НАТАЛЬЯ ГОДАРОВА
ДЕРЕВО И СОЛО
1
Я никогда не любил комнатные цветы. Но это было дерево - неизвестное,
вечнозеленое,- похожее на цветок тем, что нашло пристанище в глиняном
горшке, а деревья я как-то привечал, выделяя из безразличной, в общем-то,
природе. Из-за запотевшего стекла количество веток, которые я воспринимал
как отдельные цветки, казалось большим, чем на самом деле - они
переплетались,смешивались, превращались ближе к сумеркам в густую, темную,
почти неразборчивую массу. Они - "цветы" дерева - обитали в незнакомом
доме за стеклом невысокого окна, где подоконник был вровень с моим плечом
и, возвращаясь каждый вечер с утомительной работы тропой случайных
прохожих, я замедлял шаг и произносил про себя: " Добрый вечер ", не
называя при этом объект обращения. Да и к кому я мог обратиться - к
дереву, цветку, неразборчивой массе? Иногда после этой фразы, слышимой и
необходимой только мне, я задерживался в волокнистом свете люстры.
Сочетание влажного оконного стекла, сжавшего корни растения и
электрического света, мгновенно проникавшему повсюду без промаха, вызывало
внезапную пронзительную тревогу, непонятно к чему относящуюся. И я
опасался следующего шага - шага к влекущему меня дому, шага от дома, шага
мимо дома ... Я знал, что опасаюсь не за себя. Сильный и хрупкий аромат
Дерева, который я угадывал сквозь стекло, не должен был смешиваться с
обычными запахами: моим - аптечным, - и чужими, что собрались в складках
моей одежды за долгий день: запахами сигаретного дыма, духов, незначимых
слов, других - оболгавшихся - цветов - заложников канцелярских кабинетов.
Мне хотелось говорить в своих мыслях " Добрый вечер "все тише, чтобы не
задеть в себе самом ни одной струнки, только мне необходимой и слышимой -
здесь все было поставлено на карту, все могло прозвучать диссонансом.
Здесь можно было умереть в бою с нарушителем границы Дерева - сладкой
смертью стража. Но это был не мой путь. Я просто желал Ему хорошего
настроения - неизменно, несгибаемо. И уходил, простояв под окнами не более
минуты, желая еще не привлечь внимание хозяев. Или желая его привлечь. Я
не знаю. Слишком велика была моя радость (и откуда она взялась - такая
невыдержанная, диссонансная?), когда за приоткрывшейся створкой возникла
высокая, прямая фигура - это был взрослый человек с сердцем ребенка, а
потому пол его был неважен - и рука изысканно тонкая, с сильными и
хрупкими пальцами протянула прозрачный целлофановыйпакет, куда был уложен
некоторое время назад большой "цветок" - саженец заветного Дерева,
отделенный от их общего корня специально для меня.
Я не сумел загасить кипучую радость, только мне, впрочем, необходимую и
слышимую, и это, как видно, послужило причиной тому, что стекло нечаянно
вывалилось, хотя створкой вовсе и не хлопнули, а всего лишь неловко
выпустили из рук, позабыв о сквозняке. Ринувшись наружу, стекло
распадалось дольше обычного, словно продлевая мгновения, на которые
происшествие вырвало меня из будней, а после плотно усеяло осколками
границу между мной и Деревом, что осталось в доме неповрежденным, все тем
же - не близким и не далеким... И виноват был в конечном итоге сквозняк -
это отразилось в прощальной учтивой улыбке хозяина. Да, я, - это известно
лишь мне. И еще я знаю, что в дом ворвалось дыханье улицы, и ветер
нестройной доброжелательности перевернет там все вверх дном. Но осколки в
сумерках - наместники звезд на Земле. Узнавший про это последует дальше
разутым.
Не помню, куда понесли меня ноги. Тревога и радость стали слишком
размашистыми, чтобы я мог ощущать направление. Если бы не наросты грязи на
обуви, я шел бы и шел налегке за нырнувшим в ночь городом, шарахаясь от
псов, уснувших в его переулках, прислушиваясь к уходу голосов и шагов, уже
наполовину не будничных. Их было все меньше - чужих голосов. И страх за
Дерево немного отпустил меня.
