Сергей Лифанов, Инна Кублицкая

                                 ПРИЮТ ИЗГОЕВ

     Еще вчера — да нет, еще минуту назад! - ты был парнем из нашего мира...

     Всего минута — и ты уже в мире ДРУГОМ.

     В мире рыцарей и королей,  прекрасных дам и могущественных магов.  В мире,

где тебя, похоже, ЗАВЕДОМО СЧИТАЮТ ВЕЛИКИМ ГЕРОЕМ.

     А быть героем — трудно. Не намного легче, чем «быть богом»!

     Остается только —  СРАЖАТЬСЯ.   Сражаться снова и  снова.   А  в перерывах

между сражениями — задавать вопросы...

     В  данном  случае  авторы  используют слово  «приют» как  в  традиционном,

привычном  смысле,   так  и  как  альпинистский  термин,  обозначающий  заранее

подготовленный привал на пути к верши-Не или обратно.

     Лифанов С.С.

     Севе Мартыненко с искренней признательностью

     ПРОЛОГ: МЛАДШИЙ АРКАН

     Госпожа Морайя,  дочь  князя Садалмелика,  считалась при  дворе Императора

чародейкой,   поэтому  ее   несколько  сторонились,   хотя  открытой  неприязни

выказывать никто не  осмеливался.  Сама она  принимала это невольное отчуждение

как  должное и,  в  сущности,  оно  ее  весьма устраивало —  можно  было  порой

пренебречь светскими обязанностями и удаляться от двора, подчиняясь собственным

желаниям,  а не предписаниям этикета.  Красотой она не блистала,  хотя в юности

считалась хорошенькой,  и сам Император в свое время был влюблен в нее. Однако,

находясь в двоюродном родстве,  они не могли пожениться,  а госпожа Морайя была

слишком горда, чтобы быть всего-навсего возлюбленной.

     Поэтому,  едва  выдалась  благоприятная возможность,  она  и  испросила  у

Императора разрешения удалиться в свое родовое имение,  где заполнила весь свой

досуг  чтением  древних  манускриптов  и   магическими  изысканиями,   которыми

интересовалась с детства.  Там,  в уединении,  она провела четыре года и за это

время выучилась тому,  что  дало ей  право считаться волшебницей не  по  мнению

толпы,  а  в  собственных глазах.  Впрочем,  даже в этих своих занятиях молодая

княжна была скорее рассеянной, нежели усердной, а посему в тайнах большой магии

не преуспела, и магия ее была чисто женской, почти домашней.

     Вернувшись  ко   двору  Императора,   госпожа  Морайя  с   неудовольствием

обнаружила,  что больше не пользуется успехом:  ее юное очарование в  уединении

померкло,  изменились моды и вкусы, и она оказалась серой провинциальной мышкой

среди цветущих придворных красавиц.  К  тому  же,  время излечило Императора от

остатков влюбленности,  и  это  было ей  слегка неприятно,  хотя она и  заявила

как-то  своему отцу,  что  именно этого она  и  хотела.  Теперь госпожа Морайя,

пользуясь нехитрыми чарами, могла кружить головы тех мужчин, на которых ложился

ее  истосковавшийся по  мужественности благосклонный взгляд.  Она  не  искала в

своих поклонниках шумных, страстных ухаживаний, ее вполне устраивала тихая, но.

прочная привязанность, что и обеспечивало ее немудреное волшебство.

     Ей было почти тридцать,  когда она,  задумавшись однажды о будущем, решила

наконец выйти замуж и выбрала себе в мужья князя Аларафа, который был моложе ее

на  шесть лет.  Князь был покорен ее чарами,  была сыграна пышная свадьба.  Два

года  спустя  у  княгини Морайи  родился сын,  а  еще  год  спустя,  утомившись

супружескими и  материнскими обязанностями,  она по взаимному согласию оставила

мужа.  Обошлось  без  обид  и  обоюдных  претензий;  сын  по  брачному договору

воспитывался в доме отца.

     Оставшись одна,  княгиня Морайя  вернулась к  привычному для  себя  образу

жизни;  она  делила свое  время между магическими занятиями в  своем поместье и

выездами в свет; изредка она приезжала к сыну и проводила с ним несколько дней.

Нельзя сказать,  что она не заботилась о нем; она никогда не забывала проверять

добросовестность его  нянек  и  учителей  и  регулярно  составляла гороскоп  на

предстоящий год,  однако чувства ее к сыну были спокойны и холодны — как всегда

и во всем. Так шли годы.

     Сын  незаметно подрос —  госпожа Морайя однажды очень удивилась,  когда он

приехал к  ней  верхом  во  главе  небольшого отряда,  в  сверкающих доспехах с

золотой гравировкой, в алом шелковом плаще, струящемся с плеч. «Уже не мальчик,

а воин», — вздохнула Морайя, изумляясь быстротечности времени.

     — Я ухожу в поход, матушка, — сказал юный князь, — и заехал попрощаться.

     Госпожа Морайя,  не сводя с сына неожиданно повлажневших глаз,  припомнила

содержание его гороскопа на этот год —  нет,  мальчику в ближайшее время ничего

не угрожает.

     Юноша стоял перед матерью,  испытывая смущение и неловкость:  он знал, что

вот так сразу покидать мать неприлично,  однако о  чем с ней говорить — не знал

тоже.

     Мать поняла его замешательство:

     — Как поживает князь?

     Юноша  с  облегчением начал рассказывать об  отце    он  здоров,  недавно

устраивал большую охоту для князей Акуммо.  Охота была удачной и, как заведено,

трех оленей отослали к столу Императора.

       Я  отвозил их сам и  был при дворе всего два дня назад,  — добавил юный

князь с видимой гордостью. — Ему понравились олени.

       Как он разговаривал с  тобой?    поинтересовалась Морайя.  — Был ли он

приветлив или строг?

       Мы  долго с  ним беседовали.  Он  сказал,  что ты была очень красивой в

молодости, — сказал юноша. — Но ты и сейчас красивая — я ему так и сказал.

     Морайя,  которая и  при встречах с  сыном никогда не забывала о  наведении

соответствующих чар, удовлетворенно улыбнулась.

     — Как он себя чувствует? — спросила она. — Он тоже выступает в этот поход?

     — Но это же не настоящая война, — удивился юный князь. — Зачем же он будет

возглавлять обычные отряды, отправляющиеся на Север в Лесное Пограничье?

     — Вот как...  — промолвила госпожа Морайя.  — Что ж,  прошу тебя,  подожди

немного.    Она ушла в свои покои,  довольно долго отсутствовала и вернулась с

ажурным медальоном на шелковом шнурке.

       Пожалуйста,  носи это на шее под рубашкой,    сказала она,  протягивая

медальон сыну. По гороскопу ему не угрожали ни раны, ни смерть, но — кто знает?

— может быть, именно благодаря этому талисману.

     Юный  князь  послушно надел  шнурок с  медальоном,  заправил под  рубашку.

Морайя внимательно проследила за его действиями,  потом сделала знак преклонить

колено.  Юноша послушно исполнил ее приказание.  Морайя сухими губами коснулась

его лба, сделала благословляющий жест и вдруг резко повернулась и ушла.

     Юноша  поднялся,  подождал немного,  растерянно оглянулся на  свою  свиту.

Минуту спустя из покоев княгини вышла Хаско, ее молочная сестра, прислуживавшая

княгине с молодых лет.

     — Госпожа больше не выйдет, — сказала Хаско с низким поклоном.   

     — Я что-то не так сделал? — удивленно спросил юный князь.

        Госпожа  очень  разволновалась,     объяснила  Хаско.   Она  еще  раз

поклонилась: — Удачного вам похода, мой князь. Надеюсь, вас минут беды.

     — Да-да, спасибо, — рассеянно бросил юноша. — Так госпожа не обиделась?

     — Что вы,  мой князь,  — покачала головой Хаско.  — Госпожа счастлива тем,

что у нее такой взрослый и красивый сын.  Уверяю вас,  князь,  она ушла,  чтобы

скрыть слезы умиления.

     Юноша не  очень поверил ее словам,  однако не стал больше задавать никаких

вопросов и вскочил на своего коня.

     Когда  отряд  удалился,  Хаско  вернулась в  покои  княгини.  Она  вошла в

просторную светлую залу,  служившую госпоже Морайе кабинетом и библиотекой;  та

сидела  за  столом и  просматривала толстую тетрадь из  пергамента,  исписанную

мелким быстрым почерком.

     — Приготовлен ли Озерный павильон? — спросила она не оборачиваясь.

     — Да, госпожа.

     — Тогда прямо сейчас и отправимся,  — решила княгиня. — Распорядись, чтобы

доставили все необходимое. Список я составлю. 

     Она   отложила  тетрадь,   взяла   гусиное  перо,   откинула  крышечку  на

чернильнице,  нашла небольшой листок бумаги.  Для прислуги Морайя делала записи

крупными и  разборчивыми буквами,  но долго писать так она не умела:  с  каждой

новой  строкой буквы  становились все  мельче и  мельче.  На  сей  раз  записка

закончилась раньше, чем княгиня перешла на свой обычный бисерный почерк.

     Хаско  с  поклоном приняла список  и  исчезла,  чтобы  отдать  необходимые

распоряжения.

     Морайя между тем вышла в  сад и  по широкой лестнице неспешно спустилась к

озеру. Хаско догнала ее, ничуть не запыхавшись, и пошла сбоку и чуть позади.

     Ступени лестницы уходили прямо в  воду,  и  здесь к  массивному бронзовому

кольцу был привязан украшенный резьбой челн.

     Хаско сноровисто отвязала лодку,  помогла перейти в  нее  госпоже,  взошла

сама и  оттолкнулась шестом от берега.  Озерный павильон стоял на сваях посреди

водной глади;  Морайя удалялась сюда для проведения своих магических опытов,  и

никому, кроме Хаско, не разрешалось переступать его порог.

     Первый день Морайя предавалась медитации — готовилась к волшбе.

     Хаско не было ни слышно и  ни видно;  просто в  столовой словно сами собой

появлялись завтраки,  обеды и  ужины,  в  спальне утром сам  по  себе  возникал

порядок, а в ванной всегда ждала княгиню горячая вода.

     Делание началось на рассвете.

     Специальной золотой меркой княгиня Морайя налила в фарфоровый сосуд кварту

коровьего молока, кварту овечьего, кварту оленьего, кварту верблюжьего; разбила

в эту смесь одно яйцо перепелки,  два голубиных,  три куриных, четыре гусиных и

пять яиц дрофы;  добавила растертые в  пыль пять видов семян,  взятых по  одной

унции;  уколола серебряной иглой палец и  уронила в  сосуд капельку собственной

крови. Затем сосуд был плотно накрыт крышкой и поставлен в специально сделанный

посреди помещения очаг.

     Это было лишь начало; теперь следовало привлечь магию.

     Морайя зажгла семь светильников с  благовонным маслом и  поставила в углах

нарисованного вокруг очага семиугольника.

     ...Те  из  дворни,  кто  в  час  заката  посматривал  в  сторону  Озерного

павильона,  увидели вдруг,  как  окна  его  озарились ярким сиреневым пламенем,

которое медленно угасало всю ночь...

     Дни шли.

     Морайя  не  покидала Озерный павильон.  Хаско  иногда приплывала оттуда на

челноке, забирала все необходимое — и снова надолго исчезала.

     В очаге,  на котором стоял сосуд,  поддерживался постоянный жар, а княгиня

продолжала творить заклинания. Однако чем ближе был конец, тем больше нарастало

в ее душе опасение, что Делание может не состояться, что ею забыта какая-нибудь

мелочь,  из-за которой все хлопоты пропадут в  тщете,  и  все придется начинать

сызнова. Она впервые решилась на такой сложный и трудный процесс.

     Дни  складывались в  недели,  недели —  в  месяцы.  Морайя продолжала жить

затворницей;  Хаско  первое  время  еще  привозила письма,  которые приходили в

имение,  но  княгиня их не читала,  чтобы не отвлекаться мыслями от магического

опыта ради придворных сплетен.  Только однажды она  сделала исключение —  когда

Хаско привезла ей послание Императора,  но и его Морайя не стала читать сама, а

приказала Хаско  вскрыть конверт с  должным почтением,  прочесть и  узнать,  не

случилось ли  нечто чрезвычайного,  из-за  чего  могло понадобиться непременное

присутствие княгини в Столице.

     Опустившись  на   колени,   Хаско  приняла  письмо  Императора,   вскрыла,

прочитала..  Морайя смотрела на  бесстрастное лицо молочной сестры.  Та наконец

подняла глаза от пергамента и сказала:

     — Госпожа, он обеспокоен вашим долгим отсутствием при Дворе и спрашивает о

вашем здоровье.

       Тебе  придется ответить самой,    сказала Морайя.    Поблагодарить за

заботу,  извиниться и  сообщить,  что я не имею возможности сейчас поддерживать

переписку.

     Хаско с глубоким почтением удалилась. Разумеется, сама она не могла писать

Императору, и письмо ее было адресовано его личному секретарю.

     Зимой в  Озерном павильоне было  не  так  приятно,  как  летом —  донимала

сырость.  Хаско приходилось жарко топить печи,  и запас дров быстро иссяк. Челн

для  их  перевозки годился  мало;  слуги  перенесли с  реки  большую  лодку,  а

поскольку с такой лодкой Хаско было управляться трудно,  дрова в павильон возил

дюжий парень.

     Пришла весна,  и наконец подошло время, которого так долго ожидала Морайя.

Она затушила жар в очаге,  неделю ждала,  пока сосуд остынет,  а тем временем с

помощью Хаско соорудила нехитрое устройство,  которым и воспользовалась,  когда

пришло время:  они  вместе раскрыли все  окна,  устроили в  павильоне сквозняк,

вышли из  комнаты и  с  помощью этого устройства разбили сосуд.  Запах горького

миндаля был так силен, что чуть не лишал их обеих сознания. Морайя дала ему как

следует выветриться и только потом подошла к разбитому сосуду.  Действовать она

предпочитала все же издалека:  вооружилась каминными щипцами и долго стучала по

густо-коричневой,  спекшейся  в  слиток  массе.  Слиток  под  ударами  неохотно

крошился в  пыль,  а Морайя била и била его щипцами,  пока наконец в сердцевине

слитка  не  обнаружился поблескивающий металлом  бело-голубой  шар  размером  с

крупную сливу.

     Морайя отложила щипцы,  подошла и осторожно взяла его в руки. Шар оказался

обжигающе холодным,  и  она тут же  положила его на  стол.  Несколько минут она

разглядывала  шар,   не   решаясь  нарушить  его  идеальную  форму.   Под  руку

подвернулся бронзовый перочинный ножик;  она взяла его и осторожно ткнула шар в

блестящий бок.  Он резался мягко, словно головка сыра. Морайя тем не менее была

очень аккуратна —  в  глубине шара скрывался магический кристалл,  которому она

посвятила так много времени,  и  она лишь приблизительно знала,  какой формы он

будет.  К  ее  удивлению,  это  оказалось семигранной пластиной толщиной  около

полудюйма,  сделанной,  казалось,  из  горного хрусталя.  Держа пластинку двумя

пальцами,  Морайя внимательно осмотрела ее    да,  на  вид  тоже  обыкновенный

хрусталь.  Княгиня негромко произнесла заклинание.  И вдруг в глубине пластинки

зародилась золотистая искра. Она разгорелась, кристалл стал сначала желтым, как

цитрин,  потом оранжевым,  красным, налился рубиновым светом, который незаметно

перешел в  аметистовый;  аметист превратился в  сапфир,  сапфир —  в аквамарин;

аквамарин засверкал изумрудным блеском,  а  изумруд,  на глазах бледнея,  вновь

стянулся в  золотистую искру и  исчез в глубине кристалла.  И вот — в руках был

снова прозрачный хрусталь.

     «Да,  это он — Младший Аркан!» — возликовала Морайя.  Она Кликнула Хаско и

велела ей немедленно готовить челн.

     — Он готов и ждет вас, госпожа, — ответила верная Хаско.

       Что  ж,  тогда едем немедленно,    сказала Морайя.    Надоел мне этот

постылый павильон. Устроим сегодня праздник!

     Они пересекли озерную гладь,  отделявшую павильон от дворца. Еще не ступив

на лестницу, Морайя обратила внимание, что окно в ее гостиной открыто настежь.

     — Кто посмел? — резко обернулась она к служанке.

     — Приехал ваш сын, госпожа.

     — Почему же ты мне не доложила? — укорила ее Морайя.

     — Вы не велели вас тревожить, госпожа, — ответила Хаско.

     — Давно он приехал?

     — Уже несколько дней.

     Морайя  улыбнулась и  погладила яшмовый ларчик,  который бережно держала в

руках и куда положила волшебный камень, труд стольких дней.

     — Да, пожалуй, я бы не стала тебя слушать, — признала она.

     Едва Морайя ступила на лестницу,  как из комнат навстречу ей вышел молодой

князь,  поспешно сбежал  по  ступенькам,  чтобы  поклониться и  поцеловать руку

матери.

     Однако Морайя удержала его порыв:  

     — Ну-ну, мальчик мой, не надо. На лестнице легко оступиться.

     Все  же  он  предложил ей  руку,  и  вместе они  вошли в  просторную залу,

огромные окна которой выходили на озеро.

       Я жду вас уже неделю,  матушка,  — сказал князь.  — Право же,  я не мог

уехать отсюда, не повидав вас. Однако я уже и не надеялся, что вы оставите свой

остров на этой неделе,  и даже начал собираться. Увы, но Император дал мне лишь

десять дней отпуска, после чего немедленно повелел возвратиться в Столицу.

     — Я напишу ему письмо,  — сказала Морайя.  — Но расскажи лучше, как прошел

поход. — Она опустилась в кресло и приказала слугам подать угощение.

     Молодой  князь  опустился  на  низкую  скамеечку у  ее  ног  и,  волнуясь,

.принялся рассказывать о  том,  как он воевал в  Пограничье,  какие приключения

пережил, с какими людьми повстречался...

     Морайя почти не  слушала сына;  ее  взгляд то и  дело обращался к  яшмовой

шкатулке,  которую она  все  еще  держала в  руках,  мысли  ее  были  далеки от

рассказов о северной Границе.

     — Постой,  — сказала она,  не в силах более терпеть. Юноша замолчал. — Мой

дорогой сын!  Я  думала о  твоем счастье...  Мудрые люди говорят,  что  счастье

мужчины создает жена.

     — Матушка!.. — Молодой князь вскинул голову, лицо его залил румянец.

       Помолчи,  пожалуйста,    остановила  она  его  нетерпеливым жестом. 

Выслушай меня...  Я задумалась о том,  чтобы подобрать тебе идеальную жену.  Но

как?  Достойных девушек много —  и красивых,  и знатного происхождения.  Но как

понять, которая из них станет тебе верной и доброй супругой...

     — Матушка... — вновь попробовал возразить юноша.

     — Я же просила тебя помолчать! — вновь резко оборвала его Морайя.

     Князь покорно развел руками и опустил голову в знак повиновения.

       Я  обратилась к магическим книгам,  — продолжила княгиня.  — Я не хочу,

чтобы ты повторил ошибку своего отца.  Я — что скрывать, ты сам знаешь, — вовсе

не  была ему  хорошей женой.  Можно даже сказать,  что я  испортила ему жизнь —

заворожила его, вскружила голову, заставила любить себя... Я поступила дурно, и

наш брак обернулся мучением для него и  скукой для меня.  Но  тебе я  не  желаю

такой участи.  Ты — мой сын,  и должен получить от жизни счастье и удачу.  Я не

хочу,  чтобы  какая-нибудь  хитрая  красотка обвела тебя  вокруг пальца.  Ты 

завидный  жених.  Ты  молод,  красив,  очень  знатного рода  и  обладаешь таким

богатством,  которому может  позавидовать кто  угодно.  Ты  завидная добыча для

любой  честолюбивой девицы на  выданье.  И  чтобы ты  мог  избежать ловушки,  я

сделала для тебя талисман. — Она открыла яшмовый ларчик и протянула его сыну: —

Если ты возьмешь этот камень в одну руку,  а второй коснешься девушки,  которая

уверяет тебя в  своей любви,  и если камень останется таким же бесцветным,  как

горный хрусталь, то ее слова лживы.

       Матушка!    Молодой человек привстал со скамьи и со смешанным чувством

посмотрел  на  кристалл.  После  чего  опустился перед  матерью  на  колени  и,

склонившись, проговорил: — Матушка... Я уже женат...

     — Что?!!

     — Матушка,  я месяц как женился,  — упавшим голосом повторил юноша. — Отец

дал  свое  благословение.  А  к  вам  я  приехал вместе с  моей Айлидис,  чтобы

представить ее вам.

     Морайя,  оцепенев,  слушала,  как он рассказывал о  том,  как встретил эту

девушку,  как они полюбили друг друга,  как поняли, что созданы друг для друга.

Как князь-отец и  родители невесты одобрили и благословили их брак.  И отец,  и

сам молодой князь писали княгине,  но она не отвечала. Пришлось обойтись без ее

благословения,  но вот сейчас он приехал, чтобы исполнить свой сыновний долг, и

привез познакомить юную жену с  матерью.  Он уверен,  что матушка также полюбит

свою  прелестную невестку,  которой он  много  рассказывал о  матери и  которая

заочно уже любит и уважает свою свекровь...

     Молодой принц был счастлив — это было сразу видно, и Морайя не показала ни

жестом,  ни словом,  как эта новость поразила ее в самое сердце.  Женился! И на

ком?  На какой-то девице из нищего Пограничья!  Ясно, у них в лесах тайных трав

много и травознаек хватает — опоили мальчика, да и князя-отца — с чего бы иначе

он так легко дал разрешение на столь неподходящий брак? О Боги!..

     Тем не  менее вслух Морайя ничего такого не  сказала и  нежданную невестку

приняла ласково,  чтобы не  расстраивать сына и  не задевать его чувств.  Лучше

подождать, решила она про себя, пока любовный напиток, который ему, несомненно,

поднесли,  не выветрится.  Пока же его глаза все равно ничего,  кроме красоты и

любви молодой жены, не видят.

     Девушка,  которая стала невесткой Морайи,  была  красива —  этого отрицать

было нельзя.  Но манеры...  О Небо!  Что это за манеры для княгини:  конфузится

легко,  краснеет,  как какая-то  крестьянка,  глазки голубые долу опускает;  ни

вкуса,  ни знания этикета,  ни связей при Дворе... А воспитание? Чему ее учили:

шить-вышивать,  варенье  варить    а  научили  ли  в  изящной беседе  вставить

остроумное слово?  припомнить чье-то мудрое высказывание?  процитировать строку

из поэмы древнего автора?  хотя бы письмо написать по всем правилам?.. Да умеет

ли она писать вообще?

     Морайя все же настояла,  чтобы сын проверил свою жену Младшим Арканом.  Он

послушно сделал все, о чем она попросила, — кристалл остался бесцветным.

     — Вот как? — только и сказала Морайя, узнав об этом.

       Матушка,  ваш  камень  лжет!  Айлидис любит  меня!    горячо восклицал

раздосадованный князь.

     — Может,  и любит,  — отвечала Морайя.  — Только не она предназначена тебе

судьбой.

     Молодой человек лишь упрямо покачал головой, не соглашаясь.

       Хорошо,  — сказала Морайя,  — но все же возьми кристалл.  Храни его при

себе — может быть, он поможет тебе когда-нибудь найти свое счастье.

       Счастье?    Молодой князь с  сомнением посмотрел на протянутый матерью

кристалл и, завернув его в бархатную тряпицу, спрятал в кошель.

     КНИГА ПЕРВАЯ

     КОЛДУН И ИМПЕРИЯ

     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ — БАТЕН

     НА КРАЙ ЗЕМЛИ И НЕМНОГО ДАЛЬШЕ

     1

     Он вспомнил о нем только много времени спустя,  когда вернулся из Столицы,

где  представил свою  юную  жену  при  Дворе  Императора.  Однажды он  случайно

обнаружил его в  кошеле,  и до него не сразу дошло,  что это за камень и как он

попал  в  кошель.  А  вспомнив,  он  устыдился  и  решил,  что  негоже  таскать

материнский подарок в  кошеле    мало  ли  что  с  ним  там  может  случиться:

разобьется,  потеряется,  украдут  с  кошелем...  Пусть  лучше  его  вставят  в

какую-нибудь оправу.  Или,  может,  в рукоять стилета?  Да,  решил Сегин, лучше

всего —  вставить камень в  рукоять стилета,  чтобы при случае показать матери,

что ее подарок не забыт любящим сыном.

     Вскоре он  отдал бесполезный,  как  ему казалось,  подарок ювелиру,  через

несколько дней получил его обратно,  вправленным в рукоять своего стилета,  — и

тут же вновь забыл о нем.

     Он был счастлив.

     Ему не нужен был Младший Аркан, чтобы знать — Айлидис любит его.

     — Вот он, Второй Форт, — сказал старый солдат, показывая вперед.

     Батен  посмотрел туда.  Дорога спускалась в  лощину между  двумя сосновыми

рощами;  если  как  следует  присмотреться,  там  можно  было  увидеть фрагмент

бревенчатой стены, обеими сторонами уходящей в заросли.

     — Это уже Ограда? — спросил Батен.

       Она самая,  — подтвердил инвалид.  — Ограда над Краем Земли.  За ней на

милю примерно ивняки,  овраги, а дальше уже ничего нет — самый Край, — повторил

старик с удовольствием. Он служил на местных заставах почти всю жизнь, а пугать

новичков для  старожилов всегда было развлечением.    Там,    продолжал он  с

некоторым даже  сладострастием,    почитай,  ни  одной души до  самого Обрыва.

Только разъезды патрулируют. Или рыбоеды когда шастают, на людей охотятся.

     — Зачем? — спросил один из новобранцев, хотя и заранее знал ответ.

     Старый солдат усмехнулся:

       А  ты  попробуй на  одной  рыбе  всю  жизнь поживи.  Ох,  как  мясца-то

захочется.

       Они  что,   значит,  человечиной  питаются?    с  недоверчивым  ужасом

поинтересовался другой новобранец.

     — Доведется — и человечиной,  — охотно ответил инвалид. — Ихних-то тварей,

что вместе с ними на Обрыве живут,  им вера есть запрещает, свои вроде как, вот

и лезут к нам.

       А  правду говорят,  будто  у  рыбоедов крылья есть?  И  перепонки между

пальцев? — спросил еще кто-то.     ..

     Инвалид хмыкнул.

     — Крыльев я у них не видал, но летать они могут.

     — Как же так — без крыльев, а летают?

       А  как  они  по  гладкому Обрыву  сюда,  почитай  на  три  мили  вверх,

поднимаются? — вопросом на вопрос ответил инвалид, и все замолчали.

     Новобранцы,  сплошь деревенские парни,  из  своих избенок дальше,  чем  за

околицу, не выходившие, готовы были поверить любым байкам о столь отдаленных от

их  родных  деревень  местах,  о  которых  только  и  слыхали,  что  в  детских

страшилках.  А тут вот оно — Обрыв,  Край Земли,  за которым уже ничего нет, за

которым пустота — до самого Великого Океана.

     Не таков был Батен.

     Прислушиваясь краем уха к разговору,  он оглядывался вокруг, впрочем, с не

меньшим,  чем остальные,  интересом, но ничего необычного пока не видел — те же

поля,  луга с  редкими рощицами,  каких в  Империи множество везде —  от Жуткой

Пустыни до Северного Пограничья и от Махрии и Чифанды — досюда,  до Обрыва.  До

Края Земли.

     Сзади,  где-то  на расстоянии полумили,  парные запряжки огромных горбатых

волов тащили за собой стволы деревьев.

     — Это для Ограды? — спросил Батен.

       Нет,  для рыбоедов,  — ответил старик не очень,  как Батену показалось,

охотно.    Для Ограды здесь рубят,  а  рыбоедам отборный лес возят,  из самого

Серебряного бора.

       Зачем?    Батен был удивлен.  Он читал о поморниках — диком,  отсталом

племени варваров,  столетия назад оттесненном Империей к Краю Земли,  а потом и

вовсе изгнанным за Край, где это несчастное нищее племя так и жило в пещерах по

всему Обрыву,  влача жалкое существование, питаясь отбросами, падалью, рыбой да

тем, что удавалось украсть, вело меновую торговлю с имперскими купцами, отдавая

за безделушки и тряпье бесценный морской шелк и жемчуг; кажется, поморники ни о

чем так не  мечтали,  как только выбраться из сырых нор,  куда их загнали воины

Императора Расаласа X,  и  пройти по просторам Империи,  неся страх и разорение

городам и  усадьбам богатого государства...  И  вот надо же,  им,  оказывается,

продают отборный корабельный лес! Зачем? Не пещеры же отапливать?

       А  кто их знает зачем,  — ответил старый солдат.  — Может,  мостки себе

строить от пещеры к пещере, подпорки там ставить...

       Из мачтового леса?    выразил сомнение Батен,  но инвалид не ответил и

замолчал вовсе.

     Сосны расступились,  дорога вышла на широкое поле,  за которым, отдаленная

на две мили, возвышалась Ограда. Она и сейчас, на расстоянии, казалась высокой,

когда же  отряд подъехал ближе,  пришлось задирать головы,  чтобы разглядеть на

вышках имперские вымпелы.

     Старого солдата во Втором Форту,  похоже, знали, даже никаких бумаг у него

не стали спрашивать, пропустили всех в крепость.

     Форт  разместился в  корне огромного оврага.  По  его  руслу тянулась вниз

широкая мощеная улица,  по склонам лепились дома.  Улица была разделена поперек

на  три неравных отрезка высокими,  прочными на  вид,  но старыми воротами,  по

бокам  ворот  размещались вышки со  сторожевыми башенками.  Верхнюю часть улицы

занимал  собственно  форт,   а  точнее    поселок  колонистов.  Средняя  часть

называлась Торговым гнездом — именно там купцы вели переговоры с поморниками об

обмене шерсти,  зерна,  металла и,  как теперь выяснилось, корабельного леса на

соль,  жемчуг, всевозможные сорта рыбы и — главное — шелк. В самый нижний двор,

Поморское подворье,  ни  жители деревни,  ни  купцы не  допускались —  это было

единственное место на  равнине,  если не считать еще таких же в  других фортах,

Первом  и  Третьем,  где  поморникам дозволялось выходить из-за  Края  Земли  и

пребывать  в  собственно Империи.  Впрочем,  насколько знал  Батен,  было  одно

исключение:  по  условиям договора между  Империей и  поморниками,  девушки  из

княжеского рода должны были отправляться служить к Императорскому Двору. Раньше

это  условие было  попросту унизительной данью,  теперь,  так  по  крайней мере

слышал Батен  от  людей  сведущих,  сохранение этого  обычая объяснялось некими

цивилизаторскими и  просветительскими принципами:  Империя,  некогда  изгнавшая

предков поморников из  своих  пределов,  простила изгоям грехи их  воинственных

предков,  не  дававших постоянными набегами жить мирно ее  подданным,  и  через

воспитание и  осеменение их  девиц  все  же  заботилась о  том,  чтобы привести

недостойных в культурное состояние — ведь известно, что культура прививается не

так через мужчин, как через женщин.

     Батен  с  интересом  посматривал по  сторонам  и  чуть  было  не  прозевал

появление трех офицеров в сопровождении писаря и десятника.     

     Старик-солдат   прикрикнул   на   подопечных.    Новобранцы   подобрались,

подтянулись,  попробовали даже выстроиться в  некое подобие шеренги,  но  так и

остались по виду деревенскими увальнями.  Батен, привычно устремив взгляд прямо

перед собой, опять испытал острый приступ стыда, ему, имперскому офицеру, пусть

даже и разжалованному, казалось оскорблением стоять в этом расхристанном строю.

       Хороши,    с сарказмом сказал полковник,  поглядев,  что за солдат ему

прислали.  Его взгляд скользнул вдоль строя и на какое-то мгновение остановился

на Батене. Но только на мгновение. Затем он повернулся к сотнику, который стоял

рядом, и мотнул головой:

     — Выбирай. Половина твоя.

     Сотник пошел вдоль строя,  без разбору выдергивая из него каждого второго;

выбирать из  этой деревенщины кого-то показистее было бессмысленно.  Так Батен,

чуть не потеряв равновесие от рывка, очутился среди отобранных.

     — Имя!  — рявкнул на него подоспевший писарь,  быстрым почерком карябавший

что-то в толстой тетради.     

     — Батен Кайтос из Шеата, — четко ответил Батен.

     — Чего? — Писарь потерял темп и вытаращил на него белесые бельма.

     — Батен Кайтос из Шеата,  — бледнея от злости и унижения,  твердо повторил

Батен.

     — Бла-ародный,  — нехорошо сверкнув глазом, проговорил писарь. Сказано это

было  негромко,  но  сотник услышал,  оглянулся через плечо и  проговорил,  как

сплюнул:  «Из Шеата...»  Сам сотник был,  судя по всему,  отнюдь не благородных

кровей:  чин и  дворянство получил за выслугу лет на границе,  и  сочувствовать

человеку, который мог рассчитывать на тот же чин только лишь по праву рождения,

было не в его правилах.

     Полковник  поручил  оставшуюся  часть  пополнения  на   попечение  старому

инвалиду и  удалился,  ведя с  майором неспешную беседу о недавней охоте.  Тот,

кое-как выстроив остаток новоприбывших, повел их в деревянные казармы.

     Сотник вскоре вернулся с  бумагами своих новобранцев.  Завидев начальство,

писарь заорал:  «Стройся,  стройся, дубины деревенские!», но сотник, не обратив

внимания на прочих, сразу же подошел к привычно вытянувшемуся Батену, прочел:

       «Батен Кайтос из Шеата,  бывший поручик Левого Уланского Императорского

Полка. Разжалован в солдаты и сослан за вызов на дуэль старшего по чину...» Ты?

     Батен четко ответил: «Так точно» и подумал с тоской: «Сейчас начнется...»

     — Ай-ай-ай, значит, чинов не почитаем? — произнес сотник елейным голосом и

с издевательской укоризной покачал Толовой.

     Батен продолжал стоять с каменным лицом.

     — Ну что ж,  — констатировал сотник,  складывая бумагу. — Добро пожаловать

на Край Земли, господин бывший поручик!

     Батен продолжал стоять не шелохнувшись,  а  к  сердцу подступило тревожное

ощущение — предчувствие большой беды и бессильной безнадежности.

     Точно как тогда...

     ...Он вспомнил тоскливый взгляд жены, когда она, едва узнав о случившемся,

прибежала  к   нему  на   гауптвахту  и   умолила  начальника  караула  на   не

предусмотренное уставом свидание,  вспомнил темное лицо  тещи,  которая мрачной

тенью стояла за  спиной жены  и  смотрела на  него,  совершенно по-бабьи прижав

сухую ладонь к щеке. Вспомнил, как она, прощаясь, сказала негромко:

     — Ты уж не обессудь,  зятек дорогой, но я Альрише другого мужа подыскивать

буду.  Разжалованный да сосланный на Край Земли — все равно что мертвец, а мы с

ней  теперь  считай  что  одни  на  свете,   одним  нам  разве  что  в  нищенки

подаваться...

     Он  тогда  ответил  помертвевшими губами:  «Да,  пусть  выходит замуж»,  и

подмахнул подсунутый тещей  документ,  дававший разрешение на  развод его  жене

Альрише,  дочери Альфарга из  Мира-ха.  Подумав,  на  обороте бумаги он написал

распоряжение  управляющему  Шеатом,  предписывающее  все  доходы  с  деревеньки

отправлять госпоже Альрише.  Невелики доходы с Шеата, так ведь и от Мираха тоже

прибыли  мало,  немножечко да  еще  немножечко —  будет  на  что  прожить  двум

дворянкам.

     Старик-солдат по  дороге сюда рассказывал,  как  здесь любят бла-ародных —

над кем еще можно всласть поиздеваться,  как не  над разжалованным и  сосланным

офицером?  Самые  опасные и  грязные работы    в  первую очередь,  поощрения и

увольнительные —  в последнюю.  Офицеры здесь почти все местные,  из краевиков,

столичных щеголей не любят,  а честь дворянскую понимают по-своему. Была бы еще

война или на худой конец стычки с  контрабандистами —  так нет же,  все тихо на

Краю Земли.  Контрабандисты обмельчали, сторожевые обленились. Выслужиться хотя

бы до унтер-офицерского чина здесь невозможно — разве Богов молить,  чтобы полк

послали куда-нибудь в Лесное Пограничье живого дела попробовать.

     Застава,  куда они прибыли через два дня и  где Батену предстояло провести

остаток своей жизни —  он что-то не слышал,  чтобы хоть кто-то из разжалованных

офицеров  возвращался  с  Края  Земли,     располагалась  милях  в  сорока  на

северо-восток  от  форта.  И  никакой Ограды здесь  не  было.  Ограда оказалась

обыкновенным очковтирательством;  она  существовала лишь  в  виде  отдельных  и

относительно коротких отрезков возле  фортов.  Здесь  же,  вдали от  фортов,  а

значит,  и от бдительного ока нечастых инспекций,  не было ничего, кроме лугов,

редких кривых деревьев и стелющегося по Краю Земли до самого Обрыва кустарника.

Правда,  в  иных  местах,  если приглядеться,  видны еще  были остатки Ограды —

торчащие из травы истлевшие пеньки, — все, что осталось от легендарных времен.

     Да  и  сама  застава  оказалась  обыкновенной  деревней,   каких  много  в

юго-восточных нагорьях —  с  добротными избами,  где  жили семейные офицеры,  с

домами попроще,  где жил прочий краевой люд, с огородами, заботливо обсаженными

вишневыми рощицами,  чтобы не зародился случайно овраг да не унес вниз изрядный

кусок земли,  жирной и тучной на удивление. Отличали заставу от прочих деревень

разве что несколько казенного типа зданий,  стоящих ближе всего к Обрыву, — две

казармы;  но для нынешнего гарнизона и одной было более чем достаточно, так что

вторую,  чтобы без дела не  ветшало строение,  отвели под школу и  интернат для

мальчиков  с  окрестных  хуторов.   Обязательная  для  всех  военных  поселений

больничка,  где  мающийся без  особого толку среди здорового народа в  здоровой

местности хирург пользовал коров и лошадей — и тут,  надо признать, дела ему не

хватало;  а  вот  приданный ему фельдшер со  скотом возиться считал ниже своего

достоинства и  на  досуге не без ущерба для своего здоровья экспериментировал с

настойками  и  наливками.  Был  также  предписанный артикулом  постоялый  двор,

работавший,   правда,   исключительно  по  праздникам,  когда  со  всей  округи

съезжались со своими семьями краевики-отставники. Здесь устраивались танцы,

     где  цветущие девицы,  все  в  шелковых лентах и  вышитых бисером платьях,

постреливали озорными глазками на  молодых незнакомых краевиков,  призванных на

сборы;  здесь  закручивались лихие  сельские романы,  неизменно кончающиеся или

помолвкой со скорой свадьбой, или несчастным случаем, постигающим незадачливого

соблазнителя; здесь же дегустировались фельдшерские настойки и наливки, а также

выпивалось немереное  количество дом  сдельного,  пива  и  браги,  свой  рецепт

которых был в каждом приличном доме, и, увы, мереное количество хмельного меда,

старинный секрет которого заботливо оберегался в семье отставного секунд-майора

Аламака Акрукса,  а  прочие даже и  не  брались за  это дело,  чтобы не портить

исходный продукт.

     Край Земли оказался совсем не таким,  как о нем писалось в книгах.  Бездна

была,  но  ее  не ощущалось:  стоя на гребне Обрыва,  Батен видел только небо —

бескрайнее,   не  ограниченное  полосой  горизонта,   ярко-синее  в   зените  и

белесовато-голубое ниже. С опаской подползая к краю Обрыва, Батен смотрел вниз,

туда,  где  далеко внизу виднелись какие-то  черточки,  плывущие по  сизоватому

небу,  и  догадывался,  что черточки —  это лодки,  а  пятнистое,  с  некоторой

прозеленью,  небо    это  море  Таласион из  древних  сказок,  которое  сейчас

называлось Потаенным или Великим Океаном.

     — Ты не очень-то там ползай,  — услышал он однажды у себя за спиной голос.

— Упадешь, так пока до дна долетишь — состаришься.

     Батен обернулся и встал на ноги.  Говоривший,  мальчишка-недоросль явно из

местных,  стоял шагах в десяти и смотрел на Батена равнодушно,  без злобы, но и

без  приязни.  Точно  так  же  он  мог  рассматривать,  например,  какую-нибудь

диковинную тварюжку.

     — Ты у Края не очень-то ходи, — вновь заговорил мальчишка. — Не мое дело с

советами лезть,  но  ты  бы  поостерегся.  Скинут  тебя  с  Обрыва —  костей не

соберешь,  а даже если зацепишься за что по дороге,  все равно наверх подняться

не  дадут —  обзовут рыбоедом,  а  рыбоедам,  сам знаешь,  в  Империю хода нет.

Доказывай потом, что ты благородный, да кто тебя слушать будет?

     Это  были  первые нормальные человеческие слова,  с  которыми обратились к

нему  на  заставе.   До  сих  пор  Батен  слышал  только  приказы,  насмешки  и

оскорбления.     

     — Спасибо за совет, — ответил он настороженно.

       Да  мне  что.    Парень пожал плечами.  Он  оглянулся на  проходящих в

отдалении людей.  — Я-то через неделю отсюда уезжаю.  В юнкерское училище. Отец

говорит,  нас, краевых дворян, там не любят и издеваться будут смертельно. — Он

помолчал и выжидающе поглядел на Батена.

     Тот не ответил. Просто не знал, что сказать: сам он с краевиками до ссылки

не сталкивался. А слухи... Мало ли что говорят.

     Недоросль, не дождавшись ответа, сказал спокойно и рассудительно:

       Надо или не обращать на издевательства внимания,  или драться —  одному

против всех.

     — Драться? — усмехнулся Батен. — Задавят массой.

     — Значит, драться не надо, — рассудил парень.

     Батен  вдруг  понял,  что  этот  парень смотрит на  него  свысока.  И  это

надменное небрежение вызвало  в  нем  приступ раздражения.  Ишь  ты,  выискался

учитель! Какой-то неизвестный сопляк-недоросль, деревенщина приграничная.

     — Как тебя зовут? — напряженно спросил он.

     — Аламак Менкар,  — спокойно ответил парень и,  помолчав,  добавил: — Если

хочешь, я передам твое письмо. Надежнее будет, чем отсюда посылать.

     От неожиданного предложения Батен даже онемел.

     — Мне... некому писать, — помедлив, ответил он.

     — Бывает, — легко согласился парень. Он еще раз оглянулся. Вдруг — сразу —

его лицо изменилось,  невозмутимость покинула парня,  уступив место порывистому

возбуждению. — Хочешь очень хороший совет, — чуть не шепотом сказал он. — Очень

хороший!

       Какой?    Батен  понял,  что  совет  будет  действительно хорошим,  но

связанным с риском.

     — Дождись ночи и ползи вниз, к поморникам. Раз у тебя в самом деле, никого

близких нет, им, — он кивнул в сторону строений заставы, — будет все равно, что

ты умер. Зато живым останешься.

     — Нет, — сказал Батен помолчав.

     — Здесь тебя убьют. — Лицо Менкара снова стало бесстрастным.

     — Это слишком похоже на дезертирство.

     Менкар чуть усмехнулся.

     — Оставайся, только это самоубийством будет.

     — Я не могу поступить так. Я офицер, — тихо сказал Батен.

     Менкар, не говоря больше ни слова, повернулся и пошел прочь.

       Меня здесь убьют,  — прошептал Батен ему в спину.  Сказано это было для

себя.  

     Его здесь и в самом деле убивали.  Батен ощутил это сразу же, как попал на

заставу.  Он был в деревне единственным дворянином — не считать же в самом деле

отобравшего его сотника,  начальника заставы. Или медовара Аламака Акрукса. Или

этого,  Ал'амака Менкара, который даже и не служил здесь, а просто околачивался

по окрестной родне, ожидая, пока выйдет его срок отправляться в училище.

     Рекруты    крестьяне  и  мещане,  по  происхождению нездешние,  впитавшие

почтение к  дворянскому званию с  молоком матери,    были  с  ним  сдержанны и

осторожны.  Хотя некоторые из них и  поддавались на подстрекания урядников,  но

все это были мелкие уколы по сравнению с тем,  как вели себя местные.  Солдаты,

составлявшие большую часть гарнизона заставы и призываемые из краевых крестьян,

служили не двадцать пять лет,  как по рекрутской повинности, а два года и потом

периодически призывались на военные сборы до шестидесятилетнего возраста.  Жили

они здесь вольно,  помещиков не знали,  дворян презирали,  а потому вели себя с

Батеном заносчиво и нагло. Именно они более всего и досаждали ему: оскорбляли и

задирали на каждом шагу,  провоцировали на драку,  но пока что и пальцем его не

касались,  соблюдая не то неписаный закон, не то негласный кодекс чести. Батен,

впрочем,  не  обманывался на  этот счет —  напряжение нарастало,  и  как-то оно

должно было разрядиться.  Хуже всего были урядники — эти и руки распускать были

мастера, и языки имели ядовитые; кроме того, Батен был полностью в их власти, и

они не пренебрегали ни малейшей возможностью эту власть проявить.

     Само  имя  Батена,  которое в  других провинциях Империи никогда никому не

бросалось в  глаза,  раздражало их  до  чрезвычайности.  «Бат-тен  Кайт-тос  из

Шеат-та! — со смаком, по

     слогам,  приговаривали они.    Бла-ародный!  Не  какой-нибудь  Дифда  сын

Кафа...»  А  сколько  удовольствия доставляла  урядникам  возможность заставить

бла-ародного чистить тряпочкой размером с носовой платок солдатские нужники; из

отхожих мест Батен просто не вылезал почитай с самого прибытия на заставу. 

     Нужник здесь ставили прямо над Обрывом:  находили то  ли  промоину,  то ли

зародыш будущего оврага,  укрепляли края зарослями ивы и  дикой вишни — на Краю

Земли борьба с оврагами вменялась в непременную обязанность как военным,  так и

гражданским —  через овражек перекидывали мостки,  над  которыми для  защиты от

ветра  и  непогоды сооружали что-то  вроде  сарая,    и  отхожее место готово.

Пожалуйте    спускайте штаны,  присаживайтесь на  корточки  и,  покряхтывая от

натуги и  усмехаясь в  бороду,  справляйте два  удовольствия сразу:  облегчайте

кишечник и  сбрасывайте свое  дерьмо прямо на  головы рыбоедам;  сюда же  можно

сливать и помои...

     Поэтому Батен.даже  удивился,  когда  павшую  от  какой-то  болезни лошадь

велено было не  скинуть с  Обрыва,  как он  полагал,  у  ближайшего нужника,  а

прикопать в дальней рощице.  Все,  впрочем,  быстро объяснилось: докапывая яму,

Батен услышал,  как солдат-краевик объясняет рекруту,  что рыбоеды не  очень-то

любят,  когда им на головы сбрасывают всякую заразу,    дерьмо дерьмом,  но от

него хоть посторониться можно,  да и в сельском хозяйстве оно вещь полезная.  А

вот когда во время поветрия лет полтораста назад с Края Земли сбрасывали чумные

трупы,  поморники нашли,  как ответить:  вдруг из-за  края Обрыва как полыхнуло

адским пламенем да как посыпались горящие снаряды,  забрасываемые катапультами,

  так если кто ноги успел унести,  тем очень счастлив был.  Место то еще долго

было запорошено жирной копотью,  и  ничего там лет пятнадцать не  росло,  оно и

посейчас так и зовется — Горелая Плешь.

     Солдаты стащили лошадь на волокуше прямо в яму и удалились, оставив Батена

одного ее закапывать.

       Ага,   еще  и  цветочки  на  могилке  посади,    оценил  труды  Батена

издевательский голос.

     Батен обернулся и увидел младшего урядника.

       Зароешь,  иди сортир чистить.  Там опять все дерьмом заросло,    нагло

ухмыляясь, приказал он.

     Батен молча продолжал работать,  потом отнес лопату на место и  отправился

исполнять привычное дело. Там-то все и произошло.

     Батен  чистил отхожее место  и,  не  догадываясь,  что  его  кто-то  может

услышать,  цедил сквозь зубы все,  что  думает о  краевом дворянстве и  краевом

крестьянстве в целом и об отдельных его представителях в частности,  употребляя

при   этом   множество   цветастых  выражений  и   сложносочиненных  сравнений,

почерпнутых  им  не  только  в  гарнизонной казарме  еще  в  Столице,  но  и  в

многочисленных столичных же  и  не  очень тавернах,  кабачках и  иных  питейных

заведениях по всей Империи,  где ему довелось побывать,  включая и родные места

поминаемых им сейчас нелестно местных жителей.

     Он прекрасно помнил историю и хорошо знал,  откуда пошли эти, с позволения

сказать,  сословия:  в  трудные годы,  когда Империя вела  изнурительные войны,

отодвигая линию  Лесного  Пограничья к  реке  Л'Гениб,  сюда,  на  Край  Земли,

посылали инвалидов и  прочих неспособных к строевой службе.  Продовольственного

снабжения,  разумеется,  им не давали,  зато разрешили заниматься земледелием и

скотоводством. Неудивительно, что вскоре после этого в Империи резко упали цены

на жемчуг — краевики,  вместо того чтобы держать поморников в строгой изоляции,

сами  затеяли с  ними контрабандную торговлю.  В  более поздние времена Империя

немало сил положила,  чтобы свести эту контрабанду к  минимуму,  но все же этот

промысел существует и сейчас.  И кого же в нем винить, если заставы задерживают

всякого чужака,  путешествующего без  разрешения,  а  для  краевиков здесь  дом

родной?..

     Он  не заметил,  как за его спиной,  внимательно прислушиваясь к  словам и

понимая только ту  их часть,  что являлась местным фольклором,  а  об остальном

догадываясь,  остановились два  солдата-краевика,  пришедших по  своей  нужде к

сортиру. Они постояли, послушали, потом переглянулись и, не сговариваясь, в две

ноги,   дали  Батену  пинок  пониже  спины,   вложив  в  него  всю  силу  своих

невысказанных чувств.

     Батен взмахнул руками,  пытаясь восстановить равновесие, и, не найдя точки

опоры,  скользнул в  недочищенное им  отверстие очка,  тут же ударился о  почти

вертикальную,  но  все же  имеющую какой-то наклон стену Обрыва,  проехал вдоль

нее, скользя по свежему слою дерьма и помоев, раздирая одежду о торчащие камни,

попытался уцепиться рукой за  подвернувшийся извитой стебель скального растения

— рывок чуть не выдернул ему руку, а стебель тут же порвался, но все же падение

несколько затормозил, — и, ускоряясь, заскользил дальше вниз, пока не плюхнулся

в чавкнувшую от удара зловонную жижу...

     «О Боги, утонуть в дерьме! Что за превратности судьбы!..»      

     Он погрузился в жижу с головой, окунулся, едва успев задержать дыхание, но

тут ноги его коснулись твердого,  он  попытался оттолкнуться,  поскользнулся и,

едва преодолев вязкое сопротивление жижи, выбросил вверх руки.

     Кто-то  сильный схватил его за  запястья,  выдернул из  дерьма,  и  Батен,

ничего уже не чувствуя, упал на камни и потерял сознание.

     ЗА КРАЕМ

     Очнулся он    или,  вернее сказать,  очухался —  не  скоро.  То  есть он,

конечно,  чувствовал,  что его тормошат, слышал недовольные голоса, отстранение

ощущал, что его куда-то тащат, стаскивают с него одежду, обливают водой. Но при

всем том Батен был совершенно безучастен к происходящему с ним.  Вернее,  с его

телом.  В  голове не  было ни  одной мысли,  и  он просто позволял обращаться с

собой,  как с бесчувственной куклой. Понял он, что жив, только когда опустились

сумерки.  Он лежал нагишом на выстланном сухой травой полу небольшой,  размером

не  более  двадцати  квадратных ярдов,  пещеры,  приспособленной,  похоже,  под

временное жилище.  Сам он  лежал на  нескольких стеганых одеялах,  рядом стояли

плетеные короба  с  какими-то  припасами и  два  больших кувшина,  закупоренных

вместо крышек початками незнакомого растения.  Неподалеку, на невысоком плоском

камне,  находилась не то масляная лампа,  не то своеобразная жаровня —  предмет

был похож и на то,  и на другое: сверху на нем горел толстый фитиль, освещающий

низкие своды,  а  над фитилем крепился на  специальной подставке пузатый чайник

вполне привычной для Батена формы.

     И  еще  в  дальнем углу пещерки стояло что-то  вроде небольшого шалашика —

черный кожаный конус, натянутый на тоненькие рейки.

     Со стороны входа,  скорее — лаза, снаружи доносились голоса. Разговаривали

двое.  Батен невольно прислушался,  но до него долетали только некоторые фразы,

да еще произносимые с резким акцентом, так что Батен с трудом улавливал смысл o

        разговора; говорили, кажется, о погоде.

     Батен с  полминуты полежал,  осматриваясь и прислушиваясь к себе.  Судя по

ощущениям, с ним все было в порядке. Решив убедиться в этом, Батен откинул одно

из  прикрывающих его  одеял  и  не  успел  приподняться,  как  случилось  нечто

страшное.

     По пещерке пронесся порыв ветра,  всколыхнувший пламя непонятной лампы, по

стенам взметнулись тени,  и  Батен с  ужасом увидел перед собой жуткую мохнатую

морду  с  огромными  горящими  глазами,  оскаленной раскрытой пастью,  усеянной

огромными  желтыми  зубами,  блестящими  от  выступившей на  них  слюны.  Батен

выставил навстречу дьявольскому отродью руку, в которую тут же с огромной силой

вцепились мощные  черно-кожистые пальцы с  когтями,  не  менее  страшными,  чем

клыки.  Его швырнуло на травяной пол и с силой придавило массивным мощным телом

вскочившего на  него верхом чудовища.  Оно страшно,  сипло зашипело,  так что у

Батена  заложило уши,  и  распростерло над  своей  беспомощной жертвой огромные

перепончатые крылья...

     «Неужели это рыбоед?  — отстраненно подумал Батен.  — Тогда почему инвалид

говорил, что у них нет крыльев?»

     Все кончилось также неожиданно, как началось.

       Тхор,  фу!    рявкнул  кто-то,  и  жуткое  видение исчезло.  Сложились

закрывавшие свет крылья,  скрылись за  сомкнувшимися вывернутыми наружу черными

губами  страшные зубы,  горящие  глаза  погасли,  ослабла  сковывающая движения

хватка,  и  Батен почувствовал легкость —  дьявольское отродье,  кем бы  оно ни

было, спрыгнуло с него и, оставив несостоявшуюся свою жертву в покое, неуклюже,

но  довольно споро засеменило к  выходу из  пещеры,  где  стоял окликнувший его

человек.

     Самый  обыкновенный человек,  только в  странной одежде.  Батен  не  видел

ничего   подобного.   Стоящий  на   пороге   пещеры   неопределенного  возраста

светловолосый мужчина был высок и  худощав — пятно сумрака из входа в пещеру за

его спиной едва достигало его плеч.  И силуэт его выделялся на этом фоне темным

контуром,  потому что одет он был,  скорее даже — затянут, в черную кожу; Батен

не  удивился бы,  если б  кожа эта  была сродни коже чуть не  прикончившего его

дьявола.  (Позже он узнал,  что так оно и было. Разведчики-кромники одевались в

комбинезоны из  кожи  тех  самых  летучих  обезьян —  малп    которые были  их

непременными и  верными  спутниками  и  помощниками во  всех  их  путешествиях.

Правда, это были дикие их сородичи, которых называли хайрами.) Только в отличие

от  кожи  животного одежда  человека была  часто  простегана какими-то  яркими,

блестящими  в  свете  успокоившейся лампы  нитями.  Стройность  высокой  фигуры

несколько портили словно разбухшие в суставах члены и громоздкие,  тяжелые даже

на  вид  башмаки  из  серой  кожи,  очень  похожей  на  шагрень,  с  блестящими

металлическими ободами понизу.

     Однако сам мужчина не  считал,  по всей вероятности,  свою одежду и  обувь

неудобной или тяжелой. Он двигался в ней весьма ловко и совсем не скованно.

       Тхор,  ах  ты  ублюдочное отродье  летучей  мыши,    грозно,  но,  как

показалось Батену,  с притаенной нежностью,  вновь взревел пришелец. — Кто тебе

велел вылезать из своего угла без спросу?  Пшел на место!..    И он сопроводил

свой приказ приличной затрещиной;  и  снова Батену показалось,  что это была не

столько затрещина,  сколько потрепывание животного по  затылку —  словно хозяин

треплет по загривку свою любимую собаку, ласково, хоть и грубовато поощряя ее.

     Так оно скорее всего и  было.  Животное повело себя совершенно по-собачьи:

что-то   гулко  проворчав  в   ответ  на   упрек  хозяина,   оно   все  так  же

неуклюже-грациозно проследовало в дальний угол и, напоследок сверкнув на Батена

укоризненным глазом,  уселось там, прикрывшись своими огромными крыльями, вновь

превратившись в шалашик, за который его и принял Батен поначалу.

     Вошедший повернулся к все еще валяющемуся на полу Батену.

       Что,  перетрусил?  — спросил он со снисходительной жесткой ухмылкой. 

Небось уже с жизнью распрощался? Хорошо, что Волантис с тебя штаны стащил, а то

снова от дерьма отстирывать пришлось бы. Не мокро тебе?

     В  голосе говорившего теплоты и  участия было гораздо меньше,  чем прежде.

Батен не успел сообразить, что ответить, как от входа раздался другой голос:

     — Брось, Мергус, откуда парню знать, что Тхор без твоего приказа комара не

съест? Он, поди, и живую малпу-то никогда не видел. Разве какие-нибудь страшные

сказки, что у них там наверху сочиняют, слыхал. Правду я говорю, утопленник?

     На пороге стоял еще один человек, выглядевший не менее экзотичнее первого,

хотя совсем по-другому.  Это  был самый настоящий мужик —  здоровенный,  наголо

выбритый,  зато с  огромными волосатыми ручищами,  по  локоть выглядывающими из

широких рукавов белой,  просто-таки белоснежной рубахи до колен.  И  рубаха эта

была из чистого шелка! Вторая такая же рубаха маячила у него за спиной.

     Чудеса  продолжались.  В  Империи  сверхпрочный морской шелк  ценился куда

больше обыкновенного и стоил намного дороже золота.

       Подвинься-ка,  Волантис,    раздалось оттуда,  и в пещеру вошел второй

мужик, почти точная копия первого.

     Все трое уставились на сидящего голым задом на и  вправду повлажневшей под

ним траве Батен.  «Слава Небесам,  хоть не обгадился»,  — мелькнуло в голове, и

Батен, неловко поднявшись, шагнул в сторону, на сухое.,

     Все  молчали.  Батену  было  неприятно стоять голым  перед  тремя  хоть  и

странно, но все же одетыми мужчинами, и не зная, что предпринять, он неуверенно

улыбнулся и произнес:

     — Добрый день.

     Тот кого назвали Мергусом,  снова мрачно усмехнулся,  Волантис засмеялся и

поправил:  «Тогда уж вечер»,  а  безымянный его напарник — или кем он там был —

сказал:

     - Для тебя,  парень,  день и вправду выдался добрый. Если бы мы как раз не

собрались поменять мешки,  захлебнулся бы ты в солдатском дерьме.  Как это тебя

угораздило в очко провалиться? Это ж хорошо постараться надо! И вроде и не пьян

ты. Никак помог кто?

     — Помог, — ответил Батен, помрачнев.

     — Ну что ты к нему пристал,  Грус,  — вступился Волантис.  — Вот и чай уже

закипает,  разливай давай.  А  ты,  парень,  не  стой  голышом,  тут  не  баня.

Простынешь еще,  — обратился он к Батену.  — Твое уж,  поди,  просохло.  Сейчас

принесу.  А  ты поостерегись пока что выходить,  с  непривычки еверзнешься еще.

Тогда зачем тебя было из мешка вылавливать и говно из тебя выкачивать?

     — А и так незачем было, — пробурчал словно бы про себя Мергус.

     Но Батен услышал.

     Одежда оказалась чуть сыроватой,  но  Батен все равно по чувствовал себя в

ней  более спокойно.  За  чаем,  как  назвали то  странное пойло,  состоящее из

незнакомых Батену трав,  которым его напоили спасители, они рассказали ему, как

все произошло.

     Оказалось,  что Волантис и Грус были не кем иным, как простыми золотарями,

собирающими  вываливающееся из  солдатского клозета  дерьмо  для  удобрения  им

находящегося несколькими сотнями ярдов ниже поселка поморников —  или  таласар,

как  они сами себя называли.  «Хоть какая-то  от  вас польза,  кроме вреда», 

беззлобно прокомментировал Волантис. Так вот, только они прибыли сегодня, чтобы

поменять полный мешок дерьма на новый,  как прямо на их глазах вместо очередной

порции ожидаемого по желобу скатился живой человек.  Что он именно живой,  а не

покойник,  как  порой  бывало  уже,  они  поняли по  тому,  как  скользивший по

дерьмяному желобу махал руками,  тщетно пытаясь хоть за что-то уцепиться,  и по

произносимым им  словам;  ничего  подобного  Батен  не  мог  припомнить.  Когда

неожиданный подарок сверху скрылся в горловине мешка,  среди золотарей возникла

короткая  дискуссия:  спасать  сверзнувшегося сверху  производителя удобрений —

живой все-таки (пока) человек — или пусть будет,  как будет: дерьмо к дерьму. В

результате возобладала первая  точка  зрения,  и  уже  переставшего барахтаться

Батена выволокли из накопителя,  провели с  ним все причитающиеся процедуры,  а

когда он более или менее задышал,  оттащили сюда,  в  служащую для отдыха и еды

пещерку,  предварительно,  само  собой,  раздев и  отмыв в  небольшом проточном

прудике неподалеку,  чтобы  не  портить аппетит себе  и  Мергусу,  который тоже

остановился здесь на ночлег.

     Выслушав эту  не  очень приятную для  себя историю,  которую,  перебивая и

дополняя  друг  дружку  живописными  подробностями,  рассказали  его  спасители

золотари, Батен смущенно их

     поблагодарил.

       Да не за что,  — повел здоровенными плечами Грус и честно признался: 

Вон Волантиса благодари.  Я-то ведь против был,  чтобы тебя вытаскивать. Ну, не

то  чтобы против,  но...    Он махнул рукой и  замолчал,  а  Волантис произнес

усмешливо:

     — Не обращай на него внимания, парень. Видел бы ты, как он тебя откачивал,

когда из тебя дерьмо фонтаном било.  А вообще-то,  — перевел он тему,  — за что

тебя свои-то так?

     Батен молча пожал плечами.  Как им объяснишь,  за что? Конечно, люди они в

общем-то добрые, раз не оставили его тонуть в дерьме, но вряд ли смогут понять,

почему краевики невзлюбили его. «Бла-ародный», — вспомнилось ему.

     — Да какие они мне свои,  — проговорил он с неожиданной горечью,  глядя на

мерцающий огонь лампы-жаровни.

       Вот как?    произнес Волантис.  — То-то я и смотрю,  на краевика ты не

очень-то  похож.  Они все волосатые,  что та росомаха,  а  ты вон только-только

бороденкой обрастаешь, хоть и на молоденького никак не тянешь.

     Батен  невольно провел рукой  по  действительно едва  начавшей оформляться

бородке и  припомнил виденных им  краевиков-разъезжих:  огромная меховая шапка,

бородища по самые глаза и меховая же бурка на плечах. Поистине росомахи.

       Да от него за версту дворянином тащит,  — подал голос молчавший все это

время Мергус. — Я это сразу понял, когда он еще говном пах.

       Угадали,    невесело улыбнулся Батен.  Этот мрачный,  затянутый в кожу

странный человек —  мужиком у  Батена его назвать язык не повернулся бы,    не

обращающий,  казалось,  ни на кого внимания,  притягивал внимание Батена с того

момента,  как только появился.  Слушая рассказ золотарей, потягивая непривычный

чай,  Батен все время косился на него, а тот возился со своими тюками, что-то в

них  перебирал,  перекладывал,  словно  готовился  в  дальний  путь.  Так  оно,

наверное,  и было. Но вот, однако, все-то он подмечал и прислушивался ко всему.

— Меня зовут Батен Кайтос из Шеата, и я дворянин до девятого колена.

     — Вот те раз!  — всплеснул руками Волантис. — Ты смотри, Грус, кого нам из

дерьма удалось выловить! Аж ведь до девятого колена!

       А  как  же  это  ты  тогда там оказался?    с  интересом спросил Грус,

показывая пальцем в потолок. — Ты же из солдатского нужника к нам вывалился. Да

и одет ты как простой солдат.

     — Если не хуже того,  — вновь вставил слово Мергус.  Видно, и ему при всем

напускном  безразличии  хотелось  бы  узнать,   откуда  берутся  выпадающие  из

солдатских нужников дворяне.

     — Я его чистил, — просто ответил Батен.

     Он привычно ожидал насмешек или чего-то похожего,  но их не последовало, и

Батен спокойно рассказал свою историю.  Ни  к  кому конкретно он  не обращался,

просто смотрел на ровно горя

     щее пламя под жаровней и  говорил.  А его слушали;  краем глаза Батен даже

уловил,  что  Мергус где-то  в  середине его рассказа тоже прервал —  а  может,

просто закончил — свои сборы и присоединился к золотарям.

     Батен  привык  подшучивать над  своим  «глубинным дворянством до  девятого

колена» вообще и над своим «родовым гнездом», Шеатом, в частности. Да, когда-то

  если верить семейным легендам —  род Кайтосов восходил едва ли  не  к  самим

истокам Третьей Империи.  Первый  Кайтос был  простым солдатом в  армии  самого

легендарного  Железного  Маршала   Тотса,   будущего   родоначальника  династии

Джанахов,  и  был удостоен дворянства и  удела за  особые заслуги.  Тут легенды

варьировались в  довольно широком диапазоне,  но  судя по тому,  что дворянство

было мелкопоместным и  даже без титула,  то  либо заслуги сии были не  так чтоб

велики,  либо милость государя не щедра.  Он и основал род небогатых, но гордых

дворян-воинов Кайтосов из Шеата, участвовавших во всех без исключения кампаниях

своего соверена и его наследников1 не столько по долгу вассала, сколько по зову

сердца.

     Может быть, так оно и было когда-то, но в иные времена. Нынче же от былого

мало что осталось.

     Прибыли с  Шеата  только и  было,  что  громкое дворянское имя    все  же

остальное Кайтосам уже  давно приходилось добывать службой Императорам,  и  зов

сердца не имел к тому никакого отношения.  Иногда Шеат начинал приносить доход:

подновлялся дом    замком  его  можно  было  считать  только  номинально    и

оживлялась усадьба.  Но  длилось это  обычно  недолго.  Потому  что  подрастало

очередное поколение Кайтосов —  и  мальчиков надо было снаряжать и отправлять в

юнкерское училище, а девочки становились невестами — и им требовалось достойное

приданое...

     Батен хорошо помнил отчаяние,  которое охватило его,  когда он,  старший в

семье,  стал  перед  необходимостью собирать приданое для  двух  своих сестер и

одновременно ломать голову над  тем,  где  достать денег  на  необходимое улану

снаряжение.  Кое-какое оружие у  него было —  дедовское еще да отцовское;  были

шелковые легинсы и  рубаха — да использовать их можно было разве что в качестве

нижнего белья. А вот денег на достойное верхнее платье и мундир у него не было,

и на хорошего коня не было;  даже на сапоги — и то не набиралось. Не говоря про

приданое.  Тогда он,  поступясь гордостью и принципами,  написал слезные письма

всем более или менее состоятельным родственникам,  разорил Шеат вчистую, продав

весь  скот  и  оставшийся десяток  стволов корабельного леса,  заложил парадную

саблю прадеда,  разделил вырученные деньги пополам и устроил сестрам свадьбы не

хуже,  чем у людей. А потом оседлал старую кобылу и поехал по родичам просить в

долг. Немного дал двоюродный дядька, немного пришлось взять у ростовщика; долго

и  стыдно торговался за каждый грош с  портным,  сапожником и барышником — но в

полку он выглядел вполне пристойно, хотя и без щегольства.

     Весь первый год службы он все больше и больше увязал в долгах, перезанимая

у одних,  чтобы расплатиться с другими. Но тут, на счастье, во время первого же

своего похода на  мятежный,  как  всегда,  Север он  взял  в  плен самого князя

Галови.  Случай,  шальная удача    но  наградных денег  хватило,  чтобы  сраву

рассчитаться с половиной всех долгов;  со второй половиной он рассчитывался еще

четыре года.  Потом  понемногу привел в  порядок Шеат,  и  только тогда решился

жениться.

     О  женитьбе он  подумывал и  до  этого:  выгодная женитьба могла поправить

многие,  если не все,  его дела. Но богатые невесты — для богатых женихов, а он

таковым не был.  Жениться ради денег,  как нередко поступали иные счастливчики,

Батен  не   желал.   Мешало  то  ли  непонятное  ему  самому  чувство  какой-то

брезгливости,  то ли действительно врожденное благородство. Да и с Альри-шей он

был  тогда уже знаком больше года.  Она была ему ровней,  небогата,  но  хороша

собой.  Батен честно любил ее,  видел, что она отвечает ему взаимностью, и едва

дела  пришли  в  относительное равновесие —  сделал  предложение,  которое было

благосклонно принято.

     Кто знает, может быть, в конце концов и удалось бы как-то наладить жизнь и

хоть немного разбогатеть —  все к  тому и  шло:  в  полку Батен был на  хорошем

счету, долги были уплачены, и Шеат начал приносить нормальную прибыль... Но тут

на его пути встал этот блестящий фанфарон,  местный сердцеед и хлыщ алебардист,

которому взбрело в голову прилюдно, прямо на городском балу, нацепить Альрише —

против ее воли!  на глазах у мужа!  — на ручку ту несчастную золотую браслетку.

Что  оставалось делать Батену?  Случись это не  так публично,  он  попытался бы

отстоять свою  честь при  посредничестве командира полка,  укрыл бы  Альришу на

время подальше от глаз, у каких-нибудь родственников, алебардиста пристыдили бы

на суде офицерской чести,  он принес бы извинения — и все кончилось бы мировой,

а потом позабылось,  как забываются сотни и сотни подобных недоразумений. Но...

Но   оскорбление   было   нанесено   в   присутствии  доброй   сотни   человек,

демонстративно,  и Батен был просто вынужден тут же, на балу, столь же публично

вызвать наглеца и потребовать сатисфакции.  Поступок Батена сам по себе уже шел

против всех писаных уставов и законов. По неписаным же все бы как-то утряслось,

будь нахал-алебардист по крайней мере таким же,  как Батен,  поручиком — однако

он был подполковником,  к  тому же подполковником алебардистов — личной гвардии

Императора,  что формально еще более усугубляло вину Батена.  Вдобавок ко всему

этот хлыщ происходил из  более знатной и  влиятельной семьи —  иначе как бы  он

стал подполковником,  будучи на два года моложе Батена?    и семья приняла все

меры,  чтобы  дерзкий поручик,  посмевший задеть  их  отпрыска,  получил полной

мерой,  то есть не просто был разжалован в  солдаты и  исключен из полка,  но и

сослан как можно дальше.

     Так Батен и оказался на Краю Земли.

     А теперь — и за Краем.

     Пока  Батен  рассказывал,  золотари и  Мергу<>  потихонечку приготовили на

импровизированном столе  вокруг лампы  что-то  вроде  ужина:  несколько больших

лепешек,  по одной на каждого, включая Батена, в которые что-то было завернуто,

и куски чего-то похожего на мясо, обвалянное в сухарях.

       Да,  парень,  — задумчиво произнес Грус.  — Несладко тебе пришлось.  Из

офицеров — да сразу чистить нужники. Прямо скажем — не повезло.

       Это как сказать,  — поднял палец Волантис.  — Пришлых,  да к тому же из

бывшего начальства,  никто,  не  любит.  И  нигде.  Кто же  упустит возможность

всласть поизмываться над  бывшим дворянином,  хотя  бы  и  лично ему  ничего не

сделавшим.  Я  бы,  к  примеру,  не  удержался,    признался он с  подкупающей

откровенностью. — Кое-кого и убить бы мог.

     — А его считай что и убили, — заметил Грус меланхолично, жуя лепешку. — Да

ты ешь,  ешь,  парень,  — обратился он к пригорюнившемуся от невеселых мыслей и

воспоминаний Батену.

     Тот  рассеянно кивнул и  взял  протянутую ему  лепешку.  Есть  хотелось до

коликов в  желудке.  Он  откусил от  края и  почувствовал острый,  ни с  чем не

сравнимый вкус,  который испытывал всего два-три  раза за  всю  свою жизнь.  От

неожиданности он  чуть не поперхнулся.  Не веря ощущениям,  он поднял к  глазам

лепешку.  Из надкуса, жирно поблескивая в колеблющемся свете лампы, выглядывали

гроздья черных, чуть мутноватых жемчужин.

     — Это... это что — рыбьи яйца? — только и смог выдавить из себя пораженный

Батен.

     На  несколько мгновений в  пещере воцарилась просто-таки  гробовая тишина,

нарушаемая лишь шелестением ветерка снаружи. А затем ее взорвал шквал дружного,

ничем не сдерживаемого хохота трех здоровых мужских глоток.

     Это был даже не хохот — нечто большее.  Здоровенный Волантис, согнувшись в

три погибели,  уткнулся лицом в  собственные колени и  колотил себя ручищами по

бритому черепу;  из-под его тела доносились ни с  чем не сравнимые периодически

повторяющиеся взрыкивания — так,  наверное,  мог икать медведь. У Груса изо рта

при  первом  приступе смеха  вылетел  изрядный кусок  непрожеванной лепешки  и,

пролетев  несколько ярдов,  плюхнулся перед  сидевшим  в  своем  углу  страшным

Тхором;  сам же Грус мелко содрогался всем телом и ржал так, что под невысокими

сводами  пещерки родилось неожиданное эхо  и  испуганно заметалось под  тесными

сводами.  Мергус  смеялся  от  всей  души,  запрокинув голову  и  прикрыв  лицо

растопыренной  пятерней;   его   торчащий  вверх  кадык  непрестанно  судорожно

двигался.  Смеялся даже  все  это  время  не  подававший признаков жизни из-под

своего кожистого шалашика Тхор;  он,  видимо, дремал там, укрывшись крыльями, и

потревоженный незнакомыми звуками спросонья растопырился,  готовясь к отражению

неведомой опасности,  но не обнаружив таковой,  присоединился к общему веселью,

негромко и  низко поухивая и  не забывая при этом подгребать к себе извергнутый

Грусом кусок лепешки.

     Батен смотрел на  них  и  ничего не  понимал.  Неужели его  простой вопрос

вызвал эту вакханалию веселья? Ну да, конечно, для них рыбьи яйца не могли быть

таким уж  деликатесом —  это естественно:  они ведь поморники,  и  рыба во всех

проявлениях для  них  была пищей обыкновенной.  Тогда как в  Империи она стоила

приличные деньги и  позволить себе  те  же  рыбьи яйца мог  далеко не  каждый и

далеко не  каждый день.  Что же  тут смешного,  если он был удивлен,  обнаружив

столь редкий деликатес в  будничном ужине простых золотарей?  Не  заржал же он,

увидав золотарей в шелках! Хотя смех вышел бы горьким: у вас золотари в шелках,

а у меня рваные поддевки от деда...

     — Ну ты и насмешил,  парень, — отсмеявшись, сквозь не унимающуюся медвежью

икоту,  проговорил наконец Волантис. — Рыбьи, понимаешь, яйца. Сколько лет живу

и на взморье сколько был, а рыб с яйцами ни разу не видывал.

       Это они так икру называют,    весело пояснил Грус.    Я  от  торгашей

слышал. Вроде как рыбы яйца откладывают, на манер птиц или там драконов. — И он

опять засмеялся, на сей раз просто, без эха.

     — А между прочим,  они не так уж и не правы,  — серьезно сказал Мергус. 

Яйцами,  если уж  на то пошло,  икра,  по сути,  и  является.  Все то же самое:

оболочка,  зародыш,  питательная среда. Любой зародыш — яйцо. Даже говорят так:

«аб ово» — «из яйца», значит.

     — Это по-каковски? — полюбопытствовал Грус.

     — А кто его знает, — пожал плечами Мергус. — Это я от Аркнастра слышал.

     — А-а-а, — протянул Грус и замолчал.

     — Эй,  кто там помянул Аркнастра к ночи?  — прикрикнул на них Волантис. 

Посмеялись, и будя. Спать уж пора, а мы еще не поужинали.

     Доужинывали в  молчании.  Батен  старался есть  скромно.  Хотя  лепешку  с

деликатесной «икрой» он умял с огромным аппетитом,  но от добавки, предложенной

Грусом, все же отказался. Зато с удовольствием съел несколько кусков похожей на

мясо пропеченной в овощах рыбы. Вкус ее был необычен, но прян и вызывал желание

есть еще и еще.

     Сразу   после  ужина,   остатки  которого  употребил  Тхор,   Мергус  стал

укладываться спать,  а  золотари вышли  подышать свежим воздухом.  Батен  вышел

следом за ними.

     За  порогом  пещерки оказалась узкая,  не  шире  полуярда площадка-карниз,

незаметно переходящая в наклонную тропинку.  Вверх и вниз вдоль карниза стены в

камень  были  вбиты  металлические колышки  с  кольцами,  сквозь  которые  была

протянута тонкая  бечевка.  Концы  ее  уходили  в  обе  стороны  и  исчезали  в

сгустившемся полумраке.  Батен решил,  что  это  страховочный леер,  служивший,

чтобы проходящие по тропе не свалились в пропасть,  которая на его счастье лишь

угадывалась внизу,  но видна не была.  Батена так и  тянуло заглянуть туда,  за

край площадки, но он не рискнул. Зато оба золотаря преспокойно уселись на край,

свесив ноги во тьму, и покуривали, ведя неспешный разговор о своем. Батен почти

не прислушивался к  нему.  Несмотря на свежий ветерок и то,  что он таки просто

насмерть  вцепился  в  скользкие перильца-леера,  его  едва  не  подташнивало и

покачивало, словно на лодке.

     — Что, страшновато с непривычки? — обернувшись к нему, сказал Грус.

     — Да нет, ничего, — выдавил из себя Батен.

     — Ты, парень, не стесняйся, держись покрепче за землю, — ободрил его Грус.

     А Волантис прибавил:

     — Не бери с нас пример. Нам можно, а тебе еще нельзя.

       Вы думаете,  что я должен начинать привыкать?  — спросил Батен,  уловив

интонацию золотаря.

     — А ты как полагаешь?  — вопросом на вопрос ответил тот.  — Не собираешься

же ты возвращаться наверх?  Нет,  милый,  ничего не выйдет.  Туда, — он потыкал

трубкой тьму у себя над головой,  — тебе больше пути нет.  Ты,  парень,  теперь

такой же рыбоед, как и мы. Так что, хочешь — не хочешь, а привыкать придется.

     «А в самом деле,  что мне там,  наверху?  — подумал Батен с горечью. — Что

связывает меня с Империей?»

     Дом?  Так  он  туда никогда не  попадет из  своей ссылки;  есть,  конечно,

надежда, но слишком слабая, что будет когда-нибудь амнистия или его помилуют за

какие-нибудь заслуги.  Но скорее всего прибыть в  родной Шеат ему предстоит лет

эдак через тридцать в  деревянном мундире без  знаков различия;  если просто не

закопают где-нибудь тут же. Жены у него тоже, можно сказать, нет — или скоро не

будет.   Детей,  слава  Небесам,  тоже...  А  все  остальные  прочие    родня,

сослуживцы,  знакомцы — просто не в счет... Так что? Долг и долги? Но с долгами

он рассчитался, а свой главный долг исполнял честно и достойно, так что тут ему

стыдиться было нечего.

     Вот  и  получается,  что  куда ни  кинь —  ничего его с  прежней жизнью не

связывает.

     Значит, надо начинать новую. Но как?

     — Наверное, вы правы, — произнес наконец Батен. — Но как мне это сделать?

     — Вот это,  парень,  другой разговор,  — одобрительно сказал Волантис.  Он

ловко  поднялся на  ноги,  хрустко потянулся могучим телом  и,  выбив  трубку о

вбитый в  стену колышек,  сунул ее  и  кисет куда-то  под свою белую рубаху. 

Это-то мы завтра с утречка и обсудим. А сейчас — спать, всем спать!

     Утром Батен обнаружил,  что они остались в пещере одни. Мергус исчез ночью

вместе со  своим крылатым спутником,  Тхором,  и  одним из  тюков.  Грус  сонно

объяснил, что разведчик затемно снялся с места и ушел на Стену по своим, никому

не ведомым делам.  Кромники, объяснил он, никому особенно не объясняют, где они

пропадают.  Просто собираются и  уходят неведомо куда,  а  потом появляются — и

делают заявки:  там-то и там-то найден, скажем, уголь, или рудная жила, или еще

что.  И если Гильдия,  которой это касается, заинтересуется, то кромник продает

карты района или  ведет туда  экспедицию гильдеров.  За  соответствующую,  само

собой, оплату. И вообще, люди они странные, но интересные.

     Умылись в  том  самом озерце,  где вчера золотари отмывали бесчувственного

Батена и  стирали его одежду.  Располагалось оно выше по тропе,  и  Батен шел к

нему, держась за леер и глядя только в стену; возвращался — таким же образом, и

только в пещере почувствовал себя спокойно.

     За  завтраком разговор пошел о  дальнейшей судьбе Батена.  Мужики-золотари

оказались людьми  душевными.  Батен  даже  не  ожидал  такого участия от  людей

низкого положения. Особенно после вчерашнего нелестного замечания Волантиса.

     Впрочем, если вдуматься, Батен сейчас по своему положению был гораздо ниже

своих спасителей:  без роду,  без звания,  один в незнакомой,  чужой стране, ни

обычаев,  ни  законов которой он  не  знает;  без  покровителей,  без  денег  и

какой-либо возможности их  заработать...  Кому здесь нужен был  бывший уланский

поручик,  никогда и ничему,  кроме военного дела,  не обучавшийся? Может, здесь

нужны хотя бы солдаты-наемники?

     Волантис на его вопрос неопределенно хмыкнул, а Грус покачал головой:

     — Войск у нас нет.  По договору с вами нам запрещено иметь армию.  Полиция

есть — на всякий случай, но тебе туда не попасть.

     — Что да, то точно, — подтвердил Волантис. — К тому же уланы нам совсем уж

ни к чему — коней у нас и вовсе нет.

     — Куда же мне идти? — спросил Батен. — На что жить?

     — Да,  даром кормить тебя никто не будет,  — кивнул Волан-тис. — Делать ты

ни черта не умеешь. Так что одна тебе дорога, парень — ушки идти теребить.

     — А что, — оживился Грус. — Я, помню, пацаном когда еще был, штаны прожег.

Так папаня меня тогда приставу сдал,  а тот — на ушки. Суров был старик, сейчас

уже не тот.  — Он вздохнул, но тут же снова оживился: — Так вот, я там на целый

год и  пропал.  А  зачем?  С ушной печатью на Отмелях до следующих ушек в любой

корчме  бесплатно накормят,  напоят  и  спать  уложат.  Вот  я  и  кормился без

папашиного пригляда — гуляй не хочу! Пристав, правда, в школу заставлял ходить,

спасибо ему...  Хорошее было время!  Я  уж  на второй сезон было намылился,  да

папаня меня нашел, выловил и к делу пристроил.

     — Дерьмо собирать? — не удержавшись, усмехнулся Батен. Он тут же пожалел о

сказанном, но Грус совсем не собирался обижаться.

     — Папаня мой, к слову сказать, первый огородник на весь Талас тогда был. А

удобрения всякому огороду нужны.  Воняет —  это верно.  Зато на Стену с Отмелей

таскать ничего не  надо  и  птичьи базары разорять —  само сверху падает.  Куда

дешевле...

       Так слушай,  что я  говорю,  — перебил напарника по дерьму Волантис. 

Потеребишь ушки — до следующей страды,  считай,  сносная кормежка и ночлег тебе

обеспечены. А за это время оглядишься, освоишься, найдешь дело по себе, ремеслу

какому-нибудь обучишься.  А  нет —  еще на один сезон останешься.  На Таласе от

голода еще никто не помирал. Голова-руки есть — выживешь.

     Выбора особого у Батена не было, приходилось верить золотарям на слово.

     На том и порешили.

     Грус и  Волантис,  правда,  не спешили сбыть Батена с рук,  и ему пришлось

весь  этот и  половину следующего дня  помогать,  как  мог,  золотарям:  таскал

тяжеленные кожаные  мешки-бурдюки  с  удобрением,  подогревал на  лампе-жаровне

немудреную еду,  в общем, старался быть хоть чем-то полезным. И терпеливо ждал,

когда у них найдется время заняться его судьбой.

     Время  настало  к  обеду  следующего  дня.   Они  с  Грусом,   перенеся  к

транспортному желобу очередной бурдюк дерьма, только вернулись в пещерку, когда

появился отлучавшийся куда-то Волантис и сразу подошел к Батену и спросил:

     — Наверх что-нибудь передать хочешь? Есть возможность.

     — Наверх? — удивился Батен.

     — Да,  — кивнул Волантис. — Есть там один парень. Он скоро с Края уезжает,

может твою весточку кому скажешь передать. Так будешь писать?   

     Батен было обрадовался, но, подумав, решил, что не стоит. Умер так умер. И

нечего тревожить ненужных воспоминаний. Он покачал головой:

     — Нет. Что с Края упало, то пропало.

     — Как знаешь, — не стал настаивать золотарь.

     За обедом Батен стал обдумывать этот случай. Значит, золотари — по крайней

мере один из них —  не так просто золотари,  раз у  них имеется связь с верхом.

Впрочем, об этом можно было бы и догадаться: мелкая контрабанда, взаимовыгодный

обмен и  прочие невинные проделки —  без этого не обходится ни одна пограничная

область  Империи.  Такова  жизнь.  Но  то,  что  у  Волантиса имеется  связь  с

глубинными районами,  настораживало.  «И  что  это  за  парень такой,  на  днях

уезжающий с Края? — подумал Батен. — Уж не тот ли, что подходил к нему накануне

его попадания в очко.  Как бишь его звали...  Меркан?..  Мерман?.. Аламак — это

точно».   Батен  даже  собрался  было  спросить  у  Волантиса.  Но  по  здравом

размышлении решил не  делать этого и  вообще держать с  золотарями ухо  востро.

Так,  на  всякий случай.  Слишком уж  интересной могла  оказаться тогда цепочка

совпадений,  приведших его к этой пещерке. Одно не понятно было Ба-тену: на что

мог кому-то  понадобиться простой уланский поручик,  чтобы городить из-за  него

такой огород?  Поэтому Батен попросту выбросил эту мысль из головы.  Тем более,

что обстоятельства тому благоприятствовали.

     ВЕРХНЯЯ ПОЛУМИЛЯ

     Почти сразу после обеда золотари стали собираться..

       Здесь мы уже все дерьмо собрали и  вниз отправили,  — объяснил Грус. 

Теперь на новое место перебираться будем.  А по дороге и тебя подбросим. Нам по

пути.

     Уложившись,  все  трое покинули опустевшую пещерку,  даже не  озаботившись

прикрыть вход в нее. Наоборот, часть припасов Грус оставил в дальнем уголке для

тех,  кому доведется найти здесь пристанище.  Или для самих себя,  когда придут

сюда в следующий раз.

     Перед  самым  выходом на  Батена надели нечто  вроде  сбруи,  состоящей из

ремней,  к  которым крепился короткий,  на удивление тонкий тросик,  держась за

который Батен ходил эти дни вместе с золотарями. На конце тросика был закреплен

металлический карабин,  вроде застежек, какими пользовались имперские красавицы

на украшениях, только побольше размером. Целям он служил тем же: не дать упасть

и  потеряться.  Но не украшению с  прелестной шейки,  а человеку с двухмильного

обрыва Стены.

     Волантис объяснил, как пользоваться сбруей, и они пошли по тропе вниз.

     Поначалу Батен себя чувствовал более или менее уверенно.  Он шел следом за

Волантисом; сзади его подгонял Грус. Но вскоре и без того узкая тропа стала еще

уже,  крен ее увеличился,  и Батен, вовсю старающийся, как советовали золотари,

смотреть  только  в  спину  идущего  впереди,  боковым  зрением  невольно видел

страшную пропасть в  буквально нескольких дюймах  справа от  себя.  Глаза  сами

косили туда,  где в маревой дымке, на невероятной глубине под ним синело вечное

покрывало Великого Потаенного Океана.  Синело до самого горизонта, сливаясь там

с небом едва различимой линией.  И только за обрывом тропы синеву неба и океана

нарушала длинная,  узкая желто-зеленая полоса,  дугой изгибающаяся на восток, и

так же,  как бескрайний океан поглощало в  себе еще более бескрайнее небо,  так

там, вдали узкую полосу Отмелей поглощала в себе буро-зеленая громада Стены...

     Впрочем,  ничего этого  Батен  в  тот  момент не  видел.  Все  это  просто

отразилось и  зафиксировалось в  его сознании.  На самом деле для Батена в этот

момент существовало только темное,  неровное, шершавое и надежное слева от него

  и  светлое,  далекое и  бесплотное справа.  Словно земля и небо встали вдруг

дыбом,  и  он висел в  странном узком промежутке между ними,  каким-то чудом не

падая с земли в небо.  Он чувствовал,  как вздыбившаяся твердь отталкивала его,

грозилась опрокинуться и  сбросить в бесконечность пустоты,  в которую он будет

лететь вечность.  -Еще мгновение — и право и лево перестанут быть сторонами,  а

обернутся низом и верхом... И он полетит... полетит... полетит...

       Эй,  парень,  ты меня слышишь?  — вернул его к реальности голос шедшего

позади Груса.  — Я говорю,  если что, так ты не тушуйся, трави прямо в сторону.

На тропу все одно не попадет, а полегчает. Я, помнится, раз вел одного, так...

     Батен только тряхнул головой,  приходя в  себя от нахлынувшего наваждения.

Небо,  да что это с  ним было такое?  Чуть сам не прыгнул в  пропасть.  А  ведь

всего-то,  что глянул вниз краем глаза.  Не глянул даже, а просто покосился. Ну

нет, больше ни за что! Только в спину Волантиса смотреть, в его бритый затылок,

в ямочку под затылком. Больше никуда...

     Так он и  шел,  не отрываясь глядя в выбранную точку,  ни на что больше не

обращая никакого внимания.  Ноги  сами  делали свое  дело,  руки  сами нажимали

рычажок карабина,  когда он  натыкался на очередной крюк,  и  сами же отпускали

его,  перенося на следующий участок леера, пока наконец вместо леера карабин не

зацепил пустоту,  а  ноги  вместо привычного наклона ощутили под  собой  ровную

поверхность.

     Батен автоматически сделал еще шаг и чуть не уперся в спину Волантиса. Тот

обернулся и глянул на него:

     — Ну как, парень, не так уж и страшно, верно?   

     Батен вымучил из себя улыбку:

     — Пожалуй. Только если бы не Грус...

     — Это верно, — весело сказал Волантис. — Любит наш Грус языком почесать на

переходе,  хлебом его не  корми.  Ты просто в  следующий раз не обращай на него

внимания.

     — Да нет,  — улыбнулся Батен уже искренне.  — Я наоборот...  Спасибо тебе,

Грус, — обернулся он к подошедшему золотарю.

     — За что это? — не понял тот. — Тебе ж мой совет не понадобился.

     Они  все  втроем  стояли  на  казавшейся просторной после  узкой  тропинки

площадке,  напоминающей ту,  что покинули.  Сходство увеличивалось тем, что тут

тоже имелся вход в пещеру и точно так же вниз уходила еще одна тропа с леерами.

Батен с  некоторой тревогой поглядел на нее,  но Волантис пошарил в  котомке за

своей  спиной,  вытащил  откуда-то  длинную  толстую палку,  похожую на  свечу,

шаркнул ею о подвернувшийся плоский камень, и «свеча» вспыхнула ярким искристым

пламенем. Горела она не как свеча, фитилем, а всей поверхностью верхнего среза,

как факел,  и света давала даже больше.  Подняв руку с горящей палкой, Волантис

пошел к пещере,  заранее пригибаясь. Грус последовал за ним, и Батен вздохнул с

облегчением — значит снова ползти по краю Стены не придется. Хотя бы временно.

     Так и вышло. Когда Батен вошел в пещеру последним, он увидел, что Волантис

наполовину скрылся в каком-то углублении в ее полу,  а Грус погружается туда же

следом за ним по каменным ступеням.

     — Нам сюда, — кивнул он Батену. — Не отставай, парень!

     Батен кивнул в ответ.

     Углубление  оказалось  не  просто  ямой  или  ходом,   а  системой  гротов

естественного происхождения,  соединенных короткими  туннелями.  Необыкновенный

факел в  руке  Волантиса освещал то  стены,  вплотную подступающие к  ступеням,

стесанным множеством прошедших по ним ног,  и низкий потолок, то свет его тонул

во  мгле,  а  из  темноты  доносились звуки  капающей  воды,  какие-то  шорохи,

многократно повторяемые эхом.  Сами ступени были неровными и по длине и высоте,

превращаясь  порой  просто  в  каменный  пол  или  наклонный  пандус,  а  порой

сворачиваясь в  винтовую лестницу такой  крутизны,  что  Батен боялся ненароком

наступить на  ухо  идущему впереди Грусу.  Батен никак не  мог приспособиться к

этим перепадам,  то и дело спотыкался и пару раз даже чуть не упал. Золотари же

шли уверенно,  видимо,  хорошо зная и путь,  и норов лестницы; Грус даже что-то

беззаботно насвистывал.

     — Проклятие,  — в очередной раз споткнувшись, выругался Батен. — Долго еще

идти?

     — Ярдов сто осталось, — не оборачиваясь ответил Грус.

     — А потом? — осторожно поинтересовался Батен. — Опять по карнизу?

       Нет,    охотно откликнулся Грус.  — Карнизов больше не будет,  сразу в

деревню выйдем.  Мы  и  сейчас по  карнизу не  пошли  бы,  а  спустились бы  по

грузовому желобу.  Всего  и  делов-то    полминуты.  Тебя  просто пожалели, 

усмехнулся Грус.    Можно,  конечно,  было  дать  тебе  по  башке  аккуратно и

отправить вниз,  как бурдюк с дерьмом.  Только тебе это вряд ли бы понравилось,

верно?

     Батен не ответил.

     Вскоре впереди забрезжил свет.  Волантис потушил факел,  просто прижав его

пламенем к  стене,  и  через десяток ступеней они вышли в  узкую щель из  толщи

скалы на Стену.

     Они находились в нескольких ярдах над просторной террасой, вытянувшейся на

добрых полмили вдоль Стены и  выступающей в  самом широком месте ярдов на  сто.

Вся   она  представляла  собой  хорошо  возделанный  и   ухоженный  огород,   с

прилепившимися к скале постройками деревенского вида.  Высаженные вдоль внешней

кромки  террасы высокие деревья совершенно скрывали край  обрыва  и  с  террасы

должны были представляться просто опушкой близлежащего леса.

     Так на самом деле и оказалось.

     Когда они спустились вниз,  Батен, побаивавшийся повторения постигшего его

при переходе приступа высотобоязни,  вздохнул с облегчением. Тут все было почти

совсем как  наверху.  Даже  громада уходящей ввысь Стены казалась не  более чем

уступом большой,  очень большой, но обыкновенной горы; такие Батен видел не раз

во  время похода на Север.  Тропка,  на которую они вышли и  теперь двигались к

постройкам,  была очень узкой.  Видимо,  хозяева огородов экономили каждый дюйм

драгоценного пространства — делянки располагались не только на террасе, но и на

Стене,  и  на  крышах построек,  и  вообще на любой мало-мальски горизонтальной

поверхности. Сельский опыт у Батена был невелик, но он узнавал многие растения,

которые росли у  него в  Шеате,  хотя шеатские не  шли со  здешними ни в  какое

сравнение.

     Деревня тоже располагалась в  трех измерениях.  На  самой террасе деревни,

собственно, не было. Те постройки, что Батен сверху принял за домики, оказались

чем-то вроде сараев, установленных на сваях прямо над плантациями. Сама деревня

почти вся целиком была расположена на Стене и в ней.  Улица в этой деревне была

одна  и  шла  вдоль  Стены,   с  небольшим  наклоном  опускаясь  вниз,  а  дома

располагались выше  и  ниже  главной  улицы  в  живописном беспорядке,  образуя

проулочки и переулки, соединенные мостками, площадками и лестницами. Чем-то они

напоминали старинные гравюры времен,  когда рисовавшие их монахи еще не владели

законами перспективы,  или детские рисунки всех исторических эпох.  С  детскими

рисунками картину роднила яркость красок.  Особенно это касалось домов;  именно

домов — назвать разнообразно и красиво изукрашенные входы в пещеры как-то иначе

у Батена не повернулся бы язык, так они были приятны глазу, уютны и симпатичны.

И наверняка не только снаружи.

     Людей на плантациях было не так чтобы много,  зато сразу было видно, что в

самой деревне жизнь бьет ключом. По улицам сновал' самый разнообразный люд — от

детворы до стариков.  И  каждый был чем-то занят.  Особенно много людей было на

площади,  где сходились межи и тропки и куда спускалась главная улица. Это было

единственное не  занятое посадками место на  террасе.  Там,  по всей видимости,

находился центр всего поселения.

     Золотари с Батеном направлялись как раз туда.

     Труса и Волантиса в деревне, видимо, знали хорошо. Чем ближе они подходили

к центральной площади,  тем чаще их окликали, называли по именам, приветственно

махали им  руками или  просто молча  раскланивались,  проходя мимо.  На  Батена

посматривали с  интересом,  но  без  особого любопытства.  Видимо,  выделяя его

скорее по  необычной одежде,  не  более.  А  одет Батен для  местных был так же

непривычно,  как они для него. Его широкие, темные шаровары и солдатская рубаха

контрастировали не  только  с  белыми  одеждами золотарей,  но  и  с  короткими

широкими штанами и просторными кофтами, подвязанными в поясе цветными кушаками,

местных жителей.  Женщины были одеты примерно так  же  и  отличались от  мужчин

разве что большим количеством узоров на ткани.

     Следом за  золотарями Батен  прошел через  площадь и  стал  подниматься по

улице,  мимо  входов в  дома-пещеры.  Идти пришлось недолго.  Через пару домов,

носивших,  как  показалось  Ба-тену,  административный характер,  они  сошли  с

мощеной дороги куда-то в сторону и по винтовой деревянной лестнице,  украшенной

затейливой и  необычной  резьбой,  поднялись на  просторную деревянную веранду,

увитую какими-то лозами с мелкими, остро пахнущими цветами.

     — Подождите пока тут,  — обернулся Волантис и,  не ожидая ответа,  вошел в

совсем незаметную за свисающими лозами дверь. Точнее — проход в Стену.

     Его не  было минут пять.  За  это время Батен еще раз окинул окрестности с

другого  ракурса.  Отсюда  он  увидел  незамеченную раньше  деталь.  К  площади

действительно сходились буквально все тропки и дорожки. Но из нее выходила одна

самая настоящая дорога,  хотя и очень короткая.  Не более ста ярдов длиной, она

наискось отходила от главной площади и  уходила влево прямиком к  краю террасы,

где заканчивалась еще одной площадкой.  Движение по  ней было оживленным в  обе

стороны.  Что там, на этой площадке происходило, Батен почти не видел — деревья

загораживали большую ее часть. Но, судя по грузам, которые следовали по дороге,

нетрудно было догадаться,  что  там  находилось что-то  вроде порта или хотя бы

пристани, по которой товары с террасы уходили вниз, а оттуда — интересно, каким

образом? — Доставлялись сюда иные, необходимые для жизни товары.

       Доброго здоровья,  мама Корви,    услышал он  за  спиной голос Груса и

обернулся. 

     На веранде появилась немолодая женщина замечательной наружности. Одета она

была,  как  и  все  здешние женщины,  в  блузку и  штаны,  что казалось немного

странным для ее  возраста —  а  на  глаз ей  было около шестидесяти,    но  не

выглядело вызывающим.  Кроме того,  одежда ее отличалась от виденных Батеном до

того цветом:  те  были белого или  светло-зеленого оттенка,  а  у  мамы Корви —

золотисто-желтого, что, видимо, соответствовало ее рангу.

     О  том,  что мама Корви не  простая крестьянка,  говорило многое.  Взгляд,

который она бросила на Батена, был испытующе-внимательным, властным — и в то же

время в  нем  проскользнуло доброжелательное любопытство.  «Интересно,  что  ей

наговорил Волантис?» — подумал он,  поглядев на маячившего за плечом мамы Корви

золотаря.  Как  держался  его  непростой спаситель,  тоже  говорило  о  многом:

Волантис  вел  себя  непривычно  тихо,   не  гомонил,   не  балагурил;  а  Грус

приветствовал маму  Корви с  таким уважением,  которого Батен от  него  еще  не

слышал.  Да и  сама она держалась так,  словно была здесь главной и  все и  вся

вокруг принадлежало ей.

       Здравствуй,   здравствуй,  голубчик,    приветствовала  она  Груса. 

Пойдемте-ка в беседку.  В  дом я вас не приглашаю,  больно вы,  ребята, пахнете

неаппетитно.  За неделю не выветрится. Да к  тому же с подарочком оттуда. — Она

ткнула пальцем вверх.  

     Голубчики не обиделись, видимо, привыкли к подобным шуточкам на свой счет,

и Батен на подарочка тоже решил не обращать внимания.

     Следом за  мамой Корви они поднялись по  той же  лесенке на крышу дома,  в

беседку,  образованную все  теми  же  лозами,  свисающими,  казалось,  прямо со

скального карниза. Тут стоял столик, вокруг которого в беспорядке расположились

с полдюжины плетеных стульев.

     Мама Корви села на  один из  них    и,  хотя стол был совершенно круглым,

показалось,  что  она не  просто сидит,  а  сидит во  главе стола —  и  сделала

приглашающий жест.

     — Значит,  так, — заговорила она властным голосом. — Во-первых, спасибо за

дерьмо,  голубчики. А то мы уж и не знали, что делать. Сезон в разгаре, а снизу

ничего не подвозят. Рыба, что ли, у них кончилась? Рыбьей муки почитай что и не

осталось,  а  птичьих базаров у  нас поблизости нет.  Что бы мы без вас делали,

просто не знаю.

       Это  наша  работа,  мама  Корви,    скромно вставил Грус,  а  Волантис

прибавил:

     — Я забыл сказать,  мама.  Мы с Мергусом виделись, он просил передать, что

милях в двадцати от вашей террасы,  кажется,  есть одно место, покинутый птичий

базар. Он обещал проверить и провести туда группу, если место того стоит.

     — Это было бы здорово, — оживилась мама Корви. — Он не сказал, где именно?

       Нет,  мама Корви.    Волантис с сожалением развел руками.  — Он обещал

заглянуть к вам через неделю.

     — Хорошо,  — кивнула мама Корви,  — вот тогда и поговорим.  Теперь о тебе,

молодой человек.    Она повернулась к  Батену.    Волантис мне все рассказал.

Скажу тебе честно, не в моих правилах заниматься благотворительностью, особенно

к вам,  имперцам.  Слишком мало хорошего вы нам сделали. Ну да раз с тобой твои

так обошлись, может быть, ты и не совсем плохой человек. Хотя ведь и они просто

так кого попадя в нужник не спускают.  Может,  ты там чего натворил,  а? — Мама

Корви внимательно посмотрела на Батена;  тот не ответил:  что он мог ответить —

просто молча пожал плечами.  Мама Корви продолжила:  — Ладно,  Небо тебе судья.

Кормильцы вот наши за тебя слово замолвили, а я им верить привыкла.

     Грус,  услышав эти  слова,  заулыбался;  Волантис хмыкнул.  А  мама  Корви

покосилась на них и прибавила строго:

     — Правда,  не всему и не всегда...  Так вот. Сделаем так. Я тебя оставлю у

себя. Поживешь, осмотришься. И мы тоже к тебе присмотримся. А как дальше быть —

тут от тебя все зависеть будет.  Приглянешься,  отправлю тебя на ушки с  доброй

рекомендацией...  Ты про ушки знаешь? — перебила она сама себя. Батен кивнул. —

Тогда понимаешь,  о чем я.  А нет — сдам тебя кому следует, пусть с тобой внизу

сами разбираются.  Не обессудь, милок, но нам своих забот хватает, кроме как со

свалившимися сверху молодцами разбираться. А вдруг ты имперский шпион? Или того

хуже — душегуб?  Или еще чего...  Не похож ты на душегуба,  правда, но кто вас,

имперцев,  знает...  Вот такое будет мое решение,  — закончила она.  — Подходит

тебе?

     Батен в третий раз пожал плечами.

     — У меня нет выбора,  — ответил он.  — Я понимаю вас.  Надеюсь,  что смогу

быть вам чем-то полезен,  хотя ничего в общем-то не умею. И постараюсь развеять

ваши сомнения насчет себя.

       А ты,  голубчик,  не старайся,  ты просто живи,  а кто ты есть — я сама

разберусь.    Она  хлопнула  по  столешнице  ладонью,  словно  ставя  точку  в

разговоре.  — Значит,  так и решили.  Сейчас вам всем троим поесть принесут, 

обратилась она ко всем, — а там и банька поспеет.

     — Банька — это здорово! — весело сказал Волантис, потирая руки.

     Вечер  наступил почти  мгновенно и,  как  почти все  здесь,  выглядело это

странно.  Солнце едва скрылось за  краем Стены —  и  вот поселок уже погружен в

густеющую на глазах темноту,  в то время как Океан и Отмели внизу и небо вверху

по-прежнему остаются светлыми и ясными. Если долго смотреть вниз, то можно было

отчетливо видеть,  как быстро,  буквально на глазах, движется, наползая сначала

на Отмели,  а потом все дальше уходя в Океан, тень. А если внимательно смотреть

на небо,  то по мере того, как тень подползает к горизонту, можно видеть, как в

густеющей синеве начинают зажигаться звезды...

     Батен смотрел именно на проявляющиеся в небе звезды.  Он лежал в гамаке на

той самой веранде,  где не  так давно они вели беседу с  мамой Корви,  одетый в

такие же,  как у всех здесь,  белые короткие штаны и длинную рубаху,  укрывшись

легкими  одеялами,  и  впервые со  времени своего  появления тут  по-настоящему

отдыхал.  Во всем теле после недавнего купания и обильного,  сытного ужина была

словно разлита приятная истома и  ни о  чем не хотелось думать.  Он и не думал.

Просто лежал. Просто смотрел.

     Просто привыкал.

     Слегка перекусив с  дороги — много есть никому не хотелось,  поэтому время

до бани провели,  попивая молодое,  приятного вкуса вино,  заедая его какими-то

фруктами,    золотари коротали время в разговоре с мамой Корви о чем-то своем,

для Батена постороннем.  Про него как будто забыли,  и он сидел, посматривая по

сторонам,  пригубливая вино, скромно пробовал фрукты и невольно прислушивался к

беседе,  мало что понимая не  столько из-за  необычного акцента,  сколько из-за

обилия незнакомых слов и  непривычных сочетаний слов вроде бы  и  знакомых,  да

употребляемых в неожиданных смыслах.

     Потом была баня.  Самая настоящая,  хоть и устроенная в пещере.  С густыми

клубами сухого пара,  с душистыми, тоже из каких-то незнакомых веток, вениками,

с терпким ароматом какой-

     то  жидкости,  которой Грус то  и  дело плескал на  горячие камни печи,  и

конечно,  с  непременным прыганьем  в  небольшое озерцо  с  невероятно холодной

водой; в то же озерцо, выскакивая из со

     седней  дверцы,  с  визгами  прыгали  и  плескались парящиеся  за  стенкой

девушки,  и  Грус с  Волантисом охотно заигрывали с ними,  а те не менее охотно

принимали  их  знаки  внимания  и  поглядывали  на  скромненько прикрывающегося

Батена,  которому столь буколические нравы были в диковинку. Словом, баня здесь

была в лучших традициях, такой и в Империи не везде сыщешь. Сразу же после бани

отужинали  по-настоящему:  яичница  из  яиц  местной  разновидности  перепелов,

жареные попугаи на вертеле,  по-особенному приготовленное сало местного посола,

с незнакомыми приправами, огромное количество самых разных овощей — и, конечно,

вино,  тоже местное,  из  полудикого винограда...  Все эти деликатесы и  многое

другое,  что подавалось на ужине, было вовсе не в честь прибытия Батена. Как он

понял из разговоров за

     столом,  где  кроме золотарей и  мамы Корви присутствовали еще,  несколько

человек,  сливки местного общества, его спасителей почти каждый раз встречали в

деревне подобным образом. Их

     действительно здесь уважали за  их малоаппетитную,  но необходимую работу.

Быть  золотарем на  Стене  было  не  зазорно,  а  скорее  наоборот —  почетно и

престижно,  вроде как  купцом в  Империи.  И  не  накладно.  Насколько понял по

отдельным репликам Батен,  Грус и Волантис были не самыми бедными людьми здесь:

Волантис имел  дом  в  одной из  деревень на  Стене и  чуть ли  не  поместье на

Отмелях,  что тут считалось очень приличным состоянием;  а  Грус считался очень

выгодным женихом.  Чем  пользовался,  кстати,  напропалую.  Во  время  ужина он

заигрывал со смазливой девчонкой,  подававшей и  переменивающей блюда,  и  то и

дело  выглядывал  сквозь  загородку  беседки,  цепляя  каждую  проходившую мимо

девицу, а потом вовсе исчез из-за стола и как

     был после бани — в белой длиной рубахе, без штанов, отправился в гости, да

так еще и не вернулся — вон его одеяла лежат свернутыми в другом углу беседки и

даже  гамак  не  натянут.  А  рядом  покачивается застеленный гамак  Волантиса,

которого тоже нет. Этого сразу после ужина увела в дом мама Корви, которой надо

было решить с ним какие-то денежные дела; во вся

     ком случае, она так сказала. 

     А  Батен  остался  один,  наблюдать за  нарождающимися звездами и  слушать

вечерние звуки. И привыкать.

     Впрочем,  как  раз  судя  по  звукам,  могло  показаться,  что  привыкать,

собственно, и не к чему, что он находится снова где-то Наверху, в Империи, если

не в самой Столице,  то уж и не в забытом всеми Богами Шеате,  а в каком-нибудь

небольшом  провинциальном городке,  где  живут  не  поморники —  ах,  извините,

таласары,    а  простые нормальные люди.  Откуда-то  доносились легкие,  трели

флейты и  ритмичные удары тамбуринов — похоже было,  что где-то неподалеку,  не

иначе  как  на  площади,  танцуют:  нестройные молодые  голоса  напевали что-то

бравурное,  взвизгивали девушки, задорно смеялись парни. Батену показалось даже

пару раз,  что в  общем хоре он различает громкий голос и хохот Груса,  который

рассказывал какую-то  историю;  во  всяком случае,  Батен слышал,  как знакомый

голос произнес:  «...И тут выхожу я,  весь в белом!», после чего раздался особо

громкий взрыв смеха. Но поручиться точно он не мог; хотя, с другой стороны, где

же Грусу сейчас находиться, как не на общей гулянке? Высматривать себе невесту.

Хотя бы  на сегодняшний вечер...  А  девушки здесь красивые,  это Батен отметил

сразу.  Особенно во время купания в озерце возле бани.  И нравы тут явно проще,

чем наверху,    вспомнить хотя бы то же купание.  Или одежду.  Все здесь одеты

просто и  непритязательно —  та  же  Грусова длинная до колен рубаха,  даже без

подпояски,  явно была здесь в  ходу у  всей молодежи без различия пола.  Чем-то

вроде  повседневного  домашнего  платья.   Кто   постарше,   для   относительно

торжественных случаев,  вроде сегодняшнего ужина у  мамы  Корви,  или  просто в

гости,  надевали  поверх  вышитой  рубахи  разноцветные  килты  и  повязывались

тканными серебром кушаками;  женщины, кроме того, украшали всевозможным образом

свои волосы.  Что касается нижнего белья,  то  если судить по тому,  во что его

одели    точнее,  не  одели    после  бани,  сей  элемент  одежды  у  таласар

отсутствовал либо был не в ходу.

     Батен  невольно поежился под  одеялом,  вспомнив про  отсутствие белья.  К

этому тоже придется привыкать. Своей одежды после бани он не видел, и что с ней

сталось,  не знал.  Да и  к  чему?  Разве змея интересуется сброшенной во время

весенней линьки шкуркой?  Нет, она просто продолжает себе жить в новом одеянии,

какого бы  цвета оно ни было.  Так уж устроено природой и  Богом:  раз дарована

тебе эта жизнь,  надо продолжать жить,  а  в  какие одежды ни  обрядила бы тебя

судьба...

     Батен не  заметил,  как плавно и  незаметно его мысли перетекли в  сон,  и

снилось ему,  что он вернулся домой,  в родимый Шеат,  что в его доме собрались

встречать его  все его родственники,  и  умершие дед и  отец сидят со  всеми за

столом,  и  Альриша,  совершенно нагая,  встречает его в  дверях и с подобающим

почтением принимает скинутый ей  на  руки плащ,  под  которым вдруг оказывается

надетая прямо поверх уланского мундира простая белая рубаха,  которую он хочет,

но не может ни снять,  ни содрать с себя,  а отец,  подойдя, крепко сжимает его

плечо и  произносит почему-то женским голосом:  «Не спеши,  голубчик,  это не к

спеху. Не нарушай того, что ниспослано свыше...»

     ВНИЗ, К ОТМЕЛЯМ

     — ...говорят же,  что сон Богами дан человеку,  чтобы тело могло отдохнуть

от бренных дел, а душа позаботиться о самой себе, — сказала мама Корви. — Пусть

спит, а ко мне зайдете, когда позавтракаете.

     — Как скажешь,  мама Корви,  — охотно согласился Волантис. Он убрал руку с

плеча Батена.    По мне,  так коли тело бренные дела справно исполняет,  так и

душе спокойней.

       Это ты насчет поесть?  Так ты всех по себе не суди,  — усмехнулась мама

Корви и начала спускаться с веранды.

     Волантис хмыкнул и вернулся к своей торбе,  продолжать укладываться. Делал

он это не спеша, обстоятельно, и при этом что-то тихонько напевал себе под нос.

Поэтому он не сразу заметил, что Батен проснулся.

     Батен открыл глаза почти сразу,  как только мама Корви ушла к себе вниз. И

тут  же  прикрыл их  снова.  Солнце сияло во  всю  силу  и  слепило даже сквозь

переплетения лоз вокруг беседки.  Проморгавшись и сообразив, что уже проснулся,

Батен сел в покачивающемся гамаке и потряс головой.  Надо же,  какая чушь может

присниться на новом месте с непривычки.  Впрочем,  говорят,  покойники снятся к

счастью.  А то, что он видел во сне отца и, кажется, деда, он помнил отчетливо.

Это уже целых два покойника выходит.

     Батен огляделся.  Волантис,  стоя на корточках к нему спиной, собирал свою

постель;  гамак Груса так и остался  неразобранным;  на столе,  накрытый тонкой

тканью,  стоял поднос с какой-то едой.  Светило солнце, ветер шелестел в лозах,

щебетали  птицы,  с  площади  внизу  раздавались голоса;  все  было  нормально,

спокойно.  Буднично.  Но  Батена никак не  оставляло странное ощущение ото сна;

словно бы он упустил в  нем что-то важное,  нужное,  необходимое —  но что?  Он

силился  вспомнить,   однако  кроме  странного  щемящего  сожаления  ничего  не

чувствовал.

     — Проснулся, парень? — Волантис сложил постель в свою торбу, свернул гамак

и присел на скамью возле стола.  — Ну и спать ты горазд, однако. Я уже час, как

поднялся, кучу дел успел переделать, а ты все дрыхнешь. Может, права мама Корви

  ты и впрямь какой-нибудь грешник,  раз твоей душе так долго собой заниматься

приходиться.

     — Значит, это была мама Корви? — невольно воскликнул Батен.

     — Так ты не спал? — удивился в ответ Волантис. — А чего тогда не...

       Нет,  нет,  — поспешно перебил его Батен.  — Я спал,  только приснилось

что-то... А зачем она приходила?

     — По твою душу приходила,  — сказал он. — Давай быстро умываться, пожуем —

и пойдешь к ней, формальности утрясать.

       А  ты?    Батен насторожился,  услышав это «пойдешь».    Ты  разве не

пойдешь?

     Батен усмехнулся:

     — А я пойду искать Груса, стащу его с тепленькой постели или эту постельку

ему  постлавшей,  и  мы  пойдем  на  Стену,  вылавливать из  очередного нужника

очередного разжалованного офицера.  Лично  мне  это  занятие  понравилось.  Как

думаешь, повезет нам на этот раз?

     Батен промолчал.  Ему стало грустно.  Он  понимал,  что не  могут золотари

вечно возиться с ним,  как с писаной торбой.  Но он так привык к ним за эти три

дня. И вот...

     Волантис словно прочел его  мысли.  А  может,  просто догадался о  них  по

выражению лица.

     — Не горюй,  брат, — сказал он. — Будь спокоен, все образуется. Мама Корви

только с виду такая суровая,  а на самом деле она человек справедливый.  Не зря

же в старостах пятый срок ходит.  Ты,  главное,  веди себя как подобает,  а она

придираться не будет.

     — Знать бы еще,  как оно подобает,  — грустно ответил Батен. Он спрыгнул с

гамака и стал собирать одеяла.

     — Научишься, — успокоил его Волантис. — Ты парень сообразительный. Иначе я

бы за тебя не поручился.

       Спасибо,    вздохнул Батен.  В  конце концов,  что он разнюнился,  как

кисейная  барышня.   Надо  взять  себя  в  руки.  Он  решительно  выдохнул,  и,

повернувшись к Волантису, сказал нарочито бодро: — А где здесь можно помыться?

     Волантис окинул его ироничным взглядом.

     — Вот так-то оно лучше, — сказал он. И объяснил, как пройти в умывальню, а

заодно и найти туалет.

     Через  час,  помывшись,  перекусив  и  попрощавшись с  Волантисом —  Грусу

пришлось  только  передать  через  него  привет,    Батен  вошел  в  небольшую

аккуратную комнатку,  служившую,  по всей видимости, маме Корви кабинетом. Сама

мама  Корви  сидела  по  другую  сторону обширного рабочего стола,  заваленного

какими-то бумагами.  На носу у  нее были обыкновенные очки,  в  сочетании с  ее

одеждой казавшиеся несколько неуместными.

     — Садись,  — сказала она,  глянув поверх очков.  Батен осторожно сел. — Ты

помнишь,  о  чем мы говорили вчера,  — продолжала она.  И это был не вопрос,  а

простое утверждение.    Так вот,  ты не знаешь,  но на ушки у  нас не все идут

добровольно.  Обычно туда отправляют бродяг, несостоятельных должников и прочих

мелких нарушителей закона.  Работа эта не столько тяжелая,  сколько нудная и не

престижная, В общем, не хуже, чем нужники у вас наверху чистить.

     — Нужники чистить — это не работа, это издевательство, — вставил Батен.

     — Во всяком случае, это не бросит тень на твою репутацию, — возразила мама

Корви.    Вот если бы тебя сослали за Столбы...  Но пока не за что...  На ушки

посылают по решению общины.  Поэтому, — неожиданно торжественно произнесла мама

Корви,  — я спрашиваю тебя, Батен из Шеата, признаешь ли ты себя членом общины,

которую я по общему согласию возглавляю,  и сог гласен ли жить по уставу общины

и выполнять все ее решения и мои приказы?

     Мама  Корви подняла глаза,  и  Батен понял,  что  вот  сейчас решается его

судьба.  Без  преувеличения.  От  его  ответа будет зависеть вся его дальнейшая

жизнь здесь. Впрочем, для себя

     он ее уже решил.  

     Батен прокашлялся, неожиданно запершило в горле.

     — Согласен, — сказал он все-таки с предательской хрипотцой в голосе.

     И  ничего не  случилось.  Ничего абсолютно.  Мама  Корви даже не  дала ему

подписать какую-нибудь бумажку,  которую можно  было  бы  счесть документальным

подтверждением его  согласия.  Единственным жестом,  который можно было  счесть

символом или  знаком,  стало то,  что  мама  Корви тихонько стукнула ладонью по

столу,  то  ли  прибила невидимую Батеном муху,  то  ли  поставила точку на его

прежнем бытии. (Потом, гораздо позже, Батен узнал, что просто у мамы Корви есть

такая привычка:  стукнуть ладонью по чему-нибудь, что окажется под рукой, и это

означает — дело решено.  Так что он мог с полным правом считать, что тогда мама

Корви, можно сказать, пристукнула именно его.)

     — Хорошо,  — сказала мама Корви.  — Тогда решением общины ты отправляешься

на работы на Отмели, с тем чтобы вернуть общине долг.     

     — А сколько я должен? — осторожно поинтересовался Батен.

     — Не много,  — ответила мама Корви.  — Будь ты моим односельчанином,  я не

стала бы  отправлять тебя вниз из-за такой мелочи,  тут бы за неделю отработал.

Но скоро ты будешь должен больше.  Значит, так: мы выдаем тебе рабочую одежду и

обувь,  двенадцать драхм на мелкие расходы,  другие разные мелочи,  необходимые

мужчине,  плюс кое-что еще...  Вот тебе список,  посмотри.  — Она протянула ему

листок бумаги.

     Батен взял его,  пробежал список своих новообретенных долгов.  Кроме всего

вышеперечисленного,  в него вошли расходы за вчерашний ужин, сегодняшний ночлег

и баню. Завершала список итоговая сумма.

     — Ничего не забыли? — спросила мама Корви. Батен пожал плечами:  

     — Я даже не знаю, сколько это — четырнадцать унций и шесть драхм?

       Совсем немного,    заверила его мама Корви.    На  ушках за страду ты

получишь около трех фунтов.

     Батену от этого легче не стало.

     — Около трех фунтов, — повторил он. — А сколько это во флоринах?

     — Это как считать,  — ответила мама Корви и объяснила: — Три фунта — это и

есть три  фунта.  Три  фунта сырца морского шелка.  У  нас  ведь на  серебро не

считают. Думаю, к тому времени ты сам во всем разберешься. Могу только сказать,

что за  полфунта,  а  это шесть унций,  ты  можешь на целый год снять приличное

жилье где-нибудь на  Нижней Полумиле.  Так что за одну страду ты вполне сможешь

рассчитаться с  половиной долга и прожить до следующей страды.  Я тебя торопить

не стану. Ну, так что ты об этом думаешь?

     — Мало ли что я думаю, — вздохнул Батен.

     — Тогда подписывай.  — Мама Корви пододвинула ему вторую бумагу.  Это было

его  долговое  обязательство,  приложением к  которому и  был  просмотренный им

список.

     Батен,  не вчитываясь,  поставил на ней свой размашистый росчерк и  вернул

маме Корви,  Было в  этом что-то  от действий вербовщиков:  деревенский простак

подмахивает документ,  поддавшись на  уговоры и  обещания золотых гор и  прочих

благ,  а  потом оказывается в  жутком аду галер или на  медных рудниках.  Очень

может быть,  что эти ушки ничем не лучше, но выбора у Батена не было. Сейчас он

находился в той ситуации,  когда не он владел своей судьбой, а судьба вела его.

Оставалось надеяться, что не в пропасть...

     Подписание расписки поначалу никак не повлияло на жизнь Батена.  Несколько

дней  он  просто обитал в  беседке,  где  после ухода Волантиса и  Груса жил  в

одиночестве.  Местом  работы мама  Корви  определила ему  прибираться в  школе.

Работа была простая и необременительная: следить во время занятий за порядком и

чистотой да  прибирать после.  И    от  этого  Батену  уже,  видимо,  было  не

отделаться до конца дней — чистить школьный клозет.

     Кстати  о  здешних  клозетах.  Батен  удивился  их  устройству,  подобного

которому он  не видел в  своей жизни.  Вместо нужника с  переносящейся время от

времени выгребной ямой  все  здешние отхожие места были  устроены не  в  пример

приличнее.   Они   представляли  собой   стационарные  уборные  с   несколькими

отделенными друг от друга кабинками, под которыми в специальном желобе протекал

отведенный  от  основного  русла  ближайшего водопада,  которых  здесь  было  в

изобилии,  ручеек,  смывавший отходы непосредственно на  поля.  Говорят,  нечто

подобное —  без  утилизации отходов,  естественно,    имелось в  императорских

покоях и особо богатых домах, но по незнатности своей Батен не бывал ни там, ни

там, поэтому поручиться за достоверность сведений не мог.

     Кроме  того,   работая  в  школе,  Батен  получил  возможность  приобрести

некоторые необходимые знания из  области видения мира,  каким его  представляли

себе таласары.  Так,  к  примеру,  ученики из того,  что им преподавали,  имели

весьма приблизительное представление о жизни наверху,  с той — отсюда — стороны

за Краем Земли.  Империя,  по их понятиям,  располагалась на плоской, как стол,

равнине —  на  Плато.  Люди там  живут в  отгороженных от  прочего пространства

неприступными стенами тесных поселениях,  выходя за  их  пределы не иначе как с

оружием, постоянно воюют друг с другом, не сеют и не пашут, а продукты отбирают

у  тех,  кто живет на воле.  И  все поголовно никогда не видели моря,  не умеют

плавать и  вообще боятся воды.  Словом —  дикари дикарями.  К  тому же на Плато

водятся разные диковинные звери, такие, как лошади, единороги и элефанты.

     Батен,  прибираясь или  находясь неподалеку от  места  занятий,  такой  же

открытой веранды,  как  та,  в  которой жил  он,  посмеивался про себя,  слушая

разглагольствования учителя,  по  виду  простого  инвалида  из  крестьян.  А  в

перерывах между занятиями, когда ученики, ребятишки от пяти до десяти лет обоих

полов,  перекусывали и просто отдыхали, он удовлетворял их детское любопытство,

рассказывая,  по  мере сил,  правду.  Ребятня слушала его  с  удовольствием,  а

учитель недовольно ворчал на задержку занятий,  но в  общем-то не препятствовал

ребятам  узнавать  из  первых  рук,   что  та  же  лошадь  на  Плато     самый

распространенный рабочий скот, а вовсе не сказочное животное, как единорог, что

элефанты вовсе не так огромны,  как представляют их здесь. Батен видел элефанта

в  Императорском зверинце  и  нарисовал  его  на  доске  рядом  с  человеческой

фигуркой, вызвав разочарование среди своих слушателей; тогда он нарисовал рядом

жирафа —  ему не  поверили.  Зато восторгу ребятишек не было предела,  когда он

рассказал об  огромном скелете дракона,  обитавшего когда-то  на границе Жуткой

Пустыни, который был привезен оттуда специальной экспедицией Имперской Академии

Наук и  выставлен в  специальном зале зверинца,  так  он  был велик и  страшен.

Рассказывал он и  о быте людей;  впрочем,  весьма осторожно,  стараясь избегать

острых углов, чтобы не вызывать неудовольствия учителя.

     Его  нечаянные уроки возымели неожиданные последствия:  уже  на  следующий

вечер с  ним стали здороваться на  улице мамаши его слушателей,  а  потом и  их

прочие родственники.  Однажды его  даже пригласили посидеть в  местной таверне,

выпить по чарке вина и  тоже порассказать о  жизни на Плато,  и Батену пришлось

быть  осторожным вдвойне,  потому  что  вопросы,  которые  ему  задавали,  были

посерьезнее,  и,  отвечая,  приходилось уже  беспокоиться не  о  неудовольствии

какого-то инвалида,  кстати,  присутствовавшего при этом,  а  о том,  что может

подумать сама мама Корви.

     Подобные знаки внимания со стороны новообретенных односельчан Батену не то

чтобы льстили,  но они внушали надежду,  что жизнь его среди таласар приходит в

общем-то в нормальное русло. Нареканий со стороны мамы Корви он не слышал, хотя

ежедневно они встречались не по одному разу и держались равно вежливо, обсуждая

во время вечерних трапез —  столовался Батен по-прежнему у нее — происшедшее за

день.

     Батен уже начал привыкать к своему положению в деревне,  когда подписанная

им бумажка дала знать о себе.

     На  четырнадцатый день его пребывания во  Мхах,  когда Батен прибирался на

классной веранде,  за  ним прибежал один из  учеников,  внучатый племянник мамы

Корви, и радостно-гордый от порученного ему задания закричал еще издали:

       Дядя  Батен!  Дядя Батен!  Бабушка Корви велит тебе собираться и  ехать

вниз! Прямо сейчас. Только к ней зайти — и собираться.

     Он  выпалил  весть  на  одном  дыхании  и,   поглядев  на  замеревшего  от

неожиданности Батена, прибавил от себя:

     — А ты,  дядя Батен, еще к нам приедешь после ушек? Ты обещал про драконов

рассказать...

     По  дороге Батен что-то  рассеянно отвечал мальчишке,  а  сам думал,  что,

кажется,  кого-то  там,  на  Небесах,  кто  заведовал его судьбой,  снова стала

одолевать охота к перемене мест.  А перемещаться — ему.  Что ж,  делать нечего,

придется привыкать снова.

     Он скоро собрал свои небогатые пожитки — в основном то,  что ему выдали по

описи мамы Корви,  своего накопить не успел, — окинул взглядом на прощание свое

временное жилье,  вздохнул почему-то и  спустился в  знакомую комнатку-кабинет.

Мама Корви ждала его  за  своим столом.  Она выдала ему пакет для передачи кому

надо  внизу,   сказала,   что   там   находятся  его   рекомендации  и   прочие

сопроводительные документы,  а также кое-что,  что она передает на Отмели с ним

как с  оказией —  что именно,  она уточнять не  стала,  просила просто передать

уряднику,  а  тот уж сам знает кому отдать,  — на чем прощание,  собственно,  и

закончилось.  Батен взял пакет, потоптался, ожидая какого-нибудь напутствия или

слов прощания,  но  мама Корви,  кажется,  тут же  забыла о  нем и  окунулась в

бумаги, будто не отправляла его вниз насовсем, а дала простое поручение отнести

пакет из ее дома в соседний.

       До  свидания,    выдавил из  себя  Батен  севшим голосом.  Не  так  он

представлял Себе эту сцену. Как, он не знал, но не так.

       А?    на мгновение подняла мама Корви голову от бумаг.  — Да,  да,  до

свидания. Акил проводит тебя на Площадку.

     И все.

     Батен резко повернулся и вышел.

     Малыш Акил ждал его около дома на улице.  Когда Батен спустился к  нему по

лестнице, мальчик, с трогательным достоинством выполняющий поручение, повел его

к  Площадке.  Так называлось то  самое место у  края террасы,  на которое Батен

обратил внимание в самый первый день,  да так и не собрался сходить, откладывая

на потом — успеется, мол. Вот и успелось. В последний день.

     На  Площадке,  как  правильно догадывался Батен,  находился порт.  Как  ни

странно,  ничего примечательного для себя Батен не  увидел.  Площадка оказалась

похожей на  любое другое торговое место где-нибудь на Плато:  сложенные пачками

тюки,  складские постройки —  здесь,  правда,  больше напоминающие навесы —  и,

конечно же,  много суетящегося люда...  В общем,  обыкновенное торговое место в

разгар базарного дня.  Никаких особенностей погрузочно-разгрузочных,  а равно и

доставочно-поставочных работ Батен тоже не увидел;  насколько он понял,  сам-то

порт находился чуть ниже уровня Площадки. Если и была здесь экзотика, то только

та, к которой он уже начал привыкать.

     Впрочем,  ничего Батен и  не  успел увидеть толком,  потому что не в  меру

прыткий его проводник,  выполнявший свое ответственное поручение с трогательной

серьезностью,  провел его  по  внутреннему полю Площадки к  самому Обрыву.  Они

остановились  у   нависающей  над   краем  деревянной  конструкции,   неприятно

напомнившей Батену о злополучном нужнике:  тот же висящий над пропастью настил,

те же отверстия в  нем...  Вот только если это и был нужник,  то отверстия-очки

его,  если судить по их размерам,  предназначаться могли только для великанов —

каждое из  них было не меньше сажени.  Но на вес великана настил рассчитан явно

не был — прочен,  но для великана хлипковат,  да и великанов здесь Батен что-то

не    встречал.    Невольно   напрашивалось   предположение,    что   отверстия

предназначались для  скидывания в  них нерадивых гостей.  «А  ушки у  них будут

трепаться по дороге.  От ветра», — подумал Батен. Каково же было его удивление,

когда примерно так и оказалось.

     Рослый мужик, одежда которого состояла из огромных мешковатых младенческих

ползунков и  младенческой же  распашонки,  внимательно прочитал  протянутую ему

Акилом бумажку,  мрачно оглядел Батена,  оценивая не  столько его вид,  сколько

габариты и вес, и произнес:

     — В кишке, как я понимаю, ты ни разу не спускался.

       Что?    не  понял Батен,  но  мужик не обратил на его вопрос внимания.

Пробормотав «понятно»,  он  удалился  в  стоящую  неподалеку будку  и  вернулся

оттуда, неся в руке белый сверток.

     — Надевай,  — бросил он, протягивая сверток Батену, и добавил: — Поверх, —

а сам отошел к будке,  где принялся задумчиво разглядывать установленные рядком

у ее стены разнообразные по длине и форме шесты.

     Сверток оказался точно такими же  ползунками с  распашонкой,  что  были на

мужике,  и,  повертев в  руках,  Батен кое-как натянул их  поверх своей одежды.

Сразу  стало  жарко.  Рукава были  Батену сильно длинны.  Пока  он  их  пытался

закатать, мужик вернулся к нему с длинной толстой палкой на плече. Не говоря ни

слова,  он  пресек попытки Батена справиться с  рукавами,  осмотрел его со всех

сторон, развернув спиной к себе, запихал в оказавшийся на спине карман Батеновы

пожитки.

     — Пошли!  — кивнул он и направился к настилу. Батен, едва не волоча рукава

по земле, пошел. Ему было немного не по себе.

     Акил  следовал  за  ними  по  пятам,   глазенки  его  горели  неподдельным

интересом.

       Ты  бы  шел,  пацан,    остановил его,  не оборачиваясь,  мужик.  Акил

остановился.

       Дядя  Батен,  ты  не  забудь про  драконов,  ладно?  Батен  обернулся и

неуверенно улыбнулся ему.

       Не забуду.  Если живым останусь,  конечно,    произнес он,  скорее для

мужика, чем для Акила.

     — Останешься, останешься, — пробурчал мужик.   

     Они  остановились на  краю  одной из  ям.  Батен с  опасливым любопытством

глянул  вниз.  Вместо  отверстой пропасти он  увидел  воронку из  шелка,  белым

конусом уходящую куда-то вниз и  в бок;  края воронки были закреплены ободом на

настиле.  Мужик поднял руки и коротко велел Батену обхватить его руками.  Батен

неловко обхватил его крепкую талию,  и  тот,  ловко подхватив болтающиеся концы

рукавов Батеновой распашонки,  накрепко припеленал ими Батена к  себе,  да так,

что тот не мог пошевелиться.  Он всем телом чувствовал спину мужика, каждое его

движение,  напряжение каждой  мышцы,  когда  тот  неторопливо натянул  на  руки

толстые кожаные перчатки и, взяв наперевес шест, как бы оценивающе взвесил его.

     — Ты как, в меру труслив? — поинтересовался мужик через плечо.

     — В меру, — сглотнув, ответил Батен ему в затылок. Он уже понимал, что ему

предстоит, хотя не понимал, как это будет происходить.

     — Не трусь, — сказал мужик. — Главное — не дергайся.

     И шагнул вперед.

     Испугаться Батен  не  успел.  В  самоубийственные намерения мужика  он  не

верил, однако от неожиданности в глазах у него потемнело и без того привязанные

к телу спутника руки сжались намертво.  Когда желудок вернулся на свое законное

место,  Батен сообразил, что вовсе они даже не падают, а просто быстро скользят

в шелковой воронке,  которая и вправду оказалась кишкой, а мужик, к которому он

был  привязан,  очень  привычно руководит этим  скольжением,  упираясь локтями,

ногами и шестом в стенки.  Делом же Батена было просто висеть у него за плечами

и не мешать.

       Жив?  — сквозь свист и шелест донесся до Батена спокойный голос мужика.

Батен кивнул.

      Тогда держись,    предупредил мужик и  резко кинул свое и  Батена тело

головой вниз.  Скорость скольжения резко  увеличилась,  но  мужик выставил шест

поперек,  и  движение стало  стабильным.  Светлые гладкие стенки не  пропускали

достаточно света,  чтобы  что-то  снаружи  можно  было  рассмотреть,  и  Батену

оставалось  только  наслаждаться необычными  ощущениями не  то  полета,  не  то

падения.  Да уж,  это было не паническое скольжение по желобу с дерьмом. Скорее

это напоминало катание по  ,  л  скользким склонам ледяных гор,  устраиваемых в

Императорском саду на  потеху публике —  то  же  замирание сердца и  сладостное

невольное поджатие в  мошонке.  И  то же ощущение опасности,  смешанной с лихой

бесшабашностью.  Захотелось даже попробовать притормозить рукой или ногой,  или

сделать что-нибудь подобное.  Ну не по-настоящему, а так, чуть-чуть, мужик даже

не заметит. Он было совсем решился, но тут все и кончилось.

     Мужик  вдруг  резко развернул свое  тело  поперек кишки,  раскорячился,  и

скорость сразу упала;  теперь они  едва не  висели в  белом полусвете.  Впереди

блеснула  яркая  точка.  «Выход»,    сообразил Батен,  и  через  мгновение они

вывалились на туго натянутое голубое полотнище.

