понятия не имел.

— Им сверху план спустили. Люди им нужны — на руководящие...

— Понятно.

— Ну, хватит дуться, — вспылила она, — я же сказала, что погорячилась.

Теперь она надолго притихнет, подумал я, раз уж убедилась, что единственным, кого я притащил в наше семейное гнездышко в ее отсутствие, оказался всего-навсего бестолковый родственник доброго и мудрого начальника. В конечном счете, я же для нее и старался — вон, Гарик какие золотые горы теперь сулит. То, что он меня, фактически, загнал в угол, я ей говорить не стал — пусть себе радуется.

А еще через полчаса позвонил Себастиан.

— Мне так неловко, Лесь, — начал он с места в карьер.

Я сказал:

— Ладно, проехали.

— Гарик сказал, он все уладил. Это... недоразумение...

— Я же сказал — проехали.

— Тогда я хотел попросить тебя об одном... еще об одном одолжении.

Я прикрыл глаза и вздохнул.

— О, Господи... Ну что еще?

— Это для Бучко, — пояснил он. — Понимаешь... друг моего родителя держит галерею в Пассаже. Я подумал — если там картину выставить... Это очень престижная галерея, его имя прозвучит, ты понимаешь? Появятся покупатели.

— Я очень рад за Бучко, — сказал я. Он мне и вправду понравился. — А при чем тут я, собственно?

— Доминик мне не поверит. Он, когда я живописью занялся, был против — пустое, говорил, дело. Решит, что это опять одно из моих увлечений...

— Он же галерейщик, нет? Искусствовед. Что он — в живописи не понимает? При чем тут я?

— Ты же знаешь, Лесь, как они к авангарду... А ты сумеешь его убедить — люди в таких вещах разбираются.

— Да я ж не художник...

— Художнику он как раз и не поверил бы. Художник лицо заинтересованное. А ты — человек культурный.

Чертов Гарик, подумал я, наверняка ведь слушает... Так, значит, они и вправду везде понатыкали своих жучков... А я еще, дурак, не верил.

— Себастиан, — сказал я, — а чем ты вообще занимаешься? Ты что, хронически свободен, что ли?

Он удивился.

— Так ведь каникулы...

— Да, — сказал я, — верно. Каникулы.

Худсалон Доминика и впрямь располагался в самом престижном месте города — гигантском торговом центре, накрывшем своим стеклянным куполом целый квартал между Проспектом Дружбы и Суворовским бульваром. Выходившие во внутренний дворик многочисленные балконы и галереи соединялись ажурными пролетами мостиков, а то и вовсе мощными встречными воздушными потоками, что позволяло мажорам с их недоразвитыми крыльями испытывать полноценное ощущение полета. Вверх и вниз бесшумно сновали предназначенные для людей кабины из зеркал и стекла — такие просторные, что ими не брезговали пользоваться и мажоры. Меж степенными прохожими раскатывали роллеры — мода, проникшая и в Нижний Город. Мажоры выглядели на роликах гораздо грациозней своих человеческих сверстников — они лихо удерживали равновесие, плавно поводя крыльями.

Тут были выставочные залы, музыкальные салоны, лавочки народных промыслов, кегельбаны, кинотеатры и многочисленные кафетерии — сплошь, разумеется, вегетарианские, но кормили в них действительно роскошно, на любой вкус.

— Сегодня я угощаю, — сказал Себастиан. — Только вот картину пристроим...

Мы пробивались сквозь толпу праздной, нарядно одетой публики...

Себастиан ни с того, ни с сего сказал:

— А в Нижнем Городе не так...

— Да ну?

— Я не понимаю... Это из-за того, что... словом, из-за репрессивной политики?

— Не знаю... Отчасти, разумеется, там не сливки общества селятся... А отчасти и здесь — показуха. Сам знаешь, как это бывает, вбухают кучу денег в какой-то проект идиотский, а потом носятся с ним... Пропаганда, да и... — недоговорил и замолк, всматриваясь в толпу.

— Ты что, Лесь?

Я покачал головой.

— Не знаю... так, показалось. Ну, где там твой худсалон?

Салон Доминика был на третьем уровне, его вывеску украшала эмблема — бледный фосфоресцирующий полумесяц.

Себастиан обрадовался.

— Вот кстати... На картине-то тоже луна... Ее надо будет на витрину выставить.

Мы вошли внутрь, и колокольчик над дверью отозвался мелодичным звоном. Доминик оказался немолодым, солидным грандом, одетым с артистически небрежным шиком.

— Милости прошу, сударь, — обратился он ко мне, видимо, приняв меня за потенциального покупателя. И тут же скис, увидев маячившего за моей спиной Себастиана.

— Добрый день, старший, — жизнерадостно сказал тот.

— Добрый день, — ответил Доминик, видимо, примирившись с неизбежным. — А это кто с тобой? Опять художник?

— Нет, — сказал Себастиан, — это мой друг, Лесь. Он биолог... Он в Технологическом Центре работает. Верно, Лесь?

Я кивнул.

— Он вам еще не очень надоел? — участливо спросил Доминик.

— Нет, — ответил я. — Отчего... Забавный малый...

— Вечно у него идеи какие-то завиральные... с живописью этой...

Для владельца салона Доминик относился к живописи несколько скептически.

— Ему картину подарили, — пояснил я. — Бучко, совладелец галереи “Човен”, знаете такого?

— Что-то слышал, — неопределенно отозвался Доминик.

— Ну, парню лестно стало. Теперь он вроде как ее прославить решил...

— У меня повесить хочет, — проницательно заметил Доминик, — а выставочная площадь у меня, между прочим, не бесплатная... Тут, знаете, сколько один квадратный метр стоит? — Он вздохнул. — Как по-вашему, он хоть приличный художник, Бучко этот?

Я твердо сказал:

— Без сомнения. Я в живописи не разбираюсь, но даже я понимаю — тут что-то есть. Колорит...

— Колорит... — задумался Доминик. Он отошел на два шага и, по-птичьи склонив голову набок, стал рассматривать картину — на лице его было отстраненно-профессиональное выражение. — Да, пожалуй... В этом примитивизме и впрямь что-то есть, как по-вашему?

— Наитие, — сказал я самым своим академическим тоном, — озарение... инсайт... Бучко видит не форму вещей — он видит их суть... не физику, а метафизику... понимаете, о чем я?

— Кажется, да, — неуверенно отозвался хозяин.

Себастиан за моей спиной тихонько подпрыгивал на месте. Я, не оборачиваясь, пихнул его локтем. Он охнул и замер.

— Пожалуй, — сказал Доминик, задумчиво глядя на стену за стойкой, — если повесить его сюда...

— В витрину, — торопливо подсказал Себастиан.

— Там он сразу бросится в глаза, — согласился я, — нешаблонно, все такое.

— Пейзаж я поставил, — грустно произнес Доминик, — так на него никто и не смотрит. Даже гранды... А ведь хороший пейзаж — дерево выписано листик к листику... точь-в-точь как настоящее.

— В том-то и дело, — я многозначительно покачал головой, — в том-то и дело...

Доминик взял картину и направился к витрине, осторожно пробираясь между причудливыми напольными вазами. И тут в глаза ударил ослепительный свет.

Я не успел ничего понять — и все же изо всех сил дернул Себастиана за крыло. Тот пошатнулся и упал под массивный стенд из красного дерева, на котором были распялены куски разноцветного батика. Взрывная волна, распахнув массивную дверь, отбросила меня за прилавок, и, уже упав навзничь, увидел, как трескается крытый купол, и медленно, медленно, становясь на ребро, падают вниз осколки стекла.

Словно опускаются на дно.

На самом-то деле все случилось в одно мгновение. Стекло в витрине подалось внутрь, рассыпалось мелкими блестками и веером разлетелось по салону, втыкаясь в накренившийся стенд сотнями блестящих игл. Ажурный мостик напротив галереи лопнул, и над балконом повис, покачиваясь, искореженный скелет арматуры, а сверху, лупя по уцелевшим перекрытиям лопнувшими тросами, стремительно падал лифт, и там, в нем, металось, билось о прозрачные стены что-то пестрое.

И над всем этим заливался заходящийся женский плач.

Грохот все еще раздавался — но это уже было эхо взрыва. Сверху падали какие-то обломки, что-то взрывалось в магазинчиках и кафе, фонтан на первом этаже превратился в облачко пара.

Осторожно поднялся. Глаза запорошило осыпавшейся штукатуркой, и какое-то время я тер глаза, смаргивая слезы. Доминик лежал в витрине, неловко раскинув крылья. Из горла у него торчал обломок стекла, и лунный мажор на картине был залит кровью.

Себастиан медленно выбирался из-под покосившегося стенда.

— Что это было? — Он оглушенно покачал головой.

Я сквозь зубы сказал:

— Похоже на бомбу...

Тут он увидел тело.

— Старший! — Он потряс Доминика за плечо, потом в ужасе уставился на измазанные в крови растопыренные пальцы. — Лесь, он...

— Да...

— Но как же... — Он озирался, не в состоянии осмыслить случившееся. — Почему?

— Откуда я знаю — почему.

Он скорчился и застыл, прижав руки к животу. Господи, подумал я, он же сейчас вырубится.

— У тебя шок, — сказал я, — уходи. Нужно выбираться. Тут сейчас опасно — могут начаться пожары.

Тогда, подумал я, весь Пассаж превратится в гигантскую душегубку. Часть выходов и так наверняка завалило, остальные — забиты обезумевшими людьми и мажорами.

— А ты?

Я сдернул со стенда пестрые тряпки.

— Пойду вниз. Наверняка кто-то еще нуждается в помощи. А ты иди... и позвони родителю, пока он там с ума не сошел.

— Нет, — твердо сказал Себастиан, — я побуду тут. С Домиником... Одного нельзя. Не положено. Зачем это, Лесь? Зачем?

Я молча пожал плечами.

Если бы Себастиан не завел тот разговор про Нижний Город, я, пожалуй, не обратил бы внимания. И даже теперь не был уверен, действительно ли в нарядной толпе мелькнула та женщина, с которой я столкнулся в церкви? Сейчас-то она была одета и причесана как преуспевающая горожанка, но ошибиться трудно — она была очень красива. Невероятно красива.

 

* * *

 

Домой я добрался только заполночь. Вся одежда была перемазана задубевшей, высохшей кровью — я содрал ее, кинул в бак стиральной машины и в одних трусах уселся перед телевизором с банкой пива в руках — переодеваться сил уже не было. Тут же позвонила Валька, совершенно обезумевшая, — похоже, она пыталась дозвониться последние часа четыре, не меньше, с тех пор, как сообщения о взрыве впервые появились в сводках новостей. Я сказал ей — со мной все в порядке.

— Но где же ты был? — надрывалась она.

Чтобы не слишком пугать ее, я сказал, что был на призывном пункте — нас мобилизовали — всех, у кого начальная медицинская подготовка. Слишком много жертв, скорая не справлялась.

Жертв и впрямь было много.

Включил телевизор: обычно после двенадцати идет какой-нибудь симфонический концерт по первой да унылый сериал по второй, но сейчас — все каналы были забиты новостями, сводки следовали через каждые полчаса. Но толком так ничего нового и не узнал — то ли в действительности ничего не известно, то ли информацию засекретили. С них станется, подумал я, хотя шила в мешке не утаишь — Пассаж все-таки, центр Города, а число жертв перевалило за две сотни — из них, по меньшей мере, половина мажоров, а некоторые останки до сих пор не могут опознать.

После первых выпусков, в которых сквозила растерянность и факты подавались без всяких комментариев, последовали первые официальные заявления — даже на втором канале их читал мажор, а не человек, что само по себе подчеркивало их официальность. Пока никто не взял на себя ответственность за взрыв, сказал он, но устройство было слишком мощным, чтобы считать случившееся в Пассаже делом рук какого-нибудь одного маньяка. Взрывчатку, понятное дело, используют на строительных работах, но о фактах хищения за последнее время ничего не известно, да и речь шла не просто о взрывчатке, а о бомбе с часовым механизмом; взрыв произошел в конце дня, когда Пассаж переполнен, и это отнюдь неслучайно.

Я провалялся в постели дольше обычного, но торчать дома в одиночестве было совсем уж тошно. Позвонил Киму — его не было... Должно быть, ушел по вызовам.

К утру ничего не прояснилось. Разве что сказали, что все выходы из города перекрыты, на мостах и трассах стоят кордоны, а речной вокзал оцеплен. Насколько я понял, — Нижний Город оцепили тоже. Может, им все же что-то известно? Включил приемник: хотел послушать Америку, но ее глушили, как давно уж не глушили.

Дело шло к полудню, когда я все же собрался в институт. Но по пути к остановке меня перехватил Себастиан.

Выглядел он паршиво, даже хуже, чем вчера, хотя тогда казалось, хуже и невозможно.

— Можно тебя на минутку, Лесь?

— На минутку — можно, — устало согласился я. — Ты нормально добрался?

— Чего? — удивился он, потом сообразил. — Это ты про вчера? Нормально...

Он помолчал, потом уныло сказал:

— Ты знаешь, везде патрули.

— Это утешает.

— Мне пришлось... — Он вновь замолк. Да что же такое с парнем... — Мне нужно с тобой поговорить, Лесь. Очень. Очень.

— Мне тоже паршиво — не ты один такой нежный. И вообще — может, хватит с тебя приключений? Сидел бы дома...

Вооруженный постовой на перекрестке уже начал подозрительно поглядывать в нашу сторону. Я взял Себастиана под локоть — он даже не попытался отстраниться — и потащился с ним вниз по улице, по направлению к парку... Себастиан нервно хлопал крыльями, распугивая многочисленных голубей.

— Я слушаю.

Ну что ему надо от меня, в самом деле?

— Не злись так, Лесь, — попросил Себастиан, — пожалуйста...

Асфальт блестел, словно его долго и тщательно отмывали от крови, купы каштанов отражались в нем вниз головой.

— Пошли, а то мусор смотрит.

— Мусор? — удивился Себастиан. — Ах да...

— Сейчас все всех будут подозревать. Так что ты хотел сказать?

Себастиан поглядел на меня своими сплошь черными глазами, которые то и дело подергивались мутной пленкой третьего века.

— Лесь, — Себастиан неловко посмотрел на меня, — это не может быть Адам?

— Это может быть кто угодно... — Я остановился и в свою очередь уставился на него. — Погоди. Почему ты так думаешь?

— Он нас ненавидит.

Я вздохнул.

— Себастиан, вас ведь ненавидят очень многие... но далеко не все из-за этого пойдут на то, чтобы взорвать самый людный в Городе торговый центр. Ну, при чем тут Шевчук, скажи на милость?

— Он... занимается чем-то... нелицензионным... Я видел, как он прятал... какое-то оборудование...

— Какое?

— Не знаю, Лесь. Оно было завернуто — упаковано. Он его у Бучко держал... наверху... потом унес. Он меня... — Себастиан вновь уставился на меня своими глазищами и с трудом произнес: — Я и сам принес ему... он просил... Горелку бунзеновскую... охладитель... Тогда получается, если это он, я тоже виноват. Ты понимаешь?

— Погоди... Он сказал, для чего ему все это?

— Сказал. Что с лекарствами плохо. Поставки урезают. В роддомах сепсис. Что он сам. Пытается.

— Может, оно и так. — Я покачал головой. — Послушай, Себастиан... Ты вообще где учишься?

— На философском, — машинально ответил он, — на первом курсе... только какое...

— Для того, чтобы сделать бомбу, вовсе не нужен охладитель. Нужна взрывчатка. Ты же не доставал ему взрывчатку.

— Нет... но... А он сам — не мог?

Все мы в институте проходили фармакологию. Неорганическую химию, впрочем, тоже проходили.

— Кому теперь верить, Лесь? — безнадежно произнес Себастиан. — Я ведь хотел, как лучше. Хотел помочь — чтобы люди... без ограничений... чтобы их способности раскрылись! Это же несправедливо — только потому, что мы первые...

Да, подумал я, несправедливо... Сначала вытеснили нас с Дальнего Востока, пастбища все перепахали под плантации корнеплодов, рисовые поля осушили, а потом, когда целые племена, оголодавшие, обездоленные, стронулись с места и хлынули в Европу, явились такими спасителями... Спустились с неба на своих аэростатах... Понятно, как их тогда приняли! И помогли отбить нашествие, помогли построить панцирные машины, и зеркала, и катапульты... Неудивительно, что мы им покорились — сами просили, чтобы взяли наши земли под крыло... Тогда, согласно официальной истории, и началась эра воссоединения. К обоюдному процветанию...

— Если я скажу об этом... даже родителю... Он ведь арестует Адама — сразу же арестует. Знаешь, что сейчас в высших сферах творится? А как я Бучко в глаза смотреть буду? Особенно если окажется, что он не виноват — Адам!

— Ты что же, предлагаешь мне выяснить, виноват он или нет? Так я прямо подойду к нему и спрошу: “Адам, скажи мне по старой дружбе — не ты Пассаж взорвал?” А он мне так прямо и ответит...

— Но мне-то уж наверняка не ответит, — возразил Себастиан.

Он порылся в кармане и вытащил пластиковый квадратик.

— Это еще что?

— Это пропуск. В Нижний Город теперь нужен пропуск. Я его на твое имя выписал.

Бланк наверняка спер у родителя, подумал я. Ох, наплачется с ним его родитель, как пить дать, наплачется.

— Ты меня намерен впутать в какую-то очень неприятную историю, Себастиан.

— Пожалуйста, Лесь! Пожалуйста! Иначе — что мне остается?

Да он меня шантажирует, дошло до меня. Не пойду, он донесет на Адама — и на всех остальных тоже.

— Только руки на себя наложить...

— Хорошо, — устало сказал я, — хорошо. И откуда ты только взялся на мою голову!

 

* * *

 

Подол и впрямь был оцеплен — ничего серьезного, но взъезд перекрыт шлагбаумом, и у шлагбаума стоят патрульные. Не мажоры, люди — видно, власти все же боялись обострять обстановку, — но все вооружены, все в касках и бронежилетах, при полном параде.

Я предъявил свой пропуск и удостоверение личности. Сказал, что представлял наверху картину из галереи “Човен” и теперь хочу известить владельца, что она пострадала при взрыве.

Меня пропустили. Правда, предварительно обыскали — на предмет оружия, я полагаю.

Бучко, пригорюнившись, сидел за застеленным газетами столом.

— Тебе самогону? — сходу спросил он.

— Лучше вина, если осталось.

— Зачем — осталось? Целая канистра есть. Недавно заправил.

Я отхлебнул теплого вина, оно показалось мне чересчур кислым.

— Слыхал, чего творится? — вздохнул Бучко. — Говорят, постоянные кордоны поставят — теперь так просто не пройдешь... Хотел бы я знать, какие гады...

— Я там был, — сказал я. — Этот твой... ученичок... потащил твой подарок в салон в Пассаже, хотел выставить...

Бучко слегка оживился.

— И что?

— Нет больше того салона...

Он вновь протяжно вздохнул.

— Еще бы немного, и у меня начали их брать, — грустно сказал он, — а, впрочем, хрен с ними... разве они чего понимают. Ладно, будь здоров.

— Тебе того же. — Я поднял стакан.

— Малый хоть цел?

— В шоке...

— Нежные они, — он осуждающе покачал головой, — кишки слабые.

— Брось, не такие уж они нежные. Вон, как нас в свое время скрутили — и по сю пору оправиться не можем... А что до малого — так он там сидел с убитым родственником посреди этой кровищи... Я чего пришел? Худо дело, Игорь... Шум поднялся... Малый сказал, Шевчук у тебя держал что-то... Оборудование какое-то...

— Донести хочет, — спокойно проговорил Бучко.

— Хотел бы — уже донес. Неспокойно ему, понимаешь? Сам-то ты хоть знаешь, что это?

— Так, мелочи это, — буркнул Бучко. — Он лабораторию хотел организовать... фармацевтическую... пока у мажоров допросишься... А я заодно попросил его фильтры мне на змеевик поставить. Он и поставил. А остальное забрал.

— Все равно... Подсудное же дело...

— А мне-то что? Да и потом, Лесь, хотели бы, так давно бы взяли Адама... А ты что, думал, он взрывчатку делает? Нет, он не стал бы. Он же врач, Адась, понимаешь? Он людей жалеет.

— Мажоров-то он не жалеет.

— А чего их жалеть, соколиков? Но Адась никогда не стал бы своих на клочки разносить. Не такой он человек...

Я встал.

— Спасибо, Игорь. Пойду я... Погляжу на эту его... лабораторию...

— Он что, дурак, по-твоему? — удивился Бучко. — А впрочем, может, и дурак. Иди, взгляни. Он на Петра-реформатора десять живет, Адась-то.

С Днепра дул сырой ветер, небо было серым, с розовыми переливами, точно распахнутая створка раковины-жемчужницы. Начал накрапывать мелкий дождик — теплый, совсем летний.

Домики по улице Петра-реформатора были низенькие, большей частью одноэтажные, окна начинались чуть не от земли, но за занавесками вполне можно было различить приличную модную мебель, а порою — и хрустальные люстры, которых не постыдился бы концертный зал среднего размера. Зарабатывали в Нижнем Городе не так уж плохо.

Но к дому номер десять это не относилось. Дверь обшарпана, звонок вырван с мясом. На стене надпись углем “бей мажоров!”, поспешно затертая, но все равно различимая. Откуда-то сверху доносилось приглушенное воркование — я задрал голову: на крыше громоздилась шаткая, покосившаяся голубятня.

Шевчука я застал дома.

Он даже не удивился, увидев меня.

— Проходи, — сказал он торопливо, — в кухню проходи. Я сейчас.

Он нырнул в полутемную комнату, потом вновь появился. Рукава у него были закатаны по локоть, рубашка в мокрых пятнах.

— У жены токсикоз, — пояснил он, — второй раз за сегодня откачиваю... А эти сволочи кордоны поставили.

— В скорую звонил?

— Не едут. Не до того им. Больницы там забиты. До хрена раненых, слыхал?

Я сказал:

— Слыхал. Кто это мог сделать, как ты думаешь?

— Есть у меня одна идея, — сказал он равнодушно.

— Какая?

— А поглядим...

— Не так уж сложно такую бомбу собрать, верно, Адам? И ты бы мог...

Он внимательно посмотрел на меня.

— Кто угодно мог бы. При чем тут я?

— Себастиан рассказывал, он тебе что-то притащил по твоей просьбе.

— Мажор этот? — Он покачал головой. — Так, значит, наш борец за равноправие наложил в штаны и тут же побежал каяться? Так я и думал.

— Никуда он не побежал. Это я тебя спрашиваю, Адам. Чем ты занимаешься, скажи на милость?

Он внимательно посмотрел мне в глаза.

— Что бы я тут ни делал, к взрыву в Пассаже это не имеет никакого отношения. Никакого. Мамой клянусь. Да за кого ты меня принимаешь?

— Сам знаешь, как оно бывает. Когда кого-то так сильно ненавидишь, остальное начинает казаться... неважным. А ты же их ненавидишь, разве нет?

— Ненавижу... — Он устало потер лицо. — Что с того? Да я в жизни не стал бы... Там ведь женщины были... дети...

— Они ж не ваши были. Из Верхнего Города. Ты же и их тоже ненавидишь... нас...

— Господь с тобой, Лесь! Ради чего же я все... Нет, это не я. Здоровьем жены клянусь.

— Кто же? Я-то думал, они группу Ляшенко тогда всю взяли...

Диссиденты? Подпольщики? Нет. Не верю. Такое мощное устройство — я бы знал... до меня дошли бы хоть какие-то слухи... Нет, Лесь, — он покачал головой, — нет. Говорю тебе, тут совсем другое дело. Ты еще вспомнишь... Лесь, это они. Они сами все устроили. Этот взрыв в Пассаже.

— Брось, это на них не похоже. Зачем это им — весь аппарат подавления у них в руках, полиция, армия. Да и кровь они не любят — сам знаешь, они предпочитают тихой сапой... Решиться на такое?

— Тому, кто это сделал, вовсе не надо было смотреть на кровь. Ему надо было только подложить эту бомбу, часовой механизм подгадать к часу пик и удалиться.

— Но зачем? Своих же!

— Чтобы свалить вину на нас. На людей. Чтобы показать, как мы опасны. Мы вырвались из-под контроля, понимаешь? Когда начался технологический бум, мы оказались способнее их — за нами уже трудно уследить. А если мы наберем силу... Вот они и хотят — как в Китае... Они боятся нас. Ненавидят. И боятся. Причина им нужна, чтобы нас прижать. Повод.

— Но Америка...

— А фиг ли нашим та Америка! Пока они там будут расчухиваться, Евразийский союз подпишет договор с Китаем — и что им тогда Америка? Мы числом возьмем!

Столько лет, столько веков гранды держали верх — именно из-за технического превосходства. Но нынешний рывок, похоже, и для них самих оказался неожиданностью. Вот они и испугались — гранды. А человечество, которое традиционно считалось неспособным к технике, освоилось гораздо быстрее. Может быть, даже... До меня вдруг дошло, что все последние достижения техники могли быть вовсе не плодами светлого ума родных наших Попечителей... А вся система лицензирования введена вовсе не для того, чтобы окорачивать особенно бесталанных обезьянок, которые вилку от штепселя втыкают известно куда, а... Чтобы отлавливать все новейшие разработки, которые, точно искры гигантского пожара, вспыхивают то тут, то там... по лицензированным Центрам и полузаконным домашним мастерским...

— Так чем ты тут занимаешься, Адась?

Шевчук потер лицо.

— Лаборатория это. Опытная. Ну, не совсем лаборатория, так... Не хочу я ее лицензировать, понятное дело, — да и не дали бы они мне лицензии, сроду не дали бы. Сам знаешь, как оно... Антибиотики уже полтора десятка лет как известны, а широкого производства так и не наладили — боятся. И чего — мол, дурь мажорская налево будет уплывать? Нет, милый мой... Смертность понизится — в том числе и детская... Больше нас будет, вот чего они боятся. Так что хватит от них зависеть, Лесь. Мы и сами не хуже. Сколько мажор в институте занимается? Восемь лет? А нам до четырех урезали. Так наши за эти четыре... Спохватятся они, так поздно будет — мы уже такое...

— Убрал бы ты ее... лабораторию эту свою... свернул... от греха подальше...

— Уже, — рассеянно отозвался он.

Из комнаты донесся неразборчивый женский возглас. Шевчук насторожился.

— Извини... мне не до того сейчас, ладно?

Он развернулся и поспешно направился обратно в комнату. Я остался в кухне. Здесь было не то, что грязно, — скудно. Обшарпанные стены осыпаются лоскутами какой-то гнусной зеленой краски, на полке, застеленной газетой, громоздится стопка фаянсовых тарелок с отбитыми краями, из крана ржавой струйкой льется вода. Человечество он облагодетельствовать хочет, подумал я в раздражении, хоть бы раковину дома починил... и сам устыдился своих мыслей — какие-то они были снисходительные, мажорские мысли. Из комнаты доносился острый запах корвалола.

— Может, помощь какая нужна? — крикнул я.

— Нет, — приглушенно отозвался Шевчук, — не надо. Ты это... иди, ладно? А что до террористов всяких — ты их в другом месте ищи.

Я вздохнул и направился к двери.

— Захлопни ее и дело с концом, — сказал Шевчук за моей спиной.

...По крайней мере, Себастиан может успокоиться, подумал я — почему-то я поверил Шевчуку. Чем бы он там ни занимался, никакого отношения к взрыву в Пассаже это не имело. Я брел по горбатому Андреевскому спуску, где, несмотря на мелкий дождь, было довольно много прохожих — лица чуть более возбужденные, чем обычно, голоса чуть более громкие — словно вчерашние события открыли какие-то скрытые клапаны. Последний раз крупные беспорядки на Подоле случились лет пятнадцать назад — я тогда был еще подростком, а телевизоров не было вовсе. Только три канала радиовещания и слухи... самые разнообразные, страшные слухи... Слухов-то и сейчас хватает, подумалось мне...

Ляшенко, по официальной версии, готовил серию таких взрывов — чтобы дестабилизировать обстановку... спровоцировать прогнивший режим на непопулярные меры... и, под шумок, прибрать власть к рукам, разумеется. Но Ляшенко арестован... Организация разгромлена — у них с самого начала не было никаких шансов...

Резкая трель милицейского свистка резанула мне уши, и я машинально обернулся, ища Себастиана...

Это, разумеется, чистое наваждение — просто что-то там творилось, у пропускного пункта... Здесь толпа была еще гуще, у кордона скопилось достаточно возбужденных людей; кого-то — из тех, кто возвращался на Подол с ночной смены в Верхнем Городе или просто шел к родственникам, — не пускали внутрь, кого-то, напротив, не выпускали... Люди в униформе прочесывали толпу, их толкали, мешали продвигаться... О, Господи, сообразил я, да они кого-то ищут!

Она буквально врезалась в меня — иначе бы я ее не узнал; сейчас она походила на любую жительницу окраин — белый платок надвинут на лоб, молодое тело скрыто бесформенной кофтой. Кофта была темная — я, скорее, почувствовал, чем увидел, что на плече у нее расплывается горячее пятно.

Ее пальцы вцепились мне в локоть, белое лицо — белее платка — оказалось совсем рядом.

Через руку у нее было перекинуто грубое шерстяное пальто — что-то уперлось мне в бок, металлическое, холодное.

— Идите рядом, — выдохнула она.

— Хорошо, — я понимал, что она на грани, и старался говорить как можно ровнее, — уберите пушку. Я вас не выдам...

Она поколебалась секунду, но ощущение холодного ствола под ребрами исчезло. Лишь теперь я понял, что она цеплялась за меня из последних сил — по той тяжести, с которой она навалилась мне на плечо.

Мы неторопливо двинулись вниз, по склону — обычная супружеская пара, застигнутая врасплох непонятными событиями этого недоступного пониманию мира.

Тропинка круто сворачивала к докам, растрепанные плакучие вербы заслоняли нас от пристальных взглядов патрульных.

Она начала вырываться — очень слабо, видимо, из последних сил. Я придержал ее за локоть.

— Спокойнее...

— Это дорога в доки, — она отчаянно мотнула головой так, что уголки платка взметнулись, точно белые крылья, — мне туда нельзя... Патрули...

За спиной раздался пронзительный свист. Она вновь отчаянно рванулась, пытаясь освободиться.

— Спокойнее, — повторил я, — я тут рос... Здесь где-то должен быть старый водосток... если его не замуровали...

Кирпичный зев водостока зарос бурьяном так, что я его чуть не пропустил. На полу скопилась грязная застоявшаяся вода.

— Сюда, — сказал я.

— Шевчук, — пробормотала она почти отстранение, — мне нужен Шевчук. Я видела — вы от него выходили...

— Вам нужен врач, — согласился я.

— Шевчук... он не выдаст...

— Я приведу Шевчука. Попробую.

Водосток резко забирал вверх, еще двести метров — и разлом, из которого бил мутный дневной свет. Мы когда-то играли здесь в защитников Новоградской Крепости — последнего вольного города, человеческого города, осмелившегося противостоять Объединенной Империи. Была такая легенда, что их не истребили совсем, а они ушли в подполье, в катакомбы, и выйдут, когда в них появится нужда.

Я осторожно высунулся в разлом — поблизости было пусто. Худая черная кошка шарахнулась в сторону. Помог выбраться своей спутнице — она еле шла, слепо цепляясь за мою руку... Какое-то время мы шли, пригнувшись, прячась за давно нестрижеными куртинами, потом пересекли сквер, и я вновь оказался в начале своего пути. Расписанная причудливыми узорами стенка, карниз... Еще полчаса назад Бучко был дома.

Я позвонил в колокольчик.

 

* * *

 

— Хорошенькое дело, — грустно сказал Бучко.

Дверь в кладовку была открыта, на полу валялись окровавленные тряпки.

Ей не поможет никакой Шевчук, подумал я. Она потеряла слишком много крови.

— Скорее, — пробормотала она сквозь зубы.

— Сейчас, — я подставил окровавленные ладони под хлипкую струйку из рукомойника. Рану я ей перетянул, вот, собственно, и все, что я мог сделать. Шевчук вряд ли сделает больше.

Бучко печально покачал головой.

— Она ж убийца, Лесь. Что ты с ней возишься?

— Потому что я хочу знать, что происходит на самом деле. А разве ты не хочешь?

— Еще чего, — отрезал Бучко.

Я выглянул в окно. Переулок был пуст — должно быть, все столпились около кордона.

Женщина сидела — скорее, лежала — на полу у стены. Я подсунул ей под голову свернутую куртку. Движение худых смуглых пальцев было слабым, почти незаметным, но я понял и наклонился над ней.

— Аскольд... — сказала она еле слышно.

— Что — Аскольд?

— Это он... Роману побег... если я...

— Что это она несет? — удивился Бучко.

— Похоже, она из группы Ляшенко. Видно, ей сказали, что Роману устроят побег, если акция удастся.

— Роман сам должен был... — Глаза у нее заволокло мутью, и они до странности напоминали глаза Себастиана. — Все уже было... Но он остановил операцию... в последнюю минуту... тогда они пришли и...

Я еле удержался, чтобы не встряхнуть ее.

— Дальше...

— Взяли группу... Только мне удалось бежать... Так я думала...

— Он дал вам уйти?

— Получается, так, — подтвердила она. — А потом нашел меня... Я сделала все, как он сказал. Все. А он...

— Расправился с вами.

— Попытался. — Она на миг вздернула голову, в глазах блеснул огонь. — С тем его человеком я сама расправилась...

Огонь погас, она откинулась к стене и недоуменно произнесла:

— Он же был на нашей стороне...

А Шевчук-то прав, подумал я, он-то сразу понял. Ненависть делает человека зорким.

Бучко растерянна поглядел на меня.

— Что-то я не просек...

— Все очень просто, Игорь, — пояснил я. — Аскольд исподволь готовил себе рычаги для захвата власти. Это он прикармливал группу Ляшенко. На какой-то момент их интересы совпали. Ляшенко, должно быть, готовил серию таких терактов...

— Зачем?

— Кто их поймет? Может, чтобы дестабилизировать обстановку...

Женщина пошевелилась.

— Вынудить их... на репрессии... пусть бы показали свое... истинное лицо. Тогда люди поймут — даже такие соглашатели, как вы. С ними нельзя сотрудничать. С ними можно только бороться.

— Да что там у них, у народовольцев, — пожал плечами Бучко, — одни идиоты, что ли?

— У них какая-то своя логика... Но потом Ляшенко, должно быть, все же заподозрил, что его используют... И отменил акцию. Тогда Аскольд напустил на них охранку. Боюсь, что... Нас ждут тяжелые времена. Аскольд рвется к власти. А для этого ему нужно убедить оппозицию, что люди — опасны... Или стали опасны — теперь, когда технологии вырвались из-под контроля. Он подгребет под себя весь аппарат подавления — под свой новый комитет. Армию, полицию, все...

— А... как же мы? — растерянно спросил Бучко.

— Что — мы?

— Прижмут. — Бучко щедро плеснул в стакан самогону из заветной бутыли и закусил перышком лука. — Точно, прижмут. На вегетарьянство переведут... говорю тебе, Лесь, под Фастовом эшелоны пустые вторые сутки стоят — кум своими глазами видел... Они туда весь скот сгонят и вывезут... А нас на силос посадят...

Женщина беспокойно пошевелилась. Грязное окно было сплошь в потеках дождя, гул толпы у кордона долетал неясный, смазанный, точно шум прибоя.

Я медленно сказал:

— Игорь... Это не для скота вагоны...

Бучко застыл со стаканом в руке.

— Что?.. Всех?

— Ну, скорее всего — Нижний Город... Наверняка его потому и оцепили. Потом, Аскольд же не дурак — одновременно надо бить. Со всех сторон. Сейчас в губерниях вспыхнет — везде, где он дурачков этих прикармливал... Париж... Берлин... везде... пройдет волна терактов, потом найдут виновников... Сам знаешь, как оно делается... И кто докажет... Истинных соучастников он же уберет — уже убирает... Господи, да ее любой ценой спасти нужно... Беги за Шевчуком, Игорь... Пусть все тащит, что там у него — антибиотики? Кардиостимуляторы? И поскорее...

Вот он, его звездный час, Шевчука... Вся его жизнь, вся незадавшаяся карьера — все для того, чтобы один-единственный раз оказаться в нужном месте в нужное время...

— А ты? — нерешительно спросил Бучко.

— Нам нужен кто-то... кто бы смог прикрыть ее от людей Аскольда.

Гарик! Подумал я. Гарик входит в Опекунский совет — он же Попечитель округа. Их Аскольд прижмет в первую очередь — при новом порядке прежние структуры будут просто не нужны. Должно быть, среди мажоров тоже нет единодушия — иначе Аскольду не понадобилась бы та кровавая баня... в качестве наглядного пособия... Господи Боже, никогда бы не подумал, что Гарик может оказаться спасителем человечества...

— Давай, Игорь! Шевелись...

— Кого ты собираешься сюда тащить? — недовольно спросил Бучко. — Мажора? Мало мне неприятностей...

— Люди Аскольда не лучше. — Я нагнулся было к своей куртке, но побоялся тревожить женщину; глаза у нее совсем закрылись. Я положил пальцы ей на запястье, пытаясь прощупать пульс... слабый пульс... паршиво... — Он своих гвардейцев уже несколько лет прикармливает... Думаешь, они тебя пожалеют?

Бучко резко повернулся на каблуках и кинулся вниз по лестнице. Женщина вдруг открыла глаза.

— Выдаст... меня... — Она с трудом выталкивала слова вместе с дыханием.

— Нет, — сказал я мягко, — он приведет Шевчука.

— Выдаст... — Она снова прикрыла глаза. Что-то легло мне в ладонь, крохотное, точно коробок спичек. — Это вам... посольство...

— Что?

— Американцы... пусть они... тут все... записи переговоров... Еще Роман...

На ладони у меня лежала кассета... магнитная кассета. Я и не знал, что подобное возможно — она была такая маленькая.

На миг в ее взгляде блеснул прежний огонь.

— Наша... Это мы сами...

Должно быть, у них и впрямь были свои мастерские, подумал я. И свои конструкторы.

— Хорошо, хорошо. Я попробую.

Я спрятал кассету в карман. Территория посольства отлично охраняется — причем, с обеих сторон. Но сейчас я готов был обещать что угодно — ей нельзя волноваться...

Дверь хлопнула. Я оставил раненую и выглянул в коридор — но это вернулся Бучко.

— Собирается, — пробурчал он, торопливо поднимаясь наверх. — Ну, что она?

— Еще держится. Побежал я, Игорь...

— Не нравится мне это, — мрачно сказал мне вслед Бучко, — ох, не нравится!

 

* * *

 

У кордона уже творилось черт знает что — толпа напирала с обеих сторон, а люди Аскольда, благоразумно защищенные шлемами и нагрудниками, удерживали ее, растянувшись двойной цепью. Пока еще в ход не пошли ни камни, брошенные из толпы, ни дубинки патрульных, но, похоже, ждать осталось недолго. Беспорядки могли вспыхнуть самопроизвольно — а может, Аскольд подогрел их, распустив слухи... кто теперь знает?

Я пробился сквозь толпу — кто-то ощутимо двинул меня кулаком в спину; я уже был чужаком, был оттуда, сверху, — и, очутившись у пропускного пункта, полез в карман за пропуском. Наткнулся на кассету и похолодел, наконец, извлек пластиковую карточку и протянул ее патрульному.

Тот кинул на нее рассеянный взгляд и посторонился.

Я прошел мимо с равнодушным, отсутствующим лицом. Спокойно, говорил я себе, спокойно, не торопись...

— Эй! — окликнул патрульный.

Я обернулся.

— Мой вам совет, — сказал тот негромко, — держитесь отсюда подальше...

Я печально сказал:

— Уже понял.

С внешней стороны кордона толпа была меньше и напирала она не с тем энтузиазмом. Я легко выбрался наружу — и вздрогнул, когда кто-то судорожно вцепился мне в локоть.

И тут же облегченно вздохнул.

— О, Господи! Себастиан.

И он все это время околачивался тут, поджидая меня! Я же проболтался на Подоле больше двух часов...

— Ну что? — Он уставился на меня лихорадочно блестевшими глазами. Мне потребовалось время, чтобы сообразить, о чем это он...

— Ах, это... Все это ерунда... Шевчук совершенно ни при чем.

— Точно?

— Абсолютно точно.

Я-то мог сказать это с полной уверенностью... Должно быть, и он это почувствовал, потому что явно расслабился.

— Тут такое творится...

— Да, — сказал я, — творится... Послушай, Себастиан...

Я двинулся вверх по улице, он тащился за мной как привязанный.

— Хочешь помочь нам? Людям? Действительно, помочь?

— Конечно! — пылко сказал он. И вдруг насторожился. — Если это не...

Здорово же он сам себя напугал...

— Не противозаконно? — услужливо подсказал я.

— Да... нет... Просто я не хочу, чтобы кто-то еще пострадал...

Куда уж больше, подумал я. А вслух сказал:

— Никто и не пострадает. Напротив... Если удастся... ты предотвратишь преступление. Против человечества.

— Преступление Против Человечества! — Я отчетливо услышал, как он это произнес — каждое слово с большой буквы. Господи, подумал я, да он же еще совсем мальчишка... Ну, ладно, не совсем мальчишка... Все равно...

— Мне случайно удалось раздобыть кое-какие очень серьезные материалы, — я говорил спокойно, стараясь сбить с него этот избыточный аффект, — их нужно передать в американское посольство. Сам я не могу — нужно кое-что сделать... Да и шансов у тебя больше.

Он задумался. Видно, пришел в себя и сейчас прикидывал варианты. Мажору легче связаться с посольскими, чем человеку, — какое-нибудь общество Евразийско-Американской дружбы или культурный центр, куда людям путь, в общем, заказан...

— Пожалуй... Да, наверное, это возможно. А кому передать?

— Все равно — кому. Хоть мажору, хоть человеку. Не важно.

Надеюсь, у них найдется оборудование, чтобы прослушать эту пленку — говорят, у американцев такая техника, что нам и не снилась...

Я вложил ему в ладонь кассету.

— Тогда действуй.

— А... Что там? — недоуменно спросил он.

