Книго


     Рассказ
     (Из книги "Конец игры")
     
Перевод Э. Брагинской
     
     После обеда в самую жару Летисия, Оланда и я убегали к железной дороге.
Мы выскальзывали    дома  через  белую дверь, едва только мама и тетя Руфь
уходили к себе отдыхать. Маму и тетю  Руфь  всегда  утомляло  мытье  посуды,
особенно  если мы с Оландой помогали им вытирать тарелки. Бесконечные споры,
наше шушуканье и эти ложечки на полу делали  невыносимой  полутемную  кухню,
где  застоялся  запах  сала  и  утробно  мяукал  Хосе,  и  все, как правило,
заканчивалось бурной ссорой и общим разладом.
     Оланда, вот кто умел  затевать  скандалы!  Она  могла  нарочно  уронить
чистый  стакан в миску с жирной водой или вдруг, как бы невзначай, заметить,
что у наших соседей -- целых две служанки. Я действовала по-другому. Мне,  к
примеру,  доставляло  особое удовольствие сказать тете Руфи, что ей бы лучше
полоскать стаканы и тарелки, а  не  портить  руки  чисткой  кастрюль.  Мама,
разумеется,  не  прикасалась  к  кастрюлям,  и  я,  стало  быть,  откровенно
настраивала их друг против друга -- вот, мол, сами разбирайтесь, кому  вас
делать работу полегче. Когда же нам становилось совсем невмоготу от попреков
и надоевших семейных историй, мы решались на очень смелый, даже  героический
шаг  -- шпарили кипятком старого Хосе. Говорят, ошпаренный кот и от холодной
воды шарахается, а наш -- так наоборот -- всегда как нарочно вертелся  возле
плиты, вроде бы просил: ну плесните на меня водичкой градусов в сто, то есть
не  в сто, а поменьше, гораздо меньше. Словом, коту от этого никакого вреда,
он жив и здоров, а уж в доме, как  говорится,  дым  столбом,  и  несусветную
суматоху обычно венчал знаменитый си-бемоль тети Руфи. Пока мама разыскивала
знакомую  нам  палку,  мы  с Оландой исчезали в крытой галерее и прятались в
одной  дальних комнат, где поджидала Летисия, которая, к  нашему  великому
удивлению,  зачитывалась в ту пору Понсоном дю Террайлем1. Мама преследовала
нас до самой двери, но по дороге она  расставалась  с  желанием  пересчитать
наши кости. Ей довольно быстро надоедало слушать, как мы, запершись нутри,
с  театральным  надрывом вымаливали прощение, и она уходила, повторяя одно и
то же:-- Ну, мерзкие  девчонки,  вы  кончите  улицей!Но  все  наши  невзгоды
кончались  там,  у  железной  дороги,  куда  мы  убегали,  как только в доме
водворялась тишина и  даже  Хосе,  растянувшись  в  тени  душистого  лимона,
засыпал  под  жужжание  пчел. Мы тихонько отворяли белую калитку, и едва она
закрывалась за нами, сам ветер, вернее, сама свобода легко подхватывала  нас
и, будто невесомых, бросала вперед. Мы с разгона взлетали на железнодорожную
насыпь и оттуда, сверху, молча осматривали наше королевство.
     У нас и правда было свое королевство. Оно было там, где железная дорога
выгибалась крутой дугой и чуть ли не вплотную подходила к задам нашего дома.
И в этом  королевстве  --  щебень,  две  колеи,  жалкая нелепая травка среди
битого  камня,  да  еще  мелкие  осколки  гранита,  в   которых   настоящими
бриллиантами  сверкали  кварц,  полевой  шпат и слюда. С опаской, наспех (не
-за поезда, а -за домашних: они могли нас увидеть  в  любую  минуту)  мы
прикасались  к  рельсам,  и  прямо  в лицо ударяло жаром раскаленных камней.
