Книго
Михаил Грешнов. 
                        О чем говорят тюльпаны
   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "Фантастика-72".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 23 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------
   В Саянах я поднимался в горы один. Лучше, когда это делаешь  не  спеша,
никого не догоняешь, не ожидаешь. Мир кажется шире, и мыслям просторнее. Я
знал тропинку, по которой за час можно было подняться к  гольцам.  Сначала
меня провели по ней местные ребятишки, потом я ходил один и даже спускался
с гор ночью, запомнив между кустами и скалами  прихотливую  вязь  дорожки.
Это хорошо - оставаться на вершинах до звезд. И слушать тишину. И  видеть,
как загораются в вышине первые блестки. Звезды вспыхивают внезапно -  ярко
и торжествующе. Наверное, потому, что в эти минуты бывают к нам ближе.
   И еще хороши в Саянах цветы. Но это уже  сентиментальность.  Во  всяком
случае, я стараюсь никому ее не показывать. В горы я  поднимаюсь  один.  У
самых гольцов - луга: царство трав и цветов. Иногда  я  срываю  цветы.  Не
бездумно и не подряд. Ветка рододендрона  -  саган-далиня,  поместному,  -
пара жарков меня удовлетворяют вполне. Иногда я срываю  альпийский  мак  -
красный и желтый. Но это недолговечный цветок -  он  вянет  и  умирает  на
глазах. Мне его жалко.
   Прогулки в горы хороши еще тем, что дают простор воображению. Мечталось
о крыльях. Не о тех, на которые ставят винты и  турбины.  Это  буднично  и
привычно: при одном воспоминании о шуме и дрожи моторов холодеет спина.  И
не о птичьих крыльях, совершенных,  но  слабых,  которые  не  в  состоянии
унести далеко. Мечталось  о  крыльях  разума,  чтобы  облететь  планету  и
смахнуть с нее атомное и прочее зло. И чтобы крылья унесли к другим мирам,
красивым и добрым, - есть же такие миры! Мечталось о друзьях, которые есть
и еще будут в жизни, о красоте, о любви - мало ли о чем:  страна  мечтаний
необозрима.
   И наверное, из этой страны явился Бельский, Борис Андреевич.
   Так мне думается  теперь,  когда  я  вспоминаю  о  встрече.  Тогда  мне
казалось, что он явился некстати. Очень некстати. Я  прощался  с  Саянами.
Срок путевки закончился, в кармане у меня  был  билет  на  обратный  рейс.
Лечение на горном курорте мало  помогло  мне.  Больше,  наверное,  помогли
горный воздух и тишина. Предстояло возвращение в город,  в  лабораторию  с
колбами, реактивами, к неоконченной  диссертации  "О  химических  способах
борьбы с сорняками". Все это ждало меня  не  дальше  как  завтра.  А  пока
хотелось побыть одному на любимой поляне. Вполне естественное желание.  Но
оно было нарушено вторжением Бельского.
   Сначала я услышал  сопение,  бормотанье,  скрип  камней  под  подошвами
башмаков.  Потом  вполне  явственно  донесся  вопрос:   "О   чем   говорят
тюльпаны?.." Опять невнятное бормотание, и, наконец, из-за скалы показался
очень высокий, очень сутулый и очень тощий старик в широкополой  шляпе,  в
очках, в ковбойской рубахе в клетку  и  с  фотоаппаратом  на  ремне  через
плечо. "Турист, - подумал я. - Странно, за весь сезон я не встречал  здесь
туристов... А сейчас встретил". Старик шел по тропинке ко мне, и, конечно,
сейчас состоится разговор, - пустейший разговор,  который  обычно  заводят
туристы, - о местности, о погоде, о натертых мозолях, о  тушенке,  которую
трудно достать и которая так необходима на ужин. Мой последний вечер будет
испорчен. Я даже вздохнул - так мне  не  хотелось,  чтобы  вечер  оказался
испорченным.
   - Тут уже кто-то есть, - сказал  старик,  заметив  меня.  -  Право  же,
человек, - продолжал он. - Курортник. Интеллигент...