     В  последний момент мужик что-то сделал с рукавами Батеновой распашонки и,

поведя плечом,  скинул с себя седока.  Так что упали они по отдельности:  Батен

плюхнулся на спину, а мужик — выставив вперед руки с шестом.

     Он тут же встал и, закинув шест на плечо, упруго покачиваясь, направился к

краю полотна.  А Батен, прежде чем подняться, поглядел вверх, на голубое небо и

беловато-голубой ствол кишки,  длинным,  утончающимся рукавом уходящий в вышину

вдоль нависающего обрыва Стены. Он поднимался не отвесно, а с заметным уклоном,

провисая,  уходил вправо;  вдоль  Стены  сверху свисало еще  несколько таких же

рукавов, одинаково идущих вверх и там расходящихся в разных направлениях.

       Эй!  — окликнул его голос мужика,  и Батен кое-как встал и пошел к краю

полотна, утопая при каждом шаге в упруго пружинящей ткани.

     Когда он выбрался на деревянный помост, его слегка покачивало. Спустившись

вниз по  лестнице,  он,  повинуясь жесту своего неразговорчивого сопроводителя,

стащил с себя куртку и ползунки,  вынул из спинного кармана свой скарб и вернул

костюм.  Мужик кивнул и,  опять же без лишних слов,  передал Батена по эстафете

очередному таласару, молодому, весьма легко одетому — как и все здесь, в шелк —

парню.

     Тот, заглянув в переданную ему сопроводительную бумагу, тут же возмутился:

     — Да они что там,  совсем сдурели? За четырнадцать унций гнать человека на

ушки!

     Батен насторожился.

     — Он с Плато, — шестом указал на Батена мужик. 

       A,    возмутившийся  было  несправедливостью парень  притух.    Тогда

понятно. На обжитие, туда-сюда...

     Батен хотел было уточнить,  что означает это «туда-сюда»,  но парень вдруг

задрал голову и простонал:

     — Нет, ну ты только посмотри, что они делают!..

     Батен  посмотрел в  указанном направлении.  Из  одного  из  растянутых над

тентом рукавов выпадали на  полотно мешок за мешком;  рукав заметно подрагивал.

На взгляд Батена,  ничего особенного не происходило. Для того, надо полагать, и

рукава,  чтобы  по  ним  грузы спускать.  Но  таласары явно  думали иначе.  Его

напарник по спуску осуждающе покачал головой.

     — Это еще ветра сегодня нет.

     — А вот я их оштрафую,  — моментально возбудился парень.  Он,  видимо, был

тут чем-то вроде распорядителя. — Это уже не первый раз!

     — У них сейчас слишком много грузов,  — лениво вступился Батенов попутчик.

— Но перерыв-то после дюжины они сделают...

       Вот пускай бы и  гнали по большому грузовому рукаву,  — ответил парень,

махнув рукой к  другой группе рукавов,  выходящих не на полотно,  а  на гладкую

дорожку,  заканчивающуюся трамплином, по которому грузы должны были попадать на

специальную площадку.    Или  по  желобу,  на  худой конец...  И  пусть только

попробуют у меня перерыв не сделать!

     Рукав как  раз выплюнул двенадцатый мешок.  Ожидавшие на  помосте грузчики

тут же бросились их растаскивать,  но не успели они выбраться на помост,  жерло

рукава вновь задрожало, и он вновь начал плеваться мешками.

     — Ну!  — вскричал парень, простирая руку. — Что ты с ними будешь делать?..

Вы тут погодите, я сбегаю, шар подниму да на сигналку...

     — И еще одну артель пригнать, — прибавил мужик с шестом.

     — Это уж само собой.

     Когда они остались вдвоем, Батен спросил, а что, собственно, происходит?     .

                    

     Не глядя на него, его бывший попутчик объяснил:

       Большая частота сброса.  Хороший порыв ветра — рукав пережмет,  и все —

пробка.    Он помолчал и добавил:  — Хорошо,  если скользящая,  а то разбирать

пробку посреди рукава занятие не из приятных.

     И замолчал.

     Краем  глаза  Батен  заметил что-то  оранжевое и  оглянулся.  Из-за  Стены

поднимался большой,  в  несколько саженей,  ярко окрашенный пузырь;  не шар,  а

именно пузырь,  внизу которого видна была дыра,  а  под  ним на  тонких канатах

болталась плетеная корзина.  В  ней находился человек;  он смотрел на горящую у

него над головой странного вида лампу и  дергал за  какие-то  веревки,  от чего

лампа то притухала, то вспыхивала ярче. Зрелище было потрясающее. Батен, открыв

от изумления рот,  провожал медленно уплывающий в небо пузырь. Много он об этом

слышал,  даже видел пару раз сверху,  но вот так,  близко,  не видел никогда. И

даже не представлял себе, как это красиво...

     — Это они специально,  — по-прежнему возбужденно заговорил вновь возникший

рядом парень-распорядитель.    Да еще сверкают по сигналке:  установите второй

рукав да установите! А до грузового дотащить слабо?

     — Обнаглели, — поддакнул мужик.

     — Шиш им,  а не рукав,  — продолжал парень.  — А трезвонить будут — и этот

отберу. Не велики птицы!

     Мужик кивнул и, напоминая, ткнул шестом в сторону Батена.

       Ага,    встрепенулся парень.    Ты  вот что.  Ты  сейчас на  почтовую

площадку, там как раз крыло вниз пойдет. Покажешь это, — он протянул Батену его

же сопроводительную бумажку,  — скажешь,  Корпиус послал...  Корпиус — это я. —

Парень улыбнулся и  протянул руку.  Батен пожал,  представился ответно.  Парень

кивнул и продолжал:  — А внизу пойдешь на седьмой причал и найдешь Пиксиса.  Он

тебе объяснит, как до ушных чеков добраться. Понял?

     Батен кивнул, хотя понял далеко не все.

       Он с  Плато,  — снова напомнил его мужик.  Парень хлопнул себя по лбу и

принялся растолковывать подробнее.

     ...И ЕЩЕ НИЖЕ

     Ошибиться было  невозможно.  Батен  сразу  увидел  просторную,  достаточно

сильно углубленную в Стену террасу,  к которой вела широкая дорога.  Терраса, а

точнее настоящая площадка, располагалась ниже, и сверху хорошо были заметны три

большущих полотнища, в виде крыльев лежащие на ней.      

     Вокруг одного из них копошились несколько таласар; рядом валялись какие-то

тюки.

     Спускался Батен по дороге спокойно.  Она была широкой и хорошо утоптанной.

К  тому же по краю ее росла густая и прочная на вид,  переплетенная и перевитая

изгородь высотой по пояс, так что высота не ощущалась совершенно.

     Ступив на  площадку,  Батен понял,  что крылья,  лежащие на ней,  большие,

саженей по пять-шесть размахом каждое, не просто лежат на земле, а полотнища их

располагаются на  странных,  сложных конструкциях.  По  передней части они были

натянуты на каркас из гибких суставчатых стволов каких-то растений,  сходящихся

под углом в  середине и укрепленных от краев к центру почти невидимыми канатами

к вертикальному штырю. Сам штырь возвышался над крыльями и заканчивался крюком.

Под  крыльями  находился  ажурный  каркас  из   тех  же   суставчатых  стволов,

скрепленных короткими  полосками  металла,  посредине  которого  висел  большой

металлический треугольник,  а  позади что-то  вроде шелкового гамака,  точнее —

полугамака,  так  как для нормального он  было короток,  едва для верхней части

тела; свисавшие сверху в кажущемся беспорядке ремни дополняли конструкцию.

     — Эй,  Ланис, кажется, к тебе захребетник, — услышал засмотревшийся Батен.

Он поднял глаза и  увидел копошащегося у  торчащего над крыльями штыря с крюком

парня, который тоже смотрел на него. — Никак ты и есть тот самый чудак с Плато,

о котором давеча Волантис трепался...

     Батен кивнул. Упоминание Волантиса его несколько озадачило, но уточнять он

не   стал.   Честно   сказать,   события   сегодняшнего  утра   притупили   его

любознательность. Ему хватало впечатлений и от уже увиденного и ощущенного. Ему

даже не интересно было, как парень вообще догадался, что он не таласар.

     Откуда-то  из-за  дальнего  от  Батена  полотнища  вынырнула взлохмаченная

голова,  а следом,  словно ящерица из-под камня,  появился невероятно длинный и

тощий таласар.  Одет он  был снова непривычно.  Просторный,  вроде бы  сплошной

костюм висел на нем как на вешалке.  Видимый объем создавался тем,  что в поясе

костюм  был  перетянут  широченным кожаным  ремнем,  а  на  бедрах  красовались

здоровенные,  в полноги карманы,  из которых торчали раструбы кожаных перчаток.

Обут он  был в  высокие до  колен сапоги,  перехлестнутые крест-накрест тонкими

ремнями.  Чем-то они напоминали башмаки,  виденные Батеном в первый день своего

пребывания за Обрывом на Мергусе,  но в отличие от тех подошвы были толстые, из

нескольких слоев кожи.  Шелковые шнуры на  груди костюма были  распущены,  и  в

разошедшихся краях  видна  была  его  тощая  мускулистая грудь,  по  самую  шею

заросшая волосами.

     Таласар  обошел  крыло,   остановился  в  нескольких  шагах  от  Батена  и

оценивающе оглядел его  наглыми зелеными глазами.  «Что  они  меня  сегодня все

разглядывают,  словно я не человек,  а мешок,  — подумал Батен. — Не смотрят, а

просто взвешивают взглядом». Он вздохнул и произнес:

        Меня  Корпиус  прислал.   Вот  мои  бумаги.     Батен  протянул  свою

сопроводиловку и добавил: — А вешу я примерно сто сорок фунтов.

     В разглядывающих его зеленых глазах мелькнул огонек любопытства, однако на

заявление Батена таласар никак не отреагировал. И на бумаги не взглянул.

     Батен опустил руку и стал ждать.

     — Вроде бы человек как человек, — сказал наконец таласар, непонятно к кому

обращаясь. — Не знал бы, не подумал бы, что оттуда.

     — А ты думал,  мы там что,  на росомах похожи? — парировал Батен, вспомнив

разговор с Волантисом. — Не хуже вас люди.

     — Это как сказать,  — ухмыльнулся таласар. — Видел я ваших стражников, так

они жутко на хайр похожи.  Только тем и отличаются,  что крыльями не машут и из

пукалок своих почем зря палят. А так — все в шерсти, одни глаза видны.

     Батен  молча  глянул  на  выглядывающую из  распахнутого ворота  волосатую

грудь.

     — Среди вас тоже не все гладкошерстые.

     В  глазах таласара на мгновение блеснула холодом старая бронза,  но он тут

же рассмеялся.

       А  ведь верно,    сказал он  весело,  и  его рука,  дернувшаяся было к

свисающему почти  до  колена  здоровенному тесаку,  просто  поправила ножны  на

поясе.  Таласар поскреб себя по груди.    Не зря говорят,  что в моем роду без

хайры не  обошлось.  Ох,  грешница была  моя  бабка,  пусть пепел ее  прорастет

золотой лозой... Только вот беда, не растет у нас, таласар, прическа на лице.

     Батен расслабился.  Если там,  наверху,  за рыбоеда можно было получить по

морде, то здесь за один только намек...

     Парень протянул ему мослатую ладонь и сказал:

     — Зови меня Ланис.

       Батен из Шеата,    привычно представился Батен и  сразу поправился: 

Просто Батен. И извини, если я тебя задел.

       Ничего.  — Ланис просто покровительственно похлопал его по плечу.  — Со

мной можно.  Но  с  другими —  не советую.  У  нас хоть и  не принято почем зря

убивать,  но кто иной может и  рискнуть.  Тем более,  что...  за тебя даже и за

Столбы не сошлют.

     - Извини,  — еще раз повторил Батен.  — Я здесь всего две недели.  Да и на

Краю тоже неделю всего прожил.

     — Экий ты прыткий,  — рассмеялся Ланис.  — Там всего неделю,  тут — две. И

уже на Отмели... Тебя ведь на ушки послали? Мама Корви?

     Батен подтвердил.

     — Я вижу, слухи у вас быстрее ветра распространяются.

     — А как же,  — заговорил тот парень,  что возился на крыле. Он спрыгнул на

землю и,  отряхивая ладони,  подошел к ним. — Ланис сам их и разносит. Прямо на

крылышках, туда-сюда, туда-сюда...

     — Завидуешь?  — обернулся к нему Ланис. — А сам небось уже пару сезонов на

Отмелях не был?

     — Куда нам,  ползунам,  — развел руками парень. — Рожденный в гроте летать

не может.

     — Завидует.  — Ланис подмигнул Батену,  как будто приглашая его в игру. 

Будто я  в гнезде из яйца вылупился.  А сам к Обрыву подойти боится и летает на

пустой желудок.

     — Я? — вскричал парень. — Да я...

     — Ладно,  ладно,  — успокоил его Ланис.  — Ишь, взъерошился, как хохлик на

току. Совсем шуток не понимает.

       Ну тебя,    махнул рукой парень и  зашагал прочь,  в ту сторону,  куда

изгибаясь уходила  прицепленная им  к  верхнему  крюку  крыла  жердина,  весьма

напоминающая гигантскую удочку,  вместо  наживки  на  которой  было  прицеплено

крыло. Второй парень последовал за ним; он так и не проронил ни слова.

     — Видишь,  — сказал, глянув им вслед, Ланис, — какие мы тут все обидчивые.

Ничего, Кесис парень отходчивый.

     Он посмотрел на Батена.

     — А ты сильно сегодня пообедал?

     — Да нет, утром только...

     — Хорошо, — кивнул Ланис серьезно. — А то стравишь по дороге.    

     — Я уже сегодня спускался по рукаву, — сказал Батен, — и ничего.

       Спускаться по рукаву —  одно,    возразил Ланис.    Лететь Иа крыле —

совсем другое.

     Батен не нашелся, что ответить, а Ланис ответа и не ждал.

     — Ладно. Давай помогай, а то нам уже пора.

     Батен положил свою сумку и стал помогать.

     Для  начала они  уронили крыло «на  нос»,  так выразился Ланис,  и  начали

нагружать тюками. Батен подавал их из кучи, а Ланис цеплял за специальные скобы

и  намертво привязывал к  перекладинам ремнями под  самым шелком.  Там же,  под

самым крылом, оказалось и место Батена.

     Скептически  оглядев  его  одежду,   Ланис  бросил:  «Ничего,  не  успеешь

замерзнуть» и велел лезть во второй гамак,  растянутый под самым верхом.  Когда

Батен неудобно повис там вниз головой,  Ланис затянул у него на щиколотках и на

поясе  ремни,  пристегнул —  «чтобы не  трепыхался» —  и,  отступив в  сторону,

крикнул парням, возившимся у противоположного конца удочки:

     — Эй, лентяи! Поднимайте!

     Что делали лентяи,  Батен видеть не мог; он вообще мало чего видел сейчас,

кроме травы перед носом.  Но  он почувствовал,  как крыло сначала зашевелилось,

противно заскрипело и  вдруг поднялось и  повисло над  самой землей,  медленно,

тяжеловесно покачиваясь.  Он встряхнул головой,  замотал ею и увидел неподалеку

качающегося вместе с землей и всем вокруг Ланиса. Тошнотворно раскачиваясь, тот

подошел к  крылу,  поднырнул под  него и,  задрав голову,  принялся осматривать

крепления.

     — Так,  так, хорошо, — приговаривал он, трогая, потряхивая, пробуя ремни и

узлы на прочность. Батен покорно висел и тупо глядел вниз. Ему начало казаться,

что он  не выдержит предстоящего полета.  Нет,  страшно ему не было,  ему было,

если уж на то пошло, безразлично. Скорей бы уж все кончилось, что ли...

     Глянув  на  него,  Ланис  усмехнулся и,  достав откуда-то  из  недр  своих

необъятных  карманов  зеленоватый мешок,  вроде  тех,  что  надевают  на  морды

лошадям, когда задают им в походе овса, нацепил его Батену на шею.

       Ежели желудок на  волю попросится,  ты не стесняйся,  валяй в  него, 

сказал он. — А то мыть тут после тебя...

     Батен хотел было спросить, долго ли им лететь, но Ланис его уже не слышал.

Он натянул свои перчатки,  навалился на нижний полугамак, улегся на него грудью

и животом, ухватился за металлическую поперечину, отчего качнуло так, что Батен

едва не использовал лошадиный мешок по назначению,  и,  словно бурлак в  лямке,

тащущий баржу  вверх по  Л'Генибу,  натужно выкрикивая «пошла,  пошла,  пошла»,

потянул страшно раскачивающееся крыло к обрыву.

     С ужасом Батен увидел, что кромка обрыва, за которой ничего, кроме голубой

пустоты, не было, становится все ближе и ближе, и вот ноги Ланиса последний раз

оттолкнулись от  земли,  он  рывком  вдернул  себя  в  полугамак,  вытянул ноги

горизонтально,  и  они повисли над пропастью.  Если Батен и ожидал,  что тут же

крыло  рухнет вниз  и  начнется полет,  то  он  сильно ошибся.  Крыло повисло в

воздухе, раскачиваясь во все стороны и крутясь вокруг все еще удерживающего его

на  весу  крюка.   У  Батена  закружилась  голова.  Беспомощный,  распятый  под

трепыхающимся на  ветру шелком крыльев,  он ждал,  когда жердь-удочка обломится

под  тяжестью груза или  не  выдержит сам крюк —  и  крыло начнет падать,  тоже

ломаясь...  Но  ничего подобного не  случилось.  Они не  летели,  не падали,  а

продолжали висеть,  все дальше и дальше удаляясь от спасительной кромки обрыва.

Батен уже не видел ее;  повернуть голову и последний раз взглянуть на нее мешал

проклятый мешок.  А  то,  что видел он  внизу,  лучше бы  ему вообще никогда не

видеть.  Это было смертью,  а не надежной землей.  Точнее сказать, от земли его

отделяла смерть, жуткое и, как это ни странно, притягательное ничто.

     Раскачивающаяся,  уходящая  вертикально  вниз  Стена  заканчивалась где-то

невообразимо далеко внизу желтой полосой Отмели,  куда он — Батен в этом уже не

сомневался — сможет попасть только в другой жизни, едва только крылья отцепятся

от  удерживающей их  жердины.  Не  может же в  самом деле вся эта переплетенная

смесь палок, веревок и шелка летать... Скорее бы уж, что ли...

     Но  Ланис,   похоже,   был  иного  мнения.  Крепко  уцепившись  за  металл

перекладины перчатками,  он,  словно гимнаст или циркач из балагана, проделывал

со своим телом —  и  со всей конструкцией — какие-то кульбиты:  раскачиваясь то

вправо, то влево, извиваясь, словно нарочно стараясь сдернуть себя, а с собой и

Батена,  со спасительного крюка.  В  отличие от гамака Батена его полугамак был

закреплен свободно,  и  каждое  его  телодвижение отзывалось ответным движением

всего крыла...

     И — о ужас! — ему это удалось!

     Сильный порыв ветра,  дующего снизу вдоль Стены,  ударил в  крыло,  Ланис,

гикнув, чуть ли не подпрыгнул в своем гамаке, что-то со звуком лопнувшей струны

оборвалось,  и желтая полоса внизу рванулась Батену навстречу, а зеленая Стена,

вдоль которой они наконец-то начали падать,  сливаясь,  заскользила вверх,  под

задранные, напряженно загудевшие под напором воздуха крылья.

     Батену осталось только зажмурить глаза и проститься с жизнью.

     Однако,  оказавшись внизу,  Батен,  как ни странно,  был еще жив. Только у

него немного дрожали коленки,  и самого его слегка покачивало.  Но, когда Ланис

отстегнул его  от  привязи под  крылом,  Батен самостоятельно смог выбраться из

своего гамака, и даже лошадиный мешок его был пуст.

       А ты молодец,  — похвалил Ланис.  — Из наших и то не всякий мою посадку

выдержит, чтобы не облеваться. Ты, случаем, не моряк?

     — Нет,  — радостно ответил Батен. Он помотал головой, чтобы немного прийти

в себя, но чуть не упал.

       Ну,  значит,  будешь,    предрек ему Ланис.  — Если уж тут не стравил,

никакой шторм тебе не страшен.

     Самому ему,  похоже,  точно никакой шторм был  нипочем.  Едва  они  успели

приземлиться,  а  точнее — ткнуться крыльями в песок,  а он уже как ни в чем не

бывало отстегивал и складывал в кучу доставленные сверху тюки. Батен, от помощи

которого Ланис отказался,  присел на один из них и для надежности оперся о него

рукой.  Он  с  удивлением глядел на  возвышающуюся до самого зенита Стену и  не

верил,  что  всего  час-другой  назад  он  находился  где-то  там,  вверху,  за

голубоватым маревом, скрывающим Край Земли.

     Не верилось и  что еще буквально минуту назад он вместе с Ланисом скользил

вдоль Стены на крыльях, а мимо проплывали странные непривычные пейзажи, которые

он,  Батен,  к своему,  удивлению, смог воспринимать уже через несколько секунд

после  начала  полета.  Сейчас все  в  его  голове было  путано,  обрывочно.  В

беспорядке мелькали виденные им картины...

     ...Несколько секунд после отрыва от  крюка они действительно почти падали,

и  это падение запомнилось только мельканием слившегося в полосы пейзажа Стены,

как на ярмарочной карусели.

     А  желтая полоса Отмелей внизу вопреки его опасениям не приближалась.  Она

скользила куда-то вбок и назад,  и Батен сообразил, что крыло уходит все дальше

в  сторону Океана.  А  потом Ланис,  висящий под  ним  словно прыгнувший из-под

купола ярмарочного балагана,  да так и застывший в полете акробат, отклонился в

сторону,  от чего само крыло повело в  другую сторону и плавно повернуло назад.

Батен,  подняв голову насколько было возможно,  увидел громаду Стены во всем ее

диком великолепии — и это было величественное зрелище, подобного которому Батен

никогда не видел и уже не увидит...  Нет,  не так: увидеть-то увидит, и не раз,

наверное,  и разглядит все в подробностях, и увидит больше) чем в этот короткий

первый свой  полет,  но  это  уже  будет  нечто  другое.  Другое по  ощущениям,

привычное,  возможно, даже примелькавшееся. Во всяком случае — это будет уже не

впервые.

     ...Когда полет крыла выровнялся, и Батен научился воспринимать окружающее,

он  стал замечать и  фиксировать отдельные детали.  Сразу же бросались в  глаза

многочисленные следы обжи-вания Стены людьми.

     Распределены они  были  неравномерно.  Вверху,  сразу  после старта крыла,

Батен  наблюдал  их   во   множестве  в   виде   живописно  смотрящихся  издали

поселков-террас и  связывающих их дорог,  наклонных полос транспортных «кишок»,

каких-то  деревянных решетчатых конструкций,  между которыми на длинных канатах

двигались платформы с  грузами и  людьми    это  было  что-то  вроде  паромов,

связывающих одну  деревню с  другой  и  двигавшихся вверх  и  вниз  посредством

водяных мельниц,  которые приводились в движение водопадами. Некоторые водопады

работали на приводы, поднимающие и опускающие клети с людьми и грузом, другие —

вращали колеса,  на которых непрерывным кольцом были завязаны короба с сыпучими

грузами,  вываливающимися прямо на подмостки или в телеги и тачки.  Водой же, с

помощью  спирально  закручиваемого гребнистого вала  вода  доставлялась наверх;

такие  приспособления Батен  видел  в  деревнях,  но  там  их  вращали домашние

животные,  а  тут  сама  вода  поднимала  воду...  По  наклонным  лоткам,  куда

направлялись  потоки  отработанной  воды,  как  по  руслам  рек,  вниз  так  же

перемещались грузы и  люди...  Словом,  таласары использовали воду как  могли и

по-разному  в  зависимости  от  обстоятельств...   И  тут  и  там  вдоль  Стены

поднимались и  опускались цветные  баллоны  наподобие того,  что  он  видел  на

площадке,  парили крылья и даже просто одиночки на плоских или круглых куполах.

Словом, движение вдоль Стены во всех направлениях было оживленнее, чем на улице

Столицы в ярмарочный день.

     Вскоре,  однако,  обжитое  пространство —  таласары  называли его  Верхней

Полумилей —  закончилось и  сменилось диким пейзажем —  стелющимися вдоль Стены

деревьями,  голыми скалистыми выходами, пустыми террасами; сюда таласары еще не

добрались или  просто  не  сочли  необходимым заселять и  осваивать эти  земли.

Впрочем,  не совсем.  Кое-где возле пещер и  на террасках,  прижавшись к скалам

строения — видимо,  это были небольшие рудные поселения; к ним тянулись тропы и

транспортные нити,  вливающиеся в  Большую Дорогу,  извилистой линией неровными

уступами спускающуюся с  самого верха,  от Второго форта до Отмелей.  Батен уже

знал,  что таких дорог на Стене как раз по количеству фортов — три, и они так и

зовутся: Первая Большая, Вторая и Третья.

     ...Животного мира Стены с того расстояния он разглядеть не мог, хотя очень

хотелось.  Он много был наслышан о  разных диковинках.  Например,  о  деревьях,

которые стелятся вдоль Стены на  целые мили,  цепляясь за нее ветками,  которые

превращаются в корни; эти деревья сами... Только однажды Батен заметил какое-то

движение    это  было,  насколько он  мог  видеть,  стадо  небольших животных,

довольно прытко перескакивающих с  места на место;  наверное,  это были местные

горные козлы —  архары.  Да  пару  раз  промелькнули довольно крупные птицы или

животные,  перелетающие с  кроны  одного  расстилающегося по  Стене  дерева  на

другое.  Батен вспомнил своего знакомца —  малпу Тхора —  и  ему  стало немного

неуютно. Стаи птиц — это единственное, что из живности тут водилось в изобилии.

     ...Крыло опускалось широкими кругами по  очень пологой спирали и  Стена то

отдалялась, так что казалась простым сочетанием пестрых пятен без подробностей,

медленно проплывающим мимо, то приближалась все стремительнее, выявляя детали и

подробности,   и  быстро  проносилась,   сливаясь  в  мелькающие  полосы,  косо

уносящиеся вверх и  в бок.  От этого слегка кружилась голова и чуть поджимало в

паху. И тогда Батен прищуривался, стараясь не видеть этого мелькания.

     ...Вниз он  старался поначалу не смотреть вовсе.  Пока не понял,  что это,

как ни  странно,  гораздо легче и  интереснее,  чем он представлял.  Он все еще

боялся ощущения тошноты и страха Упасть. Но когда он наконец осмелился опустить

глаза,  то с Удивлением обнаружил,  что Отмели,  скользящие под ним,  выглядели

весьма  красочно и  привлекательно,  и  ему  вовсе  не  страшно  смотреть вниз.

Наверное, Батен просто уже привык; к тому же близость Стены и ощущение зыбкости

опоры  под  ногами,  как  когда  они  шли  по  тропе  с  Грусом  и  Волантисом,

отсутствовало,  и поэтому сознание, не в силах подобрать аналогии полету — ведь

это  было уже не  падение —  просто-напросто отключило инстинкты —  и  будь что

будет!

     Под ним медленно поворачивалась уходящая за горизонт широкая желто-зеленая

полоса с  нанесенным на нее по всей длине тонким геометрическим узором,  иногда

переходящим в неровные синие пятна.  Точно ребенок рисовал пером на развернутом

от горизонта до горизонта бесконечном отрезе ткани и  по неуклюжести — или перо

подвело    оставлял на  нем  кляксы.  Да  вдобавок,  заливая  зеленой  краской

отдельные квадраты,  юный  творец  Отмелей неосторожно разбрызгал ее  по  всему

полотну,  нарушив  задуманную строгость  симметрии рисунка,  но,  сам  того  не

заметив, придал ему прелесть непосредственности первого дня творения.

     Какую-то  действительно детскую  радостность пейзажу  внизу,  конечно  же,

добавляло яркое солнце;  и, несомненно, легкая эйфория, охватившая Батена. Небо

было  необычайно  чистое,   лишь  чуть  кое-где  подернутое  легчайшим  муаром,

уплотняющимся к горизонту.

     И   что   странно,   никакого  ощущения  высоты   не   было      медленно

поворачивающийся рисунок ребенка-творца мог находиться и в нескольких ярдах,  и

в нескольких милях внизу. Просто он знал, что мили — ближе к правде, что ширина

полосы ткани —  от  пяти до  пятнадцати миль,  что  тонкие линии —  это каналы,

зеленые пятна — растительность, а голубые кляксы — лагуны, естественные озерца,

разливы каналов, пруды.

     ...Людей с такого расстояния различить было,  естественно,  невозможно, но

облепившие подножие  Стены  поселки,  россыпями цветного  бисера  сверкающих на

солнце крыш накиданные вдоль побережья, среди зелени, в узлах каналов, говорили

о  его присутствии.  Так же,  как намекали на  присутствие и  паруса на  синеве

Океана и белые бурунчики, отмечавшие направление движения кораблей.

     Батен увлекся своими наблюдениями так,  что едва не забыл,  что он не один

под крылом.  Конечно,  он  не мог не видеть висящего под ним в  своем подвижном

гамаке Ланиса,  управлявшего полетом, балансируя собственным телом, но замечать

его просто-напросто перестал, а порой и вообще воспринимал как досадную помеху,

заслонявшую отдельные детали пейзажа.  Поэтому, когда сквозь вой ветра снизу до

Батена  донесся громкий крик:  «Ну,  парень,  держись,  семь-восемь!  Захожу на

посадку!»,  Батен только поморщился, и смысл слой дошел до него не сразу, а уже

тогда,  когда  через  мгновение  Ланис  гикнул,  встряхнулся  так,  что  крыло,

казалось,  подпрыгнуло на  упругом  воздухе,  и  тот  сразу  же  перестал  быть

упругим...

     Это было похоже на самое начало полета. Так же задрались выше головы ноги,

снова желудок рванулся на волю,  опять ринулась косо вверх испещренная полосами

Стена. Но на сей раз казавшаяся только что такой доброй и светлой желто-зеленая

полоса  Отмелей коварно рванулась навстречу,  готовясь ударить Батена  прямо  в

лицо...

     Он уже видел точно,  куда с  хрустом и треском врежется крыло — вот на эту

утоптанную и, конечно же, очень твердую площадку, почти прямо под самой Стеной,

где  почему-то  совершенно спокойно стоят  уже  отчетливо видимые  человеческие

фигуры и,  задрав головы,  хладнокровно смотрят вверх, на падающее прямо на них

крыло.  «Почему они  не  разбегаются?    тупо думал Батен.    Это,  наверное,

могильщики, — догадался он. — Ждут. И закопают вон там, прямо под Стеной, возле

этих странных конструкций...»

     Второй раз за несколько минут — и неведомо какой за последние три недели —

Батен простился с жизнью и снова остался жив.  Так что, пожалуй, хоть к чему-то

здесь он уже точно начал привыкать.

     Потому что, естественно, ничего подобного смерти с ним не случилось...

     Он все же зажмурил глаза в,  казалось, последнюю в своей жизни секунду. Но

воздух вдруг  опять  обрел  упругость,  мощно  толкнулся во  вздрогнувшие,  как

норовистая лошадь под  шенкелями,  крылья,  так  же  как взнузданная лошадь они

взвились на  Дыбы,  что-то  восторженно возопил Ланис,  и  вместо  того,  чтобы

врезаться в утрамбованный песок, Батен, Ланис и крылья замерли и мягко прилегли

на бочок...

     Тогда Батен и открыл глаза, и увидел отстегивающего тюки Ланиса и неспешно

подходящих людей,  их несостоявшихся могильщиков...  И понял,  что он прибыл на

Отмели...  

     ОТМЕЛИ

     Батен  рассматривал щиты,  из  которых  был  сделан  настил  у  канатки и,

кажется, корпус самого причала. Такого он в жизни не встречал. Похоже было, что

этот материал, прочнее дерева и уж во всяком случае его красивее.

     — Это ты Батен с Плато? — услышал он детский голос.

     Батен поднял глаза от заинтересовавших его плит и увидел девочку-подростка

в зеленой курточке и коротких штанишках из обычного здесь морского шелка.

     — Меня за тобой прислали, — сказала девочка. — Я тоже еду на ушки.

     — Зачем? — глупо спросил Батен.

     — Работать,  зачем же еще?  — повела плечами девочка.  — Пойдем, нас долго

ждать не будут.

     Батен  встал,   подхватил  мешок  со  своим  скарбом  и,  вслед  за  своей

сопровождающей,  сбежал к воде. Лодчонка, ожидавшая их у причала, была длинной,

узкой и хлипкой с виду.  Около нее стояли двое молодых парней,  похожих друг на

друга, как могут быть похожи только братья.

     — Плавать-то умеешь? — с сомнением спросил один.

     Батен заверил,  что умеет.  Парень вежливо поверил.  Звали его Кратерис, а

второго —  Форнакс,  и  были они действительно братьями.  Девочка по имени Эйли

родственницей им  не  была.  На  ушки  ее  отправила  мать,  и  Батен  не  стал

расспрашивать,  что  тому  было  причиной:  вспомнил рассказ Груса о  том,  что

мальчишкой его отправили на ушки за прожженные штаны.

     — Сюда садись, — указал Кратерис Батену. — А ты сюда, Эйли.

     Батен забрался в утлую лодочку и взял в руки весло.  Кратерис посмотрел на

него недоверчиво, но возражать не стал.

     Хлипкая  лодочка  оказалась довольно быстрым  средством для  передвижения.

Батен не успел приноровиться к веслу, а они уже далеко ушли по широкому каналу,

ведущему прямиком в открытое море.

     Море здесь было,  против ожидания Батена,  зеленым и совсем неглубоким. Их

плоскодонной лодке вовсе не нужен был глубокий фарватер,  и Кратерис повел курс

напрямик,  минуя  горбы наносных мелей и  бурые от  накатывающихся волн  камни.

Лодочку тащил в  сторону моря  отлив,  а  Кратерис поправлял ее  движение вдоль

стены Обрыва, который здесь назывался просто Стеной. Кратерис ловко пользовался

приливно-отливными течениями,  что выдавало в нем опытного моряка.  Позже Батен

узнал,  что братья оказались на ушках, чтобы расплатиться хоть с частью долгов,

пока купленная ими шхуна достраивались, а точнее, ремонтировалась на верфи.

     Батен первое время не столько греб, сколько балансировал, пытаясь удержать

равновесие на утлой скорлупке.  Кратерис посматривал на него порой через плечо,

но от замечаний воздерживался;  похоже, уроженцев Плато он считал и вовсе ни на

что не годными, и Батен его приятно разочаровывал.

     — Ничего, — один раз сказал он. — Немного поучишься — человеком станешь.

     Батен не ответил.

     Час спустя,  когда у Батена уже начали отваливаться руки, они остановились

возле небольшого скального островка, на котором прилепился одинокий домишко.

       На  причале  сказали,   есть  договоренность,  что  здесь  покормят, 

проинформировал их Кратерис. Он ловко встал и выпрыгнул из лодки на мелководье,

где было чуть глубже, чем по колено, посмотрел на Эйли и Батена: — Устали?

     — Немножко,  — сказала живо Эйли. — Я еще никогда так далеко не уезжала от

дома.

     Батен   молча   снимал   с   рук   тонкие   шелковые  перчатки,   которыми

предусмотрительно снабдила его еще мама Корви.  Только благодаря им он не натер

руки о  весло —  ладони у него,  конечно,  не были нежными,  как у барышни,  но

грести так долго он  не  привык.  У  Эйли тоже были такие перчатки,  хотя Батен

сразу обратил внимание, что для нее гребля была более привычным занятием.

     Они   поднялись  по   узкой   неудобной  лестнице  на   вершину  островка.

Сравнительно плоская площадка была заставлена широкими ящиками, в которых росли

какие-то  овощи.  С  наклонной крыши  дома  был  устроен  специальный сток  для

дождевой воды;  она  должна  была  наполнять колодец,  прикрытый сейчас плотной

крышкой из  того же  материала,  который заинтересовал Батена еще на  пристани;

вообще,  похоже,  таласары здесь,  на  Отмелях,  экономили дерево как могли,  а

вместо него  применяли другие материалы,  которые Батену казались странными,  а

другим, Эйли, к примеру, казались само собой разумеющимися.

     — Это плетенки из водорослей,  проклеенные ушным клеем и спрессованные, 

ответила она на вопрос Батена.

     — А почему не дерево?

     — Дерево дорого, — пояснила Эйли. — К тому же гниет. Червь его точит. Да и

не напасешься его. Дерево дорогое, слоенки куда дешевле.

     Хозяйка пригласила гостей за стол,  накрытый под чахлым деревцем, растущим

в кадке.

     — Я издалека вас заметила, — сказала она. — Успела на стол накрыть.

     Стол был все из той же слоенки; его поверхность казалась мраморной, но был

он куда легче камня — это Батен почувствовал,  когда по просьбе Эйли передвигал

его.  Эйли сидела на каменной скамейке,  покрытой толстой слоенкой,  а  мужчины

расселись вокруг на легких плетеных стульях.

     Обед был достаточно сытным, хотя и не очень обильным.

     — Нам еще дальше идти,  — напомнил Кратерис брату, когда тот собрался было

попросить добавки густого наваристого супа.

     Батен вяло ковырял ложкой в  стеклянной миске.  Еда,  на его взгляд,  была

слишком соленой,  да и вкус был непривычным.  Есть,  впрочем,  можно — если как

следует сдабривать лепешкой.  Медлить тоже не  следовало,  потому как Кратерис,

быстро справившийся со своей порцией,  начал нетерпеливо посматривать на него и

Эйли, которая, как оказалось, в еде была копушей.

     Когда они спускались к  лодке,  Батен обратил внимание на  то,  как сильно

отлив обнажил дно,  оказавшееся не таким уж и  гладким и ровным,  как казалось,

если  смотреть сквозь воду.  Правда,  проток и  луж-озер  хватало,  но  Отмели,

казалось,  расширились на несколько миль в  Океан,  и  только разостлавшиеся по

песку  длинные полосы водорослей,  разбросанные по  мокрому песку ракушки самых

разных размеров и форм — живые, шевелящиеся и мертвые — да бегающие от лужицы к

лужице юркие морские создания, чем-то напоминающие то ли пауков-переростков, то

ли скорпионов без жалящих хвостов с  рачьими глазами на стебельках,  говорили о

том,  что недавно здесь было море и  что совсем скоро оно сюда вернется.  И еще

заметны были углубления фарватеров явно рукотворного свойства.

     Их лодочка находилась как раз в таком углублении-канале, и они преспокойно

продолжили путь.  Правда,  все-таки  несколько раз  пришлось вылезать и  тащить

лодку волоком из одного «канала» в другой. Она, впрочем, оказалась невесомой, и

с волоком вполне справлялись братья, и Батену доставалось тащить на себе весла,

а Эйли и вовсе шлепала босыми ногами по песку и лужам, подбирала и разглядывала

раковины или  весело гонялась за  шустрыми крабами —  так  назывались эти самые

пауки-переростки,  которых  она  вовсе  не  боялась,  несмотря  на  их  грозные

скорпионьи клешни.

     Батен с  некоторым неудовольствием подумал,  что  можно было  организовать

путешествие и  более  комфортно    вон  сколько  вокруг  снует  всякой  разной

плавающей посуды:  лодки, лодочки под парусами, катерки с какими-то непонятными

приспособлениями,  плывущими вообще без руля и без ветрил,  плоты, состоящие из

связок непонятно чем надутых длинных баллонов... Или это уже входит в программу

ушек? Первое, так сказать, испытание на прочность?..

     Еще через час Кратерис наконец сказал:

     — Ну вот, считайте что дома.

     Впереди виднелось длинное сооружение,  более всего напоминающее издали мол

или стену набережной, сложенную где из необработанного камня, где из застывшего

строительного раствора,  густо смешанного с  мелкой галькой.  Кратерис направил

лодку  к  одиноко  возвышающейся над  набережной башенке,  сложенной из  дикого

камня,  от  подножия  которой  прямо  в  воду  уходили  ступени;  над  башенкой

развевался  ярко-зеленый  флаг.   Когда  они  приблизились,  Форнакс  зацепился

уключиной весла за вделанный в стену крюк и кивнул Кратерису.  Тот выпрыгнул на

лестницу,  подтянул и привязал лодку к крюку,  после чего взбежал по лестнице к

башне и минут на десять скрылся в неказистом строении.

     Батен  прислушался.  Из-за  барьера набережной доносился приглушенный шум,

словно там одновременно плескалось в мелкой воде множество мелкой же рыбешки.

     — Что это? — спросил он.

     Форнакс не понял.

     — Шум, — пояснил Батен.

     — А! Трепалки работают, — ответил Форнакс, ничего не добавив. Видимо, счел

объяснение достаточным. Батену оставалось только надеяться, что вскоре все само

выяснится.

     Вернулся Кратерис,  спрыгнул в  лодку и  махнул рукой куда-то  вдоль стены

набережной.  Форнакс отвязался от  крюка и  оттолкнул лодку веслом.  Теперь они

поплыли вдоль стены,  и  Кратерис посматривал на  метки,  нанесенные краской на

камнях выше заметной сейчас линии прилива.  Плыли они довольно долго.  Смотреть

вокруг было особенно не на что, и Батен все больше скучал.

     — Стой, — скомандовал вскоре Кратерис. — Здесь перелазим на ту сторону.

     Они остановились у лестницы,  такой же,  как много других уже виденных — с

грубыми неровными и не очень удобными ступенями в воду, выгрузились. Кратерис и

Форнакс привычно взвалили лодку на плечи и потащили наверх, Батен и Эйли шли за

ними налегке.

     Ширина  стены  наверху  была  около  пяти  ярдов;  по  другую  ее  сторону

простиралась обширная водная  равнина,  поделенная на  большие ровные  квадраты

точно такими же перегородками.  Уровень воды внутри квадратов был заметно выше,

чем  снаружи,  почти  под  самую стену —  видимо,  внутри всего пространства он

поддерживался  искусственно.   Посреди  каждого  квадрата  возвышался  насыпной

островок с  какими-то  постройками,  и  над каждым на шесте трепыхался флюгер с

номером.  По  воде вокруг них шлепали громоздкие сооружения,  издающие те самые

хлюпающе-плещущиеся звуки,  на  которые обратил внимание Батен.  Надо полагать,

это  и  были  таинственные трепалки,  на  которых Батену и  его  новым знакомым

придется работать.  По  его  прикидке,  на  квадратную милю  водной  равнины 

примерно столько  занимал каждый  квадрат —  приходилось от  десятка до  дюжины

трепалок.

     — Эх, люди работают... — с непонятной тоской сказал Кратерис.

     Братья спустили лодку вниз, в узкую протоку между оградами двух квадратов,

и  на шестой миле пути по этому своеобразному каналу они увидели шест с номером

восемнадцать.

     — Здесь,  — сказал Кратерис,  и Батен с облегчением понял,  что они все же

добрались до места своего назначения. «Ушки еще не начались, — подумал он, — но

утомить меня они уже успели».

     Ограда в этом месте была невысокая,  не выше полуярда над водой, и шириной

от силы фута два.  Они выбрались на стенку, перебросили лодку в квадрат и через

полминуты причалили к своему островку.

     По дороге Батен пригляделся к воде. Вода эта больше напоминала болото, чем

море,   каким  он  привык  его  представлять.  Неглубокое  дно  сплошь  заросло

голубовато-зелеными  лопухастыми  листьями,   расстилающимися  по  поверхности,

нежными и  мягкими на  ощупь,  но  неожиданно прочными;  когда Батен попробовал

просто  так  оторвать  один,  то  чуть  не  развернул лодку,  но  лист  остался

невредимым.

     Эйли рассмеялась, а Кратерис сказал с усмешкой:

     — Ты бы еще пузырь попробовал порвать.

     Серединный островок вблизи оказался мал и  не очень походил на место,  где

можно прожить хотя бы неделю.  Дом напоминал конуру из камня;  рядом находилось

что-то  вроде покрытой шелковым полотнищем веранды,  где между каменных столбов

болтались гамаки,  а  под  ними располагалось что-то  вроде садика,  где  росли

незнакомые Батену растения с  целью не  только их кушать,  но и  украшать собой

природу и  скрашивать унылый быт.  Здесь же,  чуть в стороне стояла уставленная

кастрюлями  плита,  и  сухопарая  женщина,  одетая  по-рабочему  просто,  но  с

коралловым ожерельем на шее,  подбрасывала в топку странного вида поленья;  при

их  появлении  в   квадрате  она  выпрямилась  и  с  интересом  смотрела,   как

новоприбывшие подчаливают и выбираются на вверенную территорию.

     Братья поздоровались с ней одинаковыми кивками и, коротко поговорив, пошли

по узкой перемычке осмотреть делянку и  глянуть,  как работают другие.  Женщина

проводила их взглядом и обернулась к Эйли.

       Здравствуй,  милая,    сказала  она  приветливо.    Как  тебя  зовут?

Готовить-то умеешь?

     — Эйли,  — ответила та и добавила не очень уверенно:  — Вообще-то да. Но я

никогда не готовила на много народа.

     — Это ничего.  Будешь мне помогать — научишься. — Она снова улыбнулась, на

этот раз Батену.

     — Меня зовут Батен, — сказал он, не дожидаясь, когда его попросят.

     Женщина кивнула:

       А  меня все называют мама Инди.  Берите-ка,  детки,  вещи и пошли в дом

устраиваться.

     Батен поднял было свою сумку,  но  Эйли,  кажется,  поняла слова мамы Инди

иначе.  Она подала ему и сумку братьев — одну на двоих,  — и они пошли за мамой

Инди.

     Комната внутри дома  оказалась одна-единственная,  размером ярдов шесть на

шесть,  не больше.  Узкое окно больше напоминало бойницу и находилось под самым

потолком.  Тем  Не  менее комнату можно было назвать уютной,  если не  обращать

внимания на  почти полное отсутствие мебели.  Стены обшиты панелями из  светлой

слоенки,  темная слоенка служила полом,  с  потолка свисала стеклянная лампа  в

шелковой  оплетке,   заправленная  прозрачным  желтоватым  маслом    Батен  не

отказался  бы  повесить  такую  в   своей  шеатской  гостиной.   Но  все  равно

складывалось впечатление,  что здесь не столько живут,  сколько хранят вещи или

скрываются от непогоды.

     Мама Инди подошла к шкафу, занимавшему целиком одну стену, и показала, что

где находится:

     — Сюда кладите вещи, это будут ваши полки. А тут берите гамаки и одеяла.

     Эйли деловито занялась обустройством.  Она вытащила из ниши четыре гамака,

столько же  пухлых и  легких одеял,  поставила на  освободившиеся полки  сумки;

Батену она велела взять одеяла,  сама подхватила гамаки и пошла впереди него на

веранду.  Там  она  ловко  натянула между стойками гамаки,  кинула в  каждый по

одеялу и сочла поселение обеспеченным.

     Батен печально огляделся.

     Вот он и прибыл на свои галеры.

     НА УШКАХ

     Восемнадцатый квадрат был стандартным,  размером чуть меньше мили, на трех

из  четырех  делянок  сейчас  работали  люди  на  своих  чудовищных  трепалках;

четвертая была пуста. Пока пуста.

     — Вот здесь мы и будем работать, — пояснила Эйли.

     — Тебя, кажется, привлекли к готовке...

     — Ну и что?  — сказала Эйли тоном этакой умудренной женщины. — Эта делянка

— на три доли. Кратерис и Форнакс получают по доле, третью делим мы с тобой.

     Батен посмотрел на нее с удивлением.

       А  ты как думал?  — продолжала Эйли.  — Может,  ты и считаешь,  что это

несправедливо по отношению к  тебе,  но ты ведь чужак и  ничего не умеешь,  так

ведь? !

     Батен невесело усмехнулся. Мог бы и сам догадаться.

     — Поэтому ты будешь работать как все, а получать вдвое меньше, — закончила

Эйли. — А я буду помогать тебе, помогать поварихе и учить тебя уму-разуму.

     — Я выгляжу таким дураком?

     — Нет, — честно призналась Эйли. — Но ты с Плато, тебе надо привыкать.

     — Это мне уже говорили, — вздохнул Батен.

     Они прошли по  гребню перемычки,  ограждающей делянку,  и  остановились на

перекрестке пересечения разделяющих наделы стенок.

       Это и  есть ушки?    спросил Батен,  показывая на  полощущиеся по воде

лопушиные листья. Эйли кивнула.

     — А мы должны их трепать? — спросил Батен.

     — Ага.

     — И что это значит?

     Вместо ответа Эйли, как была в одежде, прыгнула в воду; ей было по пояс.

     — Прыгай сюда. Я все тебе расскажу.

     Батен прыгнул; вода была очень теплой и какой-то густой.

     — Вот это ушки,  — повторила Эйли.  — Это такой моллюск.  — Она неуверенно

посмотрела на Батена: знает ли он, что такое моллюск.

     Батен с серьезным видом кивнул — все-таки что-то он читал в училище.

     — Он не кусается и вообще безобидный,  — продолжила Эйли наставительно. 

Живет он себе живет так шесть лет,  и  все это время похож вот на такой,  — она

показала сжатый кулачок,  — камушек.  Он в ракушке живет, чтобы его не съели, и

приклеивается ко дну таким веществом — ушным клеем.  А на седьмой год он решает

размножиться.    Сказав «размножиться»,  Эйли хихикнула.  — Для этого ему надо

немного попутешествовать,  и он начинает отращивать себе вот это самое ушко. 

Эйли  подняла лопух  над  водой и  потерла его  пальцами.  Батен тоже  потрогал

шелковистый лоскут  и  сразу  же  почувствовал,  что  его  ткань  скользила под

пальцами — она была двойной.

       Он дожидается периода штормов,    продолжала Эйли,  — а потом надувает

ушко и на нем уплывает куда-то.

     — Так это пузырь? — догадался Батен. Эйли кивнула.

     — Ага, — понял Батен. — И что дальше? Эйли пожала плечами.

     — Он уплывает, откладывает икру и умирает. Вот и все.

     — Ага. — Батен ничего пока не понял. — А при чем тут мы?

       А  мы хотим его обмануть.  Если мы будем вот так вот то и дело теребить

ушки, он оторвется от дна не в период штормов, а на месяц раньше. Понимаешь, он

будет думать, что мы — это шторм.

     — А просто так его ото дна нельзя оторвать? — спросил он.

     — А ты попробуй, — посоветовала Эйли.

     Батен вспомнил, как попробовал оторвать листок, и не стал.

     Довод на счет штормов, однако, показался ему сомнительным. Он посмотрел на

соседнюю делянку,  где  загорелый таласар деловито шлепал в  своей  трепалке по

воде.  Все  сооружение качалось,  шаталось  так,  что,  казалось,  оно  вот-вот

развалится, и чем-то напоминало Батену огромный ткацкий станок.

     — А зачем?

     Эйли не поняла.

     — Зачем нужны ушки?

     Она уставилась на него широко раскрытыми глазами. Потом до нее дошло:

     — Ты?  Не знаешь?  Зачем?  Нужны?  Ушки? — Ее изумление было неподдельным.

Кажется,  она бы меньше удивилась,  если бы у Батена вдруг выросли крылья, и он

вспорхнул бы и улетел на свое Плато.

     Батен терпеливо повторил:

     — Да, представь себе, я совершенно не знаю, для чего нужны ушки. Вы их что

— едите?

     — Они несъедобные,  — презрительно фыркнула Эйли. Потом рассмеялась: — Это

же знают даже маленькие дети!  Ведь без ушек не было бы Таласа,    сказала она

так, будто повторила чьи-то слова.

     — Да? — неопределенно произнес Батен.

     Эйли вздернула подбородок и сказала, поведя рукой вокруг:

     — Эта прекрасная страна называется Талас.

     И  эту фразу и  жест она тоже позаимствовала у  взрослых,  но гордость,  с

которой фраза была произнесена, казалась неподдельной и не заимствованной.

     Батен помимо воли огляделся.  Унылая равнина,  расчерченная под  линейку и

залитая водой,  отнюдь не  показалась ему прекрасной.  Нависающая над ними так,

что казалось — она совсем рядом — Стена, да, была хороша... Словом, определение

«прекрасная» не совсем подходило для того,  что его сейчас о,  окружало. Да и —

во  всяком случае,  формально —  Талас не  был совсем уж  страной:  наверху его

считали частью Империи, ее вассалом и данником. К тому же... Он опустил глаза и

сказал серьезно:

     — Это твоя родина, не моя.

     Эйли, впрочем, не поняла.

     — Разве это не похоже на поля на Плато?  — наивно спросила она.  — Плоская

зеленая равнина?..

       Совершенно не  похоже,    ответил Батен.  Думать об этом и  вспоминать

совершенно не хотелось,  и он вернулся к прежней теме: — Из ушек делают морской

шелк?

       И  еще много чего,  — оживилась Эйли.  — Весь Талас держится на морском

шелке и ушном клее.

     Сверху на  них упала тень.  Батен поднял голову;  на гребне над ними стоял

Кратерис.

     — Ты сильно устал? — спросил он. — Может, пройдем по рядку до заката?

     Батен взобрался на гребень, встряхнулся от густого бульона воды.

     — Да, можно, — сказал он неуверенно. — Если покажешь, как это делать.

     Кратерис кивнул:

       Покажу.  А то люди вон по второму-третьему дню работают,  — добавил он,

оправдываясь.    Этак у  них все ушки всплывут,  и  нам лишнюю неделю придется

здесь сидеть, до самых штормов.

     — Конечно, — согласился Батен. — Мы же работать сюда приехали.

     Длина делянки —  семьсот ярдов;  и  такая же  ширина.  Рядок —  это те  же

семьсот ярдов;  а  ширина —  всего десять.  Рядки отделены друг от друга строем

воткнутых в  дно шестов.  Работа проста до  отупения:  сиди и  крути педали все

семьсот ярдов — остальное трепалка делает сама.  То есть треплет ушки.  Барабан

подгребает под себя воду прицепленными к  нему лопатками и теребит разостланные

по  ее  поверхности ненадутые лопухи,  изображая для  них осенний шторм.  Чтобы

процветал прекрасный Талас.  А когда упрешься в стенку, перетаскиваешь трепалку

на следующий рядок — и крутишь педали в обратном направлении. Иногда приходится

спрыгивать  посреди  делянки  и  с  тихими  проклятиями скручивать  с  барабана

намотавшееся  ушко...   Было  все-таки  что-то  странное  в  этом  непрестанном

бороновании воды во славу Таласа. Как в ношении воды решетом или толчении ее же

в  ступе.  Как пяление —  оно же  глазение —  на новые ворота.  Как чистка очка

нужника носовым платочком. Ощутимых результатов не наблюдалось.

     Помощи от  Эйли пока тоже не  ощущалось,  если не считать моральной —  она

прибегала  попробовать  прокатиться  на  трепалке;   сил  у  нее,   разумеется,

недоставало.  Кратерис,  впрочем,  сказал,  что Эйли будет помогать им попозже,

когда ушки начнут надуваться.

     Первые дни  с  непривычки Батен выматывался так,  что едва не  засыпал над

миской с  ужином;  спал в  своем гамаке каменным сном и  на  рассвете с  трудом

просыпался.  У него постоянно зудела разъедаемая соленой водой кожа.  По совету

таласар, Батен вечером стирал с себя соль тряпкой, намоченной в пресной воде, а

перед работой намазывал тело густым жиром,  остро пахнущим рыбой; запах рыбьего

жира,  постоянно раздражавший Батена с тех пор,  как он попал сюда, теперь стал

привычным и незаметным.

     Распорядок дня  также  не  радовал  разнообразием.  Вставали с  солнышком,

выпивали по чашке горячей коричневой жидкости, которую здесь почему-то называли

чаем,  и  шли  работать.  Часа  через  два  Эйли  приносила завтрак,  и  Батен,

выбравшись на бортик, закусывал и немного отдыхал. Бортик-оградка был всего два

фута в ширину,  но Батен,  к своему удивлению, скоро приноровился сидеть и даже

лежать на его узкой шершавой поверхности.  Таласары и вовсе чувствовали себя на

нем свободно и умудрялись разминуться,  не задевая друг друга и без того, чтобы

столкнуть встречного в воду. Батен пока не чувствовал себя уверенным настолько,

и Кратерис,  бывало,  встретившись с Батеном на оградке, предлагал ему постоять

спокойно,  и лишь после того обходил,  лишь иногда едва коснувшись... Обедали у

домика,  где  пережидали самые  жаркие  и  изнурительные час-два  под  шелковым

навесом;  время проходило в  дремоте или ленивой беседе ни о  чем.  Потом снова

работали, и ужинали уже в темноте, чуть развеиваемой масляной лампой. После те,

кто  не  совсем вымотался,  снова шли  на  делянки пройти еще  рядок-другой.  В

темноте на одной трепалке работали по двое, чтобы ненароком не посбивать шесты.

И  хотя  перед  сном  работали далеко  не  все,  но  Кратерис с  Форнаксом были

неутомимы,  и Батену было неловко оставаться на веранде с Эйли и мамой Инди,  в

то  время как  они  боронили свою  делянку,  и  он  с  проклятиями тоже лез  на

трепалку, поминая свое чувство солидарности.

     Впрочем,  Эйли все-таки не  оставляла его своими заботами.  Батен не сразу

заметил,  что  еду  для  него  она  готовит отдельно от  остальных:  специально

несоленую,  с  большим количеством овощей,  чтобы они  впитывали соль из  воды,

которая здесь считалась пресной.  Ему было неловко, но он ничего не мог с собой

поделать —  к  обилию соли в  еде и  вокруг привыкнуть было невозможно.  Скорее

всего мучился Батен так от того,  что в  Шеате соли всегда было мало,  она была

дорогая  и  досаливали  пищу  только-только,   чтобы  не  заболеть;   в  бедных

деревеньках по  всему  краю  зобастых  идиотов  было  как  нигде  в  Империи 

поговаривали, что это именно из-за недостатка денег на соль.

     Эйли,  которой он  имел неосторожность рассказать об  этом как-то вечером,

посочувствовала ему и  однажды даже предложила половину своей ежедневной порции

вина, но уж тут Батен наотрез отказался. Красного вина выдавали каждому полторы

пинты в  день,  его  пили наполовину с  водой,  чтобы оно  лучше утоляло жажду;

пресной же воды давали по четыре кварты — хочешь пей, хочешь мойся.

     Батен в  общем-то  был благодарен этой девочке:  никто из  таласар не  был

расположен нянчиться с ним и объяснять известные каждому ребенку вещи.  Эйли же

не надо было даже упрашивать — она сама рассказывала все, что могла рассказать;

благодаря ей  Батен стал лучше разбираться в  мире,  который будет окружать его

теперь.  К  тому же она обладала поистине удивительным для ее возраста тактом и

ухитрялась опекать Батена незаметно Для окружающих и часто для него самого. Она

ненавязчиво учила его многому из того, что таласары умеют чуть ли не с пеленок.

Например,  она  обучила его завязывать добрый десяток узлов,  что,  разумеется,

обязательно должно было пригодиться Батену,  реши он  жить хоть на Стене,  хоть

здесь, на Отмелях.

     На шестой день, ближе к вечеру, Батен, дошлепав верхом на трепалке до края

рядка,  на минуту остановился передохнуть.  Он снял уставшие ноги с  педалей и,

разминая ступни,  огляделся.  Кратерис,  Форнакс и остальные обитатели соседних

квадратов  Усердно  шевелили  трепалками  драгоценные зеленоватые листья;  Эйли

приплясывала на площадке у дома, снимала с веревки развешанные для провяливания

корешки местного овоща — похожие по виду на морковку, в хорошо провяленном виде

они вкусом походили на курагу; похоже, на ужин будет фруктовый суп.

     С овощами, кстати, в Таласе был полный порядок. Таласары на каждом удобном

клочке земли заводили хоть крохотный,  но огородик, а при их методах земледелия

и климате урожаи были куда обильнее, чем на Плато, где земли всегда хватало. На

склонах Стены выращивали виноград, из которого делали вполне приличное вино, на

террасах росли фруктовые деревья,  в достатке выращивались картофель, помидоры,

кабачки...  Было  здесь  и  несколько видов  овощей и  фруктов,  каких Батен не

видывал до того, как попал в Талас.

     А  вот  с  пшеницей  и  ячменем  обстояло  иначе:   таласары  предпочитали

обменивать зерно на икру и прочие морские продукты,  а не выращивать сами — для

злаков требовались слишком большие площади.

     И,  естественно,  сколько угодно водорослей,  крабов,  моллюсков и  рыбы —

океан-то рядом.  А  вот мяса Батен здесь еще не видал и  не увидит скорее всего

долго:  свинина была дорога,  баранина и  козлятина — еще дороже,  а говядины в

Таласе,  похоже, не было вовсе. Правда, была птица — но Батен никогда не считал

ее полноправным мясом.  Тем более, что птица здесь тоже питалась рыбой со всеми

вытекающими последствиями.

     Эйли тем временем отдала корешки маме Инди и,  прихватив корзинку, понесла

полдник  Кратерису,  Форнаксу  и  Батену.  Увидев  это,  Батен  снова  зашлепал

трепалкой:  он  лишь чуть-чуть отставал от Кратериса.  Ближе всего к  дому была

делянка,  на которой работал Форнакс, но он был на противоположном конце рядка;

его Эйли даже окликать не стала — помахала рукой, привлекая внимание, поставила

на бортик миску и пошла дальше.  Следующим был Батен; он сейчас работал как раз

рядом с оградой, и Эйли подождала, пока он подшлепает ближе, вылезет на бортик,

и  только тогда вручила ему  миску с  овощным рагу и  солидной порцией жареного

тунца.

     — Я рыбу специально для тебя жарила,  — сказала она,  радостно улыбаясь. —

Без соли, как ты любишь.

     — Спасибо, — проговорил Батен. — А...

       Я  сейчас отнесу полдник Кратерису,  — перебила она Эйли.  — И вернусь.

Поболтаем. Да?

     Батен улыбнулся в ответ и кивнул.

     Кратерис был уже на  бортике,  поджидал и  пил из своей фляги подкрашенную

вином  воду.  Он  что-то  сказал подошедшей Эйли,  та  рассмеялась,  присела на

корточки рядом,  полупроговорила-полупропела какую-то дразнилку и  только после

этого отдала ему миску.  Кратерис в  ответ сделал большие глаза и сказал что-то

страшное.  Прыснув смехом,  Эйли легко поднялась с  корточек и  пошла обратно к

Батену.

     Они сидели на бортике,  свесив ноги в  воду.  Было время прилива,  и вода,

которую  в  ушные  чеки  пускали для  дренажа через  систему шлюзов,  поднялась

примерно на фут, почти до уровня, который считался предельно допустимым.

     — Сколько тебе лет, Эйли? — заговорил Батен.

     — Двенадцать. — Эйли жевала «абрикосовый корешок».

     — Кто-то велел тебе заботиться обо мне? — спросил Батен.

     — Нет, конечно, — небрежно ответила она.

       Однако  ты  готовишь  специально  для  меня,  учишь  мелочам  и  вообще

стараешься помочь.

     — Разумеется, — сказала Эйли.

     — Почему же разумеется?

     — Ну раз я здесь, — сказала Эйли, как будто это что-то объясняло.

     — Не понял, — признался Батен.

       Ну  раз  я  работаю здесь,  я  несу ответственность за  то,  что  здесь

происходит,  — объяснила она;  слова снова были заученные, взрослые. — Но здесь

все идет нормальным порядком,  и  только ты страдаешь от того,  что не привык к

нашей жизни. Значит, я должна помогать тебе.

     — Почему-то остальных это не очень-то заботит.

       Да,    согласилась Эйли.    Но  они  простые люди,  а  меня обязывает

благородство происхождения.

     Батен опустил уже  было поднесенную ко  рту ложку и  поглядел на  девочку.

Что-то новенькое.

     — В Таласе есть дворянство?  — осторожно поинтересовался он.  Конечно,  он

знал  ответ.  Ни  одно  государство  не  может  существовать  без  благородного

сословия,  без аристократии.  Но ему как-то в голову не приходило,  что здешние

аристократы могут посылать своих детей на  ушки.  Впрочем,  если  вспомнить его

житье до  ссылки...  Но  ведь она  совсем девчонка.  Или  тоже за  какие-нибудь

спаленные штаны?..

     Эйли ответила как всегда просто:

       Конечно,   есть.   Не  совсем  только  такое,  как  у  вас.  Не  только

потомственное. И у нас нет наследственного права.

     — А княгиня? — удивился Батен. — Ведь она правит Таласом?

       Ты  думаешь,  ей  бы подчинялись,  если б  не уважали?    Эйли странно

вздохнула.    Титул,  все  равно    наследственный  или  приобретенный,  надо

постоянно подтверждать делом. У нас  мало кто приобретает власть по наследству.

Деньги — да, но не власть.

     — Ты, похоже, много знаешь об этом, — спросил Батен.

     — Мне приходится это учить, — вновь вздохнула Эйли. — И историю, и логику,

и  географию...  Я  так  рада,  что  меня  на  ушки  отослали —  хоть  какое-то

удовольствие в жизни.

     — А тебя-то сюда за что? Натворила небось чего-нибудь?     

     — Не-а, — беспечно ответила Эйли, — ни за что. Просто мама решила, что мне

будет  полезно  поработать среди  простых  людей  и  своими  руками  заработать

какие-нибудь деньги. Она

     предложила мне на выбор огороды,  заготовку морской капусты и  ушки,  и я,

конечно, выбрала ушки. 

     — Почему? — честно удивился Батен.

     — Здесь интересно!  — с воодушевлением воскликнула Эйли. Батен с сомнением

оглядел даль, до самого горизонта расчерченную ушными садками.  

       Ты вот тоже интересный,    продолжала Эйли.  — Мне повезло,  что здесь

оказался ты. Знаешь, у нас так редко появляются люди с Плато. Я, правда, видала

одного,  но это был ужасно дурной человек.  Он говорил такие вещи про вас,  что

мама запретила мне слушать.  Его потом отправили за Столбы.  Он был убийца.  Он

затевал драки и однажды убил двух человек.

     Батен хотел расспросить,  какое положение занимают родители Эйли,  но  она

вдруг повернулась к нему с широко раскрытыми глазами:

     — Скажи, а правда, что в Империи есть тысячи людей, работа которых состоит

в том,  чтобы убивать других людей? И Император выдает им специальную одежду, и

оружие, и еду, и деньги?

     Батен нахмурился.

     — Да, — сказал он. — Правда. Император имеет большую армию.

     — Вот странно!  — воскликнула Эйли.  — А у нас нельзя убивать. У нас убийц

отправляют за Столбы. А ты видал этих людей? Они страшные?

     Прежде чем ответить, Батен помолчал.

       У нас тоже нельзя убивать людей,  — наконец выговорил он.  — Но армия —

это не убийцы.  Армия нужна,  чтобы защищать Империю от ее врагов.  От тех, кто

приходит,  чтобы убивать и грабить.  — Он опять замолчал. Ему и самому не очень

верилось в то,  что он сказал. — Я и сам был офицером, — выдавил он все-таки из

себя. Она его поняла не сразу.

     — Значит, — спросила она с ужасом, — ты тоже убивал людей?

     — Да, — ответил Батен. — Я бывал на войне.

     Эйли инстинктивно отодвинулась.

     — Что, страшно? — Батен грустно усмехнулся. Она еще немного отодвинулась и

встала на ноги.

     — Да, — сказала она. — А ты так похож на хорошего человека...

     В Таласе не убивают.

     В Таласе не одобряют убийства.

     В  Таласе  не  одобрили бы  даже  охоту,  которой развлекается благородное

сословие в Империи: баловство, а не добыча продовольствия.

     При этом в Таласе не голодают.

     Просто  в  Таласе  постоянно не  хватает  рабочих рук.  Здесь  не  уважают

праздных.  Может  быть,  потому  имперцы презирают таласских нобилей,  что  они

пропахли рыбьим жиром как простолюдины и не мыслят себе жизни без работы?

     Таласская  княгиня   Сагитта   действительно  управляет  страной,   а   не

передоверила  бразды  правления  канцлеру  или  председателю  Совета  Гильдеров

(Большого Кабинета,  по-здешнему). Таласские нобили действительно вмешиваются в

действия гильдий,  а таласские гильдеры действительно вмешиваются в политику, и

пока от этого взаимного вмешательства была только польза.

     Талас богат. Таласу завидуют. Завидует сама Империя.

     И ничего не может поделать.

     Его богатство — в рыбе,  в огородах,  в черном горном (минеральном) масле,

которое сочится из  земли за Столбами,  в  самих Отмелях,  где растет розовый и

желтый жемчуг,  в изобилии пресной воды, без которой этот край превратился бы в

безлюдную пустыню.

     А морской шелк — это не богатство,  это — основа Таласа;  без него жизнь в

Таласе была бы совсем другой, не такой.

     Морской шелк — материал уникальный в своей универсальности.  Это не только

невесомая и  очень прочная,  практически вечная одежда.  Это бегущий такелаж на

Стене,  на Отмелях и на судах. Это ткань для воздушных шаров, поднимающих грузы

вверх, а также крылья легких планеров, которые как стрижи срываются с крошечных

площадок на  Стене  и  парят  над  желто-зеленым  мелководьем.  Никакой  другой

материал не позволил бы протянуть спусковые рукава;  никакой другой материал не

позволил бы построить на Стене ажурные висячие мосты —  а  в Патентной Коллегии

Таласа каждый год  регистрируются все  новые  и  новые  изобретения,  в  основе

которых поистине чудесные свойства морского шелка и его производных.

     Шелка в  Таласе много —  но  это не  значит,  что он  дешев.  Впрочем,  за

последний век фунт шелка-сырца, который считается в Таласе официальной денежной

единицей,  подешевел почти вдвое.  Тем не менее в меновой торговле с Плато цена

шелка  остается  неизменной;   более  того,   таласары  стараются  ограничивать

количество продаваемого шелка:  официально шелк  продается в  Империю только  в

обмен на  корабельный лес,  который имперцы отдают Таласу без  особой охоты,  а

неофициально выменивается у  краевиков на  металл —  железо или  медь,  лом или

изделия,  без разницы, — который Империя и вовсе не продает Таласу. (Да и зачем

имперцам шелк —  они все равно ему настоящей цены не  знают,  а  его не хватает

Таласу для насущных нужд.)

     А  значит,  шелк —  это еще и  металл,  которого Таласу вечно не  хватает,

несмотря на постоянные его поиски на Стене и  на ближних и дальних островах.  И

это лес, который необходим для кораблей, чтобы отыскать металл на островах...

     А шелк — это ушки.

     Небольшой  невзрачный  моллюск,   обитающий  испокон  иска   на   Отмелях,

питающийся  мелким  крилем  и  планктоном,  налипающим  на  шелковом  лоскутке,

полощущемся на  волнах,  и  время от  времени раздувающий этот лоскуток,  чтобы

отплыть с  осенними штормами с теплых отмелей и выметать икру,  которую течения

разнесут по всему Океану, — это и есть ушко.

     Люди, как только они появились на Отмелях, начали использовать его сначала

примитивно,  изготовляя из  тонкой прочной ткани ушка мешки,  бурдюки для воды,

одежду. Но чем дальше

     люди присматривались, тем больше они находили пользы в простеньком морском

организме.

     Люди оказались хорошими учениками.

     Они взяли от ушка не только шелк,  но и научились извлекать клей — гибкий,

не боящийся ни соленой воды, ни жары, ни холода, прочный и «всеядный» клей.

     Они стали использовать ту самую слизь,  на которую налипали криль и рачки,

для привлечения в  свои сети рыбы и сбора питательной массы океана,  из которой

получались отличные  кормовые  добавки  для  домашних животных и  подкормка для

растений,  которая могла служить подспорьем даже во время длительных плаваний —

стоило разбросать по поверхности моря полотнища с  ушной пропиткой,  как даже в

самом безрыбном месте начинался клев,  или  просто поскрести полотнища и  можно

было хотя бы не умереть с голоду;  потом из этой массы стали делать брикеты для

кромников с  различными пищевыми добавками —  может,  и  не  совсем вкусно,  но

питательно и полезно даже для младенцев.

     А сколько жизней спасла мазь,  отпугивающая морских хищников, сделанная на

основе выделений ушка, которое за его счет и выживало.

     А  скольких согрел  ушной  газ,  пока  не  были  открыты  месторождения за

Столбами...

     Даже идею воздухоплавания люди позаимствовали у ушка.

     Поэтому довольно скоро  люди  стали культивировать и  сами  ушки,  как  их

предки выращивали и выводили новые породы растений и животных.

     И ушки стали для таласар даже большим, чем хлеб для им-перцев. Хлеб только

кормил, а ушки и кормили, и одевали, и защищали, и учили людей выживать...

     Вот  только они  оказались настолько примитивными и  простыми организмами,

что за триста лет эксплуатации людям не удалось вывести новую, скажем, клеевую,

кормовую или  породу ушек с  ушком размером с  воздушный шар (хотя в  последнем

случае  определенные успехи  таласарами  были  достигнуты  с  помощью,  как  ни

странно,  магии  и  элементарного физического воздействия —  попросту тянули за

ушко),  но  просто как-то  «научить» ушки отлепляться и  раздувать свои пузыри,

когда это нужно людям.  Те миллионы и  миллионы лет до этого снимались с места,

только когда их  теребили либо волны осенних штормов,  либо люди —  им было все

равно;  так продолжали делать и  сейчас.  Мало того,  они упрямо сопротивлялись

большей  механизации  и  не  реагировали  на  автоматические трепалки.  Видимо,

человек тоже как-то на них влиял...

     На  девятый день за полтора часа до обеда работа была практически сорвана:

на семнадцатом квадрате ушко начало надувать шар.  Первый в  этом сезоне.  И  с

окрестных квадратов, словно магнитом притянутые мгновенно разлетевшейся вестью,

начали появляться гости    походить вокруг зеленоватой колбаски,  качающейся в

воде,   полюбоваться  и,   как  водится  в  таких  случаях,   выпить  вина.  Не

разбавленного,  а  настоящего —  ибо это и  в  самом деле праздник.  Потому что

монотонное грабание трепалками по  воде  кончалось.  Правда,  начиналась совсем

другая работа,  и нельзя сказать,  что она будет легче, — но об этом никто и не

думал сейчас. Пока не думал.

     В  восемнадцатом квадрате остались только мама  Инди,  которой праздник не

праздник — а кормить народ надо вовремя,  старик Лепорис,  которому не хотелось

идти милю туда и  милю обратно:  «Насмотрюсь я  еще на ушки!»,  а также Батен и

Кратерис,  который чуть не физически страдал от того, что они прибыли в квадрат

с опозданием. Форнакса и Эйли он, однако, отпустил без лишних слов.

     Кратерис и  Батен  шли  по  соседним рядкам  ровно,  трепалка в  трепалку,

одновременно  доходили  до  ограды,   одновременно  перетаскивали  трепалки  на

следующие рядки и снова шли рядом,  изредка перебрасываясь словами. Батен порой

напевал солдатские песни;  новым, таласским, он еще не обучился, и они были так

же  мало понятны ему,  как  его песни Кратерису.  Кратерис слушал их,  иной раз

останавливал и  просил  объяснить непонятное,  однако растолковывать солдатские

песни — дело последнее,  тем более человеку,  не знавшему, что такое солдатское

житье-бытье.  Батен что мог,  то объяснял,  конечно, но потом надолго замолкал,

пока размеренная работа опять не навевала на него настроения петь.

     Перед самым обедом появился Форнакс —  малость навеселе;  вывел на делянку

свою трепалку и пошел следом за ними, тоже напевая что-то.

     Соседние делянки постепенно тоже стали заполняться народом, хотя появление

десяти человек на  квадратную милю  мало  прибавило оживленности восемнадцатому

квадрату.

     Вечером,  незадолго до заката, прибежала возбужденная Эйли и сообщила, что

ушки начали надуваться и у них, на восемнадцатом квадрате, на соседней делянке.

Кратерис стиснул зубы, пробормотал проклятие и работал как заведенный до самого

ужина, к которому его пришлось звать несколько раз. Зато, поужинав, он в полной

темноте  пошел  на  соседнюю  делянку  смотреть на  одинокое надувающееся ушко,

отмеченное плавающим фонариком.

     После  ужина  народ  не  работал  вовсе:   пили  вино,   громко  и  весело

разговаривали,  пели —  праздновали.  Ближе к  полуночи торжественно вынесли из

дома  цилиндр в  плотной бумажной гильзе и  подожгли фитилек.  В  небо взлетела

яркая  ракета;   такие  же   ракеты  запускали  с-тех  квадратов,   где  начали

распускаться ушки.  Батен  отметил,  что  их  два  соседних  квадрата  не  были

единственными: ракеты взлетали еще по крайней мере в восьми местах.

     Утром они опять как обычно вывели на делянку трепалки. Кратерис велел всем

посматривать впереди себя; Батен посматривал, но чаще забывал.

     После завтрака к  нему присоединилась Эйли,  уже  привыкшая к  мысли,  что

можно быть нормальным человеком,  несмотря на службу в армии, Батен подозревал,

что немалую роль в перемене ее мыслей сыграло письмо, которое он неожиданно для

себя получил позавчера.  Маме Инди передали его с продуктового баркаса, а Эйли,

немедленно завладев письмом,  тут же понесла его на делянку. Батен с удивлением

посмотрел на конверт из тонкой плотной бумаги.  Вместо привычных слов адреса на

нем было начертано:  «Б'Т'Н С  ПЛ'Т».  Он вытер мокрые руки о  волосы и  вскрыл

конверт. Все послание было написано примерно в той же архаичной манере, которая

была забыта в Империи, вероятно, уже лет триста.

     Можно было,  конечно,  попытаться расшифровать сию криптограмму,  но рядом

была Эйли, умирающая от любопытства, и он попросил:

     — Прочти, пожалуйста. Я по-вашему плохо понимаю.

     Эйли прочитала. Младший гильдермейстер Павонис из Радикса приглашал Батена

Кайтоса с  Плато навестить его в удобное для него,  Батена,  время.  Расходы по

поездке Павонис брал на себя.

     — И что это означает? — поинтересовался заинтригованный Батен.

     Эйли, кажется, о чем-то догадывалась.

     — Ходили слухи...  — начала она нерешительно.  — Нет, не буду... Может, ты

совсем не для того нужен Гильдии Кормщиков.

     Батен задумчиво рассматривал письмо.

     — Сохрани его,  — посоветовала Эйли.  — Будет тебе вместо подорожной, если

надумаешь ехать.

     — Где ж я его здесь сохраню? — сказал Батен. — Отнеси в дом, пожалуйста.

     С  того дня  Эйли начала задумчиво поглядывать на  него —  видимо,  искала

логическую связь между Батеном и  Гильдией Кормщиков.  Создавалось впечатление,

что  ей  эта связь не  очень нравится;  зато к  Батену она стала относиться как

прежде, до памятного разговора об армии.

     Так вот,  на следующее после праздника утро Эйли снова залезла на трепалку

к  Батену  и  как  всегда принялась молоть всякую чепуху,  которая только детям

кажется важной.  Батен привычно слушал ее в пол-уха. Внезапно она закричала как

резаная — Батен чуть не вывалился из трепалки:

     — Стой, стой, зацепишь!

     Батен  застыл и  глянул вперед.  Прямо  перед трепалкой разбухало прямо на

глазах одно из ушек.

     — Не трогай,  — сказала Эйли.  — Они не любят, когда их в это время чем-то

твердым задевают. Могут схлопнуться и долго потом не надуваются вновь.

     — Боги вы мои!  — с тоской проговорил Батен.  — Их же теперь с каждым днем

все больше и больше будет!

     — Ну да,  — подтвердила Эйли,  — и когда их станет совсем много,  трепалки

придется оставить.

     — Но их теперь не надо трепать?

     — Это,  — Эйли указала на надувшееря ушко,  — трепать не надо.  А вот эти,

вокруг, они же еще не надулись.

     Батен пристально посмотрел на надувшееся ушко,  потом вокруг, других таких

не обнаружил, спрыгнул в воду и с горем пополам перетащил трепалку вперед; Эйли

побежала обрадовать Кратериса.

     Кратерис издалека ободрительно показал большой палец.

     Теперь,  когда Батен знал, что именно надо высматривать, работать пришлось

медленнее.

     Проклятые  ушки  надувались  как  заведенные;   к  ужину  Батену  довелось

приметить еще штук десять.  Судя по всему, на других делянках дело обстояло так

же.  Вечером на площадке у дома опять было оживленно — праздник продолжался.  С

соседних квадратов сигналили ракетами, что и у них пошло веселье.

     Два  дня  спустя Батен тронул было  трепалку,  но,  посмотрев на  делянку,

вздохнул и  оставил трепалку на  месте.  Кратерис молча протянул ему  мешок,  в

который, при желании, можно было бы всыпать пару бочек песка:

       Если они начнут всплывать,  засовывай их сюда,  а  потом тащи вон в тот

бак.

     Батен посмотрел в направлении вытянутой руки Кратериса и кивнул.

     Жизнь, кажется, становилась более веселой. В ней появилось разнообразие...

     Он шел по своему ряду по пояс в воде,  разводил руками ушки,  одновременно

посматривая по  сторонам,  не всплыл ли где поблизости очередной шар размером с

приличную тыкву.  Если да, то следовало быстрее бежать к нему и совать в мешок,

пока он  не  начал метать икру.  Как правило,  всплывшие ушки с  этим не  очень

торопились —  видимо,  ожидали,  пока «шторм» вынесет их подальше в океан,  — и

только уже в мешке выпускали из себя голубовато-прозрачные ленточки с икринками

размером не больше макового зернышка.

     Эйли  тоже совершенно перестала помогать маме Инди и  бегала по  делянке с

мешком.

     В  баке  шары,  отметав  икру,  сдувались  и  превращались в  бесформенные

лоскутки, ничем не напоминающие ненадутые ушки.

     После ужина на поле теперь не выходили.  Садились вокруг бака с жаровнями,

на которых калились ножи, отрезали сдувшиеся лоскутки, моллюсков бросали в один

ящик,  лоскутки в  другой,  икру вычерпывали в третий.  По утрам ящики забирали

дюжие ребята с продуктового баркаса.

     Батена уже тошнило от  запаха жженого шелка.  Только ведь простым лезвием,

даже  самым  острым,  морской  шелк  не  возьмешь    приходится разрезать  его

раскаленным ножом,  другого выхода нет. Дохлые моллюски пахли поначалу странно,

но  вовсе не  неприятно,  но,  полежав денек на солнышке,  приобретали типичный

запах падали, поэтому-то от них и старались побыстрее избавиться.

     Вскоре Батену было  уже  безразлично:  всплыли шары давно или  только что,

отметал моллюск икру или нет,  сдох он или еще жив...  Не до того,  работы было

слишком много.  Но  еще  больше было бестолковой суеты.  Батена это  раздражало

особенно:  экие они все здесь умные,  чего только не напридумывали,  чтобы себе

жизнь облегчить,  так  что  же  они тут ничего не  выдумали?  Уж  можно было б,

наверное... И вдруг однажды Кратерис сказал:

     — Все.

     Батен не понял, что значит это «все». Не понял и Форнакс, который вместе с

ним шел от бака с пустым мешком.

     — Все! — Эйли запрыгала на перемычке, захлопала в ладоши. — Мы собрали все

наши ушки!

     Батен оглянулся.  На делянке не было ни одного всплывшего шара. Опустевшее

дно сквозь мутноватый слой воды выглядело как-то сиротливо и непривычно.

       Не может быть,    сказал он растерянно и  огляделся.  На двух делянках

квадрата еще работали;  третья была пуста,  и Батен с запозданием вспомнил, что

вчера вечером они прощались с ребятами с этой делянки.

     — Боже мой, — отупело спросил он. — Сколько же дней мы тут?..

     — Не знаю, — чистосердечно призналась Эйли. — Я уже давно не считаю.

     Они посмотрели на Кратериса.

     — Двадцать два дня, — сказал тот.

     Батену не  поверилось.  Ему  казалось,  что он  уже целую вечность боронил

воду,  крутя  педали трепалки,  и  половину вечности таскал мешки с  всплывшими

ушками.

     — Не может быть, — тоже не поверила Эйли. — Всего двадцать два дня?

     Они вернулись к дому,  бросили мешки около чана и присели под навесом. Все

еще  не  верилось,  что делянка пуста.  Мама Инди вынесла им  по  стакану вина,

плеснула и Эйли, только разбавила его водой:

     — Маленькая еще чистое пить.

     Эйли за ее спиной скорчила ей гримасу.

     Их окликнули:

     — Что, у вас все? Кратерис кивнул.

     — Вот дерьмо, — донесся искренний ответ. — А у нас их хоть заешься.

     Кратерис вынес жаровни и ножи,  хотя солнце стояло еще высоко, и позвал их

к баку:

     — Давайте сюда, ребята, сегодня еще рабочий день.

     Они  расселись около  бака,  оставив  сборщикам место,  чтобы  можно  было

подойти и  разгрузить мешки,  и с заметной прохладцей принялись резать лоскуты.

Сборщики, опорожняя тару, искренне им завидовали.

     Назавтра Кратерис поднял их еще засветло,  велел быстренько собираться,  и

сразу после утреннего чая они пошли на лодке вдоль внешней стены ушных садков к

далекому  берегу.  Мили  три  спустя  они  увидели  сложенную из  камня  башню,

увенчанную гирляндой вымпелов. У причала башни было полно лодок, похожих на ту,

в  которой прибыли они.  Кратерис повел их к домику,  прилепившемуся у подножия

башни,  они вошли в светлую комнатку и подождали немного в очереди,  прежде чем

зайти в приемную, где им заученно улыбался немолодой чиновник, одетый в простую

домотканую рубаху, клетчатый килт и жилет из такой же ткани.

     Критерис представился и назвал квадрат.

     Чиновник,  справившись по  своей картотеке,  сообщил,  что заработанные им

деньги будут отчислены Гильдии Кромных торговцев в уплату за лес. Кратерис взял

расписку,  подставил руку повыше локтя под печать и  отошел в  сторону;  печать

будет  видна  ровно  год,  пока  не  исчезнет,  и  ее  обладатель получал право

бесплатно питаться во всех харчевнях Отмелей.

     Форнакс тоже  получил вместо денег расписку и  печать на  руку,  и  братья

вышли в приемную.

     Следующим подошел и  назвался Батен.  Чиновник,  заглянув в  его карточку,

сообщил,  что  часть  его  заработка будет  перечислена в  счет  долга старосте

деревни Верхние Мхи госпоже Корви,  а остаток он может получить на руки. Деньги

Батен  увязал  в   носовой  платок,   подставил  плечо  под  печать.   Чиновник

поинтересовался,  не  собирается ли  он возвращаться в  Верхние Мхи,  и  Батен,

вспомнив о письме, показал его чиновнику. Тот прочел, кивнул, что-то черкнул на

обороте конверта,  что-то пометил у себя в бумагах и сказал, что Батену следует

отправиться на  ближайшую планерную площадку,  откуда его доставят куда следует

по предъявлении конверта.

     — Я ему покажу, — сказала Эйли. — Не беспокойтесь, пожалуйста.

     Чиновник вежливо улыбнулся и ей,  потом, заглянув в свои бумаги, улыбнулся

еще шире и даже встал.

     — Рад приветствовать вас,  ваше высочество, — произнес он с полупоклоном.   

 

     Эйли сделала реверанс, хотя как это получилось у нее в коротких штанишках,

осталось для Батена не вполне понятным.

       Пожалуйста,  выдайте мне деньги,  — попросила Эйли вежливо,  — а печать

ставить не надо.

     Чиновник  попросил  подождать минуточку,  отомкнул  ключиком замок  ларца,

стоявшего у него за спиной на подставке, достал оттуда конверт.

     — Получено позавчера с указанием вручить вам при расчете.

     Эйли  взяла конверт с  княжескими коронами,  вскрыла,  прочитала.  Лицо ее

стало растерянным.

     Батен глядел на  нее с  изумлением.  Чиновник обратился к  девочке —  ваше

высочество,  а во всем Таласе так должно было обращаться только к одной особе —

Дочери Императора княжне Сухейль Целено,  ведь даже ее  мать,  княгиня Сагитта,

была всего лишь ее сиятельством.

     Выходит,  что же: все эти двадцать два дня бок о бок с Батеном, на едва не

каторжной работе трудилась ни много ни мало сама Дочь Императора?

     Поистине — невероятная страна Талас!

     ЧАСТЬ ВТОРАЯ — ЭЙЛИ

     ПО ВЗГОРЬЯМ И ДОЛИНАМ ИМПЕРИИ

     Эйли не  поверила глазам.  Дыхание у  нее  перехватило,  и  она  не  сразу

схватила возницу за плечо и закричала:

     — Остановись! Пожалуйста, остановись!..

     Удивленный возница резко натянул поводья.  Эйли выскочила из  повозки,  по

привычке  пристально  посмотрев  под  ноги,  выбежала  на  обочину  и  застыла,

потрясенная открывавшимся перед ней зрелищем.

     Такого она еще не видала: неровный кочковатый луг, тянущийся чуть ли не до

горизонта,  на  лугу вперемежку,  какими-то клочьями росли вместе и  вереск,  и

полынь,  и  конский щавель,  и  хвощи,  и  дикий овес,  и  множество цветов — в

основном желтых и лиловых.

     Гомейза,  ехавшая верхом впереди,  заметила,  что повозка остановилась,  и

вернулась.

     — Что случилось, ваше высочество? Эйли оглянулась:

     — Какое необыкновенное место, Эрзи! Никогда не думала, что такое бывает...

     Гомейза пожала плечами.

       Обычный пустырь.  Здесь  нельзя  даже  пастбище устроить,  дурной травы

много,  коровы и  лошади потравятся.  Коз разве что сюда выпускать,  да  откуда

здесь козы? До ближайшей деревни ехать и ехать...

     Эйли покачала головой и повернулась к лугу.  Гомейза,  как и все здесь, на

Плато, не видела в открывающейся картине ничего особенного. А между тем это был

огромный    в  несколько  десятков  квадратных миль    кусок  земли,  который

совершенно ни  для чего не  использовался:  на  нем не  разводили огородов,  не

разбивали  садов;  даже  лес  здесь  не  рос.  И  никого  вокруг  совершенно не

волновало, что это место даром пустует. Именно это-то и восхитило Эйли до такой

степени.

     — Нельзя ли устроить привал?

     — Привал? — поразилась Гомейза. — Но я же сказала, что лошадей здесь пасти

нельзя.

     Эйли досадливо поморщилась.  И тут,  на Плато, начиналось то же самое: все

называют тебя «ваше высочество»,  но никто не собирается с  почтением исполнять

твои желания —  делают все по-своему и полагают,  что так лучше.  Взять хотя бы

Гомейзу,  и старше-то всего на два года, а держится как! Будто Эйли ее сопливая

сестренка, не знающая и не умеющая совершенно ничего. А между тем Эйли повидала

побольше ее: Гомейза всю жизнь провела в Первом Форту, а Эйли в свои двенадцать

лет  где  только не  побывала с  матерью и  без  нее    считай половину Таласа

облетела на  планерах,  поднималась на воздушных шарах,  даже в  рукаве однажды

спустилась,  а  уж на шхунах и  гребных лодках...  И эта зазнайка Гомейза смеет

задирать нос из-за того,  что Эйли не умеет ездить верхом, А как, спрашивается,

Эйли могла научиться ездить верхом,  если она лошадь в  глаза никогда не видела

(ведь сама Империя запретила Договором продажу в Талас и разведение там лошадей

наравне с продажей металла и тяжелого вооружения),  а увидела — даже испугалась

немного:  она  была крупнее,  чем  ожидала Эйли...  И  вид  у  нее был такой...

Впрочем,  потом Эйли на  лошадей нагляделась,  и  на  горячих жеребцов,  еще не

познавших узды,  и  на  смирных лошадок,  вроде той,  на  которой сидела сейчас

Гомейза.  Правда,  научиться ездить  верхом Эйли  пока  не  довелось.  А  когда

учиться?  Она не успела еще толком осмотреться на Плато,  а ее усадили в крытую

повозку, навязали в придворные вот эту Гомейзу, придали отряд всадников — и вот

Эйли на пути к Столице.

     Эйли  залезла назад  в  повозку,  села  так,  чтобы по  возможности дольше

наблюдать  восхитительный пустырь.  «Эти  краевики  относятся  ко  мне,  как  к

последней дуре,  — думала она.  — Или нет, хуже, как к совсем дикой. Гомейза до

сих пор нос воротит,  запах рыбы ей,  видите ли,  не  нравится.  От  нее похуже

пахнет — я же не жалуюсь?  Между прочим,  шелковая шаль, которую я ей подарила,

для  нее  рыбьим жиром не  пахнет.  И  серьги из  жемчужного бисера тоже...»  В

нормальной одежде Гомейза ей ходить запрещает:  велит каждый день напяливать на

себя это платье из  тяжелого сукна жуткого серо-коричневого цвета,  а  на  ноги

натягивать полосатые  чулки,  которые  постоянно  сползают.  К  тому  же  такие

непрочные,  что почти сразу начали рваться и  протираться.  А платье колется и,

напитавшись потом,  становится жестким и  вонючим.  «Хотя бы  льняное разрешили

носить»,  — с тоской думала Эйли и,  приподняв подол платья,  погладила вышитую

льняную сорочку — единственное,  что Гомейза разрешила оставить из своего, да и

то  пришлось к  ней  пришить широченную оборку,  чтобы удлинить подол.  Тут все

носят всё жутко длинное,  в чем ноги путаются. А чуть подол приподнимешь, чтобы

платьем пыль не заметать,  Гомейза шипит и делает большие глаза. Сама же, между

прочим,    Эйли  точно  видела!    когда  молодой сотник  собственными руками

застегивал пряжки на ее башмаке,  сидела на лошади, задрав нос, будто это ее не

касается,  и  будто  невзначай поддергивала подол  платья.  Ей,  значит,  можно

показывать, какого цвета у нее чулки!..

     А что они едят!  Так много мяса — жесткой говядины и баранины.  Баранина —

одно сало,  и  все — недосолено.  Из овощей только капуста и репа;  Эйли как-то

спросила на постоялом дворе кочанный салат —  так на нее посмотрели,  будто она

невесть что  захотела.  Рыбы нет совсем,  зато много хлеба и  каш;  хлеб едят с

коровьим маслом и  салом.  Лука хватает,  но  еще  больше чеснока —  все вокруг

пропитано несвежим чесночным запахом!  Вина здесь пьют почему-то мало, больше —

горькое пиво;  травяной чай заваривают чабрецом и еще чем-то; от простуды такой

чай, может быть, и хорош, но пить его каждый день...

     Вместо ворвани и  каменного масла жгут дерево —  дикость!  Конечно,  здесь

дерева много;  из  дерева сложены дома —  хотя их  вполне можно было сложить из

камня; из дерева сделаны заборы, мебель, даже посуда. Эйли привыкла, что каждое

бревнышко, каждая дощечка идет в дело — здесь же дерево часто просто валялось и

без  толку  гнило.  Древесную  кору,  которая  в  Таласе  тщательно собирается,

измельчается и насыпается в детские колыбельки,  здесь выбрасывают, а младенцев

заворачивают в тряпки — пеленки называются.

     А  что  они  носят  вместо  одежды?..   Впрочем,   кажется,   Эйли  начала

повторяться.

     Почему-то  они предпочли отправить ее вот так,  медленно,  на повозке,  по

дороге, которая, спускаясь с гор, то и дело петляет. На планере было бы быстрее

  и ведь у них сколько угодно ест,  откуда можно запустить двухместный планер,

но вот почему-то приходится тащиться в пыли и неудобстве.

     Город  оказался  скучен  и   некрасив    просто  кусок  плоской  равнины,

расчерченный под линейку на  квадраты-кварталы.  Центральный квадрат был вынут,

здесь  вместо домов  располагалась Главная площадь;  на  нее  с  четырех сторон

выходили дворец губернатора,  губернская управа,  городской собор и  губернская

тюрьма.  Что дворец,  что управа,  что собор, что тюрьма были построены в одном

стиле, в одно время и скорее всего одним и тем же архитектором.

     На площади сколачивали из бревен и досок какое-то сооружение.

     — Что это? — спросила Эйли, выглядывая из повозки.

     — Эшафот, — ответил не оборачиваясь возница.

     — Что? — переспросила Эйли.

     — Место казни.

     Эйли не  поверила собственным ушам.  Убивать людей прямо в  центре города,

чтобы все видели, — может ли быть такое?!

     Повозка  проехала мимо,  в  ворота  дворца,  в  широкий  двор,  где  росло

несколько худосочных деревьев  и  была  разбита  круглая  клумба.  Губернатор в

сопровождении жены и какой-то свиты стоял на крыльце,  готовился встречать Дочь

Императора.

     Эйли  вышла  из  повозки,   расправила  темное  дорожное  платье.   Тихая,

потерявшая  уверенность  Гомейза,   сойдя  с  лошади,  подошла  сзади  и  робко

изобразила реверанс.

       Добро пожаловать,  ваше  высочество,    сказал губернатор,  приветливо

улыбаясь. Он любезно поклонился, а его жена присела в низком реверансе.

     Эйли наклонила голову и, придерживая подол платья, взошла по ступеням.

     — Рада видеть вас,  граф,  — сказала она.  — И вас, графиня. Надеюсь, вы в

добром здравии.

     Она недаром несколько недель передразнивала в  разговоре Батена из  Шеата;

сейчас  в   ее   речи   почти  не   было   привлекающих  внимание  свистящих  и

подсвистывающих звуков,  которые так  режут слух  имперца в  говоре таласар,  и

совершенно не  было  грубоватого и  чуть неряшливого выговора краевиков.  Также

Эйли весьма надеялась, что хорошо усвоила и уроки этикета.

       Прошу,  ваше высочество,  пожаловать на женскую половину,  — пригласила

губернаторша. — Я вижу, эта девушка с вами?

     —_Это Гомейза, дочь полковника Мерзка с Края.

     Гомейза поклонилась.  Губернаторша холодно посмотрела на нее. Всякая шваль

пользуется малейшим поводом,  чтобы пристроить свою  дочь  при  Его  Дворе.  Но

делать нечего,  надо принимать и  эту...  Гомейзу.  Княжна-рыбоедка и  то более

приглянулась  графине.   Все-таки  в  ней  была  высокая  кровь,  и  врожденное

благородство должно было себя проявить —  взять хотя бы достоинство,  с которым

она держалась. Одно слово — Дочь Императора.

     Княжна Сухейль с  удовольствием приняла ванну и,  против опасения графини,

не стала пробовать на вкус мыло.  Графине показалось, что и после купания запах

рыбы не  исчез окончательно,  и  она щедро окропила гостью духами.  Запах духов

княжне не понравился,  но она стерпела. Графиня пожертвовала несколько капель и

для Гомейзы, чтобы хоть немного отбить стойкий запах конского пота и навоза.

     В  чистых одеждах девушки вышли к  ужину.  На  княжне было  простое платье

тонкого  льна;  из  драгоценностей —  скромный коралловый кулончик на  шелковом

шнурке.  Гомейза вырядилась в муслиновое платье, принадлежавшее, судя по всему,

еще ее прабабушке; гранатовое ожерелье на нем было таким же старомодным.

     Подарки,  которыми княжна одарила губернатора и его жену,  были достаточно

богаты,  чтобы скрасить причиняемое беспокойство,  к  тому же  княгиня Сагитта,

выбирая их,  подумывала о  том,  что  у  графа  Менкалинана есть  дети  и,  без

сомнения, он захочет, чтобы кто-то из них сопровождал Эйли ко двору Императора.

«Будем щедры,  но не чрезмерно,  — решила княгиня.  — Возможность отправиться к

Великому Двору    уже  достаточно щедрый подарок».  Поэтому губернатор получил

ярко-синий  плащ  из  морского шелка,  которому не  страшен  никакой  дождь,  а

губернаторша — набор черепаховых гребней,  украшенных жемчугом.  Младшей дочери

достался длинный шелковый шарф,  старшей —  браслеты из черного коралла;  и  не

стоило бы  делать ей  такой дорогой подарок,  но  именно она  была  назначена в

сопровождающие к  Эйли.  (До  недавнего времени  черного  коралла в  Империи не

знали,  только красный,  но недавно,  после открытия островов архипелага Ботис,

княгиня Сагитта велела попробовать выставить его на обмен с имперскими купцами.

По  привычке купцы попытались было  сбить цену,  но  таласары просто отказались

продавать, и тогда купцы согласились с установленной ценой. Естественно, внутри

Империи стоимость черного коралла была и  вовсе фантастической.)  Губернаторша,

казалось,  была вполне довольна подарками,  и Эйли успокоилась. По крайней мере

для себя она ее  благосклонность заслужила.  Гомейза ее  мало волновала.  Пусть

графиня пособьет с нее спесь, поделом.

     Спать  их  уложили  в  комнате дочерей,  и  младшая оказалась этим  весьма

недовольна.  Она  демонстративно задернула полог  на  своей кровати и  улеглась

спать.  Старшая,  ровесница Гомейзы,  оказалась более общительной. Она подарила

Эйли свою куклу,  наряженную по последней моде,  хотя Эйли и заверяла ее, что в

куклы давно не  играет,  а  потом до самой полуночи показывала Эйли утащенные у

матери модные альбомы.  Гомейза завистливо вздыхала,  Эйли  была равнодушна,  а

Адхафера —  так  звали молодую графиню —  была в  полном восторге,  что покинет

наконец пыльный скучный город и увидит блестящую Столицу.

     Утро  началось с  суматохи,  хотя губернаторша и  была заранее извещена и,

кажется,  могла  бы  заблаговременно  собрать  дочь  в  дорогу.  Тем  не  менее

упаковывать сундуки продолжали и  в  самую последнюю минуту,  когда девушки уже

сидели  в  карете  рядом  с  назначенной им  дуэньей  госпожой  Шаулой,  вдовой

гусарского майора и двоюродной сестрой губернаторши.

     Госпожа Шаула была уже  в  сравнительно зрелом возрасте,  чтобы кто-нибудь

женился на ней по любви,  и без малейших средств к существованию,  чтобы кто-то

женился на ней по расчету. Во всяком случае, в глухом губернском городе надежды

на это не оставалось.

     Карета оказалась куда более быстрым и удобным средством передвижения,  чем

пароконная повозка,  крытая  кожей,  да  и  дорога стала  куда  лучше.  Карета,

запряженная шестеркой серых  лошадей цугом,  весело  катилась в  Столицу.  Эйли

смотрела в стеклянное окошко,  остальные больше дремали,  изредка поглядывая на

расстилающуюся вокруг холмистую равнину,  лишь кое-где пересеченную речушками и

усеянную небольшими рощицами.

     На  почтовых станциях лошадей меняли;  тогда же  можно было  выйти размять

ноги,  но  госпожа Шаула следила за  тем,  чтобы вокруг не  было  слишком много

проезжего  люда,  который  мог  глазеть  на  благородных девиц.  На  оживленных

станциях она  попросту не  выпускала своих подопечных из  кареты,  и  тогда две

служанки,  приданные им,  приносили барышням заказанный обед,  или лимонад, или

фрукты.  В  таких  случаях  госпожа  Шаула  приказывала  тщательно  задергивать

занавеси на  окнах,  но  Эйли  подглядывала за  окружающим в  щелочку  и,  надо

признаться, остальные девицы в этом от нее не отставали.

     Мир вокруг менялся с  каждой милей пути.  Раньше горы сменились безлюдными

степями,  теперь  степи    рощицами,  среди  которых  раскинулись поля,  затем

начались сплошные леса    сначала лиственные,  потом сосновые.  Эйли не  могла

поверить,  что  на  свете бывает столько деревьев.  Хотя леса она уже видела на

Краю,  те  ее мало впечатлили:  там деревья были низкие,  кривые,  даже извитые

какие-то.  Теперь Эйли увидела наконец те деревья,  за которые таласары платили

шелком.  Огромные прямые стволы уходили,  казалось,  в самое небо, но небо было

прикрыто зелеными кронами и  лишь  редкие лучи достигали земли у  подножия этих

гигантов.  Увидев такое,  Эйли потребовала,  чтобы карета остановилась. Госпожа

Шаула попробовала было возражать —  что ж,  Эйли просто распахнула дверцу,  она

вполне была готова выпрыгнуть на ходу.

     Делать нечего,  кучер отпустил тормоза;  передние всадники конвоя едва  не

натолкнулись на карету.

     — Пожалуйста, ваше высочество, — с ядом в голосе произнесла госпожа Шаула,

— можете идти погулять. Гомейза и Адхафера выскочили вслед за Эйли.

       Эта старуха просто жить не дает,    шепотом пожаловалась юная графиня,

когда они отошли от кареты.

       Я  так  просила разрешить мне  ехать верхом хоть пару часов в  день, 

вторила ей Гомейза, — так нет же! Неприлично, видите ли...

     Эйли ее не слушала.  Что там ссоры между Гомейзой и госпожой Шаулой!  Эйли

наконец увидела настоящие деревья.  Они  стояли как колонны,  огромные шершавые

колонны с  растрескавшейся корой;  в  вышине,  в сплетенных кронах пели птицы —

там, наверху, была жизнь, здесь же, в полумраке, куда с трудом пробивались лучи

солнца, все было мертво; ничто не могло жить здесь, кроме разве что насекомых и

каких-нибудь сороконожек.  Ни одно растение не пробивалось сквозь толстый ковер

павшей хвои,  и  даже семена из  собственных шишек настоящих деревьев не  могли

превратиться в  маленькие подобия своих родителей —  здесь ничто не вырастет до

той поры,  пока не придут люди с  топорами и не срубят эти великолепные вековые

деревья. Да, оценить это чудо по достоинству мог разве что таласар.

       Действительно большие  деревья,    произнесла Гомейза,  равнодушно жуя

яблоко.    У  нас на Краю сосны красивее.  Они так изящно изгибаются —  всю бы

жизнь смотрела...

     Эйли  присела  и  подобрала  маленькую круглую  шишку,  растопырившую свои

чешуйки.

     — Зачем она тебе? — удивилась Гомейза.

     Эйли  посмотрела на  шишку и,  вздохнув,  бросила ее  подальше.  Нет,  эти

имперцы совершенно ничего не понимают.  Она провела рукой по стволу и  печально

пошла к карете.  На обочине дороги солнца попадало больше, и здесь было немного

зелени.   Гомейза  немедленно  нарвала  каких-то  цветочков,   но  их  пришлось

выбросить,  потому что госпожа Шаула увидала,  как с  их  стеблей капает густой

млечный сок.  Эйли тоже досталось —  она,  оказывается,  вымазала руки в смоле.

Пока их оттирали платком, смоченным в одеколоне, карета, набирая ход, помчалась

по лесной дороге дальше.

     Столица возникла внезапно: вдруг по обе стороны кареты замелькали огороды,

домики,  ремесленные слободы,  потом начался огромный парк — и было видно,  что

это парк, а не лес, потому что по аллеям в открытых колясках катались разодетые

дамы,  а  блестящие  кавалеры  сопровождали их  верхом  на  тонконогих  нервных

лошадях.  Затем карета покатилась по  мощеным городским улицам,  и  дома вокруг

были уже другие:  многоэтажные,  из камня, с могучими фигурами, поддерживающими

портики и балконы,  с окнами в две сажени высотой,  с затейливо извитыми литыми

оградами.

     Карета  проехала  по  мосту,  перекинутому через  широкую  спокойную реку,

одетую в  камень набережных,  и  покатила дальше,  по  другому парку,  не столь

многолюдному,  но более тщательно ухоженному.  Здесь ехали медленно,  иногда на

секунду-другую останавливались,  пока вдруг не  въехали в  высокую арку ворот и

оказались во внутреннем дворе огромного здания,  построенного в  виде вытянутой

подковы.

     Он был широк —  ярдов пятьдесят — и тянулся,  вероятно,  на добрых полмили

между  боковыми  крыльями дворца.  В  некоторых местах  двор  пересекали высоко

поднятые на  тонких столбах ажурные галереи,  соединяющие противоположные части

дворца.  Двор был замощен мрамором,  часть — выложена мозаикой, в других местах

были разбиты газоны;  а в глубине Эйли заметила пруд,  в котором плавали черные

лебеди — такие же, как в Таласе на Сладких лагунах.

     На  площадке перед высокой дверью их  ожидала,  сложив руки  на  кружевном

переднике, высокая женщина весьма достойного вида, но, похоже, отнюдь не самого

высокого ранга.  Ее  взгляд лишь едва скользнул по  госпоже Шауле,  но  отметил

вниманием всех трех девушек.  Эйли словно увидела их всех глазами этой женщины:

уставшие, помятые с дороги, пропыленные, в этих жутких дорожных платьях...

     Она выступила вперед, слегка поклонилась:

     — Я — княжна Сухейль Делено и прибыла сюда по Высочайшему приказу.

     Женщина ответно поклонилась ей:

     — Добро пожаловать, ваше высочество.

     Эйли надменно продолжила:

       Дамы,  которые меня  сопровождают,  это  госпожа Шаула,  вдова  Феркада

Мезартима из Шедара,  девица Адхафера, дочь Альфарга Хорта графа Менкалинина, и

девица Гомейза, дочь полковника Мерака с Края. С нами слуги...

     — Не беспокойтесь, ваше высочество, все будут устроены согласно их рангу и

положению.  Извольте войти во дворец и  проследовать в  ваши покои.    Женщина

приглашающе отошла в сторону,  пропустила Эйли вперед и пошла за ней,  идя чуть

сбоку и отставая на шаг. Остальные последовали за ними.

     Так они поднялись по широкой мраморной лестнице, прошли по коридору, потом

женщина отворила перед Эйли дверь и они вошли в анфиладу просторных комнат.

     — Будет ли удобно вашему высочеству в этой спальне?

     — Да, вполне, — вежливо ответила Эйли. — Благодарю вас, любезная дама...

       Я не дама,  — улыбнулась женщина.  — Мое имя Минтака,  я управительница

этой четверти Великого Дворца.

     — Благодарю вас, госпожа Минтака, — сказала Эйли, тоже улыбнувшись. — Я бы

хотела, чтобы дамы, прибывшие со мной, были размещены поблизости.

     — Будет исполнено, т- чуть поклонилась госпожа Минтака. — Еще что-нибудь?

     — Я бы хотела принять ванну, — пожелала Эйли.

     — Уже приготовлено, ваше высочество.

     — И...  послушайте...  — Эйли чуть замялась,  но разве она не имеет на это

право? — Нельзя ли приготовить к ужину жареную рыбу?

     Минтака улыбнулась:

     — Желаете речную рыбу или морскую?

     — Конечно, морскую!

     И вдруг оказалось,  что вся спешка по приказу Императора — скорей, скорей,

скорей! — закончилась. Мало того — что она была не очень-то и нужна. Император,

кажется,  вовсе  не  горел  желанием  побыстрее увидеть  свою  внебрачную дочь,

которую не видел двенадцать лет и, похоже, мог не видеть еще столько же.

     День или  два  Эйли позволили отдохнуть после дороги,  а  потом для Дочери

Императора и  прибывших с  ней провинциальных дам началась настоящая,  если так

можно  выразиться,  муштра.  Добро  бы  их  обучали  чему-нибудь  действительно

полезному,  а то...  Минтака, например, не выпускала их из отведенных комнат до

тех пор,  пока они не научились по платью распознавать,  какое человек занимает

положение при дворе и как надлежит его приветствовать.  С одной стороны,  легче

всех было Адхафере — мать обучила ее всем этим правилам с раннего детства,  а с

другой стороны,  Эйли  была  «вашим высочеством»,  и  это  значило,  что  число

вельмож,  которых она  должна  была  приветствовать как  старших по  рангу  или

равных,  было сравнительно невелико.  Так  что  уже через несколько дней Эйли и

Адхафера   смогли   прогуливаться   по   двору   и    парку   в   сопровождении

фрейлины-наставницы,  в  то время как Шаула и Гомейза продолжали зубрежку.  При

этом,  прогуливаясь,  надлежало глазками по  сторонам не  стрелять,  держать их

скромно  опущенными,  левой  рукой  придерживать висящую на  поясе  сумочку,  а

правой,  согнутой  под  определенным углом,  обмахиваться полураскрытым веером;

целая наука была,  как этот веер держать. Тут многим тонкостям могла их обучить

госпожа Шаула,  но  она  не  знала последних модных знаков,  и  их  приходилось

постигать самим,  потому как фрейлина-наставница делала вид,  что никаких таких

знаков и вовсе не существует.

     — Я же дворец хочу посмотреть,  — цедила сквозь приклеенную улыбку Эйли. —

Много ли я увижу, если глаза не велено от земли поднимать?..

     — Любопытство не украшает благородную девицу, — заметила фрейлина.

     Эйли отвернулась и  украдкой показала язык стоявшему на часах алебардисту.

Тот не окаменел еще окончательно от придворной жизни —  у него дрогнули ресницы

и чуть напряглись губы под тоненькими щегольскими усами.

     Адхафере,  видно,  на роду было написано стать придворной красавицей:  все

правила этикета, о которых толковала фрейлина-наставница, были будто специально

для нее писаны.  Она применяла их так,  словно надевала точно по руке скроенную

перчатку, и так же как перчатки, они ей подходили. Эйли же подчинялась правилам

только по необходимости;  нельзя, в самом деле, чтобы эти имперцы думали, будто

таласская княжна — дикарка.

     Вечерами Эйли часто оставалась одна: обе девицы и госпожа Шаула уходили на

балы,  которые происходили то в  одном,  то в другом крыле дворца.  Эйли,  хотя

вовсе не стремилась к этому,  не могла попасть туда по той причине, что не была

ещё   представлена  Императрице-Матери:   представить  ее   могла  только  Жена

Императора,  а  та не торопилась возвращаться из своих любимых поместий на реке

ЛуДерамин.  Как ни странно, но Адхаферу и Шаулу Императрице-Матери представили,

словно  забыв  то  обстоятельство,  что  они  состоят в  свите  княжны Сухейль.

Оказалось  совершенно достаточным,  чтобы  кто-то  из  Хортов  представил своих

родственниц  как  просто  прибывших  ко  двору.  А  Гомейзе  и  вовсе  никакого

представления не понадобилось — простое, неименитое дворянство веселилось вроде

бы  и  на  том же балу,  но не в  залах,  а  во дворе или верандах.  Эйли такое

положение дел  совершенно не  устраивало.  Не  потому,  что  она так стремилась

участвовать  в  дворцовых  увеселениях -  к  тому  же  оказалось,  что  ей,  по

малолетству,  на балах разрешат находиться не более получаса,  после чего будут

отправлять спать, — просто не привыкла она сидеть взаперти.

     Однако таласарка всюду найдет себе развлечение; в одном из сундуков у Эйли

лежала хорошая шелковая веревка,  да и  с  любимым костюмом она расставаться не

собиралась, поэтому стоило

     ее  спутницам вечером исчезнуть,  как она быстро переодевалась в  короткие

темно-синие  штаны,  вышитую шерстью рубаху  и  отправлялась гулять по  стенам,

крышам и башенкам Великого Дворца,  стараясь никому не попадаться на глаза, что

чаше всего ей удавалось:  кто же будет смотреть на стены и крыши, кроме охраны,

в мирное время чисто формальной.

     У нее почти сразу появилось несколько излюбленных местечек,  например,  на

крыше над Большим Приемным залом — здесь было много световых люков,  и Эйли,  с

риском  выдавить  стекло,  смотрела вниз,  на  то,  как  на  зеркальном паркете

танцуют, прогуливаются, беседуют роскошно одетые люди. Правда, Эйли не стала бы

утверждать,  что как следует различала их лица: при такой точке обзора это было

проблематично, так можно было изучить разве что прически.

     Другим излюбленным местом был  скат крыши одной из  крохотных декоративных

башенок.  Эйли  садилась меж  двух  украшающих башенку  химер  и,  пользуясь их

прикрытием, смотрела на реку и раскинувшийся за ней город.

     Вечером Столица представляла собой зрелище даже более привлекательное, чем

днем:  везде,  даже на самых маленьких улочках,  горели разноцветные огни,  еще

ярче были освещены украшенные витражами огромные окна богатых домов,  по городу

то тут,  то там проезжали кареты,  тоже щедро снабженные фонарями, вдоль реки и

на  ней,  где  менее зажиточные горожане предпочитали проводить свои  вечера на

лодках и барках,  тоже теплились огоньки.  Практически не бывало ночи,  чтобы в

каком-либо из дворцов или парков не устраивали фейерверки,  отсутствие их могла

извинить разве что плохая погода,  но и в плохую погоду люди набивались в залы,

театры, крытые веранды — праздник не покидал Столицу ни на единый миг.

     Именно  из-за  плохой погоды с  ней  и  приключилось то,  что  так  сильно

изменило многое в ее последующей жизни.

     В  одну из ночей,  которая отличалась от других разве что сильной духотой,

Эйли  застиг  на  крыше  между  облюбованных ею  химер  неожиданно резкий порыв

ледяного ветра.  Эйли еле удержалась на крутой покатой крыше, вцепившись в лапу

одного из  чудовищ;  второй рукой она прикрыла лицо —  на  крыше,  оказывается,

хватало пыли и  мусора.  Снизу,  из  двора,  донеслись женские взвизги и  смех,

перекрывшие звуки  музыки,    ветер  заметался между  крыльями  дворца,  начал

раздувать дамские  юбки  и  портить прически;  собравшиеся во  дворе  поспешили

спасаться на  верандах.  Вслед за  первым порывом последовал второй,  еще более

сильный и холодный — и начался дождь.

     Крупная капля угодила Эйли по голой коленке,  и она, быстро сообразив, что

сейчас начнется, решила было выбираться с крыши, но, пройдя пару шагов, поняла,

что скорее скатится,  чем доберется до спасительного карниза —  золоченая эмаль

внезапно превратилась в сплошной поток текущей воды. Эйли ничего не оставалось,

как вернуться к  спасительной химере и замереть,  вцепившись в надежный камень,

жалея  о  том,  что  на  ней  нет  шерстяного  белья.  Сверкнула  молния.  Эйли

сообразила,  что ее башенка сейчас главенствует над всем этим крылом дворца,  и

мрачно  подумала,   как  будет  весело,  если  молния  попадет  в  одну  из  ее

химер-хранительниц.

     Дождь то  делал вид,  что  вот-вот  прекратится,  то,  с  очередным резким

порывом ветра,  припускал с прежней силой.  Эйли стала замерзать,  хотя дождь в

общем-то был теплым.

     Спустя примерно час,  когда наконец звезды сменили на  небесах черно-серые

тучи,  Эйли  все  еще  сидела  у  ног  химеры,  периодически пробуя,  насколько

безопасной стала  крыша.  Мокрая эмаль  была  скользкой,  как  будто  ее  салом

намазали.  В какую-то минуту она решила,  что эмаль уже достаточно просохла,  и

двинулась было в путь,  хотя ноги то и дело разъезжались, попав в скопившуюся в

неровности крыши лужицу.  Камень стены сейчас был  надежнее крыши;  мешало лишь

то, что во двор опять высыпали гуляющие. Эйли присмотрела затемненное местечко,

где можно было спуститься во двор и незамеченной пробраться наконец-то к себе.

     Осторожно спускаясь,  она достигла широкого карниза,  покрытого все той же

проклятой эмалью,  к  тому же такого неровного,  что ступить на более или менее

сухую поверхность не представлялось возможным;  стена же здесь была,  напротив,

гладкой во весь ее рост — зацепиться не за что,

     Эйли  не  удержалась от  досадливого восклицания —  слава  Богам,  его  не

слышала фрейлина-наставница! — когда шлепнулась на спину, едва успев удержаться

за  загнутый край;  позолоченная жесть на  глазах стала отдираться от каменного

карниза, сопровождая к тому же процесс жутким скрежетом.

       Еще одно движение —  и  я  стреляю,  — услышала она под собой спокойный

строгий голос.

     Она  скосила глаза  вниз,  где  находился не  замеченный ею  раньше  узкий

балкон.

     На  балконе стоял человек и  целился в  нее из аркебузета.  Ситуацию можно

было бы счесть забавной, но Эйли было не до смеха.  

     Что было делать? Подумав, Эйли честно предупредила:

     — Между прочим, я падаю, — и отпустила руки, пытаясь в последнее мгновение

сгруппироваться,  потому что  падать пришлось из  очень неудобной позиции в  не

менее неудобное место.

     Человек  на  балконе вовремя успел  отбросить в  сторону аркебузет,  чтобы

поймать Эйли на руки,

     Оба упали.

     Затем он поднялся, протянул Эйли руку и помог ей подняться.

     Только когда они прошли в  комнату,  он разглядел,  кто свалился к нему на

балкон.

     — Та-ак, — проговорил он, с веселым изумлением рассматривая свою добычу. —

Что бы это значило?

       Эта золотая эмаль от дождя жутко скользкая,  — сообщила Эйли,  смиренно

посмотрев на него из-под опущенных ресниц,  так что госпожа фрейлина-наставница

сейчас могла бы ею гордиться. — Вышла вот прогуляться и из-за этого дождя никак

не могу вернуться к себе.

     ..,  Хозяин комнаты смотрел на  Эйли с  лукавой улыбкой.  На  вид ему было

около двадцати;  одет он  был в  простой темно-серый костюм и  напоминал скорее

студента из небогатых,  чем придворного, тем более вельможу. Обстановка комнаты

лишь подтверждала это впечатление:  простая,  без излишеств и особенных изысков

мебель,  на  столе    несколько  книг,  открытый  письменный прибор  и  прочие

письменные принадлежности.

     — Всю грозу пришлось просидеть на крыше,  — закончила Эйли,  не вдаваясь в

подробности.

     Молодой человек внимательно разглядывал свою гостью и вдруг сказал:

     — Кажется, я знаю, кто ты.

     Эйли вздохнула.

       Ты,    продолжил он,  — княжна Сухейль Делено,  дочь Сагитты,  княгини

Таласа, моя сестра.

     Эйли кивнула.

     Потом до нее дошло, и она вскинула голову:

     — Сестра?

     — Да. Я — князь Шератан Сабик, сын Альхены.

       Не  верю,    невольно вырвалось у  Эйли.  Это прозвучало искренне,  но

несколько невежливо,  и  она попробовала объяснить:  — Тут князья знаешь какие?

Смотрят на тебя как на а букашку и расфуфыренные, как рыба-клоун...

     — Ну, знаешь, — рассмеялся в ответ самозваный брат, демонстративно оглядев

неожиданно свалившуюся на него с  крыши родственницу с  ног до головы,    ты в

этих штанишках тоже на княжну не очень-то похожа.

     — Я таласарка, — ответила Эйли, — а это нормальная таласская одежда.

     — Может,  она и нормальная,  но то,  что ты в ней промокла насквозь, — это

точно, — весело возразил князь Сабик.

     Это было верно ровно наполовину: морской шелк не намокает, но тонкие нити,

которыми была вышита рубаха,  пропитались водой и пахли мокрой шерстью. Поэтому

Эйли не стала возражать,  когда Сабик открыл дверь в  соседнюю комнату и кивнул

ей:

     — Проходи...  Разотрись хорошенько полотенцем и переоденься в сухое,  а то

простынешь  еще...  Вон  моя  домашняя  куртка    подойдет?  Я  сейчас  позову

кого-нибудь из служанок...

     — Не надо, — остановила его Эйли. — Я сама.

     Это была его спальня.  Тут было не  так светло —  горела всего одна свеча,

укрепленная в тарельчатой подставке у изголовья постели.

     В  нише за  кроватью Эйли нашла умывальник;  она  переставила свечу туда и

прежде всего посмотрелась в зеркало.

     Да,  выглядела она не очень подходяще для встречи со сводным братом, Сыном

Императора и  князем.  Однако и  он  тоже не показался ей блистающим вельможей.

Хотя  его  как  раз  оправдывало то,  что  он  никак не  ожидал гостей в  столь

неурочное время. Да и она в гости тоже не собиралась. Но раз уж так вышло...

     Она стащила с  себя рубаху и  повесила ее на спинку стула,  сняла с крючка

большое полотенце и не столько растерлась,  сколько закуталась в приятно теплую

после  намокшей шерсти  ткань;  только сейчас до  нее  дошло,  как  здорово она

продрогла под дождем.  Ноги,  стоящие на голом каменном полу,  зазябли,  и  она

отошла к кровати,  где пол был застелен темной мохнатой шкурой какого-то зверя.

Прислушалась.   Князь  Сабик  медленно  прохаживался  по   комнате;   отчетливо

доносилось позвякивание подковок на сапогах. Было неудобно заставлять его Долго

ждать,  и  Эйли  торопливо  насухо  вытерла  голову  полотенцем  и  причесалась

подвернувшимся гребнем. Куртка, как и следовало ожидать, оказалась велика. Эйли

поплотнее завязала поясок,  повесила полотенце обратно  на  крючок  и  вышла  к

князю, стараясь выглядеть достойно, насколько это было возможно в ее положении.

     Пока ее не было,  Сабик,  оказывается,  не просто прогуливался по комнате:

книги со  стола были собраны в  одну стопку,  кресло пододвинуто,  а  на  столе

появились ваза с  фруктами и  деревянный ларец с  сухим несладким печеньем;  на

тумбочке у стены под пузатеньким серебряным чайником горела спиртовка.

       Вот теперь я  вижу девушку,  а  не то привидение,  что свалилось мне на

балкон, — приветствовал он появление Эйли.

     — Да ну, — отмахнулась девочка от незаслуженного комплимента, — знаю я, на

что похожа... Я сяду?

     — Да-да, конечно. — Сабик пододвинул и без того удобно стоящее кресло.

     Эйли забралась в него с ногами и подоткнула полы так кстати длинноватой ей

куртки под холодные ступни.

       Сейчас я  угощу тебя чаем,    проговорил князь,  доставая из  шкафчика

поднос, на котором стоял чайный сервиз на две персоны.

     Эйли хотела возразить,  но передумала:  было неплохо попить горячего, даже

если это будет отвар чабреца — впрочем, сейчас пахло как будто иначе.

     — Ты всегда ходишь босиком? — поинтересовался Сабик.

       Только сегодня,    хмуро сказала Эйли.  — Пришлось оставить башмаки на

крыше — в них было слишком скользко.

     — Это поморские башмаки?

       Мы  называем себя таласарами,    ответила Эйли.    Да,  это таласские

башмаки.

     — Я думал, что у... таласаров обувь приспособлена к скалолазанью.

     — У таласар,  — поправила Эйли автоматически.  — У кромников — да.  У тех,

кто и вправду лазает по скалам.  А на Отмелях...  — Она пожала плечами,  как бы

говоря:  ну зачем на Отмелях такая обувь, и добавила: — К тому же наши скалы не

покрыты золотой эмалью.

     Князь разлил по чашкам чай.

       Тебе можно пить вино?    спросил он,  приподнимая коричневую бутылку с

плотно притертой пробкой.

     — У нас все пьют вино. Дети тоже. Правда, разбавленное.

       Это  бальзам на  травах,    объяснил Сабик.    Мне  кажется,  тебе не

помешает. — Он капнул бальзама в чашку Эйли и не забыл про себя.

     От сильного порыва ветра дрогнула балконная дверь.

       Снова  дождь начался,    заметила Эйли.    Ты  забрал с  балкона свою

игрушку?

     — Игрушку?

     — Аркебузет, — пояснила Эйли.

       Ах да,    вспомнил Сабик.  Он вышел на балкон и  вернулся с  оружием в

руках.    Придется его  как  следует почистить.  Он  лежал в  луже...  Так  ты

называешь это игрушкой?

     Эйли кивнула.  Сабик сел в кресло напротив нее, повертел аркебузет в руках

и бросил его в угол.

     — Почему?

     Эйли решила блеснуть своей эрудицией, почерпнутой из уроков в Лицее.

       Ну,  во-первых,    начала Эйли самоуверенно,  — все эти аркебузы долго

заряжаются.  Пока ты его заряжаешь,  пройдет несколько минут, а лучник всего за

одну минуту успеет выпустить в тебя добрую дюжину стрел.

     — Ты умеешь стрелять из лука? — спросил князь.

     — Я стреляла только из арбалета,  — ответила Эйли.  — Я плохой стрелок. 

Она продолжила:  — Во-вторых,  пуля пробивает кирасу ничуть не лучше арбалетной

стрелы.

     — Ты пробовала?

     — Нет, но мне рассказывали.

     — Кто?

     Эйли поведала о Батене с Плато,  офицере,  которого разжаловали в рядовые,

сослали на Край и там сбросили вниз.

       И он летел вверх тормашками вниз все две мили?  — улыбнувшись,  спросил

князь.

     — Нет, ярдов десять.

     — И не смог подняться наверх? Хиловаты у нас в Империи офицеры...

     — Кто бы дал ему подняться?  Не для того его скинули,  — резонно возразила

Эйли.

     — Понятно, — серьезно кивнул князь. — Но мы отвлеклись. Итак, в-третьих?

       В-третьих,  эти  самые пули летят в  цель куда хуже стрел и  болтов.  И

в-четвертых — это просто глупо выбрасывать с каждым выстрелом по унции свинца.

     — Мушкетная пуля весит около двух унций, — заметил князь.  

     — Две унции! — поразилась Эйли.

     — Доспехи она пробивает. Вот с меткостью и скорострельностью действительно

есть проблемы, — согласился князь. Где-то пробили большие дворцовые часы.

     — А ты знаешь, сколько времени? Тебя не будут искать?

     — Наверное, — ответила Эйли.

     — Наверное да или наверное нет?

     Эйли просто пожала плечами.

     Сабик посмотрел на нее,  потом встал и вышел в спальню.  Вернулся он почти

сразу; в руке у него был тонкий плащ.

       Накинь хотя бы это,  — сказал он.  — К сожалению,  я не могу предложить

тебе подходящей обуви.

     Эйли встала.  Князь набросил плащ ей  на  плечи,  завязал тесемки,  а  она

накинула на голову капюшон так, чтобы лица было не видно.

       Пойдем,  я провожу.  — Сабик накинул на себя точно такой же плащ и тоже

спрятал лицо под капюшоном.  Они вышли в коридор и через несколько ярдов начали

спускаться по винтовой лестнице.

       Высоковато,    прошептал Сабик,    но мне просто нравится жить в этой

четверти Дворца...

     Они вышли во двор, не спеша, как и все прогуливающиеся, дошли до подъезда,

в котором жила Эйли; а что до капюшонов, то по случаю дождя в плащах и накидках

были многие.  Эйли хотела попрощаться с новообретенным братцем внизу и бежать к

себе,  но  Сабик настоял,  чтобы подняться вместе с  ней,  и  проводил до самых

покоев.  Это  было  приятно —  почувствовать себя  хоть на  мгновение настоящей

дамой. На прощание он поцеловал ей руку.

     Открыв дверь, Эйли сразу же попала в лапы рассерженных Минтаки и Шаулы.

       Негодная  девчонка!     шипели  они,   напрочь  забыв  насчет  «вашего

высочества» и  прочих галантностей.    Ты  знаешь,  что получается из девушек,

которые в твои годы бегают в домино на свидания с кавалерами?

     Эйли плотнее запахнулась в плащ, чтобы дамы, не приведи Бог, не увидели, в

каком виде она возвращается «со свидания».

     — Это был не кавалер, — сказала она высокомерно. — Это был мой брат.

     — Откуда у тебя здесь брат? — с нажимом произнесла Шаула.

       У  меня  здесь есть брат,    сказала Эйли четко.    Князь Сабик,  сын

Альхены.

     Минтака задохнулась от негодования.

     — Его высочество князь Сабик, — сказала она. — Не забывайся!

       Это ты не забывайся!    резко осадила ее Эйли.    Я тоже не безродная

девчонка!

     Минтака осеклась.  Шаула быстро глянула на  нее,  потом на  Эйли,  сказала

осторожно:

     — Ваше высочество, мы беспокоились о вас...

       Да?    подняла бровь Эйли.    Ну,  вот я  — жива и невредима.  Можете

успокоиться и идти спать. — Она обвела женщин надменным взглядом. Жаль, что она

не может сейчас спросить совета у матери.  Впрочем,  она была уверена:  мать за

выходку, подобную сегодняшней, велела бы ее высечь; но ведь то мама — она имеет

право. Эйли повторила: — Можете идти спать. Вы мне сейчас не нужны.

     И женщины, переглянувшись, повиновались.

     ХРАМ ВСЕХ БОГОВ

     Эйли проснулась рано, почти затемно. Несмотря на то что проспала она всего

ничего, около трех часов, чувствовала она себя вполне выспавшейся. Она полежала

в постели,  вспоминая события этой ночи.  Да, натворила она вчера. Если Минтака

напишет, как обещала, маме, та будет очень недовольна и прикажет наказать Эйли.

Надо было срочно принимать превентивные меры.

     И она знала какие.

     Эйли встала,  выбрала самое скромное, синее, платье и простенькую вуаль из

тутового шелка;  по  совету матери,  она  старалась как  можно реже  щеголять в

одеждах из  морского шелка.  Остановилась перед зеркалом,  пригладила гребешком

короткие, До плеч, волосы, накинула край вуали на голову, после чего тихо вышла

в соседнюю комнату и осторожно разбудила госпожу Шаулу.

     — Что? Кто? А? — испуганно забормотала та. Эйли приложила палец к губам:

     — Тише, давайте не будем будить остальных.     

     Шаула села в постели.

     Эйли опустилась на корточки и шепотом сказала,  что да,  она признает, что

вчера вела себя легкомысленно,  надеется, что Шаула и Минтака не очень сердятся

на нее —  она же не затевала чего-нибудь дурного,  просто заговорилась с князем

Сабиком и, кажется, проговорила дольше, чем следовало.

     — Он угостил меня чаем, а потом проводил домой...

     Шаула осуждающе покачала головой.

       А сейчас я должна сходить к Бахрейе и испросить прощения,  — продолжила

Эйли.

       Хорошо,    сказала мгновенно смягчившаяся Шаула.  — Обождите несколько

минут, ваше высочество, я сейчас оденусь.

       Я  выйду во двор и  подожду у  подъезда,    покладисто ответила Эйли и

выскользнула из комнаты.

     Утренний двор  напоминал мрачное ущелье:  предутренний сумрак лишь кое-где

разгоняли редкие фонари,  было  пусто и  тихо.  Только перед соседним подъездом

переминалась с ноги на ногу оседланная лошадь.

     Эйли  несмело  приблизилась  и  встала  в  нескольких  шагах,  разглядывая

большую,  красивую голову лошади.  Она до  сих пор не  могла привыкнуть к  этим

большим грациозным животным,  но ее так и  тянуло к  ним.  Глядя лошади прямо в

большие,  влажные,  карие глаза,  Эйли  стала медленно приближаться к  ней.  Та

стояла,  настороженно косясь,  пряла  ушами и  неуверенно переступала копытами,

однако с места не трогалась.  Подойдя вплотную, Эйли осмелела и протянула руку,

чтобы погладить животное.  Но тут с лестницы донеслись торопливые шаги,  и Эйли

поспешно отошла в сторону.

     Из  дверей  подъезда торопливо вышел  молодой  мужчина,  отвязал лошадь  и

вскочил в седло.

     Эйли услышала, как что-то негромко звякнуло о мраморные плиты двора.

     — Сударь! — окликнула она. — У вас что-то упало...

     Всадник чуть  тронул лошадь с  места и  осмотрелся вокруг.  Эйли  подошла,

подняла с  пола короткий стилет и подала его всаднику.  Тот взял его,  вложил в

ножны и протянул руку к кошельку.

     — Не надо.  — Угадав его намерение, Эйли отступила. Молодой человек глянул

на нее пристальнее.

     — Простите, кажется, я действительно ошибся, — сказал он с легкой улыбкой.

— В таком случае — благодарю вас, сударыня.

     Он  низко поклонился Эйли.  Возможно,  это  было чуть неучтиво и  кавалеру

следовало сойти с седла, но может, он спешил? И Эйли не стала придираться.

     — Ну что вы, сударь. — Она сделала ответный реверанс.

     На том и расстались.

     Эйли посмотрела вслед всаднику,  пока он не скрылся под Каретной аркой,  а

потом собралась было вернуться к своему подъезду, но остановилась, привлеченная

блеском на  мраморной плите.  Она  наклонилась и  подобрала толстое семигранное

стеклышко.

     «Выпало  из  рукояти стилета!»    догадалась она  и  подалась было  в  ту

сторону,  куда уехал молодой человек,  но тут же спохватилась:  всадник был уже

далеко  и  кричать  было  бесполезно.  Тогда  Эйли  пожала  плечами и  положила

стеклышко в сумочку.

     Вскоре вышла госпожа Шаула, и Эйли порадовалась, что та не видала ее новое

приключение; они прошли по двору наискось и вышли в Храмовую арку.

     Издали Пантеон вовсе не  казался огромным,  а  Эйли он напоминал затейливо

украшенный воздушный торт,  который она видела на Празднике Гильдерских Хартий;

ей тогда тоже достался кусок, но она жалела, что торт разрезали и съели.

     Стоял Пантеон в  миле от Дворца,  ниже его и к тому же в середине идеально

круглого искусственного озера, берега которого были облицованы розовым туфом; к

нему  через  озеро было  проложено семь  радиальных дорог по  изящным подвесным

мостам.

     Около получаса занял у Эйли с Шаулой путь к Храму Всех Богов; в это раннее

время вокруг никого не было видно.