Потом, выпрямившись во весь рост, мы поворачивались в сторону  реки,  и  нас
обдавало  влажным и горячим ветром, от которого мокрыми делались щеки и даже
уши. Мы сбегали вн и снова карабкались наверх по насыпи, и  так  по  многу
раз   --     сухого  зноя  в  пекло,  пропитанное  влагой.  Нам  нравилось
прикладывать ладони  к  разгоряченному  лицу  и  чувствовать,  как  по  телу
ручейками стекает пот. А перед глазами -- то железнодорожные шпалы, то река,
лучше сказать, кусочек реки цвета кофе с молоком.
     Потом,   спустившись  с  насыпи,  мы  усаживались  в  жидкой  тени  ив,
притулившихся к каменному забору сада, куда выходила калитка. Тут под  ивами
была столица королевства, сказочный город, святая святых наших Все игры
придумывала  Летисия,  самая счастливая  нас. Самая счастливая, потому что
ей жилось великолепно, много лучше, чем нам.  Она  не  вытирала  посуды,  не
стелила  постели, ей разрешали целый день напролет клеить фигурки или читать
и даже сидеть со взрослыми допоздна, если пожелает. Да разве только  это?  А
отдельная  комната?  А  сладости?  Да сколько еще всяких благ и преимуществ!
Летисия, конечно, научилась влекать пользу  своего положения. Она  стала
главной  не  только  в  наших  играх,  но  и  вообще в нашем королевстве. Мы
подчинялись ей беспрекословно, даже  с  удовольствием.  Может,  все  дело  в
маминых  наставлениях:  она  с  утра  до  вечера  говорила  о  том, как надо
обращаться с Летисией. А может, мы просто любили свою сестренку и не  видели
ничего дурного в том, что она везде и всюду командует нами. Жаль только, что
по  своему  виду Летисия никак не годилась в командиры. Она была меньше всех
ростом и страшно худая. Оланда была тоже худая,  да  и  я  никак  не  весила
больше пятидесяти килограммов. Но Летисия была по-особому, на редкость худая
-- кожа  да  кости,  даже  шея,  даже уши и те какие-то безжненные, худые.
Наверное, Летисия казалась такой -за болезни, -за больного позвоночника.
Она ведь совсем не могла поворачивать голову и очень  напоминала  гладильную
доску,  вроде  той,  обтянутой  белым  полотном, что стояла на кухне у наших
соседей. Ну самая настоящая гладильная доска! А вот  вертела  нами,  как  ей
вздумается.
     Я  с  огромным  удовольствием представляла себе, что проойдет в нашем
доме в тот день, когда мама  и  тетя  Руфь  узнают  наконец  о  нашей  игре.
Обмороки и знаменитый си-бемоль тети Руфи -- это уж непременно. Потом пойдут
стенания  о загубленной жни и напрасных жертвах, попреки в неблагодарности
и предлинный список наказаний, которые мы, разумеется, давно  заслужили.  И,
конечно,  мы  услышим  знакомую нам угрозу: "Мерзавки, вы кончите улицей!" А
чем так плоха улица, что в ней страшного, -- мы не понимали.
     Перед началом игры Летисия заставляла нас тянуть жребий. То нужно  было
угадывать,  в  какой  руке  камешек,  то  считать до двадцати одного, то еще
что-нибудь... Когда считали до двадцати одного,  для  удобства  делали  так,
будто  нас  не  трое,  а  пять  или  шесть.  Если  выходила  какая-нибудь 
воображаемых девочек, мы начинали  все  сначала,  пока  двадцать  первым  не
становился  кто-либо    нас. Тогда мы с Оландой отодвигали тяжелый камень,
под которым в яме стояла коробка с украшениями. Выиграет, допустим,  Оланда,
и  мы  с Летисией подбираем ей украшения на наш вкус. У нас было две игры --
одна называлась "Статуи", другая -- "Картины". Для второй  игры  главное  не
наряд,  не украшения, а выражение лица, верный жест. Вот Зависть, к примеру,
-- это оскаленные зубы и стиснутые руки, да так, чтобы пальцы  пожелтели  от
напряжения.  Милосердие?  Пожалуйста,  -- ангельское личико с возведенными к
небу глазами, а в протянутых руках что угодно: лоскуток, веточка  ивы,  мяч,
словом,  дар  воображаемому сиротке. Проще простого было образить Стыд или
Страх. Зато  вот  Злость  или,  скажем,  Ревность  давались  нам  с  трудом.
