Станислав Лем. Больница Преображения


   -----------------------------------------------------------------------
   Stanislaw Lem. Szpital Przemieniema.
   Пер. с польск. - А.Ермонский, М.Ипатов.
   "Собрание сочинений", т.12. М., "Текст", 1995.
    & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------


ПОХОРОНЫ


   В Нечавах поезд останавливался на несколько минут.  Стефан  едва  успел
пробраться к дверям и спрыгнуть на землю, как паровоз, пыхтя,  потащил  за
собой состав. Последний час пути Стефан терзался  мыслью,  что  не  сумеет
выбраться из вагона, - ни о чем другом и подумать  не  мог,  даже  о  цели
своей поездки. И вот теперь он робко побрел куда-то, обжигаясь  непривычно
свежим после вагонной духоты воздухом, щурясь на солнце, чувствуя  себя  и
раскованным, и беспомощным, будто после мучительного сна.
   Был самый конец февраля, небо все в серых тучах с  раскаленными  добела
краями. Подтачиваемый оттепелью снег тяжело оседал в котловинах и оврагах,
обнажалась стерня, заросли кустарника,  прорисовывались  черные  от  грязи
дороги и глинистые склоны холмов. Монотонная белизна  разрушалась  печатью
хаоса - предвестника перемен.
   Эта мысль Стефану обошлась дорого: он не туда поставил ногу и в ботинке
захлюпала  вода.  От  отвращения  Стефана  даже  передернуло.  Удалявшееся
посапывание паровоза за бежинецкими холмами совсем заглохло, и тогда  стал
слышен какой-то шорох, похожий на  стрекотание  кузнечиков,  -  смазанные,
налетавшие со всех сторон, однообразные голоса таяния. В мохнатом реглане,
в  мягкой  фетровой  шляпе  и  легких  городских  туфлях  Стефан  на  этом
бескрайнем предгорье выглядел весьма нелепо, он  это  понимал  и  сам.  По
дороге, взбиравшейся к деревне,  неслись  бурные,  слепящие  глаза  ручьи.
Перепрыгивая с камня на камень, Стефан  добрался  наконец  до  развилки  и
взглянул на часы. Скоро час. О точном времени похорон  не  сообщалось,  но
надо было поторопиться. Гроб  с  телом  отправился  из  Келец  еще  вчера.
Значит, он уже в  доме  дяди  Ксаверия,  а  может,  и  в  костеле,  ибо  в
телеграмме было какое-то неясное упоминание  о  панихиде.  Или  просто  об
отпевании? Стефан не мог этого вспомнить и разозлился на себя за  то,  что
размышляет о религиозных обрядах. До дядиного дома ходу минут  десять,  до
кладбища - столько же, но если погребальная процессия направится  окольным
путем, в костел... Стефан совсем растерялся, не зная, как быть.  Он  дошел
до поворота шоссе, постоял, вернулся на  несколько  шагов  назад  и  опять
остановился. Заметил в поле старика крестьянина -  тот  шел  по  меже,  на
плече он тащил крест, какие обычно несут  впереди  погребального  шествия.
Стефан  хотел  было  окликнуть  его,  но  не  решился.  Стиснув  зубы,  он
решительно зашагал к кладбищу. Старик исчез за кладбищенской стеной. Но на
деревенском проселке он не объявился, так что  Стефан,  наплевав  на  все,
подобрал полы своего реглана, словно женщина подол, и отчаянно понесся  по
лужам. Дорога, ведшая на кладбище, огибала  невысокий  пригорок,  заросший
орешником. Стефан побежал напрямик, не обращая внимания на проваливающийся
под  ногами  снег  и  хлеставшие  по   лицу   ветки.   Неожиданно   чащоба
расступилась. Он спрыгнул на дорогу возле самого кладбища. Тихо тут было и
пусто,  старика  нигде  не  видать.  Стефану  вдруг  расхотелось  спешить.
Обливаясь потом и тяжело дыша, он мрачно  посмотрел  на  свои  ноги  -  по
щиколотку в грязи, бросил взгляд поверх калитки на кладбище. Там  не  было
никого. Стефан толкнул  калитку,  она  пронзительно  вскрикнула,  тоскливо
охнула и  смолкла.  Грязный,  ноздреватый  снег  волнами  укрывал  могилы,
расступаясь воронками у подножий крестов. Их деревянные  шеренги  доходили
до кустов одичавшей сирени; за ними тянулись каменные надгробья  нечавских
священников и, чуть  особняком,  возвышался  семейный  склеп  Тшинецких  -
черный, с золотыми  датами  и  именами,  с  тремя  березами  у  гранитного
изголовья. На свободном месте, которое, словно  ничейная  земля,  отделяло
склеп  от   других   захоронений,   глиняным   пятном   на   белом   зияла
свежевыкопанная могила. Стефан озадаченно остановился.  В  склепе,  видно,
уже не было места, а на его расширение не хватило времени или средств, так
что Тшинецкому предстояло лежать в глине, как простому  смертному.  Стефан
представил себе, что пережил дядя  Анзельм,  когда  распорядился  привезти
сюда останки, но выхода не было: некогда  Нечавы  принадлежали  Тшинецким,
здесь их всех и хоронили, и, хотя сейчас тут  уцелел  только  дом  дядюшки
Ксаверия, традиция поддерживалась, и после каждой кончины семья направляла
со всей Польши своих представителей на похороны.
   С крестов, с веточек дикой сирени  свисали  прозрачные  сосульки,  тихо
щелкали срывавшиеся с них  капли  и  дырявили  снег.  Стефан  постоял  над
открытой могилой. Надо было идти домой, но ему так этого не хотелось,  что
он  решил  побродить  по   деревенскому   кладбищу.   Фамилии,   выжженные
раскаленной проволокой на дощечках, превратились в черные подтеки,  многие
вообще стерлись, остались только чистые доски. Проваливаясь то  и  дело  в
снег - ноги у него совсем закоченели, - Стефан  обошел  кладбище  и  вдруг
остановился у могилы, над которой возвышался  большой  березовый  крест  с
прибитым к  нему  куском  жести.  Виднелась  на  нем  надпись,  выведенная
замысловатой вязью:
   Прохожий Расскажи Польше Что Тут Лежат Ее Сыны
   Что Они Были Ей Верны До Последней Минуты
   Ниже -  фамилии  и  воинские  звания.  Последним  значился  неизвестный
солдат. Была еще сентябрьская дата 1939 года. С того сентября не прошло  и
шести месяцев, но надпись не пощадили бы ненастье и  морозы,  если  бы  не
подновляла ее чья-то заботливая рука.  О  памяти  свидетельствовали  также
пихтовые ветки, укрывавшие могилу, на  удивление  небольшую:  трудно  было
поверить, что здесь покоятся несколько человек,  Стефан  постоял  немного,
растроганный и одновременно смущенный, ибо не  знал,  надо  ли  ему  снять
шляпу; так ничего и не решив, пошел дальше.  В  леденящем  снегу  отчаянно
мерзли ноги; постукивая туфлей о туфлю, он взглянул на часы. Было двадцать
минут второго, и следовало бы поторопиться, если он хочет вовремя  попасть
в усадьбу, но Стефан подумал, что, дождавшись здесь похоронную  процессию,
он удачно сократит свое пребывание на траурной церемонии, так что вернулся
к выкопанной  могиле,  которая  готова  была  принять  тело  дяди  Лешека.
Заглянув в пустую яму, Стефан обнаружил, что она очень глубокая. Ему  были
ведомы тайны погребальной техники, и он  сообразил,  что  могилу  углубили
сознательно, дабы в будущем в ней мог поместиться еще один  гроб  -  тетки
Анели, вдовы дяди Лешека. Открытие это неприятно поразило Стефана,  словно
он невзначай увидел нечто отвратительное; он невольно отпрянул от могилы и
уставился на ряды покосившихся крестов. Уединение, казалось, обострило его
восприимчивость;  сейчас  то,  что  различие  в  имущественном   положении
сохраняется и в сообществе мертвых, показалось ему абсурдом  и  подлостью.
Комок подкатил к горлу. Вокруг - полнейшая тишина. Ни звука не  доносилось
из ближайшего села, даже вороны, чье карканье сопровождало  Стефана,  пока
он бродил по кладбищу, совсем угомонились. Короткие тени от крестов лежали
на снегу,  холод  поднимался  по  ногам  и  подбирался  к  самому  сердцу.
Ссутулившись,  Стефан  запрятал  руки  в  карманы  и  в  правом  обнаружил
маленький сверток - хлеб, который мать успела сунуть ему, когда он выходил
из дома. Ему вдруг страшно захотелось есть, он вытащил из кармана  сверток
и развернул тонкую бумагу. Между ломтиками хлеба розовел лепесток ветчины.
Стефан поднес было кусок ко рту, но есть над разверстой могилой  не  смог.
Он убеждал себя, что это предрассудок, - подумаешь, всего-то яма,  вырытая
в глине, - но пересилить себя так и не сумел. Держа хлеб в руке, побрел  к
кладбищенским воротам.  Попадались  и  безымянные  кресты,  в  их  корявых
очертаниях тщетно было бы  доискиваться  каких-либо  индивидуальных  черт,
способных что-то рассказать об их владельцах-покойниках.  Стефан  подумал,
что забота о сохранности  могил  -  выражение  родившейся  в  незапамятные
времена веры в то, что вопреки утверждениям религии,  вопреки  очевидности
гниения, вопреки тому, что подсказывают нам чувства,  умершие  под  землей
влачат какое-то существование, может, неудобное, может,  даже  жалкое,  но
влачат его до тех пор, пока над землей еще стоят какие-то  опознавательные
знаки.
   Стефан добрался до ворот, еще раз взглянул издали на ряды  утопающих  в
снегу крестов и желтоватое пятно вырытой могилы, затем вышел на  раскисшую
дорогу. Додумав до конца последнюю свою мысль, он ясно  осознал  нелепость
кладбищенских церемониалов, а собственное участие в сегодняшних  похоронах
посчитал делом постыдным. Он даже мысленно попенял родителям  за  то,  что
они впутали его в эту историю, тем более нелепую, что он, собственно, и не
был тут сам по себе, а лишь представлял больного отца.
   Стефан неторопливо принялся  за  бутерброд  с  ветчиной;  каждый  кусок
приходилось обильно смачивать слюной, глотал он с трудом, в  горле  совсем
пересохло. А мысли обгоняли друг друга. Да, так оно и есть, рассуждал  он,
люди какой-то самой глухой к  очевидным  доводам  частью  своего  естества
верят в это открытое мною сейчас "бытие умерших". Иначе, если бы забота  о
могилах была лишь  выражением  любви  к  ушедшему  и  скорби  о  нем,  они
удовлетворялись бы заботой о надземной, зримой части могилы. Однако,  если
свести причины кладбищенских хлопот людей к такого рода  чувствам,  нельзя
объяснить, почему они  так  стремятся  устроить  трупы  поудобнее,  почему
покойников обряжают, кладут им  подушечку  под  голову  и  помещают  их  в
футляры, которые, насколько  возможно,  защищают  их  от  воздействия  сил
природы. Теми, кто так поступает, должна руководить слепая и нелепая  вера
в  дальнейшее  существование  умерших  -   то   жуткое,   пугающее   живых
существование в тесноте заколоченного гроба, которое, как подсказывает  им
интуиция, видимо, все же лучше полнейшего исчезновения и слияния с землей.
   Не отдавая себе  в  этом  отчета,  Стефан  зашагал  в  сторону  села  и
колокольни костела, блестевшей на  солнце.  На  повороте  шоссе  он  вдруг
заметил какое-то движение и еще прежде, чем понял, в чем  дело,  торопливо
сунул бутерброд в карман.
   Там, где шоссе огибало цепь холмов,  пробегая  у  подножья  ее  крутой,
глинистой стены, показалось темное пятно погребального шествия. Люди  были
так далеко, что он не различал лиц, видел только плывший впереди крест,  а
за ним - белые пятнышки стихарей, крышу автомобиля и подальше -  множество
крохотных фигурок, которые шли так медленно, словно  топтались  на  месте.
Двигались они наверняка степенно, но издали  казались  такими  маленькими,
что все это выглядело гротескно. Трудно было отнестись к этому карликовому
шествию всерьез и с надлежащей миной поджидать его здесь, но и отправиться
ему навстречу было не легче. Шествие напоминало разбросанных  как  попало,
обряженных  в  черное  кукол;  сгрудившись,  они  пробирались  под  крутым
глинистым откосом, и  ветер  доносил  оттуда  ошметки  каких-то  невнятных
причитаний. Стефану хотелось оказаться там как можно скорее, однако он  не
решался сделать и шага и, обнажив голову - ветер  тут  же  взлохматил  ему
волосы, - остался стоять у  обочины.  Человек  непосвященный  не  смог  бы
разобрать: то ли это опоздавший участник траурного обряда,  то  ли  просто
случайный прохожий. Процессия приближалась, и фигуры идущих росли, вот они
уже переступили незримую границу того "далека", эффект  которого  произвел
такое странное  впечатление  на  зрителя.  Наконец  Стефан  узнал  старика
крестьянина, шагавшего впереди с крестом, обоих ксендзов, ползущий за ними
грузовик  с  соседней  лесопилки  и,  наконец,  все  бредущее   врассыпную
семейство. Нескладное пение деревенских баб не умолкало ни  на  минуту,  а
когда до процессии оставалось всего несколько шагов, послышался  церковный
звон - сперва несколько робких звуков,  потом  удар  полновесный,  мощный,
величественно  растекающийся  окрест.  Услышав  звуки   колокола,   Стефан
подумал, что  сперва  потянул  за  веревку  меньшой  из  Шымчаков,  Вицек,
которого  тут  же  отогнал  рыжий  Томек,  единственный,  кому  доверялось
звонить, - но тут же  и  спохватился:  "меньшой"  Вицек  должен  быть  уже
взрослым парнем в его, Стефана, возрасте, а о Томеке, с  тех  пор  как  он
подался в город, ни слуху ни духу. Но  значит,  борьбу  за  право  звонить
продолжало в Нечавах юное поколение.
   Бывают в жизни положения, не предусмотренные учебниками хорошего  тона,
столь сложные и щепетильные, что найти выход из них способен лишь тот, кто
обладает большим тактом и очень  уверен  в  себе.  Стефан,  лишенный  этих
достоинств, не имел понятия, как ему присоединиться к шествию; он пребывал
в нерешительности, чувствуя, что его  наверняка  заметили,  и  это  только
усугубляло его замешательство. К счастью, перед самым  костелом  процессия
остановилась, один из ксендзов подошел  к  кабине  грузовика  и  о  чем-то
спросил водителя, и тот закивал в  знак  согласия,  а  незнакомые  Стефану
мужики залезли  в  кузов  и  принялись  стаскивать  гроб.  Началась  общая
неразбериха; воспользовавшись этим, Стефан успел присоединиться к  группе,
топтавшейся у грузовика. И тут же увидел  коренастую  фигуру  и  седеющую,
втянутую в плечи голову дяди Ксаверия, который поддерживал под руку  тетку
Анелю - она была вся в черном; в это время кто-то тихо позвал  его:  нужны
были  люди,  чтобы  внести  гроб  в  костел.  Стефан  метнулся  туда,  но,
поскольку, как обычно,  когда  требовалось  на  глазах  у  всех  совершить
мало-мальски ответственное деяние, он  порол  горячку,  его  готовность  к
действию  проявилась  лишь  в  нервическом  притоптывании   подле   кузова
грузовика. Наконец гроб  вознесся  над  головами  присутствующих  без  его
помощи, Стефану же досталось нести медвежью  бурку,  которую  в  последнюю
минуту сбросил с себя и протянул ему старший брат отца, дядя Анзельм.
   Бурку эту Стефан внес в храм, войдя  одним  из  последних,  но  он  был
убежден, что, волоча эту огромную медвежью шкуру, он помогает тому,  чтобы
церемония проходила надлежащим образом. Колокол закончил свою однообразную
песнь коротким ударом, словно поперхнулся, оба ксендза на  минуту  куда-то
пропали, потом снова появились, а тем временем семейство рассаживалось,  и
от алтаря поплыли первые латинские слова заупокойной молитвы.
   Стефану ничто не мешало сесть, свободных мест на скамейках было  полно,
да и дядина бурка оттягивала руки, но он предпочел остаться со своей ношей
в нефе - может,  и  потому,  что  стоять  было  тяжело,  и  он  словно  бы
расплачивался этим за свою недавнюю робость.  Гроб  уже  поставили  против
алтаря, и дядя Анзельм, зажегши вокруг  него  свечи,  направился  прямо  к
Стефану, чем даже немного смутил молодого человека (тот посчитал, что тень
от колонны, за которой он стоял, не выдаст его). Положив Стефану  руку  на
плечо, дядя под распев священников прошептал:
   - Отец болен?
   - Да, дядя. Вчера у него был приступ.
   - Все камни, да? - спросил Анзельм своим пронзительным шепотом и  хотел
было взять бурку у Стефана,  но  тот,  однако,  не  хотел  отдавать  ее  и
бормотал:
   - Да нет, пожалуйста, я уж подержу...
   - Ну,  отдай  же,  осел,  тут  ведь  холод  собачий!  -  возразил  дядя
добродушно, но почти не понижая голоса, накинул на плечи бурку и подошел к
скамье, на которой  сидела  вдова,  оставив  Стефана  в  дураках;  молодой
человек почувствовал, что у него запылали щеки.
   Это,  в  сущности,  пустяковое  происшествие   вконец   испортило   ему
настроение. Успокоился он нескоро  и  только  тогда,  когда  заметил  дядю
Ксаверия, сидевшего на  последней  скамье,  с  самого  края.  Стефан  даже
развеселился немного, подумав, как  нелепо  должен  чувствовать  себя  тут
Ксаверий, этот воинствующий безбожник, который пытался наставлять на  путь
истинный каждого вновь прибывающего приходского священника. Это был старый
холостяк, горячая голова и правдолюб, азартный  подписчик    Боя
[более  ста  томов   переводов   произведений   французской   классической
литературы, выпущенных в 30-е годы XX в. известным писателем,  критиком  и
переводчиком Тадеушем Бой-Желемским (1874-1941)], сторонник  регулирования
рождаемости и вдобавок единственный врач на двенадцать километров  окрест.
В свое время родственники из Келец попытались выжить его из старого  дома,
годами воюя с ним в повятовых и окружных судах, но  Ксаверий  выиграл  все
процессы, да еще так хитроумно, как он сам говорил, им  нахамил,  что  они
ничего не смогли с ним поделать. Сейчас он сидел спокойно,  огромные  руки
лежали на пюпитре; от поверженной родии его отделяла пустая скамья.
   Едва  зазвучал  проникновенный  голос  органа,  как  в   душе   Стефана
забрезжило воспоминание о давнишнем ощущении пылкой и смиренной  святости,
которое обжигало ему душу, когда он был еще совсем  ребенком;  к  органной
музыке он всегда испытывал глубочайшее уважение. Заупокойная служба шла по
всем правилам; один из ксендзов раздул кадило в маленькой жаровне и обошел
гроб, обволакивая его клубами пахучего - правда, немного отдававшего гарью
- дыма. Стефан  поискал  глазами  вдову  -  она  сидела  во  втором  ряду,
согбенная, покорная, удивительно равнодушная к словам ксендзов, которые  в
узоры латыни то и дело вплетали ее фамилию, а значит, и фамилию покойного,
повторяя  ее  нараспев,  торжественно  и,  казалось,  настойчиво,   -   но
обращались они не к кому-нибудь из живых, только  к  Провидению:  его  они
просили,  его  умоляли,  от  него  они  чуть  ли  ни  требовали   проявить
снисхождение к тому, кого уже не было.
   Орган умолк, и снова надо было брать на  плечи  гроб,  воздвигнутый  на
возвышении перед  алтарем,  но  теперь  Стефан  даже  не  пытался  к  нему
приблизиться; все встали и, покашливая, готовились продолжить путь. В  тот
момент, когда гроб, слегка покачиваясь, выплывал из  полутемного  нефа  на
ступеньки костела, произошел казус: продолговатый тяжелый  ящик  угрожающе
накренился вперед, но тут же лес воздетых рук вернул ему равновесие, и он,
еще сильнее раскачиваясь, словно возбужденный тем, что едва не  произошло,
выскользнул навстречу солнцу, теперь уже почти касавшемуся земли.
   В эту минуту у Стефана промелькнула крайне нелепая и чудовищная  мысль,
что в гробу, конечно же, дядя Лешек, ибо он всегда любил откалывать разные
номера, особенно по торжественным случаям. Мысль эту  он  тут  же  пресек,
вернее, повернул ее в русло вполне здравого рассуждения: все это абсурд, и
в гробу вовсе не дядя, а лишь какие-то крохи от него,  что-то,  оставшееся
от него, такое постыдное и неприличное, что для устранения этого  из  мира
здравствующих изобрели и инсценировали  всю  эту,  несколько  затянутую  и
слегка отдающую притворством процедуру.
   Тем временем он вместе со всеми шел за  гробом  к  распахнутым  настежь
воротам кладбища. Окружающая Стефана процессия  состояла  из  каких-нибудь
двадцати человек;  здесь,  поодаль  от  гроба,  они  производили  довольно
странное впечатление, поскольку одежда их представляла собой нечто среднее
между дорожной (почти  все  приехали  в  Нечавы  издалека)  и  праздничным
нарядом, причем черный цвет преобладал. Вдобавок большинство мужчин были в
английских башмаках с крагами, а некоторые дамы  -  в  похожих  на  сапоги
высоких, отороченных мехом ботинках. На ком-то - Стефан не мог узнать  его
со спины - была шинель без знаков различия; петлицы словно выдраны, шинель
туго перетягивал ремень; эта шинель,  которая  надолго  приковала  к  себе
взгляд Стефана, служила здесь  единственным  напоминанием  о  Сентябрьской
кампании; впрочем, нет, решил он тут же,  свидетельствовало  о  ней  также
отсутствие тех, кто в иных  обстоятельствах  явился  бы  сюда  непременно:
скажем, дяди Антония и кузена Петра, сейчас оба они в немецком плену.
   Пение,  а  скорее  завывание  деревенских  баб,  повторяющих  протяжное
"Вечный  покой  ниспошли  ему,  Господи...",  какое-то  время   раздражало
Стефана,  но  вскоре  перестало  доходить  до  его   сознания.   Процессия
растянулась, потом сгрудилась у кладбищенских  ворот  и  вслед  за  высоко
поднятым гробом потекла черным  ручейком  между  крестов.  Над  разверстой
могилой снова начались молитвы. Стефану это  уже  поднадоело,  и  он  даже
подумал, что, будь он верующим, счел  бы  эти  беспрестанно  повторяющиеся
просьбы навязчивостью по отношению к тому, к кому они обращены.
   Он еще не успел додумать этого до конца,  как  кто-то  потянул  его  за
рукав. Стефан оглянулся и увидел обрамленное меховым воротником широкое, с
орлиным носом, лицо дяди Анзельма, который спросил  его  -  опять  слишком
громко:
   - Ты что-нибудь ел сегодня? - и, не дождавшись ответа, быстро  добавил:
- Не беспокойся, будет битое!
   Он хлопнул племянника по спине  и,  сутулясь,  стал  пробираться  между
собравшимися, которые окружали пустую еще могилу. К каждому он  прикасался
пальцем и шевелил губами  -  Стефана  это  очень  поразило,  но  потом  он
разгадал   прозаический   смысл   дядиных   действий:   Анзельм   попросту
пересчитывал  присутствующих.  И  затем  громким  шепотом   дал   какое-то
распоряжение  парнишке,  который  с  простоватой  учтивостью  выбрался  из
черного круга, а оказавшись за воротами, рванул прямиком к дому Ксаверия.
   Покончив с хозяйственными делами, дядя Анзельм снова то  ли  умышленно,
то ли случайно встал  рядом  со  Стефаном  и  даже  улучил  момент,  чтобы
обратить его внимание на живописность группы, обступившей  могилу.  В  это
время четверо рослых  мужиков  подняли  гроб  и  начали  опускать  его  на
веревках в яму, пока он не улегся на дно, но немного косо, так что  одному
из них пришлось, упершись  посиневшими  руками  в  края  ямы,  пнуть  гроб
сапогом. Такая бесцеремонность по отношению к предмету, который  до  этого
мгновенья был окружен всеобщим почтением, покоробила Стефана. В этом факте
он увидел еще одно подтверждение своей мысли о том, что живые, как бы  они
ни изощрялись, стараясь смягчить  чудовищно  резкий  переход  от  жизни  к
смерти,  все-таки  никак  не  умеют  отыскать   и   занять   единообразную
последовательную позицию по отношению к покойным.