     Громада  Пантеона загораживала восходящее солнце;  по  мере  приближения к

нему,  здание начало подавлять своей  мощью.  Шаула чувствовала себя  букашкой;

Эйли же вовсе не угнетала

     нависающая над  ней  махина —  наоборот,  здесь она наконец избавлялась от

дурацкого чувства, что ей чего-то не хватает. Это чувство мучило ее уже не один

день:  ей  не  хватало Стены...  Пока  она  ехала по  Плато,  пока спускалась с

окраинных гор,  все  еще  было  более или  менее в  порядке —  какая-то,  пусть

эфемерная, замена Стене находилась, но вот она оказалась на Равнине, и сразу же

стало не по себе, и сразу Эйли начала выискивать подобия: далекую полоску леса,

скалу,  даже холмик, даже ограду или просто стену здания... Но всего было мало,

все было не то.  

     И вот — Пантеон.

     Эйли даже не  сразу вошла в  него,  а  постояла возле,  глядя перед собой.

Бедная Шаула,  видимо,  подумала,  что  девушка уже  начала молиться по-своему,

по-таласски, и отошла в сторонку, не стала мешать — дело-то ведь святое...

     А  Эйли припомнила старинное предание,  которое гласило,  что  когда более

двух веков назад Пантеон,  возводившийся больше ста лет,  был наконец построен,

этих  портиков в  нем  не  было.  По  Высочайшему указу  несколько вельмож были

посланы посмотреть,  точно  ли  храм  готов и  все  работы завершены;  все  эти

вельможи вышли из  Пантеона,  помешавшись в  рассудке.  Император послал других

вельмож — с ними случилось то же самое; между тем строители и ваятели, чьи отцы

и  деды начинали возводить Храм,  работали там  без  малейшего вреда для  себя.

Тогда в Пантеон на рассвете пошла Целено,  княжна из-за Края Земли. Помолившись

на пороге,  она вошла, и ее не было несколько часов, а в полдень она вернулась.

«Чувства трепещут при мысли о  том,  что этот огромный чашеобразный купол ничем

не поддерживается,  — сказала она. — Разум же знает, что купол упасть не может.

И   из-за  борьбы  между  разумом  и  чувствами  случается  умопомешательство».

Император спросил:  почему же  с  ней не случилось того,  что случилось с  теми

вельможами,  среди  которых,  без  сомнения,  были  храбрые и  мудрые  люди?  И

прекрасная Целено ответила:  «Государь,  я  приехала сюда из  страны,  где Край

Земли постоянно висит над головою —  и  не обрушивается.  Я  к этому привыкла с

детства,  как привыкли и те, кто работает сейчас в Храме». «И что же, — спросил

Император,  — этот чудесный Храм так и не увидит паломников,  потому что только

сумасшедший решится войти в  него без страха повредиться в  рассудке?»  И тогда

сказала премудрая Целено:  «Отчего же, Государь? Прикажи строителям поставить в

храме колонны,  и сердца входящих в Храм избавятся от смертельного трепета».  И

спросил Император:  «Разве возможно выстроить колонну такой  высоты,  чтобы она

достигала высоты потолка и  не  рушилась под собственной тяжестью?»  И  сказала

Целено, лукаво улыбнувшись: «Что же, пусть колонны не достигают потолка».

     Так  ли  это  было или  нет,  но  Пантеон был разделен рядами этих могучих

колонн на восемь секторов.  Один из этих секторов был обращен к  многочисленным

дверям и  воротам и  служил чем-то  вроде вестибюля —  в  остальных размещались

святилища Богов, которым поклонялись народы, населяющие Империю. Главным из них

был,   конечно,   Небесный  Владыка,  статуя  которого,  самая  величественная,

располагалась напротив входа в Пантеон.  Остальные считались Богами-Учениками и

помощниками Небесного Владыки,  Бога-Властителя всего сущего, Бога-Творца мира.

Их было шестеро,  и молящиеся предпочитали обращаться к ним,  потому что Творца

чтили и  благодарили все,  но  никто не  смел  отвлекать Его  своими ничтожными

просьбами, поэтому каждый возносил свои молитвы одному из Его Учеников, который

и  решал,  достойны ли эти мольбы,  чтобы ради них Владыка Небесный отвлекся от

Дел Своих и  обратил Взор Свой на  пылинку малую,  которую сотворил Он  походя,

всего  лишь  во  Сне  Своем  и  милостиво оставил  существовать в  необъятности

Владений Своих — Небес.

     Изнутри Пантеон казался еще  больше,  чем снаружи.  Шаула поеживалась:  ей

входить  под  возведенные под  самое  Поднебесье своды  в  одиночестве казалось

немыслимым.  Но  она знала,  что таласары молятся своим Богам на  рассвете —  и

никогда в  другое время!    и не как все нормальные люди,  скопом,  а именно в

одиночестве. И из храмовой обслуги как назло никого не было — спят они еще все,

что ли!  Но  и  стоять перед Храмом и  не  войти было как-то неприлично:  вдруг

Владыка  обидится?  Поэтому  Шаула  шагнула внутрь,  склонилась перед  Небесным

Владыкой,  чье огромное изваяние,  установленное в противоположном конце Храма,

отсюда казалось не таким уж и большим, и стала истово благодарить его, стараясь

не  сказать лишнего.  А  Эйли  тем  временем,  отвесив на  три  стороны поясные

поклоны, прошла влево, в придел Бахра и Бахрейн...

     Таласары общались с  Творцом через Бахра,  который по  Его  Желанию создал

Обрыв,  отделивший Океан от суши и  научивший людей мореплаванию и иным морским

ремеслам.  Бахр  и  воплощал  собой  Океан,  а  жена  его,  Бахрейя,  океанское

мелководье и  все  прибрежные воды.  Так  полагали в  Империи.  У  таласар  был

несколько иной  взгляд  на  этот  предмет  (как,  впрочем,  и  на  всю  Историю

Сотворения),  и они более чтили ласковую Бахрейю,  воплощавшую для них теплые и

сытые Отмели,  чем грубоватого и  не  очень-то приветливого Бахра,  насылавшего

порой на Талас шторма,  огромные волны и прочие напасти — может быть, из мести,

а может, от ревности.

     Во всяком случае,  так думала Эйли.  Поэтому, войдя в придел, она, конечно

же,  первым делом обратилась к  Бахру,  но про свое,  про девичье,  рассказала,

естественно, Бахрейе. Впрочем, и говорить-то ей Эйли было нечего. Не каяться же

в самом деле в том, чего не было? Просто поговорить, как бывало в детстве.

     Закончив осторожные восхваления Творца,  Шаула  несмело прошла  к  приделу

Бахра и  остановилась у  колонны,  не решаясь приблизиться более,  чем это было

необходимо, чтобы понаблюдать за княжной Сухейль. А та стояла возле ног статуи,

изображавшей  богиню  Бахрейю.   Дикая,  варварская  красота  молодой  женщины,

изваянной из золотистого,  как загар, мрамора, в легком одеянии, отсверкивающем

в свете окон перламутром,  казалась поистине божественной,  хотя Шаула помнила,

что   Бахрейя  к   Богам  принадлежит  только  постольку  поскольку  супруг  ее

Бог-Ученик.  Бахрейя и стояла, положив руку на плечо сидящего на троне грозного

могучего Бахра.  Перед ними  бил  фонтан,  чашей которому служила раковина трех

ярдов в  поперечнике,  а  в саму колонну фонтана была вправлена,  как в золотую

клетку,  грушевидная жемчужина размером с  человеческую голову.  Эйли  стояла у

фонтана,  не преклоняя коленей,  но еклонив голову и  подняв к  лицу сцепленные

руки.  Наконец Эйли нагнулась, зачерпнула ладонью воды из фонтана и омыла лицо;

потом  в   пояс   поклонилась  Бахрейе,   поклонилась  Бахру,   отступила,   не

отворачиваясь от Богов Таласа,  на три шага и,  повернувшись,  поспешно пошла к

выходу.  Шаула подождала,  пока она поравняется с ней,  пошла рядом и с большим

облегчением вышла под открытое небо.

     Они вернулись во  Дворец,  и  больше ни Шаула,  ни Минтака не вспоминали о

неприличном  поведении  княжны.  Меряя  все  своей  меркой,  дамы  решили,  что

посещение в  одиночестве Пантеона само по  себе является достаточным наказанием

для глупой девочки, не подозревая, что это было для Эйли скорее удовольствием.

     Завтрак начинался в  покоях  принцессы Сухейль несколько раньше,  чем  это

было принято во  Дворце,  но  Эйли просто не могла выдерживать глупый дворцовый

распорядок: завтрак в два часа пополудни, что-то вроде ужина в семь и, наконец,

так называемый обед — в полночь.  Поскольку вставать Эйли привыкла на рассвете,

полдня ходить голодной она не собиралась. Ее завтрак начинался в девять.

     Они сели завтракать в  обычное время,  и  Гомейза уже положила на  тарелку

Эйли  омлет  с  зеленым горошком,  как  вдруг в  прихожей послышался шум,  и  в

столовую поспешно вошла — влетела! — взволнованная Минтака.

       Его  высочество князь  Шератан Сабик прислали узнать,  когда завтракает

ваше высочество, — с каким-то переполошенным поклоном проговорила она.

     — Я уже завтракаю, — ответила Эйли и отрезала кусочек омлета.

       Я сказала,  что ваш завтрак начинается в десять,  — сказала Минтака. 

Если князь пожелал узнать, когда вы завтракаете, значит, он желает завтракать с

вами.

     — А мое мнение,  получается,  никого не интересует? — спросила Эйли. — Он,

конечно, князь, но ведь и я княжна.

       С  мальчиками больше носятся,    заметила Гомейза,  убирая испачканные

тарелки. — Как же — наследники...

       Князь  не  Наследник,    строго заметила Минтака,  убирая со  стола на

тележку уже приготовленные блюда.

       Бутерброд-то мне хоть оставьте!    закричала Эйли.  — Я не хочу сидеть

голодной еще час!

       Булочку с  марципаном и  стакан  молока  для  княжны,    распорядилась

Минтака. Она улыбнулась неожиданно ласково: — Не сердитесь, ваше высочество. Вы

еще ребенок, а князь Шератан Сабик — весьма влиятельный человек при Дворе.

     — Сама ты еще ребенок, — мрачно буркнула Эйли.

     Мало того,  что  завтрак был перенесен —  ее  еще заставили переодеваться.

Адхафера и Гомейза расфуфырились едва ли не больше ее,  даже Шаула прикрепила к

платью  новый  кружевной  воротник.  На  стол  поставили другой  сервиз,  более

нарядный;  принесли две  бутылки старого,  очень дорогого вина,  даже  салфетки

положили из тонкого шелковистого лесного льна, которые после использования хоть

выбрасывай, потому что после первой стирки они уже не такие, а после второй — в

клочья расползаются.

     Князь  вошел  в  столовую за  пять  минут  до  назначенного времени.  Эйли

поспешила навстречу ему,  кланяясь легко и  непринужденно,  как  предписывалось

этикетом.  Сабик же и вовсе пренебрег его условностями,  он подошел,  поцеловал

Эйли в щечку и взял за руку.

       Как рано ты  завтракаешь,  сестренка!  Я-то рассчитывал,  что у  меня в

запасе еще как минимум часа два.

     Эйли улыбнулась ему ангельской улыбкой,  как будто не  она почти час назад

сердилась на Минтаку.

     — Я надеюсь,  тебе понравится то, чем меня кормят, — сказала она мило. — Я

приказала поставить для тебя вино получше.

     Эта  ложь была маленькой местью госпоже Минтаке,  та  удивленно приподняла

брови, но не сказала ни слова.

     Завтракали впятером:  князь,  Эйли,  Шаула,  Адхафера и Гомейза.  Минтака,

впрочем,  засомневалась было, достаточно ли благородного происхождения Гомейза,

чтобы  сидеть  за  одним  столом  с  Сыном  Императора,  и  Гомейзе пришлось ей

напомнить,  что и  отец,  и  дед,  и  прадед ее,  Гомейзы,  были дворянами!  «А

прапрадед?»    невинно поинтересовалась Адхафера,  на что Эйли заявила:  «Если

Гомейза имеет  право  есть  за  одним столом с  Дочерью Императора,  то  и  Сын

Императора не будет возражать! Тем более, что он гость» — и вопрос был решен.

     Князь Сабик, кстати, и бровью не повел, когда услышал имена завтракавших с

ним дам; похоже, его вовсе не волновало сомнительное дворянство Гомейзы.

     Разговаривали за завтраком о Дворце,  о красотах парка; Адхафера вспомнила

балы, на которых уже побывала. Князь спросил, как Эйли проводит дни, не скучает

ли; Эйли ответила, что в общем-то скучать ей некогда — она много гуляет, узнает

каждый день много нового; благовоспитанный тон ее, однако, не обманул князя; он

пообещал на днях пригласить Эйли на загородную прогулку и охоту.

       Я  не умею ездить верхом,    кротко ответила Эйли.  Князь сочувствующе

улыбнулся.

     — Я подарю тебе пони и пришлю учителя верховой езды.

     Эйли с удовольствием поблагодарила.

     — А дамы из твоей свиты умеют ездить верхом? — спросил князь.

     — Спроси у них.

     Князь обернулся к госпоже Шауле.

     — В молодости я много ездила верхом,  ваше высочество,  — призналась она и

покраснела.

     — А вы, прелестные барышни? — обратился князь к девушкам.

     — Я умею, конечно, ваше высочество! — быстро ответила Адхафера.

     — Я тоже, ваше высочество! — чуть опоздала Гомейза.

     — Она ездит не в дамском седле,  а по-мужски,  в штанах и запашной юбке, —

не удержалась Адхафера.

     — Вероятно, так удобнее, — любезно заметил князь.

     Гомейза,  склонив голову,  будто бы от обиды,  тайком улыбнулась тому, что

князь не поддержал Адхаферу, а она, дурочка, и не заметила!

     — О!  Эйли! — провозгласил князь Сабик с торжеством. — Я придумал для тебя

развлечение! Эйли заранее заулыбалась.

       Я приглашаю тебя на рыбную ловлю,  — с самым серьезным видом проговорил

князь.

     — Что? — растерялась Эйли.    ?

       Уверен,  тебе понравится,  — убежденно сказал князь.  — Будем сидеть на

бережку с удочками в руках...

     — С удочками?  — расхохоталась Эйли.  — В Таласе рыбу удочкой ловят только

дети.

       Его высочество ловит рыбу не на продажу,    с  укором заметила госпожа

Шаула.

       В  Таласе ловят  много рыбы,    обиделся князь,    но  там  не  знают

благородного искусства ужения.  Это  целая  наука!  Выбрать  хорошее удилище...

Подобрать  подходящую лесу...  Насадку,  место,  прикормку...    перечислял он

вдохновенно. — А как вываживать рыбу, когда она попалась на крючок? А?..

     Эйли посмотрела на него и сказала строго:

     — Я хочу ловить рыбу...  Правда,  я не знаю,  понравится ли это дамам моей

свиты.

       Моя  обязанность —  сопровождать ваше высочество,  нравится мне это или

нет, — тут же объявила Шаула.

     Сабик кивнул и посмотрел на девушек.

     На сей раз Гомейза успела раньше —  она просто молча кивнула.  А  Адхафера

тревожно спросила:

       Там  будут комары?    Перспектива провести несколько часов в  обществе

князя  Шератана Сабика была  чрезвычайно заманчивой,  но  если  при  этом  лицо

распухнет от комариных укусов...

       Если  я  приглашаю дам  на  рыбную  ловлю,  я  должен  заботиться о  их

удобствах, — твердо пообещал князь.

     Эйли  прыснула.  Никто ведь не  видел,  как  перед началом разговора Сабик

озорно подмигнул ей.

     Потом  они  поговорили об  охоте.  Князь  рассказал об  охоте  на  быков с

собаками-грифонами;  Адхафера рассказала,  как охотятся на дроф в южных степях.

Гомейза промолчала;  она злилась на выскочку Адхаферу, но по ней это было почти

не  заметно.  Князь  же  был  одинаково ровно учтив со  всеми дамами и  даже  с

Минтакой,  подошедшей к столу узнать,  нет ли каких пожеланий, говорил любезно;

он попытался вовлечь в  разговор Гомейзу,  но тогда начинала злиться Адхафера и

даже пребольно щипала бедняжку под столом.

     Когда  Эйли  спросила,  чем  князь  занят  сегодня,  Шаула глянула на  нее

предостерегающе:  по ее мнению,  такой вопрос был почти гранью приличий. Князь,

однако,   спокойно  ответил,   что  сегодня  он  собирается  съездить  в  музей

Императорской Академии.

     — Можно мне поехать с тобой?

     Шаула,  пользуясь тем,  что князь не смотрел в ее сторону, сделала большие

глаза и протестующе закачала головой.

     — А тебе будет интересно? — удивился князь. Эйли, вздохнув, извинилась:

     — Я не должна была набиваться...

     — Да нет, нет! — запротестовал князь. — Я совсем не против!

       Ну что же,  — заулыбалась Эйли.  — А если действительно заскучаю,  ведь

тогда ты отошлешь меня домой, верно?

     — Непременно! — с готовностью согласился князь.

     Адхафера очень надеялась, что князь тоже возьмет ее с собой. Никакие музеи

ее,  конечно же,  не  интересовали,  но  ей  очень  хотелось поехать.  Еще  бы!

Проехаться по городу в карете князя!  Тогда-то уж с ней начнут заговаривать все

те,  кто сейчас и  глянуть-то на нее считает зазорным,  потому что она для них,

видите ли,  слишком незначительная особа...  И  место бы  надо занять у  самого

окна...

     Однако дама  Шаула  не  могла  допустить,  чтобы князю надоедали сразу две

неразумные девчонки:  она сама поехала с Эйли в качестве дуэньи, чем и отравила

ей жизнь постоянными еле слышными замечаниями.

     Целью князя была библиотека музея.  Его  ожидал ученый секретарь Академии;

он проводил гостей в большой кабинет, предложил вино князю и чай дамам.

     Князь положил себе  на  колени толстую книгу и  медленно ее  перелистывал;

Шаула села в  кресло прочно,  как пустила корни,  достала из  сумки вышивание и

принялась за дело,  цепко присматривая при этом за поведением Эйли.  А  та пила

чай и осматривалась по сторонам.

     Князь был  прав —  интересного здесь было мало.  Разве что огромная карта,

висящая напротив окна.  Эйли  отставила чашку  и  направилась рассмотреть карту

поближе.  Прежде всего ее  заинтересовал Талас,  но  район Таласа был обозначен

весьма схематически,  так можно было разглядеть его с Края Земли; вот очертания

самого Края были переданы точно,  да и Империя была показана куда детальнее.  С

другими странами дело  обстояло не  лучше,  хотя,  например,  берега  Билайи  и

Западного океана казались более обследованными.

     Князь отложил книгу и подошел к Эйли.

     — Наша страна огромна, не правда ли?

     Эйли не понравилось это «наша»,  но обижать Сабика она не хотела,  поэтому

вежливо согласилась.

     — Мы планируем экспедицию на юг, — продолжал князь. — Вот сюда. — Его рука

показала на  белое пятно Ар-и-Дифа.    Должна же  где-то  Жуткая Пустыня иметь

предел!    Сабик задумчиво глядел на карту.  Жуткая Пустыня представлялась ему

огромным белым пятном: безводная, безлюдная, мертвая пустота, простирающаяся на

многие сотни миль, голая каменистая равнина, где никогда ничто не росло.

     Эйли  улыбнулась.  Сабик  произнес Жуткая  Пустыня,  а  не  Ар-и-Диф,  как

написано на карте, — а так чаще говорят в Таласе.

       Конечно,  должна,  — сказала она весело.  — Прошел же Камелопардалис из

Пелагиона в Талас.

       Камелопардалис?    встрепенулся князь.  — Кто это?  И что это такое...

э-э-э... Пелагион, правильно?

       Так когда-то называлось море Билайя,    подсказал ученый секретарь. 

Однако я никогда не слыхал о... Камелопардалисе.

       Когда таласары еще не были таласарами,  а  назывались плейты и  жили на

материке, а эта страна, — Эйли указала на юг Империи, — называлась Плейона, эти

два моря назывались Пелагион и  Таласион.  В  те времена в море Пелагион плавал

кормчий Камелопардалис. И призвала его королева Арига, и дала ему три корабля и

много людей, и хорошо снарядила их, и велела ему искать путь из моря Пелагион в

море Таласион.  — Эйли сама не заметила,  как начала говорить эпическим стилем,

словно повторяя заученное в  Лицее  на  уроке.  Ученый секретарь схватил первое

попавшееся перо и принялся быстро писать на листе бумаги.  А Эйли продолжала: —

И  Камелопардалис поплыл на  юг,  имея по  левую руку берег -Жуткой Пустыни,  и

достиг места,  где солнце начало катиться по неправильной дуге.  И здесь увидел

Камелопардалис мыс, после которого Жуткой Пустыни не было, и назвал он этот мыс

Агат-Тиш,  что  значит мыс Счастья,  и  с  того времени начался для него путь к

северу.  И было ему пути четыре месяца, и многие его люди умерли от болезней, и

один корабль разбился о  злые скалы,  а второй потерялся во время бури и пропал

без  вести.  Но  Камелопардалис дошел  до  Таласиона,  и  кромники помогли  ему

подняться наверх,  но люди его остались в Таласе и сказали: «Мы видели многое и

многое претерпели и дали обет,  если дойдем до Таласиона, остаться здесь жить».

И  тогда Камелопардалис приехал к  королеве Ариге и дал отчет о путешествии,  и

королева Арйга щедро наградила его,  и  Камелопардалис еще многие годы плавал в

море Пелагион. — Эйли замолчала, вспомнив вдруг, где она.

     — Все это, конечно, замечательно, — позволил себе усмехнуться князь Сабик,

  но как там насчет исторической правды?  Все эти сказочки о  золотых временах

королевы Ариги...

     — Нас так учили!  — резко сказала Эйли. Ученый секретарь молча взял книгу,

которую читал перед этим князь, пролистал и прочел вслух:

       «В  шестой год  правления императора Расаласа VIII  победоносные войска

достигли моря Билайя,    произносил он  медленно.    Чтобы избежать позорного

плена,  король Сиркинус и его приближенные призвали к себе лучших кормчих своей

страны,  погрузились на  их  корабли  со  всеми  своими  чадами,  домочадцами и

челядью,  и  с ними последовали многие люди этой страны.  Огромный флот вышел в

море и бесследно исчез в просторах Океана...»

     — ...И когда с севера подошли враги,  король Сиркинус,  сын Ауриги, сказал

старому уже Камелопардалису: «Веди нас в море Таласион. Лучше смерть в море или

на берегах Жуткой Пустыни,  чем позор плена», — вторила ему Эйли. — Уплывали из

Пелагиона тысячи, доплыли сотни.

     — Это невозможно! — удивленно, словно про себя, воскликнул Сабик.

     — Это было, — пожала плечами Эйли.

     — Только было давно,  — кивнул ученый секретарь и улыбнулся.  — Это и есть

историческая правда.

     — Я полагал, что люди пришли в Талас сверху, с Плато, — сказал князь.

     — Да,  их было очень много,  — ответила Эйли.  — Но это было позже,  когда

имперцы пришли на Плато.

     — Сорок лет спустя, — подсказал ученый секретарь.

       Люди уходили за Край Земли лет двадцать,    уточнила Эйли.    По мере

наступления имперцев.

     Князь был удивлен,  а Эйли довольна, что ей удалось немножко победить его.

И приятно, что ее поддержал ученый секретарь.

       Жалко,  что  подданным Империи нельзя спускаться за  Край  Земли!    с

досадой  произнес  Сабик.      А   у  вас  сохранились  записи  об  экспедиции

Камелопардалиса?

       Я  напишу матушке и  спрошу,    предложила Эйли —  ей  почему-то вдруг

захотелось помочь Сабику,  хоть он был и  имперец и  даже князь.  Но человек он

был, кажется, хороший... Вот только одобрит ли это мама...

     Сабик посмотрел на нее с признательной улыбкой, глаза его горели.

     — А можно?  — тихо сказал он.  — Эйли, я так тебе буду благодарен! — Сабик

взял девушку за руку.  — Хочешь...  Хочешь,  я сделаю тебя самой модной дамой в

Столице?  Мне достаточно два-три дня в  неделю завтракать у  тебя —  и тогда по

утрам в твоей приемной будут собираться полсотни блестящих кавалеров!.. Хочешь?

     Эйли, однако, была еще слишком ребенком, чтобы оценить такую любезность.

       Нет уж,  спасибо!  — недовольно вырвалось у нее.  — Хватит и того,  что

сегодня мне пришлось завтракать на час позже обычного!

     Сабик посмотрел на нее,  как на сумасшедшую.  А потом рассмеялся — звонко,

от  души.  Так,  что  госпожа  Шаула,  которая,  похоже,  задремала  над  своим

вышиванием и слов Эйли не слышала,  встрепенулась и,  застучав спицами как ни в

чем не бывало, на всякий случай посмотрела на Эйли с неодобрением.

     — Сестренка, — ласково сказал князь. — Во сколько же ты просыпаешься?

       На рассвете,    пожала плечами Эйли.  На ее взгляд,  это был глупейший

вопрос. — У нас в Таласе ночь наступает раньше, чем на Плато, — объяснила она.

     Князь сначала не  понял,  но  потом посмотрел на карту и  догадался.  Край

Земли смотрел на  юго-восток,  и,  как легко можно было догадаться,  во  второй

половине дня Стена бросала на Талас густую тень.  Тут поневоле научишься ценить

солнышко!

     Госпожа Шаула вдруг позволила себе вставить словечко.

       Прошу прощения,  ваши высочества,  что  вмешиваюсь в  ваш  разговор, 

проговорила она, привстав из кресла. — Моя княжна, нет ли у вас ножниц? Свои я,

оказывается, забыла.

     Эйли  подошла к  столу и  вывалила на  столешницу из  своей сумочки всякую

всячину,  которая по безалаберности скопилась там за последние дни. Среди горки

совершенно не нужных вещиц она нашла маленькие ножнички и подала их Шауле.

     Шаула воспользовалась случаем и тихонько проговорила ей в ухо:

     — Княжна, вы ведете себя почти неприлично!

     Больше она ничего не успела сказать — Эйли фыркнула и отошла к столу.  Вот

еще!  Опять «неприлично»!  Что же у  них прилично-то?..  Эйли раздраженно стала

собирать вываленное в сумочку.

     Ей  показалось,  она  забросала туда  все,  но  Сабик подал ей  прозрачное

семигранное стеклышко:

     — Это тоже твое.

     Эйли посмотрела на стекляшку сначала с недоумением, а потом вспомнила:

     — А! Безделица. Это я подобрала во дворе.

     — Зачем? — удивился князь.

       Ну не бросать же,    рассудительно,  с чисто таласарской бережливостью

пожала плечами Эйли.  — Это было вправлено в рукоять стилета одного господина и

выпало.  Я подобрала его,  чтобы вернуть,  но он так поспешно уехал. Я даже, не

знаю,  кому  его  теперь  и  отдавать.  Во  дворе  было  темно,  я  и  лица  не

разглядела...

     — Боюсь,  тогда ты его и не найдешь,  — с улыбкой сказал князь. — Знала бы

ты,  сколько кавалеров покидают своих дам на рассвете. Я и сам... — Он осекся и

глянул на  Шаулу.  Та  или не  обратила внимания,  или просто сочла невозможным

укорить князя.

     Эйли подцепила плоское толстое стеклышко, подняла и хотела уложить обратно

в сумочку,  но оно неожиданно выскользнуло,  и не успел Сабик перехватить,  как

оно упало и разбилось о столешницу. Кристалл расслоился надвое.

       Ой!    вырвалось у  нее.    Что же теперь делать.— Эйли посмотрела на

Сабика. — Как ты думаешь, это дорогой камень? Это не алмаз?

     — Разумеется,  нет, — категорично сказал он, разглядывая зажатый в пальцах

осколок.    Это всего лишь горный хрусталь.  — Посмотри,  — он положил осколки

рядом, — как странно разделился этот камешек...

     Кристалл не раскололся,  а расслоился,  и перед Эйли лежали два прозрачных

семигранника,   причем  одна  часть  была  увеличивающей  линзой,  а  вторая 

уменьшающей.

     — Забавно, правда? — сказал Сабик. Он снова поднял одну из линз, посмотрел

сквозь нее на Эйли. Какая-то мысль пришла ему в голову, он предложил: — А отдай

их мне? Я потом верну.

     — Да бери, конечно, — ответила Эйли. — Тем более — это и не мое.

     — Будет твое, — сказал Сабик. Он аккуратно завернул линзы в носовой платок

и положил в карман.

     Эйли,  кажется,  напрочь забыв о стекляшке,  разглядывала гравюры в книге,

которую до этого читал он, и Сабик подумал, что для дикарки, которой он полагал

ее,  девочка слишком хорошо воспитана и образована.  По-видимому,  там у них, в

Таласе,  у нее были хорошие учителя.  Чему удивляться, ведь она княжеская дочь.

Но девочка она,  слава Творцу, не испорченная всякими условностями, как те, кто

постоянно отирается при  дворе.  Неужели и  она  через  какое-то  время  станет

такой?.. Ведь все-таки еще девочка, не дама...

       Как  тебе  нравится в  Империи?    спросил  он.  Эйли  подняла  глаза.

Задумалась.

     — Здесь... интересно.

       Чем  интересно?    Сабику тоже стало интересно.  «Не влюбиться бы», 

попробовал осадить он себя.

       Ну...  как будто я  попала в  глубокую старину.  — Эйли озорно блеснула

глазами. — Во времена королевы Ариги,

     Ученый секретарь,  занимающийся все время своими делами,  как-то несолидно

хихикнул, впрочем, тут же сделав вид, что продолжает читать.

     —Да?!

     Для князя это признание было таким же поразительным,  как до этого рассказ

о путешествиях Камелопардалиса. Кажется, с точки зрения Эйли, дикарями были как

раз они, Властелины Мира, какими себя полагала Империя — и, страшно подумать! —

Он,   Император    сам  Сабик,   Сын  Его,   хотя  и  не  Наследник),   а  не

рыбоеды-таласары. Как же так?.. А Эйли между тем задумчиво продолжала:

       Мне все вокруг кажется каким-то  ненастоящим...  Неправильным?    Эйли

задумалась,  как бы просматривая в голове свою мысль.  — Здесь как в сказках, —

продолжала она,  говоря скорее для себя,  чем для Сабика. — Все время ожидаешь,

что вдруг увидишь волшебницу, едущую на единороге, или седого мага, летящего на

драконе...  А  на деле...    Она пожала плечами.  — На деле все вы какие-то...

Правильные, что ли?

     Князь ответил. Но почему-то это у него вышло резковато: он и сам не ожидал

подобного.  Тем более по отношению к даме.  Тем более — чего там скрывать!  — к

даме, которая ему нравится, хоть она и девчонка совсем...

       Ну,  единорогов или  драконов я  не  встречал,    сказал  Сабик.    А

волшебников в Империи хватает.  Даже многие аристократы занимаются магией. Если

у них есть талант.

     — И что — получается? — удивилась Эйли.

     — Иногда получается, — заверил ее Сабик. Ну хоть в чем-то он ее уел!

     Однако он слишком рано радовался.

     Эйли покачала головой. Она уже доросла до того возраста, когда в сказки не

верят.

     — У нас такими глупостями не занимаются, — рассудительно проговорила она.

     Князь расхохотался. Вот оно!

     — Я как-нибудь возьму тебя в гости к настоящему волшебнику.  Ты что-нибудь

слышала об Арканастре?

     Эйли  вежливо  улыбнулась.   Арканастр  был  легендой  Таласа.  Мама  даже

рассказывала,  что знакома с ним,  но сейчас-то Эйли понимала,  что мама просто

воспитывала ее  на  примере мудреца,  волшебника и  просто  хорошего человека —

Арканастра. Ведь не пугала же, как Букой, Ягой, Теневиком...

     Мама...

     Она посмотрела на карту.

     — Я домой хочу, — сказала она.

     ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ — БАТЕН

     НА СУШЕ И НА МОРЕ

     Батен  смотрел,  как  двое  таласар  разбирают большую кучу  самых  разных

металлических предметов. Преобладала оловянная посуда, иногда попадались медные

и бронзовые вещи,  железа почти не было — в основном популярные последнее время

среди простонародья в  Империи железные браслеты или же дешевые ножи и  топоры.

Попадались  и  более  интересные  вещи,   наменянные  кромниками  у  краевиков.

Поскольку сортировщики близко к  своей драгоценной куче  никого не  подпускали,

Батен сидел,  свесив ноги,  на  висячем мостике и  смотрел вниз,  туда,  где  в

четырех ярдах под  ним были рассыпаны металлические изделия;  таких зрителей на

мостике хватало:  любопытствующие поглядывали сверху, делились впечатлениями об

увиденном и брали на заметку, чтобы потом поучаствовать в аукционе.

     Батен наконец увидел сверху что-то напоминающее аркебузетный замок.

     — Будьте добры, — вежливо обратился он к тем, кто работал внизу. — Вот эту

вещичку отложите, пожалуйста, в совсем отдельное место.

     — Чего-чего? — разогнулся сортировщик. — Это кто тут командует?

     Батен  неловко вытащил из-за  пазухи  красный шарф,  выданный Павонисом от

имени  Совета  Гильдеров;  шарф  полагалось  повязывать  на  голову,  но  Батен

стеснялся столь  заметного знака  своей  избранности и  вытаскивал его  лишь  в

случае необходимости.

     Сортировщик посмотрел на шарф, посмотрел на Батена, по лицу его скользнула

недовольная гримаса,  и  он  отложил  сомнительный предмет в  «совсем отдельное

место». Потом в эту же кучку последовало по просьбе Батена еще несколько вещей.

Большая  куча  тем  временем  рассосалась,   разбежалась  по   разным  углам 

сортировщики определяли,  что пойдет в переплавку,  а что еще может послужить в

таком виде, в котором поступило.

     Металла в Таласе мало,  он дорог, и на аукцион, где продается весь металл,

поступающий сверху,  всегда собирались покупатели и перекупщики со всей страны.

Гильдия Кормщиков уполномочила Батена  посмотреть,  что  будет  на  аукционе из

имперского вооружения,  и  выкупить то,  что  попадется в  приличном состоянии;

Батен не  сомневался,  что отобранное им оружие можно будет легко восстановить.

Краевики люди  темные,  огнестрельному оружию доверяют мало  и  могут  сдать на

обмен в качестве лома неисправный аркебузет — конечно,  если на нем нет богатых

украшений — починить же и не попытаются.

     Сортировщик еще раз осмотрел свое опустевшее поле деятельности, подобрал и

бросил  в   кучу,   предназначенную  для  переплавки,   какие-то   проржавевшие

перекрученные скобы,  потом обратил взор наверх, на мостик, облепленный людьми,

и, высмотрев Батена, позвал:

     — Эй ты, уполномоченный! Иди сюда...

     Батен неспешно начал спускаться.

     Второй сортировщик тем временем начал аукцион.

     Таласский аукцион проходит так:  аукционер берет в  руки вещь —  допустим,

оловянный таз, украшенный чеканкой, — вертит его в руках, показывает сидящим на

мосте и одновременно,  описывая вслух предмет,  не забывает упомянуть о видимых

глазу недостатках — скажем,  царапине,  сколе или сломе.  Поскольку при этом он

редко бывает серьезен,  аукцион проходит при общем удовольствии и аукционера, —

и  зрителей.  Определение платежеспособного покупателя напоминает скорее  игру:

когда  доходит до  торга,  аукционер называет цену  и  тычет  пальцем в  самого

крайнего человека,  сидящего на  мостике.  Если тот  что-то  предлагает,  палец

аукционера перемещался на  его  соседа,  чтобы выслушать следующее предложение,

если нет — палец передвигался к соседу, после того как потенциальный покупатель

разводил руками. Чтобы не задерживать аукционера, кое-кто из сидящих на мостике

разводил руками заранее.  Зрелище получалось презабавное:  аукционер битых пять

Минут описывает вещь,  а когда взгляд и палец «о его обращается к мостику,  там

все сидят руки в стороны.

     На  узком покачивающемся мостике такой трюк доступен был только таласарам.

Сам  Батен  цеплялся  обеими  руками  за  веревочные  поручни,   едва  сохраняя

равновесие, и боялся не то что руки оторвать, а и просто пошевелиться.

     Ему,  слава Богам-Ученикам, прелесть аукциона во всем объеме почувствовать

не довелось.  С  облегчением спустившись вниз по зову сортировщика,  он еще раз

осмотрел  отобранные  предметы,  подтвердил  желание  их  забрать  и  подмахнул

составленные сортировщиком расписки.  Сортировщик быстро и  умело сложил вещи в

плетеный короб, обвязал бечевкой, подсунул бумажку с адресом под узел и шлепнул

на  него и  угол бумаги комок сургуча.  Батену осталось лишь припечатать сургуч

своей  печатью,   после  чего,  поблагодарив  сортировщика,  он  распрощался  с

аукционом; доставка покупки по указанному адресу — не его дело.

     Батен знал, что ему придется опоздать на обед, и заранее предупредил о том

хозяйку гостиницы, в которой жил, а раз уж он оказался в этом районе города, то

имело смысл по дороге домой сделать крюк и  зайти в Княжескую библиотеку,  где,

по указанию Гильдии,  ему было позволено брать книги на дом.  Высокая загорелая

девушка,  работающая на  выдаче,  быстро нашла заказанную книгу,  положила ее в

непромокаемый пакет  из  морского  шелка,  запаяла  раскаленным  утюгом.  Батен

поблагодарил и расписался в получении на именном формуляре.

     Книга  называлась «Инженерный лексикон»  и  содержала  в  себе  объяснения

многих терминов и  понятий,  которые Батен встречал в  других книгах.  Он много

читал последнее время и привык к своеобразному таласскому правописанию;  другое

дело, что он не понимал в этих книгах многих слов, поэтому приходилось довольно

часто обращаться за  помощью к  соседям,  по  гостинице,  пока один из  них  не

порекомендовал ему полистать «Лексикон».

     Гостиница, в которой он жил, принадлежала Гильдии и находилась недалеко от

Силуруса,  второго по значимости города Таласа после Искоса. Именно Силурус был

настоящей,  хотя и неофициальной, столицей Таласа. Искос являл собой средоточие

административной жизни страны:  здесь находились официальные резиденции княгини

и гильдий, проводились заседания Большого и Малого Кабинетов и Совета Гильдий —

деловая жизнь Таласа тяготела к Силурусу.

     Сам город располагался на скалистом выступе в  нескольких милях от Отмелей

и был соединен с ними искусственным молом,  по гребню которого проходил широкий

тракт, в который то и дело вливались короткие отрезки дорог, идущие от пирсов и

пристаней,  сплошь облепивших дамбу от самого города до Отмелей; особенно много

их  было с  внутренней стороны дамбы,  защищенной от штормовых приливов и  иных

неожиданностей Океана,    это  место  так  и  называли Подветренной бухтой или

Подветренным портом. Но можно было сказать, что весь мол сплошь был превращен в

один огромный порт,  а заодно и рынок,  куда прибывали корабли и лодки со всего

побережья и с Островов и где торговали всем,  чем Отмели и Острова были богаты.

Так  что  не  было ничего удивительного в  том,  что Товарная Биржа,  правление

Шелкового Банка,  правление Островной'Компании,  правление Столбовой Компании и

еще десяток правлений помельче располагались как можно ближе к месту приложения

своей деятельности, то есть — в Силурусе. Гораздо более удивляло, что тут же, в

непрекращающейся ни днем ни ночью толчее находились и такие, казалось бы, почти

академические учреждения,  как  Архивная  Регистратура,  Патентная Коллегия  и,

наконец,  Княжеский Лицей,  где преподавали самые известные в  Таласе ученые...

Впрочем,  когда Батен пообжился на новом месте,  то понял, что в этом есть свое

рациональное зерно,  не  зря же  Гильдия Кормщиков,  Главный Штаб которой тоже,

естественно,  располагался в  Силурусе,  выбрала именно  его  базой  подготовки

предстоящей большой экспедиции к новым островам.

     Княжеский Лицей,  в  библиотеке которого Батену довелось в последнее время

проводить много времени,  был сам по себе местом весьма примечательным.  Прежде

всего здесь находилась старейшая в  Таласе школа,  учиться в которой почиталось

большой честью и  где учились на  казенном кошту отобранные по  всему княжеству

одаренные школяры,  а  за особые —  очень хорошие —  деньги могли учиться и все

прочие желающие. Старшие отделения были более доступны и, по рассказам знакомых

таласар,   по  организации  очень  напоминали  Таласский  Университет,  который

находился в  Искосе (вот  еще  один  парадокс Таласа:  Княжеский Лицей в  одном

месте,  а  Университет — за сотню миль дальше).  Если так,  то таласские высшие

школы мало напоминали университеты имперские.

     Сам Батен, правда, университетской жизни не испытал — он всегда хотел быть

военным,  у  него в  голове и мысли не возникало стать богословом или,  скажем,

юристом,  однако студиозусы среди его родичей были,  и,  судя по  их рассказам,

университеты в Империи были иными. Прежде всего, что в Университет, что в Лицей

свободно принимали девушек.  Здесь,  как и вообще в Таласе,  женщины вели жизнь

более свободную и  менее скованную обычаями,  чем  в  Империи:  они имели право

распоряжения имуществом  и  по  достижении  совершеннолетия могли  решать  свою

судьбу  сами.   И  многие  молодые  особы  этим  правом  пользовались,  покидая

родительский дом для того,  чтобы уехать работать или учиться,  наконец,  чтобы

выйти   замуж.   Батену   недавно  довелось  повстречаться  с   такой   молодой

дамой-картографом,  которая после  довольно продолжительного делового разговора

без  обиняков предложила ему пойти попить с  нею чаю.  Батен тогда отговорился,

извинившись тем,  что будто бы сильно занят, хотя, по правде сказать, он просто

опасался, что во внеслужебных отношениях нарушит какие-нибудь местные неписаные

законы —  ему  вовсе не  улыбалось начинать свою  здешнюю карьеру с  возможного

неприятного инцидента. Забавно, кстати, что дама, кажется, поняла его опасения,

но  отреагировала несколько неожиданно.  Получив  вежливый  отказ,  она  только

усмехнулась и сказала: «Ладно, будет время, заходите, поболтаем. Я почти всегда

здесь, в архиве. Или в кантине внизу».

     Богословов в Таласе Батен,  к слову сказать,  не встречал, а юристы если и

попадались на глаза, то были, судя по всему, как-то весьма ловко замаскированы;

в  основном ему  приходилось вращаться среди  практиков —  инженеров,  химиков,

металлургов, судостроителей.

     Последние две  категории были особенно обрадованы известием о  готовящейся

экспедиции: архипелаг Ботис представлялся им неким райским местом, то есть — по

их понятиям — горами,  состоящими из сплошных выходов рудных жил,  и росшими на

этих самых горах лесов,  опять же,  сплошь из корабельного леса —  и  с тем и с

другим в  Таласе было бедновато.  В  их окружении Батен чувствовал себя вдвойне

белой  вороной.   Во-первых,   он  был  не  коренной  таласар,   а   во-вторых,

профессиональный военный в Империи здесь являлся человеком вовсе без профессии,

да и без образования. Впрочем, те ученые господа, с которыми Батену приходилось

жить в одной гостинице, очень умело не замечали этих его отличий.

     Однако было еще одно, что отличало его от остальных.

     В  гостинице  Батен  делил  комнату  с  двумя  инженерами-судостроителями;

четвертое место  в  их  комнате  пока  пустовало,  и  Батен  мог  этому  только

радоваться.  На  его  взгляд,  комнатка была мала и  для троих.  Это его уже не

смущало,  как раньше;  он смирился с  тем,  что есть,  спать и вообще проводить

время в хорошую погоду можно на веранде,  где всегда полно народу. Но порой ему

до боли не хватало одиночества,  возможности побыть наедине с собой,  не видеть

никого,  не слышать...  Но здесь это было практически невозможно.  Единственным

способом бороться с  неодиночеством были для него прогулки по берегу,  да и  то

это было одиночеством достаточно условным —  стоило отвлечься от  успокаивающей

пустоты океанской глади и оглянуться или даже просто посмотреть в сторону,  как

взгляд  натыкался на  какое-нибудь  движение,  и  слабая  и  без  того  иллюзия

одиночества безвозвратно исчезала.  Таласарам было  как-то  легче:  таласар мог

только что оживленно разговаривать с друзьями,  смеяться, пить вино — но стоило

ему отойти в  сторонку или даже просто отвернуться —  и  ни  одна живая душа не

тронет его,  не потребует, чтобы он вернулся в компанию, не станет приставать с

ненужными ему сейчас разговорами.  Человек как бы был наедине с собой, находясь

среди других.  И  что интересно,  другие это прекрасно понимали:  вроде никаких

условных знаков или сигналов не вывешивалось — но желание побеспокоить человека

никому не приходило в голову.  Как это у них так получалось, Батен уразуметь не

мог. У него так не получалось. Он все еще не привык быть таласаром.

     В  одну  из  таких прогулок с  ним  произошел любопытный случай.  Точнее —

интересная встреча.

     Батен как обычно прогуливался подальше от обжитых мест.  Было у  него одно

укромное место,  уголок,  где он мог посидеть спиной к Стене, лицом к Океану, и

когда по водам не проплывали корабли,  казалось, что ты один, далеко ото всех и

от всего. Совсем один.

     Но добравшись до места в  тот раз,  Батен увидел,  что оно занято.  На его

камне точно так же, как сиживал Батен — спиной к Стене и лицом к Океану — сидел

странно одетый человек.  На нем были просторные штаны, не по-таласарски длинные

— до щиколоток, и широкая белая кофта с широкими рукавами по локоть; на большой

голове его была надета какая-то округлая шапочка с  длинным узким козырьком,  а

из-под широких штанин выглядывали большие ступни,  обутые в  … плетеные кожаные

сандалии.  Сам по себе он был очень громоздок,  явно высок, грузен и, наверное,

еще силен.  Это был старик — огромные узловатые ладони,  сцепленные на коленях,

седина в выбивающихся из-под шапочки коротких волосах выдавали его возраст;  но

это был крепкий, мощный старик, а не какая-нибудь развалина.

     Странный старик не замечал Батена. Он просто смотрел на Океан, как смотрел

бы Батен, и Батен, поначалу раздраженный тем, что его лишили возможности побыть

в одиночестве,  подумал,  что,  пожалуй,  не стоит мешать человеку отдыхать. Он

даже развернулся,  чтобы уйти,  но-  неловко поскользнулся на  влажной гальке и

чуть не упал. Камешки зашуршали, и старик обернулся.

     Нет, не испуганно и даже не особенно спеша — просто посмотрел, что это там

сзади зашумело.  Взгляд его, когда он встретился глазами с взглядом Батена, был

спокоен.  Лицо у  него было такое же  крупное,  как  фигура,  чуть одутловатое,

фактурное.  Батен сразу подумал,  что  такое лицо может быть только у  мудреца.

Или, к примеру, у одного из Богов — он даже, кажется, видел похожее в Пантеоне,

но не поручился бы.

     Этот старик, мудрец Арканастр, был в Таласе фигурой настолько легендарной,

что многие не верили в его существование. Зато другие с пеной у рта доказывали,

что  Арканастр не  просто какой-то  там мудрец и  даже не  маг,  предсказатель,

волшебник и  прочее,  а действительно один из древних,  ушедших Богов-Учеников,

помогавших Творцу,  Повелителю Небес, исправлять этот несовершенный мир, но так

и  не исправивших его и  потому разочаровавшихся в  нем и  давно удалившихся от

дел...

     Впрочем,  всех  этих подробностей Батен тогда не  знал,  и  они  несколько

секунд смотрели друг на  друга,  пока в  спрятанных за  толстыми стеклами очков

старика не  засветилось любопытство.  Любопытство это было доброжелательным,  а

улыбка, чуть раздвинувшая его губы, даже казалась чуть смущенной.

       Я прошу у вас извинения,  молодой человек,  — первым заговорил мудрец и

волшебник,    что занял ваше место.  Я,  знаете ли,  сам люблю здесь посидеть.

Тихо,  спокойно,  приятные воспоминания...  Я  несколько раз  видел вас  тут 

сидите, смотрите, и не стал вам мешать. Вы, я полагаю, новичок здесь?

     Батен кивнул:

     — Да, я из Империи.

     Мудрец кивнул:

     — И как вам здесь по сравнению?    

     Батен не знал,  что ответить,  и просто пожал плечами. Наверное, следовало

просто извиниться и уйти, но Батену это показалось несколько неудобным, вот так

сразу.  К  тому же  старик не  прогонял его.  Даже наоборот.  Увидев,  что  его

собеседник  смущен,   он  предложил  Батену  присесть  и,   как  он  выразился,

«побеседовать со стариком». Батен не возражал и скромно присел на камушек.

     Оказалось,  что старик часто приходит посидеть в одиночестве и ни о чем не

думать,  устроить себе маленький «пикничок на  обочине».  Вот  как  сегодня.  И

вправду,  перед ним прямо на гальке и  песочке расположилось нехитрое угощение:

несколько кусочков  местного  хлеба,  прикрытого кусочками копченой местной  же

свининки и  пара бутербродов с рыбь...  икрой — точно такие же подавали в любой

кантине на берегу или в  городе.  Батен не удивился бы,  если бы они и  были из

ближайшей кантоны. Чего не скажешь о странной прозрачной бутылке, почти доверху

наполненной прозрачной же жидкостью —  видимо,  пикничок мудреца начался совсем

недавно.  А  также это  касалось странной посудины,  из  которой мудрец пил эту

самую жидкость,  оказавшуюся,  когда он предложил Батену угоститься — «извините

уж,  молодой человек,  стакан у  меня один,  не побрезгуйте» — довольно крепким

раствором спирта. Однако самым удивительным было то, как он курит. Батен видел,

как курил трубку Волантис,  как курят ее  здесь некоторые.  Но  колдун и  курил

по-особенному.  Когда  он  впервые достал из  твердой цветастой коробочки белую

бумажную  трубочку  и  провел  ею  под  усами,  Батен  подумал  было,  что  это

какая-нибудь  ароматическая палочка для  магического обряда.  И  действительно,

Арканастр поджег ее с  одного конца непривычно маленькой зажигалкой,  но вместо

того,  чтобы поставить и  вдыхать аромат,  он  взял  ее  губами и  стал  каждые

несколько секунд втягивать в  себя дым,  который Батен,  честно признаться,  не

счел приятным или ароматным.  Колдун,  однако, с видимым удовольствием втягивал

его  и  выпускал толстыми струями из  носа,  отчего становился чем-то  похож на

добродушного дракона.

     Возможно,  из-за опьянения, которое Батен испытал после выпитого раствора,

но вскоре ему стало казаться, что его собеседник действительно похож на дракона

из  древних легенд —  не  того  злобного,  который похищает принцесс и  пачками

переводит благородных рыцарей,  а  того,  какие бывают в  чифандских легендах —

доброго и мудрого.

     То,  что мудрец назвал «побеседовать со  стариком»,  оказалось,  по  сути,

просто односторонним монологом задумчивого мудреца,  которому,  возможно,  и не

нужен был слушатель;  мудрец лишь изредка обращался к Батену с вопросами,  да и

те были по большей части риторическими и ответа не требовали — разве кивка.  Но

у него возникало ощущение приобщения к чему-то большому.

     ...О чем он говорил?  Батен не всегда понимал,  настолько, видимо, глубоки

были высказываемые мысли,  а  переспрашивать не решался.  Но все равно ему было

интересно;  так,  наверное,  говорили древние философы: много и непонятно, но о

чем-то значительном...

     Время  от  времени мудрец  еще  раз  выпивал своего  раствора и  предлагал

Батену.  Но  у  того и  так кружилось и  путалось в  голове —  не  поймешь,  от

услышанного ли или от выпитого.  Батен не понимал ничего:  кто же или что такое

этот  старик?  Мудрец?  Творец?  Или  просто  философ?  Странно он  говорил.  И

странное. В его словах порой сквозила злая насмешка над всем, над всем этим — и

тут Батен был согласен с  ним —  нелепым миром.  Но под ней — и Бате-н это тоже

чувствовал —  скрывалась и  боль и жалость к тому же миру.  И от того после его

слов тоже хотелось странного...

     А мудрец задумчиво продолжал все говорить, говорить, говорить...

     Он  говорил об  одиночестве —  и  Батен понимал,  что  одиночество мудреца

бесконечно,  вселенски бесконечно,  одиночество — нет,  не бога, но и не просто

человека тоже.  Это одиночество той собаки,  которая все понимает, а сказать не

умеет.  Только наоборот. Ну как, простите, объяснить что-то людям, которые даже

слов еще для этих понятий не придумали? Все равно что пробовать втолковать, что

такое  синхрофазотрон («Вот  вы,  молодой человек,  знаете,  что  это  такое 

синхрофазотрон?» Батен не знал.  «Впрочем,  я тоже толком не знаю», — признался

мудрец),  какому-нибудь мумбо-юмбо:  только руками разводишь и  чертыхаешься от

бессилия.  А  они  еще  при  этом  думают,  что  ты  что-то  такое,  волшебное,

производишь... А и впрямь ведь производишь! Да и как тут не произвести, когда в

этом  проклятом  мире  черт  знает  почему  определенный набор  слов  и  жестов

действительно может привести к  какому-нибудь акту творения.  Любая из  здешних

летающих обезьян — обладай они чуть более развитым речевым аппаратом — могла бы

творить чудеса пачками.  Просто по закону больших чисел.  И не спрашивайте его,

отчего так!

     Сколько  он  уже  здесь,  а  кроме  того,  видимо,  концентрация какого-то

магического поля — тьфу,  как пошло-то,  затерто!  — здесь слишком высокое.  Не

мир, а сплошное Лукоморье, прости господи!..

       Да вот пожалуйста.    Мудрец посмотрел на свою посудину и  та,  словно

кто-то  невидимый взял  ее  в  руку,  поднялась,  сама себе отвернула пробку и,

наклонившись,  наполовину наполнила  гофрированный стакан,  который,  пока  она

возвращалась на место,  поднялся с  камня и  повис перед лицом мага.    Только

зачем,    вздохнул тот,  беря его из воздуха,    руками-то приятнее.    И он

опрокинул содержимое в рот, понюхал корочку с икрой и ухмыльнулся в усы:

     — Ну чем не Пацюк, а, молодой человек?

     Батен не знал,  что такое «пацюк»,  но все равно согласно кивнул, а мудрец

продолжал.

     ...И кто его такой выдумал,  чтобы ему пусто было! И главное — зачем он-то

здесь?  Натворят миров не умеючи,  а ты за них расхлебывай!.. Впрочем, все они,

эти миры,  хоть реальные, хоть воображаемые, скроены по одному принципу: хочешь

как лучше, а получится как получится. Задумываешь и, кажется, знаешь, что было,

что  будет,  чем  дело кончится,  чем  сердце успокоится.  Так ведь нет!  Вдруг

вылезет какой-нибудь второстепенный тип,  которого и создал-то просто так,  для

пейзажу,  как служебную фигуру,  и вдруг начинает себя вести. А за ним и другие

туда же! И никуда ты уже от них не денешься, и уже не ты их, а они тебя куда-то

тащат, и весь мир уже не такой, каким ты его задумывал, а такой, какой они сами

для себя сотворили. И это называется творец! А виноват во всем ты, творец. А не

буди лихо,  пока оно тихо...  Но и  этого мало.  Находятся еще интерпретаторы и

начинают потихоньку в  твоем мире  копаться,  толковать его  по-своему,  искать

смыслы и рассказывать тебе,  зачем ты его,  этот мир, создал и что ты вот тут и

вот тут имел в виду,  когда творил.  А ты ничего не имел,  ты творил, ты не мог

иначе...  Это  как  простейшее естественное отправление.  Именно  естественное,

потому что для тебя этот акт столь же свойственен,  как и  иные физиологические

потребности  и  соответствующие  отправления.  Что-то  копится  в  тебе,  потом

накаливается и  не  дает покоя.  Это  может длиться долго,  но  наступает вдруг

момент,  когда ты  уже не  можешь носить этого в  себе.  Просто не в  силах.  И

накопившееся должно выйти из тебя,  чтобы тебе стало легче и комфортнее.  Иначе

нельзя, иногда просто невыносимо. И ты идешь, садишься и...

     Иногда из  тебя  само вылетает,  и  ты  чувствуешь невероятное облегчение.

Иногда ты вымучиваешь.  А  иногда и вымучить-то не можешь,  а надо...  А уж что

получится —  то не дано предугадать:  то ли то,  что в  проруби болтается и  не

тонет,  а  только пахнет,  привлекая к  себе нездоровое внимание,  то ли просто

жиденькая каша,  ни  на  что не похожая и  растворяющаяся в  той же проруби без

остатка,  то ли — что редко — удобрение, и значит, есть от тебя польза... Миров

ведь множество,  и  творцов тоже.  Вот  и  поди отличи мир сотворенный от  мира

реального.  Настолько он хорош и гармоничен.  Или наоборот — нелеп и бездарен в

своей реальности. А чаще все вместе...

     — Вы много знаете о Творении, — робко сказал Батен во время одной из пауз,

пока еще не был сильно пьян. — А мне казалось, это происходит иначе.

     Мудрец посмотрел на него не понимая, и Батен смутился.

     — Я имел в виду,  что так может говорить только человек, знающий то, о чем

рассуждает.

       Как же  мне не знать,    ответил старик,  задумчиво глядя на Океан.  В

голосе его не было ничего напускного — он просто констатировал факт. — Я ведь и

сам неоднократно творил.  Это так здорово! И так страшно. Страшно ответственно,

— добавил он.

     Он повернулся к Батену и,  увидев, как тот на него смотрит — испуганно и с

ужасом,  вдруг весело рассмеялся и махнул рукой.  Он смеялся долго и неуемно, а

отсмеявшись,  посмотрел лукавыми глазками из-за толстых стекол очков и  сказал,

махнув рукой уже по-другому:

       Ну вот,  опять я  наговорил тут всякого,  и  вы приняли меня черт-те за

кого...  А,  — он еще раз махнул рукой, — легендой больше, легендой меньше, как

говаривал один бог... Впрочем, кажется, такая легенда у вас уже существует.

     ...В  тот вечер Батен долго не  мог уснуть,  во-первых,  от выпитого очень

болела голова,  а во-вторых,  все вспоминался разговор с напоившим его до этого

состояния мудрецом.

     Он  тут  уже  порасспросил  кое-кого,  и  ему  уже  объяснили,  кто  такой

Арканастр.  Старик был прав. Чего только Батен о нем не наслушался. Мнения, как

и следовало ожидать, были различны, от провозглашения его болтуном и шарлатаном

до  полного почитания и  уважения.  Но,  как  выразился задумчиво один  из  его

соседей-судостроителей,  подводя итог спора:  «Если бы Арканастра не было,  его

следовало бы придумать», с чем Батен не мог не согласиться.

     Кстати,  тот же самый сосед и сказал Батену, что у них в Таласе считается,

что встретить Арканастра — это к большим переменам.

     И предсказанные перемены не заставили себя долго ждать.

     Батен  очередной раз  ткнул перо  в  чернильницу,  написал полтора слова и

чертыхнулся;  нет,  не стоило и  стараться дописать страницу,  следовало просто

пойти к хранительнице зала и налить свежую порцию чернил,  эти просто никуда не

годились! Делать этого ему никак не хотелось, потому что пришлось бы спуститься

на первый этаж к  конторке,  там вежливо поболтать с  хранительницей об обычаях

Плато — они почему-то ее очень интересовали,  и она взяла за обычай всякий раз,

стоило ему оказаться в  поле ее  зрения,  задавать вопросы относительно тех или

иных  сторон жизни  в  Империи;  вопросов порой наивных настолько,  что  ничего

подобного Батен не  слыхивал со времен своего недолгого пребывания в  начальной

школе Верхних Мхов,  и это было тем более поразительно, что хранительница имела

степень бакалавра истории и  этнографии,    и  только потом,  потратив времени

гораздо больше,  чем  следовало бы,  чтобы  просто заменить негодные чернила на

хорошие, удалось бы вернуться к прерванному занятию.

     Батен  вздохнул  и,   подхватив  злополучную  чернильницу,   направился  к

лестнице.

     Все получилось,  как он и  предполагал.  На сей раз он побывал в  качестве

эксперта по части разницы похоронных обрядов в различных провинциях Империи и к

своему столу вернулся довольно-таки быстро, но с соответствующим настроением.

     И  обнаружил,  что  его место занято знакомой уже ему девицей-картографом,

которая без малейшего стеснения читает его записи.

       Привет,    сказала она,  оторвавшись от чтения.    Я  вижу,  гильдеры

уговорили тебя заняться мемуарами.

     Так оно и было.  Этому занятию — записям обо всем,  что он мог вспомнить о

своей  жизни в  Империи —  секретарь Гильдии Кормщиков в  довольно мягкой форме

предложил Батену     посвящать три часа в сутки.  Батен прекрасно понимал,  что

это означает:  его просто-напросто используют как перебежчика. Таласу постоянно

не хватало информации об Империи,  и Гильдии использовали каждый удобный случай

получить новую и  уточнить старую информацию.  Просьба секретаря была не  более

чем  завуалированным приказом.  Так,  во  всяком случае,  понимал это Батен.  А

приказы он привык выполнять —  даже в  таком положении,  в котором он находился

сейчас;  даже понимая, что эта просьба-приказ могла стоить ему где-то в будущем

полутора десятков порций свинца перед строем.  Но в конце концов,  оправдывался

перед собой Батен,  Империя и  Талас не находились в  данный момент в состоянии

войны и,  следовательно,  строй солдат ему не грозил напрямую, а ссылку на Край

Земли он  уже  получил за  другое,  и  даже  преодолел его,  нарушив тем  самым

неписаное правило,  что «дальше Края не сошлют,  легче пики не дадут»,  и назад

пути ему  не  было.  Так что имело полный смысл доказать свою лояльность новому

начальству.

     Батен развел руками и подумал про себя,  что не только гильдеры домогаются

от него воспоминаний.

       А  ты,  однако,  не  очень грамотен,  как я  посмотрю,    добавила она

критически.

     Батен  вздохнул и,  подвинув свободный стул,  присел напротив,  по  другую

сторону стола.

     — Армейским офицерам большая грамотность не надобна,  на то есть писаря, —

ответил он.

     Девушка посмотрела на него и неожиданно предложила:

     — Хочешь помогу? Я знаю стенографию.

     Батен несколько растерялся.

     — Спасибо, но...

       Да  ладно,    махнула рукой  девушка.    А  что?  Я  сейчас  как  раз

бездельничаю,  только что сдала карты островов.  А если ты согласишься черкнуть

письмецо в  секретариат твоей гильдии,  что  временно берешь меня в  секретари,

так, может, еще и заплатят за труды. А?

     Это, более прагматичное, чем первое, предложение еще более смутило Батена.

     — Послушайте, м-м-м...

       Спорю,  что  ты  уже  забыл,  как меня зовут!    засмеялась неожиданно

свалившаяся на его голову добровольная помощница.

     — Почему? Отлично помню, — обиделся Батен. — Вас зовут Сигни.

     — Сигни из Кассита,  — весело уточнила девушка.  — Кстати,  с сегодняшнего

дня я живу в твоей гостинице на третьем этаже.

     Насколько знал Батен, гостиница, в которой он проживал, была целиком снята

для экспедиции, и здесь жили только ее участники и члены их семей.

     — Кто-то из ваших родных идет к архипелагу Ботис? — спросил он.

        Я  сама  иду  к  архипелагу  Ботис,     поправила  Сигни.     Группа

топографической съемки и картографии. Батену показалось, что он ослышался.

     — Но... — проговорил он. — Вы не можете идти в экспедицию.

     — Почему?

     Сигни смотрела на него прямо и  просто,  и было почти невозможно объяснить

ей,  что по его,  Батена, понятиям женщинам в экспедиции не место. Равноправие,

конечно, равноправием, но экспедиция к вновь открытым, неисследованным островам

слишком опасное и серьезное предприятие, чтобы брать в него женщин.

       Почему?    Сигни пожала плечами.    Я  же  не  единственная женщина в

экспедиции.  Кое-кто из специалистов —  женщины,  да и  Второй кормчий —  тоже,

знаменитая Хидри-шкипер. Она уже плавала к островам.

     Батену до  сих  пор как-то  не  доводилось интересоваться полным списочным

составом экспедиции,  и  он сидел просто как пришибленный.  Поистине,  в Таласе

весьма странные нравы!

     — Это может быть опасно, — проговорил он.

       Ха,    глянув на  него чуть свысока,  выдохнула Сигни.    Если бы все

женщины в экспедиции были...  ну...  как это — маркитантки?.,  ты,  кажется, не

возражал бы?

     — Это другое дело, — рассеянно сказал Батен.

     — Странные, однако, у вас на Плато понятия! — заявила Сигни.

     Батен не  нашелся,  что  возразить.  Эта мысль никогда не  приходила ему в

голову: почему, действительно, маркитанткам можно, а картографам нельзя?..

     Сигни между тем достала из  кармана легкой курточки несколько карандашей и

перочинный ножик,  деловито заточила один, срезая с графитового стержня толстый

слой стекловидного клея, подвинула перед собой листы с записями и посмотрела на

Батена.

     - Ну - диктуй!

     Батен все никак не мог решиться.

     Тогда  Сигни из  Кассита решила все  сама.  Она  просто отобрала у  Батена

чернильницу,  которую он  все  еще  крутил в  руках,  взяла чистый лист бумаги,

попробовала перо  и  без  долгих  раздумий  написала записку  секретарю Гильдии

Кормщиков. Так что Батену уже ничего не оставалось, как подмахнуть свою подпись

под  вроде  бы  его  собственным  прошением  «временно,  на  период  подготовки

экспедиции к  архипелагу Ботис,  привлечь в  должности секретаря с  сохранением

полуоклада...» и так далее, и смириться со своей участью. Письмо новоиспеченная

секретарша  собственноручно запечатала в  подобающий случаю  гербовый  конверт,

который взяла из ларя, специально для того установленного у с лестницы, там же,

на конторке надписала адрес,  заклеила и  бросила в находящийся тут же почтовый

ящик.

     Потом  она  вернулась к  столу,  снова взяла в  руки  карандаш и  выразила

готовность выполнять свои новые обязанности.

     Батен вздохнул. Кажется, от Сигни так просто не отвяжешься.

     Он взял в руку недописанный лист.

     «Лагерь в долине Л'Нилам был устроен...»

     Батен  вспомнил,   что  имел  в  виду,   когда  начинал  писать  фразу,  и

прокашлялся. Диктовать ему было еще в большую диковинку, чем писать мемуары.

     — «Лагерь в долине Л'Нилам,  — начал он неуверенно,  — был устроен по всем

правилам, рекомендуемым в старинных учебниках по тактике...»

     ЭКСПЕДИЦИЯ НА ЮГ

     Так  Батен  обзавелся  собственным  секретарем.   Вскоре  он  понял,   что

приобретение это было весьма полезное.

     Сигни  оказалась  действительно  расторопной  и   умелой  стенографисткой.

Карандаш  ее  летал  по  бумаге  со  скоростью слова.  Батен  поначалу диктовал

медленно,  неуверенный,  что Сигни успевает за ним,  но как-то раз он увлекся и

напрочь забыл о девушке,  а когда вспомнил,  оказалось,  что Сигни записала все

слово в слово.  Так,  во всяком случае,  уверяла она, потому что сам Батен в ее

каракулях ничего не  смог разобрать,  а  когда она прочла записанное вслух,  не

смог бы  поручиться,  что говорил то  же теми же словами,  хотя за смысл мог бы

поручиться;  он  даже  уловил  несколько специфических оборотов,  которых Сигни

знать  просто не  могла.  С  тех  пор  он  стал  излагать свои  мысли свободно,

ориентируясь  только  на  скорость  течения  своей  мысли,   в  зависимости  от

настроения то делая длинные паузы, а то сразу надиктовывая абзацами, — Сигни ни

в  том,  ни в  другом случае не возражала,  не торопила и не просила подождать,

лишь иногда переспрашивала непонятные слова.

     Самое интересное,  что каракули Сигни понимала не только она одна.  Каждые

три  дня Батен отсылал написанное им  за  прошедшее время в  канцелярию Гильдии

Кормщиков,  где текст прочитывали,  выбеливали,  после чего возвращали Батену с

поправками и пометками:  такую-то тему следует развить обширнее, в этом вопросе

уточнить то-то и то-то,  а данного аспекта касаться смысла не имеет;  в готовом

виде «мемуары» Батена поступали в типографию.  Так вот, с тех пор как появилась

Сигни,  обмен  посланиями между  секретариатом и  Батеном приобрел более  живой

характер,  и  при  этом  никто  не  выразил удивление тем,  что  рукопись стала

приходить в ином виде, чем раньше.

     Ты  не  устала еще?    спрашивал иногда Батен,  маясь от  неловкости.  '—

Неужели такой девушке, как ты, нечем более заняться?

     Мне интересно, — просто отвечала Сигни.

     — Готовилась бы к экспедиции, — намекал Батен.

     — Да что там готовиться?  — Сигни пожимала плечами. — А все свои дела, уже

переделала.

     — Ну... собой бы могла заняться, — не унимался Батен.

       Я плохо выгляжу?  — Брови Сигни взметались вверх,  и Батену приходилось

уверять,  что выглядит она прекрасно, просто он имел в виду другое, ну, то, чем

обычно занимаются девушки ее возраста.

     — Не беспокойся,  тут у меня все в порядке,  — уверяла его Сигни,  и Батен

отступал, боясь, что задай он ей более конкретный вопрос, ответ последует столь

же четкий и прямой.

     Через   неделю   их    совместной   работы   Батену   пришло   приглашение

«присутствовать в  качестве  наблюдателя  на  учебных  стрельбах».  Батен  имел

сомнения по этому поводу,  но его положение консультанта по военному делу —  на

взгляд Батена, статус совершенно ненужный, излишний, надуманный — обязывало его

принять «приглашение». Сигни, естественно, увязалась за ним.

     Впрочем,  увязалась —  не  то  слово.  Скорее Батену пришлось следовать за

Сигни,   поражаясь  в   очередной  раз  ее  деловому  напору,   которому  могла

позавидовать любая «ну...,  как это... маркитантка?». Сигни в отличие от Батена

отлично знала,  куда надо ехать и как туда добраться.  В порту среди пирсов она

безошибочно  нашла  уже   готовый  сняться  с   якоря  катамаран  и,   потрясая

приглашением, заставила принять на борт Батена и себя в качестве сопровождения;

почему-то  имя  Сигни в  документе не  было  упомянуто,  хотя удостоверяющее ее

полномочия письмо из  секретариата пришло сразу,  и  Сигни  даже  уже  получила

первую толику своего жалованья.

     Катамаран был очень странным кораблем,  если не сказать больше,  как и все

корабли таласар.  Батен уже успел присмотреться к ним издали,  наслушаться о их

устройстве от соседей-корабелов,  но увидеть вблизи такое большое судно,  а тем

более ступить на его борт ему довелось впервые.

     В  отличие от всех других судов,'которые Батену приходилось видеть раньше,

корпус корабля не  был  полностью погружен в  воду.  Его палуба поднималась над

поверхностью довольно высоко,  опираясь на два продолговатых поплавка,  которые

почти  незаметно выглядывали над  поверхностью волн,  словно  спины  гигантских

животных,  так  что  могло показаться,  будто корпус судна висит над волнами на

четырех раскоряченных ногах, словно огромный жук-водомер. Висит так высоко, что

под  его  брюхом свободно может пройти подвода с  грузом,  если он  стоит,  как

сейчас,  над  длинным причалом,  или  средних размеров судно  без  мачт,  когда

катамаран находится в море.  Подниматься на корабль оказалось не в пример легче

  не  по  веревочной лестнице или  шаткому  трапу,  а  по  наклонному пандусу,

специально спущенному на  настил палубы.  По  нему,  как  понял Батен,  в  трюм

попадали и грузы.  На его непросвещенный взгляд,  это было гораздо удобнее, чем

таскать их по сходням взад-вперед.  Мало того,  для подъема громоздких грузов в

днище был предусмотрен люк, представляющий собой просто-напросто опускающееся в

случае необходимости на талях самое дно трюма. Сейчас люк был закрыт, а глубина

осадки поплавков говорила о солидной загрузке трюма.

     Так и оказалось.  Когда Батен,  Сигни и сопровождавший их офицер проходили

через  чрево  корабля,  Батен  заметил,  что  трюм  заставлен плотно  какими-то

ящиками,  а  ближе  к  проходу  рядами  лежало  несколько  довольно  громоздких

продолговатых предметов, в которых Батен опознал ракеты.

     На  палубе тоже все было наоборот,  чем на имперских кораблях.  Взять даже

то,  что мостик корабля находился не  позади палубы,  а,  наоборот,  на  «носу»

судна.   Мачты  располагались  не  вертикально,   как  положено,   а   являлись

продолжением упиравшихся в  поплавки опор  и  выходили из  палубы под  довольно

острым углом,  перекрещиваясь вверху.  Их  было две  пары,  и  на  каждой паре,

перекинутой с  одного скоса  этой  странной мачты на  другой,  располагалось по

длинной рее, далеко вынесенной за борта судна, на которых крепились два главных

косых  паруса.  Их  натяжка и  площадь парусов как  раз  регулировались высотой

подъема реи,  шарнирно закрепленной на одном скосе и  скользящей в  специальном

креплении по  другой.  Были  здесь  и  еще  паруса,  канаты,  блоки и  лебедки,

назначения которых Батен,  как человек далекий от  моря и  потому совершенно не

разбирающийся в  оснастке,  не  понимал;  только  всплывали в  голове откуда-то

вычитанные или  где-то  услышанные диковинные слова:  эти  самые  реи,  крюйты,

ванты, стаксели, гюйсы, гроты, баки и, конечно, гальюны.

     Зато  в  этом    гротах,  баках и,  само  собой,  гальюнах —  разбирались

многочисленные споро снующие по палубе,  пляшущие на реях, подтягивающие гюйсы,

натягивающие ванты матросы,  которые свое  дело знали туго.  И  не  успел Батен

толком  оглядеться,  как  катамаран  со  странным  для  такого  огромного судна

названием — «Ушко»,  уже отходил от берега и начинал маневрировать для выхода в

открытый Океан.

     Оружие,  которое собирались испытывать в атом коротком походе,  находилось

тут же на палубе. Сначала оно показалось Батену чем-то вроде аркбаллисты, какие

в  старые  века  применяли при  осаде  городов  и  замков,    латунный  желоб,

снабженный механизмом наподобие арбалетного, только, разумеется, много большего

размера, хотя сама аркбаллиста была не так велика, как те, о которых доводилось

читать Батену.  Зато располагалась она на вращающемся основании и  угол подъема

направляющего  лотка   мог   изменяться   от   горизонтального  к   практически

вертикальному —  вот этого последнего направления Батен понять не  мог:  кто же

будет посылать снаряды строго вверх, чтобы они упали тебе же на голову?

     Однако именно в  этом,  стрельбе по вертикали — в зенит или почти в зенит,

как объяснили Батену,  и  заключалось испытание.  Пристрелка и калибровка,  как

выразился Батен, когда уяс-.<е 4 нил для себя суть.

     Пока  он  осматривал баллисту,  катамаран покинул пределы порта и  пошел в

направлении открытого Океана;  его сопровождало несколько судов поменьше —  два

водометных катера  и  две-три  гребные  лодки,  присоединившиеся к  эскадре  на

границе мелководья и глубокого моря;  лодки пришвартовались к поплавкам «Ушка»,

а катера следовали самостоятельно.

     В  открытом море они быстро разошлись в стороны,  практически скрывшись из

виду  за  горизонтом;  с  них  периодически постреливали сигнальными  ракетами,

оставляющими в чистом небе дымные следы,  — отгоняли в сторону все прочие суда,

чтобы те не попали под предстоящий обстрел.

     На  палубе  катамарана шла  слаженная  работа:  паруса  убрали    точнее,

сложили,  из  крюйт-камеры,  поднимали наверх те  самые  ракеты,  мимо  которых

проходил Батен, расчет баллисты готовил орудие к стрельбам, проверяя механизмы,

а на корме готовили к запуску воздушный шар — ярко-оранжевого цвета, .которым в

Таласе отмечали всякую чрезвычайность.

     Хидри,  та самая женщина-шкипер,  которая открыла архипелаг Ботис,  ведшая

корабль в этом рейсе, спросила о показаниях лота, после чего доложила капитану,

что катамаран прибыл в указанное место; она, похоже, знала это и без лота.

     Капитан,  приняв  командование на  себя,  начал  его  с  того,  что  отдал

несколько весьма  энергичных команд  в  адрес  толпящихся у  баллисты матросов.

Зевакам,  которых и  без того уже оттеснили от баллисты,  пришлось отодвинуться

еще дальше;  часть команды,  незанятая в испытаниях,  полезла в поисках лучшего

обзора на мачты.

     Батен  вместе  с  Сигни,  как  приглашенный Гильдией  гость,  находился на

мостике, откуда все и так хорошо было видно, и наблюдал. Снаряд-ракету положили

в  лоток  баллисты,   натянули  и  закрепили  толстую  тетиву,  и  лоток  начал

подниматься.  Бомбардир отмерил по  рискам на лотке и  отрезал часть запального

шнура,  поднес к шнуру зажженный фитиль и, когда тот зашипел, тлея, взмахом дал

команду запускать.

     Толстая тетива  басовито тенькнула,  и  ракета  смазанной темной  стрелкой

выстрелила в  самые небеса.  Через миг ее  уже почти не  было видно,  но  вдруг

высоко в  голубизне вспыхнуло небольшое маленькое солнце или,  скорее,  комета,

оставляя за  собой ощутимо густой белый дымный след,  пошло еще выше и  еще,  и

еще.  Вся  команда  встретила  вспышку  громовым  восторженным  ревом.  Зрелище

действительно было великолепное.  А  со  стороны,  вероятно,  оно выглядело еще

более впечатляюще.

     Неизвестно чего ждали остальные,  но когда Батен увидел, как ракета вместо

того,  чтобы  падать  обратно на  палубу  или  исчезнуть в  небе,  вдруг  стала

заваливаться набок и,  не  достигнув поверхности моря,  погасила след,  подумал

было,  что испытание не  удалось.  Но,  судя по реакции окружающих —  сдержанно

деловой у офицеров и восторженной у матросов, — все было в порядке.

     С кормы прислали матроса, и один из офицеров обратился к Батену: пора было

поднимать  воздушный  шар  и  ему  предлагали подняться  наблюдателем вместе  с

корректировщиком.

     Подумав,  Батен согласился и  в сопровождении того самого матроса пошел на

палубу.

     Офицер-корректировщик был  уже  в  корзине,  проверял свое хозяйство перед

вылетом.  Он  приветливо,  но  вместе с  тем деловито кивнул Батену и  попросил

серьезно:

     — Постарайтесь только не мешать, ладно?

     — Постараюсь, — обещал Батен, переползя в хлипкое сооружение под шаром. На

его  взгляд,  оно  было слишком...  э-э..,  воздушным,  что ли,  чтобы казаться

надежным.

       Привяжитесь,     доброжелательно  сказал  корректировщик.  Собственно,

офицером Батен называл его  по  инерции,  только потому,  что тот был,  видимо,

благородного сословия или  по  крайней мере —  человеком образованным и  хорошо

воспитанным,  что ставило его выше простого матроса.  Естественно,  Батен знал,

что ничего подобного имперской армии или флота в Таласе не было — не полагалось

по договору с Империей.

     Он тщательно привязался шелковыми ремнями.

       Будете присматривать за горелкой,  с  вашей стороны удобнее,    сказал

корректировщик. — Умеете?

     Батен кивнул.  Он  уже  немного освоил полет на  воздушном шаре  в  рамках

подготовки к  экспедиции и  почти привычно протянул руку к  горелке,  взялся за

регулирующий силу пламени вентиль,  чуть сдвинул туда-сюда,  проверяя плавность

хода, точно так, как учили.

     — Ладно,  — проговорил корректировщик, глядя вниз, на приставленных к шару

матросов. — Давайте отчаливать.

     Освобожденный от  балласта шар  медленно пошел вверх,  удерживаемый только

тонким тросом, намотанным на большой катушке.

     Батен  глянул  под  ноги.  Катамаран,  который раньше  казался ему  весьма

внушительным,  быстро превратился в скорлупку,  брошенную в море. Он огляделся.

Крошечные водометные катера едва виднелись где-то у горизонта.  Впереди по ходу

тримарана далеко, на пределе видимости, плавали в море большие цветные пузыри.

     — Тоже воздушные шары?  — неуверенно спросил он, глядя на них. С его места

казалось, что пузыри просто плавают в воде. Корректировщик оглянулся.

     — Вы об этом? — указал он. — Это цели.

     Батен с сомнением посмотрел вниз, на катамаран.

     — Мне кажется,  с корабля их и не видно,  — заметил он.  — Разве что самая

близкая.

     — Разумеется,  не видно,  — отозвался корректировщик.  — А мы,  по-вашему,

зачем здесь?

     Он смотрел на цели в сдвоенную подзорную трубу,  бинокль,  что-то про себя

соображая.

     С катамарана запустили малую сигнальную ракету.

     Корректировщик взял два флажка и начал быстро махать ими.  Потом сложил их

вместе и посмотрел вниз.

     Батен  тоже  глядел  на  катамаран.  Около  аркбаллисты произошло какое-то

движение,  и  спустя несколько секунд беззвучно —  звук  долетел до  шара через

ощутимую долю секунды — она выплюнула вперед и вверх второй летательный снаряд,

и  Батен  получил возможность увидеть старт  со  стороны.  Ракета  пролетела по

инерции ярдов  сто  до  того  момента,  пока  от  запального шнура  вспыхнул ее

собственный  двигатель,  и  снаряд,  начавший  было  заваливаться,  выровнялся,

рванулся  вверх  и  превратился в  собственно ракету.  Шлейф  пламени  и  дыма,

отметивший траекторию полета,  прочертил широкую,  напоминающую радугу, дугу по

небу и уперся в море в гуще шаров.

     Наблюдатель что-то  записал на  грифельной доске,  целенаправленно помахал

своими флажками вниз,  и  через несколько недолгих минут с  катамарана взлетела

следующая ракета...

     Прежде  чем  вновь  оказаться  на  палубе,  Батен  проболтался под  шаром,

наблюдая за горелкой и отслеживая запуски ракет, общим количеством восемь штук,

не  меньше двух  часов.  За  это  время  он  уяснил принцип пристрелки:  ракеты

запускались с  лотка под разными углами и с одинаковой длиной запального шнура,

после чего корректировщик,  ориентируясь по  месту ее падения в  цепочке шаров,

сообщал результаты вниз с  помощью сигнальных флажков.  А там,  ориентируясь по

этим данным,  маркировали углы подъема лотка и дальность стрельбы.  В перерывах

корректировщик охотно давал Батену пояснения.  Так  Батен узнал,  что  подобным

образом испытывают каждую  новую  пусковую установку;  что  таких  установок на

кораблях  у   таласар  не  так  уж  и  много  пока,   только  на  крупных  типа

«Спрута-Громовержца» или вот «Ушка»,  оба из которых отправятся в  экспедицию к

Ботис для основания колонии;  что обычно ракеты запускают просто на  глазок,  и

такими установками прямого залпового огня снабжены все торговые корабли таласар

— они корректировки не требовали;  и что он, сам корректировщик, вообще считает

пушечную артиллерию тупиковой ветвью развития военной техники.

     Зрелище  действительно было  поучительное.  Неизвестно,  ставили ли  целью

таласары поразить воображение Батена (скорее нет: зачем им поражать воображение

ничего не  значащего человека,  которого они  решили использовать как  источник

информации о  военном искусстве имперцев?),  но  им это удалось.  Размышляя как

бывший имперец,  для себя он даже подумал, что пожелай таласары выйти на Плато,

то  они  без  труда  смогли  бы  оттеснить  разленившихся краевиков  в  низины,

отхватить  порядочный кусок  Империи  и  закрепиться на  нем.  А  размышляя  за

таласар,  понимал,  что —  по крайней мере пока — они такой цели перед собой не

ставили.  Установившийся порядок  хотя  и  не  мог  полностью  удовлетворять их

интересы,  но вполне устраивал:  слишком велик был риск ведения войны на Плато,

слишком велики  могли  стать  жертвы,  и  не  стоили  они  возможных,  довольно

эфемерных,  перспектив,  которые эта война могла бы принести. Словом, худой мир

для таласар был гораздо предпочтительнее доброй войны.

     Поэтому их взгляды были обращены не в сторону Плато, а в сторону Океана. А

точнее —  в  сторону Дальних Островов,  или,  как  их  в  последнее время стали

называть, архипелага Ботис.

     С  населением Ближних Островов таласары испокон века  поддерживали меновую

торговлю,  но  большого значения архипелаг Ближних Островов для  них  не  имел.

Представлявший собой  лишь  горстку  коралловых островов с  редкими  пальмовыми

вещицами,  этот  архипелаг мог  предложить только жемчуг,  перламутр,  коралл и

тапан, которые не всегда окупали длительные рейды; не окупалось даже привозимое

оттуда  превосходное пальмовое масло,  которое,  не  портясь,  могло  храниться

годами.  Расплачивались таласары с  островитянами главным  образом  посудой  из

стекла и  слоенки и  ярко-красной краской,  очень  популярной среди островитян,

которые раскрашивали ею не только одежду и птичьи перья, но и собственные тела.

Батен видел нескольких молодых островитян,  из любопытства приехавших в  Талас;

их платье состояло из небольшого передничка на чреслах, нескольких ярких перьев

в  выбеленных  известью  волосах  и  многокрасочной татуировки по  всему  телу.

Насколько  Батен  знал,  таласары  пробовали вести  на  Островах  что-то  вроде

миссионерской деятельности,  ненавязчиво внушая  простодушным островитянам свои

принципы жизни,  как слышал и то, что островитяне не очень поддавались влиянию.

К  тому  же  на  Островах людоедство не  то  чтобы было  делом обычным,  но  не

возбранялось.  Бывали жертвы и среди миссионеров,  поэтому, отнюдь не одержимые

фанатизмом   в   области   насаждения  собственного  образа   жизни,   таласары

предусмотрительно ограничивались главным образом прагматичной торговлей и  жили

в фортах, что, естественно, не способствовало их закреплению на Островах.

     Жемчуг,  коралл  и  тапан...  Жемчуг  и  коралл почти  полностью сбывались

наверх,  в  Империю;  собственной добычи таласары уже  давно не  вели,  целиком

полагаясь на экспорт с  Островов.  Тапан оставался внизу,  потому что в  Таласе

испытывали недостаток в  льняной ткани,  очень  ценимой таласарами потому,  что

морской шелк считался здесь чем-то вроде материала для рабочей одежды. Тапан по

виду напоминает льняную дерюжку,  но  собственно тканью не является,  поскольку

это лубяная материя,  производимая из особого сорта деревьев, росших в изобилии

на  Ближних Островах;  кроме  тапана,  это  дерево  практически ни  на  что  не

годилось,  даже на дрова — легкая,  рыхлая его древесина легко набухала водой и

почти не горела. Впрочем, если на корабле оставалось место, торговцы непременно

набивали мешки древесной трухой: труха тапанового дерева — лучшая подстилка для

детских колыбелек: сухо и не пахнет разными детскими неожиданностями.

     Открытие же архипелага Ботис изменило отношение таласар к  дальним морским

походам.  Прежде  их  сдерживало  отсутствие  корабельного  леса;  лес  имперцы

продавали крайне скупо,  а в лодках и катерах из слоенки далеко не уплывешь. На

островах же архипелага Ботис росли деревья — не пальмы и не тапановые,  а целые

рощи  кедра  и  сосен с  прямыми,  как  солнечные лучи,  стволами.  К  тому  же

специалисты из Рудной Коллегии,  побывавшие на островах с  прошлой экспедицией,

сообщили,  что руду там можно добывать чуть ли  не открытым способом;  на Стене

же,  вгрызаясь  в  скалы,  приходилось  заботиться  о  том,  чтобы  штольни  не

обваливались —  а  это опять-таки требовало немало леса для крепежа.  На Ботисе

появилась реальная возможность разомкнуть этот замкнутый круг,  несмотря на все

затраты. Флот таласар, надо заметить, был хоть и велик, но состоял из небольших

судов,  предназначенных в основном для каботажного плавания вдоль побережья.  А

поход на  Ботис требовал больших судов —  не плыть же на несколько тысяч миль в

глубь Океана на утлых скорлупках.  И как перевозить громоздкие и тяжелые грузы?

Много ли их может взять на борт небольшой торговый корабль?.. Словом, подсчитав

все за и  против,  практичные таласа-ры приступили к «закладке крупнотоннажного

флота»,  как выражался один из соседей-судостроителей Батена.  То есть,  начали

строить большие суда именно для освоения архипелага Ботис.

     Вооружались такие суда скорее из  осторожности,  чем по  необходимости.  В

Потаенный  Океан  редко  кто   забирался  из   цивилизованных  стран,   которые

располагались по ту сторону Оконечного Мыса Жуткой Пустыни...

     Батен проснулся оттого,  что мимо него торопливо протопала пара ног, потом

вторая,  третья...  «Неужели объявили аврал?»  — мелькнула мысль.  Батен поднял

голову.  Нет,  ребята спали,  кто в  гамаках,  кто прямо на  палубе,  подстелив

циновку. Батен предпочитал палубу — чтобы хоть что-то твердое чувствовалось под

телом.

     Он сел и огляделся: с чего это народ разбегался?

     И замер.  Близко — кажется,  не далее пяти миль, был берег. Аспидно-черные

пологие холмы уходили вдаль и сливались на горизонте в плоскую,  отблескивающую

в низком солнце равнину.

     — Творец Небесный! — выдохнул он. — Что это?

     — Жуткая Пустыня,  — сказал голос рядом.  Человек, приподнявшись на локте,

смотрел на  мостик.  Батен тоже бросил взгляд туда.  На  мостике как будто было

спокойно.

     — Прошу прощения, шкипер! — крикнул его сосед. — Мы что, сбились с курса?

     Хидри даже не удостоила его ответом. Ответил один из ее помощников:

     — Это мираж.

     Батен посмотрел на мираж. Мираж казался близким и до боли вещественным.

     — Может, пальнем в него ракетой? — предложил кто-то на палубе.

     Идею не поддержали.

     Жуткая  Пустыня  казалась совершенно безжизненной:  ни  травинки на  будто

отполированных черных склонах, ни птицы над береговой линией.

     Сигни рассматривала берег в  подзорную трубу;  ее  коллега держал в  руках

раскрытый том портуланов.

     — Похоже, вот это место, — сказала Сигни, отводя от глаз трубу и показывая

пальцем на карте. — Скалы-Близнецы и Скала-Волна. Если бы мы действительно были

близко к ним, имело бы смысл подойти к берегу и набрать самородной серы в одной

из ям-ловушек. Имеется также большой запас глауберовой соли.

     Таласары в  очередной раз удивляли Батена:  Жуткая Пустыня была для них не

пугалом,  а чем-то вроде кладовой для химической лаборатории.  Она была для них

не  плоской как  стол страной,  простирающейся на  многие сотни миль,  а  узкой

береговой полосой,  где  среди  изъеденных морем  скал  ночной  бриз  оставляет

принесенную из  глубины пустыни пыль;  по  какому-то чародейному велению каждая

пылинка откладывалась в отведенное для нее место: сера — к сере, сода — к соде,

нафталин    к  нафталину.  Таласары  из  десятилетия  в  десятилетие снаряжали

экспедиции вдоль  берегов  Жуткой  Пустыни,  пытаясь найти  для  себя  источник

металлов,  но  пока  обнаружили лишь ловушки с  магнием,  вольфрамом и  ртутью.

Кстати говоря, экспедиция, обнаружившая ртуть, отравилась ее парами практически

поголовно:  целыми остались лишь шкипер,  не  съезжавший на  берег,  и  один из

матросов;  тот  участок берега был  обозначен как Берег Ртутной Смерти,  и  все

лоции  рекомендовали обходить его  далеко  морем.  Таласары предпочли бы  найти

железо или  медь,  но  найденные ямы  с  этими металлами давали лишь  несколько

фунтов вещества в  год,  из-за  чего,  естественно,  не  стоило гонять корабли;

вольфрам же был найден буквально тоннами,  только вот куда его столько?  А  вот

магний и  сопутствующую ему магнезию таласары применяли у  себя и перепродавали

имперцам;  в  Столице и  не подозревали,  что частые фейерверки сжигают магний,

доставленный из Жуткой Пустыни...

     Мираж продержался весь день,  только ближе к  полудню начал мерцать,  то и

дело исчезая на  какое-то  мгновение,  но  как  только тени начали удлиняться —

опять  обрел видимую и  почти осязаемую вещественность.  Так  .он  и  торчал по

правому борту до самого заката,  а стоило солнцу зайти за него, как он вспыхнул

ярким фиолетовым пламенем и с огромной скоростью побежал к кораблю.  Сказать по

чести,  Батен немного испугался,  когда увидел несущуюся на корабль стену огня;

пламя налетело на тримаран,  стало жарко, очень жарко, но потом повеяло холодом

и призрачная стена огня побежала к далекому горизонту.

     Батен ошарашенно огляделся. На катамаране пожара не было: медные детали не

нагрелись,  и  паруса  не  расплавились.  Хидри  взяла  рупор  и  громогласно с

наивозможной язвительностью пристыдила команду  и  пассажиров:  то,  что  мираж

оказался с фокусами, не дает им права сейчас стоять с раскрытыми ртами.

     — Что,  не видели ни разу,  как Аха-колдун пугает? — завершила она ехидный

упрек. — И предупреждаю: если кок сожжет ужин, виновата будет вся команда.

     Кок, спохватившись, побежал спасать ужин, команду, а заодно и самого себя.

     Тут  как-то  сразу,  как это бывает в  этих водах,  стемнело,  и  только у

восточного горизонта уходила вдаль лиловая волна огней.

     Даже издали,  когда главный остров архипелага Ботис только-только появился

вдали  темно-сизой  полосой,  вытянувшейся вдоль  всей  линии горизонта,  стало

очевидно,  что прибрежные скалы на всем протяжении береговой линии спускались к

самой воде почти отвесно.  Это сразу напомнило о  Таласе,  хотя скалы были лишь

слабым подобием Стены,  а ничего подобного Отмелям вовсе не наблюдалось. Батен,

с интересом рассматривая остров в трубу,  думал,  где же Хидри собирается здесь

приставать?  Но  все  оказалось просто.  Хидри,  осмотрев  береговую линию,  по

какич-то  виденным  только  ей  ориентирам  определилась и  скомандовала «Ушку»

забирать вправо,  и  не  менее  чем  через  час  перед взором команды открылась

просторная бухта, отгороженная от Океана полосой рифов и скалистых островков.

     Здесь  экспедиции пришлось задержаться на  несколько часов.  Для  разведки

прохода в  бухту были высланы несколько шлюпок,  на  одной из которых ушла сама

Хидри.  Во время вынужденного безделья незаменимая Сигни объяснила Батену,  что

остров,  по мнению побывавших на нем с первой экспедицией специалистов,  скорее

всего  представляет собой  выступающую над  водой  вершину  древнего  огромного

вулкана,  а  бухта    его  кратер,  размытый с  одной стороны.  Батен удивился

размерам кратера: бухта была слишком уж широка для кратера, на что Сигни пожала

плечами,  сказав,  что, возможно, это и не вулканический кратер, а след падения

огромного небесного камня,  вроде тех,  что иногда падают сверху, просто камень

был очень-очень большим; а вообще — утверждать что-то еще рано, данных мало...

     Рифы  «Спрут-Громовержец» преодолел на  волне прилива,  прошел между двумя

красными скалами и  по  узкому и  мелкому проходу вошел в  бухту;  «Ушко» вошло

следом.

     Эта просторная бухта была выбрана еще в  прошлую экспедицию именно потому,

что  была единственно удобной:  от  моря ее  отделяла цепь рифов —  подводных и

осыхающих,  а  также цепью маленьких скалистых островков,  на которых в  обилии

гнездились птицы,  черепахи и большие ящерицы.  Посреди залива лежал холмистый,

почти   плоский  длинный  остров  побольше,   вполне  пригодный  для   разбивки

постоянного поселения.  По  данным предыдущей разведки,  здесь можно было  жить

постоянно:  на острове бил ключ, вода в котором была чуть солоновата, но вполне

пригодна для питья,  было много растительности, мелкой дичи и птицы, в достатке

строительного материала для жилья —  камни,  песок и  известка из  кораллов;  а

волны даже в  штормовой прилив его  не  затопляли.  Аборигены,  однако,  мнения

таласар,  видимо,  не разделяли,  и  остров оставался необитаем,  что для целей

экспедиции было как нельзя кстати.

     «Спрут-Громовержец»,  максимально  уменьшив  осадку  поплавков,  для  чего

пришлось переправить часть  груза  на  остров при  помощи лодок,  подошел почти

вплотную к берегу,  чтобы,  когда придет отлив, встать на поплавки и уже посуху

произвести полную разгрузку и провести необходимый текущий ремонт; в дальнейшем

планировалось построить здесь нормальный пирс,  с которого флагман будет ходить

в походы и разведку к другим островам,  а затем и основать порт, верфь и прочим

образом  капитально благоустроиться.  Именно  здесь,  на  острове планировалось

основать будущую столицу таласских колоний Ботиса.

     «Ушко» сразу стало на якорь возле главного острова.  На берегу решено было

основать второе, малое поселение, предназначенное для рудной разведки, торговли

и завязывания связей с аборигенами.  К слову,  эту идею — основать саму колонию

на отдельном острове,  а  на главном лишь малое поселение,  высказал сам Батен,

обосновав это целями пущей безопасности.  К  нему прислушались,  хотя некоторые

считали такую меру чрезмерной.

     Батен предпочел бы  поселиться как раз на  главном острове,  но его мнения

никто не  спрашивал:  считалось,  что  он  может быть  незаменим при  постройке

фортификаций большого форта и  вообще для  консультаций,  на  что возразить ему

было нечем.  Однако надежды потом перебраться на главный остров,  где он должен

был пригодиться,  когда придется строить поселки у рудника и около верфи, Батен

пока не терял.  Поэтому он пока помалкивал и  безукоризненно выполнял все,  что

ему поручали.

     Аборигенам бухта, видимо, не казалась такой уж уютной — слишком в ней было

мало удобных мест для  морского промысла,  которым они занимались.  Поэтому они

здесь   попросту  не   селились.   Однако  весть  о   прибытии  в   бухту  двух

больших-больших лодок неведомым образом моментально разнеслась по острову, и не

успели прибывшие начать обустройство на новом месте,  как целые деревни смуглых

и,   даже  по  таласским  понятиям,  скудно  одетых  низкорослых  людей  начали

спускаться по  крутым тропкам,  толпиться на  берегу напротив «Ушка»,  а  самые

отчаянные,  на  хлипких  плотиках,  переправлялись на  островок,  посмотреть на

пришельцев поближе.

     Не только Батен,  но и многие таласары впервые видели аборигенов вблизи, и

работа по первичному обустройству лагеря на время приостановилась.

     Аборигены не только издали выглядели как дети, они казались детьми вблизи.

Тонкокостные,   с   длинными  руками,   с   мускулистыми  ногами,   казавшимися

коротковатыми для плотного тела,  с непропорционально большими головами,  они и

вели  себя,   словно  толпа  ребятишек.   Остановившись  в  отдалении,   они  с

любопытством наблюдали за пришельцами,  и  только когда Хидри и с ней несколько

ветеранов прошлой экспедиции подошли к  ним и  заговорили на их языке,  сначала

несколько человек,  видимо,  узнавших пришельцев,  а затем и вся толпа окружили

парламентеров, а потом разбежались по островку, заглядывая во все уголки еще не

организованного лагеря.  Уже  через  несколькс  минут  аборигены растворились в

общей массе и  с  воистину детской непосредственностью уже вовсю помогали — или

мешали — пришельцам в их делах;  в крайнем случае — просто смотрели.  Чере: час

на них перестали обращать внимание, и все вернулись к своим обязанностям, через

несколько часов доверяли выполнят!  мелкие поручения, а к вечеру они уже сидели

у костров вместе ее всеми.

     Так и повелось.  Каждый день и на острове,  и на стоянке «Ушка» появлялась

компания  аборигенов,  которые  посильно  участвовали в  общей  работе,  просто

наблюдали и  вообще весьма охотно общались с  пришельцами любым иным  доступным

способом при этом почти не  обращая внимания на  всякие припасенные им подарки.

Во всяком случае,  если они и забирали с собой то, чтс им давалось в награду за

работу,  то не проявляли к  этому особогс интереса,  и  в  постройке лагеря они

участвовали явно больше и;  простого любопытства;  мало того,  вскоре они  сами

стали  приносить с  собой  различные предметы и  дарить  их  взамен  того,  чтс

получали сами, — так завязалась мелкая меновая торговля. Руководство экспедиции

относилось к этому благосклонно и поощряло.

     Единственное ограничение,  которое ввело начальство в  общение с  местными

жителями,   поначалу  показалось  Батену   несколько  странным:   всех   загодя

предупредили,  чтобы островитянам не показывали корабельный компас, хронометры,

часы и иные тонкие механические приборы.  Островитяне, объяснила Хидри честны и

ничего не украдут, но могут невзначай что-нибудь сглазить.

       Когда мы в первый раз были тут,  эти чертовы дети сглазили компас и все

три хронометра, — рассказала она. — Пришлось добираться до Таласа по наитию. Та

еще работенка!

     — У них сглаз — любимое развлечение,  — добавил ее помощник,  который тоже

побывал здесь в первую экспедицию.

     Батена даже покоробило,  когда он услышал об этом: сглаз — дело серьезное!

Из-за сглаза люди гибнут! А тут только и предосторожностей, что приборы беречь!

Ему объяснили, что людей островитяне сглазить не смогут. Их магия влияет только

на  неживые предметы,  причем достаточно маленькие,  зато воздействовать на них

аборигены могут на  очень больших расстояниях.  И  все,  что им  для этого дела

нужно,    повертеть в руках сам предмет да небольшое зеркальце,  в котором они

потом видят то,  что этот предмет окружает,  что происходит вокруг, и управляют

им,  чтобы видеть больше —  очень уж  они  любопытны.  Наверняка и  о  прибытии

экспедиции они узнали таким способом.  А  полировка зеркал здесь,  оказывается,

всеобщее занятие,  как  прядение или вышивание у  незамужних девиц где-нибудь в

Шеате:  наступает вечер,  и  туземцы  собираются на  площади  посреди деревни у

костра, полируют свои зеркала и обмениваются новостями о том, что видят в них.

     Батен поинтересовался,  откуда у туземцев вообще взялись зеркала.  «Раньше

сами делали,  а  теперь мы привезли»,    ответили ему.  И верно,  Батен не раз

видел,  как туземцы приносили то  на обмен,  то на продажу свои старые зеркала,

сделанные  из  золота,   отполированного  действительно  до  умопомрачительного

блеска,  а  таласары вместо них  давали им  обыкновенные,  стеклянные,  на  что

аборигены  реагировали  с  необычайным  энтузиазмом    надо  полагать,  что  в

новоприобретенных зеркалах они надеялись увидеть нечто такое, о чем можно будет

вдоволь порассуждать на своих «посиделках».

     Батен заметил, что обмен получается не вполне равноценным.

     — Напротив,  — сказала Сигни,  пожав плечами.  — Мы,  конечно, даем вместо

металла стекло,-  зато островитяне вместо своих полированных пластинок получают

зеркала гораздо лучшего качества.

     — И как же они им пользуются?

     — Сейчас узнаешь.

     Дело было уже через несколько дней после прибытия,  когда лагерь,  не  без

участия самих островитян,  начал обретать вполне жилой вид;  точнее — вид жилой

стройки,  а  неподалеку от  него общими же  усилиями был  воздвигнут палаточный

поселок для аборигенов,  для тех, кто по каким-то причинам оставался на острове

на ночь — а таковых с каждым днем становилось больше.

     Долго не задумываясь, Сигни повела Батена в том направлении и обратилась к

первому попавшемуся островитянину с каким-то вопросом.  Языка она не знала,  но

несколькими известными словами, а в основном жестами она таки добилась от него,

чтобы он  понял,  чего от  него хотят.  Абориген знаками что-то показал Сигни в

ответ.  Та рассмеялась и  быстро сбегала к  себе.  Вернулась она с  несколькими

листами  использованной бумаги  и  быстро  сделала  несколько детских игрушек —

птичек,  рыбок,  собачек,  ящерок. Островитянин с серьезным видом взял  одну из

них;  остальные разобрали те,  кто  по  своему обычаю пришли глянуть на  что-то

интересное и  остались,  когда  або-оиген с  ними  поговорил.  Они  внимательно

присматривались к  фигуркам,  гладили их  пальцами,  зачем-то  рассматривали на

солнце.  Потом все вернули фигурки Сигни,  и та расставила их в кружок,  носами

внутрь  посреди  площади  в  середине  поселка.  А  островитяне  разбрелись  по

сторонам,  расселись,  кто где,  вынули зеркала и с самым сосредоточенным видом

начали всматриваться в них.

     Батен наблюдал за  этим действом с  любопытством,  но ничего особенного не

происходило.  На его удивленный взгляд Сигни усмехнулась и  показала глазами на

расставленные на песке фигурки.

     — Смотри, смотри... — сказала она.

     И  тут же  одна из  фигурок,  бумажный лягушонок,  лихо развернулась носом

наружу.

     Это можно было бы принять за случайность:  мало ли — может, порыв ветра ее

развернул. Но вдруг остальные фигурки как по команде тоже начали поворачиваться

носами наружу,  а одна, самая, видимо, живая, сначала, как все, развернулась на

сто восемьдесят градусов,  потом возвратилась в  прежнее положение,  а  затем и

вовсе поскакала вперед, в центр круга, и остановилась там.

     — Забавно? — улыбнулась Сигни.

     Батен пожал плечами. Да, эта магия действительно выглядела простой детской

забавой,   делом  ненужным,   каким-то  бестолковым.  Только  дикарям  и  впору

развлекаться такими фокусами, дикари — они как дети.

     Потом  начались  будни,  которые  поглотили Батена  полностью.  Лагерь  на

островке,  который на  языке аборигенов назывался довольно красиво,  Секифр,  а

переводился прозаически —  «селедка»,  превратился в  городок с  построенным по

всем правилам фортом,  двумя пирсами для катамаранов. Один из пирсов пустовал —

«Ушко» постоянно находилось в  разъездах;  его  обязанностью было  развозить по

островам  небольшие  партии  для  исследований,  подвозить  им  продовольствие.

«Спрут» почти сразу отправился в Талас: доложить результаты экспедиции, отвезти

первые образцы и  коммерческие грузы — партию леса,  наменянное золото и разную

мелочь. Вернулся он через два месяца в составе целой эскадры кораблей поменьше,

везя на борту большую группу специалистов,  пополнивших ряды поселенцев;  среди

них даже оказался старый знакомец Батена —  кромник Мергус,  правда,  прибыл он

сюда без своего верного малпы Тхора,  но с  той же целью —  работать в горах по

разведке полезных ископаемых;  Батен с ним толком не успел поговорить,  так как

тот тут же отправился на один из дальних островов.

     Эскадру составляли в основном купеческие суда; постояв в заливе пару дней,

они рассыпались по островам — основывать фактории, строить форты.

     С  приходом каравана городок на Секифре —  Селедочная Голова,  как в шутку

называли его первопоселенцы, или Клупеа, по-таласски, что звучало более изящно,

— разросся далеко за пределы первоначального форта,  заняв почти весь островок.

Он  напоминал  теперь  какое-нибудь  ярмарочное поселение  на  Краю  Земли  или

маленький филиал самого шумного города Таласа, Искоса: посады, торжища, склады,

пирсы.  Тоже  разросшийся поселок аборигенов —  Рыбий  Глаз,  находящийся всего

месяц-другой назад в  сторонке от форта Секифр,  сейчас находился почти в самом

центре поселения.

     Против своего ожидания и  желания Батен  неожиданно оказался на  одном  из

важных постов в  этом первозданном бедламе.  Сначала он  числился помощником по

фортификации  заместителя  коменданта  острова  по   строительству,   а   когда

оказалось,  что фортификация не  является столь уж необходимой вещью по причине

абсолютной   незлобивости  аборигенов,   просто   заместителем  без   особенных

полномочий, но, как жесть на ветру, со множеством мелких поручений, а когда его

шеф сначала приболел,  а потом и вовсе выехал в Талас, Батен стал исполнять его

обязанности.  Сказать, что это его расстроило, было нельзя, он втайне гордился,

что  таласары так высоко оценили его способности,  но  уж  больно хлопотная ему

досталась должность,  и если бы не помощь Сигни, он вряд ли бы справился с ней.

Он даже шутил порой,  что не его, а именно ее надо было назначать, на что Сигни

с  усмешкой отвечала,  что разницы нет никакой,  его или ее — все равно они все

делают вместе. Батен смущался, хотя это было сущей правдой.

     Как-то так само получилось,  что Сигни поселилась с  ним в  одном доме,  а

когда прибыло первое пополнение, то всем обитателям форта пришлось потесниться,

и они просто-напросто оказались чуть ли не в одной комнате.  Это очень стесняло

Батена  и   совсем  не  беспокоило  Сигни.   Как  ни  старался  Батен  избежать

неизбежного,  но оно случилось.  Все произошло совершенно естественным образом.

Ведь естественно,  что секретарь и  его —  ее — начальник должны постоянно быть

вместе  и  рядом    таковы  обязанности секретаря;  естественно,  что  работая

допоздна или  бывая  в  разъездах,  им,  бывало,  приходилось ночевать в  одном

помещении и  даже в одной постели;  и что же может быть естественнее,  если при

этом они становятся любовниками?

     Время шло,  и  Батен уже  начал считать,  что  он  уже  совсем привык быть

таласаром.  Здесь, вдали от Таласа, вдали от Стены, этого вечного напоминания о

недавнем прошлом, среди небольшого количества людей знакомых, привычных, своих,

в обстановке,  когда ты знаешь всех и все знают тебя, и ты просто один из всех,

а не пришелец и не чужак, это оказалось довольно легко.

     Но совершенно неожиданно жизнь вновь напомнила ему о покинутой Империи.

     На втором году его работы на Ботис прибыл корабль с беглецами, начальником

которых был сам князь Сабик Шератан.

     От них Батен и узнал, что в Империи произошел переворот...

     ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ — ЭЙЛИ

     ЗАМОК ВАСАТ

     Эйли  села  перед  зеркалом,  открыла ключиком шкатулку и  достала из  нее

присланный вчера  Сабиком подарок —  гарнитур из  горного хрусталя и  какого-то

нового металла, искристо-голубого с легким фиолетовым отливом. Гарнитур состоял

из легкой диадемы с  фероньеркой и  подвесками по бокам,  пары больших сережек,

ожерелья,  двух браслетов и четырех колец.  Серьги были всего интереснее: Сабик

приказал вставить в них те самые две линзы, на которые разделилось найденное ею

стеклышко.   Получилось  довольно  забавно.  Эйли  вчера  полдня  развлекалась,

рассматривая предметы то через одну серьгу, то через другую.

     Сейчас,  однако,  ей было не до игр;  Шаула поторапливала, они и так долго

провозились,   расправляя  по  всем  правилам  складки  платья  и   пришпиливая

булавочками бутоньерки,  так  что  Эйли  начала ощущать себя в  конце концов не

девушкой, а клумбой.

     — Быстрее, быстрее, — говорила Шаула, прикалывая к волосам вуаль.

       Я испорчу прическу!  — сердито осадила ее Эйли.  Цирюльник мучил ее все

утро, но результаты его работы устраивали ее весьма мало. Но что делать...

     Шаула посмотрела на себя в зеркало. Ей-то работа цирюльника очень шла. Она

поправила вуаль и обернулась к Эйли:

     — Давайте диадему, моя княжна.

     Холодный  металл  коснулся  лба  Эйли,  прошелестели  подвески.  Осторожно

освободив прядь от  запутавшейся цепочки,  Шаула привела все в  порядок.  Затем

взяла из  рук Эйли серьги,  осторожно вдела их  в  уши девочки;  Эйли подала ей

ожерелье. Все остальное она уже сделала сама.

     ...Гомейза в нетерпении ходила по гостиной;  она уже была давно готова,  а

Адхафера все вертелась перед зеркалом. Наконец появилась Эйли.

     — Вперед,  девушки! Мы уже опаздываем! — Шаула стремительно пошла из двери

в  дверь.  Эйли последовала за ней,  а уже следом,  без надобности поправляя на

ходу свои наряды, устремились обе девушки.

     Выйдя во двор, Шаула растерянно огляделась: в Васате они жили всего третий

день,  и она просто забыла,  куда надо идти.  Эйли обошла ее и зашагала вперед,

показывая направление — она-то ориентировалась.

     Зала была уже полна.

     Гомейза  при  входе  отстала,  поднялась по  широкой лестнице на  галерею,

подковой  охватывавшую  огромный  зал,   туда,  где  веселились  нетитулованные

дворяне.  Эйли и Шаула с Адхаферой прошли в самый центр,  ближе к месту, где на

небольшом возвышении стояли три кресла с обивкой золотой парчи. Кресла были еще

пусты.

       Успели,    с облегчением выдохнула Шаула,  ревниво поправляя на платье

Эйли бутоньерку. Потом придирчиво осмотрела Адхаферу, негромко сделала какое-то

замечание; Адхафера нехотя поправила кружево, прикрывающее декольте.

     Успели они, что называется, в последнюю минуту.

     Едва они отдышались от спешки,  как, прервав музыку, пропели громкие трубы

и   герольды  возвестили,   что   Высочайшее  Семейство  удостоило  бал   своим

присутствием.  Все  взгляды  обратились к  большим двустворчатым дверям  позади

парчовых кресел.

     Но прошло не меньше двух минут,  прежде чем двери открылись,  и из них,  в

сопровождении нескольких дам,  вышли Императрица и Его Дочь.  Впереди, на шитых

золотом  подушках,   вынесли  две   короны:   большую,   усыпанную  сверкающими

бриллиантами,  пламенеющую  рубинами,  и  поменьше,  украшенную  бриллиантами и

изумрудами,    они символизировали присутствие на балу самого Императора и Его

Матери.

     Будто легкий ветер прошел по зале:  дамы опустились в глубоких реверансах,

кавалеры преклонили колени.  Только  небольшая горстка  людей    знать  самого

высокого ранга, и Эйли, разумеется, тоже — ограничилась небольшим поклоном.

     Жена   Императора  подождала,   пока  подушки  с   коронами  поместили  на

центральное и правое кресла, подошла к левому, чуть склонила голову, увенчанную

сапфировой  диадемой,  приветствуя  собравшихся,  и  сказала  негромко,  однако

достаточно, чтобы в наступившей тишине ее слова прозвучали на весь зал:

     — Встаньте, благородные господа, — после чего села.

     Дамы ее  свиты,  оказавшиеся рядом,  как бы между прочим расправили платье

Императрицы и  уложили его красивыми складками;  кавалеры встали с колен и дамы

поднялись из глубоких реверансов.

     Дочь  Императора,  бледненькая девушка лет  пятнадцати в  про,стом розовом

платье, подошла к князю Сабику и протянула ему руку для поцелуя:

     — Добрый вечер, брат. Сабик склонился к ее руке.

       Матушка приглашает вас на  завтрак.    Дочь Императора убрала руку. 

Надеюсь, вы завтра не заняты?

     Для   Сабика  приглашение  Императрицы  было   необыкновенно  важно:   оно

подтверждало его  высокий ранг и  близость к  Дому.  Конечно,  хорошо считаться

Сыном Императора, однако ж. надо помнить, что его мать была хоть и красивой, но

все  же  недостаточно родовитой,  чтобы стать Женой Императора.  Сам  Император

признал его  Своим Сыном,  но  не  усыновил —  есть такая довольно унизительная

разница в  степенях родства,  и  Сабик  относился к  ней  довольно болезненно и

ревниво добивался внимания к себе Императора и доброжелательности Его Жены.

     Он  степенно подошел  к  Императрице поблагодарить за  приглашение.  Могло

показаться странным,  но  Императрица любила его почти как родного сына и  тоже

искала его доброжелательности,  ведь сама она происходила из древнейшего, очень

знатного,  но очень немногочисленного рода,  родственников у нее было раз-два и

обчелся,   и  ей  не  следовало  пренебрегать  случаем  упрочить  партию  своих

сторонников.  Вот и  сейчас она ласково улыбнулась Сабику и пригласила его быть

ее  кавалером на  этом  балу;  бал  ответил на  это  не  совсем  верноподданным

шепотком.

     Сабик поцеловал ей  руку  и  как  об  ответной любезности попросил оказать

внимание   княжне   Сухейль   Делено,   которую   сейчас   должен   представить

церемониймейстер.

     — Это та девочка в голубом платье?  — спросила Императрица,  бросив взгляд

на собравшихся в зале.

     — Мне кажется, ей не хватает вкуса. — ревниво про-изнесла Его Дочь.

     — Меисса,  ты несправедлива, — улыбнулся ей Сабик. — Сейчас она всего лишь

кукла для  дам  из  ее  свиты,  вкуса не  хватает у  них.  Они так боятся,  что

окружающие решат, будто их госпожа недостаточно богата...

     Церемониймейстер тем  временем  начал  представление  Императрице  тех  из

знатных гостей, кто впервые прибыл на официальный прием.

     Естественно, что первой была Эйли.

     Императрица, внимательно поглядев девушке в глаза, ласково улыбнулась ей и

пригласила остаться на возвышении, возле кресел.

     Эйли присела в реверансе и поблагодарила за честь.

     Бал начался.

     Императрица некоторое время  наблюдала,  как  кавалеры приглашают на  туры

дам,  кто  и  как  на  это реагирует,  но  Эйли чувствовала на  себе высочайшее

внимание.   Наконец,  когда  все  установилось,  и  бал  пошел  по  накатанной,

установившейся колее — Эйли уже начало становиться скучно,  — Императрица сочла

возможным для себя обратиться к ней.    

     — Какие оригинальные у вас украшения, — любезно заметила Императрица.

     — Мне подарил их князь Сабик, ваше величество, — ответила та учтиво.

       Мне ты  не дарил ничего подобного,    с  укором сказала Сабику великая

княжна Меисса.

     — Что это за металл? Я такого не видела, — перебила Императрица.

     — Это киммерий, — ответил Сабик. — Его привезли из окрестностей Ар-и-Дифа.

     — Откуда?  — Императрица встревоженно посмотрела на Эйли.  — И вы... вы не

боитесь носить это на себе?..

       Нет,  ваше величество.  — Эйли улыбнулась.  — Мне даже пришлось заявить

госпоже Шауле,    Эйли  указала на  Шаулу,  которая в  это  время снова что-то

внушала Адхафере,  — это дама,  которая присматривает за мной,  что если она не

разрешит мне надеть их на этот бал, то я сюда вовсе не пойду.

     — Да? — почти с восторгом переспросила Меисса.

       Только не подумайте,  ваше величество,  что я действительно решилась бы

отказаться от вашего приглашения, — наивно, не обращая на нее внимания, сказала

Эйли, — однако на госпожу Шаулу это произвело должное впечатление.

     Пока   продолжался  этот   разговор,   Императрица  то   и   дело   кивала

представляемым ей  особам;  в  этот раз,  как  всегда в  начале нового бального

сезона, было очень много молоденьких девушек.

     — Я хочу такое же украшение,  из этого,  как его...  империя,  — продолжая

разговор о драгоценностях, сказала великая княжна.

     — Киммерия, — поправил Сабик.

     — Пока ты находишься под моим попечением, ты к этой гадости прикасаться не

будешь, — вдруг твердо сказала Императрица.

       Вы  так  строги,  ваше величество,  как будто я  подарил княжне Сухейль

ожерелье из скорпионов и пауков, — улыбнулся Сабик.

       Я скорее позволю своей дочери носить ожерелье из пауков,  — проговорила

Императрица, — чем из... м-м-м... киммерия.

       У  меня в  Таласе был ручной паук,  — простодушно объявила Эйли.  — Вот

такой. — Она показала свой кулачок. Меисса уважительно посмотрела на Эйли.

     — Он был ядовитый? — спросила она с надеждой.

     — Нет,  ваше высочество,  — с сожалением ответила Эйли,  — Но он пребольно

кусался.   

     Однако ее высочество была покорена.

     — Называй меня просто Меисса, как и Сабик, — улыбнулась она.

       О,  я  не смею,    присела в  реверансе Эйли и глянула на Императрицу.

Императрица чуть заметно кивнула. — Это большая честь для меня... Меисса.

     — Мы же сестры... — решительно сказала Меисса.

     В  это  время шагах в  тридцати от  них  княгиня Морайя мрачно смотрела на

вереницу представляемых и чуть слышно цедила слова стоящему рядом сыну:

     — Ты можешь оказать мне любезность?

       Матушка,    вздохнул князь Алараф Сегин,    я  всегда боюсь,  что  вы

попросите у меня слишком многого. Можно, я не буду давать обещания заранее?

     — Я всего лишь прошу,  чтобы ты пригласил на танец невест одну девушку, 

раздраженно сказала Морайя. — По-моему, ничего чрезвычайного в этом нет.

     — Матушка, но ведь я женат, — напомнил князь Сегин.

       Это не важно.  Девушка,  о которой я тебе говорю,  совсем еще ребенок и

после первого танца ее  отправят спать.  Я  хочу,  чтобы ты танцевал с  дочерью

Сагитты.

     Сегин посмотрел на Эйли.

     — Матушка, зачем это вам?

     — Если бы у Сагитты тогда родился сын,  Император усыновил бы его и назвал

Наследником,    раздраженно  объяснила  Морайя.    Сагитта  боялась  этого  и

молилась, чтобы у нее родилась дочь.

       Она  не  хотела стать  Матерью Наследника?    Сегин  действительно был

удивлен.

     — Она хотела вернуться к себе,  — презрительно сморщилась Морайя,  — в эту

глухую дыру, которую называют Талас, и знала, что сына у нее отберут...

     — А что вам надо от ее дочери?

     — Ничего мне от нее не надо! — вспылила Морайя. — До меня дошли слухи о ее

украшениях. Ты можешь посмотреть, из какого они металла?

     — Всего-то, матушка? Вы же и сами можете к ней подойти...

     — Я много чего могу!..

     Сегин понял, что спорить с матерью бесполезно, проще покориться.

     Когда был объявлен танец невест,  он подождал,  пока великая княжна Меисса

не  была  приглашена  ее  женихом,  потом  подошел,  поклонился  Императрице и,

испросив ее  позволения,  попросил у  Сабика  разрешения потанцевать с  княжной

Сухейль.

     Эйли сначала даже не поняла,  что этот красивый, знатный — иначе как бы он

посмел так близко подойти к Императрице? — кавалер приглашает ее танцевать.

     — Меня? О нет!..

     Сабик укоризненно покачал головой:

     — Это неучтиво, сестрица.

     Тогда Эйли  сделала быстрый реверанс и,  протянув Сегину руку,  застенчиво

поглядела на него снизу. Князь принял ее руку, и только ее пальцы коснулись его

ладони, повел ее в круг танцующих.

     — Премилая девочка, — заметила Императрица, когда они отошли.

     — Ваше величество... — завороженно проговорил Сабик.

     Императрица услышала в  тоне юноши что-то  необычное и  оглянулась,  чтобы

посмотреть на него;  Сабик смотрел в центр зала,  где среди нескольких наиболее

знатных пар Эйли танцевала с Сегином.

     Туда уже были устремлены взгляды многих —  внимание всех привлекали серьги

в  ушах  Эйли.  Они  вспыхивали  и  переливались  всеми  цветами  радуги    от

рубиново-красного до  глубокого аметистового,  излучая  волны  самых  тонких  и

благородных оттенков,  нюансов,  переливов, — казалось, по всему огромному залу

пошли  гулять  разноцветные сполохи  небесных  зарниц,  отражений морских  вод,

солнечные блики, вспышки молний, радуги...

     — Ого! Это все твой киммерий, — укоризненно произнесла Императрица. Ее эти

переливы цвета, казалось, не восхитили, а скорее напротив — насторожили.

       Благие Небеса!    восхищенно воскликнул Сабик.  — Вот это фейерверк!..

Нет,  ваше величество,  это не киммерий.  От киммерия сверкали бы и  браслеты с

диадемой. Это камни из серег.

     — Они тоже из Ар-и-Дифа?

       Я  не знаю,  откуда они,    ответил Сабик,  не отрывая взгляда от игры

цвета. — Я думал, что это простой горный хрусталь.

     — Сабик!  — сказала Императрица.  — Пожалуйста, намекни Сухейль, чтобы она

больше  никогда  не  надевала  киммериевый  гарнитур  в  присутствии Высочайшей

Фамилии.

       Она очень огорчится,    заметил Сабик.  Ему и  вправду было жалко свою

милую сестренку,  и Императрица,  возможно,  неверно истолковав его слова, чуть

сжалилась:

     — Когда ты придешь ко мне завтракать,  я передам тебе для нее утешительный

подарок. Пусть вместо киммериевого гарнитура она носит бирюзовый.

     Эйли и Сегин даже не подозревали, что стали центром внимания всего бала.

     — Почему вы пригласили меня?  — спросила Эйли, отнюдь не млея от восторга.

Сейчас ее более беспокоила правильность выполняемых ею па.

     — Мы в троюродном родстве,  — с улыбкой сказал Сегин,  умело ведя ее.  — И

разве вам не хотелось потанцевать?

       Не очень,    призналась Эйли.    То есть,  конечно,  да,  но я  боюсь

перепутать фигуры. Я еще плохо умею танцевать.

     — По крайней мере вы не наступаете на ноги, — ободрил Сегин.

     — О, я стараюсь! — Эйли ответно улыбнулась.

     Сегин  сказал,  что  она  двигается получше иной  дебютантки и  ничуть  не

покривил при  этом душой;  но  на  всякий случай он  был внимателен к  музыке и

шепотом подсказывал Эйли фигуры..

     — А почему Сабик не танцует?  — спросила Эйли. — Ему нельзя, потому что ее

величество попросила его быть ее кавалером на этом балу?

     Сегин кивнул:

     — И поэтому тоже...  Но он обычно не танцует с незамужними дамами.  Он уже

помолвлен с дочерью одного северного князя и должен скоро жениться.

       А  мне он не говорил ни о  какой девушке с  Севера,  — наивно удивилась

Эйли.

     — Он ее никогда не видел,  — объяснил Сегин.  — Но ее отец очень знатный и

богатый  человек  и  обладает  большим  влиянием  на  Севере,  а  Сабику  нужна

поддержка. Он очень уязвим.

     — Вот как... — печально произнесла Эйли и едва не сбилась с шага.

     Сегин поддержал ее и сменил тему:

     — Эту диадему вы привезли из-за Края Земли?

     — Что? Нет. Мне ее вчера подарил Сабик.

     — Никогда не видел ничего подобного,  — как бы между прочим заметил Сегин.

— Что это за металл?

     — Это киммерий, — ответила Эйли, — его привозят из Ар-и-Дифа.

       И  вам не  про...  не  страшно к  нему прикасаться?..  Ар-и-Диф...  Его

называют еще Жуткой Пустыней.

     — Почему? У нас в Таласе многие вещи привозят из Ар-и Дифа.

     — Странное, должно быть, место этот ваш Талас...

     — У нас лучше, чем здесь, — убежденно сказала Эйли. Сегин усмехнулся.

     — Ваши серьги так ярко сверкают от этой люстры,  — сказал он,  снова меняя

тему.

       Представляете,    охотно ответила Эйли,  — Сабик сначала хотел,  чтобы

ювелир огранил камни под бриллиант.

       Молоденьким девушкам  неприлично  носить  бриллианты,    наставительно

сказал Сегин.

     — Да.  — Эйли согласно кивнула. — Даже если они не из алмаза, а из горного

хрусталя. Впрочем, мне бриллианты не очень нравятся...

       Теперь,  прошу вас,  реверанс на прощание и  танец кончился,  — шепотом

подсказал Сегин.  И  добавил  вполне  искренне:    Благодарю вас,  княжна,  за

доставленное удовольствие.

     Эйли улыбнулась и выполнила положенное.

     Проводив Эйли до возвышения,  где сидела Императрица,  и поблагодарив Ее и

Сабика, Сегин вернулся к матери. Морайя была бледна от злости и растерянности.

       А  ну-ка  признавайся,  мой сын,  что ты  сделал с  Младшим Арканом? 

потребовала она с ходу.

     — С чем? — не понял Сегин.

       Я подарила тебе волшебный камень,  — накаленным голосом сказала она. 

Где он?    

     Сегин вспомнил.

       А!    Его лицо приняло виноватое выражение.    Боюсь,  я его потерял,

матушка.

     — Так-то ты относишься к моим подаркам! — с укором произнесла Морайя.

     Но в ее голосе не было горечи.

     Младший   Аркан   исполнил  свое   предназначение.   Он   нашел   девушку,

предназначенную ее сыну судьбой.

     Но сын уже был женат —  а  девушка оказалась сопливой девчонкой из-за Края

Земли.

     После двух недель отупляющей жары с  востока пришла огромная черная туча и

вместе  с  долгожданным дождем  щедро  насыпала града.  После  подсчета убытков

староста большого товьяр-ского села Лайды пошел к хозяину поместья.

     Именно  поэтому двигаться с  места  совсем не  хотелось.  Поэтому Абраксас

разрешил себе посидеть лишние полчаса,  созерцая горы зеленого лука и  пирамиды

разноцветных сыров, послушать, что люди говорят.

     Над  площадью реяла стая серебристых,  как капли ртути,  шаров величиной с

голову двухлетнего ребенка,  и  все,  кто обернулся зачарованно смотрели на эти

шары,  не в  силах оторвать глаз от гипнотического танца и мерцания серебристых

зеркал.  И  только Абраксас чувствовал,  нет — знал,  что может отвести взгляд,

может шевельнуть рукой, может встать и уйти.

     Был он  в  этом отражении выше,  чем на самом деле,  и  вместо обычной его

одежды  был  на  нем  богато  вышитый камзол,  великолепный берет,  вместо того

обшарпанного,  что он  сейчас держал в  руке,  и  рука его лежала на украшенном

сверкающими камнями эфесе  шпаги,  спускающейся до  самых каблуков великолепных

ботфортов,  а на плечи его был накинут Заговоренный Плащ Предков, спрятанный на

самом деле в  его поясе...  Прямо не  Абраксас,  а  парадный портрет из галереи

предков.

     Абраксас остался стоять среди по-прежнему неподвижной толпы,  но словно бы

совсем отдельно,  будто один на площади и  во всем городе.  Он огляделся — нет,

люди были рядом,  в  тех же  позах.  Только животные,  кажется,  не замечали ни

шаров,  ни  неподвижных людей:  лошади и  волы жевали свое сено и  овес;  птицы

клевали все, что попадалось им; собаки искали добычу и удивленно воровали куски

мяса прямо с прилавков мясников; прошла полная достоинства сытая пушистая кошка

с придушенным только что здоровенным куренком.

     Площадь ахнула сотней глоток.  Кто упал на землю, прикрывая голову руками,

кто  на  четвереньках бежал под  прилавок,  кто прятался по-иному от  страшного

серебряного града — всем было ясно, что шары всей своей ртутной тяжестью сейчас

ударят по живому, и не будет от них спасения...

     А во всем городе уже слышался шум... Уже звонили колокола — но не набат, а

что-то праздничное... Народ хлынул с улиц на площадь — и уже те, кто только что

улепетывал,  возвращались  радостные,  словно  узнали  благую  весть...  И  все

толпились за спинами серебристых плащей, и лица их сияли восторгом.

     И  вот  в  одно  мгновение Абраксас будто  вынырнул из  отупляющей эйфории

собственного всевластия и восторженности, охватившей его и весь город... Только

что он принимал все это как должное — а сейчас ему было противно и стыдно.

     Что же случилось? Что произошло?

     Часы пробили полночь...  Нет,  час... И в тот же миг он отрезвел, очнулся.

Почему?  Он вспомнил тарелку с  ерническим рисунком и поднял руку — тарелка все

еще была у него в руке.  При чем здесь эта ерунда? Он отшвырнул тарелку, и та с

сухим звоном разбилась вдребезги.

     ЧАСТЬ ПЯТАЯ — АБРАКСАС

     МАГИЯ ВО СНЕ И НА ЯВУ

     После двух недель отупляющей жары с, востока пришла огромная черная туча и

вместе  с  долгожданным дождем  щедро  насыпала града.  После  подсчета убытков

староста большого товьяр-ского села Лайды пошел к хозяину поместья.

     Хозяин  Лайды,  господин Абраксас принял его,  сидя  в  плетеном кресле на

веранде,  увитой диким виноградом. Это был человек лет тридцати, нрава тихого и

внешности самой невидной,  которого в округе не то чтобы не очень уважали,  но,

скорее,  не  замечали,  как-то  не принимали во внимание.  Как и  все окрестные

помещики,  он числился в ополчении,  но никому из ополченцев-соседей ни разу не

пришло в  голову на  общем сходе выдвинуть его в  полковники,  не  говоря уж  в

генералы. Замечали его порой разве что мамаши засидевшихся девиц, но ни сам он,

ни  его  хозяйство не  были  настолько привлекательны,  чтобы ради  них  стоило

начинать действовать активнее.  К  тому же  и  сам  он  не  проявлял встречного

интереса. Был он вдовец, и, хотя со смерти его жены минуло уже больше трех лет,

детей у  него не  было,  зато дом  так и  кишел приживалками —  незамужними или

вдовыми тетушками или кузинами то ли его, то ли его покойной жены.

     — Господин,  — начал староста, комкая в руках шапку, — меня общество к вам

с просьбой прислало.

     — Что такое? — лениво спросил Абраксас.

     — Так ведь град побил и сады,  и огороды, — сказал староста. — Уж не знаю,

что и  соберем.  А  на поле все легло и  не встает.  Перепахивать надо да сеять

по-новому...

     Все это Абраксас знал и без него.  Староста мог бы и не распространяться о

крестьянских бедах.

     — Ясно-ясно, — лениво оборвал его Абраксас. — А ко мне зачем явился?

     — Так ведь...  У вас вроде семенной горох оставался.  Не дадите ли в долг?

Может, успеет вызреть до осени.

     Староста из-под  густых  бровей  поглядывал на  хозяина  и  все  теребил и

теребил свою шапку.

     Общество, как водится, прибеднялось. И всходов после побоя осталось не так

чтобы совсем мало,  да  и  сами крестьяне не так уж были бедны,  чтобы не иметь

возможности прикупить семян на стороне. Голодать, словом, зимой не придется, но

вот как же не воспользоваться случаем да не выжалить у помещика побольше... Все

это Абраксас, конечно же, понимал и потому ответил с прохладцей:

     — Ты шапку-то не ломай,  пригодится еще...  Значит,  так.  В долг я вам не

дам. Знаю я, как вы отдаете долги. Хотите — покупайте. — Он назвал цену.

     Цена  была  вполне  терпима,  но  крестьянин не  мог  просто  так  на  нее

согласиться.

       Помилуй,   батюшка,   да  у  нас  и  денег-то  таких  нет,    жалостно

запротестовал он. Абраксас поморщился:

       Лесок строевой зимой продали?  По весне путина хорошая была?  Что же вы

прибедняетесь. Покупайте, цена божеская.

     Староста потоптался:

     — Надо с обществом посоветоваться.

     — Ну-ну, советуйся...

     Староста ушел.  Абраксас хмуро  смотрел ему  в  спину.  «Голодать зимой не

будем,    думал он,    но  и  шиковать не придется.  А  по осени кузину замуж

выдавать.  Приданое,  подарок жениху,  то,  се...  И  все    расходы...  Вот и

приходится мудрить, мельтешить, мелочиться...»

     Абраксас встал,  постоял,  покачиваясь на носках,  задумчиво глядя на сад.

Делать нечего,  придется ехать в  город.  Он прошел в комнату,  которую принято

было  именовать кабинетом,  но  которая большею частью стояла запертой,  открыл

книжный шкаф и  вынул пухлый том  в  сафьяновом переплете.  Это  был  старинный

кодекс,  сшитый из  нескольких рукописных тетрадей.  Раритет!  Когда-то за него

предлагали хорошие деньги.

     Он  завернул том в  льняной платок и  на случай дождя обернул книгу куском

козьей кожи. Жаль книгу, но что поделать?

     Утром он выехал — вместе с двумя кузинами и пожилым слугой.  Мужчины ехали

верхом,  девушки — в одноколке;  та,  что правила,  и была невеста. Вторая была

хоть  не  красавицей,  но  с  ее  приветливым  живым  характером  сошла  бы  за

хорошенькую;  Аб-раксас не терял надежды и ее выдать замуж если не в этом, то в

следующем году.

     Девушки  что-то  щебетали в  предвкушении городских развлечений.  Абраксас

мрачно  посматривал по  сторонам.  Старый  слуга  трусил  следом на  малорослой

кобылке и, казалось, совершенно ни о чем не беспокоился.

     В   городе  они  остановились  у  троюродного  дяди  Абраксаса;   это  был

гостеприимный старик и обиделся бы,  если бы родичи предпочли бы иное место. Он

скучал и с удовольствием слушал сельские новости:  о граде,  о видах на урожай,

об охоте, о свадебных приготовлениях. За разговорами прошел вечер.

     А ночью Абраксасу приснился сон.

     Снилось ему,  что он лежит на кушетке, а кушетка стоит на веранде его дома

в  Лайде,  только дом окружает совсем иной сад.  Не простой и непритязательный,

как наяву,  а  в саду том цветут диковинные деревья,  бьют фонтаны и распускают

волшебные хвосты диковинные птицы.

     Он не видел этого — он знал.