Украшения  шли  в  ход,  когда играли в статуи, где было больше простора для
творческой фантазии. Мы подолгу обдумывали каждую  мелочь,  чтоб  получилось
что-нибудь  интересное.  По нашим правилам, сама статуя не могла выбрать для
себя даже ленточки. Только двое обсуждали, что  нацепить  на  нее,  и  уж  в
зависимости  от  наряда она решала, что ей ображать. В этой игре были свои
сложности, ведь случалось, что мы нарочно, назло обряжали свою  жертву  так,
чтоб  у  нее  ничего не вышло. В таких случаях статую спасало чутье и особая
находчивость, чаще  дело  кончалось  полным  провалом.  Когда  мы  играли  в
картины, все шло гладко, и главное -- без ссор и обиды.
     То,  о  чем  я  рассказываю, началось бог весть как давно, но все сразу
менилось в  тот  день,  когда    окна  вагона  упала  первая  записочка.
Разумеется,  не  будь  у  нас зрителей, нам бы скоро наскучили наши статуи и
картины. Вся суть этих игр заключалась  в  том,  что  выигравшей  полагалось
красоваться  у самой железнодорожной насыпи и ждать поезда  Тигре, который
ровно в два часа восемь минут проходил мимо нашего дома. Обычно  поезда  шли
здесь  на  большой  скорости,  и  мы  ничуть  не  стеснялись показывать наше
искусство пассажирам, которых едва различали в мелькавших  окошках.  Правда,
со  временем наши глаза привыкли к мельканию, и мы даже знали, что некоторые
пассажиры ждут с нами встречи. Один седовласый сеньор в роговых очках каждый
раз высовывался   окна  и,  размахивая  платком,  приветствовал  очередную
статую.  Мальчишки, что возвращались  школы на подножках поезда, вели себя
по-разному: одни что-то кричали, другие смотрели в нашу сторону молчаливые и
серьезные. В сущности, та, кому доставалась  роль  статуи  или  картины,  не
могла  этого  видеть:  ведь  все  ее  усилия  уходили на то, чтобы стоять не
шелохнувшись, пока  проходил  поезд.  Зато  мы  под  сенью  ивы  следили  за
пассажирами,  стараясь понять, какое впечатление провела главная участница
игры. Как раз во вторник  второго вагона упала эта роковая записочка.  Она
упала возле Оланды, ображавшей Злословие, и отлетела прямо к моим ногам. К
записочке,  сложенной  в  несколько  раз,  была  привязана  гайка.  Довольно
небрежным мужским почерком кто-то писал: "Очень красивые статуи.  Я  сижу  у
третьего  окна во втором вагоне. 
Ариэль Б.".
 Странно, что записочка с
этой гайкой -- значит, автор хотел, чтоб мы ее обязательно получили, -- была
такой сдержанной, даже сухой. Но так или иначе, мы пришли в полный восторг и
сразу бросили жребий, кому она достанется. Выиграла  я.  На  следующий  день
никому   нас не хотелось стоять у насыпи: каждая желала получше разглядеть
Ариэля Б. Потом, поразмыслив, мы решили, что нельзя прерывать нашу игру,  --
Ариэль  поймет  это  превратно,  --  и  камешек вытащила Летисия. Мы страшно
обрадовались, потому что Летисии, бедняжке,  лучше  всех  удавались  статуи.