   Знакомство не обещало ничего доброго. Но у меня мелькнула мысль:  вдруг
старик  пройдет  мимо?  Ах,  как  я  хотел  этого!  Но,  увы,  надежда  не
оправдалась. Старик замедлил шаги. Несомненно, он хотел остаться со мною.
   Больше - он опустился рядом на камень.
   - Рододендрон, маки, - сказал он, взглянув на цветы у меня в  руках.  -
Денеб и Алголь... Удачное сочетание. Вы их слышите?..
   - Кого слышу? - спросил я.
   - Цветы, - ответил старик.
   - Как можно слышать цветы? - спросил я.
   Старик не ответил. Он сидел сгорбившись, опустив  руки  между  коленей.
Пальцы его были сцеплены так, что костяшки побелели от напряжения.  Взгляд
старика упирался в землю, в  нем  тоже  чувствовалась  напряженность,  как
будто бы человек был занят очень серьезной мыслью или решал задачу.
   - О чем говорят тюльпаны? - спросил он, не разжимая пальцев и  все  так
же сосредоточенно глядя в землю.
   "У него навязчивая идея, - подумал я, - еще чего не хватало!.." Но лицо
у старика было добрым, светлые близорукие глаза излучали доверие.
   - Меня зовут Борис Андреевич Бельский, - сказал он. - Я сегодня приехал
из Южного Казахстана. Ездил смотреть тюльпаны...
   "Ботаник", - решил я.
   - Какое чудо эти тюльпаны! - продолжал  он.  -  Миллионы  тюльпанов.  И
какая загадка!..
   - Простите, - сказал я, - для меня здесь что-то неясно...
   Для меня ничего не было ясно - ни разговор, начатый Бельским,  ни  цель
разговора. Но человек обращался ко мне, молчать было  нельзя,  отсюда  это
компромиссное "что-то". Ничего я в разговоре не понимал.
   - Так вы их не слышите? - кивнул он на ветку саган-далиня и маки.
   - Нет, не слышу, - признался я.
   - Как жаль! - воскликнул Бельский. - Мне показалось, что вы их слушаете
и я не один!..
   Он поглядел на меня долгим взглядом.
   - Ни одного человека, - сказал он. - Кроме меня... -  И  опять  опустил
голову.
   Мне показалось, что у него горе, что он не может собраться с мыслями  и
как-то отвлекает себя от очень большой заботы.
   - Ничего, - сказал я сочувственно, - пройдет...
   - Не проходит, - возразил он.  -  С  самого  детства.  Но  понимать  их
по-настоящему я начал лет десять тому назад. Ах, если бы раньше! Ведь  мне
шестьдесят семь!..
   - Успокойтесь! - сказал я, все еще предполагая, что у него горе.
   - Вы о чем? - спросил он.
   Я не знал, о чем говорю, но вопрос отрезвил меня.  Пожалуй,  мне  давно
надо было задать этот самый вопрос ему. Но, все  еще  думая  о  потерянном
вечере, я спросил дипломатически:
   - Вас что-нибудь беспокоит?
   - Легко сказать - беспокоит! - воскликнул он. - Мне просто не верят!  -
Бельский наклонился ко мне,  глядя  поверх  очков.  Очки  у  него  были  с
двойными стеклами, я ни у кого  не  видел  таких  очков.  -  Меня  считают
лжецом! - продолжал он. - А я слышу, как разговаривают цветы!
   - Цветы?.. - переспросил я.
   - Да, молодой человек, цветы!  Каждый  по-своему!  И  каждый  связан  с
какой-то звездой.
   Я подумал: не встать ли мне и не уйти вниз по склону? Он задержал меня.
   - Рододендрон связан с Денебом, - сказал он, беря ветку саган-далиня из
моих рук. - Маки - с Алголем. Ромашки... Боже мой,  ромашки,  не  знаю,  с
какой звездой, они связаны!.. И так каждый цветок. От  самого  невзрачного
до тюльпанов!
   Он все еще держал ветку рододендрона. Я не отпускал ветку,  боясь,  что
букет в моих руках рассыплется. Мы так и сидели, связанные,  точно  нитью,
веткой саган-далиня.
   - Вы когда-нибудь спрашивали себя, - продолжал  Бельский,  -  почему  в
мире так много цветов и почему они похожи друг на Друга, как звезды?