     Он  открыл глаза на  своем ложе и  увидел яркий небосвод,  на  котором при

свете дня сияли огромные звезды.  Он  сел и  увидел,  что из сада летит к  нему

сокол.  Абраксас протянул руку —  на ней вдруг оказалась охотничья перчатка,  и

сокол опустился на руку.  Абраксас пристально смотрел на птицу, и птица, поведя

головой туда и сюда, уставилась в лицо Абраксасу круглыми немигающими глазами.

     И услышал Абраксас голос.

     — Ты — плоть от плоти моей... Жду тебя. Зову тебя...

     Абраксас оглянулся.

     Он  увидел,  что со всех сторон к  нему словно плывут по воздуху странные,

будто  отлитые из  живого металла,  фигуры в  накинутых на  плечи  плащах цвета

серебра.  Абраксас знал,  что это были не люди, хотя имели они вид человеческих

фигур —  насколько это  было только возможно понять под плащами —  и  двигались

подобно человеку, но из-под прорезей в плотно надвинутых

     капюшонах вместо глаз,  которые должны были  глядеть на  Абраксаса,  зияла

лишь тьма...

     А голос все твердил:

     — Вот слуги мои...  Жду тебя.  Зову тебя...  Они поведут тебя... Жду тебя.

Зову тебя...

     Абраксас проснулся и  некоторое время  лежал в  постели,  вспоминая сон...

Что-то в нем тревожило Абраксаса,  что-то было не так.  Ведь всем известно, что

сны бывают разные:  иногда сон — пустяк,  а иногда — предвестие... Абраксас был

человеком не то чтобы образованным,  но и  не чуждым чтению и  наукам — скорее,

правда, от скуки, нежели по необходимости; потому он был в курсе как новомодных

идей,  трактующих сны  как  иносказательное проявление подспудных желаний того,

кому сон пришел,  так и старого их толкования как предупреждений и иносказаний.

Но сам не придерживался ни того, ни другого, полагая, что истина посередине и —

там видно будет...

     Помыслив так,  он встал и снял с себя кожаный пояс,  который всегда брал с

собой в  дорогу для сохранности денег и  ценностей и  с  которым не расставался

даже  ночью.  Сейчас в  одном  из  многочисленных явных  и  потайных карманов и

кармашков пояса лежало три золотые монеты, а в другом был упакован самый ценный

предмет из тех, коими обладал Абраксас, — Плащ Предков. Он аккуратно вынул Плащ

из длинного, в половину пояса, кармана и осторожно расправил его.

     Плащ лежал на его постели,  как прославленное в  боях знамя.  Да он и  был

таковым.  Это  был  Зачарованный  Плащ  товьярских  Тевиров,  королей,  которые

присоединили в свое время к своему уделу и Эрисихтон,  и Мунитайю,  и много еще

земель  и  к  западу,  и  к  востоку,  но  при  столкновении  с  Империей  были

неоднократно биты  и  потеряли практически все,  что  имели,  даже  самое  имя.

Абраксас был истинным потомком и  наследником королей,  но,  пожалуй,  во  всем

свете разве что он и  Плащ знали это —  ведь Плащ никто не может взять в  руки,

кроме самого старшего Теви-ра.  Об этом сложены были песни и  легенды,  и порой

Абраксас под  воздействием новейших вольнодумных идей  готов  был  проверить на

ком-нибудь,  действует ли  еще Плащ как крапива на чужих людей,  или же эта его

способность давно утрачена,  а то и вовсе была выдумана в свое время. Но что-то

постоянно останавливало его — может,  почтение к реликвии,  а может,  опасение,

что в Товьяре поднимется шум, когда узнают, что живы еще Тевиры.

     «Кто   знает,   может,   сон   этот  всего  лишь  последствие  неудобства,

причиненного поясом?    подумалось Абраксасу.    А может,  сон предвещает мне

королевское величие?»  Слышал он  нечто  такое.  Да  и  сокол  является древним

символом Тевиров.

     Однако  Абраксас был  человеком практичным,  а  потому,  складывая обратно

невесомый шелковый плащ,  он  просто подумал:  «Да  какое  уж  тут  королевское

величие... Нам до весны бы дотянуть...»

     Было рано,  дом только пробуждался.  Одевшись и  поправив перо на  берете,

Абраксас прошел на хозяйственную половину и  вышел через кухню во двор.  Старая

служанка в  сопровождении дюжего  молодца для  несения двух  здоровенных корзин

собиралась на рынок,  и он вышел с ними,  только плестись старушечьей скоростью

смысла не было, и он намного обогнал их.

     На  рыночной  площади  было  оживленно;  тащились  запряженными лошадьми и

волами  телеги,  дюжие  носильщики тащили тюки  и  корзины,  торговцы открывали

ларьки и ставили палатки.  Тут же хозяева пивных по летнему времени огораживали

жиденьким низким штакетником пятачки, ставили столы и лавки, выкатывали бочки с

пивом.  Пива с утра пораньше, положим, Абрак-' сас не хотел, но тут же подавали

обжигающе  горячий  суп  и  пироги.  Горячие  блюда  вроде  бы  предназначались

крестьянам,  выехавшим до зари и не позавтракавшим,  но только какой крестьянин

будет  тратить деньги на  городские разносолы,  когда в  узелке лежат собранные

женкой сало да хлеб?  Так и получалось,  что с утра пораньше к горячему жирному

супу на рынок собирались те,  кто малость перебрал с вечера,  — это было что-то

вроде городского клуба, где почтенные мужи, степенно хлебавшие суп, приходили в

себя,  делились вчерашними впечатлениями,  сегодняшними ощущениями и последними

новостями. Утренний суп поистине был исконной товьярской традицией.

     Абраксас присел на лавку так,  чтобы обозревать рыночную площадь, и кивнул

хозяину пивной —  тот поспешил с  глиняной миской и  мясным пирогом на подносе.

Народ еще только собирался на утреннюю трапезу, среди столов и лавок было почти

пусто,  поэтому хозяин задержался с  ранним гостем,  обсуждая погоду и  виды на

урожай.  Абраксас  не  стал  распространяться  перед  ним  о  своих  бедах,  но

согласился, что погода сегодня удалась на славу, а урожай мог бы быть и лучше.

     Утро и впрямь было сегодня хорошее.  На небе ни облачка, небо яркое, будто

умытое недавним дождем.  Может  быть,  за  полдень будет жарковато,  но  сейчас

приятная свежесть заполняла

     всю  площадь,  и  свезенные на  продажу зелень и  овощи  казались особенно

аппетитными.

     Обозревая  этот  восхитительный натюрморт,  оживленный  продавцами  и  все

увеличивающимся  количеством  покупателей,   Абраксас   прикидывал   планы   на

сегодняшний день.  Сейчас вот  вернется в  дом  дяди,  возьмет книгу,  пойдет в

книжную  лавку;  там,  положим,  придется  просидеть час-другой    такие  дела

делаются неспешно.  Потом  надо  будет провезти кузин по  лавкам,  где  продают

разную галантерейщину —  пусть выбирают себе в  приданое.  Тут за  ними глаз да

глаз нужен,  а  то понакупают безделушек —  практичность ведь юным девицам мало

свойственна,  а значит,  надо пригласить с собой жену дядюшки, чтобы приглядела

за  резвыми  хохотушками.   «И  может,     подумал  Абраксас,    старая  дама

растрогается и  подарит что-нибудь девушкам или оплатит часть счета...»  А  уже

ближе к вечеру придется повозить девиц по гостям. День, в общем, явно предстоял

хлопотный.

     Именно  поэтому двигаться с  места  совсем не  хотелось.  Поэтому Абраксас

разрешил себе посидеть лишние полчаса,  созерцая горы зеленого лука и  пирамиды

разноцветных сыров, послушать, что люди говорят.

     Он  даже  разговорил было квелого после вчерашнего купца,  как  тот  вдруг

замер на полуслове и  уставился куда-то поверх плеча Аб-раксаса,  и  взгляд его

изменился: только что полусонные глаза на какое-то мгновение стали удивленными,

а потом зрачки заметно расширились и взгляд остекленел, стал как будто слепым.

     От одного только вида этих глаз у Абраксаса пробежал мороз по коже.  Боясь

обернуться и  увидеть то,  что  увидел его  собеседник,  он  огляделся вокруг и

посмотрел на тех,  кто уже увидел.  Таких было еще немного — купцы и покупатели

были заняты,  им было не до верхоглядства,  — но взгляды тех,  кто увидел, были

одинаковы.

     Первым желанием Абраксаса было вскочить,  спрятать лицо в берет и бежать с

площади,  не оглядываясь. Вторым, куда более сильным, было желание оглянуться и

увидеть самому.

     И Абраксас оглянулся, как оглянулись уже практически все.

     Над  площадью реяла стая серебристых,  как капли ртути,  шаров величиной с

голову двухлетнего ребенка,  и все, кто обернулся, зачарованно замерев смотрели

на  эти  шары,  не  в  силах оторвать глаз от  гипнотического танца и  мерцания

серебристых зеркал. И только Абраксас чувствовал, нет — знал, что может отвести

взгляд, может шевельнуть рукой, может встать и уйти.

     ...серебристых,   как  капли  ртути...  серебристых,  как  капли  ртути...

серебристых,  как капли ртути... он один может оторвать свой взгляд от роящихся

над площадью и городом шаров, может шевельнуться, может встать и уйти.

     Но он не сделал этого.

     Что-то...  снова знание того, что все это представление устроено для него,

остановило Абраксаса.  

     Шары приблизились, снизились, закручивая над площадью гигантский, вполнеба

смерч, центром которого был он. Все замершие вокруг, как сомнамбулы, следили за

их  хороводом.  Из  мерцающего круга  вытянулся тонкий смерчик и  протянул свое

щупальце к  Абраксасу,  который встал из-за  своего стола и  смотрел на  него с

холодным  отстраненным любопытством.  Серебристый  шар,  являющийся  окончанием

щупальца,  замер на уровне его лица,  словно приглядываясь к нему. И вдруг всей

серебристой массой смерч  шаров  ринулся к  Абраксасу,  так  что  тот  невольно

вскинул руки.

     Но ничего неизбежного не произошло, только Абраксас очутился словно внутри

зеркала,  сомкнувшегося вокруг него.  Со  всех сторон его  окружали дробленые и

искаженные отражения в  крутящихся шарах,  сквозь  сплошную стену  которых  уже

почти  ничего не  было  видно.  А  шары,  уплотняясь и  ускоряя свое  вращение,

отражали  в   неровном  кривом   зеркале   его,   Абраксаса,   искажающиеся  до

неузнаваемости фигуру и лицо.  И чем скорее было вращение шаров, тем отчетливее

видел себя Абраксас в этом зеркале.

     Был он  в  этом отражении выше,  чем на самом деле,  и  вместо обычной его

одежды  был  на  нем  богато  вышитый камзол,  великолепный берет,  вместо того

обшарпанного,  что он  сейчас держал в  руке,  и  рука его лежала на украшенном

сверкающими  камнями  эфесе  шпаги,   спускающейся  до  самых  каблуков  ве-лп,

ликолепных ботфортов,  а  на  плечи его  был накинут Заговоренный Плащ Предков,

спрятанный на самом деле в его поясе...  Прямо не Абраксас,  а парадный портрет

из галереи предков.

     И он услышал голос, тот самый, который звучал в его сне сегодня ночью.

     «Это ты. Ты будешь таким. Иди ко мне, и ты станешь таким», — шептал голос.

     Так  же  неожиданно,  как  началось,  все вдруг закончилось.  Его парадное

изображение в  серебре  зеркала  рассыпалось.  А  само  зеркало  рассыпалось на

серебристые искристые шары, мигом разлетевшиеся в стороны, будто в испуге.

     Абраксас остался стоять среди по-прежнему неподвижной толпы,  но словно бы

совсем отдельно,  будто один на площади и  во всем городе.  Он огляделся — нет,

люди были рядом,  в  тех же  позах.  Только животные,  кажется,  не замечали ни

шаров,  ни  неподвижных людей:  лошади и  волы жевали свое сено и  овес;  птицы

клевали все, что попадалось им; собаки искали добычу и удивленно воровали куски

мяса прямо с прилавков мясников; прошла полная достоинства сытая пушистая кошка

с придушенным только что здоровенным куренком.

     Шары тоже никуда не исчезли. Они, казалось, в некотором смятении кружили в

небе над  ним,  и  стоило Абраксасу глянуть на  них,  как  его  опять захватила

волшебная игра света в их кривых зеркалах,  и снова ему начало казаться, что на

плечах его вновь плащ Тевиров и что опять он выше ростом всех остальных чуть ли

не на полсажени.

     «Вот,  вот оно —  величие!»  — донесся еле слышный голос откуда-то с неба.

Только звучал он как-то издалека и неуверенно.

     Абраксас обвел взглядом небо,  но  сокола Териров,  как во сне,  он там не

увидел. Что ж, не все сразу...

     — Ну как, наслаждаешься? — услышал он другой голос, вполне обыденный.

     Вздрогнув,  Абраксас резко обернулся.  Позади него на  той  скамье рядом с

ошалевшим в неподвижности купцом сидел, положив локти на стол, какой-то пожилой

полноватый мужчина.  Стариком назвать его было нельзя,  просто не поворачивался

язык,  такая сила и  мощь исходила от  него.  Был он необычен как лицом,  так и

одеждой.   На   его  чуть  одутловатом  гладковыбритом  лице  сильно  выделялся

породистый с горбиной нос, под которым небольшой щеточкой росли пегие от седины

усы, а маленькие пытливые глаза внимательно смотрели на Абраксаса из-за толстых

стекол  очков  в  толстой непривычной оправе,  похожей на  черепаховую;  голова

венчалась седым  ежиком  жестких волос,  открывающим для  обозрения большой лоб

мудреца.  На  плечах его  был  накинут непривычного вида  камзол со  множеством

карманов с  металлической оторочкой,  из-под  которого выглядывало нечто  вроде

простой мужицкой рубахи  в  большую цветную клетку с  костяными полупрозрачными

застежками;  штаны его были из  мягкой бесформенной ткани,  а  вместо сапог или

ботфортов выглядывали кожаные тапки  без  задников —  такие сам  Абраксас любил

носить дома, во время отдыха.

     С  Абраксаса как  шелуха  с  пересохшей луковицы слетела  вся  его  спесь.

Неожиданно он  ощутил себя под  взглядом этого несомненно мудреца и,  наверное,

волшебника, мальчишкой, как в детские годы, когда получал выговоры от покойного

отца.  И  плаща на его плечах не стало,  да и  рост был обыкновенным.  И еще он

почему-то почувствовал себя несчастным.  Взглянув, в поисках поддержки, в небо,

он увидел только бессмысленно,  как стая вспугнутых голубей, мечущиеся в синеве

серебристые шары; го-, лоса, обещавшего ему богатство и величие, не было...

       Что смотришь?    хрипловато сказал неведомый мудрец,  проследив за его

взглядом. — На родственничка своего надеешься? Зря. Не по тебе эта ноша, правду

тебе скажу. Да и ему она не по зубам оказалась, вот и призывает тебя.

       Какой родственник?  — непослушными,  словно занемевшими губами произнес

Абраксас.

     — Эк тебя прихватило-то! — Мудрец усмехнулся. — Присядь-ка, расслабься.

     Он  похлопал  большой  сильной  ладонью  по  столу  перед  собой,  как  бы

приглашая,  и  Абраксас послушно опустился на  место,  где  сидел до  появления

серебристых шаров.

       Какой родственник,  спрашиваешь?    Мудрец не  спеша полез к  себе под

камзол и  достал оттуда нечто похожее на  бутылку из-под вина,  но прозрачную и

заполненную прозрачной  же  жидкостью.  На  бутылке  была  белая  продолговатая

наклейка  с  какой-то  витиеватой  надписью  и  овальным  рисунком  посередине,

изображавшим пшеничное поле со  снопом на  переднем плане.    Кем он  там тебе

приходится — прадед, кажется? Или прапрадед? Аха этот ваш?

     — Аха-колдун? — помертвевшими губами переспросил Абраксас.

     — Да какой он колдун! — пренебрежительно бросил мудрец. Из второго кармана

внутри камзола он  достал прозрачный же стакан в  тонкую продольную полоску. 

Все его кол довство в Книге.  Он уже забыл, как простейшее заклятие навес ти, —

говорил он,  откупоривая тонкую  металлическую пробку  и  наливая из  бутылки в

стакан.  — А по Книге кто угодно что угодно сделает. С Книгой даже мне тягаться

трудно,  хотя оба мы  hi  вашего мира.  Да мне и  не к  чему...  Выпей вот,  на

дорожку. Пуп тебе предстоит долгий.

     Абраксас с подозрением посмотрел на подвинутый ему мере: стол стакан.

     — Что это?

     Мудрец усмехнулся.

     — Можешь считать, что настой. Волшебный, само собой. Вдруг поможет.

     Абраксас протянул руку,  взял стакан и принюхался.  В носу защипало,  и он

чихнул — пахло крепким хмельным и чем-то еще.

     — Пей,  пей, не задерживай посуду, — подбодрил мудрец. Он взял из-под носа

купца остывший пирог, понюхал и разломит пополам. Абраксас взял свою половину и

поднес стакан к губам. Горло ожгло, и он торопливо стал жевать.

       Молодец!    похвалил мудрец и налил себе.  — Волшебником тебе не стать

даже с Книгой, но человеком ты будешь. Сразу видно.

     Он привычно опрокинул содержимое стакана себе в рот, крякнул и, прежде чем

отправить туда  же  свою  половину пирога,  поднес ее  к  усам и  сильно втянул

воздух.

     — Прости уж, больше ничем я тебе помочь не могу, — развел руками мудрец. —

Спасение утопающих дело рук самих утопающих.  А  если уж я тебе помочь не могу,

то стало быть, никто другой не поможет. Тебе и твоей бедной стране.

     — Товьяру? — спросил Абраксас сипло.

     — Что ваш Товьяр,  — махнул рукой мудрец. — Тоже страна — кочка лягушачья.

Я об Империи говорю. Хотя она тоже...

       Империя?  — осмелился повторить Абраксас.  То ли от выпитого,  то ли от

пережитого — а может,  от всего сразу,  у него помутилось в глазах и голове. 

При чем тут Империя?

       Да тоже,  в  общем,  ни при чем,    вздохнул мудрец.    Сам все скоро

узнаешь.  А мне и так все известно, потому и скучно... Плохо, знаешь, все знать

наперед. Ладно. — Мудрец перевернул стакан, вытряхнул остатки настоя на землю и

накрыл им  горлышко бутылки,  которую вернул обратно внутрь камзола.  Когда  он

встал,  и  Абраксас вскочил следом,  он  испытал еще  одно  потрясение:  мудрец

оказался так высок, что Абраксас ощутил себя перед ним еще более маленьким, чем

даже  когда  появление  мудреца  вывело  его  из  транса  величия,   навеянного

серебристыми шарами и голосом.

     — Пора мне,  — сказал мудрец и неожиданно подмигнул.  — Надо одну знакомую

навестить,  пока у  вас тут каша не заварилась,  пусть ноги уносит.  А вы уж...

Врачу, исцелися сам...

     — Кто вы? — спросил Абраксас.

     — Кто?  — повторил мудрец. — Посторонний, Вечный Жид на этой планете, бог,

если хочешь,  или волшебник. Или никто, nihil. — Он усмехнулся. — Живу я здесь,

я ворон здешний... Ладно, прощай. Даст бог, еще свидимся... Не веришь?

     — Верю, — сказал Абраксас. — Но не понимаю.

     — И не надо, — спокойно сказал мудрец.

     Абраксас поднял глаза, но странный мудрец исчез, словно его не было...

     И в тот же момент площадь ожила.

     Зловещие серебристые шары  будто потеряли часть своих гипнотических чар 

люди разом зашевелились. Послышались возбужденные голоса, удивленные возгласы:

     — Что это?.. Знамение!..

     Пальцы показывали в  небо,  кто-то заголосил визгливым причитающим плачем,

кто-то  громко и  грязно ругался...  Молодец из  городской стражи неподалеку от

Абраксаса выдернул из-за пояса аркебузеты и, пристально прицелившись, выстрелил

в шары — но, понятное дело, не преуспел.

     Серебристые шары тем временем,  словно поняв вдруг,  что что-то  упустили,

как  по  команде  устремились к  зениту,  где  выстроились в  один  ряд,  будто

нанизанные на незримую,  заметно дрожащую в напряжении нить; какое-то мгновение

они  торчали  в  небе  причудливой тонкой  башней    а  потом  невидимая  нить

разорвалась и серебристая гирлянда обрушилась на площадь.

     Площадь ахнула сотней глоток.  Кто упал на землю, прикрывая голову руками,

кто  на  четвереньках бежал под  прилавок,  кто прятался по-иному от  страшного

серебряного града — всем было ясно, что шары всей своей ртутной тяжестью сейчас

ударят по живому, и не будет от них спасения...

     Один Абраксас стоял посреди шарахнувшихся кто куда людей. Но был вновь уже

уверен в  себе.  И  опять знал,  что с лпп ним ничего не случится,  что шары не

только не повредят ему, но напротив — в них его сила, в них — путь к величию; в

них то, о чем нашептывал ему вновь возникший голос.

     Первые шары упали на площадь...

     Серебристые шары,  словно  обезумевшие хорьки  во  всполошенном курятнике,

гонялись за  мечущимися в  поисках спасения людьми,  выбирая почему-то  одних и

совершенно не замечая других...

     Крики,  плач и  стоны заполнили все вокруг,  но Абраксас стоял среди всего

этого  и  безучастно смотрел на  происходящее вокруг  него.  Где-то  в  глубине

сознания он понимал,  что происходящее страшно и жутко,  но голос,  ставший — и

становящийся с каждым мгновением — сильнее,  нашептывал, что так надо, так надо

для его, Абраксаса, возвеличивания, для славы, для величия, для...

     Облепленные шарами,  люди катались по земле, пытаясь их сбить, но сбить их

было  невозможно.  Шары  налипали на  человека,  словно комья грязи,  брошенные

чьей-то рукой,  сплющивались,  растекались, обволакивали — и человек переставал

отбиваться,  кричать и  только слабо шевелился,  словно больше и больше увязая,

пока вовсе не замирал, лежа на земле переливающимся комом зеркальном грязи.

     Давешний молодец,  который стрелял по  шарам,  вытащил из  сумки еще  пару

аркебузетов и выстрелил в один такой кокон. Раздался приглушенный вскрик, кокон

вздрогнул,  замер и  тут же  стал рассыпаться.  От  него начали отпочковываться

шары,  оставив на  земле  неподвижное смятое  тело,  выстроились над  мертвым в

башню,  уменьшенную копию  тай,  что  недавно  висела  над  площадью.  А  через

мгновение обрушилась, и шары бросились на стражника, повалили его на утоптанную

множеством ног землю...

     Прошло не больше минуты и разоренная базарная площадь была пуста: те, кого

шары не  коснулись,  разбежались —  кто  во  все  лопатки,  кто  бочком-бочком,

озираясь  круглыми  от  страха  глазами;   кто-то  и   вовсе  не  был  способен

передвигаться на своих двоих,  но и их врожденный инстинкт гнал прочь — хоть на

четвереньках,  но  прочь,  прочь...  И  то тут,  то там среди поваленных телег,

опрокинутых  лотков   и   разбросанных  товаров   блестели  слабо   шевелящиеся

серебристые комья, бывшие недавно людьми...

     Один  лишь Абраксас стоял посреди запустения.  Он  смотрел на  серебристые

коконы,  и  окрепший голос в  его голове повторял слова из его сна:  «Вот слуги

твои... Они поведут тебя... Жду тебя, зову тебя...»

     И  точно  во  сне,  сверкающие коконы  зашевелились и  начали подниматься.

Теперь  это  были  не  бесформенные комья.  Серебристые  складки  расправились,

превратились  в  ниспадающие  до  земли  плащи,   с  ног  до  головы  окутавшие

человеческие по  очертаниям фигуры...  Только за  прорезями их капюшонов вместо

виденной во  сне бездонной тьмы видны были глаза.  Фигуры в  серебристых плащах

стекались со всех сторон площади и становились вокруг Абраксаса на почтительном

расстоянии, образовывая идеальный круг; их было ровно две дюжины.

     «Вот слуги твои... Они поведут тебя...»

     А во всем городе уже слышался шум... Уже звонили колокола — но не набат, а

что-то праздничное... Народ хлынул с улиц на площадь — и уже те, кто только что

улепетывал,  возвращались  радостные,  словно  узнали  благую  весть...  И  все

толпились за спинами серебристых плащей, и лица их сияли восторгом.

     «Они все пришли приветствовать меня!» — понял Абраксас.

     — Вот он, наш государь! Ура!

     — Слава Товьяру,  где рождаются великие государи!  Ура!! Ура!!! «Вот слуги

твои...»  

     ...Когда на  главной площади пробило час ночи,  Абраксас резко поднялся со

своего места,  и  наместник Императора на  полуслове прервал свою речь в  честь

нового государя,  состоящую из одних превосходных эпитетов,  и замер с поднятым

кубком, с опаской глядя на изменившееся лицо своего нынешнего властелина.

     Абраксас растерянным взглядом обвел ряды столов,  за  которыми замерли его

новоиспеченные подданные.

       В  чем  дело,   ваше  величество?    куда  более  растерянно  произнес

помертвевший от страха наместник. — Я только хотел сказать...

     — Что это? — сказал Абраксас, глядя на стол перед собой.

     Его  тихий  голос  громом  прозвучал в  мертвой тишине.  Наместник вытянул

голову.

     Перед государем на  столе среди прочего великолепия посуды и  яств  стояла

простая   скромненькая  плоская   тарелка  с   рисунком:   карикатурный  сокол,

съежившись,  крыльями прикрывал голову от летящих на него румяных яблок; яблоки

образовывали на  тарелке каемку,  и  на красном боку одного из них развалился в

вольной позе пухлый наглый червяк;  картинка могла бы показаться забавной, если

бы в ней не заключался намек. Поняв это, наместник забормотал растерянно:

     — Простите, государь, это я не уследил. Должно быть, это попало сюда среди

подарков старшин. Я немедленно выясню и накажу!

     - Нет!  -  оборвал его Абраксас.  Он  взял в  руки тарелку,  повертел ее в

руках,  — Я выйду,  продолжайте без меня.  — И,  не дожидаясь ответа,  пошел из

зала.

     Он  шел мимо замерших в  испуге гостей,  мимо кузин,  сидящих в  окружении

великолепных кавалеров,  мимо провожающих его  глазами вельмож,  мимо какого-то

смутно знакомого старика в дурацких очках, мимо стоящих на страже у дверей двух

серебристых.  Выскочив в пустой коридор, Абраксас ускорил шаги; он почти бежал,

пока не оказался в покоях,  которые только сегодня днем были покоями наместника

и были вручены ему вместе с ключом от города и всем этим дворцом в придачу.

     Какое-то  время  он  стоял,  прислонившись лбом  к  холодному стеклу окна.

Прохлада успокаивала, но не лечила от глухой тоски, заполнившей его сердце.

     И это — обещанное сном величие?  Как мерзко!..  Он с отвращением вспоминал

то,   что  произошло  сегодня.  Появление  серебристых  шаров...  Нападение  на

беззащитных людей на базарной площади и превращение их в плащеносцев... Триумф,

с  которым его приветствовали и вели по городу к этому дворцу...  Как Имперский

вельможа,  всегда такой чопорный,  глядевший на  товьярцев как на  полудикарей,

стелился перед ним как записной лизоблюд —  вряд ли он стал бы так пресмыкаться

перед самим Императором...  И  как  он  небрежно,  как должное принимал все эти

почести,  с  каким  наслаждением он  отдавал распоряжения и  смотрел,  с  какой

поспешной подобострастностью его распоряжения исполняются...

     И  вот  в  одно  мгновение Абраксас будто  вынырнул из  отупляющей эйфории

собственного всевластия и восторженности, охватившей его и весь город... Только

что он принимал все это как Должное — а сейчас ему было противно и стыдно.  Что

же случилось? Что произошло?

     Часы пробили полночь...  Нет,  час... И в тот же миг он отрезвел, очнулся.

Почему?  Он вспомнил тарелку с  ерническим рисунком и поднял руку — тарелка все

еще была у него в руке.  При чем здесь эта ерунда? Он отшвырнул тарелку, и та с

сухим звоном разбилась вдребезги.

     Абраксас прошел в спальню,  он хотел повалиться на постель, отдохнуть хотя

бы телом, потому что для души отдыха не предвиделось.

     - О  Небеса!..  На постели сидела принаряженная и  умело подкрашенная юная

дочь наместника и смотрела на Абраксаса восторженными и влюбленными глазами.

     — Государь мой!  — сказала она,  когда он замер на пороге, встала и тут же

начала раздеваться.

     Абраксас попятился.  Он с  треском захлопнул за собой двери и пошел искать

успокоения в другом месте.

     Двумя   комнатами  дальше   он   обнаружил  притулившийся  кожаный  диван,

предназначенный,  видимо,  для  сменного телохранителя наместника.  Абраксас не

думая рухнул на него; в диване что-то хрупнуло, но он выдержал.

     ...Одиноко спящего здесь государя,  накрывшегося с головой Плащом Тевиров,

слуги обнаружили через несколько часов и  с  аккуратностью перенесли в спальню,

раздели и уложили, как подобает государю...

     ...Утром государь пробудился рядом с прекрасной дочерью наместника,  так и

не припомнив,  как из пиршественной залы он попал сюда,  вызвал прямо в спальню

наместника и начальника ополчения города,  отдал,  не поднимаясь с постели,  им

необходимые распоряжения,  повелел оставить его одного. Вернее — с юной девицей

и не тревожить...

     ...А недалеко за полдень,  под восторженные возгласы горожан,  государь во

главе ополчения и отрядов добровольцев покидал моментально покоренный город...

     ...Поход войска Абраксаса-колдуна на юг начался...   

     Он даже разговорил было квелого после вчерашнего купца, как вдруг заметил,

что тот,  замерев на полуслове,  смотрит куда-то поверх его плеча и  взгляд его

изменяется:   только  что   полусонные  глаза  на   какое-то   мгновение  стали

удивленными,  а потом зрачки заметно расширились и взгляд остекленел,  стал как

будто слепым.

     ЧАСТЬ ШЕСТАЯ — АОЦДА И АБРАКСАС

     НЕВЕСТА С СЕВЕРА

     Аойда не думала, что будет вспоминать этот день всю жизнь.

     Начался он  вполне обыкновенно:  Аойда проснулась под ля мечей —  во дворе

замка мечники тренировались,  совершенств;  боевые приемы. Затем был завтрак, и

тетя  тщательно  следила  осанкой  Аойды,   чем,  разумеется,  портила  ей  все

удовольстви После  завтрака  тетя  послала  Аойду  за  корзинкой с  рукоделием,

девушка,  перемигнувшись с  кузеном Абантом и сказавшись,  что ей надо написать

письмо матери,  уединилась у  себя в  коми те,  а  потом,  таясь от  горничных,

спустилась во двор и вышла ворота замка.

     Несколько минут спустя в те же ворота выехал кузен Абант вдвоем с Пройтом;

Пройт,  как  всегда,  завидев Аойду,  спешилс помог  благородной девице сесть в

седло, а сам пошел рядом, держась за стремя.

     Так  случалось довольно часто в  погожие дни,  и  все знали,  что дядюшка,

несмотря  на  ворчливое  неудовольствие  супруги,  смотрел  на  эти  совместные

прогулки племянницы с  молодыми людьми  сквозь  пальцы не  в  последнюю очередь

потому, что доверял сыну.

     И, конечно, его наперснику и старшему другу Пройту.

     Пройту недавно исполнилось двадцать, а первое свое боев крещение он принял

шесть лет  назад в  битве при  Л'Каибе ист  пор  не  раз  показывал себя смелым

воином.  Однако  Пройт  был  недостаточно родовит,  чтобы  питать надежды стать

рыцарем,  слишком молод,  чтобы стать командиром отряда мечников,  поэтому дядя

Аойды барон Гириэй Ферет, под чьим началом служил Пройт, счел наилучшим выходом

определить его  в  приближенные к  своему сыну —  а  там  пусть сам  попытается

пробиться  в  жизни.  К  тому  же  и  баронету,  которому  еще  не  исполнилось

пятнадцати,  не мешало иметь при себе старшего друга,  имеющего за плечами опыт

жизни и опыт сражений.

     Абант со  свойственным юной душе пылом и  сам  желал поскорее отличиться в

бою и скорее получить знаки рыцарского отличия. К его сожалению, времена стояли

мирные,  никаких битв не случалось, и Абант проводил время в тренировочных боях

со евоим наперсником,  а излишек энергии выпускал в ежедневных конных прогулках

по окрестным местам.  Последний месяц, с тех пор как в замок приехала погостить

вельможная госпожа Аойда,  дочь князя Антенора Мунита, прогулки стали совершать

втроем.

     Для  неизбалованной подобными забавами Аойды в  этих  прогулках было нечто

романтическое,  таинственное и  даже  рискованное.  Не  полагалось ведь знатной

девице, княжне, скакать по лесу в сопровождении двух юношей, пусть даже один из

них родственник,  а полагалось сидеть в своей горнице у окошка, склонившись над

шитьем,  или  на  кухне  командовать кухарями,  или  кормить цыплят на  птичьем

дворе...

       Пусть гуляет,    отвечал на  воркотню жены барон Гириэй.    Не успеет

оглянуться, как осень наступит, лужи подмерзнут — и прощай, девичья свобода.

     И  верно,  едва появится на лужах первый ледок,  Аойду соберут в неблизкий

путь и повезут на юг, и она станет женой князя-бастарда Шератана Сабика, станет

рожать ему детей и редко, редко уже когда сможет увидеть родные северные леса.

     Аойда уже привыкла к мысли, что поздней осенью она будет замужней дамой, и

это наполняло ее юное сердце наивной гордостью от сладостного ощущения,  что ни

кузен Абант, ни Пройт не остались равнодушны к ее юной красоте.

     Абант не  стеснялся своей влюбленности —  он  обсуждал ее  с  посторонними

людьми,  сочинял нескладные стишки  и,  не  в  лад  дергая  струны  лютни,  пел

срывающимся голосом  простенькие баллады;  а  порой,  нечаянно  коснувшись руки

Аойды, так густо краснел и невероятно смущался, что сердце девушки сжималось от

нежности.

     Пройт,  напротив,  был молчалив,  стихов не  слагал и  песен не пел;  да и

смущаться,  похоже,  он не умел.  Он-то знал,  что всякое его чувство к  княжне

Аойде,  кроме почтительного уважения, разумеется, безнадежно, и потому ничем не

выказывал  сво-лпе  ей  влюбленности.   Но  несколько  его  взглядов,  нечаянно

перехваченных Аойдой,  были красноречивее слов.  И  это гораздо более волновало

ее:  она терялась в  присутствии Пройта —  но  старалась держать себя в  руках,

памятуя о  своем сане;  уговаривала себя быть благоразумнее,  напоминала себе о

девичьей и  фамильной чести    но  никак не  могла отказаться от  этих  лесных

прогулок...

     В этот день, как и в другие, они не спеша проехали по лесной дороге, чтобы

полмили спустя свернуть на тропу.

     Аойда первая услышала мяуканье, доносившееся откуда-то сверху.

     — Кошка?

     Пройт остановился, вглядываясь в густую крону дерева.

     — Котенок, — ответил он. — Забрался на ветку, а слазить боится.

     — Бедняжка, — пожалела глупое создание Аойда. — Сними его, пожалуйста!

     Пройт полез на дерево.  Ветка,  в  которую вцепился котенок,  была слишком

тонка,  чтобы  выдержать его  вес,  и  он  встал  ниже,  выбрав толстый сук,  и

потянулся за котенком.  Котенок отчаянно пищал; Пройт, подхватив его за шкирку,

швырнул вниз,  на  плащ Абанта.  Абант не без труда отцепил отчаянно вопящего и

царапающегося котенка  от  ткани,  погладил и  передал  дрожащий пушистый комок

кузине.

     Аойда прижала его к  себе,  восхищаясь голубовато-серой шерсткой,  черными

ушками и черным бархатным носиком.

       Как забавно,  он в  черных башмачках и в черных рукавичках,  — заметила

она, любуясь им. — Откуда тут взялся такой красавчик?

       Удрал от кого-нибудь.  Сразу видно —  домашний,  — сказал спрыгнувший с

дерева Пройт.

     — Потерялся, бедняжка...

     От кого котенок удрал, они увидели за поворотом тропинки. Там стоял крытый

серой дерюгой фургон. Запряженный в него мул щипал на обочине травку, а хозяйка

фургона,  немолодая женщина  в  простом синем  платье  и  накрахмаленном чепце,

стояла рядом и, внимательно глядя в сторону леса, громко выкликала кота.

     Увидев молодых людей, женщина поклонилась.     

     — Добрый день, молодые господа...

     — Не кота ли ты ищешь, тетушка? — звонко спросил Абант.

     — Да, ваша милость, а вы не видели его?

     Аойда обеими руками протянула котенка,  который беспомощно замахал лапками

и снова запищал.

     — О, вот он, мой Повелитель Мышей! — обрадовалась женщина.

     Молодые люди  рассмеялись.  Громкое имя  Повелителя Мышей  пока  никак  не

соответствовало пушистому забавному комочку с круглыми удивленными глазенками и

царапающими воздух лапками.

     Женщина с  благодарностью приняла из  рук  Аойды свое мяукающее сокровище,

отнесла  к  фургону и,  строго  что-то  выговаривая ему,  посадила в  корзину с

крышкой.

     Потом  она  еще  раз  поклонилась  молодым  господам  и  поблагодарила  за

спасение.

       Мне  и  отблагодарить вас нечем,  добрые господа...  А  хотите,  я  вам

погадаю? — предложила она. — Мое гадание на чаше очень верное!

     — Погадай, тетушка, погадай! — обрадовалась Аойда.

     Юноши снисходительно переглянулись.

     Женщина  ненадолго скрылась в  фургоне  и  вернулась с  широким серебряным

бокалом. С поклоном она поднесла бокал Аойде.

     — Отпейте глоток, ваша милость, и скажите, каково питье на ваш вкус.

     Аойда с опаской попробовала.

     — Вода, — сказала она недоумевая.

     — Вода, — повторил за ней Абант, отпив из чаши.

     — Вода, — подтвердил Пройт, когда пришла его очередь.

     — Вот как,  — задумчиво вымолвила женщина. По ее лицу скользнула тень, она

задумалась на  мгновение,  потом  поставила гадальную чашу  на  землю  и  опять

скрылась в фургоне.

     На сей раз чаша в ее руках была золотой.

     — Выпейте глоток этого вина,  госпожа,  — предложила она. — И вы, господа,

тоже сделайте по глотку. Молодые люди исполнили ее просьбу.

     — А теперь еще по глотку из гадальной чаши.

     Аойда отпила и тут же выплюнула:

     — Как горько!

     Абант снова с недоумением сказал:

     — Вода...   

     Пройт сделал глоток, закашлялся и глаза у него заслезились.

     — О Боги! — выдохнул он наконец, едва отдышавшись. — Как огнем жжет!.. Что

еще за шутки, старуха?!

       Лихие времена!    не  обращая внимания на  его негодование,  вымолвила

женщина,  забрав из его рук кубок. — Хотела я молодой даме нагадать замужество,

а господам — ратных подвигов, а получилось, что предсказываю им беды!

     — Беды? — нахмурил брови Пройт. — Какие еще беды?

     — Ох,  господа добрые, — вздохнула ворожея. — Я ведь из Тестала еду, а там

дела дурные творятся.  К самым границам идет войско Абраксаса. Говорят, что сам

он  колдун,  а  войско его состоит из  чудовищ,  от которых нет спасения.  Горе

Тесталу, горе всей нашей благословенной стране!

     Абант и Пройт переглянулись.

     Аойда сказала:

     — Абант, поехали домой. Мне страшно...

     Абант согласился.  Пройт шел рядом с лошадью,  на которой ехала девушка, и

то и дело оглядывался назад, на фургон.

     В  замке немного удивились тому,  как быстро они вернулись с прогулки,  но

Абант объяснил, что они встретили беженку из Пограничья.

     Весть эта  встревожила замок:  раз  появились беженцы —  значит жди войны.

Всегда так было, так и будет всегда.

     Аойда  поднялась в  свою  комнату и  села  за  шитье,  Абант пошел к  отцу

поговорить  о   надвигающейся  опасности,   а  Пройт  посовещался  о  чем-то  с

астрологом, после чего вернулся к своему так и не расседланному коню, вспрыгнул

в седло и ускакал.

     Вернулся он к вечеру,  когда Аойда, из-за недостатка света сложившая шитье

в  корзинку,  занялась вязанием:  вязать можно и  не глядя — знай считай петли,

позвякивай спицами да думай о своем.

     Пройт кинул повод конюхам и поднялся в покои знатной гостьи.

       Ваша милость,    позвал он,  деликатно постучав пальцами по  двери. 

Господин барон просит вас пожаловать к нему,

     Аойда вышла в коридор и направилась было к покоям дяди, но Пройт остановил

ее.

     — В чем дело? — вскинула на него глаза Аойда.

     — Простите, госпожа, — сказал Пройт. — Ваш дядя не звал вас к себе.

     — Почему же ты меня вызвал? — спросила Аойда.

     — Я хотел поговорить с вами.

     Аойда нахмурилась:

     — Не слишком ли ты много на себя берешь?

     — Я хочу поговорить с вами о гадании на чаше,  — сказал Пройт. — Я говорил

с Акрисием-звездочетом.

     — И что же?

     — Сладкий медовый вкус — это к свадьбе,  — сказал Пройт. — Ягодный сладкий

— к легкой приятной жизни, резко-кислый — к болезни, горечь — к тяготам, жгучий

— к позору...

     — А вода? — Аойда была поражена известием.

     — К смерти,  — ответил Пройт. Он посмотрел ей прямо в глаза и выговорил: —

Мы все обречены на смерть.

     — На смерть, — повторила за ним Аойда, бледнея.

       Акрисий сказал,  что гадание действенно на  год,  и  в  этот год нельзя

гадать второй раз,  за исключением того случая,  если на человека были наведены

чары, которые смогут изменить его судьбу.

     — Значит,  наши судьбы были изменены, — молвила Аойда. — И меня ждет горе,

тебя позор, а Абант умрет. Пройт кивнул.

       Я  догнал старуху,  — сообщил Пройт.  — Она подтвердила слова Акрисия и

сказала мне: «Ты, может быть, еще не раз помянешь меня проклятием, но барышню я

спасла...»

     Аойда молчала.

     — Я спросил у Акрисия также,  когда благоприятный день для обряда илайн, —

проговорил Пройт. — Это будет третий день новолуния.

     Аойда поняла, что он хочет сказать.

     — Пройт!

     — Я решил, — твердо ответил он. И помедлив, сказал, понизив голос: — Может

быть, вы захотите совершить этот обряд со мной, госпожа?

     — Нет, — сказала Аойда. — Нет! — Она резко повернулась и ушла.

     ...Мысль об илайне не оставляла ее несколько дней.  Из незапамятных времен

пришел от далеких предков этот обычай преломлять неблагоприятную судьбу, нанося

себе смертельный удар мечом.

     «Чаша не предсказала мне свадьбы, — думала Аойда. — Что случится? Жених ли

мой умрет?  Или откажется от  меня?..  Разве он  может отказаться от  меня?  Не

скажу,  что меня не в чем упрекнуть, но разве я забываю о своей чести?.. Как же

могу я совершить илайн вместе с Пройтом? Люди подумают, что я потеряла честь, и

мы с Пройтом — любовники.  Люди будут осуждать меня. Нет, я не могу лишить себя

жизни!»

     Госпожа Аргия, заметив задумчивость племянницы, спросила ласково:

     — Что задумалась, девочка моя? Что тебя тревожит?

     — Тетя! — вздохнула Аойда. — Мне гадали, и гадание вышло неблагоприятным.

     — Не бери в голову,  милая,  — сказала тетушка.  — Разве бывают правдивыми

гадания горничных девушек?

     Аойда сказала,  что  гадание было  не  из  простонародных,  «девичьих»,  а

настоящим, на чаше.

     — В этом году я не выйду замуж,  — продолжала Аойда.  — И меня ждут горе и

бедствия...

     — Ох,  Аойда!..  — Баронесса обняла племянницу и прижала к себе.  — Что ты

себе  в  голову берешь!  Кто  же  тебе  таких  гадостей нагадал?  Небось нянька

Деипила, кому еще?

     — Нет,  не она,  — покачала головой Аойда.  — Лучше расскажи,  тетя, какие

новости...

       Новости хорошие для  солдат,  плохие для  женщин,    грустно вздохнула

госпожа Аргия.    Сегодня прибыл  гонец  от  твоего  отца.  Князь  приказывает

выступить отряду Гириэя в Тестал — там неспокойно. Через три дня и выступят.

       Абант с ними поедет?  — спросила Аойда с тревогой;  спрашивать о Пройте

она не осмелилась.

     — Да,  — подтвердила госпожа Аойда.  — Он страшно рад,  что наконец пришло

время драться.

     — Тетя!

     — Что, девочка?

     — Нет, нет, ничего...

     Аойда не  осмелилась сказать матери,  что  ее  единственного сына  ожидает

смерть.  Да и  обязательно ли в  этом походе погибнет кузен,  думала она ночью,

лежа без сна в  постели:  гадание на чаше делается на год,  и  в  любой из дней

этого года Абант может встретить свою погибель.

     Однако когда отряд Гириэя уходил из  замка,  Аойда сдержаться не  смогла —

заплакала и убежала в свои покои, пряча лицо в нарядную шаль.

     Госпожа Аргия дождалась на башне,  пока отряд не скрылся в лесу, и пошла к

племяннице.

     — Девочка моя,  разве можно плакать, провожая войска? — мягко укорила она.

— Ты же не дворовая девушка, ты княжна. И не на войну же они идут, девочка моя.

Войны ведь нет...

     Войны не было, но отряд барона Гириэя в замок не вернулся.

     Однако начали приходить Вести.

     Первой пришла Страшная Весть,  и ей не поверили:  как могло случиться, что

отряд  барона  мог  погибнуть в  Эрисихтонийском ущелье    в  месте,  идеально

приспособленном для обороны?

     Потом   пришла   Весть   Черная.    Войско   Абраксаса-колдуна,    миновав

Эрисихтонийское ущелье,  вступило  в  Имперские  земли,  подавляя  все  попытки

рыцарских  дружин  отстоять  свои  владения.  Абраксас  двигался  неспешно,  но

неотвратимо, и не находилось силы, которая могла противостоять ему.

     Не  мог  ему  противостоять и  замок Ферет,  в  котором почти не  осталось

мужчин,  способных носить оружие.  И все же, когда войско колдуна показалось на

дороге,  баронесса повелела запереть ворота  и  всем,  кто  только мог  держать

оружие — старикам и женщинам — приготовиться к обороне.

     Сама баронесса,  ее шестнадцатилетняя дочь Теано и  Аойда стояли на башне,

за узкими бойницами, и смотрели на приближающееся войско.

     Было еще далеко и Аойда лишь едва различала силуэты людей,  но Теано вдруг

воскликнула:

     — Красиво-то как, матушка!

       Какие  на  них  прекрасные одежды!    зачарованно продолжала Теано. 

Матушка, кузина Аойда, видели ли вы когда таких могучих витязей?

     Аойда еще не могла разглядеть лиц приближающихся к замку людей, но никаких

рыцарей она  не  видела.  Во  главе  отряда ехали  верхом несколько всадников в

отблескивающих серебром плащах,  но  лиц  их  было  не  видно из-за  надвинутых

капюшонов. Следом за ними виднелись всадники в разномастных доспехах; далее шли

пешие  арбалетчики,  копейщики,  мечники,  тянулись обозы...  И  все  они  были

порядком пропылены и лица их усталы.

     Но казалось, что баронесса и ее дочь видят совсем иное.

     — Мама, мама! — вскрикивала Теано. — Посмотри! Это ведь единороги, правда?

     — Да, доченька! — отвечала баронесса.

     — Какие единороги? Где? — осторожно спросила Аойда.

     — Да вон же, — показала Теано. — Видишь, они запряжены в золотую карету...

     В   золоченую  карету  были  впряжены  обыкновенные  серые  кони,   но   в

зачарованном колдовством сознании людей кони эти    признаться,  очень хороших

статей, — казались волшебными белыми единорогами.

       Я  иду!    воскликнула баронесса Аргия.    Надо открыть ворота нашему

государю!

     — Тетя! — Аойда вцепилась в ее руку. — Тетя, вас колдовство одолело!

     — Девочка, что ты такое говоришь!

     — Я запрещаю вам это делать!  — Аойда нарочно придала голосу повелительные

интонации,  чтобы напомнить баронессе,  что Аойда не только ее племянница, но и

дочь сюзерена, и имеет право распоряжаться в замке.

     Аргия остановилась и растерянно пробормотала:

     — Но... Но неужели ты не хочешь впустить в замок нашего государя?

     — Мне он не государь! — твердо сказала Аойда. — Идите обе в свою комнату и

не смейте выходить оттуда!

     Аргия поклонилась и взяла дочь за руку. Теано с сожалением в последний раз

взглянула на  казавшееся ей  великолепным зрелище и  с  неохотой последовала за

своей матерью.

     Аойда,  спотыкаясь,  побежала вниз,  к  воротам,  и  оказалась там как раз

вовремя.  Очарованные стражники  уже  собирались  опускать  мост  через  ров  и

открывать ворота.

     — Я, княжна Аойда Мунита, запрещаю вам делать это! — закричала она.

     Стражники нехотя повиновались ее уверенному повелительному голосу, и замок

Ферет остался закрытым перед войском Абраксаса.

     Нимало не смутившись этим, колдун повел свое войско дальше. Не попытавшись

взять  замок штурмом,  выслать парламентеров для  переговоров или  просто стать

лагерем возле — он просто оставил непокоренный замок в тылу...

     И  едва его войско скрылось из  виду,  чары,  охватившие защитников замка,

исчезли...

     — Это было безумие!  Прости нас, девочка моя! — воскликнула госпожа Аргия,

когда Аойда вошла в комнаты.  — Как я могла?  Если бы не ты,  я бы впустила их.

Ужасно!.. Но ты-то, ты как удержалась?

     — Я видела совсем не то, что вы, — ответила Аойда. — Я видела то, что было

на самом деле.

     — И там не было белоснежных единорогов? — все еще не веря, спросила Теано.

     — Не было.

     — И не было рыцарей в алых и лазурных плащах?

     — Нет.

     — И витязей в серебряных плащах?

     — Да, они были, — ответила Аойда. — Только это были не витязи.

     Она хорошо рассмотрела людей в серебристых плащах — это были люди без лиц:

такая  же  сверкающая ткань,  которая  складками  плащей  скрывала  их  фигуры,

скрывала и лица, оставляя только узкую черную щель для глаз.

     А два дня спустя оттуда же,  с севера,  пришел Ледяной Караван — вернулись

те  немногие,  кто  остался в  живых после битвы в  Эрисих-тонийском ущелье,  и

привели с собой повозки, запряженные боевыми конями. На повозках лежал скорбный

груз — погибшие воины, и в первой лежал Гириэй Ферет. Студеным холодом веяло от

повозок — зимний холод сковывал мертвых в жаркий день; изморозь лежала на лицах

погибших,  покрывала их  одежду  и  доспехи.  Тление не  тронуло их  тел,  пока

траурный обоз  несколько дней полз по  пыльным душным дорогам,  но  едва телеги

остановились во дворе замка Ферет, закапала, потекла морозная наледь.

     Заплаканная Теано, баронесса с непроницаемым лицом и Аойда вышли во двор.

     — Колдовство? — спросила тихо госпожа Аргия.

     — Конечно, — холодно бросила Аойда.

     Она пошла вдоль ряда повозок.  Она знала,  кого сле-довало искать,  но  не

нашла их.

     — Где Абант?  — резко спросила Аойда. — Где Пройт? — Она обернулась к тем,

кто вернулся живыми. — Где они?

     Уцелевшие не знали.

       Найдите же!    повелела Аойда.    И  пусть кто-нибудь расскажет,  что

случилось в ущелье?

     Рассказ был незатейлив: дружина стояла в ущелье и поджидала неприятеля, но

вместо того увидели ужасающих чудовищ...

     — Все видели чудовищ? — допытывалась Аойда.

     — Да,  госпожа.  В том-то и дело,  что каждый из нас видел чудовищ,  но не

видел товарищей, — сказал один солдат.

     — А что делал ты? — спросила Аойда.

       Сначала я  сражался,  — ответил солдат бесхитростно.  — Но чудовищ было

слишком много, и мой меч скоро сломался.

     — И что дальше?

     — Тогда я упал на землю и притворился мертвым,  — признался солдат. — Да и

все прочие из тех,  кого вы изволите видеть здесь живыми,  поступили также.  Мы

все трусы, госпожа!

     Он смело взглянул в глаза Аойде.

     Баронесса Аргия, вдруг поняв всю истину, зажала в зубах платочек, чтобы не

вскрикнуть.

     Аойда произнесла медленно:

       Нельзя быть храбрыми,  когда встречаешься с  колдовством.  Мне не в чем

винить вас, воины...

     Когда они отошли,  госпожа Аргия сказала тихо то,  о  чем Аойда догадалась

раньше:

     — Они перебили друг друга там, в ущелье...

     — Да, тетя, — согласилась Аойда. — Но в этом не их вина.

     Баронесса кивнула, соглашаясь.

     — Теперь вы понимаете, как этот колдун побеждает всех?

     — Да, — ответила баронесса.

     Абанта и Пройта среди мертвых не было;  не нашлось и тех,  кто видел их во

время или после битвы с мнимыми чудовищами.

     — Абанту была предсказана смерть, Пройту — позор, — печально сказала Аойда

после похорон.    Мы встретили в  лесу ворожею...    И она рассказала госпоже

Аргии о гадании на чаше.

     — Абант мертв, — с болью сказала Аргия.

     — Если он не мертв сейчас,  то умрет в этом году,  — сказала Аойда.  — Это

судьба.  Времена  смутные,  тетя.  Поэтому  необходимо  ввести  Теано  в  права

наследства.

     Баронесса согласилась. 

     Она тут же позвала Акрисия-звездочета и  приказала ему вычислить ближайший

благоприятный для этого день. Акрисий замкнулся в своей каморке и вскоре принес

список благоприятных дней — ближайший выпадал на завтра.

     — Завтра и произведем обряд,.  — решила госпожа Аргия.  — Ведь ты сможешь,

Аойда.

     С  утра,  едва  встало солнце,  Аойда  начала облачаться в  церемониальное

платье.  Не думала она, что придется ей надевать его раньше, чем застынут лужи,

а вот гляди ж ты, выдался случай!

     Она  надела тонкую шелковую рубаху и  штаны из  черного бархата,  опустила

ноги в легкие летние сапожки.  Потом нянька помогла ей надеть бархатную тунику.

Туника  была  довольно  весома:  оплечье  было  обшито  старинными  монетами  и

платиновыми бляшками.  Нянька укрепила тяжелый треугольный набрюшник, набранный

из  платиновых пластинок,  и  перетянула фигуру  Аой-ды  богато  разукрашенными

ремнями.  Спину закрыла кольчужная сетка, укрепленная на ремнях. Бедра прикрыли

чешуйчатые ножные латы.

     Длинные волосы девушки нянька собрала в  хвост высоко на затылке,  надежно

перевязала лентой  и  надела  на  голову  толстую вязаную шапочку;  волосы  она

пропустила в отверстие на макушке шапочки.

     Нянька закрепила на  шее  Аойды кольчатый воротник из  золота,  после чего

принялась украшать лицо.  Тонкой  щеточкой нянька  нанесла  на  ресницы сурьму,

нарисовала на верхних веках тонкие стрелки, подчеркивающие разрез глаз. Толстой

кисточкой положила на  щеки  румяна.  Смочив  карминной помадой кончик мизинца,

нянька  подкрасила  Аойде  губы,   после  чего  занялась  наконец  шлемом.  Она

пропустила волосы в  отверстие вверху шлема,  тщательно расчесала их,  перевила

алой лентой;  затем укрепила на шлеме крылатую золотую диадему с защищающей нос

стрелкой.  Над  переносицей нянька укрепила перья цапли,  белые и  окрашенные в

алый цвет.

     Плащ был длиной в  три ярда,  тонкий,  шелковый,  алый;  ма лейший ветерок

заставлял его трепетать в  воздухе.  Этот плащ не мог быть защитой от непогоды,

зато был красив.

     ...Давно минули времена,  когда женщины наравне с  мужчинами участвовали в

походах;  давно минули те  времена,  когда юные красавицы вызывали кандидатов в

женихи на поединки,  испытывая, достойны ли они их руки. Но девичий убор княжон

и  рыцарских дочерей  хранил  еще  в  себе  воспоминания о  тех  далеких  днях.

Считалось стыдным для молодой девицы из знатной семьи не уметь стрелять из лука

или фехтовать легким, так называемым Женским, мечом...

     Именно такой меч занял место в ножнах Аойды,  и она,  звеня всем металлом,

который был на ней навешен, сошла в Главную залу замка Ферет.

     Теано была уже здесь в  костюме,  похожем на  костюм Аойды,  но  не  таком

великолепном.  Плаща на ней не было; меч лежал на бархатной подушке, положенной

на широкую скамью.

     Рядом лежал сложенный плащ василькового цвета.

     Аойда встала,  обратясь лицом к семейному божеству Фере-тов,  и произнесла

надлежащую случаю речь:  вспомнила о  славном прошлом рода Феретов,  упомянула,

что и ее мать носит имя Фереты.  После этого,  подозвав Теано, она взяла в руки

меч, лежавший на подушке, и, поклявшись с оружием, объявила:

     — Я,  Аойда из рода Мунитов, призываю тебя, дочь Гириэя, на служение моему

роду, ибо не осталось в твоей семье мужчин. Я, Аойда Мунита, нарекаю тебя, дочь

Гириэя, именем Герса Ферет.

     Теано,  которую отныне  надлежало называть по-новому,  встала  на  колено,

протянув левую руку вперед, коснулась меча и прижала ее к сердцу.

     — Я,  дочь Гириэя, принимаю от тебя, сиятельная княжна, имя и буду служить

твоему роду верно, как служили ему мои предки, в чем и присягаю на этом мече!

     Она поцеловала меч,  и Аойда вручила ей его,  после чего опустила на плечи

девушки плащ и застегнула его.

     — От имени моего рода принимаю твою клятву,  — торжественно сказала Аойда,

  и вручаю тебе в пожизненное владение этот замок и окружающие его земли.  А в

свидетели призываю госпожу Аргию Мелету и всех, кто живет в этом замке...

     Свидетелей было маловато,  но  где их возьмешь в  смутное время?  Право же

проводить этот  обряд  Аойда  имела,  ибо  по  праву  рождения владела лазурным

плащом;  вдобавок она получила от жениха среди подарков и право на алый плащ, а

значит — право производить в рыцари.

     Рыцарственной даме  Герсе  Ферет  предстояла теперь  Далеко не  счастливая

жизнь.  Она не могла выйти замуж до того, как родит трех сыновей, продолжателей

рода  Феретов,    значит помолвка ее  с  Эгисфом Полетом будет расторгнута,  а

поскольку  расторжение помолвки  произошло  по  вине  семейства  Феретов,  роду

Полетов  будет   выплачена  значительная  компенсация  и   возвращены  подарки,

полученные со дня помолвки. Большие расходы!

     Во дворе замка послышался шум,  госпожа Аргия незаметно отошла посмотреть,

в  чем там дело,  и  вернулась с таким неправдоподобно-восторженным лицом,  что

Аойда сразу вспомнила о чарах колдуна.

     Ее опасения оправдались.

     Следом за  госпожой Аргией в  залу вошли трое:  рыцарь в  лазурном плаще и

двое в серебряных плащах.

     — Радость-то какая,  девочка моя,  — воскликнула,  не сдерживаясь, госпожа

Аргия. — Наш государь прислал за тобой и призывает тебя!

     Рыцарь в лазурном плаще шагнул вперед:

     — Госпожа Аойда Мунита!  Мой господин,  король Абраксас Великий, призывает

вас к себе.

     Аойда замерла. Она узнала этого человека.

     — Так твой господин — Абраксас? — переспросила она резко. От гнева лицо ее

побледнело.  — А как же князь Мунит?  Ведь ты приносил присягу верности ему, из

его рук получил лазурный плащ?

     Рыцарь, которого звали Тидей Акамант, нисколько не смутившись, возразил:

     — Из рук Великого Короля я получил алый плащ!

     — Не вижу!

     Аойда понимала, что чары колдуна уже заморочили головы всем, и сейчас все,

кроме нее, видят на плечах рыцаря Тидея алый княжеский плащ.

     — Госпожа,  — сухо сказал Тидей Акамант.  — Если вы не подчинитесь, я имею

приказ увезти вас силой.

       Я подчинюсь,  — произнесла Аойда.  — Но только при том условии,  что ты

окажешь мне любезность.

     — Слушаю вас, госпожа.

     — В роду Феретов не осталось мужчин, Акамант. Я произвела в рыцари вот эту

даму,  Герсу.  Свидетелем выступает госпожа Аргия Мелета,  но одной ее мало. Ты

согласишься поставить свое имя в пергаменте?

     — Да,  — ответил Акамант,  — это святое дело.  Род должен жить. — И тут же

сделал оттиск своей печати в документе.

     Однако едва был свернут пергамент,  Тидей устремил на Аойду жесткий взгляд

и напомнил, что пора ехать к Абраксасу. Два истукана в серебряных плащах тут же

подступили на шаг к Аойде.

     — Для меня оседлали коня? — спросила она.

     — Я распорядился, ваше сиятельство, — ответил Тидей.

     Аойда  попрощалась с  новой  хозяйкой замка Ферет и  ее  матерью,  которые

проводили ее слезами восторга и умиления,  после чего, взвинченная до бешенства

блаженным состоянием одурманенных чарами колдуна людей, вышла во двор.

     Темно-игреневый жеребец ожидал ее;  Аойда остановилась, выжидательно глядя

на Тидея Акаманта:  в том количестве металла, которое было на нее навешено, она

не могла легко вскочить в седло.  

     Тидей подсадил ее;  человек он был очень сильный,  и получилось это у него

очень изящно. Сам он легко — хотя металла на нем было побольше, чем на Аойде, —

вскочил на могучего рыжего коня;  безликие господа в серебристых плащах сели на

гнедых коней.  Аойда не сомневалась,  что зачарованные колдуном Абраксасом люди

видят их на волшебных конях каких-то невообразимых статей, а ее, возможно, даже

на единороге...

     — Что с князем Мунитом и моей матерью? — спросила Аойда в дороге.

       Антенор  Мунит  признал себя  недостойным высокого сана  и  передал его

государю,    ответил Акамат Тидей спокойно.  — Теперь он ждет государева суда,

который оценит его деяния.

     Аойда прикрыла глаза.

     Вот она — смерть. Вот она — чаша с безвкусной прозрачной водой.

     — Колдун хочет нас убить, — тихо проговорила она.

     — Госпожа!  — резко сказал Тидей.  — Последите за вашим языком!  Не смейте

оскорблять государя в присутствии его верного слуги!

     Аойда взглянула на него и горько усмехнулась:

       Воистину  чудные  времена:  «Нельзя  быть  смелым,  ибо  смелость  твоя

оборачивается  против  друзей  твоих;   нельзя  быть   верным,   ибо   верность

оборачивается предательством».

     Двое в серебристых плащах вклинились между Аойдой и Тидеем...

       Эй!    возмущенно прикрикнула Аойда.  Ее лошадь шарахнулась,  чтобы не

столкнуться с гнедым жеребцом серебристого. — Куда ты лезешь!

       Госпожа!   Где  ваша  учтивость?     воскликнул  Тидей.    Это  самые

приближенные слуги государя!

     Аойда бешено оглянулась на него:

       А  мне  наплевать!  Придержи своих дружков,  Акамант.  Почему я  должна

терпеть их наглость?

     — Госпожа!

       Вот  что,  Акамант,  нечего на  меня орать!    взорвалась Аойда.    Я

предпочитаю говорить  с  самим  Абраксасом,  а  не  с  тобой.  Я  видеть  желаю

Абраксаса,  а не этих...  этих серебристых чучел! Поэтому замолчи и не смей мне

указывать!

     Как  уже  убедилась  Аойда,   повелительный  тон  очень  хорошо  отрезвлял

зачарованных колдуном;  сработало это и  сейчас:  на лице Акаманта промелькнуло

растерянное выражение,  но тут же,  когда двое в серебристых плащах повернули к

нему головы, к Акаманту вернулась прежняя самоуверенная дерзость.

     Косоа,   город,  который  до  недавнего  времени  был  столицей  княжества

Мунитайя, показался Аойде чужим из-за неприятного неестественного воодушевления

городского люда.  Аойде почудилось,  что ее  душат сгущающиеся чары —  слишком,

видимо, она приблизилась к их источнику.

     Она рассеянно провела ладонью по платиновому оплечью. «Неужели я одна вижу

эту жуть?» — подумала Аойда.

     Абраксас-колдун обосновался в родовом замке князей Мунитов.

     Аойда,  в сопровождении своей охраны,  въехала во двор замка и,  подождав,

пока  ей  помогут сойти с  коня,  вслед за  Акамантом поднялась в  бывшие покои

князя.  Раньше ей  не  часто доводилось здесь бывать —  девушкам ни к  лицу без

приглашения появляться на мужской половине.

     В приемной зале Акамант замялся, но тут бесшумно возник один из безликих в

серебристом плаще и безмолвным поклоном пригласил Аойду пройти в сами покои.

     Аойда вошла и  остановилась посреди комнаты,  в  которой в напоминало о ее

отце.

     Кроме нее, в комнате никого не было.

     — Какая наглость! — процедила она сквозь зубы.

     «Ну нет!  Это я  здесь хозяйка —  а  он незваный гость»,  — р шила Аойда и

смело опустилась в кресло, куда никто, кроме х зяина, садиться не имел права.

     Зашуршали занавеси на двери в спальню. «Я — хозяйка!» напомнила себе Аойда

и не обернулась: хозяйке не пристало оз] раться на всякие посторонние шорохи.

     — Ваш наряд великолепен,  госпожа!  — услышала она голос. Вы действительно

прекрасны!

     Аойда повернула голову к  вошедшему.  Абраксас,  внимател но глядя на нее,

обошел ее кресло и сел в другое, напротив.

     Был он невысок и невзрачен. Неопределенного возраста: ед можно было дать и

тридцать,  и пятьдесят лет.  Серенькие волос и бесцветные глаза.  Бледная кожа;

один  только  сломанный  н<  выделялся  на  его  лице.  Одежда  была  такой  же

невзрачной,  как  внешность,  но  Аойда знала,  что оболваненным чарами Абракс;

кажется красавцем в златотканых одеждах.

     Холодную сдержанность Аойды колдун принял за  девичь застенчивость;  он не

сомневался — не мог сомневаться! — девушка так же покорна его волшебству, как и

все прочие.

     Налив вина в золоченые бокалы, колдун протянул один из них своей пленнице.

     Аойда не пошевелилась.

     «Святое Небо!  — пронеслась у нее в голове догадка.  — С хочет обесчестить

меня!  А потом,  когда я ему надоем,  он попрс сту отправит меня на плаху...» —

и-ей  стало  мерзко,  потому  чп  воображение услужливо подсказало ей  картину:

одурманенш чарами Абраксаса, она с восторгом принимает его ласки, а потом с тем

же восторгом кладет голову под топор.

     Небеса! Вот, значит, какую смерть предсказала ей чаша!..

     Абраксас,  видимо,  счел, что слишком долго щадит стыдливость пленницы. Он

отставил бокал и встал.

     Его руки потянулись к шлему Аойды.

     — Я помогу тебе раздеться, — проговорил он с варварскс нежностью.

     И  тогда Аойда сильным ударом ноги в  пах отбросила его стене и  вскочила,

выхватив из ножен меч.

     — Ах ты мерзкая тварь! 

     Она кинулась к  упавшему колдуну и  с ненавистью рубанула его мечом.  Удар

пришелся по  плечу;  меч  был  остер  и  должен был  нанести глубокую рану,  но

Абраксас остался невредим.  Он  лишь  отшатнулся,  потом  выбросил вперед руку,

перехватил меч, как будто он был простой деревяшкой, с неожиданной силой вырвал

оружие из руки Аойды и с размаху сломал о колено.

     Аойда отпрыгнула,  готовая к тому, что колдун сейчас же кликнет молчаливых

своих истуканов в  серебристых плащах,  те схватят ее и  отволокут в подземелье

или сразу на плаху...  Но Абраксас спокойно поднялся на ноги, подошел к креслу,

в котором недавно сидел, и жестом пригласил сесть Аойду.

     Что ж... Аойда вернулась в любимое кресло своего отца.

     Абраксас молчал, спокойно разглядывая ее. Аойда не сдержалась:

       Какой неприятный сюрприз,  государь?  Я ведь не так покорна твоей силе,

как остальные...

       Сюрприз действительно не  очень  приятный,    согласился колдун.    И

поэтому мне жаль вас, госпожа.

     — Жаль? — ничуть не удивилась Аойда. — О, не надо притворяться!

     — Я не притворяюсь,  — сказал колдун, пожимая плечами. — Мне действительно

жаль вас,  прекрасная княжна.  Если бы вы были покорны моим чарам, вас до самой

смерти сопровождало бы счастье...

       Счастье?     усмехнулась  Аойда.    Избави  меня  Небо  от  подобного

блаженства!

       Каким вы видите меня?    неожиданно спросил Абраксас.    Насколько вы

свободны от моих чар?

     — Я вижу мерзкого человечишку, — ядовито отозвалась Аойда.

     — Во что я одет? Какого цвета у меня глаза? Какой формы нос?

     — У вас весьма красивый нос,  — насмешливо ответила Аойда.  — Жаль только,

что тот, кто перебил его вам, не снес мечом голову!

     Абраксас перенес ее насмешки спокойно.

       Да,    задумчиво проговорил он.    Вы действительно все видите верно.

Удивительно... Ну что ж! Хотите знать, как я распорядился бы вашей судьбой?

     — Расскажите, — предложила Аойда.

     — Пожалуйста,  прекрасная моя княжна.  Я слышал о вашей красоте, и если бы

вы оказались подверженной моим чарам,  я бы сделал вас своей наложницей. Думаю,

вы  довольно быстро бы  мне надоели:  ваша страсть,  ваше почитание меня,  ваши

бесчисленные любовные излияния...  О,  такое уже бывало и будет еще... Полагаю,

уже через неделю я  послал бы вас на плаху,  княжна.  И вы взошли бы на эшафот,

славя мое имя.

     — Я догадалась, — зло ответила Аойда.

       Я  не  жесток,    сказал Абраксас.    Повторяю,  до самого последнего

мгновения вы были бы счастливы.

     Аойда усмехнулась:

     — И это — счастье?

     — Настоящее, неподдельное, — заверил ее Абраксас. — А вот если бы я бросил

вас,  то,  когда чары развеялись...  — Он задумался. — Что бы вы сделали тогда,

прекрасная княжна?

     Аойда молчала.  Она  представила,  как  приходит в  себя после колдовского

восторженного угара — нечистая после обманной любви,  навсегда потерявшая честь

и право называться благородной дамой,  быть невестой Сына Императора, да просто

любого порядочного рыцаря,  — что сделала бы она тогда?  Разве что тайн смог бы

вернуть ей потерянное имя... Или такую смерть предсказала ей вода в чаше?..

     — Вы не посмеете меня казнить, я знаю, — сказала Аойда уверенно.

     — Конечно, нет, госпожа моя.

       Бросите в  подземелье,  где  я  буду  умирать долго  и  мучительно?  За

покушение на великого Абраксаса быстрая смерть — это награда?

     — Я не ставлю так высоко свою скромную персону,  — возразил колдун.  — Все

будет иначе.

     — Какое же наказание ожидает меня? — осведомилась Аойда. Колдун проговорил

медленно:

     — Как вы отважны, моя дорогая...

     — Извольте придержать ваш язык!  — одернула его Аойда. — Называйте дорогой

свою жену, если она у вас есть, но не меня.

     — Но вы и будете моей женой! — рассмеялся Абраксас.

     — Что? — не поверила своим ушам Аойда.

     — Я женюсь на вас, — сказал колдун.

       Перестаньте надо мною издеваться!    От  негодования Аойда вскочила из

кресла.

     — Ни в коем случае!  — Абраксас тоже поднялся, и голос его был серьезен. —

Я прошу вашей руки,  прекрасная Аойда...  Да что там! Я вынуждаю вас стать моей

женой.

     — Прекратите!     

     Абраксас покачал головой, словно отвергая ее требование.

     — У меня хороший залог,  — сказал он спокойно.  — Ваш отец. Ваша мать. Ваш

маленький братец.  Разве этого мало?..  Если вы откажете мне, их будут мучить у

вас на глазах.

     — О Небо, нет! — вырвалось у Аойды.

     — Нет? — словно бы удивился колдун. — Что — нет? Вы мне отказываете?

     Аойда посмотрела в блеклые глазки колдуна и поняла, что так и будет. Здесь

она совершенно не властна что-либо сделать.

     — Я не верю, что они еще живы, — попробовала слукавить Аойда.

     — Они живы, — заверил ее колдун. — Сейчас их приведут.

     Он не садился; стоял, заложив руки за спину.

     — Хотите вина? — спросил он.

       Нет,  — решительно отказалась Аойда.  — Почем я знаю,  что у вас в вине

намешано...

       Это  просто великолепное вино,    улыбнулся Абраксас,  поднося бокал к

губам. — Оно пьянит голову, как ваша красота.

     Бесшумно появился в дверях человек в серебристом плаще. Абраксас обернулся

к нему:

     — А! Пришли? Пригласи их сюда. Аойда вскочила.

     Унизительно  было   видеть  родителей  такими.   Отец  раболепно  кланялся

Абраксасу, а мама жеманно приседала в реверансах.

     — Батюшка!  — звонко позвала Аойда.  — Вы здоровы?  Отец не повернул к ней

головы.

       Прошу вас,  государь,  — обратился он к колдуну,  — не сердитесь на мою

глупую дочку. Ее учили приличиям, но...

     — Не надо извинений, — перебил его Абраксас. Он сел в кресло, не предложив

сесть князю. — Ваша дочь имеет право говорить все, что хочет и когда хочет.

     — Батюшка, прошу вас, сядьте! — Аойде было невыносимо стыдно за отца.

       Что  ты  говоришь,  Аойда!    возмутился князь.    Да  как  я  смею в

присутствии...

       Прошу вас сесть,  уважаемый Антенор,    снова перебил его Абраксас, 

садитесь.

     Князь  Мунит сел,  предварительно поклонившись государю;  госпожа Пандроса

Ферет встала за креслом мужа,  положив руку на спинку, как подобает жене. Аойда

отступила к узкому окну.  Ей противно было присутствовать при этом унижении. Но

от  окна  тянуло сквозняком,  а  ее  и  без  того  бил  озноб,  и  она  отошла,

прислонилась к дубовой панели между двумя дверями.

     Абраксас сказал, усмехаясь:

       Я  не остался равнодушным к красоте вашей дочери,  любезный Антенор,  и

попросил ее стать моей женой, однако она... — Он намеренно замолчал.

       Как?  Она смела отказываться?    вскричал рассерженный Мунит.  — Такая

честь!

     — О,  прошу вас,  не сердитесь на нее, — остановил его Абраксас. — Госпожа

Аойда просто не смеет ответить мне без вашего позволения.

     — Глупая девчонка!  — воскликнул князь. — Как будто я могу не позволить ей

стать вашей женой, государь мой! Это же такая честь, такая честь...

       Батюшка!    звонко возразила Аойда.    Я  ведь невеста князя Шератана

Сабика...

     — Как ты смеешь противоречить?! — гневно закричал Мунит.

       Прошу  вас,  любезный Антенор,  сдержите свой  гнев,    мягко вмешался

Абраксас.  — Прекрасная Аойда имеет основания сомневаться, возможно ли ей стать

моей женой...

     — Вы слишком снисходительны к этой девчонке,  государь, — ответил князь. —

Какие могут быть сомнения? Вы хотите этого, и значит, она должна подчиняться!

     Смотреть на  отца,  слушать его  слова было  невыносимо.  Абраксас в  лицо

насмехался над ним,  а бедный князь лебезил перед колдуном. Нет, Аойда не могла

на это смотреть.

       Воля ваша,  батюшка,  я  согласна,    заявила она,  глядя в искрящиеся

победной насмешкой глаза колдуна,    А  теперь разрешите мне удалиться в  свои

покои.

     — Не смею задерживать прекрасную Аойду, — бесстыже откликнулся Абраксас.

     Он  встал и  любезно проводил свою  будущую жену  до  дверей.  Князь,  как

подброшенный пружиной, вскочил тоже.

     Аойда  с   холодным  бешенством  поклонилась  на   прощание  и   торопливо

направилась в свою комнату.  Рядом появилась запыхавшаяся служанка,  подхватила

развевающийся алый плащ, чтобы не терся по пыльным полам коридоров.

     Едва  зайдя  в  комнату,  Аойда  рванула  застежку плаща;  служанка успела

поймать его до  того,  как он упал,  сложила плащ и  принялась помогать госпоже

раздеться.

     Избавление от  тяжелых  доспехов принесло облегчение.  Служанка подала  ей

новое шелковое платье — очень нарядное,  пестрое;  видимо,  сочла, что это было

единственно приличное платье, когда в замке пребывает великий государь.

     ...Великий государь?  Аойда невесело усмехнулась.  Что  там  предсказывала

чаша: беды и горести?.. А тут, оказывается, замужество совсем близко. Почему же

чаша не обещала сладкого меда?

     Аойда уложила волосы в узел и надела чепец, тщательно завязав ленточки.

     Служанка  заикнулась  было:   «Ах,   барышня,  счастье-то  какое...  Такой

жених...» — Аойда прогнала ее вон, чтобы не слышать куриного кудахтанья.

     Оставшись одна,  она распахнула один из  сундуков и  вывалила из него все,

что  там  было.  На  освободившееся место она стала укладывать то,  что подарил

князь Шератан Сабик.  Уложив сундук наполовину,  она так и  остановилась,  стоя

перед открытым сундуком на коленях.

     Насмешливый голос заставил ее вскочить на ноги.

     — Готовитесь к свадьбе,  дорогая?  — Колдун бесцеремонно подошел к Аойде и

сел на край сундука. — Уверяю вас, вам вряд ли понадобится это тряпье...

       О  нет,  государь,    едко возразила Аойда.    Это не приготовление к

свадьбе.  Я  должна  возвратить князю  Шератану Сабику подарки,  что  были  мне

присланы моим женихом. Это вопрос чести...

     — Вашим женихом,  дорогая?  Дело не стоит того,  чтобы шевелить из-за него

хотя бы пальцем,. — отозвался Абраксас. — Но поступайте, как вам угодно.

     Аойда склонила голову. Сказать ему? Но он только рассмеется...

     — Князь Шератан Сабик прислал подарки не только мне,  но и моим родным, 

сказала она упрямо. — Прикажите им вернуть...

     — Как вам будет угодно,  дорогая,  — учтиво ответил Абраксас.  — Это такой

пустяк.

     — И я должна написать князю письмо, — добавила Аойда. — Я должна объяснить

причину, по которой разрываю помолвку.   .

     Абраксас поморщился, но возражать не стал.

     — Разумеется, вы можете написать ему.

       Благодарю вас,  сударь.  — Аойда присела в поклоне.  Пришлось выдержать

прикосновение его руки,  которая скользнула по щеке; Аойда с трудом сдержалась,

чтобы не отвернуть лицо.

       Когда вы  станете моей  женой,  я  запрещу вам  носить чепчики.  У  вас

великолепные волосы, дорогая.

     Аойда почувствовала, что заливается краской стыда и гнева, и отвернулась.

     Абраксас  ушел,  а  спустя  полчаса  люди  в  серебристых плащах  принесли

подарки,  которые  возвращали князь  и  его  жена.  Они  появились  бесшумно  и

безмолвно:  безмолвно помогли Аойде упаковать сундук,  и  один из них безмолвно

записал продиктованное Аойдой письмо,  когда она попросила позвать писца; руки,

державшие перо, были словно облиты все той же серебристой тканью без швов.

     Незаметно приблизился вечер,  и  незнакомый слуга  пришел позвать Аойду  к

ужину.

     Аойда,   вспомнив  о  чепце,  сняла  его:  раз  нареченный  супруг  желает

любоваться ее  волосами,  следует подчиняться.  Однако показываться на  людях с

совсем непокрытой головой было неподобающе,  и  Аойда не  смогла заставить себя

нарушить приличия — накинула на голову белую кружевную шаль.

     В  сопровождении слуги она вошла в  комнату,  где за круглым столом сидели

уже Абраксас,  ее отец и мать;  Линкей,  девятилетний брат Аойды, стоял рядом с

креслом отца.

     Увидев невесту, Абраксас встал и учтиво проводил ее к столу, а когда Аойда

села,  занял место рядом и положил руку ей на колено. Аойда вздрогнула. О Небо!

Как стыдно...

     Выступил вперед стоявший возле  стены  писец,  ранее  Аойдой незамеченный.

Отчетливо выговаривая каждое  слово,  он  прочитал  текст  брачного соглашения.

Аойде было безразлично,  какое имущество будет принадлежать ей или ее детям, но

все  же  слушала она  внимательно,  потому что  во  время чтения рука Абраксаса

переползала все выше и выше по ее ноге, а она

     не знала,  как поступить;  прикосновение было неприятно,  но сбросить руку

человека, теперь получившего на нее все права, было неприлично. 

     Тогда она просто взяла его ладонь и накрыла своей, препятствуя дальнейшему

ее продвижению.

     Абраксас повернул к ней голову и улыбнулся.

       Какая ты  грозная,    шепнул он,  чуть  наклонясь.    Ты  меня сильно

ненавидишь?

     Аойда промолчала. Она старалась отвлечься, слушая писца.

     ...Оказывается,  ее  будущий супруг носит никогда не  слыханную ею фамилию

Ахеа и является потомком легендарного короля Товьяра Тевира...

     ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ — САБИК

     КОШКИ-МЫШКИ

     Князь Сабик посмотрел на перо,  которым только что писал, потянулся было к

перочинному  ножу,   но   потом  раздраженно  бросил  перо   в   угол  и   взял

свежезаточенное.

     — Таким образом... — сказал он себе и продолжил писать:

     «...Таким образом,  сначала в  Тестале,  а  потом и  в Мунитайе происходят

странные вещи,  и  объяснения этим вещам пока не найдено.  Я  получил от княжны

Муниты совершенно невразумительное письмо,  в  котором она разорвала нашу с ней

помолвку,  а также вернула ларец с подарками, что я послал ей несколько месяцев

назад.   Среди  возвращенных  вещей  была  обнаружена  записка,   судя  по   ее

расположению, намеренно спрятанная от посторонних глаз. Записка собственноручно

писана княжной,  и  в  ней она умоляет меня ни в  коем случае не приближаться к

Абраксасу и  к тем его подданным,  которые облачены в серебристые плащи,  ибо в

пределах  непосредственной видимости  их  чарам  подчиняется  практически  все.

Возникает, правда, вопрос: каким именно образом я определю те места, к коим мне

не  следует приближаться?  Однако  слова  княжны подтверждаются многочисленными

свидетельствами, кои получаем мы отовсюду здесь, на Севере...»

     Сабик  писал своей сводной сестре,  великой княжне Меиссе,  но  знал,  что

читать  его  будет  прежде всего  Императрица,  а  потому в  дальнейшем,  минуя

официальных секретарей, содержание его станет известно Императору.

     Сабик услышал у  входа в  шатер негромкий двойной хлопок в ладони — кто-то

из приближенных пытался привлечь его внимание.

     — Да!  — несколько раздраженно откликнулся князь.  Он не любил,  когда его

прерывали. — Кто там?

     Полог палатки откинулся, и вошел полковник Арнеб Акубенс из Натха, старший

офицер экспедиционного отряда, с которым Сабик двигался к северу.

     — Ваше высочество, очень юный мунитайский дворянин просит вашей аудиенции,

— произнес Акубенс.

        На   нем,   случайно,   нет   серебристого  плаща?      автоматически

поинтересовался Сабик. Хотя выглядело это в общем-то глупо.

     — На нем вообще плаща нет,  ваше высочество,  — ответил Акубенс, внешне не

выказав удивления, хотя вопрос князя не мог не удивить старого вояку.

     — Он назвал свое имя?

     — Корнет Абант Феретиа,  сын Гириэя Ферета.  Фамилия известная, старинная.

Сабик чуть помедлил.

     — Хорошо, пусть войдет.

     Акубенс с  неглубоким поклоном вышел.  И не успел полог за ним опуститься,

как в  шатер вошел мальчик лет пятнадцати от  силы,  очень бледный,  в  грязной

порванной одежде —  в  таком виде неприлично было бы  входить к  князю,  однако

Сабик не  обратил внимания на это небольшое недоразумение,  потому как понимал,

что вызвано оно лишь чрезвычайностью обстоятельств.

     Мальчик поклонился.  Сабик прервал его  церемонное приветствие,  предложив

гостю сесть и налив ему стакан вина.

     Абант Феретиа присел, но к вину не прикоснулся.

     Сабик видел, что мальчик взволнован, встревожен и вообще чувствует себя не

в  своей тарелке.  Но раз он пришел к нему,  да еще в таком виде,  значит,  его

привело что-то важное, неотложно важное.

     — Что происходит в Мунитайе? — спросил князь без обиняков, видя, что юноша

сам не может начать говорить.

     — Там,  — возбужденно заговорил мальчик, — там все пропахло колдовством...

Все сходят с  ума...  И Абраксас продолжает продвигаться на юг...  — Он перевел

дух и пригубил вина.  Потом продолжил так же невразумительно: — Мне очень жаль,

ваше высочество...  Единственное,  что я могу вам сказать точно,  это то,  что,

если  вы  хотите  уцелеть  и  сохранить  своих  людей,  вашему  отряду  следует

немедленно  уйти  в  сторону  и  беспрепятственно пропустить войско  Абраксаса.

Только это может вас спасти от неминуемой и бессмысленной гибели.

     Сабик посмотрел на него.

       Вы  говорите о  людях  в  серебристых плащах?    спросил  он.  Мальчик

вздрогнул так, что расплескал вино.

     — Простите,  князь,  — пробормотал он растерянно,  но князь отмахнулся. 

Значит, вы знаете?

     — Ничего я не знаю,  — раздраженно ответил Сабик.  — Что случится, если мы

останемся на месте?

     — Не знаю,  — признался мальчик.  Он,  казалось,  снова погрузился в себя,

переживая случившееся с  ним.  — Может быть,  ваши солдаты перебьют друг друга,

как перебили друг друга люди моего отца, когда мы пытались остановить Абраксаса

на  границе с  Тесталом.  Может,  вас  всех  охватит то  страшное сумасшествие,

которым теперь охвачена Мунитайя,  и вы признаете Абраксаса Великим государем и

потомком  Тевиров.  Не  знаю...  Возможно,  случится что-то  еще.  Но  случится

непременно, ваше высочество.

     Наконец-то что-то стало проясняться. Но что?

     — Вы были на тестальской границе? — догадался Сабик.

     — Да, ваше высочество.

       Что там произошло?  Как это было?..    Сабик нарочито строго говорил с

юношей,   чтобы  привести  его  в  чувство.     Успокойтесь!  Выпейте  вина  и

рассказывайте.

     Молодой Феретиа послушался,  и когда заговорил снова,  голос его был почти

спокоен.

       Колдун насылает на всех безумие —  не одно,  так другое.  Мы слышали об

этом.  Но...  я  даже не  сразу понял,  что произошло...    Он вдохнул,  почти

всхлипнул и продолжал:  — Мы ждали войско Абраксаса в узкой теснине,  так,  что

нас  невозможно было  обойти  с  флангов.  Арбалетчики и  лучники заняли  самые

выгодные позиции  на  скалах,  пикинеры стояли  в  несколько рядов,  преграждая

доступ в  ущелье.  Поверьте,  ваше высочество,  мы  ни  за что не пропустили бы

Абраксаса в Мунитайю,  будь его войско хоть впятеро превышающим наши отряды! Но

только при условии,  если бы его войско было просто войском,  а не...  Когда мы

услышали,  как дрожит земля под копытами коней,  я был наверху с арбалетчиками.

Отец  подарил  мне  недавно  пару  прекрасных аркебузетов,  которые  специально

заказал у самого Энко-Мартына,  и мне очень хотелось испытать их в бою. Я взвел

курки,  едва  завидел вдали  блеск  серебристых плащей  передовых всадников.  И

вдруг,  позади меня,  среди наших поднялся какой-то  шум.  Поначалу я  даже  не

обратил на него внимания, но когда оглянулся... Это было настоящее безумие. Все

вокруг меня посходили с  ума —  они что-то кричали о жутких чудовищах и...  и —

убивали друг друга!..  Меня тоже ударили, и я потерял сознание, так ничего и не

успев понять. — Мальчик замолчал. Он опустил глаза, потом быстро поднял. — Я не

знаю,  что  было  дальше.  Меня  вынес из  боя  один человек.  Он  отвез меня к

какому-то крестьянину,  дал ему денег и...  уехал.  — Мальчик снова замолчал, и

Са-бик понял,  что он чего-то недоговаривает. — Я плохо помню, что было со мной

дальше.  Я  почти все  время был без сознания,  а  когда приходил в  себя —  не

понимал,  где я и что происходит вокруг... Потом мне стало лучше, мне сказали о

том,  что  йаш  отряд  вышел  навстречу Абраксасу,  и  я  пошел  к  вам,  чтобы

предупредить.

     Сабик кивнул.  Мальчишка поспел вовремя.  По  тем  сведениям,  которые они

получали от  беженцев —  высылаемые вперед  дозоры  просто не  возвращались,  и

теперь становилось понятно почему,    до  Абраксаса оставалось не более одного

дневного перехода.  И  опоздай он  со своим сообщением,  завтра же отряд Сабика

постигла бы  та  же  участь,  что  и  солдат его отца.  Не  верить ему у  князя

оснований не  было:  то  же  самое  с  разной  степенью  достоверности говорили

беженцы,  в большинстве,  однако,  люди темные — но не могут же одинаково лгать

все подряд?

     Сабик уже  сам  мог убедиться,  что Север Империи был охвачен непонятным и

необъяснимым для обыкновенного человека явлением. И это был не просто очередной

мятеж.

     Города и  замки сдавались неведомо откуда появившемуся мятежнику,  некоему

Ахеа  Абраксасу,  совершенно ничтожному мелкому помещику из  никому  неведомого

местечка Лайды,  объявившему себя  колдуном и  Великим  государем,  наследником

Тевиров — рода,  некогда правившего на Севере,  до его присоединения к Империи;

сдавались без боя, более того — приветствуя Абраксаса как своего освободителя и

новоявленного  государя;  и  это  попахивало  безумием.  К  его  малочисленному

поначалу войску примыкали все новые отряды и  ополчения,  зачастую состоящие из

остатков тех,  кто  несколько часов  назад готовился к  битве с  ним,  и  зачем

Абраксасу нужно было это войско —  тоже совершенно не понятно;  ведь все и  без

того  покорялись его  чарам    это  уже  походило на  настоящее колдовство.  В

захваченных  городах  Абраксас,   однако,   не  задерживался,  а,  насладившись

триумфом,  развлекшись пирами и  казнями и день-ява отдохнув,  упорно продолжал

двигаться все дальше и дальше на Юг, к какой-то, казалось, одному ему известной

цели.  И  тогда в  городах начинало твориться нечто ужасное,  о чем говорить не

хотел  никто из  переживших,    по  городам и  селениям прокатывались эпидемии

самоубийств и междоусобиц, беженцы, вернувшиеся домой, заставали порой страшную

картину  разорения и  упадка;  появились целые  шайки,  следовавшие за  войском

колдуна и  входящие в города и селения,  едва только войско покидало их,  чтобы

разбойничать и мародерствовать...

     Все  это  было так  нелепо и  бессмысленно,  что  когда эти слухи дошли до

Столицы,  сразу  им,  естественно,  не  поверили.  Но  когда  начали  приходить

донесения наместников из срединных районов о хлынувшей с Севера волне беженцев,

сведения о гибели гарнизонов и ополчений, когда в Столицу стали прибывать гонцы

с  нелепыми покаянными письмами от  наместников покоренных Абраксасом городов и

сообщения о их самоубийствах или бегствах за пределы Империи,  когда,  наконец,

пропал без вести посланный на  Север для разведки и  расследования отряд егерей

Королевской Охоты    полсотни отборнейших офицеров,  имеющих огромный боевой и

диверсионный опыт, — Император вынужден был принять меры и предложил возглавить

карательную экспедицию князю Сабику.

     Сабик счел это поручение за добрый знак и с гордостью и затаенной радостью

принял командование карательным отрядом.

     Однако чем  дальше экспедиционный отряд князя шел  на  Север,  тем  больше

Сабик сомневался,  что сможет снискать в этом походе славы, лавров победителя и

благосклонности  Императора,   которая  могла  оказаться  так  кстати  накануне

свадьбы.  То,  что  из  Столицы представлялось очередной прогулкой к  очередной

мятежной окраине Империи, когда при одном только виде Императорских войск смута

сходит  на  нет,  и  остается  только  поставить гарнизоны,  провести небольшое

расследование и  наказать  виновников,  чтобы  вскоре  с  триумфом  вернуться в

Столицу и получить полагающиеся награды и почести,  на деле грозило не лаврами,

а опалой,  потому что Сабик боялся, что Император ему просто не поверит, и даже

более —  сочтет трусом и предателем.  Поэтому-то он и слал в Столицу лишь сухие

рапорты,  стараясь доводить сведения до  Императора окольными путями,  как  это

было с письмом сводной сестре...

     Слова  молодого Феретиа еще  раз  подтвердили самые  худшие его  опасения.

Возможно, мальчик что-то и преувеличивает, и уж точно о чем-то умалчивает, но в

главном  он   правдив.   Этот  мальчик  был   пока  единственным  свидетелем  и

непосредственным участником событий,  достойным  доверия  Двора  и  Императора.

Сабик решил, что непременно отправит его с депешей в Столицу. Только вот...

     Князь обернулся к юному Феретиа.

     — Этот человек, который спас вас... — произнес он. — Куда он девался?

     — Не знаю, — ответил тот совсем уверенно.

     Абант опять опустил глаза.  Лгать князю ему не хотелось,  но еще больше не

хотелось вспоминать о том,  как его бросил Пройт.  Вынес из боя — да,  довез до

какого-то хутора — да.  И денег хозяину дал — но только не для того,  чтобы тот

его выходил,  а чтобы смог достойно похоронить.  Пройт был уверен, что Абант не

выживет;  он так и  сказал:  «Ты все равно умрешь,  а я лишь время буду терять,

сидя тут...» Он действительно мог умереть, и умер бы наверняка, если бы однажды

в  доме  крестьянина не  появился какой-то  странный старик  в  толстых  очках,

который осмотрел Абанта,  о  чем-то  поговорил со  стариками и,  распив бутылку

крепкой наливки,  исчез и больше не появлялся. Зато Абанту вскоре стало гораздо

лучше от странного чудодейственного лекарства,  которое он оставил. Всего этого

Абант,  конечно,  не знал, так как был тогда без памяти. Об этом ему рассказала

добрая старуха и  даже  показала это  самое лекарство —  странные белые плоские

пилюли горьковатого вкуса; она даже сказала, что его лекарем был чуть ли не сам

мудрец и колдун Арканастр, но уж этому Абант просто не поверил...

     Сабик посмотрел,  как мальчик облизывает губы,  и  долил ему вина.  Ладно,

это, кажется, просто что-то личное, совсем свое...

     Абант  глянул на  князя  застенчиво,  словно стесняясь своей жажды,  потом

маленькими глотками выпил четверть стакана.

     — На что похожи эти чудовища? — спросил Сабик, опустив глаза.

     Мальчик сначала безразлично пожал плечами и только потом спохватился:

     — Какая разница?..  О,  извините, ваше высочество... Я ведь сам чудовищ не

видел.  Да и не было ведь там никаких чудовиш,  я уверен в этом. Это были чары.

Похоже, просто на меня чары колдуна не подействовали. Или не успели...

     Сабик кивнул.  Мальчик был,  конечно,  прав:  какая разница,  как выглядят

чудовища,  которых не  было?  Сабик  задал этот  вопрос,  просто чтобы потянуть

время.  Ведь  это  страшно трудно —  принять на  себя ответственность за  такое

решение.  Это  конец  карьере при  Дворе,  конец благорасположению Императора и

Императрицы, презрение друзей, ссылка куда-нибудь в дальний гарнизон...

     Ведь придется отдавать приказ,  по  которому его  отряду надлежит всячески

трусливо бежать встречи с  врагом,  который беспрепятственно и  нагло  идет  по

твоей земле,  оставляя за  собой горе  и  разорение,    пусть даже    врагом

непонятным  и  непобедимым.  А  все  говорило  именно  о  полной  непобедимости

Абрак-саса,  а  следовательно,  о  бессмысленности схватки с  ним.  Тем более —

схватки неподготовленной...

     Значит,  надо решаться.  Хотя бы для того, чтобы сохранить отряд, который,

возможно, пригодится позже...

     Сабик поднял со стола серебряный колокольчик и  позвонил.  Вошел полковник

Акубенс.

       Пожалуйста,  полковник,  распорядитесь.  Мы снимаемся с этого места, 

сказал Сабик резко. Он старался не смотреть в глаза Акубенсу. — Мы выступаем, —

Сабик подошел к карте,  — по дороге на восток.  Как можно более поспешно... Мне

неприятно вам это говорить,  полковник,  но  от встреч с  противником мы впредь

будем  уклоняться...  И  пожалуйста,  позаботьтесь  о  господине  Феретиа,  мне

кажется, ему необходим врач.

     Мальчик встал, сделал неловкий поклон и, покачиваясь, вышел.

     Акубенс, не сказав ни слова, посляиовал за ним.

     Сабик сел за стол, дописал к письму несколько фраз, размашисто расписался,

взял из своего походного бюро лимонно-желтый узкий конверт, в каком единственно

прилично посылать письмо  близкой  родственнице,  надписал его,  вложил  внутрь

несколько исписанных мелким четким почерком листов и запечатал сургучом.

     Только после этого он встал и вышел из шатра.

     За  несколько минут лагерь успел неузнаваемо измениться:  солдаты быстро и

споро  собирали палатки,  затаптывали костры,  укладывали пожитки и  поправляли

оружие.

     Полковник Акубенс стоял немного в стороне и смотрел на север.

     — Вы что-то увидели там, полковник? — спросил Сабик, подходя к нему.  

     Акубенс  повел  бровями,  оборачиваясь к  князю.  Лицо  его  изменилось 

потеряло привычную каменную неподвижность,  как бы опало вниз,  так что Сабик с

удивлением заметил,  что  полковник гораздо старее,  чем  он  к  тому  привык с

юношеских  лет.   в  глазах  старого  вояки  была  тревога,  которая,  впрочем,

моментально исчезла, едва он услышал голос князя.

     — Я задумался, ваше высочество, извините, — сказал он.

     — Пожалуйста,  полковник,  распорядитесь, чтобы это письмо было отправлено

немедленно. — Князь протянул ему конверт.

     Акубенс его принял,  махнул кому-то  рукой и  передал мгновенно возникшему

откуда-то из темноты ординарцу.

     Сабик тоже поглядел на север.

     Там еще ничего не было видно...

     Еще ничего...

     Ничего...

     Ничего особенного...

     — Ваше высочество, — донесся до него голос полковника.

     Сабик вздрогнул.  Ему показалось,  он  задумался не  более чем на секунду;

оказалось,  прошло  по  крайней мере  несколько минут.  Лагерь был  практически

свернут,  и  отряд  неровными шеренгами,  угадывающимися на  фоне  темной линии

горизонта силуэтами, уходил на восток.

     «Однако!  — сообразил Сабик. — На север лучше не смотреть. Кажется, колдун

уже близко».

     — На север лучше не смотреть,  — сказал он негромко полковнику.  — Похоже,

начинают действовать чары.

     — Мы уже готовы, — сказал Акубенс.

       Тогда в  путь,    кивнул Сабик,  окончательно сбрасывая оцепенение. 

Нельзя терять ни секунды.

     Они самым постыдным образом удирали на восток:  на самой большой скорости,

которую могли себе позволить.

     Молодой Феретиа,  хотя и  устал,  взял на  себя что-то вроде охранительной

функции:  он  то скакал впереди,  то отставал до арьергарда;  цепко вглядывался

вперед и  назад,  разыскивая и,  слава  Богам,  пока  не  находя никаких следов

продвигающегося с Севера войска Абраксаса. Полковник дал ему свежего коня, но и

того он вполне мог загнать до пены.

     Дорога уходила в  холмы;  Феретиа отделился от  отряда,  поскал к  вершине

одного из холмов, с которого хорошо просматривалась местность на севере.

     - Они  уже  видны,     доложил  он  с  тревогой,  возвратившись.    Ваше

высочество,  запретите своим людям оглядываться.  Тот,  кто  оглянется,  увидит

смерть.

     Сабик еще  раз удивился старинной вычурности речи северян,  но  последовал

совету мальчика;  впрочем,  слухи,  разошедшиеся уже  среди  солдат отряда,  не

пробуждали в  них желания тягаться силами с  колдуном.  К счастью,  холмы скоро

скрыли отряд от продвигающихся на юг войск Абраксаса.

     На ночь Сабик распорядился встать по возможности скрытно, чтобы не заметил

противник; понятно, частью удобств пришлось пожертвовать.

     Они остановились на лесной поляне.

     Молодой Феретиа заснул почти сразу же, едва коснулся земли; Сабик попросил

полковника приставить к  мальчику  толкового денщика  из  старослужащих солдат;

мальчик был сейчас, пожалуй, единственным человеком, который мог помочь отряду.

     Утром оказалось,  что  отошли они недостаточно далеко,  чтобы избежать чар

колдуна:  всю  ночь всех,  кроме Феретиа,  мучили кошмары,  знакомые лица вдруг

превращались в чудовищные маски,  а те,  кто устремлял взгляд на северо-запад —

уже северо-запад,  а  не север!  — надолго застывали в непонятной задумчивости.

Сабик приказал отойти еще на две мили к востоку, и теперь влиянию чар Абраксаса

поддавались только  немногие наиболее впечатлительные люди.  Сабик  решил,  что

такое  состояние его  вполне  устроит —  полезно иметь  что-то  вроде  компаса,

указывающего направление на противника.

     И  стрелкой этого  невидимого компаса  был  молодой Феретиа.  Сабик  сразу

понял,  что  отправить мальчика в  Столицу  сейчас  он  не  сможет.  Не  поедет

мальчишка в Столицу — сочтет,  что его отправляют из жалости,  и, не ровен час,

застрелится от позора из одного из своих «мартынов».  К тому же,  сейчас он был

им необходим как разведчик.  Кажется, на него действительно не распространялось

колдовство.

     Молодой Феретиа почти все время спал, просыпаясь разве что для того, чтобы

поесть;  впрочем,  аппетита у него не было:  просто хотелось есть — и он ел,  с

отвращением запихивая в себя пищу.  Сабик даже пожалел, что не захватил с собой

искусного повара:  может  быть,  хоть  кулинарные изыски  помогли  бы  мальчику

побыстрее прийти в себя.  Феретиа не был ранен,  установил лекарь, все обошлось

несколькими синяками и  ссадинами,  однако,  судя  по  всему,  мальчик  получил

сильный удар по голове и, как следствие, сотрясение мозга, что вполне объясняло

его состояние.

     — Он весь вчерашний день скакал верхом, — напомнил князь Сабик.

     — Пожалуй, не следовало бы ему это делать, — заявил лекарь.

     Следующий день  прошел в  тревожном ожидании.  Взгляды зачарованных солдат

постепенно смещались на запад.

     Сабик  прикидывал по  карте  примерный  маршрут  колдуна,  составленный по

донесениям;  получалось,  что  Абраксас  продвигается на  Юг  почти  строго  по

меридиану —  насколько ему позволяли дороги.  Сабик еще и еще раз обращал глаза

на записку бывшей невесты,  найденную в отосланных вещах;  это было практически

единственное  донесение  из  тыла  врага,   правда,  не  сказать,  чтобы  очень

вразумительное:

     «Ваше высочество, ни в коем случае не приближайтесь к самому Абраксасу и к

его слугам,  одетым в серебристые плащи,  ибо тот,  кто их видит,  теряет волю.

Абраксас прошел Сегид,  Тестал,  Эрисихтон,  Ферет и Косоа; здесь все подчинены

его чарам, однако, едва он скрывается, чары развеиваются. Я не понимаю, что ему

нужно:  сокровищницу моего отца  он  почти не  тронул —  золото ему  не  нужно,

драгоценные камни ему  не  нужны,  даже власти ему  достаточно только той,  что

вызывается его чарами.  Князь Сагидский казнен им прилюдно —  и  народ ликовал.

Тестальский царь и князь Эрисихтонийский тоже казнены. Однако ни в Сагиде, ни в

Тестале,   ни  в  Эрисихтоне  Абраксас  не  оставил  ни  наместников  из  своих

приспешников, ни гарнизонов — его ничуть не волнует, что там теперь происходит.

Может быть,  мне удастся купить жизнь для моих родителей;  я молю Богов,  чтобы

моих мать и отца минула горькая участь прочих правителей.

     Ваше высочество, умоляю, будьте осторожны!»

     На обороте записки было написано совсем торопливо: «Его фамилия Ахеа».

     Сабик еще раз перечитал приписку.  Фамилия Ахеа ему ничего не говорила. Он

подозвал лекаря:

     — Послушайте,  вы много чего знаете, и не только в медицине. Не говорит ли

вам что-либо фамилия Ахеа?  

     Врач, немного подумав, покачал головой:

     — Нет,  не припоминаю, ваше высочество. Похоже, это северная фамилия, но я

не помню, чтобы когда-либо слышал ее.

     Сабик спросил о том же полковника Акубенса. Тот тоже не смог вспомнить, но

на  следующее утро,  когда  взгляды зачарованных солдат начали смещаться уже  к

юго-западу, полковник, посовещавшись о чем-то с врачом, подошел к князю.

     — Ваше высочество, — сказал он, — кажется, я знаю, что это за род Ахеа.

     —Да?  

     — Я не очень уверен,  но сегодня ночью ко мне пришла одна мысль. Эти земли

  Сагид,  Тестал,  Эрисихтон,  часть  Мунитайи  и  запад  Лайнкина —  когда-то

принадлежали  королям  из   династии  Тевиров.   Когда   Империя  пришла  сюда,

королевство Тевиров распалось на несколько княжеств, часть их стала имперскими,

а часть сохранила видимость самостоятельности.

     — Ну, это и я знаю, — сказал Сабик. — Род Тевиров давно исчез.

       Не совсем,    сказал полковник.  — Был еще такой Аха Тевир из боковой,

очень отдаленной ветви. В Империи его называли Аха-колдун.

       Аха Северный колдун?    уточнил Сабик.  У  него вдруг похолодела спина

где-то в районе лопаток.

     — Он самый, — кивнул Акубенс.

     — О Небо! — Сабик понял все раньше, чем полковник продолжил:

       Я вот сейчас спросил у доктора,  как у северян будут называться потомки

человека по имени Аха.

     — Ахеа, — сказал князь.

     — Да, ваше высочество.

     Северным колдуном и  поныне пугали малых  детей  по  всей  Империи.  Когда

рухнуло королевство Тевиров,  Аха-колдун прибыл ко двору Императора и предложил

свои услуги.  Он казался таким добродушным, таким добрым — козявки малой не мог

обидеть,  мяса не ел,  дорожку перед собой метелочкой расчищал, чтобы ненароком

не  наступить на живую тварь и  не лишить ее жизни.  И  волшебство его казалось

исключительно добрым:  лечил болезни,  устанавливал хорошую погоду,  призывал в

засуху дождь и наоборот,  выращивал фантастические, невиданной красоты цветы. А

потом он неожиданно исчез,  и все его чудеса обернулись самым черным злом:  те,

кто пользовался его услугами,  болели и даже умирали;  проклятия поражали целые

семьи,  в том числе и Августейшую Фамилию — Император умер, Императрица умерла,

умер  Наследник и  двое  его  братьев.  Власть тогда перешла,  после некоторого

замешательства,   к  троюродному  брату  покойного  Императора,  маршалу  Тотсу

Джанаху,  который  едва  ли  не  единственный среди  имперской  аристократии не

пользовался чудесами  Ахи-колдуна...  Эта  история  за  давностью  лет  обильно

поросла легендами;  например,  некоторые утверждали,  что Аха-колдун до сих пор

жив  и  крадет  детей,  которых  вынуждает служить  ему;  другие  считали,  что

Аха-колдун обосновался в Жуткой Пустыне и ждет своего часа.

     Неужели все это окажется правдой?

     Князь Сабик развернул, карту и провел пальцем от Косоа строго на юг. Палец

уперся в крупную надпись «Ар-и-Диф».

       Я  думаю,  Косоа уже свободен от чар,  — сказал князь Сабик.  — Мальчик

проснулся?

     —Да.

     — Пригласите его ко мне. Мы выходим в Косоа!

     Было жаль посылать вперед себя измученного больного юношу, но иного выхода

не  было    молодой Феретиа единственный из  всех оставался трезвым,  когда на

остальных действовали чары.

     Отряд  Сабика,  оставшись  в  тылу  Абраксаса,  впервые  смог  вступить  в

покоренный и  оставленный им  город,  чтобы  убедиться в  правдивости слухов  и

донесений.

     Косоа  действительно был  свободен  от  чар.  Население  его  пребывало  в

глубочайшей  растерянности.   Густая   толпа   заполняла  городскую  площадь  и

прилегающие улицы;  здесь  были  в  основном зажиточные горожане и  дворянство;

народу попроще было,  кажется,  все равно, что происходит с городом, — впрочем,

любопытствующих хватало и среди этих.

     Авангард отряда князя Сабика вошел в толпу как нож в масло и проследовал к

замку Мунит,  не  обращая внимания на торопливые поклоны горожан,  опасающихся,

что их сейчас начнут обвинять в государственной измене и судить.

     Сабик не  смотрел по  сторонам.  Он  не знал,  можно ли обвинять в  измене

замороченных чарами людей, но, как представитель Империи, карать был обязан.

     Замок  Мунит  встретил князя  открытыми настежь воротами.  Князь Антенор и

княгиня Пандроса в  багровых одеждах,  которые скорее  подобали бы  смертникам,

стояли посреди двора в окружении своих приближенных; при появлении князя Сабика

все они разом,  в одно движение,  опустились на колени и склонили головы, будто

клали их на плаху.

     Сабик смотрел на  них не  спешиваясь;  следовало все решать на  месте.  Но

решать судьбу этих людей мучительно не хотелось.

       По  поводу всего произошедшего будет проведено строжайшее следствие, 

сказал он, относя решение на другое время. — Пока же встаньте, господа.

     Он быстро спрыгнул с лошади, бросил поводья подбежавшему офицеру из своего

отряда  и  стремительно прошел  в  сумрачное  помещение представительской залы;

следом вошли несколько офицеров и князь Антенор Мунит с женой.

     В просторной зале было скорее холодно,  чем прохладно;  свет сюда проникал

уже ослабленным цветными стеклами расположенных очень высоко под потолком окон;

гуляющие  сквозняки  шевелили  легкую  ткань  знамен  и  развешанные по  стенам

гобелены.

     — Где ваша дочь, князь? — отрывисто спросил Сабик. — Где княжна Аойда?

     — Колдун увез ее,  ваше высочество, — ответил князь Антенор. — Ее и нашего

сына Линкея.

     Княгиня  Пандроса  протянула свиток;  Сабик  взял,  развернул и  прочитал,

закипая от ярости.  Документ был оскорбителен по своей сути, хотя формально это

была брачная запись о  союзе Абраксаса Ахеа с княжной Аойдой Мунитой;  колдун и

здесь именовал себя Великим государем.

       Как вы могли такое допустить?!    процедил сквозь зубы Сабик,  чуть не

комкая этот смехотворный брачный контракт;  у  него появилось большое искушение

порвать пергамент и бросить клочки на пол,  но он вовремя спохватился.  Так или

иначе,  эта дурацкая бумажка подтверждала замужество княжны и ее уничтожение не

пойдет на пользу чести Аойды.

     Князь молчал, зато смело и горько выступила вперед княгиня Пандроса:

       Князь,  неужели вы допускаете,  что если бы мы были в  здравом уме,  то

могли допустить бы такое кощунство?

     Сабик не ответил.

     К  вечеру,  когда  город был  осмотрен,  сидя  в  кабинете,  который Сабик

определил себе резиденцией,  он  задумался.  Он  представил себе не этот город,

объятый отчаянием,  а  другие,  большие города  на  Юге,  богатые области,  где

значительное население... Горе и скорбь тех, кто попадется на пути Абраксаса. И

все,  что требовалось,  чтобы не допустить этого, — расчистить перед Абраксасом

коридор миль в  двадцать—тридцать шириной.  Если он  действительно продвигается

прямиком к  Ар-и-Диу,  как  предполагает князь,  то  его не  будет интересовать

ничего,  кроме этого.  И не так уж и много значительных поселений оставалось на

его пути...

     Сабик встал. Надо было действовать, и чем скорее, тем лучше. Для всех...

        Немедленно дайте карту!  — приказал он полковнику,  а когда карта была

развернута перед ним,  добавил:    И  немедленно готовьте гонцов,  и  сообщите

Абанту,  чтобы зашел ко мне.  — Он уже повел пальцем, продолжая вероятную линию

на карте и отметая местности,  куда гонцы уже заведомо не успеют: — ...в Верен,

Инитабас, Гамиль и дальше, напрямую к югу!

     ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ — ЭЙЛИ И ИЕНКАР

     В ОСАДЕ

     Эйли  открыла запертую на  ключ  кладовую и,  подозвав одного из  юнкеров,

вывезла  на  широкую  открытую веранду игрушечную крепость.  Пока  молодые люди

снимали крепость с  колес,  чтобы она не каталась,  а  стояла как влитая,  Эйли

спросила,  кто из юнкеров будет фейерверкером,  отвела его в угол кладовой, где

стояли игрушечные пушки и ящик с разными артиллерийскими принадлежностями. .

     — Порох сейчас привезут, — сказала она. — Не забудьте проверить, чтобы это

был специальный порох.

     — Слушаю,  ваше высочество,  — ответил тот. Впрочем, несколько более вяло,

чем полагалось бы.

       Вы можете снять колет,  — добавила Эйли.  — Боюсь,  у вас будет грязная

работа. Наденьте одну из этих курток.

       Слушаю,  ваше высочество,    ответил юнкер.  При этом он позволил себе

зевнуть.

     Эйли чуть склонила голову к плечу, неодобрительно глядя на него, но ничего

не сказала.

     Юноша переоделся и принялся за работу:  переворошил,  разглядывая,  вещи в

ящике, взялся за пушку, приподнял, прикидывая вес, и потащил ее на веранду.

     Роль  фейерверкера была  не  очень любима юнкерами,  и  они  предоставляли

исполнять ее  тем из однокашников,  кому и  так во время учебы доставались лишь

тычки да затрещины:  мало того,  что надо таскать эти дурацкие пушки,  так ведь

еще  и  возиться с  огнем  и    пусть и  специальным —  порохом,  а  это  дело

нешуточное:  что-нибудь не  то  сделаешь или    упаси  Создатель!    поранишь

Наследника — не сносить тогда головы.  Поэтому Эйли,  которая, не в пример иным

придворным дамам,  звука выстрелов не боялась и  глаз и ушей во время пальбы не

закрывала,  из-за чего была приставлена к заряжающему в качестве помощницы,  за

последнее  время  познакомилась  с   самыми  нерадивыми  и  ленивыми  питомцами

юнкерской школы, расположенной в замке.

     — Как ваше имя?  — спросила Эйли, когда молодой человек вернулся за второй

пушкой.

     Тот сделал вид, что встал навытяжку, и ответил:

     — Юнкер Аламак Менкар, ваше высочество.

     — Вы что,  не выспались?  — нахмурила брови Эйли,  заметив, что Менкар и в

таком положении ухитрился зевнуть.

     — Я так надеялся отоспаться на гауптвахте, — просто ответил он.

       Сочувствую вам,  однако  я  надеюсь,  вы  будете  внимательны.    Эйли

произнесла это  надменно,  в  надежде,  что хоть это проймет нерадивого юнкера.

Неужели он не понимает ответственности своего поста?

     Однако разгильдяй-юнкер смотрел на  нее  так снисходительно,  как взрослые

смотрят на маленьких детей; раздражения, впрочем, в его взгляде не было.

     — Разумеется, я буду внимателен, ваше высочество.

     Эйли от этого взгляда и  вправду ощутила себя ребенком,  каким и  была,  в

сущности,  хотя сама себя давно уже  ребенком не  считала.  Но  надо же,  какая

наглость!  Как правило, присылаемые к Наследнику юнкера смотрели на нее иначе —

в их глазах она была прежде всего Дочерью Императора.

     — Вы краевик, — сказала она обвиняюще.

     — Да,  ваше высочество. — И, полагая, что и так задержался за разговорами,

юнкер  Аламак Менкар поднял пушку  и  вынес на  веранду.  Эйли  взяла коробку с

ядрами и вышла вслед.

     Наследник —  мальчик лет  трех с  небольшим,  одетый в  яркий генеральский

мундирчик,    стоял  на  верхушке башни игрушечной крепости и  громким звонким

голосом приказывал,  куда что  установить.  Две  придворные дамы —  кормилица и

нянюшка    присматривали за  ним,  а  приказы  Наследника  исполнял  полувзвод

юнкеров.  Они вытаскивали из кладовой деревянные фигурки солдатиков и всадников

на колесиках и,  повинуясь указаниям,  расставляли на веранде. Сегодня играли в

нападение западных кочевников на пограничную крепость;  поэтому,  собственно, и

не потребовался второй фейерверкер — у дикарей пушек не бывает.

     Приглашение на игру к Наследнику было для юнкеров не то высокой честью, не

то  неприятной повинностью.  С  одной  стороны —  можно посмотреть,  как  живет

Августейшая Фамилия,  целый день заниматься пустяками и, если улыбнется судьба,

свести знакомство с кем-нибудь из молоденьких фрейлин, которых так много вьется

вокруг Императорской семьи.  С другой — от начальства лучше держаться подальше,

шкура целее будет. Полувзводы сменялись при Наследнике со строгой очередностью,

и посылали сюда буквально всех,  делая исключение разве что для больных; и вот,

извольте     этого   самого  Аламака  Менкара  выдернули  с   гауптвахты  ради

удовольствия увидеть Наследника.

     Было  и   еще   одно  небольшое  недоступное  для  Эйли  и   прочих  девиц

удовольствие.  Юнкера, как и все мальчишки, с неподдельным интересом следили за

игрой и  с  удовольствием расставляли игрушечные полки Наследника.  У того была

замечательная  коллекция  солдатиков,  численностью  превосходящая  численность

гарнизона небольшого имперского города, изображавших воинов всех времен и армий

и всевозможных родов войск,  фигурки которых были столь точны и искусны, что не

только копировали мундиры и  оружие до  такой  степени,  что  могли бы  служить

наглядным пособием для уроков по  истории войн,  но и  выражением лиц и  позами

представляли собой  все  оттенки    от  стойки  «смирно»  и  любого  положения

строевого шага до красивой гибели на поле боя.

     Эйли  не  поленилась сходить  за  порохом,  который ввиду  взрывоопасности

хранили в  особом месте,  оставила бочонок в  углу веранды,  взошла в крепость.

Аламак Менкар проверял пушки,  чистил их,  хотя они вообще-то  должны были быть

чистыми, и готовился заряжать.

     Эйли показала:

     — Порох там.

     Юнкер неспешно пошел туда, где она оставила бочонок, проверил порох и стал

совком заполнять мешочки.

     Веранда тем временем начала превращаться в готовое к битве поле.

     Менкар. работал споро и уверенно, отказавшись от помощи Эйли.

     Бой скоро начался; весь его смысл и был в пальбе из пушек. Деревянные ядра

причиняли игрушечным всадникам и их врагам мало вреда, больше портя плиты пола.

Наследник сам командовал,  кого считать убитым,  кого раненым,  и после каждого

залпа  юнкера  заменяли  фигурки  атакующих  кочевников на  раненых  и  уносили

«павших».

     После  битвы,   завершившейся,   как  всегда,  полным  разгромом  дикарей,

командующего армией победителей увели полдничать,  и  юнкера быстренько собрали

солдатиков в  кладовку,  вкатили обратно крепость,  а Менкар остался в кладовке

приводить в  порядок пушки —  их  следовало привести в  порядок после стрельбы,

отчистить от  копоти  и  сложить деревянные ядра,  не  забыв  отдельно отложить

расколовшиеся.

     Эйли от полдника отказалась и вернулась в кладовку, надеясь застать юнкера

еще там.  Там он и оказался — спал себе,  подложив свернутую куртку под голову.

Впрочем,  он  проснулся,  как  только услышал,  что  Эйли чуть сдвинула створку

двери, прикрывая ее.

     — Что?.. — спросил Менкар, приподнимаясь на локте, но тут же поправился. —

Чем могу служить, ваше высочество?

       Я  хочу поговорить с  вами,    сказала Эйли,  взбираясь на  крепость и

садясь. — Вы можете сесть.

     Аламак  Менкар  присел  на   крепостную  стену  и   посмотрел  на   нее  с

любопытством. От его взгляда Эйли почувствовала себя не совсем ловко.

     — Вы краевик, — сказала она, — и, вероятно, посылаете домой письма?

     — Бывает, ваше высочество, — едва удивился Менкар.

     — Вы можете оказать мне услугу? — спросила Эйли.

       Если это в моих силах,  — слегка склонил голову Менкар;  добавить «ваше

высочество» он забыл.

     — Вы можете переслать вместе со своим письмом мое? — Эта мысль пришла ей в

голову буквально полчаса назад.

     — Да, конечно, — все поняв, сразу ответил Менкар. — Если я буду отправлять

письмо не из замка, а из города, из почтовой конторы, его никто не вскроет.

     Эйли кивнула.  Не то чтобы к  ней относились как к пленнице из враждебного

государства,  но мать в  ответных письмах намекала,  что письма Эйли приходят в

Талас уже кем-то прочитанными.  Длинный тонкий волосок, который она вклеивала в

конверт,  все время оказывался порванным.  Краевик же  за  деньги может сделать

очень многое.

     — Вы сумеете задержаться здесь еще на час? — спросила Эйли. — Да, конечно.

— Менкар повел головой в сторону пушек. — Их еще надо надраить.

       Тогда,  пожалуйста,  дождитесь меня,    попросила Эйли  и,  кивнув  на

прощание, ушла.

     Текст письма уже давно сформировался в ее голове, и она, взяв лист бумаги,

быстро и  делая много сокращений,  описала,  что  сейчас происходит в  Империи.

Подойдя к  туалетному столику,  она  взяла с  гребешка свой  длинный волос,  по

привычке вклеила его в  конверт,  заклеила и побежала отдавать его Менкару,  не

забыв прихватить деньги.

     Менкар ожидал ее, начищая пушки. Эйли передала ему кошелек и письмо; юнкер

взвесил кошелек в руке и сказал деланно:

     — Ну, это уже лишнее, ваше высочество.

     Эйли отмахнулась:

     — Деньги лишними не бывают. Я на вас надеюсь, господин Аламак.

     Юнкер не подвел — письмо пришло к матери невскрытым;  вероятно,  известное

«черное  бюро»  в  обязательном  порядке  вскрывало  только  письма  обитателей

имперского замка Ришад,  а  в  городке рядом вскрывалась разве что  почта очень

значительных лиц;  письмо же какого-то безвестного юнкера, отправленное куда-то

на Край Земли, не привлекло внимания перлюстраторов.

     Однако  к  тому  времени,  когда  Эйли  получила ответ,  события в  стране

изменились настолько, что впору было посылать письма хоть ежедневно, ибо каждый

день  в  Империи что-то  происходило.  За  шестнадцать дней,  которые прошли со

времени,  когда Эйли передала письмо Менкару, северные княжества подняли мятеж,

а    в   западных   провинциях   началось   брожение.    Неотвратимое   шествие

Абраксаса-колдуна с  Севера на  Юг  всколыхнуло Империю.  Хотя первое время все

оставалось как  будто спокойным.  Но  бездеятельность правительства и  бессилие

местных его  представителей и  гарнизонов всколыхнуло страну.  Вдруг оказалось,

что  вся  мощь  многовековой Империи не  могла оказать Абраксасу ровно никакого

сопротивления; какой-то безвестный северный колдун оказался могущественнее, чем

веками  устоявшиеся  вассальные  отношения!   И   Запад  задумался:   зачем  он

выплачивает Империи громадные налоги?.. А Север, всегда бывший источником смут,

вдруг  вспомнил о  гордости древних товьярских королей,  о  которой потомок их,

Абраксас Ахеа, дерзко напомнил Империи...

     В  Эрисихтоне и  Ловаре,  оставшихся после прохода Абраксаса без  законных

правителей,  к власти пришли родовитые,  но весьма независимые люди, возвышение

которых не  пошло на пользу центральному имперскому правительству.  Настроенные

решительно,  они тут же  затеяли смуту,  все же не давая Императору формального

повода  назвать  происходящее  мятежом.  Князь  Мунит,  совершенно  подкошенный

невероятными событиями,  не  смог  остаться верным Империи,  когда  со  стороны

давних  союзников,   Эрисихтона  и  Ловара,  началось  подспудное  политическое

давление,  однако же  и  изменником стать не мог.  Он отрекся от высокого сана,

передав княжеский плащ  малолетнему сыну.  Регентом при  юном Муните стал Тидей

Ахамант,   представитель  могущественного  рода,   искони   известного   своими

сепаратистскими настроениями.  Сагид и  Тестал,  связанные с  Имперским Севером

общими корнями,  также вспомнили о  королях Тевирах;  лозунг «Великого Товьяра»

стал популярен, как никогда за последние триста лет.

     Среди  старой  имперской  знати  тоже  началось  смятение.   Старый  князь

Садалмелик во всеуслышание начал говорить о том,  что при его отце,  Императоре

Джанахе X,  такая наглость ни  за  что не  прошла бы  северянам даром,  и  если

нынешний государь неспособен поддерживать в стране порядок,  то не лучше ли ему

отречься  от  престола и  предоставить трон  человеку,  способному справиться с

ситуацией. И его поддержало большинство родовитых дворян.

     Страна оказалась на грани гражданской войны...

     Эйли, разумеется, не знала всего того, что знала Императрица, но в воздухе

витали слухи, и далеко не все они были пустыми. Здесь, в Ришаде, вдали от Двора

и Императора,  эти слухи были пугающими;  уже говорили,  что Садалмелики начали

собирать свое войско, и в этом с ними объединились Аларафы и Расальфаги.

     Эйли была у Императрицы,  когда ей принесли письмо от Аларафа Сегина;  тот

во многих почтительных выражениях заверял ее,  что ни в коем случае не выступит

против  Императора и  законного Наследника.  Ее  величество только усмехнулась,

читая это письмо.  Князь Сегин мог и  не  заверять ее в  своей лояльности:  ему

достаточно было  просто  сидеть у  себя  в  поместье —  а  уж  его  родичи сами

позаботятся обо  всем и  принесут ему туда Императорскую корону.  Ведь,  что ни

говори,  а только князь Сегин действительно мог претендовать на престол;  после

смерти  его  кузена  Садалмелика Хадара он  стал  наиболее близким по  крови  к

престолу  человеком,   не  считая,   естественно,   Наследника  и,  разумеется,

нескольких княжон и  незаконных Детей Императора;  но  этих  никто и  никогда в

расчет не принимал,  ведь женщины не могли наследовать,  а  Дети Императора все

были  незаконными.  Исключение,  пожалуй составлял князь  Сабик:  Император мог

объявить князя своим законным Сыном,  но  тогда нарушались бы права теперешнего

Наследника,  а Император и без того столько времени ждал, когда у него появится

Законный Сын...  Q  другой  стороны,  вполне была  понятна обида  старого князя

Садалмелика:  пока у  Императора не  родился сын,  Наследником считался недавно

погибший на охоте князь Хадар. Садалмелик в свое время клятвенно заверил брата,

что  он  не  будет добиваться короны для себя,  однако же  оставил это право за

своими потомками мужского пола; понятно, что рождение у Императрицы сына, когда

все уже потеряли на  это надежду,  пришлось ему не  по  вкусу.  Однако тогда он

смолчал,  не  имея  формального повода  выступить.  Теперь  повод  появился.  И

Садалмелик решил раздобыть корону для своего внука.

     События начали развиваться с головокружительной быстротой: Запад восстал и

потребовал отречения Императора;  на  Востоке пока  все  было  тихо,  но  из-за

переброски  на   Запад  войск  в   восточных  провинциях  начали  выплывать  на

поверхность те подозрительные типы, что прежде держались ниже травы, тише воды.

Возникало подозрение,  что этих типов кто-то подкармливает деньгами —  уж очень

целенаправленно  они  стали  собираться  вокруг  Ришада.   Будто  бы   оберегая

местопребывание Императрицы от  этого сброда,  из  губернского города выступили

два полка и  стали лагерем вокруг замка;  Императрица не сразу поняла,  что эти

полки  представляют собой не  охрану от  кого-то,  а  стражу именно для  нее  и

Наследника, что Ришад отныне превратился в тюрьму и что эта охрана представляет

угрозу не только для их свободы, но и для их жизни.

     ...Теперь уже и  Императрица жаловалась на то,  что ее письма вскрываются,

читаются кем-то  и  очень часто пропадают;  оставалась,  правда,  еще голубиная

почта...

     Потом —  вдруг и  сразу —  оказалось,  что  и  Восток захвачен враждебными

Императору силами,  и  с  этого  времени охранные полки уже  не  скрывали,  что

прибыли сюда для того,  чтобы держать под надзором Наследника и Императрицу.  В

самом замке Ришад,  правда, изменников не было, но настроение у его обита телей

было не самое лучшее; в воздухе, казалось, витала гнетущая обреченность.   

     Императрица еще на  что-то надеялась.  Она строго запретила свите нарушать

привычный уклад жизни,  и все вели себя как обычно,  разве что не приглашали на

балы окрестную знать и сами никуда не выезжали;  вместо охоты теперь оставались

только  чинные  прогулки по  небольшому замковому саду.  Это  еще  нельзя  было

назвать  осадным  положением     припасы  в   замок  поставлялись  по  первому

требованию,    но  такое состояние не  могло продолжаться долго.  А  в  случае

необходимости Ришад не  мог выдержать осаду или нападение —  увы,  но Имперские

замки давно перестали быть крепостями.

     Перемена в  политике мало коснулась жизни Эйли.  Она и  раньше была чем-то

вроде заложницы и  ежеминутно ощущала над собой неусыпный контроль —  теперь же

такой контроль начали ощущать и все вокруг;  на взгляд Эйли,  в этом было нечто

справедливое.  Правда,  она начала задумываться о том,  что теперь будет с ней.

Тучи  сгущались,  стало  ясно,  что  Наследнику угрожает  серьезная  опасность:

Садалмелики не  могли допустить,  чтобы осталась и  эта преграда между троном и

ними. Эйли читала исторические книги, да и преданий слышала немало, в том числе

и о подобных ситуациях,  и ей все чаще и чаще приходило на ум,  что Садалмелики

после  устранения  Императора  и  Наследника  начнут  избавляться от  неугодных

свидетелей.  Но что могут сделать с  ней,  если не отправить обратно в «забытый

Создателем Талас»?..  А с Наследником? Ведь что устранить Наследника? Устранить

  это значит убить!..  И  ей становилось жалко уже не себя,  а этого мальчика,

который и  не знает,  что над его головой собирается гроза,  и  она с особенной

добротой относилась к  нему;  хотя  раньше,  если признаться,  он  ее  порядком

раздражал.

     Эйли сидела за столом в  углу игровой веранды и клеила воздушных змеев.  В

Таласе,  конечно, были и лучшие, чем она, мастера, змеев делали таких, что Эйли

даже не снились,  — здесь же змеев делали скучных,  примитивных, так что и Эйли

оказалась мастером. Единственным на всю Империю.

     Наследник частенько прибегал посмотреть, как она это делает, но если бы он

только смотрел!  Просто удивительно,  как много может напортить один трехлетний

мальчишка!  И Эйли в очередной раз пришлось напоминать нянюшке и кормилице, что

сле-дить за Наследником — это вообще-то их обязанность.

     Мальчика увели  и  заняли:  юнкера опять  развлекали его  военными играми.

Только сегодня не палили из пушек,  а  стреляли из арбалетов;  арбалеты,  как и

пушки,  были сделаны для Наследника специально — по росту и силе. Смотреть, как

рослые юнкера обращаются с этими игрушками, было довольно забавно...

     К  Эйли подошел юнкер Аламак Менкар,  чуть поклонившись,  сел за ее стол и

без слов принялся помогать.

     — Похоже,  вы,  господин Аламак,  вовсе не считаете меня важной особой? 

спросила Эйли, не отрываясь от дела.

       У вас в Таласе не поощряют все это придворное обезьянничание,  — сказал

Менкар. — Я знаю, у меня были знакомые таласары.

       Вы занимались контрабандой?  — не столько спросила,  сколько установила

Эйли.

     — Разумеется, — подтвердил Менкар. — Разве я смог бы поступить в Юнкерское

училище Имперского замка Ришад,  если  б  у  меня  не  было  заветного кисета с

жемчугом? Я ведь не из столбового дворянства, мой дед землю пахал.

     Он оглянулся,  и Эйли было подумала,  что сейчас услышит,  кто и сколько в

этом замке получил взяток,  но  Менкар,  не оставляя работы с  бумагой,  сказал

совершенно спокойно:

     — Мы все здесь смертники.

     У Эйли дрогнули руки, и она чуть не сломала змей.

       И что?  — спросила она.  — Разве меня выпустят из замка,  если я захочу

уехать?

       Из замка никого не выпустят,    сказал Менкар.    Эти крестьяне,  что

подвозят продукты в замок...

     —Да?  

     — Это не крестьяне, — сказал Менкар. — Это солдаты.

     Эйли посмотрела,  что выходит из-под рук юнкера.  Бумажный голубь.  Менкар

загладил последние складки и  запустил голубя с веранды.  В полном молчании они

проследили за  тем,  как бумажная птица пролетела над едва зазеленевшим садом и

мягко опустилась на дорожку.

     — Люди не умеют летать,  — сказал Менкар.  — В большинстве своем. Таласары

летать умеют.

     Эйли оглянулась на высоченную замковую башню.

       Я  не могу построить планер,  — призналась Эйли.  — Даже если мне будут

помогать.

     — Планер строить все равно нельзя, — покачал головой Менкар. — Эти липовые

крестьяне имеют глаза.  Однако таласары летают еще  и  на  этаких..,    Менкар

сложил лист бумаги иным способом.

     — Крыло?  — переспросила Эйли.  — На нем неоткуда стартовать,  а без этого

оно далеко не улетит.

       А  далеко и не надо.  Достаточно миновать расположение кордонов,  а для

этого хватит нескольких сотен футов. — Менкар внимательно посмотрел на Эйли.

     — Не знаю,  — неуверенно произнесла она.  — Я почти не летала на крыльях —

детям не разрешают летать самостоятельно,  а потом меня отправили сюда. Правда,

я много раз прыгала на мягком крыле...

     — А сделать такое крыло ты смогла бы?

     — Не знаю. — В голосе Эйли совсем не было уверенности. Менкар посмотрел на

башню.

       Скоро зацветут сады,  — сказал он.  — На цветение в этой местности дует

сильный северо-восточный ветер.

     Эйли не нашла, что ему ответить, и он сделал еще одного голубя и ушел.

     Эйли продолжала возиться со  змеем,  но  мысли ее  крутились где-то  возле

вершины замковой башни.  Слова Менкара зародили в  ней слабую надежду.  Однако,

как уже было сказано,  сама она мало летала на  крыле,  хватит ли для короткого

полета высоты башни?..

     Тем не менее вечером,  когда начало смеркаться,  Эйли специально поднялась

на башню и долго рассматривала окрестности, особенно на юге и юго-западе. Потом

она спустилась вниз и пошла к Императрице.

     Императрица готовилась к ужину.  Она делала это так, словно замок Ришад не

был  во  враждебном окружении:  вокруг  нее  вертелось  несколько  камеристок —

укладывали платье красивыми складками, поправляли прическу. Эйли накинула ей на

плечи палевый шелковый пудромантель, потом протянула золоченое зеркальце.

     Императрица посмотрела на Эйли с  вопросом:  эта добрая варварская девочка

не так уж часто приходила к ней без приглашения.

     Эйли скромно осведомилась:

     — Нет ли новостей, ваше величество?

     Императрица пожала плечами.

     — Все по-прежнему, — сказала она. — Ждешь письма от матери?

     — Да, ваше величество, — ответила Эйли.

     Императрица протянула руку и коснулась подбородка девочки.

       Скучаешь,  дитя мое?  Меисса недавно писала,  что тоже очень скучает по

мне...

     Меисса в  конце осени вышла замуж и  теперь жила  в  Столице.  Императрица

надеялась,  что ей ничто не угрожает —  зять через свою бабушку был в родстве с

Расальфагами.

     — Приходи после ужина ко мне, — предложила Императрица. — Я люблю слушать,

как ты читаешь стихи.

     — Как прикажете, ваше величество, — сделала Эйли реверанс.

     Камеристка,  закончив с  прической,  расстегнула и  осторожно сняла с плеч

государыни пудромантель.

     — Идем к столу, девочка моя, — сказала Императрица, беря Эйли за руку.