Когда  Летисия  застывала в неподвижной позе, никто не мог заметить, что она
калека, но самое главное -- во всей ее позе, в каждом повороте  были  особое
благородство  и  красота.  Если  мы  играли  в  картины,  она,  как правило,
ображала Великодушие, Милосердие, Смирение, Самопожертвование...  Если  ей
случалось быть статуей, то она хоть в чем-то стремилась походить на ту самую
Венеру,  которая  украшала  нашу  гостиную  и которую тетя Руфь упорно звала
Венерой Силосской. Да... В тот день мы долго обсуждали наряд Летисии -- ведь
нужно было поразить воображение Ариэля. Летисия была в коротком  платье  без
рукавов,  и  когда  мы  смастерили    куска  зеленого бархата что-то вроде
туники, а на ее волосы  надели  красивый  венок    ивовых  веток,  она  до
удивления  стала  похожа  на  древнегреческую  богиню. Летисия показала нам,
какую позу она придумала, и мы решили, что разумнее  всего  выйти  к  поезду
всем троим, чтобы достойно и, конечно, любезно поздороваться с Ариэлем.
     Летисия  была  необыкновенно  хороша, она не шелохнулась, пока проходил
длинный поезд. Голова ее была откинута назад, а руки  слились  с  телом;  не
будь туники, да еще зеленой, -- настоящая Венера Милосская. Мы сразу увидели
в  третьем  окне светловолосого юношу -- его лицо расплылось в улыбке, когда
мы ему помахали. Поезд унес этого юношу в  одно  мгновение,  но  в  половине
пятого у нас все еще шел спор о том, какого цвета его темный пиджак и какого
оттенка  красный  галстук и вообще, симпатичный он или противный. В четверг,
когда я ображала Уныние, мы получили новую записочку: "Мне очень  нравится
вся   троица.   
Ариэль  Б.".
  После  этой  записочки  он  каждый  раз
высовывался  окна и, весело улыбаясь, махал нам рукой. Мы сошлись на  том,
что  ему  уже  больше  восемнадцати  (хотя  были  уверены,  что  ему  нет  и
шестнадцати) и что он ежедневно возвращается домой  английского  колледжа.
Насчет колледжа никто не сомневался -- разве можно, чтоб наш Ариэль учился в
обыкновенной школе. По всему видно, что это за человек!
     Три  дня подряд -- бывает же такое везенье! -- выигрывала Оланда. У нее
великолепно  получилось  Разочарование,  еще  лучше  Корысть  и  уж   совсем
бесподобно  -- статуя балерины. А ведь попробуй постой на мысочке, пока весь
поезд пройдет мимо нашего королевства. Наконец снова настала моя очередь,  и
вот,  когда  я ображала Ужас,  окна полетела записочка, смысл которой мы
поняли не сразу: "Симпатичнее всех самая  безучастная".  Летисия  позже  нас
догадалась,  о  ком  речь,  и  когда  догадалась,  --  покраснела и отошла в
сторонку. Прнаться, мы с Оландой страшно обозлились. Какой, однако, дурак,
этот Ариэль! Но разве такое скажешь до болезненности  чуткой  Летисии?  Она,
ангел,  и  без  того  несла тяжкий крест! А все-таки записочку взяла себе --
значит, поняла, что это о ней. По дороге домой мы почти не разговаривали,  а
вечером  разбрелись кто куда. За ужином Летисия была очень оживленной, глаза
ее искрились, и мама раза два торжествующе взглянула на тетю  Руфь  --  вот,
мол,  погляди,  какие  прекрасные результаты, не узнать девочку! Дело в том,
что в те дни Летисии начали давать новое лекарство.
     Перед сном мы с Оландой обсудили, как быть дальше. В конце концов,  нас
не так уж сильно задела записочка Ариэля. Что ж,  окна вагона он видел то,
что  видел.  Но  вот Летисия, она, конечно, злоупотребляла своим положением,
потому что знала, что мы ей ничего не скажем, знала, что в любой семье,  где
есть  человек  с  фическими недостатками, и притом человек гордый, -- все,
начиная с него самого, притворяются, будто не видят  этих  недостатков.  Или
делают вид, что совсем не знают о том, что он-то сам давным-давно все знает.