   Когда лопаты, трудившиеся  с  рвением,  переходящим  в  исступленность,
засыпали  могилу  и  выровняли   продолговатую   кучу   глины,   явственно
обнаружилась военная специфика этих похорон,  ибо  немыслимо  было,  чтобы
уходящие с кладбища оставили  могилу  одного  из  Тшинецких  не  усыпанной
цветами, однако в ту первую послесентябрьскую зиму об этом нечего  было  и
думать. Подвели даже оранжереи соседней  усадьбы  Пшетуловичей,  поскольку
стекла  были  выбиты  во  время  боев,  так  что  своеобразное   надгробие
образовалось лишь из охапок елового лапника. И вот, по прочтении последней
молитвы, сотворив крестное знамение,  собравшиеся  один  за  другим  стали
словно украдкой поворачиваться спиной к зазеленевшему холмику из  глины  и
гуськом потянулись снежными тропами на  залитый  водой,  грязный  сельский
проселок.
   Когда ксендзы, промерзшие, как и все, сняли  свои  белые  стихари,  они
сразу  стали  выглядеть  как-то  обыденно.  Подобная  же,  хотя  и   менее
разительная, перемена произошла с  остальными,  улетучилась  торжественная
серьезность, не осталось и следа от эдакой замедленной плавности  движений
и взглядов, и наивному наблюдателю могло бы показаться, что  эти  люди  до
сей поры все время ходили на цыпочках, а  теперь  вдруг  пошли  нормальным
шагом.
   На обратном пути Стефан изо всех сил старался не  попадаться  на  глаза
тетке Анеле - вдове; не то чтобы он ее не любил или  ей  не  сочувствовал,
напротив, ему было жаль тетку, тем более что он знал, какой  они  с  дядей
были счастливой супружеской парой, но как он ни старался, не мог  выдавить
из себя ни единого слова соболезнования. Эти душевные терзания  и  загнали
его в первые ряды возвращавшихся, где дядя Ксаверий  вел  под  руку  тетку
Меланью Скочинскую. Картина была столь странной и редкостной,  что  Стефан
просто обомлел, ибо дядя терпеть не мог Меланью, называл  ее  ампулкой  со
старым ядом и говаривал, что необходимо дезинфицировать землю, по  которой
ступала ее  нога.  Тетка  Меланья,  старая  дева,  с  незапамятных  времен
занималась разжиганием внутрисемейных раздоров, наслаждаясь сладкой  ролью
нейтрального человека: она переносила из дома в дом  ядовитые  колкости  и
сплетни,  из-за  чего  вспыхивали  великие  обиды  и  случалось  множество
неприятностей,  так  как  все  Тшинецкие  отличались  и   горячностью,   и
необыкновенной твердостью в однажды зароненных в их души чувствах.  Завидя
Стефана, Ксаверий еще издали крикнул:
   - Приветствую тебя, брат во Эскулапе! Диплом уже получил, а?
   Стефан, естественно, остановился,  чтобы  поздороваться,  и  с  размаху
клюнул носом озябшую длань тетки-девицы, затем  они  уже  втроем  пошли  к
дому, вынырнувшему из-за  деревьев,  -  самая  настоящая  усадебка,  цвета
яичного желтка, с классическими маленькими колоннами и огромной  верандой,
смотрящей на фруктовый сад. У входа остановились, поджидая остальных. Дядя
Ксаверий вдруг  почувствовал  себя  хозяином  -  он  с  таким  жаром  стал
приглашать  всех  в  дом,  словно  родственники  только  и   думали,   что
разбежаться по заснеженным и топким полям. Уже в дверях  Стефан  подвергся
недолгим, но мучительным истязаниям приветствиями: отложенные до окончания
похорон, теперь они обрушились на него лавиной. Приходилось  быть  начеку,
чтобы, целуя попеременно ручки и колючие щеки, не склониться  ненароком  к
мужской руке - такое иногда с ним случалось.  Он  даже  не  заметил,  как,
наслушавшись шарканья подошв и шелеста рукавов снимаемых одежд, оказался в
гостиной. Увидя огромные напольные часы  с  бронзовыми  гирями,  он  вдруг
почувствовал себя дома: вот там,  у  противоположной  стены,  под  рогатым
оленьим черепом, стелили для него постель, когда он приезжал в  Нечавы  на
каникулы; но углам стояли одряхлевшие кресла, с которыми он днем сражался,
добираясь до их волосяного нутра, а ночью его иногда будил  басовитый  бой
часов, и щит  циферблата  призрачно  мерцал  из  мрака  отраженным  лунным
свечением - круглый, холодный, размазанный сном  и  мертвенно  светящийся,
совсем как луна.  Стефану,  однако,  не  удалось  предаться  воспоминаниям
детства: в гостиной  становилось  все  оживленнее.  Дамы  рассаживались  в
кресла, мужчины стояли  кто  где,  прячась  в  облаках  папиросного  дыма,
разговор еще не завязался по-настоящему, а обе створки дверей  в  столовую
уже распахнулись, и на пороге  появился  Анзельм.  С  суровым  добродушием
слегка рассеянного  цезаря  он  пригласил  всех  к  столу.  Разумеется,  о
поминках не было и речи, слово это  прозвучало  бы  неуместно  -  попросту
опечаленных  и  уставших  с  дороги   родственников   приглашали   скромно
перекусить.
   Был тут, среди родни, и один из ксендзов, что возглавляли процессию  на
кладбище. Худой, с желтоватым, утомленным, но  улыбающимся  лицом,  словно
радовался,  что  все  прошло  так  гладко.  Этот  ксендз,  низко,   но   с
достоинством склонив голову, беседовал со  старейшиной  рода  Тишнецких  -
тетушкой-бабушкой  Ядвигой,  маленькой  старушкой  в  длинном  и   слишком
свободном платье, в котором,  казалось,  она  пребывала  испокон  веку,  а
теперь вот  увяла  и  съежилась,  и  потому  ей  приходится  держать  руки
молитвенно воздетыми, дабы  кружевные  манжеты  не  сползали  до  кончиков
высохших пальцев.  Ее  чуть  плоское  и  в  общем-то  нестарое  лицо  было
отрешенным и упрямым, словно  она,  вовсе  не  слушая  ксендза,  замышляла
какую-то  старчески  наивную  шалость.  Обозревая   собравшихся   круглыми
голубыми глазами, она внезапно обнаружила  Стефана  и  согнутым  в  крючок
пальцем поманила его. Молодой врач набрался духу и подошел, ксендз  замер,
а тетка-бабка разглядывала Стефана снизу вверх внимательно  и  вроде  даже
лукаво и наконец проговорила поразительно низким голосом:
   - Стефан, сын Стефана и Михалины?
   - Да, да, - с готовностью поддакнул он.
   Тетушка-бабка улыбнулась ему - довольная то ли своей памятливостью,  то
ли видом внучатого племянника; взяла его руку своей костистой, высохшей от
старости ручкой, поднесла ее к глазам, осмотрела с обеих  сторон  и  потом
вдруг  отпустила,  словно  не  нашла  в  ней  ничего  интересного.   Опять
посмотрела своими светлыми глазами в глаза ошеломленного всем этим Стефана
и сказала:
   - А знаешь ли ты, что твой отец хотел стать святым?
   Тихонько трижды прокудахтала  и,  не  дав  Стефану  сказать  ни  слова,
прибавила ни к селу ни к городу:
   - У нас еще где-то есть его пеленки, сохранились.
   Потом уставилась прямо перед собой и больше не подавала  голоса.  Между
тем дядя  Анзельм  появился  снова  и  уже  энергичнее  пригласил  всех  в
столовую, затем отвесил грациозный поклон тетке-бабке и двинулся с  ней  в
первой паре; за ними последовали другие.  Тетушка-бабушка  не  забыла  про
Стефана, так как выразила желание,  чтобы  он  сел  рядом  с  ней,  и  тот
исполнил ее желание с радостным отчаянием: случается  человеку  испытывать
подобные сочетания полярно противоположных чувств.  Суета,  сопровождавшая
рассаживание по местам, стихла; появился  отсутствовавший  доселе  хозяин,
дядя Ксаверий, с огромной фаянсовой супницей,  источавшей  крепкий  аромат
бигоса, и, обходя всех по очереди, своей эскулапской рукой с  пожелтевшими
от никотина пальцами черпал половником бигос и низвергал его в  тарелки  с
такой  удалью,  что  женщины  шарахались,  опасаясь  за  свои  туалеты,  -
настроение за столом сразу поднялось. Говорили об одном и том же: о погоде
и надеждах на весеннее наступление союзников.
   Слева от Стефана сидел  высокий,  плечистый  мужчина,  который  еще  на
кладбище привлек его внимание своей армейской шинелью. Это был родственник
матери Стефана, Гжегож  Недзиц,  арендатор  с  Познанщины.  Он  все  время
молчал, а когда менял позу, застывал в ней надолго, точно аршин проглотил,
и только улыбался бесхитростно, робко и  как-то  очень  по-детски,  словно
извиняясь за неудобство, которое он доставляет своим присутствием;  улыбка
эта резко контрастировала с его загорелым, усатым лицом  и  одеждой  -  ее
наверняка сшили дома из солдатского одеяла, так  как  сидело  все  на  нем
ужасно.
   Чувствовалось,  что  подобные  встречи  за  столом  после  похорон  для
присутствующих не в новинку, и Стефан вспомнил, что  в  последний  раз  он
видел всю родню за трапезой на Рождество в Келецах. Это  давало  пищу  для
размышлений,  ибо  всеобщие  примирения  были   редки,   и   родственников
сплачивали исключительно похороны, но, хотя тогда никто из  близких  и  не
скончался, накал всеобщего горя был схож, поскольку происходило это вскоре
после похорон отчизны, - следовательно, тогдашнее согласие вовсе и не было
исключением из правила.
   Стефан чувствовал себя  неуютно  в  этом  обществе,  притом  по  многим
причинам. Он вообще не любил больших, а особенно -  торжественных  сборищ.
Далее: видя здесь ксендза, он знал заранее, что присутствие духовного лица
неминуемо спровоцирует Ксаверия на богохульство и подковырки, а  скандалов
Стефан просто не выносил. Наконец, он чувствовал себя скверно потому,  что
его отец (которого он здесь представлял) не  пользовался  у  родни  доброй
славой,  -  он  единственный,  насколько  помнится,   изобретатель   среди
помещиков и врачей, да еще  такой,  который,  хоть  ему  и  было  уже  под
шестьдесят, ничего, собственно, не изобрел.
   Настроения этого не смягчало соседство Гжегожа Недзица;  он,  казалось,
родился молчуном, так как на попытки завязать разговор отвечал лишь  более
теплой, чем обычно, улыбкой и благодарным  взглядом,  который  он  на  миг
отрывал от тарелки, - но Стефану этого было мало, он жаждал погрузиться  в
беседу, тем более что заметил зловещие вспышки в глазах Ксаверия: тот явно
к  чему-то  готовился.  И  вот,  когда  воцарилась  относительная  тишина,
нарушаемая только стуком ложек по тарелкам, дядя промолвил:
   - А ты, дорогой мой Стефанек, в костеле, наверное, чувствовал себя, как
евнух в гареме, верно?
   Реплика эта должна была рикошетом  задеть  ксендза,  и  дядя,  судя  по
всему, планировал  острое  продолжение,  но  ему  не  удалось  насладиться
реакцией на свои слова,  ибо  родственники,  как  по  команде,  заговорили
громко и торопливо, благо лес знали, что Ксаверий подобные  вещи  говорить
должен и единственное противоядие - немедленно глушить  их  общим  громким
разговором. Потом одна из прислуживавших  баб  вызвала  дядю  в  кухню  на
поиски грудинки, которая куда-то запропастилась, и трапеза  была  прервана
неожиданной паузой. Стефан скрашивал ее созерцанием коллекции  родственных
физиономий. Пальму первенства он бесспорно отдавал дяде Анзельму.  Широкий
в плечах, грузный, но не тучный, скорее массивный, лицо  не  красивое,  но
барственно породистое, и он знал этому цену! Пожалуй, наряду  с  медвежьей
буркой, только это лицо и осталось  у  него,  некогда  владельца  обширных
угодий,    утраченных    лет    двадцать    назад.     Якобы     благодаря
сельскохозяйственным экспериментам - но на этот счет Стефан не знал ничего
определенного. Наверняка было известно лишь  то,  что  Анзельм  энергичен,
задирист и вспыльчив одновременно; причем предаваться гневу он  умел,  как
никто в семействе, - по пять, а то и десять лет, так что даже тетя Меланья
забывала, из-за чего,  собственно,  разгорелся  сыр-бор.  В  эти  затяжные
раздоры никто не отваживался вмешиваться, так как, если дядя  обнаруживал,
что родственник не знает причины его  обид,  гнев  Анзельма  автоматически
распространялся и на незадачливого  посредника.  Именно  так  ожегся  отец
Стефана. Однако самые сильные враждебные чувства в душе дяди Анзельма, как
и вообще в семье,  стихали,  когда  умирал  родственник;  вызванная  таким
образом  "treuga  Dei"  [благословенная  пауза  (лат.)]  продолжалась,   в
зависимости от обстоятельств, несколько дней или чуть больше недели. Тогда
его врожденная доброта  отражалась  в  каждом  взгляде  и  слове  -  такая
бесконечно щедрая и незлопамятная, что всякий  раз  Стефан  бывал  глубоко
убежден, что это не временное перемирие, а окончательный отказ  от  гнева.
Но потом нарушенный  соприкосновением  со  смертью  строй  дядиных  чувств
восстанавливался, неумолимая суровость воцарялась  на  годы,  и  ничто  не
менялось - до следующих похорон.
   Эта неподвластность дяди  Анзельма  и  его  чувств  времени  необычайно
нравилась Стефану в детстве; позже, в  университетские  годы,  он  отчасти
разгадал,  в  чем  дело.  Некогда  гневливость  дяди  опиралась   на   его
материальное могущество, на  его  владения,  то  есть,  проще  говоря,  на
будущее наследство, но благодаря стойкости характера Анзельм не лишился  в
семейном кругу способности гневаться  и  после  потери  состояния,  и  его
побаивались по-прежнему, хотя гнев его уже не подкреплялся угрозой лишения
наследства. Но, даже обнаружив этот ключ, Стефан так и не  освободился  от
почтения, сдобренного страхом, - чувства, которое вызывал у  него  старший
из братьев отца.
   Грудинка неожиданно нашлась здесь же,  в  столовой,  в  черном  буфете;
когда эту огромную глыбу мяса извлекали  из  недр  старинного  буфета,  ее
черный цвет напомнил Стефану о черном цвете гроба, и на минуту  ему  стало
не по себе. Из двери, ведшей в коридор, с топотом и шумом внесли  вереницу
жареных уток, банки с терпкой брусникой и блюда  с  дымящимся  картофелем;
обещанная ранее скромная трапеза явно превращалась в пиршество, тем  более
что дядя Ксаверий доставал из буфета одну за другой бутылки вина. Ощущение
отчужденности от присутствующих неожиданно и резко обострилось; Стефана  и
до сих пор немного  огорчал  и  тон  разговоров,  и  изобретательность,  с
которой избегали упоминания о смерти, а ведь в конце концов именно  она  и
была  единственным  поводом  этой  встречи,  теперь   же   это   огорчение
многократно возросло, и Стефана уже оскорбляло все, в том числе и стенания
по  утраченной  родине,  сопровождавшиеся  энергичной  работой   вилок   и
челюстей.  А  когда  он  подумал  о  дяде  Лешеке,  который  лежал  теперь
заваленный глиной на пустынном кладбище, ему показалось, что только он еще
и помнит о покойном;  с  неприязнью  взирал  он  на  раскрасневшиеся  лица
сотрапезников, и его возмущение выплеснулось за пределы семейного круга  и
вылилось в презрение ко всему миру. Но пока Стефан мог выразить  его  лишь
воздержанием от еды, в чем настолько преуспел, что встал из-за стола почти
голодный.
   Но еще до этого в поведении  доселе  молчавшего  Гжегожа  Недзица,  его
соседа  слева,  произошла  какая-то  перемена.  Уже  некоторое  время   он
озабоченно вытирал усы, робко посматривал по сторонам и на  дверь,  словно
прикидывая на глазок  расстояние;  он  явно  к  чему-то  готовился.  Вдруг
наклонился к Стефану и шепотом объявил, что ему пора идти, чтобы успеть на
познанский поезд.
   - Ты что, хочешь ехать на  ночь  глядя?  -  как-то  рассеянно  удивился
Стефан.
   - Да, завтра надо быть на работе.
   Гжегож стал объяснять, что  там,  на  Познанщине,  немцы  поляков  едва
терпят и отпуск на день удалось получить с огромным трудом;  всю  ночь  он
добирался до Нечав, а  теперь  самое  время  в  обратный  путь...  Оборвав
нескладную речь, громадный усач глубоко вздохнул, резко поднялся, едва  не
потащив за собой скатерть вместе с посудой, и, кланяясь  вслепую,  на  все
стороны, стал протискиваться к дверям. Посыпались вопросы, протесты, но на
пороге упрямый молчун еще  раз  отвесил  всем  низкий  поклон  и  исчез  в
передней. За ним бросился дядя Ксаверий, вскоре  хлопнула  входная  дверь.
Стефан глянул в окно.  На  дворе  уже  стояла  тьма.  Он  представил  себе
долговязую  фигуру  в  куцей  солдатской  шинели  на  раскисшей  дороге...
Посмотрел на опустевший стул по левую руку,  заметил,  что  бахрома  низко
свисающей накрахмаленной скатерти  раскручена  и  старательно  расправлена
прилежными пальцами, и в груди защемило от  теплой,  сердечной  жалости  к
этому, собственно говоря, незнакомому дальнему родичу, который уже  вторую
ночь кряду будет трястись в темном,  холодном  вагоне  ради  того  только,
чтобы пешком пройти сотню-другую шагов, провожая покойного.
   Гости вставали из-за стола, который, как обычно после обильной трапезы,
выглядел жалко -  на  тарелках  высились  обглоданные  кости,  облепленные
застывшим жиром.  Наступило  минутное  затишье,  воспользовавшись  которым
мужчины полезли в карманы за папиросами; ксендз протирал  замшей  очки,  а
тетушка-бабушка  впала  в  тупую  задумчивость,  которая  походила  бы  на
дремоту, если бы не широко открытые глаза. Среди этого всеобщего молчания,
пожалуй, впервые прозвучал голос Анели - вдовы. Все еще сидя за столом, не
пошевелившись, не поднимая  поникшей  головы,  она  проговорила,  упершись
взглядом в скатерть:
   - Знаете, все это как-то смешно...
   И голос  ее  осекся.  Напряженного  молчания,  которое  вслед  за  этим
наступило, никто не решался нарушить: ничего подобного никто  обычно  себе
не позволял, никто не был к  этому  подготовлен.  Ксендз,  правда,  тотчас
направился к Анеле, двигаясь с какой-то  рутинной  озабоченностью,  словно
врач, которому положено оказать первую помощь, но который  не  знает,  что
надо сделать; однако этим он и ограничился, застыл подле нес - она  вся  в
черном, он тоже в черной  сутане,  с  лимонно-желтым  лицом  и  припухшими
веками; он стоял и часто моргал, пока не выручила всех  прислуга,  вернее,
исполняющие ее роль деревенские бабы,  которые  вошли  и  с  невообразимым
шумом принялись собирать тарелки и блюда.
   В полумраке гостиной, рядом с поблескивающим стеклами  дубовым  книжным
шкафом, под бронзовой,  слегка  коптящей  керосиновой  лампой  с  абажуром
апельсинового цвета, дядя Ксаверий  объяснялся  торопливым  полушепотом  с
родственниками.  Одних  уговаривал  переночевать,  других  информировал  о
расписании поездов, распоряжался, когда кого  будить;  Стефан  хотел  было
немедля отправиться в обратный путь, но, узнав, что поезд у него только  в
три часа ночи, заколебался, дал себя уговорить и решил остаться  до  утра.
Ночевать ему предстояло  в  гостиной,  напротив  часов,  поэтому  пришлось
ждать, пока все разойдутся. Когда это наконец произошло,  была  уже  почти
полночь. Стефан быстро умылся, разделся  под  едва-едва  мигавшей  лампой,
задул ее и, зябко поеживаясь, скользнул под холодное  одеяло.  Сонливость,
одолевавшую его до этого, как рукой сняло. Он долго  лежал  на  спине  без
сна, а часы, едва различимые в кромешной тьме, величественно,  с  каким-то
чрезмерным рвением, вызванивали четверти и часы.
   Мысли  его,  поначалу  неопределенно-туманные,  цеплялись   за   сценки
пережитого дня, однако неторопливо и как бы преднамеренно  бежали  в  одну
сторону. В характере всего семейства сошлись лед и пламень,  горячность  и
упрямство.  Тшинецкие  из  Келец  славились  алчностью,  дядя  Анзельм   -
вспыльчивостью,  тетка-бабка  -  неким,   сглаженным   временем   любовным
безумством; эта роковая черта проявлялась у каждого в семействе по-своему:
отец был изобретателем, всем остальным занимался из-под палки, от  мирских
забот отмахивался, как от мух, часто пугал  дни  недели,  дважды  проживал
четверг, а  потом  выяснялось,  что  проворонил  среду,  но  это  не  была
обыкновенная рассеянность, только чрезмерная  сосредоточенность  на  идее,
которая в данный момент его обуревала. Когда отец  не  спал  и  не  болел,
можно было дать голову на отсечение, что  он  торчит  в  своей  крохотной,
оборудованной на чердаке мастерской, среди  пламени  спиртовок  и  газовых
горелок, в окружении  раскаленных  инструментов,  вдыхая  запах  кислот  и
металлов,  и  что-то  к  чему-то  прилаживает,  что-то   шлифует,   что-то
сочленяет, и все эти манипуляции, из которых складывается процесс  поиска,
никогда не прекращались, хоть и менялись направления экспериментов, - от о
той неудачи отец шествовал к  другой  с  одинаковой  верой,  со  страстью,
настолько мощной, что на посторонних производил впечатление одержимого или
законченного безумца. В Стефане он никогда не видел ребенка. С мальчонкой,
появлявшимся в полутемной мастерской, он  разговаривал  как  со  взрослым,
причем таким, который, например, плохо  слышит,  и  потому  беседа  с  ним
постоянно обрывается, оба то и дело друг друга не  понимают.  Невзирая  на
это, отец - с набитым шурупами ртом,  в  прожженном  халате,  переходя  от
токарного станка к тискам, а от них снова к токарному станку, - говорил  с
сыном так, словно читал лекцию, прерываясь, чтобы с головой погрузиться  в
какую-нибудь операцию. А о чем он  говорил?  Стефан  теперь  и  не  помнил
толком, ибо, когда слушал эти речи,  был  слишком  мал,  чтобы  понять  их
смысл, но, кажется, говорил отец примерно так: "Того, что было и миновало,
нет, точно этого вообще никогда не было. Это вроде пирожного,  которое  ты
съел вчера, никакого тебе от него  толка.  Поэтому  можно  себе  приделать
прошлое, которого у тебя не было: стоит в него только  поверить,  и  будет
так, словно ты его и в самом деле прожил".
   А однажды сказал ему такое: "Разве ты хотел появляться  на  свет?  Ведь
нет же - правда? Ну не мог же ты хотеть, если тебя не было? Видишь  ли,  я
тоже не хотел, чтобы ты родился. То есть хотел сына, но не тебя, ведь тебя
я не знал - значит, не мог и хотеть тебя... Хотел  сына  вообще,  а  ты  -
реальный..."
   Стефан, собственно, редко заговаривал  с  отцом  и  ни  о  чем  его  не
спрашивал, но как-то (было ему лет пятнадцать) все-таки спросил, что  отец
сделает, когда у него получится его  изобретение?  Тот  нахмурился,  долго
молчал, а  потом  ответил,  что  займется  изобретением  чего-нибудь  еще.
"Зачем?" -  тут  же  спросил  Стефан.  Вопрос  этот,  как  и  первый,  был
продиктован глубоко скрываемой,  но  нарастающей  с  годами  неприязнью  к
своеобразной профессии отца, которая - это подросток знал слишком хорошо -
была предметом всеобщих издевок, и тень от отцовского чудачества падала  и
на него. Старший Тшинецкий  ответил  подросшему  сыну  так:  "Стефек,  так
спрашивать нельзя. Видишь ли, если бы умирающего  спросили,  хочет  ли  он
прожить  жизнь  заново,  он  наверняка  согласился  бы  и  вовсе  не  стал
интересоваться, зачем ему жить. Так и с моей работой".
   Эта работа, подвижническая и изнурительная, не  приносила  ничего,  дом
содержала мать - точнее, ее отец. Следовательно,  отец  был  на  иждивении
жены, и это до такой степени возмутило Стефана, когда он  об  этом  узнал,
что некоторое время презирал отца. Подобные, хоть и менее сильные, чувства
питали к  Тшинецкому  его  братья,  но  с  годами  это  как-то  постепенно
сгладилось: то, к чему за долгое время люди привыкают, в конце  концов  им
надоедает. Пани Тшинецкая любила мужа, но, к сожалению, его  занятия  были
выше ее понимания: супруги вели друг против друга партизанскую войну, хотя
почти и  не  догадывались  об  этом,  поскольку  было  это  противоборство
предметов, принадлежащих к двум сферам: мастерской и жилищу; отец и думать
не хотел о том, чтобы превратить квартиру в продолжение мастерской, но это
происходило как бы само собой; на столах, шкафах  и  секретерах  вырастали
горы  проволоки  и  металла,  а  мать  тряслась  над  своими   скатертями,
кружевными салфетками, рододендронами и араукариями; отец не жаловал  этот
огород, исподтишка подрезал корни, тайно радуясь симптомам увядания,  мать
во время генеральных уборок смахивала то какой-нибудь бесценный кабель, то
какую-нибудь незаменимую шайбу, и  все  это  делалось  без  задней  мысли.