     Они  вышли  в  столовую.   Нянюшка  привела  Наследника  пожелать  матушке

спокойной ночи.  Императрица поцеловала сына,  как  водится,  пожурила  его  за

непослушание и отправила спать; Наследник ужинал отдельно от матери и раньше.

     Ужин проходил как обычно.  За столом велся легкий разговор,  в нише играли

музыканты; можно было забыть о том, что замок Ришад окружен.

     Эйли,  однако,  чувствовала себя не в  своей тарелке и  с трудом дождалась

того момента, когда ее пригласят в будуар Императрицы.

     Она почти не глядя взяла в библиотеке переплетенный в золоченую кожу томик

стихов и  была  смущена,  когда после нескольких прочтенных как  во  сне  строф

Императрица отобрала у нее книгу и строго сказала:

       Такие стихи тебе читать еще рановато.  Эйли глянула на нее непонимающе:

смысл стихов остался для нее непонятным или — скорее — не услышанным.

       Девочка,  что с тобой?  — ласково спросила Императрица.  Эйли старалась

сдержать выступающие слезы.

     — Мы умрем? — спросила она тихо.

     Императрица вздохнула,  притянула девочку.к себе и украдкой огляделась.  В

будуаре,  кроме их двоих и молочной сестры Императрицы госпожи Порримы,  никого

не было.

       Сухейль,  девочка моя,    сказала Императрица.    Поверишь ли ты мне?

Последние дни я вела с Расальфагом Акрабом тайную переписку.    

     Эйли подняла голову.

       Я  просила разрешения для  тебя  и  моих  придворных покинуть Ришад, 

продолжила Императрица. — Он ответил отказом.

     — Значит, он приговорил нас всех, — сказала Эйли.

     — Вчера я получила с голубиной почтой письмо,  — проговорила Императрица и

замолчала.

     Эйли заглянула в ее сухие глаза.

     — Император убит.

     Эйли даже не ахнула, хотя новость была ошеломляющей.

        Если  бы  я   знала  способ,     Императрица  печально  улыбнулась  в

пространство, — которым можно было бы избавить тебя или кого другого от горькой

участи, неужели бы я стала кого-нибудь удерживать?

     — Я знаю такой способ,  — почти беззвучно проговорила Эйли.  — Он не очень

надежен, но какой-то шанс бежать из замка у меня есть.

     — У тебя?

     — Я имею в виду:  у меня одной,  — сказала Эйли.  — Я смогу... может быть,

смогу... улететь. Императрица улыбнулась:

       Что-то я не слыхала,  девочка моя,  чтобы ты практиковала магию и могла

обернуться белой лебедью.

       В Таласе летают без всякой магии.  Я могу попробовать сделать крыло, 

сказала Эйли,  — и попробовать улететь на нем. Не знаю, получится ли, но просто

сидеть здесь и ждать смерти...

     Императрица смиренно вздохнула.

     — Что ж, девочка моя, — сказала Императрица. — Пробуй.

     Эйли начала пробовать,  но  получалось у  нее плохо:  крыло сделать —  это

все-таки не змей склеить.  И  Эйли решила ограничиться простым,  мягким крылом,

которое таласары использовали для спуска с Обрыва.  Это было гораздо проще, чем

мастерить настоящее крыло  для  полета.  Высота башни вполне позволяла хотя  бы

просто спрыгнуть с  нее не разбившись,  а  ветер — при большом везении — вполне

мог  отнести ее  на  те  несколько сот  футов,  которые необходимы были,  чтобы

миновать посты.  Эйли помнила,  что не раз видела, что как долго и далеко могли

парить  на  совсем  небольших мягких  крыльях мастера этого  дела,  порой  даже

поднимаясь выше тех мест, с которых прыгали. Исходный материал у нее тоже был —

таласские плащи из морского шелка, как всем таласарам известно, это уже готовая

заготовка для  мягкого крыла,  только надо  приторочить к  нему особым способом

стропы, чтобы с ним можно было управляться во время спуска.

     Два  дня  спустя,  когда Императрица снова пригласила Эйли  почитать после

ужина, Эйли со вздохом посмотрела на изготовленные ею стропы и пришла к выводу,

что если она будет возиться такими темпами,  то к  усилению ветра сделать крыло

явно не успеет.  Она пошла в библиотеку и,  выбирая книгу, на этот раз все-таки

посмотрела,  что  собирается читать,  но  ей  даже не  пришлось раскрыть томик.

Императрица,  оставшись наедине с ней,  сразу же спросила,  как продвигается ее

работа.

     — Увы, — пожала плечами Эйли. — Боюсь, я немного переоценила свои силы.

     Императрица нервно прошла по комнате, заламывая руки.

     — Жаль. Как жаль...

     Эйли удивленно подняла на нее глаза:

     — Ваше величество?..

     — А я уже начала надеяться, — вдруг сказала Императрица.

     — Ваше величество, я... — проговорила Эйли. Императрица оборвала ее:

       Погоди!  Я  уже начала было надеяться,  что если ты можешь улететь,  то

сможешь прихватить с собой Наследника. Он ведь легкий — едва больше пуда...

     Эйли открыла рот и замерла. Потом она пришла в себя и прошептала:

     — Я не смогу.  Я не смею,  ваше величество... Одна я могла бы рискнуть, но

Наследник... Боги, да мы оба погибнем!

     И тогда Императрица сказала:

       Пусть.  Наследника все равно не оставят в  живых,  ты же это понимаешь,

девочка.  Так почему не использовать этот шанс,  сколь малым бы он ни оказался?

Это все же лучше, чем погибнуть от руки этих подлых убийц...

     Эйли  вышла от  Императрицы изрядно растерянная.  Возможность ее  спасения

обернулась теперь совсем иной стороной. Но спасти Наследника?..

     Она  вернулась к  себе,  разделась,  легла в  приготовленную постель.  Но,

проворочавшись с  четверть часа не в силах уснуть,  встала и достала из сундука

свою таласскую одежду — куртку и короткие,  едва прикрывающие колени штаны;  за

последние месяцы Эйли заметно подросла,  и одежда стала ей тесноватой.  Хорошо,

что хоть ботинки оставались в самый раз.

     Крыши замка Ришад давно были ей хорошо знакомы,  ведь Эйли и здесь,  как и

прежде во  Дворце,  иногда предпринимала ночные прогулки,  чтобы не  разучиться

ходить  по  крышам  и  карнизам.  Поэтому она  без  труда  прошла по  высоте до

юнкерского училища и заглянула в окно замковой гауптвахты:  почему-то ей пришло

в  голову,  что  это  самое подходящее место,  где  можно было отыскать Аламака

Менкара.

     Удивительно —  или не  очень?    что ее  расчет оказался верным:  Менкар,

против обыкновения ничуть не сонный,  играл в кости с охранником.  Эйли слыхала

от Сабика,  что жульничать при игре в  кости теоретически невозможно,  но то ли

Менкар умел это делать вопреки теории,  то ли имел сильный талисман, помогающий

при  игре,  только кучка серебряных монет возле его  локтя была гораздо больше,

чем у  его противника,  а  за то время,  пока Эйли вынуждена была ожидать,  еще

изрядно увеличилась.

     Эйли немного поскучала на карнизе в ожидании,  когда все серебро охранника

перекочует к его узнику. К счастью, последние две недели было очень тепло; жара

сохранялась даже ночью,  и только под утро наступала заметная прохлада, так что

Эйли могла позволить себе посидеть;  у нее,  правда,  возникало подозрение, что

матушка подобного ее поведения не одобрила бы,  как не одобряла и  иных выходок

дочери, связанных с риском получить какое-нибудь осложнение в делах дальнейшего

престолонаследия Таласа.  Эйли понимала все это,  но сейчас ее больше волновало

наследование престола Империи,  для чего требовалось как можно скорее —  и  без

всяких свидетелей!  — поговорить с Аламаком Менкаром.  Пусть даже с риском — не

таким уж, впрочем, большим — для короны Таласа.

     Наконец  охранник все  же  решил,  что  на  сегодня  с  него  хватит.  Он,

недовольно ворча,  собрал кости в  кисет и'мстительно притушил лампу,  чтобы не

расходовать зря масло. Менкар тоже почему-то покинул свое неуютное жилище. Эйли

от досады нехорошо помянула его родителей и  всех краевиков заодно с  ними,  но

тут внизу отворилась дверь,  и из караулки вышла темная фигура и проследовала в

сторону стоящей неподалеку будочки вполне понятного назначения. Это был Менкар,

Эйли  узнала его  как  всегда чуть  разболтанную походочку;  охранник,  судя по

всему,  не  счел  необходимым затруднить  себя  сопровождением арестованного до

сортира; похоже, у него были свои взгляды на точное исполнение устава.

     Когда Менкар скрылся за  деревянной загородкой входа,  Эйли соскользнула с

крыши и мягко спрыгнула на землю.  А через мгновение тенью скользнула следом за

ним.

     Внутри царила,  слава  Богам,  полнейшая темнота и  густой соответствующий

дух.

     — Кого тут несет! — рявкнул откуда-то из вонючей темноты знакомый голос, и

Эйли, чуть не задохнувшись, ответила злым шепотом:

     — Не ори! Это я, Сухейль...

     Что-то там, во мраке, тяжело и мокро шлепнулось, завозилось.     

     — Госпожа Сухейль? Ваше высочество? — раздался до невозможности удивленный

голос Менкара. — Как?..

     — Молчи!  Ради всего святого молчи!  — зашипела как можно тише Эйли. — Да,

это я. Мне надо с тобой поговорить.

       Ваше  высочество?    повторил Менкар.  Его  голова тут  же  проявилась

силуэтом на фоне светового пятна на стене. — Поговорить?

     Эйли не давала ему опомниться:

     — Молчи! Мне нужна твоя помощь.

       Прямо сейчас?    Менкар был все еще очень удивлен.  Впрочем,  кажется,

сейчас он уже где-то наполовину притворялся.

     — У меня не получается крыло. Это очень, очень важно!

     — Крыло? Ага...

     Голова Менкара закачалась,  в темноте что-то завозилось,  звякнуло,  потом

затихло и до Эйли донесся шепот:

       Простите,  ваше высочество,  но  не могли бы вы обождать с  вашим делом

буквально одну минуту. Уж больно вы меня напугали...

     Эйли фыркнула. Тоже мне, аристократ.

       Хорошо,    ответила она насмешливо.  — Я подожду тебя снаружи.  Только

поторопись.  — И не выдержав,  она добавила: — Надеюсь, тебе не придется менять

штаны?

     — Почти, — пробурчал голос Менкара, и Эйли выскользнула наружу.

     «А  этот  парень ничего себе,    подумала Эйли,  скрывшись в  густой тени

ближайшего дерева, — не теряется и быстро соображает».

     Менкар появился из сортира минуты через две. Он огляделся, и Эйли негромко

мяукнула,  не  очень-то  стараясь походить на кошку,  скорее просто привлекая к

себе его внимание.

     Менкар услышал, обернулся и уже через миг стоял возле дерева.    

     — Ох и напугали вы меня,  ваше высочество, — весело зашептал он. — Только,

понимаешь, я...

     — Потом! — резко оборвала его Эйли. — Ты мне нужен... Она быстро объяснила

ему что к чему.

       Ждите!    все поняв,  тут же ответил Менкар.  Он вышел из-под дерева и

направился к караулке. Хлопнула дверь.

     Несколько минут его не было, и Эйли, встревожившись, подбежала к окну.

     За мутным стеклом Менкар что-то втолковывал давешнему стражнику.  Стражник

в  ответ  хитро  подмигивал и  наконец кивнул.  Менкар подмигнул ему  в  ответ,

пододвинул горку монет и, подхватив свой колет, вышел на крыльцо.

       Иди за мной,    не дав ему опомниться,  дернула за рукав Эйли,  и  они

побежали.

     Они  прошмыгнули в  башню в  полнейшей темноте,  лишь изредка рассеиваемой

лунным светом из  узких окошек,  быстро поднялись по винтовой лестнице почти на

самый верх, в запущенную всеми комнату, где Эйли тайком мастерила свое крыло.

     Перед дверью комнаты Эйли остановилась,  зачиркала огнивом. У нее не сразу

получилось высечь огонь, и Менкар, отобрав огниво, сам занялся добыванием огня.

Эйли  тем  временем достала большой ключ  и  отперла дверь,  с  трудом попав  в

замочную скважину.

     Менкар зажег свечу, оставленную около двери, и огляделся.

     — Закрой дверь, — сказала Эйли. — Я не хочу, чтобы заметили свет в окне.

     Менкар затворил дверь,  нашел глазами лампу,  бросил взгляд на окно — окно

было  завешено плотной темной тканью;  Менкар добавил масла из  большой бутыли,

зажег  и  повесил лампу  на  крюк,  вбитый в  потолок.  Потом  нагнулся и  стал

рассматривать, что там намастерила Эйли.

     Эйли  молча сидела в  углу  на  низком табурете,  уперев локти в  колени и

положив подбородок на сцепленные пальцы; вид у нее был угрюмый.

     — Да, — сказал наконец Менкар. — Действительно никуда не годится.

       Рук  не  хватает,    мрачно  сказала Эйли.    И  утюг  слишком быстро

остывает...

     Менкар с  серьезным видом осмотрел остывшую жаровню и  стоящий в ней утюг.

Утюг был великоват для ее высочества.

     — Императрица хочет,  чтобы я увезла Наследника,  — вдруг сказала Эйли, не

меняя позы.

     На  мгновение Менкар оторвался от созерцания утюга и  внимательно поглядел

на девушку.

     Эйли кивнула.

     — На этом? — Менкар поддел изделие носком сапога.   

       На чем получится,  — ответила Эйли безразлично.  Юнкер задумчиво обошел

расстеленную на полу заготовку крыла.

     — Теперь понятно,  почему вы ко мне в самый сортир полезли,  — бормотал он

себе под нос,    из-за  чего я  чуть в  очко не  провалился,  как тот парень с

заставы. — Он поднял с пола лист бумаги, на котором очень толково был нарисован

чертеж,  повертел в руках.  — Так...  так, — бормотал он, сверяя то, что лежало

перед ним на полу,  с рисунком.  — А это что?.. Ага, понятно... Самоубийство, —

сказал он вдруг резко. — Это же просто самоубийство...

     Он еще что-то бормотал и все ходил и ходил вокруг.

     А  Эйли сидела и молча смотрела в пол.  Она его не слушала.  Она даже ни о

чем не думала.  Просто сидела и  ощущала,  как медленно и неотвратимо тает в ее

душе  и  без  того слабая надежда на  спасение.  На  спасение даже не  себя,  а

малыша-Наследника,  которого всего-то  несколько недель  назад  она  не  знала,

который все  это время досаждал ей  своими капризами,  излишней надоедливостью,

детским своей непосредственностью и упрямством...

     Вдруг Эйли обратила внимание, что не слышит бормотания юнкера; она подняла

глаза.

     Юнкер Аламак Менкар,  как  всегда немного расхристанный,  как  всегда чуть

небрежный  на  грани  разгильдяйства,   но  с   непривычной  какой-то  взрослой

решимостью в глазах стоял перед ней и смотрел сверху вниз прямо ей в лицо.

     Они молчали долго и серьезно.  У Эйли даже защипало в глазах,  и когда она

моргнула, то с удивлением обнаружила, что по щекам ее ползут слезы.

     Тогда Менкар сказал:

       Мне  необходимо вернуться до  ночной стражи.  А  завтра...  Завтра надо

устроить Наследнику еще одно нападение на крепость варваров. Это возможно?

     Эйли вздохнула. Точнее — всхлипнула. И улыбнулась.

     — Конечно. Об этом ты можешь не беспокоиться.  

     ПОПЫТКА БЕГСТВА

     Менкар  взял  в  охапку тщательно сложенное крыло  и  понес  на  смотровую

площадку башни.  Императрица и  дама Поррима стояли у  стены,  не глядя друг на

друга; Поррима нервно теребила рубашечку: они только что переодевали Наследника

  из  него  получилась  хорошенькая  крестьянская  девочка.  Эйли  в  каком-то

оцепенении стояла,  прислонившись спиной к распахнутой двери — придерживала ее,

чтобы дверь не мешала пройти Менкару,  да так и  осталась неподвижной,  не имея

сил сдвинуться с места. Естественно, она волновалась, но отказываться от своего

намерения не  собиралась.  Даже Императрица,  которая в  последние дни  впервые

показала свою  слабость,  колеблясь между  тоскливой надеждой на  что-то  почти

невозможное и глухим неверием,  что может случиться нечто спасительное,  сейчас

тоже была полна решимости отправить сына в наверняка угрожающий смертью полет.

     Ждать было нечего.

     Позавчера ночью к  замку Ришад пытался прорваться отряд оставшихся верными

Дому  егерей  Королевской Охоты,  личных войск  Императора.  Императрица и  вся

челядь всю  ночь прислушивались к  звукам недалекого боя —  были слышны крики и

выстрелы из  аркебузов,  но  к  рассвету все  стихло.  А  чуть  позже злорадный

Расальфаг  прислал  в  замок  Ришад  страшный  груз    телегу,  полную  голов,

отрубленных,  естественно,  у врагов и изменников Империи, пытавшихся захватить

замок с подлыми намерениями.  Императрица тогда сама вышла во двор и постояла у

телеги,  глядя,  как  офицеры ее  охраны  опознают погибших.  Именно тогда  она

поняла,  что нравится ей это или нет, кажется ли совершенно безнадежным и очень

опасным,  но единственный шанс удалить Наследника из замка — и тем самым спасти

его — может осуществить одна лишь княжна Сухейль с ее безумным летающим крылом.

     И вот — крыло готово, а над замком гуляет сильный ветер.

     Вернулся  Менкар  и  выжидательно  посмотрел  на  Эйли.  Эйли  передернула

плечами,  приходя в  себя,  еще раз проверила,  правильно ли  на ней закреплены

ремни из  морского шелка,  подозвала мальчика и,  взяв его за  руку,  повела на

верхнюю  площадку.  Тот  охотно  шел  за  ней,  предчувствуя какую-то  небывало

интересную игру.

     У  края площадки Эйли остановилась и с помощью Менкара начала пристраивать

мальчика в  сложной системе ремней;  мальчик сильно  мешал,  чтобы  не  сказать

больше — из-за него нарушалась центровка, и Эйли сильно опасалась, что далеко с

ним не улетит.  Ее угнетали тяжкие сомнения,  но в присутствии Императрицы Эйли

не осмеливалась их показывать.  Один только Менкар знал о них.  Все время, пока

они  воплощали замысел Эйли,  она пыталась советоваться с  ним,  подсовывая ему

чертежи с  указанием действующих моментов и  равнодействующих сил,  для чего ей

самой пришлось вспомнить весь школьный курс физики.  Менкар,  однако,  механику

знал лишь в  том объеме,  который им давали в училище,  а это значит,  в весьма

небольшом,  и  Эйли с  печалью спрашивала его,  почему он не захотел учиться на

инженера.

     — Почему-почему... — вяло отбивался'Менкар. — Да меня бы весь Край засмеял

бы — как же,  решил стать вдруг не военным,  а строителем! Фортификатором! — со

смаком выговаривал он.    Не дело это для краевика — с бумажками,  отвесами да

астролябиями возиться.

     Все же Эйли умудрилась кое-как найти решение проблемы и  сейчас была почти

спокойна. Лишь бы не подвел ветер.

     Менкар помог ей привязаться к крылу. Простым кивком она поблагодарила его,

проверила крепления и шагнула к заранее расчищенному месту;  часть перил Менкар

прошлой ночью  снял,  убрал  мусор,  сейчас  Эйли  стояла и  одной  рукой  чуть

держалась за стойку, ожидая, когда наполнится ветром крыло. Менкар тем временем

где-то позади нее разворачивал полотнище против ветра и следил за тем, чтобы не

перепутались стропы.  Эйли чувствовала это  по  рывкам своей сбруи.  Наследник,

которому его положение — за спиной Эйли — мешало с интересом смотреть вокруг, а

главное — вперед, досаждал ей и не позволял нормально держаться на ногах.

     — Да что ты возишься,  — раздраженно прикрикнула Эйли.  — Я тут надорвусь,

держа ребенка!

     Быстро подошла Поррима,  решив помочь Эйли,  но  девушка покачала головой,

глядя через плечо на действия Менкара.  Она напрасно его ругала,  он действовал

очень толково.  Крыло уверенно вбирало в  себя  ветер и  тащило Менкара к  краю

площадки;  он упирался ногами.  Эйли,  перебирая стропы, переместилась к самому

краю  площадки поближе к  ней,  пока  носки ее  туфель не  оказались за  гранью

каменной кладки.

     Эйли посмотрела вниз, на колышущиеся под ветром такие близкие кроны.

     «Небеса! Только бы умереть сразу. И чтобы мальчик не мучился...»

     — Пора! — сказала она, Сказала себе, а не кому-то другому. Сказала, потому

что было страшно решиться шагнуть в темноту.

     «Хоть бы кто-нибудь толкнул!»

     И кто-то там, наверху, в Небесах, видимо, услышал ее просьбу.

     Сильнейший порыв ветра ударил Эйли в лицо,  едва не опрокинув на спину, на

Наследника. Эйли судорожно вцепилась в петли строп, которые должны были поднять

верхнюю кромку крыла,  что  есть  сил  потянула их  на  себя.  Крыло позади нее

набухло силой  воздуха,  отбросив зазевавшегося Менкара прямо на  шаткие перила

справа. Наследник испуганно заорал во весь голос, оглушив девушку. Где-то сбоку

вскрикнула Императрица, ахнула дама Поррима. Эйли вдруг почувствовала, как ее с

силой дернуло назад, потом вверх. И она, навалившись всем телом на петли строп,

шагнула вперед...

     И потеряла опору под ногами...

     Кроны деревьев ринулись на нее...

     Какое-то  мгновение оставшимся на башне казалось,  что крыло камнем падает

вниз,  и  они не  отрывали от него взгляда,  со страхом ловя момент,  когда оно

ударится о землю...

     А  потом вдруг оказалось,  что  для  того,  чтобы смотреть на  него,  надо

задирать голову:  теплый ветер подхватил продолговатое пятно крыла и  потащил с

собой.

     Не прошло и нескольких мгновений, как контур его слился с темным лесом...

     — Они упадут в озеро, — со слезами в голосе тихо произнесла Императрица.

     Менкар,  не отрывая глаз от темноты за башней,  пожал плечами; хорошо, что

было темно — при свете дня он на такую вольность не смог бы решиться.

     — У них все будет хорошо, — сказала дама Поррима, почти не веря себе.

     Менкар снова позволил себе вольность.

     Все.  Здесь,  на  площадке больше делать было нечего.  Что бы ни случилось

теперь там, во тьме, оно уже случилось.

     Менкар принялся за приборку.  У  него были некоторые соображения по поводу

использования комнаты и  оставшегося шелка.  Только вот он опасался,  что ткани

ему не  хватит,  да и  использовать морской шелк ему вряд ли позволят.  Но если

вдруг,  то  он  сделает себе точно такое же  крыло и  тоже попробует улететь из

замка.  Он  даже  начал его  делать,  пользуясь молчаливым поощрением Эйли,  но

сильно сомневался, что ему удастся воплотить свой план до конца.

     Дамы  ушли  вниз  сразу  же,  прежде  чем  Менкар начал  подбирать с  пола

оставшиеся лоскуты шелка,  но он голову мог дать на отсечение, что не удалились

в покои,  а остались во дворе, поджидая его. Поэтому он не стал задерживаться —

хотя и  хотелось — и выбежал во двор сразу же,  едва наведя в комнате некоторую

видимость порядка,  и,  естественно,  тут же  увидел прогуливающихся неподалеку

дам..

     Поррима поманила его.

     Без слов он  пошел следом за ними,  хотя это ему сильно не понравилось;  в

голову начинала лезть всякая ерунда,  вроде,  к примеру,  того, что Императрица

хочет устранить последнего свидетеля.

     Но  все  оказалось куда как проще:  они вошли в  покои и  шли по  длинному

коридору к ее кабинету, как вдруг Императрица, в молчаливой задумчивости шедшая

впереди, обернулась и спросила у чудом не налетевшего на нее Менкара:

     — Скажите, юноша, а вы бы рискнули лететь на таком крыле?

     — Как прикажете,  ваше величество, - быстро ответил Менкар; замысленная им

авантюра,  являющаяся,  в сущности, попыткой дезертирства, начинала приобретать

форму полуофициального поручения.

     — Делайте себе крыло, — распорядилась Императрица. — Делайте скорее. Но не

улетайте без моего распоряжения. Вам, вероятно, будет нужен шелк...

     — Скорее всего, — ответил Менкар.

     Императрица сделала  знак;  Поррима,  без  сомнения,  уже  предупрежденная

заранее, на несколько минут исчезла и принесла легкий сверток.

     — Возьмите, — сказала Императрица. — И идите в башню. Время дорого.

     Менкар с готовностью побежал выполнять приказ.

     И часами,  жалея время на сон,  Менкар мастерил для себя крыло,  пользуясь

чертежиками,  оставленными Эйли, и ее рассказами о том, каким должно быть крыло

и как им управлять;  Менкар,  правда, подозревал, что и сама Эйли обо всем этом

знала довольно мало. Но она улетела — Менкар не знал, далеко ли и удалось ли ей

приземлиться благополучно,  но покуда, слава Богам, никто не появился в замке с

известием о  противоположном,    и  Менкар полагал,  что сможет сделать то  же

самое.

     Юнкерское начальство его не беспокоило,  возможно,  получив от Императрицы

неофициальное распоряжение,  пищу ему носила сама дама Поррима; спал он тут же.

И  два дня спустя крыло было сделано.  Менкар доложил об этом Императрице через

даму  Порриму и  вернулся к  себе  в  башню отсыпаться.  А  вечером Императрица

вызвала его к  себе.  Менкар прошел за дамой Порримой через двор и  поднялся на

веранду,  где  в  глубоком  кресле  сидела  Императрица.  Менкар  остановился в

нескольких шагах от  нее и  поклонился.  Императрица как будто не  заметила его

появления.  Она  смотрела на  быстро затягивающийся сумерками двор и  о  чем-то

думала. Ее глаза были печальны. Менкар чуть растерянно оглянулся на Порриму. Та

легонько махнула рукой с зажатым в ней сложенным веером и ушла.  Менкар замер и

стал ждать.

     Двор жил прежней жизнью,  как будто вокруг замка ничего не происходило. Об

исчезновении Наследника знали,  кажется, лишь считанные, самые верные люди. Для

всех же прочих считалось; что он приболел и его не выпускают из личных покоев.

     — Их тел не вернули,  — вдруг произнесла Императрица. — Значит ли это, что

им удалось уйти незамеченными?

     — Скорее всего так, ваше величество, — ответил Менкар. Если бы Расальфагам

удалось захватить Наследника — живым или мертвым, они бы не преминули поставить

об этом в

     известность   Императрицу  каким-нибудь   образом.   Конечно,   Расальфаги

наверняка утверждали бы, что мертвым, — тогда его тело наверняка представили бы

для опознания. В этом случае

     обитатели замка Ришад остались бы живы, ибо Расальфагам нужны свидетели. А

вот  если  Эйли  с  Наследником удалось скрыться,  то...  В  общем,  Менкар был

счастлив, что ему разрешено поки

     нуть замок.  Впрочем,  в самом ли деле Императрица собралась послать его с

неким поручением?

     Императрица подняла руку,  подзывая Менкара;  тот подошел,  и в его ладони

оказалось  простенькое серебряное  колечко,  похожее  на  те,  какие  небогатые

горожаночки дарят своим женихам.  По  внутренней поверхности там,  где  девушки

выцарапывают свое имя, было выгравировано несколько непонятных слов.

       Если вы встретите принца Сабика,    сказала Императрица и  назвала еще

несколько человек, о которых

     знала  наверняка,  что  они  останутся верны  Императору,    вам  следует

показать это кольцо. И тогда вы расскажете, чему вы стали свидетелем.

     — Слушаюсь, ваше величество, — поклонился Менкар.

     — Вам нужна будет помощь, чтобы улететь?

     — Пожалуй, да, — согласился Менкар.

     — Вам поможет Поррима, — сказала Императрица. — Теперь идите.

     Менкар  глубоко  поклонился  и   направился  было   прочь,   однако  голос

Императрицы остановил его:

     — Постойте...

     Он обернулся, готовый выслушать новое поручение.

     — Берегите себя,  — тихо сказала Императрица.  — Я знаю, офицерам такое не

говорят,  но вы уж попытайтесь выжить в  эти трудные дни.  Не рискуйте и будьте

благоразумны.

     — Я не офицер,  — улыбнулся Менкар. — Я всего лишь юнкер, ваше величество.

Я не буду рисковать.

     Он ушел. Императрица больше не промолвила ни слова.

     Однако его побег не удался.

     То  есть,  конечно,  он спрыгнул с  башни и  пролетел,  ловя ветер,  около

двухсот ярдов,  но  вдруг врезался во  что-то  и  начал падать.  Он  еще  успел

сообразить,  закрывая лицо от царапающих веток,  что его угораздило налететь на

единственное высокое дерево 'на плоском холме,  соседствующем с замком.  Менкар

был сделан отнюдь не  из  железа;  впрочем,  будь он даже железным,  ему бы все

равно досталось.

     Очнувшись,  он  сразу же  почувствовал резкую боль,  разлившуюся от правой

руки по всему телу. Какое-то время он не мог думать — боль заглушала все. Потом

понемногу  начало  включаться сознание.  Сознание  того,  что  оставаться здесь

нельзя.

     Он все еще был привязан к крылу,  и для того,  чтобы отвязаться, надо было

шевелиться.  И он принялся шевелиться.  Шевелился Менкар сколько мог, пока боль

не  заставляла его  бессильно опускать левую руку  и  какое-то  время осторожно

дышать,  пережидая очередной,  особенно нестерпимый приступ.  А переждав, снова

начал шевелиться, пока не потерял сознание...

     Он  все  еще  был привязан,  когда его нашли:  шум,  произведенный им  при

падении,  не остался незамеченным,  и в сторону, откуда он раздался, был выслан

усиленный дозор. 

     Развязывали его  неумело,  грубо и  при  этом вовсе его не  щадили;  часть

узлов,  завязанных на таласский манер так,  чтобы их легко и  просто можно было

распустить одной рукой,  эти болваны запутали совсем и  их  пришлось пережигать

факелом, что не доставило Менкару приятных ощущений, когда он очнулся. Отвязав,

его попробовали поставить на ноги,  но ноги Менкара не держали,  и его потащили

волоком, ничуть не заботясь о его самочувствии. Неудивительно, что Менкар опять

потерял сознание.

     В  очередной раз пришел он в себя уже в лагере Расальфагов,  возле палатки

самого князя. Но князь еще не скоро вышел к нему: он уже отправился почивать, и

холуи  из  приближенных не  сразу сочли появление Менкара достаточной причиной,

чтобы  разбудить его  высочество;  они  все  же  сочли  необходимым направить к

Менкару врача,  и  юнкеру еще  не  раз  пришлось терять сознание,  пока  лекарь

вправлял ему сломанные кости.

     Только после этого Менкар наконец попал на аудиенцию.

     Его выволокли на ярко освещенную площадку перед шатром генерала,  и князь,

сидевший  в  легком  плетеном  кресле,  глянув  на  оглушенного болью  Менкара,

милостиво повелел подать для пленника стул.

     Менкара посадили, но, не чувствуя в себе уверенности, он вцепился здоровой

рукой в край сиденья, чтобы ненароком не свалиться.

     Его спросили о имени; он назвался, с трудом шевеля губами.

     — Что-то я не слыхал, чтобы среди краевиков были колдуны, — заметил князь.

     Прямого вопроса Менкар не услышал, а потому отвечать не стал.

     — Что это за штуковина, на которой ты пытался улететь?

       На таких летают рыбоеды,  -  ответил Менкар.  — Я видел...  И вот решил

сделать что-то вроде... — Он замолчал.

     — Дезертир, — с презрительной усмешкой проговорил Расальфаг.

     Менкар промолчал.  В  руках  Расальфагов лучше  считаться дезертиром,  чем

посланцем Императрицы.

     Потом ему начали задавать вопросы о настроениях в замке,  о Императрице, о

Наследнике;  Менкар отвечал как мог более осторожно,  впрочем,  избегая лжи,  и

старался в  своих ответах не очень распространяться.  На вопрос о Наследнике он

лишь пожал плечами —  это отозвалось болью — и вяло ответил,  что последние дни

Наследника не  видал,  а  так  их,  юнкеров,  почти каждый день гоняли играть с

Наследником в солдатики.

     Он  не  ожидал ничего хорошего от  этого разговора —  с  дезертирами везде

разговор короткий,  а деревьев в округе много.  Однако пока он еще зачем-то был

надобен генералу, и его отослали под надзор полкового профоса — ноги заковали в

цепи,  зато дали стакан водки,  чтобы приглушить боль. Он проспал под телегой в

обозе остаток ночи и почти весь следующий день.  Проснулся, когда в лагере дали

сигнал к  ужину;  профос,  здоровенный усатый дядька,  принес ему  миску густой

похлебки и фунтовую краюху хлеба.  Менкар похлебку съел, а на хлеб ему смотреть

не хотелось;  очень хотелось пить, но вина или пива арестованным не полагалось,

а  денег,  чтобы купить,  у  Менкара не  было:  все ночью выгребли из  карманов

солдатики,  пока отвязывали его от крыла.  Только что дареное колечко на пальце

оставили,  не  польстившись его грошовой ценностью.  Сырой же воде Менкар,  как

всякий краевик, не доверял, а потому развел костерок и в своей миске прокипятил

воду,  добавляя туда  молодых листьев с  недалекого кустарника;  листья придали

кипятку хоть какой-то  вкус.  Однако в  миске много не  накипятишь,  и  профос,

сжалившись над его мучениями,  дал-таки ему полуведерный котелок и  для заварки

отсыпал из своих запасов сушеной грушевой травы:

     — От жара неплохо помогает, а ты вроде как горишь весь...

     Менкара и в самом деле лихорадило;  он жался к быстро прогорающему костру,

не обращая внимания на то, что происходит вокруг.

     А  лагерь Расальфагов был встревожен:  ночная тьма сгустилась,  а  в замке

Ришад еще не зажегся ни один огонек.  Впервые за многие годы ночной Ришад стоял

темный, как будто был совершенно безлюден.

     Или вымер.

     В  конце концов генерал послал за  Менкаром,  и  задремавшего было Менкара

растолкали и опять потащили к князю.

       Что  это значит?    спросил князь,  указывая на  темную громаду замка,

возвышавшегося вдалеке.

     Менкар сначала не понял вопроса.

     А когда до него дошло, он, внутренне помолившись, ровным, холодным голосом

произнес:

     — Это значит, что умерла государыня Императрица.

     Расальфаг  непонимающе  посмотрел  на  замок,  потом  снова  повернулся  к

Менкару.

     — Что ты городишь,  дезертир? — сказал он. — Не таким должен быть траур по

Императрице!

     Потом до него дошло и он произнес:

     — Ты хочешь сказать, что она приказала?.. — Князь не закончил.

     Только вчера он лично назначил штурм замка через два дня и  велел не брать

пленных... Но одно дело отдать подобный приказ, и совсем другое — вдруг узнать,

что пленными брать некого.

     Его охватил гнев. Князь с презрением обернулся к Менкару:

     — А ты,  значит, крыса... — Он не договорил и презрительно сплюнул Менкару

под ноги.

     «Хорошо,  что не в лицо,  — подумал про себя Менкар. — До него я, конечно,

все равно не добрался бы, но зато хоть сам пока жив останусь».

       Я  краевик,  ваше сиятельство,    четко сказал Менкар вслух,  надменно

выпрямляясь. — Я не могу оскорбить честь моих предков, совершив самоубийство.

     — А колесование не оскорбит чести твоих предков,  а,  дерюжный дворянин? —

рявкнул Расальфаг.

     Князь погорячился:  дворян в  Империи колесованию не подвергали даже после

гражданской казни — оберегали честь предков. Повесить — да, могли.

       От  врагов  любая  смерть почетна,    отчеканил Менкар и  только потом

подумал с холодком в душе: «А вот возьмет и действительно колесует...»

     Но князь махнул рукой и пошел прочь. Распоряжений касательно Менкара он не

дал, поэтому того оттащили в сторону и опять отдали на попечение профосу.

     Остаток ночи Менкар спал, а в лагере Расальфага бодрствовали все, даже сам

князь.  Послали разведчиков в  замок.  Те  долго возились с  воротами,  уже  не

пытаясь скрыть шума,  но  никто из замка не отозвался и  отпора не последовало.

Ворота  открыли,  и  разведчики проникли в  замок.  Вернулись они  не  скоро  и

принесли князю  весть,  которой  ожидали  все:  Императрица и  все  до  единого

обитатели замка мертвы; Наследник — ни живым, ни мертвым — не обнаружен.

     Это  последнее  обстоятельство  стало  для  Расальфага  весьма  неприятной

неожиданностью.

     Он,  не  дожидаясь рассвета,  сам  срочно выехал в  замок.  Вскоре туда же

доставили и Менкара — юнкер был единственньм человеком, который хоть что-то мог

сообщить.

     Менкар попал в Ришад на рассвете и с первыми лучами солнца увидел во дворе

неровные ряды  упавших тел.  Военные —  офицеры,  солдаты,  юнкера —  предпочли

смерть от оружия;  судя по тому, что у некоторых имелись огнестрельные ранения,

офицеры добивали из аркебузетов тех, у кого дрогнула рука.

     В  большом двусветном зале,  где в былые дни устраивали балы,  лежали тела

гражданских — от кухонных рабочих до придворных дам.  Их собрали здесь, а потом

раздали каждому по большому хрустальному бокалу,  где было вино с ядом;  яд был

быстродействующий, люди умирали после первых же глотков, и сверкающий паркетный

пол  в  зале был усыпан битым хрусталем и  залит подсыхающими лужицами розового

вина.

     На  возвышении  в  кресле,  одетая  в  полный  торжественный убор,  сидела

Императрица;  ее глаза были открыты,  а яд почти не исказил лица,  она казалась

живой.  На ступенях у  ее ног лежали дама Порри-ма и    тут у Менкара дрогнуло

сердце —  девочка в ярко-голубом платье.  На какое-то мгновение ему показалось,

что  это  действительно Эйли,  княжна  Сухейль  Делено,  невесть каким  образом

вернувшаяся в Ришад.  Потом он увидел лицо и вспомнил,  что видел эту девочку в

комнате белошвеек,  она всегда тихонько сидела с  коклюшками и  посматривала на

товарок  и  их  кавалеров пугливым любопытным взглядом.  Он  догадался,  что  в

последние минуты Императрица поняла,  что одновременное исчезновение Наследника

и княжны Сухейль вызовет у Расальфага вполне обоснованные подозрения.

     Брезгливо стараясь не  наступать на  разметанные по  полу  одежды умерших,

князь Расальфаг прошел к  возвышению и  какое-то  время смотрел на Императрицу.

Потом сделал знак,  и несколько его офицеров подняли кресло с покойной и унесли

во внутренние покои.

     Князь явно  узнал Порриму,  а  после того,  как  глянул на  лицо девочки в

голубом, обратился к Менкару:

     — Кто эта юная дама?

     — Таласская княжна Сухейль Делено, — не дрогнув лицом солгал Менкар.

     Князь сделал знак, и девочку тоже унесли.

     Расальфаг прошелся по  залу,  но его интерес уже был исчерпан,  и  он ушел

куда-то  во  внутренние  покои.   Менкар  остался;   его  заставили  опознавать

придворных,  и он называл имена, а умерших заворачивали в простыни и складывали

рядами вдоль стены замка, снабжая каждого табличкой с надписанным именем.  

     Людей из замковой обслуги — тех, что попроще, — Менкар знал не всех, а все

же  и  те  имена,  что он  назвал,  куда-то записали,  а  потом похоронили всех

простолюдинов в  общей могиле на холме в полумиле от замка;  дворян неродовитых

похоронили там же,  но в отдельных могилах. А с титулованной знатью, в основном

с  дамами  из  свиты  Императрицы,  поступили иначе:  их  тела  сожгли,  каждое

отдельно,  а  прах  собрали для  передачи родным.  Для  Императрицы и  девочки,

названной Менкаром Сухейлью,  сделали свинцовые гробы  и,  залив их  прозрачным

специальным зачарованным медом, повезли в Столицу.

     Менкара,  как  единственного свидетеля  и  человека,  последним  видевшего

Императрицу живой, отправили обозом следом — в цепях, но не пешком, а в телеге.

     Замок же Ришад князь Расальфаг велел разобрать по кирпичику, а потом срыть

и тот холм,  на котором он стоял;  он полагал, что Императрица приказала скрыть

тело Наследника, чтобы никто не мог сказать: «Да, я видел Наеледника живым».

     Княгиня Морайя встретила печальный обоз,  везущий свинцовые гробы,  за сто

миль от Столицы.

     Она  ездила к  сыну,  уговаривала его  наконец хоть как-то  высказать свою

волю, поощрить выступающих за него людей. Князь Се-гин неожиданно заупрямился и

после нескольких дней отмалчива-ния вдруг прямо заявил,  что выступление против

Императора  считает  предательством,   а   сражающихся  против  него   людей 

изменниками;  изменников  же  он  поощрять  не  намерен.  «Император мертв», 

возразила было Морайя.  «Жив еще Наследник»,  — твердо сказал князь Сегин, и не

успела княгиня Морайя что-то предпринять, возложил руку на сердце и, призывая в

свидетели всех Богов и Создателя,  принес клятву верности Наследнику,  при этом

пообещав,  что приложит все усилия,  чтобы возвести Наследника на Императорский

трон; сразу после этого он велел своей свите собираться в путь — он желал ехать

в Ришад.

     Он еще не успел выехать, как из Ришада пришла весть о смерти Императрицы и

исчезновении Наследника, и тогда он, не глядя на надвигающуюся ночь, немедленно

выехал в Ришад.

     Морайя,  кипя от  ярости,  промедлила дня два,  а  потом поехала наперерез

траурному обозу.

     Она была достаточно знатной и  заметной фигурой,  чтобы по  ее  приказанию

открыли  крышки,   и  Морайя  долго  вглядывалась  в  нетронутое  тлением  лицо

Императрицы под зо лотистым слоем зачарованного меда.

     И  в эти минуты сердце Морайи стала оставлять жгучая ревность — нет,  нет,

не к Императору, а к титулу, которого Морай не смогла получить, потому что была

не слишком знатна.  Она горечью подумала, что неблагодарный сын не хочет ничего

сделать, чтобы она стала Матерью Императора. Тогда она вспомни ла о том, как он

отверг ее помощь в  поисках невесты,  вспомнил еще,  что сотворенный ею Младший

Аркан каким-то  образом попал в  руки таласской княжны и  именно ее отметил как

идеаль ную  невесту для  князя  Сегина.  И  Морайя повелела вскрыть гро  княжны

Сухейль.

     Прежде всего в глаза ей бросилось ожерелье.  В меду киммерий сверкал, зато

кристаллы горного хрусталя потемнели,  стал  непрозрачными,  приобрели какой-то

серо-стальной оттенок.

     Морайя перевела взгляд туда,  где должны были бы  быть серьги,  но в  ушах

девушки серег не было, и княгиня наконец посмотрела в лицо умершей.

     Она смотрела на нее с минуту, прежде чем сказать:

     — Кто вам сказал, что это — Дочь Императора?

       Некий  юнкер Аламак Менкар из  замка Ришад опознал эту  юную  даму  как

княжну Сухейль Целено из Таласа, — доложили eй.

       Хотела бы  я  посмотреть на  этого  самого Аламака,    в  пространство

произнесла княгиня, и к ней привели позвякивающег цепями Менкара.

     Она  в  несколько секунд оценила его  грязный потрепанны:  мундир,  руку в

лубках и кандалы на ногах.

       Как он остался жив?  — в сторону спросила Морайя,  и е поведали историю

дезертира Аламака Менкара, ночного возду хоплавателя.

     — Княжна Сухейль улетела в ту же ночь,  что и ты? — спроси ла Морайя, даже

не дослушав.

     Менкар смотрел прямо перед собой и не отвечал.

       Наследника увезла она?    спросила Морайя,  как будт услышала ответ на

свой первый вопрос.

     И снова Менкар промолчал,  а княгиня, ничуть не смутив шись его молчанием,

обратилась к офицеру, который команде вал отрядом, сопровождающим обоз:

       Эта девочка вовсе не  княжна и  ее не следует везти в  Столицу вместе с

Императрицей.  Похороните ее где-нибудь поблизости с должным приличием,  только

снимите с  нее это ожерелье.  А  этого человека,    она указала на Менкара, 

оставьте мне. Мои люди выбьют из него правду.

     Менкар было совсем приуныл,  но Небо было благосклонно к  нему —  в  ту же

ночь на дворец, где остановилась княгиня Морайя, совершил налет один из сборных

отрядов   имперской  конницы,   сохраняющих  верность  Императору.   Нападавшие

надеялись взять в  залржницы саму Морайю,  но та успела уехать раньше,  чем они

ворвались во двор замка. До всего прочего им дела было мало, и, убедившись, что

налет не удался,  они собрались уходить.  Тогда Менкар, слышавший шум стычки из

подвала,  куда его запрятали,  начал орать, прижимаясь лицом к оконной решетке:

«Слава Джанахов!  Меч Джанахов!»  Императорский боевой клич нападавшие услышали

и,  как  ни  торопились,  решили все-таки посмотреть,  кто  там  орет.  Менкара

извлекли из  подвала и  взгромоздили на лошадь,  даже не сняв с  него кандалов;

Менкар впервые в  жизни проехался в  седле по-дамски и нельзя сказать,  что это

ему очень понравилось. К тому же сильно мешала сломанная рука.

     Разбираться с  ним  начали  потом,  уже  утром,  на  привале.  Кандалы для

приличия сняли,  но  не выкинули;  командир открыто подозревал его неизвестно в

каких страшных грехах и не скрывал, что потрепанный юнкер кажется ему человеком

очень подозрительным.

     — Я должен добраться до князя Сабика, — сказал Менкар. — Я из Ришада.

     Но и  эти его слова не показались командиру убедительными.  Он был родом с

бедного  болотистого Запада  и  с  недоверием относился  к  краевикам,  не  без

основания полагая,  что те слишком хорошо устроились: и край богатый, и налогов

с них не берут. Звали его Толиман Кайтос из Натха.

     — А я знал одного из Кайтосов,  — вдруг вспомнил Менкар.  — Батен из Шеата

вам не родич?

     — Троюродный брат, — удивился Толиман. — Но он умер в прошлом году.

     — Напротив, — возразил Менкар. — Я полагаю, он и сейчас жив. Он в Таласе.

     — Он свалился с Края Земли, нам написали...

       Его сбросили с Края Земли,  — нагло поправил Менкар.  — Только,  на его

счастье,  вниз лететь недалеко было,  задержался на выступе,  а там его рыбоеды

подобрали.  Я  знаю  это  верно,  -  сказал  он,  упрочивая  свою  и  без  того

отвратительную репутацию,  — я у рыбоедов в тот день жемчуг покупал,  они мне и

рассказали.

     Толиман неожиданно ухмыльнулся:

       Ну,  парень,  ну,  даешь!  Открыто в  контрабанде признаешься и в ус не

дуешь.  А  не  боишься,  что  мы  тебя вздернем на  ближайшем дереве как лгуна,

дезертира и вдобавок еще и контрабандиста?

     — Чего мне бояться?  Только у Императорской стражи и проблем теперь, что с

контрабандой бороться,  — ухмыльнулся в ответ Менкар.  — А нам,  краевикам, без

контрабанды нельзя, если хочешь, чтобы тебя в Империи за дворянина сочли. У нас

ведь нельзя продавать хлеб да скот на сторону, все сдаем Краевой Комиссии.

     Как ни  странно,  именно это обезоруживающее признание расположило к  нему

Толимана Кайтоса. Во всяком случае, тот велел раздобыть для юнкера новую одежду

и  дать ему какого-нибудь коня.  А несколькими днями позже с полудюжиной солдат

отправил его дальше на юго-запад, к князю Сабику.

     ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ — АОЙДА И АБРАКСАС

     БЕЛОЕ СОЛНЦЕ ЖУТКОЙ ПУСТЫНИ

     Аойда  терпеть  не  могла,  когда  ее  называли  королевой и  государыней;

Абраксас же,  кажется,  находил особое удовольствие в  том,  чтобы ее злить,  и

постоянно требовал от окружающих королевских почестей для своей жены.

     Правда,  чем дальше они уходили на Юг,  тем меньше людей встречалось на их

пути; предупрежденные заранее, они на несколько дней бросали свои дома и спешно

уходили на Восток и на Запад,  освобождая дорогу колдуну.  Абраксаса это ничуть

не смущало;  он, казалось, даже не замечал этого. Только однажды Аойда услышала

от него досадливо брошенное: «И ладно, мороки меньше!»

     Они тогда вошли в большой город,  почти совершенно обезлюдевший,  и только

калеки,  беспомощные,  древние старики и безумные — все те,  кто не смог уйти и

кого не смогли забрать с  собой,  приветствовали вступившее в  город войско,  и

зрелище было жалкое,  отвратительное,  если не  сказать больше —  страшноватое:

словно разверзлись могилы и из них вылезли на белый свет мертвецы — в струпьях,

истлевших одеждах,  с  отвалившимися конечностями и  страшно смердящими ранами,

еле  ползущие или  кривляющиеся,  корчащиеся...  И  все  они выползли из  своих

убежищ,  действительно мало чем отличавшихся от могил, и спешили приветствовать

своего государя и повелителя, воем и стонами вознести ему хвалы, прикоснуться к

нему...  Аойде было очень не  по себе,  когда они проезжали по словно вымершему

городу  и   только  эти  жалкие  подобия  людей  встречали  кавалькаду.   Аойда

поразилась,  сколько может быть ненужных и  никчемных бродяг,  калек и  нищих в

одном городе!  Не  свозили же  их,  в  самом деле,  сюда специально для встречи

Абраксаса...  Сам  Абраксас проезжал сквозь этот  жуткий строй с  непроницаемым

лицом,  но Аойда уже достаточно знала своего будущего мужа и видела,  что и ему

не  по  себе.  Именно в  тот день он и  произнес эту фразу,  отведя душу казнью

нескольких десятков мародеров,  оставшихся в пустом городе на свой страх и риск

и за это поплатившихся головами...

     Дороги здесь были куда лучше,  чем на Севере,  и  карету Абраксас подыскал

себе более удобную;  теперь они  ехали быстрее,  и  Ар-и-Диф,  Жуткая Пустыня —

непонятная цель их  непонятного путешествия —  становился все ближе.  Аойду это

вовсе не радовало...

     То  и  дело рядом возникал Пройт,  нашептывал ей,  если Абраксаса не  было

рядом:  «Надо уходить,  пока не поздно.  Нас никто не поймает, я клянусь тебе в

этом...» Она покачивала головой: слушать Пройта было нельзя.

     Он появился в день свадьбы, сразу после церемонии, когда она осталась одна

в своей комнате, а Абраксас удалился по собственным делам. В этом было еще одно

унижение:  она  все-таки не  кто-нибудь,  а  княжеская дочь,  как  же  смел муж

оставить ее одну в день свадьбы?

     Шорох в  дверях заставил ее  обернуться.  На  пороге стбял один  из  этих,

серебристых, безмолвных.

     — Что тебе? — надменно спросила Аойда. Кажется, муж ее относился к ней как

к  рабыне;  разве иначе можно объяснить то,  что он  позволял своим серебристым

истуканам входить в ее комнаты без предупреждения.

     Серебристый поднял руку и сбросил с головы глухой капюшон.  Аойда охнула —

ни разу она не видела,  чтобы серебристый открывал лицо.  Да и  не могло быть у

него никакого лица под проклятым капюшоном! Но она ошиблась. Под этим капюшоном

лицо было. Более того, это лицо ей было знакомо — это был Пройт.

      Ох,   это  ты!    Аойда  даже  обрадовалась,  ведь  Пройт  сейчас  был

единственным  нормальным  здесь  человеком,  единственным,  кого  не  коснулось

повальное безумие, которое ее окружало. С ним хотя бы можно было поговорить, он

сможет ее понять.  Ведь он любит ее,  раз пошел за ней,  рискуя жизнью, презрев

опасность...

      Пройт скинул с  себя  серебристый плащ,  нервно скомкал и  сунул себе под

мышку.

     — Моя княжна! — Он сделал шаг вперед, и тогда Аойда отступила.

     Что-то   было  не   так.   Она  всматривалась  в   знакомое,   но  странно

переменившееся лицо, и понимала, что перед ней был не тот Пройт. В глазах этого

Пройта светилось безумие.

     Пройт остановился.

     — Моя княжна! — повторил он. — Не бойтесь. Я спасу вас, я выведу из замка.

Не беспокойтесь, я сумею, никто не заметит. Идемте со мной!

     Пройт  говорил  возбужденно,  горячечно.  Глаза  его  сверкали  нездоровым

блеском.

     Серебристым.

     Возможно,  это был просто отсвет от  зажатого под мышкой плаща,  но  Аойда

отступила еще на шаг и подумала с ужасом:  «О Боги!  Что с ним случилось? Что с

ним сделали!»

     — Княжна? — тревожно проговорил Пройт.

       Я  не могу,  — сказала Аойда,  стараясь казаться внешне спокойной.  — Я

останусь здесь.

     Пройт порывисто придвинулся к ней.

     — Но почему?

     Он не понимал. А объяснять ему было бесполезно, это Аойда уже поняла.

     — Тогда я вытащу тебя отсюда против твоей воли, княжна!

     Дальше отступать было  некуда.  Она  попыталась скользнуть в  сторону,  но

Пройт сильными руками схватил ее  за  плечи и,  не  сдержавшись,  встряхнул как

тряпичную куклу. В глазах его горел дикий огонь, отливающий живым металлом.

     — Потом ты сама скажешь мне спасибо!  — страстно и горячо шептал он.  — Ты

не знаешь — он потешится и бросит тебя,  как бросал других.  Мы уйдем, и знаешь

что с тобой станет? То же, что и с другими его любовницами, то же, что со всеми

его прихлебателями, то же, что сделали с его родственниками...

     - Что?

     — Тебя убьют,  как убивали всех их! — жарко шептал Пройт в лицо, стискивая

ее  предплечья.    Ты  ничего не  знаешь!  Здесь полно таких,  как  я,  кто не

одурманен,  кто ходит за ним сознательно, чтобы безнаказанно грабить и убивать.

Подонки!..    почти выкрикнул он.    Они тайно остаются в  городах,  а  потом

доносят, чтобы завоевать его доверие, чтобы специально обозлить его. Глупец, он

верит им! А они ненавидят его и предают за его спиной. Да еще издеваются... Это

они донесли ему,  что всех его дур-кузин на  следующий же  день после его ухода

растерзала обезумевшая толпа  его  бывших подданных,  которые только вчера  его

славословили,  дом  его  дяди сожгли вместе со  всеми,  кто там был,  а  самого

дядюшку  повесили на  базарной площади рядом  с  его  наместником под  всеобщее

улюлюканье.    Его  губы  кривила  гримаса  презрительной  ухмылки,  когда  он

произносил эти «его»,  но тут же они шептали с  новой страстью:    То же может

случиться и с тобой! Но я этого не допущу! Нет! Ты... Ты не будешь принадлежать

ему!  Ты моя!  Ты будешь моей!  Только моей!.. — Пройт порывисто прижал Аойду к

себе и стал вдруг жадно, грубо, животно целовать ее лицо, шею, плечи.

     — Как ты смеешь,  Пройт!  — гневно воскликнула Аойда, пытаясь остудить его

пыл.  Ей  было страшно.  Страшно и  противно.  Даже противнее,  чем  тогда,  за

столом...

     Она стала бешено вырываться.  Но Пройт схватил ее, крепко сжал одной рукой

  не  вырваться!    а  другой  сдернул  с  кровати  покрывало и  начал  силой

заворачивать в него отчаянно отбивающуюся Аойду.  Она не кричала;  она не могла

заставить себя  закричать,  хотя и  очень хотелось,    но  ведь тогда прибегут

настоящие серебристые, придет Абраксас... Что тогда сделают с Пройтом?..

     И тут вдруг Пройт оттолкнул ее,  подхватил серебристый плащ,  оброненный в

пылу борьбы, и проворно нырнул в соседнюю каморку, где когда-то спала нянька, а

теперь складывали разное барахло.

     Аойда  торопливо выпуталась из  покрывала и  услышала то,  что  раньше нее

услышал  Пройт:  по  коридору  неспешно приближался хозяйской походкой человек;

Аойда слышала его шаги,  клацанье какого-то железа,  даже шорох одежды. Это мог

быть только Абраксас.

     Он вошел в комнату как хозяин,  без стука,  увидел царящий вокруг разгром;

право  же,  оказалось,  что  достаточно разворошить кровать и  сбросить на  пол

несколько предметов —  и видимость беспорядка,  долго и тщательно создаваемого,

готова.  А среди этого хаоса стояла, тяжело дыша, растрепанная, раскрасневшаяся

Аойда, стыдливо прикрывая рукой лопнувшую во время возни шнуровку на груди.

       Ого!  Кажется,  я  не  вовремя?  Вы,  оказывается,  тут  вполне приятно

проводите время  в  ожидании  брачной  ночи,    с  веселым  изумлением заметил

Абраксас.  Он притворно покачал головой. — А еще рассказывают о целомудренности

мунитайских девиц...    Он  обвел  взглядом комнату,  задержался на  щели  под

кроватью и  уставился на  нянькину каморку.    А  где же ваш возлюбленный?  Я,

знаете,  не ревнив...  дорогая,    сладко проговорил он и начал приближаться с

явной целью обнять ее.

     И тут у Аойды не выдержали нервы. Она схватила со столика кувшин и бросила

его о  стену —  следом в  стену полетели ваза и умывальный тазик.  Все это было

сделано из  тонкого фарфора и  прекрасно разлетелось вдребезги;  куски побольше

Аойда  с  наслаждением дотоптала каблуком    и,  подхватив юбки,  в  бешенстве

выскочила из комнаты.

     Абраксас  рассмеялся  ей  вслед,  потом  вежливо  раскланялся с  нянькиной

каморкой и вышел, ничуть не интересуясь тем, кто там может находиться.

     Вечер  и  начало ночи  Аойда  просидела на  крепостной стене,  в  укромном

местечке,  где укрывалась еще ребенком.  Плакала,  конечно, тихонько жаловалась

Небесам на злую свою судьбу;  потом успокоилась и сидела просто так, собиралась

с духом.

     Как не хотелось возвращаться! Но это было необходимо.

     Ее  никто не искал;  кажется,  никто просто не заметил ее отсутствия.  Она

спустилась  во  двор,  велела  первому  же  встреченному  серебристому истукану

отвести ее к родителям. Можно было и не приказывать; семья жила теперь в покоях

княгини, в том числе и Линкей — их содержали всех вместе.

     В  передней комнате вольготно расположился еще  один  серебристый —  сидел

себе,  развалясь в  кресле,  бросал кинжалы в толстую дубовую панель,  где были

нарисованы  фамильные  гербы  Мунитов.   Аойду  покоробило  от  того,  с  какой

бесцеремонной наглостью ведут себя приближенные Абраксаса в ее доме.

       Как вы себя ведете!    воскликнула она с  холодной ненавистью.    Кто

позволил вам портить мебель?

     Серебристый вскочил и вытянулся как столб.

     — Извольте вести себя прилично, — сказала Аойда.

     Серебристый чуть склонился перед ней.  Может быть, в душе он и посмеивался

над так называемой королевой — интересно,  есть ли у серебристых душа? — однако

возражать не  стал    и,  пока Аойда его видела,  приличий не нарушал.  Кстати,

именно  после  этого  случая  серебристые начали  замечать ее  и  кланяться при

встрече: похоже, и на них подействовала строгость ее тона.

     Отец пребывал в полудреме;  он лежал на кушетке,  прикрытый зимним плащом;

Линкей сидел на полу у  его изголовья и  читал вслух что-то из древней истории.

Княгиня вышивала на  пяльцах и  следила за  тем,  как  читает  Линкей,  изредка

поправляя его.  Увидев  дочь,  она  отложила  пяльцы  в  сторону  и  спросила с

тревогой:

     — Что случилось, доченька?

     Аойда вспомнила,  как выглядит;  она,  правда,  попыталась привести себя в

порядок,  пока отсиживалась на  стене,  но  много ли  сделаешь без теплой воды,

зеркала и гребешка?

     — Помогите мне, матушка, — попросила она. — Я выгляжу, как чучело.

     Княгиня тут же увела ее в свою спальню,  помогла раздеться, дала умыться и

полотенце.  Вода оказалась холодной.  В суете мишурного блеска прибытия колдуна

дворня забыла о  своих обязанностях;  Аойда и без того продрогла,  теперь же ей

стало и вовсе зябко.  Она торопливо обтерлась полотенцем и шмыгнула на кровать,

под  одеяло,  пока  мать  посылала кого-то  из  прислуги за  другим платьем для

княжны.  Слава Небу,  мать не совсем разучилась приказывать;  возможно,  она не

смогла бы  сделать что-то  для  себя,  но  для дочери,  ставшей женой государя,

княгиня должна была сделать все,  что  в  ее  силах!  Из  покоев княжны тут  же

доставили несколько платьев,  княгиня выбрала сама наиболее подходящее моменту,

помогла дочери одеться,  сама заплела ей косу и уложила в узел на затылке.  При

этом  она  негромко что-то  говорила о  том,  как  порой несдержанно ведут себя

мужчины;  Аойда не слушала,  заставляла себя не слушать —  и без того на душе у

нее было противно.

     — Вот теперь ты похожа на девицу княжеского рода, — сказала наконец мать.

     Аойда посмотрела в зеркало — было совсем не похоже,  что недавно она долго

плакала.

     — Благословите меня, матушка, — попросила она.

     Отцовского благословения она не хотела; на отца было страшно смотреть — на

такого жалкого, безвольного. И уходя, она даже не взглянула в его сторону...

     Серебристый в  передней,  увидев ее,  вскочил и  легко  поклонился.  Аойда

строго  глянула на  него  и  прошла  на  половину отца,  которую теперь занимал

самозванец-колдун.  У дверей ее встретил другой серебристый — этот на страже не

сидел,  а стоял, — преградил ей путь, вгляделся в лицо черными щелями капюшона,

с поклоном отступил в сторону и пропустил в комнаты.

     Войдя,  Аойда  поняла,  почему  женщинам неприлично без  зова  входить  на

мужскую  половину.  Она  сразу  же  услышала в  спальне женский смех,  украдкой

заглянула в полуоткрытую дверь — ее бросило в жар — и поспешно отошла, стараясь

не прислушиваться.  Хотелось сбежать.  Но в голову пришло,  что ее снова найдет

Пройт,  опять начнутся жаркие уговоры —  он  не  понимает,  что Аойда просто не

может ему уступить:  ведь если она сбежит,  Абраксас отыграется на ее родных. И

потом — как она может бежать?  Княжеские дочери не убегают от мужей, пусть даже

эти мужья нелюбимые. Это несообразно чести. Это недопустимо.

     Аойда отошла в  глубину комнаты,  присела на  подоконник и  пригорюнилась.

Снова  захотелось плакать.  Чтобы  отвлечься,  Аойда стала вспоминать старинные

стихи и  даже  тихонько шептать их,  обращаясь к  далекой луне.  Звуки певучего

товьярского языка немного успокоили; она как будто забыла, где находится.

     В кабинете часы пробили полночь; Аойда продолжала читать про себя.

     Вскоре Абраксас дернул за  шнурок колокольчика.  Туда прошел серебристый и

вывел  из  спальни  девушку;  та  торопливо  застегивала платье  и  то  и  дело

оглядывалась.

     Аойда молча посматривала из своего темного угла.  Ей очень хотелось, чтобы

о  ней  никто не  вспомнил.  Кажется,  так оно и  было;  в  спальне погас свет,

осталась только  одинокая свечечка ночника.  Прошло еще  немного времени;  часы

ударили час.  В покоях было тихо,  Аойда слышала только сонное дыхание колдуна;

теперь она перебралась в  мягкое кресло в  кабинете — от сидения на подоконнике

затекла спина.

     И тут до нее донесся стон. Или нет, это был не стон? Какой-то другой звук?

Кто-то задыхался в  кошмарном сне,  не мог из него вырваться...  Кто-то?Неужели

могущественного, бездушного Абраксаса-колдуна смеют мучить ночные кошмары?!

     «Всех  его  дур-кузин  на  следующий же  день  после его  ухода растерзала

обезумевшая толпа,  дом дяди сожгли вместе со всеми,  кто там был, а самого его

повесили на  базарной площади под  всеобщее улюлюканье»,    всплыло в  голове.

Аойда встала и подошла к двери в спальню.

     Абраксас  спал  беспокойно,   ворочался,   сонно  мотал  головой,  пытаясь

избавиться от  кошмара.  Вот  он  как сомнамбула приподнялся на  локте,  еще не

проснувшись,  потянулся к столику и нечаянно сбил с него кубок с водой;  что-то

разбилось, и кубок с грохотом покатился по полу.

     Абраксас  пробормотал проклятие,  сбрасывая  с  себя  остатки  сна.  Аойда

бесшумно отступила от двери, но ее движение было замечено.

       Кто там?  — раздраженно спросил колдун хриплым голосом,  Аойда вышла на

свет.

     — Кто ты? — спросил Абраксас. Он, кажется, и в самом деле не узнал ее.

     — Ваша жена, — сказала она негромко.

     — Не помню, — проговорил он. — Когда мы поженились?

       Сегодня,  — ответила Аойда,  — то есть,  конечно,  уже вчера.  Абраксас

приподнялся в постели,  рассматривая ее с неподдельным интересом;  одновременно

он морщил лоб, пытаясь припомнить. И вспомнил.

     — Да, — сказал он наконец. — Вы — моя жена, княжна Аойда Мунита.

     Абраксас еще раз протянул руку и  попробовал дотянуться до  кубка,  но тот

лежал на полу среди обломков разбитой тарелки,  на которой,  судя по всему,  до

того стоял.

     Аойда без слов подняла кубок, наполнила его из большого кувшина и поднесла

его Абраксасу.  Пока он  пил,  Аойда присела и  стала собирать осколки тарелки.

Рисунок на  ней  был какой-то  странный:  красные яблоки по  краям образовывали

что-то вроде каемки,  а в середине была изображена птица, сокол, который будто,

бы прикрывался крыльями от вращающихся яблок — забавный рисунок, необычный.

       Спасибо,  — сказал негромко колдун,  жадными глотками выпив сразу около

трети.

     Аойда,  не зная куда подевать осколки, положила их на край стола. Абраксас

покосился и,  пробормотав что-то  вроде:  «Проклятие,  опять  она  разбилась!»,

поставил кубок.

     Сейчас он  мало  напоминал того  человека,  которого Аойда видела днем,  к

которому уже  успела  привыкнуть в  холодной ненависти.  Сейчас перед  ней  был

растерянный,  ничуть не самоуверенный, даже какой-то настороженный человек. Его

дневные наглость и язвительность исчезли без следа.

     — Что вы здесь делаете?  — вдруг спросил он. — Во всяком случае, час назад

вас здесь не было.

     — Да, — сказала Аойда спокойно. — Я сидела в зале.

     — Боги, зачем? — искренне удивился Абраксас.

     Аойда  вспыхнула.  В  самом деле,  как  объяснить этому человеку,  что  он

наносит ей одно оскорбление за другим. Или, может быть, теперь это не считается

оскорблением:  жениться на  девице из благороднейшей семьи и  в  первую брачную

ночь позвать в постель не ее, а какую-то дворовую девку?

     Впрочем,  Аойда горячилась — ту девушку,  что час назад вывели отсюда, она

знала:  ее  недавно привез ко  двору  князя  отец,  небогатый рыцарь,  которому

матушка обещала помочь выдать ее замуж и дать пристойное приданое.  Но будь эта

девушка дворянка или простолюдинка, то, что Абраксас предпочел ее молодой жене,

не могло не задеть Аойду. Или... Или это просто месть за сцену в комнате Аойды?

     — Бедняжка, — тихо сказал Абраксас. — Такая красивая...

       Послушайте!    взмолилась Аойда.  Она почувствовала,  что сейчас опять

расплачется, и поспешно отвернулась.

     Абраксас сел в  постели,  потянулся к  ней и взял за руку — Аойда замерла:

что-то  было в  этом прикосновении.  Он потянул ее к  себе и  усадил на краешек

кровати; она не противилась и присела, полуотвернувшись.

     — Княжна,  — сказал он неожиданно мягко. — Княжна, выслушайте меня, пока я

могу с вами говорить.

       Что же  может вам помешать говорить со  мной?    Голос Аойды был тих и

полон тоски.

     — Я не могу вам ничего объяснить, — так же мягко продолжал Абраксас. — Я и

сам не совсем понимаю, в чем дело.

     Аойда взглянула на него изумленно:

     — Я как будто слышу другого человека. Как будто великого колдуна Абраксаса

подменили!

     — Никакой я не колдун!  — резко сказал Абраксас, и Аойда вдруг разглядела,

что  он  сильно изменился:  теперь ему было именно тридцать лет,  может,  годом

больше или  годом меньше;  прозрачная жесткая маска,  которая так  старила его,

исчезла.

     Это и был другой человек.

     Аойда вскочила:

     — Вы не Абраксас!

     Он вовремя поймал ее руку и опять усадил на постель.

       Да нет,  — сказал он с непонятной досадой.  — Я-то как раз и есть самый

настоящий Абраксас. Абраксас Ахеа.

     — Значит, я жена другого человека, — медленно проговорила Аойда. — Того, с

которым я говорила днем.

     — Да нет же! И это тоже был я.

     — Вы говорите какими-то загадками, — оглянулась на него Аойда.

     Абраксас протянул руку за  кубком и  сделал еще  несколько глотков;  Аойда

помимо воли облизнула губы — ей тоже хотелось пить.

     — Возьмите, — протянул ей Абраксас кубок. — Не побрезт гуете?

     Аойда взяла кубок и допила до дна.

     — Мне оставлено только три часа свободы в сутки,  и то ночью, — вымолвил с

тоской Абраксас.    Кем и почему,  я не знаю.  Все остальное время в моем теле

словно живет кто-то  чужой,  подавляя меня настоящего.  И  воспользоваться этой

своей свободой я  тоже не  в  состоянии.  Вокруг меня стража,  которая стережет

каждое мое  движение,  и  мне  ничего не  остается,  как просто спать эти часы.

Семижды три часа в сутки и телом,  и разумом моим владеет кто-то другой. Чужой.

И хотя это вроде бы тоже я,  но то, что делает тогда Абраксас Ахеа, я делать не

хочу, И не в силах противиться.

       Вы хотите сказать,    не веря услышанному,  спросила Аойда,    что вы

одержимый?

     — Нет,  — покачал головой Абраксас. — Просто кто-то на двадцать один час в

сутки забирает мою волю и подчиняет меня себе.

     Аойда потрясенно молчала.

     — Сколько времени?  — вдруг спросил Абраксас. Аойда словно во сне встала и

вышла в кабинет.

     — Половина третьего, — сказала она, вернувшись.

       Уходите,    попросил Абраксас.    У меня еще есть время,  но вы лучше

уходите.

     Аойда чуть поклонилась и вышла,  тихонько притворив за собой дверь; идти к

себе она не решилась, по-прежнему опасаясь Пройта. «О Небеса, что за времена! —

вздохнув,  подумала она. — В родном отцовском доме — и не найти угла, где можно

голову  преклонить...»  Она  уже  решила было  пойти  в  материнские покои,  но

вспомнила безжизненный взгляд отца и  передумала;  просто вышла в кабинет и как

смогла  устроилась в  кресле,  подобрав под  себя  ноги  и  укрывшись шерстяным

плащом.

     Она не знала,  что,  увидев ее утром,  Абраксас очень удивился, хотел было

разбудить,  потом призадумался, улыбаясь, и в конце концов решил не беспокоить.

Он  даже спустился в  главный зал,  чтобы ненароком не  нарушить сон  Аойды,  и

послал  за  ней  только  тогда,  когда  золотая карета стояла во  дворе  замка,

запряженная шестеркой рыжих коней.

     Аойда  проснулась не  сразу,  недоуменно оглядывалась несколько минут,  не

понимая, куда это ее занесло, потом вспомнила и вскочила, краснея и задыхаясь.

     Мать, пришедшая за ней, укоризненно покачивала головой: разве дело спать в

кресле?

     — Твои вещи уже собраны, — со строгостью сказала княгиня. — Его величество

ожидает тебя у кареты, а ты спишь тут... Ну-ка живо умываться!

     Пока Аойда спешно приводила себя в порядок, Абраксас прогуливался по двору

и  не проявлял видимых признаков нетерпения;  Линкей,  тоже собранный в дорогу,

ходил по его пятам и, робея, восторженно ловил каждую возможность поговорить со

своим новым кумиром. Абраксас был к нему снисходительно внимателен и забавлялся

зачарованной влюбленностью мальчика.

     Отказавшись от завтрака,  Аойда спустилась по лестнице,  но перед тем, как

выйти во двор,  на какое-то мгновение остановилась, три раза глубоко вздохнула,

будто  собираясь  войти  в   обжигающе-холодную  воду,   и  наконец  вышла  под

золотящиеся лучи утреннего солнца.

     Увидев  ее,  Абраксас сделал  навстречу несколько шагов  и  протянул руку.

Аойда подала ему холодную ладонь,  и он, чуть пожав тонкие пальцы жены, сказал,

улыбаясь:

     — Вы сегодня выглядите еще более прекрасной, чем вчера, моя дорогая...

     Аойду опять покоробило это небрежно-покровительственное «моя дорогая»,  но

она только слегка поклонилась и направилась к карете.

       Линкей,    негромко подозвал мальчика Абраксас и  чуть  повел  бровью.

Мальчик вспыхнул от радости и сел в карету рядом с сестрой. Этого Аойда вынести

не  могла,  она  велела брату  на  несколько минут  выйти и  смиренно попросила

Абраксаса поговорить с ней.  Смирение ее длилось только пока Абраксас садился к

ней в карету,  потом же она тихо,  чтобы не расслышали ни слуги,  ни истуканы в

серебристых плащах, спросила:

     — Могу я узнать, что это значит? Почему вы забираете с собой Линкея?

     — Ради вас, — просто ответил Абраксас. — Вот сейчас мы уедем, и тогда ваши

близкие выйдут из-под моей власти.  И,  кажется мне,  вы не захотите оставаться

рядом со мной.

     — Боги, да куда я денусь! — с тоской вздохнула Аойда.

     — Мне нужен заложник, — твердо сказал Абраксас.

       И  что же,  вы намерены лишить моих родителей единственного сына только

ради  того,  чтобы  удержать меня  около себя?  Неужели вам  недостаточно моего

слова?

     — Я не верю клятвам, — сказал Абраксас. — Слышал я ваши мунитайские клятвы

  сначала поклянутся всем святым на этом свете,  а потом ищут лазейку,  как бы

клятву обойти.

       И  что же,  Линкей теперь навечно должен быть прикован к вам?  — гневно

спросила Аойда.

     — Зачем же навечно?  — усмехнулся Абраксас. — Если хотите, и я сам дам вам

клятву, что ваш брат скоро вернется к родителям.

     — Вы не верите моим клятвам, почему я должна верить вашим?

       А  вы и  не верьте,  — легко ответил Абраксас.  Он выглянул из кареты и

окликнул Линкея.

     — Линкей, оставайся дома! — строго сказала Аойда.

       Дорогая,  не  будем  ссориться,    насмешливо сказал Абраксас.    Эта

прогулка пойдет мальчику только на пользу, и когда он недели через две вернется

домой, у него будет о чем вспомнить.

     ...И  так они ехали и  ехали,  останавливаясь на ночлег в  чужих дворцах и

замках, бесцеремонно пользуясь чужими вещами, распоряжаясь чужими слугами, если

они попадались в  чужих замках.  Ар-и-Диф приближался.  В  иные дни Аойда вдруг

ощущала,  что он рядом.  Абраксас — и такой,  каким он был днем, и такой, каким

бывал ночью,    вдруг становился неоправданно нервным,  тревожно вглядывался в

южный горизонт:  сила,  которая влекла его  в  этот дальний путь,  все больше и

больше казалась ему угрожающей...

     И где-то рядом,  неведомый Абраксасу,  но ведомый,ей, неотступно находился

Пройт...

     Ар-и-Диф  лежал перед ними  под  лучами солнца,  как  зеркало,  в  котором

отражалось затянутое тучами  ночное  небо.  Пустыня начиналась в  каких-то  ста

ярдах впереди,  а между ней и людьми протянулась желто-серая пятнисто-полосатая

цепь пылевидного песка. Было что-то странное и неестественное  в том, что пески

не расползались дальше, а так веками и лежали на одном месте, и пятна, и полосы

эти оставались неизменными на  протяжении не  то что месяцев или лет,  а  целых

столетий.

       Вот и  прибыли,  — тихо сказал Абраксас,  глядя вперед.  Аойда вышла из

кареты и встала рядом.

     — Прибыли, — повторил Абраксас побелевшими губами.

     Аойда оглянулась. Серебристые истуканы спешились и полукругом стали вокруг

кареты, и эта блестящая стена, казалось, отрезающая их от всего мира, пугала ее

больше,   чем   лежащая  впереди  пустыня;   остатки  войска  Абраксаса-колдуна

расположились чуть поодаль.

     Абраксас вышел из оцепенения, протянул руку и притронулся к ее плечу.

     — Моя...  — начал было он,  но вдруг осекся;  приторно-привычное «дорогая»

застряло у него в горле,  и.он, помедлив, сказал мягко и ласково, как будто уже

наступила ночь, и он не был игрушкой каких-то неведомых сил: — Айо, птенчик мой

пушистый... Завтра утром ты будешь свободна.

     Она молча оглянулась на него.

       Завтра утром вы с  Линкеем сможете вернуться домой.  А  я пойду вперед,

туда...

     Аойда  перевела взгляд на  простирающуюся вперед пустыню.  Ее  передернуло

ознобом, хотя день был яркий, жаркий, солнечный.

     Серебристые за  их  спиной  дрогнули,  строй  рассыпался;  странная  свита

Абраксаса пришла в движение,  а за ними,  как по чьей-то команде, задвигались и

остальные:  расседлывались лошади,  ставились шатры, разжигались костры. Однако

оживление это было каким-то необычным,  словно кто-то в  одно мгновение,  разом

вдруг распустил путы,  которыми все эти люди были связаны:  в  лагере явственно

царили неуверенность и растерянность — люди еще не окончательно освободились от

наведенных на  них  чар,  но  в  них  уже  зародилось подозрение,  что эти чары

существуют и что именно они заставляют их поступать не так, как им бы хотелось,

как надобно силам, наложившим чары.

     Аойда ушла в  шатер сразу,  как  только его  поставили;  слуги еще вносили

какие-то  вещи,  а  она присела на ковер,  скрестив под собой ноги,  и  надолго

замерла так,  ни о чем не думая и ничего не вспоминая.  Аойда словно задремала.

Да  так крепко,  что Линкею пришлось потеребить ее  за  плечо —  окликов она не

слышала.

     — Нас зовут к ужину, — сказал Линкей; он выглядел так же неуверенно, как и

все зачарованные сегодня.

       Хорошо,  — очнувшись,  произнесла Аойда.  Она встала,  подошла к своему

сундуку и  достала из ларца с  гребнями и драгоценностями зеркало,  внимательно

рассмотрела свое лицо.

     — Зачем ты так прихорашиваешься? — Линкей подошел сзади и говорил шепотом.

— Зачем ты... для него?

     Мальчик стоял рядом;  восторженная влюбленность в Абраксаса исчезла, на ее

место приходила столь же искренняя ненависть.

     — Ты знаешь, что он — колдун? — тихо и зло спросил Линкей.

     — Я знала это с самого начала,  — ответила Аойда.  — Не беспокойся, завтра

ты отправишься домой.

     — Да, он мне сказал.

       Значит,  все будет в  порядке,  — сказала Аойда,  прикалывая выбившуюся

прядь. — Ну все, я готова, пошли.

     Ужин  был  накрыт под  открытым небом;  Аойда испытала большое облегчение,

когда увидела,  что стол поставлен так, чтобы за палатками не было видно Жуткой

Пустыни.  Абраксас,  ожидая их,  за стол еще не садился; они сели все вместе, и

слуга налил в бокалы вина.

     Ни Абраксас, ни Аойда почти ни к чему не притронулись. Аппетита у них тоже

не было, не было и охоты разговаривать.

     Быстро стемнело, как это обычно и бывает на юге. Аойда вскоре извинилась и

встала из-за стола,  но сидеть в  палатке не хотелось,  и  она пошла бродить по

лагерю.  Один из  серебристых неслышно скользил вслед за  ней шагах в  двадцати

сзади — Аойда не сомневалась, что это Пройт...

     Да,  люди изменились, и даже присутствие истуканов в серебристых плащах не

внушало им уже прежнего воодушевления.

     Аойда искала кого-нибудь из земляков,  мунитайцев.  То есть она уже видела

нескольких человек, одетых по обычаю родных мест, но их лица были ей незнакомы,

а  значит,  эти люди скорее Всего были низкого происхождения.  На  худой конец,

сойдет кто-нибудь из  таких,  но  лучше  найти  кого-нибудь более благородного;

такие в свите Абраксаса были, Аойда их видела, только почему-то сейчас на глаза

никто не попадался.

     Она вышла за ряды палаток и глянула в сторону Жуткой Пустыни.

     Там творилось что-то невообразимое:  над полосой песка кружились в великом

множестве большие и малые смерчи;  пустыни за ними видно не было, только иногда

сквозь  взметаемые  тучи  песка  проявлялось розовое  призрачное сияние.  Самое

странное было в  том,  что  вне  полосы песков воздух был неподвижен,  и  Аойда

поняла теперь,  что  «горячее дыхание Ар-и-Дифа»    не  более чем  поэтический

вымысел. Жуткая Пустыня не дышала — она была мертва, как сама Смерть.

     Сзади  послышалось негромкое покашливание.  Аойда подумала было,  что  это

Пройт напоминает о себе,  и обернулась, нахмурив брови. Но к ней подходил Тидей

Акамант.

       А,  — сказала она с облегчением.  — Это ты...  Тидей низко поклонился —

ниже, чем человеку его происхождения надлежало бы поклониться перед ней.

        Ваше  вели...     начал  он  по  привычке  последних  недель.   Аойда

предостерегающе подняла руку:

     — Я не королева!

     — Ваше сиятельство, — сказал он, но не очень уверенно. Аойда кивнула.

     — Ваше сиятельство, я очень виноват перед Мунитами, — сказал Тидей, и было

видно, что он не намерен себя щадить.

     — Акамант, — тихо сказала Аойда, шагнув к нему. — У моего отца только один

сын. Дашь ли ты слово быть ему надежной опорой, пока он не вернется домой?

     Тидей Акамант встал на колено и принес клятву. Аойда кивнула, принимая ее.

     Встав же, Акамант спросил с тревогой:

     — А как же вы, ваше сиятельство?..

     — Обо мне найдется кому позаботиться, — сказала Аойда. — Иди к Линкею.

     Аойда  посмотрела,  как  он  уходит,  потом  повернулась в  сторону Жуткой

Пустыни и какое-то время смотрела на безумную пляску вихрей.     .

     Давно стемнело,  но  Аойда все стояла и  смотрела.  Она ждала своего часа,

когда можно будет войти в  палатку.  Не к  Абраксасу-колдуну,  а к своему мужу,

Абраксасу Ахеа. Наконец, вспомнив, что оставаться одной сейчас ей не следует, —

мало ли что может случиться в это смутное время — пошла к лагерю.

     Абраксас уже спал.  Тихо,  стараясь не шуметь,  Аойда сняла платье и легла

рядом с  мужем.  Тот сонно что-то  пробормотал и,  не просыпаясь,  пододвинулся

ближе к  ней.  Аойда закрыла глаза,  но  сон не  шел,  под ее смеженными веками

крутились бешеные вихри  Ар-и-Дифа,  а  сердце стыло от  мучительной тоски —  в

голове вертелась неотвязная мысль: что же будет дальше?., что будет?., что?..

     Она повернулась на другой бок. Абраксас проснулся, поднял голову.

     — Что-нибудь случилось? — спросил он тревожно.

     — Ничего, — почти беззвучно выговорила Аойда.

     Но он услышал в  ее голосе смертельную печаль и  поднялся на локте,  чтобы

поцеловать и  успокоить  жену.  Аойда  чуть  отклонила  голову;  соленая  слеза

протекла по виску к уху.

     — Айо,  — нежно сказал Абраксас.  — Айо, маленькая, не плачь... — Его губы

все  же  коснулись ее  век.    Вот  один глазик поцеловал,  а  вот  второй, 

приговаривал он. — Не плачь, моя Айо...

     Аойда порывисто прижалась к  нему  и  обняла одной рукой,  второй стирая с

глаз слезы.

     — Айо!..

     Он  целовал ее,  потому что  это  было  единственное средство,  чтобы  она

успокоилась.

     Она и  успокоилась.  Но  не  затихла,  уткнувшись головой куда-то  ему под

мышку,  а отчаянно начала целовать его в ответ,  уже страстно, мечтая только об

одном — чтобы муж понял ее страсть.

     ...Потом, когда они устали и лежали, отдыхая, Абраксас сказал, глядя не на

нее, а куда-то в сторону:

     — Я очень виноват перед тобой, милая Айо.

     Аойда не ответила.

     — Когда я...  уйду,  — проговорил Абраксас,  все еще не глядя на нее, — ты

без  труда  получишь развод.  Брак,  заключенный с  помощью колдовства,  нельзя

считать законным.

     — В Мунитайе не бывает разводов, — ответила Аойда.

     — Айо, — помолчав, предложил Абраксас, — я вряд ли уже когда-то появлюсь в

Мунитайе. Что тебе стоит объявить меня умершим и выйти замуж за другого?

     — Ты знаешь, почему я плакала? — тихо спросила Аойда.

     — Нет...  Впрочем,  да. Ты, наверное, укоряла судьбу за то, что я испортил

тебе всю жизнь.

     — Нет, — сказала Аойда. — Я плакала, потому что утром я уйду с тобой.

     Абраксас вскочил, не веря своим ушам.

     — Что? — не поверил он.

     — Утром я пойду с тобой, — спокойно повторила Аойда.

     — Только не это!  — воскликнул он.  — Я не знаю, что случится со мной там,

но для тебя это точно верная смерть!

       Я — твоя жена,  — просто сказала Аойда.  — У нас в Мунитайе жена должна

следовать за мужем,  пусть даже в бой.  Или оставаться дома,  следя за детьми и

хозяйством... Но у нас нет дома...

     — Останься, — попросил ее Абраксас, — пожалуйста...

     Она не  стала спорить,  к  чему?  Она просто прижалась к  нему так,  будто

делала это  последний раз в  жизни,  положила голову ему на  грудь и  тихонько,

совсем-совсем тихо, начала напевать что-то из старинных товьярских песен.

     И,  слушая  звуки  родного  языка,  Абраксас вдруг  ощутил  себя  дома.  И

подумалось ему, что если бы дома кто-то вот так ночью пел ему старинные стихи и

прижимался к груди так же нежно,  то, быть может, и не подняла бы его в далекий

и страшный путь злая воля — просто не справилась бы та воля с такой любовью!  И

в  каком-то  нежном  отчаянии Абраксас,  все  крепче  и  крепче  обнимая  жену,

исступленно зашептал:

     — Айо, маленькая моя, сильная моя, спаси меня... спаси...

     Утром лагерь оказался пуст.

     За ночь все,  кого увлекло за собой странствование Абраксаса через Империю

к  Ар-и-Дифу,  окончательно освободились от чар,  и каждый выбрал для себя свою

дорогу. Они исчезали из лагеря в течение всей ночи — по одному, по двое, бросая

вещи  и  прихватывая с  собой лишь  лошадей и  оружие...  Возможно,  в  головах

некоторых из них зрели планы прихватить с  собой в оправдание за грехи грозного

колдуна или  хотя  бы  его  голову,  но  страх перед таинственными серебристыми

плащами,  плотным кольцом окружившими палатку Абраксаса,  еще не  выветрился из

недавно затуманенных мозгов,  и  они ретировались ни с чем,  оставив после себя

лишь  опустевшие  брошенные  палатки,  которые  трепал  ветер,  разбросанные  в

беспорядке вещи  и  кое-где  еще  дымящиеся остатки костров;  среди всего этого

видны были несколько трупов — кто это был:  те ли,  кто хотел остаться,  те ли,

кто  упорствовал  в  желании  убить  бывшего  кумира,  или  просто  мародеры 

оставалось неведомым.

     Одним  словом,   к  утру  в  лагере,   кроме  самого  Абраксаса,  Аойды  и

серебристых,  остались лишь Линкей с  Акамантом и  несколько хмурых мунитайцев,

которые,  удерживаемые  почтением  к  детям  своего  князя,  все  же  старались

держаться подальше от Абраксаса;  вместе с ним,  но как бы и наособицу держался

Пройт,  который сбросил свой серебристый плащ,  но не выбросил его, а на всякий

случай свернул и  держал при  себе.  Он  так и  ел  глазами Аойду,  и  это было

настолько неприятно,  что Аойда старалась не поворачиваться к нему лицом, чтобы

не  видеть этот мрачный тяжелый взгляд.  Даже Абраксас заметил его непристойное

поведение. Он наклонился к Аойде и тихо спросил:

     — Кто это?

     — Пройт, — неприязненно ответила та. — Раньше он был Ан-Феретиас, а сейчас

— никто. Он дезертир.

     — Почему он снял плащ?

     — На него, как и на меня, не действуют чары из Ар-и-Дифа.

     — Тогда почему он здесь?

       Из-за меня,    коротко ответила Аойда и тут же переменила тему:  — Что

брать с собой?

     Абраксас понял ее и больше вопросов не задавал.

     — Идти придется налегке,  — сказал он. — Оденься в мужское. Плащ на плечи,

шляпа на голову — вот и все.

     Аойда поступила так, как он сказал, достала из сундука охотничий костюм из

белого бархата:  очень нарядный,  с  аппликациями из оленьей замши,  украшенный

бисером и  вышивкой.  Еще неизвестно,  как будет выглядеть этот костюм к  концу

пути. И где он, этот конец пути?..

     На  голову она  надела широкополую шляпу  из  тонкого фетра,  а  на  плечи

накинула алый княжеский плащ,  право на  который даровал ей  князь Сабик,  хотя

поначалу ее взяло сомнение, не потеряла ли она это право, когда отказала князю,

выйдя замуж за  Абраксаса.  Но княжий плащ —  это не просто подарок,  и  лишить

права его  носить можно только через Высокий Императорский Суд.  «И  все же, 

думала порой Аойда, — может быть, я уже заочно осуждена за измену Императору?»

     Она вышла из шатра и пошла прощаться с Линкеем.

     — Ты все-таки идешь с ним? — потрясение спросил мальчик.

     Аойда  поцеловала  его  и   попросила  как  можно  скорее  возвращаться  к

родителям,  потом,  скрывая слезы,  отвернулась и знаком подозвала к себе Тидея

Акаманта.  Они молча отошли на  десяток шагов и  остановились.  Аойда не  стала

напоминать Тидею о клятве — это было бы тяжким оскорблением для рыцаря,  однако

просто  и  без  околичностей посоветовала ему  все  же  держаться в  стороне от

пройденного Абраксасом пути.  Акамант согласился; он тоже полагал, что не стоит

появляться в тех местах, где их хорошо запомнили как приближенных колдуна — кто

там станет разбираться, что они также были заморочены чарами?

     — Когда мы тронемся,  возьмешь в моем шатре из сундука кошелек с деньгами,

  сказала Аойда.    И  драгоценности тоже возьми,  но  только не продавай их,

они...  — она неловко замялась,  — ...они почти все чужие, лучше пожертвуйте их

Богам.

     — Моя княжна,  — проговорил Тидей,  глядя на нее с печалью.  — Не уходите.

Сам будет проклят тот, кто посмеет осудить вас!

       Я  сама себя и осужу,  если не уйду с ним,  — качнула головой Аойда. 

Прощай,  Акамант.  Пусть за  меня кто-нибудь помолится в  тех  храмах,  куда вы

отдадите золото.

     Тидей опустился на одно колено и торжественно поцеловал ей руку.

     Аойда подождала,  пока его губы коснутся ладони,  потом сразу же отдернула

руку и,  отвернувшись, поспешила к Абраксасу. Она не видела, что за ее спиной к

Акаманту стремительно подошел  Пройт,  что-то  отрывисто спросил  его,  получил

ответ,  застыл на несколько секунд,  напряженно о  чем-то думая,  а потом,  зло

сплюнув, скрылся в одной из палаток.

     Абраксас поджидал Аойду, стоя у границы пестрых песков; на нем был простой

светло-серый  костюм,  какой  мог  надеть  какой-нибудь небогатый дворянин,  но

плащ... Аойда не поверила глазам. Плащ Абраксаса был из королевского пурпурного

шелка  с  вышитыми золотом северными коронами о  двенадцати зубцах и  соколами,

древними гербами Тевиров.  Плащ был старинный,  с вязью заклинаний,  вышитой по

полам;  Аойда благоговейно коснулась будто сияющей своим цветом ткани и  тут же

отдернула руку: это и в самом деле был прославленный в песнях Заговоренный Плащ

Тевиров, плащ, который могли набрасывать на себя лишь товьярские государи.

       Ты    Тевир?    потрясение сказала Аойда.    В  этом мире еще  живут

Тевиры?..

     — Живут, — усмехнулся чему-то Абраксас. — Ну что, пойдем? — Он протянул ей

руку.

     Песок сейчас как будто ничем не  отличался от обыкновенного,  и  когда они

миновали невидимую границу,  ничего с ними не случилось;  они прошли сто ярдов,

увязая по щиколотку,  и вышли на зеркально отполированную поверхность, которую,

собственно, и называли Жуткой Пустыней.

     Через несколько сотен шагов Аойда позволила себе обернуться. Сзади за ними

следовали серебристые плащи,  а еще дальше, но по пескам, шел человек в простом

сером плаще;  он  шел быстро и  почти уже догнал серебристых.  Абраксас заметил

заминку и тоже оглянулся.

     — О, — удивился он. — А этот парень настроен всерьез.

     — Что? — переспросила Аойда.  

     — Твой дезертир Пройт,  — пояснил Абраксас.  — Он,  кажется, решил идти за

нами. Что ж, пусть, если ему так не терпится умереть...

     Аойда посмотрела дальше.

     У кромки песков стоял Линкей,  размахивал руками и что-то кричал; но ветер

относил его слова.

     Аойда помахала ему рукой и пошла дальше, уже не оборачиваясь.

     Впереди был длинный путь...

     Абраксас прошел в спальню,  он хотел повалиться на постель, отдохнуть хотя

бы елом, потому что для души отдыха не предвиделось.

     О Небеса!.. На постели сидела принаряженная и умело подкрашенная юная дочь

наместника и смотрела на Абраксаса восторженными и влюбленными глазами.

     — Государь мой!  — сказала она,  когда он замер на пороге, встала и тут же

начала раздеваться.

     Абраксас попятился.  Он с  треском захлопнул за собой двери и пошел искать

успокоения в другом месте.

     Двумя   комнатами  дальше   он   обнаружил  притулившийся  кожаный  диван,

предназначенный,  видимо,  для  сменного телохранителя наместника.  Абраксас не

думая рухнул на него; в диване что-то хрупнуло, но он выдержал.

     ...Одиноко спящего здесь государя,  накрывшегося с головой Плащом Тевиров,

слуги обнаружили через несколько часов и  с  аккуратностью перенесли в спальню,

раздели и уложили как подобает государю...

     ...Утром государь пробудился рядом с прекрасной дочерью наместника,  так и

не припомнив,  как из пиршественной залы он попал сюда,  вызвал прямо в спальню

наместника и начальника ополчения города,  отдал,  не поднимаясь с постели,  им

необходимые распоряжения,  повелел оставить его одного. Вернее — с юной девицей

и не тревожить...

     ...А недалеко за полдень,  под восторженные возгласы горожан,  государь во

главе ополчения и отрядов добровольцев покидал моментально покоренный город...

     ...Поход войска Абраксаса-колдуна на юг начался...

     КНИГА ВТОРАЯ ПРОПАВШИЙ НАСЛЕДНИК

     ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ — ЭЙЛИ

     ДОЛГАЯ ДОРОГА К ДОМУ

     Эйли вдоволь намучилась с  мальчиком,  пока приучила его поменьше болтать.

Она пробовала запугивать его россказнями о злых дядях, которые хотят его убить,

и  о  злых тетях,  которые хотят посадить его в  глубокий-глубокий погреб,  где

никогда  не  бывает  солнечного  света  и   бегают  крысы  размером  с  собаку.

Неизвестно,  каких собак представил себе Наследник,  но  при  их  упоминании он

испуганно притихал и в присутствии чужих людей прятался за юбкой Эйли. В платье

девочки она  рискнула водить его только первые несколько дней —  мальчик просто

не понимал еще разницы между «он» и «она» по отношению к себе и упрямо не желал

вести себя как девочка.  Помучившись,  Эйли наконец сняла с  него платьишко,  а

платок повязала другим способом —  так,  как  на  юге и  юго-востоке носят даже

взрослые мужчины.  Мальчика еще  интересовало,  почему это  он  ходит  в  одной

рубашке и не носит штанишек; но в этих краях надеть на ребенка штанишки значило

все равно что доложить всем и  каждому — он из благородных.  Здесь больше,  чем

где-либо еще в Империи, сохранялись доимперские традиции, и — по крайней мере в

одежде —  Эйли находила большое сходство с  обычаями таласар:  как и  в Таласе,

тут,  на Востоке,  что женщины,  что мужчины ходили в  расшитых красным и синим

белых рубахах,  добавляя к ним — женщины короткие расклешенные юбки,  а мужчины

полосатые  или  клетчатые килты.  Хорошо  еще,  что  мальчик  не  капризничал и

пешеходом оказался неутомимым:  у Эйли,  бывало, прямо ноги отваливаются — а он

все бежит себе вприпрыжку,  да  еще то и  дело сворачивает на обочину,  поближе

рассмотреть что-нибудь,  чего не видал раньше.  Мнимую сестру он называл Зукки,

«сдобная булочка»,  потому что выговаривать «Сухейль» он  не  умел,  как-то  не

получалось — и слава Богам! И Эйли тоже приучала его к новому имени — она звала

его Нунки, «попрыгунчик».

     Хорошо, что далеко не все время им приходилось идти пешком; довольно часто

находились попутчики,  которые могли выделить им  место на  подводе —  сельские

жители или проезжие торговцы.  Простых людей Эйли не  боялась.  От  Менкара она

знала,  что  к  югу от  Ришада народ в  основном доброжелательный и  спокойный,

разбойников мало,  а  и  те,  что  есть,  бедных прохожих не  грабят,  сирот не

обижают, и потому по дорогам тут можно путешествовать хоть в одиночку — дурного

ничего не приключится — не Запад,  где,  бывает,  воруют прохожих да продают за

границу;  впрочем,  и там,  уверял Менкар, Эйли с мальчиком могла бы без боязни

двигаться от  деревни к  деревни:  в  тех  краях крадут лишь здоровых и  рослых

мужчин для продажи вербовщикам армии или —  после соответствующих манипуляций —

для  гарема махрийских вельмож,  куда  сплавляли также  и  пышных светловолосых

белолицых красавиц.

     Денег при Эйли почти что не было,  всего-то горсть серебра;  остальное она

предусмотрительно припрятала,  нашив  на  длинную и  мешковатую вязаную кофту —

такие  здесь носили небогатые горожанки —  шесть золотых монет,  предварительно

превратив их в обтянутые тканью пуговицы.  Она рассчитывала, что этого с лихвой

хватит,  и  в  общем-то оказалась права:  в иных деревнях,  наливая ей молока и

снабжая краюхой хлеба, денег с них просто не брали.

     Только вот простая пища никак не  была привычной ни Эйли,  ни мальчику,  и

обычно   приходилось  прикупать  что-нибудь  еще:   сыра,   яиц,   фруктов  или

какие-нибудь сласти.  Мальчик иногда просил мяса, но мяса в этих краях в начале

лета  было  не  укупить —  даже  птицу  резали  сейчас только в  исключительных

случаях;  времена наступали смутные,  и крестьяне на всякий случай готовились к

ним.

     Словом,  путешествие Эйли с  Нунки проходило без особых приключений.  Даже

погода благоприятствовала:  дождей почти не было,  дул теплый, мягкий ветерок и

ночные заморозки не  тревожили.  Так что зачастую они останавливались на ночлег

не в самой деревне, а возле — в прошлогодних шалашах среди садов или в одиноких

сараях за околицами,  где спали на прелом,  слежавшемся сене. Бывало, Эйли даже

решалась  оставлять  спящего  мальчика  и   уходила  в   недалекую  деревню  за

продуктами;  Нунки  привык просыпаться в  одиночестве и  не  плакал.  :  ...Так

случилось и  в  то  раннее утро,  когда она  оставила малыша спать под навесом,

устроенным на  широкой поляне 2go  между  двумя  рощицами,  в  спрелых остатках

прошлогоднего сена,  а  сама пошла на расположившийся неподалеку богатый хутор.

Туда  и  ходу-то  было  ярдов  триста—триста пятьдесят,  но  на  обратном  пути

случилась непредвиденная задержка — по дороге,  которая отделяла хутор от места

ночевки,  чуть не  полчаса сплошным потоком шла колонна кавалерии.  Колонна шла

так  плотно и  грозно,  что  через дорогу было  перейти страшно,  того и  гляди

затопчут.  Эйли  смотрела  на  запыленные  лица  всадников,  на  пиках  которых

развевались вымпелы Аларафов,  и  тревожилась,  что войска прибыли сюда,  чтобы

найти их.  Не ее,  конечно,  тетю Зукки,  и  мальчишку Нунки,  а  беглую княжну

Сухейль с похищенным ею Наследником.

     Беспокойства добавила дородная хуторянка.

       Новый  Император лагерем  стоит  на  Вересковом лугу,    словоохотливо

растолковала она,  махнув рукой куда-то за спину.  Этого еще не хватало. Сердце

Эйли сжалось. т- Новый Император? — переспросила она рассеянно.

     — Ну да,  — был ответ.  — Князь Алараф Сегин. Чего уж там, — махнула рукой

женщина. — Императором и будет, это ж быку понятно.

     Эйли  невольно  глянула  в   ту  сторону,   куда  указывала  женщина,   и,

естественно, ничего, кроме леса, не увидела.

       А  что это князь сюда приехал?    спросила она.  — У него где-то рядом

имение?

     — Да нет вроде,  — ответила хуторянка, — у Аларафов есть земли на Востоке,

но князь вроде к Югу идет.

     И  Эйли  поняла,  что  князь  действительно прибыл  сюда,  чтобы  отыскать

Наследника.

     Хуторянка что-то еще сказала. Эйли не расслышала и переспросила:

     — Что?

       Я  говорю,  ты  бы  в  одиночку-то  пока не ходила,    доброжелательно

повторила она.  — Незачем девушке одной ходить,  когда в округе столько солдат.

Еще обидят ненароком.

     — Да, — качнула головой Эйли. — Мне надо идти.

     Дорога наконец освободилась.  Эйли поспешно перешла ее и  почти побежала к

видневшемуся вдали в утреннем мареве навесу.

     В голове у нее билась одна мысль:  надо скорее отсюда уходить.  Скорее.  И

идти к  Таласу надо лесами,  полагаясь на присущее таласарам чутье —  так будет

быстрее и  безопаснее.  Эйли не сомневалась,  что таласское чутье не изменит ей

даже в чужих лесах. Только бы...  

     Только б...

     Только мальчика под навесом не было.

     Были следы — много следов.

     ...Разворошенное сено.

     ...Капли крови на утоптанной земле.

     ...Две  темные полосы там,  где с  травы была сбита роса,  отмечали чей-то

путь.

     Это могло означать лишь одно:  пока она стояла и  ждала прохода всадников,

кто-то пришел сюда, нашел малыша, убил или ранил его и унес тельце...

     Какое-то  время Эйли лежала на  земле,  не в  силах пошевелиться.  Потом в

голову вернулись мысли,  и она поняла:  если она хочет узнать,  что случилось —

«адо прямо сейчас, пока не испарилась роса, идти по следам.

     Эйли встала и пошла.

     Только шагов двадцать спустя она спохватилась: трава была примята, да — но

травинки были наклонены в сторону навеса. Значит, здесь этот неизвестный кто-то

туда и шел.

     Эйли бегом вернулась.

     Она нашла другую дорожку примятой травы, пошла по ней.

     Эйли внимательно смотрела под ноги,  иногда поглядывая вперед.  И  полмили

спустя увидела в траве металлический блеск.

     Она  нагнулась и  подняла  с  земли  свою  киммериевую серьгу  с  выпуклой

хрустальной  линзой.  Серьги  были  единственной  драгоценностью,  которую  она

прихватила из  Ришада;  иногда она  давала поиграть ими  мальчику —  тому очень

нравился их отливающий фиолетом цвет.

     А  на  влажной земле рядом с  находкой отпечатался след  огромной собачьей

лапы.

       Правду говорят,  будто бы  Князевы собаки затравили на  лугу  какого-то

ребятенка?  — произнес мужской голос.  — Нашито все вроде целы... Может, кто из

соседских?

     — Чужой это,  — ответила ему женщина.  — Хамал ходил смотреть. И соседские

тоже ходили, незнакомый это. Маленький, говорят, совсем малыш еще...

     Голоса стихли; двое прошли мимо, и Эйли не стала оборачиваться.

     Она  сидела спиной к  ним,  на  невысокой стене,  сложенной из  нетесаного

камня,  служившей загородкой чьего-то загона или огорода,  и  смотрела с  холма

вниз,  на далекий Вересковый луг,  тот самый, о котором говорили крестьяне. Она

была спокойна,  уже спокойна —  свои слезы она выплакала утром в лесу,  а потом

долго сидела,  бездумно глядя в  певучую воду  ручья.  Теперь от  слез следа не

осталось.  И о ребенке, которого ненароком затравили княжьи собаки, она слышала

не первый раз;  в  селе говорили,  что князь расстроен случившимся и мщет,  чей

ребенок,  чтобы заплатить родне,  и все стращали своих детей, чтобы со двора не

убегали — вон у князя какие собаки, настоящие породистые грифоны, псы-демоны...

     Псами-демонами  называли здесь  огромных собак,  специально выведенных для

охоты на диких быков,  — мощных, громадных, плоскомордых и бесхвостых гривастых

грифонов.  Вид  у  грифонов был поистине демонический:  суженные к  заду тела с

мускулистой грудью  и  поджарым животом,  длинные прыжковые и  беговые задние и

сильные передние ноги со страшными когтями,  мощная короткая шея, переходящая в

крупную квадратную голову с  большими стоячими ушами,  а  на  черной сплющенной

морде —  карие,  с  добрые блюдца,  глаза совершенно без белков;  и вдобавок ко

всему  этому  ужасу    серая,  будто  припорошенная серебристой пудрой,  почти

лошадиная грива. Грифоны были старинной, редкой породой; собаки выбраковывались

самым  тщательным и  безжалостным образом,  при  малейших  признаках  нарушения

экстерьера у  одного  щенка  убивали  весь  помет,  поэтому  стоили  они  целые

состояния, за что их еще иногда называли царскими грифонами.

     Эйли видела этих собак еще при Дворе. То есть, они попадались ей на глаза,

но тогда она их просто не замечала...

     Сейчас она издали смотрела на помятый луг,  откуда князь, которого все уже

называли  не   иначе   как   будущим   Императором,   уже   уехал.   Оставшиеся

немногочисленные слуги разбирали шатры и палатки; потом уехали и последние люди

князя,  а Эйли все сидела и смотрела на опустевший луг, пока хозяйка не позвала

ее полоть огород.

     Теперь Эйли незачем было торопиться.

     Талас по всему Краю Земли был перекрыт дозорами: там ждут-поджидают княжну

Сухейль,  которая уводит в Талас Наследника.  Напрасно ждут. Потому что в селе,

затерянном среди лесов предгорий,  появилась малолетняя батрачка,  пришедшая на

лето  из  города;  здесь этим  никого не  удивишь —  из  городов часто приходят

немного заработать за летние месяцы. Прополка, сенокос, уборка урожая...

     За год жизни,  проведенной во дворцах,  Эйли малость отвыкла пускать в ход

свои мускулы,  но в  конце концов здесь было не труднее,  чем тогда,  когда она

теребила ушки.  В селе считали,  что она пришла с Юга, и никого не удивило, что

она оставалась тут сначала до осени,  а потом до первых заморозков,  когда были

уже убраны капуста и буряки;  осенью к Краю Земли шел обоз со строевым лесом, и

Эйли поджидала его. Никто не спрашивал, зачем ей надо на Край, мало ли зачем.

     Наконец однажды солнечным,  но холодным осенним днем ее предупредили,  что

обоз пройдет завтра рано утром,  и она,  еще затемно, захватив узелок со своими

пожитками и  деньгами,  заработанными за  лето,  пришла на околицу и  долго еще

поджидала,  пока  тяжело  груженные возы  не  выползли,  влекомые неторопливыми

волами, на дорогу.

     Путь был долог и  тосклив;  возчики говорили о разнице в ценах на Севере и

Юге на соль, на стеклянный бисер, на сушеных осьминогов и соленую морскую рыбу.

     Однажды молодой возчик,  поговорив предварительно с отцом, подошел к Эйли,

когда она на  привале сидела в  одиночестве,  и  после каких-то  околичностей и

намеков прямо попросил ее разрешения,  когда они приедут в  город,  который она

назвала родным,  пойти  к  ее  матери и  познакомиться.  Эйли  подняла на  него

изумленные глаза:  никогда раньше и  разговора ни о  чем подобном не было,  она

даже и разговаривала-то с парнем до того только по делу — разве что несколькими

словами за весь путь обмолвились. И вдруг...

     — Я понимаю, тебя сейчас еще замуж не отдадут, — глядя в сторону, бормотал

парень. — Но через год-другой...

     Эйли молчала.  Парень,  не  совсем верно расценив ее  молчание,  продолжал

смелее:

       Ты  не  сомневайся,  станешь моей женой —  не перетрудишься.  Я  же сын

кузнеца, сам кузнец, мы богато живем...

     Эйли  будто  прочитала его  мысли:  «Мы  богатые,  можем позволить взять в

невестки полунищую горожанку,  за  которой  ни  земли  не  дадут,  ни  хорошего

приданого».  Парню,  похоже,  она  и  в  самом деле  сильно нравилась:  пришлых

горожанок в селе не очень-то уважали, да и сами они за сельских не очень охотно

шли.

       Матушка не  отдаст меня за  сельского,    наконец ответила Эйли.    И

потом...    она подняла на него ясные глаза,  чтобы солгать в  лицо,    я уже

сговорена, хотя еще не обручена.

       Как  же  твой  жених позволяет,  чтобы ты  батрачила в  чужих краях? 

невольно возмутился парень.

       А  я зимой болела,  — спокойно сказала Эйли,  — вот мы и решили,  что в

деревне на воздухе я быстрее окрепну. А работа что — работы везде хватает.

     Парень отступил, хотя несколько дней спустя, когда они проезжали мимо того

самого городка, он предложил Эйли хотя бы проводить ее до дому.

     — Спасибо,  не надо,  — сказала Эйли,  забирая с воза свой узелок.  — Тебя

побьют. — И быстро, не оглядываясь, направилась в сторону городского рынка, где

затерялась в толпе.

     Осенью в  южных предгорьях жизнь течет совсем не так,  как летом,  но Эйли

нашла людей,  которые ехали на  Плато.  Нужно было только обзавестись мулом,  и

Эйли  срезала  четыре  пуговицы  со  своей  кофты.  Попутчикам  она  рассказала

очередную сказочку,  они поверили или сделали вид,  что поверили, однако лишних

вопросов не задавали.

     На Плато уже наступала зима,  трава была припорошена снегом, и каждый день

можно было ожидать,  что  с  высоких гор  Унук Альхайи восточный ветер принесет

настоящие снежные бури. Но Край Земли был уже близок.

     Встал вопрос:  как спуститься в Талас?  Все-таки не лето, без специального

снаряжения по скалам не очень поползаешь. Все же Эйли под благовидным предлогом

отстала от попутчиков,  когда обоз приближался к  Третьему Форту,  месту своего

назначения,  и  вдоль  узкого овражка —  русла  маловодной речки —  направилась

прямиком к Краю Земли.

     Здесь,  в миле от Края, ее и перехватили двое краевых офицеров, которые не

то охотились, не то просто проезжали от заставы к заставе.

     — Э-эй, красавица, — окликнул один. — Заблудилась, что ли?

     Эйли остановила своего мула и развернулась в сторону офицеров. То есть это

Эйли предположила,  что они офицеры,  потому как лица их были выбриты и  только

что разве усаты,  и  аркебузы,  притороченные к  седлам,  проблескивали богатой

инкрустацией,  да и  сбруя на лошадях вся в  серебре,  хотя сами всадники одеты

были в  простые лисьи шапки с хвостами и какие-то бесформенные куртки из овчины

— так здесь мог одеваться кто угодно.

     Помолчав и не дождавшись ответа, один из офицеров объяснил:

       На пятнадцатую заставу —  это туда,    он махнул рукой направо,    на

шестнадцатую — туда,  — последовал взмах налево. — А прямо, как ты направилась,

так в Океан и упадешь.

     — Заблудилась,  — спокойно и без дрожи в голосе ответила Эйли. Кажется, ее

путешествие кончилось.  Вряд ли теперь удастся выкрутиться, это не простодушные

крестьяне. Да и граница близка.

     И верно,  один из офицеров, тот, что указывая, вдруг прищурился и подъехал

ближе.

     — Где-то я тебя видел, девушка, — проговорил он, всматриваясь в лицо Эйли.

— Имя твое как будет?

     Эйли продолжала молчать.

     Второй тоже подъехал и  сразу узнал.  Он стащил с головы свою лисью шапку,

вытер выступивший вдруг на лбу пот и сказал, вновь покрывая голову:

     — Пресвятые Боги! Ваше высочество... — Говорил он почему-то растерянно. Он

оказался  совсем  молодым,  несмотря  на  пышные  молодецкие усы.    Вот  ведь

угораздило...

     Первый глянул на него недоуменно, переспросил настороженно:

     — Какое такое высочество?

     Эйли выпрямилась: что уж тут скрываться, когда ее узнали.

       Да,  — сказала она надменно,  глядя на них с высоты мула.  — Я — княжна

Сухейль Делено.

     Молодой все еще пребывал в состоянии растерянности,  зато другой,  который

был заметно старше, нашелся сразу.

     Он  выпрямился в  седле,  и,  видимо,  по привычке положив руку на приклад

аркебуза, произнес подобающим случаю тоном:

     — Ваше высочество, у нас приказ: непременно арестовать вас при встрече.

     — Чей приказ? — высокомерно уточнила Эйли.

     — Князя Аларафа Сегина.

       Какое у него право задерживать Дочь Императора?  — по-прежнему надменно

спросила Эйли. — Или он уже объявил себя Императором?

     — Пока нет, — проговорил молодой.

     Старший вдруг хмуро заметил:

     — Не очень-то вы похожи на Дочь Императора,  ваше высочество.  Впрочем, мы

обязаны  задерживать  всех  чужаков,  которые  появляются  на  Краю  Земли  без

разрешения Краевой Комиссии.

     Эйли передернула плечами:

     — Так задерживайте!

     Старший строго  глянул  на  своего  молодого приятеля и  спросил негромко,

будто кто-то мог их услышать в этой глухомани:

     — Э-э... мальчик не с вами?  

     Эйли помолчала, потом ответила:

     — Вы же видите.

     Молодой огляделся по сторонам, а старший сказал, еще больше понизив голос:

     — Вам нужна помощь, ваше высочество?

     Эйли глянула на него с недоумением.

       Вы  хотите  спуститься  к  себе  домой?     продолжил  старший.   Эйли

растерялась. Поэтому ответила с неожиданным раздражением:

     - В чем дело, господа? Я арестована или нет?

     Старший прокашлялся.

     — Мне,  — начал он и поправился: — ...нам не по душе брать под стражу Дочь

Императора.  Может быть,  кгхм... сделаем так: мы поможем вам спуститься — и ни

мы вас, ни вы нас никогда не видели?

     — Здесь совсем неподалеку есть удобное место,  — так же доверительно, даже

как-то обрадованно вступил в разговор молодой.

       Чего это ради,  господа?    с подозрением спросила Эйли.  Старшему все

происходящее явно очень не нравилось, но он сказал просто и без хитростей:

     — А чего ради мы должны отдавать Дочь Джанахов Аларафам?

     И Эйли поняла, что он искренен.

     Краевики сопроводили Эйли вниз так,  что  будь она  младенцем или  хрупкой

стеклянной вазой,  она  бы  в  первом случае даже не  заметила,  как  оказалась

довольно глубоко под Краем Земли,  а во втором из нее не пролилось бы ни капли,

буде предполагаемая ваза наполнена до краев.

     Старший —  младший остался наверху,  сторожить лошадей и посматривать,  не

появится ли  кто посторонний,    проводил ее  по хорошо утоптанной и  не менее

хорошо   замаскированной  тропе   до   первой,   как   он   объяснил,   засидки

контрабандистов,  где оставил, обещав, что не пройдет и часа, как за ней придет

верный человек с пятнадцатой заставы,  и проведет ее ниже, до ближайшей деревни

«рыбое...  простите,  ваше высочество,  таласар».  Пока они спускались,  Эйли с

радостью обнаружила,  что  навыки,  которые  у  таласар  впитываются с  молоком

матери,  за  год  не  потерялись,  и  потребовала  было  самостоятельности.  Но

офицер-краевик горячо принялся возражать, мотивируя свою настойчивость тем, что

на тропе устроено достаточное количество ловушек,  всех из которых он не знает,

иначе бы сам сопроводил ее высочество вниз,  и «было бы обидно, если бы с вашим

высочеством что-то случилось уже на пороге родного дома».

     И Эйли благоразумно не стала настаивать.

     Офицер удалился;  через некоторое, довольно скорое, время сверху спустился

какой-то  мрачный субъект,  мало  того  что  заросший бородой по  самые  глаза,

видимо, в целях конспирации, еще и закутанный по те же глаза в какое-то тряпье,

и молча повел Эйли дальше вниз, и вправду то и дело останавливаясь и что-то там

делая — то под ногами,  на тропе,  то на стене,  то еще где-то.  Не успела Эйли

хорошенько устать а  ее  проводник уже показал ей  на раскинувшееся на терраске

под тропой такое привычное глазу поселение горных таласар...

     Вниз ее доставили на планере.

     Но еще раньше был отправлен планер в Искос,  и поэтому на Отмелях Эйли уже

ждал водометный катер, на котором ее быстро отвезли к матери.

     Местом встречи с дочерью княгиня Сагитта выбрала небольшой городок Скутум,

расположенный на острове возле Восточных отмелей;  здесь у княгини был дом,  по

таласским понятиям богатый, по имперским — весьма скромный: большой зал и кухня

внизу, несколько комнат наверху; в этом доме прошло почти все детство Эйли.

     За те год с небольшим,  что Эйли не была тут, дом совершенно не изменился.

Все так же вдоль стен вился виноград,  перед домом в  больших ящиках из слоенки

росли деревца, за домом, ближе к кухне — садик и огород на привезенной издалека

настоящей земле.  Острова,  на  которых расположился Скутум,  только наполовину

были  естественными:  люди  насыпали  дамбы,  укрепили  берега,  проливы  между

островами  превратили  в  углубленные каналы,  по  которым  то  и  дело  ходили

землечерпалки, — шторма и приливы пытались разрушить острова и засыпать каналы,

но  бывало,  наоборот,  намывали новые острова,  которые тут  же  укреплялись и

обживались.

     Когда Эйли  привезли домой,  княгиня Сагитта была еще  в  пути,  и  княжну

встретили постоянно живущие в  доме нянька,  ее муж и  старшая овдовевшая дочь.

Тут  Эйли  окончательно почувствовала себя  ребенком,  такой  прилив  заботы  и

внимания обрушился на нее.  К приезду княгини Эйли,  стараниями няньки вымытая,

накормленная и засунутая в постель,  будто больная, прочувствовала это в полной

мере и даже шутливо пожалова-лась матери:

     — Я сейчас чувствую себя не как человек,  а словно тряпичная кукла.  — Она

взглянула на мать и, улыбнувшись, спросила: — Неужели я так и выгляжу?

       Нет,    улыбнулась в  ответ княгиня,  садясь в  кресло у  ее кровати и

внимательно всматриваясь в  лицо дочери.  За  прошедший год Эйли подросла,  что

было заметно даже несмотря на то,  что она сейчас лежала, немного похудела, как

это происходит с  девочками в  ее возрасте,  но выглядела загорелой,  крепкой и

вполне здоровой. — Просто наша добрая нянюшка привыкла обращаться с тобой как с

ребенком.  Тем более после такой долгой разлуки.  Она соскучилась и за один раз

выплеснула на тебя всю свою заботу.

     Эйли засмеялась:

     — А я-то думаю, почему это я такая мокрая...

     Нянюшка,  нестарая еще — от силы лет сорока — женщина, принесла на большом

подносе весьма  обильный ужин.  Эйли  села  на  постели —  встать  ей  няня  не

разрешила; так и пришлось есть, закутавшись в одеяла.

     Княгиня искренне поблагодарила женщину за  заботу  о  дочери,  но  все  же

повелела оставить их наедине.

       Я  рада,  что ты наконец вернулась,  — сказала княгиня,  когда нянюшка,

ничуть не  обиженная,  удалилась.    Однако твое возвращение создает некоторые

проблемы...

     — Какие могут быть проблемы, мама? — удивилась Эйли. — Я дома!

     Княгиня несколько нахмурилась.

       Князь Алараф Сегин потребовал от  меня твоей выдачи в  случае,  если ты

появишься в Таласе.

     — Он не может требовать этого от нас! — воскликнула Эйли.

     — Может,  — сказала княгиня.  — Мы слишком зависим от Империи. Ты сама это

прекрасно понимаешь.

     — Но у нас теперь есть Острова.  — Эйли было все понятно,  но из какого-то

детского протеста ее так и тянуло возразить. — А это и лес, и металл...

     — Этот лес и этот металл нам еще надо разработать, добыть и привезти сюда.

За тысячи миль,    возразила княгиня.  — А Империя вот она.  — Княгиня указала

рукой в сторону Стены. — Стоит им, к примеру, сбросить в Гром-реку какую-нибудь

гадость,  и  на  Западных отмелях погибнут сотни,  если не тысячи.  Мы не можем

этого допустить.

     Эйли взглянула на мать.

     — Неужели ты хочешь, чтобы я вернулась в Империю?

     — Нет,  — качнула головой княгиня.  — Этого я не хочу. Поэтому надо скрыть

факт твоего появления здесь.  Пока об этом знает не так много людей, и это люди

верные.

     — Это унизительно! — резко сказала Эйли.

       Иногда  приходится поступаться собственной гордостью ради  благополучия

страны, — твердо возразила княгиня. — Мы государи, а не простые смертные.

     — Хорошо, мама, — помолчав, сказала Эйли. — Хорошо, я еще не вернулась.

     Эйли опустила плечи,  как-то  совсем по-детски взглянула на  мать и  вдруг

всхлипнула. В глазах у нее чуть поплыло и она сказала совсем тихо:

     — Мама, я так соскучилась...

     Княгиня поднялась,  отставила поднос с  почти не  тронутым ужином на стол,

подсела на кровать, обняла плечи дочери:

     — Ох, бедная ты моя... доченька...

     Теплые руки гладили еще влажные волосы,  платье на  плече жарко повлажнело

от соленых слез,  которые быстро прошли,  всхлипывания тоже постепенно затихли,

и,  повозившись,  поудобнее устраиваясь,  уткнувшись лицом в теплое плечо, дочь

стала рассказывать матери, как она жила без нее это долгое время.

     ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ — САБИК

     ПО МОРЯМ И ОКЕАНАМ

       Вот и еще день прошел,  — сказал корнет Абант Феретиа,  ординарец князя

Сабика,  зажигая  лампу,  заправленную  минеральным  маслом  с  густым  тягучим

запахом.  Впрочем, к этому запаху они уже притерпелись и почти не замечали, как

привыкли ко многому другому.

     Сабик читал,  медленно продираясь сквозь сложности непривычного таласского

правописания;  он  пользовался моментом вынужденного безделья,  чтобы пополнить

свои знания по  истории Таласа и  его отношений с  Империей.  Полковник Акубенс

вертел в  руках какую-то  местную головоломку,  а  остальные офицеры,  вместе с

Сабиком   совершившие   нелегкое   плавание,    обогнув   Жуткую   Пустыню   на

«Данаб-ад-дулфин», решили разнообразить свое одиночество и отправились на лодке

в  Искос  с  целью  развеяться  и  продолжить  приятные  знакомства с  местными

девушками.  Здесь,  в Ласерте, небольшом островном поселке, молодежь появлялась

только в сезон уборки урожая,  и сейчас было почти пусто. Сабик подозревал, что

именно  из-за  малой  населенности  Ласерты  таласары  поместили  здесь  экипаж

«Данаба»,  устроив что-то вроде карантина при поветрии — не очень строгого,  но

обязательного.

     Или резервации. Или...

     Прошло  уже  почти  полгода с  той  поры,  когда  измученный плохой водой,

недоеданием и  другими  тяготами долгого  плавания экипаж  «Данаба» добрался до

архипелага Ботис, где беглецы

     натолкнулись на большое поселение таласар,  а  Сабик так и  не разобрался,

как относятся к ним их спасители.  То есть,  отнеслись к ним,  конечно,  вполне

милосердно, иначе им, возможно, просто бы не выжить, и все же...

     Впрочем,  когда  они  впервые  за  несколько месяцев увидели на  горизонте

голубовато-серое  пятнышко,  они  еще  не  знали,  что  эти  острова называются

архипелагом Ботис.

     Сначала они миновали два голых скалистых обломка,  высаживаться на которых

не  имело смысла,  но все же Сабик разрешил их обследование,  хотя бы для того,

чтобы дать людям возможность ощутить под ногами твердую землю и  по возможности

набить птицы,  собрать яиц и  пополнить запасы пресной воды.  Наличие на скалах

огромной массы прибрежных птиц говорило о близости гораздо большей земли, но им

пришлось пройти вдоль гряды скал еще несколько дней, прежде чем вдоль горизонта

вытянулась длинная темная полоса,  и они поняли,  что это по крайней мере очень

большой остров, а возможно, и континент.

     Это и был главный остров архипелага.

     И  люди на  острове были —  на самом большом острове виднелись проплешины,

где  недавно  свели  лес,  а  за  скалистым мысом  расположился целый  поселок,

состоящий  из  кучки  причудливых  каменных  и  деревянных  домов,  огражденных

бревенчатым палисадом,  с небольшим пирсом-причалом, — настоящий форт с выходом

к  береговой линии.  Еще  больший поселок,  почти город,  находился на  плоском

острове  посреди  залива.  На  высоком  флагштоке  над  его  фортом  развевался

треугольный флаг — зеленое поле с оранжевой полосой по нижнему краю.

     — Не знаю такого флага,  — пробурчал шкипер Нод из Кхам-балии,  осматривая

поселок в подзорную трубу. — А если это пираты?

     Кто-то из офицеров,  кажется,  желчный капитан Эниф Гие-ди, не удержался и

пробормотал,  что  какие могут быть в  этих проклятых Небом краях пираты,  если

здесь и грабить-то некого?

       Можно?    попросил трубу поручик Менкар.  Он  несколько минут смотрел,

потом сказал:  — Я такой флаг видел.  Это флаг Таласа. Такие же, только меньше,

висели над таласарскими подворьями в фортах на Краю Земли.

     — Э-э,  откуда здесь таласары?  — недовольно протянул шкипер.  — До Таласа

еще идти и идти.

       Так ведь они,  наверное,  не сидят на своих Отмелях как прикованные, 

заметил Менкар.

     — Никогда не слышал ничего подобного, — возразил Нод.

       Все равно,  — прекратил дискуссию князь Сабик.  — Будем просить помощи,

выбирать нам не приходится.

       Тем более,  что деваться нам уже некуда,    оставил за собой последнее

слово Эниф Гиеди и  показал вперед —  от острова,  на котором находился большой

форт, к кораблю двигалась большая лодка...

     Узнав, что к ним прибыли имперцы, таласары не удивились и не обрадовались,

но приняли незваных гостей без враждебности.  Разместили их, правда, сначала не

в домах — просто отвели место для лагеря и выделили некоторую часть припаса для

начального обустройства.  Но в таком климате и при такой погоде в палатках было

даже комфортнее, чем в тесных комнатушках. Также с ними поделились продуктами и

врача прислали.

     Форты,  оказалось,  были  опорной базой большой экспедиции,  основавшей на

главном острове архипелага — Афедроне — колонию и ведущей разведку на остальных

островах.  Они  высадились на  острове примерно полгода назад на  двух  больших

кораблях и, надо заметить, уже основательно успели здесь закрепиться.

     К  удивлению имперцев,  среди  таласар обнаружился и  их  земляк —  бывший

гвардейский поручик Батен Кайтос,  который,  что еще более удивительно, занимал

должность ни  много ни  мало помощника коменданта колонии.  Он и  стал основным

связующим звеном между беженцами-имперцами и хозяевами-тадасарами.

     А  на  начальном этапе  это  оказалось необходимым —  слишком велика  была

впитанная с  молоком матери неприязнь между  вековыми врагами.  Имперцам,  даже

вполне образованным офицерам,  не  говоря уже о  простых матросах,  было трудно

воспринимать таласаров иначе,  чем  как полуграмотных дикарей,  хотя было более

чем очевидно,  что это не так; таласары в свою очередь считали имперцев грубыми

и наглыми завоевателями.

     Батен Кайтос со  своей стороны делал все,  чтобы приглушить эту неприязнь.

Он  пробил идею  и  организовал бригаду из  матросов-имперцев под  руководством

имперцев-десятников,   которые  работали  рядом  и  наравне  с  таласарами;  он

привлекал офицеров к консультациям по разным вопросам; он приходил по вечерам в

лагерь имперцев и рассказывал о жизни в Таласе,  о таласарах.  Но Дело единения

бывших врагов шло с большим трудом.

     — Нас здесь очень не любят? — однажды напрямик спросил Сабик.

     — Да как вам сказать, ваше высочество... — неопределенно проговорил бывший

поручик.    Их можно понять.  Представьте себе,  только-только мы...    Батен

осекся и тут же поправился: — Только они добрались до богатых островов, как тут

же им на голову сваливаются имперцы.

       Но мы ведь беглецы,  я же все объяснил вашему начальству!  — возмутился

Сабик. — Мы попросили убежища.

       Я  это  понимаю,    вздохнул  Батен.    Но  простым  таласарам трудно

объяснить,  что  ваше  появление здесь  простая случайность.  Слишком долго  мы

враждовали. Я сам испытал это на себе. Но я был один, и поэтому мне было легче.

     — К сожалению,  нам придется жить в Таласе долго, — сказал князь. — Больше

нам просто некуда деваться.

       Я  это понимаю,  — повторил Батен,  — и делаю все от меня зависящее.  В

Таласе вам,  возможно,  было бы легче, там бы вы просто растворились в массе, а

здесь...  — Он пожал плечами.  — Не знаю.  Все будет зависеть от вашего личного

поведения и того,  что в столице известно о событиях в Империи.  Поверить в то,

что  вы  сообщили,  сложно.  Сложно даже  мне.  Мы  ведь находимся здесь больше

полугода и не имеем связи с большой землей...

     Сабик и сам был не рад, что пришлось просить убежища у талаcap, но другого

выхода у него и его спутников не было. Оставалось надеяться на то, что в Таласе

действительно знают о событиях в Империи лучше,  чем здесь.  Хотя поручиться за

это было нельзя.  Несмотря на то что Батен убедил его в том,  что если на Плато

произошло действительно нечто серьезное,  таласары наверняка были  бы  в  курсе

событий,  князь не  был до  конца уверен,  докатились ли  сами события до  Края

Земли.  Ведь он со своими спутниками вынужден был покинуть Империю с другого ее

конца.

     ...Когда  Садалмелики оттеснили сторонников покойного Императора к  самому

морю Билайт,  Сабику ничего не  оставалось,  кроме как погрузить свои отряды на

корабли и отправиться просить  убежища у махрийского царя.  Тот оказался трусом

и подлецом.  Он полгода продержал флот князя в Капероне,  небольшом порту,  где

сновали  только  просоленные  рыбацкие  фелюги,  не  говорил  ни  да,  ни  нет,

продуктами снабжал из  рук  вон  плохо.  Сабику пришлось даже  заложить один из

оставшихся от бегства кораблей, чтобы кормить своих людей — они просто зверели,

питаясь только рыбой да моллюсками.  А потом царь вдруг объявил,  что не желает

конфликтовать с  Князем-Сенешалем Сегином из-за  горстки изгнанников.  Конечно,

Сабик его отлично понимал.  Маленькая Махрия,  зажатая между грозной Империей и

таинственной и  оттого,  наверное,  еще  более грозной Чинфадой,  считавшейся в

самой Империи просто дикарской страной,  в  устье Л'Лагина была  лакомым куском

для обоих больших соседей,  не  настолько,  однако,  лакомым,  чтобы из-за него

стоило без нужды затевать большую войну. И хочешь не хочешь, но всем махрийским

царям приходилось постоянно жить меж двух огней.  И,  чтобы сохранить за  собой

трон и не быть сожранными кем-то из соседей,  умело играть на противоречиях, не

доводя, однако, их до крайности...

     И  все  же  Сабику  было  противно,  когда  посланец короля  с  вошедшей в

поговорку махрийской льстивостью вручил ему письмо с нижайшей,  но убедительной

просьбой покинуть пределы  страны  в  течение  ближайшей недели,  да  еще  и  с

приложенным к  нему именным указом «О всемилостивейшей амнистии,  объявленной —

подумать  только!     Князем-Сенешалем  Аларафом  Сегином»!   Сабика  чуть  не

передернуло, когда он прочел это уведомление.

     Одно  его  порадовало:  коли  Сегина объявили всего лишь Князем-Сенешалем,

значит,  Садалмеликам так и не удалось доказать смерть Наследника,  а без этого

Сегину Императором не стать!

     До  беглецов доходили слухи,  что в  Империи объявлена амнистия тем из  ее

подданных,  кто во время смуты сражался против Садалмеликов, и вот они получили

подтверждение этим слухам.  Возвращаться на родину Сабик не собирался: в добрые

намерения по отношению лично к себе Садалмеликов и Аларафов он не верил. Тем же

из  своих  людей,  кто  поверил посулам,  он  не  посмел запретить вернуться на

родину, а сам с горсткой офицеров силой — буквально под угрозой смерти — вытряс

из  губернатора Капероны  обоз  свежих  овощей,  муки  и  других  припасов  для

длительного плавания и  ушел  на  двух  оставшихся плохо снаряженных кораблях —

«Данаб-ад дулфин» и «Аз-зубана» — вдоль страшного черного берега Ар-и-Дифа,  по

пути,  которым рискнет пройти разве что безумный шкипер,  объевшийся к  тому же

белены и мухоморов и запивший все это настойкой пейотля,  к далекому,  чужому и

враждебному Таласу.

     Однако такой  шкипер нашелся.  И  не  какой-нибудь сумасшедший,  а  вполне

солидный — Нод из Кхамбалии;  он же взялся и набрать команду. Единственное, что

внушало надежду на  успех  этого  безумного предприятия,  так  только старинная

история,  почти легенда о том,  как отважный кормчий Камелопардалис некогда уже

обогнул Ар-и-Диф и вернулся ко двору королевы Ариги через Стену,  доказав таким

образом саму возможность обогнуть страшный берег Жуткой Пустыни.

     В верности этой легенды, рассказанной ему когда-то княжной Сухейль, Сабику

и его спутникам довелось убедиться на собственной шкуре и ценой немалых потерь;

так же невольно и сбылась мечта князя об экспедиции в Южные моря...

     Сначала все  шло  вовсе не  плохо.  Они  спокойно прошли море  Билайт.  Ни

пираты,  ни  имперские корабли  не  встретились на  их  пути,  шторма  обходили

стороной, а легендарные морские чудовища пока не тревожили спокойствия волн.

     Впрочем,  в  реальности некоторых из  этих  чудовищ им  довелось убедиться

воочию.  Возможно,  для  настоящих моряков в  увиденном ничего  необычайного не

было, но для них, людей сухопутных, все было в диковинку.

     Например,  когда они  проплывали сквозь стадо огромных,  каждая размером с

половину корабля,  черепах.  Их  было  не  меньше сотни,  плыли  они  по  самой

поверхности,  и  издали  их  выступающие из  воды  панцири походили на  цепочку

невысоких рифов.  Черепахи неторопливо пересекали курс маленькой эскадры, держа

путь,  как  объяснил Нод,  к  Отмелям таласар для  того,  чтобы отложить яйца и

вернуться в море Билайт.  «Мимо Жуткой Пустыни?» — удивился кто-то из офицеров,

на  что Нод просто пожал плечами:  «Они каждый год так плавают».  Он рассказал,

что яйца черепах,  которых та-ласары называют биссами,  а все прочие кареттами,

хоть и несъедобны,  но зато молодых и только что вылупившихся черепашат,  а они

не  такие и  маленькие —  с  два  кулака примерно,    можно варить в  супе или

запекать  прямо  в  панцире  и,  говорят,  они  очень  вкусны;  таласары тем  и

промышляют,  поставляя в Империю этот деликатес. Тем временем матросы, резвясь,

прыгали прямо с  борта на ребристые черные панцири и скакали по ним,  нисколько

не смущаясь страшных уродливых морд на длинных шеях,  лениво клацающих роговыми

челюстями на  непрошеных наездников,  которые  кривыми  длинными ножами  что-то

соскабливали под их панцирями и бросали на бронированные спины,  в прихваченные

корзины. А вечером экипажи устроили небольшой пир из добычи — паразитирующих на

кареттах довольно больших рыб-прилипал и  каких-то ракушек,  похожих на больших

улиток.  Первых коптили,  прямо живьем нанизав на вертелы, вторых, вытряхнув из

раковин, сваливали в большой чан и варили с приправами; было очень вкусно.