Я вынул саженец из пакета, который бережно держал до того у сердца. Таким
несносным было мое сердце в своем неритмичном биении, что рука с пакетом
во всю дорогу отстранялась от грудной клетки, другая же рука - прикрывала
саженец полой куртки, не касаясь его. Теперь, умерив себя, я наконец
разглядел в свете уличного фонаря колеблющийся в руках неплотный
зеленоватый ствол обхватом в большой палец, изгибистые ветки со множеством
сочных, мясистых листьев, спутанный широкий корень, сильно усеченный
привыкапывании. Ничего особенного не было в этомрастении - при
скрупулезном рассматривании. Однако я знал, что если не сохраню его, то
сердце мое высохнет и кто-то, может быть, еще не знакомый, умрет - умрет
наверняка. Две эти вещи - состояние моего сердца и чья-то жизнь - были не
связаны между собой, но Дерево умело находить связи там, где их нет, и
решало все.
По монотонному пению старомодного саксофона - пению словно с кашлем и
хрипотцой, - я определил, что поблизости рыночная площадь, и вновь
поместив растение в пакет, поспешил туда, чтобы подыскать какую-нибудь
жестяную емкость. Деревце должно было где-то временно переждать, пока я не
куплю однажды у безвестного ваятеля подходящий сосуд - единственно
возможный для такого случая.
Пенсионер-саксафонист, подвизавшийся нищенствовать близ рынка, тоже
решил, как видно, переждать ночь, и озвучивал как мог ее фрагменты. Я тоже
был для него фрагментом, частью прозрачной, сквозящей материи, из которой
состояло, мерцая насквозь, абсолютно все: даже кружка у его ног,
скрещенных на войлочной подстилке, даже накинутый на плечи ватник, даже
сосуд от соевого масла, что свалился поодаль на бок. В действительности
сосуд был прямоугольной жестяной банкой, столь же покореженной и
прокопченной, как и обеденные принадлежности музыканта.
На одном из прилавков забыли ухоженное пластмассовое ведерко, которое
тоже опрокинулось и вывалило два яблока, подернутых ржавчиной гнили. Земля
кругом была изрыта, в холодных комьях затерялся гравий, проход между
торговыми рядами образовывал настил из голых веток. Подумалось: "Здесь был
сад, полегший нынче в ведра ". Запрыгала, дробясь, красноватая луна. Ни
одной звездочки не стало на небе - оттуда дохнуло сыростью. А вскоре не
стало и луны. Гигантская туча, похожая на черную руку с растопыренными
пальцами, зависла над затылком - рука с серебристо-кровавыми венами. Пять
узловатых пальцев указывали пять направлений, в которые можно или нужно
было бежать. Пока я медлил, пальцы отделились от руки и уплыли в свои
направления, беспалая же квадратная ладонь впечаталась в лунный диск.
Потом уплыла и ладонь, и все смешалось в кроваво-серебристом свете.
Саксофонист все потягивал в ладовом стиле хриплую, грустную,
приторно-спокойную мелодию. Казалось, ему нет дела до разорванности мира,
до его удручающей пустоты. Не будь у меня саженца, который я бережно
держал на весу, возясь у банки из-под соевого масла, чтобы набить ее
землей, совсем другая мелодия прорезала бы всю эту зыбкость, иные звуки-
дерзкие, саркастические - исцарапали бы ледяную сердцевину мира, брошенную
нам, как кость собакам, где бы ни была она зарыта. Я бы уж дотянулся до
горла саксофона! Но необъяснимая уверенность в необходимости своих
действий заставляла меня пританцовывать у жестяной банки, не выпуская из
рук укутанный саженец, и выкркшенная желтой краской емкость с волнисто
покореженными боками была как замершее пламя костра - костер не гас от
земли, которую я подкидывал. С той землей я почему-то смешал вещи
ненужные, а то и опасные, отчего все мои старания стали попросту дикими. Я
наполнил жестянку древесным пеплом, гравием, растоптанной головкой
гвоздики, вынутой из мусорной кучи, куском обгоревшей резины, обрывком
фотопленки и множеством, великим множеством стеклянных осколков, истертых,
проавда, до пыли. В эту массу я и поместил саженец, заложив его корни
самым причудливым материалом. И тогда костер в моем воображении потух, и
возникло Дерево.