Вот  почему  она  и  присвоила себе записочку и так откровенно веселилась за
столом. А это уже слишком! В ту  ночь  меня  снова  преследовали  кошмары  с
поездами.  На  рассвете  --  так  мне снилось -- я бродила по пересекающимся
путям огромного железнодорожного узла, навстречу  мне  летели  красные  огни
паровозов,  и  я  в ужасе гадала -- слева или справа пройдет состав, а потом
обмирала от страха, потому что за спиной несся скорый,  но  больше  всего  я
боялась, что вовремя не переведут стрелку и один  поездов меня раздавит...
Проснувшись,  я  напрочь забыла обо всем, потому что Летисии было так плохо,
что она даже одеться не смогла без нашей помощи. Похоже, что в глубине  души
Летисия  корила  себя  за  вчерашнее, и мы были само участие, само внимание:
тебе, мол, надо отдохнуть, посидеть дома, почитать... Она не  возражала,  но
завтракать  пришла вместе с нами и даже сказала взрослым, что чувствует себя
хорошо и что спина почти не болит. При этом она в упор смотрела то на  меня,
то на Оланду.
     В  тот  день  выиграла я, но почему-то -- не знаю, как уж это вышло, --
уступила свое место Летисии. Уступила -- и все, без всяких объяснений:  чего
уж  тут,  раз  он  отдает  ей предпочтение, пусть любуется, пока не надоест.
Летисия играла только в статуи, и мы выбрали для нее что-нибудь  попроще  --
зачем  усложнять  жнь  бедняжке!  Летисия  решила, что она будет китайской
принцессой. Это совсем просто: надо сложить руки на груди, стыдливо опустить
глаза, как положено  всем  китайским  принцессам,  вот  и  все.  Как  только
показался наш поезд, Оланда нарочно повернулась к нему спиной, а я, я видела
все,  я  видела,  что Ариэль смотрел только на Летисию, он не отрывал от нее
взора, пока поезд  не  скрылся  за  поворотом.  Летисия,  застывшая  в  позе
китайской  принцессы,  не  могла  знать, как он смотрел на нее. Но когда она
вернулась к нам под нашу иву, мы поняли, что она  все  знает  и  что  ей  бы
хотелось остаться в наряде китайской принцессы весь вечер, всю ночь.
     В  среду  жребий тянули лишь мы с Оландой -- так решила Летисия, и с ее
стороны это было справедливо. Оланда -- вот везучая! -- снова  выиграла,  но
письмо  Ариэля упало прямо к моим ногам. В первую минуту я хотела отдать это
письмо Летисии, но потом передумала. С какой  стати  мы  должны  рассыпаться
перед  ней?  С  какой  стати?  Ариэль  сообщал  в  своем послании, что хочет
поговорить с нами и что на следующий день придет к нам по шпалам с  соседней
станции.  Почерк -- мало сказать отвратительный, но зато в конце такие милые
олова: "Всем трем статуям сердечный привет. 
Ариэль Б."
 Вместо подписи
-- сплошные каракули, но в них было что-то свое, необычное.
     Я прочла это послание вслух, а мои  сестры  --  прямо  удивительно!  --
словно  онемели.  У  нас такое событие, а они молчат, будто не понимают, что
все надо обсудить заранее, потому что, если о  приходе  Ариэля  узнают  дома
или,  на  беду,  нас  выследят  эти пигалицы Лоса -- нам несдобровать! И так
странно, что мы все делали молча: сняли украшения с Летисии,  молча  сложили
их в корзину и молча, почти не глядя друг на друга, дошли до белой калитки.