     Уже в Океане они увидели другую диковину. Сначала можно было подумать, что

это просто обычные игры афалин, которые почти непрестанно сопровождали эскадру,

если бы они не происходили так далеко, на самом горизонте. Там, вдали резвились

в тихих теплых водах, куда большие морские животные — морские гиганты фисалисы,

огромные,  как каравеллы,  и  безобидные —  если не  считать размеров —  словно

афалины;  питались эти гиганты,  как оказалось,  исключительно какой-то морской

мелочью и  были  чем-то  вроде морских коров —  молоко их  было  очень жирным и

полезным, мясо питательным и вкусным, а жир обладал лечебными свойствами. Будто

дети они  резвились в  парной воде,  выбрасывая в  воздух высокие фонтаны воды,

смешанной с  воздухом,  из  носов,  расположенных у  них,  как  у  всех морских

животных,  на  лбу,  переворачиваясь на  спину  и  хлопая в  воздухе громадными

плавниками-крыльями,  выгибая  дугами  блестящие спины  и  хлопая  с  пушечными

выстрелами,  доносящимися до  кораблей,  еще более огромными плоскими хвостами,

каждая лопасть которых была больше панциря самой большой каретты.  Близко к ним

подходить было рискованно, но даже в подзорные трубы, да и для простого взгляда

зрелище было великолепное.  Всем,  кто вывалил на палубы и  облепил мачты обоих

кораблей,  довелось увидеть, как один их этих гигантов с необыкновенной грацией

вдруг целиком вылетел из воды,  как это делали афалины,  и, медленно, словно во

сне,  пролетев  по  огромной дуге,  рухнул  обратно,  взметнув громадный фонтан

брызг,  будто в океан упал небесный камень-метеор. Сабик был поражен! Ведь если

верить своим глазам и словам опытных моряков,  которые,  однако, приветствовали

прыжок гиганта криками не  менее  восторженными,  чем  их  сухопутные спутники,

гиганты эти весили никак не  меньше;  чем сотни две диких быков или с  полутора

десятков элефантов;  позже  им  довелось увидеть мертвую тушу  одного  из  этих

гигантов вблизи, и Сабик убедился, что они действительно огромны.

     А  однажды под  ними проплыла,  словно невиданная птица,  плавно помахивая

крыльями-плавниками и  покачав на  прощание длинным острым  хвостом,  громадная

плоская с  раздвоенным рылом  рыба-нарк,  о  которой говорили,  что  она  может

завораживать рыбу  и  людей  и  может  убить  одним  своим  прикосновением даже

большого спрута.  А  еще  нарк  может  незаметно увести с  курса  любое  судно,

отклонив стрелку его  компаса,  чтобы,  посадив на  мель или  риф,  убивать или

парализовывать опускающихся в воду для ремонта моряков и, утащив их на глубину,

поедать их разложившиеся трупы...

     В  другой раз,  ночью путешественники были  разбужены криком вахтенного и,

выскочив на  палубу,  были  буквально сбиты  с  ног  тучей рыб,  словно ожившая

картечь летевшими,  кажется,  со всех сторон одновременно. Они покрывали палубу

живым фосфорно отсвечивающим ковром так,  что буквально некуда было ступить.  И

океан вокруг светился на  несколько миль.  Потом всем пришлось долго отмываться

от слизи и чешуи маленьких летучих рыбок и вытаскивать их изо всех щелей,  пока

они не  стали разлагаться,  но  зато рыбки оказались буквально манной небесной,

так  как  к  тому времени припасы экспедиции оскудели,  и  обваленная в  соли и

провяленная на солнце до сухости рыбка служила хорошим подспорьем — ею питались

чуть ли не неделю...

     Но  не все эти диковинные встречи были столь безобидны.  Самым трагическим

стало столкновение с легендарным Великим Морским Змеем.

     В  тот день на  море было небольшое волнение,  из-за  чего шхуны вынуждены

были разойтись.  Шторм,  впрочем, был не из сильных и быстро пошел на убыль. На

«Аз-зубане» уже поставили паруса,  и шхуна шла на сближение с «Данабом». Вдруг,

когда между кораблями оставалось не  более мили,  успокоившееся было море вдруг

взорвалось прямо  посередине между  кораблями,  словно  невидимый бич  с  Небес

хлестнул по волнам,  оставив на поверхности пенный след в  добрых полкабельтова

длиной,  прямо поперек курса «Аз-зубаны».  Для  беглецов это  воистину оказался

легендарный Бич Божий, предвещавший погибель тому, кто его видит. Но бич живой.

     И вышел он из моря.

     Из  пены  и  волн,  извиваясь и  свиваясь в  кольца,  корчась,  словно  от

неистовой боли,  и визжа,  как стадо сирен,  появился он, Великий Морской Змей,

страшная легенда Океана,  легенда,  в  которую не  верили даже  опытные моряки,

легенда, в-реальности . которой довелось убедиться Сабику и его спутникам ценою

гибели половины из них.

     Как  гласили  легенды,  бытующие  среди  моряков,  эти  страшные существа,

превосходящие по  размерам самого большого фи-салиса,  по  ловкости и  скорости

самую быструю афалину,  а по силе и коварству — легендарного Спрута-Громовержца

  с  которым им,  слава Небесам,  столкнуться не довелось,  — живут в глубинах

Океана,  у  самого дна,  и  раз в  несколько лет поднимаются к его поверхности,

чтобы увидеть солнце и умереть. Но перед смертью от солнечных лучей Змей сходит

с ума и начина-306 ет нападать на все,  что попадается на его пути. А поскольку

морские животные предчувствуют его появление и заранее убираются с его пути, то

чаще всего Морской Змей нападает на проплывающие корабли, разбивая их и пожирая

людей. И легенды не солгали.

     ...Рассмотреть толком,  что  собой  представляет легендарный зверь глубин,

было невозможно.  В мириадах брызг,  вздымаемых им, в непрестанном движении его

тела  все  сливалось и  крутилось перед  глазами.  Одно  можно  было  сказать с

уверенностью —  что  перед ними был именно змей и  что он  действительно велик.

Когда над волнами появилась его огромная,  вытянутая, но скорее крокодилья, чем

змеиная  голова,  с  распахнутой пастью,  усеянной неровной длины  саблевидными

зубами,  в которую,  казалось,  поместится целиком средней величины фисалис,  с

мутными слепыми бельмами выпученных глаз,  с развевающимся гребнем то ли волос,

то ли налипших водорослей, до того места, где вздымался и хлестал по воде конец

его тела — увенчанный жестким гребнем навроде скорпионь-его жала, хвост, — было

не менее трех или пяти десятков ярдов.  В  промежутке между волнами и  брызгами

было видно только округлое, мокрое, покрытое крупной чешуей — местами облезшей,

видимо,  от  старости —  тело.  Никаких  особенных деталей вроде  плавников или

ластов на его боках заметно не было;  только возле головы трепался,  вздуваясь,

длинный кожистый,  как у василиска, капюшон цвета больной бирюзы, да под горлом

набухал при визге большой красноватый и мутно полупрозрачный зоб.

     Чудовище крутилось, словно его изнутри что-то ломало, словно в нем жил еще

один Змей, и они не могли поделить это тело, будто оно было мало для них двоих;

и  визг его казался криком боли дерущихся внутри него злобных сущностей.  Змей,

казалось,  был занят только собой и  не замечал кораблей.  И  возможно,  все бы

обошлось, но у капитана «Аз-зубаны», которая на всех парусах шла прямо на него,

видимо,  не выдержали нервы.  Его можно было понять: парусник не смог повернуть

или погасить инерцию — слишком мало было расстояние,  сокращающееся к тому же с

каждой секундой;  возможно было еще переложить румпель и  отвернуть в сторону,'

и,   кажется,   капитан  даже  дал  команду,   потому  что  «Аз-зубана»  начала

поворачивать,  но тут случилось непоправимое. Борт судна вдруг заволокло белыми

дымными клубами,  и  через мгновение неслышимые сквозь визги Змея ядра вздыбили

буруны возле его головы...

     Змей взревел совсем уж запредельно.  Оцепенение,  охватившее всех, кто был

на палубе «Данаба»,  в миг исчезло.  Са-бик не мог оторвать взгляда от Змея, но

слышал, как, бешено ругаясь и сквернословя, капитан «Данаба» командовал ставить

паруса и  заряжать пушки  правого борта.  Это  единственное,  что  могло сейчас

помочь обреченной «Аз-зубане» —  отвлечь и  сбить с толку животное.  Но Великий

Морской Змей  рассудил по-своему.  Ядра  если  и  задели  его,  то  не  нанесли

ощутимого вреда.  Зато,  кажется,  примирили внутренних врагов  и  заставили их

обратиться к врагу внешнему.  Змей обернул свои выпученные бельма в ту сторону,

откуда пришла боль,  и,  вздув зоб и  встопорщив капюшон,  завизжал и ринулся к

обреченному кораблю.  Залп «Данаба» не достиг цели — было поздно,  и там,  куда

целили канониры, не было уже ничего.

     Змей  в  секунды  преодолел  отделявшее его  от  «Аз-зубаны»  расстояние и

ринулся на своего врага.  С  лету он врезался в  палубу корабля.  Хотя это было

невозможно,  но  Сабику показалось,  что он слышит крики людей,  треск дерева и

рвущихся  снастей  и  парусов.   «Аз-зубана»  дрогнула  и  накренилась,   почти

опрокинулась набок,  показав облепленное ракушками дно.  Змей,  обвив  кольцами

весь корабль,  стал сдавливать его,  как,  видимо,  не  раз  поступал со  своей

добычей.  Его  хвост  бешено  колотил  по  корпусу там,  где,  видимо,  по  его

разумению, находилась голова, дробя в щепы корму; голова его врезалась зубами в

носовую часть и застряла там, вызвав новый приступ ярости животного.

     Все  было кончено в  минуты.  Только что  над местом схватки вздыбливались

волны  и  мелькало тело  Великого Змея,  доносился его  визг  и  треск  корпуса

«Аз-зубаны»,  но  когда «Данаб» приблизился к  месту трагедии,  там было только

спокойное море,  на волнах которого качались обломки корабля и какой-то мусор —

разъяренный Змей уволок свою добычу в глубины,  возможно,  чтобы там добить или

додушить...  Уволок вместе с экипажем. «Данабу» удалось спасти только шестерых,

двое из  которых оказались моряками,  а  четверо солдатами и  офицерами из роты

капитана Ги-еди,  в Том числе и сам он;  уцелеть им удалось только потому,  что

капитан,  когда  чудовище  бросилось на  «Аз-зубану»,  скомандовал бросаться за

борт, и они, кто успел, смогли отплыть в сторону. Дольше оставаться на страшном

месте капитан «Данаба» не рискнул. Прямо под днищем из глубины всплыли с гулким

звуком  большущие водяные пузыри,  и  он  приказал немедленно убираться отсюда.

Слава Небесам,  вслед за пузырями из воды не появилось само чудовище, а пузыри,

видимо, просто были остатками воздуха из трюмов «Аз-зубаны»...

     Когда уже  здесь они рассказывали о  своих приключе-ниях,  таласары против

ожидания не  восприняли их рассказ как сказку.  Видимо,  они были гораздо более

опытными мореходами, чем считалось в Империи. Во всяком случае, они отнеслись к

этому вполне серьезно и  даже уточнили,  где и  когда произошло столкновение со

Змеем.  А  кто-то  из моряков добавил,  что имперцам еще'повезло,  раз во время

штиля возле Ар-и-Дифа не встретились с  кархарадоном —  огромной акулой,  самым

страшным хищником,  обитавшим в  тех  местах.  Кархарадоны любили как раз такие

теплые и  спокойные воды,  где всегда можно поживиться чем-нибудь,  а  в выборе

пищи они были неприхотливы —  им  было все равно на  что нападать:  на  большой

косяк рыбы, на стаю афалин или на фисалиса. С равным успехом они крушили своими

зубами,  достигавшими длины  локтя,  панцири  гигантских черепах-бисс  и  рвали

щупальца  гигантских  спрутов.   Размерами  кархарадоны  сравнимы  со  средними

фисалисами, но опасность они представляют гораздо большую, так как стремительны

и коварны и не боятся, кажется, ничего на свете. Возможно, даже самого Великого

Морского Змея...

     Кархарадона они тогда действительно, слава всем Богам, не встретили, но во

время недельного штиля им  довелось наблюдать диковины иного рода,  и  они были

порождением  не  Великого  Неизведанного Океана,  а  не  менее  таинственной  и

неизведанной Жуткой Пустыни.

     За   Оконечным  мысом,   от  которого  берег  Ар-и-Диф  начал  забирать  к

северо-востоку,  они попали в  длительный штиль — и было это пострашнее шторма.

Долгие две недели ленивое течение тащило их в открытый Океан,  и паруса даже не

шелохнулись,  а  воздух  был  таким  горячим и  влажным,  что  дышать  им  было

невыносимо. Матросы купались в теплой пересоленной воде, не приносящей никакого

облегчения от  парной жары  стоячего воздуха,  зато  приносящей немало хлопот —

вокруг так  и  крутились коварные акулы,  и  как ни  старались быть осторожными

люди, двое все-таки погибли от их острых зубов и еще несколько получили увечья.

Но  от  вынужденного безделья не  спасало  даже  вышивание цветастых ковриков и

попытки удить редкую здесь рыбу и  бить острогой мелких акул.  Свежая рыба была

единственным,  что  вносило хоть  какое-то  разнообразие в  скудный рацион:  из

овощей  осталась  лишь  перекисшая капуста,  солонина кончалась,  а  в  сухарях

завелись черви;  вода же испортилась уже давно и не оставалось вина, чтобы хоть

как-то  отбить ее вкус.  И  почти каждый день,  пока они не минули его,  черный

берег Ар-и-Диф посылал им  всевозможные миражи.  Поначалу появление в  небе или

прямо над водой невиданных пейзажей, неведомых чудовищ и прочих чудес вызвало у

утомленных долгим путем и  голодом людей разные и  противоречивые чувства —  от

религиозного экстаза до немногих, к счастью, попыток самоубийства.

     Сабик прекрасно помнил, как ему самому стало страшно, когда на второй день

штиля прямо над зеркальной гладью воды в  стороне от  берега воздух заструился,

замутнел,  и вдруг в нем стали проявляться странные фигуры... Где-то вдали, над

линией горизонта высоко в небе появился огромный элефант,  не тускло-серый, как

в  императорском  зоопарке,  а  снежно-белый,  огромный,  на  многосуставчатых,

утончающихся книзу ногах;  справа от  него  и,  казалось,  ближе к  кораблю два

громадных желто-полосатых зверя,  оскалив  зубастые пасти,  вырывались из  недр

словно   взорвавшегося   кроваво-красного   плода   какого-то    растения,    а

непосредственно перед носом судна над водой парил как будто вырванный откуда-то

кусок земли,  над которым в  позе спящей богини возлежала прекрасная обнаженная

женщина:  сильное тело, гибко изогнувшись каждой линией, лежало прямо в воздухе

над  короткой зеленой травой;  лица  ее  видно не  было    запрокинутая голова

покоилась на сгибе локтя,  и в этот локоть был направлен тоже парящий в текучем

воздухе странного вида аркебузет с пристегнутым к его стволу тонким трехгранным

багинетом, концом почти касавшимся гладкой бархатистой кожи...

     Сабик до сих пор отчетливо видел внутренним взором все эти детали и мог бы

воспроизвести их  на полотне,  если бы обладал даром художника —  так реально и

зримо было видение миража. Капитан Гиеди, обладавший чем-то на сей дар похожим,

нарисовал уже здесь, в Таласе, по его просьбе картину, и, на взгляд Сабика, она

вполне  соответствовала  увиденному.  Казалось,  он  даже  слышит,  как  жужжит

маленькое насекомое,  летая вокруг еще одного плода, висящего в воздухе рядом с

фигурой спящей женщины...

     Потом они много видели еще странного и  необычного,  но это первое видение

поразило всех  до  глубины  души.  Кто-то  пытался толковать увиденное,  кто-то

считал  это  предзнаменованием,   а  кто-то  плодом  собственного  воспаленного

воображения. Но вскоре это стало привычным явлением, и некоторые даже заключали

пари, что сегодня им покажет Ар-и-Диф.

     ...Когда  наконец подул  ветер,-шкипер  Нод  повел  «Данаб» на  север,  не

доверяя компасу,  а  ориентируясь только по небесным светилам;  компасу в  этом

проклятом  море  доверять  было  невозможно —  в  иной  день  он  вертелся  как

заведенный.  Так или иначе,  но Нод,  ориентируясь по солнцу и  звездам,  из-за

плохой погоды и сильных течений вместо севера шел фактически на северо-восток и

вышел как раз к островам Ботис.

     Уже  здесь князь Сабик услыхал от  Батена Кайтоса такую байку:  если взять

семилетнего  таласского  мальчишку,   предки  которого  были   навигаторами  на

протяжении семи поколений, завязать ему глаза, залепить уши воском и запереть в

яшик,  ящик  поместить глубоко в  трюм,  а  потом  посреди океана  выташить его

оттуда,  поставить на  палубе,  воск  вынуть,  а  глаза  оставить завязанными и

спросить: «А ну, малыш, как отсюда дойти до твоего дома?», то — что вы думаете?

  конечно,  он  приведет судно  прямо  к  своему  порогу.  На  что  шкипер Нод

проворчал,  что он  не  какой-то там мальчишка,  его учили ходить по приборам и

ориентироваться по звездам, а дед его был не шкипером, а простым конюхом.

     На островах Ботис они прожили несколько месяцев,  а когда из Таласа прибыл

катамаран с новым пополнением колонии и настало время решать — оставаться ли на

островах или  плыть  в  Талас,  в  команде беженцев возник раскол,  который был

вообще-то предрешен с самого начала.

     Моряков,  большинство которых  были  выходцами из  Кхамба-лии,  таласары с

самого  начала приняли менее  сдержанно,  чем  остальных —  видимо,  свою  роль

сыграло воспоминание о  своих  легендарных предках,  которые пришли  на  Отмели

вместе с  Ка-мелопардалисом именно из  Кхамбалии,  и  поэтому,  когда  им  было

предложено остаться на  островах и  тем  более  сохранить без  изменения экипдж

отремонтированного  и   вполне   пригодного  к   плаванию   «Данаба»,   который

предполагалось использовать для  разведки  архипелага  наравне  с  остающимся с

экспедицией «Ушком»,  практически все прибывшие с князем моряки не смогли найти

в   себе   сил   отказаться  от   этого  заманчивого  предложения  колониальной

администрации.  Сабику,  которому о  решении команды сообщил лично  шкипер Нод,

ничего не оставалось, как молча кивнуть. Тем более что его, собственно, никто и

не  спрашивал —  его  просто ставили в  известность.  Сам князь,  его офицеры и

немногие    оставшиеся   с    ними    солдаты    отправились   в    Талас    со

«Спрутом-Громовержцем»,    полностью    положившись   на    благосклонность   и

гостеприимство княгини Сагитты. И, как надеялся Сабик, вернувшейся домой княжны

Сухейль.

     Княжны,  однако, Сабику увидеть не довелось. На аудиенции, которую княгиня

устроила для  прибывших офицеров,  в  ответ на  ненавязчивый его  намек Сагитта

весьма сухим тоном,  не  допускающим дальнейших расспросов,  сообщила,  что,  к

сожалению,  не знает, где именно в данный момент находится ее дочь. В остальном

же  Сабику и  его приближенным был оказан поистине княжеский прием.  Иное дело,

что  таласские понятия о  государевой милости сильно расходились с  имперскими.

Княгиня предоставила в  распоряжение Сабика свое поместье в Ласерте — им-перцам

поместье показалось издевательски маленьким;  приставила управляющего и  слуг —

очень скромное количество,  по мнению имперцев; подарила Сабику шелковый чек на

сто  фунтов,  а  офицерам его  свиты на  двадцать —  и  тогда имперцам пришлось

убедиться,  что  в  Таласе морской шелк  вовсе не  такая драгоценность,  как  в

Империи.  Сабик  воспринимал все  это  как  должное,  а  вот  его  приближенные

полагали,  что подобный прием умаляет достоинство его высочества,  и  частенько

ворчали по этому поводу. Князь Сабик обычно шутливо парировал очередное гневное

высказывание кого-нибудь из своих подчиненных:

     — Помилуйте,  господа!  Да ведь по здешним меркам нас принимают по-царски!

Каждый день ко столу княгини мясо не подают, а вам вот, пожалуйста...

       Вареное свиное сало это,  а не мясо,  — бормотал себе под нос полковник

Акубенс.

     — У них даже свинина рыбой пахнет, — вторил ему капитан Эниф Гиеди, тем не

менее с аппетитом уплетая свиную котлету.

     — Для вас,  егерей, все едино, — бурчал Акубенс. Поручик же Аламак Менкар,

как и положено младшему по званию, замечал нейтрально:

     — А вот вино у них здесь хорошее...

     Поручик Аламак Менкар,  После того,  как они прожили в Ласерте едва больше

недели,  испросил вдруг у князя разрешения отлучиться и,  получив оное, надолго

исчез.  Возвратился он почти месяц спустя, когда о нем начали уже беспокоиться,

привез с  собой разделанную тушу оленя,  убитого никак не более суток назад,  и

самые свежие новости из Империи.

     — На Плато были, поручик? — поинтересовался Сабик.

     — Да, ваше высочество, — последовал откровенный ответ.

     — А не боитесь навлечь на себя гнев здешних властей?    

     — Их,  краевиков,  хлебом не корми,  дай только контрабандой заниматься, —

пробурчал, не отрываясь от своей головоломки, полковник Акубенс.

       Браконьерствуете,    ехидно  заметил  Эниф  Гиеди.  Он  с  вожделением

облизывался на окорок.

     — Никак нет,  капитан, — бодро ответствовал Алмак Менкар и добавил лукаво:

— На Плато охота разрешена еще высочайшим соизволением самого Джанаха Третьего.

     Новости   особого   интереса   не   представляли.   Князь-Сенешаль  правил

по-прежнему,  заявляя при  этом,  что сохраняет престол для Наследника.  Княжна

Сухейль все  еще  не  отыскалась,  судьба Наследника была неясна,  что  внушало

определенные надежды: если б Наследник был убит, об этом бы узнали — слухи есть

всегда и  очевидцы найдутся.  И  еще  то  занятно,  что Князь-Сенешаль запретил

молить в  храмах о  его здоровье —  он-де  не Император,  и  повелел молиться о

здравии  отсутствующего Наследника.  А  княгиня  Морайя  рассорилась с  дорогим

сыночком,  снова уединилась в своем поместье и, поговаривают, пробует разыскать

Наследника своими способами; Бог даст, не найдет.

     Менкар,  после своего появления несколько дней поскучав в  Ласерте,  опять

стал просить у князя разрешения отлучиться.

     — Снова на Плато? — спросил князь.

     — Нет,  — качнул головой Менкар. — Хочу попутешествовать по Отмелям. Я тут

договорился, меня берут матросом на нефтяной плот.

     — Матросом?  — вскинул брови Акубенс.  — Вы же офицер!  Может,  еще грядки

полоть вздумаете?

     — Полоть не пробовал, — ответил Менкар, — а вот косу в руках держать умею.

     — Перестаньте,  полковник,  — сказал Сабик.  — Здесь на такие вещи смотрят

проще. — И разрешил: — Вы, поручик, вольны располагать собой как вам угодно.

     Акубенс внял  увещеванию князя и  до  такой степени «перестал»,  что  даже

отложил свою головоломку и  пошел проводить Менкара;  не из сентиментальности и

не  от нечего делать,  а  из любопытства —  взглянуть,  что за штука такая этот

нефтяной плот.

     И  взглянул:  несколько толстых длинных колбас  из  многослойного морского

шелка, а внутри — нефть, или минеральное масло, как привыкли говорить на Плато;

поверх этих  немудреных поплавков —  настил из  слоенки,  на  нем    шалашик и

невесть на чем держащийся прямой парус.

     — Ну как,  полковник? — поинтересовался Сабик, оторвавшись от книги, когда

Акубенс вернулся домой.  Тот даже отвечать не  стал;  на его лице было написано

глубокое отвращение.

     Так они и  проводили дни:  Сабик читал,  пытаясь постичь премудрости жизни

таласар через «живое слово»,  полковник маялся бездельем и  своей головоломкой,

капитан Гиеди рисовал бабочек и  обзывал это занятиями энтомологией,  а  прочие

молодые офицеры то  и  дело совершали экскурсии по окрестностям и  тратили свои

фунты на  маленькие радости молодости —  осваиваясь,  как  они это называли,  с

обстановкой.  Пару раз,  когда он приезжал с  архипелага по делам или на отдых,

отшельников  навещал  Батен  Кайтос,   пытался  как-то  скрасить  их  невольное

затворничество   разговорами   и   всячески,   своим   примером   в   основном,

демонстрировал,  что и  бывшим имперцам вполне можно жить и даже в определенной

мере процветать в таласском обществе. Сабик все это прекрасно понимал, но никак

не мог найти в себе сил заняться чем-то конкретным,  а вот молодым людям пример

бывшего  соотечественника  показался  заразительным     кое-кто  из  них  стал

подыскивать себе место.

     И  однажды,  вскоре после отъезда Менкара,  из одной такой поездки в Искос

князю привезли письмо.

     Сабик с  недоумением повертел в  руках конверт.  Конверт не  имел  золотой

полоски на  левом  поле,  какой отмечалась корреспонденция княгини Сагитты.  Он

взял со стола нож для бумаг,  поддел печать,  на которой был оттиск незнакомого

герба, вскрыл конверт и прежде всего глянул на подпись.

     — Однако!.. — воскликнул он с еще большим удивлением.

     Он обратился к началу письма, с глубоким вниманием прочел, пожал плечами и

прочел еще  раз.  Потом  подозвал поручика Заниаха и  велел принести письменные

принадлежности.  Акубенс отложил головоломку,  которую терзал  третий  день,  и

посмотрел на князя:

     — Позволите быть вашим секретарем?

     Сабик разрешил.  Акубенс взял перо, опробовал его, пододвинул чернильницу,

положил перед собой лист бумаги и выжидательно замер, готовый писать.

     Сабик помедлил секунду, еще раз взглянул на подпись в полученном письме и,

наконец решившись, проговорил:

     — «Их сиятельствам князю Абраксасу Ахеа и супруге его Ахеа Аойде...»

     Акубенс отнял от бумаги перо и поднял глаза на князя:

     — Не можете же вы, ваше высочество...

       Оказывается,  могу,    задумчиво  ответствовал  князь.    Вы  пишите,

полковник,  пишите.  Итак...  «Их  сиятельствам князю Абраксасу Ахеа и  княгине

Аойде  Муните  князь  Шератан  Сабик  шлет  наилучшие  пожелания.   Целую  руку

прекрасной княгине...»

     — Так такие письма не пишут, — проворчал Акубенс.

     — Ну и ладно,  — пожал плечами Сабик.  — Не понравится им мое письмо,  так

что ж?

       Не  следует  забывать,  что  он  все-таки  колдун,    заметил  Акубенс

осторожно.

     — А вот у меня есть подозрение,  что никакой он вовсе не колдун,  — сказал

Сабик, помахав письмом.

     ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ — АОЦДА И АБРАКСАС

     В СЕРДЦЕ ПУСТЫНИ

     Они  шли  туда  по  страшной,   отполированной  до  металлического  блеска

плоскости при  свете дня,  закрывая лица  от  мучительного здесь солнца черными

вуалями.  На  закате  люди  в  серебристых плащах  ставили большой шатер,  явно

используя при этом колдовство,  потому что все они шли, экономя силы, с пустыми

руками.  Абраксас  запрещал Аойде  смотреть,  как  на  черной  зеркальной глади

появляется шатер,  он  и  сам  отворачивался,  каменея лицом;  Аойда  не  сразу

заметила,  что  с  каждым  ночлегом людей  в  серебристых плащах становится все

меньше.  Ей стало ясно,  что каждая ночь в  безопасности покупается здесь ценою

жизни одного из серебристых,  но она так уставала за день,  что ни говорить, ни

думать об  этом,  когда наступала темнота,  у  нее  не  хватало сил и  не  было

желания.

     Пройт шел с ними — молчаливый,  мрачный,  но не отстающий ни на шаг. Аойда

полагала,  что  Абраксас мог бы  приказать серебристым избавиться от  него,  но

Абраксас смотрел сквозь  Пройта  невидящими глазами и  просто  не  замечал его.

Пройт входил с  ними вечером в  шатер,  ел в  сторонке и  в сторонке же ложился

спать,  всегда отворачиваясь,  а  утром выходил,  так и  не  проронив ни слова.

Серебристый плащ он бросил давно, решив, вероятно, что сейчас плащ является для

него большей опасностью, чем враждебная пустыня, окружающая их.

     Возможно,  что он был и прав,  думала Аойда. Она не знала, где и как он им

завладел,  и  боялась думать об  этом,  но с  тех пор,  как Аойда увидела его в

серебристом плаще,  он очень переменился.  Плащ,  возможно,  здесь был и ни при

чем,  и таким Пройта сделало все пережитое, но от самих плащеносцев Айда ничего

хорошего не  видела,  и  поэтому склонна была вить ненавистное одеяние,  нежели

приписывать изменения в ха-пактере своего друга — и даже чуть более, чем просто

друга    его  епазделенной  любви,  которая,  как  известно,  может  возвысить

человека, но может и сделать грубым животным...

     Однако очень скоро Аойда тоже научилась не замечать его;  вернее, и на это

у нее больше не оставалось сил. Как проклятие она воспринимала весть о том, что

снова наступил рассвет и надо вставать на ноги и целый день брести на юг,  лишь

изредка останавливаясь для отдыха.  И  что это за  отдых,  скажите на  милость?

Тонкий княжий плащ приходилось сворачивать в  несколько слоев чтобы сквозь него

не жег нагретый камень,  а  жалкое подобие тени создавали серебристые истуканы,

заслонявшие их  от  солнца своими плащами.  Фляги пустели слишком быстро,  и  к

вечеру Аойда  молила небо  лишь  о  том,  чтобы  побыстрее можно  было  войти в

чудесную прохладу шатра,  сесть на толстый пушистый ковер,  увидеть перед собой

кувшины,  покрытые мелкими капельками росы,  и блюда со свежими — свежайшими! —

фруктами.

     Ночь  наступала внезапно,  сразу после того,  как  расплавленная солнечная

капля  проваливалась за  горизонт.  Вдруг невесть откуда налетал ветер,  стенки

шатра вздрагивали —  и  трепетали уже  до  самого восхода,  когда ветер так  же

внезапно Исчезал.  Слушать свист ветра было жутко,  но и  к  этому Аойда быстро

привыкла и не замечала, и засыпала тотчас же, едва касалась головой подушки.

     Однажды,  когда  уже  казалось,  что  путь  их  будет  длиться бесконечно,

Абраксас взял  ее  за  руку и  махнул рукой вперед,  когда она  подняла к  нему

взгляд:

     — Смотри... Смотри, совсем немного осталось.

     Она  глянула  вперед  и  увидела на  фоне  черной  пустыни и  белесоватого

выжженного неба замок, словно построенный из осколков радуги.

     Аойда остановилась и  долго смотрела на  него;  замок веселил усталую душу

своим праздничным чудесным видом.

     — Мы успеем дойти до вечера? — спросила она с надеждой.

     Абраксас пожал плечами.

     Они дошли до замка даже раньше. До заката оставалось еще три часа, как они

ступили на  мозаичную площадку перед высокими арочными воротами.  Створки ворот

блестели как золотые — да они и были золотыми.

     Абраксас остановился перед воротами,  задумался,  прислушиваясь к  чему-то

внутри себя,  оглянулся на свой сильно поредевший отряд — теперь, кроме Аойды и

Пройта, с ним оставалось только трое плащеносцев. Потом он медленно поднял руку

и  ударил  в  золотые ворота  дверным молотом,  сделанным из  киммерия в  форме

причудливого дракона, кусающего свой хвост.

     Он ударил в ворота трижды,  и ворота дрогнули,  подались внутрь,  открывая

вход в замок.

     Они вошли в безлюдный двор и огляделись.  Огромный двор оказался заботливо

ухоженным парком:  вокруг  сверкали на  солнце  чистой нежной зеленью аккуратно

подстриженные  газоны,   извивались  подстриженные  самым  причудливым  образом

обрамляющие их  кусты и  деревья,  чьи кроны трудами неведомого,  но несомненно

искусного садовника,  были  превращены в  невиданных животных.  По  дорожкам  с

мозаичным орнаментом,  мимо  фонтанов и  пруда  с  плавающими по  зеркалу  воды

лебедями  Абраксас  и   Аойда   прошли   прямо   к   возвышающемуся  посередине

великолепному зданию,  высоко возносящему к  голубому здесь небу  свои  ажурные

стрельчатые башни.

     Аойда обернулась. Оставшиеся за воротами замка фигуры в серебристых плащах

исчезли, как будто были порождением кошмара Жуткой Пустыни.

     — Ну что же, — негромко сказал Абраксас. — Мы пришли.

     Он взял Аойду за руку и  повел ее в здание,  невидимый привратник которого

открыл перед ними высокие двери с витражом.

     Остановившись на  пороге,  Аойда  оглянулась.  Пройт  стоял перед входом —

прямой, стройный и почерневший от дыхания пустыни. Он настороженно осматривался

вокруг  чуть  суженными  глазами,  и  впечатление производил весьма  мрачное  и

опасное для  радужного окружения волшебного замка,  чудом  оказавшегося посреди

огромной пустыни.

     Открывающиеся перед Абраксасом поочередно двери провели его  и  жену через

длинную  анфиладу комнат,  где  все  было  необычайно изящным  и  роскошным,  в

приготовленные для них покои.  Они вдруг оказались в просторной комнате, где их

ожидали свежие белые одежды, приготовленная ванна размером с небольшой бассейн,

блестевшая прозрачной водой,  и  стол,  уставленный самыми изысканными блюдами.

Неведомо откуда рядом с  ними  появились молодые прелестные девушки,  безмолвно

окружившие их заботами и  услугами.  Аойда только и помнила,  как взяла с блюда

сочный персик,  — и оказалась уже в бассейне, когда три девушки в облепивших их

гибкие  юные  тела  полупрозрачных  одеждах,   прикасаясь  к   ней   ласково  и

неназойливо, мыли 9*о и мягко массировали уставшее тело.

     Абраксас,   тоже   окруженный   прелестными  мойщицами,   блаженствовал  в

противоположном углу  заполненного  нежной  благовонной  пеной  бассейна.  Юная

служанка подносила ему  кубок с  вином и  кормила чуть ли  не  из  уст  в  уста

экзотическими фруктами;  впрочем,  и сама Аойда наслаждалась их вкусом таким же

образом.

     Вспомнить, как они потом оказались в постели, Аойда так и не смогла.

     Полдень был  ярким  и  солнечным,  но  солнце  в  замке  казалось нежным и

ласковым,  а не жгучим,  как в окружающей его пустыне.  Аойда проснулась раньше

мужа  и  около часа сидела в  мягком кресле на  широкой веранде,  куда,  словно

угадав ее мысли, безмолвная служанка вынесла столик с легким завтраком.

     Парк на первый взгляд был чудесен,  но что-то в  нем было не так,  чего-то

все-таки не  хватало в  его искусственном великолепии,  так что Аойде вскорости

надоело смотреть,  и  она подозвала одну из прислужниц и попыталась разговорить

ее,  задавая  вопросы.  Девушка,  однако,  не  произнесла  ни  слова;  улыбаясь

заученной улыбкой,  вместо ответов она чуть качала головой и, кажется, не смела

произнести хотя бы один звук.

       Тебе  запрещено говорить?    прямо  спросила ее  Аойда.  Девушка  чуть

склонила голову, подтверждая.

     — Но я разрешаю тебе!

     Девушка,  однако,  была непреклонна,  и Аойда поняла,  что,  по ее мнению,

гостья не была вольна распоряжаться прислугой до такой степени.

     Из спальни донесся голос Абраксаса.

     Аойда немедленно встала и  пошла к  нему.  Абраксас полулежал в  постели в

окружении прислужниц,  облаченных в  весьма легкомысленные одеяния,  подававших

своему повелителю завтрак прямо в постель.

     Аойдачуть сдвинула брови. Абраксас рассмеялся, видя неудовольствие жены, и

велел девушкам оставить его с женой одних.  Служанки немедленно исчезли.  Аойда

подошла к кровати и села на краешек.

       Здесь просто райское место,  — заметил Абраксас.  Аойда повела взглядом

вокруг, села ближе к мужу и сказала очень тихо, но внятно:

     — Здесь еще страшнее, чем в пустыне.

       Ты просто сердишься на меня,    свободно ответил Абраксас,  поднимая с

подноса гроздь винограда. — Но ведь эти девушки обычные прислужницы. Если бы ты

дождалась меня, то нас угощали бы обоих...

     — Нет,  — помотала головой Аойда.  — Я не об этом.  Абраксас улыбнулся, но

глаза его посмотрели на нее серьезно и тревожно.

     — О чем же? — спросил он одними губами.

       Не знаю,  — прошептала Аойда.  — Я...  я словно кожей чувствую какое-то

напряжение.  В пустыне было не так. Там мы уставали до того, что бояться просто

не оставалось сил. А сейчас... — Она не находила слов, чтобы объяснить.

     — Что тебе снилось сегодня? — спросил он обычным голосом.

     — Сад,  ручьи,  фонтаны, дождь, — сказала Аойда. — И среди зелени мелькали

тигры и смотрели на меня недобрыми глазами.

     — Здесь могут водиться тигры? — снова усмехнулся Абраксас.

     Однако и  он не был так спокоен,  как хотел казаться.  Он теперь не ощущал

той  силы,  которая влекла его  сюда,  потому и  чувствовал себя  так  легко  и

свободно, словно, добравшись до замка, он сбросил с себя тяжкий груз этой силы.

И  все же...  Все же  где-то внутри него не проходило ощущение,  что не все еще

окончено,  что груз хоть и сброшен,  но он от него не избавился,  что скоро его

снова позовут.

     Встряхнув  головой,  чтобы  избавиться от  неприятного ощущения,  Абраксас

привлек к себе покорную жену и нежно обнял ее.

     Это  произошло,  когда  Абраксас и  Аойда  сидели  за  завтраком,  и  юные

прислужницы вились вокруг них. угадывая малейшее желание.

     В  распахнутое окно  вдруг  впорхнула большая птица и,  плавно облетев под

высокими  сводами  всю  комнату,  села  на  высокую  спинку  стоящего  напротив

Абраксаса стула.

     Это   был  сокол.   В   клюве  гордая  птица  держала  небольшой  конверт,

перевязанный тесьмой  и  запечатанный большой красной сургучной печатью.  После

легкого замешательства Аойда взяла из клюва птицы конверт и протянула мужу. Тот

глянул на печать с изображением сокола, символа родов Тевиров и Ахеа, и, поддев

ее подвернувшимся под руку фруктовым ножиком, вскрыл конверт.

     Там было только два слова: «Жду тебя».

     Абраксас положил письмо на стол,  взял салфетку,  промокнул губы и  нервно

швырнул ее себе под ноги.

     Свершилось...

     Аойда тревожно посмотрела на  мужа и  хотела встать,  но  он  остановил ее

властным жестом и сказал чужим голосом:

     — Оставайся! Это приглашение для меня одного.

     Прислужницы,  как  всегда угадав желание господина,  принесли ему  камзол,

помогли одеться, повертелись вокруг, поправляя кружева на воротнике и манжетах.

Абраксас поправил в ножнах свою шпагу, порывистым движением нахлобучил шляпу и,

отмахнувшись от служанок, посмотрел на птицу:

     — Ну?

     Сокол искоса поглядел на него темным глазом.

     — Веди! — потребовал Абраксас.

     Сокол,  словно поняв,  снялся со своего насеста и, сделав круг по комнате,

вылетел в распахнувшиеся двери.

     Абраксас,  мельком  оглянувшись на  смотревшую на  него  со  смешанной  во

взгляде болью и жалостью жену, вышел, так и не произнеся ни единого слова.

     Сокол,  кружась вокруг него,  то обгоняя, то отставая, вел его коридорами;

двери сами гостеприимно распахивались на  их  пути.  Они  привели его в  другое

крыло  замка,  где  последнюю дверь открыла перед ним  склонившаяся в  глубоком

поклоне служанка.

     Абраксас вошел в роскошно убранный зал. Ему показалось сначала, что в зале

никого нет,  но  потом из  кресла,  стоящего в  глубине зала  у  широкого окна,

донесся смешок.

     Абраксас шагнул туда и,  подойдя,  увидел сухонького сморщенного старичка,

утонувшего в многочисленных подушках; сокол сидел на спинке его кресла.

       Пришел,    с  довольным смешком проговорил старичок.    Долго же  мне

пришлось тебя дожидаться...

     Абраксас  всмотрелся  в  морщинистое лицо  старичка.  Что-то  в  нем  было

неуловимо  знакомое,   казалось,   что  где-то  он  его  уже  видел;   и  видел

неоднократно. Но в то же время Абраксас мог поклясться, что никогда не встречал

этого человека.

     Если старичок был простым человеком.

     — Что так смотришь,  сынок? — спросил старичок. — Узнать не можешь? Неужто

кровь тебе ничего не подсказывает?

     — Нет,  не подсказывает, — подтвердил Абраксас. Он огляделся и, пододвинув

поближе стул, сел на него. — С кем имею честь?

     — Предок я твой, — сказал старичок, усмехаясь. — Аха-колдун. Слыхал?

       Слыхал,  — спокойно сказал Абраксас.  — Только...  Люди ведь столько не

живут. Или ты бессмертный?

     — Увы,  нет, — признался Аха. — Иначе не стал бы беспокоить тебя, не тащил

бы  сюда за столько миль,  не тревожил бы Книгу.    Он кашлянул и  добавил: 

Наследник мне нужен,  вот я и выбрал тебя.  — И,  посмеиваясь,  колдун принялся

расписывать, какую жизнь ведет здесь.

     Райская,  по  его словам,  получается жизнь —  сам,  по собственному вкусу

устраивал.  К  его услугам десятки невольников и  не только служаночки,  но тех

ему,  Абраксасу, видеть пока рано, так что — надо признаться — слухи о том, что

он ворует детей, имеют под собой кое-какие основания.

       Хороши  служаночки-то,  верно?  Небось  распробовал  уже?    дребезжал

старичок,  масляно сверкая глазками. — А ты зачем-то с собой мунитайскую княжну

привел. Неужто она слаще?

     — Это моя жена, — мрачно проговорил Абраксас.

     — Это все проклятый Арканастр!  — недовольно пробурчал старик.  — Вечно он

лезет не в свое дело,  когда его не просишь!  Выскочка!  Неуч! Да никакой он не

маг!  Куда ему против меня!  — Аха самодовольно ухмыльнулся. — Маг из него, как

из меня сочинитель книжек

     И вдруг откуда-то сбоку раздался голос:

     — Ах ты, старый сморчок! Ах, прыщ ты гнойный!

     Абраксас невольно вздрогнул и  оглянулся.  В одном из кресел,  уставленных

вдоль стола,  сидел кто-то  смутно знакомый,  кто-то,  кого  он  видел когда-то

давно,  кто-то, с кем он говорил. Это был высокий грузный старик, не плюгавый и

немощный, как Аха, хотя, наверное, такой же старый — а может, и еще старше, — а

мощный и сильный,  сразу видно. Точнее сказать, он не сидел в кресле, а нависал

над столом, уперев в него свои огромные кулаки, словно грозный судья, выносящий

неминуемый приговор.  И говорил как судья — не громко,  но веско и грозно.  Эхо

услужливо разносило его слова по залу.

     — Как ты смеешь рассуждать о том,  в чем не смыслишь вот ни на столько! 

Его кулак оторвался от столешницы.  — Ты,  бездарь,  питающаяся падалью древней

магии. Ты сам — сам! — сотворил хоть одно заклинание? Это ты, — кончик длинного

костистого пальца устремился в  лицо Ахи,    ты без своей Книги смог сотворить

что-то?  Я не говорю плохое,  хорошее,  ли — просто хоть что-то? Своими руками,

своей  головой?!  И  это  в  мире,  где  все  пропитано магией так,  что  любая

кривляющаяся макака,  дай ей возможность говорить,  натворит столько чудес, что

никакому Мерлину  не  приснится!..  Ну,  отвечай!    грозно  взревел старик  и

замолчал ожидая.

     Аха,  который при виде своего,  видимо,  вечного врага покраснел так, что,

казалось,  вот-вот  лопнет или помрет от  удара,  и,  пока тот говорил,  только

открывал и закрывал рот, как вынутая из воды рыба, издал какой-то хрип и заорал

верещащим голосом:

     — Я!  Да я создал все,  — он обвел дрожащей лапкой вокруг,  — все вот это!

Этот замок,  этот зал,  этот рай земной!  Когда я пришел сюда,  здесь ничего не

было вовсе! Песок и песок!

       И  Книга,    резко  напомнил мудрец  Арканастр,  потому  что  это  был

несомненно он.

     — Да, Книга! — взвизгнул Аха. — Она лежала прямо на земле. Она ждала меня.

Меня, а не кого-то еще! Потому что она позвала меня! Потому...

     — Потому,  — резко оборвал его Арканастр, — что в твоих тощих жилках течет

разбавленная водичка от крови тех,  кто создал ее,  кто собрал в  ней все,  кто

хотел этим спасти этот проклятый с момента его создания мир,  исправить его.  А

ты  да  предшественнички твои,  такие же  скудокровные и  скудоумные наследники

забытых идей,  только и  смогли,  что  строить себе дворцы,  воровать девиц для

услаждения  своих  страстишек  да  для  собственного удовольствия просматривать

картинки-миражи. Вы даже не удосуживались толком разобраться, что там, за этими

картинками кроется,  для чего они?  Дикари!  — воскликнул он.  — Самодовольные,

эгоистичные дикари,  мастурбирующие с помощью сверхсовременного компьютера! Вам

в руки попало знание, умение — а вы натворили из них королевских печатей, чтобы

колоть ими  для  себя  орехи!  Даже  Книга не  выдержала!  Вы  вашими душонками

опошлили  ее,   низвели  до  состояния  жалкого  паразита,  питающегося  вашими

страстишками,  потакающего вашим мелким желаниям.  Потому что она не может жить

одна, ей необходимо быть нужной! Нужной вам, нужной всем! Чтобы помочь вам всем

стать хоть чуточку лучше.  А  вышло все с  точностью До  наоборот!  Такую песню

испортили, сволочи!

     — Как! — вскричал, потрясая тощими ручками, Аха. Абраксасу показалось, что

он страшно напуган.  — Как ты, ничтожный чудак, пришелец, можешь так говорить о

великой Книге!!!  Боги подарили ее нам,  и не тебе, чужаку, рассуждать об этом!

Ты просто завидуешь мне! — заорал Аха ядовито. — Завидуешь! И всегда завидовал.

С тех самых пор,  когда впервые пришел ко мне со своими жалкими разговорами. 

Аха пренебрежительно передразнил: — «Счастья, счастья для всех, даром. .И чтобы

никто не ушел обиженным»!  — Он попробовал саркастически засмеяться,  но только

как-то глупо хмыкнул. Арканастр нахмурился и поморщил лицо.

     — Не фыркай,  — только и буркнул он,  — сопля вылетит.  Кажется, Аха сумел

задеть какие-то  струны в  его  душе.  И  тот тоже почувствовал это и  принялся

добивать:

       И  чего ты добился с  тех пор?  Чего?  Я построил для себя это счастье.

Даром! И Книга мне в этом помогла. Мне, а не тебе! Так кто же из нас прав?

     — Да не завидую я тебе, идиот. Больно мне за вас. А ты мне тогда показался

приличным парнем.    Старик не глядя ткнул пальцем в сторону Абраксаса.  — Как

вот он.

     — Его не трожь!  — Аха чуть не подпрыгнул в кресле, так что пледы и одеяла

посыпались с  него.    Ты  уже  пробовал испортить жизнь мне.  Пробовал и  его

остановить — и что?  Вот он здесь,  и я передам Книгу ему!  Он будет продолжать

мое дело.

       Какое дело?    горько усмехнулся мудрец.  — Ты ни разу не задумывался,

почему каждый раз Книгу находят вот как ты — на голом песке? Не задумывался?

     — Я передам ее ему в руки!  — взвился Аха. — И с него начнется возрождение

нашего рода, рода владык Книги!

     — Ну это если он того захочет. — Арканастр вдруг посмотрел на Абраксаса. —

Ты сам-то у него спрашивал?

       Он  не  глупец,  чтобы  отказаться от  своего счастья!    торжественно

провозгласил Аха. Он тоже смотрел на Абраксаса.

       Что-то  я  не слышу в  твоем голосе уверенности.  Не научился,  значит,

читать будущее?  Я  же говорю,  только в игрушки тебе играть.  Как ты был тогда

сопляком,  так им и  остался.  Так им и  помрешь...  Не желаю я  с тобой больше

разговаривать,  тратить на тебя цветы своей селезенки, — сказал вдруг Арканастр

другим тоном —  спокойно и холодно.  — Оставайся и подыхай!  Наконец-то недолго

тебе осталось.

     Он оторвал от стола кулаки и, не отшвырнув, а просто чуть задев громоздкое

кресло,  которое,  однако,  отлетело в сторону так,  будто оно было из воздуха,

пошел к  двери,  которая как-то  испуганно распахнулась пред  ним,  а  когда он

вышел, захлопнулась так, что все вздрогнуло, а с потолка что-то просыпалось.

     — Я еще тебя переживу,  неудачник!  Ну и иди отсюда!  Пошел ты... — заорал

вслед ему Аха надтреснутым голоском. Арканастр даже не обернулся на его выкрик,

хотя  адрес,   указанный  в  последней  фразе,   был  явным  грубым,  площадным

оскорблением — это Абраксас понял скорее по выражению, потому что слов таких он

не знал.  Спина мудреца,  пока он шел по залу, выражала даже не презрение — она

ничего не выражала, будто сзади ничего и не было.

     Аха же еще долго и  непонятно ругался в запертую дверь,  пока голос его не

сошел на нет, на какое-то бормотание и наконец не затих вовсе.

     ...Абраксас слушал без видимого проявления эмоций,  просто сидел на  своем

стуле,  прикрыв глаза.  Все это его не касалось.  Эти двое, кем бы они ни были,

решали за него его судьбу?  Пусть.  Это были их, колдунов, внутренние разборки,

которые его,  простого смертного,  не касались. Или касались, но он-то этого не

хотел. Он для себя уже все решил...

     Когда наконец все затихло, Абраксас открыл глаза и увидел, что Аха смотрит

на него. Выглядел он еще более постаревшим, чем каких-нибудь полчаса назад.

     — Знаю,  знаю. Все знаю про тебя, — заговорил колдун так, словно ничего не

было,  словно  никто  здесь  не  появлялся,  словно  он  продолжает  прерванный

разговор. — А тот малый, что пришел с вами? — продолжал колдун. — Скажешь, и он

тебе тоже какой-нибудь родственник?

     Абраксас не удивился. Он пожал плечами.

     — Я его с собой не звал.

     — Забавный он малый,  — заметил Аха и даже захихикал.  — Шустрый такой. Он

тут ко мне уже заглядывал. Чем-то ты его сильно обидел, сынок. Он на тебя очень

зол.

     Абраксас снова пожал плечами и ничего не ответил.

       Я  бы  на твоем месте не держал при себе столь явного врага,    сказал

старичок наставительно. — Хочешь, его завтра же тут не будет? Хочешь, а?

     Абраксас молчал.

     — Что-то ты,  я вижу,  не рад нашей встрече,  — сварливо сказал колдун. 

Впрочем,  я знаю,  как тебя расшевелить. — Он чуть сдвинулся и извлек откуда-то

из-под  себя большой ключ из  киммерия с  замысловато сложным узором выступов и

бороздок. — Вот, сходи посмотри на свое наследство. — Рука, протягивающая ключ,

заметно дрожала.

     Абраксас взял ключ и  выжидательно посмотрел на  Аху.  Аха  махнул рукой в

сторону двери, и дверь медленно раскрылась.

     — Иди, иди, — устало махнул рукой старичок. Бодрость его иссякала прямо на

глазах.

     Абраксас снова пошел по пути, указываемому открывающимися дверями.

     На  этот раз  они  привели в  подвал.  Он  спустился по  лестнице ярдов на

тридцать и увидел перед собой массивную решетку,  в центре причудливого рисунка

которой было  размещено изображение сокола.  Абраксас присмотрелся к  нему и  в

крыле птицы нашел замочную скважину. Он вставил ключ и повернул.

     С мелодичным звоном решетка разделилась на две части.  Верхняя ее половина

поползла в  потолок,  нижняя ушла  в  пол;  металлический же  сокол  остался на

прежнем месте, неизвестно на чем держась.

     Абраксас обошел его и вступил в сокровищницу.

     С первым его шагом вокруг стало светло,  зажглись чудесным образом лампы и

вспыхнули факелы.  Первое,  что увидел, в их мерцающем неровном свете Абраксас,

была  оскаленная морда  золотого дракона  с  ярко  горящими рубиновыми глазами.

Дракон был размером с лошадь,  правда, немного ниже ее и несколько длиннее; его

когтистые лапы были расставлены в стороны, грива на тонкой шее развевалась, как

будто ее трепал неощутимый ветер,  и змеиный хвост кольцом загибался вокруг его

левой  задней ноги;  по  золотому телу  шла  инкрустация бирюзой,  изображавшая

чешую,   а   линию  позвоночника  отмечала  полоса,   набранная  из  одинаковых

голубоватых жемчужин; когти были из сверкающего полированного киммерия.

     С  перезвоном,  будто сотни музыкальных шкатулок,  открылись стоящие вдоль

стен сундуки.  Абраксас подошел и,  заглянув внутрь,  увидел сияние драгоценных

камней:  сундуки были полны рубинов,  агатов, сапфиров, изумрудов, самородных и

уже ограненных под бриллианты алмазов,  отсортированного по  размерам,  форме и

цвету жемчуга. На полках, заглубленных в стены наподобие ниш, в безукоризненном

порядке,  как на прилавке ювелирной лавки,  разложены были те же камни,  но уже

вставленные в изумительные по красоте и ценности изделия.

     Абраксас взял  в  руки диадему,  которую впору надевать самой Императрице,

подивился тончайшей работе и подумал,  что за стоимость всего лишь трех крупных

изумрудов из этой диадемы, украшающих передний зубец, можно было бы выкупить не

одно имение,  подобное тому,  каким владел сейчас род князей Ахеа,  и с горечью

вспомнил это единственное село —  зажиточное по  тамошним меркам,  но  нищее по

сравнению с  селами  центральных и  юго-западных губерний Империи;  впрочем,  у

многих окрестных князьков во  владении и  вовсе были  деревеньки,  но  ведь  те

князьки и  не  мечтали о  королевской короне,  а  предки  Ахеа  по  прямой были

королями Товьяра!..  А того,  что хранилось в этой сокровищнице, хватило бы для

того, чтобы скупить пол-Империи, а уж на то, чтобы организовать настоящую войну

и  пройти по  Империи не  в  потешном шествии,  прикрываемом чарами серебристых

плащей,  а  настоящей  армией,  вооруженной не  магией,  а  мечами,  пушками  и

аркебузами, хватило бы и десятой части...

     Он   поставил  диадему  на   место,   поправил,   чтобы   она   лежала  на

нежно-сиреневом бархате точно так,  как раньше. Его взгляд привлек сложенный из

пудовых   золотых  слитков-кирпичей  колодец,   доверху  заполненный  ювелирной

мелочью, сверкающей в переменчивом свете ламп. Абраксас задумчиво запустил руку

в  колодец,  зачерпнул не глядя.  В пригоршню попало несколько колец,  одинокая

серьга,   какие-то   подвески,   сияющие  бриллиантовой  радугой;   с   пальцев

свешивалось,  покачиваясь,  ожерелье из  жемчуга и  шпинели.  Абраксас наклонил

ладонь, глядя, как драгоценности скользнули обратно в колодец.

     Он еще раз обвел взглядом несметные богатства и  пошел к  выходу,  чуть не

ударившись грудью о висящего без опоры сокола. Светильники в сокровищнице сразу

начали меркнуть.  Абраксас повернул в замке ключ и,  не дожидаясь, пока створки

решетки сомкнутся, стал подниматься по лестнице.

     ...Аху он не видел полчаса,  вряд ли много больше,  но старик за это время

изменился почти  неузнаваемо —  сейчас  он  больше напоминал ожившую мумию:  на

побледневшем, даже позеленевшем лице выделялись совершенно птичьи черные глаза.

     — Быстро же ты вернулся, — просипел старик.

     Юная  прелестная прислужница поднесла  к  его  губам  питье;  контраст был

ужасающий — цветущий лик жизни и пергамент смерти; Абраксас отвел глаза.

     — Неужели не понравилось? — продолжал Аха.

       Я  не  девица,  чтобы  ахать при  виде  нитки бус,    неохотно ответил

Абраксас.

     — Трудный у тебя характер, — пожаловался старик. — Когда я тянул тебя сюда

— ты сопротивлялся, сейчас опять недоволен... Лед в твоей крови, что ли?

     Абраксас пожал плечами.

     Он протянул старику ключ, но тот отказался его взять:

     — Нет, сынок, это все твое. И еще Книга... Она тоже твоя.

     — Книга? — бесстрастно переспросил Абраксас.

     — Посмотри вправо.

     Справа открылась дверь в соседнюю комнату. Это был кабинет, если судить по

книжным шкафам,  большому глобусу, стоящему в углу комнаты; у окна стоял резной

аналой,  на  котором лежала огромная книга,  закрытая сейчас на  три  небольших

замка.

     — Бери ее,  — сказал старик.  — И возьми ключи. Никому не давай их в руки.

Читай сам,  в  одиночестве.  Там    все.    Голос его  при  этом торжественно

задрожал.

     Абраксас безразлично пожал плечами.  Он поднял увесистый том, сдвинул его,

чтобы было удобнее нести, взял под мышку; ключи он положил в кармашек.

       Иди,    произнес старик  совсем  уже  тающим голосом.    А  мне  надо

отдохнуть... И Абраксас ушел.

     Он вернулся в отведенное ему крыло и обнаружил, что Аойда не одна.

     Пройт  сидел вместе с  ней  на  веранде,  и  они  играли в  шашки,  словно

где-нибудь на загородной вилле.

     — Что он здесь делает?  — спросил Абраксас недовольно,  давая наконец волю

накопившемуся раздражению.

     — У меня нет слуг, которые могли бы выставить из моих комнат нежелательных

гостей, — с раздражением ответила Аойда. — Должна же я проводить как-то время с

гостем... Пройт нагло ухмыльнулся.

     Абраксас бросил книгу  на  стол  в  комнате,  потряс,  как  колокольчиком,

связкой из  трех ключиков от ее замков.  Мигом к  нему подпорхнула перепуганная

служанка.

     — Я желаю,  — сказал Абраксас, — чтобы этот господин не приближался к моей

жене ближе чем на сто ярдов.

     Девушка низко склонилась перед Абраксасом.  Пройт по-прежнему ухмылялся, а

когда служанка подошла к  нему и  с  поклоном жестами пригласила его выйти,  он

только покачал головой и ответил:

     — Нет, дорогая.

     Абраксас мрачно наблюдал.

     Девушка не задумалась ни на секунду.  Она свистнула в какой-то еле слышный

свисток,  который достала из складок полупрозрачных одежд, и в комнате неведомо

откуда  появилось  еще  с  полдюжины девиц.  Они  мгновенно облепили  Пройта  и

повлекли  его  к  выходу.  Разъяренный  Пройт  попробовал  отбиваться,  но  это

оказалось невозможно.  Посмеивающиеся и  в то же время вполне серьезные хрупкие

девушки,  в  своих  одеяниях больше напоминающие нимф,  с  настойчивостью мегер

волокли его к лестнице буквально на своих плечах.

     Первая прислужница вернулась и  склонилась перед Абраксасом в почтительном

поклоне.

     — Чудесно,  — по-прежнему мрачно сказал Абраксас.  — А теперь,  милочка, я

хочу,  чтобы вы усвоили:  я не желаю, чтобы в мои покои кто-то входил без моего

зова и ведома. Это касается и служанок...

     Девушка низко склонилась и поспешно покинула комнату.

     Аойда смотрела на него тревожно.

       Ты сердишься,  потому что я разговаривала с Пройтом?  — спросила она на

всякий случай.

     — Он тебя развлекает?

     — Нет.

       Значит,  и  нечего о  нем говорить,    сказал Абраксас,  почти падая в

кресло.

     Аойда присела на скамеечку у его ног.

     — Тебе нравится этот замок?  — спросил Абраксас, с раздражением поглядывая

на сад и струящиеся в нем фонтаны.

     — Здесь очень красиво, — осторожно сказала Аойда.

       Это  все наше,    сообщил Абраксас.  Аойда вопросительно посмотрела на

него.

     — Я только что разговаривал со своим пращуром,  колдуном Ахой,  — объяснил

Абраксас.    И  он объявил меня наследником.  Я только что был в сокровищнице.

Хочешь там побывать?

     — Аха? — переспросила Аойда. — Аха-колдун?

     — Он самый.

     — Я не знала, что ты его родич, — сказала Аойда.

     — Как же! Разве ты забыла, что я из рода Ахеа?

     — Сколько же ему должно быть лет?

     — Не знаю точно,  но выглядит он так...  Так, как будто он прожил сто лет,

столько же пролежал в могиле, а потом вылез обратно.

     Аойда попробовала представить Аху, но ее передернуло: слишком тошнотворное

зрелище ей представлялось.

     На ее счастье, Аха не потребовал, чтобы Абраксас представил ему свою жену;

он  полагал,  что  Абраксас поступил глупо,  приведя с  собой в  Ар-и-Диф  дочь

мунитайского князя. Сам Аха предполагал похитить для наследника одну из дочерей

Императора —  Меиссу или  Сухейль —  или же,  на  крайний случай,  какую-нибудь

махрийскую царевну. Однако к причуде своего потомка старик отнесся с пониманием

— что ж, решил он, Абраксас скоро сам поймет, что в его руках большая сила.

     Абраксас, однако, боялся этой силы как огня.

     Он так и  не рассказал Аойде свой сон,  который видел здесь в первую ночь.

Он  шел по  лесу,  где стволы деревьев были из золота,  а  листья из прозрачных

мерцающих на свету изумрудных пластинок. В этом лесу были множество живых птиц,

но  когда одна из  них —  разумеется,  сокол —  села ему на  плечо,  тот ощутил

киммериевую тяжесть. Потом Абраксас увидел впереди беседку, убранную занавесями

из  нитей с  жемчужным бисером.  Он поднялся на несколько ступеней и  раздвинул

занавеси,  собираясь войти,  но тут рука Аойды_схватила его за плечо: «Не входи

туда!» А из беседки донесся другой голос: «Войди, войди скорее! Подойди ко мне.

Загляни в  меня —  и силы твои умножатся!» И он вошел.  Там,  в беседке,  стоял

стол,  и  на  столе лежала книга.  И  пока он  смотрел на нее,  на стол вползла

маленькая,  не  больше локтя,  змейка,  приподняла головку,  будто заглядывая в

книгу,  и вдруг начала расти и стала змеей двенадцати ярдов длины,  и на голове

ее  заблестела диамантами корона.  «Кто  заглянет  в  меня,  станет  господином

всего!»    снова услышал он  исходящий из книги голос.  А  Аойда сказала:  «Не

открывай ее,  там —  смерть»,  и  сняла с плеча Абраксаса киммериевого сокола и

бросила его  прямо  на  стол.  Сокол  тоже  заглянул в  книгу и  тут  же  начал

увеличиваться,  однако же  при этом форма его изменилась,  и  он  перестал быть

соколом,  а стал огромным смердящим стервятником,  на голой шее которого засиял

бриллиантами ошейник,  от которого протянулась цепь к  книге и прошла через все

ее три замка.  Аойда сказала тихо: «Кто заглянет в книгу, тот станет ее рабом».

И Абраксас проснулся.

     Поэтому,  когда Аха отдал ему Книгу — точь-в-точь такую,  как он увидел во

сне,    Абраксас меньше всего  хотел  раскрыть ее  три  замка и  увидеть,  что

написано внутри...

     Старик сдавал с каждым днем.  Каждое утро Абраксас приходил навещать его и

всякий раз Аха,  все больше и больше напоминающий ожившего мертвеца, настойчиво

спрашивал его, когда он откроет Книгу, а Абраксас отговаривался разными делами.

Бдительности, однако, он не терял. Что с того, что колдун отдал ему свою Книгу,

  он  и  без  того был  набит колдовством по  самую макушку и  мог даже сейчас

больше, чем дюжина магов в расцвете сил и здоровья.

     Ради того,  чтобы оттянуть этот момент и  не навлечь на себя гнев старика,

Абраксас затеял массу бесцельных хлопот.  Он,  к  примеру,  заставил Аойду шить

себе  множество платьев,  отчего их  покои  стали напоминать склад тканей,  где

вволю похозяйничали какие-нибудь вандалы,  и,  .мало того,  в те часы,  когда в

комнатах не было толпы помогавших в шитье служанок, занимался рукоделием сам.

     Аойда с  недоумением следила за  поведением мужа и  однажды,  не выдержав,

спросила напрямик:

     — Что с тобой происходит? Ты хочешь сделать воздушный шар? Абраксас кивнул

в ответ, а затем снял с колечка один из ключей от Книги и протянул Аойде.

     — Возьми его и ни в коем случае не отдавай мне,  слышишь?  Сегодня ночью я

проснулся и  понял,  что я  стою возле нее и  открываю первый замок.  Она зовет

меня. И искушение слишком велико.

     Книга и  в  самом деле тянула к  себе.  Аойда убедилась в этом в первую же

ночь после того, как муж отдал ей ключ. Как-то так получилось, что она, едва он

заснул,  сама вдруг подошла к Книге и принялась гладить ее сафьяновую покрышку,

забранную в  золотой оклад;  не сразу она пришла в  себя и  опомнилась:  «Что я

делаю! Ведь раньше мне такое никогда не приходило в голову...»

     Утром она рассказала о произошедшем мужу.

     Тот устало прикрыл глаза:

     — Нам надо быть очень осторожными. А старый козел, как назло, все никак не

хочет умирать...  Все утро он мрачно смотрел,  как девушки шьют Аойде очередное

платье, а потом вышел прогуляться в сад и встретился там с Пройтом. 

     Незваный гость замка завтракал под сенью дерева у павильона, в котором жил

теперь.  Жил,  надо признаться, со всеми доступными здесь удобствами — ему даже

прислуживала девушка; не с тем, конечно, почтением, что Абраксасу, но все же...

     — Не присоединитесь?  — нагловато предложил Пройт и,  не дожидаясь ответа,

крикнул: — Стул для его высочества!

     Словно по  мановению руки у  стола появилось второе кресло.  Абраксас сел,

пригубил из поспешно налитого служанкой бокала вина и бросил в рот ломтик сыра.

     Посидели молча.

     Пройт разглядывал Абраксаса,  Абраксас смотрел в сторону.  Потом он снял с

колечка второй ключ от замка Книги и протянул его Пройту.

       Что  это?    спросил Пройт,  подбрасывая ключик  на  ладони.  Абраксас

отставил в сторону недопитый бокал.

     — Подарок, — ответил он и ушел.

     И Книга тут же потянула за собой Пройта.

     Два  дня  спустя,  когда  Аойда гуляла по  саду,  Абраксас застал Пройта в

комнате,  где он держал Книгу: Пройт стоял у стола и тупо смотрел на сафьяновый

переплет.

       Остальные ключи  у  тебя?    спросил  Пройт,  почувствовав присутствие

Абраксаса.

     — Только один.

       В  первый день в этом замке я видел сон,  — сказал Пройт,  не отводя от

Книги глаз. — Змейка, заглянувшая в Книгу...

     — Да,  — перебил era Абраксас.  — Не ты один это видел.  А что случилось с

соколом, ты видел?

     — С соколом? — удивился Пройт. — Сокола я не видел.

     — Значит,  это только моя часть сна, — заметил Абраксас. — Сокол у Тевиров

в гербе.

     — Никакой ты не Тевир, — сказал Пройт спокойно.

     — Да?  — безразлично отозвался Абраксас. — Думай как хочешь. Все же мне не

нравится,  когда ты заходишь в мои покои.  Я,  пожалуй, распоряжусь, чтобы тебя

сюда не допускали совсем.

     Пройт не  отреагировал,  он по-прежнему смотрел на Книгу.  Абраксас поймал

себя на том, что тоже не может оторвать взгляд от саФьяна с золотом, стряхнул с

себя оцепенение и вышел.

     ПО ВОЛЕ ВЕТРА

     Старый колдун умер через день после этой встречи, на рассвете, и весь этот

день над замком, впервые за все это время, шел дождь.

     Книга в тот день будто сошла с ума — она тянула к себе так, что Абраксас в

конце концов не выдержал,  и, чтобы не поддаться соблазну, выбросил свой ключ в

большой и  глубокий пруд;  так же поступила и  Аойда — и магнетическое действие

Книги пропало.

     Пройта весь день видно не было, и Абраксас не смог найти его ни в саду, ни

в замке.

     Ближе к вечеру Абраксас выволок во двор свой шар.

     — Ветра здесь не бывает, — сказала Аойда тревожно.

     — Ночью-то?  — ответил Абраксас.  — Ты что, не помнишь, как было, когда мы

ночевали в пустыне?

     Аойда не стала спорить.

     Абраксас весьма  смутно  представлял себе  устройство и  способ управления

теплонадувным шаром,  или,  как его еще называли, «рыбьим пузырем» (принцип его

действия был заимствован у  таласар),  но другого пути уйти отсюда и остаться в

живых  не  было.  Задумав побег,  он  заранее обдумал все  возможные варианты и

остановился именно на таком, единственном.

     Вместо  корзины  он  привязал к  своему  «рыбьему пузырю» большой плетеный

ларь,  который нашел в одной из комнат, — только крышку оторвал. Вместо горелки

пристроил над корзиной один из больших светильников из сокровищницы,  которые —

он в этом специально убедился — загорались, стоило к ним приблизиться человеку,

находясь и вне ее стен; правда, никто не мог знать, как долго продержится магия

по мере удаления «пузыря» от замка,  но даже если и не долго,  то хотя бы часть

пути им доведется пролететь,  а  не идти пешком.  К  корзине подвесил несколько

небольших, но увесистых мешков в качестве балласта.

     И начал надувать его теплым воздухом.

     Аойда хотела ему помочь,  но  не  знала как,  поэтому она просто собрала в

узелок некоторые вещи и  некоторый запас пищи и взяла большой серебряный кувшин

с  плотно  притертой крышкой,  куда  налила  воды.  Абраксас кивнул и  погрузил

припасы в корзину.

     Неожиданно, когда шар, больше напоминавший в неумелом исполнении Абраксаса

просто бесформенный мешок с  горячим воздухом,  уже рвался в  воздух,  появился

Пройт. Он приблизился к стоящему под шаром Абраксасу и спросил без выражения:

     — С таким громом сюда шел, а теперь сбегаешь?

     — Не столько шел,  — поправил Абраксас, — сколько меня сюда тащили. Теперь

тот,  кто тянул меня,  умер,  и оставаться здесь я не намерен.  Не для меня это

райское место.

     Пройт пожал плечами, и, не говоря больше ни слова, отошел.

     Аойда, чувствуя себя не очень ловко, спросила:

     — Мы... мы улетаем только вдвоем?

     — Похоже,  да,  — ответил Абраксас. — Твой приятель, кажется, предпочитает

остаться здесь.  Или ты хочешь захватить кого-то из прислуги? — заметил он. — Я

лично предпочитаю, чтобы они держались от нас подальше даже сейчас. Они слишком

долго жили под властью Книги.

     В  самом  деле,  замковая прислуга теперь пребывала в  состоянии полнейшей

растерянности.  Правда,  обязанности свои они выполняли,  но словно через силу.

Казалось,  что они как будто полиняли —  девушки-прислужницы не казались такими

юными  и  соблазнительно прелестными,  как  раньше,  а  постарели сразу лет  на

десять—двадцать.

       Здесь все фальшь,    проговорил Абраксас с  отвращением.  Он глянул на

жену: — Ты готова? Аойда кивнула.

     — Тогда пора в путь. До захода солнца нам надо подняться повыше. В пустыне

чем ниже, тем страшнее ветер.

     — Может, подождем до завтра? — несмело предложила Аойда.

     — Нет. — Абраксас покачал головой. — Мало ли что может случиться за ночь?

     Он первым залез в трепыхающуюся корзину, помог подняться ей.

       Сядь  и  держись крепче,    сказал  Абраксас.    Сейчас может  сильно

тряхнуть.

     Аойда  опустилась на  дно  хлипкой корзинки и  изо  всех  сил  вцепилась в

какие-то лямки, торчащие из ее пола. Абраксас повозился, и шар рванулся вверх с

такой  силой,  что  корзину  тряхнуло и  Аойда  повалилась на  бок,  а  на  нее

повалились узел-ки, свертки и Абраксас.

     В  Ар-и-Дифе днем было жарко,  однако ближе к закату,  когда солнце стояло

уже низко,  воздух начинал остывать, а ночью вовсе мог стать холодным, особенно

на   высоте.   Поэтому  теплый  воздух  внутри  шара  должен  был  обеспечивать

достаточную подъемную силу,  а ветер — достаточную скорость,  чтобы за ночь они

успели  преодолеть большое  расстояние —  возможно,  даже  долететь  до  берега

океана; о дальнейшем Абраксас просто не думал.

     Он  смотрел в  сторону востока,  откуда на Ар-и-Диф надвигалась ночь.  Его

беспокоило,  насколько высоко  поднимались пылевые  бури,  бушующие  ночью  над

пустыней. Сейчас от этого зависела их жизнь.

     Окружающий воздух  между  тем  с  каждой минутой становился все  холоднее.

Аойда куталась в  меховой плащ  и  с  тревогой посматривала на  Абраксаса.  Тот

казался  невозмутимым и  только  поглядывал  иногда  то  на  хронометр,  то  на

восточный Горизонт, то на западный.

     — Ну вот, — наконец сказал он, — начинается. Хочешь посмотреть?

     Аойда встала рядом с  ним.  Восточный край пустыни,  уже подернутый ночной

мглой, казался несколько размытым.

     — Буря? — догадалась Аойда. — Но она же идет низко и до нас не достанет...

     — Это пока, — покачал головой Абраксас. — Ночь только начинается.

     Тьма давно скрыла замок;  он сильно уменьшился, сместился в сторону, но за

горизонтом не скрылся — ветра,  на который рассчитывал Абраксас,  все не было и

не было.  В голову невольно закрадывалась трусливая мысль, что, возможно, ветер

так и останется внизу,  а здесь,  на высоте,  воздух даже не шелохнется,  и они

провисят над замком всю ночь, а затем...

     С опозданием солнце наконец село и для них.  Смотреть вниз стало совсем не

на что,  пропали все ориентиры,  и  Абраксас сел рядом с женой,  завернувшись в

лисий плащ,  обнял ее за плечи,  и они стали ждать,  что пошлет судьба. Над ним

голубоватым, почти незаметным огоньком светилась лампа, и значит, судьба была к

ним пока благосклонна.

     Время тянулось медленно: минуты, как часы, часы, как века.

     Несколько раз  корзину дергало налетающим порывом ветра,  и  пару  раз  их

припорошило  мелкой  пылью;   в  остальном  же  шар  казался  неподвижным,  как

необычайно крупные звезды над  головой.  Аойда,  чтобы отвлечься,  потому что в

душе  поселился мучительный ужас,  тихонько читала наизусть древние речитативы,

прославляющие товьярских  королей,  и  напевала  баллады  о  подвигах  Тевиров.

Абраксас  предпочел  бы,  чтобы  вместо  восхвалений  его  предков  она  просто

помолилась бы,  но  раз  Аойда  черпала душевные силы  в  деяниях давно умерших

королей,  он  не  стал  ничего говорить.  Иные баллады он  раньше никогда и  не

слыхал, и ему, возможно, было бы интересно, если б мысли не были заняты другим.

     Аойда первая заметила,  что край шара начал выделяться на фоне светлеющего

неба.

       Скоро  рассвет,—  сказал  Абраксас,  глянув на  часы,  и  встал,  чтобы

выглянуть за борт.

     Шар висел над границей между Ар-и-Дифом и Океаном.     

     Он был безлюден, в нем не было ни островов, ни кораблей.

     Аойда  обрадовалась Океану  так,  как  будто  один  вид  его  приносил  им

спасение;  Абраксас не  стал  ее  разочаровывать.  Он  только прикинул,  какова

высота,  и определился по сторонам света. Вода была с той стороны, где всходило

солнце,  значит,  ночной ветер  вынес их  в  море  Таласион —  не  самый лучший

вариант.  Абраксас предпочел бы,  чтобы их отнесло на север или запад; впрочем,

гораздо хуже было бы, если бы ветер вынес их в Южный океан.

     Интересно,  думал  Абраксас,  когда они  перекусывали прихваченной снедью,

посещается ли  море Таласион мореплавателями?  Ответ на  его вопрос он  получил

даже раньше, чем мог надеяться.

     Часа за два до полудня они увидел на горизонте парус,  который —  о благая

судьба!  — приближался,  и долго,  маясь в душе,  они не знали, как обратить на

себя внимание далекого судна. Вдруг на глаза Абраксасу попалась яркая пурпурная

шаль, в которую всю ночь укутывалась Аойда, и его осенило.

     — Это ведь окрашено ваданом?

     — Да, — растерянно ответила Аойда.

     Абраксас схватил шаль,  скомкал, привязал ее к мотку бечевки, затем поджег

ткань и  выбросил цветастый ком за  борт.  Простая горящая тряпка не  смогла бы

привлечь внимания среди бела  дня,  но  крашенная ваданом ткань испускает такой

пронзительно-лиловый сноп огня,  что хоть в фейерверках ее используй. Только бы

кто-нибудь смотрел в эту сторону.

     — Не заметили,  — с затаенной надеждой попытался обмануть судьбу Абраксас,

когда шаль догорела.

     А через несколько минут они увидели, что судно начало менять курс.

       Заметили!  Заметили!    Аойда захлопала в ладоши и запрыгала так,  что

несчастная корзина под ее ногами заплясала.

     Абраксас  никогда  не  видел  подобного судна.  К  ним  приближалось нечто

похожее на большой плот,  висящий над водой на двух длинных узких поплавках, 

это  единственное,  что можно было рассмотреть сквозь паруса,  прикрывающие все

прочие подробности.

     — Поймут ли они нас? — забеспокоилась Аойда. — Какие-то они чудные.

     Судно между тем быстро приближалось,  и  Абраксас с удивлением понял,  что

шар  находится не  так  высоко над  водой,  как  ему  казалось.  Когда  судно с

убранными парусами оказалось почти  под  ними,  его  странные мачты  прошли  не

больше чем в  пятнадцати—двадцати ярдах под днищем корзины,  и он с запоздавшим

ужасом понял,  что еще несколько часов — и их потерявший остаток подъемной силы

шар  окажется прямо  над  водой  и  первая же  более  или  менее  высокая волна

захлестнула бы корзину и утопила их в теплом море.

     Значит, благая судьба благоволила им до конца.

     — Эй, на пузыре! — послышался снизу веселый голос. Вопреки опасениям Аойды

он  кричал на вполне понятном языке,  только с  несколько непривычным гортанным

акцентом. — Кидайте шустрее конец! Садиться-то будете?

     — Вам повезло, — сказала княгиня Сагитта, выслушав рассказ.

     Абраксас  посмотрел на  карту,  висящую  на  стене  кабинета  княгини.  Им

действительно повезло:  если бы.не  встретилось «Морское чудо»,  шар  унесло бы

дальше в океан. Впрочем, какое значение имеет погибнуть в волнах в двадцати или

в двухстах милях от берега?..

     Аойда сказала:

     — Да, «Морское чудо» было для нас действительно чудом.

     ...Они попали на аудиенцию к  княгине буквально прямо с трапа корабля — за

ними прислали,  не прошло и часа после прибытия корабля в Искос,  когда они еще

не знали,  где им найти пристанище в совершенно незнакомой стране,  каковой был

для  них  Талас.  Шкипер  еще  до  прибытия  в  порт  сообщил  по  гелиографу о

неожиданной находке  вблизи  берегов  Жуткой  Пустыни,  в  порту  его  послание

передали кому следует,  и княгиня Сагитта,  оказавшаяся как раз в Искосе, сочла

возможным пригласить Абраксаса с  женой стать ее гостями и  прислала за ними не

экипаж, конечно, но личный водометный катер.

     Прощаясь,  шкипер предложил им  продать шелк  из  воздушного шара.  Деньги

небольшие, но для начала должно было хватить. Абраксас тогда сказал, что шар он

оставляет шкиперу и экипажу в вознаграждение за спасение.

     — С вашего разрешения, я захватил бы балласт, — улыбнулся он.

     Шкипер  удивился,   но   возражать  не  стал,   но  когда  матросы  начали

перебрасывать в лодку мешочки с балластом,  то подошел и без церемоний развязал

один из них; блеснула зелень изумрудов.

     — Хороший песочек, — заметил шкипер, перекатывая в ладони камни.

     — Здесь это имеет цену? — на всякий случай спросил Абраксас.

     — Разумеется, сударь, — ответил шкипер, не спеша завязывая мешочек и забыв

при этом ссыпать обра-вно то, что оставалось у него в руке.

     Поэтому,  разговаривая с  княгиней Сагиттой,  Абраксас не  чувствовал себя

бедным родственником или приживалом,  который просит милости у  могущественного

правителя.  Он сразу сказал княгине,  что намерен оплатить гостеприимство,  и в

подтверждение слов  тут  же  преподнес  княгине  подарок    рубиновое ожерелье

поразительной работы, которое в Империи стоило бы целое состояние.

     Княгиня  с   достоинством  приняла  подарок,   сдержанно  поблагодарила  и

предложила   располагать  ее   гостеприимством  в   полной   мере,   хоть   это

гостеприимство и  будет  вынужденное.  На  удивленный вопрос беглецов,  княгиня

вкратце объяснила,  что  она  имела в  виду,  описав положение в  Империи после

прохода войска Абраксаса.

     Абраксас не поверил ее словам.

     — Быть того не может! — воскликнул он, забыв о приличиях. — Не может быть,

чтобы мое...  — он осекся,  — чтобы события в Империи так скоро приобрели такой

трагический  оборот!   О   Небо!   Переворот,   убийство   Императора,   гибель

Наследника... — Он был поражен известием.

     Аойда тоже.  Она  хотела что-то  сказать,  но  графиня,  увидев ее  порыв,

остановила спокойной улыбкой и сказала, обращаясь к ее мужу:

       Может,  дорогой  Ахеа.  Как  по-вашему,  сколько  времени вы  пробыли в

Ар-и-Дифе?

     Абраксас с удивлением посмотрел на нее,  открыл было рот,  чтобы ответить,

но вдруг сел обратно в кресло.

     Повисла пауза.

     — По вашему рассказу получается,  что не более месяца, ведь так? — сказала

княгиня.

     Абраксас не ответил.  Казалось, он погрузился в свои мысли. Аойда согласно

кивнула, и графиня продолжила:

       Вы,  имперцы,  настолько  заняты  своими  внутренними  проблемами,  что

поразительно не понимаете и  не замечаете того,  что происходит вокруг вас.  Вы

слишком заняты собой,  особенно политикой.  Для  нас это,  к  счастью,  не  так

актуально, только этим и приходится заниматься. Не знаю, известно ли вам, но мы

постоянно изучаем Жуткую Пустыню,  чтобы  добыть там  то  необходимое,  что  по

договору не продают нам Сверху. Мы уже давно пользуемся благами окраин Пустыни,

но  несмотря на наш прагматизм,  вошедший в  поговорку,  мы находим возможности

устраивать экспедиции в центральные области Ар-и-Дифа. Это далеко не безопасное

и рискованное дело,  а мы,  таласары,  не привыкли рисковать своими людьми, тем

более хорошо обученными —  слишком дорогое для нас удовольствие.  Так вот,  уже

давно мы отмечали,  что время в ее разных районах течет неодинаково.  Некоторые

экспедиции возвращались в  назначенное время,  а  некоторые — раньше или позже,

при этом полагая,  что приходят в означенный срок. Это давно отмечалось в наших

хрониках,  но не всегда мы были этому склонны верить. В пустыне наблюдается еще

множество разных непонятных феноменов. Горячие миражи, довольно часто выходящие

за  пределы  пустыни в  Океан.  Эти  миражи  очень  интересны.  Наши  ученые  и

исследователи магии могли бы  многое порассказать о  них,  но вас интересует не

это.  Смерчи,  про которые вы говорили,  тоже из их числа, да и ваш Хрустальный

Замок до недавних времен описывался нашими экспедициями как обыкновенный мираж.

И  только недавно мы  .получили сведения,  что  это  реальный магический объект

необычайной силы.

     После  этого  визита Абраксас помрачнел,  а  Аойда просто ужаснулась тому,

какие последствия вызвал поход ее мужа через Империю.  Понятно, что после всего

произошедшего им и  думать нечего было о возвращении на родину.  Ведь как бы то

ни  было,  а  именно Абраксас стал виной потрясений,  приведших к  перевороту и

свержению династии.  Абраксас,  казалось должен бы радоваться последнему факту,

но какая радость,  если все произошло с такими жертвами и потрясениями. В конце

концов,  он-то от этого ничего не получил взамен; а то, что должен был получить

согласно чужой воле, — отверг.

     И в результате стал изгоем.

     Рассказанное им  о  том,  как  все  происходило  на  самом  деле,  княгиня

выслушала спокойно и сказала,  что понимает их положение и попробует помочь им.

Дело в том,  что как это ни странно,  но Талас, исконный недруг Империи, был по

многим  мотивам  больше  заинтересован в  стабильности  своего  могущественного

соседа,  и то, что произошло по ту сторону Края Земли, сильно тревожит таласар,

так как может обернуться большим злом,  чем сама Империя.  Известное зло лучше,

чем зло неизвестное.  Парадокс заключался еще и в том,  что в силу определенных

обстоятельств здесь,  в  Таласе,  собрались  определенные силы,  которые  могут

повлиять  на  положение.  И,  намекнула княгиня,  уже  влияют.  Когда  Абраксас

несколько удивленно поинтересовался, каким именно образом оказывается влияние и

что это за силы,  княгиня уклончиво ответила,  что на второй вопрос ответ можно

будет  узнать довольно скоро,  а  на  вопрос первый смогут ответить только сими

упомянутые ею люди. Ничего более конкретного княгиня более не сказала.

     Но все эти тайны открылись довольно скоро сами.

     Первое  время  Абраксас с  Аойдой  жили  в  имении княгини,  но  вскороети

Абраксас присмотрел и  купил  небольшой домик в  Искосе.  «У  нас  курятник был

больше»,    заметила Аойда,  первый раз  увидев свое новое владение,  которое,

особенно после роскоши замка в сердце Ар-и-Дифа,  было действительно едва ли не

нищенским.  Пока они обустраивались в новоприобретенном доме и осматривались на

Отмелях,  события в  Империи достигли апогея,  а  потом сразу Край  Земли вдруг

оказался перекрыт дозорами, поджидающими возвращающуюся в Талас княжну. Сухейль

Делено.

     А потом Абраксас узнал,  что в Таласе находится князь Шера-тан Сабик и что

именно  он  является  главным  оппозиционером  ныне  правящему  Князю-Сенешалю.

Абраксас долго не мог решиться и все же однажды сел и написал ему письмо. Он не

оправдывался,  он просто описал то,  что было,  и предложил князю встретиться и

обсудить   ситуацию  в   Империи;   завуалированно  он.   даже   предложил  при

необходимости  посильно  оказать  князю  финансовую  поддержку  его  возможному

начинанию по восстановлению в Империи законного порядка.

     Аойда с некоторой опаской приняла известие мужа об этом решении,  но,  как

оказалось, волновалась она напрасно. Сабик ответил Абраксасу, и в его письме не

было укора или упрека. Князь сообщал, что невероятная история, рассказанная ему

Аб-раксасом,  не удивила его после всего,  что он узнал здесь и пережил,  жизнь

убедила в том,  что и такое возможно.  От предложе-, ния встретиться и обсудить

ситуацию он  не  уклонился,  хотя  попросил небольшой отсрочки,  так  как  ждал

некоего  известия,  могущего  кое-что  прояснить,  однако  намек  на  возможную

денежную поддержку демонстративно не  заметил.  В  конце  письма он,  возможно,

чтобы скрасить впечатление, в общих выражениях передавал привет Аойде...

     Абраксас,  однако,  был  несколько разочарован.  На  отписку это похоже не

было,  но  столь явная прохладца в  ответ на его искреннюю откровенность ему не

понравилась.  Аойда вполне понимала мужа.  Она видела,  как томится он здесь, в

Таласе,  из-за невозможности что-либо предпринять.  Нет,  он не был альтруистом

или  бессребреником,  мечтавшим загладить свою,  пусть и  невольную вину  перед

Императором и Империей,  Что ему Империя,  отнявшая у его предков трон, власть,

превратившая  его,   наследника  славного  рода  Тевиров,   в   мелкопоместного

дворянчика.  Нет,  просто Аойда, не знавшая Абраксаса-помещика, нелюдима, скупо

подсчитывающего невеликие прибыли своего удела и  брюзжащего по  поводу висящих

на его шее великовозрастных племянниц,  тетушек и  прочих кузин,  но видевшая и

ненавидевшая Абраксаса-колдуна,  отнявшего  у  нее  свободу,  унижавшего на  ее

глазах ее родителей,  мерзкого наглеца и хладнокровного тирана,  неожиданно для

самой  себя  пожалевшая того  Абраксаса,  каким  он  бывал три  часа  в  сутки,

подлинного,  понимающего все бессилие свое перед чуждой волей, соединившая свою

судьбу  с  Абраксасом,  сумевшим  отказаться от  власти  Книги,  которая  могла

закабалить его  на  всю жизнь и  превратить в  подобие Ахи,  Аойда,  полюбившая

своего навязанного судьбой мужа и  нисколько об этом не жалевшая,  видела,  что

Абраксас,  которого она знала,  теперь не  похож ни  на  одну из его предыдущих

ипостасей.   В  Таласе  Абраксас  поначалу  зажил  почти  растительной  жизнью,

пользуясь всеми доступными благами, и Аойда даже стала волноваться, когда в нем

прорывались черты того,  ненавистного ею Абраксаса, но скоро поняла, что ее муж

просто не может уже вернуться к той, прежней жизни, что его гнетет бездействие.

Он  бросался из  одного дела  в  другое:  жадно  читал,  изучая разные науки  и

ремесла,  затем с  головой бросился в  коммерцию и скоро стал довольно заметной

фигурой в  Искосе,  городе достаточно непредвзятом к  происхождению денег и  их

обладателя, даже слишком непредвзятом, на взгляд Аойды. Теперь он пропадал то в

порту,  где уже владел несколькими небольшими кораблями (в том числе, кстати, и

«Морским чудом», который купил из принципа, о чем старый шкипер Дрион нисколько

не  пожалел),  причалом  и  имел  акции  корпорации,  разрабатывающей  одну  из

концессий на  архипелаге Ботис,  то на различных заседаниях,  собраниях и  иных

деловых мероприятиях,  и даже несколько,  как показалось тогда Аойде, охладел к

ней.  Как-то в  минуту откровения Абраксас признался ей,  что деньги Ахи просто

жгут ему руки.  Он  всеми силами старался избавиться от них,  а  они неожиданно

стали приносить ему  доход —  и  нет  ли  здесь неких происков Книги?  Но  нет,

прежнее  не  возвращалось.  И  одно  это  успокаивало Аойду,  уже  привыкшую  к

переменчивому, порывистому характеру своего Абраксаса, не желавшего возвращения

к прошлому...  Она слишком хорошо,  даже,  возможно,  лучше, чем он сам понимал

себя, знала, почему он так захотел встретиться с Сабиком и помочь ему: это было

неосознанное, подспудное желание загладить вину. Сам бы он не признался, но она

знала лучше его. Поэтому ответ Сабика и обрадовал, и расстроил ее.

     И все же встреча состоялась и довольно скоро.

     Они встретились через несколько недель на одном из приемов у княгини.

     Встретились настороженно,  и никто не стал лукавить, выражая свои восторги

по  поводу всего,  что  случилось.  Впрочем,  князь Сабик был  весьма любезен с

Аойдой:  он вполне искренне заверил ее, что не считает ее поведение в тогдашних

обстоятельствах преступным или  недостойным,  и  полагает,  что другого выхода,

кроме разрыва их помолвки, в тогдашнем ее положении не было.

       Не  сочтите за  дерзость,  любезный князь,    галантно обратился он  к

Абраксасу,  — но сейчас я даже жалею,  что судьба не дала мне возможности стать

супругом вашей жены. Она оказалась даже красивее, чем я ожидал.

     Аойда в  ответ на комплимент несостоявшегося мужа только покачала головой.

Она  вовсе  не  чувствовала себя  красивой:  пережитое  наложило  на  нее  свой

отпечаток,  и  к тому же она сейчас ждала ребенка и не совсем хорошо переносила

непривычный  климат  Таласа.   Когда  тоже  нисколько  не   смущенный  подобным

выражением чувств  Абраксас сообщил  Сабику  об  этом  радостном известии,  тот

только выразил сожаление,  что не знал о столь приятном состоянии княгини, и не

преминул поздравить супругов (но,  конечно, он не стал приглашать их к себе, да

и сам бы не решился навестить их в Искосе).

     Полковник  Акубенс  был   немного  шокирован  подобным  поведением  своего

сюзерена:  Сыну  Императора не  должно было  вести себя  так  с  людьми,  из-за

которых,  по сути дела,  он превратился в изгоя и вынужден жить в изгнании.  Но

его  мнения никто не  спрашивал,  и  он,  не  поведя бровью,  вежливо предложил

княгине Аойде отдохнуть на веранде в  своем обществе,  пока князья побеседуют в

комнате; так было уговорено заранее.

     Разговаривали они без свидетелей.  Сабик не боялся колдовства или каких бы

то ни было чар, которые мог навести на него Абраксас.

     Абант,  который приносил им в комнату вино, украдкой сообщил Акубенсу, что

князья,   кажется,   склонны  сговориться  и  заключить  союз:   похоже,   груз

предубеждений,  давивший  на  каждого  из  них,  был  уравновешен  необычностью

ситуации..  Сабик  склонен  был  согласиться,  что  Абраксас действовал в  силу

непреодолимых обстоятельств,  а Абраксас, начавший разговор с претензий в адрес

Империи,  которая лишила его род какой бы  то  ни было надежды законным образом

занять древний трон Тевиров,  постепенно пришел к  мысли,  что централизованная

власть в Империи имеет свои преимущества, которыми пользуются теперь и северные

провинции.  Так что договоренность о  возможном компромиссе по отношению к этим

территориям,  например, большей степени суверенитета под управлением наместника

из рода Тевиров, вполне могла удовлетворить обе стороны.

     — О чем они спорят?  — пожала плечами Аойда, которая, казалось, слышала, о

чем говорят князья.  Впрочем,  догадаться об этом было совсем не трудно.  — Все

равно мы все здесь, в Таласе, а не там, в Империи. Мы изгои...

       Лично я  намерен умереть у себя на родине,  — хмуро заметил Акубенс. 

Если не в родовом имении,  то по крайней мере на нормальной земле,  а не в этом

проклятом всеми Богами земноводном княжестве.

       Моя княжна,    по старой привычке обратился к  ней Абант,  не забывший

своей былой влюбленности,    поверьте,  такое положение не  может продолжаться

долго.

     Аойда ласково улыбнулась юноше, но печально покачала головой.

     — Мой ребенок родится здесь, — тихо сказала она. — Он будет таласаром.

     ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ — МЕНКАР

     ПО ОТМЕЛЯМ ТУДА...

       Аламакс!     Окрик  шкипера  вывел  Менкара  из  блаженного  состояния

полудремы. В полуденные часы, когда все Отмели погружаются в сонное оцепенение,

только шкиперу Офиухосу может  прийти в  голову идея  заставцть своих  матросов

работать.  Хоть бы имя научился выговаривать нормально — а то ведь Менкар ходит

с  ним  на  нефтяных плотах уже  не  первый месяц,  а  шкипер упорно продолжает

именовать его по-своему да еще утверждает,  что так будет правильнее — имперцы,

мол,  и имена свои перевирают.  Менкар, впрочем, без ответа не оставался; после

знакомства  с  Офиухосом  он  начал  коллекционировать  анекдоты  об  уроженцах

Геминорума, к числу которых относился и шкипер.

     — Аламакс, чтоб тебя спрут задрал! Не слышишь?!

     Менкар появился из-под тента с двухярдовым куском троса в руках,  трос был

наполовину расплетен — на обозрение шкиперу:  не так,  мол,  просто отдыхаю,  а

дело делаю. Шкипер демонстративно намек проигнорировал.

     — Мы приближаемся к Стеклянным Карьерам,  — сказал он, заглядывая в карту,

будто вовсе не был в  этом уверен.  — Сдашь там одну сосиску и дюжину поленниц,

получишь изделия по этой накладной.

     — Я? — удивился Менкар.

       Ты,    коротко сказал шкипер.    Не отвлекайся.  Поленницы не отдавай

раньше,  чем получишь груз. За каждую стекляшку будешь отвечать из собственного

жалованья.  Для сведения: котел для водомета стоит больше, чем ты зарабатываешь

за год.

       Жалованье-то  у  меня матросское,  а  эта  работенка для суперкарго, 

заметил Менкар.  

     — Ничего, — сказал Офиухос. — Матрос из тебя... Ну, я пошел.

     — Куда? — глупо спросил Менкар.

     — К жене,  конечно,  — сказал шкипер и, всучив Менкару тощую стопку бумаг,

спрыгнул прямо в маленькую лодочку, где его поджидал гребец-подросток.

     — Сколько ж у него жен? — задал вопрос Менкар, обращаясь преимущественно к

расплетенному концу троса.

     — А это смотря какой маршрут.

     Менкар обернулся.  Сзади  стоял  второй и  последний матрос плота;  Канис,

который как всегда неслышно подошел сзади. Он посмотрел на напарника и прибавил

ехидно, подражая шкипу:

     — Работайте, молодой человек. Работайте!

     Канис  был  на  год-полтора моложе  Менкара,  однако когда  дело  касалось

навигации и мореплавания, Офиухос больше доверял ему, а не беглому имперцу, тем

более —  бывшему краевику,    ничего удивительного,  что шкипер оставлял его в

свое отсутствие за  главного.  Отсюда естественный вывод,  что  если за  плотом

присматривает Канис, грузами должен заниматься Менкар.

     Он вздохнул и заглянул в бумаги.

     «Водометных котла — 2 экз. Армированного асбестовым волокном стекла листов

  дюжина.  Трубок,  которым придана форма  согласно заявке  (см.  заявку номер

такой-то), ящик — 1 шт. Стеклянной посуды в ассортименте — короб средн.».

     — Главное,  чтобы они погрузили котлы и трубки, — сказал Канис, заглядывая

через плечо. — Остальное дребедень, за это никто и слова не скажет.

     — Когда будем в Карьерах? — спросил Менкар. Канис глянул на клепсидру.

     — Часа через два. Ты приоденься — там девушек много, — посоветовал он.

     Как  было  предсказано,  на  стеклянной мануфактуре поленницы готовы  были

принять с готовностью,  но стоило Менкару заикнуться о котлах, начали мямлить и

отговариваться тем,  что плот,  мол,  прибыл слишком рано,  что на котлы,  мол,

заказов по горло, не успеваем...

       Они  уже  практически готовы,    заверяла Менкара  миловидная женщина,

служившая в  представительстве ману-фактуры.    Давайте,  чтобы время даром не

терять, сейчас

     мы отстыкуем сосиску, вечером мы отгрузим поленья, а к утру вам подвезут и

загрузят котлы. Вы же все равно будете стоять ночь у нашего причала?

     — Милостивая сударыня, — сказал Менкар с истинно имперской галантностью. —

Свою  сосиску вы  можете получить хоть  сейчас,  однако поленницы вы  получите,

только когда я  увижу котлы на палубе плота.  И  трубки тоже,    добавил он на

всякий случай.

       Чудно как  говорите,    сказала женщина.    Это  в  Искосе сейчас так

разговаривают?

     — Я с Плато, сударыня, — кротко отозвался Менкар, ожидая реакции.

     Женщина посмотрела на него чуть ли не с жалостью:

     — Это какой же изверг вас послал сюда груз получать?

     — Шкипер Офиухос из Геминорума, — отрапортовал Менкар.

     — И точно,  изверг, — кивнула женщина. — В Геминоруме разве приличные люди

могут жить?..  Ваше счастье,  что вы ко мне попали,    сказала она Менкару. 

Ладно уж, пользуйтесь моей

     добротой.  Будут  вам  котлы.  Завтра после обеда.  Но  нефть мы  все-таки

заберем сейчас.

     Канис,  которому Менкар доложил о результатах переговоров со стеклодувами,

был настроен не столь оптимистично:

     — Сказали — завтра,  значит,  дня через три получим, не раньше. Надо будет

ночью караулить:  подплывут тихонько,  сгрузят поленницы прямо в  воду    поди

потом докажи, что это мы их

     привезли.   

     — А накладные? — удивился Менкар.

     — А ты докажи,  что это с твоего плота,  — резонно парировал Канис. — Мимо

проплывали.

     Поленья — чурбаки прессованных водорослей, пропитанные специальным мазутом

и применяемые в качестве высокотемпературного топлива,  пользовались на Отмелях

и  Стене повышенным спросом;  в  честном —  в  общем-то    Таласе не считалось

зазорным стащить одно-другое полешко с проплывающего плота.

     Однако сударыня с  мануфактуры оказалась верной слову:  назавтра во втором

часу пополудни к  нефтяному причалу подошел карбас,  с которого шустрые молодые

ребята быстро перегрузили два  громоздких ящика,  ящик  поменьше и  проложенные

тонкой  непропитанной  слоенкой  листы  стекла  и  плетеный  «короб  средн.»  с

заказанной  посудой.  Менкар  педантично  проверил  все  доставленное  согласно

накладной,  а Канис на всякий случай даже заглянул в ящики, уточняя содержимое,

и  только  после  этого  они  разрешили  стекольщикам,   нахально  и  беззлобно

издевавшимся  над  педантичностью плотоводцев,  забрать  поленницы.  Канис  еще

договорился с  ними,  чтобы ему отбуксировали плот от причала в  канал;  услуга

была невелика, и те не стали отказываться.

     Впрочем,  не успели Канис и Менкар отшвартоваться,  как на причал прибежал

комендант и,  запыхавшись,  принялся уговаривать их прихватить попутно полтонны

груза до Эквулей.

     — Можно, — благосклонно сказал Канис.

     — А перегрузить поможете? — чуть не заискивающе попросил комендант.

     — Что-что? — поднял бровь Канис.

     — Да эти чертовы торгаши из Эквулей вечно сэкономить норовят,  — досадливо

принялся оправдываться комендант.  — Прислали,  понимаешь,  девочку за грузом и

надеются, что добрые люди не оставят без помощи...

     — А девочка-то хоть хорошенькая?  — мигом подобрел Канис.  Видно,  надеясь

именно на таких, как он, эквулейцы и избрали подобную тактику.

     — Да ну, — ответил комендант. — Соплячка совсем. Прямо жалко ее, бедняжку,

даже.

       Ладно,     милостиво  согласился  Канис,  довольный  уже  тем,  что  у

Стеклянного карьера не пришлось торчать неделю. — Давайте быстренько перекидаем

груз, а то с карбаса торопят.

     Втроем они быстро перегрузили с причала эту самую полутонну груза. А когда

Менкар разогнулся,  поставив последний ящик,  увидел перед собой то самое лицо,

которое разыскивал по Отмелям все это время.

     «Ваше высочество!»,  чуть было не сорвалось с  моментально пересохших губ,

но,  на  счастье,  слова застряли у  него в  горле.  Он сглотнул слюну и  глупо

вымолвил:

     — А-э-а-а...

     — Менкар?  — Эйли была поражена не меньше его,  а может быть, даже больше.

Ведь она-то и вовсе не ожидала встретить юнкера-краевика. Тем более здесь.

       Знакомая?    ревниво встрял Канис.  Девушка повернула к  нему  немного

растерянное лицо и сказала, используя последние остатки самообладания:

     — Да. Здравствуйте, меня зовут Эйли из Эквулей.

     Менкар крякнул и не для чего передвинул ящик.

     Канис  хмыкнул  и  безразлично отвернулся.  Мнение  коменданта о  соплячке

оказалось вполне соответствующим тому,  что  он  видел  перед собой,  и  потому

потерял к  ней всяческий интерес — он лично предпочитал девушек несколько более

зрелых, ярких и цветущих.

     Когда он достаточно отошел, Эйли подняла глаза на Менкара.

     — Ты теперь все расскажешь князю?

     Плот медленно шел по течению;  Канис торчал в  шалаше — то ли спать пошел,

то ли просто не хотел мешать старым знакомым, и Менкар мог без помех говорить с

княжной.  Они  устроились на,ящиках на  корме,  чтобы Менкар мог держать плот в

фарватере.

     — Я не говорил князю,  что ты в Таласе,  — сказал он,  — хотя знаю это уже

больше года.

     — Ты не мог этого знать, — возразила Эйли.

       А  если мог?    Менкар хитро усмехнулся.    Мне  рассказал двоюродный

дядька, по большому секрету. Это он помогал тебе спускаться.

       А-а...    протянула Эйли.    Это такой мохнатый,  закутанный по самые

брови?

     — Он, — кивнул Менкар.

     Он посмотрел на княжну.  Та сидела,  уныло глядя в воду.  Встреча со своим

соратником по спасению Наследника явно не доставляла ей удовольствия.

     — Если бы ты знал...  — безжизненным голосом произнесла она.  — Если бы ты

знал, как мне страшно посмотреть в глаза князю Сабику.

     Менкар не понял, что она имела в виду, и удивился.

       Разве...  Разве Наследник не спрятан в надежном месте?  Эйли продолжала

смотреть на воду.

     — А я-то ломал голову,  почему ты вернулась одна...  Рассказывай!  — почти

приказал он.

     Эйли ответила не  сразу.  Она  думала,  имеет ли  она право рассказать все

этому   парню,   только  волею  судеб  оказавшемуся  в   определенном  месте  в

определенное время — не более того.  Хотя,  с другой стороны — ведь о том, куда

пропал Наследник из замка Ришад,  насколько она поняла,  никому не известно,  а

значит, чтобы там ни произошло, Менкар не проболтался.

     — Хорошо,  — выдохнула она и рассказала все,  начиная с того момента,  как

она и мальчик,  напуганный донельзя, после нескольких долгих минут полета упали

достаточно далеко за линией дозоров, как она отвязывала стропы, когда ее тащило

по скользкой траве назад,  в сторону постов,  как, уговаривая малыша-Наследника

не  плакать  громко,  закапывала  под  дерн,  взрезанный тем  же  ножом,  куски

драгоценного шелка, как...

     Она не скрыла от Менкара ничего;  так она говорила один раз с тех пор, как

осталась одна, без мальчика, — только с матерью.

     — ...И вот,  — закончила она рассказ,  — я покинула Скутум, разыскала свою

знакомую,  ее зовут мама Инди,  и  попросилась пожить в ее семье.  Мама Инди не

знает, кто я. Ну а я стараюсь помогать ей в работе.

     Потом она замолчала, так и не подняв глаз.

       Ты  напрасно так мучаешь себя,    сказал Менкар после довольно долгого

молчания. — Я уверен, ты сделала все, что могла. Она пожала плечами.

     — Что с того? Наследника-то нет в живых.

     — Но ведь об этом никто, кроме тебя и княгини, не знает!

     — Теперь еще знаешь ты, — напомнила Эйли.

     — Считай,  что я уже об этом забыл,  — резко оборвал ее Менкар, — и можешь

не брать меня в расчет.

     Менкар,  кажется,  что-то упустил в ее рассказе, во всяком случае, как она

попала в Скутум,  он не понял,  впрочем,  расспрашивать,  чтобы уточнить, он не

стал.

     — Значит, ты не расскажешь князю? — Голос Эйли был тих и лишен жизни.

     — Ты этого не хочешь?

     — Не хочу, — согласилась она.

     — Ну так я ничего и не буду ему говорить,  — решил Менкар.  — Это бы имело

смысл,  если  б  Наследник  был  жив.  Эйли  посмотрела  на  него  с  надеждой.

Удивительно, как мало нужно было ей от жизни!

     — А как ты попал в Талас? — наконец спросила она. — С князем? — Раньше это

ее не интересовало, да и сейчас она спросила главным образом из вежливости.

     Менкар коротко рассказал свою историю.

     — И вот уже почти год я разыскиваю тебя по всем Отмелям, — завершил он.

       Почему  по  Отмелям?    улыбнулась она.    Я  могла  бы  обосноваться

где-нибудь на Стене и никогда не спускаться к морю...

       На Стене народ живет оседло,    рассудительно возразил Менкар.    Там

любой новый человек —  как на ладони.  А  на Отмелях и на Нижней Полумиле полно

людей,  которые часто меняют дом и  место работы.  Одни ушки чего стоят.  Много

моряков,  а они, как известно, и вовсе народ кочевой, на подъем легкий. Вообще,

здесь жизнь оживленнее,  чем Наверху. Я был уверен, что если буду плавать вдоль

Стены, непременно встречу тебя. Разве я ошибся?

     Эйли не ответила.

     — Я встретил тебя даже раньше, чем предполагал, — добавил Менкар.

     Эйли ничего не ответила.

     Так  они  и  промолчали практически все время,  пока плот шел до  Эквулей,

отделываясь односложными ответами на вопросы, с которыми к ним иногда приставал

любопытствующий Канис.

     Шкипер  догнал их  на  полпути.  Он  вдруг  выгрузился с  проходящего мимо

водометного катера и приволок с собой солидный мешок со снедью домашней готовки

и  ведерную  бутыль  с  молодым  ягодным  вином.   Прежде  всего  он  проверил,

соответствует ли  полученное Менкаром  накладной,  малость  удивился,  что  все

совпадает,  поинтересовался,  что делает на  его плоту юная девица и,  кажется,

остался недоволен ее присутствием,  однако не стал требовать,  чтобы ее ссадили

на ближайшей пристани,  разрешил доплыть до Эквулей,  заметив только, что нефти

сгрузили уже порядочно, а груз продолжают брать, как на полный плот.

     Формально Эквулей принадлежат Нижней Полумиле,  реально же они расположены

на  высоте от  сорока семи  до  шестидесяти двух  ярдов над  уровнем моря,  что

кажется слишком высоким по отношению ко всем прочим поселениям Нижней Полумили.

Здесь занимались преимущественно тем, что переправляли одни товары сверху вниз,

другие снизу вверх,  — но этим, разумеется, занимались мужчины, а женщины ткали

из морского шелка невесомые ткани и вышивали на них.

     Эйли не умела ни того,  ни другого,  учиться было,  пожалуй, поздновато, и

она подрабатывала тем, что составляла эскизы для вышивок, потому что фантазия у

нее оказалась богатая,  да и  во время своего путешествия по Империи она видела

много тканей, вышитых в разных провинциях и даже в Махрии.    

     Вышивальщицы охотно покупали у  нее эскизы,  но этот заработок был слишком

мизерным,  и  Эйли помогала маме Инди,  разъезжавшей по Отмелям и  выискивавшей

новые товары для людей, которые жили выше по Стене и очень редко, а бывало, что

и никогда, не покидали родных пещер и террас.

     Когда  Менкар  открыл  ее   местопребывание,   Эйли  не  стала  суетиться,

доверившись,  что он никому не расскажет, что видел ее. Она продолжала спокойно

жить  в  Эквулеях и  не  удивилась визиту Менкара,  который на  обратном пути в

Ласерту заглянул посмотреть,  как она живет. Местные парни не очень-то поощряли

ухаживания матросов с Отмелей за эквулейскими девушками,  и кое-кому этот визит

не понравился,  но Менкар изобразил из себя такого махрового краевика, что ни у

кого из парней не поднялась рука бить столь убогого типа.  Эйли,  правда,  была

недовольна тем,  что он изображал из себя явного придурка,  и  в свой следующий

визит —  а  Менкар взял  за  правило навещать Эйли всякий раз,  когда,  покинув

изрядно уменьшившийся плот, возвращался в Ласерту, — он перестал притворяться и

предстал перед жителями Эквулей вполне приличным человеком.  Мама Инди, правда,

сокрушалась:  «И почему ты,  деточка,  все к имперцам льнешь?» Впрочем,  Менкар

нравился ей куда больше Батена Кайтоса.

     Так шло время.  В Эквулеях поддразнивали Эйли женихом-краевиком,  но никто

даже и  в  мыслях не держал,  что таласарка в здравом уме и доброй памяти может

стать  женой имперца.  И  Эйли  принимала небогатые подарки Менкара с  холодной

скукой королевы. Что с того, что у нее был только один подданный.

     ...И ОБРАТНО

     Менкар сидел  на  большом камне и  смотрел вниз,  в  совершенно прозрачную

воду, где жирные здоровенные рыбины лениво кружили вокруг заброшенной им лесы с

костяным крючком, на котором, по его, Менкара, мнению, была нанизана совершенно

неотразимая наживка.  Наживку ему дали загорелые до черноты подростки,  удившие

совсем рядом  и,  по  какой-то  невероятной причине,  не  успевавшие эту  самую

наживку менять,  в то время как Менкар все еще оставался без улова. И в этом не

было  никакого подвоха —  мальчишки сами  то  и  дело недоуменно поглядывали на

своего соседа и уже предлагали ему часть улова, чтобы тот не остался без ужина,

однако Менкар из гордости не соглашался.

     Подошел еще один рыбак,  сел рядом, повозился, разбирая снасти, и забросил

свою лесу.  Разумеется,  какая-то  рыбина тут же  подплыла,  задумчиво пожевала

толстыми губами рядом с крючком и заглотила наживку.

     — С почином, — грустно вздохнул Менкар.

     — А тебя, я вижу, рыба не любит, — отозвался сосед.

     Батен удивленно поднял глаза и понял,  что не ошибся.  Рядом,  неторопливо

снимая вяло трепыхавшуюся рыбину с крючка, сидел Волантис.

     — Чувствует,  наверное,  сухопутного человека.  — Батен снова уставился на

лесу.

     — Останешься сегодня голодным, — усмехнулся Волантис.

     — Подумаешь,  — отмахнулся Менкар.  — Слава Богу,  это не единственный мой

достаток. Поем в харчевне. А ты здесь какими судьбами? Сменил ремесло?

     Он  демонстративно  потянул  носом.  Специфического аромата,  от  которого

вокруг  Волантиса пышным  цветом  распускались все  растения,  сейчас слышно не

было.  И одет он был как большинство работающих на Отмелях зимой,  когда погода

здесь стоит прохладная и сырая:  шерстяное или льняное белье — в зависимости от

привычек и достатка (Волантис,  насколько знал Менкар,  мог позволить себе даже

тонкую шерсть),  поверх —  просторные штаны из  морского шелка,  собранные ниже

коленей  тесемкой,  эта  же  тесемка  служила подвязками для  толстых полосатых

чулок.  Дополняли платье  золотаря башмаки на  толстой подошве и  непромокаемая

шелковая  длинная  и  свободная  куртка  с  капюшоном и  широкими,  суженными к

запястьям,  рукавами.  Менкар и сам был одет примерно так же,  разве что куртка

была чуть короче и  собрана в  талии поясом,  да штаны по моде,  принятой среди

молодых  матросов,  в  нерабочее время  он  не  подвязывал у  колена,  позволяя

штанинам полоскаться вокруг ног, а коротким чулкам скатываться к щиколоткам.

     Было похоже,  что Волантис действительно не работает золотарем, и довольно

давно.  Он успел отрастить густой короткий ежик,  в котором поблескивали редкие

сединки;  раньше, при своей ароматной работе, он не мог позволить украсить себя

шевелюрой —  вонь  выгребных ям  и  прочих  отхожих  мест  впитывалась волосами

намертво.

     Менкар сразу догадался, что появление здесь Волантиса не случайно. Правда,

наверху теперь зима,  на  Краю Земли лежит снег,  все  подмерзло,  и  золотарям

работа есть только внизу,  так  что  нет  ничего удивительного,  что Волантис в

отпуске.

     — Зима, — доверительно сообщил Волантис, словно угадав его мысли. — У меня

выдались вольные деньки.    Хитрые его глаза,  однако,  говорили о том,  что и

летом он мог бы оказаться 'там, где околачивался Менкар.

     Что-то ему было нужно от Менкара, но что именно, сообщать он не торопился.

А Менкар не торопился узнать.  По большому счету ему было все равно. Если у его

старого приятеля и подельника было что-то на уме,  тот все равно это скажет,  а

нет — так не его это дело.

     Они продолжали молча ловить рыбу рядом.

     Волантису везло.  Менкару как раз,  наоборот, до сих пор так и ,не удалось

ничего выловить. В конце концов ему это надоело, и он, свернув леску, аккуратно

снял  с  крючка наживку и  бросил ее  в  воду.  Тут  же  крупная рыба метнулась

откуда-то  из-под  камня и  вмиг сглотнула брошенный комочек.  Менкар досадливо

сплюнул.

     — Так всегда бывает, — философски заметил Волантис. — Ты уже уходишь?

     — А чего тут сидеть?

     — Погоди.  — Он тоже начал собираться: сунул лесу с крючком в кисет тонкой

кожи,  поднял из воды кукан с нанизанной на него рыбой. — На ужин, пожалуй, уже

хватит,  — сказал он, оценивающе взвешивая улов. Он поглядел на Менкара: — Могу

и тебя угостить.

     Менкар ничего не ответил, и они вместе пошли по тропинке.

     — Где ты живешь? — спросил Волантис.

     — На плоту, — ответил тот.

     — На плоту не живут, — возразил Волантис. — На ночь ты где остановился?

     — Еще нигде,  — ответил Менкар, усмехнувшись. Волантис, естественно, знал,

что Менкар работает на нефтяном плоту. И знал, конечно, что на плоту не живут —

возле нефтяного плота нельзя разводить огонь,  а как без огня ночью? Поэтому на

ночь,  чтобы  на  плот  не  наткнулись в  темноте другие суда,  плоты заводят в

многочисленные затоны,  которые встречаются вдоль Отмелей с  предусмотрительным

постоянством.   Команда  же  ночует  обычно,   где-нибудь  поблизости,  как  то

рекомендуют противопожарные правила,  а  за  сохранностью плота  присмат-ривает

приставленный к  затону сторож.  Надо ли говорить,  что противопожарные правила

довольно часто нарушались. Команде выгоднее как можно быстрее сдать груз, и она

предпочитала ночевать прямо на борту,  чтобы еще затемно вывести плот из затона

и  двигаться дальше — как раз к рассвету плот оказывался на вольной волне и мог

плыть вперед до самой темноты.

     — Тогда пошли. — Волантис похлопал приятеля по плечу. — Я угощаю. Заодно и

переночевать пристрою.

       Мне сегодня еще работать,  — без особой охоты сказал Менкар.  По правде

говоря,  намерения Волантиса,  хотя  и  были ему  интересны,  все  же  казались

подозрительными.  Знал он этих золотарей, общался еще в ту пору, когда до армии

промышлял контрабандой,    уж больно ребята ушлые.  А  уж Волантис —  ушлый из

ушлых.

     — Пошли-пошли, поговорить надо, — рассмеялся Волантис.

       Кому надо?    резонно спросил Менкар.    Лично мне от  тебя ничего не

надо.

     — Это еще не известно, — столь же резонно возразил золотарь в отпуске.

     Они пошли в  недалекую харчевню и сели на террасе под навесом,  не обращая

внимания на мелкий дождик;  на дождик здесь никто не обращал внимания: зимой на

Отмелях почти всегда сеет нескончаемый дождь, и таласары привыкли жить в вечной

сырости, как настоящие земноводные.

     — Скажи на милость,  — проговорил Волантис,  когда они уселись за стол, 

что ты здесь делаешь?

     — Ты же сам меня сюда привел,  — развел руками Менкар,  делая вид,  что не

понимает золотаря.

       Не  прикидывайся,    отмахнулся Волантис.    Что тебе за удовольствие

околачиваться на  Отмелях,  когда  ты  можешь  спокойно  вернуться домой.  Ведь

можешь?

     — Могу, — подтвердил Менкар.

     — Мы,  со своей стороны, никого насильно не держим в Таласе. Лезь на Стену

да переваливай за Край Земли.  А  твои родичи вряд ли будут поднимать шум из-за

твоего возвращения: ты же свой, краевик, не какой-нибудь равнинный имперец.

     — Здесь шелком платят, — сказал Менкар. — Вот сколочу состояние и вернусь.

А кому я там нужен голый да нищий?

     Оба  знали,  что  говорит он  сущую ерунду.  Матросу,  каковым был Менкар,

разбогатеть своим трудом вряд ли бы удалось.  Единственной возможностью сделать

состояние была  контрабанда,  но  Менкар не  рисковал заниматься ею  постоянно,

подрабатывая от  случая к  случаю.  Не  то  чтобы не  было возможности,  просто

настоящего дела на Отмелях не подворачивалось,  По крайней мере до сегодняшнего

дня. Знал об этом, как видно, и Волантис.

     — Ну,  тогда у тебя есть прекрасная возможность разбогатеть! — сказал он с

воодушевлением. — Хочешь заработать сразу две тысячи?

     Менкар поднял голову и  внимательно посмотрел на  Волан-тиса.  Две  тысячи

фунтов,  да если их обратить в  реальный шелк или крупный жемчуг —  Наверху,  в

Империи,  это  фантастическое богатство.  Тогда он  сможет жить как  князь и  с

князьями  ровней  быть.   Неплохо,  конечно.  Вот  только  работенка  наверняка

соответствует сумме. Придется шкурой рисковать. Но такая овчинка выделки стоит.

     — Сколько будет аванс? — спросил он спокойно.

       Пятьсот фунтов,    ответил Волантис.    Только что же ты,  чудак,  не

спрашиваешь, что за дело предстоит?

       А  получу аванс и исчезну,  — доверительно сообщил Менкар.  — Вы меня в

Империи не достанете.

     Волантис в ответ рассмеялся:

     — У тебя здоровое отношение к деньгам.

     — К жизни,  Волантис,  — поправил Менкар.  — К жизни.  — Он насторожился и

поднял палец. — О! Слышишь?

     Откуда-то издалека доносились звуки туманной дудки.

     — Наш плот на подходе, — объяснил Менкар. — Мне пора.

     — А что же денежки? — спросил Волантис.

     — Ты мне прямо скажи,  не крути,  — сказал Менкар, вставая. — Что я должен

сделать? Стереть в песок Жуткую Пустыню?

       Песка в  Пустыне и  без тебя хватает.  Просто надо проводить в  Империю

одного человечка,    проговорил Волантис,    побыть ему нянькой и кормилицей,

защитой и опорой, родным отцом и воспитателем.

     — Ага, — кивнул Менкар. — Пока. Может быть, увидимся. Волантис не стал ему

перечить.

     Менкар взял у  хозяйки харчевни загодя приготовленный ею мешок с  едой для

всего экипажа плота и поспешил к легкой лодочке, чтобы встречать плот.

     У  него  было  много  времени  пораскинуть мозгами,  пока  руки  выполняли

привычную работу.

     Да,  Волантис, как Менкар об этом давно догадывался, оказался шпионом. Еще

раньше,  размышляя о золотарях,  партнерах в контрабандном промысле,  Менкар не

без  основания подозревал,  что  эти  парни  интересуются на  только  «душистым

золотом» —  слишком уж  они  казались смышлеными для такого ремесла и  вдобавок

слишком любопытными ко всему,  что творится на Краю и  в самой Империи.  Менкар

никогда  не  отказывал им  в  новостях,  общительность только  полезна в  таких

обстоятельствах,  но теперь...  О-ох, если поймают на шпионаже в пользу Таласа,

четвертуют.  Или колесуют.  Или живьем в масле сварят.  Или то, другое и третье

вместе.  Или  по  очереди.  Веселенькая перспектива.  Но  и  платят-то,  платят

по-княжески!..  Думая об  этом,  Менкар понимал,  что  уже готов согласиться на

предложение Волантиса.  Да  чего там,  был  согласен еще до  того,  как тот его

сделал.  А названная сумма просто расставила все на свои места. Шпионить против

Империи?   Почему  нет?   Он  же  сам  бежал  в  Талас  после  переворота,   и,

следовательно,  так и  так уже находится вне закона.  А  если прибавить к этому

пособничество в  бегстве Наследника...  Двум  смертям не  бывать,  а  одной  не

миновать. К тому же, если подумать, по всем законам он так и так должен был уже

погибнуть —  если не в самом замке Ришад,  то после опознания трупа Императрицы

точно.  Тут уж выходит,  что две смерти его минули. Так почему не попробовать в

третий раз?..

     Так  же,  судя по  всему,  полагал и  Волантис,  хотя и  не  знал всех его

резонов.

     Плот еще не успели завести в затон и поставить на якоря,  как из сторожки,

уже окутанной ночной тьмой, огнем отсигналили, что ужин из принесенных Менкаром

продуктов готов.  За  ужином отправился Канис  и,  быстро вернувшись,  доставил

большой  термос  с  похлебкой и  два  конверта.  Одно  письмо  было  адресовано

Офиухосу,  второе —  что  удивило всех,  кроме самого адресата,    Менкару.  В

темноте прочесть письма было невозможно,  и их отложили до утра,  а утром,  как

обычно, рабочий день начался затемно, и Менкар получил возможность вскрыть свой

конверт не раньше, чем плот вышел в канал.

     В  конверте были  две  карточки почти одинакового формата.  Одна  была  из

обычной плотной бумаги и  содержала несколько строк,  отпечатанных типографским

способом  бледно-синей  неразмокающей  краской.   По   виду   это   была  самая

обыкновенная визитная карточка, но не содержащая, однако, ни чьего-то имени, ни

названия учреждения, а только адрес в Искосе и приемные часы — «круглосуточно».

Вторая была плотнее и  запаяна в  прозрачную шелковую пленку;  она являла собой

таласское  представление  о  подорожной.  Такая  карточка  давала  предъявителю

возможность в течение двух недель путешествовать в направлении Искоса бесплатно

на  любом  виде  транспорта,  вдобавок предоставляя право  на  «государственный

стол», что означало бесплатную кормежку в любом трактире. В верхнем правом углу

стоял регистрационный номер.

     Менкар  повертел обе  карточки в  руках,  с  уважением провел  пальцем  по

рубчикам на  шве  пленки (рубчики определенной формы  были  одной  из  степеней

защиты документа),  подумал,  вздохнул и  пошел под навес к Офиухосу — получать

расчет.

     Офиухос был несколько неприятно удивлен решением своего матроса, однако не

стал цепляться за букву закона и требовать, чтобы Менкар отработал неделю, пока

ему не подыщут замену, — плот уже порядком уменьшился и оставшиеся вполне могли

с  ним  справиться.  Менкару  даже  не  пришлось предъявлять шкиперу присланные

документы; в принципе шкипер был дядька невредный, хотя и не без причуд.

     Менкар собрал свои вещички и уже вечером испытал удовольствие поужинать за

«государственным столом».  Вообще-то ничего особенного: Менкар как-то раньше не

обращал внимания на  то,  что  в  меню трактиров содержатся блюда двух списков.

«Государственный стол»  разрешает заказывать что  угодно  и  сколько угодно  из

первого,  при условии,  что все будет съедено за один присест. Второй же список

содержит деликатесы и  их надлежит оплачивать из собственного кармана.  Менкар,

впрочем,  ничего другого от  Таласа не  ожидал;  здесь от государственных людей

требовалась прежде всего личная скромность.

     С   последней  переменой  трактирщица  подала  Менкару  счет  и  попросила

собственной рукой надписать номер подорожной.  Менкар ее  просьбу выполнил и  в

свою очередь поинтересовался, что она намерена делать со счетом.

     — Отдам в банк, — ответила та. — В банке оплатят.

     Рядом  с  Менкаром ужинал  бедолага,  отработавший долги  на  уборке ушек.

Бумаги у него, разумеется, никакой не было, а только печать на руке, и в счете,

предъявленном ему,  хозяйка трактира попросила просто написать полное имя.  Так

началась Для Менкара работа на Талас.

     Он особенно не торопился в Искос,  раз в его распоряжении было две недели,

и  жалел только о том,  что зимой погода не очень располагает к путешествиям на

планере,  а  то  бы  он  непременно испытал удовольствие от  полета.  Однако  в

слякотную,  дождливую и туманную погоду это было неприятно и опасно,  а посему,

припомнив свой единственный не  совсем удачный полет из  замка Ришад,  он решил

все же не рисковать.

     Он шел на запад с  торговой шхуной.  Дабы не бороться с сильным прибрежным

течением,  несущим свои воды на северо-восток,  шхуна выходила далеко в океан и

только здесь можно было наслаждаться настоящей таласской зимой. На Краю Земли в

это время с  неба сыпалась неприятная слякоть — мокрые хлопья снега,  рождаемые

встречей  холодного  муссона   с   континента  и   теплого   влажного  воздуха,

поднимающегося от  Отмелей вдоль  Стены;  на  самих  Отмелях дождик  накрапывал

практически непрерывно,  и  все пропиталось особой зимней сыростью,    а вот в

открытом море  почти всегда сияло солнце и  не  было жары,  которая так  иногда

досаждала летом.

     Шхуна  шла  неспешно,  бросая якоря и  делая длительные стоянки у  каждого

более или менее значительного поселения,  и  конец путешествия Менкару пришлось

проделать на почтовом водомете. В столицу он прибыл аккурат накануне последнего

дня, который был указан в сроке действия подорожной.

     Место, указанное в визитной карточке, находилось несколько на отлете. Пока

Менкар уточнял,  как  туда добраться,  пока ждал на  пристани подходящую лодку,

идущую в том направлении, наступил вечер. Трое студентов, вместе возвращающихся

в  университетский  городок  на  легком  каяке,   согласились  сделать  крюк  и

подбросить Менкара по указанному адресу.

     Часа два спустя,  когда наступила темнота,  они еще плыли,  ориентируясь в

сетке каналов по огонькам, теплящимся на бакенах. Менкар сомневался, что и днем

без посторонней помощи мог бы  найти дорогу.  Но студенты были весьма уверены в

себе  и,  направляя свой  утлый челн в  очередное погруженное в  темноту русло,

время от  времени показывали своему пассажиру маячащую то  справа,  то слева от

носа лодки россыпь огней —  то  был  Университет,    всякий раз  встречая огни

родной  обители  знаний  восторженными возгласами  и  обильными  возлияниями из

оплетенной бутыли,  стоящей на дне лодки. Не раз развеселые студенты предлагали

отведать из нее и Менкару, но тот отказывался, в душе потихоньку проклиная себя

за то, что связался с переучившимися школярами. С каждым новым поворотом Менкар

терял  надежду,  что  когда-нибудь  он  вообще доберется до  места,  потому что

окрестности Искоса заселены очень плотно и  конфигурация огней менялась чуть ли

не поминутно, а огни Университета в очередной раз возникали с самой неожиданной

стороны,   вызывая   очередную   порцию   восторга   патриотически  настроенных

студиозусов.

     Но  всему  когда-нибудь  приходит  конец.  Наконец  лодка  остановилась  у

наклонной стены невысокой набережной, и один из студентов, поглядывая вверх, не

совсем твердо произнес:

     — Каажется, этто зздессь...

     Менкар присмотрелся.  Под фонарем была прибита табличка, и на табличке был

написан тот самый адрес, что значился в визитной карточке.

     — Да, — сказал он с облегчением, — приехал...

     Лодка двинулась чуть вперед, и стала видна ниша в стене набережной, откуда

в  воду  спускались ступеньки.  Менкар бросил вперед,  на  ступеньку,  сумку  и

выбрался из лодки сам.

     — Сколько я вам должен, ребята? — спросил он.

       А,  какие мелочи,    небрежно бросил один из  студентов и  оттолкнулся

веслом. А второй добавил:

     — Если встретимся, сочтемся.

     — Бывай!.. — помахал рукой третий.

     Лодка скользнула дальше по каналу и почти сразу растворилась в темноте; но

долго  еще  были  видны  светлые куртки парней и  слышно бульканье наливаемой в

кружку жидкости.

     Менкар поднял сумку  и  пошел к  ближайшему дому,  который стоял несколько

поодаль от  прочих строений.  Это  был трехэтажный каменный особняк обычной для

Таласа архитектуры —  самого дома  не  было  видно  за  террасами и  галереями,

обвивающими его.  Догадаться в темноте,  где входная дверь,  было невозможно, и

Менкар  двинулся к  единственному светящемуся окошку.  За  стеклом  видна  была

большая  комната,  обстановкой напоминающая уже  виденные  Менкаром официальные

помещения:  вдоль стен шкафы,  несколько дверей,  ведущих в  глубь дома,  стол,

перегораживающий комнату надвое,  и  ближе к входным дверям две длинные скамьи;

дверь, ведущая в помещение с улицы, обнаружилась прямо рядом с окном. За столом

стояло удобное на вид кресло,  в  котором сидел и вязал сеть при свете масляной

лампы уже не  молодой человек,  одетый скорее по-домашнему—в штаны и  рубаху из

набивного тапана.

     Менкар на всякий случай стукнул в стекло и открыл дверь.

     Старик поднял голову и отложил свое рукоделие.

     Поздоровавшись,  Менкар прошел прямо к  столу и  без лишних слов предъявил

визитную  карточку и  подорожную.  Старик,  тоже  не  тратя  слов,  молча  взял

подорожную,  встал, отошел к одному из шкафов и сверился с какой-то картотекой.

Потом достал из ящика стола толстый журнал,  за которым тянулся шнурок,  открыл

где-то в середине, написал, что подорожная номер такой-то сдана такого-то числа

в такое-то время, затем, опять же без слов, пододвинул журнал Менкару, протянул

ручку и ткнул корявым пальцем в конец строки — мол, распишись.

     Менкар на  всякий случай глянул на  стоящие рядом  старинные водяные часы,

макнул перо в чернильницу и размашисто подписался.

     Аккуратно старик присыпал запись меленьким песочком,  стряхнул его на пол,

спрятал журнал, не забыл засунуть в ящик и тянущийся за журналом шнурок, закрыл

крышечками чернильницу и  песочницу,  затем  достал из  другого шкафа  довольно

большой,   но  легкий  узел  и  свернутый  гамак,   вручил  их  Менкару,   а  в

освободившуюся ячейку жестом указал поставить сумку. После чего проронил первые

слова:

     — Ужинать будешь? Есть овощной суп и пирожки.

     — Неплохо бы, — сказал Менкар.

     Менкар положил узел и  гамак на скамью,  а старик открыл еще один шкаф,  и

там  обнаружился довольно обычный для Таласа горшок-термос:  глиняная посудина,

засунутая в тапановый   мешок, подбитый «морским пухом» — вываренными волокнами

одной  морской травы,  которые отлично сохраняют тепло.  Старик ткнул пальцем в

стоящие на полке миски и на объемистый короб с пирожками,  после чего опять сел

в кресло и занялся сетью.

     Менкар взял миску,  снял с  горшка накрывашку и  зачерпнул себе половником

похлебки,  которая вообще-то была ухой, но здесь именовалась овощным супом, так

как, помимо даров моря, в нее добавлялись овощи. Пирожки, впрочем, тоже были не

пирожками,   а   таласским  представлением  об  этом  предмете.   Овощное  пюре

смешивалось с рыбным фаршем, заворачивалось в большие виноградные или капустные

листья,  обмазывалось особо приготовленным густым соусом и обваливалось в муке,

после чего  и  запекалось.  Получалось вкусно,  только к  настоящим пирожкам не

имело никакого отношения.

     Поужинав подобным образом,  Менкар посмотрел на старика. Тот опять отложил

сеть,  встал и, взяв лампу, указал Менкару на узел и гамак, после чего повел по

галерее на веранду,  где в этом доме,  как, впрочем, во многих таласских домах,

размещались спальни для гостей.  Там уже висело несколько гамаков,  но никто из

постояльцев не  проснулся,  пока  старик  светил,  а  Мен-кар  оборудовал  свое

спальное  место;  дело  было  привычное,  во  всех  таласских  гостиницах такие

порядки.

     Старик ушел и  унес лампу,  а Менкар впотьмах разулся,  разделся,  повесил

свои  вещи  у  изголовья и  лег,  стараясь  поплотнее завернуться в  просторное

шелковое одеяло,  подбитое тем же морским пухом.  Все хорошо в этих одеялах:  и

легкие,  и теплые,  и стираются отлично,  и с сушкой проблем нет,  — только вот

скользкие они, и все время норовят при малейшем движении куда-то убежать.

     Ночью он сквозь сон еще пару раз слышал,  как старик приводил постояльцев,

а потом его толкнули в бок:

     — Вставай, завтрак проспишь!