Погружаясь  в  работу,  пан  Тшинецкий  словно   отправлялся   в   далекое
путешествие, а возвращался оттуда  только  сраженный  очередным  приступом
болезни.  Хотя  пани  Тшинецкую  действительно  тревожили  хвори  супруга,
полнейшее спокойствие она обретала лишь тогда, когда муж лежал в  постели,
стонущий, беспомощный, обложенный грелками, ибо тогда-то  она  по  крайней
мере понимала, что ему нужно и что с ним происходит.
   Громкий  бой  часов  расчленял  темноту  над  лежащим  Стефаном,  мысли
которого уже покинули родительский кров  и  вернулись  к  пережитому  дню.
Рассматриваемые на холодную голову  родственные  узы,  это  хитросплетение
интересов и чувств,  сплочение  в  дни  рождений  и  смертей,  -  все  это
представлялось  ему  никчемным  и  скучным.  Его   одолевала   страсть   к
обличительству, ему представлялось, будто  он  должен  прокричать  в  лицо
родне жестокую правду, сказать, что вся ее будничная и праздничная возня -
пустышка, но, когда он стал подбирать слова, с которыми мог бы  обратиться
к живым, мысль его коснулась дяди Лешека и  замерла,  словно  с  перепугу.
Когда это произошло, он не перестал думать, но теперь мысли  его  побежали
как бы сами собой, а он только следил  за  их  бегом.  Приятная  усталость
растекалась по всему телу  -  предвестник  скорого  сна,  -  тут-то  он  и
вспомнил братскую могилу на сельском кладбище. Побежденная отчизна умерла,
это была  метафора,  но  та  скромная  солдатская  могила  вовсе  не  была
метафорой, и что же там было еще делать, как не стоять молча,  с  сердцем,
замирающим от горя, но и от радости -  в  предвкушении  общности,  которая
больше, чем единичная жизнь и единичная смерть. И тут же, рядом, был  дядя
Лешек. Стефан увидел его могилу, не припорошенную снегом, нагую, так ясно,
будто уже во сне. Но он не спал, и родина вдруг смешалась в его сознании с
семьей. И ту, и другую он подверг суду разума, и обе они продолжали жить в
нем самом, а может, это он жил в них, ах, ничегошеньки он уже  не  знал  и
только, засыпая, прижал руки к сердцу, ибо ему  привиделось,  что  порвать
связь с ними - все равно что умереть.


НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ


   Открывая глаза, еще  затуманенные  сном,  Стефан  приготовился  увидеть
прямо перед собой овальное  зеркало  на  львиных  лапах  из  позолоченного
гипса, брюхатый комод и зеленое облачко аспарагуса в простенке. Каково  же
было его удивление, когда явь опровергла  эти  ожидания:  он  лежал  очень
низко, почти на самом полу, в огромной комнате, незнакомой, в которой  все
как будто звучно позванивало; в  небольших  окнах,  завешенных  прозрачной
бахромой сосулек, голубел рассвет - чужой, так как  не  было  серой  стены
соседнего дома.
   И, лишь потянувшись и сев в постели, он вспомнил весь  вчерашний  день.
Быстро встал, дрожа от холода, выскользнул в переднюю, отыскал на  вешалке
свое  пальто  и,  набросив  его  на  рубашку,  направился  в  ванную.   Из
приоткрытой двери падал отблеск горящих свечей, оранжевый по  контрасту  с
фиолетовым светом утра, струящимся  в  переднюю  сквозь  стеклянный  короб
веранды. В ванной кто-то был; Стефан узнал  голос  дяди  Ксаверия,  и  ему
страсть как захотелось подслушивать. Он тут же оправдал  себя  ссылкой  на
любознательность  психолога,  благо  порой  верил  в  существование  некой
единственной, конечной правды о человеке, в  то,  что  открыть  ее  можно,
подсматривая за людьми и ловя их с поличным, когда они остаются наедине  с
собой.
   Поэтому  возле  ванной  комнаты  он  постарался  ступать  тише  и,   не
прикасаясь к дверям, заглянул в щель шириной в ладонь.
   На стеклянной полочке горели две свечи. Они окрашивали  в  желтый  цвет
клубы пара, поднимавшиеся из ванны около стены  и  накрывавшие  призрачным
покровом фигуру дяди Ксаверия, который стоял в посконных портах и  вышитой
на  украинский  манер  сорочке  и  брился,  корча  в  запотевшее   зеркало
диковинные рожи, и с пафосом, но не очень разборчиво  -  мешала  бритва  -
декламировал:
   ...Просей, прошу покорно, эти сласти
   сквозь дырку затхлую ширинки...
   Стефан был несколько разочарован и не мог решить, как  быть  теперь,  а
дядюшка, будто почувствовав его  взгляд  (а  может,  увидав  племянника  в
зеркале), не оборачиваясь, сказал совершенно другим тоном:
   - Как жизнь, Стефек? Это ты, да? сюда, можешь сразу умыться, есть
горячая вода.
   Стефан пожелал дядюшке доброго утра и покорно вошел в ванную.  Принялся
за утренний туалет торопливо, немного стесняясь  присутствия  дяди  -  тот
продолжал бриться, не обращая на него внимания.  Какое-то  время  оба  они
молчали, потом дядя вдруг выпалил:
   - Стефан...
   - Да, дядя?
   - Знаешь, как это было?
   По дядиному тону Стефан сразу понял, что  имел  в  виду  Ксаверий,  но,
поскольку  в  таких  делах  нельзя  полагаться   на   одну   догадливость,
переспросил:
   - С дядей Лешеком?
   Ксаверий не ответил. Молчал он долго, потом,  уже  выскабливая  верхнюю
губу, ни с того ни с сего начал:
   - Второго  августа  он  сюда  приезжал.  Собирался  порыбачить,  форель
половить, там, выше мельницы, ты знаешь.  И  о  себе,  естественно,  -  ни
слова. Я его прекрасно понимаю. А на обед была утка, как вчера.  Только  с
яблоками, теперь-то их нет. Что было, солдаты позабирали в сентябре. И  он
эту утку-отказался есть, а ведь  так  любил  всегда.  И  это  меня  как-то
насторожило. Да и лицо уже было такое. Только вот у близкого  человека  не
замечаешь. Мысли не допускаешь, что ли...
   - Отвращение к мясу и похудание? - спросил Стефан, отдавая себе  отчет,
как это казенно прозвучало.
   Собственный профессионализм немного смущал его, но доставлял  некоторое
удовлетворение. Он стал торопливо вытираться - кое-как, он уже понял,  что
последует дальше, а слушать такое голым был не в силах. Может, оттого, что
чувствовал бы себя вроде как обезоруженным? Сам он об этом и  не  подумал.
Ксаверий по-прежнему стоял к нему спиной, разглядывая себя в  зеркале;  он
пропустил вопрос Стефана мимо ушей и продолжал:
   - Не давал себя осмотреть. Ну, а я с  грехом  пополам...  Шутя  -  мол,
щекотку изучаю, животом его интересуюсь, у кого из нас брюхо больше и  так
далее... А опухоль была  уже  с  кулак,  с  места  не  сдвинешь,  твердая,
сросшаяся со всем, черт-те что...
   - Carcinoma scirrhosum, - произнес вполголоса Стефан, а зачем? Он и сам
не знал. Это латинское именование рака походило на формулу изгнания  бесов
-  некое  научное  заклинание,  изгоняющее   из   реальных   обстоятельств
неопределенность, тревоги, страсти, -  проясняющее  эти  обстоятельства  и
придающее им видимость естественного хода вещей.
   - Классический случай... - бурчал дядя Ксаверий, пробривая одно и то же
место на щеке.
   Стефан, запахнувшись в куцый купальный  халат,  держа  в  руках  брюки,
неподвижно застыл на пороге - а что еще оставалось делать? Он слушал.
   - Ты знаешь, что он был без пяти минут врач? Как это не знаешь? В самом
деле? Ну что ты, он с четвертого курса медфака  сбежал.  Вечным  студентом
был не один год, а учиться-то мы начинали вместе, я  ведь  после  гимназии
уйму времени потерял. Из-за одной... Н-да. Так что он меня насквозь видел,
когда я его обследовал, и все ему было ясно. Оперировать, разумеется, было
поздно, но раз уж ты врач, альтернативы  медицине  у  тебя  нет  -  только
гробовщик. А с этим всегда успеется. Я думал, будут невесть какие баталии,
а он с ходу согласился. Ездил я  и  к  Хрубинскому.  Ничтожество,  а  руки
золотые.  Согласился  оперировать  только  за  доллары:  положение,   мол,
неопределенное,  злотый  может   провалиться   в   тартарары.   Просмотрел
рентгеновские снимки и отказался наотрез, но я его уломал.
   Тут пан Ксаверий повернулся к Стефану и с таким выражением лица,  точно
он едва мог сдержать смех, спросил:
   - Ты, Стефан, становился хоть раз перед  кем-нибудь  на  колени?  Не  в
костеле, - добавил он поспешно.
   - Нет...
   - Вот видишь. А я становился. Не веришь? Ну так  я  тебе  говорю,  было
такое! Хрубинский оперировал двенадцатого сентября.  Немецкие  танки  были
уже в Тополеве, Овсяное горело,  ведьмы-монашки  разбежались,  я  сам  ему
ассистировал. В кои-то веки...  Хрубинский  вскрыл,  зашил  и  вышел.  Был
взбешен. Я его понял. Наорал на меня. Но  всюду  -  сплошная  бессмыслица,
весь этот сентябрь, все кругом - Польша, вот так...
   Пан Ксаверий принялся править бритву на ремне, движения его становились
все неторопливее и все обстоятельнее, говорил он без умолку:
   -  Перед  самой  операцией,  уже  после  инъекции  скополамина,   Лешек
спрашивает: "Это конец, да?" Ну я,  естественно,  как  с  больным.  А  он:
Польше, мол, конец. И чтобы я пришел на могилу шепнуть ему,  когда  Польша
снова будет. Фантазер был! Хотя, впрочем, кого же учили умирать?  А  когда
проснулся, ну, уже после операции, я один около него был, спросил, который
час. И я, старый идиот, сказал ему правду. Не сообразил, что следовало  бы
часы переставить, а ведь он,  как  медик,  знал,  что  серьезная  операция
продолжалась бы час или больше, а тут - четверть часа,  и  шабаш.  Значит,
уже знал, что ничего...
   - А потом? - вырвалось  у  Стефана;  он  боялся,  что  опять  воцарится
тягостное молчание.
   - Потом я отвез Лешека к Анзельму, так он захотел. Я не видел  его  три
месяца, только в декабре... Но это уже было уму непостижимо.
   Дядя Ксаверий медленным движением, не глядя,  отложил  бритву  и,  стоя
боком к Стефану, уставился прямо перед собой, немного вниз, - казалось, он
увидел у своих ног что-то диковинное.
   - Я застал его в постели, худого - настоящий скелет, уже и  молоко  мог
проглотить с трудом, и голос у него какой-то пискливый сделался, тут  даже
слепой бы увидел, сообразил, а он... как бы это выразить? Я застал  его  -
счастливым! Все, понимаешь ли, все он себе объяснил или,  если  так  можно
сказать, разобъяснил: и операция-то удалась, и сил у него  с  каждым  днем
прибывает, и поправляется он, и вот-вот встанет с постели; руки себе велел
массировать и ноги, и Анеле диктовал по утрам,  как  себя  чувствует,  для
врача она записывала, чтобы правильнее его лечили... А опухоль была уже  с
каравай. Но велел наложить себе плотную повязку на  живот,  чтобы  сам  до
него дотронуться не мог, - якобы так шов в большей безопасности. О болезни
своей вообще говорить не желал, а если случалось, то объяснял, что это был
только отек, и прикидывался, что становится все крепче и что вообще ничего
у него нет...
   - Вы полагаете, дядя, что он был... ненормальный? - прошептал Стефан, и
не предполагая, что услышит в ответ.
   - Нормальный! Ненормальный! Что ты болтаешь, дурачок!  Что  ты  знаешь?
Нормальный умирающий - вот, не угодно ли - нормальный! Вырвать из тела эту
опухоль не мог, так  вырвал  из  памяти.  Лгал,  верил,  других  заставлял
верить, откуда мне знать, где кончалось одно и начиналось другое!  Говорил
все тише, что чувствует себя лучше, и все чаще плакал.
   -  Плакал?  -  как-то  по-детски  ужаснулся  Стефан,   который   помнил
плечистого дядю Лешека на  коне,  с  двустволкой,  обращенной  стволами  к
земле...
   - Да. А знаешь почему? Боли были сильные, ему ставили свечи с  морфием.
Сам себе их и всаживал. А когда однажды это сделала сиделка,  расплакался.
Я, говорит, сам уже и ни могу ничего, кроме как свечку вставить, а меня  и
этого лишают... Вставать не мог, а говорил,  что  не  хочет.  Если  молока
выпьет - этого, дескать, мало, не стоит после молока вставать, другое дело
после бульона. А после бульона еще чего-нибудь придумает. Вот так! Побыл я
тогда с ним, побеседовал! Руки протянет,  они  как  палки,  а  все,  чтобы
сказать:  толстеют,  мол;  и  странное  дело,  какой  же   он   при   этом
подозрительный был! Чего вы там по углам  шепчетесь?  Что  сказал  доктор?
Наконец тетка Скочинская позаботилась о ксендзе. Естественно, он явился со
святыми дарами. Я Бог весть что подумал, а Лешек отнесся  к  этому  вполне
спокойно. Только той же самой ночью - я  сидел  возле  него  -  шепчет.  Я
подумал - во сие, не отвечаю, а он громче:  "Ксав,  сделай  что-нибудь..."
Подхожу к нему, а он опять: "Ксав, сделай  что-нибудь..."  Стефан,  ты  же
врач? Ну так знай,  я  приехал  к  нему  с  запасом  морфия.  Если  бы  он
захотел... Захватил я с собой нужную  дозу.  В  жилетном  кармане  держал.
Тогда, ночью, я решил, что  он  хочет,  чтобы  -  ну,  сам  понимаешь.  Но
посмотрел я ему в глаза и вижу, он помощи просит.  Я  молчу,  а  он  свое:
"Ксав, сделай что-нибудь..." И так до самого рассвета. Потом ничего уже не
говорил - такого. Мне надо было уехать.  Вот  так...  А  вчера  мне  Анеля
рассказала, что накануне вечером пошла к себе,  легла,  утром  приходит  к
нему, а он уже мертв. Только лежал в постели наоборот.
   - Как это наоборот? - странно испуганный и опешивший, прошептал Стефан.
   - Наоборот: ногами там,  где  голова.  Почему?  Откуда  я  знаю.  Хотел
что-нибудь сделать, чтобы жить...
   Дядя Ксаверий, в жеваных холщовых штанах, в вышитой рубахе, распахнутой
на груди, с мазками мыльной пены на щеках, глубоко  задумался  и  медленно
опустил голову. Потом полоснул  взглядом  Стефана.  Посверлил  его  своими
черными, теперь строгими и горящими глазами.
   - Я рассказываю тебе это, потому что ты врач и свой... Ты должен  знать
это! И это... со всей моей медициной. И что я там... уж не  знаю,  я...  я
почти молился. До чего человек доходит!
   Было слышно, как оседающий на зеркале пар увесистыми каплями падает  на
пол. Вдруг оба они вздрогнули, словно очнулись ото сна, - часы в  гостиной
пробили громко, величественно, весомо...
   Дядя повернулся к тазу,  принялся  энергично  ополаскивать  лицо,  шею,
громко отплевывался, прочищал нос, а Стефан тем временем торопливо, словно
украдкой, оделся и молча выскользнул из ванной.
   В столовой был уже накрыт стол. Голубоватые сосульки за окном вбирали в
себя хрустальную прозрачность дня; золотистые блики скользили  по  оконным
стеклам, играли на  стекле  футляра  напольных  часов,  радужными  искрами
рассыпались по граням графина на столе. Появились дядя Анзельм,  Тшинецкий
из Келец с дочерью, тетка-бабка Скочинская, тетка Анеля.
   Много горячего кофе, сливки, огромные караваи  хлеба,  брусочки  масла,
мед; завтракали молча, все были какие-то притихшие, поглядывали в  залитые
солнцем  окна,  перебрасывались  одним-двумя  словами.  Стефан  нервничал,
боясь, что ему в кофе вместе с молоком напустят пенок, он  их  терпеть  не
мог. Дядя Анзельм был задумчив и угрюм. Вроде все как обычно, но сидеть за
столом почему-то было невыносимо. Стефан несколько раз поглядывал на  дядю
Ксаверия, который явился последним, без галстука,  в  расстегнутом  черном
пиджаке. Стефан был уверен, что они только что заключили тайный союз,  как
бы связавший их друг  с  другом,  но  дядя  не  обращал  внимания  на  его
многозначительные взгляды, скатывал хлебные шарики и пускал их  по  столу.
Вошла деревенская баба, одна из тех, что помогали дяде по хозяйству,  и  с
порога на всю комнату объявила:
   - Какой-то господин пришел и спрашивает господина Тшинецкого-младшего.
   Это  "господин  Тшинецкий-младший"  было  плодом  трудов  дяди  Лешека,
который, гостя у Ксаверия, неизменно муштровал его  прислугу,  а  на  одну
упрямую девку,  которая  твердила,  что  "молодой  господин  Тшинецкий"  и
"господин Тшинецкий-младший" - одно и то же, даже рявкнул: "Не твоего  это
ума дело! Неужто, по-твоему, "Помяни, Господи,  раба  твоего"  и  "Помяни,
Господин, раба твоего" - одно и  то  же,  дура  ты  набитая?"  Но  сейчас,
сконфуженный и недоумевающий, Стефан и не вспомнил об этом;  он  испуганно
вскочил из-за стола и, что-то пробормотав, выбежал  в  коридор.  Там  было
светло, но  свет  падал  из  застекленной  веранды  так,  что  лица  гостя
разобрать было нельзя - лишь черный силуэт на солнечном фоне. Человек  был
в пальто, шляпу он держал в руке, и, только  когда  он  заговорил,  Стефан
узнал его.
   - Сташек! Ну, Сташек! Что ты здесь... ну, знаешь... кого-кого ожидал бы
встретить, но тебя!!
   Стефан потащил было  пришельца  в  гостиную,  но  в  дверях  прямо-таки
набросился на него и  чуть  не  силой  сорвал  с  него  пальто  с  меховым
воротником. Вынес в переднюю, вернулся, усадил  гостя  в  кресло,  а  себе
придвинул стул.
   -  Ну,  что  ты,  как  ты?  Что  поделываешь?  Откуда  тут  взялся?  Да
рассказывай же!
   Станислав Кшечотек,  университетский  товарищ  Стефана,  сконфуженно  и
одновременно радостно улыбался. Горячность Стефана его немного смутила.
   - Ну что? Да так, ничего особенного, работаю тут неподалеку, в Бежинце.
Вчера случайно услыхал об этих похоронах, то есть о том, что твой  дядя...
- Он осекся, отвел глаза,  потом  продолжил:  -  Вот  я  и  подумал,  что,
наверное, тебя здесь встречу. Давненько мы с тобой не виделись, а?
   - Ах, вот, значит, как...  да.  -  Стефан  никак  не  мог  собраться  с
мыслями. - Позволь, так ты работаешь в Бежинце? Подумать  только!  Так  ты
повятовый врач, что ли? Ведь дядя Ксаверий...
   - Нет. Я работаю в лечебнице, у Паенчковского. Ну ты  же  знаешь,  тебе
ведь эти места знакомы...
   - Ах! Как же я не сообразил! В  этой  лечебнице...  позволь,  значит  -
психиатром? Специализировался в этой области? Это для меня новость!
   - Я и сам не знал, что так повернется. Но еще перед  войной,  понимаешь
ли, была вакансия, и по объявлению Медицинской палаты...
   Кшечотек начал излагать историю своего переезда в Бежинец многословно в
обычной своей манере - с массой несущественных подробностей, а Стефан, как
всегда, горячился,  понукал  его  вопросами,  пропускал  мимо  ушей  целые
фрагменты реляции. И при том взирал на приятеля с  нескрываемой  радостью.
Познакомились они на первом курсе  медицинского  факультета,  их  сблизила
схожесть  чувств,  которые  каждому  приходилось  преодолевать,  когда  он
попадал в  прозекторскую.  Сташек  жил  неподалеку  от  Стефана  и  вскоре
предложил  заниматься  вместе,  сославшись   на   чрезмерную   дороговизну
учебников и невозможность долго оставаться с книгой один на один. Стефан и
раньше сталкивался с Кшечотеком, но близко с ним не сходился, так как  ему
казалось, что в Сташеке есть что-то от отличника, а зубрил он  не  терпел.
Проникся к нему доверием только на вечеринках  и  балах,  где  тот  всегда
верховодил. Узнав  его  поближе,  Стефан  понял,  что  веселость  и  задор
приятеля - напускные. Это был  юноша  закомплексованный,  не  уверенный  в
себе.   Страшился   экзаменов,   однокурсников,   трупов,    профессорских
настроений, женщин, короче - всего на свете.  Очень  искусно  создал  себе
маску весельчака, но  сбрасывал  ее  с  облегчением,  едва  представлялась
возможность. Стефана это удивляло тем более, что девушкам Сташек  нравился
и они охотно смеялись его шуткам.  Но  только  толпа  придавала  Кшечотеку
храбрости. С  двумя  девушками  он  еще  чувствовал  себя  сносно,  изящно
флиртовал наперебой с обеими, но, оставшись  с  глазу  на  глаз  с  одной,
пронизывал вчистую. Тут уж шутки в сторону, надо браться за дело  всерьез,
а это у него и не получалось. Танцы, флирт и зубоскальство по общепринятым
понятиям были как бы подготовительным маневром, неким вступлением,  чем-то
вроде распущенного хвоста, которым павлин обвораживает  самку.  Между  тем
светские таланты Сташека на том и кончались.  Стефан  догадался  об  этом,
наблюдая поразительные  перемены,  происходившие  с  Кшечотеком:  едва  он
покидал общество, душой которого был, как  моментально  стихал,  сникал  и
грустнел. Так наступил период долгих бесед  вдвоем,  прогулок  по  осенним
аллеям, бесконечного философствования по вечерам, жарких  споров,  поисков
"абсолютной правды", "смысла жизни" и тому подобных словопрений о сущности
бытия. Ни один из  них  порознь  пс  смог  бы  отыскать  столь  отточенных
формулировок.  Они  подстегивали  и  обогащали  друг  друга.  Их  взаимная
откровенность все же была небезграничной - слабела,  утыкаясь  в  проблемы
более интимного характера. Сташек подвел под свои  мужские  неудачи  целую
теорию: он не верил в любовь вообще. Читать о ней ему нравилось, но верить
в нее он не верил. "Послушай, - говаривал он, - почитай-ка  Абдергальдена!
[Абдергальден Эмиль  (1877-1950)  -  швейцарский  биохимик,  исследователь
структуры и функции  белков]  Если  обезьяне  сделать  укол  пролактина  и
подкинуть ей щенка, она тут же начнет его ласкать и  пестовать,  но  стоит
только прекратить впрыскивать гормон, и  через  два-три  дня  она  слопает
своего  любимого  песика.  Вот  тебе  материнская  любовь,  самое  высокое
чувство: капля химикалий в крови!"
   Стефан втайне свысока относился к своему экспансивному  другу.  Лицо  у
Кшечотека было круглое, как луна, и пухлое,  хотя  сам  он  был  поджарый;
добродушный нос - картошкой, на кончике постоянно обретался крупный  прыщ.
Зимой Сташек всегда мерз, так как не носил кальсон, считая это недостойным
мужчины. Кроме того, три четверти  года  страдал  от  несчастной  любви  -
демонстративно, безнадежно и забавно. Отношения их сложились  так,  что  о
жизни вообще они толковали очень много, а собственной почти  не  касались.
Но сейчас, здесь,  в  сумрачной,  несмотря  на  солнечный  день,  гостиной
дядюшки Ксаверия, обитой шелковыми узорчатыми обоями, трудно было  с  маху
вскочить на  какого-нибудь  спасительного  философского  конька.  Поэтому,
когда  Кшечотек  завершил  свое  повествование,   установилось   тягостное
мотание. Сташек попытался его разогнать, спросив Стефана,  как  у  него  с
работой.
   - Я? Ах, пока ничего, еще не знаю... Пока нигде  не  работаю.  И  немцы
теперь... оккупация... сам не  знаю.  Присматриваюсь.  Чем-то  надо  будет
заняться, найти какое-нибудь место, но конкретно я об этом не думал...