Все разом успокоилось и пришло в стройность. Нестарое еще, тихое какое-то
лицо саксофониста прояснилось для меня. С немыслимой тоской, разящей
только его сердце и поэтому ничего не бередящей снаружи, пел он
бессловесное, мудрое заклинание сердцевине мира, что таилась, подобно
змее, и в сумраке ночи, и в сиянии дня. Человек этот был такой же, как и
я, только больше меня, лучше меня, потому что во взгляде его не теплился
намек на надежду. Свет от горящей покрышки обагрял его белые усы, под
которыми, возможно, не было губ. Чем я мог отплатить ему за спасительную
игру? Чем из того, чего бы не было у него самого?
Натужно оторвав от земли банку с Деревом, я подбрел к музыканту
полукругом и, опустившись на корточки, поставил ее на свое левое колено.
Тепло костра, образованного в покрышке, пронизывая, расслабило нас обоих,
сделало сентиментальными и беспомощными. Что-то примешалось к музыке и
растревожило вселенскую кобру. Я ощутил ее трепет в своем позвоночнике. Но
что бы ни случилось со мной в следующую минуту, я должен был сделать
музыканту подарок - как себе самому, и даже лучше, чем себе.
Колено с растением в банке приблизилось вплотную к скрещенным ногам,
слабо держащим сидящего человека на преющем войлоке. Нет ничего слаще, чем
подарить ему Дерево, - так мне подумалось в эту минуту. Но уже через
мгновение свободная моя рука импульсивно припала к бутылочным осколкам в
углу подстилки. Я сжал их до боли, до ран, после чего протянул музыканту
ладонь в капельках крови, и он удивленно, бережно обхватил ее у запястья.
Безбольно нажав, он долго не выпускал мою руку, куда переливалась без
стука нараставшая сердечность. А после я не простившись ушел, решив, что
отправлюсь туда, куда смогу донести Дерево - со всеми килограммами, что
приросли к его корню за прошедшую ночь.
Как ни странно, место, к которому я добрался, оказалось моей остановкой,
и провода уж вздрагивали, предвещая приближение первого троллейбуса.
У подъезда, куда он доставил меня сквозь седеющюю мглу, взъерошенную
тонкой, разборчивой сутолодкой, я точным, выверенным движением извлек
Дерево из банки, чтобы очистить собранную землю от всякой всячины, но не
обнаружил, к своему удивлению, довольно, впрочем, вялому, в земле ничего
кроме чистой землицы. Взглянув на правую лодонь, я засвидетельствовал
осколочные порезы - они еще саднили, и, ощущая естественность
происходящего, вернул растению его место.
2
Нет, не дано нам устроиться надолго ни в красивой яви, ни в страшной. И
однажды возьмет да и выпадет в их хаотичном чередовании третья карта. И
называться она будет не гармонией.
Как-то летним днем, выслушав крайне неряшливую исповедь
пациента-литератора (а работал я не то психиатром, не то психологом, а
попросту -собеседником в благотворительной поликленике ордена св. Камиллы
), я ощутил, отравленны не только лучшие мои чувства, а все, - все!
Покинув кабинет, я прошел сквозь жиденькую очередь к самому себе НА
ВОЗДУХ и там, весь взмокший, стал искать гири - ведь должно же что-то
привязывать к Земле, когда нет силы тяготения ни в душе, ни в теле. Такой
гирькой могло стать созерцание любимых мною скаковых коней - они подчас
казались мне лучше, чем люди. Я почти побежал по направлению к ипподрому,
чтобы не потерять в промедлении этой пойманной мимолетной тяжести - из
разряда тех, что набирают вес, когда мгновение продлилось от скуки. Как
компактно мы существуем! и десяти минут не прошло, как перемахнул я через
ограду старинного скакового поля, присмотрел кусты шиповника за обочиной и
свалился на спину, раскинув руки. Листья и плоды застилали глаза, если
смотреть в небо прямо. Косые тени от решетчатой ограды навалились на
грудь. Ветер подкидывал на лицо песчинки. Какое безразличие кругом и во
мне! провались мир в тартарары, ничто бы не дрогнуло, не откликнулось.