     Тетя Руфь приказала нам с Оландой выкупать Хосе и сразу забрала с собой
Летисию, которой пора было принимать лекарство. Оставшись вдвоем, мы наконец
смогли  выговориться.  Какое  чудо!  К нам придет Ариэль, у нас наконец есть
знакомый мальчик, ведь не принимать же всерьез кузена Тито,  этого  болвана,
который  до  сих  пор  играет в солдатики и верит в первое причастие! Мы так
волновались в предвкушении этой встречи, что Хосе, бедняжке, пришлось совсем
плохо. Конечно, не я, а решительная Оланда заговорила первой  о  Летисии.  У
меня так просто лопалась голова: с одной стороны, ужасно, если Ариэль узнает
правду,  а  с  другой  -- пусть уж все сразу раскроется, потому что никто не
должен губить свою судьбу -за  других  людей.  Но  самое  главное  --  как
сделать,  чтобы  Летисия  не  переживала?  Ведь  она и без того несла тяжкий
крест, а тут на нее навалилось и новое лекарство, и эта история...
     Вечером мама была поражена тому, что мы  почти  не  разговаривали.  Вот
чудеса,  уж  не  мыши  ли  нам  язык отгрызли? Она взглянула на тетю Руфь, и
наверняка обе решили, что мы в чем-то сильно провинились и нас теперь мучает
совесть. Летисия, едва прикоснувшись к еде, сказала, что ей  нездоровится  и
что она пойдет к себе и будет читать "Рокамболя". Оланда вызвалась проводить
ее,  на  что  та  согласилась,  но  нехотя, а я взялась за вязанье, -- такое
бывает со мной в минуты особого волнения. Раза два  я  порывалась  встать  и
посмотреть,  что  делается в комнате у Летисии и почему там застряла Оланда.
Наконец Оланда появилась и с многозначительным видом уселась рядом со  мной,
явно  выжидая,  пока  мама  и тетя Руфь кончат убирать со стола. "Завтра она
никуда не пойдет, -- сказала Оланда, когда мы остались вдвоем.  --  Вот  это
письмо   велела  отдать  ему,  если  он  будет  расспрашивать  о  ней".  Для
убедительности Оланда  оттянула  карман  блузки  и  показала  мне  сиреневый
конвертик.  Вскоре  нас  позвали  вытирать тарелки, а потом мы легли спать и
уснули как убитые, -- очень устали от всех волнений и еще от  Хосе,  который
не выносит купания.
     На другой день меня послали на рынок, и целое утро я не видела Летисии,
которая  пряталась в своей комнате. Перед обедом я все же заглянула к ней на
минутку: она сидела у окна, обложенная подушками, и рядом --  девятый  томик
"Рокамболя",  Она  очень плохо выглядела, но встретила меня веселым смехом и
рассказала, какой смешной сон ей приснился и как  забавно  билась  о  стекло
глупая  оса.  Я  пробормотала,  что мне обидно идти без нее к нашим ивам, но
почему-то эти слова было очень трудно выговорить... "Если хочешь, мы  скажем
Ариэлю,  что  ты  нездорова?"  А  она  как  отрезала:  "Нет!"  Тогда я стала
уговаривать ее, правда, не слишком настойчиво, пойти вместе с нами, а  потом
осмелела  и  даже  сказала,  что  ей  нечего  бояться и что вообще настоящее
чувство не знает преград. Я даже вспомнила  еще  несколько  торжественных  и
красивых фраз, которые мы вычитали в "Сокровищнице младости". Но чем дальше,
тем   труднее   мне  было  говорить,  потому  что  Летисия  упорно  молчала,
разглядывая что-то в окне, и, казалось, вот-вот заплачет. В конце  концов  я
вдруг  спохватилась, что меня, мол, ждет мама, и убежала. Обед тянулся целую
вечность, и Оланде досталось от тети Руфи за жирное пятно  на  скатерти.  Не
помню,  как мы вытирали тарелки и как добрались до белой калитки. Помню, что