     Он  высунул нос  из-под  одеяла и  огляделся.  Веранда просыпалась.  Рядом

снимала с вбитых в каменные столбы крючьев и сворачивала гамак молодая женщина.

Остальные постояльцы кто встал,  кто еще только продирал глаза.  Всего их здесь

было человек семь.

     Менкар высвободился из  нагретого одеяла и,  поеживаясь от сырой прохлады,

торопливо натянул штаны и  куртку.  Было приятно,  что в Таласе почти не бывает

воровства;  во  всяком случае,  одежду и  личные вещи  можно было оставлять где

угодно на какой угодно срок. Правда, это не касалось металлических предметов, и

Менкар  старался  пореже  показывать свою  бритву;  здесь  брились  стеклянными

лезвиями,  акульими зубами или не брились вовсе. Менкар, собрав гамак и одеяло,

провел рукой по щетине и решил, что обойдется пока так.

     Он понес постель в дежурку,  но остановился,  проходя мимо все еще спящего

постояльца,  похоже,  прибывшего этой ночью самым последним.  Над  гамаком была

повешена ярко-красная кисть — знак, повсеместно принятый в таласских гостиницах

и означающий «Не будить!».

     В  гамаке,  высунувшись из одеяла по грудь,  спал и похрапывал,  сунув обе

руки за  голову,  Волантис.  Он  опять изменился:  отрастил за две недели куцую

бородку.

     В  дежурке вместо старика Менкара встретила женщина средних лет,  показала

на  шкаф для  спальных принадлежностей,  спросила имя  и,  заглянув в  какие-то

записи,  велела посидеть,  пока не позовут,  в трапезной. В помещение то и дело

входили какие-то люди;  одни предъявляли подорожные,  другие,  кивнув дежурной,

сразу  проходили  в  глубь  дома.  До  Менкара  никому  не  было  дела,  и  он,

оглядевшись, пошел искать трапезную.

     По  логике  таласской архитектуры,  если  спальня  размещается на  веранде

справа,  то кухня и столовая располагаются слева.  Та-ласары вообще стараются в

хорошую погоду проводить все время вне дома,  а уж кухню сам бог велел выносить

на открытый воздух.  Здесь ведь топят не дровами —  кто же в Таласе сожжет хоть

щепку?  — а осмоленными поленьями спрессованных сухих водорослей;  коптят такие

поленья немилосердно,  и  запашок от  них заметный,  поэтому легко можно понять

стремление таласар не разжигать огонь в комнатах.

     На завтрак подавали жареную рыбу,  пирожки и жидкость, называемую в Таласе

молоком;  «молоко» представляло собой  разболтанную в  кипятке  муку  из  бобов

какого-то  неизвестного  Менкару  растения,   щедро  сдобренную  рыбьим  жиром.

Когда-то  Менкара блевать тянуло от этого «молока»,  потом как-то притерпелся и

даже начал находить в напитке своеобразный вкус,  так что сейчас он от «молока»

отказываться не стал.

     Завтракал он не спеша,  так что к  концу остался на веранде один,  если не

считать поварихи, которой он помог разобрать стол, снести козлы и столешницу из

слоенки в  кладовку и  помыть  посуду.  В  награду он  получил благодарность за

помощь,  стакан довольно приличного,  на его взгляд, вина, и сел на подвешенную

к.  потолку на манер качелей скамью пить вино и  любоваться окрестным пейзажем,

насквозь промокшим под нескончаемым дождем.

     Кроме  пейзажа,  Менкар  привычно  присматривался к  происходящему вокруг,

делая из увиденного немудрящие выводы.

     Например,  было похоже,  что трапезная работает бесплатно только во  время

завтрака.  Время  от  времени появлялись покупавшие у  поварихи какую-то  снедь

люди,  которые расплачивались глиняными клеймеными фишками,  игравшими в Таласе

роль мелких монет.  А  ближе к полудню в трапезную завалилась целая компания из

четырех парней.  Они купили у поварихи бутылку вина,  расселись на скамьи возле

перил,  передавая бутыль из рук в руки.  Менкар прислушался — говорили что-то о

ярмарке  в   Третьем  Форту,   но   что  конкретно,   из  разрозненных  реплик,

перемежающихся  весьма   специфическими  выражениями,   понять   было   трудно.

Постепенно веранда заполнялась народом,  так  что  мест на  подвешенных скамьях

стало не хватать,  и  прибывшие рассаживались прямо на широких перилах веранды.

Менкар  догадался,  что  веранда служит не  столько местом пропитания,  сколько

чем-то  вроде  зала  ожидания.  Изредка в  дверях трапезной возникали деловитые

личности и  громко  выкликали имена,  после  чего  выкликаемые покидали веранду

вместе с  посыльными.  По  случайно оброненной фразе,  донесшейся из все той же

компании,  Менкар наконец понял,  куда он попал. А поняв, не очень-то удивился,

хотя на душе стало несколько неуютно. И было с чего.

     Согласитесь,  одно  дело  предполагать,  и  совсем другое —  действительно

очутиться не где-нибудь, а в штаб-квартире самого адмирала Ариетиса, личности в

Таласе  столь  популярной,   сколь  и  таинственной.  В  ведении  Чрезвычайного

Кабинета,  шефом которой являлся адмирал,  находилось не  только предотвращение

всевозможных непредвиденных обстоятельств,  будь то стихийное бедствие или иная

напасть,  а  равно  организация и  координация помощи в  случае,  если  таковое

все-таки  произойдет;  ей  также  вменялся надзор за  безопасностью Таласа и  в

непредвиденных обстоятельствах иного рода,  происходящих не  столько от стихий,

сколько от врагов страны,  как внешних,  так и внутренних.  Вероятно, именно по

этой  причине ведомство адмирала негласно,  но  очень активно занималось сбором

разведывательных данных об Империи и Крае Земли.  Именно на него работала армия

контрабандистов,  промышляющих на  Краю Земли,  среди которых был  и  давнишний

партнер по мелким грешкам молодости — золотарь-контрабандист и, как выясняется,

по совместительству шпион и вербовщик.

     Становилось интереснее и интереснее.

     Тем  более,  что  ожидаемый Менкаром  посыльный оказался никем  иным,  как

знакомым матросом,  с  которым он  не  раз встречался на  Отмелях.  Он  не стал

выкликать имя Менкара во всеуслышание, а подошел к нему со спины и, похлопав по

плечу, позвал: 

     — Пошли, тебя ждут.

     Менкар в  веселом изумлении поднял брови,  сказал:  «А,  так и  ты тут?» и

пошел вслед за знакомцем к лестнице.

     В  молчании  они  поднялись  на  несколько пролетов,  прошли  по  длинному

коридору казенного вида  мимо  множества дверей и  на  мгновение остановились у

одной из них,  ничем среди прочих не выделяющейся.  Провожатый без стука открыл

ее и кивнул Менкару — входи.

     Менкар вошел, матрос прикрыл за ним дверь — и больше Менкар его никогда не

видел,    а стоящий у открытого окна господин поздоровался с Менкаром,  назвав

его по имени, и пригласил пройти на широкий балкон, где стояли стол и несколько

плетеных кресел.

     Сели.

     Менкар искоса разглядывал хозяина кабинета и,  как  он  не  без  основания

полагал,  всего этого здания.  Адмирал, если это действительно был он, оказался

неожиданно молод для  своего звания и  положения.  На  вид  ему  было не  более

тридцати —  тридцати пяти лет.  Был он невысок и не то чтобы коренаст,  но и не

тощ;  скорее  в  его  достаточно сильном и  гибком  теле  чувствовалась скрытая

быстрота  и  ловкость,  хотя  двигался он  скупо,  экономно.  Менкару  невольно

вспомнилось:  про адмирала говорили, что он дослужился до своего чина с простых

матросов и плавал чуть ли не с пеленок. Поглядывая сейчас на него, Менкар готов

был с  этим согласиться,  хотя наверняка никто толком не  знал о  происхождении

главы  Чрезвычайного Кабинета —  легенд ходило много,  но  за  достоверность их

никто  не  смог  бы  поручиться головой.  На  своем посту он  появился довольно

неожиданно для  всех  около  десяти лет  назад,  когда  скончался прежний глава

Кабинета, адмирал Каприкорн.

     Между тем на  веранде появился другой матрос,  незнакомый,  и  поставил на

стол большой фаянсовый чайник с  глинтвейном и  поднос с  фруктами и  печеньем;

Менкара принимали как важную персону и  это ему нравилось.  Когда матрос так же

незаметно исчез, хозяин сам разлил вино по чашкам и, подняв свою, представился:

     — Меня зовут Ариетис.  Вы,  вероятно,  слыхали обо мне. Это прозвучало как

утверждение. Менкар не стал разочаровывать адмирала.

     — Да, ваше превосходительство, — ответил он.

       Мы не в Империи,  — заметил Ариетис.  — Господин адмирал — будет вполне

достаточно.

     Менкар с  военной четкостью склонил голову.  Несмотря на  удобное кресло и

вольный разговор,  он  весь подобрался;  показывать себя распустехой и  невежей

перед адмиралом не хотелось. «Все же надо было побриться», — мелькнуло в голове

сожаление.

       Ваше появление здесь я  расцениваю как согласие на наше предложение, 

продолжал адмирал, не тратя времени даром.

     — Да,  господин адмирал,  — подтвердил Менкар.  — За мою работу предложена

весьма солидная плата.  И  я намерен ее отработать,  однако же при том условии,

что  ко  мне не  будут относиться как к  разменной фишке.  Я  согласен рискнуть

головой — за соответствующее вознаграждение, но должен настоять на том, чтобы в

деле  учитывались мои  соображения.  Волантис сказал,  вам  нужен проводник для

того,  чтобы переправить в  Империю вашего человека.  А  имперские нравы я знаю

несколько лучше,  чем ваши... специалисты. — Он уловил, как при этих его словах

губы  адмирала чуть  дернулись в  усмешке,  а  в  уголках глаз  залегли озорные

морщинки,  и поспешил поправиться:  — Чем большинство ваших специалистов. Иначе

бы вам не имело смысла меня Тгриглашать.

     — Совершенно верно, — кивнул адмирал. — К тому же вас рекомендовали именно

как  специалиста по  выживанию в  условиях теперешней Империи.  История  вашего

побега  из  замка  Ри-шад  и  Появления  здесь,   в  Таласе,  говорит  о  ваших

способностях лучше всяких рекомендаций.

     — Благодарю вас,  ваше...  э-э...  господин адмирал,  — ответил Менкар. 

Тогда  тем  более я  вынужден требовать от  того  человека,  которого я  должен

сопровождать, безусловного мне подчинения, иначе за это дело я не возьмусь.

     Адмирал Ариетис испытующе посмотрел на него.

     — Хорошо.  В том, что касается его поведения за Краем — этот человек будет

слушаться вас безусловно,    сказал он.    Но вы в свою очередь несете полную

ответственность за его безопасность.

     Менкар кивнул. Это само собой разумелось.

       Хорошо,  — кивнул в ответ адмирал.  — У вас уже есть предложения о том,

каким образом следует готовить и проводить эту операцию? — спросил он.

     — Самые общие. Ведь я не знаю деталей... ..    — Конечно, вы их узнаете, —

заверил адмирал. — И у вас будет время подготовиться. В общих же чертах... — Он

помолчал, будто раздумывая, и продолжил: — Вашим спутником будет юноша примерно

ваших лет из  Гильдии Стеновых перевозчиков.  Целью путешествия будет Столица —

скажем пока так.  Возможно, по дороге вам придется посетить и другие места, вам

скорее всего знакомые. Примерный список вам предоставят сегодня же.

     — Деньги на расходы? — спросил Менкар.

       Вы  получите мешочек  с  жемчугом,  которого должно  хватить на  все  с

избытком.

       Тут  существуют кое-какие  трудности...    Менкар сосредоточенно потер

подбородок.

       Уверен,  что вы сможете их преодолеть,    перебил его адмирал.  — Я бы

хотел получить от вас... ну, скажем, доклад с вашими соображениями, касающимися

этой операции. Трех дней вам хватит?

     — На доклад? Так точно. Но я должен познакомиться с моим подопечным.

       Разумеется.    Адмирал встал,  явно давая этим понять,  что  аудиенция

окончена.

     Менкар тоже встал.

     Адмирал жестом пропустил его вперед себя;  Менкар автоматически подчинился

и только потом сообразил,  что это он должен был пропустить адмирала вперед,  а

не наоборот. Сам адмирал вошел в комнату следом, словно бы не заметив неловкого

положения, в которое поставил гостя, прошел к своему столу и дернул за сонетку.

     Мигом в комнате появился уже известный матрос.

       Сетус,    обратился к нему Ариетис.  — Проводи господина Менкара в его

комнату, устрой поудобнее... Да, коммодор Волантис вернулся?

     «Ого!» — чуть было не вырвалось у Менкара.

     — Только что. Завтракает, — коротко ответил Сетус.

       Ладно,  пусть часок-другой отдохнет.  Позовешь его  ко  мне сразу после

обеда.

     — Слушаю,  шеф.  — Сетус склонил голову, отворил дверь и пригласил Менкара

выйти.

     Менкар,  по-военному коротко боднув головой,  вышел из  кабинета адмирала.

Краем глаза он успел поймать его внимательный взгляд,  в  котором светились все

те же озорные морщинки.  «А кажется,  я  ему приглянулся,    подумал он не без

удовольствия,  следуя за  матросом на  галерею.    Во всяком случае,  произвел

впечатление.  Да  и  он  на  меня тоже.  Как  он  меня поддел...»  Он  невольно

усмехнулся.  Не прост адмирал, ох не прост... Да и грех на его месте простым-то

быть. Долго не просидишь.

     Когда они прошли десяток шагов, Менкар вдруг вспомнил.

       Значит,  Волантис уже проснулся?    спросил он проводника безразличным

тоном.

     Сетус хмыкнул и ничего не ответил. «И этот тоже не прост, — подумал Менкар

с  неудовольствием.    Все они тут шибко умные»,    решил он и дал себе слово

впредь вести себя посдержаннее.

     Сетус, однако, в дальнейшем повел себя с вышколенностью хорошего слуги.

     — Прошу вас сюда, сударь. — Он открыл дверь в маленькую, примерно ярда три

на четыре, комнату.

     Менкар вошел и остановился,  оглядываясь,  — по таласским понятиям если не

роскошно,  то вполне достойно.  Рядом с входной дверью,  у окна,  выходящего на

галерею,  — стол и стул,  у противоположной стены — диван;  над диваном рисунок

цветной тушью в резной костяной рамке.  Вдоль одной из стен — шкафы.  В ближнем

за стеклянной дверцей виднелась какая-то посуда.

     Сетус тем временем распахнул ставни, в комнате стало светлее.

     — Обед через час,  сударь, после второго удара гонга. Это ваш единственный

костюм?

     В  доме,  где  проживали офицеры  князя  Сабика,  у  Менкара  еще  остался

офицерский мундир,  но  выглядел он  куда хуже,  чем  матросские штаны.  Однако

объяснять это Сетусу не стоило, поэтому Менкар просто покачал головой.

     — Думаю, я смогу достать для вас подходящую одежду. Вы предпочитаете брюки

или килт? Брюки, я полагаю...

     Менкар рассеянно кивнул, и Сетус вышел.

     Менкар прошелся по  комнате,  открыл шкаф с  тонкими дверцами из  слоенки.

Шкаф предназначался для одежды и  был пуст,  если не считать лежащих на верхней

полке гамака и одеяла — совершенно таких же,  как те,  с которыми Менкар провел

сегодняшнюю ночь.  В  застекленном шкафу стоял большой кувшин с  водой,  бутыль

вина,  коробка с печеньем, плотно закрытые баночки с травяными чаями, специями,

чайник из  огнеупорного стекла,  стеклянные чашки  и  тарелки.  Тут  же  стояла

спиртовка с ажурной подставкой под чайник.

     Менкар отошел к столу. Совершенно простой стол — панель на четырех ножках.

Письменный прибор,  масляная  лампа,  крохотная  пузатая  стеклянная вазочка  с

букетиком огуречной травы. Картонная коробка с писчей бумагой.

       Они что,  думают,  что я роман писать собираюсь?  — спросил себя Менкар

вслух.

     Он отошел от стола,  решительно достал из шкафа спиртовку,  зажег, налил в

чайник воды и, пока она закипала, приготовил все, что положено.

     — А то неудобно как-то получилось,  — бормотал он,  раскладывая бритвенные

принадлежности.    Небритым и  к адмиралу.  Совсем распустился.  Как-никак,  а

теперь я  на государственной службе.  Должен соответствовать,    сказал он сам

себе, проверяя остроту бритвы.

     ШКОЛА ВЕРХОВОЙ ЕЗДЫ (ЕГО УНИВЕРСИТЕТЫ)

     — Разрази тебя сорок молний!  — орал Менкар, глядя на то, как Аподис сидит

в седле.  — Тебя учишь...  Ты понимаешь то,  что тебе говорят? Тюха! Да ты же в

седле, а не верхом на... — Он осекся, потому что у него чуть не вырвались слова

«верхом на корове»,  а вот этого как раз говорить было нельзя, так как Аподис и

сидел на корове.

     Редкие прохожие,  идущие по  дороге,  пролегающей по дамбе между поселками

Аквила и Муска, могли видеть занятную картину. На зеленой траве польдера бегала

коровенка,  на корове было кое-как закреплено седло,  а в седле неловко мотался

парень,  весь вид которого выражал страдание.  Корове,  впрочем, было не легче.

Отвлеченная от  исконного занятия —  пережевывания сочной травки,  она вовсе не

была  обрадована  появлением на  своей  спине  сначала  неудобной  конструкции,

пребольно стягивающей полное брюхо,  а  потом и взгромоздившегося в нее седока.

Время от времени бедное животное неумело взбрыкивало задом, стараясь избавиться

от  утомительной тяжести,  и  иногда это  ему  удавалось.  А  судя  по  изрядно

перепачканному костюму парня и распространяемому им благоуханию,  неездовому по

рождению  животному удавалось и  вывалять  при  этом  новоявленного наездника в

навозе.  Тот,  однако,  несмотря ни на что,  своего занятия упорно не оставлял,

хотя и занимался им без явной охоты.

     А что было делать,  если в Таласе о верховой езде знали только понаслышке?

Да и с гужевыми животными в Таласе было туговато.

     Торговля с  Таласом  лошадьми и  другими  домашними животными,  способными

находиться под седлом,  была строжайше запрещена Договором наравне с  торговлей

металлом.  Возможно,  уже тогда Империя страховалась от  возможности реванша со

стороны потенциального противника;  в  самом  деле  невозможно представить себе

выход из-за Края Земли и захват хотя бы Пограничья без использования кавалерии.

Пункт этот таласарами неукоснительно соблюдался, точно так же как пункт того же

Договора о  запрете  иметь  тяжелое огнестрельное оружие    то  есть  таласары

просто-напросто не стали напрягаться по этому поводу,  а пошли своим путем.  За

пять сотен лет Отмели были изрыты вдоль и  поперек каналами,  которые выполняли

роль транспортных артерий Таласа,  а  водометные катера,  лодки и  плоты вполне

заменили животных.  Самодвижущихся повозок они, правда, еще не изобрели, но для

подобных целей  здесь  разводились низкорослые коротконогие неторопливые бычки,

способные  тащить  тяжелогруженые телеги  на  небольшие  расстояния    да  еще

временами работать женихами соплеменницы нынешней скакуньи Аподиса;  да ездовые

собаки,  развивающие,  правда,  порядочную скорость с грузом или используемые в

качестве почтальонов и  курьеров,    но  можно ли  себе представить собаку под

седлом?

     Поэтому,  когда решился вопрос о  дальней тайной экспедиции в  Империю,  в

которой  без  хоть  какого-то  подобия умения  ездить  верхом  просто  было  не

обойтись,  эта  проблема стала едва ли  не  главной для  Менкара.  Впрочем,  он

совершенно был уверен,  что стоило ему намекнуть адмиралу Ариетису,  и проблема

разрешилась бы.  Но Менкар решил действовать по давнему правилу контрабандистов

  «тяжело в  учении — легко на работе» — и обойтись местными ресурсами.  Более

всего из местных животных — по норову, скорости и некоторым другим параметрам —

подошли  бы  свиньи  специальных  ездовых  пород,  которые  культивировались  в

поселках на  Стене,  но  попробуйте оседлать это  гордое своенравное животное и

поскакать на  нем!  В  конце  концов,  Менкару не  было  надобности готовить из

Аподиса настоящего наездника, достаточно было просто приучить его к седлу — вот

он и остановился на корове. Впрочем, сначала при-шлось приучать к седлу ее...

     — Ты,  похоже,  ждешь,  чтобы я шею себе сломал,  — сказал наконец Аподис,

потирая загривок после очередного падения.

     Менкар,  стараясь не подходить к корове особенно близко и вообще держаться

с подветренной стороны, подошел и посмотрел на Аподиса сверху вниз.

     Тот перекатился со спины на живот и  с  ненавистью посмотрел на несчастное

животное.

     — Ну научусь я на ней ездить, — с надломом в голосе сказал он. — Но ведь я

научусь ездить верхом на корове, а не на лошади!

     Менкар стоял над ним, меланхолично покусывая нижнюю губу.

       Ты никогда не научишься ездить верхом,  — сказал он.  — Даже на корове.

Ездюк из тебя...

     — Ездок, — поправил его Аподис. — Всадник!

     Менкар хотел произнести одно словечко,  которому его  вчера научил Аподис,

но передумал.  Аподис знал слишком много разных слов,  не следовало пока давать

ему повод ругаться.

     — И всадник тоже, — только и сказал он. И разрешил: — Иди мойся.

     Аподис встал с земли и бегом направился к каналу.

     — Стоп! — осадил его прыть Менкар. — Седло!

     Вполголоса проклиная Менкара,  адмирала  Ариетиса и  всех  копытных разом,

Аподис поплелся расседлывать корову.  Несчастное животное не  поняло его благих

намерений и  нервно  шарахалось в  сторону.  Наконец,  загнав глупое животное в

угол,  Аподису удалось справиться с  уздечкой и  прочей упряжью,  и,  освободив

корову от  ее ярма,  он понес седло к  стоящему на краю поля сараю.  Менкар шел

следом,  зябко кутаясь в  куртку.  Гнилая талас-ская якобы зима ему уже изрядно

надоела.

     Аподис закинул седло в  сарай,  разделся и бросил туда же всю свою одежду,

взбежал по хлипкой лесенке на дамбу и солдатиком прыгнул вниз;  внизу плюхнуло,

и раздался его отчаянный крик.

     Менкар не спеша взошел на дамбу.  Аподис плескался в воде канала, смывая с

себя грязь и ошметки навоза. Менкар еще раз передернул плечами.

     — К ужину не опоздаем? — спросил Менкар.

       У  нас еще уйма времени,    заверил его Аподис.  По торчащим из кладки

камням он вскарабкался наверх,  сбежал к  сараю и минуту-другую спустя выскочил

оттуда одетым в  чистое —  точную копию той  одежды,  что только что снял.  Для

таласара он выглядел экзотически:  высокие сапоги,  кожаный колет, заправленный

за широкий пояс кожаных же штанов. Оленьи перчатки он держал в руках, собираясь

натягивать.

     Менкар  окликнул  его  и  легонько постучал костяшками пальцев  по  своему

виску.

     —Чего?!    возмутился было Аподис,  но,  догадавшись:    А-а-а!  — опять

скрылся в  сарае и вернулся с роскошной лисьей шапкой.  Он надел ее на голову с

видимым отвращением и наконец, натянув перчатки, поднялся наверх.

     Менкар был одет так же, за исключением мелких деталей. Различие состояло в

том,  что на  нем кожаный костюм сидел как влитой,  а  на  Аподисе топорщился и

выглядел почти так же неуместно, как седло на корове.

     Они спустились к  каяку и отправились в недалекий университетский городок.

Аподис работал веслом куда ловчее Менкара, однако меховой малахай мешал ему, то

и  дело сползая на глаза.  В конце концов он стащил его с головы и бросил перед

собой на дно лодки.

     — Верни на место, — лениво прикрикнул на него Менкар.

       Сам-то...    крикнул в  ответ Аподис.  Сам Менкар вместо малахая носил

типичный таласский суконный берет.

       А  кто  в  этом  виноват?    возразил он.  Аподис сейчас носил малахай

Менкара,  а  свой собственный он позавчера утопил в  канале.  Потеря,  конечно,

невелика — он его тут же выловил,  однако шапка изрядно промокла и вторые сутки

неторопливо сохла на влажном «зимнем» воздухе. Но Аподис должен был привыкать к

тому,  как одеваются краевики,  вот Менкар и отдал ему свою шапку. А сейчас они

ехали в Университет только для того, чтобы под надуманным предлогом забрать там

сверток — и заодно приучить Аподиса не смущаться,  когда на его костюм обращают

внимание  посторонние  люди.   Аподис,  правда,  утверждал,  что  смущаться  не

собирается.  Однако Менкар измучился, постоянно корректируя его поведение. Так,

например,  недели две назад он в самую последнюю минуту отвел от головы Аподиса

ножницы цирюльника.  Менкар предупреждал Аподиса, что тот должен сохранить свою

шевелюру,  но  тот  в  полном восторге,  что  удалось вырваться из-за  Столбов,

пропустил все  мимо ушей.  В  глубине душа Менкар его  вполне понимал:  еще бы,

получить свободу после  каторжных работ,  только  вот  этот  малый  должен  был

сообразить,  что если он окажется непригодным для целей адмирала Ариетиса,  его

непременно вернет обратно.

     Университетский  адрес   был   указан  нарочито  путано,   чтобы  пришлось

расспрашивать людей,  и Менкар должен был признать, что несуразная здесь одежда

не  стесняла Аподиса,  насмешливые и  едкие  реплики отскакивали от  него,  как

горох, он был деловит и расторопен, пустяки его не отвлекали. В общем, держался

Аподис хорошо.

     Наконец они оказались в  доме весьма достойной дамы,  килт и жакет которой

были расшиты гербами и  девизами Университета,  что определенно указывало на ее

официальный  здесь   статус.   В   университетском  городке  она   представляла

одновременно судейскую и  полицейскую власть;  она  никому не  подчинялась,  за

исключением,  естественно,  периодов  объявленного  чрезвычайного положения  во

время стихийных бедствий,  когда она,  как  все прочие начальники,  подчинялась

указаниям адмирала Ариетиса;  под ее руководством состояла команда добровольцев

из  числа  молодежи —  студентов и  преподавателей,    которая  была  в  силах

поддерживать порядок и закон на территории Университета.

     Приняв  записку  от  адмирала,  дама  прочла  ее  и  смерила гостей  таким

взглядом,  что  обоих будто обдало холодом,  повернулась и  вышла.  В  открытых

дверях  тут  же  замельтешили шушукающиеся любопытные физиономии,  привлеченные

смехом и  возгласами молоденькой девушки,  которая пустила посланцев адмирала в

дом,    девушка сочла их  костюмы маскарадными.  Потом шушуканье вмиг стихло и

любопытствующие исчезли.

     Вернулась дама,  принесла  запаянный в  шелковую пленку  пакет  и  вручила

Аподису.

     — Аподис, если не ошибаюсь? — спросила она.

       Он самый,  сударыня,  — учтиво поклонился Аподис.  Дама стала еще более

холодной.

     — Вам запрещено появляться на территории Университета.

     — Совершенно верно, сударыня, — подтвердил Аподис.

     — Тем не менее вы здесь. Аподис напомнил:

     — По приказу адмирала Ариетиса.

     — Он мог не знать о запрете.

     Аподис позволил себе усмехнуться:

     — Весьма в этом сомневаюсь.

     — Надеюсь, я больше не увижу вас здесь, — сказала дама и отвернулась. 

     Но Аподис оставил последнее слово за собой:

     — Это в зависимости от обстоятельств, сударыня.

     Они поклонились хозяйке в  спину и вышли из дома.  Менкару было любопытно,

что означал услышанный им диалог, но он не стал спешить с расспросами.

     К лодке они подошли молча, молча отвязали и молча взялись за весла.

     Только тут Аподис пробормотал себе под нос:

     — Вот стервоза, надзирателей к нам приставила.

     — Что?

       Проверяет,   точно  ли  я  покину  территорию  Университета,  нигде  не

задерживаясь.

     Менкар сделал вид,  что что-то ищет на дне лодки,  и  незаметно огляделся;

трюк старый,  но надежный. Трое весьма крепких парнишек — явные студенты — тоже

садились в лодку и без стеснения поглядывали в их сторону.

     — А если задержишься?

     — Постараются ускорить отъезд, — ухмыльнулся Аподис. — Вон какие шкафы.

     — Ну это не проблема,  — тоже усмехнулся Менкар.  В голове мелькнула.мысль

из принципа попробовать задержаться и  заодно проверить Аподиса в драке,  но он

передумал: — Серьезная дама. Не любит, значит, мошенников?

       Игроков,    поправил Аподис.    На  территории Университета строжайше

запрещены азартные игры.

     — А мошенничать можно?

     — Сколько хочешь.

     Аподис угодил за  Столбы как раз за мошенничество —  по законам Таласа для

этого  достаточно попасться на  серьезном правонарушении три  раза;  исключение

составляли убийства и умышленное нанесение тяжких телесных повреждений — за это

на каторгу отправляли сразу же.

     Два первых раза задержания у Аподиса были за азартные игры,  хотя азартные

игры в  Таласе вообще-то преступлением не являются.  Аподис ухитрился угодить в

два единственных исключения.

     Первый раз он попался на игре,  когда ему еще не исполнилось двенадцати, а

малолеткам закон играть запрещает. Его отец тогда заплатил большой штраф, высек

правонарушителя так,  что  тот потом неделю не  мог сидеть,  и  послал теребить

ушки,  чтобы отработать деньги,  потраченные на штраф.  Пожалуй, наука не пошла

Аподису  на  пользу.   Играть  он  продолжал,   а  заодно  занимался  и  мелким

надувательством окружающих.  Да и  грех было пацану не играть и не мошенничать,

если с  одного перелиста колоды он  мог  запомнить мельчайшие погрехи на  узоре

рубашки каждой карты,  и  стоило сыграть ими кон — знал,  у кого какая карта на

руках; если он запоминал, сколько раз за кон выпадает какая комбинация в кости,

и  в  уме  мог  угадать,  какая  выпадет с  большей долей вероятности;  как  не

облапошить партнера,  если, сыграв с ним две-три партии хоть в карты, хоть даже

в  обвальные шашки или шашки фигурные,  ты узнаешь его манеру игры и  легко под

нее подлаживаешься...

     Аподис вообще мог запоминать все, что запомнить хотел. И запоминал много и

успешно.   Именно  благодаря  своему  редкому  дару   после  ушек  Аподис,   по

рекомендации местного  учителя,  которого  охотно  поддержала община,  чуть  не

сплошь состоящая из облапошенных Аподисом мужиков,  весьма довольных избавиться

от коварного искусителя и  опустошителя их кошельков —  пусть чистит карманы на

стороне, чем дурить односельчан — был направлен в Университет на казенный кошт.

Учился с  блеском,  охотно посещал все  возможные факультативы и  проявил такую

жажду к  знаниям и  успехи,  что  даже  умудрился получать стипендию от  Совета

Гильдеров.  Но  неуемность его проявлялась не  только в  учении,  но и  во всем

другом.  Община не просчиталась.  Раз вкусив запретного плода, Аподис продолжал

его   вкушать  и   к   своим   стипендиям  успешно  прибавлял  стипендии  своих

однокашников.  Что  не  могло  долго  оставаться  тайной  для  университетского

начальства.

     Первое предупреждение у  него уже было,  и поэтому очень неосторожно с его

стороны было продолжать играть в Университете. Его, разумеется, скоро выловили.

Неведомо,  то  ли  просто  стараниями той  самой  строгой  дамы,  проявлявшей в

соблюдении правил и  установлений неустанное рвение,  то  ли  кто-то ей в  этом

помог, но по прошествии года Аподис получил второе предупреждение. И дама тогда

проявила  неслыханную  для  нее  снисходительность к  талантливому  студиозусу,

ограничившись лишь  предупреждением и  не  став  заявлять в  полицию.  Имея два

предупреждения,  он должен был бы сидеть ниже травы, потому что таким личностям

уделяется повышенное внимание, о чем был специально предупрежден. Однако Аподис

не  внял  и  затеял очередную аферу    организовал самый  настоящий подпольный

игорный дом с  рулеткой и  всем чем положено,  но за ним уже следили и  однажды

загребли на месте преступления с  полным набором улик.  На сей раз приговор был

обычен и строг — три года за Столбами.

     Но и тут Аподиса выручил его дар.

     Он  оттрубил полгода,  и  что с  ним происходило за  Столбами вспоминать и

рассказывать не  любил,  после чего  его    предварительно кое-что  объяснив и

поставив некоторые,  довольно жесткие,  условия — изъял с каторги лично адмирал

Ариетис,  который был совершенно уверен,  что лучшей кандидатуры для проведения

той  самой тайной миссии в  Империи,  к  которой его сейчас готовил Менкар,  не

найти.

     Менкар  был  в   отношении  своего  ученика  и  будущего  напарника  более

скептичен.  Его особенно не ставили в  известность о  миссии Аподиса —  хотя он

ведь и сам не дурак, догадывался — но, по его мнению, таласары вообще были мало

пригодны к  жизни  в  Империи —  слишком различались здесь  и  наверху обычаи и

привычки. Впрочем, всему этому можно научить, но кроме верховой езды оставалась

еще одна не менее важная проблема, связанная с образом жизни таласар.

     Краевики любили хвастать,  что за двадцать шагов могут отличить рыбоеда от

любого нормального человека —  по  запаху.  И  верно,  когда он  еще мальчишкой

шатался по  фортам  и  заводил знакомства среди  таласских купцов,  то  обращал

внимание на  густой,  неприятный с  непривычки запах —  запах пота,  стоявший в

таласских подворьях;  и  Менкар помнил,  как объяснял ему этот запах двоюродный

дядька:  это потому,  что они все время рыбу едят.  Так что с  тех пор,  как он

согласился выполнить задание адмирала, Менкар совершенно исключил из питания те

продукты,  которых не ели наверху. В результате этого Менкар в последние недели

был вечно голоден,  но несмотря на это,  обычно не спешил к  трапезе —  овощная

диета уже  сидела у  него в  печенках.  Но  что  поделать,  раз он  сам на  ней

настаивал.  Обычно пищей его и  Аподиса были только хлеб,  овощи да молоко;  от

таласской свинины пришлось отказаться — местная свинина,  выкормленная здешними

кормами,  сама мало чем  от  этих кормов отличалась.  Просить же,  чтобы им  на

бифштексы забили одну  из  немногих дойных коров,  у  Менкара не  поворачивался

язык,  а  делать вылазки на  Стену с  целью разнообразить свой рацион охотой не

было времени.  Ничего, пару недель можно было и попоститься. К тому же пост был

не  таким уж  строгим:  Менкар все  же  умудрился пару раз выбраться на  Край и

настрелять там хотя бы мелкой дичи.

     Для тех же целей —  потом выгнать из-под кожи все остатки рыбного запаха —

служила и  ежевечерняя баня.  И  по  этой  же  самой  причине Менкар  и  Аподис

несколько раз  посещали местные бордели —  каждый раз  разные,    хоть  как-то

совмещая полезное с  приятным.  Хорошим индикатором того,  что  успеха  в  этом

мероприятии Менкар достиг, являлось то, что окрестные собаки не упускали случая

облаять их, когда они проходили мимо, а собак с их нюхом не проведешь.

     Так что сейчас,  к исходу срока подготовки,  Менкар был уверен, что сделал

все для того,  чтобы его будущего напарника,  да и  его самого,  не загребли на

первой же  заставе,  и  обучил его  всему,  чему только мог    кроме разве что

приличной езды на коро... на лошади.

     Оставалось только ждать от  Волантиса известия о  том,  что на  Краю Земли

сошел снег...

     СЕКРЕТНАЯ МИССИЯ

     — А знаешь, на лошади, по-моему, ездить удобней,. — поделился Аподис после

первого дня путешествия.

     Менкар усмехнулся и  не ответил,  он пощадил Аподиса —  первый переход был

совсем небольшим;  Аподис даже  не  успел  начать уставать.  Они  ехали хвойным

лесом,  таласар молча  восхищался деревьями;  Менкар  оценивающе посматривал на

него.  Как всадник Аподис был вполне сносен, однако ж на краевика походил мало.

Чего-то ему не хватало, и Менкар никак не мог понять — чего именно.

     Они  выходили на  Край  порознь.  Сначала наверх поднялся Менкар:  он  мог

показаться на  глаза своим родичам,  он был свой,  он без труда мог добыть трех

лошадей и  необходимое снаряжение для  путешествия в  Столицу.  С  Аподисом они

встретились несколькими днями  позже в  условленном месте.  Тот  был  несколько

возбужден;  Менкару его нервозность не понравилась; однако едва они тронулись в

дорогу, таласар стал спокойнее.

     Еще  не  начало чернеть небо,  а  суп с  солониной и  крупой был уже почти

готов. Менкар сидел у костра, разбирая припасы к ужину. Аподис бродил по леску,

бестолково  таская  к  огню  сухостой;  он  относился  к  деревьям  с  ненужным

почтением.  Когда Менкару наконец надоело его не приносящее практических плодов

шатание,  он  взял  топорик и  подрубил корни  полувывороченной зимним ураганом

тонкой,  толщиной с  руку,  сосенки.  Приволок деревце к костру,  потом занялся

приготовлением постели из сосновых лапок.

     Спать устроились рано, но заснули не сразу; еще долго лежали, завернувшись

в зимние меховые плащи,  смотрели на небо и перебрасывались ничего не значащими

фразами. Менкару, например, пришлось согласиться, что такой собачьей холодины в

Таласе не бывает,  тем не менее он добавил,  что «здешний морозец бодрит,  а  в

вашем проклятом тумане только раскисаешь...» Аподис с ним согласился и признал,

что луна здесь,  на Краю Земли,  выглядит куда внушительнее, чем в Таласе, да и

звезды  много  ярче.  А  Млечный Путь,  добавил он  зачем-то,  который таласары

называют Небесными Отмелями,  в  древней  Плейоне  называли «арканастрас»,  что

означает «радуга звезд»,  на  что Менкар ответил,  что по-товьярски «арканастр»

значит «великий аркан»,  то есть «философский камень». Надо же, лениво удивился

Аподис,  а Менкар,  помолчав,  спросил, .видел ли он мудреца Арканастра? Аподис

ответил,  что нет.  «А я видел,  — сказал Менкар,  — и по-моему,  никакой он не

мудрец,  а нормальный мужик». Надо же, опять не особо удивился Аподис, и Менкар

начал рассказывать,  как,  когда он в последний раз плыл на плоту, к ним подсел

какой-то старик,  здоровый такой,  как Волантис, только старый и в очках, и все

как-то сторонились его,  а когда он спросил почему,  Канис ответил,  что это же

сам Арканастр,  а он подумал, ну и что, что Арканастр, какой такой Арканастр? —

и  подсел к  нему,  а тот налил ему какого-то крепкого пойла,  и они трепались,

пока он,  Менкар,  не заснул,  а утром...  Что там было утром, Аподис не узнал,

потому что заснул сам.

     Утром  снова  двинулись  вперед;  после  полудня  остановились на  полчаса

перекусить,  потом  двинулись дальше  по  извилистым горным  тропам.  К  вечеру

выехали  на  пустынную,  но  хорошо  наезженную дорогу.  Они  проехали  по  ней

несколько миль, пока не оказались у специально оборудованного ночлега — этакого

сарая,  при  котором под  навесом была сложена поленница и  стояла уже порядком

потощавшая копенка для лошадей.

     Уставший Аподис на сей раз заснул раньше, чем Менкар успел сварить кашу, —

взял в руку лепешку с куском мяса, куснул пару раз, пожевал утомленно, да так и

отключился от действительности с недоедком,  зажатым в кулаке.  Когда каша была

готова,  Менкар попробовал растолкать его, ничего не добился, съел свою порцию,

подождал,  пока в  котелке-закипит вода для  травяного чая,  потом вдумчиво его

пил, пока не вспотел, а затем снова попробовал разбудить Аподиса.

     Таласар выпрямился, повел затуманенным взглядом вокруг.

     — Поешь, — предложил Менкар.

     Аподис взял  в  руки  миску  с  кашей,  щедро сдобренной салом,  осторожно

попробовал.  По  его  мнению,  это  было  не  очень  съедобно,  но  выбирать не

приходилось.  Он  вяло набил желудок непривычной пищей,  прикидывая,  какую еще

гадость ему доведется отведать здесь,  залил ее  кружкой чаю и  снова повалился

спать.

     Спалось ему,  несмотря на усталость,  плохо.  Тело ломило, ныло, затекало,

будто его весь день били или по крайней мере трясли (что было ближе к  истине),

так что Аподис то и дело ворочался и часто просыпался. Во время одного из таких

пробуждений он  заметил,  что в  сараюшке посветлело.  По ощущениям до рассвета

было еще  далековато и  Аподис решил,  что  это  просто луна вышла из-за  тучи.

Менкар похрапывал во  сне.  Захотелось пить,  и  он выполз из-под плаща,  нашел

котелок с чаем. Тут же он решил, что неплохо, раз уж вылез из-под тепла, заодно

выйти.  Аподис отворил дверь,  да так и замер на пороге,  пораженный никогда не

виданным зрелищем.  С неба падал мягкий пушистый снег.  Аподис до сих пор видел

снег только в  виде не растаявших еще в  лесу плотных сугробов,  а  в  Таласе о

снеге знали разве что жители Верхней Полусотни, ниже падающая с неба вода имела

вид дождя или — очень редко — града.

     Завороженный видом  крупных хлопьев,  неслышно опускавшихся на  землю,  он

стоял,  пока не продрог до костей; тишина была такая, какой никогда не бывает в

Таласе.  Потом он вспомнил,  зачем,  собственно,  вышел,  оглянулся, приискивая

незаснеженное место — казалось святотатством осквернять сверкающую белизну...

     Менкар растолкал его, когда было уже совсем светло. Он уже успел разогреть

вчерашнюю кашу,  поставить на огонь котелок и проверить, как там лошади. Аподис

выглянул наружу. Снег про

     должал падать в полнейшем безветрии, будто не торопясь лечь на землю. 

     У  Менкара вид падающего снега,  однако,  не  вызвал никаких положительных

эмоций. Скорее наоборот.

       Ешь и  двинулись,    резко скомандовал он,  подходя сзади и без особой

симпатии глядя на раскинувшуюся перед ним красоту.

     — Зима вернулась, да? — с воодушевлением спросил Аподис.

       Вернулась,    усмехнулся Менкар  и  добавил с  иронией:    Прекрасная

погода...

     — А что?

     Менкар не ответил.

     Снег шел  весь день,  а  незадолго до  заката вдобавок подул резкий ветер.

Лошади совсем выбились из сил;  снегу навалило уже по колено и сыпало еще — уже

колючей льдистой крупой и снизу и сверху. Слава Богам, что вскоре они добрались

до следующего приюта.  Менкар последний час пути матерился почти не переставая,

ругая погоду,  лошадей,  годных только на колбасу,  попутчика, не годного ни на

что,  и самого себя,  пустоголового придурка, забывшего, что на Краю Земли зима

кончается не тогда,  когда сойдет снег, а когда вишни зацветут. Аподис старался

помалкивать.

     Лошадей в  этот  раз  они  завели прямо  внутрь.  Менкар задал им  сена  и

обматерил Аподиса за то,  что тот не торопится развести огонь и начать готовить

ужин,  пока он занимался лошадьми. Аподис не понимал, почему Менкар нервничает,

но все же стал шевелиться побыстрее, хотя мысль о необходимости жечь дерево ему

все еще не нравилась.

     Стены  строения дрогнули от  налетевшего порыва  ветра.  Менкар ненадежнее

подпер дверь и присел к очагу. Аподис поднял крышку котелка, проверил, закипела

ли вода. Потом достал из мешка крупу и отмерил кружкой нужное количество. Вынул

комок   мелкорубленого  спрессованного  копченого  мяса,   несколькими  ударами

рукоятки ножа раскрошил брикет и тоже бросил в котелок.  Помешал и посмотрел на

Менкара. Тот прислушивался к тому, что происходит снаружи.

       Ну и когда ты будешь нас кормить?  — вдруг вскинулся он.  Аподис мрачно

сказал:

       Что ты нервничаешь?  Не в  море же,  не утонем.  Менкар достал из мешка

миски.

     — Я боялся,  что не успеем,  — признался он и доба-вил: *- Давно я в горах

не бывал. Отвык.

       Хочешь сказать,  что  снег  можно было  переждать?  Тогда зачем было по

колено в снегу сюда тащиться? — спросил Аподис.

     — Там очень нехорошее место,  — глядя на огонь, ответил Менкар; он заметно

успокоился.    В  той  избушке лет  двадцать назад  зимой снегопад застиг трех

человек.  Собственно,  их должно было быть пятеро, только на последнем перегоне

двое отстали — не то с седлом что-то у одного случилось,  не то с упряжью,  — в

общем, они отстали и остановились на ночлег здесь с тем, чтобы назавтра догнать

тех остальных.  Ночью пошел снег и  шел неделю —  да не такой,  как сегодня,  а

настоящая метель.  Когда неделю спустя те двое добрались до следующей избушки —

той, в которой мы ночевали вчера, — трое сидели мертвые вокруг потухшего очага.

В  руках у  них  были  ложки,  перед ними стоял котелок с  кашей,  а  лица были

спокойны и безмятежны.

     — И что это было? — с любопытством спросил Аподис.

     Менкар пожал плечами:

     — Кто знает...  — Помолчал и добавил: — С тех пор зимой, когда снег метет,

в той избушке стараются не. останавливаться., На всякий случай.

     Ночью снегопад перешел в  дождь,  и немедленно в нескольких местах потекла

крыша;  Менкар проснулся от  того,  что  тяжелые капли ударяли его по  лбу.  Он

отполз в  сторону,  какое-то  время  слушал шум  дождя  снаружи и  вскоре опять

заснул.  Утром он посмотрел на мокрый,  раскисший снег, на небо, где не было ни

облачка,  и велел собираться в дорогу.  Он опасался,  что ударит мороз и дорога

превратится в  каток;  но  пока было тепло,  снег таял на  глазах,  и  он  тоже

повеселел.

     Вечером по  шаткому подвесному мостику они перешли вздувшуюся от  снеговой

воды речку — это была официальная граница Области Края Земли;  далее начинались

степные губернии,  хотя  до  собственно степи  было  еще  далеко    вокруг еще

теснились невысокие горы,  обильно поросшие лесом.  Зрелище огромных деревьев с

неохватными прямыми  стволами и  кронами где-то  в  поднебесье очень  волновало

Аподиса.  Он то и дело придерживал лошадь,  чтобы полюбоваться очередным чудом;

стоит ли  удивляться,  что до  сельца,  где Менкар рассчитывал расположиться на

ночлег,  они  добрались глубоко  ночью.  Им  пришлось довольно Долго  стучать в

ворота  постоялого  двора,   пока  наконец,  позевывая  и  застегивая  на  себе

засаленный кафтан,  не  выглянул хозяин.  Менкар  спросил комнату.  Прежде  чем

ответить,  хозяин узнал,  откуда они и  куда едут,  потом кликнул слугу,  и тот

взялся расседлывать и развьючивать лошадей.

     В  каморке,  отведенной  им,  стояла  одинокая  узкая  кровать,  ничем  не

застеленная,  с довольно ветхим сенником; между дверью и кроватью стоял столик,

на  нем  кувшин с  водой,  а  из-под  стола выглядывал пузатый глиняный горшок,

прикрытый деревянной крышкой.

     Хозяин положил сумки на кровать и вышел, унося с собой свечу. Стало темно.

     Менкар опустил тюк в угол. Аподис пристроил свою тюк рядом и спросил:

     — А где буду спать я?

       Успокойся,    пробормотал Менкар.  Появился хозяин и принес плошечку с

огарком. Ее он поставил на столик и поманил с собой Менкара:

     — Пойдем.

     Вернувшись,  Менкар приволок с  собой  козлы,  а  хозяин доску  и  сенник.

Получилось что-то  вроде кушетки.  Менкар бросил на  кушетку свой  плащ и  стал

устраиваться на ночь;  надо было понимать так, что ни одеял, ни других спальных

принадлежностей постояльцам не полагалось.

     Хозяин ушел за ужином и  принес на двоих большую миску с теплым еще супом,

две  лепешки,  кусок вяленого мяса,  кусок пирога и  две квартовые кружки пива,

спросил, не нужно ли чего еще, и ушел.

     Менкар заложил за ним дверь на засов.    

     Они  успели  поесть,  прежде  чем  оставленный им  кусочек свечки догорел,

однако  укладываться пришлось в  потемках.  Оба  быстро заснули.  Аподис только

спросил,  заворачиваясь в плащ: неужели Менкар не доверяет хозяину? Менкар тихо

ответил,  что доверять можно,  но подстраховка лишней не бывает;  в этих местах

всякое может случиться с тех пор, как нет больше Джанахов в

     Столице.

     Проснулись они с рассветом,  быстро оделись, снесли свои пожитки в большую

горницу,  где  пышная молодуха уже расставляла стол.  Постояльцев было немного:

кроме  них  еще  купец  с  двумя приказчиками,  ехавший на  Край  Земли скупать

пушнину, что набили краевики за зиму.

     Пока им не подали завтрак,  купец уже успел узнать,  что Менкар с Аподисом

едут с  Края,  и  тут же  начал расспраши-вать,  какова теперь дорога.  Виды на

пушнину в этом году

     его  мало  интересовали —  собственно,  пушнина  была  лишь  предлогом для

путешествия: и Менкар, и хозяин постоялого двора, и даже поручик мытной службы,

который жил здесь и  спустился в  горницу к  концу завтрака,  — все знали,  что

купец  промышляет не  столько  пушниной,  сколько  скупкой вещей,  выменянных у

таласар.

     Поручик не стал завтракать,  а  сел за стол,  долго рассматривал Аподиса и

Менкара,  а потом спросил документы. В его тоне не было враждебности, но Аподис

насторожился,  а  Менкар  без  особой  спешки  достал  лист  бумаги и  протянул

поручику.

     В  бумаге  значилось,  что  по  личным надобностям путешествует в  Столицу

отставной поручик Аламак Менкар «и  с  ним  рядовой неприписанный Аламак Полис»

вписал  в  подорожную сам  Аподис —  Менкар поостерегся сообщать дяде,  который

выправил для него документ,  что собирается путешествовать с таласаром,  — дядя

мог об этом, разумеется, догадываться, но в случае чего оказывался в стороне.

     Поручик тоже  не  увидел  ничего подозрительного.  Прочитав,  посмотрел на

Аподиса и сказал:

     — Ладно, ребята, — сказал он. — Я придираться не буду, но ведь что-то вы с

собой везете? Меха?

     — Меха, — подтвердил Менкар.

     — Жемчуг, наверное, — предположил поручик. — Показывайте, ребята.

     Менкар разложил на столе содержимое первого тюка. Несколько шкурок белки и

куницы,  солидный отрез  морского шелка модной абрикосовой окраски,  отрез чуть

поменьше,  зеленовато-белый,  мешочек с мелким несоотовым жемчугом, мешок много

больше  с  пуговицами из  перламутровых ракушек,  несколько  диковинных морских

раковин.

     Менкар посмотрел на поручика (тот молча глядел ему в глаза),  посмотрел на

стол и  быстрым движением зачерпнул немного жемчуга и  насыпал в ладонь офицеру

(тот  быстро убрал  руку  в  карман),  подумал еще  и  пододвинул ему  одну  из

небольших раковин.

     — Невесте подаришь, — улыбнулся Менкар.

     Поручик кивнул.

     Менкар начал упаковывать тюк.

     — А там что?

     Менкар  сделал знак.  Аподис распаковал второй тюк  и  показал здоровенную

бутыль темного стекла в,оплетке из тапановой бечевки; кроме нее там были только

разные морские безделушки,  не имеющие большой ценности,  и  объемистый сверток

мелкоячеистой шелковой сетки, какую в Таласе используют для гамаков.

     — Что в бутылке?

     — Рыбий бальзам, — ответил Менкар.

     Поручик махнул рукой. Рыбий бальзам его не интересовал.

     Аподис аккуратно уложил все обратно.

       Неплохо,   однако,   краевики  живут,     заметил  поручик.    Ничего

удивительного в  том,  что такие юнцы в отставку выходят.  Барахло с Края Земли

таскать куда выгоднее.

     Менкар смерил офицера холодным взглядом.

       Я  присягу приносил Джанахам и  за  это чуть не получил от Садалмеликов

достойную награду.  — Он провел пальцем по горлу характерным жестом, означающим

петлю. — Почему я должен служить сыну Морайи?

     — Джанахи мертвы, — напомнил поручик.

     — Кто это говорит? Даже Князь-Сенешаль не утверждает подобного.

     Поручик не  стал возражать.  Не  стоило затевать политический спор с  этим

обманчиво добродушным молодым отставником.

     .  Аподис помалкивал,  вынося тюки  во  двор.  Ему  не  хотелось рисковать

попасться на  какой-нибудь мелочи.  Менкар справедливо говорил,  что  опасность

разоблачения Аподиса  будет  уменьшаться с  каждой  проделанной от  Края  Земли

милей, вот тогда можно будет и поговорить всласть.

     За околицей Менкар сказал:

       Надо быть настороже.  Мы теперь покинули Область Края Земли,  а  в этих

местах разбойнички сейчас пошаливают. Так что давай не ловить ворон.

     Больше всего  он  опасался,  что  у  разбойников могут оказаться арбалеты:

арбалетная стрела  летит  бесшумно,  издалека  и  с  немалой  точностью;  чтобы

стрелять из аркебузета с такой уверенностью,  надо подойти чуть ли не вплотную.

Ближнего боя Менкар как раз и не боялся:  у него самого была пара аркебузетов и

сабля,  а  у  Аподиса   налитый  свинцом  кистень,  которым он  весьма  умело

управлялся, — отмашутся как-нибудь, если нападающих будет не больше полудюжины;

но чтобы, шайка была больше — маловероятно.

     Однако обошлось без подобных приключений.

     Впрочем,  хлопот Менкару хватало и без разбойников. Их в избытке доставлял

ему сам его напарник.

     Сколько раз  по  дороге  в  Столицу им,  по  его  требованию,  приходилось

отклоняться от намеченного маршрута,  счесть было, невозможно. Причем у Аподиса

существовала особенно  раздражающая Менкара  манера  сообщать о  своем  решении

свернуть  с  дороги  буквально  накануне.   С  чем  это  было  связано,  Менкар

догадывался:  Аподис не  то  чтобы не  доверял напарнику,  но  на всякий случай

страховался и  явно имел на  это особые инструкции своего начальства.  Впрочем,

чем дальше в Империю, тем менее Аподис им следовал, и в один прекрасный момент,

вняв раздраженно высказанному мнению Менкара,  что если бы  он заранее знал все

места,  куда они должны заглянуть,  то  им  пришлось бы  меньше вилять,  Аподис

кивнул, и они разложили карту и проложили новый маршрут.

     Менкар мало интересовался миссией своего приятеля. Но уяснить ее суть было

не так уж сложно. Всякий раз, когда они отклонялись в сторону и останавливались

в каком-то определенном месте,  происходила одна и та же сцена.  Они заходили в

какую-нибудь  лавчонку  или  останавливались  в  постоялом  дворе,   что-нибудь

покупали  или  заказывали ужин,  и  Аподис,  расплачиваясь,  как  бы  невзначай

демонстрировал один и  тот  же  предмет,  который хранил в  кошельке:  круглый,

похожий на  большую монету  жетон  с  непонятными знаками.  Хозяин  лавочки или

постоялого двора,  увидев ее,  заинтересовывался и предлагал ее eVy продать,  а

Аподис под  предлогом,  что  это  подарок или  что  это очень большая редкость,

вызывал хозяина на торг,  а когда сумма достигала одной и той же суммы,  Аподис

начинал склоняться к  согласию,  и хозяин предлагал ему продолжить торг в более

укромном,  спокойном месте, после чего они удалялись в заднее помещение, откуда

Аподис вскоре возвращался вполне довольный.  Только один раз  хозяин постоялого

двора никак не  отреагировал на  продемонстрированный ему жетончик,  после чего

Аподис сразу как-то заторопился, и они полночи скакали, так быстро и долго, что

ни одна погоня не смогла бы их настигнуть;  ночевать, правда, пришлось в стогу,

но это дело привычное.

     Со  стороны  все  это  выглядело вполне  невинно и  естественно,  но  даже

младенцу, если таковой следил за ними, стало бы ясно, что жетончик был паролем,

сумма,  после которой достигалось определенное согласие сторон,  — отзывом, а в

задней комнате шел обмен некоей информацией конфиденциальной и,  понятное дело,

совсем не законной.

     Менкар младенцем не был,  но его не интересовали делишки Таласа в Империи;

он  твердо  знал    меньше  знаешь,   дольше  проживешь.   Зато  жетончик  его

заинтересовал.  Он слишком напоминал ему киммериевые серьги, которые он видел у

Эйли, а киммерий — металл редкий не то что в Империи, но и в Таласе. Тем более,

что уж  больно этот жетон был занимателен сам по  себе —  монет,  если это была

монета,  такой тонкой чеканки ему видеть не доводилось.  А если это была ручная

работа,  то интересно,  что за мастер ее сделал?.. И где. Обращаться с просьбой

дать рассмотреть ее к  Аподису Менкар не хотел.  Из чистого интереса он однажды

заглянул в кошелек,  пока Аподис выходил в сортир,  но монеты там не обнаружил,

несмотря на  то  что  буквально через несколько минут она  легла на  стол перед

хозяином скобяной лавки.  В другой же раз,  сунувшись в кошелек,  Менкар вместо

монеты обнаружил там небольшой клочок бумажки с  изображенным на нем с  большим

мастерством мужским достоинством;  намек был столь недвусмысленным,  что Менкар

больше не повторял попыток.

     Тем временем,  хотя и медленно,  но верно они пересекали Империю с востока

на запад и приближались к Столице.

     Какие бы  там дела ни связывали Аподиса с  хозяевами постоялых дворов,  но

Менкар лично  доверял им  мало    кто  не  слышал о  ненасытной жадности этого

сословия?  И то, что почти все, ко"го они встречали по дороге, являются тайными

агентами Таласа,  только усугубляло его  подозрения.  Всяк  делал  себе  деньги

по-своему: кто давал кров шпионам, кто был главарем или наводчиком разбойничьих

шаек,  а кто и сам грабил и убивал своих постояльцев — и кто сказал, что первый

не может оказаться одновременно и  вторым,  и третьим?  Поэтому Менкар старался

заводить с трактирщиками внешне хорошие отношения (тем более, что они ему могли

и вправду пригодиться), уверяя их, что это его путешествие — не последнее и что

он  собирается довольно часто ездить этой дорогой по торговым делам.  Одному из

трактирщиков Менкар даже в  качестве залога будущих отношений продал весь запас

перламутровых пуговиц и  мелкого некачественного жемчуга;  везти  это  добро  в

Столицу не  было  никакой корысти,  здесь же  оно  стоило чуть  дороже.  «Рыбий

бальзам» тоже понемногу расходился — в этих местах не знали лучшего средства от

домашних насекомых.     ..

     Когда до столицы оставалось уже не так много пути,  а у Аподиса,  кажется,

закончились все дела вдали от основного маршрута,  на одной из дневных стоянок,

чтобы  отдохнуть,  оправиться и  перекусить под  ласковым полуденным солнышком,

Менкар распаковал бутыль,  срезал с ближайшего куста ветку,  так что получилась

палочка с  крючком на  конце,  и  вытащил из  нее крючком длинную «колбасу».  В

шелковой оболочке «колбасы» находилось главное их  достояние и  аванс Менкара —

отборный, редкой красоты, формы и размеров жемчуг.

     В тот же день Менкар продал остатки «бальзама» и саму бутыль — для наливок

— молодой местной помещице;  причем она спросила,  не может ли Менкар доставить

ей обеденный сервиз из цветного стекла,  какой она видела у  двоюродной тетки и

каковой сделан был  у  рыбоедов.  Менкар посмотрел на  напарника,  тот негромко

сказал,  глядя в  сторону:  «Шесть фунтов».  Менкар перевел фунты на  имперские

деньги,  прикинул трудности транспортировки и  назвал цену    немалую,  но  не

смутившую покупательницу.

     В  ближайшем губернском городе  Менкар,  не  задумываясь,  продал лошадей.

Дальнейший путь он  предполагал проделать,  пользуясь почтовыми каретами —  это

было и быстрее, и удобнее, и не так дорого. Здесь же они купили другую одежду —

путешествовать далее в глубь Империи в одежде краевика было уже лишнее.  К тому

же  из  данного губернского города они,  согласно документам,  уже ехали не  по

торговым делам, а как желающие пополнить в Столице образование провинциалы, для

чего  Аподис  по  предоставленному Менкаром  образцу  изготовил соответствующую

бумагу,  на что вообще был большой дока;  правда,  с  фамматикой у  него не все

ладилось,  но Менкар сам был достаточно фамотен, чтобы бумаги не смогли вызвать

ненужных подозрений.

     До Столицы они добрались через трое суток.  Менкар поспрашивал на почтовой

станции,  можно ли найти хорошую и чистую гостиницу,  где к тому же прилично бы

кормили,    и  пять минут спустя извозчик уже вез их  со всем скарбом на тихую

улочку совсем рядом с шумным Императорским Проспектом,  к трехэтажному особняку

в тенистом и аккуратном саду.

     — Неплохо, — сказал Аподис, созерцая вид на гостиницу.

     — И недешево, — намекнул извозчик.

     Менкар оставил Аподиса ждать,  а  сам прошел по  каменной дорожке к  дому.

Расторопный лакей открыл перед ним дверь,  а  на  звук колокольчика в  прихожую

из-за  конторки вышел управляющий и  сдержанно,  но с  достоинством поклонился,

оценивая нового постояльца опытным взглядом.

     — Я хочу снять номер для двоих, — сказал Менкар. — Не очень дорогой.

     — С двумя спальнями? — бесстрастно уточнил управляющий.

     — Разумеется, — не менее хладнокровно ответил Менкар.

     Управляющий кивнул.  Он  предложил два  номера  на  выбор,  назвал цены  и

пригласил пройти осмотреть.

     Недорогие по местным меркам номера располагались на третьем этаже.  Менкар

поднялся,  сопровождаемый управляющим; сначала посмотрел тот, что был подороже,

потом тот,  что подешевле — разница,  впрочем,  была скорее символическая,  — и

решил занять все-таки  второй;  причем решение он  принял не  по  экономическим

соображениям,  а единственно потому, что окна более дорогого номера смотрели на

пышно декорированные цветочные клумбы,  окна же  более дешевого номера выходили

на столетние деревья в саду.  «Аподис будет в восторге», — сказал себе Менкар и

велел принести вещи.

     — И распорядитесь подать обед в номер, — добавил он. — Через полчаса.

       Сегодня обед в  сельском стиле,  — сказал управляющий.  — Предпочитаете

холодный борщ или молочный суп?

       Борщ,    сказал Менкар.    А  потом:  мне  хорошо прожаренный большой

бифштекс с грибами,  а моему приятелю...  есть что-нибудь рыбное?., да, паровую

осетрину с  овощным  пюре.  И,  раз  обед  по-сельски,  то  графинчик водки.  И

что-нибудь еще из закусок.

     — Икра? — спросил управляющий. Менкар поморщился.

       Пирожки,    сказал он.    Давненько я  не ел хороших пирожков.    Он

посмотрел на управляющего с подозрением. — Вы же не хотите сказать, что мыслите

обед по-сельски без пирожков?

     ...Следом за лакеями, посланными управляющим за поклажей, вошел Аподис; он

жадно смотрел вокруг во  все глаза.  Вид из  окна ему действительно понравился,

однако он  заметил,  что комната кажется ему тесноватой.  «Кто бы  говорил!» 

подумал  Менкар.  Он  достал  из  сумки  подорожные  и  отдал  управляющему для

регистрации в полиции.

     — Будете потом проходить около конторки,  распишетесь в книге постояльцев,

— сказал управляющий и ушел.

     Менкар позвонил лакею и велел принести в номер горячей воды — и побольше.

     — Ведро? — спросил лакей, глядя на его запыленное лицо.

     — Два, — сказал Менкар. — Живо!

     Аподис плюхнулся в кресло, вытянул ноги и с глупым видом сообщил:

     — Когда вокруг слишком много суши, даже в стакане видишь океан...

     ТАЙНЫ ВИЛЛЫ «НАСТУРЦИЯ»

     Менкару приснился Талас.  Белесое небр  над  головой,  постоянно затянутое

дымкой,  Стена  справа,  невероятно прозрачная вода  внизу,  острова,  проливы,

лодки,  плоты...  и  Эйли    они  о  чем-то  говорили  с  ней...  Только  вот,

проснувшись,  Менкар так и не мог вспомнить,  о чем;  проснулся он, однако, все

равно улыбаясь.

     Менкар заложил руки за  голову и  с  полчаса бездумно смотрел на  потолок,

лениво пытаясь вспомнить,  о  чем же  они все-таки с  Эйли говорили во сне.  Не

вспомнил. Но все равно, хорошо, когда день начинается с Эйли.

     Судя по солнечным пятнам на стенах, время клонилось к полудню. «Не пора ли

вставать?» — спросил себя Менкар.

     Он с чувством потянулся, но еще минут пять нежился в постели.

     Потом все-таки встал, надел брюки и вышел в общую комнату. Дверь в спальню

Аподиса была приоткрыта,  а сама спальня пуста.  Как обычно,  Аподис вскочил ни

свет  ни  заря  и  унесся  гулять по  своим  делам.  Совсем освоился напарник —

осмелел,  порхает по Столице,  как...  как баклан. Бакланы, правда, не порхают,

заметил себе Менкар, но Аподис пусть будет исключением.

     Менкар позвонил и велел принести воды.

     Когда вернулся Аподис,  он брился. Аподис бросил на стол свернутую газету,

повалился в  кресло и несколько минут рассматривал неравномерно намыленное лицо

Менкара.  Сам он,  с тех пор как покинул Талас, так ни разу и не брился и успел

обрасти этакой модной бородкой — не то еще щетина, не то уже пушок.

       Прекрасная погода,  между прочим,  на улице,  — заметил он.  — А ты еще

только глаза продираешь. Это у вас на нефтяном плоту такие привычки?

     Менкар что-то промычал в ответ.

     — Чего-чего?

     Менкар смыл с лица остатки мыла и спросил:

     — Ты письмо мне написал?

     — А, успею еще. После обеда. Жрать ужас как хочется.

       Вчера  ты  тоже  обещал написать после  обеда.  Однако вместо этого сел

играть.

       Ну  не  каждый же  день  такие придурки попадаются!    Аподис довольно

рассмеялся.  — Я отпустил его в штанах только потому,  что мы живем в приличной

гостинице и постояльцам здесь в голом виде ходить не положено.

     — Шулер! — осудил его Менкар.

       Я?  Ничуть.  Игра  была  совершенно честной.  Просто тот,  кто  выдумал

«орел-решку», был хитрым человеком. Простаки пребывают в уверенности, что шансы

играющих одинаковы.

     — А что — нет? — удивился Менкар.

     — Стал бы я тогда играть!  — Аподис даже вскочил от возбуждения. — Я же не

простак какой-нибудь!..  Тут  ведь в  чем дело?  Второй игрок имеет шанс всегда

выбрать комбинацию с лучшей

     вероятностью...

     — Опять какая-то «система», — презрительно сощурился Менкар.

       Какая система!    взвился Аподис.  — Чистая математика!  Ну-ка,  давай

сыграем, просто так. Выбирай комбинацию, — потребовал он.

     — Хорошо, — неохотно согласился Менкар. — Я выбираю «орел-орел».

       Тогда я  выберу «решка-орел»,  — возопил Аподис.  — И мой шанс выиграть

будет три из четырех.

     — А если я выберу «решка-орел»?

       Тогда мне  следует выбрать «орел-решка» —  по  крайней мере шансы будут

равны.

     Менкар подумал и внутренне согласился.

     -А если я выберу <орел-решка-орел»?

     Аподис усмехнулся:

     — Я отвечу «орел-орел-решка»,  и вероятность моего выигрыша становится две

третьих.  Однако лучше всего,  если  партнер выберет «орел-орел-орел».  Тогда я

ставлю на  «решка-орел-орел» —  и  выигрываю в  семи случаях из  восьми.    Он

победно  посмотрел на  Менкара  и  опять  усмехнулся:    Как  видишь,  никакой

«системы»,  элементарный расчет. Я это сообразил, еще когда пацаном следил, как

мой благовоспитанный папашка дуется в чет-нечет с приятелями.  А в Университете

узнал, что не я все это придумал, что это называется «теория вероятности» и что

с ее помощью можно вполне облапошивать простаков не только в чет-нечет. Так что

за Столбы не меня надо было высылать,  а того парня,  который все это придумал.

Не помню, как его там звали, но все равно он давно помер. Я просто приложил его

теорию к практике, вот и все... Хочешь, могу набросать тебе схемку, — предложил

он.

     Менкар хмыкнул. Как же, не помнит он. Это была еще одна маленькая хитрость

развеселого парня.  Менкар сразу понял,  что такого слова,  как «не помню», для

Аподиса не существует.  Его память,  когда это надо,  была на удивление цепкой.

Только он  это не то чтобы скрывал,  но не демонстрировал нарочно.  И  была она

также весьма избирательна:  когда надо,  Аподис мог запомнить с  одного взгляда

целые  страницы любого текста или  самую  извилистую дорогу или  что-то  еще 

например,  образцы почерка: если раз он уже писал каким-то почерком, второй раз

ему  уже  не  надо  было  заглядывать в  прописи...  Что  же  касалось вопросов

дисциплины  и   других  условностей  или   наставлений,   показавшихся  Аподису

необязательными к исполнению, то они с легкостью влетали ему в одно ухо и столь

же легко вылетали из другого,  не оставляя в занятой,  видимо, более серьезными

вещами памяти ни малейшего следа.  Ополоснув лицо,  Менкар прошел к шкафчику и,

вернувшись, положил перед Аподисом письменные принадлежности.

     — Схемку набросать? — спросил Аподис.

       Письмо  пиши.    Менкар раскрыл купленную позавчера тетрадку-пропись с

образцами каллиграфических почерков и  ткнул пальцем в  нужную страницу:  — Вот

так. — Он добавил листочек с приготовленным текстом: — Вот это.

     Это  письмо  Менкар мог  написать без  помощи Аподиса,  но  почерк у  него

оставлял желать  лучшего,  а  требовалось изобразить нечто  изящное и  приятное

глазу —  князь все-таки читать будет.  Аподису же  изобразить любой почерк было

парой пустяков,  правда,  за  ним нужен был глаз да  глаз:  по  привычке он мог

сбиться на таласское правописание.

     Аподис не возражал.  Он попробовал перо, покритиковал чернила, на черновом

листе,   приноравливаясь,   несколько  раз  написал  алфавит.  Потом  здесь  же

попробовал писать текст письма.

     Менкар,  чтобы не  заглядывать ему под руку и  не мешать жадным вниманием,

отошел к окну.

     Аподис дописал черновик, помахал в воздухе, просушивая чернила.

     Менкар подошел и посмотрел, сравнивая с образцом из прописи.

     — Ладно, — наконец одобрил он. — Пусть будет так.

     — Что значит — пусть так? — почти оскорбленно воскликнул Аподис. — Я и вот

так кучеряво могу изобразить. — Он ткнул пальцем в другую страницу.

     — Таким почерком будешь любовные записки строчить. Какой-нибудь барышне из

простеньких, — возразил Менкар. — А мне, пожалуйста, пиши строго и прилично.

     Аподис взял лист хорошей бумаги и строго и прилично вывел:

     «Ваше сиятельство...»

     — Постой,  — засомневался Менкар. — А он точно «сиятельство»? Как-никак, а

все-таки отец Князя-Сенешаля. Может, он уже «ваше высочество»?

     — Газеты надо читать, — не поднимая головы, сказал Аподис. — В сегодняшней

газете его четко и недвусмысленно титулуют «сиятельством».

     Через полчаса Аподис закончил письмо и  без  напоминания надписал конверт.

Менкар придирчиво проверил и поблагодарил.

       Как же,  как же,    рассмеялся Аподис.  — Отделаешься ты от м$ня такой

благодарностью! За спасибо пусть кони пашут. Мне кое-что другое требуется.

     — Навоза мешок? — безразлично спросил Менкар. — Или луну с неба?

       Почти.    Аподиса не так-то легко было сбить с  панталыку.  — Я тебя в

Таласе в бордель сводил? Долг платежом красен. Веди меня в Жасминовую аллею.

     Менкар  присвистнул.  Он  не  удивился,  что  проныра Аподис  узнал  место

расположения того,  что  в  Таласе  называлось  просто  и  незатейливо  «лунным

кварталом»,  а в любом городе Империи именовалось «цветочной аллеей».  В каждом

городе их было несколько,  в зависимости от достатка клиентуры различающихся по

сортам,  и  Аподис  умудрился  назвать  самый  привилегированный.  Менкар  даже

догадался примерно почему.

     — Ишь куда захотел!  — возмутился он.  — Губа у тебя,  однако, не дура. Ты

представляешь, сколько это стоит?

     Аподис представлял.

     — Меньше, чем одна из твоих самых маленьких жемчужин, — сказал он.

     — Мои жемчужины,  между прочим,  казенные, — проворчал Менкар, но встретив

ехидную ухмылку напарника, привел последний аргумент. — Да кому ты там нужен со

своей небритой мордой! В Жасминовую аллею только самую чистую публику пускают.

       Я ведь в Таласе тебя тоже не к блядям подзаборным водил,  — сделал вид,

что обиделся,  Аподис.  — Бордели были вполне приличные, и Главному Гильдеру не

стыдно такие навестить. И, кстати, может, я туда как раз по казенной надобности

и иду, ты почем знаешь?

     «Жетончик  свой  тогда  не  забудь»,     мысленно  пробурчал  Менкар.   В

напоминании об этом вслух Аподис не нуждался.

     Всю  дорогу  он  крутил  свой  киммериевый  пароль  в  пальцах,  словно  в

задумчивости,  и, сам того не замечая, проделывал с ним разные фокусы, что чуть

раздражало Менкара.

     Нанятый у  гостиницы извозчик долго вез их по тихим улочкам чистой окраины

Столицы,  пока  не  свернул на  улицу,  где  в  тенистых садах  стояли двух-  и

трехэтажные  дома   загородного  вида  с   просторными  стекленными  верандами,

флигельками и прочими надстройками, утопающие в зелени, и объявил:

     — Вот она, Жасминовая аллея. Куда господам надо? Аподис тут же высунул нос

из коляски и повел им по сторонам.

     — Вот сюда!  — Он далеко не наугад ткнул пальцем в чугунное кружево ворот.

На  медной  табличке стилизованными под  старину  вензелями было  выгравировано

название: «Вилла НАСТУРЦИЯ».

     Они расплатились,  а  от виллы к воротам уже торопилась миловидная девица.

Она отворила калитку и присела в книксене.

     — Прошу господ.  Добро пожаловать. По тихой аллейке она провела их к дому,

на пороге которого гостей встретила почтенная женщина средних лет.

     Вела  она  себя так,  будто видала Менкара и  Аподиса здесь уже  далеко не

первый раз.

        Добрый   день,   благородные  господа,      сказала  она,   скользнув

испытующе-оценивающим взглядом по одному и  задержав взгляд на втором.  Вернее,

на его киммериевом пароле.  Неизвестно, что больше привлекло ее в их облике, но

дама осталась удовлетворена видом клиентов. — Прошу вас проходить.

     Хозяйка  провела их  в  стильно обставленную просторную гостиную,  которую

украшали многочисленные вазоны с одноименными вилле цветами, и пригласила сесть

на  один  из  многочисленных диванчиков.  Вокруг было  странно пусто.  Точнее —

совсем пусто, если не считать служанки, стоящей возле лестницы.

     — Вы вовремя сегодня,  — любезно сказала хозяйка,  сделав знак служанке. —

Девушки только что  вернулись с  прогулки и  будут рады  таким приятным гостям.

Господа ведь еще не  знакомы с  нашими девушками?  Уверена,  что вы  останетесь

довольны сегодняшним вечером и  нисколько не  пожалеете о  проведенных на нашей

вилле  часах.    Сердечность в  ее  голосе  была  доведена  до  такой  степени

профессионализма,  что казалась совершенно искренней.    Сколько часов господа

намерены провести с нами?

     Аподис неопределенно покрутил пальцами.

     — Ну, я думаю, несколько — это точно. Все будет зависеть от обстоятельств.

     Хозяйка, мило улыбнувшись, кивнула:

       Понимаю.  Господа еще не определились.  Тогда я пока оставлю вас,  и мы

переговорим позже.

     Хозяйка удалилась плавной походкой,  по  которой нетрудно было определить,

что  некогда она  и  сама  работала на  одной  из  здешних вилл,  а  вместо нее

появилась давешняя служанка и  поставила на  столик  поднос с  вином,  сыром  и

печеньем.  Кроме того, на подносе лежала большая папка в тисненой коже и пустое

блюдце.  Менкар положил в  блюдце несколько монет и  раскрыл папку.  Как  он  и

ожидал,  это было что-то вроде меню и прейскуранта. Блюда, предлагаемые в меню,

были  весьма  изысканны и  пикантны,  а  прейскурант поражал как  разнообразием

предлагаемых услуг, так и обилием нулей в столбце цен.

     Менкар исполнился нехорошим предчувствием,  а  чело Аподиса не омрачало ни

малейшей печали.

       «Закат  солнца  вручную»,    прочитал он,  заглядывая через  плечо. 

Интересно, как это?

     — Судя по цене,  довольно сложно и трудоемко,  — усмехнулся Менкар. — Что,

хочешь попробовать?

     — Всенепременно! Экономить я сегодня не намерен, — заметил Аподис.

     — А я — шарахать деньги направо и налево,  — сказал Менкар. — Мои предки и

так уже ворочаются в могилах — не понимают, что меня сюда занесло.

     — Зануда!

     Сам Аподис между тем расцветал прямо на глазах.

     — Ты смотри,  тут и в бане попариться можно! Сто лет не был в бане! Да еще

и  с  «индивидуальным пальпационным массажем».  Как  это  будет по-таласски? 

Менкар показал как,  чем привел Аподиса в  полнейший восторг:    Отлично!..  И

покушать можно «в приятном уединении».  И  «провести время в  беседе с  умной и

прелестной собеседницей». Хочу беседы с умной и приятной собеседницей и ужина в

уединении! — объявил он.

     — С ней же? — подшутил Менкар.

     — А это как получится!

     — Итак, что господа решили? — раздался над ними голос хозяйки.

     — Господа решили,  что принимают ваше приглашение, — сияя улыбкой, ответил

Аподис.    И господа пробудут здесь,  как видно,  допоздна.  Не меньше четырех

часов!

       Но  и  не  больше  пяти!    подвел итог  Менкар.  Заветный киммериевый

жетончик,  к некоторому удивлению Менкара,  во время расплаты за будущие услуги

не появился.

     Три обворожительные девицы тормошили Менкара,  чтобы он рассказывал им про

Край Земли,  про  страшных таласар-рыбоедов,  про  свои героические похождения,

большей частью такие же вымышленные и  фальшивые,  как и  их восторги и горящие

глаза.  Врал  он  самозабвенно,  не  обременяя себя сколь-нибудь малым подобием

правдоподобия,  так же расслабленно, как обнимал талии и поглаживал плечи своих

красоток. К чему было напрягаться? Он не за этим сюда пришел.

     Неподалеку развлекался Аподис.  Он играл в  кости на раздевание и,  против

всяческого ожидания и вопреки своей системе,  напропалую проигрывал. Девушка, с

которой он  играл,  была типичная северянка:  светловолосая,  с  чуть раскосыми

зелеными  глазами,  прохладно улыбалась,  бросая  кости,  и,  казалось,  слегка

скучала;  иногда,  когда Аподис расставался с очередной деталью своего туалета,

она  бросала укоризненные взгляды одной из  своих свободных подруг,  но  та  их

игнорировала.  Аподис, казалось, не замечая того, что девушка не настроена быть

с ним,  задорно смеялся и,  принимая у нее из рук стаканчик с костями, легонько

пожимал ей руку.

     Менкар,  притомившись врать,  прилег,  положив голову на  колени одной  из

девиц.  Какой   уж  ему-то  было  все  равно какой.  Возле его  руки  тут  же

образовался бокал с рубиновым вином,  и Менкар отпил глоток, промочить горло, а

изящные пальчики опустили ему в  рот слоеное печеньице.  Он запил его еще одним

глотком, поймал пальчики и отвел следующее печеньице.

     Девушка послушно наклонилась и  томно заглянула ему в  глаза.  Он не глядя

ткнул бокал на столик и  потянулся к  ней.  Была она свеженькая и  пахла чем-то

хорошим...

     Они завозились и чуть не упали с тонконогой кушетки.

     — А поудобнее место найдется? — тихо спросил Менкар.

       Конечно,    так  же,  заговорщицким  шепотом,  ответила  девушка.  Они

посмотрели друг на друга и рассмеялись.

     — Как тебя зовут? — спросил Менкар. Она уже, естественно, говорила это, но

он, что тоже естественно, не запомнил.

     — Сабья, — ответила она, улыбнувшись.

     Уже  возле двери они оглянулись на  восторженные возгласы,  раздавшиеся от

столика Аподиса.  Тому,  похоже,  наконец-то  улыбнулась удача —  светловолосая

северянка,  вежливо улыбаясь,  распускала шнуровку на корсете. Сам он, скрестив

ноги,  сидел на диванчике уже в одном исподнем и в ажурной шляпке северянки; на

непривычные в  этих  местах  таласские шелковые  трусы  до  колен,  испещренные

набивными   рисунками   различных   морских   животных,   сбежались  посмотреть

отвергнутые Менкаром девицы.

     У  Менкара мелькнула мысль,  что девушка сегодня не в  духе и ей влетит от

хозяйки.   Пожалел?   Нет,   работа  у  нее  такая,   что  поделаешь    просто

посочувствовал.

     Он повернулся к Сабье:

     — Куда?

     Сабья, улыбнувшись, поманила его за собой.

     ...Порядком  утомившись от  резвости оказавшейся неутомимой Сабьи,  Менкар

лежал рядом с ней и лениво слушал ее плавное повествование.  Вороша ему волосы,

девушка под  страшным секретом рассказывала ему  историю своей  жизни.  История

была несколько необычная, явно в духе времени.

     — Ты не поверишь,  конечно,  но я ведь дворянка,  — нашептывала ему в ушко

Сабья.  — Если бы отец знал,  что я занимаюсь этим ремеслом,  он бы,  наверное,

убил меня на месте.  Я  даже боюсь сразу выходить к гостям — а вдруг это кто-то

из папиных знакомых.  Посмотрю сначала в  щелочку и  только потом выхожу в зал.

Мой  отец —  офицер.  После мятежа он  вместе с  князем Сабиком ушел в  Махрию.

Говорили,  что он ушел с князем в Океан и они вместе погибли. — В ухе шмыгнуло.

  Но я не верю этому и надеюсь,  что он вернется.  Ведь Князь-Сенешаль объявил

амнистию тем, кто сражался вместе с князем Сабиком, даже офицерам.

     — Да, — сказал Менкар рассеянно. — Должно быть, и он вернется.

     Но это было не все.

       Я  не попала бы сюда,  если бы мне не надо было прятаться,  — еще более

интимно продолжала девушка.

       От  кого?    задал  ожидаемый вопрос Менкар.  Стараясь не  потревожить

девушку, он протянул руку за бокалом.

     — От Князя-Сенешаля. Он ищет меня.

     — Да? — Вино было теплое.

       То есть,  конечно,  не меня,  — поправилась Сабья.  Таинственность в ее

голосе достигла апогея. — Он ищет Наследника!

     Менкар чуть не подавился.  Это уже слишком! Он повернул голову и посмотрел

в чистые голубые глаза.

     Сабья опустила ресницы.

       Ведь это я  помогала его спасать из замка Ришад.  — Менкар расслабленно

откинулся на подушку.  Нормальное вино,  только немного приторное. — Меня взяла

туда тетя,  она служила Императрице и  пристроила меня на службу княжне Сухейль

Целено.  И когда началась смута, Императрица поручила княжне вывести Наследника

подземным ходом.  Это был очень старый подземный ход,  он был полуразрушен, а в

иных местах там мог протиснуться только очень маленький человек.  Потому-то  из

замка Ришад и  смогли уйти только мы трое —  ведь мы с  княжной были еще совсем

юные, почти дети...

     — Там было, наверное, очень страшно? — спросил Менкар с сочувствием.

     — О! Еще как!..   

     Менкар закрыл глаза и расслабился.  Слава Богам, подумал он, что Наследник

был мал,  а  то в каждом уезде сейчас воспитывалось бы по своему «наследнику» —

смутные времена любят самозванцев,  а те,  кому выгодно,  устраивали бы бунты и

терзали Империю.  Такого напряжения не выдержит ни одно государство... Впрочем,

такие  легенды вполне  могли  распространяться самими  властями и  поощряться с

самого верха.  В таких вот борделях.  С целью проверить лояльность подданных во

всех эшелонах власти.  Впрочем,  это вряд ли,  решил Менкар.  Просто он дует на

воду,  чтобы не обжечься на молоке.  Так он додумается и до того,  что красотку

Сабью  ему  подсунули,  потому что  подозревают...  С  таким  же  успехом можно

полагать и просто зарождение очередных мифов среди простого люда.

     А Сабья,  приподнявшись на локотке,  вдохновенно продолжала рассказывать о

страшном подземном ходе,  где цепями к стене были прикованы скелеты и где крысы

были размером с  собаку,  а летучие мыши-вампиры гроздьями свисали с потолка и,

страшно растопырив крылья, показывали слюноточащие клыки... Она рассказала, как

подвернула ногу,  отбиваясь от них,  и княжна Сухейль,  беспокоясь о том, чтобы

побыстрее увести Наследника из такого жуткого места,  со слезами вынуждена была

оставить свою верную служанку и ушла вперед.

     — ...больше я их не видела,  — печально закончила Сабья.  На Менкара упала

теплая слеза, и он очнулся. Кажется, он задремал.

     — Да? — неопределенно пробормотал он. Сабья всхлипнула:

     — У меня, конечно, был факел, я вовсе не осталась в темноте, и ответвлений

я не заметила,  но когда я доковыляла до выхода, он весь был заросший паутиной,

как будто здесь никто не проходил по крайней мере месяц.

     — Куда ж они делись? — спросил Менкар.

     — Не знаю, — всхлипнула Сабья.

     Менкар погладил ее  по  плечу и  нежно поцеловал где-то в  районе ключицы.

Давно ему не было так легко и хорошо. Сабья доверчиво прижалась к нему.

     Менкар провел ладонью по  прохладной коже  ее  бедра и  почувствовал,  как

Сабья шевельнулась навстречу...

     «Молодчина Аподис!» — подумал напоследок Менкар.

     ...В  бане  стелился  густой  пар,  звуки  глохли,  видимость терялась,  а

соблазнительные банщицы казались призраками,  такими  же  полупрозрачными,  как

наброшенные на них коротенькие туники,  прилипающие к  влажным гибким их телам.

Где-то  в  глубине  раздавались стоны  и  смачное  шлепанье голого  по  голому,

сопровождаемое девичьим смехом,    это  здоровенные дьяволы-банщики  разминали

тела грешных клиентов.

     Сабья  вылила  ведро  теплой  воды  в  огромную  деревянную  лохань,   где

блаженствовал Менкар, и сама залезла к нему.

     — Сейчас я тебя вымою! — весело сообщила она, берясь за мочалку.

     Менкар позволял ей  делать с  собой все,  что заблагорассудится.  Ему было

томно.

     А вот Аподису все было как с гуся вода. Минуту назад он прошел мимо бадьи,

щеголяя бронзовым таласским загаром и  в  обнимку все-таки со своей северянкой.

После двух часов с северной красавицей Аподис выглядел бодро и свежо,  словно и

не  занимался  любовью;  девушка  тоже  преобразилась  в  лучшую  сторону.  Его

божественную,  по мнению дамочек,  фигуру:  плечи,  торс, все такое прочее — и,

конечно же,  крепкие ягодицы —  даже банщицы провожали внимательными взглядами.

Менкара  он  удостоил шевелением пальцев,  лишь  на  мгновение оторвав руку  от

белого бедра северянки.

     Не пропустила прохода Аподиса и Сабья.

       Красавчик,    не удержалась она от комментария.    Где это вы оба так

загорели? Как простые матросы, право слово!

     «А вот шиш тебе тогда,  а  не новые сведения о бегстве Наследника из замка

Ришад, красавчик рыбоед», — с ленивой завистью подумал Менкар.

     — На море и загорели, — ответил он.

     — Неправда, — возразила Сабья. — Краевики не бывают флотскими.

     — Ага, — подтвердил Менкар. —Ты мой давай, мой...

     После парной для услаждения клиентов заведения предоставлялась возможность

восстановить  силы   разнообразными  способами.   Можно   было   уединиться   в

апартаментах и  покушать в  обществе своей избранницы,  а можно — в общем зале,

что располагался прямо рядом с парными, где было что-то вроде ресторана. Менкар

выбрал второе,  не потому,  что общество Сабьи его чрезмерно утомило, а слишком

уж  сладострастно она принялась описывать,  каким именно образом она собирается

его  потчевать сластями и  каким образом собиралась вкушать их  сама.  Это  уже

смахивало на извращение — даже после девяти с половиной недель воздержания он с

трудом представлял,  как это девушку можно использовать вместо тарелки,  а  его

самого  в  качестве  столового  прибора.   Что  он,  собака,  что  ли,  тарелки

вылизывать.,.

     Прямо  из  парной Сабья вывела Менкара на  веранду,  где  под  прозрачными

балдахинами из тонких тюлевых занавесей,  разделенные низенькими перегородками,

в  изобилии  украшенными цветочными  гирляндами  и  горшками  с  преобладанием,

разумеется,  настурций,  стояли простые деревянные столы с удобными деревянными

же  скамьями с  разбросанными на  них мягкими подушками для услаждения особенно

нежных седалищ.

     Судя  по  приглушенному  гулу,  перекрывавшемуся  отдельными  выкликами  и

смехом,  народу здесь  было  достаточно,  но  полупрозрачные занавеси создавали

иллюзию уединения для распа-' ренных гостей и их спутниц; где-то в глубине зала

нежнейшее  сопрано  под   аккомпанемент  лютни  выпевало  старинную  балладу  о

рыцарской любви и верности прекрасных дам, но ее мало кто слушал.

     Среди этих прямо-таки райских кущ некоторым диссонансом смотрелась сидящая

прямо  у  входа  за  отдельным столом  компания,  состоящая из  трех  плечистых

здоровяков с обмотанными простынями чреслами. Они флегматично попивали большими

толстого стекла кружками квас, подливая из здоровенного, им под стать, кувшина.

Менкар было принял их за отдыхающих банщиков и  удивился,  что прислуга сидит в

одном зале с чистой публикой.  Но Сабья объяснила,  что это не столько банщики,

сколько вышибалы,  следящие,  чтобы никто не  нарушал порядка и  не  обижал их,

девочек,  и  хотя вообще-то у  них в  заведении такого не бывает,  но на всякий

случай ребята дежурят...

     Кушать им  подали не обильно,  но сытно.  После омлета с  грибами Менкар с

Сабьей,  которая догадалась,  видимо,  что в ближайший час ей не работать,  и с

удовольствием плотно покушала за  счет  клиента,  пили  холодное светлое пиво и

даже   почти  не   разговаривали.   Менкар  задумался.   Мысли  текли  приятно,

перескакивая с  одной  на  другую с  легкостью порхавшего по  горам архара.  Он

подумал, что Аподис наверняка предпочел уединиться и сейчас, наверное, собирает

экзотические плоды со своей северной красавицы — занятие как раз по нему. Потом

он  вспомнил вечер,  который они провели в  таласском заведении,  где тоже было

забавно,  хотя и  не так шикарно,  но уж больно упражнения в  гамаке напоминали

путешествие на  «Данаб-уд-дулфин»,  что не  давало ему полностью расслабиться и

получить свое  удовольствие полной  мерой.  Воспоминание о  неудовлетворенности

вызвало воспоминание о Эйли,  и он невольно мечтательно заулыбался:  вот бы она

посмеялась новой версии своего побега!  Впрочем, вряд ли; он тут же вспомнил их

последнюю встречу и помрачнел... Да что такое! Не пора ли развеяться?..

     Менкар уж  было  собрался ненавязчиво напомнить своей временной подружке о

ее непосредственных обязанностях,  но так и замер с раскрытым ртом.  Потому что

услышал слово, которое никак не могло прозвучать здесь. Тем более произнесенное

таким знакомым, до боли знакомым, до приторности знакомым голосом.

     Слово это  было  «энтомология»,  и  произнесено оно  было голосом капитана

Отдельного отряда егерей Королевской Охоты Энифа Гиеди.

     — ...Именно! Именно «Энтомология услады», — продолжал настойчиво повторять

голос капитана Гиеди за спиной.  — Или даже — «Энтомология сладострастия»!  Так

назову я сей труд о вас,  прелестницы,  ибо не зря называют жриц любви «ночными

бабочками». В этом есть глубинный, потаенный смысл!..

     Судя по голосу, капитан был в прекрасном расположении духа, возбужден, что

несколько не вязалось с его натурой,  и,  что тоже нехарактерно, слегка изрядно

пьян.

     Из  ступора Менкара вывел град обрушившихся на  его спину ударов небольших

кулачков  Сабьи,  и  Менкар  захлопнул рот,  чуть  не  прикусив  себе  язык,  и

закашлялся.

     — Ох, — вырвалось из груди. — Да прекрати ты!

     — Ну вот,  — обиженно надула губки девушка. — Я ему хотела помочь, а он...

Ну тебя! — Сабья отвернулась.

       Ну извини,  извини,  — Менкар обнял девушку за голые плечи и притянул к

себе. Одновременно он оглянулся, но мешала занавеска, вроде бы и прозрачная, но

сквозь нее невозможно было толком ничего разглядеть.  Впрочем,  и без того было

ясно,  что  голос раздавался не  из  соседнего алькова:  там  жадно и  страстно

обнимались и страстно пыхтели.

     Сабья тут же  повернулась.  Обижаться она,  похоже,  не умела,  что при ее

профессии было, несомненно, качеством положительным.

       А  я  смотрю,  ты сидишь,  рот раскрыл и  глаза,  как у утопленника, 

защебетала она.  — Я зову — а ты не отвечаешь, и белый весь. Я и давай колотить

по спине, сразу догадалась, что ты поперхнулся. Ты ведь поперхнулся, да?

     Менкар рассеянно кивнул.

     — Да. Спасибо, милая. Ты меня просто спасла. — Он поцеловал девушку.

       Я сразу догадалась,  — гордо повторила Сабья.  — У нас случай был — так

еле откачали.    Голос ее стал озабоченным:  — Может,  тебе плохо?  Может,  ты

хочешь в туалет?

     Прекрасно!

     Менкар поднялся и покрепче захлестнул простыню вокруг чресел.

     — Ты у меня умница!  Именно!  Мне надо сходить в туалет! Непременно!.. Где

тут у вас это находится?

     Сабья  тут  же  вскочила  с   места,   желая  сопроводить  и   помочь  при

необходимости,  но это было уже лишнее. Менкар, усадив ее на место, убедил, что

он уже полностью пришел в  себя и  сможет справиться со всем сам,  поцеловал на

прощание и неспешно пошел в указанном направлении, весьма счастливо совпадающим

с нужным.

     Капитана Гиеди  он  обнаружил через  два  кабинета возлежащим под  тюлевой

сенью в обществе двух юных красоток и прошел мимо.

     Капитан Гиеди был приятно занят и,  естественно,  не обратил на прошедшего

гостя ни малейшего внимания.

     Возвращаясь через несколько минут обратно из заведения, оказавшего на него

несколько странное впечатление обилием в месте, привычно служащим для уединения

мужчин,   представительниц  противоположного  пола,  Менкар  был  приостановлен

окликом —  кто-то  громко звал его по  имени.  Каково же было удивление бывшего

поручика,  когда он  увидел распахнувшего навстречу ему  объятия капитана Энифа

Гиеди,  которого почитал пребывающим в совсем другом месте. То же полагал и сам

капитан.

     На время забыв о субординации и разнице в возрасте, бывшие сослуживцы даже

слегка обнялись (при этом один что-то коротко шепнул другому, а другой столь же

коротко ответил) и,  в  нарушение неписаного офицерского кодекса,  что в данных

обстоятельствах было  простительно,  встречу  бывших  сослуживцев,  пусть  даже

сведенных в  один  отряд  волею злой  судьбы и  печальных событий,  решено было

отметить — ее просто нельзя было не отметить!

     И  уже через несколько минут Менкар в  обнимку с  Сабьей сидел в  кабинете

капитана и,  удивленно качая  головой,  слушал  печальный рассказ  о  том,  как

капитан  Гиеди  после  долгих  и  тяжких  размышлений принял  нелегкое  решение

покинуть  лагерь  князя  Сабика  и   отдать  себя  под  власть  Князя-Сенешаля,

всемилостивейше повелевшего объявить амнистию бывшим мятежникам и не подвергать

их гонениям, как он поставил в известность о своем решении князя Сабика, и тот,

обняв его на  прощание («Вы не поверите,  поручик,  он даже прослезился!»    с

возбуждением говорил капитан,  и Менкар вежливо не поверил), благословил и даже

споспешествовал его возвращению;  о  том,  как,  вернувшись в Империю,  капитан

обратился в  первую же  комендатуру,  где  после  наведения справок и  беседы с

уполномоченным представителем властей он  был  препровожден в  Столицу и  после

аудиенции у  самого Князя-Сенешаля («Мы беседовали с  ним с глазу на глаз более

получаса,  и  Князь-Сенешаль  особо  интересовался условиями жизни  офицеров  в

изгнании», — с гордостью сообщил капитан, и Менкар восхищенно поднял брови) ему

было  обещано восстановление на  службе в  прежнем чине и  даже выплачена часть

довольствия,  полагающегося ему за прошедшее время... Так что, закончил капитан

свою повесть,  рассеянно поглаживая обнаженную грудь одной из девушек,  так что

на досуге — а досуга у него теперь много, — он решил написать наконец некоторое

время назад задуманный им ученый труд о  борделях Империи и о прелестных дамах,

самоотверженно посвятивших себя искусству доставления удовольствий страждущим.

     Менкар в ответ на это заявление капитана слегка удивился — капитан Гиеди и

раньше  бывало рисовал —  и  неплохо рисовал!    бабочек,  но  натуральных,  а

борделями вроде  увлекался не  с  научными,  а  более практическими целями;  на

осторожный и  деликатный вопрос  капитана о  цели  своего пребывания в  Столице

коротко  ответил:   дела  коммерции,   и,  не  вдаваясь  в  подробности  своего

жизнеописательства,  перевел разговор в  более  приятное русло прикладной новой

энтомологии...

     Встреча  бывших  сослуживцев  продолжалась больше  часа,  после  чего  они

сердечно  простились  и   перед  тем,   как  уединиться  со  своими  подругами,

сговорились  непременно-встретиться  в   самое  ближайшее  время  и  поговорить

подробнее,  при этом как-то,  видимо,  по  рассеянности,  позабыв оставить друг

другу свои координаты...

     В  отель Менкар возвращался один.  Так  было  заранее оговорено,  чтобы не

мешать отдыхать друг другу;  после встречи с  капитаном Гиеди он того вообще не

видел.  Всю дорогу Менкар думал об этой встрече, но к определенному выводу, что

это было: случай или провокация? или это подстроено? тогда кем и зачем? — так и

не пришел.

     В  номере  было  темно,  и  Менкар не  стал  зажигать свет,  ограничившись

единственной свечой, позаимствованной у портье.

     В спальне Аподиса было тихо и темно.  Может, он уже спал, отдыхая от своих

трудов,  не  так чтобы совсем уж  праведных,  а  может быть,  все еще продолжал

трудами этими заниматься,  выхлопотав у  хозяйки,  по знакомству,  так сказать,

парочку часов сверхурочно, и будет трудиться до самого восхода солнца. Вручную.

     Менкар усмехнулся и открыл дверь своей спальни.

     Он  уже совсем было собрался поджечь от огарка свечки канделябр на столике

возле кровати,  когда каким-то шестым чувством контрабандиста понял, что здесь,

в спальне, кто-то есть еще, кроме него самого.

     НЕСПЕШНЫЕ БЕСЕДЫ ПРИ СВЕЧАХ И БЕЗ ОНЫХ

     Он еще продолжал движение рукой к  канделябру,  но уже не для того,  чтобы

зажечь его,  а чтобы схватить и, не глядя, с грохотом, швырнуть им в угол, где,

он  это  знал уже  точно,  кто-то  притаился.  Швырнуть можно было бы  и  самим

огарком,  но уж больно несподручно он держал его:  пришлось бы разворачиваться,

замахиваться —  а времени на это могло и не быть...  К тому же,  швырнув свечу,

оставалось только бежать и поднимать ненужный сейчас шум;  да,  не доведи Небо,

еще  вспыхнет пожар...  Нет,  это  все ни  к  чему.  Сперва надо выяснить,  кем

является этот кто-то:  друг он или враг?  с чем пожаловал? — и уж потом решать,

как быть дальше:  «оглоушить канделябром иль подушкой придушить»,  как поется в

старинной шуточной балладе о  Тетоде-стрельце,  удальце-молодце...  Или вдоволь

посмеяться вместе над глупой шуткой, стоившей незадачливому шутнику здоровенной

шишки на  лбу.  Канделябр как раз и  является незаменимой вещью,  чтобы отвлечь

противника от  его  неизвестных замыслов и  потом спокойно переговорить.  Когда

будут  взведены  курки  спрятанного под  подушкой  двуствольного аркебузета.  А

слуге,   прибежавшему  на  шум,  можно  будет  объяснить,  что  просто  неловко

споткнулся в темноте.

     Впрочем,  никому ничего объяснять не пришлось. Как не пришлось и швыряться

канделябром. Не пришлось даже закончить начатое движение, потому что второй раз

за эти сутки знакомый до боли, де приторности голос произнес негромко:

     — Не стоит, поручик.

     — Что именно не стоит? — поинтересовался Менкар, застыв в неудобной позе.

     — Не стоит трогать канделябр,  — уточнил голос.  И добавил: — Даже если вы

просто хотели зажечь свечу. Я вас и без того неплохо вижу.

     — Хорошо,  — покладисто согласился Менкар, сообразив, что он действительно

прекрасно виден на фоне окна, а ночь сегодня, как назло, такая лунная.

     Затем  голос принялся давать советы.  Во-первых,  он  предложил не  делать

глупостей,  например,  лезть под подушку за аркебузетом,  которого там,  по его

сведениям,  уже не было, а отойти к уже упомянутому окну. Во-вторых, сообщил он

так,   на  всякий  случай,   для  сведения,   что  в  руке  у  него  заряженный

полуторафутовый арбалет,  болт которого направлен на Менкара,  и напомнил,  что

промахнуться с  такого расстояния представляется маловозможным даже для плохого

стрелка,  что Менкар понимал и без напоминания.  Тем более Менкар не понаслышке

знал,  что  его  оппонент даже  среди офицеров Королевской Охоты славился своей

меткостью именно  в  стрельбе из  небольшого складного арбалета,  с  которым не

любил расставаться даже в сортире.

     А с Королевской Охотой,  пусть даже в лице ее единственного представителя,

шутить не стоит, потому что Королевская Охота, господа мои, она и называется-то

Королевской потому-то,  что  именно с  ее  помощью Первый Император,  тогда еще

король Зул-каадда,  занял императорский трон,  и  с тех пор именно егеря Охоты,

подчиняющиеся только и  непосредственно самому Императору,  а не,  как полагают

некоторые,  Императорские гвардейцы,  стоят на страже Короны и  Трона.  Не надо

путать егерей Охоты с  гвардейцами,  которые годились разве что  для  парадов и

приемов,  ну в крайнем случае — для лобовых и психологических атак, а вот егеря

  это  умелые воины,  незаметные и  при  дворе и  в  битве,  ловкие скалолазы,

неутомимые пехотинцы и  лихие всадники,  отличные стрелки из  всего,  что может

стрелять,  и рубаки всем,  что режет,  колет, само собой, рубит; а кроме того —

прекрасные шпионы,  разведчики и диверсанты, невидимые и неотвратимые, на счету

которых не  счесть негромких и  незаметных подвигов,  без  которых не  было  бы

громких побед и  блестящих триумфов,  без которых немногочисленные,  но  все же

имевшие место заговоры и  покушения могли окончиться переворотом —  что в конце

концов и произошло;  не по вине,  кстати,  Королевской Охоты,  а потому,  что в

самый  момент  переворота их  основные силы  находились в  походе и  не  успели

вовремя в  Столицу,  непрестанно вынужденные отбиваться от  засад  и  нападений

подкупленных заговорщиками шаек разбойников и  наемных убийц:  за каждую голову

офицера Охоты была  объявлена награда «золотом по  весу головы»,  а  постоянный

малый отряд при Дворе был подло перетравлен и вырезан заговорщиками практически

поодиночке и  не  смог оказать достойного сопротивления и  защитить Императора;

тогда изрядно поредевший отряд егерей предпринял отчаянный бросок к замку Ришад

и   был  практически  полностью  уничтожен  значительно  превосходящими  силами

мятежного генерала Расальфага,  так  что  сейчас  в  Империи из  трехсот егерей

Королевской Охоты оставалось в  живых не  больше полутора-двух  дюжин офицеров,

один из которых,  не самый худший,  и  сидел сейчас в  темном углу в нескольких

шагах от Менкара со взведенным арбалетом.

     Все это пронеслось в голове Менкара единой мыслью, пока он выполнял советы

своего невидимого позднего гостя,  то есть отошел к окну, чтобы его было хорошо

видно, и поставил потухший огарок на подоконник. Так что с канделябром пришлось

пока обождать.

     — Чем я обязан приятностью нашей встречи, капитан? — произнес он, опершись

обеими руками о  подоконник,  чтобы  у  Гиеди  не  возникло соблазна выстрелить

раньше времени.  — Вы,  должно быть, пришли ко мне назвать свой нынешний адрес,

который забыли сообщить в «Настурции»,  чтобы мы могли за стаканом доброго вина

предаться воспоминаниям? Это очень мило с вашей стороны, но вы выбрали не очень

удачное время для визита. К тому же я, помнится, тоже не оставил вам своего...

     Из темноты донесся смешок.

     — Вы слишком многословны, дорогой Аламак Менкар. Нервничаете?

       Нервничаю,    согласился Менкар и прибавил:  — Посмотрел бы я,  как вы

повели бы себя в подобной ситуации под дулом моего аркебузета.

       Смею вас  заверить,  что примерно так же,    ответил невидимый капитан

Гиеди. — А вы, признаюсь, пока ведете себя вполне пристойно.

       Благодарю за комплимент,  — мрачно поблагодарил Менкар.  — Так зачем вы

все-таки подстерегали меня? На счет адреса я не интересуюсь.

     — Это почему же? — В знакомом голосе мелькнула незнакомая нотка удивления.

       Потому что  имел  неосторожность назвать его  нашей  общей знакомой, 

вздохнул Менкар.    Надеюсь,  вам  не  пришлось применять к  ней недозволенных

методов?

     — Если не считать недозволенным методом довольно щедрую для нее оплату.

       Вот стервочка,    беззлобно выругался Менкар.    Так все-таки — зачем

пожаловали, капитан?

     В темноте вздохнули.  Менкару показалось, что с искренним сожалением, и он

внутренне напрягся.

       Дело в  том,  поручик,  что я  сам не  знаю,  что мне теперь делать, 

доверительно сообщил капитан Гиеди.  Скорбный вздох повторился.    Кажется,  я

сегодня допустил досадную оплошность,  и  за  мою вину придется расплачиваться,

увы, вам.

     — Вы хотите сказать, что намерены убить меня? — догадался Менкар.

       К  сожалению.  Пожалуй,  мне  следовало сделать это  сразу,    ответил

капитан.  — Но не мог же я просто выстрелить в вас и спокойно уйти! Это было бы

недостойно офицера. И элементарно подло, согласитесь.

     — Не знаю, — честно ответил Менкар. Если капитан намерен был убить его, то

наверняка сделает это, если сочтет необходимым — и его не остановит то, что они

вместе дрались,  отступая из Империи, хлебали жидкую овощную похлебку в вонючем

каперонском порту  и,  можно  так  сказать,  что  делили один  гамак в  кубрике

«Данаба»,    не  настолько сентиментален был капитан Королевской Охоты,  когда

речь заходила о деле. 

     Разве что Менкар сможет каким-нибудь образом убедить его в бессмысленности

этого поступка.

     — Вот и я тоже не знаю,  — сознался капитан. — С одной стороны, виноват я,

а  вы просто жертва обстоятельств,  но с  другой — слишком многое поставлено на

карту...  И  какой дьявол вас понес в  этот проклятый сортир!    оправдываясь,

возмутился он.

     — Естественные потребности, — невесело усмехнулся Менкар. — Я просто пошел

на ваш голос,  — он пожал плечами, — и хотел дать вам возможность посмотреть на

меня и самому решать, как быть. Ведь это вы меня окликнули.

     — Вот именно!  — Капитан был зол,  и злился,  кажется, на самого себя. — А

что,  простите, я должен был подумать, увидев вас в обществе вашей красотки как

раз в то самое время и в том

     самом месте,  когда и  где  должен был  встретить...    Капитан замолчал,

сообразив, что чуть не сказал лишнее.   

     — Случайно,  не такого высокого парня?  — Менкар перехватил инициативу. 

Блондинистого, сероглазого, с шикарным носом и фигурой, что нравится девицам? —

Он  подробно описал Аподиса,  стараясь не  упустить какой-нибудь важной детали.

Мало ли, как связника описывали капитану. Но выстрел оказался холостым.

     — Откуда я знаю,  как он может выглядеть? — досадливр сказал капитан. — Он

должен был сам подойти ко мне.

       И  назвать пароль?  — закончил за него Менкар.  Гиеди помолчал и сказал

после паузы:

     — Вот видите,  поручик,  вы слишком догадливы, чтобы так запросто оставить

вас в живых. Мы не имеем права рисковать.

       Я  не догадлив,  капитан.  Я просто достаточно умен.  Хотя бы для того,

чтобы не спрашивать,  кто это «мы» или просить вас сообщить мне этот пароль, 

словно не замечая повторения угрозы, продолжал Менкар. Он уже все понял. У него

был шанс доказать Гиеди,  что встреча их хоть и оказалась случайной,  но все же

состоялась вполне закономерно.  И если уж есть здесь чья Вина, то только не его

и не Менкара,  а третьего лица, чтоб ему пусто было, этому проклятому лицу! — С

моей стороны это было бы наивной глупостью. Но что, если я назову пароль сам?

     Капитан никак не  реагировал,  и  Менкару ничего не  оставалось,  как идти

ва-банк.

     — Это небольшой киммериевый диск размером с флориновую монету, монету же и

напоминающий.  Причем  монету очень  хорошей чеканки.    Менкар прикрыл глаза,

вспо-

     миная:  — Какие-то руны и звезды по рубчику, там где у обыкновенной монеты

находится насечка,  четкий мужской профиль с  клиновидной бородкой и залысинами

на одной стороне и земной диск,  каким его рисуют на картах, с изображенными на

нем перекрещенными орудиями в  обрамлении колосьев пшеницы,  обернутых в ленты,

под которым восходит солнце — видимо,  герб какого-нибудь королевства или иного

государства,  но я такого не знаю...Так?  — Капитан молчал,  и Менкар продолжал

дальше не переводя дыхания: — Его вам должны были показать каким-то образом, на

что  вы  предложили  бы  его  продать  и  начать  торговаться,   до  достижения

определенной суммы. Но сделка не могла состояться ни при каких условиях.

     Ответа не было.

     Молчание одной  стороны на  фоне  непрерывного трепа  другой затягивалось.

Видимо,   капитан  обдумывал  ситуацию.  Менкар  не  сомневался,  что  заставил

егеря-энтомолога призадуматься. Вот только о чем была эта задумчивость?

     — Хм, ну и что вы этим хотите доказать? — наконец донеслось из угла. — Что

вы все-таки и есть тот самый человек,  кого я ждал,  и,  следовательно, никакой

ошибки не  было,  и  мне не  имеет смысла вас убивать?  Так?  Только монету вы,

наверное, потеряли, или ее у вас похитили...

     — Или что я просто неоднократно видел ее у того человека,  потому что я не

он,  а  всего-навсего  проводник  этого  самого  связника,  встреча  с  которым

сорвалась  благодаря  вашей  поспешности,    пополнил  перечень  предположений

Менкар. — А также еще и то, что этот самый связник живет в одном со мной номере

и спит в соседней спальне...

     — Спит? — переспросил капитан несколько растерянно от задумчивости.

     — Не в данный,  конечно,  момент, — усмехнулся Менкар. — Ведь вы осмотрели

помещение,  прежде чем устроить засаду?.. В данный момент он, должно быть, спит

в другом,  известном вам,  месте и в другой компании. Или направляется сюда, не

предполагая, какой сюрприз его здесь ждет.

     — А откуда я могу знать, что все, что вы мне рассказали, правда? — спросил

капитан после новой паузы.

     — Все очень просто,  капитан.  Нам достаточно дождаться,  пока он появится

здесь и узнает вас.  Ведь он должен узнать вас,  не так ли? — Возможно, капитан

кивнул,  но Менкар не мог этого видеть.    У  него идеальная память,  я в этом

неоднократно убеждался.

     Опять повисла пауза, и Менкару пришлось перестать шевелить ногой.

       Значит,  вы,  поручик,  сопровождаете этого самого человека с идеальной

памятью в его путешествии по Империи? — Капитан, кажется, решил чуть переменить

тему. Что ж, Менкар не был против.

     — Да, он ведь таласар, — подтвердил Менкар и выиграл еще один дюйм.

     — Просто сопровождаете? — Голос четко выделил это «просто», и Менкар вдруг

подумал:  «А что это я перед ним распинаюсь?  Мало ли...  Надо быть осторожным,

очень осторожным».  Вслух он  ответил,  стараясь придать голосу соответствующее

выражение неуверенной нагловатости:

     — Естественно, не просто! Мне за это уплачено. И довольно щедро. К тому же

у  меня,  как вы  догадываетесь,  всегда найдется,  чем заняться,  кроме прямых

обязанностей.

       Не  сомневаюсь,    насмешливо сказал капитан.    Но  не  могли бы  вы

уточнить?

     — С какой, простите, радости, капитан? — громко возмутился Менкар.

     — С той,  что у меня в руках арбалет, для которого вы являетесь прекрасной

мишенью.

       Это  низко,  капитан,  всякий раз  напоминать мне об  этом!  Если бы  я

позабыл,  то уже давно лежал бы с болтом между глаз и остывал, а не рассказывал

вам о ваших же секретах.

     — Еще не все потеряно,  — ответил капитан.  — Я еще не решил, как мне быть

дальше.

       Все,  естественно,  будет зависеть от моего поведения?  — саркастически

заметил Менкар. — Банально, капитан.

     — Тем не менее я не боюсь быть банальным.  Вот вы,  как оказалось,  хорошо

знаете мои секреты, но еще ни словом не обмолвились о ваших.

     — Я практически сообщил вам имя моего нанимателя, — возразил Менкар.

     — Которое я и так предполагал? — усмехнулся капитан. — Зная вас достаточно

хорошо, я с большим трудом представляю, чтобы вы работали только на нанимателя.

     — Я также сказал, что не только, — опять напомнил Менкар.

       Да,  но  я  имел  в  виду не  ваши мелкие контрабандистские делишки.  Я

предполагаю,  что  вы  трудитесь на  двух хозяев сразу,  а  контрабандой только

подрабатываете. Вопрос только в том, кто ваши хозяева? А?

     — Согласитесь,  капитан, что глупо было бы с моей стороны сразу же так вот

просто вам все выложить.

     — А я сразу бы и не поверил.  Вот под угрозой смерти... — В углу отчетливо

тренькнула тетива арбалета,  и  в  раму над головой Менкара с  треском вонзился

болт.  Благо рама была хорошего дерева и достаточно толстая,  чтобы не треснуть

вместе со стеклом.

     — Это пошло,  капитан, — спокойно сказал Менкар, хотя секунду назад пальцы

его похолодели.  Хорошо,  что на  фоне окна не было видно выражения лица и  его

бледности.  Нет,  он  прекрасно понимал,  что  Гиеди не  собирается убивать его

сейчас,  раз уж не убил сразу. Или после того, как Менкар назвал ему пароль. Но

вдруг рука изменила бы  ему...    К  тому же рискованно.  Я  вполне мог успеть

запустить в вас канделябром и попасть.  И к чему портить гостиничное имущество?

Теперь мне придется оплатить поломку рамы из казенных денег,  а потом их вычтут

из вашего вознаграждения, — намекнул он.

     Но капитан не понял или не захотел понять намека.

     — Вряд ли,  — сказал он.  — Я имею в виду — вряд ли бы вы успели.  Кто вам

сказал,  что арбалет у  меня один,  и  в угол ко мне не прилетело бы уже только

неодушевленное  тело...  Но  вернемся  к  нашей  проблеме.  Вы  тонко  изволили

намекнуть,  что  по  крайней мере один из  хозяев у  нас  общий.  Не  будем его

называть,  но,  судя по тому, что вы говорили раньше, склонен предположить, что

вы правы. А кто тогда второй? И третий, кстати.

       А  где гарантия,  капитан,  что вы  тоже не подрабатываете,  хотя бы на

самого себя?

       Все  мы  работаем  в  конечном  итоге  на  самих  себя,     философски

ответствовал Гиеди. — Но вы правы, гарантии нет.

     Менкар дожал плечами, чтобы капитан заметил это на фоне окна.

     Заметил.

     — И все же я вынужден настаивать,  — сказал он. Какие мы любопытные! Подай

нам все сразу. Ну что ж, можно и так.

       Хорошо.    Менкар пожевал губами.    Но  не буду гарантировать,  что,

несмотря на  вашу выходку,  смогу ответить на  ваш вопрос в  полном объеме.  Во

всяком случае,  в  том,  что  касается третьего моего  хозяина.  Его  просто не

существует,  хотите верьте,  хотите нет. Что же до первых двух, то один из них,

как выяснилось,  у нас общий.  И у меня практически нет сомнений,  что и второй

тоже.  Еще когда я увидел вас в обществе шлюх,  я в отличие от вас ни на минуту

не допускал, чтобы вы изменили своему слову и что ваша прекраснодушная байка об

амнистии  была  хоть  столько-то  правдивой.   Надо  же:   «и  прослезился»! 

процитировал Менкар.  А  заодно и  дал понять,  не называя вслух,  кто,  по его

мнению, их второй общий хозяин. — Понятия не имею, с какой конкретно целью были

посланы сюда  вы,  хотя  нетрудно догадаться,  но  опять  же  уверен,  что  мое

поручение находится в  одной плоскости с  вашим.  Я даже уверен,  что сведения,

которые вы могли бы мне открыть, помогли бы в выполнении этой цели.

       Ага,  и  вы  были  намерены вытянуть эти  сведения из  меня при  помощи

канделябра?

     Менкар невольно покосился на недоступный подсвечник, тускло отблескивающий

в лунном свете.  Да,  это был бы неплохой аргумент,  фунта четыре чистой старой

бронзы.

       Я  не хотел рисковать,  — сказал он.  — Ведь я не знал,  что это вы.  И

канделябр только преамбула. Для амбулы применяются другие методы.

     — Забавно,  вы снова намекаете и пробуете прощупать меня,  и в то же время

вновь ни словом не обмолвились о своей миссии.

     — Я не настолько глуп,  господин капитан.  Да вы на это и не рассчитывали.

Просто тогда вы приняли меня за своего и намекали на свою легенду.  Так ведь? А

теперь считаете меня предателем или по крайней мере двурушником, несмотря на то

что я практически доказал вам обратное.

     — А что поделать, раз у вас такая репутация, — буркнул капитан.

       Так я ведь лучше,  чем моя репутация!  — воскликнул Менкар.  — Смею вам

напомнить,  что  в  самом начале нашего знакомства меня тоже сочли предателем и

едва не повесили...

     — Может, и зря, — не стал возражать капитан.

       Известное нам обоим лицо,  видимо,  не  совсем с  вами согласно,  раз я

нахожусь здесь по его поручению, — возразил Менкар. — И, думаю, оно не одобрило

бы вашего поведения.

       В  том-то все и дело,  что я не уверен в этом тезисе,  а вы продолжаете

упорствовать, подогревая мои подозрения!

     — А что делать? — вздохнул Менкар. — Это не моя тайна.

     — Словом, вы настаиваете на сохранении тайны?

     — Увы, — ответил Менкар. — При этом я не покушаюсь на вашу тайну.

     — Похвально.  — Капитан помолчал.  — Что же нам с вами делать? Попробовать

поверить вам —  слишком рискованно.  А  доказать хотя бы  частичную правдивость

ваших слов мог бы только ваш подопечный...

       Именно это я и пытаюсь вам втолковать вот уже битый час!  — обрадовался

Менкар возможности возобновить монолог.    Ни к  какому другому выводу мы и не

придем!  Я  повторяю,  что  единственным,  кто  может  разрешить наше  взаимное

недоверие,  является,неизвестный вам и известный мне человек.  Но его нет здесь

сейчас, и я не вижу иного выхода, как дождаться его. Как у вас со временем?

     Темнота ответила ему вздохом. Похоже, капитан пребывал в сомнениях.

     — Позвольте мне хотя бы присесть,  капитан,  — попросил Менкар.  — В конце

концов,  я утомлен. Я весь день усердно расслаблялся и порядком подустал. Можно

мне сесть?

     Капитан думал.

     — Хорошо,  — сказал он.  — Только чтобы я видел вашу голову и плечи.  И не

делайте резких движений.  — Опять послышались советы:  — Поднимите правую руку.

Выше.  Еще.  Теперь другой рукой  возьмитесь за  стул,  он  слева  от  вас.  Не

наклоняйтесь!  Возьмитесь за спинку.  Сядьте и медленно поднимите обе руки так,

чтобы я их видел. Хорошо, теперь можете опустить.

     Менкар исполнил все в  точности.  Наконец-то  он  мог присесть,  и  теперь

бутылка вина,  оставленная им  еще утром под подоконником вовсе даже для других

целей, которую он медленно придвигал ногой под многословные речи, оказалась как

раз  рядом  со  стулом.  Опустив руки,  он  мог  теперь  спокойно дотянуться до

запечатанного сургучом,  горлышка и  обхватить его  пальцами.  Потом достаточно

определить место,  откуда исходит голос капитана —  кажется,-чуть снизу,  ниже,

чем следовало бы при его росте,  а значит, капитан присел на корточки или сидит

на стуле, уточнить направление — голос идет от платяного шкафа, весьма выгодная

позиция;  и  все это —  при непременном ля-ля  языком,  имеющем сразу несколько

целей:  отвлечь противника,  убедить его  в  собственной трусости,  скрыть шумы

двигающейся со скоростью улитки по гладкому, слава Небесам, паркету бутылки. И,

опять же — слава Небу,  ноги его капитан видеть не мог — не сова же он, в конце

концов, и не кошка! Конечно, не сова. Потому что разрешил все-таки сесть и даже

опустить руки. Так что все оказалось не так сложно.

     Гораздо сложнее было решить:  стоит ли рисковать?  Кто его, этого капитана

знает, может, у него и впрямь два арбалета, и тогда валяться Менкару с пробитой

головой.  Стоит ли оно того, чтобы скрутить оглушенного капитана и поговорить с

ним по душам без всякого риска?  В чем,  собственно,  дело?  Что Менкару так не

нравится?  Кажется,  все  ясно,  как свет солнца:  капитан пришел на  встречу с

Аподисом,  но увидел Менкара, принял его за связника, пошел на контакт, а когда

понял,  что  ошибся,  решил  не  мудрствуя  убрать  свидетеля  своего  прокола.

Естественная  реакция  для   человека,   замешанного  в   антиправительственном

заговоре.  Как иначе капитан Гиеди,  бывший офицер Королевской Охоты,  любитель

выпить и покушать,  брюзга и ехидна,  неплохой рисовальщик и острослов,  совсем

недавно сидевший вместе с  Менкаром,  Сабиком и  другими офицерами на Отмелях и

помиравший от  тоски,  вдруг  оказался в  Столице в  образе принявшего амнистию

беглеца и исследователя интимной жизни ночных бабочек? Не проблема. Пока Менкар

болтался на нефтяном плоту по Отмелям и  совершал мелкие вылазки на Край Земли,

пока он  обучал верховой езде на корове Аподиса,  пока они вихляли по закоулкам

Империи от  одного постоялого двора к  другому,  капитан мог спокойно прибыть в

Столицу гораздо раньше и  натурализоваться под видом амнистии,  чтобы — понятно

по  чьему приказу —  завести связи с  возможными противниками ныне  властвующей

династии.  И значит,  байка,  рассказанная еще в «Настурции»,— истинная правда.

Для того,  кто понимает.  Все логично. Почему тогда князь не соизволил сообщить

Менкару, что в Столице он может встретить знакомое лицо? Просто не счел нужным?

Или в  целях пущей конспирации.  К  чему поручику знать об этом?  У одного одно

задание,  у другого — другое.  И чем они меньше знают,  тем лучше для всех. Тем

более что в одном случае князь Сабик выступает как союзник Таласа, а в другом —

как  частное лицо,  вполне  следуя  постулату,  что  у  Империи не  может  быть

постоянных  союзников,  а  есть  только  постоянные интересы.  Другая  сторона,

видимо,  работает под  тем же  лозунгом —  вот и  Аподис в  большинстве случаев

обделывает свои  делишки самостоятельно.  А  то,  что  он  прихватил в  бордель

Менкара, можно считать чистой воды недоразумением. Он ведь тоже не знал, к кому

идет...

     Вот и получается, что начальники сотрудничают, а их подопечные держат один

другого под арбалетом,  в то время как другой,  в свою очередь, готовит первому

небольшой ответный сюрприз. Как всегда.

     Неужто придется ждать Аподиса?  Куда этот хлыщ провалился? Неужели решил и

впрямь остаться на  ночь  со  своей  северной красавицей,  проманкировав своими

прямыми обязанностями. Работничек...

     Как-то необходимо разрядить ситуацию. Но как?..

     Менкар не успел даже выдвинуть более или менее приемлемого варианта, как в

темном углу что-то произошло.  И это сразу решило исход дела в сторону силового

варианта.

     Причем решал не мозг, а тело. Не разум, но инстинкты.

     То  ли  из  угла  донесся какой-то  особый звук,  то  ли  просто произошло

неуловимое уху изменение ритма дыхания капитана,  то  ли  глаза отследили некое

движение в кромешной темноте, но инстинкты, напряженные долгим ожиданием любого

изменения  ситуации,   все   равно     выстрела  или  ослабления  бдительности

противника,  сработали  гораздо  быстрее,  чем  мозг  мог  проанализировать это

изменение.  Ему оставалось только наблюдать и  констатировать,  что на сей раз,

кажется, не выкрутиться, так тогда хоть пропасть, что ли, с музыкой...

     Пальцы  сжались  на  горлышке  бутылки,   тело  дернулось  в   сторону  от

предательски светлого пятна окна,  и Менкара бросило на пол одновременно с тем,

как тяжелая толстого стекла бутылка полетела в угол.

     Но он недооценил реакции офицера Королевской Охоты.

     Бутылка разлетелась вдребезги уже в  самый момент замаха,  и Менкара с ног

до головы окатило приятно пахнущей волной терпкого вина вперемежку с осколками.

Вино отрезвило. Осколки не повредили.

     А  через  мгновение голос капитана,  такой же  спокойный,  как  и  прежде,

произнес из темноты:

     — А вот теперь, пожалуй, вы, поручик, можете зажечь свет.

     Менкар удивился,  что еще жив. И, кажется, даже вовсе не дернулся с места,

хотя должен бы был броситься вперед, вслед за бутылкой, навстречу смерти — мозг

все-таки успел остановить роковой рывок взбунтовавшегося тела.

       Только  давайте без  этих  самых  бросков на  дальность,    насмешливо

прибавил голос. — Договорились?

     Менкар,  чертыхнувшись, отер благоухающее ароматами выдержанной лозы лицо.

Потом  встал  со  стула  и,  подойдя к  столу  на  ватных ногах,  зажег наконец

злополучный канделябр.

     Неяркий свет после темноты ослепил,  и Менкар прикрыл глаза - рукой, потом

посмотрел в сторону засады капитана.

     Капитан устроился весьма недурственно.  Он действительно сидел,  только не

на корточках,  а подложив под себя ноги,  как раз в том месте,  где предполагал

Менкар,    в  районе платяного шкафа,  так  что при случае мог бы  скрыться за

развешенной одеждой так, что его невозможно было бы увидеть, если специально не

присматриваться.  И  у  капитана  действительно  в  руках  было  два  арбалета:

складные, изящные «акамэсы», откидывание приклада которых автоматически ведет к

натяжению тетивы, а после выстрела в прорезь ложа сразу попадает второй болт из

небольшого на  несколько штук колчана,  притороченного прямо к  арбалету —  или

стрела с металлическим наконечником,  или,  к примеру, металлический шарик — та

же пуля от аркебузета — откинул приклад, и оружие снова готово к выстрелу. Один

из «акамэсов» был разряжен. Хорошо, что не оба.

     — Зачем вы меня на это спровоцировали, капитан? — буркнул Менкар. — А если

бы я попал?

     Капитан рассмеялся и не спеша поднялся с пола.

     — Я уже говорил вам,  Аламак, что это невозможно. А спровоцировал я вас не

нарочно,    он  усмехнулся,    а,  как  вы  недавно  изволили выразиться,  по

естественной потребности.  Извините,  конечно,  но оно и к лучшему.  Иначе вы в

своих  предположениях насчет меня  могли  зайти так  далеко,  что  натворили бы

глупостей.

     Менкар втянул ноздрями воздух.  Так и  есть,  к  аромату вина примешивался

другой,  едва  заметный запах явно физиологического свойства,  который ароматом

назвать было весьма затруднительно.

     Менкар в сердцах произнес:

     — Все же вы, простите, сволочь, господин капитан! Вы же могли меня убить!

     Капитан рассмеялся еще веселее:

       При других обстоятельствах я  бы  должен был вызвать вас на  дуэль,  но

сейчас,  учитывая все обстоятельства, я принимаю ваши извинения. — Он испытующе

посмотрел на Менкар а.

     — Искренне их приношу вам, — пробурчал в ответ тот.

       Пустяки,  пустяки,  поручик,    ответил капитан.    Я  так  же  готов

извиниться перед вами  за  разыгранную мной комедию.  Этот психологический этюд

был мне просто необходим,  чтобы окончательно убедиться, что мы с вами играем в

одной команде.

     — Убедились?

     — Практически да, — сказал капитан. — И, признаюсь, рад этому.

     — А уж как я-то рад.

     Менкар  продолжал  присматриваться  к   капитану.   Одет  тот  был  весьма

подходяще:  весь в черном и не стесняющем движения — в таком виде просто так не

пройдешь по улице. Следовательно, капитана доставили сюда в закрытом экипаже, и

он скрытно пробрался в гостиницу — по карнизу,  скажем, и по водосточной трубе,

а  скрыться собирался потихоньку,  задами,  под  сенью  тьмы  ночной;  окно-то,

однако,  было закрыто (не  надо считать Менка-ра  полным идиотом).  Тогда можно

было еще подкупить слугу, или... Вот именно — или!

     Менкар  поднял  с  пола  горлышко разбитой бутылки и  незаметно глянул  на

обувь.

     Жалко,  хорошее было вино,  настоящее «Имперское игристое». Он поглядел на

опустившего арбалеты Гиеди,  который встал  во  весь  рост  и,  прислонившись к

притолоке,   тоже  смотрел  на  Менкара  с  довольной  улыбкой  сожравшего-таки

бестолковую, дергавшуюся мышку кота, и сказал вслух:

       Жалко.  Доброе было вино.  Скажите,  капитан,  а не найдется ли у вас в

номере чего-нибудь не хуже?

     Заряженный арбалет в левой руке Гиеди дрогнул, но остался опущенным.

     — Ну так найдется? — повторил Менкар.

       Послезавтра я  уезжаю на север,    как бы между прочим заметил Аподис,

когда они сидели за столом в кафе при гостинице.

     — Зачем? - помедлив, спросил Менкар.

     — Дела. — Аподис, пожав плечами, смотрел на Менкара прозрачными глазами.

     — Надо полагать,  ты ставишь меня в известность,  что тебе больше не нужна

нянька?

     — Ну, мне кажется, я уже вполне справлюсь сам, — сказал Аподис. — С тобой,

конечно,  спокойнее, но только до известной степени... — Он выразительно поднял

глаза и посмотрел на обедающего в другом конце зала капитана Гиеди,

     Бравому капитану явно не  было никакого дела до каких-то там провинциалов,

сидевших  через  несколько столиков  от  него.  Капитан  в  обществе еще  троих

офицеров-гвардейцев,  сразу видно — давних знакомцев,  обильно и шумно выпивал,

плотно закусывал и оживленно болтал — надо полагать,  бойцы вспоминали минувшие

дни и, возможно, даже битвы, где они вместе рубились.

     ...За  минувшие со  знаменательного ночного рандеву у  них  в  номере  дни

Менкар с  Аподисом и  капитан так ни разу больше и не пересеклись.  Бывает так:

люди живут в  одном доме и  не видятся неделями —  что же говорить о гостинице.

Капитан жил здесь уже третий месяц —  Менкар с Аподисом неделю.  Капитан целыми

днями пропадал в  городе,  занимался устройством своих частных —  и не только —

дел и  порой не ночевал,  практикуясь после таласского воздержания в прикладной

энтомологии —  Менкар и  Аподис тоже,  хотя каждую ночь спать ложились в  своих

спальнях. Так что пересечься они имели мало шансов.

     Поэтому,  когда  Гиеди узнал,  что  его  бывший соратник по  инсургентству

поручик Аламак МеНкар живет в той же гостинице,  удивлению его не было предела.

Так  же  как  подозрительности,  вполне,  впрочем,  естественной в  сложившейся

ситуации,  вынудившей его  занять  место  в  платяном шкафу  спальни  в  номере

недавнего сослуживца. Даже то, что номер оказался двуспальным, не смутило Гиеди

  он спешил и потому,  убедившись,  что номер пуст,  и довольствовался быстрым

обыском  и  извлеченным из-под  подушки  аркебузетом (Менкару оставалось только

порадоваться,  что у Гиеди не было достаточно времени,  чтобы обнаружить пакет,

спрятанный,  впрочем,  довольно надежно). «А что было бы, если бы первым пришел

не я,  а  мой напарник?»    спросил тогда Менкар.  Капитан пожал плечами:  «Мы

ненадолго отложили бы наш разговор,  не более.  Или вы еще сомневаетесь,  что я

нашел  бы  способ  поговорить с  вами?»  Но  Аподису предстояло познакомиться с

капитаном несколько при других обстоятельствах.

     ...Он   появился  примерно  через  час   после  благополучного  разрешения

инцидента между бывшими сослуживцами. Он был весьма недоволен поведением своего

проводника.  «Ты сорвал мне важную встречу!    возмущался он.    Где я теперь

найду этого человека?  Придется все организовывать заново!» Менкар меланхолично

пожимал плечами:  «Ты  же  сам  потащил меня в  этот бордель.  И  никуда он  не

денется,   твой  человечек,   найдется».   «Где?     восклицал  Аподис.    Ты

представляешь, сколько это будет стоить трудов! А мне на Север ехать! Может, ты

мнб поможешь,  он  ведь,  кажется,  твой приятель?»    в  голосе Аподиса так и

сочился сарказм.  «Может,  и помогу», — все так же меланхолично отвечал Аподис.

«Может, ты даже знаешь, где его найти?» — «Может, и знаю». — «И где?» — «Может,

ты его вообще где-нибудь прямо здесь, в шкафу прячешь? — не переставал бушевать

Аподис и,  доведенный спокойствием приятеля до бешенства,  заметался по номеру,

распахивая все подряд.    Где?  Здесь?..  Здесь?..  Есть у  нас тут подходящий

шкаф?» «Вон,  — хладнокровно показал Менкар, — вон прекрасный плавайский шкаф».

И обозленный Аподис,  подскочив к означенному шкафу,  распахнув его с возгласом

«здравствуйте,  уважаемый»,  замирает,  обнаружив там  мило улыбающегося Гиеди,

ответившего на приветствие изящным поклоном...

     Нет,  конечно,  все это было не  так анекдотично,  но  достаточно близко к

тому.

     Когда прошло первое оцепенение и  отгрохотали громовые раскаты офицерского

ржания,  едва не перебудившие половину уснувших постояльцев,  разговор приобрел

деловое  направление.  Капитан  педантично заставил Аподиса  продемонстрировать

пароль и  уточнить сумму,  до  которой должен был  дойти торг.  После этого они

провели около  получаса наедине в  номере.  А  еще  после к  ним  присоединился

Менкар,  совершавший вечернюю прогулку при луне в парке гостиницы, и втроем они

провели полночи,  общаясь в  неформальной обстановке.  О  делах не было сказано

ничего,  кроме общих фраз,  зато было распито не менее двух бутылок прекрасного

вина, таки нашедшегося в номере у капитана Гиеди...