Прекрасные кони в количестве трех штук, грациозно склонив головы в траву,
напоминали статуэтку - она была в отдалении и представляла собой сочетание
форм и линий, действующих на восприятие по неким законам эстетики. Теперь,
когда я просто знал это, но не чувствовал, я не нуждался ни в чувствах, ни
в знаниях. Листья тополя, что рос в шагах двадцати, тоже имели безупречную
форму и вибрировали под равномерной давильней воздуха. всЕ это не могло
привязывать меня к жизни, нет, не могло.
А мир стремительно изменялся и, любопытно, что изменялся пропорционально.
Некоторые вещи лопнули, словно пузыри, другие уменьшились до размеров
поплавков, третьи, должно быть, залегли в глубине как айсберги. Я же был
большой и самому себе ненужный : некуда стало раскинуть руки, нечего ими
взять. Мы с миром были равны и в то же время закрыты друг другу. Я отмечал
это без страха. Но в памяти - исключительно в ней, а не в непосредственных
ощущениях - теплилось опасение, что пока я в нем не нуждаюсь, мир может
забыть про меня и отвернуться при встрече. Ведь я надеялся вернуться. И за
надежду уцепился страх - он принялся вытягивать мир в рост, словно тот был
стеблем, раздувать его так, будто он безразмерный, сверхпрочный.
Теперь огромный тополь влип макушкой под самые облака, похожие на снежные
хлопья, и все равно не добрался до синевы. Листья вдали и над лобными
долями скрежетали под ударами ветра, разбитыми на короткие множества.
Носились по полю гигантские кони из расколовшейся статуэтки. Их копыта,
как и плоды шиповника, были размером с череп. Гул галопа, судорожное
ржание, удары друг о друга песчинок и листьев - по отдельности и вместе -
вползали в уши подобно живым, изворотливым змеям. Я же был словно мертв.
Слишком долго я был доктором и настала, видно, пора стать одним из тех
пятен, что оставляют в душах другие люди. " Сдохнуть, хочу сдохнуть! " -
шепнул я несколько раз сквозь стон, увязая все глубже в полудреме -
крошечнуй, ослабленный, со свалившейся набок головой, где кто только не
роился.
И тут в ужасную явь вторгся сон, который стал рассеивать, отводить ее от
меня. А снился мне Маэстро - человек с сердцем ребенка, с сердцем пророка.
Рука его легла на грудь наравне с решетчатыми тенями и все это, прежде
безразличное и неприятное - пики шипов, громыхающие оскаленные кони,
старческая гримаса ребенка в коляске, похожей на беговую, его престарелая
мать, огромная пустая свеча тополя - все это лишилось тяжести, которую
надо выгребать и легкости, к которой следует подвешивать гири. Мир обрел
привычные очертания, свернулся до мест под зарослями шиповника, оттуда
можно было обозревать прекрасных коней... По левую руку отсюда
распологались поликлиника и Дом престарелых, по правую - церковь и рынок.