— Неважно. Ты просто передай, и все. Но сам... не через кого-то, сам. Американцу. Понял? Не нашему — только американцу! И не говори никому...

— Да я понял.

— Надеюсь.

Он помолчал. Потом спросил:

— Это и, правда, так важно?

— Да, — устало согласился я, — правда. Ну, беги — не нужно, чтобы нас видели вместе...

Он так и рванул — аж крылья захлопали. А я поспешил в Центр. Хоть бы Гарик был еще там — может, его вызвали в какие-то высшие инстанции, раз такое творится. Шевчук мне этого не простит — навести на них контору... ладно, потом разберемся... Если будет время...

 

* * *

 

— Ты выдвигаешь очень серьезные обвинения, — сказал Гарик.

Окна в помещении были заклеены липкой лентой — крест-накрест. Они что ж, ожидают еще взрывов? Аскольд их припугнул?

Я сказал:

— Еще бы... А как бы ты поступил на моем месте? Позволил бы тащить себя на бойню?

Он пожал плечами.

— Пока еще я на своем... А если это провокация?

— Тебе решать, Георгий. Тем более, есть доказательства.

— Эта пленка? А где она — у тебя?

— Разумеется, нет. Не такой я дурак. Я передал ее американцам.

— Что? — Гарик явно заинтересовался. — В посольство?

— Ага.

— Ну и глупо... — сказал он без должной уверенности в голосе. — Пленка может быть подделкой... От них всего можно ожидать, от этих бандитов — это ж нелюди.

Сам-то ты кто? — чуть было не спросил я. Но сказал только:

— Эта женщина... если она еще жива... допросите ее.

— Сдаешь ее мне, значит? — ядовито спросил он.

— Лучше тебе, чем Аскольду. Какой у меня выбор?

Как всегда, подумал я, как всегда; между большей и меньшей подлостью.

Он молчал. Потом стал накручивать диск телефона — я ждал, прикусив губу. А если я ошибался, и он под крылом Аскольда? Тогда все... конец...

Но он сказал:

— Машину к подъезду. Шофер свободен — я поведу сам.

И уже мне:

— Ладно. Поехали.

... Я забрался в машину. Какое-то время Гарик рулил молча, потом повернулся ко мне:

— Так что, вы там из Аскольда какого-то палача народов сделали?

Я пожал плечами.

Он задумчиво продолжил:

— То, что он предлагал... казалось разумным... В сущности, попечительские комитеты действуют нескоординировано... Порою нас прижимают из личных амбиций, из каких-то частных соображений.

— Он сосредоточил в своих руках слишком большую власть.

— Сама по себе власть еще не катастрофа. Вспомни, при Петре... Самодур? Самодержец, милый мой! В сущности, он же тогда положил начало Евразийскому Союзу.

— А сколько народу он положил, ваш Петр?

— Так он же грандов не меньше, чем людей, прижал.

Я ухмыльнулся:

— Это, разумеется, говорит в его пользу...

Гарик, казалось, не слышал.

— Я сам за Аскольда голосовал. Хотя мой комитет по его плану следовало упразднить... Он ратовал за самоуправление — по крайней мере, местное, за централизацию...

— Я не хочу централизованно отправляться в резервацию. Чтобы как в Китае? Нет уж, спасибо!

— Да откуда ты знаешь, как оно там в Китае? Никто же наверняка не знает.

— Вот это, — сухо сказал я, — меня и беспокоит.

Он покачал головой.

— Знаешь, что меня поражает? Чуть ли не тысячу лет живем бок о бок, а кое-где и больше — и что? Чуть обстановка обостряется — мы виноваты! Террористке, бабе этой истеричной, ты поверил. Что ты из нас захватчиков делаешь? Завоевателей? А то не знаешь, как оно было. Да предки ваши, чтобы от набегов спастись, сами к нам на коленях приползли — приходите, мол, правьте! Детей своих продавали... да что там продавали — подкидывали, чтобы лишний рот не кормить...

— Хватит, Гарик... Нечего тут мне пропагандировать... Без того тошно.

Высшее существо он из себя корчит... Благодетеля. Господи, да если бы не этот их странный облик — не помогли бы им никакие аэростаты... Ничего бы не помогло. Вырезали бы, они бы и пикнуть не успели...

Машина притормозила у кордона. Толпа почти разбрелась — словно кто-то резко повернул выключатель. Лишь с той стороны оцепления бродили возбужденные, затянутые в черную кожу подростки. Патрульные демонстративно их игнорировали. Дождь кончился, солнце уже садилось, и деревья на углу, казалось, были охвачены пламенем. Вода была как жидкое золото, мосты, перекинутые над Днепром, растворялись в этом огне.

Гарик опустил боковое стекло и высунулся наружу, но патрульные уже расступились, увидев номера.

— Куда теперь? — спросил он, выруливая на середину горбатой мостовой.

— К “Човену”.

— А... — Он укоризненно покачал головой. — Опять этот Себастиан.

— Да не при чем тут Себастиан. Он и не знал ничего.

— Надо же, — проговорил Гарик недоверчиво.

Улочка была слишком узкой, чтобы шикарный автомобиль Гарика мог протиснуться, — мы оставили машину на углу.

Только бы она была жива, подумал я, говорят, Шевчук чудотворец, замечательный врач, но он же не всесилен.

У двери, ведущей в галерею, мы остановились.

На улице было пусто — она всегда не была особенно оживленной, но сейчас даже окна закрыты наглухо. Занавески повсюду задернуты.

— Ну? — сказал Гарик.

Я молчал.

Дверь в галерею была заперта, и на замке красовалась большая сургучная печать.

 

* * *

 

— Они успели раньше, — сказал я уныло. — Люди Аскольда.

— Похоже на то, — голос Гарика звучал невыразительно.

Я ударил ладонью по двери. Деревянная панель отозвалась мягким гулом.

— Шевчук... Бучко... они же всех уничтожат! Аскольду не нужны свидетели!

Гарик вздохнул.

— Лесь, — сказал он в этой своей дурацкой манере: терпеливо, точно ребенку, — ты же понимаешь... у меня нет никаких оснований ни в чем обвинять Аскольда. — Он поглядел на меня своими сплошь темными глазами. — Особенно, учитывая обстоятельства.

Я молчал. Сначала этот дурачок Себастиан... Потом я сам... Вовлекли в свои игры ни в чем не повинных людей...

— Может, — я перевел дыхание, — может, Шевчук успел... Он тут живет... рядом...

Гарик дернул крылом.

У меня мало времени, Лесь.

— Говорю, это совсем рядом.

Здесь, на Петра-реформатора, тоже было тихо — но по-другому, по-обыденному тихо; из канализационного люка верещал сверчок, худая кошка вышла из-за угла, потерлась о мою ногу, но, увидев Гарика, тихо мяукнула и скользнула прочь.

На стук вышла женщина — молодая, моложе Вальки, в грязном халате, который не сходился на животе — она была беременна и беременна заметно. Она мрачно, исподлобья взглянула на меня, но, увидев Гарика, оторопела и отступила назад. За спиной у нее качалась голая лампочка на шнуре, освещая захламленную прихожую.

О, Господи, подумал я, она же и не знает... да что я ей скажу...

— Вы, насколько я понимаю... э... супруга Шевчука? — произнес Гарик. — Рад познакомиться...

Никогда они не умели ладить с нашими женщинами, подумал я ни к селу, ни к городу.

Она молча кивнула, не сводя с него перепуганных глаз.

— Мне бы хотелось знать... — неуверенно продолжал Гарик, но она все пятилась в прихожей, пока не оказалась в дверном проеме, ведущем в комнату, ее расплывшийся силуэт на миг застыл на фоне освещенного квадрата, она обернулась.

— Кто это там? — раздался голос и, отодвинув женщину, в коридоре показался Шевчук.

 

* * *

 

— Ясно, — не глядя на меня, произнес Гарик, — я, пожалуй, пойду.

— Но, Георгий... — возразил я нерешительно.

— Мне здесь делать нечего, Лесь.

Он резко развернулся, сел в машину, хлопнул дверцей и укатил. Я остался стоять на пороге. Мерзко, подумал я, до чего же мерзко. Шевчук, прищурившись, окинул меня взглядом.

— Что ж, проходи, — сказал он равнодушно.

— Незачем, Адам...

Он пожал плечами.

— Сдать меня хотел? — спросил он все таким же невыразительным голосом. — Мажора приволок... Так я и думал...

— А ты, выходит, успел раньше...

— Выходит, так. — Лицо его выражало одну лишь беспредельную скуку.

— Бучко-то за что? Просто под руку подвернулся?

— Подвернулся... А не прячь террористок... Они начали весь Подол прочесывать — от самых доков. Все равно бы наткнулись. И Бучко бы замели, и меня заодно... Что я должен... За так, из-за какой-то швали собой жертвовать? Или ею? — Он кивнул в сторону коридора. — Ради бандитов этих? Да с какой стати? И что ты так на меня вытаращился, Лесь, не понимаю! Ты ж сам... Подсуетился...

— Я спасти вас пытался. Неужто ты не видишь, что делается?

— Понятно что... Душат они нас... А ты думал — найдешь одного, добренького, а он тебе леденец на палочке и гражданские права в придачу? Дурак ты, Лесь, ох, какой дурак! Надо же, мажора притащил, да еще и удивляешься!

Это он меня обвиняет, удивленно подумал я! И в чем — в коллаборационизме! Ну и ну!

— Нет среди них добреньких, — упрямо сказал Шевчук, — и порядочных нет... Заладил — что делается, что делается! Да как обычно, чуть мы голову поднимем... Тогда мятеж Пугачевский в крови потопили... А я что, первый должен голову под топор подставлять, что ли? Да с чего ради?

— Да кто топил-то? Что, Суворов грандом был? Кто голову Пугачеву рубил — гранды?

— Нет, но они смотрели.

Ты-то чем лучше, подумал я. Как он умудрился повернуть, что я все время оправдываюсь...

— Наши тоже смотрели. Уж такие тогда были нравы... Да и мятеж этот... после него и пошли реформы. Квота в парламенте, образовательная программа — разве нет?

И верно, мы их тогда здорово потрепали. Только перья летели. Тогда они и решили, что добром с нами легче будет сладить. А может, их и впрямь комплекс вины допек — когда это у них народники появились? Черт, историю подзабыл...

— Вот они, твои квоты, — холодно сказал Шевчук. — Нет уж, я в эти игры не играю. Они ж именно этого от нас ждут — что мы попрем, очертя голову. А у меня одна жизнь, одна-единственная. Другой нет.

— Послушай, Адам, да если Аскольд развернется, ты же первый пострадаешь! Весь Нижний Город! Ты что же, этого хочешь? Я ж остановить его пытался! А как мне еще действовать? Камнями, что ли, закидать...

Зачем — камнями... — рассеянно произнес Шевчук.

— Ладно, Адась, — устало сказал я, — пустое это... Они вот-вот чрезвычайное объявят и начнут с того, что все нежелательные элементы депортируют. То есть, всех с низким ИТ. А мы еще гадали, что такое эта китайская модель...

Но Шевчук уже не слушал. Он, глядя в одну точку, начал медленно сползать по стенке и уселся на корточки, охватив голову руками: я уж, было, думал, что наконец-то до него дошло, что к чему, но тут он сказал в пространство:

— Черт, как не вовремя!

Про меня он, казалось, забыл.

Не понимаю я его... и раньше никогда не понимал... Я как-то позабыл за давностью лет, только теперь вспомнил — мы тогда его... побаивались.

Наверху, над крышей, в покосившейся голубятне, возились и ворковали сизари.

— Ладно, — сказал я, — пойду, пожалуй.

Почему, думал я, бредя по Андреевскому спуску, ну почему на одной планете должны были возникнуть два разумных вида? Что — одного мало, что ли? Как ни стараемся — они ведь тоже стараются, и не меньше нашего, — все время упираемся в противостояние, то скрытое, то явное... Неудивительно, что в конце концов у одного из заклятых друзей возникло искушение расправиться с соперником — бессознательный, чисто биологический импульс, который на сознательном уровне может объясняться политикой, государственной необходимостью, просто жаждой власти... да чем угодно...

И что мне теперь делать?

Пожалуй, спокойней всего будет отсидеться в деревне — не очень-то я обожал Валькину маму, да и она меня тоже, поскольку считала выскочкой и чистоплюем, но, в конце концов, притерпимся... Если Себастиану и впрямь удалось передать американцам ту пленку, Аскольду придется слегка притормозить, продемонстрировать свою благонамеренность и либерализм, а там, возможно, наберут силу те подспудные течения, которые всегда формировали политику в мажорской элите, вынося на поверхность лишь сухие сводки официальных бюллетеней и безликую информацию в теле- и радионовостях.

Что-то в Верхнем Городе было не так, и прошло несколько минут, прежде чем я сообразил, что транспорт не ходит. Сновали лишь машины с номерными знаками Опекунского совета.

Потому я добрался домой, когда совсем стемнело. И, уже подходя к дому, понял, что в квартире кто-то есть; окно, выходящее на улицу, светилось.

Господи, подумал я, Валька! До нее, видно, дошли какие-то слухи, и она вместо того, чтобы дождаться меня, рванула в город.

Я бегом пронесся по лестнице и несколько секунд тыкал ключом в замочную скважину, потому что никак не мог попасть. Освещена была только гостиная — в кресле у телевизора кто-то сидел,

— Черт бы тебя побрал, Себастиан, — устало сказал я.

Он виновато захлопал глазами.

— Я тебя напугал, Лесь? Извини.

— Ты где взял ключ?

— Мне вахтер открыл. Я его попросил, и он открыл.

— Ах да, конечно...

Не такой дурак наш вахтер, чтобы отказать мажору — да еще в нынешнее смутное время.

— Тебе звонил какой-то Ким.

— Ясно, — сказал я устало. Нужно будет перезвонить ему, подумал я, хотя бы намекнуть, что происходит. Лучше бы он так и остался в своем Новосибирске — пока волна докатится до провинции... Хотя, опять же, китайская граница под боком...

— Я передал пленку. — Он оживленно пошевелился в кресле. — Это было не так-то легко... Меня и не подпустили к посольству, представляешь? Но я вспомнил, что один мой однокурсник сейчас стажируется в “Известиях”, а там при них американец из “СиЭнЭн” — он телетайп обслуживает. Ну, я и...

— Корреспондент?

— Ага.

— Это хорошо. Что ж, поглядим. Может, и выгорит.

Я прошел мимо него к шкафу, вытащил рюкзак, и, разложив его на полу, стал сваливать туда все самое необходимое.

— Ты что же, — удивленно спросил Себастиан, — уезжаешь?

— А чего ты хочешь? Чтобы я дожидался, пока меня в вагон затолкают, как скотину бессловесную? Почем я знаю, может, они с Верхнего Города начнут?

Он так и подпрыгнул в кресле.

— Да кто начнет-то?

Тут только я сообразил — он же ничего не знает!

— Я гляжу, на улицах что-то странное творится, — недоуменно сказал он, — ничего не понимаю. Включил тут у тебя телевизор, а там только первый канал... Говорят, сохраняйте спокойствие...

— Аскольд твой... Борец за равноправие. — Я вздохнул. — Фактически, это государственный переворот, Себастиан. Только... легализованный. Для людей настают тяжелые времена.

Он вскочил, вытаращился на меня.

— Эта пленка!

— Там были доказательства. Записи переговоров Аскольда с террористами...

— Я тебе не верю. Да откуда такая техника у обезьянок? — выпалил он.

Я с удовольствием сказал:

— Идиот!

— Прости, Лесь, но...

Я отступил на два шага, заложил руки за спину и насмешливо оглядел его с головы до ног.

— Ах ты, бедняжка! Святая простота! Ты, выходит, и впрямь думал, что все эти новые технологии разработаны мажорами! Думаешь, почему Аскольд в штаны наложил? Почему ваша оппозиция — если она у вас есть — предпочла ему поверить? Да потому что еще немного — и люди сами возьмут все, что им причитается. Вот вы и всполошились, захлопали крылышками...

— Но если так, то... нужно предупредить хлопцев... И вправду, бедняга...

— Каких хлопцев, Себастиан? Кого ты хочешь предупреждать? Бучко арестован. За укрывательство раненой женщины — единственного человека, который мог бы свидетельствовать против Аскольда. Кстати, по доносу Шевчука. Так что, полагаю, Шевчук вполне может позаботиться о себе сам... Зря ты, как видишь, волновался, он оказался вполне благонамеренным гражданином.

— Бучко арестован? — выдохнул он.

— Я же тебе говорю. Галерея опечатана.

— Что же делать, Лесь? — Он в отчаянье посмотрел на меня. — Что же делать?

— Я пытался уговорить Георгия — знаешь такого? — чтобы он занялся этим делом... тогда у нас еще был бы хоть какой-то шанс. Привел его к Бучко. Но Шевчук меня опередил.

— А теперь?

— Надежда только на твою кассету. Ты и, правда, ее передал?

— Я никогда не вру, — возмутился он.

— Что ж, отлично...

Уложил вещи в рюкзак и затянул веревки. Он продолжал следить за каждым моим движением с таким безнадежным видом, что я сжалился.

— Там, на кухне, стоит приемник. Давай, поймай-ка “Голос Америки”, послушаем, что делается...

Он покорно побрел на кухню. Я приглушил звук телевизора — все равно следующая сводка новостей будет через полчаса... Пока что сводный оркестр яростно исполнял “Патетическую ораторию”...

Себастиан осторожно поставил приемник на журнальный столик.

— Что-то я тут... — сказал он, подкручивая колесико.

— Погоди, — я отобрал у него радио. — Он берет УКВ. Сейчас...

Мне его как-то под горячую руку переделал Ким, этот приемник.

— Но это же... незаконно...

— Ты что же, совсем дурак?

Он наблюдал за мной молча, с некоторым страхом. Потом виновато сказал:

— Я и, правда, не думал, что... люди... сами по себе... на такое способны.

— Понимаю. Ты готов был бороться за права меньших братьев. Но мы вовсе не меньшие братья, Себастиан. И мы не нуждаемся ни в жалости, ни в снисхождении. — О, Господи, еще как нуждаемся...

Голос с чуть заметным акцентом выплыл из той странной тьмы, где живут радиоголоса, блуждая в эфире, точно призрачные рыбы.

“...и сейчас, после музыкальной паузы, о последних событиях в столице. Обнаружены виновники взрыва в Торговом Центре — ими оказались члены радикальной группы под руководством небезызвестного Романа Ляшенко. Главарь террористической организации приговорен к смертной казни — первый подобный казус со времен Новосибирского инцидента. Приговор приведен в исполнение. Объединенное правительство единодушно поддержало жесткие меры по урегулированию ситуации в городе и прилежащих районах, предпринятые перспективным политиком Аскольдом — возможно, это означает грядущие перестановки в правительстве и рост влияния клана Палеологов, в последнее время оттесненного враждующими группировками на второстепенные позиции. Прослушайте комментарий нашего политического обозревателя Вячеслава Новгородского...”

И уже другой голос произнес врастяжку: “Дорогие радиослушатели! Наша программа уже обращала ваше внимание на стремительный рост популярности Аскольда — возможно, единственного трезвомыслящего прогрессиста в составе нынешнего правительства. Последние события только подтверждают...”

— Достаточно.

Я выключил приемник.

— Но это... — недоуменно произнес Себастиан, — ведь та пленка попала к ним. Я говорю правду, Лесь. Почему же они молчат?

— Не знаю...

— Ты говоришь, там переговоры Аскольда... Может, проверяют ее подлинность? Боятся обострять отношения?

— Может быть, — я пожал плечами, — а быть может, просто не хотят вмешиваться. Ведь, если вдуматься, Аскольд ведет страну к краху — к полному коллапсу: пусть не немедленному... пусть через десять лет... или двадцать... Почему, как ты думаешь, Китай пошел с нами на сближение, когда они столько лет кричали об уникальном китайском пути? Да потому что оказались в полной заднице — сколько там людей осталось, в Китае, и все в резервациях, поставляют эти... изделия народного творчества... При нынешнем раскладе Евразийский союз ждет то же самое. Да через полвека у американцев будут такие технологии, что представить трудно — вплоть до межконтинентальных самолетов. Тогда нам, милый мой, никакая дружба с Китаем не поможет...

— Ты думаешь? Но Америка...

— Оплот свободы и равноправия? Может, и так. Но до нас им дела нет, Себастиан.

— Тогда.., что же нам делать?

— Нам? — Я покачал головой. — Сам видишь. Теперь каждый сам за себя. У меня жена и сын — не хочу, чтобы они пострадали. Так что я постараюсь выбраться из города — если на мостах еще нет кордонов...

Ким, подумал я, нужно позвонить Киму. Сейчас они будут выявлять нелояльных — он попадет под колесо одним из первых.

Я уже протянул руку к трубке — и вздрогнул, когда телефон неожиданно зазвонил.

— Да?

— Лесь, — я настолько не ожидал услышать Гарика, что даже не распознал его по голосу, — это Гарик. Уходи из дому, Лесь.

— Что стряслось?

— У меня нет времени. Уходи. Постарайся найти Себастиана...

— Да он тут сидит...

— А! — произнес Гарик несколько ошеломленно, потом сказал: — Хорошо... Постарайся не... не отпускай его...

— Да что...

— Потом поймешь.

В трубке раздался какой-то шорох, потом далекий гул милицейской сирены.

— Беги, Лесь, — торопливо проговорил Гарик, — ты меня слышишь? Беги! И скажи Себастиану...

Какой-то посторонний звук, голоса, короткие гудки. Я осторожно положил трубку.

Поглядел на рюкзак на полу, потом махнул рукой.

— Пошли отсюда, парень.

— А как же... — Себастиан недоумевал точно так же, как минуту назад — я.

— Это Гарик звонил. Что-то там произошло. Похоже, его взяли.

— Георгия?!

— А что, так не бывало раньше? Ты же, вроде, учил историю...

— При Петре, разве, — сказал он неуверенно. — Да и то...

Я подтолкнул его к двери.

— Хватит болтать, пошли.

Верхние этажи элитарных домов оборудованы широкими уступчатыми карнизами — чистая декорация, разумеется, призванная тешить самолюбие крылатых созданий, давно уже, на заре эволюции, потерявших способность летать, но никак не желавших с этим смириться. По той же странной причине ни одному человеку — даже подросткам, которые вечно суют повсюду свой нос, — не приходило в голову ни с того, ни с сего разгуливать по этим карнизам: это были мажорские угодья, но угодья чисто символические, запущенные, обветшалые за ненадобностью. Я выбрался наружу через арочное окно и начал пробираться по карнизу, волоча за собой Себастиана.

— Почему сюда? Почему не по лестнице? — проворчал он.

— Помнишь вахтера? Который тебя впустил?

— Ну?

— Так вот, лучше не попадаться ему на глаза.

Он, кажется, удивился. Люди из обслуги наверняка были для него не больше, чем полезными предметами, — несмотря на все его демократические позывы...

— Он информатор, этот вахтер. Может, в холле нас уже поджидают...

— Зачем?

— Вот этого, — сказал я, — я и сам не понимаю.

И, правда, я даже как свидетель бесполезен. Может, Аскольд полагает, что я припас еще какую-то карту в рукаве? Или что пленка все еще у меня? Или что кассета была не одна? Так плевать ему на эту кассету... Раз уж ему удалось с американцами все утакать... что он им обещал? Концессии? Дешевое сырье? Бесплатной рабочей-то силы у него скоро будет сколько угодно...

— Лесь, — вдруг сказал Себастиан, — мне страшно.

— Тебе-то чего? Тебя они не тронут... Впрочем, Гарика же они тронули.

— Я боюсь высоты, — вдруг сказал Себастиан.

Я вытаращился на него.

— Вот это номер...

— А ты думал... — Он почти всхлипнул. — Мы же давно потеряли способность... летать... Вроде бы, какая разница? А все равно, позор... каждый раз, когда... эти воздушные потоки... аж сердце из груди выпрыгивает — а как я могу показать? Стыдно же...

Я с трудом подавил усмешку.

— Ясно.

— Я никому... только тебе...

— Польщен...

Осторожно (вряд ли эти конструкции отличались прочностью) подошел к самому краю карниза и выглянул на улицу. Два автомобиля с визгом затормозили у подъезда, из них выбежали люди в униформе, затем вальяжно выбрался мажор.

— Плохо дело... Нужно сматываться, Себастиан.

— Но я...

— Понял, понял. Мы осторожненько...

Я двинулся вдоль карниза. Проклятая кровля проламывалась под ногой, вниз, шурша, сыпались обломки, оседая на нижнем, более узком, козырьке. Себастиан брел за мной, распластавшись по чисто символическому ограждению, — я слышал, как он что-то тихонько шепчет, сам себя успокаивая.

Со стороны Второй Владимирской карниз вытянулся, почти соприкасаясь с карнизом другого дома, — я так и представил себе мажоров, перелетающих с одного дома на другой, кружащихся в небе, как кружатся в солнечном луче снежные хлопья. Должно быть, обаяние этой никогда не существовавшей картины намертво поразило и их самих — иначе не держались бы так упорно за эти архитектурные излишества.

— Давай, Себастиан.

Он подобрался поближе к краю, заглянул вниз, отшатнулся...

— Ох, нет!

— Да не смотри ты туда! Прыгай.

— Сначала ты, — взвизгнул он.

— Черт с тобой. Ну, смотри!

Я разбежался, стараясь не топать слишком громко, и, оттолкнувшись от края, перемахнул на ту сторону. Карниз у меня под ногами прогнулся, но устоял, я упал на колени, зацепился за кабель телевизионной антенны, змеившийся по козырьку, выпрямился.

— Ну же, Себастиан! Если уж мы, обезьяны, можем, то уж вам-то...

— Ты не...

— Брось, это формальности. Прыгай!

С минуту он еще топтался на той стороне, потом решился, разбежался и, нелепо хлопая крыльями, перемахнул через расщелину. Нужно сказать, у него это получилось гораздо лучше, чем у меня.

Я подхватил его прежде, чем он успел поскользнуться на покатой крыше.

— Отлично!

Он дрожал всем телом.

— Я уж думал... Это все? Больше не надо?

Надеюсь.

Чердачное окно было распахнуто. Я нырнул туда, высадил пожарным ломиком хлипкий замок на двери и оказался на верхней площадке.

— Пошли... только тихонько...

После приключений на крыше ему море было по колено — он так и рванул. Я еле поймал его за крыло.

— Спокойней, малый...

Он обернулся ко мне.

— А... Я, правда, хорошо управился?

— Правда, — серьезно сказал я.

Что ж его родитель так его застращал? Или просто — равнодушен к нему, что, в общем, еще хуже. Чтобы малый из-за нескольких слов одобрения был готов шею себе свернуть!

Черный ход был открыт — наверняка, они бросят людей и сюда, когда догадаются, каким путем мы ушли, но пока двор и прилегающий переулок были пусты. Мы выбрались беспрепятственно.

— Теперь куда? — покорно спросил он.

— Понятия не имею.

Мы пересекли пустующий сквер, миновали несколько длинных и темных одноэтажных зданий... Откуда-то слышался тоскливый, надсадный гул, рокот колес, лязг железа, ударяющегося о железо... Тут только я сообразил, что мы находимся где-то в тылах Центрального вокзала.

— Вот оно, Себастиан... Они подгоняют товарняки...

Они тянулись и тянулись мимо нас, по всем путям, черные слепые коробки, пока еще пустые... пока еще пустые.

— Лесь, — тихонько вздохнул Себастиан, — а... там что?

Низкие тучи, уходящие к Днепру, подсвечивались с изнанки багровым заревом. Горел Нижний Город.

— Аскольду нужны были беспорядки. Он их получил. Понятное дело. Один взрыв, а может, уже и не один, горстка провокаторов, да и люди уже не те, что раньше...

— Но почему именно Аскольд? Это не может быть... провокация? Его же тоже могли — как это? — подставить. В правящих кругах нет единодушия, а клан Палеологов всегда был...

— Кто бы стал его подставлять? Именно Аскольд добился, чтобы все Опекунские советы упразднили. А как только Комитет по делам Подопечных оказался в его руках, он и начал игру. А заодно показал вашим, на что способны люди. Теперь гранды так напуганы, что никто не станет протестовать, когда Аскольд приберет к рукам не только полицию, но и армию — да что там, уже прибрал...

Но как же — люди? Ведь армия и полиция...

— В массе своей тоже люди, верно? Ну и что? Кому это когда помешало?

— Вот и Шевчук, — удрученно произнес он.

— А что — Шевчук? Ты думал, он герой? Борец за права человека? Может, так и было — поначалу. Но он так ненавидит вас, что в конце концов стал ненавидеть всех. Ненависть съела его изнутри.

Я машинально провел ладонью по лицу и только сейчас сообразил, что уже давно идет дождь. Слепые стенки вагонов отражали раз отраженное пламя, путевые огни были окружены ореолом мелких капель.

— Но ведь Аскольд всегда... я же знаю... всегда говорил, что он хочет сломать эту закосневшую систему. Что человечеству надо дать ход... Что существующие нормы несправедливы...

— Все это просто слова. Ему нужно было получить в свои руки власть. Как только он этого добился, не стало нужды притворяться. Хотя... может, ему еще придется какое-то время держать лицо перед грандами — корчить из себя спасителя, твердой рукой выводящего страну из кризиса... Увидишь, еще назовут потом Аскольдом-Освободителем!

— Видишь ли, в чем дело, Лесь, — что-то было в его голосе, что заставило меня поднять голову и посмотреть ему в глаза, — мне трудно поверить в то, что ты говоришь... было трудно... потому что...

Вагоны грохотали все громче, точно полчища бронированных чудовищ, вынырнувших из глубин того невероятного прошлого, из которых когда-то, давным-давно, выбралась с опустошенного континента горстка грандов и пошла расселяться по материкам...

— Я ведь потомок Аскольда, — сказал Себастиан.

 

* * *

 

Я молча вытаращился на него. Потом сказал:

— Парень, это невозможно!

— Но это так и есть, Лесь, — терпеливо ответил он.

— Брось! Да будь ты потомок самого Аскольда — что бы, он тебя отпустил бы шляться вот так, без присмотра? В Нижний таскаться, к диссидентам этим...

— Ты просто не понимаешь... У нас потомок — прямой потомок — мало что значит. Власть передается по боковым веткам. Ему до меня и дела-то никакого не было... Потом... За мной немножко присматривал Гарик. Он ведь тоже Палеолог. Только из младшей ветви...

— Он арестовал Гарика, — сказал я.

Он уныло ответил:

— Я понял.

И, помолчав, добавил:

— У нас вообще не принято... говорить вне гнезда о своих родственных связях. Но я так им гордился.

О Господи, так, значит, бедный Себастиан всерьез воспринял все эти разговоры Аскольда о равенстве и братстве... И готов был положить свой живот на алтарь дела, которое его дражайший родитель и в грош не ставил!

Я неуверенно сказал:

— Ну, он, наверное, яркая фигура...

— Не надо, Лесь, — тихонько отозвался он.

Он вновь замолчал. Потом шепотом добавил:

— Выходит, все, что он говорил... один сплошной обман?

— Не совсем... другое дело, что, говоря это, он преследовал свои цели.

— А как же я?

— Думай, что думаешь. Кто заставляет тебя менять свои убеждения — если кто-то использовал их во вред, это еще не значит, что сами по себе убеждения неверны.

Боюсь, что убеждения сами по себе вообще ничего не значат, но этого я ему говорить не стал.

Он пытался плакать и не мог. Да, тяжелый день выдался для малого... Любое из пережитых им за сегодня разочарований могло навсегда выбить из колеи самого стойкого борца за права человека...

Я обнял его за плечи, сказал:

— Ну-ну, что ты, как маленький...

Он отчаянно прижался ко мне — рокот толпы вдали и шарканье множества ног слились в грозный гул далекого стихийного бедствия, а вагоны все грохотали, подходя к терминалу...

Прошло какое-то время, прежде чем я сообразил, что он собственно делает.

Я отодвинулся и ударил его по лицу тыльной стороной руки. Он вздрогнул и отшатнулся.

Я сказал:

— Ты что, с ума сошел?

Даже сейчас было видно, что он дрожит всем телом. Дождь лил совсем уж отчаянно, под козырек затекала вода.

— Но я подумал...

— Что ты подумал, ублюдок? Да за кого ты меня принимаешь? За извращенца? Да еще любителя малолеток? Да у меня сын немногим младше тебя!

— А в книгах...

Я холодно спросил:

— Что за дерьмо ты читаешь?

Он не ответил. Лишь судорожно вздохнул, точно всхлипнул.

Небось, какие-нибудь дешевые приключенческие романы или аналог нашего дамского чтива, которое бабы глотают между кухней и спальней... Где люди выступают в роли этаких романтических сексуальных агрессоров... Черт, я же все время забываю, что они же ровно настолько женственны, насколько и мужественны, а этот еще и хомофил... выискался тут на мою голову. А потому я сказал:

— Хорошенького же ты обо мне мнения, Себастиан.

— Прости, Лесь, — отчаянно проговорил он.

— Шел бы ты домой, а? И чего ты тут околачиваешься...

— Да, но...

— Правда, иди. Поиграл в подпольщика — и будет. Мне без тебя спокойнее. Ты ж мне только руки связываешь.

— Но я думал...

— Ну что ты там еще думал?

— Если Аскольд... они не посмеют... ты можешь сказать, что если они к тебе хоть пальцем... ты меня сразу убьешь... А тогда...

Похоже, он добровольно определил себя ко мне в заложники, видите ли...

— Ничего подобного я, разумеется, говорить не буду, Себастиан.

— Почему?

— Стиль не тот. Не мой стиль. Ты бы лучше...

Тут только я сообразил, что мне на самом деле от него надо.

— Себастиан... ты сейчас уходи... я сам разберусь. Но я тебя очень прошу... У меня они в Осокорках сидят... надеюсь... сын... и Валька... вытащи их... как можешь, но вытащи. Отца, ну, родителя своего попроси... пусть ее на кухне пристроит, где хочет, но нельзя, чтобы они в эти вагоны...

Права же была бедная Валька, подумал я, ох, права!

— Я... Лесь, ладно.

Где-то неподалеку с визгом затормозила машина. Я видел, как между слепыми стенами привокзальных складов движутся черные силуэты — мокрая униформа блестела в скудном свете далеких огней.

— Ты обещал, Себастиан.

— Эй, вы там, — раздался чей-то, усиленный мегафоном голос, — выходи!

И я вышел под дождь, заложив руки за голову.

Я столько раз видел его по телевизору — и все равно не сразу узнал. И только не надо говорить мне, что все мажоры на одно лицо — просто как-то не вязался могущественный Аскольд с заурядной тюремной канцелярией. Тут ему нечего было делать.

— Встань, сука, — сказал за моей спиной конвойный.

Он резко дернул меня вперед и вверх, вывернув локти. Я охнул от боли. Аскольд недовольно сказал:

— Полегче.

Потом конвойному:

— Оставьте его.

— Но... — возразил тот.

— Здесь я распоряжаюсь, — холодно сказал Аскольд. — Да и... он ведь ничего мне не сделает. Вы ведь ничего мне не сделаете, Пьер-Олесь, верно?

Я пошевелил кистями рук, которые уже начали отекать, и устало согласился:

— Ага.

— Вот и славно. — Аскольд придвинул себе табуретку и сел. — Они, возможно, слегка погорячились. У нас очень мало практики обращения с заключенными, знаете ли...

— Ничего, — сказал я сквозь зубы, — нагоните... Наберетесь опыта...

Он вежливо согласился.

— Разумеется.

Спина тоже болела — невыносимо. Должно быть, почки. Выживу — еще долго буду мочиться кровью.

Он сидел, разглядывал меня и молчал. Так долго молчал, что я не выдержал первым.

— Что вам от меня нужно? У меня ничего нет...

Он сказал:

— Да... единственная пленка ушла к американцам.

И продолжал разглядывать меня. Глаза у него были сплошь черные, как у всех у них, чуть подернутые возрастной перламутровой пленкой... я понял, что он уже далеко не молод... Чего он от меня хочет, в самом деле?

— Я довольно много о вас знаю, Пьер-Олесь, — сказал он, наконец, — пришлось... Ничем особенным вы не отличились... Ничего не изобрели, ни против кого не восстали... Ну, разве что рискнули на стороне заняться нелицензированными разработками — немножко еретическими, но, в общем, совершенно безопасными. В сущности, вы просто-напросто конформист. Заурядный тип.

Я пожал плечами. Со связанными за спиной руками это было не так-то легко сделать.

— Почему же он пошел за вами? — неожиданно спросил он. — Почему не дождался моих людей? Почему рисковал? Я знаю, он боится высоты... Он же знал, что, если он останется, ему ничего не угрожает...

— Себастиан? — сообразил я.

Он хмуро кивнул.

— Я, правда, не знаю, Аскольд. Может быть, просто потому, что... ему надо было за кем-то пойти.

— Но почему за вами? — Он подошел почти вплотную, я ощутил странный, почти птичий запах, исходящий от него. — Ведь вы же ничтожество!

Я представления не имел, что он хотел от меня услышать, и потому молчал.

— Это все из-за его дурацких идей, — наконец сказал он. — Ничего... Вы просто наглядное пособие, Пьер-Олесь... Полагаю, если он посмотрит на вас через некоторое время, его человеколюбие испарится... Вас даже нельзя будет назвать разумным существом, никем назвать нельзя, только — чем... Люди, в сущности, очень легко ломаются. Такова уж ваша природа.

Я сказал:

— У вас свои методы.

— Верно...

Он вновь оглядел меня, потом сказал конвойному:

— Проводите его в камеру...

И вышел.

Больше я его не видел. И все же я совершенно точно знаю, куда он пошел — и примерно могу восстановить, что произошло там, в помещениях Правительственного комплекса на Владимирской горке, пока толпы людей под мелким дождем тянулись в черные зевы вагонов — тянулись меж двух шеренг других людей, вооруженных, в нагрудниках и защитных шлемах. Восстановить от имени Себастиана... Если сейчас, после всего, и есть у меня хоть какое-то право, то только вот это — говорить от имени Себастиана...

 

* * *

 

Что только я себе не воображал, когда меня вели между складских кварталов и, расталкивая дубинками толпу орущих и плачущих людей, посадили в черный, лаково блестевший правительственный “кондор”. На какой-то миг мне даже показалось, что меня бросят в застенки... почему-то эта мысль меня успокоила, но потом я понял, что все это чересчур драматично... или романтично... То есть, глупо. И, скорее всего, то, что меня ожидает, не имеет ничего общего с подвигом или славной смертью.

И верно, меня привезли ко мне же домой.

Я занимал две комнаты на цокольном этаже — в том здании, где находились всякие второстепенные службы, квартиры второразрядных чиновников, даже, кажется, общежития для делегаций из всяких отдаленных губерний, вроде Марселя или Константинополя... Там была масса всякого, в этом здании, всего я и не знал — меня гораздо больше привлекало то, что происходит снаружи, за охраняемой проходной.

Меня провели в квартиру, и часовой стал снаружи у двери... Это был человек, но тут никакие разговоры о равенстве и братстве не помогли бы — я понял, что, если потребуется, он сделает все, абсолютно все...

А я сидел и думал о том, что я все делал не так.

Самое забавное, что я никак не мог понять — что именно я вообще сделал и что нужно было сделать... лица тех людей под дождем казались совершенно одинаковыми... глаза утонули в черных провалах, словно их и не было, лишь пустые глазницы... словно что-то страшное стерло все, что отличает одного человека от другого... безликая шевелящаяся масса, точно крысы или дождевые черви.

Я было снял зачем-то телефонную трубку — даже не отдавая себе отчета, куда и зачем я собираюсь звонить, но телефон молчал. Потом я, кажется, заснул, а потом почувствовал, что в комнате что-то изменилось, словно стало труднее дышать, и когда я поднял голову, то увидел, что в дверях стоит Аскольд.

Он отодвинул часового, закрыл за собой двери и прошел внутрь. А уже потом спросил меня:

— Можно?

Не понимаю, зачем он спрашивал, ведь он все равно уже вошел. Но я сказал:

— Да... конечно...

— Я подумал, что у меня ты будешь чувствовать себя неловко. Хотел по-домашнему...

Я оглядел свою комнату — почему-то она показалась мне нелепой; все эти плакаты групп “Черный бабуин” и “Китайская стена”, репродукции французских абстракционистов, моя собственная неумелая мазня...

— Садитесь, старший...

Мебель у меня тоже была модерновая, хлипкая — он с трудом уместился в кресле, но ничего не сказал. Только поправил:

— Родитель.

— Родитель...

— Ты уж прости, что я так... Но я боялся, что ты попадешь в беду. В городе сейчас очень опасно, дитя мое...

— Со мной ничего не случилось.

— Ты вполне мог дождаться моих людей — зачем было убегать?

— Я не знал...

— Похоже на то... Нам пора объясниться — так, кажется, говорится в этих дурацких романах, которыми ты зачитываешься? Разумеется, ты многого не знал, дитя мое... А я не мог ничего тебе сказать — до поры до времени.

Я молчал, уставившись в пол.

— Что, не хочешь разговаривать с душителем свобод? Здорово же они тебя обработали, эти пустозвоны. Мне доносили, что ты таскаешься к каким-то диссидентам... Ну да ладно, с этим покончено.

— Кто доносил? Шевчук?

— Шевчук? — Он взглянул на меня и усмехнулся. — Да нет — Гарик.

Почему-то мне стало полегче, что Гарик. И он это понял.

— А что — Шевчук? Он ведь тебя совершенно беспардонно использовал — неужто ты до сих пор не понял? А ты его героем считал? Борцом за права человека?

Он говорил в точности как Лесь. И на миг мне показалось — может, он понимает... Но я не успел ничего сказать, ни о чем спросить, потому что он продолжил:

— Ведь что он такое, этот твой Шевчук, — фикция. Обман зрения.

Я сказал:

— Не понимаю. Он что — твой человек? Провокатор?

Почему-то слово “человек” далось мне с трудом.

Он встал — должно быть, кресло все-таки было неудобным, — прошелся по комнате, потом снова сел...

Я вдруг понял, что он очень устал. И держался из последних сил — поскольку ему нужно было уладить еще одно дело — со мной...