   Стефан  говорил  все  медленнее.  Они   еще   помолчали,   теперь   уже
основательно. От огорчения, что им почти  нечего  сказать  друг  другу,  и
только из желания поддержать разговор Стефан  после  лихорадочных  поисков
темы спросил:
   - Ну, а как там, в лечебнице? Ты доволен?
   - А, лечебница...
   Кшечотек оживился и собрался  было  рассказывать,  но  тут  его  словно
осенило, глаза расширились, и лицо радостно засияло.
   - Послушай, Стефан! Мне это только что  пришло  в  голову,  ну  и  что?
Архимед тоже вдруг... ты же знаешь! Стефан, послушай, Стефан, если бы - ты
да к нам в лечебницу, а? Место хорошее, очень хорошее, специализация, края
тебе знакомые,  тут  и  спокойно,  и  работа  интересная...  и...  времени
свободного достаточно, да, наукой займешься, я же помню, ты  ведь  на  это
нацеливался...
   - Я -  в  лечебницу?  -  ошеломленно  пролепетал  Стефан  и  растерянно
улыбнулся. - Видишь ли, вот так, с бухты-барахты... приехал на похороны, и
тут же... впрочем... собственно, мне все равно, -  выпалил  он  и  осекся,
испугавшись неуместности этого  своего  последнего  замечания,  но  Сташек
ничего не заметил.
   Еще с четверть часа он не закрывал рта, толковал только об этом,  потом
они прикидывали,  как  будет,  если  Стефан  на  самом  деле  устроится  в
лечебницу врачом, ведь вакансия там действительно была. Сташек опрокидывал
одно сомнение Стефана за другим:
   - Не специализировался по психиатрии? Это не беда, никто же не  родится
специалистом. Врачи там первоклассные, сам увидишь! Ну,  естественно,  как
это обычно бывает, врачи ведь люди, кто лучше, кто хуже. Но интересно все.
И какие удобства! И словно нет никакой  оккупации,  да  что  там,  как  на
другой планете!
   Кшечотек так разошелся, что в его устах лечебница превратилась в  некое
подобие внеземной или космической обсерватории,  этакий  островок  уютного
одиночества, в котором человек,  одаренный  от  природы  выдающимся  умом,
может развиваться, как ему заблагорассудится. Они болтали так и болтали, и
Стефан, хотя он был совершенно уверен, что  ничего  путного  из  этого  не
выйдет, охотно подыгрывал другу, словно ища в этом разговоре  спасения  от
жуткой пустоты, обложившей его со всех сторон.
   Кто-то постучал в дверь: тетка  с  дядей  Анзельмом  уже  собрались  на
станцию. Приличествовало бы их проводить, но Стефан как-то  отвертелся  от
этого, бросившись торопливо целовать  ручки  и  отвешивать  поклоны.  Тетя
Анеля, казалось, была  в  хорошем  настроении;  при  иных  обстоятельствах
Стефан осудил бы ее - рассказ Ксаверия не выходил у него из головы,  -  но
он  слишком  торопился  вернуться  к  Кшечотеку,  и   ему   некогда   было
морализировать.  Очередное  свидание  с  родней,  барственность  Анзельма,
который обнял его, но не поцеловал,  а  лишь  коснулся  его  лица  колючей
щекой, какие-то бессмысленные наставления и поручения тетки Меланьи -  все
это только прибавляло привлекательности неожиданному предложению  Сташека.
Но, едва увидев друга, с напускной небрежностью  глазевшего  на  старинные
гравюры, развешенные по стенам гостиной,  он  снова  заколебался.  Наконец
после долгих размышлений над всеми "за"  и  "против"  Стефан  решил  ехать
домой, - мол, там ему надо уладить кое-какие  дела  (это  была  отговорка,
никаких дел не существовало, но  выглядела  она  внушительно  и  толково).
Потом он вернется, то есть через  некоторое  время  (Тшинецкий  подчеркнул
это, дабы не выглядеть законченной свиньей) приедет в Бежинец.
   Ровно в полдень Стефан учтиво, но прохладно распрощался с дядей и пошел
на станцию. Кшечотек его провожал, добраться до Бежинца он мог на  том  же
поезде.
   День был теплый и уже совсем весенний; снег таял, текли звонкие  ручьи,
превратившие дорогу в настоящее болото; приятели говорили  мало,  так  как
переправа через лужи требовала внимания, да и  о  чем  было  говорить?  На
станции еще немного поскучали, ища спасения в курении, -  по  студенческой
привычке они, как в перерывах между лекциями, укрывали сигареты в кулаках.
Но  вот  подкатил  поезд.  Он  еще  не  успел  остановиться,  как  Сташек,
пораженный его видом, решил идти пешком; вагоны были набиты  битком:  люди
свешивались из окон, облепили крыши,  висели  на  всех  поручнях,  скобах,
ступеньках. Когда поезд остановился  и  его  атаковала  толпа  крестьян  и
мешочников, началась шумная драка. Стефан проявил ожесточенность, какой от
себя и не ожидал; вопя, он почти  вслепую  таранил  стену  тулупов  -  так
отчаянно, словно боролся за жизнь. Поезд, сопровождаемый  всеобщим  ревом,
уже  тронулся,  когда  Стефану  удалось  носком  ботинка   нащупать   край
деревянной ступеньки и обеими руками ухватиться за тулупы  и  пальто  тех,
кто уже висел выше него, вцепившись в дверь. Однако  у  него  хватило  ума
сообразить, что так не продержаться и нескольких минут, и он  спрыгнул  на
ходу, едва не рухнув в грязь. Однако обошлось, его лишь обдало  с  ног  до
головы снегом и грязной водой. Стефан, побагровевший от натуги  и  злости,
пошел назад и увидел на платформе, Сташека;  тот  снисходительно,  хотя  и
сочувственно улыбался.  Злость  вспыхнула  с  новой  силой,  но  приятель,
оценивший его старания, еще издали закричал:
   - Не злись, Стефан, сам видишь, это судьба, а не я. сюда,  вместе
пойдем в Бежинец...
   Стефан постоял в нерешительности, потом заговорил - уже не  о  каких-то
там "делах, нуждающихся в урегулировании", а о белье и мыле, но Кшечотек с
несвойственной ему энергией подхватил друга под руку и дал понять, что все
необходимое найдется, и вышло у него это  так  по-свойски,  сердечно,  что
Стефан, лишь теперь заметивший  грязные  потеки  на  своем  пальто,  вдруг
рассмеялся, махнул рукой на условности и  вместе  с  приятелем  побрел  по
грязи к маячившим на светлеющем горизонте трем горбам бежинецких холмов.


УЗЛЫ ПРОСТРАНСТВА


   От Нечав до Бежинца было двенадцать километров  петляющей  серпантином,
раскисшей, глинистой дороги. Когда путники преодолели самый крутой подъем,
дорога вползла в глубокую выемку, которая вывела их на проселок, такой  же
топкий, и наконец они увидели за рощицей пологий холм, с  юга  окаймленный
мелколесьем. На его  вершине  -  несколько  сереньких  зданий,  окруженных
кирпичной  стеной.  К  центральным  воротам  тянулась  дорога,  вымощенная
щебнем. До цели оставалось несколько сот метров, но  друзья,  запыхавшиеся
от быстрой ходьбы, остановились. Отсюда, с высоты, Стефан окинул  взглядом
безбрежное, изборожденное мягкими складками пространство,  над  которым  в
лучах заходящего солнца проплывали кое-где клочья  тумана.  Размытые  тона
снегов выдавали невидимую работу  тепла.  Над  темными  воротами  высилась
прикрытая по бокам кустами щербатая каменная арка  с  поблекшей  надписью.
Когда они подошли поближе, Стефан смог ее разобрать: CHRISTO TRANSFIGURATO
[преображение во Христе (лат.)].
   Прибавив шагу и давя сохранившиеся в тенистых местах  оконца  замерзших
луж, друзья добрались до калитки. Толстый небритый привратник впустил  их.
Теперь Кшечотек развил бурную, хотя  и  не  очень  заметную  деятельность.
Велел Стефану ждать в боковой пустой комнате первого этажа, а сам помчался
к  главному  врачу.  Стефан  кружил  по  каменным  плиткам  пола,   лениво
разглядывая   роспись,    частично    закрытую    штукатуркой:    какой-то
бледно-золотистый  нимб  и  -  уже  под  слоем  голубоватой  штукатурки  -
разверстый то ли  кричащий,  то  ли  поющий  рот.  Заслышав  шаги,  Стефан
оглянулся - неожиданно быстро возвращался Сташек. Он был в длинном,  почти
до пят белом халате со слегка обтрепанными от частой стирки рукавами и как
будто даже стал стройнее и выше ростом. Его круглая физиономия  прямо-таки
расплывалась в радостной улыбке.
   - Ну, прекрасно, я все уже обговорил с Пайпаком,  -  объявил  он,  беря
Стефана под руку. - Это наш главный, понимаешь.  Фамилия  его  на  деле  -
Паенчковский, он заикается - оттого такое прозвище, - но ты,  верно,  есть
хочешь? Признавайся! Ну, сейчас все организуем.
   Врачи жили в отдельном красивом здании, очень уютном и светлом. Тут все
было продумано до мелочей. В комнатке, куда препроводил его Сташек, Стефан
нашел и горячую воду в умывальнике, и опрятную,  не  очень-то  больничного
вида кровать, и мебель, в меру светлую, хотя довольно-таки строгого стиля,
и даже три подснежника в стакане на столике. Самое же главное, здесь вовсе
не было запаха  йодоформа,  вообще  не  пахло  больницей.  Под  неумолчную
болтовню приятеля Стефан открыл по очереди каждый кран,  осмотрел  ванную,
насладился ласковым шумом душа, вернулся в комнату, выпил кофе с  молоком,
намазывал чем-то соленым и желтым хлеб,  ел,  но  все  это  проделывал,  в
сущности, ради дружбы, чтобы Сташек  мог  порадоваться  результатам  своей
расторопности.
   - Теперь садись здесь, рядом со мной.  Ну  что?  Как  оно  будет-то?  -
спросил Сташек, когда все наконец было осмотрено и съедено.
   - Ты о чем?
   - Ну, вообще, разумеется, - что будет с миром и с тобой?
   - Вызываешь на серьезный разговор? - Стефан не сдержал улыбки.
   - Нет, что ты! Какие там споры! Мир - это теперь  немцы.  Все  считают,
что им врежут,  хотя  я  в  это  не  очень-то  верю...  к  сожалению.  Уже
поговаривают о смене  руководства  -  поляк  якобы  не  имеет  права  быть
директором... но это еще не наверняка. Ну, а что касается тебя - ты должен
потихоньку со  всем  тут  познакомиться.  И  только  потом  выберешь  себе
отделение. Не спеши, сперва оглядись.
   Сташек говорит почти как тетка  Скочинская,  подумал  Стефан,  а  вслух
спросил:
   - А где... они?
   Из  окна  он  видел  окутанные   туманом   клумбы,   зыбкие   очертания
выстроившихся друг за другом корпусов; над самым дальним возвышалась башня
не то в турецком, не то  в  мавританском  стиле  -  в  этом  Тшинецкий  не
разбирался.
   - Все увидишь. Они вон там, и с другой стороны -  тоже.  Скоро  именины
нашего старика. Повеселишься.  Сегодня,  разумеется,  еще  не  пойдешь  по
палатам, я тебе все обстоятельно растолкую, чтобы  ты  не  запутался.  Ты,
дорогуша, в больнице для чокнутых.
   - Это я знаю.
   - Тебе только так кажется.  Ты  сдавал  психиатрию  и  наблюдал  одного
пациента, наверняка какого-нибудь невропата, верно?
   - Да.
   - Вот видишь. Терапия - ничего особенного: до сорока лет сумасшедший  -
это dementia praecox [шизофрения (лат.)]: скополамин, бром и холодный душ.
После сорока - dementia senilis [старческое  слабоумие  (лат.)]:  холодный
душ, скополамин, бром. Ну, и шоки. Вот, собственно, и  вся  психиатрия.  А
здесь, дорогуша, мы - крошечный островок в удивительнейшем море.  И  скажу
тебе, что, если бы не персонал, если бы... ну да ладно,  со  временем  сам
все поймешь - стоило бы тут провести всю жизнь, если даже и не врачом...
   - То сумасшедшим, ты это хочешь сказать?
   - Ну что ты несешь? Я имел в виду - гостем.  У  нас  и  такие  есть.  С
выдающимися людьми можешь тут познакомиться, не смейся, я серьезно.
   - Ну, ну?
   - Например, с Секуловским.
   - Что ты говоришь, с этим поэтом? Так он...
   - Вовсе нет! Просто отсиживается у нас, то есть  как  бы  это  сказать?
Наркоман. Морфий, кокаин, даже гашиш, но он уже от этого избавился.  Живет
у нас, как на даче. От немцев прячется, короче говоря. Пишет целыми днями,
причем не стихи, а мечет философские громы и молнии! Сам увидишь! А теперь
у меня вечерний обход, брошу тебя на полчаса, ладно?
   Сташек ушел. Стефан долго стоял у окна, потом неторопливо осмотрел свое
новое жилище. Как, однако, важно то, что  вокруг  нас.  Все  это  каким-то
непостижимым образом  проникало  в  него,  и  вовсе  не  тогда,  когда  он
пристально, словно через лупу, рассматривал то или другое, но когда  стоял
просто так, отдыхал. Стефан чувствовал,  как  пережитое  в  последние  дни
начинает покрываться новым,  иным  слоем,  как  этот  геологический  пласт
воспоминаний затвердевает снизу, подтачиваемый  только  снами,  сверху  же
остается размягченным и зыбким и поддается влияниям внешнего мира.
   Он остановился перед зеркалом. Долго и напряженно всматривался в  свое,
выплывшее из глубины стекла лицо. Лоб  мог  быть  и  повыше,  а  волосы  -
поопределеннее: или уж светлые, или черные, как смоль; между тем бесспорно
черной была только щетина на лице, от чего он вечно выглядел небритым. Ну,
а глаза - сам он говорил, что они ореховые,  другие  считали,  что  карие.
Значит, и тут какая-то неопределенность.  Только  нос,  унаследованный  от
отца, тонкий, загнутый; "алчный нос" - говаривала мать. Он  слегка  напряг
мышцы лица,  чтобы  черты  заострились,  сделались  благороднее.  За  этой
гримасой последовала другая, он стал строить рожи, потом резко  отвернулся
от зеркала и подошел к окну.
   "Хватит самого себя передразнивать!  -  подумал  Стефан  зло.  -  Стану
прагматиком. Действовать, действовать и действовать!"  Он  вспомнил  слова
отца: "человек, у которого нет цели в жизни, должен  ее  себе  придумать".
Впрочем, хорошо, когда есть целая череда целей, ближайших и отдаленных.  И
это - не какое-то расплывчатое: "быть доблестным", "добрым",  а  "починить
бачок в уборной". Это наверняка принесет больше удовлетворения. Ему  вдруг
до боли захотелось прожить жизнь простого человека.
   "Господи! Если бы я  мог  пахать,  сеять,  жать  и  опять  пахать.  Или
табуретки какие-нибудь  сколачивать,  корзины  плести,  торговать  ими  на
базаре". Карьера деревенского скульптора - изготовителя фигурок  святых  -
либо гончара, обжигающего красных глазурованных  петушков,  представлялась
ему вершиной счастья. Спокойствие. Простота. Дерево было бы  деревом  -  и
точка.  Никакого  идиотского,  бессмысленного  и  чертовски   мучительного
рассусоливания: на кой ляд оно  растет,  что  значит  "оно  живое",  зачем
существуют растения, почему ты - это ты, а не кто-то  другой,  состоит  ли
душа из атомов - и вообще, чтобы раз и навсегда с этим  покончить!  Стефан
нервно заходил взад-вперед по комнате. К счастью,  пришел  Сташек.  Стефан
подозревал, что Кшечотек чувствует себя в  больнице  так  же  хорошо,  как
одноглазый среди слепцов. Он был тихим сумасшедшим в миниатюре, а  значит,
на  живописном  фоне  пышно  цветущих  безумств   производил   впечатление
человека, необычайно цельного психически.
   - А теперь пошли ужинать...
   Столовая для врачей помещалась наверху, под самой крышей, по  соседству
с просторной биллиардной и другой комнатой,  поменьше,  со  столиками  для
карт или еще для каких-то игр. Стефан, проходя мимо, заглянул туда.
   Покормили недурно: после зраз с кашей и салата из  фасоли  -  хрустящие
оладьи. Потом кофе; его подали в кувшинах.
   - Война, коллега, a la guerre comme a la guerre [на войне как на  войне
(фр.)],  -  сказал  Стефану  сосед.  Справа  сидел  Сташек;   можно   было
понаблюдать за  сотрапезниками.  Как  всегда,  когда  видишь  новые  лица,
некоторые из них не  различаешь;  Стефан  в  них  путался,  они  ничем  не
задевали его чувств. Тот, который глубокомысленно изрек афоризм  о  войне,
доктор Дитер или Ригер - представился  он  невнятно,  -  был  низкорослый,
носатый, смуглолицый, со шрамом в глубокой вмятине  на  лобной  кости.  Он
носил крошечное пенсне в золотой оправе, оно постоянно сползало, и  доктор
привычным движением водворял его на место.  Вскоре  это  стало  раздражать
Стефана. Они вполголоса перекидывались замечаниями  на  нейтральные  темы:
закончилась ли наконец зима, как с углем, много ли работы, сколько  теперь
платят. Доктор Ригер (все-таки оказался на "Р") пил мелкими глотками кофе,
выбирал оладушки поподжаристее и говорил  в  нос,  не  проявляя  к  беседе
особого интереса.  Как-то  так  получилось,  что,  разговаривая,  оба  они
смотрели на Паенчковского. Этот  старикан,  смахивающий  на  недожаренного
голубя из-за своей реденькой перистой эспаньолки, сквозь серебряные прядки
которой просвечивала розовая кожица  подбородка,  со  слегка  трясущимися,
морщинистыми ручками, тщедушный и заикающийся, прихлебывал кофе,  а  когда
начинал говорить, порой дергал головой, словно не соглашаясь сам с собой.
   - Так вы у нас хотели бы поработать, да?.. - спрашивал он Стефана и тут
же возражал себе покачиванием головы.
   - Да, хотел бы...
   - Ну, конечно... конечно... стоит...
   - Ведь практика... необходима... пригодилась бы... -  бормотал  Стефан.
Он  ужасно  не  любил  старикашек,  официальных  представлений  и  скучных
разговоров, а тут получил все разом.
   - Ну, так мы вам все капитально... как только сами... - говорил  Пайпак
и продолжал возражать сам себе, мотая головой.
   Рядом с ним сидел высокий, тощий врач в  халате,  испачканном  ляписом.
Страшно, но как-то симпатично безобразный, со следами швов после  операции
заячьей губы, приплюснутым носом и широким ртом,  он  улыбался  сдержанно,
бледно. Когда он положил руку на стол,  Стефан  подивился  ее  размерам  и
изяществу. Стефан считал важными две вещи: форму ногтя и соотношение длины
кисти с шириной. У доктора Марглевского и то и другое свидетельствовало  о
породе.
   За столом сидела одна женщина. Она привлекла внимание Стефана, едва  он
вошел; он здоровался со всеми, и его поразил тогда безжизненный  холод  ее
ладони, узкой и упругой. Мысль о том, что  можно  ласкать  такую  руку,  и
отталкивала, и возбуждала.
   У  госпожи  (или  барышни)  доктора  Носилевской  было  бледное   лицо,
обрамленное разметавшимися каштановыми волосами, отливающими, когда на них
падал свет, медом и золотом. Под чистым красивым лбом - поистине  крылатый
разлет бровей, а под ними - строгие голубые глаза, в которых, казалось, то
и дело вспыхивали электрические разряды.  Она  была  идеально  красива,  и
потому красота ее  не  бросалась  в  глаза  сразу:  ни  одно  пятнышко  не
раздражало взгляда. В  спокойствии  ее  было  что-то  материнское,  как  у
Афродиты, но стоило ей улыбнуться, как яркими искорками начинали улыбаться
и волосы, и глаза, и крошечная впадинка на  левой  щеке  -  не  ямочка,  а
игривый на нее намек.
   Из разговоров Стефан понял, что работа хотя тяжелая и  надоедливая,  но
интересная; что нет лучше  призвания,  чем  психиатрия,  хотя  большинство
присутствующих,  если  бы  только  представился  случай,   переменили   бы
специальность; что больные совершенно несносны, хотя спокойны  и  тихи,  и
что вообще не стоит лезть из кожи вон, поскольку  в  психиатры  идут  люди
ненормальные, - следовательно, все вместе должны лечиться электрошоком,  и
точка. Противоречия эти объяснялись, разумеется, различием  индивидуальных
воззрений собеседников. О политике почти не вспоминали. Было  тут  как  на
морском  дне:  движения  ленивы  и  медлительны,  а  мощнейшие   бури   на
поверхности отзывались здесь какими-то новыми  болезненными  отклонениями,
которые облекались в  форму  соответствующих  диагнозов.  На  другой  день
выяснилось,  что  Стефан  познакомился  не  со  всеми  врачами  лечебницы.
Направляясь  вместе  с  доктором  Носилевской  на  утренний   обход   (его
прикрепили к  женскому  отделению),  он  встретил  на  вымощенной  щебнем,
орошенной каплями с деревьев дорожке  высокого  мужнину  в  белом  халате,
Стефан не успел его толком разглядеть, но запомнил хорошо. Его  некрасивое
желтое лицо было словно вырезано из  какого-то  твердого  материала  вроде
слоновой кости, глаза прикрыты  дымчатыми  стеклами,  нос  -  заостренный,
огромный; кожа губ туго, как пленка, обтягивала зубы; он  напоминал  мумию
Рамзеса Второго,  которую  Стефан  видел  на  рисунке  в  какой-то  книге:
аскетическая отрешенность от возраста,  некая  вневременность  черт  лица.
Морщины не свидетельствовали о  прошедших  годах,  они  были  неотъемлемой
частью этого лица-изваяния. Кроме того,  врач  -  Стефан  узнал,  что  это
лучший хирург санатория, - был тощ,  как  скелет,  страдал  плоскостопием;
широко разбрасывая ноги, шлепая  ими  по  грязи,  он  небрежно  поклонился
Носилевской и взбежал на ступеньки  наружной  винтовой  лестницы  красного
павильона.
   Носилевская держала в своей белой руке  ключ,  которым  отперла  дверь,
ведущую в следующий корпус. Практически все здания  соединялись  длинными,
остекленными сверху  галереями,  так  что  врачам,  обходящим  палаты,  не
страшны были ни холод, ни дождь. Галереи эти походили на тамбур оранжереи,
крытый стеклом. Но стоило войти в корпус, как  впечатление  менялось.  Все
стены выкрашены светло-голубым масляным лаком. Никаких  кранов,  выступов,
выключателей, дверных ручек: гладкие стены  до  уровня  двух  с  половиной
метров. В палатах, холодных и светлых,  с  ненавязчиво  зарешеченными  или
затянутыми сеткой окнами, на подоконниках которых стояли в длинных  ящиках
цветы, вдоль двух рядов аккуратно, почти  по-военному  заправленных  коек,
прогуливались больные в вишневых халатах, шаркая шлепанцами  на  картонной
подошве.
   Доктор Носилевская, выходя из палаты, как-то машинально, едва  заметным
движением, словно во сне запирала за  собой  дверь,  затем  точно  так  же
открывала следующую. У Стефана уже был свой ключ, но у него не  получилось
бы так ловко.
   Вереница лиц - бледных и осунувшихся, будто  обвисших  на  костях,  или
распухших,  похожих  на  гриб-дождевик,  полыхавших  нездоровым  румянцем,
заросших  щетиной.  Мужчины  были  острижены   наголо,   а   это   стирает
индивидуальность. Не прикрытые волосами шишки и прочие  диковинные  изъяны
черепов своим безобразием, казалось,  изгоняли  с  лиц  всякое  выражение.
Оттопыренные  ужи,  взгляд  отсутствующий  или  упершийся  в  какой-нибудь
предмет, словно скользящий к  нему  по  стеклянной  нитке,  -  именно  это
отличало  большинство  больных;  по  крайней  мере,  такое   представление
складывалось во время стремительного  обхода.  В  коридоре  они  встретили
санитара, который тянул за собой больного. Обращался он с ним не то  чтобы
жестоко,  но  просто  не  как  с  человеком;  однако,  завидя  Стефана   и
Носилевскую, на миг вроде смягчился. Откуда-то издалека доносился довольно
миролюбивый рев, точно кто-то голосил не по принуждению, не от боли,  а  в
охотку, словно тренируясь. Впрочем, Носилевская была  особой  незаурядной;
Стефан еще утром понял это.  За  завтраком  он,  будучи  эстетом,  пытался
запечатлеть в  памяти  ее  черты,  чтобы  потом  можно  было  их  мысленно
посмаковать. Тогда-то он и заметил, как она, по-лебединому склонив  голову
над дымящейся кружкой, устремила взгляд в никуда - решительно в никуда - и
словно бы перестала существовать. Он, правда, видел,  явственные  признаки
жизни: нежную пульсацию в  ямочке  на  шее,  безмятежный  сумрак  зрачков,
трепет ресниц, но Стефан был уверен, что тень  восторга,  играющая  на  ее
лице, выражает испытываемое ею наслаждение оцепенением, бездумным,  полным
небытием. Когда она пришла в себя и неторопливо перевела  на  него  взгляд
своих голубых и немного еще отрешенных глаз, он готов  был  испугаться,  а
минуту спустя отдернул ногу, когда колени их  случайно  соприкоснулись,  -
прикосновение это показалось ему угрожающим.