у заветной ивы мы, переполненные счастьем и без тени ревности друг к  другу,
обнялись  и  чуть  не  заплакали.  Оланда  тревожилась,  сможем ли мы хорошо
рассказать о себе, останется ли у Ариэля хорошее впечатление. Ведь  мальчики
  старших  классов презирают девчонок, которые кончили только школу первой
ступени и умеют лишь кроить тряпки и сбивать масло. Ровно в два часа  восемь
минут появился поезд, и Ариэль радостно замахал нам обеими руками, а в ответ
вместе  с  разрисованными платочками взметнулось наше "Добро пожаловать!" Не
прошло и получаса, как мы увидели Ариэля, который спускался к нам с  насыпи,
-- он  был  в сером и куда выше ростом, чем нам казалось. Я плохо помню, как
начался наш разг Ариэль с трудом подбирал слова и явно робел -- кто  бы
мог подумать после таких записочек и самого решения прийти к нам! Он слишком
поспешил  расхвалить  наши статуи и картины, спросил, как нас зовут и почему
мы только вдвоем. Оланда сказала, что Летисия не смогла, а  он:  "Мне  очень
жаль"  и  "Какое  красивое  имя  Летисия!"  Потом он рассказал много вещей о
Промышленном училище --  вот  тебе  и  английский  колледж!  --  и  попросил
показать наши украшения. Оланда отодвинула камень, и перед ним предстали все
наши богатства. По-моему, он с явным интересом рассматривал эти украшения, а
порой, задерживая в руках какую-нибудь вещь, задумчиво говорил: "Это однажды
надевала  Летисия"  или:  "Это  было на восточной статуе" -- так он окрестил
китайскую принцессу. Мы сидели под тенью ивы, и хоть у него  было  довольное
лицо,  он слушал нас рассеянно -- по всему чувствовалось, что только хорошее
воспитание мешает ему встать и уйти. Раза два или три,  когда  разговор  был
готов  оборваться,  Оланда  вскидывала на меня строгие глаза. Нам обеим было
совсем плохо, хотелось, чтоб все это  поскорее  кончилось,  хотелось  просто
убежать.  И  зачем  его  дернуло  знакомиться с нами! Ариэль снова спросил о
здоровье Летисии, но Оланда, метнув  в  меня  взглядом,  ответила:  "Она  не
смогла  прийти",  --  и  все, а я-то думала, что она скажет правду... Ариэль
прутиком чертил на земле геометрические фигуры,  то  и  дело  поглядывая  на
белую  калитку.  Все  было  понятно  без слов, и я очень обрадовалась, когда
Оланда вытащила наконец сиреневый конвертик и подала его Ариэлю -- он так  и
замер  от  удивления,  а  потом, когда ему растолковали, что это от Летисии,
сделался пунцовым и спрятал его в карман. Не хочет читать у нас  на  глазах.
Тут  же  Ариэль поднялся и сказал: "Очень рад нашему знакомству", -- но рука
его была вялая, даже неприятная, и мы просто уже не чаяли, чтоб все поскорее
кончилось, хотя потом только и говорили о его серых глазах и о том,  сколько
грусти  в  его  необыкновенной  улыбке.  Еще  нас поразило, как он сказал на
прощанье: "Простите и прощайте!" -- мы ни разу в жни такого не слыхали,  и
прозвучало  это  красиво, трогательно, как стихи. Когда мы пересказывали все
это Летисии -- она встретила нас под лимонным деревом в саду, -- меня так  и
подмывало  спросить,  что  было  в  ее  письме, но попробуй спроси, если она
запечатала его, прежде чем отдать Оланде, словом, я  не  посмела,  и  мы  по
очереди  нахваливали  Ариэля  и  еще ахали над тем, как много он спрашивал о
ней. Прнаться, мы делали это через силу, потому что  любому  понятно,  что
все  сложилось  очень  странно:  и  очень  хорошо, и очень плохо, потому что
Летисия чувствовала себя счастливой и в то же время едва  сдерживала  слезы.