— О, нет... Тут игра тоньше. В конце концов, провокатора можно разоблачить. Или перевербовать. А ты сделай из ничего — убежденного диссидента. Изгоя. Вот это будет шедевр... Это ведь тоже искусство, мой милый, — высшее искусство. Найди самого способного среди них, самого амбициозного, подающего надежды, отпусти вожжи — пусть поверит в себя, пусть начнет строить планы, а потом прижми как следует... Обложи со всех сторон, не давай развернуться, цепляйся ко всему... пусть уйдет из института, пусть вылетит с работы, пусть живет в дерьме... А он гордый, а он не может смириться, а ему хочется. И начинает он рыпаться, кричать, бить себя в грудь, как это у них, у обезьянок, принято, и отовсюду его видно, хорошо видно, и рано или поздно найдется кто-то, кто захочет его использовать. А ты уже тут, ты с самого начала тут... Это мед, на который слетаются мухи.

— Я не очень понимаю, старший...

— Родитель.

— Да. Родитель. Вы хотите сказать...

— Ты...

— Да... Ты хочешь сказать, что за Шевчуком все время следили, и если бы он сам не выдал эту женщину, ее все равно бы взяли.

— Именно это я и хочу сказать, мой милый.

— Но он ее выдал. Сам. Вам... тебе это не кажется странным?

Аскольд пожал плечами.

— Значит, мы его напугали чуть больше, чем намеревались, вот и все. Не думаешь же ты, что он это сделал из лояльности? Среди них нет лояльных. Запомни это раз и навсегда.

— Я понял.

— Ничего ты не понял. — Он снова вскочил, прошелся по комнате. — По крайней мере, сейчас. Тебе еще предстоит учиться. Все эти сводки — нужно их прочесть, чтобы действительно понять.

Он помолчал, потом сказал тихим, мягким шепотом, каким признаются в любви.

— Мы стоим на грани гибели. Катастрофы.

— Кто — мы?

— Гранды, разумеется. Мы уже не в состоянии их удерживать, обезьянок. Они тащат все у нас из-под носа — технологии, идеи, теории... все...

— Ты хочешь уничтожить их?

— Уничтожить? — Он покачал головой. — О, нет! Дитя мое, в том-то вся и беда, что мы не можем их уничтожить. Они осваивают технику гораздо лучше нас. Если мы хотим удержаться, — американцы-то, знаешь, как напирают, — нам потребуются их инженеры и конструкторы, их разработчики... Но это будут изолированные коллективы, мы сможем их контролировать...

— Но Америка...

— Они там не понимают, что играют с огнем. Да, сейчас они обгоняют нас, у них значительное стратегическое преимущество, военно-промышленный комплекс... сейчас они в силе. Но если мы пойдем на союз с Китаем, они не полезут — не рискнут... А еще несколько поколений — и обезьянки их сметут. Ты знаешь, как там выросла их численность — за последние четверть века? Со свободным доступом к антибиотикам...

— Значит, все ограничения... здесь, у нас... лимиты, детская смертность — все планируется?

— Детская смертность? А ты знаешь, какой был бы прирост человеческой популяции, не будь искусственных ограничителей? Да выкинь ты из головы эту демократическую чушь... Посмотри, наконец, на вещи трезво... Это грандам угрожает опасность вымирания — не людям... это их надо спасать... Ты погляди — они ж совсем голову потеряли... все перенимают у этих обезьян, сами хуже обезьян... Вон, даже ты мазней этой увлекся...

Только тут я вспомнил...

— Родитель... А что с Бучко? Ведь он же ничего никому плохого не сделал.

— Понятия не имею, — удивленно ответил Аскольд, — да и какая разница? Он же ничего из себя не представляет, как ты не понимаешь... Никто из них не важен сам по себе... Они важны только в массе — потому что опасны.

Почему-то я не мог заставить себя спросить, что он сделал с Лесем. Не знаю, почему, просто понимал — не надо...

— А Георгий?

— А что — Георгий?

Он что, тоже опасен?

— Георгий?

Он поколебался, зачем-то подошел к столу, что-то сделал с телефоном, я так и не понял, что... Потом поманил меня пальцем.

— Подойди ближе... вот так... Хорошо... Послушай, дитя мое... Сейчас очень смутное время... Да, я могу тебе показаться излишне жестким, но история поставит все на свои места... Дело не только в том, что человечество оказалось жизнеспособнее нас... Сама структура власти устарела... Из-за дурацкой системы наследования ключевые посты порою достаются представителям боковых ветвей...

— Старшим в роду...

— Что с того... Власть должна принадлежать не тому, кто получает ее по игре случая, а тому, кто к ней готов... Наследника нужно воспитывать... Государственного деятеля нужно воспитывать... Сейчас сложится такая ситуация... чисто случайно... что старшим в роду после меня окажешься ты... Ты примешь эту ношу, когда придет пора... А потом, когда-нибудь, прямое наследование станет традицией. Поскольку себя оправдает. Теперь, дитя мое, ты будешь всегда со мной... Я сам займусь твоим воспитанием.

— Но мне казалось, стар... родитель... Что я для тебя ничего не значу. Я же...

— Немножко диссидентствовал? В глазах общественности это пойдет тебе только на пользу. Мне придется править жесткой рукой — тебя будут приветствовать как либерала. Тебя знают с хорошей стороны — ты демократ, умеешь ладить с обезьянками... Начнешь с послаблений... Чуть отпустишь гайки...

— Но я не хочу — так...

— Тебя никто не спрашивает. Это государственная необходимость. Тяжкая, почти невыносимая ноша, сын мой...

Я молчал. Мне хотелось плакать — жаль, мы этого не умеем. Должно быть, это хоть какое-то облегчение, раз люди плачут. Что он со мной сделал? Зачем?

— А... как же люди?

Он, казалось, удивился.

— Забудь про людей. В первую очередь тебе придется противостоять грандам.

— Нет, я хочу спросить — сейчас? Что с ними будет?

— Большей частью... Уже выделены специальные территории... изолированные... китайский опыт, знаешь ли... Но не совсем — самые талантливые будут иметь кое-какие привилегии... Будет иная система распределения жизненных благ — более жесткая. Армия и полиция, разумеется, будут на особом положении, но постепенно, когда обстановка наладится, войска выведут из крупных городов... нам здесь вооруженные обезьяны ни к чему... их место там — разведем их по периметру поселений... Кто-то останется в сфере обслуживания, особо лояльные, я полагаю...

— Это очень... серьезные перемены...

Вид у него был довольный.

— Разумеется. Радикальные... Не думай, что это целиком моя заслуга, дитя мое... Ты думаешь, я смог бы все это провернуть — один? Все меня поддерживали, ну, почти все... Но никто не осмелился брать на себя ответственность...

— Ты устал, — сказал я, — должно быть. Я сварю кофе?

— Можно позвать человека, — проговорил он, — нет, не надо... Хорошо, что ты понял...

Пока я возился в крохотной кухне, он сидел в кресле молча и, кажется, спал. Он ведь и вправду устал — должно быть, все готовилось очень долго, а потом разрешилось в один миг, и ему пришлось сразу разбираться с очень многими вещами... Я вошел в комнату и поставил чашки на столик, предварительно смахнув с него номера “Плейбоя”. Он вздрогнул и проснулся.

— Я рад, что ты меня не ненавидишь. Тебе сейчас нелегко, я понимаю — столько всего на тебя свалилось. Но это обычные юношеские разочарования — они всегда настигают в переломном возрасте. А когда ты станешь взрослым, ты поймешь — все, что я делал, было необходимо. И, в первую очередь, я при этом думал о тебе.

Он отхлебнул кофе.

Я сказал:

— Я и понятия не имел...

— Разумеется. Я на это и рассчитывал. Это было очень тяжело, дитя мое... Я всегда наблюдал за тобой... но не мог выказать никакой привязанности... стоило бы мне проявить к тебе хоть какой-то интерес, с тобой разделались бы наши дорогие сородичи... Теперь все будет по-другому...

— Да, — сказал я, — по-другому...

Он закрыл глаза и замер в кресле. Я молчал. Я стоял рядом с ним неподвижно — полчаса, час... потом два часа... он не шевелился.

Я в свое время перекупил этот пенициллин у медбрата из Центральной поликлиники — кое-кто из однокурсников пользовался его услугами. Мне не для себя было нужно, для них — чтобы помочь Шевчуку, всем им, вернее, чтобы они мне наконец-то поверили... если так уж честно, мне важно было, чтобы поверили, чтобы отнеслись как к своему... Этот медбрат — может, ему выделяли какую-то квоту на людей из Верхнего Города, а он колол им воду, а сам списывал... странно, я только сейчас об этом подумал... Я просто отобрал у других то, что причиталось им по праву — с его помощью... Непонятно зачем, ведь Шевчуку на самом деле вовсе не нужны были эти антибиотики, ему ничего было не нужно... Каким же идиотом я всегда был...

Еще через час я подошел к двери и позвал того охранника.

 

* * *

 

Кто-то тряс меня за плечо. Я очнулся, но глаз так и не открыл; что-то мне снилось такое, с чем не хотелось расставаться, да и действительность не сулила ничего хорошего. Не знаю, что там придумал Аскольд — чтобы продемонстрировать Себастиану истинную сущность человека, но уж наверняка что-то малоприятное.

— Лесь! Да вставай же, Лесь!

Голос был, вроде, знакомый, но я никак не мог сообразить, кому он принадлежит. Понимал только, что мажору.

Кто-то беспардонно плеснул мне в лицо водой — я замотал головой, пытаясь избавиться от льющихся за шиворот капель, и, наконец, открыл глаза.

Передо мной стоял Гарик.

— Долго же пришлось тебя разыскивать, — сказал он. — Ты не был проведен ни по каким документам... Пока не выяснилось, что у Аскольда были свои неподотчетные камеры...

— Были?

— Ну да, ты же ничего не знаешь. Он ведь, оказывается, был психически нестабилен, Аскольд, — злоупотреблял пенициллином... в ту ночь, когда началась акция, он по ошибке превысил дозу... умер во сне...

Я медленно поднялся на ноги.

— Вон оно что!

— Это, знаешь ли, многое объясняет — на такое мог пойти только безумец... или наркоман... А днем, когда официально объявили о его смерти, американцы запустили по “Голосу...” записи его переговоров с террористами... Хорошенький переполох поднялся...

Сейчас они будут делать вид, что Аскольд обвел их вокруг пальца, подумал я. А они и знать ничего не знали.

— Арестовал всю верхушку... Под шумок, знаешь ли...

— Акция...  — с трудом проговорил я.

Он протянул мне жестяную кружку.

— На, попей... акция остановлена, разумеется. Такое затеять! Отбросить страну в темные века! Комиссия по правам человека открывает здесь свое представительство при американском посольстве... Они проследят, чтобы не было... перегибов.

— А... комитет по делам подопечных?

— Будет распущен, разумеется. Но не сразу — со временем. Сейчас повсюду такой хаос... паника... что без централизованного руководства не обойтись. Да и реформы давно уж назрели... так что мы займемся подготовкой, планированием... У комитета будет исключительно консультативная функция. Впрочем, возможно, с правом вето.

— Погоди-погоди... Мы? Кто будет стоять во главе комитета?

— Согласно традиции, — сухо пояснил Гарик, — ключевые посты наследуют старшие представители клана; обычно из генеральных ветвей, реже — из боковых. Аскольд, понимаешь ли, устранял неугодных не только среди людей... по странному совпадению погибли почти все Старшие клана Палеологов.

— Так значит остался...

— Верно, — кивнул Гарик. — Я. Тебе-то, Лесь, не стоит беспокоиться. По-моему, у нас с тобой всегда были хорошие отношения...

Надо же, как удачно все получилось — во всяком случае, для Гарика. Интересно, подумал я, когда это срезало верхушку клана? Уж не после падения ли Аскольда? И тут же понял, что не хочу об этом знать...

— А... Что с Себастианом, Георгий?

— Я его изолировал. Временно. Похоже, у него сильный шок. Это он нашел Аскольда в кресле — мертвым. Ничего, побудет под медицинским присмотром пару дней, придет в себя... Ты его навестишь, он про тебя спрашивал.

— Надеюсь, с ним не произойдет никакого... досадного несчастного случая?

— Да за кого ты меня принимаешь, Лесь? — очень удивился Гарик. Но тут же сменил тон. — Мы с тобой понимаем друг друга. Никто его и пальцем не тронет, Себастиана... Палеологов стараниями Аскольда осталось очень мало... Возможно, он станет моим потенциальным преемником...

— Ясно...

— За ним следят, чтобы он сам никакой глупости не сделал, вот и все. Потому-то я и хочу, чтобы вы поскорей увиделись... Ты, вроде, всегда на него положительно влиял...

Я подумал — а как же!

— Так что и тебя сейчас отведут в медпункт, — продолжал Гарик, — он тут же, при тюрьме, расположен, но не беспокойся... хороший медпункт, тут знаешь, какие специалисты работают...

— Не сомневаюсь, — кисло сказал я.

— Потом поедешь домой, отдохнешь. Я тут тебе машину выделил. Я очень на тебя рассчитываю, Лесь... Вот придешь в себя, так и поговорим... Возможно, тебе придется принять на себя руководство Научно-Техническим центром...

— То есть — как?

— А что? Давай не будем друг другу головы морочить — человек на этом посту нужен...

— Свой человек...

— Лучше — свой... Но главное — просто человек. Нужно поставить все на свои места, Лесь. Не дается нынешняя наука грандам, не их это дело... вот пусть люди и отдуваются за великую державу... Иначе американцы скоро спляшут на наших могилах...

Он замолчал и недоуменно поднес руку к глазам.

— Что-то паршиво мне... устал, видимо... Ладно, Лесь, не тушуйся. Сейчас тобой займутся, чтобы ты к завтрашнему утру был у меня в лучшем виде...

— Да я еще долго...

— И знать ничего не хочу.

Он выглянул в коридор и позвал охрану... или это уже была не охрана, а обслуга... разве поймешь... меня подхватили под руки и повели в медпункт. Я бы и сам пошел — попытался вырваться, но ребята держали крепко, должно быть, неплохой навык был...

 

* * *

 

Город, казалось, вымер — с улицы не доносилось ни звука. За то время, что я провалялся в правительственном госпитале, вагоны успели отогнать, людей водворить на место, вспыхнувшие было стихийные беспорядки — подавить; и сейчас все — и люди, и гранды — отсиживались по домам, приходя в себя после яростной бури, сметающей всех и вся. По телевизору крутили одни только новости, трансляции с заседаний многочисленных комитетов и музыкальные паузы, а по третьей программе запустили СиЭнЭн, что уж вообще ни в какие ворота не лезло! Все равно понять ничего нельзя было — все потонуло во взаимных обвинениях и торопливом сведении счетов...

Потом начались звонки.

Сначала позвонила Валька — я слышал, как она рыдает там, у телефона. Оказывается, связь с Левобережьем была прервана еще до начала Акции. До них волна репрессий так и не докатилась — пришли какие-то повестки, было велено собираться с вещами, на мостах поставили кордоны, а к пристани подогнали баржу, она проболталась на приколе почти сутки, а потом так же незаметно отвалила. Судя по тем слухам, которые до нее доходили, в Городе была чуть ли не поголовная резня, и Валькина мама с удовольствием прорыдала весь день, оплакивая кормильца. Я тещу разочаровал — сказал, что потрепали немножко, но все в порядке, и велел сидеть там, пока все окончательно не успокоится. Мог бы Вальку и обрадовать — Гарик письменно подтвердил мое назначение и прислал копию приказа на дом, но почему-то язык не повернулся.

Потом позвонил Ким. Ему повезло — в ночь Акции он дежурил на электростанции. Стратегически важный объект — там и пальцем никого не тронули. Похоже, он даже не знал, что происходит, — пока кто-то не включил радио... Он тоже пытался тогда прозвониться, но не мог... С ним все в порядке, кот Васька передает мне привет и наилучшие пожелания, он вновь приступает к Нашему Общему Делу... С него все как с гуся вода, с Кима, — должно быть, потому что он один раз уже все потерял и с тех пор разучился обращать внимание на окружающий мир. Я сказал ему, что скоро у него под началом будет целый вычислительный центр — и совершенно законно, но он даже не обрадовался. Видно, не поверил.

Гарик позвонил вскоре после Кима.

— Как ты себя чувствуешь, Лесь? — спросил он, но голос звучал равнодушно, видно, спрашивал просто вежливости ради. Соответственно, и я не стал особенно распространяться.

— Ничего...

— Приходи в институт.

— Лучше бы все-таки завтра, Гарик...

— Это срочно, Лесь.

Голос у него был какой-то не такой — опять политические игры, что ли? Я включил телик. У диктора-мажора на экране был несколько ошеломленный вид.

“Сегодня последовали некоторые перемещения в правительстве. Со своего поста снят директор службы безопасности, в последнее время самовластно присвоивший себе функции Председателя Комитета по делам подопечных. Управление комитетом временно взял на себя ранее исполняющий обязанности Окружного Попечителя по делам науки и техники... Снят со своего поста Заведующий бюро агитации и пропаганды, а также несколько других официальных лиц, о чем будет сообщено позднее. По некоторым сообщениям начинается формирование коалиционного правительства с пятидесятипроцентной квотой для людей и с последующими соответствующими изменениями в государственной политике”.

Тогда я поймал “Голос...”, но и по “Голосу” было все то же самое — вот что удивительно. Сроду такого не наблюдалось. Но что-то там проскользнуло такое... я и сначала не сообразил, а потом насторожился. Прибытие Комиссии по правам человека задерживается... на неопределенный срок...

Никаких пояснений.

С улицы раздался гудок — я высунулся в окно и увидел, как к подъезду подкатывает шикарный черный “кондор”. Я все ждал, когда из него вылезет мажор, но “кондор” просто стоял и гудел, и я, наконец, понял, что машину прислали за мной.

Дело шло к полудню, и на улицах уже появились первые пешеходы, даже, кажется, начал ходить городской транспорт. Не то, чтобы все стало, как прежде, но как прежде, наверное, уже никогда не будет. Шофером у меня — машину-то выделили мне, большому начальнику, — был человек, но он тоже ничего не знал. Или не хотел говорить.

На проходной Технологического Центра стояла вооруженная охрана, чего сроду не было, но меня пропустили без всяких проволочек. Шахта лифта была вся разворочена, и в ней возилась бригада — они демонтировали воздушный лифт. В холле громоздилась здоровенная клеть, загораживая дорогу. Люди и мажоры сновали по лестнице — движение почище, чем на Проспекте Дружбы субботним вечером... Какой-то мажор, одолев два пролета, устало привалился к стене, да так и застыл, уставясь в пространство... Да что тут происходит, в самом деле?

Гарик сидел в кабинете. Он тоже выглядел паршиво, видно, тяжелые выдались деньки. Но, увидев меня, привстал и сказал:

— Привет, Лесь.

— Что тут творится, Гарик?

— Реформы, — рассеянно ответил Гарик, — а если что не так, сам командуй... Мое дело — передать тебе все полномочия. Ключи от сейфа, шифры, личные дела...

— Ради этого ты меня вызвал? Я еще и хожу-то с трудом, знаешь ли...

— Я тоже, — сухо сказал Гарик, и я вдруг понял, что он не вышел мне навстречу из-за стола только потому, что побоялся упасть. — Похоже, тебе сразу придется приступать к работе, Лесь.

— Что все-таки стряслось, а, Гарик?

Он помолчал. Потом сказал:

— Знаешь, почему нет доступа к теме “Австралия”?

— Откуда ж?

— Ну так теперь у тебя есть доступ. Даю тебе два часа.

— Я... не понимаю.

— Потом поймешь. Возьми материалы и убирайся. Все, что ни попросишь, тебе предоставят. Все...

— Но я...

— Выметайся, сказано тебе! — рявкнул Гарик, и я вышел, нагруженный пыльными папками с надписью “для внутреннего пользования”.

 

* * *

 

Уже спустя полчаса я велел, чтобы развернули бактериологическую лабораторию, а при Центральной поликлинике — еще и диагностический центр. К вечеру выяснилось, что источником инфекции является вирус. К утру — что вероятность заболевания злокачественным энцефалитом у мажоров — стопроцентная. И что смертность также составляет практически сто процентов... Тогда, в незапамятные времена, в Австралии не уцелел никто.

Выжили только те гранды, которые оказались за пределами континента раньше, чем там разразилась эпидемия.

Не знаю, почему они засекретили этот материал. Должно быть, просто не хотели демонстрировать перед нами свою уязвимость. Ведь ни одна эпидемия, какой бы тяжелой она ни была, не косит людей стопроцентно. Видимо, все дело в этом. Они стыдились своей слабости.

Я попытался связаться с Гариком, но его увезли еще вечером. И мне некому было рассказать о том, что я вычитал в этих материалах. Например, о том, что со времен той эпидемии нигде, — ни на островах, ни на материках — нигде не было зарегистрировано ни одного случая злокачественного энцефалита. И о том, что методы борьбы с ним до сих пор не разработаны.

Если бы они не были такими скрытными, подумал я, если бы они позволили людям заняться исследованиями — быть может, удалось бы найти вакцину... наверняка в Австралии этот вирус все еще существует — в латентном состоянии; или же в измененном — у каких-то родственных грандам видов... его прививали бы мажорам, как мы прививаем себе коровью оспу...

Правда, недавно американцы рискнули... запустили в Австралию группу Шапиро... монолитную экспедицию, в которой не было ни одного мажора. Может, вирус пришел оттуда?

Или Шапиро должен был развернуть там бактериологическую лабораторию, а все эволюционистские разработки были лишь прикрытием? Мажоры предпочли перепоручить исследования людям, потому что не могли надеяться на себя.

И тут я вспомнил о Шевчуке.

То есть, вероятно, сначала я вспомнил о Себастиане — там, под домашним арестом, слабеющем, не понимающем, что с ним происходит... почему так плохо, почему так темно вокруг... почему он совсем один... Человеческая обслуга, скорее всего, разбежалась — и на том спасибо. Они там, в Правительственном корпусе, держат уж совсем беспардонных холуев, а что для холуев слаще слабости прежних хозяев?

Я даже удивился — как это я раньше не додумался? Ведь если кто и может что сделать, так это Шевчук. Беспринципный тип... Циничный подонок... И совершенно блистательный бактериолог. Он наверняка продается — что бы он там ни твердил о своей ненависти... дорого продается... но продается.

Самый шикарный автомобиль — на Петра-реформатора... И все, что угодно, вплоть до моей нынешней должности... Он честолюбив... и азартен... он согласится...

Я бы сам за ним поехал — но боялся опоздать к Себастиану. Позвонил в Центральный Госпиталь, но его туда не доставили... как я и думал. Там даже не все койки были заняты. Я не осуждаю людей — после той ночи никто бы сейчас и пальцем не пошевелил ради мажора...

Я вызвал машину.

 

* * *

 

Правительственный Центр напоминал морг — холод и пустота. Какой-то мажор лежал сразу за оградой — грязная, бесформенная кучка перьев... Я не стал задерживаться — только перевернул его лицом вверх, чтобы убедиться, что это не Себастиан.

Никакой охраны, разумеется, не было.

Если так пойдет дальше, скоро начнутся грабежи, подумал я. Весь Нижний Город хлынет сюда — разделаться с ненавистными угнетателями. Нужно будет сказать Гарику, чтобы не снимал кордоны, — и тут же сообразил, что и это решать придется мне.

Я впервые оказался на территории Правительственного Комплекса, и ориентироваться мне было трудно — пока я не отыскал в комендатуре регистрационные книги. Они тоже числились “Для служебного пользования”, но помощник коменданта, который оказался человеком, пребывал в такой растерянности, что с радостью вручил их мне, когда я предъявил свое новенькое удостоверение. Я велел ему выставить охрану на проходной и бросить вспомогательное подразделение, которое, как выяснилось, квартировалось на территории Комплекса, на временную изоляцию Подола. Фактически я шел по стопам нашего благодетеля Аскольда, но времени на угрызения совести не оставалось... После разберемся.

Себастиана я отыскал там, где и рассчитывал, — в цокольном этаже жилых кварталов... Дверь в квартирку — они тут были крохотные, ничего шикарного, — была заперта снаружи. Я выбил ее ногой — на доске у вахты наверняка висели ключи, но отыскивать нужный не было времени.

Он был еще жив. И в сознании.

Он узнал меня по шагам — огромные глаза смотрели в одну точку.

— Это ты, Лесь? — спросил он. — Почему-то так темно...

Я сказал:

— Я знаю.

Объясняться не стал — просто поднял его на руки и понес к машине. Только тут я впервые понял, до чего же они хрупкие — мажоры; он весил вдвое меньше, чем весил бы человек его роста... Хрупкие птичьи косточки...

— Гарик сказал, что он тебя приведет, — бормотал он тем временем. — Я ждал-ждал... телефон отключен...

— Просто Гарик сейчас очень занят.

Надеюсь, они успеют разыскать Шевчука... А он — согласится приехать. Я не верил в немедленное чудо, но мало ли...

— Сейчас уже все в порядке, да, Лесь? — спросил Себастиан.

Я сквозь зубы ответил:

— Более или менее.

Шофер ни с того ни с сего отказался везти мажора, а у меня не было времени его уговаривать... Попросил его завести машину и рванул сам — до этого никогда не управлял автомобилем, только видел, как это делали другие. На лицензию могли рассчитывать лишь профессионалы — таксисты да водители служебных машин. Черт бы побрал этих высокомерных идиотов и то недоверие, которое они издавна питали к техническим способностям человека.

— Что-то не то происходит? — спросил Себастиан с заднего сиденья. — Радио не работало, но я...

— Потом... — торопливо ответил я. Чуть было не врезался в лениво вихляющийся трамвай, вовремя вырулил на тротуар, благо, пешеходов не было. — Позже...

— Куда мы едем?

— В Институт.

К тому времени, как я привезу его, все помещения биологического сектора будут переоборудованы под полевую бактериологическую лабораторию и клинику первой помощи. С лучшими специалистами со всего Города — людьми, разумеется. Злокачественный энцефалит видоспецифичен. Человеку опасаться нечего.

Я приехал как раз вовремя, чтобы увидеть, как в холле выставляют палатки. Лифт — обычный лифт на скрипучих тросах — уже работал, перетаскивая наверх оборудование. Вот это темпы!

Тимофеич сидел на вахте — увидев меня, он встал и попытался отдать честь. Я вновь подхватил Себастиана и, поскольку лифта было не дождаться — там, наверху, из него что-то выгружали,— пробежал к лестнице, крикнув на бегу:

— Шевчук приехал?

— Кто-то приехал, — неопределенно ответил Тимофеич, — теперь разве документа допросишься...

Шевчук был в лаборатории — он стоял, заложив руки в карманы новенького хрустящего белого халата, и лениво озирался по сторонам.

— Мне б такие агрегаты, — сказал он, увидев меня, — уж я бы развернулся.

Я положил Себастиана на затянутую пластиком койку у стены. Он застонал и пошевелился. Я обернулся к Шевчуку.

— Валяй, действуй. Разворачивайся. Это все — твое.

— Да зачем теперь?

Я оторопел.

— Что значит — зачем? Ты что ж, не видишь, что творится?

Шевчук придвинул к себе стул и уселся на него верхом, положив руки на спинку.

— А что, собственно, такого творится, Лесь? Для людей эта штука не опасна. А эти...

Только тут я сообразил, что Себастиан вполне может быть еще в сознании...

— Да тише ты!

— А... — Он обернулся, поглядев на скорчившуюся на койке жалкую фигурку. — Надо же... так с ним и таскаешься... Просто не-разлей-вода парочка... смотреть больно. У тебя к нему особый интерес, да?

Я шагнул к нему и схватил за ворот.

— Скажи это еще раз, сукин ты сын! Зубы за свой счет вставлять будешь!

Шевчук пожал плечами.

— Ну так пардон. Выходит, ты у нас просто верноподданный...

— Да плевал я на все. Но чем ты лучше их, скажи на милость, если все они для тебя — мусор? Все, без исключения...

— Потому что, — холодно сказал Шевчук, — они и есть мусор. Паразиты. Ты их жалеешь? Да ладно тебе, Лесь...

Зазвонил телефон. Лаборант, возившийся у вытяжки, поднял трубку.

— Вас.

— Послушайте, начальник... — кричал откуда-то издалека прерываемый помехами далекий голос, — еще немного и они сметут кордоны... тут такое творится. Мы дали предупредительный залп, но...

Сейчас они хлынут в Верхний город — озлобленная, обезумевшая толпа, жаждущая только одного — крови... Будь гранды еще в силе, они сумели бы их удержать — многовековое почтение не так-то легко отринуть в один миг, но сейчас они не способны даже защищаться...

— Удержите их.

— Но...

— Огонь на поражение. Всю ответственность беру на себя. На поражение.

— Ясно, — казалось, с облегчением произнес комендант.

Кто-то вырвал у меня из рук телефонную трубку. Она повисла на шнуре, неразборчиво квакая.

— Ты с ума сошел! — прохрипел Шевчук.

— Ты делай свое дело. Тебя это не касается.

— Очень даже касается, ты, мерзавец! Неужто ты думаешь, что я пальцем пошевелю...

— Адась, — умоляюще сказал я, — послушай... они ж тут все сметут... никто не уцелеет. И мы в том числе. Может, с нами так оно и надо, но остальные-то при чем?

— Остальные не лучше, — холодно сказал Шевчук.

Я провел рукой по лицу — все болело, все избитое тело, пошевелиться было больно... до сих пор я этого как-то не замечал.

— Адась, послушай... Как ты думаешь, почему свернули акцию? Это все он, Себастиан... Он ради нас на такое пошел... Не заслужил он смерти, да еще такой смерти. Ну чего ты хочешь? Центр? Забирай! Любой пост, любую должность? Все!

— А кто мне ее даст, эту должность? — полюбопытствовал Шевчук. — Ты? Да кто ты такой — Петр-реформатор? Да я от тебя и гроша ломаного не возьму...

Он помолчал.

— Акция... Да плевал я на эту акцию. Они уже, когда эту акцию разворачивали, обречены были. Еще пару дней — и все... Торопился я здорово, это правда, все на карту бросил... еле успел...

— Еле успел?

— А ты думал? Двадцать лет голубей разводил...

— Адась...

— Ну что — Адась? Что ты на меня уставился? Нет на эту штуку управы... И не было никогда...

— Сыворотка...

— Да какая сыворотка? Они за сутки сгорают, какая тут сыворотка? Нет, все чисто будет, Лесь. Аккуратно будет. Почти стопроцентная смертность... Никакой тебе Пугачевщины, ничего...

— Ах, ты...

Я совсем забыл про Себастиана — и вздрогнул, когда он вновь пошевелился на своей койке. Подошел к нему.

— Ну что ты?

— Мне холодно, — пожаловался Себастиан.

Я накрыл его одеялом.

Потерпи парень. Потерпи.

Мажор поднял на меня свои глаза — их уже начала затягивать мутная пленка.

— Я умираю, да?

Я промолчал.

— Мы — все умираем? Все?

— Мне очень жаль, Себастиан, — с трудом выговорил я, — очень жаль!

— Вот она, свобода, — проговорил за моей спиной Шевчук, — ты это понимаешь, Лесь!

Я от плеча размахнулся и ударил его по скуле. Он замычал и бессмысленно вытаращился на меня. Тогда я ударил еще раз — в кадык и почувствовал, как что-то хрустнуло под моими пальцами. Шевчук сполз по стене и закрыл глаза

— Лесь... — едва слышно сказал Себастиан, — не надо.

Похоже, я сломал ему гортанный хрящ, Шевчуку. Значит, он тоже умрет, подумал я. Почему-то меня это не обеспокоило. Значит, так и надо. Мы все разделим их участь...

— Свобода или смерть, да? — пробормотал я. — Не бывает свободы, Себастиан, не бывает. Только смерть.

Нужно отозвать оцепление — пусть их... хватит... смертей.

Телефонная трубка все еще болталась на шнуре, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Я подошел, положил ее на рычаг, и телефон тут же зазвонил — пронзительно, настойчиво.

Я вновь поднял трубку.

— Да.

— Что происходит, Лесь? — спросил Ким. — Они падают на улицах... Я едва пробрался сквозь оцепление — там черт знает, что творится... В Нижнем стрельба... А по телику говорят — эпидемия...

— Это не эпидемия, — сказал я, — это пандемия. Нет больше грандов. Нет и никогда не будет. Мы остаемся одни, Ким. Совсем одни. Как в твоей программе. Нашей с тобой программе. Одна большая похоронная команда.

— Паршиво, — равнодушно сказал Ким. — Кстати, насчет программы...

— Да?

— У нас уже есть космические корабли, знаешь?

Я сказал:

— Ни фига себе... А докуда ты дошел?

— До второй половины двадцатого. Но, Лесь, это какой-то кошмар.

— Что значит — кошмар?

— Да черт его знает. Наверное, я все же где-то ошибся. Две мировые войны. Что-то около ста миллионов...

— Что, всей популяции? Так ведь и сейчас немногим...

— Да нет же... погибших... А чего ты хотел? Такие темпы развития — с ума сойти можно! Авиация, ядерные технологии — помнишь эти разработки в двадцатые... И все — в войну. Все ресурсы, все...

— Погоди, — сказал я, — сколько погибших?

— Сто миллионов. Или больше. Сплошная резня, Лесь. Как ни крути — резня... Я уж и так, и так... Нет никакой объединенной Евразии... все перегрызлись.

— Наверняка, ошибка... — сказал я. — Попробуй еще.

— Не могу... свет отключили. Похоже, электростанция накрылась. АТС наверняка тоже вот-вот крышка. Я пошел, ладно, Лесь? Им наверняка сейчас люди понадобятся.

— Ладно, — сказал я, — все это уже неважно...

Себастиан тихонько застонал, и когда я обернулся, то увидел, что он смотрит на меня своими глазищами.

— Все хорошо, да, Лесь?

— Да, — ответил я, — все хорошо.

Июль-сентябрь 1999, Москва

 

ЭКСПЕДИЦИЯ

 

Электричество обычно отключали в девять утра, что, в общем-то, логично. Свет нужен вечером, когда сидишь дома, а днем можно как-то перебиться. Опять же работа, если ты на нее еще ходишь, потому что некоторые организации до сих пор сидят на автономном обеспечении. Беда только в том, что в последнее время свет и по вечерам не включали. Так что я решила использовать световой день на полную катушку. Заехала с утра в редакцию, завезла никому не нужную статью, попила с нашими идиотиками пустого чаю и отправилась пешочком в институт, на бывшую свою кафедру. Вроде бы они говорили, что им понадобился для чего-то переводчик, и просили зайти на этой неделе, но зря я суетилась — если надо идти, но не хочется, всегда лучше не ходить, все равно ничего не выйдет.

Там, разумеется, никого не было. Во всем университете никого не было, кроме дежурного на вахте, да и тот то ли спал, то ли помер. В этих пустых гулких коридорах, в темных проходах, упирающихся либо в глухие тупики, либо в мутные, годами немытые окна, можно было снимать фильмы ужасов — звук моих же собственных шагов так неприятно отражался от стен, что я невольно начала красться на цыпочках. При этом разгулявшееся некстати воображение здорово меня подводило: все казалось, что за спиной кто-то старательно имитирует каждое мое движение, и, понятно, не прекрасный принц. В общем, я была рада, когда вновь выбралась на улицу — черт с ним, с переводом.

Там, снаружи, тоже было пусто. Голые ветки обледенели и терлись друг о друга. Ветер пытался содрать объявление у входа — новенькое, яркое, оно уже было слегка ободрано по углам. Текст не пострадал — оно было очень прочно приклеено.

Порядок — это жизнь!

Комитет спасения — это порядок!

Вступайте в отряды Комитета спасения!”'

Притом, как всегда, за этим завлекательным текстом, как и во множестве подобных ему (они в последнее время начали появляться на столбах и стенах, как разноцветная плесень), больше ничего не следовало — ни телефона, ни адреса.

Рядом висели еще объявления — помельче, на бумаге поплоше, написанные от руки:

“МУЖСКАЯ РАБОТА ДЛЯ ТЕБЯ!

Ты настоящий мужчина и ищешь работу?

Итальянская улица 8, кв. 40 спросить Мишу.

Оружие свое”.

“Продаются или меняются свечи и кирасиновые лампы”.

Так и было написано — “кирасиновые”. Плоховато у нас с родной языкой.

Тучи, которые давно нависли над заливом, наконец-то разразились снежным зарядом, да таким плотным, что, когда он рухнул на город, на порт, на старую площадь, где ветер разносил вдоль стен какой-то случайный мусор, даже дышать стало трудно. Зима в этом году выдалась холодная и затяжная, весна все никак не наступала, хотя уже была середина марта. Все летние запасы были уже подчищены, в магазинах одна гнилая картошка, цены в коммерческих ларьках просто дикие, а продуктовую карточку у меня украли. Может, оно и к лучшему — она все равно была поддельная, а за подделку теперь и шлепнуть могут. Одним словом, ходила я постоянно голодная, и потому мне все время было холодно. Еще мне было холодно потому, что левый ботинок подтекал. Вода дырочку найдет.

Бытует такое мнение, что на годы войны, разрухи и гражданских катаклизмов по какому-то зловредному капризу природы обычно выпадают очень суровые зимы. На самом деле это не так, конечно. Зимы выпадают разные. Просто они тяжелее переносятся из-за постоянного недоедания и застарелой усталости — вот и кажется, что они тянутся вечно. Потому и запоминаются лучше.

А тут еще из-за всех неурядиц людей начал косить какой-то зловредный грипп. Может быть, если бы между городами сохранилось постоянное сообщение, было бы еще хуже — ходили слухи, что поблизости гуляет не то чума, не то холера, — я скорее готова поверить в чуму, потому что для холеры пока холодновато. Она разгуляется летом.

От холода и тоски я поняла, что домой мне идти не хочется: добраться-то я доберусь — час пешком от силы, но тут же и рухну. У меня уже ныли не то мышцы, не то кости, как это обычно бывает перед простудой, а та нога, что была мокрой, так и вовсе заледенела. Мне бы посидеть где-нибудь, отогреться, попить чаю или просто кипятку, а потом и двинуться к дому с новыми силами.

Я озиралась, прикидывая, к кому тут поблизости можно зайти, и решила, что лучше всего навестить Катюшу. Она жила совсем рядом. Еще неподалеку жила Нелька Поплавская с мужем и четырьмя детьми, но муж ее последнее время никак не мог найти работу, весь день сидел дома и дурел от тоски и беспомощности, а слушать родительские скандалы и детские истерики мне было неловко. Поэтому я отправилась к Катюше — через два квартала, во двор под арку и на четвертый этаж.

На мраморных плитах роскошной щербатой лестницы был нарисован то ли Флинстоун, то ли Адамс, я их вечно путаю, совершенно синий, но нарисован похоже, витражное окно в пролете было частично выбито еще три года назад, но даже теперь оно было заботливо заслонено фанерой. Светлее от этого не стало, но снег и ветер сюда не залетали. От одной из боковых стен шло такое тепло, что меня притянуло к ней, как магнитом. Я дотронулась ладонью до грязной штукатурки — дом топили. О, Господи!

Мне повезло еще раз — Катюша была дома. Незваные гости в наше время радости не вызывают, но Катюша была человеком кротким и гостеприимным, а я на халтурные заработки свои купила черствое коммерческое печенье — просто, чтобы избавиться от угрызений совести.

Тут выяснилось, что я не единственный гость. У Катюши уже сидел какой-то шофер-междугородник — очень молодой и очень мрачный, агрессивно-мрачный, в кожаной куртке и со шрамом на лбу.

Он беспрерывно курил и рассказывал всякие страшные истории, которые частично вполне могли оказаться правдой. Я поначалу подумала было, что это Катюшин шофер, и что она, наконец, поступилась принципами ради житейской мудрости, но оказалось, что шофер вовсе не ее, а актрисы детского театра Ветлицкой, а Катюше она его подселила потому, что муж у Ветлицкой, хоть и либеральных взглядов, но все же не настолько.

В результате худа от этого никому не было, поскольку Катюша поставила на стол кофейные чашки, и темная жидкость в них пахла так, что мне сделалось дурно от острого приступа ностальгии. Они даже велели мне убрать мое печенье — этот малый так удачно вошел в образ крутого парня, что вываливал все на стол широким жестом, как в старых фильмах про старую войну, и с непривычки от тепла и обилия еды меня начало клонить в сон.

Возвращение домой к этому времени потеряло всякий смысл — там было темно и пусто, не топили уже второй месяц, а Катюша, по-моему, этого драйвера слегка побаивалась, поэтому я довольно легко поддалась на уговоры и осталась у нее ночевать.

Я-то готова была тут же и уснуть, прямо в кресле, но этот малый — звали его то ли Рустам, то ли Рустен — полагал, что имеет полное право за свои продукты хотя бы выговориться в удовольствие, и потому полночи развлекал меня разными байками. С одной стороны, я ему не очень-то верила — было видно, что он любит приврать, потому что не хочет выпадать из какого-то придуманного образа, а с другой стороны — никаких новостей никто из нас вообще давно не слышал: никто не знал, что в действительности делается за пределами города.

Конечно, ходили какие-то сплетни, слухи — они всегда ходят, а прежде, пока правительство еще пыталось овладеть ситуацией, выходили, пусть жалкие и скудные, информационные листки и радиопередачи. Но потом оно как-то тихо самоустранилось, каждое городское ведомство действовало само по себе, повинуясь принципам вялой инерции, и даже пропагандой никакой никто не занимался.

Единственным исключением был этот загадочный Комитет спасения — плакаты и листовки с его лозунгами (один и тот же стандартный текст) попадались довольно часто, а по точке иногда прорывались какие-то странные трансляции, но самого комитета этого еще все равно никто в глаза не видел. Думаю, дай они хоть какой-нибудь адрес, многие с радостью кинулись бы вступать в ряды, чем бы этот комитет ни занимался — просто потому, что чувствовали себя не у дел, а еще потому, что нынешнюю нашу администрацию обвиняли почти во всех наших бедах, и во многом она, действительно, была виновата. Другое дело, что никто не мог вразумительно сказать, как поправить положение.