   Кабинет Носилевской, уютно обставленный, помещался в женском отделении.
Хотя  не  было  здесь  ни  одной  ее  личной  вещи,  присутствие   женщины
чувствовалось даже в воздухе, - впрочем, естественно, это был  всего  лишь
запах духов. Они сели за белый никелированный стол, Носилевская достала из
ящика  истории  болезни.  Как  и  всем  женщинам-врачам,  ей   приходилось
отказываться от маникюра, но ее коротко  остриженные,  закругленные  ногти
были  по-мальчишески  прекрасны.  Высоко  на  стене  висело   распятие   -
маленькое,  черное,  придерживаемое  двумя  непропорционально   массивными
крюками. Стефана это поразило, но  надо  было  сосредоточиться:  докторица
деловито  растолковывала  ему  его  обязанности.  Голос   ее   подрагивал;
казалось, ей очень трудно сдерживать его, чтобы он не  рассыпался  трелью.
Стефан  никогда  еще  не  заносил  в  истории  результатов  наблюдений  за
психическими больными: готовясь  к  экзамену,  он,  разумеется,  списывал.
Узнав, что пока не придется заводить новые истории,  а  только  продолжать
вести записи в старых, он по достоинству оценил благорасположение  к  нему
Носилевской - она, как и он, понимала,  что  вся  эта  писанина  чертовски
скучна и нелепа, но так надо, такова традиция.
   - Ну вот, коллега, вы уже все знаете.
   Стефан поблагодарил, и они приступили к пробному приему.  Потом  Стефан
ломал себе  голову:  представляла  ли  эта  элегантная  женщина  в  чулках
"паутинка" и со вкусом скроенном белом халате (застегнутом на пуговицу  из
искусственного  жемчуга),  как  будет  выглядеть   эта   жанровая   сцена.
Носилевская позвонила, вызвав санитарку - конопатую, приземистую девицу.
   - Обычно мы обходим палаты и расспрашиваем  больных  о  самочувствии  и
фантазиях, то есть симптомах, вы понимаете,  коллега,  но  сейчас  я  хочу
продемонстрировать вам часть моего царства.
   Это действительно было ее царство: хотя он и не страдал клаустрофобией,
но чувствовал себя паршиво, когда за ним магическим ключом одна за  другой
запирались двери. Даже здесь, в кабинете, на окне  темнела  решетка,  а  в
углу, за шкафчиком  с  лекарствами,  бесформенной  кучей  лежала  небрежно
скомканная парусина: смирительная рубаха. Привели больную;  она  выглядела
дико в чересчур длинных и узких пижамных штанах. Бедра вызывающе выпирали.
На ногах - черные башмаки. Лицо - застывшая маска,  но  чувствовалось,  от
нее можно ждать чего угодно. Она накрасилась; ее можно было посчитать даже
привлекательной. Брови начернила прямо-таки нахально - наверное, углем,  -
продлив их до  самых  висков;  вероятно,  это  и  производило  впечатление
чудаковатости, но Стефану некогда было заниматься  наблюдениями,  так  его
шокировала первая же реплика вошедшей. На  вопрос,  что  нового,  заданный
нейтральным тоном,  без  тени  заинтересованности,  больная  многообещающе
ухмыльнулась.
   - Проведали меня, - сообщила она тонким, певучим голосом.
   - Ну и кто же у вас, Сусанна, был?
   - Господь Иисус. Он ночью приходил.
   - Неужели?
   - Да. Залез на  кровать  и...  -  она  употребила  наиболее  вульгарное
определение полового акта, глядя Стефану в  лицо  с  любопытством,  словно
говоря: "И что ты на это?.."
   Стефан, хоть и был врачом, попросту остолбенел и так смутился,  что  не
знал, куда  девать  глаза.  Между  тем  Носилевская  вытянула  из  кармана
миниатюрный портсигар, угостила его, закурила сама и  стала  расспрашивать
больную о подробностях. Они были такие, что у Стефана тряслись руки, когда
он подавал коллеге огонь. Сломал три спички. Его уже чуть ли не тошнило, а
Носилевская попросила  его  проверить  рефлексы  -  он  с  грехом  пополам
справился с этим. Потом  санитарка,  все  это  время  равнодушно  стоявшая
поодаль, взяла больную за руку, дернула, словно узел с бельем, и,  не  дав
ей договорить, вывела за дверь.
   - Паранойя, - сказала Носилевская, - у нее часто  бывают  галлюцинации.
Разумеется, коллега,  все  записывать  не  надо,  но  пару  слов  все-таки
черкните.
   Следующая, больная - старая тучная женщина с рыжевато-седыми волосами и
пористым лицом - проделывала сотни движений, замиравших в зародыше, словно
хотела отбиться  от  державшей  ее  сзади  за  складки  халата  санитарки.
Говорила она без умолку; поток слепленных друг с другом слов, без склада и
лада, не иссякал даже тогда, когда ей  задавали  вопросы.  Неожиданно  она
дернулась сильнее - Стефан невольно отпрянул вместе со стулом. Носилевская
распорядилась ее вывести.
   Третья потеряла уже всякий человеческий облик. От нее  валил  густой  и
приторный смрад. Тшинецкому пришлось собрать все силы,  чтобы  усидеть  на
месте. Трудно было  догадаться,  какого  пола  это  долговязое  истощенное
создание. Сквозь дыры  халата  на  вздутых,  похожих  на  яблоки  суставах
проглядывала синеватая кожа. Лицо было костистое, широкое,  тупое,  как  у
куклы. Носилевская что-то сказала больной - Стефан не разобрал что.  Тогда
та, не сдвинувшись с места, откинув в сторону руку, заговорила:
   - Menin aeide thea... [гнев, о богиня, воспой... (греч.)]
   Больная декламировала "Илиаду", правильно  выделяя  цезуры  гекзаметра.
Когда санитарка вывела ее, Носилевская сказала Стефану:
   - Она - доктор философии. Некоторое время  находилась  в  кататонии.  Я
специально ее  вам  показала,  это  почти  классический  случай:  идеально
сохранившаяся память.
   - Но какой же вид... - не выдержал Стефан.
   - Не корите нас за это. Дали бы ей чистые вещи, через  несколько  часов
они стали бы точно такими же, невозможно возле каждого  копрофага  [здесь:
пожиратель экскрементов (греч.)] поставить санитарку,  особенно  теперь...
Мне надо сходить в аптеку, а вы соблаговолите заполнить  истории  болезни,
потом впишите номера и даты в книгу. Эту бюрократическую формальность  мы,
к сожалению, должны выполнять сами.
   У  Стефана  так  и  вертелся  на  языке  вопрос,  часто  ли  приходится
выслушивать такие мерзости, какие  рассказывала  первая  больная,  но  это
обнаружило  бы  его  полнейшее  невежество,  поэтому  он  промолчал.  Стал
перебирать бумаги.  Носилевская  вышла.  Когда  он  закончил,  ему  стоило
больших усилий взять себя в руки, чтобы выйти в палату. Там  прохаживались
женщины.  Некоторые,  хихикая  без  устали,   украшали   себя   бумажками,
лоскутками, тесемочками. В углу стояла кровать с боковыми сетками и  таким
же веревочным верхом.  Пустая.  Когда  Стефан  проходил  вдоль  стены  (он
инстинктивно старался не поворачиваться к больным спиной), откуда-то сбоку
раздался протяжный, плаксивый вой. За очень толстым стеклом, вставленным в
низкую дверь, виднелся освещенный лампой изолятор,  по  которому  носилась
голая женщина, колотясь всем телом, как  мешком,  в  обитые  стены.  Когда
глаза ее натолкнулись на лицо Стефана, она замерла.  Какой-то  миг  побыла
она  нормальным  человеком,   устыдившимся   отвратительного   зрелища   и
собственной наготы. Потом что-то забормотала и стала приближаться к двери.
Наконец, когда лица их разделяло только стекло, по которому разметались ее
длинные, рыжеватые волосы, она раззявила  посиневший  рот  и  исцарапанным
языком начала лизать стекло, оставляя на нем полосы розовой слюны.
   Стефан кинулся прочь, даже не пытаясь себя сдерживать. Следующая палата
встретила его криком. В умывальной санитарка пыталась  затолкать  в  ванну
больную - та ревела и вовсю  брыкалась.  Ноги  ее  были  багрово-красными.
Оказалось, что вода слишком горяча. Стефан велел добавить холодной. Он был
чересчур учтив с санитаркой, понимал это, но не  смог  на  нее  накричать.
Оправдываясь перед собой, что время для этого еще не пришло.
   В третьей палате - храп, хрипы и свист. Под темными одеялами на  койках
лежали  женщины,  усмиренные  инсулиновым  шоком.  Порой   из-под   одеяла
выглядывал  чей-то  светло-голубой  глаз  и  бессмысленно,   словно   глаз
насекомого, следил за ним. Какая-то больная провела пальцами по его халату
- просто так. В коридоре он встретил  Сташека.  Видимо,  Стефана  выдавало
лицо, так как друг похлопал его по плечу и быстро заговорил:
   - Ну, что там еще? Ради Бога, не принимай этого  так  уж  всерьез...  -
Сташек заметил, что белый  халат  Стефана  потемнел  под  мышками.  -  Так
вспотел? Ну и ну...
   Стефан с облегчением исторг из себя рассказ о первой больной и  о  том,
как выглядели другие. Кошмар!
   - Ты ребенок. Это не высказывания и не суждения, а  симптомы.  Симптомы
болезни, ясно?
   - Не хочу тут больше оставаться.
   - Женское отделение всегда похуже. Не болтай  ерунды.  Впрочем,  я  уже
говорил с Пайпаком. - Стефан с удовлетворением отметил, что Сташек немного
важничает. А я это предвидел, но  Носилевская  действительно  одна,  и  ей
нужна помощь. Для проформы побудь у нее с неделю, потом тебя перебросят  к
Ригеру, а может, ты предпочитаешь... Погоди, это идея. Ведь ты же когда-то
был анестезиологом у Влостовского?
   Действительно, Стефан довольно прилично давал наркоз.
   - Видишь ли, Каутерс как раз жалуется,  что  у  него  никого  нет.  Ну,
Орибальд, знаешь.
   - Что?
   - Доктор Орибальд Каутерс, - по складам  произнес  Сташек.  -  Забавное
имя, верно? Он смахивает на египтянина, а родом вроде  бы  из  курляндских
дворян. Нейрохирург. Неплохо оперирует!
   - Да, это бы лучше всего...  научился  бы  чему-нибудь.  А  здесь...  -
Стефан махнул рукой.
   - Я собирался сказать тебе раньше, да случая  не  было.  Так  вот,  наш
младший  персонал  в  принципе  совершенно  неквалифицированный.   Ну,   и
действует немножко по-деревенски, грубовато. Бывает свинство и похуже.
   Стефан поддакнул: вот, санитарка едва не ошпарила больную кипятком.
   - Да, случается. Надо смотреть в оба, но в принципе...  сам  понимаешь,
как плохо с людьми. Надо  быть  любителем  весьма  своеобразных  ощущений,
чтобы...
   - Это маргинальная часть  интересной  проблемы,  -  сказал  Стефан.  Он
почувствовал желание поговорить  и  одновременно  нашел  повод,  чтобы  не
возвращаться в палату. - Свобода  выбора  рода  деятельности  вроде  бы  и
хороша, - продолжал  он,  -  но,  собственно,  лишь  закон  больших  чисел
гарантирует, что найдутся желающие для  выполнения  всех  важных  в  жизни
общества функций.  По  крайней  мере,  теоретически  возможно,  что  через
несколько лет никто не захочет стать,  например,  канцеляристом...  и  что
тогда? Принуждать или как?
   - Однако до сих пор это как-то утрясалось, и  механизм  самообеспечения
общества пока не подводит... Кстати,  знаешь,  что  ты  затронул  одну  из
любимейших тем Пайпака? Надо ему это сказать. Он  любит  порой  устраивать
нам  лекции.  Ведь  мы  тут  повышаем   квалификацию,   а   бывает,   даже
развлекаемся. - Сташек обнажил в улыбке желтые от  никотина  зубы.  -  Это
счастье, утверждает  он,  что  люди  так  мало  образованны...  "Сплошь  -
университетские профессора. Это было бы ужасно, уважаемые кол...  коллеги,
кто бы подметал улицы?!" - затянул вдруг Сташек, неплохо подделываясь  под
дребезжащий голос старика.
   Стефану и это наскучило.
   - Прогуляешься со мной в палату? Хочу забрать истории болезни  к  себе.
Казалось бы, все условия, да не смогу здесь писать, дверь за спиной.
   - Ну и что?
   Стефану пришлось сказать все.
   - Мне чудится, их глаза колют меня в спину сквозь замочную скважину.
   - Завесь дверь полотенцем, - так искренне и быстро вырвалось у Сташека,
что Стефан заподозрил, что его друг пережил то же  самое,  и  почувствовал
себя капельку уверенней.
   - Нет, так лучше.
   Они направились в дежурку, для чего  надо  было  миновать  три  женские
палаты. Высокая блондинка с изможденным испуганным лицом поманила  Стефана
в сторонку - так подзывают не врача,  а  незнакомого  человека  На  улице,
прося о помощи.
   - Вижу, вы новый доктор, -  зашептала  женщина,  тревожно  озираясь.  -
Уделите мне пять минут... ну, две... - проговорила она умоляюще.
   Тшинецкий поискал взглядом Сташека;  тот,  устало  улыбаясь,  поигрывал
резиновым диагностическим молоточком.
   - Доктор... я абсолютно нормальная!
   Поскольку теоретически Стефан  знал,  что  десимуляция  -  классический
симптом некоторых помешательств, слова больной его не очень-то тронули.
   - Побеседуем, сударыня, когда я буду делать обход.
   - Это точно, да? - обрадовалась она. - Вижу, что вы, доктор,  понимаете
меня... - И зашептала  ему  в  самое  ухо:  -  Ведь  тут  сплошные  психи.
_Сплошные_, - повторила она с нажимом.
   Это заявление и заговорщическое подмигивание удивили его - кому же  еще
находиться  в  подобном  заведении?  Вдруг,  уже  шагая  за  Сташеком,  он
сообразил: она имела в виду всех, и врачей тоже!  Значит,  и  Носилевскую?
Попытался очень осторожно выведать, не считает ли Сташек ее "странной", но
тот фыркнул ему в лицо:
   - Она?! Эта очаровательная девушка?! - и принялся  с  жаром  объяснять,
какая она умная да из какой семьи.
   Кшечотек прямо-таки захлебывался. "Втюрился", - подумал Стефан и словно
по-новому посмотрел на друга; на его подвижном  кадыке  заметил  несколько
недобритых волосков, похожих на крохотных  червячков,  увидел  безобразные
зубы, набирающий силу прыщ и волосы,  поредевшие  спереди:  там,  где  еще
недавно  отливала  угольной  чернотой  прядь,  едва  виднелось  прозрачное
облачко. "Никаких шансов", - дисквалифицировал его Стефан.
   Самого его она  ничуть  не  привлекала.  Хороша,  очень  хороша,  глаза
необыкновенные, но есть что-то отталкивающее.
   По дороге Сташек вспомнил о Секуловском и решил продемонстрировать  его
Стефану.
   - Потрясающе умный тип, но, понимаешь  ли,  сумасброд.  Приятно  с  ним
беседовать, только смотри не ляпни чего-нибудь. Веди себя, как в  светском
обществе, понял? Это его слабость.
   - Учту, - пообещал Стефан.
   Направляясь в корпус выздоравливающих, они вышли из галереи.  Пасмурное
небо распогодилось, ветер проделывал огромные дыры в серой  вате  облаков.
Клочья тумана плавали над самыми деревьями.
   У корпуса какой-то человек в короткой куртке тянул тачку с землей.  Это
был еврей с лицом, темным не от  загара  и  основательно,  почти  до  глаз
заросшим.
   - Добрый день, господин лекарь, - обратился он к  Стефану,  не  обращая
внимания на Сташека. - Вы меня не припоминаете, господин лекарь? Да, вижу,
вы меня забыли.
   - Не знаю... - проговорил  Стефан,  останавливаясь  и  слегка  кивая  в
ответ.
   Сташек едва заметно улыбнулся и стал ковырять носком ботинка втоптанные
в грязь стебли.
   - Меня зовут Нагель, Соломон Нагель.  Я  для  вашего  папы  работал  по
металлу, припоминаете?
   Теперь Стефан начал догадываться.  Действительно,  у  отца  был  кто-то
вроде подручного - они иногда вместе запирались в мастерской,  строя  свои
модели.
   - Вы знаете, кто я тут? - продолжал  Нагель.  -  Я,  видите  ли,  здесь
первый ангел.
   Стефану стало не по себе. Нагель  подошел  к  нему  вплотную  и  горячо
зашептал:
   - Через неделю я буду на большом совещании. Сам Господь будет, и Давид,
и все пророки, архангелы и кто хотите. Со мной там очень  считаются,  так,
может, вам, господин доктор, что-нибудь нужно? Скажите, я устрою.
   - Нет, ничего мне не нужно...
   Стефан схватил Сташека за руку и потянул к  двери.  Еврей,  опершись  о
лопату, проводил их взглядом.
   - Для непосвященных лечебница  -  невесть  что...  -  разглагольствовал
Кшечотек,  когда  они  свергли  в  длинный,  облицованный  желтым  кафелем
коридор.
   За лестничной площадкой проход  раздваивался.  Влево  шел  коридор  без
окон, освещенный маленькими лампочками; чем-то это  напоминало  лес.  Пока
они шли, темнота через равные промежутки накрывала их.
   -   ...Между   тем   симптомы   поразительно   стереотипны.    Видения,
галлюцинации,  такая  стадия,  эдакая  стадия,  двигательное  возбуждение,
потеря памяти, кататония, мания - и шабаш. А теперь - внимание!
   С этими словами Сташек остановился у обыкновенной, запирающейся на ключ
двери, над которой горела матовая лампочка.
   Они вошли в небольшую, но казавшуюся просторной  комнату:  заправленная
кровать у стены, несколько белых стульев и стол,  на  котором  возвышалась
аккуратная стопка толстых книг.  На  полу  валялось  множество  скомканных
листов бумаги. Человек в фиолетовой, в серебряную  полоску,  пижаме  сидел
спиной к вошедшим. Когда  он  повернулся,  Стефан  вспомнил  фотографию  в
каком-то иллюстрированном журнале. Это был рослый, можно сказать, красивый
мужчина, хотя подкожный жирок уже  начинал  размывать  чистоту  линий  его
лица. Под бровями, лохматыми и припорошенными сединой  -  так  же,  как  и
виски, - горели глаза, большие и, казалось, не мигающие, но живые, как  бы
чуть  обленившиеся  в  затворничестве.  Бесцветные  сами  по   себе,   они
подлаживались под тона окружения. Теперь они были  светлыми.  Кожа  поэта,
изнеженная долгим его  пребыванием  взаперти,  была  совсем  прозрачной  и
провисала под глазами едва заметными мешочками.
   - Разрешите вам  представить  моего  коллегу,  доктора  Тшинецкого.  Он
приехал поработать у нас. Великолепный партнер для дискуссий.
   - Если и партнер, то лишь универсальный дилетант, - произнес Стефан,  с
удовольствием отвечая на теплое, короткое рукопожатие Секуловского.
   Сели. Наверное, выглядело это довольно странно: двое в  белых  халатах,
из карманов которых неделикатно выглядывали стетоскопы  и  диагностические
молоточки, и пожилой господин в экзотической пижаме.  Поболтали  о  том  о
сем; наконец Секуловский заметил:
   - Медицина может быть недурным окном в беспредельность. Порой я  жалею,
что не изучал ее систематически.
   - Перед тобой  выдающийся  знаток  психопатологии,  -  сказал  Кшечотек
Стефану; тот заметил, что его друг более сдержан и официален, чем обычно.
   "Пыжится", - подумал Стефан. Вслух он сказал, что никто еще не  написал
романа о людях  их  профессии,  а  ведь  кто-то  мог  бы  стать  настоящим
исследователем этой сферы, нарисовать верную ее картину.
   - Это дело копиистов, - небрежно, хотя и  учтиво,  усмехнулся  поэт.  -
Зеркало на проселочной дороге? Что тут  общего  с  литературой?  Если  так
подходить, господин доктор, то роман - вопреки мнению  Виткаци  [псевдоним
Станислава Игнацы Виткевича (1885-1939)  -  польский  писатель,  художник,
философ] - это искусство подглядывания.
   - Я имел в виду всю сложность явления... метаморфозу человека,  который
вступает в университетские стены, зная людей лишь со  стороны  их  кожного
покрова и, возможно, слизистой оболочки, - Тшинецкий  улыбнулся,  ибо  это
должно было сойти за двусмысленность, - а выходит... врачом.
   Это прозвучало идиотски. Стефан с досадой и удивлением  обнаружил,  что
не способен достаточно  быстро  формулировать  мысли,  подбирать  слова  и
смущается,  как  школяр  перед  учителем,   хотя   никакого   почтения   к
Секуловскому не испытывает.
   - Мне кажется, что о своем теле мы знаем не больше, чем о самой далекой
звезде, - негромко заметил поэт.
   - Мы познаем законы, которым оно послушно...
   - И это в то время, когда чуть ни на каждый тезис в биологии есть  свой
антитезис. Научные теории - это психологическая жевательная резинка.
   - Но позвольте, - возразил уже несколько задетый Стефан,  -  а  как  вы
обычно поступали, когда заболевали?
   - Звал врача, - улыбнулся Секуловский. Улыбка  у  него  была  по-детски
открытая.  -  Но  лет  в  восемнадцать  я  понял,  какое  множество  тупиц
становится врачами. С  тех  пор  панически  боюсь  заболеть:  разве  можно
исповедоваться в своих постыдных слабостях перед человеком, который глупее
тебя?
   -  Иногда  это   лучше   всего;   неужели   вас   никогда   не   тянуло
пооткровенничать с первым встречным о том,  что  вы  бы  утаили  от  самых
близких?
   - Кто же, по-вашему, может быть "близким"?
   - Ну, хотя бы родители.
   - Кто ты такой? Маленький поляк, - изрек Секуловский. - Это родители-то
- самые близкие? Почему не панцирные рыбы? Ведь они  тоже  были  звеном  в
эволюции,  как  учит  ваша  биология;   следовательно,   нежность   должна
распространяться на все семейство, включая  ящеров.  А  может,  вы  знаете
кого-нибудь, кто зачинал ребенка, предаваясь  трогательным  мыслям  о  его
будущей духовной жизни?
   - Ну, а женщины?
   - Вы, наверное, шутите? Оба пола взаимодействуют по  причинам  довольно
маловразумительным; по всей видимости - это результат того,  что  когда-то
какой-то комочек белка  чуток  перекривился,  тут  что-то  убавилось,  там
выпятилось, ну, вот и  возникли  какие-то  впадины  и  соответствующие  им
выпуклости,  но  чтобы  отсюда  начался  путь  к   близости?   Разумеется,
духовной... Близка ли вам ваша нога?
   - Какое это имеет... - попытался возразить Стефан. Он  видел  уже,  что
сдает; Секуловский словно меткими выстрелами дырявил разговор.
   - Все имеет. Нога, конечно, ближе,  ибо  вы  можете  прочувствовать  ее
двояко: первый раз с закрытыми глазами, как "осознанное чувство  обладания
ногой", а второй раз, когда  на  нее  взглянете,  коснетесь  ее,  -  иными
словами как вещь. Увы, любой другой человек всегда вещь.
   - Это чистейший абсурд. Не хотите же вы сказать, что у вас  никогда  не
было друга, что вы никогда не любили?
   - Ну, вот мы и приехали! - закричал Секуловский. - Разумеется, все  это
было. Но близость-то тут при чем? Никто не может быть  мне  ближе,  чем  я
сам, а я порой так далек от самого себя...
   Поэт прикрыл глаза; сделал он это с таким усилием, словно отрекался  от
всего мира. Их беседа походила на  блуждание  в  лабиринте.  Стефан  решил
взять  дело  в  свои  руки  и  выложить  самое   заветное.   Можно   будет
позабавиться.
   - Мы говорили о литературе. Вы слишком односторонне выхватываете  слова
и переиначиваете подробности...
   - Валяйте смелее, - поощрил его поэт.