   - Нет, не спрашивал, - сказал я.
   - А ведь это миниатюрные телескопы! Радиотелескопы, молодой человек,  и
все они обращены к звездам!
   В бреду старика - если это был бред - чувствовалась последовательность.
Но еще больше чувствовалась убежденность, и это мешало мне уйти - вовсе не
ветка рододендрона, которую мы держали вдвоем. Ветку я мог бы ему  отдать,
но меня начал захватывать разговор. Не безумие разговора - безумия не было
в глазах Бельского, в интонациях его голоса. Была убежденность.  Старик  и
меня заражал убежденностью. Мне хотелось послушать, что  еще  скажет  этот
странный человек.
   - Посмотрите, - он отпустил наконец ветку саган-далиня, - каждый цветок
- будь то ноготки, мак или орхидея - имеет венчик в виде развернутой чаши,
стерженек или систему стерженьков в центре. Взгляните на этот рододендрон:
разве это не радиотелескоп с ажурным зеркалом  и  стоячей  антенной?..  Мы
проходим мимо, мы не замечаем  чуда,  потому  что  оно  привычно.  Но  это
антенна,  приемник,  настроенный  на  определенную  волну,  он   принимает
передачи из космоса. Остается усилить  их  и  разобраться  в  них.  Хотите
послушать?
   Бельский расстегнул кожаный футляр, в котором, как я  думал,  находился
фотографический аппарат, вынул прибор, похожий на мини-транзистор. С одной
стороны под металлической  сеткой  я  рассмотрел  круг  вмонтированного  в
корпус динамика, с другой стороны  в  пластмассовой  рамке  было  натянуто
несколько волосков. Этой стороной он приблизил прибор к макам в моей руке.
Из динамика полилась тихая, мне показалось даже, робкая, музыка: пели  два
инструмента  -  один  низким,  другой  высоким  тоном.  Но  это  были   не
виолончель, не скрипка, не саксофон, мелодия была неземной, непривычной  и
в то же время нежной, волнующей, будто голоса звали к себе и не  надеялись
на ответ.
   - Музыка с Алголя, беты Персея, - пояснил Бельский. - А вот Денеб. - Он
придвинул прибор к цветам рододендрона.  В  динамике  забился,  забормотал
низкий вибрирующий голос, словно кто-то стучал в гулкую дверь. -  Слышите?
- спросил Бельский. - И так с каждой  звезды.  Сколько  цветов  -  столько
звезд.
   - Неужели говорят звезды?
   - Не звезды, конечно, - возразил Бельский. - У  звезд  есть  планеты  с
разумной жизнью. Передача ведется в луче звезды.
   - Как вы узнали об этом, Борис Андреевич? - спросил я.
   Бельский улыбнулся, глядя на меня доверительно.
   - В детстве меня лечили, - сказал он. - От  шума  в  ушах.  Обычно  это
начиналось весной,  когда  зацветали  сады.  Я  слышал  пение,  бормотанье
деревьев даже сквозь ставни. Когда же окно открывали, я не мог спать. "Это
ветер..." - говорили мне. Если  я  начинал  уверять,  что  цветущая  вишня
звучит словно хор, а яблоня как оркестр, меня журили  и  называли  лгуном.
Герань на окнах пела в три голоса, пышная примула  не  только  звучала  по
ночам, но и показывала картины.  Клумба  под  окнами  стрекотала,  аукала,
визжала. Особенно досаждали мне ирисы: они беспрерывно трещали на  высокой
визгливой ноте, не давая покоя ни днем ни ночью. Теперь я  знаю,  что  это
морзянка, а в 1907 году, четырехлетним ребенком, - что я  мог  смыслить  в
этом? "Фантазер!" - говорили мне, когда я пытался жаловаться.
   Потом начали возить по докторам.
   - Здоровый, нормальный мальчик! - уверяли те. - Барабанные перепонки  в
порядке, евстахиевы трубы чисты. Нет никаких причин жаловаться!
   Отец, акцизный чиновник, драл меня за уши за каждый  рубль,  бесполезно
выброшенный врачам.