Словом, я выпила еще кофе и теперь слушала, что рассказывает этот Рустам, время от времени задавая ему подкрепляющие вопросы. Я вообще умею хорошо слушать, притом что мысли у меня в это время могут бродить где угодно. Главное: думать о чем-нибудь приятном, как сказал один мой знакомый врач, которого больные обожали за участие и сочувствие, — о чем угодно, но чтобы глаза были добрые.

Я так долго сохраняла на лице маску участия и сочувствия, что она, казалось, приросла, как вторая кожа. Параллельно я думала о том, что нужно будет как-то исхитриться и нагреть воду для стирки, что счастливцы те, у кого в доме есть газовая колонка, потому что газ иногда еще подают, а у меня даже плитка электрическая, и почему идиоты, которые проектировали наш дом, не обладали даром предвиденья, и все такое... Может, и не очень о приятном, но по крайней мере достаточно нейтральные, вялые такие мысли... А он все рассказывал и рассказывал, до того яростным и тихим голосом, что я поневоле начала прислушиваться к тому, что он говорит.

...За шестьдесят миль и велели объехать. У них были классные базуки, там такая мощность, знаешь, и один из этих ублюдков наводит пушку на мою машину и говорит, что им тут больше никто не нужен, город закрыт, а они могут и сами справиться. Это было на перекрестке, там раньше пост ГАИ стоял, стеклянная такая будка, и прямо перед нами, по ходу, пылало зарево на полгоризонта. Не знаю, что там делалось, в их городе, но это был уж точно не пожар, ровное такое зарево, и тут, мать твою, до чего мне страшно стало. Напарник мой сидел в тачке и не выходил, ну, а я был без бронежилета — когда рулишь, в бронежилете знаешь, как неудобно. Поглядел я и так решил, что они меня тут запросто пришить могут, плюнул, сел за руль, развернулся... В общем, уехали мы оттуда. И я был рад, что уехали, потому что мне этот мужик очень уж не понравился. Что-то с ним было не так.

Я знала, что кроме продуктов и всякого ходового товара эти мальчики перевозили еще и травку, и чем становилось тут хуже, тем, понятно, она лучше у них шла. Так что они, вероятно, обкурились по дороге — отсюда и загадочное зарево, и странный часовой, тем более что Рустам так и не мог объяснить, что в нем было странного. Он, вообще был не из тех, кто умеет доносить до слушателя мысли или впечатления, и связность повествования у него с успехом заменялась эмоциональным напором.

А жизнь у драйверов, и правда, опасная, на дорогах сейчас дикий беспредел, ездят они, как правило, не по одиночке, а автоколоннами, с охраной, и все равно не застрахованы от всяких неприятностей. То, что где-то там их просто завернули, а не реквизировали груз и не поставили к стенке, — везение просто фантастическое. У каждого города сейчас — свое правительство, и все держится в состоянии какого-то чудовищного шаткого равновесия, поскольку товарообмен вещь необходимая и людей кормить чем-то надо. Вот и мотаются они по дорогам из города в город, из округа в округ, рискуют жизнью, пользуются почетом и уважением у нас, обывателей, и не думают о том, кто или что попадется им на следующем километре.

...Снег все падал и падал, и лепился к окну грузными хлопьями; там, за стеклом, распласталась тусклая пульсирующая тьма и кое-где за черными ветками в домах смутно теплились огни, а дальше, в темном море, где снежные хлопья смешивались с холодными волнами, гудел ревун — не знаю, что должно случиться в этом мире, чтобы заставить его замолчать. Ветер дул с моря, и оно раскачивалось, разбивая о бетонные блоки волнолома тонны и тонны воды. Рустам, наконец, выдохся и отправился спать в соседнюю комнату, а я прилегла на диван. Я так давно не пила кофе, что он оказал просто ударное какое-то действие, и я никак не могла заснуть. Дай они хоть какой-то свет, я бы почитала — у Катюши была отличная библиотека, одна из лучших в городе. Но, скорее всего, теперь они просто больше не будут давать электричество — даже по вечерам...

 

* * *

 

А с утра домой тоже не было смысла идти, и я поплелась к себе в редакцию. На работе я появлялась скорей по привычке — газета все равно не выходила. Остальные сотрудники, видимо, руководствовались тем же — народ какой-то в редакции всегда болтался.

Корреспонденты отдела “Бытовые мелочи” резались в преф, а завотделом “Наука и культура” беседовал с каким-то типом в потертом габардиновом пальто. Вид у его собеседника был не совсем нормальный — редакция почему-то всегда притягивает психов, как магнит железные опилки. “Бытовые мелочи” велели мне быстренько бежать в столовую — туда завезли товар. Я метнулась на цокольный этаж, отстояла просто смешную очередь — полчаса, не больше, ткнула буфетчице свое удостоверение и оказалась счастливой обладательницей трех банок тушенки с бобами. Ребята уже успели согреть чай, я вывалила на стол все то же многострадальное печенье, и мы уселись убивать время.

Не думаю, чтобы хоть кому-то из нас платили тут какие-то серьезные деньги, хотя иногда перепадало кое-что, — ходили, скорее, за тем, чтобы быть на людях и не опуститься вконец. Имитация деятельности спасала от психических срывов почти так же хорошо, как и сама деятельность.

Я сидела за обшарпанным столом с чернильной надписью “Мон шер ами, опять вы правы, на идиотов нет управы”, пила почти бесцветный чай и убеждала себя, что худшую пору мы уже пережили. Летом будет легче.

Тут ко мне повернулся завотделом “Наука и культура” — Вадька Заславский. Посетитель его уже пропал к тому моменту, как я вернулась из столовой.

— Слушай, Ритка, ты что вообще знаешь про эти комитеты спасения?

— Ничего не знаю. Да и знать не хочу. Не верю я ни в какие комитеты, а уж в спасение тем более.

— Плакаты их я видел, — объяснил Вадька. — Но ведь кроме плакатов ничего нет. Ни программ, ни агитаторов, ни штаб-квартиры — ничего. Да и плакаты эти — одна чистая формальность. Он же просто не существует, этот комитет.

— Ну, значит, это миф. Миф и блеф. Смутное время, — говорю, — всегда порождает мифы. Сон разума, знаешь ли...

— В городе, — уперся Вадька, — сейчас работает только одна типография. При комендатуре военного округа. И ничего подобного, никаких плакатов не печатают — я узнавал. Тем более, в три цвета да еще на такой бумаге.

— Ну и что? Значит это подпольная типография. Ты что, никогда подпольных типографий не видел?

— Подпольные типографии я видел, — объясняет Вадька. — Но ты понимаешь, в чем дело... Тот мужик, который тут был только что, — он говорит, что открылось отделение этого комитета. Контора. У него во дворе. Еще вчера там было пусто и окна заколочены, а сегодня свет горит и табличка висит: “Районный комитет спасения. Прием населения с 9 до 17”.

— Ну и что? А внутрь он заходил?

— В том-то все и дело, — говорит Вадька. — Там вахтер на дверях сидит. И этот вахтер его не пустил дальше порога. Хотя и в приемные часы.

Я слегка насторожилась.

— Ну, а я тут при чем?

— А при том, что это рядом с тобой. На Канатной. Может, зайдешь туда по дороге? Как домой пойдешь. А я тебе командировку выпишу.

— Вадька, ты чего? Я в такие дела не путаюсь.

— Да ты только посмотри, что там. А потом придешь, расскажешь.

— А если не приду? Войду туда, предположим, а обратно и не выйду?

— Не болтай глупости. Они что, корреспондентами питаются? Ну хочешь, мы еще кого-нибудь с тобой пошлем? Вон, Игорька пошлем. Игорь! — Игорь неохотно оторвался от карт. — Пойдешь с Ритой. Там у нее около дома отделение этого самого комитета спасения открылось. Хоть посмотрите, что это такое.

— Ладно, — сказал Игорь. Он попал в редакцию сразу после института как раз перед началом всеобщего обвала и каким-то образом умудрился сохранить исполнительность неофита. — Сходим.

— Командировку-то хоть выпиши, — сказала я. Если мне удастся убедить Вадьку, что он гонит меня на опасное задание, может, и гонорар какой-нибудь удастся выбить, не деньгами, так продуктовыми талонами.

— Уймись, — говорит, — зануда. Выпишу, — и садится за стол.

 

* * *

 

Он послал меня в змеиное логово, потому что у меня вид безобидный. Выгляжу, как круглая идиотка. Я и есть идиотка, потому что поддалась на эту провокацию. Если со мной поговорить по-человечески, меня можно убедить почти в чем угодно. Мне просто неловко отказывать.

На улице по-прежнему было сыро и темно, точно у рассвета начался старческий маразм, и он так и позабыл прийти. Прохожих почти не было. У подъезда на ветру судорожно трясла ветками акация. Перед дверью с табличкой — там действительно висела аккуратная табличка — на входе лежал почти новый половичок. Я покорно вытерла ноги.

Самая обычная контора — каких раньше было до фига и больше. У двери стоял столик с вахтером. То есть, вахтер сидел, и вид у него был самый обычный — вахтер, он вахтер и есть. На рукаве линялая красная повязка. А вместе все это выглядело как болезненный бред.

— А вам куда? — спросил он.

Игорь вместо того, чтобы попытаться овладеть ситуацией, как подобает мужчине, топтался и пыхтел у меня за спиной.

— Я население, — сказала я. — А тут написано “Прием населения”. С девяти до пяти.

— И этот тоже население? — кивнул вахтер в сторону Игоря. Он читал какую-то затрепанную книжку без обложки. По-моему, детектив.

— Он тоже, — говорю.

— А вы по какому вопросу?

— Вот вы нас пропустите, — отвечаю. — Мы на месте и выясним.

Он устало вздохнул.

— Если вы насчет работы, тогда вам в пятый кабинет.

В пятый так в пятый. Казенные заведения нагоняют на меня такую неизбывную тоску, что мне хотелось поскорее выбраться оттуда, и я почти надеялась, что нас завернут.

Но нас пропустили. На самом-то деле, кроме пятого кабинета ни один не работал. С первого по четвертый, я имею в виду. Игорь, который явно тоже затосковал, спросил:

— Ну что, вместе пойдем или по очереди?

По очереди, наверное, с психологической точки зрения было бы лучше. Человек, когда остается наедине с собеседником, без свидетелей, расслабляется, и из него можно больше вытянуть. Зато вместе — спокойнее.

— Пошли вместе, — говорю. И постучалась в дверь, на которой был прибит пластиковый номер 5.

Комната как комната. На грязном окне — решетка в виде расходящихся лучей — “солнышком”, — такие решетки обычно ставят в квартирах на первом этаже, чтобы они не так напоминали казематы. Линолеум. Зеленые стены. Обшарпанный стол. За столом сидит человек. И очень холодно.

Человек, сидящий за столом, поднял голову. У него было бледное, невыразительное лицо. Усредненное лицо — не запомнить и не описать. Возраста он тоже был среднего. И голос у него был нейтральный, впрочем, спокойный голос, без раздражения.

— Вы по какому вопросу? — спрашивает.

— Мы насчет работы.

Игорь по-прежнему молчал. А мне было настолько не по себе, что я стремительно погружалась в образ клинической идиотки. По-моему, даже выражение лица у меня изменилось не в лучшую сторону. На его месте я бы себя на работу не взяла. Даже улицы подметать. Он, видимо, тоже так подумал.

— Ага, — говорит. — И какую же работу вы хотите получить?

А нужно сказать, что я действительно без работы. Университет закрыт, в редакции с осени практически не платят. Я всю зиму перебивалась кое-как, да, впрочем, и все мои знакомые — тоже. Поэтому я тут же оживилась. Мало ли что — а вдруг этому комитету переводчики нужны. Или редакторы — они вон листовки выпускают. А может, и еще что-нибудь. И сказала:

— Смотря что вы предложите. А если мы друг другу подойдем, то значит, хорошо.

— А кто вы по профессии? — спрашивает.

— Журналист. Переводчик.

— А ваш приятель?

Игорь был филолог. Это профессия или нет? Не знаю. Теперь уже нет, наверное.

— И от какой же вы газеты? — говорит.

Игорь почему-то счел нужным удивиться.

— При чем тут газета? Мы пришли по объявлению. Там у вас объявление висит.

— Это как раз понятно, — сказал человек, сидящий за столом. — И все-таки, у меня такое ощущение, что вас сюда какая-то газета направила.

И тут я подумала, что действительно могу упустить какую-то замечательную работу.

— Вы правы, — говорю. — Мы действительно из газеты. Я могу и удостоверение показать. Сами понимаете, может, газете нашей просто интересно, что у вас тут делается — ваши плакаты по всему городу уже несколько месяцев как развешены, а контора вот только сейчас открылась. А время неспокойное, вот люди и склонны подозревать всякие разности. Но если у вас тут нормальная организация и вы набираете штат по договору, как и положено приличным людям, и не собираетесь никого ставить к стенке, исходя из своих загадочных критериев, то вам можно и корреспондентов не бояться. Тем более что газета наша, честно говоря, уже десять месяцев как не выходит, ну какие сейчас газеты? За то время, что мы без работы сидим, дурака валяем, уже можно было родить сына и посадить дерево. И наоборот.

— А напарник ваш почему молчит?

— А он застенчивый, — говорю.

Человек за столом пошуршал какими-то бумажками. Долго возился, слишком уж демонстративно как-то. Мы стоим, молчим. Он сказал:

— Садитесь.

Мы присели на стулья. Обычные драные деревянные стулья. Сиденье было жутко холодным. В коридоре тихо. Ни шагов, ни голосов, ничего. Только бумажки шуршат.

Наконец, он поднял голову. Взгляд у него был такой же бледный и невыразительный, как и лицо.

— Вы же понимаете, — говорит. — Много я вам предложить не могу. Ну, какая у вас, если честно, специальность? Смех один. Но если вы завтра вечером зайдете вот по этому адресу... — и протягивает бумажку.

Я взяла бумажку, сложила ее пополам и спрятала в карман.

— А какую-нибудь секретность соблюдать надо? — спрашиваю. — Подписку о неразглашении?

Потому что мне очень не нравится, когда с меня требуют какие-то подписки о неразглашении.

— С чего бы это? — удивился он. — Если вас условия устроят, мы вас примем. А говорить можете, что хотите. И не стройте никаких иллюзий. Ничем таким особенным здесь не занимаются.

— А пропуск? Пароль?

— Не валяйте дурака, — говорит, — играйте в Джеймса Бонда где-нибудь в другом месте.

— Тогда до свидания, — отвечаю вежливо. — Огромное вам спасибо. — И вышла.

— Ну чего? — говорит Игорь уже на улице. — Ты туда пойдешь?

— Пойду. И хорошо, чтобы ты тоже пошел. Будешь прикрывать меня с тыла. Как сегодня. У тебя это здорово получается.

— Это что, ирония? — обиделся он.

— Нет, — говорю, — это сарказм. Я не хочу все время отдуваться за двоих. И выглядеть большей идиоткой, чем есть, — тоже.

— Это, — возразил он, — практически невозможно.

Галахад вонючий! Это он со мной такой храбрый. У меня просто потрясающая способность всех сажать себе на голову.

— Ты знаешь, — сказал он вдруг задумчиво. — А ведь это может оказаться очень опасно.

— Господи, — говорю. — Да что это с тобой? Сейчас и по улицам ходить опасно. Особенно вечером.

— Послушай, никто ведь не знает, чем они на самом деле занимаются. И что там будет, по этому адресу. Мне все это не нравится. Что-то тут не так. Мало ли что они тут тебе сказали...

— Конечно, не так. Все в этой жизни не так. А если бы все было так, как надо, они бы, по крайней мере, топили бы в этой конторе.

— Вот именно, — медленно сказал Игорь. — Это меня и беспокоит почему-то.

— Господи, да что же тут особенного?

— А то, что холод там стоял собачий. А этот тип сидел в пиджаке и рубашке. И я что-то не заметил, чтобы ему было холодно.

Вообще-то, я знаю одного малого, который всю зиму ходил в одной рубашке с коротким рукавом. Он был тощий и синий, как цыпленок, — в чем только душа держалась, но он был йогом и закалял волю, потому что хотел стать водолазом. Так что люди бывают со странностями — что тут удивительного?

 

* * *

 

В той бумажке, которую он мне дал, было написано, что сбор будет в Лейтенантском переулке, опять же, неподалеку. От моего дома туда пешком можно было дойти за четверть часа. Но идти было все равно неуютно. Часть снега уже успела вывалиться из туч и расползтись по земле аморфной массой, под ногами хлюпало. Переулок был почти пуст — лишь у колонки стояла скудная покорная очередь с бидонами и ведрами. Ветер свистел у глухого каменного забора, прорываясь в конец переулка, туда, где во тьме медленно ворочалось море. Под стеной лежала темная бесформенная куча — человек? Я не стала разглядывать, прошла отвернувшись, ускорив шаги.

На второй этаж флигеля, стоявшего во дворе старого нежилого дома с черными зияющими провалами окон, вела скользкая железная лестница без перил; в окне, выходящем во двор, тускло горел свет и мелькали темные силуэты. Я топталась у лестницы, поджидая Игоря, потому что не рассчитала и пришла на несколько минут раньше, чем мы договаривались, а эта гадина еще и опаздывала. Пока я там стояла, мимо меня наверх по лестнице прошло несколько человек — усталые, тощие, замерзшие. Я уж начала думать, что Игорь не придет, просто потому, что все это мероприятие не имело смысла с самого начала. А упрекать малого в том, что он струсил или что-то в этом роде, толку не было — мне и самой было здорово не по себе. Но он все-таки явился. К тому времени уже совсем стемнело, и мне хотелось только одного — оказаться в месте, где относительно светло и не так уж промозгло. Больше ни один человек после Игоря не подошел — все, кому нужно, были уже наверху.

На входе никто не дежурил, никто ни о чем не спрашивал — ни удостоверений, ни направлений этих, ничего. Чем была раньше эта пустая огромная комната? Частью квартиры? Мастерской какого-то художника? Наверное, последнее, потому что на выгоревших обоях можно было разглядеть прямоугольники потемнее. Под потолком горела тусклая лампочка — своя подстанция у них была, что ли? Вдоль стены стояли ряды стульев, как в приемной у зубного врача. Может быть, именно поэтому на них никто и не сидел, все топтались посреди комнаты, сбившись в группки.

Я подошла к одной из таких групп и спросила:

— А чего мы ждем?

— Не знаю, — ответил мне человек в заношенном пальто из офицерского сукна. — Кажется, должны принести какие-то списки.

Наконец, списки принесли. Они были сразу у нескольких человек, вокруг которых немедленно образовалась толкучка. Я все медлила подойти и выяснить — где там моя фамилия и зачем все это вообще нужно? Но толпа вскоре рассосалась, и стоять в стороне было уже не удобно. Да и Игорь, набравшись храбрости, начал толкать меня в бок и шипеть:

— Ты чего! Пошли!

И мы подошли к тем, у кого эти списки были.

Пожилой человек в очках, водя карандашом по строчкам, наконец, отыскал мою фамилию и фамилию Игоря.

— Вы вместе, что ли? — спросил он.

— Ну да.

— Завтра с утра, — сказал он. — На Канатную, по тому же адресу. Подойдете к десяти, вас там встретят.

— И что будет? — поинтересовалась я.

— А вот этого, — ответил он, — я не знаю. Вы же вроде на работу вербовались, разве нет? Наверное, получите какую-то работу.

— Снег, что ли, будем отгребать?

Он усмехнулся.

— Снег и сам растает. Говорят, потепление идет. Но я, правда, не знаю. Все разбиты на группы, и у меня тут пять человек, в вашем списке.

— Пять? — говорю. — Ну, нас, положим, двое. А остальные — кто?

Он оглядел комнату. Народа в ней уже почти не осталось.

— Да все уже ушли, наверное. И вы бы шли себе домой... Завтра как раз и познакомитесь.

Мне было неуютно. Когда я ввязывалась во всю эту историю, понимаете, то по глупости вообразила себя этаким лихим корреспондентом, энергичной, но привлекательной журналисткой — словно в увлекательных фильмах, когда они там, рискуя жизнью, раскрывают всяческие страшные тайны, благополучно выбираются из невероятных приключений и еще умудряются при этом хорошо выглядеть. А теперь я ощущала на себе эту чужую личину, и мне казалось, все остальные тоже ее видят, все понимают и подсмеиваются надо мной — вежливо, исподтишка, но все-таки посмеиваются. Поэтому я сделала на лице выражение преувеличенного достоинства и откланялась. Игорь потащился за мной. Ему, по-моему, тоже было неуютно. Но, может, по какой-нибудь другой причине. Кто его знает? Чужая душа — потемки.

 

* * *

 

— Ну, и что же мы теперь будем делать? — спросил Игорь.

Мы так и стояли на улице, около лестницы. Светлый прямоугольник, отброшенный окном на втором этаже флигеля, падал нам под ноги, потом внезапно погас. Тучи разошлись, звезды были такие холодные — даже смотреть на них муторно. В проулке гудел ветер.

— Не знаю, — сказала я. — Но, по-моему, раз мы уже встряли в эту историю, сходить можно. А потом, опять же, за работу еще и заплатить могут. А вообще, странная организация.

— Нужно Заславскому как-то рассказать.

— Что ж... Подойдем к ним, как они велели, с утра, а потом зайдем в редакцию.

— Ты сейчас куда?

— Домой я, — отозвалась я довольно злобно. — Естественно.

— Тебя проводить? — спросил Игорь. Я даже растрогалась. Жил он с родителями, а родители сейчас не очень-то любят, когда дети, даже взрослые дети, шляются по вечерам. К постоянному гнетущему страху можно привыкнуть, но он все равно разъедает душу.

— Нет, — говорю. — Не надо. Может, только до угла.

Он, кажется, обрадовался, потому что торопливо начал говорить, как мне везет, что я живу тут рядом, а ему придется тащиться через весь город. Пока он мне все это рассказывал, мы дошли как раз до угла, я распрощалась с ним и пошла домой.

Дело в том, что люди в принципе как-то выкручиваются. Такова уж человеческая природа, что средний нормальный человек старается сохранять налаженный быт и видимость уюта даже на руинах цивилизации, а я и в лучшие времена жила сегодняшним днем. От запаса свечей у меня осталось лишь несколько жалких огарков, и я уже представляла себе, как прокрадываюсь с огоньком в руке из комнаты в кухню, где по углам шевелятся тени. Но, к моему удивлению, они дали свет — накал был, правда, ни к черту, но мне удалось даже согреть воду. В довершение ко всем чудесам цивилизации ни с того ни с сего заработал телефон — в последнее время с ним это случалось не часто. Звонил Вадька Заславский.

— Ну что, — спросил он, — прорвались?

— Да, — говорю, — но, знаешь, там нет ничего особенного. Учреждение. Контора. Нас, правда, записали в какие-то списки и велели прийти завтра в десять. Может, отстреливать будут по этим спискам, не знаю.

— Тебя одну записали? Или Игоря тоже?

Видимо, Вадька тоже склонен считать, что в дурацкие истории могу вечно вляпываться только я.

— Нас вдвоем. В одну и ту же группу. И всего нас в этой группе пятеро. Во всяком случае, я так поняла.

— Послушай, — сказал он очень нежно. — А ты можешь туда сходить?

— Да, — я слегка насторожилась. — А почему я одна? Что, Игорь не пойдет?

— Да нет, — отвечает, — хорошо бы, чтобы Игорь тоже сходил. Дело в том, что странная, понимаешь, история происходит с этими комитетами. Они возникли одновременно во всех районах. Чуть ли не в один день. А уже когда вы от меня вышли, забежал Стоянов. Возбужденный такой. И сразу начал про комитеты... Он почему-то вбил себе в голову, что в этих комитетах творится что-то неладное, чуть не переворот готовится. Любит он что-то такое рассказывать, знаешь... Ссылался на всякие загадочные источники... Ну, словом, я ему тоже сказал — пусть сходит, раз ему так уж интересно.

— Ну и что? — спрашиваю. Мне почему-то стало слегка обидно. Оказывается, Вадька на меня никаких особых надежд не возлагал. Я-то все еще склонна была тешиться сознанием, что у меня в редакции какая-то особая миссия. Потому что я такая талантливая, понимаете ли...

— А то, — говорит он, — что его тоже не пустили. Как того мужика, что меня с утра мурыжил. Идите, сказали, отсюда, молодой человек. А может, и еще не так сказали, потому что он очень обиделся. И теперь уверяет меня, что это зловещая подпольная организация.

А надо сказать, что Стоянов этот, который подписывал свои заметки фамилией “Благоволин”, обладал мистической способностью проникать повсюду. Мне иногда даже казалось, что он как-то ухитряется находиться в двух местах одновременно — такой уж он был человек.

 

* * *

 

На проходной сидел все тот же вахтер. Он кивнул мне, потому что, похоже, узнал меня в лицо.

— Все уже собрались, — говорит.

Они действительно собрались, если можно сказать “все” про трех человек, сидящих на стульях в коридоре перед все той же дверью с табличкой “5”. Только на этот раз дверь была закрыта.

Мы с Игорьком тоже уселись; и я начала искоса разглядывать эту нашу группу, потому что впрямую смотреть на людей неприлично. Может, это просто я так считаю из-за того, что сама терпеть не могу, когда меня начинают пристально разглядывать. Но ничего особенного эта компания из себя не представляла. У всех был такой же напряженный растерянный вид, как и у нас с Игорем.

Одну худенькую девочку я знала немного — одно время она преподавала в лицее при университете и имела репутацию глубоко порядочного человека — настолько глубоко порядочного, что остальные преподаватели ее побаивались и старались избегать, а ученики просто побаивались, потому что им-то деться некуда. Все, в принципе, всегда говорили о ней только хорошее. Исключительно хорошее, но близких друзей у нее, по-моему, не было.

У парня, который сидел рядом с ней, лицо тоже было смутно знакомо — где я могла его видеть? Последнего нашего напарника я никак не могла разглядеть как следует, потому что он сидел дальше всех. И я даже обрадовалась, увидав Кристину, несмотря на всю ее хорошую репутацию, потому что приятно видеть в непривычной ситуации знакомое лицо, и кивнула ей.

— А ты что тут делаешь? — шепотом спросила она. Все-таки это место здорово напоминало приемную зубного врача — там тоже нет никакой охоты говорить в полный голос. Я честно ей объяснила про всю эту аферу с редакционной командировкой.

— А у меня мама болеет, — говорит она, — а лицей закрыли.

Вот уж удивила. Сейчас, по-моему, ни одно такое заведение не работает.

— Ты хоть что-то про них знаешь? — спрашиваю.

— Нет, — отвечает. — Говорят, они на работу берут. Кем, как ты думаешь?

Ни мы с Игорем, ни она, ни ее ближайший сосед — он, как и Игорь, был в очках с сильными стеклами — явно не годились для тяжелой физической работы.

— Наверное, машинистками, — говорю. — И машинистами.

Она, видимо, была так напугана, что приняла мое идиотское замечание чуть не всерьез и сразу стала объяснять мне, что на машинке печатает плохо. Я, в свою очередь, стала оправдываться, и объяснять, что это лишь мое вольное допущение. Кристина собиралась еще что-то сказать, но тут замок в двери щелкнул, и ее открыли изнутри.

За дверью был все тот же тип, который принимал нас с Игорьком в первый раз. Так и не выходил он оттуда, что ли? Он оглядел нас, кивнул и тихо сказал:

— Заходите.

Мы потянулись к двери. Почему-то стало еще неуютней — словно я добровольно отрезала себе путь к отступлению. Может, то же самое было и с остальными, — зайдя внутрь, все аккуратно расселись по стульям — в том же порядке, что и в коридоре, — и молчали.

Человек, впустивший нас, устроился на своем месте за столом. Он и смотрел в стол, и какое-то время в комнате было просто невыносимо тихо. Наконец, он поднял невыразительное, бледное лицо и сказал:

— Насколько я понимаю, вы пришли сюда устраиваться на работу. Нам действительно нужны люди. Но я сразу хочу предупредить вас — возможностей у нас, к сожалению, немного, и та работа, которую мы смогли вам подобрать, нелегкая и сопряжена с опасностью. Другое дело, что мы постараемся хорошо вас оснастить и свести опасность к минимуму.

Тот, в очках, сосед Кристинки, заерзал и довольно агрессивно спросил:

— А в чем вообще дело?

— Да ни в чем, — ответил тот. — Просто я просмотрел ваши данные. У вас, к сожалению, у всех такие профессии, что использовать их никак не возможно. Никуда не годятся ваши навыки, если честно. И значит, найти вам применение соответственно вашим данным мы не можем. Поэтому я тут прикидывал, что можно для вас подобрать — так, чтобы и нам было выгодно, и вам неплохо.

— И что же вы предлагаете? — спросил тот, что сидел последним. У него был спокойный негромкий голос.

— Мы, это не я лично, я лишь исполнитель — речь идет о Комитете, — так вот, мы предлагаем вам курьерскую работу.

— Это еще что такое? — спросил сосед Кристины.

— Вы же сами знаете, какая сейчас между городами связь. И если какое-то сообщение еще удается отправить по радио, то иногда возникает необходимость что-то и передать. Перевезти. Тут нам и нужны люди.

— Почему бы вам не поручить это автоколоннам? — спросил тот, со спокойным голосом.

— Потому что это ненадежно. Автоколонны сами по себе не застрахованы от нападений — из-за грузов, — и движутся они обычно по фиксированным маршрутам, а нам это не всегда подходит. Нам нужна группа, которая обладала бы относительной свободой действий.

— Тогда почему бы вам не нанять кого-нибудь, у кого есть боевой опыт? — спросил сосед Кристины. — На дорогах-то опасно.

— Мы не нанимаем боевиков, — объяснил человек за столом. — Уж такая у нас договоренность с властями. Мы — гражданская организация. Так что я даже не могу обещать вам, что вы получите оружие. Транспорт — да. Подберем вам относительно безопасный маршрут. Дадим запас топлива. Один такой рейд займет у вас примерно две недели. Вполне терпимо, верно? А он очень неплохо оплачивается.

Я не выдержала.

— Все это очень хорошо при условии, что кто-то из сидящих здесь умеет водить машину.

— Я умею, — отозвался тот, что сидел с краю.

— Я тоже, — неохотно сказал сосед Кристины.

— А я — нет, — объяснила я. — Так что я не могу работать никаким курьером. Разве что вы меня пошлете в автошколу, или как там это называется. И то — ничего из этого не выйдет. Я никогда не смогу водить — у меня реакция замедленная.

— Вы не поняли, — объяснил наш наниматель. — Вам и не придется вести машину. Мы набираем группы, курьерские группы. Они состоят из пяти человек. Двух водителей для такой группы вполне достаточно.

— Зачем вам группа из пяти человек? Если двое будут попеременно вести машину, то что будут делать остальные трое? Охранять груз? Вы же не даете оружия!

— Это не моя идея, — сказал сидевший за столом человек. — Мое дело — дать вам инструкции, именно вашей группе, и отправить вас при условии, что все на эту работу согласятся.

— А что везти-то? — спросил Игорь.

— Для вас это не существенно. Небольшой пакет. Груз не займет много места.

Кристинкин сосед ядовито спросил:

— А что, если этот груз у нас кто-нибудь попытается изъять, нам что, съесть его, что ли?

— Упаси боже! — сказал наш инструктор. — Да и вообще, не волнуйтесь вы так, умоляю. Если даже и потеряете груз, никакой катастрофы не случится. Ничего такого особенного в нем нет. Другое дело, что вам все же нужно постараться его не потерять, потому что именно для этого мы вас и нанимаем, а уж если по какой-нибудь причине вы все же довести его не сможете, вам все равно нужно будет добраться до пункта назначения и объяснить, где и при каких обстоятельствах вы его потеряли. Заверяю вас, никаких мер за этим не последует — если вы все же отчитаетесь на месте. А насчет того, чтобы съесть... Перед отъездом вы получите на складе все, что вам понадобится. И предварительную выплату — в любой форме, какая вас устроит, — деньгами, вещами или продуктами. Я вас не тороплю с окончательным решением, но к завтрашнему утру те из вас, кто за эту работу возьмется, должны быть готовы к отправке. Пропуск на склад я вам сейчас выдам. Там все отмечено — сколько и чего вы можете взять. Груз получите завтра. Дорожные карты и инструкции — тоже. Все. Счастливо.

И он встал из-за стола. Так что нам ничего не оставалось, как тоже подняться, забрать эти дурацкие пропуска, распрощаться и уйти. Он не стал больше ничего объяснять, не стал уговаривать — просто поставил нас перед выбором. Не люблю ситуаций, в которых приходится принимать сознательные решения. Потому что что бы ты ни выбрал, все равно будет не то. Всегда будет казаться, что если бы ты свернул не по правой, а по левой дороге, все было бы иначе. Свобода воли, на самом деле, вещь далеко неоднозначная.

— Вообще-то, я тоже немножко умею водить машину, — пробормотал у меня за спиной Игорь.

 

* * *

 

— Ну вот, — объясняла я Вадику Заславскому. — Он нам выдал пропуска на склад и какие-то талоны и велел отобрать все, что нам нужно. Когда мы пришли на этот склад, мне просто дурно стало — столько там всего можно набрать на эти талоны! Кристина, та просто встала и заплакала — у нее мама уже год как болеет, а там были какие-то дефицитные лекарства, которые она никак раздобыть не могла — ни купить, ни выменять. И если они так оплачивают каждый такой рейс, знаешь, потом можно полгода жить и ни о чем не думать.

— По-моему, такое изобилие подозрительно, — сказал Игорь.

— Сама эта организация подозрительна — откуда у них все это?

— Я проверял, — покачал головой Вадька. — Никаких материалов ни у кого на этот комитет нету, все бумаги у них в порядке, никакого оружия — ни покупки, ни хранения, — ничего. Никаких сомнительных операций.

— Да, — согласилась я. — Этот, который нас нанимал, то же самое говорил. Про оружие, я имею в виду.

— Ну так что же ты решила? — спрашивает Вадька. — Едешь, что ли?

Я вздохнула.

— Похоже, еду. Хочешь, пошли меня опять в командировку. От газеты. Но они меня соблазнили. Я продажная.

— Это может быть опасно, — говорит он. — Ты хоть представляешь себе, что сейчас на дорогах делается?

— Ничего хорошего не делается, сама знаю. Недавно говорила тут с одним драйвером. Но он — ничего. Вполне живой.

— Они же караванами ходят, — объясняет.

— Мы все напуганы, — говорю. — Усталые, недокормленные и напуганные. Оттого и соображаем плохо. Мы же понятия не имеем, что вокруг происходит, а чем больше сидишь вот так, без связи с внешним миром, тем страшнее. Может, когда мы своими глазами поглядим на то, что вокруг делается, все окажется не так уж безнадежно.

— Ясно, — говорит Вадька. — Значит, ты едешь. А ты, Игорь?

Игорь немного помялся, потом сказал:

— Похоже, я тоже еду. Хотя не могу сказать, что мне вся эта их компания нравится.

Есть у меня такое подозрение, что Игорь на самом деле не столько едет, сколько бежит. У него немолодые, властные родители, которые, с одной стороны, ограничивают его свободу (руководствуясь самыми хорошими намерениями, естественно), а с другой — нещадно наваливают на него бремя сыновнего долга. И никакие катаклизмы, никакие тяжелые времена не способны ни освободить его от этой ответственности, ни дать относительную свободу, которая на самом деле и есть бремя взрослого человека. Наоборот, реальными тяготами люди обычно пользуются — сознательно или бессознательно — для того, чтобы укрепить свои позиции. Спасает только уход в никуда, только побег... пусть даже и такой опасный и в такой сомнительной компании. А им он скажет, что делает все это ради них, что он кормилец и обеспечит их надолго, и даже — что жертвует собой. И в самом деле будет так думать. Кристина — вот та действительно, насколько я ее знаю, человек долга, долга неуклонного и железного, как у парового катка и шагающего экскаватора. У нее есть какие-то свои представления о том, как все должно быть, и если мир не соответствует этим представлениям, то это единственно его вина. Но зато она и надежна, поскольку есть вещи, которых она не совершит никогда ни при каких обстоятельствах — хоть на куски ее режь. Германа, ее соседа, я практически не знаю, знаю только, что у него семья, которую нужно кормить, а пятого нашего спутника не знаю и вовсе. На складе они с Геркой собирали всякие вещи в дорогу — собирались тщательно, со знанием дела, проверяя все по десять раз, — Герка когда-то, кажется, водил туристские группы. Остальным они велели не путаться под ногами и только, когда все было собрано и увязано в аккуратные тюки, позволили нам подобрать себе одежду и всякие личные мелочи — об остальном они позаботились. Я попыталась выяснить, что они берут с собой, но Герка сорвался и наорал на меня — зачем я лезу в то, в чем все равно не разбираюсь. Наверное, мне следовало дать ему какой-то отпор, чтобы расставить все по местам и показать, что я такого отношения не потерплю, но делать этого я не стала. Я трусовата. И покой для меня дороже. А Герка, похоже, из тех, кому нужно постоянно выпускать пар, он крикун и невротик, но когда собирается группа — все равно, по какому поводу, — в ней всегда оказывается свой крикун и невротик, и если ему перечить, расцветает на глазах, потому что противодействие стимулирует. Если ему не перечить, он, впрочем, распускается на глазах тоже. Я выбрала второй вариант просто потому, что пререкаться боюсь и не люблю. Его напарник, не поднимая головы от тюков, которые он увязывал, негромко сказал, чтобы я подобрала себе одежду потеплее.

— И обувь, — добавил он, глядя на мои разбитые ботинки. — Что-нибудь поудобнее, и чтобы подошва была не скользкой. Это, кстати, ко всем относится.

Он-то, в отличие от Герки, держался тихо и незаметно, но был из тех тихонь, которых я побаиваюсь. Есть такой тип людей — из-за того, что они все время молчат, кажется, что они способны на большее, чем кажется — если вы понимаете, о чем я. У нас в институте был примерно такого же склада преподаватель, он был невысокий и тощий и говорил чуть не шепотом, во всяком случае, я ни разу не слыхала, чтобы он повысил голос, и я, когда отвечала ему на экзамене, от страха еле удерживала нить мысли. Впрочем, не я одна — его почти все боялись, как я потом выяснила.

Поэтому мы втроем начали рыться в этой фантастической груде вещей, совсем новых, во всем этом богатстве, выбирая себе куртки полегче и потеплее, свитера, добротные кожаные ботинки и всякую прочую суетную мелочь, про которую практически не думаешь в нормальное, стабильное время, и которая в нищету и разруху приобретает почти сакральную ценность. Весь день у нас ушел на то, чтобы собраться, и думать о том, что будет дальше, уже не оставалось времени, а утром — ранним утром, практически ночью, мы и выехали в путь.

 

* * *

 

Нас остановил патруль на выезде из города, но это была чистая формальность — мы ничего не везли, только тот груз, который числился в описи, а опись была, видимо, оформлена правильно, и все документы были в порядке.

Герка рулил с явным удовольствием, как ребенок, дорвавшийся до любимой игрушки, и даже я, хоть попервоначалу была настроена довольно пессимистически и заранее ожидала всяких неприятностей, почувствовала, как меня охватывает странное ощущение — ожидание чего-то, молчаливого, невидимого, что вот-вот должно нагрянуть и переменить судьбу. Такое чувство иногда возникает перед встречей Нового Года, во всяком случае, возникало в детстве, когда идешь по улице, а в домах светятся разноцветные огоньки, и люди несут елки, и пахнет апельсинами, и сейчас все замечательно, а будет еще лучше, так, что даже представить страшновато.

Это ощущение сладостного ожидания накатывает внезапно и отпускает так же внезапно, оставляя опустошение и странную тоску. Сейчас оно настигло меня, видимо, потому, что я первый раз за столько времени выбилась из привычного уклада — перед нами расстилалась темная дорога, на кустах блестел иней, тени пересекали пустое шоссе — длинные четкие рассветные тени. Земля раскинулась перед нами во всей своей жестокой невинности — скупая, нетронутая, равнодушная.

В джипе (если я правильно определила эту породу) работала печка и было тепло. Меня клонило в сон, потому что выехали мы еще затемно, разговаривать не хотелось, да и спутники мои к беседе не располагали — Кристина по природе человек аутичный, Игорь, по-моему, в глубине души гадал, зачем он вообще встрял во всю эту историю, — он сидел, завернувшись в свою новую куртку, спрятав руки в рукава, и хлопал глазами, а Томас, по-моему, говорил только в тех случаях, когда его о чем-то спрашивали.

Самым разговорчивым был Герман — он непрерывно комментировал передвижение и свои действия, но все это он проделывал, по-моему, для себя, чтобы не задремать, а не ради остальных, и никто особенно не вслушивался в этот бессвязный поток сознания, наоборот, он убаюкивал еще больше. Он, Герка, как выяснилось, был по профессии каким-то социоником, были у нас в свое время такие группы, то ли они в психологические игры там играли, то ли сами эти игры разрабатывали — оттачивали интеллект, одним словом. Это было уже даже не увлечение, не занятие, а способ жизни — вовремя извлечь из кладовых памяти ворох забытых сведений и с блеском решить никому не нужную задачу. А теперь единственная задача, которую приходится решать, состоит в том, как протянуть еще пару дней, и никому не удается решить ее с блеском.

А привычка осталась.

И теперь, когда за ветровым стеклом мерцала нам призрачная свобода, Герка ожил, точно экзотическое растение в сезон дождей. Но весь блеск и остроумие, и ассоциативное мышление пропадали втуне, поскольку никто из нас не мог сейчас оценить его по достоинству.

По каким принципам, вообще, подбирается хорошая команда? Не знаю, я не психолог, но, по-моему, процесс этот долгий и болезненный, а тут в джипе сидят пятеро абсолютно чужих друг другу людей, которые, в довершение ко всему, еще и едва знакомы между собой.

— А ты где работал, Томас? — говорит Герка, обернувшись. Не люблю, когда крутят головой, сидя за рулем.

— Программистом, — лениво ответил Томас, глядя в окно. — Было одно такое заведение, потом его закрыли.

— Ты такого Вельтмана знал? Лучший системщик в городе.