Где-то посередине находились троллейбусная остановка, откуда можно было
въехать в центр, либо домой, на окраину. Эта исходная явь устраивала меня
так же мало, как и та, в которую я углубился по линии ее искажений, или,
если угодно, изменетия. Не хватало чуда, отдельно похожего на то, какое я
испыта в день, когда получил в подарок саженец. Мне была необходима
длительная поддержка Маэстро, и я порывисто накрыл его руку своей влажной
ладонью, но вдру раздался треск, и рука Маэстро выскользнула, так как он
провалился по грудь в воду со льдины, на которую присел, помогая мне. Я
обнаружил, что тоже находился все это время на льдине, которая
представляла бескрайнюю белую пустыню, теперь обрушившуюся. Отсюда легко
было протянуть руку помощи, что я и сделал немедля. Маэстро же, выбравшиь
из воды, выглядел смущенным. Он словно в саже вымазался и торопился уйти,
инстинктивно прикрытьлицо и руки. Я же, придерживая его за мокрое, ледяное
плечо, просил, заглядывая в глаза: " Останься! Ты нужен мне любой ". " Дай
мне время, "- отвечал он беззвучно."Но это же моя грязь,моя!"-выкрикнул я
пронзившую меня догадку. Я готов был расцеловать этого человека, но тут он
так резанул меня взглядом,что я наконец отпустил его.
Потом возникло Деревце на моем подоконнике.Оно медленно погружалось в
сосуд из-под соевого масла, словно было лодкой, пробитой снизу неизвесным
чудовищем. Дико закричав,я добрался в два прыжка до окна я подхватил
ствол. Я успел вовремя, так как емкость была наполнена болотной жижей. На
крупных листьях жуткими кляксами расползлись пятна. А въедливое солнце во
все глаза, во все глаза!.. Пытаясь прикрыть Деревце растопыренной ладонью,
я кричал, чтобы принесли новую землю, звал всех на помощь. Это было так
страшно,что я проснулся.
В самый раз проснулся. Тело еще хранило ощущение разбитости, но к вискам
уже пробилась кровь, которая желала единства с этим миром. Прекрасные
кони, еще неоседланные, носились по полю. Я кинулся за пегим скакуном,
поймал его за уздечку, намереваясь добраться до заветного дома с Деревом
на коне (я не был там с весны, с того дня, который запомнился мне как
чудо, от которого бегут, чтобы оно не кончалось). Но я опомнился и просто
довел Скакуна до ограды, после чего долго бежал по шоссе сквозь голоса и
гудки, слыша еще галоп моего Скакуна, что мчался обратно к собратьям, от
которых я чуть было не увел его.
Так , на бегу, я проник в Дом, отметив машинально симметрию пустого окна,
за которым больше не значилось Дерева. Хозяева, проведя меня в комнату,
которую я по склонности к восторженности считал единственной, сообщили,
что жилец съехал. Случилось это позавчера. Второпях, но тщательно
прибавшись, Маэстро упаковал рюкзак и взял только Дерево и гитару, оставив
ударную установку, а также вазу заплесневелых апельсинов с просьбой
НИКОГДА ИХ НЕ ВЫБРАСЫВАТЬ. Вручив записку, хозяева делекатно удалились или
просто выпали из поля зрения. Записка состоялаиз одного предложения:"На
какой-нибудь, любой, может быть, сумащедший, случай, мой телефон". Номер
был иногородний.
Я беспомощно оглянулся на подоконник, где вместо Дерева, в правом углу
расположилась прозрачная ваза, наполненная доверху апельсиновой
плесенью... И вот меня разобрал смех-он завязался в районе солнечного
сплетения и словно по соломинке поднимался, чтобы выскакивать наружу на
недоступной мне частоте - подобно пузырькам, пусть даже и мыльным. Это был
смех лукавый очень добрый но не мой. И в моей мимике он не запечатлелся.
Но меня словно листьями завалило - разноцветными. Потом они упали, шурша,
под ноги, превратились в черные пласты, где отпечатались обе мои ступни,
погрузившиеся затем по щиколотки в жижу; наконец между пальцами вылезли
головки подснежников. Все это повторилось несколько раз в обратном
порядке, в нулевом порядке, без всякого порядка. Ох и завязывался же смех,
по многу раз завязывался, но никак не мог я его заполучить. Все было таким
неопределенным, но в этом странном Доме я не боялся потерять мир,
ненароком выбыв.