Кончилось тем, что мы позорно удрали, сославшись на тетю Руфь, которая якобы
нас ждала, а Летисия осталась под лимонным деревом в обществе жужжащих ос.
     Перед  сном  Оланда шепнула мне: "А завтра -- вот увидишь -- нашей игре
конец!" Она ошиблась, хотя и не очень: на  другой  день,  за  обедом,  когда
принесли  сладкое,  Летисия  осторожно  подала  нам условный знак. Мы просто
оторопели, даже обозлились -- все-таки со  стороны  Летисии  это  некрасиво,
надо  же  иметь  совесть!  Но  так  или  иначе,  после  того как посуда была
перемыта, мы встретились с Летисией у калитки и все трое побежали к железной
дороге. А там, у ивы, -- мы обомлели от  страха!  --  Летисия  не  торопясь,
молча  вытащила    кармана  мамино  жемчужное  ожерелье,  все  ее кольца и
знаменитый перстень с рубином -- гордость тети Руфи. Вот ужас! Ведь если эти
поганки Лоса за нами шпионят -- а с них станется,  --  они  тут  же  доложат
маме,  что  мы  утащили    дома  семейные драгоценности, и мама нас просто
убьет! Но Летисия и бровью не повела, сказала, что в случае чего сама за все
ответит, а потом, глядя в землю, глухо проговорила: "Можно, я  сегодня  буду
статуей?"  Мы  как-то  сразу  прониклись  добрым  чувством  к  Летисии,  нам
захотелось обласкать ее, угодить ей во всем, но и при этом внутри  оставался
след  злой  досады.  Мы  выбрали  для  сестренки  самые  лучшие украшения --
павлиньи перья, мех,  дали  напоминавший  серебристого  песца,  и  розовую
вуаль, которую она навертела на голову в виде тюрбана. Все это очень красиво
сочеталось с драгоценными камнями. Летисия молчала, должно быть, обдумывала,
какой  будет ее статуя. Когда появился поезд, она не спеша подошла к насыпи,
и все драгоценности разом вспыхнули на солнце. Потом она резко вскинула руки
вверх, словно собиралась образить  живую  картину,  а  не  статую;  голову
отвела  назад  (единственное,  что  ей  бедняжке было доступно) и так сильно
перегнулась, что нам на минуту-другую  стало  страшно.  Но  какая  это  была
прекрасная  статуя!  Настоящее  чудо!  Мы даже не сразу вспомнили об Ариэле,
который высунулся  окна и смотрел на Летисию, смотрел только  на  нее,  не
видя  нас,  не  видя  ничего  вокруг,  смотрел,  пока  поезд  не  скрылся за
поворотом. Не знаю, почему мы, словно нас кто толкнул, побежали  к  Летисии,
-- она  стояла  с  закрытыми  глазами,  и по ее лицу катились крупные слезы.
Тихонько, совсем беззлобно Летисия отвела наши руки и спустилась  с  насыпи.
Мы  с Оландой помогли ей спрятать все драгоценности и потом, когда она ушла,
в последний раз сложили в корзину ее любимые  украшения.  Нам  незачем  было
гадать,  что  нас  ждет,  и все же назавтра мы как угорелые побежали к нашим
ивам, побежали, едва дослушав тетю Руфь, которая строго-настрого велела  нам
не  шуметь, не мешать Летисии -- она, бедняжка, расхворалась и не вставала с
постели. Когда мимо промчался  поезд,  мы  нисколько  не  удивились  пустому
окошку  во  втором  вагоне. Мы улыбались, испытывая и злость и облегчение. А
наш Ариэль -- мы это знали -- тихо сидел с противоположной стороны и смотрел
на реку серыми глазами.

     1 Понсон дю  Террайль  Пьер  Алексис  (1829  --  1871)  --  французский
писатель. Автор многочисленных романов о Рокамболе.
Книго
[X]