   - Паршивец... - говорил он. - Не хочешь учиться - будешь грузчиком!
   Учился я плохо, шум в ушах мешал мне сосредоточиться.  Цветы  ненавидел
лютой ненавистью, не упускал  случая  растоптать  клумбу,  помять  розовые
кусты. За это мне тоже влетало, меня считали дикарем,  злым  мальчишкой...
Годам к тринадцати я, однако, привык к шуму, а потом перестал обращать  на
него внимание, стараясь ничем  не  отличаться  от  сверстников.  Пустяками
некогда было заниматься: началась революция, гражданская война. Работал  я
и грузчиком - отец оказался прав, - и шахтером в Донбассе, и лаборантом  в
исследовательском  институте.  Учился  заочно,  к  сорока  годам  закончил
политехнический  институт.  Занимался  изобретательством.   До   сих   пор
занимаюсь изобретательством.  Звездофон,  -  Бельский  кивнул  на  прибор,
который держал в руках, - мое изобретение. Очки, -  тронул  рукой  очки  с
двойными стеклами, - тоже мое изобретение.
   - Что за очки? - спросил я.
   - Видеть звездные передачи.
   - На цветах?..
   Бельский кивнул утвердительно.
   - А мне можно... видеть? - спросил я, задерживая дыхание. Меня охватило
волнение, как мальчишку, которого впервые привели в цирк. - Неужели  можно
увидеть?.. - повторял я.
   То, что я слышал в приборе, который Бельский назвал звездофоном,  могло
быть мистификацией, а звездофон -  транзистором.  В  музыке  я  разбираюсь
неважно - мало ли какую передачу, какой разговор мог  принять  транзистор.
Рассказу Бельского можно верить, можно  не  верить,  говорил  он  о  вещах
фантастических.  Фантастики  немало  печатается  в  современных  журналах.
Может, он где-то прочел о звездах, о цветах и выложил  за  свое.  Но  если
можно увидеть - это другое дело. Зрение не обманет.  Я  ухватился  за  эту
мысль, как  утопающий  за  соломинку,  -  мне  хотелось,  чтобы  все,  что
рассказал Бельский, не было мистификацией.
   - Можно?.. - спрашивал я.
   Бельский снял очки - для этого ему пришлось снять и опять надеть шляпу.
   - Можно, - сказал он. - Не всегда,  но  у  нас  счастливое  совпадение.
Видите этот луг?  -  показал  он  на  лужок,  желтый  от  лютиков.  -  Эти
ромашки... - На краю луга, там, где было посуше, белой простыней стелились
ромашки. - Это все равно что телевизионный экран, -  говорил  Бельский.  -
Каждый цветок принимает частицу  изображения.  Если  цветов  много  и  они
растут сплошь, можно увидеть изображение.  -  Борис  Андреевич  подал  мне
очки.
   - Я взял у него очки, поднялся с камня  и  пошел  к  поляне,  желтеющей
лютиками.
   - Не подходите близко, - предупредил Бельский. -  Передачи,  как  и  на
телевизоре, надо смотреть на расстоянии.
   Я остановился и надел очки.
   Я увидел город. Далекий город в тумане - как смутный эскиз,  как  мираж
над пустыней. Я видел очертания зданий, кварталы, - как будто я  находился
над городом на холме или на башне. Я видел улицы, парки, аллеи. Город  жил
- что-то по улицам двигалось,  перемещалось,  может  быть,  толпы,  может,
вереницы  машин.  Город  был  огромен,  дальние  его  окраины   тонули   в
перспективе и словно бы в пыльной дымке. Движение  было  на  виадуках  над
улицами, на аллеях парков и на крышах домов. Мне  казалось,  я  слышу  шум
города: стук колес, гул моторов. Чем  больше  я  вглядывался,  тем  больше
деталей обнаруживал в городе: вот круглое здание, может  быть,  цирк,  вот
овальное - ипподром или стадион, а  вот  блещет  бассейн,  даже  бронзовые
черточки тел можно разглядеть на песке... Что-то поднялось над  городом  -
треугольник, летающее крыло,  вот  еще  одно  и  еще...  Пунктирная  линия
летящих предметов двигалась над домами, над площадями; первые из  них  уже
скрылись за горизонтом. Я снял очки и спросил:
   - Что это?