   - Между тем художественное произведение - дитя  традиции,  а  талант  -
умение  нарушать  таковую.  Я  приемлю  не  только  реализм;  хорош  любой
литературный стиль, если только автор хранит  верность  внутренней  логике
произведения: кто однажды заставил героя пройти сквозь стену,  тот  должен
делать это и дальше...
   -  Извините,  но...  зачем,   по-вашему,   существует   литература?   -
осведомился Секуловский тихо, словно сквозь дрему.
   Стефан еще не кончил свою мысль, и вмешательство поэта совершенно сбило
его с толку, он потерял нить.
   - Литература учит...
   - Да-а-а? - протянул поэт. - А чему учит Бетховен?
   - А чему Эйнштейн?
   Стефана охватила  досада,  граничащая  со  злостью.  Секуловского  явно
перехвалили. Чего ради он должен его щадить?
   Поэт тихо смеялся, очень довольный.
   - Естественно, ничему, - сказал Секуловский. - Он забавляется,  дорогой
мой. Только не все об этом знают. Если давать собаке колбасу, зажигая  при
этом лампу, через некоторое время собака  начнет  выделять  слюну,  увидев
свет. А если человеку показывать чернильные каракули  на  бумаге,  немного
погодя он скажет, что это - модель беспредельности Вселенной.  Все  это  -
физиология мозга, дрессировка, не более того.
   - А что является колбасой для человека? - быстро спросил Стефан, ощущая
себя фехтовальщиком, который нанес точный удар противнику. Но  Секуловский
не замешкался с ответным ударом.
   - Эйнштейн - колбаса или еще какой-нибудь  достойный  авторитет.  Разве
математика - не разновидность интеллектуальных  пятнашек?  А  логика,  эти
шахматы со строжайшими правилами? Это же как детская  игра  с  веревочкой,
которую двое ловко снимают с пальцев, всячески переиначивают, а под  конец
возвращаются, к исходной точке. Известно ли  вам  доказательство  Пеано  и
Рассела  [Пеано  Джузеппе  (1858-1932)  -  итальянский  математик;  Рассел
Бертран (1872-1970) - английский философ и математик], что  дважды  два  -
четыре?  Оно  занимает  печатную  страницу  алгебраических   формул.   Все
развлекаются, и я развлекаюсь. Может, вы видели мою пьесу "Сад цветистый"?
Я назвал ее химической драмой. Цветы - это бактерии, поскольку бактерии  -
растения, а сад - человеческое тело, в котором они размножаются. Там  идет
ожесточенная борьба между туберкулезными палочками и лейкоцитами. Раздобыв
бронежилеты  из   липидов,   некое   подобие   шапки-невидимки,   бактерии
объединяются под водительством сверхмикроба, побеждают армию лейкоцитов, и
перед ними вот-вот должно открыться благостное и светлое будущее, но вдруг
сад умирает у них под ногами, то есть гибнет человек, и бедные  растеньица
вынуждены умереть вместе с ним...
   Стефан не знал этой драмы.
   - Извините, что говорю о  себе.  Но  в  конечном  счете  любой  из  нас
является  неким  проектом  пупа  земли,  да  только  не  всегда   добротно
выполненным. Много, много халтуры в человекопроизводстве. Ну, а мир, - тут
он усмехнулся, глядя чуть пониже окна, словно заметил там нечто  забавное,
- это скопище самых фантастических чудес, обыденность  которых  ничего  не
объясняет... Разумеется, проще всего притворяться, что ничего не видишь, и
то, что есть, оно есть - и точка. Я так и поступаю  по  будням.  Но  этого
слишком мало. Не помню точно цифр (память последнее время подводит), но  я
читал, сколь маловероятно возникновение живой клетки из сонмища  атомов...
примерно один шанс на триллион.  Затем  еще  нужно,  чтобы  эти  клетки  в
количестве   скольких-то   там    миллиардов    соответствующим    образом
сгруппировались, учреждая тело живого человека! Каждый из нас - облигация,
на  которую  выпал  главный  выигрыш:  несколько   десятков   лет   жизни,
великолепной забавы.  В  царстве  полыхающих  газов,  раскручивающихся  до
белого каления туманностей, трескучей космической  стужи  появился  выброс
белка, студенистой массы, стремящейся немедленно обратиться  в  насыщенные
бактериями испарения и гниль... Сотни тысяч крючков-уловок удерживают этот
диковинный всплеск энергии, который,  как  молния,  рассекает  материю  на
бытие и гармонию; узел пространства, ползающий в пустоте, и зачем?  Затем,
чтобы чей-то глаз подтвердил существование неба? Глаз,  вы  понимаете?  Вы
когда-нибудь задумывались, почему облака и  деревья,  золотисто-коричневые
осенью, бурые зимой, этот пейзаж, преображаемый временами года, почему все
это дубасит нас своим великолепием, как молотом, - по какому  праву?  Ведь
мы должны быть черной межзвездной пылью, клочьями туманности Гончих  Псов;
ведь нормой является гул звезд, метеоритный поток, бездна, тьма, смерть...
   Секуловский устало  откинулся  на  подушки  и  глухим,  низким  голосом
продекламировал:
   Only the dead men know the tunes
   The live world dances to...
   [Только мертвые знают мотив,
   Под который танцуют живые... (англ.)]
   - Так что же для вас литература? - решился,  нарушив  долгое  молчание,
спросить Стефан.
   - Для читающих - попытка забыться.  А  для  творца  -  попытка  обрести
спасение... вместе со всеми.
   - Ваш мистицизм...
   Стефану определенно не везло в разговоре: он не  успел  выложить  самые
веские козыри, так как Секуловский фыркнул и соскочил со своего  конька  -
бесконечности.
   - Я - мистик? Кто это вам сказал? У нас  едва  кто-нибудь  напечатается
раза четыре, ему тут  же  навешивают  ярлык  прямо-таки  с  формулировкой,
подходящей для надгробия: "тонкий лирик", "стилист", "жизнелюб".  Критики,
которых я некогда окрестил кретинами, это - врачи литературы, ибо  подобно
вам ставят липовые диагнозы, тоже знают, как должно быть, и тоже абсолютно
не способны помочь...  Превратили  меня  в  мистика  насильно,  и  кто?  -
провонявшие клопами типы, хамы, остолопы, и вот  еще  одна  странность  из
миллиона других: имея мозг, якобы аналогичный моему, можно думать  как  бы
кишечником.
   - Наша беседа несколько бессистемна - не диалог, а  двойной  монолог  с
перевесом в вашу пользу, - сказал Стефан. Он решил поднапрячься  и  мощным
ударом свалить Секуловского. Он уже совершенно забыл о своей медицине. - Я
ведь знаю ваши сочинения. Так вот, вы намекаете на существование иной яви,
нежели "Явь Бытия". Описываете несуществующие миры, хотя и правдоподобные,
- что-то вроде отрицательной кривизны Римановых пространств... Но  ведь  и
мир, который нас окружает, довольно интересен, как  вы  сами  утверждаете.
Почему же вы так мало о нем пишете?
   - Мир, который нас окружает? Ах, так вы полагаете,  что  я  "придумываю
миры"? Значит, вы нисколько не сомневаетесь в  подлинности  мира,  который
окружает меня и вас,  того  мира,  в  центре  которого  вы  восседаете  на
крашеном стуле?
   Стефан подумал, что мир этот малость чокнутый, но, разумеется, сказал:
   - До некоторой степени - да.
   Секуловский услыхал только это "да", так как оно было ему нужно.
   - Я  смотрю  иначе.  Недавно  господин  доктор  Кшечотек  разрешил  мне
заглянуть в микроскоп. Он  видел  там,  как  потом  рассказывал,  розовато
окрашенные частицы слизистой оболочки, среди которых располагались темными
венчиками  возбудители  дифтерии  -  характерной  колбовидной   формы;   я
правильно за ним повторяю?
   Сташек подтвердил.
   - А я видел  архипелаги  коричневых  островов,  похожих  на  коралловые
атоллы в лазурном  море,  где  плавали  розовые  обломки  льдин,  влекомые
могучими, пульсирующими течениями...
   - Эти "атоллы" как раз и были бактерии, - заметил Сташек.
   - Да, но я этого не видел. Так где же общий для всех мир? Разве книга -
одно и то же для переплетчика и для вас?
   - Неужели вы сомневаетесь даже в возможности понять другого?
   -  Этот  разговор  чересчур  академичен.  Могу  сознаться  в  одном:  я
действительно как бы  удлиняю  иные  штрихи  на  рисунке  мира,  я  всегда
стремлюсь к идеальной последовательности, которая в итоге может  оказаться
непоследовательностью. И не более того.
   - Следовательно, упорядоченный абсурд? Это - одна из возможностей, и  я
не знаю, почему...
   -  Любой  из  нас  -  одна  из  возможностей,  которая  превратилась  в
необходимость,  -  перебил  Секуловский,  и  Стефану  припомнилась  мысль,
которую он однажды в одиночестве произвел на свет:
   - Подумали ли вы когда-нибудь: "я, который был живчиком и яйцеклеткой"?
   - Это любопытно. Вы позволите, я запишу? Разумеется,  если  это  не  из
ваших литературных заготовок... - спросил Секуловский.
   Стефан промолчал, чувствуя, что его ограбили, хотя формально  он  и  не
может заявить протест, и Секуловский крупным косым почерком сделал  запись
на закладке, вынутой из книги. Это был "Улисс" Джойса.
   - Вы беседовали, господа, о последовательностях и  их  продолжениях,  -
заговорил молчавший  до  того  Сташек.  -  А  что  вы  скажете  о  немцах?
Последствием,  вытекающим  из  их   идеологии,   было   бы   биологическое
уничтожение нашего народа после того, как будут полностью использованы его
людские ресурсы.
   - Политики - слишком глупые люди, чтобы разумным образом  предполагать,
как  они   поступят,   -   ответил   Секуловский,   аккуратно   завинчивая
зеленовато-янтарное вечное перо "Пеликан". - Но в данном случае то, о  чем
вы упомянули, не исключено.
   - Так что же делать?
   - Играть на флейте, ловить бабочек, - ответил поэт,  которому,  похоже,
наскучила беседа. - Мы добиваемся свободы различными способами. Одни -  за
чужой счет, это очень некрасиво, зато  практично.  Другие  -  выискивая  в
обстоятельствах щель, сквозь которую  можно  улизнуть.  Не  будем  бояться
слова "безумие". Я утверждаю,  что  могу  совершить  деяние  по  видимости
безумное, чтобы продемонстрировать свою свободу действий.
   - Например? - спросил  Стефан,  хотя  ему  и  показалось,  что  Сташек,
которого он видел только краешком глаза, делает какой-то  предостерегающий
жест.
   - Например? - сладко отозвался Секуловский, сморщился, вытаращил  глаза
и замычал во все горло, как корова.
   Стефан побагровел, как свекла. Сташек отвернулся, ухмылка на его  губах
превратилась в гримасу.
   - Quod erat demonstrandum, - сказал поэт.  -  Я  слишком  ленив,  чтобы
изобразить нечто более впечатляющее.
   Стефану вдруг стало жалко затраченных сил. Перед кем он мечет бисер?
   - Это  не  имеет  ничего  общего  с  настоящим  безумием,  -  продолжал
Секуловский. - Это лишь маленькое  доказательство.  Давайте  же  расширять
наши возможности не только в пределах  нормы,  давайте  искать  выходы  из
положений, выходы, которых никто не замечает.
   - А на эшафоте? - сухо,  но  не  без  внутренней  запальчивости  бросил
Стефан.
   - Там, по крайней мере, можно откреститься от животного хотя  бы  самой
формой умирания. А как бы вы, доктор, поступили в подобной ситуации?
   - Я... я... - Стефан не знал, что сказать. До этого  слова  сами  собой
соскальзывали с языка, теперь, показалось ему, язык отяжелел от пустоты. А
так как Тшинецкий очень боялся оконфузиться, он и в самом деле  языком  не
мог шевельнуть. И надолго умолк. И не скоро снова обрел дар  речи.  -  Мне
кажется, мы вообще находимся на отшибе. Да вообще эта лечебница -  явление
нетипичное. Типичная нетипичность, - сказал Стефан;  этот  придуманный  им
оборот даже немного его ободрил. -  Немцы,  война,  поражение  -  все  это
воспринимается тут как-то  очень  уж  приглушенно,  в  лучшем  случае  как
далекое эхо...
   - Горы железных останков, правда? А настоящие корабли плавают по морям,
- проговорил Секуловский и вдруг уставился в потолок. -  Вы  же,  господа,
пытаетесь поправить Творца, который испортил не одну бессмертную душу...
   Он встал, прошелся по комнате и несколько раз звучно откашлялся, словно
настраивая голос.
   -   Так   что    же,    _радиогие    дослушатели_,    мне    вам    еще
_продеменструировать_? - спросил поэт,  остановившись  посреди  комнаты  и
скрестив на груди руки. Лицо  его  неожиданно  просветлело.  -  Грядет,  -
прошептал он. Чуть наклонился и так напряженно стал вглядываться во что-то
поверх голов врачей, что они, будто настигнутые  этим  странным  ожиданием
чего-то, тоже не могли пошевелиться. Когда напряженная  тишина  стала  уже
совсем невыносимой, поэт начал декламировать:
   И бунчук из жемчужно-кольчатых червей
   На могилу мою водрузите. Пусть их шелест изгложет
   Мой череп, как разрушенный город
   Гложет отблеск кровавых огней.
   Трупных бактерий белая пляска -
   Пусть повесть эту продолжит.
   Потом отвесил поклон и отвернулся  к  окну,  словно  перестав  замечать
гостей.
   - Я же просил тебя... - начал Сташек, едва они вышли.
   - Я ведь ничего...
   - Ты его провоцировал. Надо было все время притормаживать, а ты сразу -
на полный ход. Тебе больше хотелось доказать свою правоту,  чем  выслушать
его.
   - Понравились тебе эти стихи?
   - Представь себе,  несмотря  ни  на  что  -  да!  Черт  знает,  сколько
ненормальности таится подчас в гении и наоборот.
   - Ну, знаешь ли, Секуловский - гений! - воскликнул Стефан, так задетый,
словно его это касалось кровно.
   - Я дам тебе его книгу. Наверняка не читал "Кровь без лица".
   - Нет.
   - Сдашься!
   И Сташек простился с Тшинецким,  который  обнаружил,  что  стоит  возле
дверей собственной  комнаты.  Стал  шарить  в  ящике  стола,  нет  ли  там
пирамидона. Виски разламывались, словно сжатые свинцовым обручем.
   Во время вечернего обхода Стефан тщетно старался увильнуть  от  увядшей
блондинки.  Она  вцепилась  в  него.  Пришлось  отвести   ее   в   кабинет
Носилевской.
   - Доктор, я вам  все  расскажу,  -  затараторила  она,  нервно  сплетая
пальцы. - Меня  схватили  за  то,  что  я  везла  свиное  сало.  Ну,  я  и
притворилась сумасшедшей, испугалась, что отправят  в  концлагерь.  А  тут
хуже лагеря. Я боюсь этих психов.
   - Как ваша фамилия? Какая разница между ксендзом и  монахом?  Для  чего
служит окно? Что делают в костеле?
   Задав эти вопросы и выслушав ответы на них, Стефан понял,  что  женщина
действительно вполне нормальна.
   - А как вы смогли притворяться?
   - Ну, у меня золовка, она в психиатрической больнице Яна Божьего, так я
кое-что повидала, наслушалась... будто разговариваю с кем-то, кого нет,  а
я его вроде бы вижу, ну и еще всякие штучки.
   - Что же мне с вами делать?
   - Выпустите меня отсюда. - Она молитвенно сложила руки.
   - Это так просто, знаете ли, не делается. Какое-то время  нам  придется
понаблюдать за вами.
   - А это долго, доктор? Ой, и зачем я на это решилась.
   - В концлагере не было бы лучше.
   - Но я же, доктор, не могу быть рядом с той, которая делает  под  себя,
умоляю вас. Мой муж сумеет вас отблагодарить.
   -  Ну-ну,  только  без  этого,  -  отрезал  Стефан  с  профессиональным
возмущением. Он уже нащупал нужный тон. - Переведем вас в  другую  палату,
там тихие. А теперь идите.
   - Ох, мне все равно. Визжат, поют, глазами вращают, я  попросту  боюсь,
как бы самой не спятить.
   Спустя несколько дней Стефан уже наловчился заполнять  истории  болезни
"вслепую", с помощью нескольких  расхожих  штампов,  благо  так  поступали
почти  все.  Быстрей  всего  он  раскусил  Ригера:  человек,   несомненно,
образованный, но ум его что  японский  садик  -  вроде  бы  и  мостики,  и
дорожки, и вообще все красиво, но очень уж крохотное и бесполезное.  Мысль
его катилась по наезженным колеям. Познания его  словно  были  сложены  из
разрозненных, но плотно слипшихся плиток, и он распоряжался ими совершенно
по-школярски.
   Спустя  неделю  отделение  уже  не  производило  на  Тшинецкого   столь
неприятного впечатления. "В сущности, несчастные  женщины",  -  думал  он,
хотя некоторые, особенно маньячки, хвастались общением со  святыми  отнюдь
не в духе религиозных догм.
   На  воскресенье  пришлись  именины  Паенчковского,  который  явился   в
свежеотглаженном халате и с  аккуратно  расчесанными  влажными  сосульками
своей реденькой бородки. Глаза его, похожие на  глаза  одряхлевшей  птицы,
одобрительно  помаргивали  за  стеклами  очков,  когда   шизофреничка   из
отделения выздоравливающих декламировала стишок. Потом пела алкоголичка, а
в завершение выступил хор психопатов, но потом  программа  торжества  была
внезапно скомкана: все бросились к старику, и он взлетел над лесом рук под
потолок. Гам, пыхтение - нашлась даже женщина-чайник, почти по Эдгару  По.
Старика с трудом вырвали из рук больных. Врачи выстроились в  процессию  -
несколько на монастырский лад: во главе настоятель,  за  ним  братия  -  и
направились в мужские палаты,  где  ипохондрик,  вообразивший,  что  болен
раком, начал декламировать, но  его  прервали  трое  паралитиков,  затянув
хором: "Умер  бедняга  в  больнице  тюремной"  -  их  никак  не  удавалось
остановить.  Потом  было  скромное  пиршество  во  врачебном  корпусе,   в
завершение которого Пайпак попытался сказать  патриотическую  речь,  но  у
него ничего не вышло: крохотный старикашка с подергивающейся,  словно  все
отрицающей головой прослезился над рюмкой тминной, пролил водку на стол и,
наконец, к всеобщему удовлетворению, сел на место.


DOCTOR ANGELICUS


   Больница кишмя кишела интригами. Хитроумно растянутые их сети только  и
ждали неловкого шага  дебютанта.  Кто-то  старался  выжить  Паенчковского,
распускал слухи о скорой  смене  руководства,  радовался  каждому  сбою  в
работе,  но  Стефан,  наблюдавший,  как  сквозь   стекло   аквариума,   за
выкрутасами ущербной психики, был слишком поглощен  этим  зрелищем,  чтобы
вникать в мирские дела.
   Его тянуло, к Секуловскому.  Расставались  они  довольные  собой,  хотя
Стефана раздражало, что поэт чувствует себя  как  рыба  в  воде  в  пучине
кошмаров, на которую  сам  себя  обрек,  а  Секуловский  видел  в  молодом
человеке только спарринг-партнера, полагая, что его  собственный  разум  -
мерило всего и вся.
   Дошли сюда  первые  известия  о  варшавских  облавах,  слухи  о  скором
учреждении  гетто,  но,  профильтрованные  сквозь  больничные  стены,  они
казались какими-то туманными и неправдоподобными. Многие  бывшие  солдаты,
участники  сентябрьской  кампании,  которых  война  выбила  из   душевного
равновесия, покидали больницу. Благодаря этому сделалось попросторнее;  до
последнего времени в некоторых отделениях одна койка приходилась на  двух,
а то и трех больных.
   Зато труднее стало с продовольствием, не хватало лекарств. После долгих
раздумий Пайпак составил и  издал  инструкцию,  обязывающую  к  строжайшей
экономии. Скополамин, морфин, барбитураты, даже бром оказались под ключом.
Инсулин, предназначенный для шоковой терапии, заменяли кардиазолом, а тот,
что еще оставался, выдавали скупо и осмотрительно.  Больничная  статистика
захромала; из еще не устоявшихся цифр пока  нельзя  было  выстроить  новую
модель  сообщества  умалишенных;  одни  рубрики  таяли,  другие  постоянно
менялись или застывали - то был период неопределенности.
   Апрель день ото дня набирался сил. Дни, напоенные веселым шумом дождя и
зелени, сменялись  мглисто-метельными,  будто  одолженными  у  декабря.  В
воскресенье Стефан встал рано,  разбуженный  напористым  солнцем,  которое
сквозь веки окрасило его сон в сумрачный пурпур. Выглянул в окно. Картина,
открывшаяся перед ним, то и дело менялась, будто великий художник широкими
мазками набрасывал эскиз за эскизом одного и того же пейзажа,  всякий  раз
прибавляя новые краски и подробности. В  длинные  ложбины  между  холмами,
неподвижными, как спины спящих зверей, вплывал волокнистый  туман;  черные
штрихи ветвей размазывались в его волнах.  Тут  и  там,  словно  кисть  на
что-то наталкивалась  с  ходу,  темнели  за  пеленой  тумана  разномастные
угловатые тени. Потом в белизну просочилось  сверху  немного  золота;  все
заволновалось, образовались  жемчужные  водовороты,  туман  растянулся  до
самого горизонта, поредел, осел, и из раскалывающихся туч  сверкнул  день,
блестящий, как ядрышко очищенного каштана.
   Стефан вышел из больницы на прогулку. И сразу свернул с дороги.  Зелень
покрывала каждую пядь земли, буйствовала в канавах, выплескивалась  из-под
камней;  расклеивались  почки,  нежные  бледно-зеленые  облачка  окутывали
далекие деревья.  Стефан  зашагал  напрямик  вверх  по  склону  холма,  по
которому вольно разгуливал  теплый  ветер,  миновал  вершину,  шелестевшую
засохшей  прошлогодней  травой.  От  холма   кругами   разбегались   поля,
напоминавшие грязный полосатый больничный халат. На каждом стебельке сияли
капли воды, голубые и белесые, внутри каждой - осколочек отраженного мира.
Далекий  лес,  косой   полоской   протянувшийся   к   горизонту,   казался
перламутровым. Ниже по склону стояли три дерева, до половины окунувшиеся в
небосвод, - бурые созвездия липких почек. Стефан направился в ту  сторону.
Обходя стороной густые заросли кустарника, он услыхал прерывистое дыхание.
   Приблизился  к  перепутанным  ветвям.  В  кустах   на   коленях   стоял
Секуловский и смеялся чуть слышно, но так, что у Стефана мороз пробежал по
спине. Не оглядываясь, поэт позвал:
   - Идите сюда, доктор.
   Стефан раздвинул ветки. Показалась круглая полянка. Секуловский смотрел
на кочку, вокруг которой пульсировали,  петляя  среди  рыжеватых  былинок,
жиденькие ручейки муравьев.
   Тшинецкий стоял молча, а поэт, окинув его задумчивым взглядом, поднялся
с колен и заметил:
   - Это только модель...
   Поэт взял Стефана под руку. Они выбрались из  кустов.  Вдали  виднелись
казавшиеся отсюда  серыми  и  приземистыми-больничные  постройки.  Красным
пятном - словно по ошибке  заброшенный  туда  Детский  кубик  -  выделялся
хирургический корпус.  Секуловский  присел  на  траву  и  принялся  что-то
торопливо строчить в блокноте.
   - Вы любите наблюдать за муравьями? - спросил Стефан.
   - Не люблю, но иногда приходится. Если бы  не  мы,  насекомые  были  бы
отвратительнейшими  творениями  природы.  Ведь  жизнь  -   это   отрицание
механизма,  а  механизм  -  отрицание  жизни,  а  насекомые  -  оживленные
механизмы, насмешка, издевка природы... Мошки, гусеницы, жучки, а  ты  тут
изволь - трепещи перед ними! Не искушайте сил небесных...
   Секуловский наклонил голову и продолжал  писать.  Стефан  заглянул  ему
через плечо и прочел последние слова: "...мир - борьба Бога  с  небытием".
Он спросил, не строчка ли это будущего стихотворения.
   - Почем я знаю?
   - А кто же знает?
   - И вы хотите быть психиатром, психологом?
   -  Поэзия  -  это  выражение  отношения  к  двум   мирам:   зримому   и
переживаемому, - неуверенно начал Стефан. -  Мицкевич,  когда  он  сказал:
"Наш народ, как лава"...
   - Мы не  в  школе,  бросьте,  -  перебил  его  Секуловский,  моргая.  -
Мицкевичу можно было, он романтик,  наш  же  народ  как  коровья  лепешка:
снаружи - сухо и невзрачно, а внутри - известно что.  Впрочем,  не  только
наш. А о выражении всяких там  отношений  и  занимании  позиций  при  мне,
пожалуйста, не говорите, меня от этого мутит.