— Знал. Только это легенда. Не был он лучшим системщиком в городе.

Вельтман этот был, видимо, лучшим системщиком в их команде, а значит, и в городе. Иначе и быть не могло.

Герка обиделся и замолчал. Так, в полном молчании, мы ехали еще какое-то время, потом Кристина тихонько толкнула меня в бок.

— Ты чего? — спрашиваю.

— Мне плохо, — говорит она шепотом. — Меня, кажется, укачало.

Я поглядела на нее. О, Господи! Она сидела совершенно зеленая, красивого нежно-зеленого цвета. Она была, конечно, жутко тощая — в чем душа держится, но такие хрупкие с виду женщины на самом деле очень выносливы. Что на нее нашло?

— Герка, — говорю. — Останови машину. Кристине плохо.

Герка, чертыхаясь, съехал к обочине.

Мы выбрались наружу и разместились у машины. Кристина сделала несколько неверных шагов и села прямо на землю. Все тактично смотрели в сторону, кроме Герки, который сразу надулся и начал орать на нее.

— Если ты знаешь, что тебя в машине укачивает, какого черта ты едешь? Ты что, так и собираешься травить всю дорогу?

— Герасим, заткнись, — говорю. — Ты же обратно ее все равно не можешь отправить. Что уж теперь начинать... А она привыкнет со временем.

— Привыкнет она, как же...

Томас поглядел на полупрозрачную Кристину, вздохнул и полез обратно в джип. Какое-то время он копался в вещах, сваленных на заднем сиденье, потом вынырнул, держа в руках термос и какой-то флакон с таблетками.

— На вот, запей, — сказал он, протягивая ей крышку от термоса, над которой поднимался пар. — Говорят, это помогает.

— От чего помогает? — спрашиваю.

— От морской болезни. Тебе тоже дать?

— Нет, — говорю. — В этом смысле я все еще в порядке. Вы мне лучше кофе налейте.

— Сама нальешь, — отвечает, — раз в порядке. — И отошел к джипу.

Я присела рядом с Кристиной и стала ждать, когда она освободит кружку. К Кристине постепенно возвращался ее естественный цвет.

— Ты как фрекен Снорк, — говорю. — Она тоже меняла цвета в момент душевного напряжения.

— Смеешься, — слабо ответила она. — А как я дальше поеду?

— Отсидишься и поедешь. Это все от того, что мы выехали на пустой желудок. А сейчас найдем какое-нибудь уютное место, позавтракаем...

— Не хочу слышать про завтрак.

— Ну, не хочешь, и не надо. Просто так посиди.

После теплого нутра машины на обочине, казалось, было невыносимо холодно. Я увела руки в рукава и стала глядеть на небо — просто потому, что больше глядеть было некуда — по обе стороны шоссе расстилались пожухлые бурые поля.

Как раз когда я бессмысленно озирала горизонт, за краем земли что-то бухнуло, и на горизонте возникли темные точки, которые стремительно увеличивались, приближаясь к нам. Роскошные военные самолеты прочертили небо у нас над головами, они шли в треугольном строю и были красивы той жестокой красотой, которая отличает лишь очень функциональные вещи. Они исчезли за противоположным краем неба так же быстро, как и появились, и только потом ударила звуковая волна, такая мощная, что в джипе задрожали стекла. На какое-то время я оглохла — вокруг стояла красноватая, пульсирующая тишина.

— Интересно, куда это они? — сказал наконец Герка. Голос его показался непривычно тихим — цыплячий писк, а не голос.

— Не думал, что они еще летают, — пробормотал Томас. — Во всяком случае, хорошо, наверное, что нам не туда.

— Поехали, — говорит Кристина. — Мне уже лучше. Не надо тут больше сидеть.

Находиться в джипе, да еще когда он опять тронулся в путь, почему-то казалось безопаснее, хотя, на самом деле, движущаяся мишень — такая же мишень. Игорь, кажется, заснул, а Кристина сидела такая напряженная, уставившись взглядом в пространство, что я решила как-то ее отвлечь.

— А правда, — говорю. — Как же ты решилась ехать, бедняга, если тебе в машине так погано?

Она нахмурилась.

— Я и не хотела никуда ехать. Я думала, они мне какую-нибудь другую работу дадут, в городе. Но другой они не давали. Я просила-просила, просто — нет и все. А таких лекарств, которые у них на складе лежат, я уже год как раздобыть не могу. А у меня мама только на них и держится.

— Кристи, ты хоть представляешь себе, что все это немножко опасно?

— Ну, представляю. Можно подумать, ты сама не боишься. А зачем тогда поехала?

Я задумалась. То, что попервоначалу меня подбил на эту глупость Вадька Заславский, на самом деле ничего не значило — я могла бы запросто отказаться, и все равно он бы мне ничего не сделал. Наверное, поехала я потому, что терять мне было нечего. У меня не осталось ничего, что помогало бы цепляться за жизнь, я могла протянуть еще какое-то время, как-то извернуться, но сил на то, чтобы изворачиваться, оставалось с каждым разом все меньше и меньше. В результате, меня ожидал тот же конец, который настигал все больше жителей города, в особенности, одиночек — смерть от голода и слабости в нетопленой квартире, когда человек ложится и не встает больше потому, что нету сил одеться и выйти из дому, да и незачем это делать... У меня не оставалось никакой надежды на лучшую участь, но почему-то от этого я себя чувствовала только легче. Спокойнее, во всяком случае.

Томас развернул карту.

— В часе езды отсюда, — сказал он, — есть заправочная станция. Кафе там, все такое. Наверное, все там заброшено, но остановиться можно. Передохнем там с полчаса, потом я поведу.

— Да я еще не устал, — ответил Герка.

— Не устал, потому что пока мы едем по хорошей дороге. Потом будет тяжелее. Может, и с шоссе придется съехать.

— Почему?

— Ближе к ночи тут становится неспокойно. Здесь часто ходят автоколонны — ну, и все остальные тоже.

Я поняла, что он имел в виду. Патруль, что обычно сопровождает автоколонны, и сам по себе достаточно опасен, потому что они сначала стреляют, а уж потом смотрят — в кого. И есть еще вооруженные банды, которые вьются вокруг этих автоколонн, как стервятники вокруг слоновьей туши. Все они вооружены, у всех достаточно смутное представление о ценности человеческой жизни — тем более что никто пока не убедил их в обратном.

До заправочной станции на самом деле ехать пришлось больше часа. Дорога была разбита, машину трясло, и эта качка, тепло и сладковатый бензиновый запах просто выталкивали в сон. Кристина сидела, забившись в угол и закатив глаза, Игорь, наоборот, вышел из своего транса и попытался развлечь себя разговором.

— Хоть кто-нибудь знает, что мы везем? — обратился он в никуда.

— Я видел, — отозвался Томас. — Небольшой такой пакет, запечатанный. Я сам его укладывал.

— Тяжелый хоть пакет?

— Нет. Легкий.

— Тогда, — говорит Игорь, — это наркотики. Эта фирма занимается перевозкой наркотиков. Самое выгодное дело.

— Да нет, — говорю, — не похоже. Драйверы перевозят наркотики — они что угодно перевозят. Проще было с ними договориться, заплатить им как следует. Они черта в клетке готовы перевезти, если им это будет выгодно. Автоколонны все-таки охраняются хоть как-то, и потом мелкий груз им легче спрятать.

— Да хоть и черта, — сказал Герка. — Какая разница? Мы же взяли деньги. И все остальное — тоже.

— А мне просто интересно, — уперся Игорь.

Я говорю:

— Мне тоже интересно. Но в наркотики я не верю.

— Они могут быть не в этом пакете, — задумчиво сказал Игорь. — Они могут быть спрятаны где-то в машине. А пакет так, для отвода глаз.

— Это ты кино насмотрелся, — говорю. — А в жизни так не бывает, по-моему.

— Тогда почему они нам ничего не сказали о том, что мы на самом деле везем?

— Не знаю. Может, просто потому, что они курьеров за людей не считают.

— Может, вскрыть его? — задумчиво спросил Игорь.

— Что ж, — говорю. — Попробуй... Сказку про синюю бороду читал? Уезжает он, оставляет девицу на хозяйстве и говорит, делай все, что хочешь, только не открывай вот этим маленьким ключом вот эту маленькую дверь. Ну, героиня, естественно, открывает.

— А там семь женщин на крюках висит, — подсказал Игорь.

— Вот именно, — говорю. — Представляешь, зрелище?

— Последствия, — подхватил Томас, — могут быть самые неожиданные.

— Значит, вы все против, — обиженно говорит Игорь. — Значит, вам не интересно, что там такое?

— Против, — говорю. — Я лично почему-то против. Хочешь, проголосуем?

— Боже упаси, — пробормотал Томас.

— Может, когда до места доедем, — заключил Герка, — тут мы их и спросим.

Что-то я сомневаюсь, что та же организация в конце нашего пути окажется разговорчивей, чем в отправной точке. Но этого я говорить им не стала. Что-то мне и так было не по себе.

— Это ты, кажется, что-то говорила про уютное место? — слабо пробормотала Кристина.

Заправочная станция, действительно, оказалась очень заброшенной. На грязной бетонной стене — выщербленные автоматной очередью дыры, крыша навеса перекосилась, стекла маленького придорожного кафетерия выбиты, от вывески над дверью остались только буквы “ИКА”. Так и не понятно, как оно там раньше называлось... Тем не менее, Герка загнал джип под навес и заглушил мотор. Мы вылезли наружу.

Похолодало. Ветер нагнал тяжелые обложные тучи, пошел дождь — мелкий, точно водяная пыль; разбитое шоссе отсвечивало под тусклым мерцающим небом.

— Ехать будет трудновато, — заметил Герка.

— Ладно, — сказал Томас, — передохнем, а там поглядим.

Разбирать продукты и налаживать какое-то подобие обеда пришлось нам с Игорем — Томас и Герка возились с машиной, уж не знаю, что они там делали — не разбираюсь я в этом, а Кристине было совсем нехорошо. В результате все пришлось есть холодным, потому что Игорь не знал, как разжечь переносную печку. Что и раздражало меня безумно, — сама-то я тоже не могла с ней справиться, но это почему-то в счет не шло.

Мы поели в пустом грязном кафе, где в углу были свалены разбитые, перевернутые столы и стулья, а когда собрались, Томас сказал, что теперь поведет он. Но дальше ехали мы не очень долго, дождь лил все сильнее, по разбитому покрытию пузырилась вода, а сумерки из-за паршивой погоды наступили раньше обычного. Наконец Томас решил, что дальше он не поедет, а лучше нам заночевать — но и это решение тоже оказалось не так-то легко выполнить, потому что он вел машину в этой сплошной пелене дождя еще с час, разыскивая безопасное место, где можно остановиться. Наконец, он съехал с дороги на какую-то не очень раскисшую колею, отвел джип подальше и выключил фары. Дорогу, по которой мы ехали, отсюда было почти не разглядеть, но зато и мы, наверное, оттуда были не видны. В проклятом джипе впятером сидеть было просторно, а вот спать — не очень, в результате мышцы у меня свело, и они ныли точно после тяжелой физической работы. Проснулась я от того, что Томас толкнул меня в бок. Я вскинулась, в джипе слабо светилась какая-то лампочка на панели, а снаружи было совсем темно.

— Автоколонна идет, — сказал он. — Хочешь посмотреть?

Я вылезла из машины. Господи, до чего же приятно пройтись по земле, даже если под ногами и не совсем земля, а какое-то вязкое месиво. Дождь, правда, прекратился, и вокруг стоял странный, острый, живой запах — запах земли, в которой что-то происходит, постоянно, исподволь, незаметно для глаза.

Дорога больше не была черной — по ней медленно проплывали огни фар, они отражались в лужах, дробились, до нас донесся глухой надсадный гул. Это была здоровущая автоколонна — вереница груженых бронированных машин, она тянулась и тянулась — всего я насчитала восемь грузовиков.

— Они редко бывают такими большими, — сказал Томас, незаметно возникший из тьмы. — Обычно машины три-четыре, не больше. Они стараются проскочить за счет скорости.

— Откуда ты знаешь?

Дело в том, что такие автоколонны редко заходили в город. Они разгружались где-то на своих складах, то ли за городской чертой у старой тюрьмы, то ли около военного аэродрома. А может, таких точек было несколько.

— Да я сам ходил с такой. Недолго, правда.

— Страшно было?

— Как когда, — честно ответил Томас. — А один раз нас подстрелили. Поэтому я и съехал с дороги — лучше задержаться или сделать лишний крюк, но никому не попадаться на глаза.

Я неуверенно кивнула. И раньше знала, что дорога опасна, но как-то не задумывалась над этим. Томас не производил впечатления паникера — но он вел себя более чем осторожно именно потому, что хорошо представлял себе, что тут делается.

— Томас, — сказала я, — я тут говорила с одним драйвером. Знаешь, он рассказывал какую-то странную историю. Про то, что их не пустили проехать через какой-то город, и что там было какое-то зарево и вообще было странно... глупо звучит, но, знаешь, он не из тех, у кого воображение богатое. А мы ведь последнее время ничего не знаем о том, что вокруг творится. Просто никаких известий не получаем.

Он помолчал. Автоколонна проехала, последние уходящие огни метнулись по мокрой, разбитой дороге; по черной земле, которая поглощала любой свет — втягивала в себя, не отпускала; по его лицу — на секунду четкие черты дрогнули, поплыли, словно вода под ветром...

— В том, что их куда-то там не пропустили, — сказал он наконец, — нет ничего странного. Их терпят, но не любят, драйверов. Они, знаешь, ребята отчаянные — там только такие и держатся. Мало ли, что они там натворили. А что касается того, что там все выглядело странно... понимаешь, вообще-то ходят слухи, что с какими-то местами просто пропадает связь. Но, по-моему, это не относится к крупным городам, а до мелочи ни у кого руки не доходят. А может, ему просто померещилось... Не знаю.

Я вздохнула.

— Где мы вообще живем? — говорю. — Раньше было точно известно, что может быть, а чего — нет. А теперь все готовы поверить во что угодно.

Томас пожал плечами. Может, он относился к тем рационального склада людям, которые вообще предпочитают не забивать себе голову всякими глупостями.

— Пошли, — говорит, — теперь до утра ничего интересного не будет.

Мы вернулись к джипу, и я увидела, что от машины отделился темный силуэт. Кому-то еще не спится.

— Эй! — негромко окликнул Томас.

— Это я, — откликнулась Кристина.

— Как твои дела? — спросил он. — Отошла немного?

Она устало сказала:

— Ага. Пока машина не едет, все в порядке. А может, завтра легче будет. Я думаю, это дело привычки.

— Ну-ну, — неуверенно отозвался Томас. Кажется, он не верил в приспособляемость.

— Нам еще долго ехать? — по-моему, и сама Кристина в эту приспособляемость не очень-то верила.

— Если бы не было всяких посторонних факторов, — ответил он, — я бы сказал — дня четыре. При условии, что мы не будем очень гнать, а будем щадить себя и машину. Но, учитывая, что на дорогах творится... надо будет, кстати, радио послушать.

Он нырнул на переднее сиденье и вылез, держа в охапке какую-то темную массу, которая распалась на портативный приемник и пластиковый коврик. Развернул коврик, устроился возле машины и врубил радио, правда, негромко. Оттуда доносился треск, шипение, странные плывущие звуки, потом какой-то горячечный голос, который кричал:

— А мне наплевать! Кто остался? Никого там не осталось! Дай мне два самолета, по крайней мере! Ну, хоть один! Я эту заразу выжгу... — Голос замутился, побледнел и ушел в сторону; опять раздался сухой треск атмосферных разрядов, потом вдруг выплыл еще один голос, женский, бодрый до идиотизма:

— А сейчас для наших мужественных парней, которые рискуют жизнью на дорогах, певица Ника Зарудная споет песню “Сегодня я с тобой, орел мой горный”.

— С ума посходили, — пробормотал Томас, вырубил радио, которое уже начало самозабвенно выводить:

 

Сегодня я с тобой, орел мой горный,

Сегодня я уже не буду гордой, —

 

и полез обратно в машину.

Кристина задумчиво поглядела ему вслед.

— Я его боюсь, — сказала она. — Как тебе удается с ним ладить?

Я честно сказала:

— Сама его боюсь. Но он, по-моему, ничего плохого не хочет. Просто себя так держит.

— Мне тут неуютно, — говорит она. — Остальных я тоже не знаю.

— С остальными все понятно. Они-то как раз на виду. Игоря я давно уже знаю — года два-три. Он хороший мальчик. Разумный, спокойный. Он с виду выглядит слабым, но мне кажется, что это не так. Просто домашний мальчик, вот и все. А Герка... я его самого не очень хорошо знаю, так, общие знакомые. Но, в общем, таких людей тоже хватает. Он привык быть сильным... ему это очень важно, думаю. А кто сейчас сильный? Вот он и мучается.

— Тяжело с ними... Ты-то как держишься?

— Да никак, — говорю. — Так, стараюсь не скандалить. И то, знаешь... Мы все время друг у друга на виду. Уйти некуда. Отдохнуть от посторонних глаз негде. Как тут убережешься?

— Вот все вы меня обвиняете, — сказала она с неожиданной горечью, — что я негибкая. Что требую от людей слишком много. Вот они меня и не любят.

Ну чего от меня она хочет, бедняга?

— Кристинка, а кто кого сейчас любит? Кто сейчас согласится взять на себя ответственность за другого человека? Сознательно, во всяком случае. Ты же посмотри, во что мы все превратились!

А ведь и правда, думаю. Уж не знаю, каким нужно обладать героизмом, чтобы решиться в наше время на какие-то прочные человеческие отношения... и что из этого получится.

— Все мы, — говорю, — получаем то, что заслуживаем. Поспать не хочешь?

Я пошла внутрь. Там хоть тепло.

Может, ей хотелось еще поговорить — просто потому, что на самом деле мы почти друг с другом не разговаривали — так, по необходимости. А о чем говорить — жаловаться противно, хвастаться нечем...

 

* * *

 

На следующий день нас обстреляли.

До сих пор мне трудно восстановить последовательность событий. Все произошло слишком уж быстро. Вспышки света я уловила боковым зрением, потом раздался грохот и одновременно с ним — удар. Наш джип подскочил, пошел юзом, каким-то образом Томас ухитрился его выправить, и тут раздался второй удар, от которого машина съехала на обочину и перевернулась на бок. Да, видимо, так все и было... Я сидела на заднем сиденье вместе с Игорем и Кристиной, каким-то чудом мне удалось упереться руками и ногами в спинку переднего сиденья — сознание в этом никакого участия не принимало. Я склонна полагать, что кричала, а может, и кто-нибудь еще, не я одна, но этого я, ей-Богу, не помню. Потом, внезапно, навалилась неподвижная ватная тишина... Мотор не работал. Наконец, Томас спросил:

— Все живы?

Я отозвалась:

— Да, — но это была только я одна. Потом откликнулся Герка.

— Что там у тебя? — спросил Томас.

Подо мной что-то слабо зашевелилось. Игорь. Кристине, видно, было хуже всего — она сидела у задней двери, на которую и пришелся основной удар.

— Так что там? — повторил он.

— Игорь жив. Кристина — не знаю.

— Нужно выбираться отсюда. И поскорее.

Наконец, ему удалось открыть свою дверь, и он вылез наружу. За ним вылез Герка. Оба они были целы, только слегка потрепаны.

— Давай! — заорал Герка. — Выбирайся! Ты же мешаешь добраться до остальных.

Я начала толкать дверь, но ее заклинило. Вполне возможно, что в тоскливой панике я просто дергала не ту ручку.

Вдвоем они навалились на заднюю дверь — это было не так уж легко, потому что она открывалась в небо, — наконец, Герке удалось приоткрыть ее на достаточную ширину, чтобы вытянуть меня за шиворот.

— Отойди подальше, — сказал Томас. — За машину.

Я отошла. Джип лежал себе на боку, и из него что-то вытекало. Мне это не понравилось.

— Ребята, — говорю, — он, кажется, сейчас взорвется.

— Сам вижу, — сквозь зубы пробормотал Томас.

Они все еще возились у задней двери. Томас залез внутрь и, наконец, появился, таща за собой оглушенного Игоря. Тут я уже пришла в себя настолько, что сообразила, что им нужна помощь. Я перехватила Игоря и начала оттаскивать его от машины, пока они выволакивали Кристину и все вещи, которые попадались им под руку. Оказавшись за безопасным пригорком, я опустила Игоря на землю и побежала обратно. Кристина лежала на асфальте у машины, лицо бледное, глаза закрыты, нога неестественно вывернута. Я подхватила пару тюков, а Томас и Герка — Кристину — и поволокли ее к тому же пригорку. Мы успели вовремя — относительно вовремя, потому что раздался еще один удар, я зажмурилась, а когда открыла глаза, машина пылала так, что в этом даже проглядывала какая-то нездешняя красота — потрясающие сочетания красок! Горящие обломки летели в разные стороны. Я лежала на холодной земле — в бок мне упирался какой-то тюк — и тупо размышляла над тем, что фейерверк в прямом переводе означает “огненная работа”, когда Томас сбил меня с мысли.

— Ты поглядела, что с ней? — спросил он.

— Нет, — ответила я, потому что боялась ее осматривать — а вдруг то, что я увижу, будет совсем невыносимо.

— Хоть знаешь, что надо делать?

— На зрачки посмотреть... кажется. Может, пульс...

— Во-первых, ей под голову нужно что-нибудь подложить.

Я стащила с себя куртку, свернула и положила Кристине под голову, потому что рыться в тюках сил не было. Потом по очереди приподняла ей веки.

— Ну, что там?

— Зрачки, кажется, одинаковые, если это что-то значит. На свет реагируют.

— А нога?

Томас, я боюсь.

Он вздохнул, опустился на колени и начал осторожно ощупывать ей ногу. Потом сказал:

— Штаны надо резать.

— Что там?

— Перелом. Похоже на перелом.

— Интересно, — сказал Герка, — а где эти суки, которые в нас попали?

— Я вообще не думаю, что они подойдут, — ответил Томас. — Если бы они хотели ограбить машину, они бы ее просто остановили. Наверное, мы напоролись на какой-нибудь местный патруль, который засел где-то на высоте довольно далеко отсюда и палит во все, что движется. Но уходить отсюда нужно поскорее.

— Как мы пойдем? Она не скоро оклемается. И малый — тоже.

— Нет, — говорит Томас. — Он скоро встанет. Это просто шок. А ее придется нести, конечно.

В результате, они вытянули из тюка одеяло, положили на него Кристину и поволокли ее и все наши уцелевшие пожитки. А я помогала Игорю — он действительно пришел в себя довольно быстро. Идти-то, во всяком случае, чисто механически переставлять ноги, он мог, но куда мы идем, и что происходит, соображал плохо и все время жаловался, что его мутит. По-моему, это смахивало на сотрясение мозга. Я и сама соображала неважно потому, что все произошло слишком быстро, и просто тащилась, уходя все дальше от дороги, вслед за Геркой и Томасом. Томас сказал, что карта сгорела в машине, но что он примерно представляет себе, где мы находимся и куда нужно идти. Они взяли, несмотря на свою ношу, такой темп, что мы с Игорем еле успевали, он все время спотыкался и цеплялся за меня, и у меня тоже начали подгибаться ноги. Наконец, мы очутились в овраге — отсюда дорога была не видна, а когда спустились на самое дно, то оказались со стороны шоссе еще и защищены относительно крутым гребнем. Здесь, в овраге, кроме чахлого кустарника, практически ничего не росло, лишь там, где прошли оползни, верхний слой земли обнажился, открыв спутанные корни. По самому дну тек мутноватый ручеек.

— Может, тут и остановимся? — сказал Герка.

— На время — да, — ответил Томас. — Передохнем.

— А потом куда? — слабо спросил Игорь. Он уже понемногу приходил в себя.

— Это зависит от того, что с ней.

Томас, — вмешалась я. — Ему тоже нельзя двигаться. По крайней мере, пару дней. У него, похоже, сотрясение.

— Отлично! — сказал Герка. — Просто великолепно!

— Никто же не виноват...

— Ладно, — говорит Томас, — все равно, пока не разберемся, что там у нее с ногой, дальше двигаться не сможем. А там будем решать. Погляди-ка (это уже мне) — вон в том мешке аптечка.

— Черт! — спохватился Герка. — А пакет этот дурацкий где?

— Во втором тюке. Надо бы его переложить понадежней.

— Может, вскроем заодно? — говорит он.

— Послушай, — ответил Томас, — если окажется, что с ними с обоими плохо, у нас будет полно времени. Двинуться-то мы отсюда никуда не сможем. Потом посмотрим.

Тут Кристина открыла глаза и начала стонать. Лучше бы она в себя не приходила, бедняга, потому что Томас как раз присел осмотреть ее ногу. Он стащил с нее брюки — их пришлось разрезать — и открыл миру ее острые коленки. Одна нога была, как положено, — нормальная худущая нога, а вот другая стремительно опухала. Томас осторожно ощупал ей щиколотку — пальцы у него были худые и сильные. Вообще — красивые руки...

Видимо, он дошел до места, потому что Кристина, которая до этого равномерно поскуливала, охнула и опять закатила глаза.

— Нормальный перелом, — сказал Томас. — Закрытый.

— Ну и чего делать? — говорю.

— Не знаю... в таких случаях, кажется, положено накладывать шины. Но, может, просто перебинтовать поплотнее.

В общем, ему удалось замотать Кристинину ногу бинтами, которые он нарезал из запасных рубашек и даже примотать к ноге какие-то палки. Даже если у меня были сомнения по поводу качества этой повязки, сама я лучше все равно сделать не смогла бы. После чего мы укутали Кристину всеми имеющимися в наличии теплыми вещами, вкатили ей антибиотик и обезболивающее, развели костер и нагрели воду — вернее, они сами все это сделали, а я только помогала таскать хворост, остро страдая от собственной своей бесполезности. Я не могла им помочь — ни в чем не могла, только под ногами путалась. Игорь тоже лежал, подсунув под голову один из тюков — помягче, выглядел он не так безнадежно, как Кристина, но жаловался, что у него кружится голова. Его напоили горячим, тоже всучили какую-то таблетку и велели спать. Тут только я сообразила, что все теплые вещи ушли на больных, а ночи были еще очень холодные, поганые ночи, да и сейчас уже было неуютно. Я подсела поближе к костру и при этом боялась, что на ночь они решат его загасить, потому что сидеть в темноте было и вправду гораздо безопаснее. Поступи они так, я бы не стала спорить — просто потому, что тогда бы мне пришлось делить с ними ответственность за принятое решение, а ответственность — поганая штука, и чувство вины, неизбежно наступающее в результате промахов, без которых не бывает, — тоже. Но они, посовещавшись, сошлись на том, что костер надо оставить. Хоть это и создает дополнительные проблемы, сказал Томас, потому что одному Богу известно, кто может забрести к нам на огонек.

 

* * *

 

Ночи всегда проходят тяжело. Они передвигают границу между жизнью и смертью в сторону смерти, которая сейчас и так стоит слишком близко. Днем человек занят обычными человеческими проблемами — как прокормиться, как обезопасить себя, — а ночью все это теряет свое значение — остается только огромное страшное небо и мысли, которые измученный мозг тщетно пытается отодвинуть в сторону или расцветить какими-то привязками к жизни — надеждой, желанием или даже страхом. Потому что страх — это тоже жизнь, так же как боль — это тоже жизнь, она тревожит, заставляет бороться, не дает уснуть...

Кристине было больно. Она честно старалась держаться, потому что отлично понимала, что жаловаться без толку, что сочувствие тех, кто оказался рядом, не помогает, потому что оно лишь внешнее и беспомощное, ведь на самом деле чужую боль нельзя ни снять, ни разделить. Конечно, может как-то утешить тот факт, что рядом сидит кто-то с температурой тела выше, чем окружающая среда, но это все же странное утешение, бесполезное какое-то — оно в принципе не облегчает страданий. Снотворное не помогло ей заснуть, просто расслабило, пробило обычную сдержанность, и она начала нести чушь, такую же беспомощную и бесполезную, как и мое сочувствие.

А мне было стыдно, потому что я не могла сострадать ей в полной мере — мне было неудобно и холодно, и отвлечься от этих ощущений я никак не могла. Чувство физического неудобства заслонило все остальные, остался только страх темноты, сырость и тоскливое отчаянье. Сострадание вроде бы дано человеку от природы, так во всяком случае считается, и иногда меня, действительно, словно разворачивало, и я уже была не я, а Кристина, и это мне было больно и страшно, но через секунду чувство это исчезало, и опять оставались лишь холод и неуют.

Я сидела вплотную к костру, иначе перетерпеть было невозможно, да и огонь был слабенький, дефективный, потому что питать его было нечем — мы натаскали немного хвороста — тоненькие такие ветки, — но он уже прогорал, и пламя держалось на кустарнике, сухих листьях, жухлой траве — на всякой дряни, которая может гореть, но не дает правильного тепла. Игорь спал — так уж ему повезло, а остальные дремали сидя, облокотившись на тюки. Кристина, должно быть, смотрела мне в спину, потому что мне пришлось обернуться — не знаю, какое устройство в организме этому способствует, но почему-то если смотрят тебе в спину, всегда оборачиваешься.

Ну что тут можно сделать? Я встала и подошла к ней.

— Ну что, — спрашиваю, — больно?

Дурацкий вопрос. Такие вопросы — всего лишь знак, ярлык сочувствия, они носят чисто ритуальный характер. Она, естественно, на него не ответила, потому что соблюдать ритуалы у нее не было сил.

— Хочешь, — говорю, — расскажи мне что-нибудь.

Кристина поглядела на костерок, наверное, потому, что глядеть на живой огонь ей было приятнее, чем на меня.

Помолчали... Ох ты, Боже мой, до чего погано.

— Как ты думаешь, — вдруг сказала она, — куда все это денется, когда я умру?

— Во-первых, в ближайшее время ты не умрешь, — отвечаю, — а во-вторых, никуда не денется.

— А хорошо бы, с моей смертью все это закончилось.

— Что именно закончилось? Вся эта пакость?

— Нет, я имею в виду — все. Мир. Если бы он ушел со мной.

— Тебе это будет приятней? — спрашиваю.

— А разве так не лучше?

По мне — так нет. Не лучше. В том, что объективный мир существует сам по себе, независимо от личных твоих неурядиц, есть какое-то большое утешение. Я, правда, так и не пойму — какое. Кажется, должно быть обидно, что большому миру на самом деле на тебя наплевать, но меня почему-то такое его равнодушие не задевает. Равно, как и отсутствие в этом мире справедливости — я имею в виду, по большому счету справедливости — как принципа мироустройства. Воздаяние и все такое. Потому что, если бы мы все получали по заслугам, это выглядело бы довольно грустно. Сколько у нас там заслуг...

— Пусть все остается, как есть, — говорю. — Смотри, нас уже не будет, а этот вонючий овраг еще немножко отползет от дороги.

— Знаешь, — сказала она, — у меня родители так болеют... Мне спокойней думать, что если меня не станет, они тоже исчезнут.

Такая вот трогательная форма дочерней преданности.

— И они не исчезнут, — говорю, — и ты оклемаешься. Это всего лишь перелом.

Господи, а если бы она сломала позвоночник!

— Ну, как она там? — Томас возник из темноты так незаметно, что я чуть не прикусила язык.

— Не спит. Мучается.

— Там коньяк есть. В том тюке, где аптечка. Может, ей легче станет?

— Это мне легче станет. А ей, если и можно, так только пару глотков. Ты же ей снотворное вкатил. Внутримышечно.

— Ну, заснет крепче. Погоди, я принесу.

Герка каким-то фантастическим образом проснулся.

— Эй, вы там что, пить собираетесь?

— Я замерзла, — говорю. — Я, правда, что-то читала насчет выпивки и теплоотдачи. Вроде как не рекомендуется. Но у меня есть свой жизненный опыт, и он говорит об обратном.

Томас принес флягу. Я налила Кристине в колпачок — вполне солидная доза, потому что колпачок был хороший — я имею в виду, большой.

Потом я отняла у нее колпачок в свою пользу. Это был, и правда, коньяк, да еще и неплохой. Последний раз я пила какой-то дрянной спирт, который выдали редакции по разнарядке на Новый год.

— Жизнь не так уж безнадежна, — говорю.

— Давай сюда, — сказал Герка. — Не жадничай.

Мы выпили еще по разу — кроме Кристины, потому что я боялась действия гремучей смеси коньяка со снотворным. Не знаю, что из этого выходит, но знаю, что вроде нельзя. Герка открыл банку тушенки, и я обрела покой.

То есть, обрела бы, потому что Кристина заснула, и я задремала тоже, но тут Герка растол меня и сказал:

— Иди сюда.

Мы отошли почему-то в сторону.

— Мы пытаемся решить, что делать дальше, — объяснил Томас.

Я сразу вошла в свое обычное безответственное состояние.

— Не знаю. Решайте сами. Насколько я знаю, такие переломы срастаются долго.

— Можно оставить ее где-нибудь. Может, тут живет кто-нибудь поблизости. Тут раньше был поселок, неподалеку. А на обратном пути — забрать.

— Нет тут никакого поселка, — ответил Томас. — Давно уже нет. Самый ближайший населенный пункт это тот городок, как он там называется — Лазурное, что ли. Но там уже не наш военный округ. И там какой-то гарнизон стоит.

А надо сказать, между военными округами отношения складываются самые разные — от пограничных стычек до вооруженного нейтралитета и каких-то сложных договоров о взаимопомощи. Но предугадать действия того или иного коменданта практически невозможно, потому что в своем округе он — царь и бог, а божественность нелогична в принципе.

— Ну ладно, — сказал Герка, — значит, это отпадает. Хотя, если мы ее туда затащим, убьют ее, что ли?

— Ее, может, и нет, — сказал Томас, — а вот нас...

— Хорошо. А что ты молчишь? — Это он мне.

— Конечно, — говорю, — в принципе, самое разумное было бы ее где-нибудь оставить. Но очень мало вероятности, что мы подберем ее на обратном пути. Я теперь думаю, мало вероятности, что мы вообще вернемся.

— Ну, спасибо за совет. Ты вообще какой-нибудь выход видишь? — спросил Герка.

Томас сказал:

— Завтра у нас что, восемнадцатое? Так вот, завтра по этому шоссе пройдет автоколонна. Она как раз назад идет, в город.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я с этой автоколонной ходил. И там есть несколько моих знакомых. Они довезут ее до места и проследят, чтобы она попала домой. Плохо, конечно, — эти закрытые грузовики трясет, а ехать ей придется в кузове, и вообще много разных сложностей. Но ведь это всего пара дней, не больше, а дома ей будет спокойнее.

— А что, Герка? Это выход!

Это был действительно выход, потому что он избавлял и нас — от чувства вины. Тащить ее с собой было невозможно, оставить здесь — тоже; а уж в чужом округе, где и со своими больными справиться не могут... Одна, беспомощная, ни одного знакомого лица... До сих пор из всей этой ситуации я видела лишь один возможный выход — остаться тут, пока она не сможет ходить, — впрочем, выход на самом деле тоже невозможный, поскольку выжить в этой степи сложно, а уж прокормиться шансов так же мало, как и найти под ближайшим кустом бриллианты английской короны.

С этой мыслью, все еще чувствуя себя виноватой, я отправилась спать. Мучило меня то, что, не будь предложения Томаса, из всей этой истории не удалось бы выйти достойно. Такие безвыходные положения встречаются сейчас сплошь и рядом, и никакое самопожертвование, никакая порядочность ничего не меняют. Они просто утрачивают свое значение, как стертые в обращении медяки.

На какой-то миг, когда я засыпала и мозг работал независимо, сам по себе, мне закралось в голову страшное подозрение — что Томас весь этот благостный исход выдумал на ходу, и что он просто попросит потихоньку от нас своих приятелей-драйверов свалить Кристину в ближайшую придорожную канаву за пределами видимости. Мысль была сама по себе достаточно нелепая, да и Томас до сих пор вроде не давал никаких поводов так на него наговаривать, но я решила на всякий случай попробовать как-то у него разузнать, что он в действительности собирается делать. Почему-то мне до сих пор кажется, что если спросить человека напрямую, он честно ответит “да” или “нет”, а не то, что в этот момент именно ему выгодно. Порешив на этом, я постаралась отогнать от себя и свою вину, и связанные с Кристиной мысли — вообще все мысли.

Утром по-прежнему было холодно. Не знаю, как можно избавиться от мучительного ощущения, связанного с холодом, — мышцы напряжены, и отогреть их, расслабить никак не удается. Я умылась водой из этого вонючего ручья, который протекал по дну оврага — одна радость, что там не может быть никакого явного дерьма, потому что заводы стоят, да и сельскохозяйственных стоков тоже нет никаких — все, кто жил поблизости, давно разбежались. Холод меня донимал, холод и еще омерзительное чувство нечистоты, которое возникает, когда долго не меняешь одежду. Я причесалась на ощупь — у меня было карманное зеркальце, но смотреть на свою замерзшую рожу было противно. Потом походила немножко вдоль ручья, чтобы подразмяться. Костер прогорел, все спали на тюках вповалку, видимо потому, что возвращаться к жизни, которая не обещала ничего хорошего, никому не хотелось. Я натаскала еще немного сухих стеблей и хворосту — для этого пришлось отойти довольно далеко, потому что все, что валялось поблизости, мы подчистили еще вчера. Мне даже удалось разжечь свой костерок, не потратив при этом слишком много драгоценных спичек. Было так холодно, что даже есть не хотелось, хотя, в принципе, должно быть наоборот.

Кристина тоже спала, лицо у нее было такое бледное и застывшее, что я перепугалась, но, присмотревшись, увидела, что она дышит — потихоньку, но она вообще из тех людей, которые все делают потихоньку. Вот ее уж точно будить не следовало, потому что она вспомнит о боли сразу как проснется.

Я грелась у призрачного костерка, который давал больше дыма, чем пламени, и опять раздумывала над причинами и побуждениями, из-за которых я втянулась в эту авантюру. Понятно, что о том, чего не изменишь, и думать не стоит — что есть, то есть, но почему-то всегда тем не менее пытаешься переиграть ситуацию, словно те бесчисленные варианты, которые крутятся в голове, имеют какое-то отношение к реальности. При этом неосуществимые в принципе или упущенные возможности расцвечиваются чудными цветами радуги — да еще и возникает острая тоска по привычному укладу — как будто дома последнее время я жила в тепле и холе, ожидая от завтрашнего дня одно лишь хорошее.

Я вовремя засекла эту психологическую ловушку и не дала себе забраться в нее основательно и позволить ей захлопнуться; и тут как раз начали просыпаться остальные — кроме Кристинки, которую, видимо, крепко уложило вчерашнее сочетание снотворного с коньяком. Томас тоже подошел к костру и занялся котелком, в котором мы кипятили воду, — он уже сходил к ручью и теперь устанавливал котелок над огнем.

— Хоть попьем чего-нибудь горячего, — сказал он.

— Слушай, она до сих пор спит. Сколько ты ей вкатил?

— Ты понимаешь, — сказал он, — я так рассчитал, что лучше бы ей поспать. Первый шок за это время пройдет, а значит, меньше шансов, что возникнут какие-то осложнения.

— Ну не может же она проспать всю дорогу?

— Почему? — говорит он. — Я перед отправкой ее еще накачаю. Конечно, какие-то неприятные ощущения у нее будут, но она их не будет осознавать так уж четко, да и забудет все скорее.

— Ты действительно полагаешь, что ее довезут обратно?

— Что значит — полагаю? — сказал он. — Если сегодня мимо нас эта автоколонна пройдет и там будут те люди, на которых я рассчитываю, ее довезут наверняка.

Томас, — говорю, — зря ты так уверен. Ведь она им — обуза. Лишний груз. Так же, как и для нас, собственно, но у нас есть по отношению к ней какие-то обязательства, а у них ничего такого нету. Они с ней возиться не станут.

— Я могу дать тебе слово, — сказал он, — но какой в этом толк? Ты что тогда, больше поверишь?

— Не знаю, — говорю. — Ума не приложу. Понимаешь, мне очень бы хотелось надеяться, что все будет в порядке, но ведь я просто не могу не думать о других возможностях.

Он сказал:

— Ты же сама понимаешь: она благополучно доберется, если вся колонна благополучно доберется, конечно, и за второе я уже не могу поручиться. Но, по крайней мере, в том, что с ней будет все в порядке, у меня больше уверенности. Если честно, то у меня не слишком утешительные прогнозы в другой области.

— Ты что имеешь в виду? — спросила я для порядка, потому что отлично знала, что он на самом деле имел в виду.

— Нас, конечно. — Он вздохнул. — Я имею в виду нас. Потому что мы сейчас болтаемся примерно на границе двух округов, и нам еще надо отсюда как-то выбираться. А у нас нет машины и оружия тоже нет.

— Может, не стоит зарекаться, потому что Герка мог с собой что-то прихватить, или Игорь. Просто на всякий случай.

— В принципе — да, — говорит он. — А ты?

— Нет. Я — нет.

— А почему, интересно?

— Томас, — говорю. — Я не охотник, а жертва. Заяц. Зайца ведь спасает то, что он отовсюду все время ожидает опасности. А если у меня было бы оружие, это чувство опасности притупилось бы. И я могла бы по неосторожности попасть в такую ситуацию, которой иначе постаралась бы просто избежать. Потому что, когда у человека оружие, он начинает вести себя увереннее — наглее, во всяком случае, — и оттого больше шансов, что он нарвется на какую-нибудь неприятность. Я любую систему самозащиты имею в виду — каратэ там, кунг-фу какое-нибудь. Да и без толку все это. У меня еще и реакция замедленная.

— Да, — сказал он, — про это я уже слышал. Что ты с ней так носишься, с этой твоей замедленной реакцией?

— Да ничего я не ношусь. По-моему, лучше заранее предупредить. А то, что я так прямо и мужественно говорю о своих недостатках, — так это я просто изживаю свои комплексы.

— Господи, как мне надоели все эти сложности, — говорит он.

— Попей лучше чаю, пока горячий.

Тут проснулись Герка с Игорем. Герка был в порядке — просто злой и встрепанный, а Игорь до сих пор выглядел так, словно он двигался во сне. Взгляд у него был мутный и какой-то расфокусированный. Может, потому, что во время этого катаклизма он расколотил свои очки.