   Бельский пожал плечами:
   - В Галактике сто миллиардов звезд, - сказал он.
   Я опять надел очки и глянул на край поляны, белевшей ромашками.  Теперь
я увидел океан, и  огромной  дугой  над  его  поверхностью  -  мост.  Дуга
обрывалась там, где кончались ромашки, и мост казался  повисшим  в  синеве
воздуха и воды. Мост  был  металлический,  легкий,  ажурный  и  совершенно
пустой. Тщетно я вглядывался  в  белевшую  ленту  шоссе,  проложенного  по
середине моста, дорога была Пустынна.
   Бельский подошел ко мне, спросил:
   - Ничего?..
   - Вижу мост, - сказал я.
   - На мосту - ничего?
   - Пусто, - ответил я.
   - Вот и я, - сказал Бельский, - сколько ни смотрю на  ромашки,  никогда
на мосту ничего не бывает. Пусто.
   Он прошел дальше и приблизил к  ромашкам  микрофон  своего  прибора.  Я
услышал плеск волн. Так плескались бы волны где-то внизу, если бы я  стоял
на мосту.
   - Слышите? - спросил Бельский.
   - Дыхание моря... - сказал я.
   - Вслушайтесь лучше.
   В плеске волн я различил тихий,  вкрадчивый  шепот  -  фразы,  периоды,
строфы. А мост был пустым. В ушах что-то звучало, шептало, будто океан был
одушевленным и говорил сам с собою.
   - Удивительно! - Я передал очки Борису Андреевичу.
   Тот молча сложил их и сунул в карман.
   - Удивительно! - повторил я. - Вы  кому-нибудь  рассказывали  об  этом?
Взяли патент на изобретение?
   - Вам вот рассказал, - ответил Бельский. - А патента  не  взял.  Видите
ли... - Он взглянул на меня близорукими доверчивыми глазами.
   Честное слово, я любил старика за этот  открытый,  немного  растерянный
взгляд. Наверно, его легко обидеть, этого мягкого человека, посмеяться над
ним, и, наверно, он боялся этого со стороны других людей.
   - Патента не взял, - повторил он. - Я изобрел звездофон  недавно.  Езжу
вот, слушаю. Осваиваю... - улыбнулся  он  -  видимо,  слово  казалось  ему
прозаическим, неудобным. - Только что был в Казахстане, - продолжал он,  -
слушал  тюльпаны...  А  работаю  над  другой  моделью  -  стереофоническим
звездофоном. Закончу модель - подам заявку. Только...  -  опять  улыбнулся
Бельский. - Боюсь одной вещи...
   - Чего вы боитесь? - спросил я.
   - Вдруг скажут, что все это чепуха, отвлеченная тема?.. Вот если  бы  я
занялся гербицидами. Ведь лютики и ромашки - обыкновенные сорняки...
   Да, да, я видел, что он боится нечуткости, непонимания, -  боится,  что
его могут публично высечь, как  сек  когда-то  отец,  возя  бесполезно  по
докторам. Я даже подумал, как бы помочь ему укрепить его веру. А может, он
прав, надо усовершенствовать изобретение, а потом подавать заявку?
   Между тем Бельский развивал свою мысль:
   - Почему нельзя заниматься отвлеченными темами? Надо  исследовать  все.
Опыт открытий не раз говорит нам об этом: и облака надо изучать, и  грибы,
и крылья бабочек. Возьмите конструирование приемников. Нужно ли заниматься
этим, если придумана уже тысяча схем? А вдруг тысяча первая даст приемник,
который  примет  передачу  из  космоса?..  Впрочем,  теперь  в  этом   нет
необходимости - передачи из космоса ловят цветы. И  все  же  необходимость
есть! - воскликнул он. - Может сложиться приемник, который поймает  совсем
неожиданное. Вспомните: изучали плесень - открыли  пенициллин,  любовались
стрекозиными крыльями - и нашли способ нейтрализовать разрушающее  влияние
флаттера...
   Солнце опускалось за скалы.  На  поляне  стало  прохладнее,  сумрачнее.