     Он чуть заметно замялся, но добавил:

     — Эта твоя затея навестить князя Аларафа мне представляется рискованной.

     — Это не моя затея, — сказал Менкар и почти не соврал.

     Аподис  отбыл  в  путь,  снабженный небольшой суммой наличных на  дорожные

расходы и  несколькими письмами от  столичных банкиров к  их северным коллегам.

Менкар настоял,  чтобы Аподис оделся побогаче,  но без бьющей в глаза роскоши —

северяне внимание уделяют внешнему виду.  За Аподиса Менкар не беспокоился: тот

вполне освоился в  Империи,  а уж на Севере и подавно никто не заподозрит в нем

таласара: для товьярцев что краевик, что таласар — одинаково чужаки.

     Самому  Менкару предстояла миссия посерьезнее и  поопаснее.  Он  собирался

просить аудиенции у  князя  Аларафа.  На  взгляд Аподиса,  вместо этого визита,

чтобы зря не  ббспокоить людей,  можно было просто пойти в  лесок и  повеситься

самостоятельно.  Менкар полагал,  что  это  не  вполне так:  сиятельный князь в

междоусобице,  заваренной Садалмеликами,  участия  не  принимал,  придерживался

нейтралитета и  не  был замечен в  проявлениях острой неприязни к  приверженцам

князя Сабика.  Сам Сабик имел сведения,  что сиятельный князь Алараф ведет себя

столь  сдержанно лишь  на  людях,  а  в  узком  семейном кругу является горячим

противником политики Садал-мелика  и  лишь  близкое родство с  Князем-Сенешалем

заставляет его оставаться нейтральным.

     Сложив  в   уме   все   эти   обстоятельства,   Менкар  решил  действовать

осмотрительно  и   во  дворец  не  соваться.   Он  попросил  у  своего  банкира

рекомендательное  письмо  к  хранителю  библиотеки  Академии  Наук,  и  банкир,

видевший в нем с Аподисом авантюристов,  но весьма состоятельных,  в просьбе не

отказал.  Письмо  это  позволило Менкару много  дней  подряд,  как  на  службу,

являться в  библиотеку и до рези в глазах читать все,  что касается географии и

истории Края Земли и  Таласа.  Через неделю библиотекарь был  уже  уверен,  что

Менкар задумал писать ученый труд о  Крае Земли,  а  все прочие привыкли к нему

настолько, что воспринимали его чуть ли не как предмет обстановки.

     За это время Менкар видел князя Аларафа два раза; князь, хоть и жил теперь

в Столице, светской жизни не вел, придворными обязанностями пренебрегал под тем

предлогом,  что как-то глупо воздавать королевские почести собственному сыну, и

отдавал предпочтение ученым занятиям,  так что Академию Наук посещал чуть ли не

каждый день.

     Наконец Менкар собрался с  духом и  явился в  библиотеку со  шкатулкой под

мышкой и  двумя письмами в кармане.  Шкатулку при входе в Академию Наук он сдал

на хранение швейцару,  сам же не стал подниматься на второй этаж, где находился

читальный зал,  а  прошел во  внутренний дворик и  сел на  мраморную скамейку у

фонтанчика, будто бы отдохнуть.

     Ожидание было недолгим. Не прошло и пятнадцати минут, как с улицы под арку

въехала  открытая  легкая  коляска,  запряженная парой  лучших  серых  лошадей,

которых Менкар когда-либо в жизни видел.  Коляска остановилась посреди дворика,

сиятельный князь сошел с нее и отпустил экипаж. Кучер отсалютовал ему движением

руки и увел коляску со двора: князь не желал, чтобы лошади дожидались его здесь

— не стоило, по его мнению, превращать храм науки в конюшню.

     Неспешными шагами его сиятельство направился к подъезду; навстречу ему уже

спешил  ученый секретарь;  князь  настаивал,  чтобы  к  нему  относились как  к

обычному посетителю,  но секретарь не хотел прослыть невежей,  и в конце концов

возник, как обычай, этот компромисс: секретарь встречал князя где-то на верхней

трети лестницы, и далее они поднимались вместе, беседуя почти дружески.

     Менкар перехватил князя перед самым входом в  подъезд.  Склонившись,  он с

самым почтительным видом протянул письмо.  Князь,  словно так и было уговорено,

взял письмо, небрежно кивнул и прошел в двери подъезда.

     Менкар, мысленно осенив себя знамением, вернулся к скамейке и присел на не

успевшее остыть дерево.  Вот и все.  Оставалось только ждать.  Князь, вероятно,

принял его за обычного просителя,  и пройдет некоторое время, прежде чем письмо

будет, прочтено.

     Впрочем,   князь,   как  оказалось,   не   был  склонен  откладывать  свою

корреспонденцию в долгий ящик.

     Через полчаса из подъезда вышел служитель,  осмотрелся и пригласил Менкара

пройти  наверх.  Менкар  попросил  служителя захватить у  швейцара  шкатулку 

считалось неприличным посетителям Академии таскать с  собой какие бы то ни было

посторонние предметы, кроме записей и письменных принадлежностей, и все, что не

могло разместиться в карманах посетителя,  оставлялось им на входе либо это нес

за ним служитель.

     Князь  и  ученый  секретарь сидели  не  за  массивным письменным столом  в

глубине кабинета,  а  за маленьким мраморным столиком у  распахнутого окна;  на

столике стояли графин с  вином,  вазочка с  печеньем и  бокалы;  на краю лежало

развернутое письмо Менкара.

     Менкар остановился на  подобающем расстоянии и  отвесил поклон,  чувствуя,

как тело вспоминает молодцеватость, воспитанную в юнкерской школе.

       Господин Аламак,    сказал князь,  приветствуя его наклоном головы. 

Прошу вас быть по-простому, без чинов. Господин Натх, — легкий поклон в сторону

секретаря,    рекомендует  вас  как  довольно  серьезного  молодого  человека,

вдумчиво интересующегося наукой.

     Менкар еще раз поклонился, уже секретарю.

     Князь указал ему на кресло:

     — Присаживайтесь.  Мне,  правда,  показалось весьма странным,  что человек

вашего происхождения, да еще столь молодой, решил посвятить себя науке. Вы ведь

краевик, не так ли? Крае-вики, насколько я знаю, предпочитают военную карьеру.

     — Совершенно так,  ваше сиятельство,  — подтвердил Менкар. — Однако дело в

том,  что военная карьера для меня закрыта. Мне дал чин поручика князь Сабик, я

воевал  на   его   стороне  и   только  милостивое  разрешение  его  высочества

Князя-Сенешаля позволило мне без опаски вернуться на родину. По счастью, у меня

есть некоторые средства,  и  я  могу позволить себе жить так,  как мне хочется.

Пожалуй,  я  не  стал бы говорить,  что мои занятия наукой так уж глубоки,  как

утверждает  высокочтимый  господин  ученый   секретарь.   Скорее  меня   просто

интересует все,  что связано с Краем Земли и Таласом.  Боюсь, к занятиям чистой

наукой я неспособен,  и мои исследования несут печать сугубой практичности моих

предков.

     Он чуть улыбнулся.

     Князь покивал.

     — Все же ваши занятия весьма похвальны, — сказал он. — Должен сказать, что

наши ученые не уделяют Краю Земли достойного внимания.  Что же касается Таласа,

то  эта  страна  представляется жителям  Империи совершенно белым  пятном.  Как

раньше писали на картах неизведанных земель,  «Страна,  где водятся драконы», —

добавил князь с улыбкой.

     —Драконов я там не заметил,  ваше сиятельство, — очень тихо, так, чтобы не

расслышал глуховатый ученый секретарь, проговорил Менкар.

     Сначала он подумал, что и их сиятельство князь тоже не расслышал его слов.

Или  не  понял смысла сказанного.  Во  всяком случае,  он  не  подал виду,  что

произошло что-то  пусть даже чуть необычное,    бокал не  дрогнул в  его руке,

взгляд и улыбка остались нейтрально благосклонными.

     «Вот проклятие!» — мысленно выругался Менкар, но отступать было некуда.

     — Смею предложить вашему сиятельству,  — начал он,  — несколько диковин, о

которых я  и сообщал вам в письме,  — продолжал Менкар как ни в чем не бывало и

подозвал служителя, стоящего у дверей.

     Менкар  поставил шкатулку на  стол,  открыл замочек и  откинул крышку.  На

синем бархате лежали несколько причудливых раковин, раскрашенных самой природой

во все краски радуги.

       Боги!  Что за прелестные создания!    искренне восхищаясь,  воскликнул

князь.  Он взял из шкатулки одну из раковин и повернулся к свету,  рассматривая

ее с детской непосредственностью.

     Ученый  секретарь  вообще-то   был   совершенно  чужд  естественнонаучного

любопытства и  интересовался только  королевой  наук    математикой,  но  счел

вежливым восхититься вместе с князем формами и цветами, которые порождает порой

природа.  Возбужденный  же  увиденными  диковинами  князь  пожелал  поподробнее

расспросить молодого человека и,  не желая отнимать у  ученого мужа драгоценное

время,  пока  будет  любоваться сими  творениями натуры,  выразил  мнение,  что

поговорит  с  молодым  человеком  наедине,   с  его,   разумеется,   секретаря,

разрешения. Тот не посмел возразить и, сославшись на неотложные дела, удалился.

     Когда секретарь вышел,  интерес его  высочества к  диковинам как-то  сразу

пропал.  Опустив на стол раковину,  он серьезно посмотрел на Менкара и произнес

негромко:

     — Я тоже не очень верю в драконов,  молодой человек.  Однако, полагаю, что

вы мне можете поведать нечто более любопытное о той стране,  в которой вы их не

заметили.

     Менкар  снова  внутренне  осенил  себя  знамением и,  медленно  достав  из

кармана, положил на стол второе из принесенных с собой им писем.

     Князь мельком глянул на стол и вновь поднял глаза на Менкара.

     Менкар смотрел на  князя столь же  прямо.  Только в  его глазах была еще и

затаенная, едва ощутимая грусть,

     Прежде он ожидал,  что в эту минуту почувствует,  как дрожат его поджилки,

однако  сейчас  он  не  ощущал  ничего  подобного —  просто спокойствие,  почти

неестественное спокойствие и  почти  постороннее ожидание.  Как  будто  он  был

зрителем, а не одним из действующих лиц этой сцены.

     Князь наконец протянул руку и взял конверт.  Конверт носил на себе видимые

следы долгого путешествия:  уголки были помяты и,  как ни  берег его Менкар,  в

некоторых местах засалился и покоробился от влаги.  Печать,  однако, была цела.

Князь внимательно рассмотрел ее,  конечно же,  узнал герб на оттиске, аккуратно

сорвал и вскрыл конверт.

     Читал он  с  непроницаемым лицом,  как  будто каждый день  приходилось ему

читать письма из далекого Таласа от изгнанника принца Сабика, а дочитав, поднял

глаза и, прежде чем что-то сказать, долго смотрел на Менкара.

     Обратись Менкар с  подобным письмом к  кому-то иному,  тот мог либо счесть

подобное послание за провокацию,  либо склонением себя к предательству, либо...

Конец для  Менкара был  бы  один и  тот же    неизбежная смерть после долгих и

мучительных пыток. Князь Алараф Садалмелик, отец Князя-Сенешаля, провокации мог

не опасаться, что же до предательства, то на это у него был св,ой взгляд.

       Довольно  неожиданно,    сказал  князь,  когда  пауза  уже  затянулась

настолько,  что  Менкар  готов  был  сам  что-то  предпринять,  чтобы  прервать

становящееся невыносимым ожидание;  помолчал и  добавил:  — Вы храбрый человек,

господин Аламак.

     Менкар чуть поклонился затекшей от напряжения спиной.  «Ох как хорошо-то»,

— подумал он, незаметно разминая поясницу.

     — Занятно,  — повторил князь. — Это на службе... э-э-э... — он замялся, не

желая называть имя Сабика,  но  тут же нашелся,    моему кузену вы разбогатели

так, что можете позволить себе заниматься науками?

     — На этой службе не разбогатеешь,  ваше сиятельство,  — ответил Менкар. 

Князь и  его  офицеры получают от...  от  правительницы небольшой пенсион.  Это

позволяет...  ну,  по крайней мере,  не голодать и  не ходить в  обносках.  А я

вдобавок нанялся матросом и плавал вдоль всей Стены.

     — Матросом? — удивился князь. — Вы же отставной офицер.

     Менкар улыбнулся.

     — Службы,  достойной офицерского звания, мне в Таласе не найти, — объяснил

он.    А  я  не гордый.  Мое дворянство недавнее — в роду дворяне только дед и

отец.  И у нас,  краевиков,  работа не позор. Сам землю не вспашешь — без хлеба

останешься. На Краю Земли батраков мало, каждая пара рук на счету.

       Значит,  это матросское ремесло принесло вам состояние?    не унимался

князь.

       Мы,  краевики,  искони понемногу промышляем контрабандой,    без  тени

смущения признался Менкар,    а„в  самом Таласе контрабанда —  вполне законный

промысел.   Когда  я  оказался  в  Таласе,   у  меня  открылись  исключительные

возможности по этой части. Большие, чем у краевиков, и большие, чем у тала-cap.

Грех было не воспользоваться.

     Князь взглянул еще раз на письмо, которое продолжал держать в руках.

     — Я дам вам ответ завтра, — сказал он.

     Менкар  встал  из  кресла  и  поклонился.  Он  понял  так,  что  аудиенция

закончена.

     Но князь вдруг остановил его привычно властным жестом руки.

       Впрочем,  нет.    Князь тоже  встал.    Зачем откладывать!  Подождите

несколько минут.

     Он  перешел за письменный стол,  выбрал лист тонкой прочной бумаги и  стал

исписывать его мельчайшим бисерным почерком,  весьма странным у  человека столь

высокого ранга, кому не пристало экономить бумагу.

     Менкар ожидал, что ответ не будет пространным: Сабик в своем письме просил

всего лишь  о  моральной поддержке определенных кругов в  том  случае,  если он

надумает вернуться в  Империю.  Просить князя о чем-либо большем,  например,  о

политической поддержке, он не мог — попросту не имел права.

     Князь тем не менее писал подробно и  обстоятельно,  как будто признавал за

Сабиком право требовать у него отчета и даже помощи.  Князь писал, что признает

право Сына  Императора настаивать на  том,  что  действия Садалмеликов являются

открытым мятежом,  и  право  князя  Сабика,  как  Сына  Императора,  бороться с

мятежниками. Даже теперь, когда мятежники победили, действия князя Сабика вовсе

не могут считаться неза конными и  таковыми не являются;  ведь следует помнить,

что Сабик охранял права Наследника —  что с того,  что Наследник исчез?  Князь,

как  и  Сабик,  выражал надежду,  что Наследник и  прятавшая его княжна Сухейль

Делено найдутся,  и ободрял Сабика тем,  что в Столице, а также в центральных и

восточных областях все  больше и  больше видных людей  склоняются к  тому,  что

Садалмелики не имели права затевать переворот и узурпировать власть Императора,

воспользовавшись смутой.  Более того,  добавлял князь, его сын, Князь-Сенешаль,

разделяет это  мнение и  вынужден был  лишь  в  силу  сложившихся обстоятельств

уступить требованиям родни и  занять место у трона не из корыстных соображений,

а  только чтобы предотвратить дальнейшую смуту,  грозящую не только гражданской

войной или иными потрясени

     ями,  а,  возможно,  и  развалом или захватом Империи,  что Князь-Сенешаль

тяготится возложенными на  него обязанностями и  ни о  чем другом не помышляет,

как найти Наследника и передать Престол ему.  

     «Возможно,  вы сочтете это лицемерием,    писал князь,  — но я лучше иных

знаю своего сына и  уверен,  что в  этом стремлении он вполне искренен.  Другое

дело,  что окружающие его Садалмелики будут использовать все возможности, чтобы

официально утвердить его на имперском троне,  для них это —  «вопрос чести»...»

Вообще же,  сообщал князь,  ситуация в  Столице тупиковая.  В  среде  сенаторов

наблюдается брожение,  если  не  сказать разброд;  аристократическая молодежь в

открытую  бравирует про-джанахскими настроениями;  в.стране  объявилось десятка

два разных самозванцев,  якобы чудом спасшихся из замка Ришад,  и каждый второй

из них утверждает, что он самолично содействовал бегству Наследника. (Читая это

позже, Менкар едва не рассмеялся.) Пока еще не слышно о самозваных Наследниках,

но это, видимо, вопрос времени и — добавлял князь — можно не сомневаться, что в

скором времени снова  может  разразиться гражданская война.  Поговаривают,  что

патриарх клана,  сам  старый Садал-мелик,  впал в  маразм,  потому что  никаких

доводов рассудка не слушает и  твердит лишь о  том,  что его внук должен занять

Императорский Трон;  зато кое-кто из его родичей начал задумываться,  стоило ли

вообще поднимать мятеж...

     Князь писал долго,  почти не задумываясь над написанным;  было похоже, что

он излагает на бумаге то, о чем уже не раз думал, что накипело.

     Менкар все это время удобно сидел в кресле и смотрел в окно.

       Надеюсь,  я  не слишком задержал вас,  господин Аламак?    спросил он,

выходя из-за стола и протягивая письмо.

     — Разумеется,  нет,  ваше сиятельство,  — ответил Менкар,  учтиво принимая

запечатанный конверт. — Все мое время принадлежит вам.

       Ну,  этого я  от  вас требовать не могу,    сказал князь.    Вы скоро

собираетесь домой, на Край Земли?

       Думаю,  в  самое ближайшее время,.—  ответил Менкар.    Все мои дела в

Столице уже сделаны.

       Может быть,  я  могу  как-то  посодействовать вам  в...  ваших торговых

операциях? — любезно предложил князь.

     — Спасибо,  ваше высочество,  но в этом плане у меня все в порядке.  Я уже

договорился о покупке медного и оловянного лома и железа прикупил.

     Князь улыбнулся:

     — Надо полагать, ваши ученые занятия здесь прерываются?

     — Увы! — развел руками Менкар.

     — Будете заниматься на Краю Земли сельским хозяйством?

     — Пожалуй, нет, — ответил Менкар. — Поработаю пока матросом.

       Спасибо вам,  господин Менкар,    сказал князь,  уже стоя возле дверей

кабинета,  —.за тот подарок,  который вы мне сделали.  Это, — он простер руку в

сторону стола и непонятно было,  что он имеет в виду — шкатулку с ракушками или

письмо князя Сабика, — весьма дорогой подарок. Будьте уверены, господин Менкар,

я сохраню это как реликвию до лучших времен,  которые,.надеюсь настанут в нашей

благословенной Империи.

     ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ — КНЯГИНЯ САГИТТА

     НА ЗЕМЛЕ, Б НЕБЕСАХ И НА МОРЕ

     Аойда отложила шитье в сторону и,  придя наконец к решению, встала и пошла

в  кабинет мужа.  Абраксас с  циркулем в  руке  стоял  у  стола;  сына,  обычно

играющего тут же,  рядом с отцом,  не было — видимо,  нянюшка увела его к морю,

смотреть на  ушки.  И  слава Небесам;  то,  что хотела сказать Аойда,  никак не

следовало слышать маленькому Тимону.

     — Я не помешаю? — спросила Аойда, остановившись в дверях.

     — Нет-нет, что ты...

     Тем не менее он явно думал о чем-то своем.

       Я  хочу поговорить с  тобой,    сказала Аойда с какой-то нерешительной

настойчивостью.

     Абраксас уловил ее настроение,  пробормотал:  «Минуточку!»,  взял со стола

карандаш, записал что-то на маленьком листке бумаги, листком заложил страницу в

книге математических таблиц. Наконец он распрямился и обернулся к Аойде:

     — Посидим на веранде?

     Он взял ее за руку,  и они вышли на открытую веранду, где возле невысокого

столика стояли  удобные плетеные кресла  и  откуда  открывался приятный вид  на

зеленые огороды и канал, по которому неторопливо скользили паруса.

     Аойда присела в кресло, помолчала.

     Абраксас терпеливо ждал.

     Наконец она произнесла, надеясь на то, что муж улыбнется ее беспокойству и

успокоит:

     — Я снова видела сегодня сон.

     Абраксас не усмехнулся,  не отмахнулся, не успокоил. Наоборот, он напрягся

и окаменел лицом.

     — Золотой змей в короне, — сказал он медленно после короткого молчания.

     — Золотой змей в короне, — повторила за ним Аойда и расплакалась.

     — Опять!  — не слыша,  проговорил муж.  — Опять это начнется... Нет, этого

просто  не  может  быть!  Прошло  столько времени!  Нет!    Абраксас вскочил и

невзначай задел столик.

     Что-то,  хотя Аойда могла поклясться в том, что на столике не было ничего,

упало и разбилось о плиту пола.

     Абраксас замер на месте, посмотрел вниз и потом медленно нагнулся. А когда

он  выпрямился,   в  руках  у  него  было  расколотое  надвое  белое  блюдце  с

карикатурным изображением сокола,  закрывающегося крыльями от  летящих  в  него

красных яблок.

     Аойда побледнела и, уткнув лицо в ладони, зарыдала.

     Абраксас не  стал ничего ей говорить,  не стал и  успокаивать —  аккуратно

положив обломки на столик,  он ушел к себе в кабинет. Там, встав у конторки, он

быстрым  энергичным почерком написал письмо  княгине Сагитте.  О  том,  что  их

присутствие в  Таласе может в  самое ближайшее время перестать быть спокойным и

безопасным для  них  и  для всей страны;  о  том,  что он  считает своим долгом

предупредить княгиню,  что возможно ожидать со стороны Ар-и-Дифа и Хрустального

Замка неприятностей;  и  о  том,  что в  чем эти неприятности могут выразиться,

предсказать он  не может,  но готов всячески помочь приютившей его и  его семью

стране  в  их  предотвращении.  Заканчивалось письмо  стандартными уверениями в

почтении и  готовности принять любую ее  волю —  и  это  не  было простой данью

вежливости.

     Первый Черный Шар проплыл над Отмелями через шесть лет после того дня, как

Абраксас и Аойда прибыли в Талас.

     Черный Шар летел от Ар-и-Дифа,  хотя ветер дул с востока, и люди провожали

глазами  этого  недоброго вестника пустыни.  Непроницаемая чернота его  внушала

неподдельный страх — шар казался действительно опасным.

     Когда он  не  спеша приблизился к  Скутуму,  где сейчас находилась княгиня

Сагитта,  она,  уже предупрежденная тревожными сигналами гелиографов, стояла на

крыльце своего дома и недобрыми, сузившимися глазами наблюдала за происходящим.

     Шар завис над верандой, повисел несколько секунд, беззвучно, будто мыльный

пузырь,  лопнул    и  большой белый  конверт,  оставшийся на  месте  бесследно

исчезнувшего сгустка тьмы, мягко спланировал на крыльцо дома и лег на прогретый

солнцем камень.

     Княгиня  сделала  два  шага  и  нагнулась к  нему.    Не  поднимайте,  не

поднимайте,  ваша милость!    запоздало закричали слуги,  но княгиня уже взяла

конверт в руки. И ничего не произошло.

     Княгиня  распечатала  конверт  и   извлекла  оттуда  лист   белой  бумаги,

исполненный в  виде бабочки и,  как подобает крыльям бабочки,  сложенный вдвое.

Послание  в  таком  виде  скорее  соответствовало какому-нибудь  приглашению на

свадьбу или иное празднество или торжество.  Однако содержание послания вряд ли

могло быть таковым.

     Княгиня раскрыла крылья бабочки:

     «Ее  Сиятельству княгине Сагитте Таласи  целует  руку  и  низко  кланяется

Пройт, властитель Ар-и-Дифа.

     Я имею сведения,  что княжна Аойда Мунита и ее так называемый муж Абраксас

Ахеа находятся в  подвластных Вам пределах,  и  потому смею обратиться к Вашему

Сиятельству с  предложением отказать этим люди в  гостеприимстве и  передать их

под  мою опеку.  Прошу написать Ваш ответ на  том же  листе,  на  коем написано

данное  послание,  и  умоляю  Вас  отнестись к  моей  нижайшей просьбе со  всей

серьезностью,  с  какой повелитель одной державы относится к  повелителю другой

державы.  Смею вас заверить,  что в  моих руках находятся такие возможности,  о

которых вы даже и не подозреваете и которые позволят мне диктовать свою волю не

только Вам, но и Князю-Сенешалю. Остаюсь...» и так далее.

     Впрочем,  письмо было лишь проформой,  актом объявления войны, которая уже

началась.

     Уже  некоторое время  из  районов,  пограничных с  Ар-и-Ди-фом,  поступали

тревожные  сообщения,  суть  которых  сводилась к  одному:  там,  за  границей,

очерченной  слоем  песка,  происходит  нечто  странное  и  грозное.  Уже  давно

экспедиции,   отправляемые  таласарами  на  поиски  ям-ловушек,   наблюдали  за

горизонтом свечение,  а  странные,  но  давно  привычные  миражи  пустыни'стали

по-настоящему  опасны.  Видения,  которые  раньше  могли  лишь  слегка  опалить

попавших в  зону их  действия людей,  сейчас материализовывались и  производили

нападения.  Доходило до того,  что несколько экспедиций,  посланных на разведку

происходящего,  пропали  без  следа.  Также  участились нападения  на  корабли.

Например,  накануне перед  появлением шара-посланника по  гелиографу передали о

нападении черных шаров на большой тримаран,  идущий с  грузом леса и  металла с

архипелага Ботис:  целая стая  их  вырвалась из  набежавшего миража и  подожгла

такелаж,  так  что  корабль вынужден был  лечь  в  дрейф и  заниматься тушением

пожара; несколько человек погибли, и двигаться самостоятельно тримаран не мог —

за ним были посланы спасательные суда.

     Поэтому письмо не застало Талас врасплох...

     Прочитав послание, княгиня чуть не смяла письмо-бабочку в руке.

     — Какал наглость! — проговорила она.

     Она постояла немного,  остывая и собираясь с мыслями.  Потом прошла в свой

кабинет и раздраженным звонком вызвала к себе секретаря.

       Пошлите срочную депешу главе Чрезвычайного Кабинета,  — сказала она. 

«Ввести в действие план «Солнечный заяц»...  «Солнечный заяц»,  — повторила она

более твердо.  — Депешу продублируйте и не забудьте получить подтверждение, что

она принята.

     Княгиня села  за  свой  стол  и  с  минуту  сидела так,  недобрым взглядом

разглядывая  письмо-бабочку;  секретарь  ждал  продолжения,  поскольку  приказа

удалиться  не   последовало.   Очнувшись  от  размышлений,   она  заметила  его

присутствие.

     — Идите же! Идите, дело срочное, — сказала княгиня.

     Она протянула руку,  открыла крышечку стеклянной чернильницы, взяла ручку,

макнула перо в чернила,  почти жалея, что высокий сан не дает ей права написать

в ответ что-нибудь грубо-площадное,  краткое и энергичное.  Поэтому резко,  так

что перо уронило кляксу, княгиня стремительно черкнула на чистом месте:

     «Нет!»

     Она  подумала еще,  как  подписаться под  этим  ответом    с  детства  ее

приучили,  что подпись не должна быть длиннее самого письма,  и  она размашисто

написала одну-единственную букву    «С»    и  поставила точку так,  что  перо

сломалось.  Сагитта усмехнулась.  Хорошо,  что  написанного сейчас не  видит ее

школьный учитель каллиграфии.

     «Ну что ж, — подумала Сагитта с мрачным удовлетворением. — По крайней мере

душу отвела. Интересно, как новоявленный колдун Пройт собирается получить ответ

обратно?»

     Письмо-бабочка словно услышало ее  мысль.  Вот лежало перед ней,  и  вдруг

края  его  крылышек затрепетали,  словно их  шевельнул легкий ветерок;  фигурно

вырезанный листок,  как  настоящая бабочка,  вспорхнул в  воздух  и  вылетел  в

распахнутое окно.

     Это действительно произвело впечатление на княгиню, однако вовсе не то, на

которое,  сидя в  глубине своих владений,  рассчитывал новоявленный «властитель

Ар-и-Дифа».

     «Фокусы!    с презрением подумала княгиня.  — Глупые,  дешевые магические

фокусы!»

     В   Таласе  испокон  века  различным  магическим  ухищрениям  предпочитали

точность науки и практику опыта.  Впрочем, именно поэтому от помощи магии здесь

тоже никогда не отказывались,  и люди,  которые,  к примеру,  могли приманить с

помощью  магии  нужный  ветер,  предсказать  возможное  будущее,  или  шкиперы,

которые,   как  давно  известно,  обладают  даром  находить  дорогу  в  Океане,

пользовались в  Таласе особым уважением.  Что  поделать,  у  таласар всегда был

чрезвычайно практический склад ума,  даже магию они считали чуть ли не одним из

проявлений ремесел —  разве что не выделяли ее в  отдельную гильдию,  так и  то

только потому,  что слишком трудно было ее  как-то квалифицировать.  Вот магией

как прикладной наукой они занимались вовсю.

     Магия  в  Таласе считалась производной величиной,  оставшейся от  творения

мира.  И  сам взгляд на  этот процесс у  таласар отличался от принятого во всей

Империи.

     Согласно их воззрениям,  мир был сотворен Верховным Божеством, Властителем

Небес, во сне — попросту этот мир таким приснился ему, и, проснувшись и увидев,

что произошло,  оно спустилось на землю и,  исходив ее и  увидев,  как этот мир

несовершенен и  несчастны населяющие его  существа,  люди  и  животные,  решило

улучшить  свое  нечаянное творение,  так  как  чувствовало себя  ответственным.

Конечно,  проще было бы  просто уничтожить этот сон,  раз уж так случилось.  Но

дело в том, что Верховное Божество у таласар считалось двуединым, совмещающим в

себе одновременно и  мужское и женское начало,  и потому оно не смогло прийти к

единому мнению.  Впрочем,  некоторые полагали,  что  оно  не  сделало этого  из

милосердия,  но то был вопрос скорее философский,  чем теологический. Во всяком

случае,  именно Верховному Божеству приписывается известное изречение:  «Сердце

мое полно жалости, и я не могу этого сделать», приведенное в известном трактате

«Диалоги о Творце и творениях (тварях) его».  Как бы там ни было,  но Верховное

Божество не  могло  само  поспеть везде —  слишком много было  у  него  дел  во

вселенной,  чтобы заниматься только малой песчинкой ее, потому оно выбрало себе

семерых из числа достойных — некоторые полагали,  что отбор был по семи землям,

иные,  что  среди семи основных ремесел,    обучило их  мастерствам и  магии и

поручило землю их заботам.  (Считалось, что само Верховное Божество с тех самых

пор  не  просто удалилось от  дел  земных ради дел вселенских,  но  до  сих пор

занимается творением  миров,  но  уже  не  в  качестве  двуединой  сущности,  а

раздельно...)  Так  и  возник современный Пантеон Богов,  почитаемый в  главных

странах мира, — даже в Чифанде религия, если не вдаваться в детали, сводилась к

тем же постулатам.

     Так что волшебство и магия,  как считали таласары,  остались им от Прежних

Богов,  которые,  по сути,  были просто людьми, то есть не чуждыми обыкновенных

людских страстей —  алчности,  властолюбия и,  в  том  числе,  простой плотской

любви.  Дар  свой  они  передавали ученикам,  которые тоже  иногда  становились

равными Богам —  поэтому-то  в  Пантеоне в  каждом из  семи  секторов стояли не

только фигуры самих  Богов,  но  и  их  Учеников,  приравненных к  Богам самими

людьми, — и так же он переходил по наследству.

     Впрочем,  не  только.  Один из  Семерых,  самый практичный —  но  и  самый

тщеславный — создал Книгу,  в которой свел все свои знания и знания, выведанные

у других,  и до такой степени насытил свое произведение магией,  что Книга сама

по себе стала ее источником.  Когда он умер — ведь все Семеро Бого-людей все же

были смертны, — Книга, оставленная им в сердце пустыни Ар-и-Диф, осталась ждать

своего времени.

     И это время пришло.  Никто не знает — и знать не может:  неисповедимы пути

Создателя (да и  при чем здесь Создатель!)  — по какому признаку выбирала Книга

того, кто может ее открыть,

     но  время  от  времени  кто-то  из  дальних  потомков  Бога-ученика  вдруг

предпринимал паломничество на юг,  доходил до границ Жуткой Пустыни —  и  что с

ним  приключалось дальше,  неизвестно.  Известно  только  одно:  в  мире  вдруг

возникало что-то вроде всплеска магической энергии.  Люди,  и знать не знавшие,

что  они  обладают магическими способностями,  вдруг  начинали творить  чудеса,

что-то происходило само по себе, и мир преображался.,

     Магия возрождалась.

     Таласар обычно это касалось мало. Но поскольку в Таласе относились к магии

как к науке, то все эти периоды фиксировались в хрониках.

     Стороннему наблюдателю,  путешественнику или,  в нашем случае, волею судеб

попавшему  сюда   имперцу   Талас   обычно   представляется  страной  всеобщего

благоденствия.  Здесь нет  нищих,  нет  го-лодных,  все достаточно обеспеченны,

аккуратно одеты,  а  о ворах,  разбойниках — тем более,  об убийцах — нет не то

чтобы слухов,  но даже историй и сказок.  А все потому, что посторонний человек

не  знает,   что  право  жить  сытыми  и  в  достатке  завоевано  таласарами  в

междоусобицах и  голодных бунтах,  несколько столетий назад по-трясавших еще не

объединенную,  неосвоенную страну, где вытесненные захватчиками со своих земель

изгои  оказались наедине со  своими  невзгодами;  что  законопослушание граждан

достигается строгой организацией страны по  общинам и  гильдиям,  для чего было

введено правило круговой поруки — неудивительно, что гильдии и общины тщательно

следят за поведением своих членов; что кажущееся внутреннее равновесие в стране

сохраняется только благодаря тому,  что  слишком шатко это равновесие,  слишком

много угроз происходит извне — и не столько от внешних врагов, с которыми можно

договориться, но и от самой природы, с которой договориться невозможно.

     Одним из столпов таласарского общества,  без которого жизнь в  стране была

бы возможной,  но,  без сомнения,  лишенной той беспечной прелести, которая так

пленяет чужеземцев, являлся Чрезвычайный Кабинет. В обыкновенные периоды, когда

жизнь в  Таласе шла  нормальным порядком,  Чрезвычайный Кабинет занимался своей

обычной деятельностью,  которая,  правда,  носила  не  совсем обычный характер:

следить,  чтобы  ничего  чрезвычайного не  произошло,  чтобы  стихии  не  могли

повредить Таласу,  чтобы враги Таласа не  вели внутри страны никакой незаконной

деятельности.  Для  этого  в  подчинение Чрезвычайного Кабинета  входили  такие

разные и,  казалось бы, далекие друг от друга ведомства, как связь, пограничная

стража и  метеорология.  А  как  же  могло быть иначе,  если Кабинет должен был

следить и  предотвращать не только напасти,  могущие возникнуть от естественных

причин,  но и  возникающие от причин неестественных — политических или иных.  И

предотвращать их  всеми доступными способами.  Всеми,  включая даже  тайные.  К

примеру,  по  договору  с  Империей  Талас  не  имел  права  содержать армию  и

производить тяжелое  металлическое оружие,  и  только  благодаря Кабинету Талас

имел силы,  которые,  несмотря на этот запрет, вполне были сравнимы с армией по

подвижности и  организации,    мобильные чрезвычайные силы,  именно  благодаря

Кабинету Талас  развил  и  укрепил ракетные технологии,  доказав,  что  они  не

подпадают под раздел «тяжелого металлического оружия», так как содержание в них

металла  чрезвычайно мало.  Поэтому  даже  в  спокойные  периоды  жизни  страны

Чрезвычайный Кабинет пользовался значительной властью,  на которую, правда, уже

давно  перестали покушаться два  других  столпа    Большой и  Малый  кабинеты,

понимая, что без этой власти Таласу не выжить.

     Во  время же  стихийных бедствий и  иных  напастей власть эта  становилась

буквально  абсолютной по  своей  безграничности и,  главное,  беспрекословности

исполнения,   такая  власть  не  могла  бы  присниться  и   самому  Императору:

распоряжениям   главы   Чрезвычайного   Кабинета,    ее    шефа,    подчинялись

незамедлительно и  безоговорочно все должностные лица от  простого десятника до

нотабля.  Подобная власть была  чрезвычайно эффективной,  но  и  чрезвычайно же

опасной,  поэтому,  дабы избежать соблазнов,  длилась она  считанные дни:  сама

княгиня  во  время  введения  чрезвычайного положения должна  была  еженедельно

подтверждать полномочия шефа Кабинета на  следующий срок или самолично отменить

чрезвычайное положение и  вернуть правление в  свои  руки;  кроме  того,  после

возвращения власти в  ее  руки  в  месячный срок созывался Совет Кабинетов,  на

котором разбирались действия шефа ЧК во время чрезвычайного положения.  Правда,

история знала всего один случай смещения назначаемого единолично самой княгиней

главы Кабинета,  но по причинам не его неспособности справиться с ситуацией,  а

из-за  вскрывшейся  тайной  его  связи  с  княгиней  и  по  ее  же,   к  слову,

представлению;   в   дальнейшем,   кстати,   снятый  шеф   ЧК   стал   законным

принцем-консортом. Все же остальные уходили в отставку с почетом и честью.

     План  «Солнечный заяц»,  который  привела в  действие своим  распоряжением

княгиня Сагитта,  еще  не  ставил  Талас  под  руководство главы  Чрезвычайного

Кабинета,  однако  побуждал  его  к  действиям,  которые  были  оговорены Малым

Кабинетом полгода  назад,  когда  князь  Абраксас Ахеа  обратился к  княгине  с

тревожным письмом. По счастью, разработки, послужив-. шие его основой, велись в

Таласе  давно  и  в  большом  секрете.  Малый  Кабинет  дал  адмиралу  Ариетису

полномочия воспользоваться ими  для  плана «Солнечный заяц» и,  насколько знала

княгиня из отчетов адмирала,  основные приготовления были уже проведены. Втайне

княгиня надеялась,  что до применения плана дело не дойдет, что Пройт, который,

как  она  поняла из  рассказа Аб-раксаеа,  не  имел  вовсе никакого отношения к

магии,  пока не  оказался в  Жуткой Пустыне,  за считанные годы мог постичь все

премудрости магии.  Похоже,  однако,  что  Пройт  оказался способным учеником и

поставить его на место было необходимо.

     Не  зная,  какой  срок  будет отделять предъявление ультиматума—а как  еще

называть  дерзкое  письмо-бабочку?    до  начала  прямых  враждебных действий,

княгиня в  тот  же  день распорядилась об  отправке кодированных сообщений всем

уездным начальникам — предупреждение лишним не будет.  Но события опередили.  В

ответ на  ее  предупреждение посыпались сообщения о  появлении шаров,  и  уже к

вечеру стало ясно, что война объявлена и начата.

     Черные шары роились над страной,  и  теперь это были в  самом деле опасные

предметы —  не  в  пример  первому.  Сначала из-за  Столбов пришли  сообщения о

нападении целой тучи черных шаров на  одно из месторождений минерального масла,

где в  результате их атаки возник большой пожар и есть жертвы среди заключенных

и охраны.  Затем шары появились над всеми южными Отмелями. Они летали, если так

можно выразиться,  медленно и задумчиво, не подчиняясь ветру, и, когда касались

чего-либо,  взрывались  с  яркой  обжигающей вспышкой.  Днем  они  не  наносили

большого ущерба —  днем  шары  было  хорошо видно  и  легко было  уничтожать из

арбалетов:  при  попадании они  легко взрывались.  Хуже было ночью:  ночью шары

растворялись в воздухе и спасения от них не было.  Против них развешивали сети,

но это помогало мало:  сети из растительного волокна горели,  из морского шелка

плавились,  и в них образовывались огромные дыры.  Ущерб,  нанесенный пожарами,

был  огромен.  Кроме того,  на  третий день появления шаров из-за  них  едва не

вспыхнул пограничный конфликт возле  Первого Форта  краевиков.  Шары  летали  в

основном на небольшой высоте,  но несколько штук залетело на Плато; один из них

поджег рощу,  еще один начал кружиться над заставой,  и  его подстрелил офицер.

Краевики,  естественно приняли  шары  за  очередную  каверзу  таласар  и  стали

принимать  меры.   Были  арестованы  и  взяты  в  заложники  несколько  купцов,

находящихся в  таласском подворье Первого  Форта,  но,  к  счастью,  их  быстро

удалось вызволить,  убедив Краевого комиссара в  том,  что угроза исходит не из

Таласа,  а из Ар-и-Дифа. «Вот еще напасть на нашу голову!» — вздохнул наместник

Князя-Сенешаля,  не  зная,  что доносить в  Столицу.  Спросят ведь,  какие меры

приняты — а что тут предпримешь?..

     Когда  через  неделю  этого  безобразия адмирал  Ариетис прислал депешу  о

полной готовности к реализации плана «Солнечный заяц»,  княгиня незамедлительно

велела  подготовить личную яхту  и  с  вечерним приливом отправилась океаном на

запад,  где у берегов Ар-и-Дифа готовился к своей войне с новоявленным колдуном

флот адмирала Ариетиса.  Уже  с  борта яхты,  ночью,  перед тем как лечь спать,

княгиня составила письмо княгине Аойде  и  ее  мужу,  в  котором просила их  не

беспокоиться ни  о  чем  и  оставаться дома.  Письмо  было  настолько  частным,

насколько это  было  возможно с  учетом того,  что  послано оно  должно быть не

обычным  способом,  в  конверте,  а  при  посредстве световой  сигнализации;  в

постскриптуме княгиня извинялась,  что не предусмотрела заранее на такой случай

пользование кодом, и сообщала, что позже придет настоящее письмо.

     Адмирал  Ариетис не  рядился,  по  примеру имперских сановников,  в  шитый

золотом мундир,  а  всегда,  и  дома и  на  службе ходил,  как многие таласские

нобили, в светлом льняном костюме, состоящем из расшитой рубахи, килта в мелкую

полоску и легкой куртки с аппликациями из мягкой черной шагрени.  Разумеется, в

случае необходимости он носил и одежды из морского шелка — как правило, простые

матросские штаны и куртку, на спине которой был вышит алыми нитками, чтобы ни с

кем не спутать, герб его должности — вставший на хвост дельфин в овальном щите.

     Сейчас он напоминал городского щеголя,  который по недоразумению затесался

в группу морских офицеров, коим устав Гильдии корабельщиков предписывал ношение

определенных знаков различия.

     Княгиня Сагитта взошла на  борт  катамарана «Колесница ветра» ранним утром

следующего  дня.   Взмахом  руки  она   отменила  начавшийся  было  официальный

церемониал и прямиком прошла в капитанскую каюту. Адмирал Ариетис последовал за

ней,  так же как и капитан корабля,  который осведомился о дороге, не устала ли

княгиня и не приказать ли подать завтрак.

       Позже,    рассеянно  проговорила княгиня,  устало  поправляя прическу,

порядком растрепанную ветром.  Она села в кресло и спросила:  — Я вижу,  Черные

Шары к вам не долетали?

     — Залетела парочка шальных, — ответил адмирал. — Их уничтожили на подходе.

Вы беспокоитесь о секретности?

       Да,    подтвердила княгиня.    Возможно,  Черные Шары являются еще  и

разведчиками колдуна.  На  западных Отмелях творится такое...  И  из-за Столбов

передают,  что  шары  там  летают  постоянно.  Есть  потери.  -  Она  брезгливо

поморщилась.    Если  так  будет продолжаться,  то  вскоре мы  будем вынуждены

перейти к глухой обороне по всему Таласу.

     Адмирал покивал,  хотя положение в  Таласе знал только по донесениям —  на

заключительной стадии разработки плана он дневал и  ночевал на одном из четырех

ракетоносных катамаранах,  которые  готовились  к  нанесению  превентивного или

ответного —  как распорядится судьба —  удара,  а сразу после приказа княгини о

начале  реализации плана  эскадра  вышла  в  океан  в  заранее выбранную точку.

Какое-то время катамараны еще поддерживали световую связь с  Сигнальным Утесом,

отделенным от Стены на расстояние в  сорок миль,  но очень быстро его зеркала и

лампы исчезли из  виду.  Быстроходная яхта  княгини догнала эскадру в  открытом

море.

     — Если у Пройта нет в запасе какого-нибудь фокуса, мы с ним разделаемся, —

уверенно сказал он.

       У  него может быть в  запасе не один фокус,  а  множество,    сумрачно

сказала княгиня.

     — Не думаю,  — возразил адмирал.  Он твердо стоял на той точке зрения, что

Пройт скорее всего только и умеет пока,  что пускать эти проклятые черные шары;

он просто не мог овладеть большим за прошедшие несколько лет. Надо ведь учесть,

что  прежде всего  ему  было  необходимо возобновить нормальную жизнь Радужного

Замка,  который начал разрушаться с  той  самой минуты,  как  умер  Аха-колдун.

Ветшание это было таким стремительным и  явным,  что за  один только день после

смерти колдуна на глазах у Абраксаса и Аойды замок тут же начал превращаться из

райского уголка в полуруины. Скорее всего Пройту пришлось туго, прежде чем он с

помощью Книги смог наладить жизнь в замке.

     В дверь постучали; вошел офицер и молча кивнул адмиралу.

     — Хорошо, — кивнул тот. — Идите.

     Княгиня догадалась:

     — Готово?

     Адмирал снова кивнул.

     Ракетный  обстрел  для   таласар  дело  не   новое.   Ракетные  технологии

разработаны ими  больше века  назад.  Другое дело    точность наведения ракет.

Зрительная корректировка при  дальнем  пуске  невозможна:  при  таком  обстреле

ракеты уходят за горизонт; до открытия островов архипелага Ботис таласары могли

посылать свои  ракеты  только наугад,  используя предварительную пристрелку для

калибрования пусковых установок или наблюдателей-корректировщиков на шарах. А в

Ар-и-Дифе наблюдателей у  таласар,  разумеется,  не  было —  Пройт не подпускал

людей  к  своему  замку.  Даже  точное  расположение самого Радужного Замка  до

недавних пор  оставалось загадкой —  лишь недавно,  с  помощью воздушных шаров,

замок был обнаружен и нанесен на карты; при этом не обошлось без жертв: один из

шаров был атакован над замком стаей ворон,  сбит,  и  о судьбе пилота ничего не

было  известно.  С  недавних  пор  таласары применяли в  разведке новый  метод,

который тоже стал возможным только после открытия архипелага Ботис. Вообще весь

проект «Солнечный заяц» был основан именно на  умении аборигенов владеть магией

малых предметов.

     Может показаться нелогичным,  но  таласары,  которые в  общем-то  доверяют

магии,  но почти ею не пользуются,  решили проблему наведения ракет и разведки,

именно пользуясь не научными методами,  а  магией.  Но еще недавно у  них такой

возможности не  было,  и  грех  было  не  использовать специфические магические

способности островитян.

     Островитяне,  чье доброжелательное отношение к  затее своих новых друзей с

далекого  материка  было  завоевано  щедрыми  подарками,  отнеслись  к  ней  со

свойственной им  во  всем детской непосредственностью.  По  просьбе таласар две

деревни, около полусотни человек, оставив на месте только стариков и нескольких

женщин  с  маленькими  детьми,   которые  остались  приглядывать  за  домами  и

живностью,  погрузились на катамаран и позволили отвезти себя в Талас,  где для

них  подобрали удобное место  на  Отмелях,  построили общими усилиями деревню и

дали пожить,  адаптироваться.  Аборигенам понравилось и путешествие,  и жизнь в

Таласе, а тренировки, которые проводили с ними люди адмирала Ариетиса, казались

им забавной игрой.  И вот теперь островитяне и должны были выполнить ту миссию,

ради которой для них все это организовали...

     В сопровождении адмирала Ариетиса княгиня поднялась на палубу.

     Там  уже  готовили  к   стрельбе  обе  большие  аркбаллисты,   сооруженные

специально для  проекта.  Ракеты  уже  лежали в  своих  лотках,  и  лотки  были

устремлены почти в зенит. Княгиня еще не видела таких: длинные, гораздо длиннее

виденных ею раньше, хищные тела ракет с непомерно большими стабилизаторами были

не круглы,  как обычно, а как-то продолговаты — они походили больше на планеры,

с  необычными заостренными крыльями,  чем  на  обычные  ракеты..Под  ними,  где

неспешно возились полуголые,  одетые явно не  по  форме,  но необычайно занятые

своим делом канониры,  стартовики,  смазчики и наводчики, курился парок и время

от времени из цилиндров в  основании лотка с ревом вырывалась и ударяла за борт

тугая струя пара,  отчего казалось,  что ракеты в  нетерпеливом ожидании старта

потихоньку сжигают часть  своего  заряда.  Но  это  просто стравливали давление

паровые натягиватели аркбаллист — тоже новшество проекта:  до этого при стартах

применялись сложные и громоздкие шестеренчатые или блоковые системы,  требующие

больших усилий.  Возле баллист,  с любопытством осматривая их,  толкалась кучка

островитян; обслуга беззлобно покрикивала на них.

     Неподалеку  на  расстеленной прямо  на  палубе  циновке  сидели  еще  двое

островитян;  они  не  обращали,  казалось,  внимания ни  на  что,  кроме  своих

маленьких круглых зеркал, в которые внимательно всматривались; около них маялся

переводчик.  На двух столах, что стояли рядом, была разложена карта Ар-и-Дифа и

объемный макет Радужного Замка, возле которых толпились несколько офицеров.

     — Это наблюдатели разведчика,  — пояснил адмирал.  — А эти, — он кивнул на

толкающихся у  подножия аркбаллисты,    наводчики ракет.    Он усмехнулся. 

Хорошие ребята,  незлобивые и  покладистые.  Но уж больно любопытные.  Никак не

могут понять,  зачем нам нужно запускать в небо этих больших летающих рыб, — он

кивнул на  ракеты,    если  можно  разрушить замок  с  помощью соответствующих

заклинаний. Мы им объяснили, что разрушить замок нам мало.

     Княгиня  кивнула.   Она   улыбнулась  сравнению.   Действительно,   ракеты

напоминали как раз больших хищных рыб — акул.

     Адмирал сказал,  что в сторону Ар-и-Дифа постоянно засылались целые армады

шаров-зондов.  Это были беспилотные неуправляемые шары,  заполненные водородом,

который в  Таласе практически не использовался из-за взрывоопасности — в Жуткой

Пустыне  это  было  несущественно и  даже  профилактически полезно:  спонтанные

взрывы зондов вряд ли  могли нанести ощутимый урон нападавшим на них магическим

созданиям,  но понервировать самого владельца замка — это уже само по себе дело

небесполезное.  Большая  часть  шаров,  конечно,  терялась,  они  разлетались в

стороны по  воле ветров,  но  отдельные шары и  целые стаи их  долетали-таки до

самого  сердца  Ар-и-Дифа,  что  позволяло  островитянам  при  помощи  нехитрых

устройств видеть  то,  что  находилось внизу.  Устройства эти  были  просты  до

примитивности:  через свое  личное зеркальце каждый островитянин мог  наблюдать

любой предмет,  который до того побывал у него в руках, на сколь угодно далеком

расстоянии;  вот к  зондам и привязывали кольца,  глядя на которые островитянин

сквозь отверстие мог видеть все,  что попадало в поле его зрения. (Еще во время

разработки проекта Адмирал,  отмечая эту особенность, в шутку предлагал назвать

его не «Солнечный заяц»,  а  «Дырка от бублика».) Макет Радужного Замка и карта

Ар-и-Дифа были составлены именно по результатам их наблюдений.

     Княгиня и адмирал подошли к столу,  и офицеры моментально выпрямились,  но

княгиня жестом велела им не отвлекаться от дела:

     — Не обращайте на меня внимания, господа. Главный здесь сейчас адмирал.

     Сейчас она была здесь посторонней и  не  собиралась дурацкими условностями

мешать работе в самый ее ответственный момент.

       Блоки управления уже закреплены за  каждым из ведущих и  установлены на

ракеты, — доложил старший офицер.

     — Другие корабли? — бросил адмирал.

       Все  готово,    кивнул офицер.    С  «Громовержца» сообщают,  что  их

наблюдатель заметил цепочку черных шаров,  вылетавшую в течение двадцати секунд

из окна главной башни, —

     продолжал офицер.  — Отсюда. — Он показал на макете. — Это было пятнадцать

минут  назад.  Цепочка  ушла  в  сторону Таласа.  Мы  послали предупреждение по

гелиосвязи от наблюдателей.

     Адмирал кивнул и  бросил взгляд на  небо,  где в  вышине виднелись цветные

пятна шаров-наблюдателей.

     — Хорошо, — сказал адмирал. — Пожалуй, пора. — Он повернулся к капитану: —

Прикажите убрать  с  палубы всех  лишних людей.  Мы,  кстати,  тоже  лишние, 

посмотрел он на княгиню.  — Давайте отойдем,  ваше сиятельство...  Приступайте,

капитан, вы лучше знаете, что делать.

     Они отошли, поднялись на мостик и встали так, чтобы, не мешая, наблюдать.

     На   палубе  уже   вовсю  разворачивалось  чародейное  действо,   творимое

островитянами.

     Оно того было достойно.

     Давешняя группка,  оставив в покое аркбаллисту,  чинно расселась в круг на

циновках. В центре широкого круга сидели еще две группы по три человека.

       Группа на каждую ракету,    вполголоса сказал адмирал.    В  центре —

ведущий, у него зеркальце и макет ракеты.

     Княгиня и  сама уже заметила в руках одного из островитян длинную палочку,

более напоминающую по форме стрелу,  чем акулоподобную ракету; впрочем, похоже,

для островитян было достаточно символа.

     Оба ведущих сидели в  расслабленной позе,  свесив головы и  опустив плечи,

они смотрели на свои зеркала,  но,  казалось, погружены были в себя. Те же, кто

парами сидел  возле  них,  наоборот,  излучали энергию и  некоторое напряжение.

Большой круг,  в  который собрались остальные островитяне,  был и вовсе шумен и

говорлив:  несколько человек  били  в  барабаны,  задавая  какой-то  монотонный

быстрый  ритм,  а  на  свободном месте  танцевал шаман,  весь  размалеванный от

макушки до пяток красной краской.

     — Товьсь! — скомандовал канонир первой аркбаллисты.

     — Товьсь! — эхом откликнулись от второй.

     Задудели  боцманские дудки,  и  палуба  мигом  очистилась.  Все  незанятые

матросы  разбежались по  своим  местам,  только  несколько человек  продолжали,

невзирая ни  на  что,  заниматься своим делом в  дыму паровиков да фейерверкеры

замерли в ожидании.

     Ракеты словно бы ожили. Уже не как рыбы, а как горные кошки перед прыжком,

они  медленно  подались  назад    это  паровики натягивали тетивы  аркбаллист,

сделанные из  многажды переплетенных полос  акульих шкур    самого  прочного и

упругого материала,  известного таласарам;  отчетливо зашелестели и  заскрипели

сгибаемые тетивами дуги  из  лучшей  слоенки.  Фейерверкеры шагнули  вперед  и,

расправив по лоткам запальные шнуры ракет, приготовились поджечь их.

     Барабанный ритм  чуть  изменился,  стал настойчивее,  островитяне большого

круга начали в такт прихлопывать в ладоши — и вдруг, внезапным воплем, выпевать

какие-то отрывочные слова.  Это явно был какой-то очень древний ритуал, который

в обрамлении современной техники гляделся особенно непривычно...

       Старт  ракет  по  склянке  полдюжины!     перекрывая  ритм  барабанов,

провозгласил офицер-ракетчик и, глядя на свой хронометр, начал отбивать.

     Дзинь-дзинь!    парно отбил колокол,  и  всякое движение возле аркбаллист

прекратилось; только крутился и кривлялся в круге красный шаман.

     Дзинь-дзинь!!  — и фейерверкеры поднесли факелы к концам запальных шнуров,

а стартовики взялись за рукояти цилиндров;  шаман молча скакал,  едва не сбивая

своих соплеменников.

     Дзинь-дзинь!!!

     — Старт!  — зычно крикнул офицер-ракетчик. И совершенно не по-уставному от

избытка чувств гаркнул: — Поехали!!!

     Фейерверкеры соединили факелы и шнуры и тут же отбежали в сторону,  присев

прикрывая головы руками. Потому что в тот же миг натужно фыркнули освобожденные

поршни паровиков,  палуба заволоклась клубами горячего пара, сдвоенно, почти не

слышно,  но  так,  что ударило по  ушам,  басово и  коротко взгуднули спущенные

тетивы,  и  обе ракеты,  проскользнув вверх по густо смазанным полозьям лотков,

стартовали в небо.

     Палуба  под  ногами  ощутимо  просела,   и   огромный  катамаран,   тяжело

переваливаясь, закачался на поплавках.

     Адмирал подхватил княгиню под локоть...

     На   всех  четырех  кораблях  эскадры  запуск  производился  одновременно.

Практически в  один  момент офицеры скомандовали «Старт!»,  фейерверкеры зажгли

фитили,  и  восемь ракет взвились в синеву неба.  Вдруг и сразу у всех кораблей

появились белые  паровые  усы,  которые распустились по  воде  густым  неохотно

рассеивающимся туманом.  А стрелы ракет, достигнув положенной безопасной высоты

и  отклонившись в сторону черной полосы Жуткой Пустыни,  виднеющейся на далеком

горизонте,  выбросили длинные языки  пламени и  направились к  своей  невидимой

глазом цели.

     Впрочем, не все. Огненных ракетных драконов в небе было только семь.

     — Одна не сработала! — крикнул кто-то.

     — Это с «Громовержца», — прибавил другой.

     Княгиня  увидела,   что  одна  из  ракет,   оставшись  бесхвостой,  начала

заваливаться и, пролетев около полумили, врезалась в воду. Туда тут же поспешил

юркий водометный катерок.

     А канониры уже готовились ко второму залпу.

     Островитяне внешне никак не  изменили своего поведения после старта.  Двое

ведущих все в тех же расслабленных поза.ч смотрели в зеркальца;  изредка кто-то

из сидящих рядом легонько касался рукой стрелы,  которую ведущий держал в руке.

И   все  ритм  барабанов  был  прежний,   а   шаман  неустанно  крутился  среди

соплеменников.

     Адмирал задумчиво смотрел вслед тающим дымным хвостам ракет.

     — Ну что ж, сейчас узнаем, стоила ли наша игра сожженных ради нее ракет...

     — Ракетам еще долго лететь? — спросила княгиня.

     — Они уже там, — сказал адмирал. И тут...

     Западный край горизонта выбросил в  моментально побелевшее небо ослепляюще

яркий столб огня.

       Не смотреть!  — успел крикнуть адмирал,  закрывая лицо руками и пытаясь

заслонить от  вспышки своим  телом  княгиню.  Но  княгиня,  как  и  почти  все,

инстинктивно успела прикрыть глаза.

     И все равно в глазах резко потемнело и в густой,  почти ощутимой,  горячей

темноте плавали радужные,  расплывающиеся круги.  Даже отняв руки,  княгиня еще

некоторое время  видела  их,  но  уже  не  на  фоне  горячей темноты,  а  среди

мельтешащих силуэтов.  Свет  и  темнота  словно  поменялись местами,  и,  чтобы

вернуть  себе  привычное  ощущение  мира,  ей  пришлось  долго  промаргиваться.

Вспышка,  которая была  гораздо ярче стоящего почти в  зените солнца,  ослепила

всех, кто смотрел в этот миг в сторону пустыни.

     — С вами все в порядке, ваше высочество? — донесся до нее голос адмирала.

       Чем же  вы начиняете свои ракеты,  адмирал?    раздраженно проговорила

княгиня, вытирая заслезившиеся глаза.

     Адмирал  посмотрел  слезящимися  глазами  на  запад,  где  над  Ар-и-Дифом

медленно, словно нехотя, вырастал циклопический гриб дыма.

     — Самая обычная начинка,  ваше сиятельство, — сказал он. — Сам не понимаю,

чего это оно так шарахнуло.

     Он  оглянулся.  Островитяне,  кажется,  пребывали  в  полном  восторге  от

произведенного совместно  с  таласарами  чародейства.  Ведущие  вовремя  успели

прикрыть свои зеркальца;  хуже было наблюдателю с  зонда:  так как никто такого

эффекта не  ожидал,  его собирались использовать для наблюдения за результатами

взрыва со стороны и  последующей корректировки обстрела,  и взрыв ослепил его и

поверг в  беспамятство.  К  нему уже  прибежал врач,  и  вместе с  ним суетился

прекративший свою пляску шаман.

       Это Книга,  — решил адмирал,  разглядывая западный горизонт в подзорную

трубу.    Другого объяснения я просто не могу найти.  Слышал я кое-что об этих

магических книгах.  Мой  прадед,  помню,  хоть  совсем маленький был,  нашел  в

бумагах  одного  перебежчика-имперца  клочок  бумаги  с   каким-то   магическим

рецептом,  — говорил он. — Он этого дела сильно не любил, ну и бросил бумажку в

очаг.  Полыхнуло так,  как будто в дом молния попала.  Еле выскочить успели.  А

ведь это всего клочок бумажки был, а не книга.

     Княгиня неотрывно смотрела на запад,  где,  лениво клубясь,  разрастался в

ширину ядовитый буро-черный гриб высотой никак не меньше нескольких миль.

     — Интересно, осталось ли там что живое? — сказала она.

     — А что может быть живого в Жуткой Пустыне? — ответил адмирал. — Развеется

— посмотрим.

       А  нечего  и  смотреть,    раздался позади поразительно знакомый обоим

скрипучий голос.

     Все присутствовавшие на мостике одновременно оглянулись.

     В отдалении от них, облокотившись о перила, стоял сам Арканастр. Его глаза

из-за стекол очков смотрели прямо на княгиню.

       Все,    сказал он.    В  вашей  Неваде теперь даже  бактерии живой не

найдешь,  а  не  то  что  чего-нибудь  покрупнее.  Можете быть  покойны.  Конец

книжечке,  отчитали ее  колдуны.    Он  посмотрел на  клубящийся гриб  вдали и

произнес  задумчиво:    Хиросима,  да  и  только.  Никогда  живьем  не  видел.

Любопытно. — Он снова посмотрел на княгиню. — Только вряд ли это решит все ваши

проблемы.  Уж поверьте старику.  Никогда так проблемы не решались.  И здесь,  и

везде.

     — Что вы хотите сказать,  достопочтенный Арканастр?  — медленно произнесла

княгиня.

     — Да ничего. — Арканастр пожал мощными плечами. — Вашего мира это касается

только в одном.  Вам придется учиться жить без магии.  Без всех этих штучек. 

Мудрец покрутил в  воздухе ладонью и,  как  бы  естественно продолжая движение,

запустил под  распахнутые полы  своей  куртки и  извлек оттуда свою  неизменную

бутыль.    Вас,  княгиня,  и  ваших подданных это касается меньше всего.  — Он

привычным  жестом  стал  откручивать пробку,  и  княгиня,  как  и  все  прочие,

завороженно следили за его движениями.  — А вот там,  наверху кое-кому придется

туговато.  И  им тоже.  — Он указал бутылью на возбужденно рассматривающих гриб

взрыва островитян.    Вы подумайте об этом.  Мы ведь в ответе за тех,  кого мы

приручили,  так ведь?    Арканастр спокойно поднял бутылку и  приложился к  ее

горлышку.  Никто не шелохнулся,  пока он глотал.  А  Арканастр допил,  негромко

крякнул,  посмотрел сквозь пустую бутылку на солнце и, вздохнув, отбросил ее за

борт. — Вот и все, — сказал он просто. — Мне пора.

     И,  отлипнув от борта,  мудрец стал неторопливо спускаться с мостика.  Его

шлепанцы негромко хлопали по ступенькам.

     А когда его седая голова скрылась за кромкой настила, адмирал с побелевшим

от  бешенства лицом  медленно  обернулся к  побледневшему капитану  и  прошипел

сквозь зубы:

     — Бардак на палубе! Почему не доложили!!

     ЧАСТЬ ПЯТНАДЦАТАЯ — ЭЙЛИ

     СНОВА НАВЕРХ

     Вошел секретарь и доложил:

     — Прибыл господин Линкис.

     — Просите, — велела княгиня Сагитта.

     Она находилась в своем скугумском кабинете,  стояла у окна,  смотрела, как

на Стене зажигаются первые вечерние огоньки. По каналам между островом и Стеной

медленно  скользили  сигнальные огни  на  мачтах  судов.  В  недалеком поселке,

похоже, был праздник, и там горели костры, вспыхивали фейерверки.

     Неслышно  появился  господин  Линкис    длинный,  сухой,  угловатый,  как

кукла-марионетка, он прошел к столу и кашлянул, давая понять, что уже здесь.

     — Зажигайте свет и садитесь, — сказала княгиня, оборачиваясь на секунду.

     Господин Линкис  зачиркал зажигалкой у  фитиля  лампы,  а  княгиня закрыла

окно,  чтобы  не  налетели  насекомые,  узорной  решетчатой ставней,  забранной

сеткой. Линкис зажег лампу, опустил зеленый бисерный абажур и подтянул кресло к

столу.  Княгиня посмотрела на  его вольную позу,  но ничего не сказала;  иногда

Линкис мог позволить себе нечто слегка нарушающее приличия.

       Вина?    спросила она.  — Или чаю?  Сегодня у моей кухарки удивительно

получились пирожные.

       Вина,    сказал Линкис.  — И чаю.  И пирожных...  ваше сиятельство, 

добавил он на всякий случай. — Наверху никак не могут научиться готовить...

     Княгиня позвонила в колокольчик и распорядилась принести угощение.  О деле

пока не говорили.

     Линкис налил себе вина, княгине чаю, снова откинулся на спинку кресла.

     — Итак, все прошло, как мы и ожидали? — спросила наконец княгиня.

     Линкис медленно повел подбородок вниз, подтверждая.

     — Подробности я могу узнать? — поинтересовалась княгиня.

       Граф  Расальгети,  посланник Князя-Сенешаля,  с  которым я  имел  честь

встретиться... — начал Линкис:

       Господин  канцлер,  отчет  для  Малого  Кабинета вы  напишете потом, 

попросила княгиня,  чуть поморщившись.    И,  надеюсь,  не  упустите ни  одной

подробности. Нельзя ли перейти к делу?

     Линкиса кто-то дернул за ниточки, и он пожал костлявыми плечами.

       Ну,  прежде всего граф  от  имени Князя-Сенешаля выразил удовлетворение

нашей победой над колдуном из Ар-и-Дифа.  Правда,  он пребывал в убеждении, что

колдуном является князь Абраксас Ахеа. Я как мог разубедил его в этом.

     — Он был удивлен? — предположила княгиня.

     — До некоторой степени.  Затем,  почти без перехода, граф начал говорить о

том,  что  новое оружие,  продемонстрированное в  деле столь блестящим образом,

неплохо бы  распространить по  всей Империи,  дабы внешние враги...  Ну  и  так

далее.  Как честные вассалы Имперской короны,  мы должны поделиться с сюзереном

чертежами наших ракетных установок.

     — Вот как,  — проговорила княгиня,  будто отмечая в уме галочкой очередной

пункт в давно составленном расписании.

       Я  ему напомнил известные слова,  сказанные Джанахом Третьим в ответ на

вопрос князя Серпента,  чем же  таласарам защищать себя,  если им  отказывают в

праве покупать металлы,  — проговорил Линкис:  — «Империю не интересует,  какое

оружие будут делать себе рыбоеды!»

     — Теперь заинтересовало, — с мрачным удовлетворением сказала княгиня.

     — Графа так интересовали эти чертежи,  что он начал выкручиваться: нельзя,

мол, подходить к сегодняшнему дню с мерками древних времен.

       Можно подумать,  что за прошедшее с тех пор время их отношение к Таласу

изменилось.

       Было  приятно  посмотреть,  как  он  унижается,    заметил  Линкис. 

Признаюсь, давно я не испытывал такого удовольствия.

     — Но как же все-таки насчет чертежей?

     — Да зачем им эти чертежи? — беспечно повел рукой с бокалом Линкис. — Да и

металл они нам по-прежнему не собираются продавать.  И что чертежи? Имперцы все

равно не сумеют ими воспользоваться.  У нас все рассчитано на наши материалы, а

им  для  того,   чтобы  научиться  делать  приличную  слоенку,   лет  пятьдесят

потребуется.

     — На слоенке свет клином не сошелся,  — промолвила княгиня.  Линкис махнул

рукой.

     — Да передал бы я им эти чертежи, — сказал он легко. — В самом-то деле они

не  представляют такой важности,  как имперцы об  этом думают.  Но  должен же я

показать,  что наши ракеты —  это не просто нашпигованные взрывчаткой трубки из

слоенки.  Они  там слишком увлечены магией.    Линкис усмехнулся.    Вечно им

мерещится всякая чертовщина в самых простых вещах.

       В  чем-то они правы,  — проговорила княгиня.  — Наши друзья-островитяне

наводили ракеты именно с помощью магии.

       Эти гордецы наверху и это за магию не считают,  — отмахнулся Линкис. 

Если это настоящая магия,  то должен быть рецепт,  записанный потаенным шрифтом

на старинном пергаменте.  И,  по их мнению,  этот рецепт должен быть приложен к

чертежам.

     — Ну, значит, они не получат чертежи, — с философским спокойствием сказала

княгиня.

       В  конце концов мне удалось втолковать это графу,    заявил Линкис. 

Правда,  мне пришлось использовать несколько иные аргументы. Забавно, однако он

не очень настаивал:  кажется,  и в самом деле полагал, что наши ракеты не будут

работать без таинственных магических манускриптов.

     — И что же граф?

       Он  сказал,  что  в  таком  случае видит  единственный способ сохранить

безопасность столицы и Князя-Сенешаля: требовать у нас заложников.

     Княгиня пожала плечами. 

       Этого следовало ожидать,    сказала она.    Кого  же  они  собираются

требовать в  качестве заложников?  Кого-то  из  нобилей?  Линкис  сделал паузу,

наливая себе вина.

     — Они требуют, чтобы мы снова прислали в Империю княжну Сухейль.

     Княгиня не удивилась, однако помолчала, прежде чем спросить:

     — Надеюсь,  вы сказали графу, что мы не имеем представления, где находится

княжна.

       Я даже поклялся в этом пред лицом графа.  Граф,  однако,  предъявил мне

некоторые бумаги.    Он потянулся к  папке,  которую принес с  собой,  и ловко

извлек из нее несколько страниц,  исписанных четким писарским почерком.    Это

протокол допроса подпоручика Энзиса.

     Княгиня приподняла брови, не вполне понимая.

       Тайна,  известная троим,  уже не  тайна,    пояснил Линкис.    Княжне

помогали спуститься в  Талас двое краевиков.  Одним из  них  и  был  подпоручик

Энзис.

     — И он проговорился, — со злобной усмешкой, похожей на гримасу отвращения,

сказала княгиня.

       Судя по  датам на документах,  эти сведения дошли до им-перцев только в

последние месяцы.

     — Но почему именно Сухейль?

     Княгиня, в сущности, не задавала вопроса, но Линкис тем не менее ответил:

     — Они желают получить от нее сведения о Наследнике. Без ее показаний о его

смерти Князь-Сенешаль не имеет права провозгласить себя Императором.

     — Ну что ж,  придется разыскать Эйли, — сказала со вздохом княгиня. — Было

еще что-то важное? Может быть, что-то о князе Сабике?

     Линкис покачал головой:

     — Князь Сабик Империю пока не интересует.

     — Интересно, почему?

     На сей раз Линкис на риторический вопрос княгини отвечать не стал.

     Княгиня взяла со стола протокол допроса,  перелистала, бегло просматривая.

Думала она, однако, совсем о другом.

     — Когда состоится заседание Малого Кабинета? — спросила она.

     — Через восемь дней,  — подсказал Линкис.  Княгиня встала, подошла к бюро,

открыла один из ящиков, с минуту перебирала какие-то письма, потом сказала:

     — Я думаю пригласить на заседание господина Ахеа.

       Не стоит,    покачал головой Линкис.  — То есть,  не на это заседание.

Собственно,   это  ваше  дело,  но  о  таких  решениях  Малый  Кабинет  следует

предупреждать заранее.

     Княгиня какое-то время смотрела на Линкиса.

     — Хорошо, — сказала она наконец. — С Ахеа мы поговорим в другом месте.

     Аламак  Менкар листал местную газету,  особенно тщательно он  просматривал

объявления о найме работников.  Старик Офиухос недавно объявил,  что болен и на

два месяца отправляется на лечение в Соляные Пещеры, а посему его команда может

считать себя в отпуске или поискать временную работу. Менкар пока размышлял, не

обернуться  ли  ему  в  Столицу  и  обратно  с  каким-нибудь  товаром,  или  же

поболтаться по Отмелям — в Таласе ему нравилось.

     — Какие-нибудь новости? — спросил князь Сабик, останавливаясь около него.

     — Пожалуй,  ничего,  ваше высочество,  — ответил Менкар.  — Правда, я пока

читаю местные объявления.

     Он  перевернул  страницу,  начал  читать  частные  объявления,  переданные

гелиографом, и вдруг встрепенулся.

     — Что-то случилось? — спросил его князь.

     — Что?  Нет,  ничего.  — Менкар оставил газету в кресле и быстро скрылся у

себя в комнате.

     Князь  подобрал газету,  просмотрел и  пожал  плечами.  Ничего особенного.

Потом он  вернулся к  началу полосы и  еще раз внимательно прочитал объявление,

помещенное в самом верху: «Эйли, срочно свяжись со мной. Мама».

     Менкар вернулся на  террасу с  кошельком в  руке,  на ходу он пересчитывал

деньги.

     — Вы куда? — окликнул его князь.

       На гелиограф,  надо послать депешу,    на несколько секунд остановился

Менкар.

     — Припишите,  пожалуй,  от меня, поручик, что я тоже хотел бы поговорить с

княжной  Сухейль,     сказал  князь.  Менкар  ничуть  не  смутился,  встряхнул

кошельком:

     — Не уверен,  что у меня хватит денег. — Он смотрел князю прямо в глаза. —

Я позавчера малость потратился, а в банк заехать было недосуг.

     Князь усмехнулся и  без  лишних слов  бросил ему  свой  кошель с  мелочью.

Менкар ловко подхватил его на лету и,  даже не поблагодарив, побежал прямиком к

каналу,  где  отчаянно  замахал  руками,  привлекая внимание проплывающего мимо

катамарана.

     Он  просидел около  конторы гелиографа примерно часа  два,  но  ответа  из

Эквулей так и не дождался.  Потом гелиографист вышел на крыльцо,  поманил его и

вручил бланк —  его  же  послание,  поверх которого была наклеена бумажка,  где

типографским способом значилось: «Адресат выбыл».

     — Ага, — слегка оглушенно пробормотал Менкар. — Выбыл, значит...

     — Выбыл,  — подтвердил гелиографист с веселым сожалением.  — Ты не унывай,

приятель.  Может,  твоя девушка сорвалась с  места,  чтобы прилететь к  тебе на

крыльях любви.

     — Ага,  как же.  Жди...  — Менкар сунул свою бумажку в карман куртки и уже

без прежней энергии побрел искать попутную лодку.

     Однако он расстраивался зря.

     Два  дня  спустя князь  Сабик  вышел  утром на  террасу и  обнаружил Эйли,

сидящую возле стола в  одном из плетеных кресел.  Она зябко куталась в  пеструю

накидку из тапана и  вяло ковыряла ложкой в  тарелке с кашей.  Сабик сначала не

поверил своим глазам,  но потом подошел, сел за стол напротив девушки и сказал,

улыбнувшись:

     — Здравствуй, сестренка.

     Но улыбка быстро сошла с его лица,  потому что была,  кажется, совсем не к

месту.

     Эйли качнула головой и что-то прошелестела в ответ;  встречаться с Сабиком

взглядом она избегала.

     В дверях кухни появилась служанка и,  увидев Сабика, тут же исчезла, чтобы

вскоре вынести поднос с завтраком для князя.

     — Ты давно здесь? — спросил Сабик.

     — Около часа, — тихо ответила Эйли и поправила сползшую с плеча накидку.

     — Случилось что-нибудь?

     — Меня требуют в Столицу. — Эйли наконец подняла глаза, и у Сабика сжалось

сердце. — Это из-за того взрыва в Ар-и-Дифе. Им нужен заложник.

     Они помолчали. Потом Сабик медленно покачал головой.

     — Я думаю,  не только поэтому. Ты, кроме всего прочего, еще и единственный

человек, который знает, что случилось с Наследником.

     — Он погиб,  — глухо сказала Эйли и,  быстро глянув в глаза князю,  тут же

опустила голову. — Я не уследила. Он погиб, — повторила она.    

     Князь долго молчал,  уставясь в  свою  тарелку.  Значит,  Наследник погиб.

Значит,  трон свободен для Садалмеликов. И все усилия, которые прилагал все это

время он,  его сторонники в  Империи и  здесь,  могут пойти прахом,  потому что

Князь-Сенешаль теперь вовсе  не  обязан блюсти трон  для  Наследника,  а  имеет

полное право занять его сам. Слишком велик соблазн...

     — Что ж, — сказал он наконец. — Ты сообщишь об этом Князю-Сенешалю?

     Эйли повела плечом —  то  ли  неопределенно пожала плечами,  то  ли просто

поправила плед.

       Тогда у  меня к тебе будет небольшая просьба,  — сказал Сабик.  — Когда

увидишь Князя-Сенешаля,  передай,  пожалуйста,  ему,  что  я  хотел  бы  с  ним

встретиться, разумеется, если он сможет гарантировать мою безопасность, и найди

способ сообщить как-нибудь о его согласии.

     Эйли подняла на него полные боли глаза.

     — Зачем? — с тоской в голосе спросила она. — Это унизительно...

       Менкар...    начал Сабик.    Ты  ведь  хорошо знаешь Аламака Менкара,

верно?.. — Эйли кивнула. — Он регулярно поднимается на Плато, занимается мелкой

контрабандой и заодно приносит оттуда новости. — Эйли снова кивнула. — Так вот,

до нас дошли достоверные слухи, что Князь-Сенешаль не очень-то доволен тем, что

творят за его спиной и его именем его родичи в Империи.

     — Что с того?  — возразила Эйли.  — Тем не менее он преспокойно пользуется

результатами.

     Сабик не стал возражать. Для девочки это было слишком сложно понять.

     — Менкар сейчас здесь? — спросила Эйли. — Или как обычно мотается на своем

вонючем плоту?

       Здесь,    ответил Сабик.  Неожиданно для себя он вдруг добавил:    Ты

приехала сюда, чтобы повидаться с ним? Эйли посмотрела на него и улыбнулась:

     — Почему ты спросил?

     Сабик неопределенно пожал плечами.

       Нет,  — покачала она головой.  — Я ведь должна была...  сообщить тебе о

Наследнике.

       Спасибо,  — вздохнул Сабик.  Лучше было бы,  если б она сообщила ему об

этом сразу. Или хотя бы немного пораньше. Но вслух об этом говорить он не стал.

— Тогда до свидания.  — Он встал.  — Надеюсь, что все у тебя сложится хорошо. Я

сейчас его позову...

     Эйли покрепче закуталась в накидку и стала ждать. Она толком не знала, что

хочет сказать Менкару.  Только попрощаться?  Попросить навещать ее  в  Столице?

Или...  Нет, положительно зря она тут появилась. Но после разговора с матерью и

известия,  что ее требуют в Столицу, ей просто необходимо было повидать кого-то

из друзей. Просто повидать. Просто ли?..

     — Вы позволите, милая девушка? — услышала она вдруг и вздрогнула.

     Напротив нее на том стуле, где только что сидел Сабик, восседал незнакомый

странный старик.  Задумавшись,  Эйли не заметила, как он здесь оказался, словно

просто возник прямо на плетеном стуле —  большой,  грузный,  с чуть одутловатым

лицом и щеточкой непривычно коротких усов над полными губами.  Он смотрел прямо

на  Эйли  казавшимися маленькими за  стеклами -толстых очков в  странной оправе

глазками.  Да и все остальное в нем было странным.  Он был непривычно и слишком

тепло,  даже для зимы,  одет в  темную мягкую куртку с  блестящей металлической

оторочкой по карманам и спереди. Воротник куртки был зябко поднят и из-под него

выглядывали  его   чуть   оттопыренные  большие  уши   и   очень  коротко,   не

по-таласарски,  стриженные волосы с обильной сединой.  Большие костистые ладони

его зябко потирали одна другую.  На Эйли он смотрел тоже как-то странно: добро,

слегка иронично и в то же время испытующе.

       Простите старика,    продолжал он,  чуть-чуть шепелявя.  — Сам не знаю

каким ветром меня сюда занесло в  этот ранний час.  Только смотрю,  сидит милая

девушка и  почти плачет.  Вот и  подумал:  может,  ей одиноко и плохо,  так дай

отвлеку ее от грустных мыслей.  — Он посмотрел на Эйли,  словно ожидая, что она

подтвердит его слова,  и она подтвердила легким кивком. Это ободрило старика. —

Вот и славно, вот и славно, — проговорил он. — Вы не беспокойтесь, я ненадолго.

Пока ваш кавалер собирается,  меня уже тут и  не  будет.  Вот только...    Его

ладони  перестали зябко  двигаться,  разомкнулись и,  что-то  сделав  со  своей

металлической оторочкой,  отчего мягкая куртка разомкнулась сверху,  он  достал

из-под  нее  странную посудину,  похожую  на  медицинскую склянку,  но  гораздо

больших размеров, со странной цветной бело-желтой наклейкой, и стал откручивать

металлическую пробку.  Тут  же  невесть  откуда  взялась  служанка,  которая  с

каким-то благоговейным лсл испугом поставила на стол перед стариком тарелочку с

на-

     мазанным икрой куском "хлеба —  видимо,  старика тут уже знали и знали его

привычки.  И старик кивнул ей и улыбнулся.  Из-под куртки же он достал стакан с

гранеными стенками и наполнил его из посудины прозрачной жидкостью на треть. До

Эйли донесся резкий спиртовой запах.  Она с удивлением посмотрела на старика. —

Простите, что шокирую вас, — сказал он как-то даже стеснительно. — Промозгло уж

больно,  согреюсь.    И  опрокинул содержимое стакана  в  рот.  Потом  зажевал

челюстями и  продолжил говорить:    Простите еще раз.  Но это единственное мое

лекарство от одиноче-,  ства.  Настоящего одиночества,  а  не того,  о  котором

думаете сейчас вы.  Знаете,    говорил он,    я  ведь  прекрасно понимаю ваше

состояние.  И,  поверьте мне,  вы  зря  так  уж  сильно его  переживаете.  Ваше

одиночество мнимое,  временное.  Как и все здесь.  Поверьте. Это от молодости и

того,  что вам так много пришлось пережить не по вашей,  к слову,  вине... А уж

тем более не стоят все эти мятежи,  бунты,  Наследники...    Эйли вздрогнула и

напряглась.    ...и  одной вашей слезинки.  Все это шелуха,  наносное,  и — он

сделал чуть заметную паузу, — все пройдет... А вы — молодая девушка, вам просто

невозможно быть одинокой,  вам это просто не грозит.  По определению.  Да и  не

можете вы  пока знать,  что это такое,  настоящее одиночество.    Он замолчал,

задумался.

     Эйли пораженно глядела на старика, ожидая продолжения. Она уже догадалась,

кто это, но не могла поверить.

     Старик, казалось, ушел глубоко в себя, и она решилась спросить:

     — Откуда вы все знаете?

     Старик услышал.

     — Что?..  Что все?  Что ваш кавалер сейчас, простите милостиво, натягивает

подштанники?  Что все у вас будет хорошо?  Что все вообще будет хорошо?..  — Он

улыбнулся.    А кто вам сказал,  что я это знаю?  Здесь у вас про меня всякие,

глупости говорят:  волшебник,  мол,  колдун...  Впрочем,  может,  и так? Может,

чему-то я тут уже и научился?  Невольно. Только сейчас это ни при чем... Просто

поживите с  мое и  научитесь и  предсказывать,  и предугадывать.  Опыт.  Опыт и

анализ. Чего тут не знать-то? Сюжет-то стандартный, ситуации отработаны сотни и

сотни раз.  Все известно заранее.  Шестьдесят три стандартных положения, считая

вариации.  Разве это много?  А  это,    он  повел рукой,    даже не вариация.

Стандарт. Все давно описано, и даже не в Книге Судеб, а в тысячах просто книг —

хороших и не очень,  интересных и скучных.  Разных. И в чем-то одинаковых. — Он

замолчал.    Впрочем,  вам это,  наверное,  не интересно.    Эйли хотела было

возразить — ей было страшно интересно,  хотя,  честно признаться,  она мало что

понимала из сказанного (а может,  именно поэтому!);  но старик вдруг поднялся —

он  оказался неожиданно высокого роста —  и,  завернув крышку на своей странной

посудине,  спрятал ее и стакан под куртку.  — Простите,  милая девушка,  но мне

пора.  Точнее — это вам пора, а я просто пойду. Курить уж больно хочется, а вам

этого лучше не видеть.  А то бог весть что можете обо мне подумать. Прощайте, —

сказал он.    И  помните — все пройдет.  Все!  — Он поднял вверх палец,  потом

опустил и,  вздохнув,  добавил:    И  это,  впрочем,  тоже пройдет.    И,  не

оборачиваясь, пошел прочь — чуть ссутулившийся, одинокий, уставший.

     Эйли,  все  еще  пораженная,  смотрела ему вслед,  растворяясь в  утреннем

тумане,  как  что-то  разыскивал по  карманам  своей  странной  куртки.  Нашел,

остановился; вспыхнул огонек возле его лица - и пошел дальше.

     Вскоре его силуэт почти слился с туманом,  и только там, где он должен был

идти,  мелькал слабый  огонек,  словно  какой-то  светлячок кружил  вокруг лица

мудреца...

     Менкар,  которого Сабик еле-еле добудился,  узнав, что его ждет Эйли, чуть

не  вылетел к  ней  в  одних кальсонах.  Чтобы удержать его от  порыва,  Сабику

буквально пришлось схватить его за  шкирку —  и  то  Менкар чуть не  вырвался —

встряхнуть и прикрикнуть: «Поручик! Немедленно приведите себя в надлежащий вид!

Вас ждет дама!»,  чем привел Менкара в более нормальное состояние. Тот кивнул и

стал быстро натягивать штаны.

     — Откуда она появилась,  ее же уже не было в Эвкулеях?  «Адресат выбыл»...

Где ремень-то, — бормотал он. — Откуда она взялась?

     — Она приехала попрощаться с вами, — ответил князь.

     — Попрощаться... — продолжал бормотать Менкар, — надо же... Она уезжает? В

Империю?

     Сабик кивнул и, выходя, бросил:

     — Умойтесь хотя бы. Она подождет...

     Когда через пять минут Менкар выбежал на террасу,  Эйли сидела за столиком

и глядела куда-то в сторону берега.

       Эйли!    воскликнул он.  Но девушка словно его не слышала.  — Эйли? 

повторил он, подходя ближе и заглядывая ей в лицо.

     Эйли оторвала задумчивый взгляд от чего-то вдали и посмотрела на него. Она

улыбнулась,  и если бы здесь был князь Сабик,  он бы очень удивился ее улыбке —

легкой, даже веселой.

       Менкар,    сказала она.    Знаешь,  я  только  что  говорила с  самим

Арканастром. Как ты думаешь, это хороший знак?

       С Арканастром?  — повторил Менкар,  невольно глядя туда,  куда смотрела

Эйли. Но в зимнем тумане ничего не было видать. — Не знаю.

     Эйли дремала целыми днями,  и  все  дни  для нее слились в  Один;  болезнь

вымотала  все  силы  и  внушила  полнейшее  безразличие ко  всему  окружающему.

Приходил важный лекарь,  считал пульс  и  прослушивал через серебряную трубочку

грудь, предписывал горькие микстуры. Тенью за занавеси к постели проскальзывала

Гомейза — повзрослевшая,  пополневшая,  — украдкой,  чтобы не видели дворцовые,

совала  в  рот  Эйли  заплесневелые хлебные  корочки с  ложкой  меда    лечила

по-своему,  как  принято  у  краевиков;  увидели  бы'такое лечение  дворцовые —

засмеяли бы или, хуже, обвинили бы в попытке отравления знатной дамы.

     Ночами  Гомейза  сидела  у   постели  в  большом  мягком  кресле,   вязала

бесконечные чулки и напевала или же рассказывала что-нибудь тихим голосом, если

замечала,  что Эйли лежит с открытыми глазами. Эйли слушала, понимала разве что

десятую часть и совершенно не удивлялась тому,  что, оказывается, Гомейза стала

солидной дамой:  вышла  замуж за  майора-фельегеря —  вдовца с  двумя дочерьми,

которые были чуть ли не ровесницами мачехе.  А  коли так случилось,  то и  надо

вести себя соответственно,  надо голову ломать,  как выводить их в  свет да где

подходящих женихов подыскивать. «Они славные девочки, —-говорила Гомейза. — Но,

знаете ли,  ваше высочество,  у  меня ведь сынок есть — такой прелестный малыш,

ему два годика...» И Гомейза с восторгом юной матери принималась описывать, что

за  сокровище  ее  мальчик,   какой  он  шустрый  да  забавный...  Только  Эйли

утомительно было слушать ее  излияния,  и  она  засыпала,  убаюканная негромким

говорком.

     ...А  все этот расфуфыренный хлыщ,  граф Расальгети.  Прямо из себя вышел,

когда увидел,  что Эйли собирается путешествовать в Столицу в простом шерстяном

платье и  толстых чулках;  заставил переодеться в шелка и муслин,  а раз княжне

холодно —  пусть изволит закутаться в бесчисленные пуховые шали.  И в таком вот

парадном виде Эйли пришлось ехать по диким нагорьям,  где и  смотреть-то некому

ни  на золоченую карету графа,  ни на разряженную Дочь Императора в  ней.  Да и

дороги были такие,  что по ним в пору не в золоченом дормезе ехать, а на фуре с

трехярдовыми колесами или верхами.  Но граф чтил протокол, и поскольку ему, как

послу,  и Эйли, как Дочери Императора, надлежало окружать себя должным почетом,

ей приходилось подчиняться всем этим нелепейшим условностям.

     Вообще-то дормез графа был весьма удобен,  хотя и  громоздок.  Здесь можно

было спать в мягкой постели, обедать прямо на ходу за раздвижным столиком; даже

уединиться при  необходи-%юсти было  возможно.  Плохо только,  что-однажды,  на

размытой дождями дороге,  этот дормез накренился,  завалился набок, потом резко

опрокинулся и  заскользил  вниз  по  глинистому  склону,  зачерпывая в  окно  с

разбитым стеклом пласт влажной красноватой жижи.

     Граф,  полулежа на  стенке,  ставшей вдруг полом,  и  цепляясь за какую-то

лямку,  достоинства,  однако,  не терял,  хотя и  выглядел встревоженным.  Эйли

толчок сбросил сначала на пол,  потом на хлипкую дверцу,  и  ее муслиновые юбки

тут  же  пропитались глиной и  холодной жижей.  Потом карета еще  раз дрогнула,

дернулась  и  снова  перевернулась,  и  Эйли  вывалилась из  дормеза  вместе  с

оторвавшейся наконец дверцей, а карета проехала еще несколько ярдов, скользя на

крыше, и остановилась, поскрипывая и вращая колесами.

     Эйли встала на ноги промокшая до нитки и  грязная с головы до ног.  Муслин

облепил ее тело.  Под пронизывающим ветром было довольно студено, но холода она

пока еще  не  чувствовала.  После перенесенной встряски хотелось во  весь голос

высказать  свои  чувства,  и  она  даже  произнесла несколько  фраз  в  исконно

таласской манере,  но в это время из дормеза выбрался граф,  совершенно сухой и

лишь с  несколькими пятнышками глины на камзоле,  и  Эйли поняла,  что если она

произнесет хотя бы  еще  одно слово,  граф впадет в  шок и  станет не  в  силах

справляться с ситуацией.  Хуже всего было то,  что в данный момент они с графом

были совершенно одни,  если не считать форейтора,  который, когда карета начала

скользить,  увлекая за  собой лошадей,  не  успел соскочить с  коня  и  теперь,

раненный,  лежал, истекая кровью, в полусотне ярдов выше по склону, да где-то в

недрах дормеза истошно вскрикивала,  находясь,  очевидно, в полнейшей истерике,

почтенная женщина,  вдова офицера-краевика,  которую граф  приставил к  Эйли  в

качестве не то компаньонки,  не то прислуги. Конвой из двух десятков гвардейцев

и  челяди остался вверху,  и  пока они смогут спуститься,  можно было окоченеть

окончательно.

     Эйли  бессильно  оглянулась.  Возбуждение понемногу спадало,  а  промокшее

платье совершенно не держало тепла. Следовало заботиться о себе самой.

     — Достаньте мне из кареты плед или одеяло, — крикнула она графу.

     Тот не понял, и пришлось повторить.

     Сверху осторожно,  однако всем  видом  выказывая спешку,  спускался кучер,

успевший спрыгнуть с козел,  едва карета накренилась.  Другие из сопровождающих

были еще выше.

     Граф вынес из кареты плед и  с  каким-то недоумением вручил его Эйли.  Она

ушла на  полета ярдов вверх по ручью,  развесила плед на ветках краснотала,  за

этим  прикрытием стащила с  себя  грязное платье и  опустилась в  ледяную воду,

торопливо смывая с  себя  рыжую глину.  Потом сунула ноги в  раскисшие туфли из

тоненькой замши,  обернулась в плед и побрела обратно к карете, надеясь, что ей

наконец  помогут  согреться.  Надежды были  тщетны.  Люди  бестолково собрались

вокруг кареты, и всей их сообразительности хватило лишь на то, чтобы перерезать

глотки лошадям,  которые поломали себе  ноги во  время этого спуска.  Почтенная

вдова все  еще  пребывала в  невменяемом состоянии,  хотя явно отделалась одним

испугом,  и Эйли, проскользнув в перевернутую карету, с трудом разыскала ночную

сорочку и пеньюар,  а.  также сухие чулки и туфли — вся остальная одежда была в

сундуках,  разбросанных по  склону.  Затем  она  снова  завернулась  в  плед  и

выбралась наружу.

     Граф все еще находился в каком-то ступоре, а люди бестолково суетились...

     Вся эта история не прошла для Эйли даром. Через день она начала кашлять, а

позже  болезнь усугубилась,  но  граф  не  позволил остановиться где-нибудь,  а

упрямо  тащил  ее  в  Столицу,  самым  буквальным образом  выполняя данные  ему

инструкции.

     По прибытии, однако, вместо ожидаемой благодарности граф получил настоящую

взбучку.  Князь-Сенешаль в  самых резких выражениях и  не  скрывая раздражения,

высказал ему,  что если, не приведи Небеса, с княжной Сухейль что-то произойдет

в  связи с  запущенной по его вине болезнью,  граф не то чтобы никогда более не

увидит двора,  но и ноги его не будет в Столице. «Вам не следовало относиться к

ее  высочеству как  к  военнопленной,    резко выговаривал Князь-Сенешаль,  не

стесняясь  присутствия посторонних.    Если  в  данных  обстоятельствах княжна

Сухейль умрет,  в ее смерти обвинят нас! И только Небо знает, каковы могут быть

последствия для Империи. Вам мало недавней войны?»

     Вскоре Князь-Сенешаль лично зашел в покои,  отведенные княжне,  расспросил

прислугу,  как устроили больную, и, заглянув в спальню, минут десять смотрел на

бледное лицо княжны Сухейль.

     Он почти не помнил ее.  Тогда, больше шести лет назад, она была еще совсем

ребенком и  не  могла  привлечь внимания избалованного любовью первых  красавиц

блестящего кавалера более чем на  один танец.  Князь Сабик,  однако,  помнится,

что-то находил в этой девочке. И еще княгиня Морайя.

     Князь-Сенешаль  помнил  недавний  разговор  с   матерью    почему-то  она

пребывала в  уверенности,  что эта дикарка из  Таласа будет лучшей женой для ее

сына.  «Женился же  ты  тогда  на  северянке.  Я  ничего не  имела против твоей

покойной жены,  хорошая была девушка,  домовитая, но не для тебя. Так чем Талас

хуже дикого Севера?  Ведь она    Дочь Императора от  женщины вполне достойного

происхождения. Твой сын, рожденный ею, будет иметь больше прав на императорский

трон,  чем ты  сейчас.  Малый Аркан не ошибался,  указав на нее.  Никто во всем

свете так не  подходит тебе,  кроме...  кроме разве что Меиссы.  Но ведь Меисса

замужем за  твоим  близким родственником,  она  не  сможет стать твоей женой ни

после развода, ни после смерти мужа...»

     Княжна вдруг открыла глаза,  чуть повернула голову и  посмотрела на  князя

совершенно несонным взглядом.

     — Здравствуйте, моя княжна, — негромко сказал Князь-Сенешаль.

     Она слабо кивнула.

       Такая честь...    едва проговорила она  слабым хрипловатым голосом. 

Присядьте, пожалуйста, ваше высочество. Мне надо вам сказать...

     Князь пододвинул поближе кресло и сел.

     Эйли тихо,  то и  дело останавливаясь,  чтобы отдохнуть,  стала передавать

просьбу князя Сабика.

     Князь-Сенешаль не  перебивал ее,  а  когда  она,  откинувшись на  подушки,

замолчала, кивнул. 

     — Я бы тоже хотел этого,  — сказал он задумчиво.  — Однако...  Конечно,  я

могу  написать  князю  Сабику  письмо,  в  котором  пообещаю  гарантировать его

безопасность.  Но среди моего окружения есть много людей, которые полагают, что

лучше  меня  знают то,  что  нужно мне  и  Империи.    Князь-Сенешаль невесело

усмехнулся.  — Слухи о моей абсолютной власти сильно преувеличены. Поэтому я не

могу гарантировать князю Сабику полную безопасность в  его поездке по  Империи,

если о ней станет широко известно.

     — Я думаю, что князь Сабик готов будет рискнуть, — сказала Эйли. — Если вы

могли бы дать мне несколько подорожных,  незаполненных,  но подписанных вами, я

могла бы передать их...

     Князь-Сенешаль внимательно посмотрел на  нее,  и,  Эйли не  стала отводить

взгляда.

       Вот видите,  — произнес он после длительного молчания.  — Даже вы даете

мне понять,  что вокруг меня происходят вещи, которые я не могу контролировать.

То же происходит и в самом близком окружении.

     — Простите,  ваше высочество,  если я вас расстроила. — Эйли вдруг поняла,

что этот человек действительно одинок, что ему фактически не на кого опереться.

     — Ничего, моя княжна. Я привык.  

     Князь-Сенешаль поднялся с кресла и, наклонившись, погладил Эйли руку.

     — Выздоравливайте, и это будет лучшее, что вы можете сделать.

     Он медленно пошел к двери и, обернувшись, сказал на прощание:

     — Я обдумаю ваше предложение. Выздоравливайте. — И вышел, тихонько прикрыв

за собой дверь.

     Прошло  не  меньше недели,  когда  Князь-Сенешаль счел  возможным еще  раз

навестить больную.  Эйли была спокойна все это время.  Возможно,  она не совсем

удачно выбрала время и способ,  которым поставила в известность князя о просьбе

Сабика,  но она не корила себя за опрометчивость.  Мало того,  ей казалось, что

князь  не  предпримет никаких  дурных  действий  по  отношению  к  ней  и  даже

согласится на ее предложение.

     Болезнь медленно,  но  верно  отступала,  и,  когда  взволнованная Гомейза

сообщила,  что  его  высочество Князь-Сенешаль изволят  посетить ее  сегодня  в

обеденное время, Эйли смогла даже

     присесть на  постели  и  с  помощью  хлопотливой Гомейзы  привести себя  в

надлежащий вид.  

     Князь  вошел  к  ней,  против ожидания,  в  сопровождении нескольких слуг,

которые, правда, споро накрыв столик и расставив подарки, удалились.

     Когда  они  остались наедине и  обменялись положенными любезностями насчет

большой чести и «вы прекрасно выглядите», князь, пригубив вина, сказал:

     — Я обдумал ваше предложение, княжна, и пришел к выводу, что оно не совсем

подходит мне.    Князь посмотрел,  как отреагирует на  его слова Эйли,  но  та

спокойно продолжала кушать.  Он  кивнул каким-то  своим мыслям и  продолжил: 

Подорожные ненадежны.  Поэтому мы поступим иначе.  — Он встал, обошел столик и,

достав из кармана сложенный поперек втрое листок, протянул его Эйли. — С этим у

вас не должно возникнуть проблем даже с доставкой адресату.

     Эйли  развернула  листок.   На  гербовой  бумаге  с   вензелем  и   гербом

Князя-Сенешаля было написано собственной рукой князя следующее:

     «Предъявитель сего  и  сопровождающие его  люди,  буде  они  есть  с  ним,

путешествуют по моему повелению и с моего ведома».

     Под   этим   коротеньким,   но   весьма  многозначительным  текстом  стоял

размашистый росчерк князя и его личная печать.

     Эйли прочитала и подняла глаза:

     — С этой бумагой можно привести под стены Столицы целое войско.

     Князь усмехнулся.

       Кто  знает,   может  быть,  так  и  станется.  Но,  полагаю,  этого  не

потребуется. Так и можете передать вашему брату.

     Когда князь через час ушел,  а слуги прибрали в комнате,  Эйли, сказавшись

усталой,   отослала  всех  и   достала  из-под   подушки  драгоценный  автограф

Князя-Сенешаля.  Она  еще  раз  перечла  письмо,  затем  сложила и  оглянулась,

подыскивая подходящее место.  Она  опасалась,  что  еще  довольно много времени

пройдет,  пока  удастся переправить этот поистине бесценный листок Сабику.  Над

столиком,  где  были разложены письменные принадлежности,  висела сумочка,  где

лежали  полученные  ею  письма.  Туда  складывались необязательные послания  от

придворных,  знающих Эйли по  ее  первому визиту в  Империю и  на всякий случай

напоминающих о себе, и прочая дребедень; единственное письмо от матери, которое

Эйли уже успела получить,  лежало у  нее под подушкой:  ничего важного в нем не

было,  просто  это  было  еще  одним  лекарством,  применяемым  Гомейзой  в  ее

полузнахарской врачебной практике,  — она утверждала,  что это действенное,  не

раз испытанное средство.

     Эйли встала и быстро, насколько было у нее сил, пересекла комнату и сунула

листок среди никому не  интересных,  хранимых по  обычаю бумаг.  Она еще успела

вернуться в постель и зябко закутаться в теплое одеяло,  согреваясь и приходя в

себя после неожиданного усилия, когда появилась Гомейза и, делая большие глаза,

начала  спрашивать,  не  угощал  ли  княжну Князь-Сенешаль чем-либо  и  был  ли

довольно учтив.

       Не думаешь же ты,  что он хочет меня отравить?  — спросила Эйли устало;

короткий поход до столика и обратно сильно утомил ее.

     — Что вы, княгиня, помилосердствуйте, как можно! — возмутилась Гомейза, но

тут же  понизила голос и  поведала:    Но вот матушка его все посылают для вас

пирожные и фрукты да все спрашивают,  что вы едите и как себя чувствуете. А два

раза,  пока вы в беспамятстве были,  сама наведывались — сидели у вашей кровати

да выпытывали, куда вы Наследника запрятали.

       Почему же  ты  мне раньше ничего не  говорила?    Эйли нахмурилась. 

Кажется, я смутно припоминаю что-то, только я думала, что это мне приснилось.

     — Как же,  приснилось! — Гомейза была едка, как щелочь. — Вот увидите, она

вам  зелья  какого-нибудь подсыплет,  чтобы допросить вас  без  помех...  А  уж

сладка-то высокая княгинюшка —  слаще своих пирожных.  Пирожные,  между прочим,

отменные,    довольно заулыбалась Гомейза.    Девушки  пробовали,  глазки  от

восторга закатывали.

     Эйли посмотрела в хитрющие глаза своей служанки-подруги, и они засмеялись.

     — Пирожные!  Вот хитрюга! — приговаривала, смеясь, Эйли. — Там для меня-то

хоть что-то осталось? Принесла бы...

     Эйли не знала,  когда удастся установить связь между ней и  Таласом,  но в

одном была уверена:  Менкар сделает все,  что в его силах, и как можно быстрее.

Правда,  о том, что возможность эта представится ей уже на следующий день после

визита князя, она даже не думала.

     Утром,  сразу после завтрака,  когда горничные еще не убрались, Гомейза на

несколько минут  вышла,  а  когда вернулась,  на  лице  ее  сияла заговорщицкая

улыбка:

     — Прачка прислала помощницу за бельем,  — проворковала она, и следом вошла

долговязая нескладная девица  с  большой  корзиной и,  скромно  потупив глазки,

встала в уголке.

     Хихикая,  Гомейза помогла ничего не  понимающей княжне перейти в  кресло у

окна,  а  прислуга и  долговязая помощница прачки  принялись менять  постельное

белье.

     Эйли обратила внимание,  что действует та  как-то  уж  больно неуклюже,  а

когда  пригляделась  повнимательнее,   вдруг  заявила,   что  ей   срочно  надо

переодеться в чистое да и помыться заодно.

     — А как же... — встревожилась одна из горничных.

     — У меня всю кожу уже потом разъело.  Принесите горячей воды!  — тоном, не

допускающим возражений, заявила Эйли.

     Девушки подчинились, а долговязая прачка осталась стоять в неловкости.

     — С ума сошел!  — зашипела Эйли, когда они остались втроем. — Как ты попал

в  Столицу без  подорожных и  без  вида  на  жительство?  На  виселицу захотел,

бродяга?

     Менкар улыбнулся.

     — Да пустяки какие!

     Каждая секунда была  на  счету,  и  Эйли  поспешно велела Го-мейзе  подать

сумочку для прочитанной корреспонденции.

     — Держи, — сказала она Менкару, отыскав нужный листок. — Прочти.

     Менкар только бросил взгляд, и у него загорелись глаза:

     — Богатая бумага! — и полез к себе под юбки, прятать.

       Будешь предъявлять,  пока не передашь князю Сабику.  А  то в самом деле

повесят...

     — Не повесят, сбегу. А если что... — Он достал из-под юбок аркебузет.

       О  Небо!  Только этого еще не хватало!  — вскричала Эйли.  — А ну давай

сюда!  Давай, говорю! Ты, похоже, не на виселицу собрался, а на колесо... — Она

обернулась к  Гомейзе:  — А ты-то куда смотрела?!  В императорский дворец — и с

оружием!

       Да откуда,  ж я знала,  я ж к нему под юбки не заглядывала!  — Гомейза,

сама не на шутку перепуганная,  вырвала у  Менкара аркебузет и  быстро спрятала

его в ящик стола. — Не знала я, чего он удумал...

     У  них  оставалось  еще  немного  времени,  и  Эйли  в  нескольких  словах

объяснила,  чего она ждет от Менкара.  Менкар кивнул,  но сам сказать ничего не

успел.  Дверь распахнулась,  и две горничные втащили в комнату лохань, а следом

еще  одна внесла на  коромысле два  ведра с  горячей водой.  Гомейза быстренько

выставила мнимую прачку за дверь,  вынесла ей охапку грязного белья и проводила

восвояси...

     В  этот день у  Эйли был еще один визитер.  Она сидела вечером в  кресле у

окна,  обложенная великим множеством пледов  и  подушек.  Чувствовала она  себя

сейчас гораздо лучше,  хотя  слабость еще  оставалась;  прислуга была отпущена,

только Гомейза сидела в кресле неподалеку с вязаньем в руках,  но не вязала,  а

дремала.  Когда темнота сгустилась и пора было зажигать свечи, Эйли не стала ее

будить — так и сидела в потемках, бездумно глядя во двор, где элегантные дамы и

нарядные кавалеры прогуливались парами и группами.

     Где-то  вдалеке хлопнула дверь,  и  до  слуха Эйли  долетел приближающийся

топот быстрых ног; даже не топот, а топоток. Дверь распахнулась, и нетерпеливый

мальчишеский голос воскликнул:

     — Алгораб, ты же обещал!..

     — Простите?  — изумленно отозвалась Эйли. Тонкая фигурка замерла на пороге

комнаты, и Эйли поняла, что вбежавший мальчик растерялся.

       Если вас не затруднит,  подойдите,  пожалуйста,  и зажгите мне свет, 

попросила она, чтобы подбодрить его. Мальчик приблизился.

     — Зажигалка на столе, — прибавила Эйли.

     Мальчик чиркнул колесиком и  зажег  свечи  в  большом шандале,  украшенном

хрустальными бусинами.  Мальчику на  вид было лет десять.  У  него было тонкое,

красивое лицо юного аристократа, и одет он был соответствующе.

     — Извините,  я ошибся дверями, — сказал мальчик. — На лестнице тоже темно.

Извините, пожалуйста.

     — Ничего страшного. — Эйли улыбнулась.

       Вы болеете,  да?    спросил мальчик непосредственно.    Тогда я о вас

слышал! Вы княжна Сухейль Делено, верно?

     — Верно. А вас как зовут?

     — Я — граф Заниах, — представился мальчик. — Можно, я пойду?

     — Пожалуйста, — разрешила Эйли. — Если хотите, заходите меня навестить.

     — Спасибо. До свиданья. И выздоравливайте, хорошо?

     — Хорошо, — улыбнулась Эйли. — До свидания.

     Мальчик ушел,  но,  вероятно,  он не умел не хлопать дверями,  и  издалека

донесся звук, от которого Гомейза вздрогнула и проснулась.

       Что?    спросила она спросонья.  Она увидела,  что свет уже зажжен,  и

укорила княжну: — Ваше высочество, зачем вы вставали? Надо было меня разбудить.

     — Я не вставала,  — ответила Эйли.  — Тут зашел заблудившийся мальчик, и я

попросила его зажечь свечи. — Эйли засмеялась. — И, кажется, он унес зажигалку.

Теперь устроит во дворце пожар.

     — Какой мальчик? — переспросила Гомейза.

     — Он сказал, его зовут граф Заниах.

     — Ох! — сказала Гомейза.

     — Что такое?

     — Да этот самый граф Заниах, — охотно пояснила Гомейза, — поговаривают, на

самом деле сыночек Князь-Сенешаля.  Не знаю уж от кого, но Князь-Сенешаль в нем

души не чает.  Приставил к нему уйму учителей, гувернёров, балует всяко... Иные

отцы  законным своим  сыновьям столько  не  делают.  Правда,  у  Князя-Сенешаля

законных-то пока нет...

     Эйли  вскоре  совсем  забыла об  этой  нечаянной встрече —  появились иные

заботы.

     Она наконец стала чувствовать себя лучше и,  хотя болезнь еще полностью не

отступила,  принуждена была начать вести жизнь такую же,  какую вели при  дворе

все другие знатные дамы.  Пока Эйли,  правда,  не  могла выходить на балы и  не

выезжала на охоту, но утренние приемы уже устраивала.

     Ей  было смешно притворяться чуть ли  не  в  середине дня,  что она только

встала,  переодеваться в так называемое платье для утренних приемов — на взгляд

Эйли,  тот же пеньюар,  но богато украшенный вышивкой и жемчугами,  и битый час

сидеть за  столом с  чашкой остывшего чая,  принимая приветствия появляющихся в

столовой зале гостей.  Простые дворяне приходили с  женами и  великовозрастными

отпрысками;  дамы  из  свиты княжны Сухейль выдавали каждому по  чашке чаю,  по

пирожному и  ревниво присматривали,  чтобы  гости  ничего не  разбили,  а  если

какое-либо  семейство задерживалось в  столовой более  десяти  минут,  начинали

намекать,  что  пора  честь  знать.  Титулованные аристократы такому обращению,

естественно,  не подвергались:  их приглашали к столу княжны,  наливали чаю или

вина и вовсе не проявляли нетерпения, если знатный гость задерживался.

     Два раза на  утренние приемы заглядывал Князь-Сенешаль,  пил чай,  говорил

комплименты, но задерживался не более четверти часа. Посещения эти, однако, тут

же  были  истолкованы  самым  недвусмысленным  образом.   По  Столице  поползли

соответствующие слухи,  и  привлеченные этим дворяне всех рангов с  каждым днем

все  плотнее  и  плотнее  заполняли зал  для  утренних приемов новой  фаворитки

Князя-Сенешаля.

     В  один из дней на утренний прием к  Эйли впервые пришел юный граф Заниах.

Эйли обрадовалась его приходу и даже несколько нарушила ритуал, усадив мальчика

рядом с  собой и  отдав ему  все  свое внимание,  что  было тут же  истолковано

присутствующими в ключе слухов,  хотя это уж было нелепо до абсурда...  Мальчик

оказался совсем не  таким,  каким его  можно было представить при его положении

при  дворе Князя-Сенешаля.  Он  не  был  избалован —  наоборот,  это был живой,

добрый,  развитой  и  непосредственный  ребенок.  Каждый  раз  он  появлялся  с

каким-нибудь простеньким подарком и  так  при этом смотрел на  Эйли,  что она с

удовольствием принимала от  него  какую-нибудь  безделушку —  будь  то  дорогой

браслет или простенькие самодельные бусики...

     Однажды  после  приема  Гомейза,  которая  подсчитывала визитные карточки,

оставленные гостями, подняла глаза и проговорила озабоченно:

       Нас уже третий день посещает больше людей,  чем княгиню Морайю.    Она

ссыпала карточки в  холщовый мешочек,  на котором заранее написала черной тушью

сегодняшнюю  дату     дурацкий  обычай  требовал,   чтобы  все   эти  карточки

сохранялись, невесть только для чего.

       Так  что же?  Нам теперь придется расширять столовую?    спросила Эйли

легкомысленно.

     Гомейза,  мимо которой слухи,  естественно,  не прошли,  имела свое мнение

относительно данного вопроса, но высказывать его не стала. Только вздохнула. Ей

ли было не знать, с какими душевными муками бедная девочка каждый раз встречала

Князя-Сенешаля,  она  ли  не  видела,  как у  бедняжки дрожали руки,  когда она

ставила чашку  на  стол  и  прятала руки  под  скатертью.  И  вежливо улыбаться

Князю-Сенешалю княжна так и не научилась.

     А тут про нее такое говорят...

     Так прошел еще месяц.

     В тот день Эйли чувствовала себя лучше, чем когда бы то ни было в нынешний

приезд в  Столицу.  Болезнь,  кажется,  оставила ее.  И  по  этому  поводу Эйли

решилась предстать перед надоевшими подлипалами в достойном виде.  И пусть граф

Расальгети подохнет от зависти — если он еще и так не подох,  чтоб ему Небес не

видать.

     Своему туалету Эйли уделила гораздо больше времени,  чем рассчитывала,  но

зато вышла к  гостям во всем блеске по их,  имперским,  меркам,  добавив к этим

нарядам свой талисман — ким-мериевую сережку, которую она носила как кулон.

     К ней, как обычно, едва не самым первым прибежал Заниах. Он присел на свое

место рядом с Эйли и начал быстро и сбивчиво рассказывать, как вчера он, сбежав

от   Алгораба,   устроил  в   фонтане  дворцового  парка  небольшую  регату  из

собственноручно сделанных из  твердой  скорлупы ореха  корабликов,  и  как  сам

Князь-Сенешаль,  который хотел было отругать его за побег, принял участие в его

забаве, азартно изображая ветер.

     Эйли слушала его и смеялась, такое у нее сегодня было настроение, но вдруг

Заниах остановился и замер на полуслове.

       Так что сказал князь?    смеялась Эйли,  но  Заниах продолжал молчать,

уставившись на кулон Эйли.

     — В чем дело, Зани? — удивилась Эйли.

     Но  ответить мальчик  не  успел,  потому  что  по  залу  пронеслось легкое

волнение,  и,  подняв глаза,  Эйли с удивлением увидела,  что от дверей по залу

идет сам Князь-Сенешаль.  Он прибыл неожиданно, без объявления; и Эйли увидела,

что он чем-то озабочен и очень погружен в себя.

     Пока он шел к столу,  принимая приветствия придворных,  Гомейза неуловимым

движением поправила оборки на платье Эйли, а Эйли склонилась к мальчику:

     — Вы не уступите свое место князю?

     Заниах поспешно вскочил,  поклонился;  он побледнел и,  казалось,  чего-то

сильно.

     Не  замечая  этого,  Князь-Сенешаль  привычным  движением потрепал  своего

воспитанника  по  плечу  и  отпустил.   Мальчик,  пятясь,  с  каким-то  испугом

оглядываясь на княжну, подался к дверям, едва не упал и, наткнувшись на кого-то

из гостей,  почти выбежал из зала. Среди гостей пронесся едва заметный ропот, а

Эйли с тревогой посмотрела вслед мальчику.

     Князь-Сенешаль всего этого не  замечал.  Он  сел  на  освободившееся место

рядом с Эйли,  поцеловал княжне руку, кивнул, когда ему предложили чаю, и долго

молчал, глядя в стол.

     Большие часы,  стоявшие на  полу  у  стены,  начали  отбивать замысловатую

мелодию;   во  дворе  откликнулись  башенные  часы    время  утреннего  приема

закончилось. Мелкие дворяне, еще мешкавшие в конце зала, поспешно сдавали чашки

и   давились  недоеденными  пирожными;   аристократы  вставали  из-за  стола  и

раскланивались.

     Князь-Сенешаль угрюмо смотрел в  свою чашку,  и Эйли,  прощаясь с гостями,

оставалась за столом, так как не смела встать раньше Князя-Сенешаля.

     Большая столовая опустела.  Гомейза плотно прикрыла двери и подошла ближе,

ожидая дальнейших распоряжений.

       Не  пройти  ли  нам  в  гостиную,  ваше  высочество?    спросила Эйли,

догадавшись, что Князь-Сенешаль уходить не собирается.

     Князь встал и подал ей руку.

     Гомейза поспешно отворила дверь  и  присела в  глубоком реверансе;  она  с

тревогой смотрела вслед князю.

     В гостиной он сразу сел,  выбрав кресло у окна,  спиной к свету, предложил

Эйли сесть в  кресло рядом.  Какое-то  время князь молчал,  потом сцепил руки в

замок и сказал ровным, размеренным голосом:

     — Я пришел просить вас стать моей женой.

     Эйли вскочила,  забыв о приличиях. Она никак не ожидала подобного поворота

событий.

     — Это невозможно! — выпалила она, прежде чем успела обдумать слова князя.

     Князь кивнул.  Он  смотрел на  Эйли  спокойными глазами;  было похоже,  он

ожидал подобной реакции.

       Моя  матушка почему-то  полагает,  что  лучше вас для меня жены быть не

может, — начал говорить он, словно по писаному. — Может быть, она права. Однако

для  меня  сейчас  важно  не  столько ее  мнение,  сколько другие  соображения.

Конечно,  я понимаю,  что вы воспринимаете ваше теперешнее положение как весьма

унизительное.  К  сожалению,  я  не  всегда могу поступать так,  как следует по

законам  чести,  и  вынужден  уступать обстоятельствам политического характера.

Поверьте,  в моем отношении к вам нет ни капли вражды или неуважения, что, имел

возможность вам доказать.    Он  посмотрел на  Эйли спокойными глазами,  и  та

кивнула в ответ.  — И еще, я прошу вас поверить, что для меня самого нет ничего

унизительнее,  чем  необходимость обеспечивать безопасность Столицы  взятием  в

заложники  человека,   который  лишь   формально  является  подданным  Империи.

Поверьте,  я предпочел бы другой выход.  На мой взгляд,  единственным достойным

выходом из  этого тупикового положения может быть  лишь наше бракосочетание.  Я

понимаю,  что для вас это предложение весьма неожиданно; понимаю также, что вы,

по  крайней мере сейчас,  не  испытываете ко  мне нежных чувств.    Он  горько

усмехнулся.    Наивно было  бы  ожидать,  чтобы  узник  питал любовь к  своему

тюремщику...  Поэтому я  не  просто согласен,  я  настаиваю на длительном сроке

помолвки, во время которой я надеюсь завоевать вашу приязнь.

     Она слушала князя с отстраненным вниманием, но не говорила ни слова.

       После  оглашения  помолвки,    продолжал  князь,    вы  избавитесь от

оскорбляющего вас  положения заложницы и  станете  моей  гостьей,  а  я  получу

надежду когда-нибудь назвать моей женой не только прелестную и знатную даму, но

и наследную княжну страны,  с которой у Империи исторически сложились натянутые

политические отношения и  от  которой я,  по  известным вам  причинам,  надеюсь

получить определенную помощь...

     — Вы ошибаетесь, князь, — вдруг перебила его Эйли. Князь-Сенешаль осекся.

     — Вы ошибаетесь, — повторила Эйли твердо. — Я — не наследная княжна.

     Князь медленно спросил:

     — Разве вы не дочь княгини Сагитты?

     — То,  что я дочь княгини, — сказала Эйли, — еще не означает, что именно я

буду  править Таласом.  Уже  то,  что  я  Дочь  Императора,  мешает  мне  стать

правительницей -  и Совет Гильдеров, и нотабли наверняка будут против меня... У

нас иные традиции,  чем в Имцерии.  — Она посмотрела на князя. — Я полагаю, мой

ответ должен повлиять на ваши... намерения?

     Князь какое-то время молчал.

     Молчала и  Эйли,  разглядывая свои сцепленные на коленях руки и не решаясь

поднять на него глаза,,  а  когда молчание стало затягиваться,  и  Эйли подняла

голову, она была поражена: князь

     улыбался. Можно даже сказать, что он беззвучно смеялся: его рот искривился

в болезненной гримасе сардонической усмешки, а ожившие глаза с какой-то бешеной

иронией смотрели

     внутрь себя.

     Заметив,  что Эйли смотрит на него,  князь встряхнул головой:  — Простите,

княжна.    Он весь встрепенулся и  заговорил.  В голосе его слышалась какая-то

отчаянная откровенность:  — Просто можно сойти с ума!  Вы не поверите, Сухейль,

но  мне просто фатально не  везет на  этом свете!  То,  что я  вам тут плел про

законы чести и прочую чушь,  — это ерунда!  Нет, не то чтобы ерунда. Это, как и

многое другое на этом свете, условности, за которыми мы скрываем главное, то, о

чем  следует говорить.  Я  против своей  воли  оказался в  положении заложника.

Причем в  гораздо худшем положении,  чем вы.  Если вас хранят те же условности,

вроде неприкосновенности и прочего,  если за вами стоит Талас,  то я одинок.  Я

фактически никто и ничто.  Титул. Вокруг меня происходит то, чего я не желаю, и

чтобы хоть как-то  сохранить себя в  этом мире и  как-то сделать его чуть более

соответствующим своим понятиям о  чести и  справедливости,  я  вынужден идти на

один компромисс за другим.  И  постоянно натыкаться на стены недоверия как тех,

кто называет меня своим другом,  и  тех,  кого я бы хотел видеть своим другом и

союзником, так и тех кто в силу тех же обстоятельств считает меня своим врагом.

Я  соглашаюсь  занять  пост  Князя-Сенешаля  с  единственной  целью,  чтобы  не

допустить развала  Империи  и  сохранить власть  для  Наследника,    и  враги,

называющие себя  моими друзьями,  начинают моим  именем за  моей спиной творить

свои мелкие делишки.  А бывшие друзья называют меня узурпатором и властолюбцем.

Я  объявляю  амнистию    и  враги-друзья  обвиняют  меня  в  мягкотелости,   а

друзья-враги в предательстве и обмане.  Моя мать дает мне советы,  которым я не

хочу следовать,  но следую,  чтобы хотя бы не обижать ее, а в результате первая

моя жена,  с которой я жил в любви,  умерла, а матушка до сих пор настаивает на

женитьбе на  вас...    Князь осекся и,  отвлекшись на некоторое время от своих

мыслей,  посмотрел на Эйли.  — Не поймите меня превратно, моя княжна. Вы далеко

не неприятны мне, наоборот! Поверьте, я предлагал вам руку и сердце искренне. И

даже без тех условий,  о  которых я  упоминал...  Мой отец,  — продолжал он, 

наоборот,  не одобряет поползновений матери.  Я даже знаю,  что ему не нравится

все,   что  происходит,   и  не  удивлюсь,  если  он  связан  с  потенциальными

заговорщиками, с тем же князем Сабиком... За шесть лет у власти, я сумел понять

только одно —  это не для меня.  Это хуже галер!  Бессмысленность всего,  что я

делаю,  убивает во мне надежду.  Как мне казалось, что, придя к власти, я смогу

сделать что-то полезное для Империи.  Как бы не так! Легче в одиночку вычерпать

Великий Океан. И никто не собирается мне помогать.

     Вот  я   говорил  с   одним  из  офицеров  Королевской  Охоты.   Блестящие

рекомендации! Чуть ли не единственный, кто вернулся по амнистии... А вы знаете,

моя княжна,  что их осталось едва ли две дюжины! Это из трех сотен!.. Я пытался

отписать  практически каждому,  с  просьбой вернуться в  Столицу  и  продолжить

службу Трону.  И вот... Передо мной сидел тупой солдафон, который, казалось, не

понимал ни слова из того,  что я  ему говорю!..  А  ведь я готов был дать Охоте

такие права,  которых они не имели при покойном Императоре!  Я  не заставлял их

приносить мне  присягу.  Я  хотел,  чтобы они  находились на  страже,  пока  не

восстановится Династия!  Я знал,  что этого мои родственники не допустят,  но я

надеялся пробить этот  проект через сенат!..  Но,  проклятие,  этот офицер тупо

пожирал меня глазами, бодал воздух и при каждом моем слове щелкал каблуками. Он

не собирался меня понимать!

     — Вы заслужили этого!  — резко сказала Эйли. Она вскочила с кресла, отошла

к  стене подальше от  света;  так  легче было произнести то,  что  она  наконец

решилась сказать.  Голос ее  стал тверд и-звонок:    Даже если бы  я  была той

важной фигурой,  которой вы меня считали, наш брак был бы все равно невозможен.

Вы не можете не быть одиноки,  потому что не вас предали все, а вы сами предали

всех.  Даже если бы я захотела,  брак между нами был бы невозможен.  Потому что

ради вас убит Император, мой отец. И вы убили моего брата...

     — Послушайте, княжна! Вы ничего не поняли... — Князь встал, выпрямившись.

       Не приближайтесь!  — Эйли отступила от стены и задела юбками столик.  В

голове молнией мелькнула неожиданная мысль —  Эйли попробовала отогнать ее,  но

рука, опережая и боясь, что разум помешает чувству, уже медленно открывала ящик

и самостоятельно шарила внутри.

     — Моя княжна,  поверьте,  я, как и вы, во всей этой трагической суматохе с

переворотом виноват менее всего...

     — Перестаньте! — с мукой в голосе воскликнула Эйли. Рука наконец нашла то,

что искала.  Эйли судорожно выдохнула — пусть будет как будет! — и выдернула из

ящика аркебузет.

     Курок оружия был взведен, и Эйли выстрелила не целясь.

     Князь отшатнулся, едва увидел аркебузет, и пуля не задела его.

     Эйли,  оглушенная  грохотом  выстрела  и  собственным поступком,  все  еще

стояла, высоко держа оружие.

     В комнате клубился едкий пороховой дым, и Эйли оглушительно чихнула.

     С каменным лицом князь шагнул к Эйли и забрал аркебузет из ее руки.

     В  гостиную ворвалась перепуганная Гомейза,  из-за  ее  спины  выглядывали

боязливые и жадные от любопытства лица служанок.

     Князь обернулся и рявкнул:

     — Вон!

     Гомейза вытолкала девушек и,  быстро кланяясь,  исчезла сама; дверь плотно

затворилась.

     Князь сильной рукой взял Эйли за запястье,  подвел к креслу и усадил.  Она

была покорна и тиха. Первым делом князь нараспашку открыл окно. Потом подошел к

столу,  налил из  графина в  высокий стакан лимонада и  подал девушке.  Эйли не

сразу  поняла,  чуть  отстранилась,  но  князь  настоял  и  заставил ее  выпить

несколько глотков.

     За его спиной опять открылась дверь.

     — Я же сказал...  — грозно начал он,  оборачиваясь.  И замолчал. В комнату

рвался юный граф Заниах; верная Гомейза сдерживала его, но тщетно.

     — Оставьте его! — приказал князь. — Пусть войдет.

     Гомейза тут же  отпустила мальчика,  и  он  вбежал в  комнату.  Дверь тихо

закрылась.

     — Здесь стреляли,  — дрожащим от волнения голосом произнес он, указывая на

лежащий на столе аркебузет. Князь чуть покачал головой.

     — Тебе не следовало приходить сюда, мой мальчик.

     — Мне нужно было поговорить с княжной Сухейль Делено! — сказал Заниах.

     — Ты выбрал неудачное время, — продолжал настаивать князь.

     — Она стреляла в вас, — сказал Заниах. — Вы отправите княжну в крепость?

     — Никто ни в кого не стрелял, — спокойно ответил князь.

     — Княжна ваш враг? — не мог успокоиться мальчик. Князь обреченно вздохнул:

     — Она думает, что я ей враг.

     Мальчик  подошел  к  Эйли  и  внимательно посмотрел на  нее,  потом  смело

обернулся к князю:

     — Тогда я, видимо, тоже должен думать, что вы мой враг.

       Та-ак...  — протянул князь и сел в свое кресло.  — А почему вы-то,  мой

мальчик?

     Заниах взял в свои руки безвольную ладонь княжны.

     — Ведь это же тетя Зукки! — воскликнул он.

       Что?!    Князь привстал и  снова опустился в кресло.  Эйли смотрела на

мальчика непонимающим взглядом.

       Я тебя узнал вот по этому.  — Мальчик протянул руку и тронул украшение,

которое Эйли носила как  медальон —  единственную оставшуюся у  нее киммериевую

серьгу с хрустальной линзой. — У меня есть такая же. — Он сунул руку в карман и

вынул оттуда родную сестру этой серьги.

     Эйли смотрела на пару и ничего не понимала.

     Князь, кажется, начал понимать, но еще не мог себе поверить.     

     — Тетя Зукки!  — проговорил он со странным выражением лица. — О Боги! Тетя

Зукки!..

     Мальчик,  которому Князь-Сенешаль дал  титул  графа  Заниаха,  был  найден

потерявшимся в  восточных  предгорьях.  Его  принесла  на  себе  Адда,  любимая

охотничья собака Князя-Сенешаля.  Трехлетний мальчик бесстрашно ехал  верхом на

грозном  грифоне,  весело  молотя  пятками  мощные  бока,  крепко  вцепившись в

серебристую гриву,  и  при  этом  весело  смеялся —  уже  одно  это  доказывало

благородное  происхождение ребенка:  дети  простонародья были  давно  и  прочно

запуганы мамашами,  которые считали огромных бычьих  грифонов людоедами.  Когда

малыша,  одетого в какое-то рванье,  начали расспрашивать, он, как и можно было

ожидать,  отвечал очень непонятно;  от него узнали только то,  что папа у  него

очень высокий и  сильный,  у него есть сабля и он убивает ей врагов;  мама тоже

высокая,  и у нее много платьев. Есть еще тетя Зукки, с которой они ехали домой

к тете.  На вопрос,  сколько лет тете Зукки,  мальчик ответил уверенно — сорок.

Его переспросили, и мальчик уточнил, что она старая.

     В  недавних смутных событиях Империи могло  произойти и  не  такое,  чтобы

мальчик  благородного происхождения оказался в  обносках посреди  чистого поля.

Поэтому  Князь-Сенешаль попытался на  основе  этих  скудных  сведений разыскать

жен-щину,  которую малыш называл тетей Зукки,  чтобы вернуть мальчика и  помочь

оказавшейся в  трудном положении благородной семье,  но никаких следов найти не

удалось.  Не  дали  результатов и  попытки найти  его  родителей через данные в

газетах объявления.

     Пока шли  поиски,  мальчик жил в  покоях князя в  императорском дворце,  и

князь настолько привык к  мальчику,  что  вместо того,  чтобы,  как предполагал

поначалу,  подыскать для него приемных родителей,  решил,  что он и  сам вполне

сможет  обеспечить для  мальчика достойное дворянина воспитание.  И  вот  вдруг

оказывается,  что  тетя  Зукки    это  княжна  Сухейль Делено,  которой в  год

переворота никак не могло быть сорок лет.  А  высокий и  сильный папа с саблей,

таким  образом,  превратился в  худощавого среднего роста  Императора,  который

держал в  руках  оружие разве  только на  охоте  и  во  время  пышных дворцовых

церемониалов.

     Эйли наконец поняла, что происходит. Ахнув, она схватила мальчика за плечи

и крепко прижала к себе. Потом, вся в слезах, начала снимать с него камзольчик,

задрала рубашку, сверяясь с родимыми пятнами на спине мальчика...

     — Бедный мой! Бедный попрыгунчик, — всхлипнула она.

     — Это Наследник, — бесцветным голосим проговорил Князь-Сенешаль.

     Эйли с отчаянием обернулась к нему. Ей вдруг стало страшно. Мальчик выбрал

самый неудачный момент, чтобы объявиться — сейчас, когда его тайну знали только

двое, князю ничего не стоило избавиться от Наследника, а ее отправить на плаху,

как убийцу и заговорщицу.

     Она еще крепче прижала к себе ничего не понимающего мальчика.

     За дверями вновь послышался какой-то шум.

     Князь-Сенешаль резко встал и шагнул к ним.

     Дверь распахнулась, и на пороге гостиной замерли несколько фигур.

     Эйли сначала решила, что это стража, вызванная прислугой, однако люди были

не в мундирах, а в штатском.

     Эйли беспомощно повела взглядом по  их лицам,  узнавая одних и  удивляясь,

откуда они все здесь, и не узнавая других.

     Один из ворвавшихся бесцеремонно проскочил в  центр комнаты и остановился,

грозно положив ладонь на эфес короткой шпаги;  он настороженно переводил взгляд

с Князя-Сенешаля на Эйли и обратно.

     Князь-Сенешаль, однако, казалось, не замечал угрозы. Он смотрел на другого

человека. Этим человеком был князь Сабик.

     — Менкар! — почти счастливо воскликнула Эйли. — Менкар, пожалуйста, сделай

что-нибудь!

     ЭПИЛОГ — И ВСЕ, ВСЕ, ВСЕ...

     — Скандал! — прошипела княгиня Морайя. Ее сын повел плечами.

     — Это не лезет ни в какие ворота! И я еще хотела, чтобы ты женился на этой

рыбоедке!    Княгиня кипела от  негодования.    У  этого сброда нет  никакого

понятия о  чести.  Дочь Императора,  дочь княгини,  пусть и тапасской,  девица,

знатней которой в  Империи трудно кого-то найти —  и что же?  — выбирает себе в

мужья отставного поручика-краевика,  дед  которого землю пахал!  А  ее  мамаша,

вместо того чтобы навести порядок, дочку под надежный замок посадить, а женишка

незваного  запороть  до   полусмерти,   чтобы  неповадно  было   знатных  девиц

соблазнять...  Так нет же!  Матушка-княгиня присылает благословение!  И богатые

подарки будущему зятю!..  Нувориш!  Альфонс!..  Спрашивается,  как  после этого

можно уважать рыбоедов?  И  я  еще  хотела,  чтобы эта безнравственная девчонка

стала моей невесткой!

       Видела бы  ты,  какие счастливые глаза у  нее  были,  когда она увидела

своего поручика, — заметил князь Сегин, внутренне усмехаясь.

     — Я же говорю - вертихвостка!..

     Князь Сегин сделал лицо,  отложил в сторону газету,  которую все это время

просматривал,  а  точнее —  за которой прятал улыбающиеся глаза,  и поглядел на

часы.

       Вас ожидает куафер,  матушка,  — напомнил он.  — Как бы вам не пришлось

показаться на коронации без ваших шиньонов и в домашнем халате...

     — Ноги моей не будет на коронации! — запальчиво сказала княгиня. 

     — Ну,  мне-то,  во всяком случае,  уже пора, — проговорил князь, поцеловал

матушке руку и удалился, помахивая тростью.

     Что бы там сгоряча ни обещала госпожа Морайя, на коронации она появилась в

первых рядах  среди  имперских аристократов.  Шиньонов в  ее  прическе было  не

меньше,  чем обычно,  платье поражало роскошью, сверкающие драгоценности стоили

не  меньше,  чем коронационные регалии,  а  на лице ее была приветливая улыбка,

которой княгиня одаряла всех без разбору,  лишь бы  показать,  что она довольна

жизнью и всем происходящим.  Она улыбнулась даже приближенным князя Сабика, и в

том  числе Менкару,  который неожиданно для  себя  стал графом после того,  как

посватался к княжне Сухейль: княжне как-то неприлично выходить замуж меньше чем

за графа.

     Князь Сегин и князь Сабик стояли на возвышении в церемониальных одеждах со

старинными мечами в руках наголо,  охраняли коронационные реликвии, разложенные

на  покрытом  златотканой  скатертью  аналое.  Лица  у  обоих  были  совершенно

непроницаемые.

     В   зале   шептались.   Происходящее  обещало  стать   весьма  интересным.

Князь-Сенешаль  фактически  передавал  свою   власть   малолетнему  Императору,

принимая на  себя вместо этого обязанности регента,  причем собирался разделить

их с князем Сабиком.  Говорили еще,  что в Столицу прибыл для переговоров князь

Тевир из  товьярских Тевиров,  и  речь на них пойдет о  придании Северному краю

того же статуса формальной автономии, что сейчас существует у Таласа. Совсем уж

шепотом говорили,  что этот самый князь Тевир и  есть колдун Абраксас,  который

несколько лет  назад  произвел  смуту  в  Империи  и  своими  действиями вызвал

политический переворот.

     Запели трубы, возвещая появление Наследника...

     1998 г., 2000-2002 г. Нижний Новгород — Гомель — Нижний Новгород

[X]