— Попей чаю, — говорю. — Ты, сомнамбула.

— Что-то мне паршиво, — ответил он вяло.

— Тебе, по крайней мере, сегодня надо весь день лежать. До вечера.

— Да, — ответил он, — но лежать так холодно...

— Слушай, Томас, — говорит Герка, — а если он так и не оклемается? Что нам тогда делать? Как идти?

Да я вам говорю, все в порядке, — беспокойно сказал Игорь.

— Нам тут героев не нужно, — говорит Герка.

— Действительно, — говорю. — Зачем нам герои? По крайней мере, несколько.

— А ты не лезь, — это Герка уже мне.

— Герка, — я старалась говорить спокойно, потому что спорить и пререкаться мне, при моей патологической трусости, было противно. — Это не спортивный маршрут. Мы тут не идем ни на какую категорию и ни на какую скорость — мы тащимся все вместе, как идиоты, потому что все вместе, как идиоты, на это согласились. Но мы не договаривались, что кто-то один будет решать за всех.

А на самом деле я всегда мечтала, чтобы за всех, во всяком случае за меня, решал кто-то один. Я имею в виду — не я сама. Но Герка, похоже, из тех лидеров, для которых цель важнее процесса. А вот как раз для этого время сейчас неподходящее.

— Что ты предлагаешь? — говорит Томас.

— Почему бы его не отправить обратно с твоими драйверами? Вместе с Кристиной? Он за ней, заодно, и присмотрит.

— Пусть он сам решит, — ответил Томас.

— И решать нечего, — уперся Игорь. — Никуда я не поеду.

— Решение за тобой, — говорю, — но ты все-таки подумай хорошенько. Может, тебе действительно очень плохо, а тебе неудобно нас оставлять? Видишь, никто на тебя обижаться не будет, он, Герка, сам предлагает.

Он это предлагает просто потому, что я его раздражаю, — ответил Игорь.

К сожалению, боюсь, что это правда. Игорь раздражает Герку постоянно, а сейчас — еще больше — своей беспомощностью. Его вообще раздражает все, что задерживает, все, что становится обузой, сбивает с цели и путается под ногами. Я его тоже раздражаю. Но сейчас я здорова. Кристина его тоже раздражает, но в данный момент на нее срываться не по-людски. Остался Игорь, который не настолько пострадал, чтобы Герка сдерживался, щадя его чувства. Он не стайер, Герман, он спринтер, и ему нужно, чтобы все получалось быстро — пусть с трудностями, с которыми он мог и умел справляться, но быстро. Ему нужно видеть цель. А тут эта цель расплылась и отодвинулась в какое-то неопределенное будущее.

— Что делать, — говорю. — Уж такие мы с тобой неумехи. Пользы от нас и в самом деле никакой, а он полевик, и в походы ходил, и даже разряд у него какой-то. Им нужно было не нас набирать — что, с первого взгляда не видно, что мы собой представляем?

— Никуда я не поеду, — упрямо сказал он. — И я прекрасно себя чувствую.

— Ну, — говорю, — это ты загнул. Даже если ты решишь идти дальше, отлежаться тебе все равно надо. Я эти штуки знаю, они коварные — сотрясения мозга, я имею в виду.

— Ты действительно не хочешь ехать? — спрашивает Томас. — Подумай. Потом уже переиграть ты не сможешь.

— Я же сказал!

— Тогда, может, так, — говорит он. — Всем нам на шоссе тащиться смысла нет. Мы с Германом понесем ее, а вы, вдвоем, подождете нас тут, в овраге. Только постарайтесь устроиться так, чтобы вас заметно не было. И вещи мы тоже оставим тут — на шоссе нам выходить незачем, тем более что дальше мы по нему не пойдем. Опасно.

— Тогда, — сказала я, — может, мы подыщем какое-то место, куда бы мы могли зарыться и вещи туда перетащить. И костер надо бы засыпать.

— Когда автоколонна пойдет? — спрашивает Герка.

Томас поглядел на часы.

— Сейчас у нас без четверти одиннадцать. Где-то к часу. Но лучше выйти к шоссе пораньше и укрыться где-то там, неподалеку. Потому что час — это же очень приблизительное время. Хотя они скорее опоздают, чем пройдут раньше. Но все равно, лучше не рисковать.

Они отыскали нам относительно безопасное место — там, где вода подмыла корни, на склоне оврага образовалась небольшая ниша — уж слишком она была мелкая, чтобы называть ее пещерой. Хорошее место, безопасное, но уж очень сырое. Мы перетащили туда все тюки, чтобы от этой влаги как-то защититься, но вещи наши за это время тоже успели отсыреть. Костер они присыпали землей и забросали стеблями кустарников, но он все равно вонял дымом, и это особенно ощущалось потому, что поблизости больше не было запахов ни дыма, ни жилья. Но тут уж ничего не поделаешь.

Кристину они погрузили на самодельные носилки — она так и не проснулась: может, и правда, лучше, если она так и доедет, в полубеспамятстве, и все, что с ней происходило в дороге, будет потом вспоминаться как смутный сон, — и, значит, отправились. А мы, как идиоты, забились в эту яму. После аварии мы закутали Кристинку во все, что у нас было, но тут Томас сказал, что у драйверов лишние теплые вещи для нее найдутся, и вернул мне куртку и одеяло. Я расстелила все это поверх тюков, зарылась в эту груду и сразу же задремала — самый безопасный способ убить время, как я убедилась на Кристинкином опыте. Если что-нибудь случится, подумала я, я все равно узнаю об этом так или иначе, причем, с кем бы ни случилось, с нами или с теми, кто ушел. Так чего же беспокоиться заранее. Это была такая здравая мысль, что, прежде чем заснуть, я сама ей подивилась.

Меня разбудили. Сказали “эй” и ткнули в бок стволом автомата.

Это были не мародеры, не бандиты какие-нибудь, а военный патруль — четверо парней в довольно разнородной форме, но у всех на рукавах одинаковые нашивки — я, правда, так и не поняла, что они означают. Вид у них был не очень злобный, просто деловой, но это ничего не значило.

— Я же чувствую, тут дымом воняет, — сказал один из них, — ну и подумал, а кто тут может быть?

Я вылезла из своего укрытия и поднялась на ноги. Игоря они уже поставили перед собой.

— А там что? — сказал патрульный и показал на тюки.

— Наши вещи.

— И откуда же вы тут взялись?

Я сказала:

— Мы курьеры. Едем из юго-западного округа. Это договорная работа.

Под этим подразумевалось, что мы — безопасные штатские единицы, и поручение у нас штатское, и с их военными играми никак не связано.

— Что-то странно вы едете, — сказал патрульный.

— У нас была машина. Джип. Но нас вчера обстреляли.

— А, — сказал второй, — это, наверное, на сороковом километре.

— Не знаю. Может и на сороковом. На шоссе, не доезжая досюда.

— Там какие-то психи засели, — говорит он. — Во всех палили. Мы их оттуда выбили вчера вечером. Документы у вас хоть какие-то есть?

— Какие-то есть. Удостоверения. Командировки.

— Ну ладно, — говорит. — В комендатуре покажете. Пошли.

Вот это влипли. Я украдкой посмотрела на часы. Полтретьего. Теоретически они должны были уже Кристину отправить и возвращаться сюда. Если мы разминемся и они не найдут ни нас, ни вещей, интересно — что они подумают. А если мы наткнемся на них по дороге — будет ли кому-то от этого лучше?

Вы тут одни? — спросил патрульный, словно угадав мои мысли.

— Тут, — отвечаю, — одни.

— Ну, собирайте свои вещи.

Проклятые тюки были довольно тяжелые, и волочь их в гору было противно. Тем более что было ясно — все равно их у нас отберут. Для кого мы стараемся?

Мы не разговаривали. Даже если нас притащат в комендатуру, сказать больше того, что мы сказали тут, мы не можем — просто потому, что больше нечего. Я могу честно пересказать всю историю, другой вопрос — поверит ли в нее этот самый комендант. Я не верила, что он расстреляет нас как шпионов или мародеров, но с другой стороны — все может быть. Может, ему как раз нужны жертвы для какого-нибудь показательного процесса или еще что, а может, он заелся с комендантом нашего округа и расправится с нами, чтобы сделать тому пакость... К сожалению, в таких ситуациях от тебя лично ничего не зависит.

Они повели нас в сторону шоссе. Там у них, видимо, был какой-то транспорт. Мы покорно тащились следом — сначала-то они гнали нас впереди себя, но мы так спотыкались и путались под ногами, что они махнули рукой и оставили нас в покое. Было ясно, что никуда мы не денемся.

Мы уже подошли к посадкам, которые тянулись вдоль этого отрезка дороги, как тут сзади раздалось:

— Эй!

Патрульные очень быстро обернулись. Вот у них-то реакция была отличная.

— Куда вы их ведете? — спросил Томас.

Они возвращались от шоссе. В принципе, они могли бы, заметив нас, укрыться в кустарнике и переждать. По-моему, глупо, что они этого не сделали.

— А это еще кто? — спросил старший.

— Да мы все вместе ехали. — Это Герка решил свое слово сказать.

— Что же ты? — говорит. — Я же тебя спросил!

Я уныло пожала плечами.

— Ну что ж, — сказал он, — присоединяйтесь, там разберемся. На этот хоть раз мы всех подобрали?

— Да, — ответил Томас. — У нас еще раненая была, но мы ее только что с автоколонной обратно отправили.

— Благополучно все прошло? — спрашиваю.

— Да, — сказал он. — Просто долго пришлось дожидаться.

— Они говорят, что вчера вечером выбили тех, кто нас обстреливал. Так что там неприятностей не будет.

— Эй, вы, хватит болтать, — прикрикнул патрульный.

Мы уже как раз дошли до их машины. Потертый такой рафик. На крыле вмятина.

— Вперед, — говорит.

Мы покидали внутрь вещи и полезли сами. А куда денешься?

Ехали мы с час. Стыдно сказать, но я так намерзлась и намаялась за последние сутки, что сидела в относительно теплой машине с удовольствием. Никакого свободолюбия, никакого гражданского мужества — позор один! Наконец, мы добрались до этого Лазурного. Дурацкое название. На въезде у них был шлагбаум и будка с патрулем, но нас пропустили, понятное дело.

На самом деле, это, скорее, поселок, а вовсе никакой не город. Много чести. Несколько улиц, которые сходятся к центральной площади, дома в основном одноэтажные, несколько административных зданий в центре выложены мерзким белым кафелем, точно сортиры. Комендатура была, разумеется, на центральной площади напротив полуразвалившегося кинотеатра “Рекорд”. Нас загнали внутрь, отобрали все вещи и документы и распихали по разным камерам. На самом деле это были не столько камеры, сколько комнаты, потому что раньше тут размещалось что-то вполне гражданское, а решетки на окнах остались еще с тех времен, когда воры охотились за разной оргтехникой.

Кроме меня в комнате сидела еще одна девица — ее прихватили за спекуляцию продуктами, потому что именно в этом округе почему-то боролись за централизованное распределение. В нашем-то спекулируй сколько угодно... Они тут, правда, еще не дошли до крутых мер, и моя напарница рассчитывала перетерпеть всего лишь двухнедельные принудительные работы. Про местное начальство она ничего толком рассказать не могла, и мы с ней явно друг другу не слишком понравились. Два передних зуба у нее были металлическими, а так ничего — хорошенькая девушка.

В помещении не топили и было довольно холодно, но все равно лучше, чем на улице. Занять мне себя было нечем, и на душе было тревожно. Я ждала, что меня вот-вот поведут куда-нибудь и положение хоть как-то прояснится, но в коридорах было тихо, словно уже наступил конец мира. Света они не давали, и я вместе с комнатой постепенно погружалась в тоскливую тьму и под конец уже почти не понимала, где нахожусь и зачем. Я не успевала приспособиться к переменам, потому что они происходили слишком быстро, а прогнозировать события не могла, потому что они в принципе непредсказуемы. В таком положении меня охватывает невротический ступор, и я уже сама не была уверена, что я не какой-нибудь террорист, которого забросили сюда с далеко идущими черными намерениями. А поскольку в обратном никто меня не убеждал, то на утренний допрос я отправилась в очень плохом состоянии.

Допрашивал меня, видимо, сам комендант города. То есть, я так думаю, потому что это придает какое-то чувство собственной значимости — как будто не все равно, кто именно на тебя орет. Потому что он на меня орал. Он сразу мне не поверил и заявил, что все мои документы — подделка, и вся курьерская наша служба — выдумка, легенда, и он еще разберется, кто я такая.

На самом деле именно это было очень трудно проверить, потому что раньше было достаточно снять трубку и позвонить, а нынче телефонная связь блокирована, и запросить, например, нашего коменданта или регистратуру он никак не мог. А что касается Комитета спасения — так я и сама чувствовала, насколько беспомощно и неубедительно все это выглядело. Боюсь, что, помимо всего прочего, он раньше зачитывался всякими вонючими детективами и в детстве мечтал быть следователем Гуровым или кем-то в этом роде, потому что он сказал, что лично поведет дознание и очную ставку, и выговаривал всю эту юридическую муть звучно и с удовольствием. То, что среди наших вещей не оказалось никакого оружия, должно было вроде бы его убедить в нашей безобидности, но это была лишь моя точка зрения. У него была совсем другая логика, и, согласно этой логике, оружие мы, естественно, куда-то спрятали. И взрывные устройства — тоже. А то, что я не могла назвать места, свидетельствовало лишь о моей особо изощренной подготовке.

Под конец он сказал, что зря я упираюсь, потому что напарники мои — он сказал “сообщники” — уже раскололись, и опять пригрозил очной ставкой в ближайшем времени. У меня все в голове так перепуталось, что я готова была поверить, что кто-то из них действительно раскололся — интересно, в чем? — и мне надо срочно каяться во всех грехах. Но поскольку в каких именно грехах, я никак не могла придумать, я только сказала, что согласна на очную ставку. С тем он меня и отправил обратно, приставив часового, который проводил меня до дверей камеры.

Весь допрос занял около двух часов, словно этому придурку делать больше было нечего. Девицы в моей комнате уже не было, вещи мне, понятно, не вернули. Я спросила у часового, будут ли кормить, и он сказал — да, наверное, в середине дня. Тут у нас кормят раз в день, сказал он. Он не то, чтобы мне сочувствовал, но, в отличие от коменданта, психопатом не был и разговаривал относительно спокойно.

Днем он, действительно, занес еду на подносе — подгнившую сладковатую картошку и какую-то бурду в чашке — ну и слава Богу. Я провела в той же комнате еще часов пять, а когда уже начало темнеть, пришел тот же часовой и велел идти к коменданту. Вероятно, это и была обещанная очная ставка, потому что на стульях сидели все наши, а комендант с очень важным видом рылся в каких-то бумагах. Я втянула голову в плечи и молча села. Комендант отправил часового, поднял голову от своих бумажек и сказал:

— Ну что же, личность ваша установлена.

У меня тоскливо сжалось сердце. При этом одновременно оно медленно опускалось куда-то в район желудка.

— Вы свободны, — сказал комендант. — Я не извиняюсь перед вами, потому что время сейчас нелегкое.

— Что вы, что вы, — любезно ответил Герка, — какие извинения...

— Я вам выдам талоны в нашу офицерскую столовую. Где разместиться на ночь, вам покажут. Посодействую, чем могу.

— Отправите нас дальше, что ли? — спросил Герка.

— Ну, транспорт я вам дать не могу. Но завтра с утра от площади отходит маршрутка. Они еще ходят раз в неделю, так что вам повезло. Я дам вам пропуска, и часть пути вы сможете проехать вместе с нашим транспортом. Вещи ваши вам сейчас возвратят.

Вот это да!

Мне очень хотелось спросить — с чего бы вдруг такая любезность, но рассудок подсказывал, что лучше с такими вопросами не соваться.

Дальше возник некоторый момент неловкости. Комендант смолк и начал откашливаться. Остальные молчали тоже. Наконец, он вызвал сопровождающего и тот отвел нас — сначала, действительно, забрать наши вещи, потом проводил в офицерское общежитие — несколько комнат были в этом же здании, только мы уже вольны были входить и выходить из них когда угодно, и, наконец, в столовую, где как раз была вечерняя смена и нас относительно прилично покормили — во всяком случае, горячим. Какое-то время мы ели в молчании. Наконец, Герка сказал:

— А я думал, он нас шлепнет, эта сука. Что стряслось-то?

— Вот и мне интересно, — говорю.

— Может, он связался с кем-то? — предположил Томас.

— С кем? — спрашиваю. — И как?

Он пожал плечами. Потом сказал:

— Я все-таки думаю, что он с кем-то связался, потому что до этого он никому не верил. Все время спрашивал меня, куда я закопал оружие, а когда я говорил, что никакого оружия нет, считал, что я уж очень изощренно его обманываю.

— Ладно, — говорит Герка, — чего гадать. Вещи нам вернули. Пропуск выписали. На территории этого округа нас теперь никто не остановит. И еще какой-то мандат о всяческом содействии.

— Вот это да!

— Так что отдыхайте, — говорит. — Грузовик-то наш завтра в без четверти восемь.

— Что еще за грузовик?

— У них еще работает общественный транспорт, в этом округе. Междугородный. То есть, все набиваются в грузовик, кому нужно, и он объезжает три ближайших поселка, а потом в город возвращается. Раз в неделю, правда, но ходит. Часть пути мы сможем на нем проехать. А дальше нам не по дороге.

— А что он мне говорил, что вы там в чем-то раскололись?

— Да он всем так говорил.

— На пушку, значит, брал, — говорит Игорь. — А я уж думал, вы решили придумать что-то такое, во что он поверит.

— Какой смысл, — объясняет Герка. — Договориться и врать одно и то же мы бы все равно не могли. Да и зачем?

На самом деле в том, что нас арестовали и притащили сюда, ничего удивительного нет. И даже в том, что не прикончили там, в овраге — тоже, потому что повсюду практикуются показательные расстрелы поднятия духа ради, и, скорее всего, нас бы засудили каким-нибудь военно-полевым судом, или как там он у них называется. Странно то, что он нас отпустил, комендант этот. Знаю, так иногда бывает, но в этих случаях находятся власть имущие, которые поднимают на уши все начальство округа, задействуют рацию или любую другую связь, хоть голубиную почту, прибывают самолично на бронированном автомобиле с эскортом, и все совершается с большой помпой, и все об этом знают. А тут все произошло как-то очень уж тихо... Может, между этим самым Комитетом и округом есть какая-то договоренность, особые пропуска, документы... тогда где он их взял, если не верил нам с самого начала.

— Ладно, — говорю, — все хорошо, что хорошо кончается. Хоть отоспимся в кроватях, а может, даже и под одеялами.

Так оно и вышло.

Грузовичок шел от городского рынка, — вернее, от того места, где раньше этот рынок был — мокрые пустые прилавки блестели в утренней мороси, между навесами клубился туман.

Народу в кузов набилось достаточно много — странно, что люди еще куда-то ездят, но, может, в этом округе действительно спокойнее? Машина была старая, облезлая, в кабине размещался водитель и охранник с автоматом. Мы тоже покидали все наши вещи в кузов и уселись поплотнее — дорога обещала быть нелегкой. Да и где теперь легкие дороги?

Утро было серым, мокрым, влага оседала на вещах, на лицах — мелкая, неощутимая, всепроникающая пыль. Окна домов напротив базарной площади были черными, с перекошенными рамами и выбитыми стеклами — неживые равнодушные окна. Не считая тех, кто набился в транспорт, базарная площадь была пуста, и стояла странная тишина, при которой каждый случайный звук слышится особенно отчетливо и сам по себе. Потом мотор грузовичка закряхтел, заработал, завоняло бензином, нас тряхнуло, и машинка тронулась по мокрым грязным улицам.

Довольно скоро мы выехали за черту города и покатили по разбитой грунтовой дороге. В тумане различить окрестности было трудно, мелькнул какой-то низкий полуразрушенный сарай, кучка заброшенных домов — такие дома обретают нежилой вид очень быстро. Я начала клевать носом, потому что смотреть, в сущности, было не на что. Везде, думаю, одно и то же...

 

* * *

 

Знала бы, что будет дальше, — сроду бы не поехала.

Грузовичок неторопливо объезжал округу, останавливаясь по дороге чуть не у каждого столба. Кто-то грузился с мешками, кто-то высаживался — и через несколько часов пути народу в кузове осталось немного, на скамьях вдоль бортов хватало места всем. Где-то к полудню мы добрались до первого поселка — из тех, что всегда лепятся поближе к городу, со стеклянной коробкой продуктового магазина, которая сейчас стояла заколоченная, точно пустой ящик из-под игрушек, с единственной площадью, над которой покосился навес автобусной остановки, с тощими козами, щиплющими тощую поросль при дороге. Раньше на такой площади всегда сидели бабки и торговали семечками, а летом — еще и ранними помидорами и козьим молоком. Сейчас на площади было пусто. В палисадниках шуршали сухие заросли, ветер гнал по серому небу редкие облака.

Тут грузовичок застрял на час или больше — может, у водителя был тут свой интерес, а может, расписание такое или просто некуда было торопиться. Наконец, после того, как человека четыре тут сошло, а человека два влезло, да после того, как я успела наизусть выучить прилепленное к бетонной стене расписание автобусов, которые уже четыре года как не ходили, подошел водитель, хлопнул дверцей, и мы тронулись в путь.

На таких вот остановках всегда завидуешь тем, кто приехал домой, если самой тебе нужно ехать дальше. Они сейчас окажутся на твердой земле, их встретят родные, обрадуются, начнут расспрашивать, как прошла поездка; в доме будет относительно тепло, и жизнь приобретет устойчивость. А мне еще трястись на ветру, неизвестно зачем, неустроенно передвигаться из точки в точку, причем ни одна из них не лучше другой. Мы ехали по грязной проселочной дороге мимо чахлых тополей, мимо пожелтевших зарослей камыша на подернутом рябью лимане, от которого тянуло гнилью, мимо чьих-то пустых, заколоченных дач. Мне уже все равно было, куда именно мы едем, — лишь бы приехать куда-нибудь, остановиться; чтобы пейзаж вокруг перестал двигаться, уноситься назад хоть на какое-то время. И никого не хотелось видеть...

Я, кажется, задремала, потому что мотор фыркнул и заглох. Это был второй пункт нашего пути — такая же автобусная остановка под разодранным пластиковым навесом, такая же пустая площадь, где больше не было ни автомобилей, ни грузовиков, только трактор, вросший в землю неподалеку от пивного ларька.

Что-то было не так.

Несколько человек, спрыгнувших из кузова на землю, растерянно озирались.

Странно — на первый взгляд все как обычно.

Пустая площадь, домики — когда-то чистенькие, беленые, с голубыми наличниками, а теперь облупившиеся, с мутными потеками сырости по стенам, со слепыми окошками. Заросшие бурьяном поля, пустые огороды...

— Что за черт, — сказал Томас.

Тут было пусто.

Ненормально, неестественно пусто, тишина тоже была неестественная, пустая — ни собачьего лая, ни хлопанья дверей — того, что обычно наполняет тишину, делает ее приятной слуху. Того, что щадит рассудок.

Только шуршат на ветру сухие стручки растущей у остановки акации.

Какая-то женщина, из тех, кто вышел тут из грузовика, метнулась по улице, ее цветастый платок был самым ярким пятном на всем обозримом, мутном, выветренном пространстве.

Где-то хлопнула дверь, раздался надсадный плач, и опять все стихло...

— Да что тут творится такое? — пробормотал Игорь.

— По-моему, — медленно ответил Герка, — тут никого больше нет.

— Поубивали их, что ли?

У меня неприятно заныл живот. Все мы наслушались про всякие зверства — но не в тех масштабах. Крестьян вообще по негласной договоренности предпочитают не трогать, может, мародеры какие-нибудь грабят по дороге в город — вот и все. Банда, что ли, какая-нибудь тут поблизости бродит... Водитель, который вылез из кабины грузовика, чтобы размять ноги и покурить, кинулся обратно к машине.

— Назад! — заорал он.— Все низал!

— Да что стряслось-то? — спросил Герка.

— Говорю, назад! Поехали! Валим отсюда! Я тут ни минуты не останусь. Я про такие штуки уже слышал. Полезайте в машину, быстро! А не успеете, пеняйте на себя!

Все покорно полезли в кузов. Грузовик выпустил синее облако дыма и рванул с площади. На остановке осталось лишь два человека — они опустили свои сумки на грязную щебенку и теперь растерянно глядели вслед уходящей машине. По-моему, они так и не понимали, что происходит.

— Что же тут делается? — устало спросил в пространство Томас.

— Не знаю, — угрюмо ответил наш сосед в заляпанных грязью болотных сапогах. — Знаю только, что правильно он сделал. Рвать когти отсюда надо.

— Говорили что-то, — тихонько откликнулась женщина, — что-то такое говорили. Я не очень верила — мало ли. Сейчас много чего говорят.

Мы выбрались, наконец, с проселочной дороги и помчались по шоссе на жуткой скорости, отчаянно подпрыгивая на выбоинах, наконец, водитель заглушил мотор и вылез из кабины.

— Все, — сказал он. — Дальше не поеду. Возвращаемся в город.

И, не обращая внимания на мат, плач и протестующие крики, вновь залез в машину и погнал.

Я думала; он развернется и поедет обратно той же дорогой, но он все гнал по прямой — видимо, боялся проезжать мимо того поселка. Мне до сих пор было как-то странно, и мучило неприятное ощущение гложущей пустоты внутри — точно в дурном сне.

— Он что, с ума сошел! — заорал мой сосед. — Куда он едет? Это ведь уже другой округ!

Еще кто-то замолотил кулаками по стеклу кабины:

— Остановись, сука!

Но шофер точно рехнулся, и грузовик несся дальше, подбрасывая нас на разбитой дороге, охая и вздыхая, точно обезумевшее животное, и мотор надсадно гудел так, что крики сидевших в кузове сливались в один монотонный гул.

Туман начал постепенно подниматься, и я увидела, что дорога уходит в холмы, и над грузовиком, над холмами и дальней грядой гор раскинулось мягко светящееся синее небо, обещающее замечательный теплый день. Наконец, покрытие стало ровнее, глаже, обочина заросла кустарником, и вдоль дороги потянулись редкие узловатые деревья, и все вокруг было пусто — ни человека больше, ни единого живого существа.

До какого-то момента.

 

* * *

 

Они ударили автоматной очередью по колесам и в кабину грузовика. Что там произошло, я не успела заметить, но ответных выстрелов не последовало, а грузовичок наш въехал в дерево и остановился. А больше я почти ничего не видела, потому что кто-то, кажется Томас, ткнул меня мордой в тюки. Потом, когда выстрелы стихли, я осторожно подняла голову, и на этот раз увидела того, кто нас обстреливал.

Он стоял на прогретом бетоне, широко расставив ноги, в той уверенной позе, которая теперь часто бывает у людей, владеющих оружием или просто таскающих его с собой, и орал:

— Выходите все отсюда!

За таким криком могло последовать все, что угодно, тем более что он и вправду был вооружен. Так что мы полезли из грузовика под пустое синее небо. Тихо, молча, словно надеялись, что если мы не будем шуметь, они нас не заметят. В придорожных зарослях пела какая-то птица.

Он был тут не один — понятное дело, а то бы он все же не вел себя так уверенно, — дорогу перегородил автобус, самый обычный, красный такой автобус, который когда-то был рейсовым, и около него стояли еще несколько ребят в пятнистых комбинезонах и крепких военных ботинках. Это совершенно явно была боевая группа — очень боевая группа, потому что одежда у них была добротной, и выглядели они сытыми. Непонятно только, что им было нужно. Или мы и вправду заехали в какой-то другой военный округ и уже находимся с кем-то в состоянии войны?

От черной автобусной тени отделился еще один боевик, тоже с автоматом наперевес, и тот, первый, поводя стволом, сказал:

— Пересаживайтесь в автобус. Тут только у людей началась реакция — женщина позади меня заплакала, кто-то длинно и виртуозно выругался. Я оглянулась на своих — они молчали. В принципе, подсознательно, всегда ожидаешь от окружающих каких-то решительных действий, направленных на всеобщее спасение, — притом, что заведомо именно от окружающих, а не от себя лично. Наверное, все так думают.

Так что мы неохотно двинулись к автобусу, а эти двое расступились, оказавшись от нас слева и справа. Томас держался за плечо.

— Тебя сильно ранило? — говорю.

— Нет, — ответил он, — ерунда. Просто, мне все это не нравится.

— А что можно сделать? — пробормотал Игорь, который шел за нами. Видимо, в голове у него крутились те же мысли.

Словом, нас загнали в этот автобус — внутри он выглядел точно таким же, как и снаружи — ободранным, но знавшим лучшие времена, — и велели разместиться на сиденьях.

— Хочешь к окошку? — спросил Томас.

Я кивнула, подавив истерический смешок, и устроилась у окна.

Сами они заняли проход — я насчитала всего человек десять, потому что на задней площадке увидела еще нескольких, все вооружены, и автобус тронулся. Нас везли неизвестно куда, точно скот на бойню. Я глядела в окно — в другое время я сочла бы дорогу красивой, потому что автобус поднимался по серпантину в горы. В результате у меня начало закладывать уши — видимо, мы забрались довольно высоко.

Ехали мы долго — часа четыре, и под конец я уже думала единственно о том, что у меня вот-вот лопнет мочевой пузырь. Такие вот житейские вещи способны делать ситуацию особенно унизительной — никакой дух не может парить сам по себе в условиях физической нечистоты, и люди, воняющие немытым телом, завшивленные и голодные, гораздо легче пересекают ту границу, за которой человек перестает быть человеком и в каком-то ином, более абстрактном смысле. Физические лишения, которые почему-то принято называть испытаниями, на самом деле никогда никого не делают лучше. Они лишь мерзки и тягостны, и счастлив тот, кто, пройдя через все это, может возвратиться, когда судьба станет к людям более благосклонной, хотя бы к статусу-кво.

Наконец, автобус еще раз куда-то свернул, уже на меньшей скорости, прокатил еще немного, остановился, и я сквозь грязное оконное стекло увидела чугунную ограду, за которой возвышались стволы деревьев — парк? Ворота распахнулись, и мы въехали внутрь, миновав вооруженного часового, который, видимо, ворота эти и открыл.

Судя по тому, что я успела разглядеть из окна автобуса, это и вправду был парк, место здорово смахивало на санаторий или дом отдыха — теперь-то тут устроили какую-то базу. Старомодные здания с колоннами, террасами и стрельчатыми окнами покрыты облупившейся розовой и желтой краской, в пролетах между колоннами ветер намел прошлогоднюю листву. Около одного из корпусов был даже фонтан — не действующий, разумеется, с облезлой гипсовой женщиной на постаменте. Бассейн тоже завален листвой и сухими ветками. Все спокойное, мирное. Сквозь ветки пиний на землю падали косые солнечные лучи.

Нас выставили из автобуса и согнали в кучу около одного из корпусов. Он был низким, двухэтажным, первый этаж весь забран решетками — наверное, потому они его и выбрали. Когда нас, покрикивая, загнали внутрь — я уже полностью чувствовала себя обреченной скотинкой, и каково же им приходится, беднягам, — то поняла, что раньше это был спортзал — шведская стенка, какие-то снаряды, все такое... В углу грудой свалены маты. На полу тоже постелены маты, и на них сидят какие-то люди. Человек десять, наверное. Все, как и мы, — явно случайные пленные. Я каким-то шестым чувством, которое в определенные периоды обостряется феноменально, угадала дверь, ведущую в сортир, и двинулась туда. Один из сопровождающих ткнул в меня своей пушкой.

— Ты куда? — говорит.

— В сортир. Не здесь же мне делать.

Он что-то пробормотал, но пропустил. Сортиры при этих общественных залах все одинаковы — кафель, открытые сверху кабинки, под потолком маленькое окошко. Тут еще были два умывальника, и вода из крана тоже шла — тоненькой, правда, струйкой. Я сделала свои дела и даже умудрилась слепка вымыться — пока все остальные не сообразили, что хотят тога же самого.

Когда я вернулась в спортзал, все уже устроились вповалку на паркетном, когда-то натертом мастикой полу. Я осторожно пробралась к своим, переступая через чьи-то ноги, нашла свободное местечко возле стенки, села...

Мы так долго ехали, что в ушах у меня до сих пор гудело, а желтые крашеные стены вроде как плыли чуть вперед, как телеграфные столбы сразу после остановки поезда. До сих пор мы постоянно попадали во всякие истории — пора бы и привыкнуть...

Герка сидел, закрыв глаза, и был похож на нахохлившуюся больную птицу. А я еле удерживалась, чтобы не спросить, что теперь с нами будет, но все же удерживалась, потому что вопрос этот — самый очевидный и бессмысленный из всех возможных.

— ...Ой, лишеньки, — причитала в углу какая-то женщина.

Наконец, Герка все-таки открыл глаза и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Их всех взяли, как нас. И держат уже вторые сутки вот так.

— А... Зачем?

— По-моему, я знаю, зачем, — сказал Томас. — Я что-то слышал. Если мы действительно заехали в Пятый округ... У них действует какой-то отряд самообороны, что ли. На самом деле это просто группа недовольных, “незаконное бандитское формирование” — знаешь, как это обычно называется, — не поладили с местной властью и ушли в горы. У них есть несколько баз, вроде этой, и они устраивают вылазки время от времени, вооруженные нападения — говорят, борются против диктатуры коррумпированной местной администрации — что-то в этом роде.

— Откуда ты все это знаешь, интересно, — спросил Герка. — Никто ничего не знает, а ты знаешь.

— Комендант Лазурного рассказал.

— Мне он ничего подобного не рассказывал.

— Да какая разница, — устало сказал Игорь. — Ладно вам. Мы-то им зачем?

— Мне очень жаль, — сказал Томас, — но боюсь, что дело плохо. Мы заложники.

— Это как, заложники?

— Мы заложники, потому что пару дней назад комендатура Пятого округа взяла группу их боевиков. Вернее, их возле Лазурного взяли, а потом передали в Пятый, потому что у них подписан союзный договор, у этих двух округов. А теперь собираются устроить показательный расстрел, чтобы другим неповадно было. Ну вот.

— А эти хотят обменять своих?

— Да, наверное. Но, думаю, никто им никого не обменяет. Их всех завтра должны расстрелять, по-моему.

— Ох ты, Господи, — с тоской сказал Игорь.

А я промолчала. Наверное, человек до последней минуты не верит в то, что его не станет. Думает, это какая-то ошибка. Меня больше заботило, что безумно хотелось поспать, что негде было устроиться поудобней, да и убраться с посторонних глаз некуда. А если нас и вправду всех завтра убьют — как же спать... Мне же нужно насмотреться на все вокруг как следует, на всю жизнь. А у меня глаза сами собой закрываются.

Засов, на который они заперли наружную дверь с той стороны, щелкнул, и в коридор упал размытый четырехугольник света — тень от листвы дрожала на выщербленном паркете. Потом ее заслонили другие тени.

Человек, вошедший в зал, — я говорю о нем одном, хотя при нем были еще двое, с автоматами, но именно что при нем, — был таким обыкновенным... Очки, усталое лицо — казалось странным, что от него зависит моя жизнь, все жизни. Ну почему именно он должен решать, оставаться ли мне в живых, или нет, — ведь я его совсем не знаю...

Он казался абсолютно нормальным, с ним можно было нормально разговаривать, жить в одном доме, случайно сталкиваться в лифте, обсуждать последние новости, жаловаться на соседей сверху, которые вечно чем-то колотят в пол, говорить, что погода для этого времени года стоит необычайно теплая... ну, сами знаете, — все те вещи, о которых говорят между собой доброжелательные, но едва знающие друг друга люди. Может, я ошиблась? Может, он ничего не собирается с нами делать? Люди ведь так себя не ведут, не те люди, что это мне в голову взбрело...

И тут он что-то негромко сказал своим спутникам, и они велели нам подняться. Нас согнали в один угол и начали проверять документы. У всех, разумеется, какие-то документы при себе были, но самые разнородные, а у меня было затрепанное редакторское удостоверение — правда с фотографией и печатью. Проверяющий брезгливо взял его двумя пальцами, протянул тому, в очках.

Тот мельком взглянул на фотографию, негромко спросил:

— Какой округ?

— Юго-Западный, — сказала я и сама поморщилась от заискивающих интонаций своего голоса.

— Ладно, — ответил он. — Пока не надо.

И возвращает мне удостоверение.

А вот у Герки отобрали пропуск, что выдал комендант Лазурного вместе с мандатом, предписывающим оказывать нам всяческое содействие.

Документы — те, что отобрали, — не все, потому что некоторым их бумаги отдали обратно, — один из ребят собрал в стопку и унес. Этот, их главный, вышел за ним. Второй остался.

Они продержали нас так, у стенки, еще с час, правда, разрешили сесть на пол. За моей спиной кто-то тихонько плакал, даже не плакал, так, поскуливал.

Потом оба они вернулись. Нас опять подняли, и человек в очках сказал:

— В ходе последних боевых действий коррумпированная администрация округа взяла в плен группу наших товарищей. В связи с этим мы провели ответную операцию по захвату заложников. Если на протяжении установленного нами срока наши люди нам не будут возвращены, все заложники будут расстреляны. Для начала — выборочно. Наш комитет...

О, Господи, еще какой-то комитет. Он говорил так гладко, так спокойно, что я никак, не могла увязать его тон со смыслом сказанного. Они что же, и вправду будут нас убивать? Выборочно?

— Для начала — каждого десятого...

И тут только я поняла, что он собирается делать это сейчас. Вошли еще двое, с автоматами, он отошел к ним и, повинуясь его негромким распоряжениям, они вывели вперед несколько человек. Поначалу я не испытывала ничего, кроме постыдного облегчения, что эта участь меня миновала. Потом я увидела, что среди них Герка. Мне стало так страшно, что окружающий мир сузился в одну слепящую точку. Я Герку совсем не знала до этой поездки, и мы не очень-то ладили в пути и не слишком-то сблизились за все это время. Но он шел с нами, а сейчас мы ничего не могли сделать. Никто ничего не мог сделать.

Все это было особенно пакостно, потому что наряду с чувством омерзения, гадливости по отношению к себе, я испытывала животный страх. Там, помимо Герки, стояли еще четыре смертника, но это как-то в тот миг вылетело у меня из головы — и от того мне было еще хуже.

Тут я услышала свой собственный голос — дрожащий и до тошноты перепуганный.

— Оставьте его. Он же из Юго-Западного округа. Он тут вообще ни при чем.

Никто не ответил, но один из парней молча ткнул меня прикладом в солнечное сплетение. У меня на миг перехватило дыхание, и я отшатнулась к стене. Потом опять повернулась к тому, в очках.

— Это же гражданское население, — говорю. — Они-то уж совсем ни при чем. Да что же вы тут вытворяете? Вы что, не можете улаживать свои дрязги между собой?

Он пожал плечами и почти любезно ответил:

— Это показательная акция.

К этому времени люди уже опомнились, и поднялся шум. Плач, крики... Кто-то бросился на часового, и ребята пошли наводить порядок, колотя прикладами на все стороны. То ли я тоже попыталась броситься на него, то ли мне это померещилось, и я просто подвернулась под руку, но часовой опять въехал мне прикладом, только на этот раз гораздо сильнее, так, что я молча согнулась пополам и вырубилась. При этом даже с каким-то странным внутренним облегчением, потому что это снимало с меня ответственность за все происходящее. Я вроде бы слышала, как Томас что-то говорит, но потом накатила тьма, и я даже не видела, как их увели.

Очнулась я уже на полу — вернее, на одном из спортивных матов. Под головой у меня лежала свернутая куртка, отчего голова болеть не перестала. Ощупав себя, я поняла, что она перетянута какой-то тряпкой, и тряпка эта уже промокла. Пальцы, когда я на них посмотрела, тоже были в крови. Здорово он меня двинул.

— Ну что, пришла в себя? — негромко спросил Томас.

— Иди к черту, — говорю.

— Я не смог его отбить. Пытался, но не смог.

Если бы я заплакала, мне стало бы легче, но плакать я уже давно разучилась, а проклятая голова адски болела при каждом движении. В убранных решетками окнах стаяли лиловые сумерки и качались голые ветки деревьев. Под потолком горела тусклая лампочка в белом плафоне. Плафон был разбит. Я повернулась лицом вниз и опять вырубилась.

Через какое-то время Томас тронул меня за плечо. Теперь я смогла сесть. Свет они выключили, только из окна на пол падали какие-то блики. Часовых не было — похоже, они просто заперли входные двери и оставили открытой только нижнюю часть этажа со спортзалом. Может, они были там, за дверью... Как ни странно, почти все в зале спали, раскинувшись на матах. А может, и не странно — как еще защититься от этого ужаса?

Наш матрац лежал у боковой стены, с самого краю.

— Послушай, — сказал Томас, — в мужском сортире окно тоже забрано решеткой. А в женском?

— Вроде нет. Но оно высоко. Под потолком.

— А ты стремянку не заметила? Она в проходе стоит.

— Хочешь попробовать через это окошко вылезти? Не знаю...

— Понимаешь, — говорит, — нас ведь иначе тут убьют. И меня, похоже, первого. Я ему не понравился. Как твоя голова?

— Болит.

— Сейчас ты встанешь и выйдешь, — говорит, — закроешься в кабинке, которая ближе к этому окну. А я бужу Игоря, и мы с ним туда подходим. По очереди. Берем стремянку...

— Ладно, — сказала я. — Поняла. Только ведь нас всех ухлопают, Томас. В парке у него наверняка ночью часовые ходят.

— Знаешь, — ответил Томас, — у меня такое ощущение, что утром нас всех ухлопают. Никто никаких пленных не выпустит.

Я сделала, как он велел, не потому, что считала, что он придумал что-то уж такое потрясающее, а потому, что у меня так болела голова, что я не в силах была с ним пререкаться. Я вообще плохо соображала. В том коридоре, где стояла стремянка, свет почему-то горел, а в сортире — нет. На окошке, действительно, решетки не было. Оно было узким, но пролезть, по-моему, можно. Другое дело, неизвестно, что там — с той стороны...