Сумерки побежали по склонам, заполняя долину синим и фиолетовым светом. Мы
с Бельским пошли по тропинке.
   - Что говорить об этом? - продолжал он. - Исследования нужны  всегда  и
везде!
   Я не противоречил. Моей мечтой было подержать в руках его  удивительный
звездофон.  Мы  уже  спустились  с  горы  наполовину,  когда  мне  удалось
завладеть прибором. Альпийский мак и рододендрон все еще  были  у  меня  в
руке. Я поднес прибор к венчикам мака, и опять услышал музыку - те же  два
голоса, высокий  и  низкий,  которые,  сливаясь,  вели  неземную  мелодию.
Казалось, от музыки исходил аромат -  тонкий,  чуть  горьковатый,  как  от
миндаля, волнующий и печальный.
   - Борис Андреевич, -  обратился  я  к  старику,  -  вам  понятен  смысл
передач?
   - Музыка, - ответил он. - В большинстве это музыка, и ее можно  понять.
Музыкой легко выразить радость, надежду, призыв, отчаяние. Все это есть  в
звездных мелодиях.
   Бельский замолчал, замедлил шаги.
   - Одного не могу понять, - сказал он, - о чем говорят тюльпаны?
   Я уже слышал этот вопрос. Очевидно, он волновал Бориса Андреевича.
   - Почему тюльпаны? - спросил я.
   - А вот послушайте, - сказал он. - У меня есть запись... - Он достал из
кармана картонную коробку, порылся в ней, вынул обрывок ленты. -  Дайте-ка
на минуту, - взял из моих рук  звездофон.  Щелчок  -  лента  вставлена.  -
Слушайте, - сказал он.
   Из  динамика  полился  шелест,  шепот,  невыразимо   далекий,   слабый,
таинственный. Казалось, это шорох дождя по крыше;  можно  было  проследить
всплески отдельных струй, звон капель. Но это не было ни  то,  ни  другое.
Звучал живой голос, и те же всплески можно было  приравнять  к  вздохам  и
паузам между фразами. Проходили секунды, минуты, шепот  не  прекращался  -
так же звенели капли, слышались вздохи и шорох таинственной передачи.
   - Это Мицар, - пояснил Бельский. - Двойная звезда в  созвездии  Большой
Медведицы. Тюльпаны принимают Мицар...
   Может  быть,  впервые  за  весь  разговор  с  Бельским  я  почувствовал
фантастичность  встречи  с  этим  удивительным  человеком.  До  этого  мое
внимание было поглощено  звездофоном,  чудесами,  которые  показывал  и  о
которых рассказывал Бельский. Откуда он, кто он, этот старик? Может  быть,
он вовсе не человек, а звездный пришелец? Почему никто не знает о  нем,  о
его открытии? Что он делает на горном курорте?.. Я обернулся к Бельскому:
   - Расскажите о себе, кто вы?
   Бельский  не  ответил  на  вопрос,  -  может  быть,  не  расслышал:  мы
пробирались между кустов, то и дело  приходилось  отводить  ветки  руками,
чтобы не поцарапать лицо.  С  минуту,  наверное,  слышалось  похрустывание
хвои, шелест листвы. Может быть, Бельский не хотел рассказывать о себе?  Я
уже приготовился повторить вопрос, но он заговорил сам.
   - Я уже рассказал, - отозвался он в темноте. - Почти все рассказал -  о
детстве, об учебе, изобретательстве. А  так  -  что  еще  рассказать  вам?
Пенсионер я, - смущенно признался он. - Семь лет как вышел на  пенсию.  По
возрасту и по стажу. - Опять эти слова прозвучали у него  так,  как  будто
произносить их ему было неловко. - Семьи у меня нет, - продолжал он.  -  И
не было. Перекати-поле, бобыль - говорят о таких, как я... А может, это  и
лучше...
   Мне показалось, что он улыбнулся. Я вспомнил  его  улыбку,  стесненную,
рассеянную. Странный,  неприспособленный  человек:  имеет  в  руках  такое
изобретение... Он, кажется, не ставит его ни во что. Или не  понимает  ему
цены. Или никто не понимает его. Я ведь тоже с первых фраз принял  его  за
сумасшедшего.