   Он долго блуждал взглядом-по залитым солнцем просторам. Спросил:
   - Что это такое - стихотворение?
   Тяжело вздохнул.
   - Стихотворение  возникает  во  мне,  как  фрагменты  росписи,  которые
проступают из-под облупившейся штукатурки: отдельными,  яркими  обрывками.
Между ними зияет пустота. Потом я стараюсь связать  эти  сплетения  рук  и
горизонтов, взгляды и предметы воедино... Так бывает днем. Ночью, ибо  это
порой случается и во сне, ночью -  это  как  вибрирующие  удары  колокола,
которые сливаются в нечто целостное. Самое трудное в том, чтобы проснуться
и захватить это с собой в явь.
   - Стихотворение, которое вы прочли при нашей  первой  встрече,  дневное
или ночное?
   - Скорее дневное.
   Стефан попытался его похвалить, но получил нахлобучку.
   - Вздор. Вы не знаете, что это могло быть. Что вы вообще можете знать о
стихах? Писание -  это  окаянная  повинность.  Если  кто-то,  наблюдая  за
агонией  самого  близкого  ему  человека,  невольно  вылавливает  из   его
последних конвульсий все, что можно описать,  -  это  настоящий  писатель,
Филистер тут же завопит:  "Подлость".  Не  подлость,  милейший,  а  только
страдание. Это не профессия, этого  не  выбирают,  как  место  в  конторе.
Спокойствие - удел лишь тех писателей, которые ничего не  пишут.  А  такие
есть. Они блаженствуют в океане возможностей,  понимаете?  Чтобы  выразить
мысль, надо ее сперва ограничить, то есть убить. Каждое произнесенное мною
слово  обкрадывает  меня  на  тысячу  иных,  каждая  строфа  -  это   гора
самоотречений. Я вынужден выдумывать уверенность.  Когда  отваливаются  те
самые куски  штукатурки,  я  чувствую,  что  глубже  -  там,  за  золотыми
фрагментами, разверзается невысказанная  бездна.  Она  там  наверняка,  но
любая попытка докопаться до нее оборачивается крушением. И мой страх...
   Он умолк и вздохнул.
   - Всякий раз мне кажется, что это -  последнее  слово.  Что  больше  не
смогу... Вам, разумеется, не понять. Вы понять не можете. Страх, что слово
это последнее, - как это объяснишь? Ведь слова хлещут  из  меня,  как  при
паводке - вода из-под дверей. Не знаю, что за ними. Не знаю, не  последняя
ли это волна. Мощь источников не в моей власти. Они настолько во мне,  что
как бы вне меня. И вы хотите,  чтобы  я  "выражал  отношение"...  Я  вечно
внутренне скован. Свободным я могу быть только в людях, о которых пишу, но
и это - иллюзия.
   Для кого мне писать? Исчез пещерный человек,  который  пожирал  горячий
мозг из черепов своих ближних, а их кровью рисовал в пещерах  произведения
искусства, равных которым нет и по сей день. Миновала  эпоха  Возрождения,
гениальных универсалов и костров  с  поджаривающимися  еретиками.  Исчезли
орды, обуздывающие океаны  и  ветер.  Близится  эра  загнанных  в  казармы
пигмеев,  консервированной  музыки,  касок,  из-под   которых   невозможно
смотреть на звезды. Потом, говорят, должны воцариться равенство и свобода.
Почему равенство, почему  свобода?  Ведь  отсутствие  равенства  порождает
сцены, полные провидческой символики, порождает  пламя  отчаяния,  а  беда
способна выжать из человека нечто более ценное, чем лощеная пресыщенность.
Я не хочу отказываться от этих колоссальных перепадов напряженности.  Если
бы это от меня зависело, остались бы и дворцы, и трущобы, и крепости!
   - Мне рассказывали, - отозвался Стефан, - о русском князе, отличавшемся
крайней чувствительностью. Из окон его дворца, стоявшего на высоком  холме
над деревней, открывался чудесный вид. Лишь  несколько  ближайших,  крытых
соломой изб нарушали колористическую цельность  картины.  И  он  велел  их
сжечь: контуры обугленных  стропил  придали  картине  нужную  тональность,
которую он так искал. Она сделалась сочной.
   - Этим вы меня не проймете, - сказал Секуловский. - Работаем для  масс,
да?  Я  не  Мефистофель,  дорогой  доктор,  но  я  люблю  каждую  проблему
продумывать   до   конца.   Филантропия?    К    милосердию    приговорены
дипломированные  девицы   с   иссохшими   гормонами,   что   же   касается
революционных теорий, то беднякам некогда заниматься такими  вещами.  Этим
всегда занимались ренегаты из стана толстобрюхих.  Впрочем,  людям  всегда
плохо. Тот, кто ищет покоя, тишины, благодати, найдет все это на кладбище,
а не в жизни. Да к чему тут абстракции? Я сам вырос в нищете, о  какой  вы
понятия не имеете, господин доктор. Знаете, свое первое  рабочее  место  я
получил трех месяцев от роду. Мать давала меня напрокат побирушке, так как
женщине с ребенком больше подают. Восьми лет от роду я  болтался  вечерами
возле ночных заведений и выбирал в изысканной толпе самую  шикарную  пару.
Шел за ней по пятам и плевал на котиков,  бобров,  ондатр,  оплевывал  изо
всех сил манто, пропахшие духами, и женщин, пока не пересыхало во рту... А
то, чего добился, я отвоевал себе сам.  Тот,  у  кого  действительно  есть
способности, всегда выбьется.
   - А остальные - удобрение для гения?
   Стефан порой сам думал так же; это походило на спор с самим собой.
   Он забыл об осторожности: в раздражении поэт бывал груб.
   - Ах да... - Секуловский оперся локтями о траву и, глядя на пламенеющие
облака, презрительно рассмеялся. - Это вы-то предпочитаете быть удобрением
для грядущих поколений? Ложиться костьми  под  стеклянные  дома?  Бросьте,
доктор; больше всего я не выношу скуки.
   Стефан почувствовал себя задетым.
   - Значит, вам, например, нет никакого дела до массовых облав в Варшаве,
до вывоза людей в Германию? Собираетесь ли вы туда вернуться, покинув нас?
   - Почему облавы должны  волновать  меня  больше,  чем  набеги  татар  в
тринадцатом веке? По причине случайного совпадения во времени?
   - Не спорьте с историей - она всегда права. Надеюсь,  вы  не  сторонник
страусиной политики?
   - История выигрывает: таково право сильного, - сказал поэт. -  Конечно,
будучи для себя целым миром, в лавине событий я подобен пылинке. Но  ничто
и никогда не заставит меня мыслить, как пылинка!
   - А известно ли вам, что немцы провозгласили тезис  о  ликвидации  всех
душевнобольных?
   - Сумасшедших на  свете,  кажется,  миллионов  двадцать.  Надо  бросить
призыв к единению: будет священная  война,  -  сказал  Секуловский  и  лег
навзничь.
   Солнце припекало все сильнее. Видя, что поэт хочет увильнуть от ответа,
Стефан попытался его дожать.
   - Я вас не понимаю. При нашей первой встрече вы говорили  об  искусстве
умирания.
   У Секуловского явно портилось настроение.
   - Где же тут противоречие? Мне наплевать на независимость  государства.
Важна лишь духовная независимость.
   - Следовательно, по-вашему, судьбы других людей...
   Секуловский вскочил, лицо его дергалось.
   - Ты скотина! - заорал он. - Ты хам!
   И помчался вниз по склону. Стефан,  раздосадованный  до  глубины  души,
чувствуя, как приливает кровь к лицу, бросился вдогонку. Поэт  остановился
и рявкнул:
   - Шут!
   Когда они уже подходили к санаторию, Секуловский успокоился и, глядя на
стену, заметил:
   - Вы, господин доктор, плохо  воспитаны;  я  бы  сказал:  вы  делаетесь
вульгарным, когда в разговоре стремитесь непременно меня уязвить.
   Стефан был  взбешен,  но  старался  показать,  что  он,  врач,  прощает
больному его выходку.
   Через три недели Тшинецкий перешел в отделение Каутерса. Перед  началом
работы нанес новому начальству визит. Открыл ему  сам  хирург;  он  был  в
слишком просторной синей тужурке с серебряными галунами. Стефан  извинился
и продолжал заранее заготовленную речь, пока они шли через темную переднюю
до гостиной, - тут он ошеломленно умолк.
   Первое впечатление - цвет: бронза с чернью и  пульсирующими  прожилками
фиолетового. С потолка свешивались похожие на  четки  гирлянды  из  бледно
окрашенной  чешуи,  пол  застилал  черно-апельсиновый  арабский  ковер   -
выцветшие гондолы? языки  пламени?  саламандры?  Стен  не  видно  было  за
гравюрами, картинами в черных рамах, за узкими, как придорожные часовенки,
шкафчиками с радужно переливающимися стеклами дверок, на ножках  из  рогов
буйвола. Из ближайшей стены, как  клинок  из  ножен,  высовывалась,  скаля
желтые зубы, пасть крокодила: ни дать  ни  взять  -  одеревеневшее  хищное
растение. Стол  очень  низкий,  покрытый  девятиугольником  отшлифованного
стекла, под стеклом - море янтарных и коричневых фантастических, ни на что
не похожих цветов.  По  обе  стороны  дверей  -  шкафы,  хаотично  забитые
книгами: фолианты в кожаных переплетах, замшелые  от  старости  издания  с
золотым обрезом. Огромные атланты-альбомы с серыми, пунцовыми  и  пестрыми
корешками выглядывали из-за безделушек, занимавших передние края полок.
   Каутерс усадил гостя - Стефан все еще не мог оторвать глаз от  японских
гравюр, древнеиндийских  божков  и  поблескивающих  вещиц  из  фарфора,  -
сказал, что очень рад и  попросил  рассказать  немного  о  себе:  им  надо
познакомиться поближе. В этой глуши интеллигентные люди - редкость. Желает
ли он специализироваться?
   Стефан что-то пробормотал в  ответ,  с  удовольствием  ощупывая  густую
бахрому  чесучового   чехла,   который   покрывал   подлокотники   кресла,
аэродинамического колосса, обтянутого скрипучей кожей. Постепенно он  стал
осваиваться; примыкавшая к окнам часть комнаты  служила,  судя  по  всему,
кабинетом. Над огромным письменным столом висели  репродукции  и  гипсовые
маски. Некоторые он знал.  Была  там  целая  галерея  уродцев:  на  хилом,
улиткообразном тельце - голова без  шеи,  с  лягушачьим  раскроем  глаз  и
полуоткрытым  ртом,  заполненным  червеобразным  языком.  Под  стеклом   -
несколько мрачных, отталкивающих лиц работы Леонардо да Винчи;  одно  -  с
подбородком, торчащим, как носок старого башмака, и  глазницами  наподобие
сморщенных  гнездышек  -  смотрело   на   него.   Были   там   замысловато
деформированные черепа и чудовища Гойи с  ушами  вроде  сложенных  крыльев
летучих мышей и косыми острыми скулами. В простенке  между  окнами  висела
большая гипсовая маска из церкви Санта Мария Формоса: правая половина лица
принадлежала мерзкому оскалившемуся пропойце, левая вздувалась опухолью, в
которой плавали выпученный глаз и редкие зубы лопаточками.
   Заприметив любопытство гостя, Каутерс начал с удовольствием  показывать
свои сокровища. Он был страстным коллекционером. У него оказался  огромный
альбом гравюр Менье, запечатлевших  давние  способы  лечения  умалишенных:
вращение в громадных деревянных барабанах, хитроумные кандалы  с  жалящими
шипами, ямы с гремучими змеями,  пребывание  в  которых  якобы  целительно
воздействовало на помутненное сознание, железные груши с  запирающейся  на
затылке цепочкой, которые вставлялись в рот, дабы больной не мог кричать.
   Возвращаясь от письменного стола к креслу,  Стефан  заметил  на  шкафах
шеренги высоких банок. В  мутном  растворе  плавало  что-то  фиолетовое  и
серовато-сизое.
   - Ах, это моя коллекция, - сказал Каутерс и принялся поочередно  тыкать
в банки черной указкой. - Это - cephalothoracopagus, далее  -  craniopagus
parietalis, великолепный образец уродца, и один весьма редкий epigastrius.
Последний плод - это  очаровательный  diprosopus  [латинские  наименования
сросшихся близнецов разных видов], у которого из неба растет  нечто  вроде
ноги, - к сожалению, слегка поврежден при родах. Есть  и  несколько  менее
интересных...
   Каутерс извинился и  приоткрыл  дверь.  Донеслось  нежное  позвякивание
фарфора, и вошла госпожа Каутерс с черным  лаковым  подносом,  на  котором
дымился пунцовый с серебряными  ободками  кофейный  сервиз.  Стефан  снова
изумился.
   У госпожи Амелии были мягкий, большой  рот  и  строгие  глаза,  немного
похожие на мужнины. Улыбаясь, она показывала острые, матово поблескивавшие
зубы. Красивой назвать ее было нельзя, но взгляд она  притягивала.  Черные
волосы,  заплетенные  по  бокам  головы   в   тугие,   короткие   косички,
раскачивались, словно сережки, под  ушами  при  каждом  ее  движении;  она
знала, что у нее красивые руки, и надела кофточку с короткими рукавами; на
груди - брошь, аметистовый треугольник.
   - Нравятся вам наши фигурки? - осведомился хирург,  пододвигая  Стефану
сахарницу в форме ладьи викингов. - Ну  что  ж,  люди,  которые,  как  мы,
отказались от столь многого, имеют право на оригинальность.
   - У  нас  мягко  выстланное  гнездышко,  -  сказала  госпожа  Амелия  и
кончиками  пальцев  притронулась  к  пушистому  коту,   который   бесшумно
карабкался на кресло. Очертания ее бедер, очные и мягкие,  растворялись  в
черных складках платья.
   Стефан уже не изумлялся,  а  впитывал  в  себя  впечатления.  Кофе  был
отменный,  давно  он  не  пил  такого  ароматного.  Фрагменты   интерьера,
казалось, позаимствованы у голливудского режиссера,  который  вознамерился
показать "салон венгерского князя", не  зная,  что  такое  Венгрия.  Дверь
квартиры Каутерса была словно нож, который отсек лезшую отовсюду в  глаза,
нос и уши больницу с ее вылизанной белизной кафельных стен и  отопительных
батарей.
   Вглядываясь  в  желтоватое  лицо  хирурга  с  трепещущими,  как  крылья
встревоженных бабочек, веками за стеклами очков, Стефан подумал,  что  эта
комната - как бы сердцевина воображения Каутерса. Мысль эта пришла  ему  в
голову как раз в тот момент, когда речь зашла о Секуловском.
   - Секуловский? - Хирург пожал плечами. - Какой Секуловский? Его фамилия
Секула.
   - Он изменил фамилию?
   - Нет, зачем же? Взял псевдоним, когда разгорелся  скандал,  ну,  из-за
той книги. - Каутерс повернулся к жене.
   Амелия улыбнулась.
   - "Размышления о пользе государства". О, так вы ее не читали?  В  самом
деле? Нет, у нас  ее  нет.  Столько  было  шуму...  Что  там  было?  Ну...
вообще... рассуждения. Вроде бы обо всем, но больше о коммунизме. Левые на
него набросились... это сделало ему огромную рекламу. Стал повсюду бывать.
   Стефан, опустив голову, рассматривал свои ногти.
   Амелия вдруг спохватилась:
   - Сама я этого не помню, само собой. Я была маленькая.  Мне  уже  потом
рассказывали. Мне нравились его стихи.
   Она взяла с полки томик, протянула Стефану. При этом с полки  свалилась
на пол тоненькая книжица в эластичном светлом переплете.  Стефан  бросился
помочь. Когда он поднял книгу с пола, Каутерс показал на нее пальцем.
   - Красивый переплет, верно? Редкость, - сказал он. - Кожа с  внутренней
стороны женских бедер.
   Когда Стефан отдернул руку - резче, чем следовало, - хирург  отобрал  у
него книгу.
   - Мой муж - чудак, - сказала госпожа Амелия. -  Но  до  чего  мягонький
переплет, вы потрогайте.
   Стефан что-то буркнул и, весь взмокший, вернулся на свое место.
   Он  подумал,  что  это  нагромождение  диковинок  -  как  бы   парафраз
человеческих состояний, заточенных в больничных  корпусах.  Подобно  тому,
как  цветы,  содержащиеся  в  необычных  условиях,  подвержены   мутациям,
человек, произрастающий не во дворе обычного городского дома, ударяется  в
необычность. Но потом сам себя поправил: может, именно потому, что  он  не
такой, как другие, Каутерс отказался от города и  создал  этот  сумрачный,
лиловый интерьер.
   Амелия, разговаривая (голос у нее  был  низкий),  грациозно  вскидывала
руку к лицу и изящным движением крупных  пальцев  слегка  касалась  уголка
глаза или рта, словно сама этого не замечая.
   Уже прощаясь, Стефан заметил за ширмочкой аквариум  -  прозрачный  чан,
переливающийся вплавленной в стекло радугой. На поверхности  воды  плавала
маленькая золотая рыбка - зеленоватым брюшком вверх; вне всяких  сомнений,
мертвая. От этой картины трудно  было  отделаться,  он  почувствовал  себя
разбитым, как после изнурительной  умственной  работы.  На  ужин  идти  не
хотелось, но он побоялся, что на это могут обратить внимание,  и  заставил
себя пойти. Носилевская была за  столом  такая  же,  как  всегда:  немного
сонная, предупредительная; она редко улыбалась, и сейчас это было особенно
приятно. Сташек пожирал ее глазами; глупец - думал,  что  никто  этого  не
замечает.
   Ночью Стефан никак не мог заснуть и в конце концов принял люминал.  Ему
приснилась госпожа  Каутерс  с  корзиной  дохлых  рыб.  Она  раздавала  их
стоявшим  вокруг  нее  врачам.  Когда  подошла  к  нему,  он  проснулся  с
колотящимся сердцем и уже не заснул до утра.
   Секуловский вовсе не оскорбился: передал через Сташека, чтобы Тшинецкий
утром заглянул к нему. Стефан пошел сразу после завтрака. Теперь он  повел
себя иначе: не похлопывал поэта по плечу, не смотрел на него сверху  вниз.
Порой еще пытался возражать, критиковал его идеи, но сам  уже  нуждался  в
них, как в опоре.
   Поэт сидел у окна, рассматривал большую фотографию, на которой был зал,
заполненный непринужденно беседующими людьми.
   - Взгляните на лица, - сказал он, - на эти типично  американские  рожи.
Какое самодовольство, как все разложено по полочкам - обед, ужин,  постель
и подземка. Ни минуты для метафизики, для размышлений о жестокости  Вещей.
Воистину, Старому Свету, видимо, так уж  на  роду  написано:  мы  обречены
выбирать всего лишь разновидность мук - более почетную или менее почетную.
   Стефан рассказал о своем визите к Каутерсу. Он  отдавал  себе  отчет  в
том, что нарушает неписаные больничные  законы,  говоря  с  Секуловским  о
коллеге, но сам же мысленно и оправдал себя: они оба выше  этого.  О  том,
что Каутерс сказал о Секуловском, Стефан, разумеется, умолчал.
   - Не  ерундите,  -  добродушно  возразил  поэт.  -  Какое  уродство?  В
искусстве все можно сделать или хорошо,  или  плохо  -  иного  не  бывает.
Ван-Гог, нарисует вам старый ночной горшок так, что только ахнешь.  А  вот
халтурщик первую красавицу превратит в кич. В чем же суть? Да в том, чтобы
человека  малость  выпотрошить.  Отблеск  мира,  запечатленное   умирание,
катарсис - и точка.
   Стефан заметил, что это все же перебор - жить в таком музее.
   -  Вы  это  недооцениваете?  Несправедливо.  Может,  закроете  окно?  -
попросил поэт.
   В ярком  свете  он  выглядел  особенно  бледным.  Ветер  нес  со  двора
навязчивый запах цветущих магнолий.
   - Запомните-ка, - продолжал Секуловский,  -  все  существует  во  всем.
Самые далекие звезды влияют на венчик цветка. В росе нынешнего рассвета  -
вчерашнее облако. Все сплетает между собой  вездесущая  взаимозависимость.
Ни единая вещь не может вырваться из-под власти других. А тем более - вещь
мыслящая, человек. Камни и лица  отражаются  в  вашем  сне.  Запах  цветов
искривляет  направление  наших  мыслей.  Так  почему  же  не  моделировать
произвольно то, что  формировалось  случайно?  Окружая  себя  игрушками  и
побрякушками из  золота  и  слоновой  кости,  мы  как  бы  подключаемся  к
аккумулятору. Божок величиной с  палец  -  это  плод  фантазии  художника,
которая конденсировалась годы. И вот сотни часов не пропали  даром:  можно
возле них погреться...
   Поэт замолчал, а потом добавил со вздохом:
   - "А порой мне довольно рассматривать камень"... Это не  я,  -  пояснил
он, - это Чанг Киу Лин. Великий поэт.
   - Древний?
   - Восьмой век.
   - Вы говорите: "мыслящая вещь", - сказал Стефан. - Вы ведь материалист,
да?
   - Материалист ли я? О, магия классификаторства! Я полагаю, что  человек
и мир сделаны из одной и той же субстанции, хоть и не знаю, что она  собой
представляет - за гранью слов. Но это  -  две  поддерживающие  друг  друга
арки. Ни одна не может существовать отдельно. Вы скажете, что после  нашей
смерти стол этот все равно будет существовать. Но для кого? Ведь  для  мух
это уже не будет "наш  стол".  "Бытие  вообще"  не  существует,  поскольку
предмет сразу же распадается: стол "существует безлюдно" -  как  что?  Как
полированная доска на четырех колышках? Как куча  мумифицированных  клеток
древесины?  Как  хаос  химических  цепочек  целлюлозы  или,  наконец,  как
кружение электронных туманностей? Следовательно, что-то - оно  всегда  для
кого-то. Вот дерево за окном, оно и  для  меня,  и  для  микроба,  который
питается его соками. Для меня - шумящая частица леса, ветви на фоне  неба;
для  него  же  единственный  лист  -  зеленый  океан,  а  ветка  -   целый
остров-вселенная. Так есть ли у нас - у меня и у микроба - какое-то  общее
дерево? Вздор. Почему же тогда выбирать именно нашу  точку  зрения,  а  не
микроба?
   - Потому, что мы не микробы, - вставил Стефан.
   - Пока нет, но будем. Размельчимся в земле на мириады азотных бактерий,
проникнем  в  корни  деревьев,  заполним  яблоко,  которое  кто-то  съест,
философствуя, как мы теперь, и любуясь  розовеющими  облаками,  в  которых
будет  влага  из  наших  тел.  И  так  -  по  кругу.   Число   превращений
беспредельно.
   И, довольный собой, Секуловский закурил.
   - Значит, вы атеист.
   - Да, но несмотря на это, у меня есть часовенка.
   - Часовенка?
   - Вы, может, читали "Молитву моему телу"?
   Стефан вспомнил этот гимн легким, печени, почкам.
   - Оригинальные святыни...
   - Ну, это стихи. Я разграничиваю мои философские взгляды и творчество и
никому не позволяю судить обо  мне  по  уже  написанным  вещам,  -  сказал
Секуловский  с  внезапным  озлоблением  и,  бросив  под   стол   сигарету,
продолжал: - Иногда я все-таки молюсь. Прежде говорил: "Господи,  которого
нет". Какое-то время это, в общем, меня удовлетворяло. Но теперь... молюсь
Слепым Силам.
   - Как вы сказали?
   - Молюсь Слепым Силам. Ведь, в сущности, это они распоряжаются и  телом
нашим, и миром, и словами, которые я произношу в данную  минуту.  Я  знаю,
что они молитвам не внемлют, - поэт улыбнулся, - но... разве это беда?
   Время шло к  одиннадцати.  Стефан,  хочешь  не  хочешь,  отправился  на
утренний обход. В восьмом изоляторе  уже  около  месяца  находился  ксендз
Незглоба, невысокий костлявый  человек;  руки  его  были  словно  оплетены
сеткой фиолетовых жил. Видно, когда-то он немало ими потрудился.
   - Как вы себя чувствуете? - войдя, ласково спросил Стефан.
   Ксендзу сделали поблажку и оставили сутану;  она  чернела  бесформенным
пятном на белизне больничной комнатенки. Стефан стремился быть деликатным,
поскольку знал, что заведующий отделением Марглевский  в  минуты  хорошего
настроения  величает  ксендза  "послом  царства  небесного"  и  развлекает
анекдотами из жизни церковных иерархов. Тощий доктор был большим докой  по
этой части.
   - Терзает меня это, господин доктор.
   Голос у ксендза был нежный; пожалуй, даже чересчур сладкий. Он  страдал
бесконечно повторяющимися галлюцинациями; как-то, подвыпив  на  крестинах,
он услышал женский голос у себя за спиной. Тщетно озирался он по сторонам:
незримый голос звучал с высот, в которые он не мог проникнуть взглядом.