Когда я услышала шаги, то высунулась из своего дурацкого укрытия. Это действительно был Томас. Он остановился перед стремянкой, скинул куртку...

— Давай, — говорит, — взяли...

Я подошла, чтобы подхватить стремянку так, чтобы она не загремела ненароком, и уже протянула к ней руку, но тут остановилась. В таких случаях говорится — как молнией пораженная... не знаю, что это значит...

Осталось у меня от детства одно из самых страшных и нелепых воспоминаний, которое я до сих пор не знаю, как объяснить. Однажды, уже засыпая и кинув сонный взгляд на подоконник напротив кровати и на стоящие на нем уютные и безопасные горшки с цветами, я увидела, что привычный порядок вещей нарушился. По одному из стеблей что-то ползло. Оно было расплывчатое, желтоватое, величиной с мой кулак и пульсирующими толчками продвигалось к верхушке стебля. Оно было омерзительное, это нечто, оно находилось там, где ему не положено было быть — в нормальном, разумно устроенном мире, и расположилось там по-хозяйски, нарушая все мои так старательно выстроенные представления о мироустройстве. И тогда я заорала, содрогаясь от омерзения и ужаса. Когда на мой крик прибежали перепуганные взрослые, на цветке этом уже ничего не было. Естественно.

Если бы у меня не так болела голова, я бы могла сообразить и раньше.

Когда нас обстреляли, ему задело плечо. Не пулей, а обломком, отскочившим от борта грузовика. Так что куртка у него была здорово разорвана и рубашка тоже. Крови на рубашке не было.

— Покажи, куда тебе там попали, — говорю. — Ты, сука.

Он рассеянно сказал:

— Потом. — Как будто это совсем не имело значения.

— Нет, — говорю, — сейчас. Ты куда нас затащил, ты, паскуда? Что все это значит?

— Ох, Господи, — говорит он. — Какая сейчас разница, что все это значит? Даю тебе слово, как только выберемся отсюда, я тебе все объясню.

— Ты мне за все это ответишь, — говорю. — За весь этот цирк, который вы тут с нами устроили.

— Отвечу, отвечу. — Он устало махнул рукой. — Только замолчи, пожалуйста. Игорь сейчас подойдет — что мне тут с вами делать?

Вот это до меня уже дошло. Если мы устроим тут, перед сортиром, препирательство в коридоре, рано или поздно кто-нибудь проснется, привлеченный шумом, и никаких шансов у нас уже не будет. Мы действительно погибнем.

— Ладно, — сказала я. — Потом разберемся. Бери лестницу.

Мы подтащили стремянку к окошку, и тут как раз появился Игорь. Он щурился, точно сова, которую вытащили на свет.

— Я пойду первым, — сказал Томас. — Ритка, ты потом. Потом Игорь. Только быстрее.

— Как я оттуда вылезу? — говорит Игорь. — Там, похоже, довольно высоко...

— Ничего. Вылезешь.

Он почти бесшумно высадил стекло, которое я приняла и осторожно поставила в угол, чтобы оно не разбилось, подхватил свою куртку и довольно ловко протиснулся в отверстие. Я полезла за ним, и у меня это получилось далеко не так быстро. Во-первых, в куртке я бы туда не пролезла. Поэтому мне пришлось стащить ее и вытолкнуть. Во-вторых, я полезла в окошко на спине и ногами вперед, и мне пришлось переворачиваться на живот, чтобы повиснуть на вытянутых руках перед тем, как спрыгнуть. Пока я проделала все эти манипуляции, прошло какое-то время.

Снаружи было темно, как не знаю где. И, когда я приземлилась в кусты — довольно неудачно, — мне потребовалось оклематься, чтобы понять, что рядом со мной идет какая-то возня. Удары, глухой звук, словно на землю шлепнулось что-то тяжелое. Игорь в это время уже вылезал из окошка — мне было отлично его видно даже в темноте, потому что он был в светлом свитере. Он как раз припал к благословенной земле — и тут из-за кустов вылез Томас.

— Все в порядке? — спросил он.

— Не знаю. А что это было?

— Часовой, — неохотно ответил он. — Он как раз обходил вокруг дома, и твоя куртка свалилась ему прямо под ноги. Он там... лежит...

— Убираться отсюда надо поскорее, — сказал Игорь.

— Погоди... — Я поглядела на него. Его свитер чуть не светился в этой темноте. — А где твоя куртка?

— Там... — Он растерянно пожал плечами.

— Томас... Этот часовой...

— Будем надеяться, они не сразу его найдут, — ответил он.

— Да нет, — говорю, — не в этом дело. Его надо обыскать, к сожалению. Игорю нельзя так идти — ему нужно что-то надеть, и потом — мы ведь с пустыми руками. Ни оружия, ничего...

— Ладно, — ответил он, — пошли.

— Вы что, с ума посходили? — возмущенно прошипел Игорь.

— Ох, — говорю, — да стань ты хоть за дерево, Бога ради! Тебя же так видно!

Томас опять углубился в заросли, и я почти потеряла его из виду, так что чуть не наткнулась на тело, когда подошла поближе.

Он был еще теплый. Одет он был в шинель из жесткого сукна, и при нем был автомат, нож и фляга на поясе. Все это нам пришлось с него снять... омерзительно. С Томасом я практически не разговаривала. Когда мы вернулись и он протянул шинель Игорю, тот совершенно неожиданно уперся и отказался ее одевать. Я прикрикнула на него — так резко, что сама удивилась. Во мне накопилось столько бессильной ярости, что она просто требовала разрядки — досталось, как всегда бывает в таких случаях, самому беззащитному.

В конце концов, он эту шинель надел.

Томас забрал автомат, я — все остальное, и мы быстро двинулись к ограде через кустарник и вывернутые древесные корни. Он шел первым — я уже поняла, что он здорово видит в темноте, гораздо лучше меня, а об Игоре и говорить нечего, потому что очки свои он разбил еще в самом начале пути. Поэтому я просто старалась повторять его движения и производить при этом как можно меньше шума. Ограда была чисто условной — такие железные палки, спаянные поперечными перекладинами, через которые, в принципе, достаточно удобно перелазить. Она не охранялась. Похоже, Томас наткнулся на единственного часового, который обходил участок, а все остальные (если не считать патруля на воротах, который, наверняка, дежурил ночью точно так же, как и днем) обосновались в одном из корпусов — я видела, как за темными ветками где-то далеко светилось окно. Так что перелезли мы сравнительно легко.

Там, за оградой, лежала каменная осыпь, и Томас погнал нас по ней. Я пошла без пререканий — хуже нет, когда в пиковой ситуации у каждого появляется свое мнение по всякому поводу, а он, действительно, лучше меня соображал, что тут делалось.

Было по-прежнему темно, рассвет, похоже, наступать так и не собирался — и впервые я была рада темноте. Мы карабкались по скользким камням, и голова у меня опять начала болеть, словно при каждом движении в ней что-то разрывалось. Мне вообще было тошно. Так мы тащились час или два, при этом Игорь два раза падал, а я не упала ни разу, но потянула щиколотку из-за того, что попала ногой в какую-то щель между камнями. Наконец, начало светать, и Томас сказал, чтобы мы прибавили шагу, потому что скоро поднимется туман и идти будет труднее. Мы прибавили — уже было видно, куда ступать, и в результате стало понятно, что склон, по которому мы лезем вверх, и который порос каким-то мерзким колючим кустарником, забирает все круче. Шагала я чисто механически — начиная со вчерашнего дня, события разворачивались настолько дико, что мозг отказывался их воспринимать. Наконец все вокруг и вправду заволокло непроглядным туманом, и идти стало невозможно. Томас отыскал какую-то щель между глыбами — достаточно большую, чтобы в нее можно было забиться, и наполовину скрытую этим колючим кустарником. Я раскрутила пробку у фляги, которая все это время колотила меня по бедру в одну и ту же точку. В ней оказался достаточно мерзкий самогон. Он отдавал керосином, но ничего, пить можно. Я глотнула, передала флягу Игорю и достала из кармана два сухаря, которые нашла у часового.

— Тебе нужно? — спрашиваю Томаса.

— Нет.

Я отдала один сухарь Игорю, а второй начала грызть сама. Сухарь, как и спиртное, тоже чем-то припахивал — то ли мышами, то ли плесенью. Я жевала его и гадала, что с нами будет дальше. Как идти? Игоря я знала в основном по работе, но понимала его неплохо, потому что он был вроде меня — больше трус, чем храбрец, и больше рефлексирующий невротик, чем человек действия. Но именно поэтому я и не знала, как он себя поведет — тут и про себя-то ничего не знаешь.

Наконец, я отхлебнула еще глоток из фляги и сказала:

— А где все-таки пакет этот самый?

— Какая разница? — устало ответил Томас. — Я думаю, он пропал с остальными вещами. По-твоему, это важно?

— По-моему, уже нет.

И мы опять замолчали.

Следующий вопрос был уже абсолютно по другому поводу.

— Куда мы вообще идем?

— Когда выберемся отсюда, — говорит Томас, — или если выберемся, я попробую рассказать. А дальше решайте сами.

— О чем речь? — спрашивает Игорь.

— Не знаю, — говорю. — Пытаюсь выяснить, что нам дальше делать. Вообще-то, лучше, если решения принимать будет кто-нибудь один. Потому что иначе начнется разброд и неразбериха. Вот только я предпочла бы доверять тому, кто эти решения принимает.

— Я же сказал, — ответил Томас. — Я попробую вас вытащить. Все и так слишком плохо пошло. Слишком много всяких непредвиденных обстоятельств.

— Ну ладно, — говорю. — Дождемся решающего часа. Я, собственно, хотела просто знать, в какую сторону мы хоть приблизительно движемся.

— В горы.

— Почему не вниз?

— У них, видимо, посты на шоссе, — говорит Томас, — а в горах легче затеряться.

— Кто они вообще такие?

— Не знаю. Видимо, это и есть та банда, которая именует себя отрядами свободы, комитетом самообороны или чем-то в этом роде. Мне кажется, они контролируют предгорья. Может, и по ту сторону тоже.

— Тогда как же мы пройдем?

— Не знаю. Посмотрим.

— Если мы выскочим из этой дыры, — говорю, — и попадем в какое-нибудь относительно безопасное место, мы ОСТАНОВИМСЯ. И там разберемся. Я снимаю с себя все обязательства перед вашей лавочкой. Все.

— Как тебе угодно.

— Так все-таки, — говорит Игорь, — куда мы идем?

— Тут есть относительно безопасный перевал. Если мы через него пройдем, то выйдем в конце концов к шоссе. А там посмотрим. Там, с той стороны, течет река. Может, спустимся вниз вдоль русла. Здесь тоже где-то должна быть вода. Попробуем забрать левее. Там увидим, одним словом.

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю.

— В кабине, у водителя автобуса, висела карта. Старая карта, еще довоенная, но ведь реки текут по-прежнему...

— Сколько у нас времени? — спрашивает Игорь.

— Пока туман не разойдется? Ну, пара часов.

— Я посплю немного... Мне что-то паршиво.

Он завернулся в проклятую шинель и заснул. Я сидела и смотрела, как перед моим лицом на ветках кустарника конденсируется влага. Дальше ничего не разглядеть.

— Плохо то, что я его убил, — говорит Томас. — Нельзя мне было его убивать. Но он напоролся прямо на нас.

— Нельзя? Почему? И нам вы не дали оружия. Оставили без всякой защиты.

— Никто из нас не убивает. Понимаешь... Иначе — какая разница? Что иначе тут можно сделать?

— Откуда вы взялись? — спрашиваю.

— Мне трудно объяснить. Дело в том, что я и сам точно не знаю.

— Это еще почему?

— Потому что я — это одно, а те, кто за мной стоит, — совсем другое. Это совершенно разные вещи.

— Вот это номер! — говорю. — А кто они такие?

— Не знаю.

— Как такое может быть? На что хоть похожи?

— Не знаю.

— Тогда какого черта вы во все это дерьмо лезете? Ты сам откуда знаешь, что нужно делать?

— У нас есть инструкции. Программа.

— Весь ваш комитет?

— И этот. И еще многие другие. В других местах. Все это началось несколько лет назад. Мы очень тщательно готовились.

— Зачем все это?

— Пытаемся вас спасти, — сказал он.

— Томас, — говорю. — Тут, конечно, погано. Но я терпеть не могу, когда меня дурят. Пусть даже из каких-то высших целей.

— Никто не пытался тебя обмануть, — сказал он. — Рано или поздно ты все узнала бы. Понимаешь, просто есть критерии, по которым вас всех отбирали. Нужно было соответствовать целому ряду требований.

— Не знаю, что вы собирались с нами сделать. Но я больше не хочу, чтобы со мной что-то делали. Это слишком распространенный процесс...

Мы опять замолчали.

— Ну, хоть откуда они взялись? — опять спрашиваю.

— Не знаю. Во всяком случае, не помню. Должно быть, я никогда их не видел.

— Тогда, — говорю, — они вообще не похожи на людей. Ничем. Иначе не прислали бы вас.

— Тебе-то какая разница? — отвечает. — Ты же сама видишь, что тут делается. Сколько уже лет все это творится?

— Самые неприятности — года два. А до этого еще было как-то...

— И по нашим прогнозам будет еще хуже. По нашим прогнозам — это только начало кризиса. Мы пытаемся спасти хоть кого-то. Хоть что-то.

— И перегоняете всех в одно и то же место под разными предлогами?

— Да. Только у нас несколько таких мест.

— Тебе что, кажется, я вам спасибо за это должна сказать?

— Да нет, — отвечает. — Я-то тут при чем?

— Пропадите вы пропадом...

Опять замолчали.

— Я вам не верю, — говорю. — Не потому даже, что подозреваю в каких-то коварных замыслах... просто не верю. Вы ведь все врете с самого начала!

— Твое право, — сказал он.

— Знаешь, — говорю, — меня по голове шарахнули, и я сейчас немного не в себе. Я склонна полагать, что мне все это мерещится. Поэтому я сейчас тоже посплю немного, а когда будет надо идти, ты меня разбудишь, ладно?

— Ладно. Договорились.

Я подтянула ноги так, чтобы хоть колени прятались под полами куртки, оперлась спиной о холодный камень и задремала. Я решила, что пока буду спать, все это в голове как-то утрясется, и когда проснусь, вообще выяснится, что все это мне приснилось. И то, что они сделали с Геркой, — тоже.

Но когда Томас разбудил меня, ничего в мире не изменилось — только туман поднялся выше, и теперь стали видны поросшие сухой травой и кустарником склоны. На кустах росли какие-то черные ягоды. Я отщипнула одну — она была высохшая, и в ней не было вообще никакого вкуса. Пить хотелось здорово.

— Если сейчас пойдем, — спрашиваю, — когда выйдем к речке?

— Через полчаса. Это небольшая речка. Ручеек.

— Тогда пошли, — говорю.

Игорь, кряхтя, поднялся.

— Нам нельзя задерживаться, — сказала я. — Иначе мы просто свалимся. Второй день ведь ничего не жрем.

— Да я ничего, — устало сказал он. — Пошли.

Теперь мы немного забрали влево и, действительно, вскоре услышали шум воды. Это был неширокий поток — не ручей, не речка, речушка, — но холодный и очень быстрый. Горная вода всегда очень чистая — такая чистая, что в ней никто не живет. Для жизни эта вода слишком правильная, слишком стерильная — без примесей, без грязи и потому — непереносима. Но зато пить ее можно спокойно.

Я вылила из фляги остатки спирта, выполоскала ее и налила воды.

— Нам нужно пересечь эту речку, — сказал Томас, — а вторая будет за перевалом.

— Как ты думаешь? — спрашиваю. — Мы оторвались?

— Они же ходят с той же скоростью, что и мы, — сказал он. — Тут можно только пешком. Разве что у них не один отряд, а несколько, и они ведут переговоры по рации. Тогда они могут известить свои патрули, если они вообще у них есть. А так — чего ради им за нами гнаться? Что мы вообще из себя представляем?

— Думаю, есть одна причина, — говорю.

— Если это какая-то незаконная группа, — говорит Игорь, — а власти округа так уж за ними охотятся, то где их основная база, должно быть, никому не известно. А то бы ее давно уже накрыли. А мы, выходит, знаем, где она.

— Точно.

— Уж наверняка рации у них есть, а может, и другая техника, — продолжал он, — и другие подразделения — тоже. Они вообще здорово хорошо оснащены, сволочи эти... Я посмотрел — все на них крепкое, новенькое...

— Тогда молите Бога, — говорит Томас, — чтобы у них не было вертолетов.

— А если мы пойдем только по ночам?

— Тогда потеряем все, что сейчас нагнали. — Он поднялся. — Пошли. Надо идти.

Туман, к сожалению, разошелся совсем. Небо над головой было сырое, холодное, но высокое, чистое небо. По серому фону ползли две тучки с рваными краями.

— Томас, — говорю, — нам надо где-нибудь раздобыть поесть. Мы ведь загнемся.

— Во-первых, я не хочу стрелять, — сказал он, — тут все очень далеко слышно. Во-вторых, не хочу разводить костер...

— Ты прав, — согласилась я, — это очень опасно. Но если ты хочешь, чтобы мы и дальше шли хотя бы такими темпами, все равно придется что-нибудь придумать.

— За перевалом есть какие-то деревни. Там можно что-то стащить, на худой конец.

— Так то за перевалом...

До этого я не чувствовала голода просто потому, что не до того было. А теперь у меня начали трястись руки.

— Хорошо. — Томас резко повернулся ко мне. — От меня-то ты чего хочешь? Предположим, я готов подстрелить все, что движется. Ну как, движется что-нибудь?

— Пока нет. — Я устала. Я просто устала.

И мы побрели дальше. Для того чтобы пересечь проклятую воду, пришлось стащить ботинки и закатать штаны — она была холодная, как смерть. На дне перекатывались острые камни — первые два шага я их еще чувствовала, а потом ступни онемели от холода.

Вся переправа заняла минут десять, но отняла много не столько сил, сколько тепла, которое нечем было возместить. Подъем становился все круче, это не было настоящим восхождением, потому что скалолазанье предполагает все-таки большую степень опасности. А тут нужно было опасаться подвернуть или сломать ногу — ну и все. Тут я кое-что вспомнила, догнала Томаса, который шел в нескольких шагах впереди, и спросила:

— А кстати, что с Кристиной? На самом деле?

— Да ничего, — ответил он. — Там с автоколонной ехал кое-кто из наших. Она уже, скорее всего, дома.

— Если вы так беспокоились о том, чтобы все были в безопасности, если так подстраховывали, то как вообще получилось, что мы сюда попали?

— Маршрут, по которому мы шли, — объяснил он, — а если бы нас тогда не обстреляли, то и ехали бы, — это, в принципе, проверенный маршрут. Он проходит всего через два округа, и в каждом у нас есть свои связи. Но то, что в примыкающем округе вспыхнет междоусобная война, — этого мы не ожидали. Таких данных у нас не было. И кто мог знать, что тот водитель с перепугу сюда заедет?

— Вы тоже не все можете! — сказала я чуть ли не торжествующе.

— Конечно, нет.

— А что случилось там, кстати, в том поселке? Чего он так испугался?

— Знаешь, — говорит, — меня самого это очень беспокоит. Потому что я понятия не имею.

— Так что же там все-таки могло произойти?

— Ведь я же сказал — не знаю.

Между камнями блестел лед. Тут вообще было холоднее, чем в предгорьях. На одном из склонов повис грязный снежный язык. Тут уже даже кусты практически не росли, потому что почва была уж очень скудной. Идти уже стало опасно — здоровые, острые глыбы и парочка-другая неприятных обрывов.

Томас шел впереди — легко, без напряжения, а мы тащились за ним. Я уже даже не ощущала ни неловкости, ни угрызений совести — просто старалась по возможности не падать.

— Послушай, — сказал Игорь тихо. — Погоди немного.

Я замедлила шаг. В результате мы тут же отстали.

— Ты знаешь, — говорит он. — Я подумал. Тут что-то неладно. Я ему не доверяю. Кто он такой?

Я вздохнула.

— Не знаю.

— Понимаешь, — говорит он, — я, наверное, идиот, но мне кажется, в нем есть что-то странное. Я иногда думаю, что он вообще не человек.

— Похоже на то...

— Что значит — похоже на то? Ты что-то знаешь? Откуда они вообще взялись? Что происходит?

— Говорит... нас спасают.

— Что-то не очень у них это пока получается.

— Да, — согласилась я, — не очень.

— Он — подсадная утка. Потому и пошел с нами.

— Ну да, — говорю, — я тоже так думаю. Вся эта организация. И, похоже, в дороге они нас опекают. Это они так устроили, что нас отпустил комендант Лазурного. А он нас всю дорогу пас. Обеспечивал безопасность. По возможности, конечно. А в результате мы все равно оказались в такой глубокой заднице, что он ничего не смог сделать.

— Почему?

— Почему не смог? Ты знаешь, я думаю, что они действительно пытаются сделать что-то мирно, что-то выправить. И действуют больше подкупом, или там, даже шантажом... угрозами. Но не силой. А тут они напоролись на силу. Вот и все.

— И ты хочешь с ним идти дальше, — угрюмо сказал он.

— Игорь, — отвечаю, — мы ведь сами не справимся.

— Справимся.

— Нет. Его ведь не даром отправили с нами. Его отправили нас охранять. А это значит — у него есть какие-то навыки. А у нас нет.

— А ты знаешь, куда он нас вообще ведет?

— Нет, — говорю. — Но ведь нам сейчас главное — отсюда выбраться. А там... да если мы окажемся в нормальном месте, я такое им устрою.

— Думаешь, сможешь от него потом отделаться?

— Господи, да мы же сами вольны выбирать, что нам делать дальше. Если останемся в живых.

— Вот увидишь, — сказал он угрюмо, — они нас уберут. Уничтожат. За то, что мы теперь знаем больше, чем надо.

— Что ты? — говорю. — Они же зачем-то все это затеяли. Они ведь гуманисты. Спасатели.

— Знаем мы таких гуманистов... Сейчас я с ним разберусь.

Я испугалась. Мы сейчас все передеремся, а тогда уж точно — конец.

— Оставь, — говорю. — Нашел время, ей-Богу.

— Он мне за все ответит.

— Он виноват в том, что нас сюда вытащил. А в том, что случилось с Геркой, он не виноват. Ты хочешь с него еще и за чужие грехи спросить? Ты пойми, — говорю, — нам ведь идти дальше. А что хорошего, если вы будете все время бросаться друг на друга? Мало того, Игорь, я ничего в таких вещах не понимаю, но мне кажется, что кто-то один должен командовать. А я на себя такой ответственности не возьму. И как нам выбраться отсюда — понятия не имею. Помолчи ты, Бога ради. Хотя бы пока вниз благополучно не спустимся.

— Ладно, — ответил он неохотно.

Мы так и брели, не слишком прибавив шагу, и молчали, потому что непонятно, о чем было говорить.

Неожиданно Томас, который по-прежнему шел впереди и, кажется, не испытывал никакой усталости, кинулся к трещине, в которой залегла глубокая тень, и заорал:

— Сюда! Скорее!

Мы побежали к нему. При этом Игорь, который бежал сзади, все время тихо чертыхался — у него были неудобные ботинки со скользкой подошвой.

— Что стряслось? — спросил он.

— Прячьтесь в тень. И побыстрее!

Мы только-только успели забиться в эту щель, как из-за склона выплыла черная точка. Она быстро увеличивалась в размерах, слишком быстро, — и мы увидели вертолет, который летел нам навстречу. Он пронесся прямо над нашими головами, правда, не слишком низко, но видно и слышно его было отлично — и направился в сторону базы.

— Похоже, нас все-таки ищут, — пробормотал Игорь.

— Скорее всего, это круговой облет, — сказал Томас. — Они нас не заметили. Подождем немного, на всякий случай.

— Тут очень холодно.

— Что поделать... они могут вернуться.

— И сколько так ждать?

— Полчаса... Час...

— За это время тень уйдет. Солнце подвинется.

— Ну, тогда и мы уйдем. Они же не будут все время летать именно над этим местом.

— И черт меня дернул, — говорю, — ввязаться в эту авантюру.

— А что бы иначе делала? — возразил Томас. — Ходила бы в эту свою редакцию, которая ничего не издает? Притворялась бы, что работаешь? Вы же ничего не делаете. Я имею в виду — вообще ничего.

— Как это ничего? Мы живем. По крайней мере, пытаемся выжить.

— Разве это занятие?

— Не знаю... — говорю. — Просто не думала об этом.

— Беда в том, — говорит Игорь, — что те, кто что-то делают, почему-то постоянно делают не то. Начинают что-то организовывать. Командуют. Стреляют.

— В том-то и дело, — говорит Томас. — Они делают не то, что надо.

— Не бывает — как надо. Просто — не бывает.

— Насколько я знаю всяческую эсхатологию, — говорю, — после того, как станет совсем уж круто, должно наступить царство вечного блаженства. Только вот я это запредельное состояние что-то плохо себе представляю.

— Ты что, дура? — отвечает Игорь. — Это же символика!

— Вот именно.

Дело в том, что, по моему мнению, жизнь — во всяком случае в теперешнем ее понимании — с миром вечного блаженства никак не сопрягается. А то, что нам в лучшем случае обещают, — какое-то совершенно другое состояние. Да и никакие религии, по-моему, и не обещают жизнь. Тогда — что?

При этом в голове у меня почему-то параллельно вертелся дурацкий стишок насчет того, что если вы утонете, то, естественно, ко дну прилипнете. Полежите-полежите, а потом — привыкнете.

Вот в том-то все и дело.

— Полчаса уже прошло, — говорю, — а час пройдет еще не скоро.

— Ладно, — ответил Томас, — пошли.

И мы пошли дальше.

Этот вертолет добавил нам хлопот, потому что теперь мы все время озирались и прислушивались, и дорогу старались выбирать поближе к возможным укрытиям. А дорога пошла поганая. Теперь нужно было очень внимательно смотреть, куда ставишь ногу, а слежавшийся меж камнями лед подтаял на солнце, и было очень скользко. Не мое любимое занятие, одним словом...

Беда в том, что я не гожусь для скалолазанья.

По очень простой причине — некоторые представители человечества открыто признаются в этой своей слабости, кое-кто не признается, у кого-то она выражена больше, у кого-то — меньше, но вообще-то, это извечный страх существ человеческой породы — о нем всегда вспоминают, когда профессионально или стихийно хотят показать нечто самое страшное, изначально отторгающее человека от себя.

Высота. Страх высоты.

Обрыв отталкивает, но одновременно и тянет к себе, к самому краю, именно потому, что обостренное страхом воображение слишком четко рисует возможную картину падения. Ты в таких деталях представляешь себе каждое движение, ведущее к смертному прыжку, сопротивление воздуха, холод и замирание сердца, что невольно тянет воспроизвести все это в действительности, чтобы наконец избавиться, переболев навсегда. Высота — это то, с чего нельзя не сорваться, от чего начинает потеть ладони, а сердце пропускает удар, и нога подкашиваются, и все это сопровождается такой остротой ощущений, что этот страх становится почти приятен.

К чему я это говорю?

Вообще-то, практически весь путь наш особой опасности не представлял. За исключением одного отрезка, который, видимо, у альпинистов имеет какое-то свое название. То ли скальная полка, то ли карниз. Может — ни то и ни другое, но чтобы пробраться по довольно узкому каменному излому, нужно было идти боком, прижавшись к скале, а в одном месте — перешагнуть через пустоту. Там, кстати, мог быть не такой уж высокий обрыв, и уж во всяком случае, не пропасть, но это не имело значения. Какая разница, с какой высоты падать на камни — с двадцати или двухсот метров?

Мне было настолько дурно, что я уже не соображала, что происходит вокруг, и плевать на всякие вертолеты. Я прижалась к скале, раскинув руки. Проклятый камень был у меня под щекой, под грудью, он был холодный и мокрый и весь растопырился какими-то выступами, точно пытался оттолкнуть меня. Я шла второй. Почему-то так уж повелось. Когда я увидела, что карниз, по которому я иду, обрывается и потом начинается снова, и мне придется как-то извернуться, чтобы через этот разрыв, через эту пустоту переступить, я просто застыла.

Томас, который шел первым — кстати, он перебрался через эту непроходимую дыру довольно легко, во всяком случае, я даже не успела заметить — как, поскольку слишком занята была тем, что разглядывала серо-розовый камень с очень близкого расстояния, — остановился и крикнул:

— Ну, что же ты?

Ему пришлось кричать потому, что дул довольно сильный ветер, но все равно казалось почему-то, что он не повышает голоса.

У меня не было сил даже повернуть к нему лицо.

— Я не могу, — сказала я. — Дальше не пойду. Все.

Я услышала, какая бездонная паника звучит у меня в голосе, и это испугало меня еще больше, словно страх сам себя подпитывал, как в кольцевом процессе.

Он, видимо, по голосу почувствовал, что я на пределе, потому что так же спокойно сказал:

— Осади назад.

— Что?

— Отодвинься. Освободи мне место.

Я попятилась. Это было еще хуже, потому что повернуть голову и посмотреть назад я не решилась, и я боялась врезаться в Игоря, который пробирался позади меня. Ему было еще хуже — у него была неудобная обувь, но держался он гораздо лучше меня. Во всяком случае — молча.

Я стояла, прижавшись к скале всем телом, так что начали трещать кости. Напряженные мышцы потихоньку стали отказывать — их сводило все сильнее, руки потеряли гибкость и были как доски. Томас опять перебрался через расщелину и вернулся на мой край карниза — это опять почему-то получилось у него очень легко, — и встал рядом, прижав меня к скале плечом и левой рукой.

— Спокойно, — сказал он мягко, — ты не упадешь.

— Я уже... падаю.

— Да нет же. Я тебя держу. Откинься чуть назад.

Я едва отлепилась от камня и уперлась ему в плечо. Оно было теплым и твердым.

— Видишь, я тебя держу. А теперь двигайся.

— Томас, я не смогу.

— Ты уже идешь. Можешь закрыть глаза, если хочешь.

Он вел меня так мягко, что я даже не заметила, как под ногой оказалась пустота. Расслабившиеся было мышцы вновь судорожно напряглись, но он подхватил меня и перебросил на противоположный край карниза. Тут было пошире. Я смогла чуть ослабить хватку и замерла, упершись в камень плечами и коленями.

— Все хорошо, — сказал он, — мы уже перебрались.

— Я думала...

— Это бывает, я знаю, — ответил он. — Ты можешь подвинуться? Игорю некуда стать.

— Подстрахуешь меня? — спросил Игорь у меня за спиной.

— Да. — Он легко обошел меня и вновь остановился у края расселины. Я, наконец, смогла повернуть голову и оглядеться. Мы миновали самый опасный участок пути. Дальше были каменистые насыпи, довольно скользкая тропка на верхней кромке ледника, но, по сравнению с тем местом, которое мы только что прошли, все это выглядело вполне терпимо. Небо здесь было почти синим, мягкие облака цеплялись за скальный хребет, внизу в ущелье, на льду залегли густые лиловые тени. В такие моменты, когда тебя отпускает страх, на миг с ним уходит и боль, и усталость, и голод — и наступает свобода. Свобода странная и призрачная, потому что невозможно существовать вне тела с его тревогами и недомоганиями, она ненадежна, как сон, как смерть, но чувство это настолько яркое, что из всего опыта тела и духа сильнее всего в память западает именно оно — надолго, пока память и личность сосуществуют вместе.

Днем вертолет больше не появился, а когда мы перевалили хребет и оказались на спуске, уже наступил вечер. На самом деле это была обжитая местность, перевал этот. Когда-то обжитая. Пока война и голод не погнали окрестных жителей вниз, в города; так что уже в сумерках мы натолкнулись на какие-то заброшенные строения. Это оказалась метеостанция — приборы за домом, на маленьком плато, проржавели и покосились на своих треногах, на шесте под слабым ветром покачивался флюгер. Обходить это так удачно подвернувшееся убежище стороной не было никакого смысла, тем более что там явно никого не было — дверь в домик метеорологов была выбита и зияла черной дырой. Невзирая на явную заброшенность, я надеялась, что все же удастся найти что-нибудь съестное в доме или на огороде. Особенно рассчитывать было не на что, но, посветив по всем закоулкам спичкой и опалив себе пальцы, я наткнулась в маленьком погребе на мешок, в котором гнили остатки картошки.

Это был царский подарок, и наконец мы все же развели костер — прямо на бетонном полу, в доме, пустив на растопку остатки мебели — к большому неудовольствию Томаса, который полагал, что от костра больше вреда, чем пользы. Наверное, правильно полагал... Печеная картошка без соли, да еще порченая, на вкус была бы совершенно омерзительна, если бы мы были способны обращать внимание на такие мелочи. При этом Томас все время орал на нас, чтобы мы ели поменьше, потому что боялся, что нам будет плохо, и, в конце концов, отогнал от этих уголий.

Тяжесть в желудке казалась скорее непривычной, чем приятной и, хотя еда, по идее, должна была бы прибавить сил, она лишь отняла последние. К ночи я уже не могла ни двигаться, ни соображать, и, когда Томас попытался обсудить с нами дальнейший маршрут, я лишь буркнула, чтобы он не тратил времени понапрасну.

Из того, что он говорил, я поняла лишь, что к завтрашнему вечеру мы должны будем выйти за пределы округа, но в это уже как-то слабо верилось.

Казалось, мы будем идти бесконечно. Тем более что пока вот так тащишься, думать о чем-то уже просто нет сил. А когда мы окажемся внизу, в относительной безопасности, поневоле придется осознавать, что произошло, и принимать какие-то решения. А что тут решать?

За окном, в котором все еще торчали осколки стекла, лежала абсолютная тьма, наверное, такая же, как до сотворения мира. Ни огонька, ни голоса. Просто темнота, которая превратила горы в такую же бесформенную материю, как нависшее над ними небо. Томас не хотел тут оставаться — он полагал, что, если нас начнут искать, то в первую очередь — в доме, и лучше подыскать себе какое-то другое укрытие, но сил выходить в эту черноту больше не было — казалось, она захлестнет тебя, как темная вода. И когда, уже засыпая на голом бетонном полу, я услышала очень далеко знакомый рокот — он ничего не значит в обычное достойное время, а сейчас казался таким чужеродным, почти пугающим — у меня уже не было сил пошевелиться...

...Где-то далеко, на юге, пролетал вертолет.

 

* * *

 

Утром, когда мы встали, то, — во всяком случае, мы с Игорем, — чувствовали себя получше. Это было кстати, потому что Томас, которого встревожил ночной облет, начал нас довольно энергично поторапливать. Ему не нравилась метеостанция, он считал, что жилые места, даже заброшенные, слишком опасны, потому что привлекают к себе внимание в первую очередь. В результате мы возобновили спуск еще до того, как начало светать по-настоящему.

Этот день как показалось мне, прошел легче, чем предыдущий — во-первых, мы все-таки спускались, а спуск всегда, каким бы трудным он ни был, отнимает сил меньше, чем подъем, а во-вторых, я прихватила с собой остатки картошки. Для того чтобы соорудить что-то вроде мешка, мне пришлось стащить рубашку и связать рукава узлом. Теперь бедная моя клетчатая рубашка напоминала неизвестно что, но жертва того стоила. Мы могли хотя бы поужинать.

Шли мы целый день, почти без остановок, но я уже так приноровилась к этому размеренному ритму, что спала на ходу. Я не слишком замечала, что делается вокруг и, случись что-то, вряд ли успела бы вернуться к действительности. Однако день этот выдался сравнительно спокойный, и единственной неприятностью оказалось то, что шли мы гораздо медленнее, чем рассчитывал Томас. Вот меня это как раз не удивило.

Место, где мы остановились вечером, уже было вполне уютным. Я имею в виду, что последнюю часть пути нам начали попадаться деревья — сосны и что-то лиственное. У этих на корявых ветках трепыхались остатки прошлогодней бурой листвы. Вертолет пролетал над нами два раза, но оба раза нам удавалось спрятаться, а на ночь мы устроились под деревьями. Тут уж было из чего сложить настоящий, хороший костер и погреться как следует — жаль только, что нельзя нам этого делать.

Усталость была такой застарелой, что, казалось, для того, чтобы как следует придти в себя, нужен, по крайней мере, год. Тем более что прийти в себя как следует мне, кажется, не удастся за всю оставшуюся жизнь. Но все же сегодня у меня наступило какое-то подобие просветления, потому что я наконец сообразила — лучше бы ночью кому-нибудь дежурить. Правда, когда я высказала эти соображения Томасу, он велел мне меньше беспокоиться. “Для того, чтобы тревожиться, найдется полно других причин”, — сказал он.

— Может, тебе все же нужно отдохнуть?

— Я как-нибудь устроюсь, — ответил он. — Не волнуйся.

Я уже не могу волноваться, — говорю. — Сил больше нет. Но подежурить могу.

— Ладно, — сказал он. — Я тебя разбужу, если что.

— Как ты думаешь, — неожиданно спросил Игорь, — а что мы будем делать, если вернемся домой?

— Не знаю... — говорю, — не знаю. А вообще — в каком смысле?

— Ты сможешь делать все то же самое? Как и раньше?

— Я была бы счастлива, — говорю. — Что, по-твоему, изменилось? Что с нами не так?

— Трудно объяснить, — говорит, — раз ты не понимаешь.

Скорее всего, для него многое изменилось потому, что он быстро взрослел. Он был в семье единственным ребенком и с готовностью принимал связанные с этим неудобства и привилегии. Теперь, отторгнутый от привычного властного тепла, он был вынужден разбираться с собой сам. А это — неблагодарное занятие.

Спи, — сказала я. — Это не нам решать. Тут от нас ничего не зависит. Это что-то совсем другое.

Он завозился, устраиваясь поудобнее, и тут же заснул. А я все продолжала сидеть, таращась в сумрак перед собой.

— Ну что, — спросил Томас, — перестала злиться?

Я вздохнула.

— Томас, да я не злюсь. Я просто не понимаю, зачем вам все это понадобилось.

— Может... все-таки, доберешься до места, посмотришь?

— Я туда не пойду.

— Почему? Не веришь мне? Не хочешь поверить?

— Я уже никому не верю.

Он прикрыл глаза. Даже сейчас, в сумерках, можно было различить, до чего у него измотанный вид. И это при том, что держался он гораздо лучше нас — можно было подумать, трудности пути для него мало что значат. Он, словно отвечая на мои мысли, сказал:

— Понимаешь... мне ведь тоже нелегко очень. Столько всего случилось. И даже если мы доберемся относительно благополучно... у меня все равно могут быть неприятности.

— Какие еще неприятности? Почему?

— Ладно, — говорит, — оставим это.

— Из-за того, что ты нас не довел? Или потому что мы вас раскололи?

— Зря я это затеял, — ответил он. — Но на самом деле... окажемся внизу — посмотрим. А сейчас, и правда, говорить не о чем. Спи.

Наверное, мне бы следовало постараться из него что-нибудь еще вытянуть, раз уж он так разговорился! Но мне действительно хотелось спать, а потом... я боялась. Боялась, что в результате узнаю что-нибудь такое, что мне совсем не понравится. И с этим придется жить дальше. Идти дальше.

 

* * *

 

Томас разбудил меня, тронув за плечо. Было холодное раннее утро — настолько холодное, что никакого тумана не было, и погода обещала быть ясной — как только рассветет совсем. Пока же местность, где мы разместились на ночлег, еле проглядывала в сумерках — мы разбили свою стоянку у небольшой скальной гряды, оставив за спиной каменные глыбы и две сосны, которые росли, уцепившись за эти глыбы корнями. Площадка, на которой мы, собственно, и ночевали, была не слишком просторной и резко переходила в крутой спуск — но не настолько крутой, чтобы по нему нельзя было до нас добраться. Там, внизу, тоже были россыпи камней, сосны, кустарник — и в этом кустарнике что-то шевелилось.

— Ч-шшш... — сказал Томас.

Я шепотом спросила:

— Что это там?

— Боевики, — ответил он тихо. — У них маскировочная форма. Похоже, нас разыскали все-таки.

Я должна была бы испугаться до смерти, но вместо этого почему-то почувствовала лишь навалившуюся чудовищную усталость. Даже шевельнуться сил не было.

— Все, — говорю.

— Я насчитал пятерых, — говорит он. — Все вооружены.

— Ну что ж, — сказала я, — пойдем.

— Ты что, — отвечает, — с ума сошла? Игорь!

— Я не сплю, — сказал Игорь. — Я слышу.

— Послушай, — говорит Томас. — Нам придется... вот эти два камня видишь?

— Ну?

— Если ты подберешься туда потихоньку и дашь несколько очередей из автомата... Главное — не подпускать их сюда. Держать на расстоянии.

— Ты что задумал? — спрашиваю.

— Попробую обойти их сзади.

— Все равно это безнадежно. Толку нет.

— Нас и так и так убьют, — говорит. — Попробовать можно.

— Ладно, — согласилась я, — тогда давай я пойду, что ли. Я хоть вижу получше. У него очки разбиты.

— Что ж... стрелять умеешь? — спрашивает.

— Да, — говорю, — дурацкое дело нехитрое.

— Тогда валяй.

— Прямо сейчас начинать?

— Да, — сказал он. — Тебе не обязательно стрелять метко. Просто не подпускай их сюда, вот и все.

Берет, значит, автомат, снимает его с предохранителя и отдает мне. Тяжелый, зараза. Я пригнулась за камнями. Оглядываться не стала, но боковым зрением проследила, что он ушел куда-то вбок. Там, за соснами, можно было относительно незаметно спуститься вниз — если уж очень постараться.

Теперь я могла неплохо их разглядеть — они были еще достаточно далеко и лезли наверх осторожно, но быстро. Я не стала ждать, что будет дальше, передернула затворную раму, просунула ствол в щель между двумя глыбами и дала очередь. Я даже не видела, куда я палю, потому что отдача сразу же развернула меня боком, а грохот после этой растянувшейся на века всеобъемлющей тишины показался таким невыносимым, что заставил плотно зажмуриться. По-моему, пострадал, в основном, кустарник, но они остановились. Всего на миг, потому что, похоже, были к этому готовы. Раздался сухой треск, и на меня сверху посыпалась каменная крошка.