   - Так я свободнее, без семьи, - говорил Бельский.  -  Хожу  по  стране,
езжу. Приглядываюсь к цветам. Был на Кавказе, в Крыму, на  Памире.  Сейчас
вот - здесь. Остановился в Доме для приезжих... Пишу монографию.  Не  могу
подобрать названия.  Может  быть,  это  будет  "Цветы  и  космос".  Звучит
неубедительно, по-детски... Надо бы еще поездить по свету, - продолжал он,
- собрать побольше материала. Хочу побывать в  Австралии.  Узнать,  о  чем
говорят Канопус и звезды Центавра...
   Говорил он скучно, неинтересно, словно ему не хотелось  рассказывать  о
себе. Это была проза после высокой поэзии о цветах и о звездах, которую он
только что мне поведал. Он чувствовал эту прозу  и  на  полуслове  прервал
рассказ.
   Остаток пути мы прошли молча, каждый думая о своем: Бельский,  наверно,
о звездах, я о заводе,  лаборатории,  о  диссертации,  которая  пишется  с
трудом. Что бы сказал о моей диссертации Бельский, если б его спросить?..
   Нет, об этом я его не спрошу. Это не главное. Главное  в  нем  самом  -
что-то необычайное, неповторимое.
   - Как вы объясняете, - спросил я,  -  свою  восприимчивость  к  голосам
звезд? Вы говорили, что в детстве слышали пение и шепот цветов.
   - Как объясняю? - спросил он. - Может быть, это аномалия.  Может  быть,
норма. Мне думается, в каждом человеке сидит то же, что и  во  мне.  Может
быть, каждая клетка нашего тела  не  только  излучатель  радиоволн  -  это
доказано, - но и приемник. Может, у меня обостренное восприятие. И  такого
же восприятия можно добиться для каждого. Мало  ли  загадок  таят  нервная
система и человеческий мозг. Надо искать...
   - Надо искать... - как эхо, повторил  я  его  последнюю  фразу.  Старик
прав: впереди поиски и открытия.
   Огни поселка открылись внезапно.  Тропинка  перешла  в  дорогу,  дорога
раздвоилась:  одна  вела  в  поселок,  другая  -   к   курзалу.   Бельский
остановился.
   - Вот и пришли, - сказал он. - Спасибо вам.  Я,  наверно,  из  леса  не
выбрался бы и заночевал у костра. Вы любите ночевать у костра?
   Я ответил, что я сибиряк и ночевать у костра мне приходилось не раз.
   - А в Австралии вам хотелось бы  побывать?  В  настоящей  Австралии?  -
спросил Бельский, видимо  не  желая  больше  рассказывать  о  себе,  давая
понять, что вопросов не надо.
   Я ничего не ответил.
   - Мне очень хочется... - сказал он.
   В голосе  его  звучало  смущение,  будто  он  извинялся  за  прерванный
разговор: не надо было рассказывать о пенсии, о монографии, которая еще не
написана, - все это портило встречу.
   - Прощайте, - Бельский подал мне руку.
   Я в ответ подал свою, но с удивлением ощутил в руке звездофон.
   - На память, - сказал Бельский. - Не откажите принять.
   Я невольно сжал подарок в руке, подыскивая слова,  чтобы  отблагодарить
Бельского.
   - Вот и запись Мицара, - на  ощупь  он  передал  мне  пленку.  -  Тайна
тюльпанов...  Хорошая  тема  для  диссертации.  С  сорняками  у   вас   не
получается.
   Неужели он прочитал мои мысли?..
   Борис Андреевич рассмеялся:
   - Мысли читать легче. Не всегда приятно, но легче.
   Я был ошеломлен.
   - Разгадаете тайну, - продолжал Бельский, - я вас найду. Вы можете  это
сделать - раскрыть загадку. У вас преимущество - молодость. Прощайте.
   С минуту я слышал его шаркающие старческие шаги. В руках были пленка  и
звездофон, в голове - тысяча вопросов к Бельскому.
   - Борис Андреевич!.. - крикнул я в темноту.
   Но его шаги уже смолкли.
Книго
[X]