Сорвав с ударной установки фиолетовое покрывало, служившее прежде
занавесом, я расположился поудобнее и взял в руки палочки - вертикально к
полу, как рычаги. Не так давно, в студенческие годы, я брал уроки у
старого рокера-ударника и техническая сторона моя, слава Богу не
отвлекала. Первые удары слетели на барабанную кожу, словно пикирующие
бомбардировщики. Но потом я взял себя в руки, перебросил в них раз-другой
палочки и робкие ритмы возникли.
Я шел в в Дерево, проходил его насквозь, двигался дальше, разворачивался.
Дерево догоняло меня, шло насквозь, обтекало, включало меня... Я взбирался
по взгорью к Дереву, что всегда дожидалось, расставив ствол коридором.
Сердцевина его могла послужить пристанищем для тьмы путников, но каждый из
нас мог задержаться в негорячем пламени только на миг.
Пульсирующий гул-смех, завязавшись в недрах земли, растрескивал
поверхность, раскачивал новостройки. Жильцы, кто плача, кто смеясь,
выскакивали на балконы и следили за обрывающимися в небе проводами, что
кружили так и сяк, не находя себе места. Чем круче, тем чище. Крутизна
мойх ритмов заставляла вертеться Землю, и провода заворачивали куда ни
попадя. Зато я знал, что не фальшивлю.
...Провода заворачивали по стуку... Я мог задержаться в негорячем пламени
на два, три, четыре мгновения...
...Провода заворачивали по стуку... Время от времени я звонил по
телефонным номерам, которые менялись с завидным постоянством, и сообщалв
трубку голосом, звенящим от восторга:" Дерево рстет! "
...Провода заворачивали по стуку...
Может быть, в будущей жизни Дерево и станет мне по росту, и мы с Маэстро
сможем запросто не узнать друг друга. Все может статься в будущей жизни.
Ф пока я по- прежнему работаю в поликлинике, зная, что переменю со
временем род занятий, образ жизни. Иногда я вижу в окнах чужих домов наше
Дерево - это служит мне знаком поддержки и одобрения. В первое время я
расстраивался, если промежутки между знаками удлиннялись и однажды был
наказан за нетерпение по-доброму насмешливой Па-а-узой. Я знаю, что в
городских квартирах раскинулся сад, и втайне горжусь этим фактом. А еще я
знаю, что наш мир - прекрасная штука, потому, что он любит Маэстро. Вы
только представьте: мир поделился со мною частью теплоты к этому человеку
только за то, что я был немного добр. Мы с миром любим Маэстро на пару и
никогда не ущемлям друг друга. Сознавая, что я был одарен этой любовью,
точнее, ее искрой, не совсем незаслуженно я отдаю себе отчет и в том, что
милость небес дана мне с избытком - чтобы легче мне было оставаться щедрым
и ничего не желать урвать от человека, который так чужд корысти и
чувствителен к покушениям потребителей - любым, даже
изысканно-дружелюбным, даже с печатью Св. Духа.
3
...И приснилось мне в зыбком утреннем сне Дерево - море деревьев, плавно
колеблющихся в ярко-зеленом зареве сцены. Сплетенные меж собой, кроны
отбрасывали могучие волны света, - они приподняли мнея с кресла в правом
крыле партера и, набегая, прошибали насквозь - жгуче-прекрасные, огненные,
вовсе не грозные, скорей, уязвимые... Я был один в этом радующем театре,
если не считать Маэстро - человека с сердцем ребенка, сердцем пророка,
который неясно угадывался на сидении с краю, у прохода к дверям - среди
тени, отброшенной в зал светом сцены. Незримое сияние, ровное и тихое,
исходило от его левой руки к моей правой - пронизывая ее всю и щедро
ррастекаясь по ладони - ладони без единой ссадины: по линии сердца, по
линии жизни, по поперечным линиям... И так светло. Так легко было на душе,
так ясно, бездумно и весело, что над кроватью склонилась мама, потому что
мой смех напомнил ей младенца.
--------------------------------------------------------------------
Данное художественное произведение распространяется в электронной
форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой
основе при условии сохранения целостности и неизменности текста,
включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое
использование настоящего текста без ведома и прямого согласия
владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 10.06.2002 13:16