— Эй! — сказал Игорь. Он незаметно подполз и устроился за камнем рядом со мной.

— Зачем я все это делаю, можешь объяснить?

— Да так, — сказал он, — из принципа.

— У меня нет принципов. Слушай, а сколько в магазине бывает патронов?

— Тридцать шесть, — ответил он.

— И запасного нет?

— Да нет вроде.

— Ладно, — говорю, — заткни уши.

Я, видимо, слишком промедлила, потому что они успели подойти поближе, и один из них швырнул гранату. Другое дело, что она разорвалась, не долетев до камней, за которыми мы укрывались, но грохот вокруг стоял такой, что я уже потеряла всякие представления о реальности. Я дала несколько отдельных выстрелов, потом еще одну короткую очередь, и тут они сообразили, что к чему, и я увидела, что двое отходят куда-то вбок. Скорее всего, они просто возьмут нас сверху, пока те, что остались, будут отвлекать наше внимание. С этими нам уж точно было не справиться, да и все это предприятие было заранее обречено на безвременную смерть. Мне хотелось уже только, чтобы все кончилось поскорей. Томаса нигде видно не было.

Они топтались внизу, а я все выжидала, потому что боялась стрелять почем зря. За стволами деревьев, за каменными глыбами ничего не разглядеть, а высовываться оттуда они не спешили. Потом еще один разрыв заставил меня зажмуриться, я поудобнее перехватила тяжелое оружие, но не выстрелила... потому что внизу вдруг сразу стало тихо. Слишком тихо. Минуту. Другую. Десять минут. За деревьями, за камнями никто не двигался.

— Слушай, — говорит Игорь. — Там что-то случилось.

— Не знаю, — сказала я шепотом, — подождем еще.

За это время — а вся перестрелка продолжалась на самом деле минут пять, не больше, ну и потом прошло минут пятнадцать, — небо посветлело, и я, наконец-то, могла видеть, что там делается внизу. Беда в том, что там вообще ничего не делалось. Потом я все-таки разглядела этот маскировочный комбинезон — человека в нем, он неподвижно лежал в кустах лицом вниз. Небо над ним, над горами, стало совсем зеленым, и в этом странном освещении, в этой режущей тишине все напоминало дурной сон, из которого никак не выберешься. А поскольку чувство опасности во сне притупляется или исчезает вообще, я сказала:

— Ладно. Пойду погляжу.

— Ты что, — говорит Игорь, — рехнулась?

— Подождем еще минут десять, и я пойду. А те, кто наверх ушел, — они где?

— Откуда я знаю? — говорит.

— Похоже, — сказала я, — все кончилось. Возьми автомат, ладно? — И встала с земли.

Каменные глыбы слабо поблескивали. Холодный зеленоватый свет заливал все вокруг. Ветки кустарника внизу были совсем неподвижны.

Тут я с удивлением обнаружила, что меня не держат ноги. Колени так дрожали, что спуститься по крутому склону как нормальная я не могла — пришлось сесть на задницу и съехать вниз. Оказавшись на сравнительно пологом участке, я поднялась, и, хватаясь за ветви, направилась к пятнистому комбинезону. Я все время ожидала выстрела — одного выстрела, и единственное, что я осознавала со всей отчетливостью, — что это произойдет очень быстро. Но никакого выстрела не последовало. Человек в форме лежал лицом вниз, примяв кустарник. По его спине расползалось влажное пятно, которое в этом странном, отливающем зеленью рассветном зареве казалось совсем темным. Уже стоя над ним, я оглянулась и увидела еще двоих — меж вывороченными корнями и влажными комьями земли. Они лежали и не двигались.

Вообще — никакого движения.

Я нашла его за большим камнем — тут было несколько таких камней, словно отколовшихся от утеса, — он сидел, прислонившись к нему спиной, лицо у него совершенно ничего не выражало. В руке зажат пистолет.

— Томас, — сказала я.

Он не ответил.

Но, похоже, он был жив. Просто не в себе. Когда я попыталась отобрать у него пистолет, он без сопротивления разжал пальцы. Те двое лежали рядом — так же неподвижно, уткнувшись лицом в сухую бурую траву, раскинув ноги в добротных армейских ботинках. Остальных я не увидела. Думаю, они тоже... были где-то неподалеку.

Сверху посыпались мелкие камешки и, откатившись, замерли у моих ног. Я вздрогнула, но это был всего лишь Игорь. Он медленно спускался по крутой осыпи, цепляясь за корни деревьев.

— Ну что там? — спросил он шепотом.

— Они все мертвы.

— Все?

— Да.

— А Томас?

— Он... я думаю, он не в себе.

— Он не ранен?

— Нет, — сказала я, — нет.

— Ты понимаешь, — он вздохнул, — нам бы нужно убираться отсюда. Ты сможешь его увести?

— Попробую. — Я наклонилась над Томасом, дотронулась до плеча. — Томас, пошли...

Он не отреагировал.

Я потянула его за руку. Он послушно поднялся и пошел за мной, но явно не отдавал себе отчета в том, что делает. Стоило мне остановиться, он остановился тоже.

— Игорь, — сказала я, — иди сюда. Помоги мне.

Я отвела их метров на пятьсот, подальше, в лощину и велела Игорю оставаться на месте.

— А если он уйдет? — говорит он.

— Он никуда не уйдет. Подожди здесь. Я сейчас.

Мне страшно было возвращаться — это было паршивое место, и теперь я осталась одна — совсем одна; тут только я поняла, насколько безопаснее чувствовала себя с Томасом, несмотря ни на что...

Отыскала я только тех, троих. Остальные, видимо, откатились глубже, в лощину. Я не стала их разыскивать. Не смогла. Но этих все-таки пришлось обобрать — я обшарила их карманы и полевые сумки, сложила в одну из них то, что могло пригодиться, подобрала отнятый у Томаса пистолет.

Вернувшись, я увидела, что за время моего отсутствия ничего не изменилось.

— Он так и не пришел в себя, — сказал Игорь. — Я не знаю...

— Оправится ли он вообще?

— Да.

— Все равно. Ты прав. Нужно уходить отсюда.

Он устало поднялся.

— Черт. Сил больше нет. Мы уже столько времени по-настоящему не отдыхали.

— Я знаю... что поделаешь.

Я наклонилась над Томасом. Он по-прежнему не двигался, ни на что не обращал внимания, но, когда я потянула его за собой, поднялся и пошел следом.

Мы начали спускаться, очень медленно, обходя каждый корень, каждую выбоину в земле.

— Что с ним? — спросил Игорь.

— Не знаю.

— Думаю, это оттого, что ему пришлось... защищать нас. Шок... Если, ты говоришь, они не убивают. Вообще, в принципе.

Я вздохнула.

— Да, похоже на то. Замечательно. Дальше-то как?

— Ты хоть знаешь, куда мы идем?

Я неуверенно сказала:

— Вниз.

— Тут где-то должна быть река. Может, лучше выйти к ней?

— Не знаю, безопасно ли это. Мне кажется, у реки всегда больше шансов наткнуться на кого-то. А я взяла у них фляги с водой.

— Ты действительно думаешь, что мы можем еще на кого-то натолкнуться?

— Запросто.

Здесь ступать уже было не так больно, земля под ногами мягко пружинила, но идти все равно было трудно, потому что мы постоянно натыкались на груды валежника, приходилось обходить поваленные стволы деревьев, нас все время отжимало вниз и влево — уж не знаю, куда мы на самом деле двигались. Где-то к полудню остановились передохнуть и поесть то, что я отыскала в сумках у тех, убитых... Томас вел себя все так же — никак. Паршиво...

Я нашла какую-то яму, перегороженную упавшим деревом, и мы забились под него, чтобы передохнуть. Мне, кажется, удалось даже заснуть — часа на два. Часы у меня давно уже остановились — просто потому, что я забыла их завести — не до того было, но, когда мы выбрались наружу, солнце заметно отодвинулось к западу; тени удлинились, стало холодно.

А потом мы шли, пока совсем не стемнело, и я чувствовала себя совсем беспомощной. Ну что мы будем делать, если натолкнемся на кого-то... как отыщем дорогу... Правда, может, мы уже вышли в относительно безопасную зону, которую контролирует администрация округа. А может, вообще пересекли границу этого округа... Томас говорил что-то...

Ночью было еще хуже. Холод и страх — не те вещи, к которым можно привыкнуть. Я так и не могла заснуть, вздергиваясь каждый раз, когда поблизости трещала ветка или шуршала сухая листва кустарника. От земли тянуло холодом, как я ни старалась подгребать под себя побольше палой листвы. Такие ночи тянутся бесконечно, и начинает казаться, что самое важное — это суметь дождаться рассвета.

Утро, впрочем, особого облегчения не принесло. Оно тоже оказалось каким-то пустым и холодным — до того холодным, что двигаться было так же невыносимо, как и оставаться на месте. Невозможно было заставить себя встать и идти дальше — и зачем это в былые благополучные времена люди добровольно взваливали на себя всякие испытания, добровольно голодали и мерзли, почему они так трогательно полагали, что трудности сплачивают, а человеческие отношения приобретают особую красоту... ага...

Игорь был в таком же гнусном состоянии, как и я сама, а Томас по-прежнему ничего не соображал. И, что самое неприятное, некому было решать, что делать дальше, куда двигаться. Игорь-то, по-моему, не слишком хотел взваливать эту ответственность на себя. Я тоже. Может, за все это время мы так привыкли к подчиненной роли, что уже не могли отказаться от нее? Теперь, когда я с радостью бы прислушалась к любому совету... я была все равно, что одна.

Костер развести я побоялась. Помню, как я раздражалась, когда Томас запрещал нам жечь костры, — потому что тогда ответственность лежала на нем, а я могла себе позволить злиться в свое удовольствие... но мы и теперь не могли попить горячего и отогреться. И все наши припасы, добытые мародерством, подходили к концу, а как перебиться дальше — неизвестно. И сколько нам еще осталось вот так идти... Бог его знает.

— Игорь, — говорю, — послушай... может... мы ведь так далеко не уйдем. Сам видишь. Может... пойдешь вперед? Тут уже, скорее всего, скоро должны попасться какие-то посты. Если на них натолкнешься, скажешь, где нас искать. Мы будем двигаться за тобой. Как ты думаешь?

Он устало вздохнул.

— Да нет, — говорит, — не стоит. Нам, конечно, с самого начала не везет, но что тут поделаешь? Не хочется мне, знаешь, идти одному.

Как быстро он вырос, думаю. Или, может, просто мы его воспринимали иначе, а он и не изменился совсем. На самом-то деле я даже обрадовалась, что он решил остаться. Хотя что он мог сделать, чем помочь? Никто не мог...

— Что ж, — говорю, — пошли.

И мы снова двинулись в путь. Самое смешное, что даже когда мы наконец вышли к шоссе, то пошли вдоль него, по насыпи, вместо того чтобы в свое удовольствие неторопливо вышагивать по гладкому гудрону. Но шоссе хорошо просматривалось, и я боялась, что, случись какая-то неприятность, мы не успеем с него убраться. Так прошли мы какое-то время, потом от шоссе отделилась разбитая грунтовая дорога, она вела в долину, по которой текла небольшая река, потом дорога перекинулась через воду, обернувшись мостом, и мы увидели деревушку. Она стояла под горой, прилепившись к искусственному озерку, — видимо, поблизости была электростанция. Раньше тут было много плотин — чуть не на каждой речушке. Они и сейчас кое-где остались.

Вид у деревушки был очень мирный, всего несколько домиков, но беленьких, аккуратных — богатый раньше был край.

— Ну что, — говорит Игорь, — может, сходим в гости?

Искушение было слишком велико. В конце концов, может, удалось бы наврать что-то вполне правдоподобное, или просто дождаться патрульных и благополучно сдаться им, пусть сами разбираются: не может быть, чтобы сюда никто никогда не заходил.

И тут я увидела овражек — рядом с нами, минутах в десяти ходьбы. Очень удобный овражек.

Это все и решило.

— Давай, — говорю, — я вас все-таки оставлю. Сгоняю туда, погляжу. А если все в порядке, то вернусь за вами.

Он пожал плечами.

— Как знаешь, конечно. Но, по-моему, зря. Что там, хуже, чем тут, по-твоему?

— Да нет, наверное, — неуверенно ответила я.

И все-таки я их оставила. Может, просто потому, что подсознательно хотела побыстрей добраться до нормального жилого места, а с ними пришлось бы идти дольше... или впрямь было неспокойно... не знаю. Для того чтобы спуститься в долину, пришлось сначала выбраться на дорогу, и я прошла этот отрезок пути чуть не бегом, до того было приятно чувствовать под ногой такую ровную, удобную поверхность, а потом перейти по мосту, страшновато нависавшему над речкой, которая здесь, в этом месте, прежде чем раскинуться мирным, добропорядочным озером, шумела и закручивалась водоворотами.

Но уже когда я подошла поближе, меня охватило странное чувство — знаете, как бывает, — словно я переживаю этот миг во второй раз; чувство это и само по себе неприятно, а сейчас оно окрашивалось чем-то еще... Что-то было не так.

Вокруг было очень тихо.

Я побоялась подойти по дороге, со стороны одной-единственной улочки, по обеим сторонам которой расположились добротные, с любовью отстроенные дома, каждый за своим забором, и свернула на задворки. Здесь буйно росла трава; сараи, дровяные склады, курятники — все было как положено, все нетронутое, дикий виноград полз по задней стене дома, оплетал перила балкона, за забором высились сухие стебли мальв с побуревшими прошлогодними цветами.

Никого.

Тут больше не было людей.

Не только людей — тут больше никого, ничего не было; никакой живности, даже птиц, яблоневый сад при дороге стоял бесшумный, точно призрак. Под ногами валялась сгнившая падалица. Мне стало очень страшно. Тут не было людей и все же было нечто — ощущение чужого присутствия, молчаливого, давящего. Пустота, воронка, неподвижный взгляд из того мира, где, кроме пустоты, ничего не бывает.

О, Господи!

Мне надо бы повернуться и со всех ног бежать отсюда, но что-то заставило меня пройти, медленно передвигая ноги, пробраться между деревьями, отбросить щеколду перекосившейся калитки и выйти по дорожке к дому. Ощущение тоски и холода между мирами не исчезло, но и не стало сильнее — я толкнула дверь, она отворилась сама по себе. Окна затянуты пыльными выгоревшими ситцевыми занавесками, половичок чуть сдвинут от порога, словно его оттолкнули ногой, на столе какая-то посуда... на стенке вырезанная из журнала репродукция. Девочка с персиками. Там, сбоку, была еще одна дверь, в другую комнату. Она не была открыта настежь, лишь приотворена. Оттуда тянулся липкий холодный ужас.

Там ворочалось и дышало что-то такое, что я развернулась, зацепилась ногой за проклятый половичок, меня бросило на дверной косяк, но я даже не почувствовала боли. Я бежала и бежала, и деревья, дома, мост через реку, река — все проносилось мимо, словно без моего участия. То, что поджидало меня там, в тишине, за дверью, было невыносимо, ему не было равных, ему не было названия, оно опустошало душу и выедало мозг, оно не знало жалости, ничего не знало...

...Оно не дало себе труда преследовать меня.

Не помню, как я оказалась в овраге. Я схватила Игоря за руку и начала орать — так орать, что у меня самой заложило уши. Какое-то время он это терпел, потом несколько раз сильно встряхнул меня за плечи.

— Заткнись! — сказал он. — Да заткнись же ты!

Я сразу замолчала, словно ждала, чтобы на меня прикрикнули. Теперь нас охватила давящая тишина — она заползала за шиворот и липла к спине, точно пластырь.

— Да что там такое? — спросил Игорь.

— Не... я не знаю. Помнишь то село, в которое мы тогда заехали? Тут то же самое. Только здесь это случилось давно. Но все равно — что-то осталось. Тут что-то очень страшное, Игорь. Я даже не могу этого объяснить.

— Никого нет?

— Ну... да.

— Они могли просто уйти отсюда.

— Да... наверное, могли.

Я не стала говорить ему, что уверена — никуда они не ушли. Я ничего не рассказала о той полуоткрытой двери. О том, что за ней было, или наоборот, чего не было. Потому что, если бы я попыталась это рассказать, то, наверное, не выдержала бы. Тронулась умом. А потом... Ведь они и вправду могли уйти куда-то. Сейчас так неспокойно...

— Все равно, — говорю, — пошли отсюда.

И почувствовала, как рука Томаса легла мне на плечо.

Возвращаться на дорогу мы не стали, а двинулись вниз по склону, напрямик, вдоль кромки леса, который неторопливо сползал с каменистого обрыва в долину. Трава тут уже была зеленая, мягкая.

Днем пришлось сделать остановку. Первые-то несколько часов я, подгоняемая страхом, шла, как заведенная, но потом, чем дальше мы отходили, тем меньше оставалось сил. Томас такой мертвой хваткой сжимал мне плечо, что, думаю, там уже был один сплошной синяк. Мы опустились в траву на небольшой поляне, края которой поросли зарослями ежевики. Тут было уже тепло, действительно, по-настоящему тепло; лучи солнца отвесно падали на изголодавшуюся землю сквозь прошлогоднюю жестяную листву дубняка, сквозь иголки сосен. Я кинула куртку на землю и растянулась на ней, бездумно наблюдая, как у моего лица прямо в небо уходят коленчатые стебли.

Если ни о чем не думать, то, можно сказать, я чувствовала себя хорошо.

— Ну ладно, — сказал Игорь, который сидел, прислонившись к стволу дерева и покусывая травинку, — куда мы вообще вышли?

А надо сказать, в направлениях я всегда путаюсь. Бывают люди, которые блестяще ориентируются в пространстве — солнце за спиной, север слева... точно — слева? Да, кажется, так... шестое чувство в порядке — и пошел... даже среди женщин такие попадаются.

— Не знаю, — ответила я. — Томас говорил что-то насчет того, что мы должны были сегодня к вечеру выйти к какому-то населенному пункту. Ну, где-то мы задержались, часов на восемь-десять, я думаю. Но идем мы, вроде, в правильном направлении. Значит, к ночи выйдем. Или, может, к утру. Я все время за ним слежу, за направлением.

— Уж не знаю, как ты следишь, — неожиданно сказал Томас, — но никуда мы к ночи не выйдем. Вы уже, по-моему, давно запутались.

До сих пор он не произнес ни слова, да я уже и не надеялась, что он придет в себя. Я исподтишка покосилась на него — он сидел, не шевелясь, но взгляд уже был осмысленным. Может, он выкарабкается все-таки?

Лучше, подумала я, делать вид, что вообще ничего не произошло, и особого шума по этому поводу не поднимать, поэтому сказала вполне обыденным и оттого довольно склочным тоном:

— А я что могу сделать? Я шла по солнцу. Я же помню, оно должно быть за спиной и по левую руку. — И я похлопала себя по руке для убедительности.

— Ты на какую руку сейчас показываешь? — поинтересовался он.

— Ах, ты...

— Ты что же, — удивленно сказал Игорь, — и в самом деле, перепутала?

— Да нет, — растерялась я, — это я сейчас перепутала. Я хочу сказать...

— Это немножко не то направление, — сказал Томас. — Поэтому, похоже, мы никуда к вечеру не выйдем. Хотя, постойте... — Он огляделся. — По-моему, километрах в восьми отсюда была турбаза. Она либо заброшена, либо там кто-то разместился. Можно посмотреть.

— Смотря кто разместился.

— Мы поглядим... подойдем к ней поближе — когда дождемся темноты.

— Это какие-то твои дружки, наверное, — сухо сказал Игорь.

Он покачал головой.

— Нет. Но я бы рискнул все-таки. Мне почему-то тут очень не нравится.

Я вспомнила пустую улицу, дверь в боковую комнату, девочку с персиками и с трудом справилась с приступом дурноты.

— Делай как знаешь, — ответила я.

И мне сразу стало легче.

 

* * *

 

Там действительно кто-то размещался. Окна светились, и я даже слышала, как оттуда льется тихая музыка — у кого-то был с собой магнитофон. Кто именно там находился, издали разглядеть нельзя было. К зданию вела извилистая подъездная дорога, по обочине поросшая кустарником, и Томас оставил нас там, не доходя до поворота, и велел ждать. Сидеть в полной темноте, глядя на далекие освещенные окна, и не знать, что там делается, было страсть как неприятно, а время все шло, и Игорь уже начал нервничать.

— Говорю тебе, он там столковался с кем-нибудь из своих. Это у них какая-то явка. Пошли отсюда.

Я немного подумала.

— Не-а. Это нелогично. Тогда бы он вернулся раньше. Чтобы не вызывать подозрений.

— Значит, его там взяли.

— Вот это может быть, — согласилась я. — Но в таком случае, наверное, стоит подождать еще.

— Будешь брать их штурмом? — спросил он ехидно.

— Ну что ты от меня хочешь? — уныло сказала я. — Куда мы сейчас пойдем? Погоди еще немного.

И тут из-за поворота раздался знакомый гул — такой знакомый, что я поначалу даже не обратила на него особого внимания. Потом дернулась и плотнее припала к земле. Шум мотора. Легковушка выпрыгнула на нас из темноты, проехала еще немного и затормозила, развернувшись чуть боком.

— Забирайтесь, — сказал Томас. — Надоело таскаться пешком.

— Как ты ее раздобыл? — спросила я, с наслаждением устраиваясь на мягком сиденье.

— Угнал, конечно, — ответил он. — Ну, держитесь.

И он погнал по серпантину с такой скоростью, что на поворотах я невольно зажмуривалась и втягивала голову в плечи. Я и не представляла себе, что можно вот так ехать и при этом оставаться в живых.

— Так у кого же все-таки ты ее спер? — спросил Игорь. — Кто там размещался?

— Знаешь, — ответил Томас, не оборачиваясь, — я даже не стал выяснять.

— А куда мы едем?

— Да так, — сказал он. — Вниз. Послушай, помолчи, пожалуйста. Я немножко занят.

Я и не заметила, как мы миновали заставу. Просто у обочины внезапно вырос силуэт какого-то строения, подсвеченный тусклыми огоньками, его тут же отнесло назад, в темноту, хлопнул одинокий выстрел, но мы уже были за поворотом, на виражах закладывало уши, сквозь приспущенное стекло внутрь врывался теплый, почти летний ветер.

— Томас, — слабо сказал Игорь. — Долго еще?

— Нет, — ответил он, — теперь уже недолго. Мы уже почти выехали на побережье.

— А там что?

— Там... должно быть...

— Останови машину, — вдруг сказал Игорь очень спокойно.

Он сидел на заднем сиденье, а я — на переднем, поэтому его не видела. Но что-то мне не понравилось, в его голосе. Я обернулась. Он держал в руке пистолет и целился Томасу в затылок.

— Ты что, — сказала я, — сдурел?

Он не обратил на меня никакого внимания.

— Я сказал, останови машину. Думаешь, ты выживешь, если пуля попадет тебе в голову, да еще с такого расстояния?

— Нет, конечно, — медленно ответил Томас, — но тогда ведь и вы разобьетесь.

— Делай, что говорят.

— Игорь, — пробормотала я, — может, хватит?

— Заткнись. И только попробуй мне помешать.

— Да не собираюсь я тебе мешать.

Он, похоже, тронулся. То есть, не то, чтобы тронулся, а просто весь кошмар пути сконцентрировался у него на Томасе. Может, действительно, остановиться — он рано или поздно придет в себя? Но тут мне пришла в голову мысль, что, если мы остановимся, его ничто не будет удерживать, и он действительно начнет стрелять. И я позорно замолчала.

— Ну, хорошо, — сказал наконец Томас. — Не маши своей пушкой, я уже останавливаюсь. Просто хочу найти место, где можно съехать с дороги.

Он сбавил скорость, и мы молча проехали еще минут пять, пока он не вывел машину на усыпанную гравием площадку над обрывом — такие иногда попадаются на горных дорогах.

— Выходи, — сказал Игорь. — Медленно.

Томас отворил дверцу и вылез. Держался он спокойно, даже лениво. Игорь тоже распахнул дверцу, но остался в машине. Я тоже вышла и обошла автомобиль вокруг, чтобы получше их видеть. Мы стояли на краю обрыва. За белыми столбиками ограждения внизу шумели деревья; оттуда же, снизу, с далекого моря дул ветер, принося теплый воздух, накатывающий, точно волны. Где-то вдали, на самой кромке ночи горели редкие огоньки. С ума все посходили.

— Ритка, — сказал Игорь, — отвали от него подальше.

Нет. Я лучше тут постою.

— Отойди, — сказал Томас, — ты же видишь.

— Ничего я не вижу.

Чтобы мягкий, спокойный, домашний Игорь угрожал мне пистолетом ни с того, ни с сего? Значит, мир рухнул.

— Пока ты был не в себе, — сказал Игорь, — я тебя не трогал. Но теперь, раз уж ты пришел в норму, ты мне за все ответишь. Вынь руки из карманов!

Томас неохотно вытащил руки и поднял их ладонями вверх.

А я все боялась, что если заговорю, то подтолкну Игоря к каким-то действиям, заставлю его принять решение, а назад уже пути не будет. Поэтому какое-то время я молчала, прикидывая, что бы такое сказать. На меня вдруг навалилась непомерная усталость — опять я была одна, совсем одна, и положиться было не на кого.

— Послушай, — говорит Томас, — ну что ты за меня взялся? Я же не враг вам. Я сделаю все, что ты скажешь.

— Я тебе не верю.

— Ну что я могу сделать, чтобы ты мне поверил?

— Все, что ты мог, ты уже сделал.

— Ну так, — говорит Томас, — чего ты еще от меня хочешь?

— Герка из-за тебя погиб. И Кристина, наверное, тоже.

— Кристина жива, — ответил Томас, — ручаться не могу, но думаю, что жива. Они, должно быть, благополучно добрались. А Герман... что ж, моя вина, наверное. Я должен был остановить грузовик тогда, раз уж шофер так перетрусил. Как угодно, но остановить. И дело тут не только в Герке. Думаю... они всех заложников застрелили, в конце концов.

— Почему ты валишь все на него одного, — наконец, вступилась я, — ни ты ничего не сделал, не пытался даже... ни я.

— Не в этом дело, — устало ответил Игорь. Стоять ему было тяжело, и он прислонился к капоту, но пистолет не опустил. — Я же не такой идиот, я же понимаю. Как мы вообще сюда попали — вот это пусть объяснит.

— Хорошо, — ответил Томас, — только что я могу объяснить? Главное вы и сами уже знаете. Частью догадались, частью узнали случайно. Все, что произошло, никто предусмотреть не мог, конечно. Предполагалось, что к этому времени мы уже должны были благополучно добраться до места, и там бы я вас оставил.

— Какого еще места?

— Там, на побережье. Отсюда до него еще часов пять на машине ехать.

— Кому мы понадобились? И зачем?

— Мне трудно это объяснить, — сказал он, — потому что полномочий таких мне, вроде, никто не давал, но, коротко говоря, по некоторым прогнозам тут скоро будет очень плохо. И есть некто... кто заинтересован в том, чтобы все это не зашло слишком далеко. Они пытаются... не то, чтобы наладить жизнь, — боюсь, это уже невозможно. Пытаются создать что-то новое. Но для этого нужны люди определенного склада, которые способны это новое принять. Мы их находим. Во всех крупных городах, повсюду, есть наши центры. И мы заранее прикидываем, кто нам нужен. Исходя из определенных критериев. И, если удается таких людей уговорить, — вывозим. Под разными предлогами, осторожно, небольшими группами. Иначе может начаться паника, мы только подтолкнем катастрофу. А это никому не нужно — ни нам, ни вам.

Он помолчал.

— Мы, правда, ничего плохого не хотим, — добавил мягко. — Никто вам не сделает ничего плохого.

— Кто вы такие?

Он задумался.

— Мы-то? Трудно сказать. Дело в том, что те, кто это все спланировал, сами появиться не могут. А кто-то должен все обеспечивать. Находить нужных людей. Собирать их. Переправлять. Поэтому... такие, как я. Беда только в том, что не всегда легко предугадать, как поведут себя люди. Как мы ни готовились, как ни старались. У нас все время накладка на накладке. Тебя я, например, проглядел.

— А то бы что? Обезвредил?

— Да нет. Просто отобрал бы пистолет. Ты бы и не заметил.

— Знаете, — говорю, — что-то мне не нравится, как мы разговариваем. Неуютно как-то. Но, Томас, в одном он прав. Никуда я не поеду. Я боюсь. Я домой хочу, Томас.

И тут, к собственному ужасу, я расплакалась. Думаю, это долго копилось — просто сил уже не достало терпеть.

— Ох, ну прекрати ты, в самом деле, — сказал Томас, — ну что мне теперь делать? Даже, предположим, мы и вернемся... Я совсем не уверен, что все останется, как было. И что вас оставят в покое... погибать вот так... Ведь там же уже невозможно жить — разруха, голод... особенно таким, как вы.

— Значит, тех, кто там остается, — говорю, — вы бросаете на произвол судьбы?

— Конечно, нет, — ответил он. — Игорь, может, ты все же уберешь эту штуку... Она меня раздражает немного. Как-то мы постараемся помочь. Ты же сама видела — склады эти. Часть автоколонн — из тех, что курсирует между городами, — тоже наша. Так что мы постараемся, чтобы до крайности все не дошло. Не в этом дело. Мало того, что мы, как выяснилось, не можем предсказать, как вы поведете себя в критической ситуации — и поодиночке, и всем скопом... появился еще один фактор.

— Ты о чем?

Он отвернулся, поглядел вниз, на глухую непроглядную землю, на кромку горизонта, которая четко вырисовывалась на фоне слабо светящегося неба.

— Я говорю, — сказал наконец он, — об этих пустых поселках. Я как-то... я правильно понял, что ты побывала в таком? А то я тогда ничего не соображал, понимаешь. Иначе не пустил бы.

Я утерла слезы и пришла в себя, потому что можно плакать, если то, что происходит, касается непосредственно тебя, но когда все вокруг вот так страшно и непонятно — уже нельзя.

— Томас, я тебя уже об этом спрашивала. Ты тогда сказал, что не знаешь. Может, хоть сейчас расскажешь, что это такое?

— Но я, правда, не знаю, — ответил он. — Какие-то сведения к нам поступали, но они были настолько сумбурными и непонятными, что мы до сих пор просто не знаем, как к этому относиться. Как включить в общую схему того, что здесь происходит. Это всегда бывает одинаково — небольшой поселок, городок. Сегодня там все нормально — в известных пределах, конечно; завтра уже — никого. Пусто. Мы посылали туда своих людей, но так ничего и не выяснили. Либо они возвращались ни с чем, либо пропадали просто. Но может случиться так, что нам придется очень сильно изменить свои планы, исходя из этого.

Игорь помолчал.

— Ладно, — сказал он наконец. — Стой, где стоишь. И не двигайся, пока мы не отъедем отсюда. Давай, Ритка, садись в машину.

— Нет, — ответила я, — хочешь, поезжай один. Я не поеду.

— Ты что? — пробормотал он. — С ума сошла? Почему?

— Не знаю, — говорю. — Честно — не знаю.

— Залезай в машину, идиотка, — заорал он. — Давай залазь, и поехали домой. Смерти, дура, захотела? Сама же тут рыдала!

Я только оглушенно помотала головой, потому что сама не очень соображала, что это на меня нашло.

— Поедешь, — сказал он, — или я застрелю его, ублюдка.

— Валяй, — говорит Томас.

— Игорь, — сказала я, — не нужно. Как тебе потом с этим? Оставь все как есть.

— Тогда полезай в машину!

— Я же сказала тебе — оставь нас в покое.

Он поднял пистолет — рука у него тряслась, а глаза были совсем безумные. И я поняла, что он все-таки выстрелит. Он и выстрелил, но пуля ушла в сторону, а он отбросил пистолет, словно тот жег ему руку.

— Идите к черту, сволочи! — И полез в машину.

Дверца хлопнула; он зажег фары, автомобиль загудел, развернулся и скрылся из виду. На умеренной скорости.

— Ладно, — сказал Томас, — пошли пешком. Куда торопиться?

— Сказано, я туда не пойду.

— Да, — ответил он, — я слышал. Что ж, если так, нам надо выйти к ближайшему посту. Документов у нас никаких, но, я думаю, оттуда удастся связаться с Комитетом. У них договоренность о содействии практически со всеми официальными властями.

— А потом?

— Отправят нас домой. Надеюсь, обойдемся без приключений. Хватит с меня.

— Что-то устала я очень.

— Ничего, — сказал он, — мы пойдем медленно.

— Ты говорил, у тебя могут быть неприятности.

— Может, и нет. Сейчас все очень быстро меняется. Может, за это время случилось что-то, из-за чего им придется поменять стратегию. И тебя, думаю, они беспокоить не станут. В конце концов... нам нужен кто-то отсюда. Кто-то, кто согласился бы нам помогать. Знать все и помогать. Сами мы, похоже, не справляемся.

Идти было темно, но спокойно. Ровная дорога шла под уклон, и торопиться было незачем. Мы шли так уже с час, когда вдали, откуда-то снизу раздался шум мотора. Он все приближался, надсадно гудя на поворотах, и, наконец, в лицо ударил свет фар.

— Черт с вами, — сказал Игорь. — Садитесь.

 

* * *

 

На побережье было тепло и сыро — туман сполз с вершин и уютно устроился меж залитых бетоном пустых эспланад набережной, меж покореженных павильонов, перетекал, проскальзывая сквозь пальцы молов. Море равномерно шуршало галечником — наступая, отступая... Оттуда, из тумана, резкими металлическими голосами вопили чайки.

Вчера на рассвете мы натолкнулись на пост и тут же сдались, поручив все переговоры Томасу. Не знаю, о чем они там разговаривали, но, видимо, все уладилось, потому что нас отвели в вагончик-времянку, который служил тут чем-то вроде караулки, накормили горячим и даже дали выспаться. Я спала почти сутки. Не осталось ни сил, ни любопытства, чтобы попытаться разузнать, что с нами собираются делать; отправят ли дальше своим ходом на украденной машине, или же мы формально уже находимся под арестом и ждем, пока нас не передадут из рук в руки каким-то другим властям... Не знаю. Постель внутри вагончика была отгорожена занавеской, на оконной раме натянулась свежая паутина. За окном, затянутым ржавой мелкой сеткой, стучал дождь. Я слышала его шум, когда просыпалась и когда засыпала — он был мягким, монотонным, успокаивающим. Уже к вечеру, когда наступили сумерки и дождь немного утих, я вышла посидеть на крыльце. Над ним нависал козырек, но оно все равно было мокрым. Рядом с вагончиком качались высохшие стебли полыни, асфальт пересекали слизистые дорожки, оставленные странствующими улитками. Тут было очень спокойно. И ни о чем не хотелось думать.

— Ты как? — спросил Томас. Он неслышно подошел и устроился на ступеньке повыше.

— Ничего, — не поворачивая головы, ответила я.

— Мне кажется, целых суток отдыха вполне достаточно. Завтра на рассвете выезжаем.

— Куда?

— Домой.

— Сами? Я имею в виду — нас просто отпустят и все?

— Зачем же им нас держать? Они за это время успели запросить на нас данные. Все подтвердилось.

— А... что с остальными заложниками, неизвестно?

— Их больше нет, — ответил он неохотно.

— Что же они... собираются вот так все и оставить?

— Нет. Теперь, когда им известно, где расположена база, думаю, они выбьют террористов оттуда. Если те не оставили ее и не перебрались куда-то еще. Но это уже нас не касается. Они сами разберутся.

— За наш счет, — сказала я горько. — Они всегда разбираются за наш счет.

Он не ответил. А мне стало неловко за свое нытье. Какого черта я жалуюсь? И тут мне плохо, и туда с ним я идти отказалась. Почему? Испугалась чего-то неведомого, к чему придется, ломая себя, приспосабливаться? Или того, что мне пытаются навязать какую-то стратегию поведения помимо моей воли? Так ведь тут меня тоже никто не о чем не спрашивает! Просто потому, что уже так заезжена, что не могу себе представить, что может быть иная жизнь, иной выход? Мне тут никогда не нравилось, это верно — всегда было не по себе, как это бывает с людьми моего склада, которые ждут от жизни чего-то чудесного, захватывающего и очень удивляются, когда она подсовывает им горечь, усталость и тоску, которые, собственно, и есть жизнь... и еще немножко надежды.

— Не жалеешь? — спрашиваю.

— О чем? — удивился Томас.

— Что не попадешь из-за нас, куда хотел?

Он лениво усмехнулся.

— Чего ради? Мне-то все равно пришлось бы вернуться. Там мне делать пока нечего. Хотя... знаешь, теперь я думаю, с самого начала задумано все было неправильно.

— А как правильно?

— Понятия не имею, — ответил он сердито.

Потом, не поднимая головы, сказал:

— Эй, ты чего там ходишь?

Я поглядела наверх. Это он Игоря окликнул. Тот, оказывается, все это время бродил где-то неподалеку вдоль низенького обрыва над времянкой. На голос он обернулся и довольно ловко съехал вниз по склону.

— Да так, — ответил он сухо. Он вообще в последнее время держался очень холодно. — Размяться решил.

— Не находился еще, — вяло отозвалась я.

Он вздохнул, подошел к крыльцу, но садиться не стал. Ходил взад-вперед по площадке перед вагончиком. Потом, на ходу, сказал:

— Долго вы тут сидеть собираетесь?

— Да нет, — говорю, — сыро.

— Да я не о том,— ответил он раздраженно. — Вы что, решили тут окопаться? Строить светлое будущее?

— Томас говорит, нам можно ехать. Хоть сейчас.

Он помялся. Что он, в самом деле? Чертил что-то по гравию носком своего разбитого ботинка, потом поднял голову. У него был совсем другой взгляд... жесткий. Я его вообще когда-нибудь знала, этого человека?

— Сколько, ты говорил, туда ехать?

— Отсюда? Ну, часа четыре, наверное, — отозвался Томас, — Может, немного меньше.

— Подбросишь меня.

Я тоже встала. Просто стояла, смотрела на него...

— Игорь, — говорю наконец, — может, не надо?

Ты боишься, — отвечает, — так это твое дело. А я насмотрелся тут. Хватит.

— Что ж, — говорит Томас, — наконец-то у вас появилась возможность выбирать. А это уже кое-что.

Я искоса поглядела на него и увидела, что он улыбается. У него была хорошая улыбка — беззащитная какая-то.

— Добился своего, — говорю.

Он только пожал плечами. И правда, при чем тут он...

— Ладно, — говорит, — раз так, поехали. А то я могу и передумать. Вы оба у меня уже вот где...

 

* * *

 

Это был просто еще один пост на дороге, стеклянная будка на обочине стояла пустая, но там был и патрульный — он стоял под дождем, неподвижный, темный, и я никак не могла рассмотреть его лица, потому что водяная пыль летела мне в глаза. Смеркалось, но у пропускного пункта было темно, никаких придорожных огней, никаких ориентиров, и только фары нашей машины выхватывали из клубящейся мглы сплошные нити льющейся с небес воды, да еще знак “проезд запрещен”, новенький, выкрашенный флюоресцентной краской. И, когда глаза мои привыкли к этой темноте, я поняла, что темно только здесь, на въезде в город, потому что там, дальше, низкие тучи были подсвечены мягким ровным огнем, сплошным огнем, нежным светом, льющимся откуда-то снизу, с земли.

— Когда же наш мир рухнул? — говорю. — Когда же его у нас отняли? Мы и не заметили.

— А если бы и заметили? — возразил Томас. — Что бы вы могли сделать? Что вы вообще сами можете сделать?

— Вы же не дали нам такой возможности, — говорю. — Может быть, со временем, когда-нибудь... А теперь уже поздно, наверное. Теперь все уже слишком намешано. Придется нам теперь и с вами учиться ладить как-то. А то нам своих забот было мало.

Дождь был не по-весеннему холодный, и дорога блестела в свете фар и отражала зарево, пылающее за шлагбаумом, и капли дождя на капоте дрожали и переливались, и маячила за водяной завесой черная фигура часового.

— А там что? — спрашивает Игорь. — Там, в городе?

— Люди, — говорит Томас. — Тебе они понравятся. Отовсюду, из разных мест. И ваши земляки — тоже. Кто-то уже там, а кто-то доберется чуть позже. Так что ты увидишь своих знакомых.

— А остальные? Так я и не буду знать, кто человек, а кто нет?

— А зачем тебе?

— Ну... — говорит он, — не знаю.

— Разберешься со временем, — говорит Томас. — Ну что? Пока?

— А мы еще увидимся?

— Надеюсь, да, — говорит Томас. — Мало ли как оно дальше обернется. Да и я рад буду с тобой повидаться, хоть ты и пистолетом в меня тыкал. Давай, поторапливайся. Надоело под дождем болтаться.

Игорь поднял воротник чужой шинели, шагнул прочь, обернулся ко мне.

— Может, — говорит, — все еще обойдется.

Шлагбаум поднялся, пропустил его, опустился. Дождь припустил еще сильнее, он плясал на мокром асфальте, и отражение мерцающего зарева разбивалось на тысячу осколков.

Томас обернулся ко мне.

— Ладно, — говорит, — как знать? Может, действительно все обойдется. Ну что, поехали домой?

И мы поехали домой.

 

АВТОР О СЕБЕ

 

Всерьез как-то скучно, но коротко: родилась в Калинине, но считаю себя одесситкой — там училась в школе и университете. Защитила кандидатскую диссертацию по специальности “биология моря”, работала в Норвегии, в Бергенском университете, занималась там лососевыми рыбами. На 35-м году жизни и вполне адекватной научной карьеры послала все на фиг и стала переводчиком фантастики. Переводила Кинга, Вэнса, Табба, Баркера (Клайва) и еще кучу всяких для журналов “Если” и “Сверхновая фантастика”. Параллельно писала эти повести. И романы — два НФ-романа ждут издателя. А заодно критиковала чужие — и в этом вполне преуспела. Поэтому известна больше как критик, чем как фантаст, впрочем, за повесть “Покрывало для Аваддона” номинирована на премию Аполлона Григорьева, лауреат всяческих сетевых конкурсов.

М. Галина, Москва

[X]