   - Все та же персидская княжна?
   - Да.
   - Но вы ведь понимаете, что это вам лишь чудится, это галлюцинация?
   Ксендз пожал плечами. Глаза у него были запавшие от бессонницы,  темные
веки - в мельчайших жилках.
   - Таким же нереальным может быть и мой разговор с  вами,  тот  голос  я
слышу столь же отчетливо, как ваш.
   - Ну-ну, пожалуйста, не расстраивайтесь, это пройдет. Но  алкоголя  вам
уже нельзя ни капли.
   - Никогда бы себе этого не позволил, - покаянно отозвался ксендз, глядя
в пол, - но мои  прихожане  -  неисправимые  людишки.  -  Он  вздохнул.  -
Обижаются, сердятся, а уж настойчивые... Вот, чтобы их не обидеть...
   - Гм...
   Стефан машинально проверил  мышечные  рефлексы  и,  пряча  молоточек  в
карман халата, спросил на прощанье:
   - А что вы делаете целый день, отец? Не  скучно  вам?  Может,  принести
какую-нибудь книжку?
   - У меня есть... книжка.
   Действительно, перед ксендзом лежал пухлый том в черной обложке.
   - Да? А что вы читаете?
   - Я молюсь.
   Стефан вдруг вспомнил "Слепые Силы" и с минуту постоял в дверях. Потом,
пожалуй слишком стремительно, вышел.
   В отделении Носилевской он уже не бывал вовсе. Личные  судьбы  больных,
которые привлекали его поначалу - как в детстве анатомический  атлас  дяди
Ксаверия, полный кровавых картинок, - сделались ему безразличны. Порой  он
перекидывался несколькими словами со  старым  Пайпаком,  иногда  вызывался
ассистировать ему при утреннем обходе.
   Работая у Каутерса,  он  ближе  узнал  старшую  сестру  его  отделения.
Фамилия ее была Гонзага. Тучная, носившая несколько юбок, широкая в кости,
она казалась строгой. Но строгой лишь как-то вообще,  ибо  в  гневе  никто
никогда ее не видел. Она  действовала  на  человеческое  воображение,  как
пугало на воробьев. Щеки ее  сбегали  к  синеватой  линии  рта  множеством
морщинистых складок. В огромных руках  она  всегда  что-то  держала  -  то
кожаный кошель  с  ключами,  то  книгу  с  записями  назначений,  то  кипу
салфеток. Поднос со шприцами она не  носила:  для  этого  были  санитарки.
Толковая хирургическая сестра, молчаливая и одинокая; казалось, у нее  нет
никакой своей жизни. К ней одной Каутерс относился  с  уважением.  Однажды
Стефан увидел, как, прижав обе  ладони  к  груди,  высокий  хирург  словно
оправдывался перед ней, нервно подергивая плечами; убеждал  в  чем-то  или
просил. Сестра Гонзага стояла, вытянувшись во весь свой огромный рост,  не
шевелясь, с лицом, разделенным надвое тенью от оконного  переплета,  глаза
без ресниц не моргали. Сцена была столь необычной, что  запала  Стефану  в
память. Больше такое не повторялось. Старшую сестру можно было встретить в
коридорах днем и ночью, плывущую - ног из-за множества юбок видно не  было
- почти как луна, особенно если смотреть со спины;  казалось,  ее  рогатый
чепец освещает сумрачные галереи.
   Стефан разговаривал с ней только о предписанных  больным  процедурах  и
лекарствах. Как-то, едва расставшись с Секуловским, он  искал  в  шкафчике
дежурки какую-то баночку, и старшая сестра, записывавшая  что-то  в  книгу
назначений, вдруг изрекла:
   - Секуловский хуже сумасшедшего: он комедиант.
   -  Извините,  -  Стефан  обернулся,  изумленный  этим  невесть  к  кому
обращенным заявлением. - Вы это мне, сестра?
   - Нет. Вообще, - ответила она и поджала губы.
   Тшинецкий, разумеется, не осмелился рассказать поэту об этом инциденте,
но  все  же  спросил,  знает  ли  тот  сестру  Гонзагу.  Но   Секуловского
вспомогательный  персонал  не  интересовал.  О   Каутерсе   он   выразился
лаконично:
   - Не кажется ли вам, что его интеллигентность орнаментальна?
   - ?
   - Она такая плоская.
   В углу, образованном двумя стенами ограды, помещался запущенный  и  как
бы забытый, оплетенный лозами, сейчас еще  прозрачно  безлистными,  корпус
кататоников. Стефан наведывался  туда  редко.  Вначале  вознамерился  было
вычистить эти авгиевы конюшни - мрачные, с подслеповатыми  окнами  палаты,
словно приплюснутые сизым потолком, в которых неподвижно стояли, лежали  и
преклоняли  колени  больные,  -  но  вскоре  забросил  эти  реформаторское
прожекты.
   Сумасшедшие лежали на сетках без матрасов. Их  тела,  заросшие  грязью,
покрывались нарывами соответственно рисунку их ажурных проволочных лежбищ.
Воздух был насыщен едким смрадом аммиака  и  испражнений.  Этот  последний
круг ада, как однажды  назвал  его  Стефан,  редко  навещали  и  санитары.
Казалось,  какие-то  неведомые  силы  удерживают  в  живых  этих  людей  с
угасающим сознанием. Внимание  Стефана  привлекли  два  паренька;  первый,
еврей из маленького местечка,  с  шаровидной  головой,  поросшей  жесткими
волосами морковного цвета, вечно  голый,  натягивавший  на  голову  одеяло
всякий  раз,  как  кто-нибудь  входил  в  его  отдельную  каморку,  сидел,
съежившись, на койке.  Без  конца,  дни  напролет,  он  визгливым  голосом
повторял какие-то два слова на идише. Когда к нему  приближались,  повышал
голос до жалобного  молитвенного  вопля  и  начинал  дрожать.  Взгляд  его
голубых глаз, казалось, раз и  навсегда  прилип  к  железной  раме  койки.
Второй, блондин с соломенными волосами, ходил по пространству, отделявшему
общую палату от каморки еврея, - от угловой койки до стены и  обратно.  На
этой восьмишаговой голгофе он всякий раз ударялся  с  размаха  о  железную
спинку кровати, но не замечал этого. Повыше бедра чернела вздувшаяся рана.
Заслышав шаги чужака, он вскидывал руки, до того скрещенные  на  груди,  и
закрывал ими лицо, но ходить не переставал.  И  как-то  по-детски  начинал
стонать - странно это было слышать из уст мужчины, хотя именно в этот  миг
он им и становился. Его тело, освободившееся от власти сознания,  жило  по
звериным законам - под распахнутой рубашкой лоснилась лепнина мускулатуры,
придающая осанистую монументальность торсу. На лице его, белом, как стена,
о которую он ударялся, с синеватыми белками глаз, застыл то ли вопрос,  то
ли просьба.
   Стефан как-то заглянул туда  в  необычное  время,  после  обеда,  желая
проверить одно  свое  предположение:  он  подозревал,  что  санитарка  Ева
поступает с парнями подло, так как после ее посещении  они  всегда  бывали
крайне возбуждены. Еврея трясло так, что скрежетала проволочная  сетка,  а
статный блондин чуть не  бегом  носился  по  проходу,  врезался  в  спинку
кровати, отскакивал от нее и ударялся о стену.
   Палаты заполнял полумрак мглистых, сгущающихся сумерек. Ветер стучал  в
стекла щупальцами лоз. Стефан замер в коридорчике: Носилевская, стоя возле
койки  еврея,  неторопливо  сдвинула  у  него  с  головы  одеяло,  которое
попытались  было  водворить  на  место  его  толстые  красные  пальцы,   и
движениями необычайно легкими и ласковыми принялась  гладить  спутавшиеся,
жесткие  волосы  больного.  Повернувшись  лицом  к  окну,  она,  казалось,
смотрела куда-то вдаль, хотя  в  четырех  шагах  от  стекла  застила  свет
кирпичная стена, покрытая замысловатой сетью трещин.
   Стефан глянул в сторону - в полосе  тени  он  увидел  второго  хроника,
который, прервав свой  неустанный  поход,  стоял,  прижавшись  к  дверному
косяку, и не сводил глаз с темного на фоне окна силуэта женщины. Тшинецкий
хотел было войти в палату, потребовать объяснений, но повернулся и, ступая
как можно тише, пошел прочь.


ADVOCATUS DIABOLI


   Был  май.  Все  пронзительнее  зеленел  лес,  который  двумя  широкими,
напоминающими  пухлые  полумесяцы  дугами  опоясывал  взнесенную  на  холм
больницу. Все новые цветы распускались каждую ночь,  все  новые  листочки,
которые вчера еще болтались на ветках влажными  жгутиками,  расправлялись,
словно крылья  к  полету.  Колонны  берез,  уже  не  тускло-серебряные,  а
слепящие белизной, подступали к самым окнам. На  тополях  всеми  оттенками
светлого  меда  искрились  набухшие   солнцем   сердечки-листья.   Дорога,
петляющая  среди  холмов,  стороной  обходила  вытянувшийся  вверх  крест,
который сиротливо чернел на фоне распахнувшихся настежь просторов.  Тут  и
там песчаные холмы ощетинивались глиной; казалось, кто-то раскидал по этой
радующей глаз картине медовые соты.
   Каутерс  поручил  Стефану  обследовать  инженера  Рабевского,  которого
доставили на автомобиле из соседнего городка.
   Жена больного рассказала о странной перемене, произошедшей  с  мужем  в
последние месяцы. Он был хорошим специалистом, но  после  прихода  немцев,
когда при бомбежке разрушили  завод,  на  котором  он  работал,  устроился
преподавателем  на  технические   курсы.   Уравновешенный,   флегматичный,
лысеющий, он самозабвенно рыбачил, собирал библиотеку и не ел  мяса.  Слыл
человеком добрейшей души, который и мухи не обидит. С Нового  года  напала
на него сонливость. Дошло до того, что  он  стал  задремывать  за  обедом,
потом, правда, неожиданно пробуждался, словно оцепеневший жучок,  которого
внезапно потревожили. Он сделался ленив, не мог заставить себя  ходить  на
занятия, но вот дома его будто подменили:  любой  пустяк  выводил  его  из
себя, - правда, он очень быстро и  отходил.  После  каждой  такой  вспышки
засыпал на несколько часов, а просыпался от резкой боли в висках. Ко всему
прочему он стал как-то чудно шутить: его смешили  такие  вещи,  в  которых
никто, кроме него, ничего смешного не находил.
   Санитар,  которого  все  называли  Юзефом-младшим,   огромный   детина,
способный своими мозолистыми ручищами  утихомирить  любое  отчаяние,  ввел
инженера  в  кабинет.  Полный  мужчина  с  лысиной,  обрамленной  венчиком
седеющих волос, в вишневом больничном халате, с трудом дошаркал до стула и
плюхнулся на него до того неловко, что  даже  зубы  щелкнули.  На  вопросы
отвечал только после долгого молчания, повторять  их  ему  приходилось  по
нескольку раз и формулировать как можно проще. Увидев  стоявший  на  столе
стетоскоп, инженер негромко захохотал.
   По всем  правилам  заполнив  историю  болезни,  Тшинецкий  приступил  к
обследованию рефлексов. Уложил инженера на  клеенчатый  диван.  Солнце  за
окном буйствовало, все никелированные предметы в кабинете  превратились  в
осколки радуги. Стефан обстукивал молоточком сухожилия,  когда  в  кабинет
вошел Каутерс.
   - Ну, как там, коллега?
   Он был оживлен и деловит. Удовлетворенно выслушал заключение Стефана.
   - Это поразительно,  -  заметил  он.  -  Да.  Давайте  так  и  запишем:
suspectio  quoad  tumorem  [предположительно  -  опухоль  (лат.)].   Пока.
Сделать, скажем, обследование глазного дна. И пункцию. Ну, и это...
   Он взял молоточек и принялся выстукивать худые ноги Рабевского.
   - Ага? Что? Ну-ка, дотроньтесь левой пяткой до правого колена. Нет,  не
так. Объясните ему, коллега. - Он отошел к окну.
   Стефан стал громко объяснять. Каутерс снова приблизился к ним, разминая
пальцами лист, сорванный с прижавшейся к оконной раме  ветки.  Нюхая  свои
длинные узловатые кисти, удовлетворенно заметил:
   - Превосходно. Значит, у нас и атаксия.
   - Вы полагаете, доктор, церебральная?
   - Пожалуй, нет. Ну, так этого не обнаружить. Но вот провалы в мышлении.
Абулия. Сейчас посмотрим. - Он вырвал из блокнота листок, начертил на  нем
круг и показал Рабевскому. - Что это?
   - Такая часть... - после долгих раздумий ответил инженер. Голос у  него
был страдальческий.
   - Чего часть?
   - Катушки.
   - Ну, вот вам!
   Стефан рассказал об эпизоде со стетоскопом. Каутерс потер руки.
   - Отлично. Witzelsucht [здесь: неадекватная смешливость (нем.)]. Как  в
учебнике, правда? Убежден, у нас опухоль в лобной части.  Разумеется,  так
оно и окажется. Пожалуйста, коллега, запишите свои наблюдения поподробнее.
   Больной лежал на клеенчатом диване навзничь, вперив выкаченные глаза  в
потолок. Он выдыхал шумно;  верхняя  губа  приподнималась,  и  открывались
желтые крупные зубы.
   К вечеру у Стефана  сделался  жар,  заболела  голова,  стало  ломить  в
костях. Он выпил два порошка аспирина, а Сташек, неожиданно заглянувший  к
нему, принес еще и  четвертинку  спирта:  это  уж  точно  поможет.  Однако
слабость, озноб и жар по вечерам продержались четыре дня. Только на  пятый
он смог встать с постели. После завтрака сразу  отправился  в  изолятор  к
Рабевскому - его занимало, как он там. Перемены были значительные. Обычную
низкую больничную кровать  заменили  специальной,  с  веревочными  сетками
сверху и по бокам. В этой своеобразной клетке высотой в сорок  сантиметров
лежал, словно в сетях, инженер; он, казалось,  весь  распух.  Склонившийся
над кроватью Каутерс пристальнейшим образом разглядывал  его,  то  и  дело
отводя голову в сторону, так как узник пытался  плюнуть  ему  в  лицо;  по
толстым складкам над верхней губой больного текла белая пена. Хирург  снял
очки, и Стефан впервые увидел его глаза, не защищенные стеклами. Выпуклые,
матовые, темные, они напоминали глазки насекомого, если на них  посмотреть
в лупу.
   - Опухоль разрастается, - неуверенно прошептал Стефан.
   Хирург пропустил его слова мимо  ушей.  Он  снова  отпрянул,  поскольку
Рабевский ухитрился повернуть голову  в  его  сторону  и  брызгал  слюной.
Больной хрипел, напрягая мышцы спеленутого тела.
   - Давление на двигательные зоны, - пробормотал Каутерс.
   - Вы, доктор, думаете об операции?
   - Что?.. Сегодня сделаем пункцию.
   К  вечеру  мозг,  истязавший  тело  Рабевского,  казалось,   пришел   в
неистовство. Мышцы больного сжимались и  стремительно  перекатывались  под
блестящей  от  пота  кожей.  Сетка  кровати  бренчала,   словно   струнный
музыкальный инструмент. Стефан дважды  приходил  со  шприцем,  но  это  не
очень-то помогало: только хлораловый наркоз  на  какое-то  время  успокоил
безумца. Очнувшись, инженер впервые за много часов прореагировал на свет и
прохрипел:
   - Знаю... это я... спасите...
   Стефана  передернуло.  После  пункции  и  откачки   ликвора   наступило
небольшое облегчение. Каутерс просиживал в изоляторе дни напролет, а когда
приходил Стефан, делал вид, будто и сам только что заглянул сюда проверить
рефлексы. Тшинецкий поначалу удивлялся, отчего  хирург  тянет,  потом  это
стало его тревожить: день ото дня шансы на успех операции уменьшались.
   Состояние возбуждения скоро прошло. Инженер уже мог сидеть в  кресле  -
бледный, заросший, совсем не похожий на  того  плотного  мужчину,  который
появился здесь три недели назад. Он стал постепенно слепнуть.  Стефан  уже
не решался спрашивать о  дате  операции:  Каутерс  явно  был  не  в  своей
тарелке, словно чего-то ждал; Рабевский стал его любимчиком - он  приносил
инженеру кусочки сахару и долго наблюдал, как тот чавкает, разгрызая  его,
как пытается определить положение собственного тела, дотрагиваясь рукой до
колена,  голени,  ступни.  Чувства  у  инженера  постепенно  угасали,  мир
отдалялся от него.  Когда  ему  кричали  прямо  в  ухо,  подрагивание  век
означало, что он еще слышит.
   Десятого июня Каутерс, выглянув из изолятора, поманил проходившего мимо
Стефана. Палата выглядела пустой: ни стульев, ни столика. Рабевский  опять
висел в своей клетке - голый, распухший, огромный.
   - Смотрите-ка, коллега, и примечайте, - распорядился сияющий Каутерс.
   Стянутое веревками тело вздрогнуло. Рука  больного  ползала  по  сетке,
словно обезумевшее животное. Затем туловище стало дергаться - вверх, вниз,
вверх, вниз. Сетка скрипела, железные ножки кровати  барабанили  по  полу.
Казалось, кровать вот-вот перевернется. Врачам пришлось  притиснуть  ее  к
стене. Приступ прекратился так же неожиданно, как и начался.  Напрягшееся,
одеревеневшее тело обвисло в сетке. Изредка по  руке  или  ноге  пробегала
судорога. Потом все успокоилось.
   - Что это? Знаете? - спросил хирург, будто экзаменуя Стефана.
   - Раздражение двигательной зоны, вызванное давлением опухоли...
   Каутерс был иного мнения.
   -  Нет,  коллега.  Мозговая  кора  уже  начинает  отмирать.   Рождается
"бескорый человек"! Освобождение от сдерживающего воздействия  коры,  дают
знать  о  себе  более  глубокие,  более  древние  участки  мозга,  еще  не
поврежденные.  Этот  приступ  был  Bewegungssturm  -  двигательная   буря,
рефлекс, проявляющийся у  всех  живых  существ,  от  инфузории  до  птицы.
Испугавшись  чего-то,  что   угрожает   его   жизни,   животное   начинает
беспорядочно метаться, пытаясь убежать. Наступающее затем  одеревенение  -
это вторая скорость того же самого реактивного  аппарата.  Так  называемый
Totstellreflex, рефлекс симуляции смерти. Как у жучков.  Видите,  как  это
происходит? О, теперь это получается преотлично!  -  возбужденно  закричал
он, наблюдая за тем,  как  терзаемый  судорогами  инженер,  выгнув  спину,
словно  лук,  бросился  на  натянутую  сетку.  -  Да...  это  идет   через
четверохолмие. Классический случай! Механизм, которым миллионы  лет  назад
пользовались  еще  земноводные,  теперь,  когда  отпадают  более   поздние
наслоения мозговой массы, пробивается у гомо сапиенс...
   - Надо... надо все приготовить к операции? - спросил Стефан. Он не  мог
больше смотреть ни на бьющееся в судорогах тело, ни на радость хирурга.
   - Что? Нет, нет. Я дам вам знать.
   Обойдя палаты, Стефан  заглянул  к  Секуловскому.  Их  взаимоотношения,
поначалу довольно-таки неопределенные,  теперь  прояснились  окончательно:
мастер и ученик, который обязан  смиренно  сносить  взбучки.  Стефан,  как
правило, не рассказывал ему о больных, но тут сделал исключение, поскольку
ситуация повергла его в отчаяние и он нуждался в разумном совете.  Сам  он
ни на что решиться  не  смел,  да  и  не  знал,  как  поступить.  Пойти  к
Паенчковскому? Но это выглядело бы жалобой на  Каутерса  -  как-никак  его
начальника, опытного практика. И он решился  просто  описать  Секуловскому
состояние инженера, рассчитывая хотя бы на  взрыв  ярости,  на  возмущение
поэта. Но тот и сам в последнее  время  чувствовал  себя  скверно,  охотно
слушал о том, что кому-то еще хуже,  и  отблагодарил  Стефана  пространным
рассуждением. Поправив подушки за спиной (он писал в постели), Секуловский
начал:
   - Я  где-то  сказал  (кажется,  в  "Вавилонской  башне"),  что  человек
напоминает мне такую вот картину: будто  бы  кто-то  в  результате  многих
сотен веков кропотливого труда вырезал  восхитительно  прекрасную  золотую
фигурку, одарив  каждый  сантиметр  ее  поверхности  изумительной  формой.
Молчащие мелодии, миниатюрные фрески, красота  всего  мира  -  и  все  это
собрано в единое целое, подчинено воздействию тысяч волшебных  законов.  И
эту стройную фигурку вмонтировали в  нутро  машины,  которая  перемешивает
навозную  жижу.  Вот  вам  примерно  и  место  человека  на  свете.  Какая
гениальность,  какая  тонкость  исполнения!  Красота   органов.   Упорство
замысла, благодаря которому удалось с железной последовательностью собрать
воедино разбегающиеся во все стороны атомы, легкие дымки электронов, дикие
частицы и, заточив в оболочку  тела,  заставить  их  выполнять  чуждые  им
задания. Спроектированные  с  беспредельным  терпением  простые  механизмы
суставов, готика  костей,  лабиринты  бегущей  по  кругу  крови,  чудесные
оптические приборы, архитектура нервной системы, тысячи и  тысячи  взаимно
друг друга обуздывающих аппаратов, которые совершенством своим превосходят
все, что мы только способны вообразить. И все это абсолютно бесполезно!
   Ошеломленный Стефан  подавленно  молчал.  А  поэт  хлопнул  ладонью  по
страницам огромной раскрытой книги, заваленной, как  и  вся  его  кровать,
бумагами, - анатомический атлас, который по его  просьбе  принес  ему  сам
Стефан.
   - Какое несоответствие средств и цели! Этот ваш инженеришка существовал
себе, даже и не ведая, что в нем  было  заточено,  а  потом  вдруг  клетки
сорвались с цепи, дали волю заключенным в них силам, которые до того  были
нацелены  вовнутрь,  обслуживали  нужды  почек  и  кишок.  Это   нечаянное
освобождение! Взрыв тысяч замурованных возможностей! Душа, пребывавшая  до
этого мига в коконе, вылезает наружу в чем мать родила, да еще словно  под
увеличительным стеклом: часы со взбунтовавшимися колесиками.
   - Вы имеете в виду раковую опухоль?
   - Вы называете это так. Но что такое название? Знаете ли, доктор, мысли
ваши просто вымочены в формалине. Ради Бога,  хоть  капельку  воображения.
Рак? Это всего-навсего "ход вбок", эдакий "Seitensprung" организма...  Эти
мои Слепые Силы, которые сотней тысяч способов предохраняли живую ткань от
всяких  случайностей,  видимо,  одной  какой-то  щелки   не   законопатили
достаточно тщательно. Все действует четко,  прямо  как  часы,  и  вдруг  -
непредвиденный  выброс!  Вы  видели  когда-нибудь,  как  ребенок,   играя,
вытаскивает  из  часов  колесико  секундной  стрелки?  Как  все   начинает
крутиться, жужжать, словно шмель, и  как  стрелки,  вместо  того  чтобы  с
пользой отмерять часы, начинают безумствовать, пожирая придуманное  время!
Такая  вот  опухоль,   крохотный   росточек,   вытягивающийся   из   одной
взбунтовавшейся клетки. Свободной,  вы  понимаете?  Свободной...  Как  это
развивается в мозге, как обвивает мысли,  как  сжирает  и  уничтожает  эти
аккуратные грядки, засаженные человеческой мешаниной...
   - Может, вы и правы... - отозвался Стефан. -  Но  почему  он  не  хочет
оперировать?
   Поэт его слов не услышал, он лихорадочно писал; перо то  и  дело  рвало
бумагу. Молчание затягивалось. В гущу  листьев  перед  окном  проскользнул
пробивший облака рыжий луч. Комната свет проглотила, луч угас. Ни  с  того
ни с сего у  Стефана  защемило  сердце.  Хотя  это  и  не  имело  никакого
отношения к их разговору, он вдруг спросил:
   - Скажите, пожалуйста... отчего это вы написали "Размышления  о  пользе
государства"?
   Лежавший на боку Секуловский как-то весь скорчился и  посмотрел  ему  в
глаза. Лицо поэта стало наливаться кровью,  а  Стефан  был  очень  доволен
собой - он все-таки решился задать этот вопрос.
   - Какое вам до этого дело? - грубо, совершенно незнакомым Стефану тоном
отозвался Секуловский: - Прошу мне не докучать! Мне надо работать!
   И повернулся к Стефану спиной.
   Стефан  пошел  к  Кшечотеку.  Может,  он?  Друг  давно  завершил   свою
докторскую диссертацию и, перевязав ее лентой, сунул в стол.  С  той  поры
разверзлась перед ним  опасная  пустота.  Больница  его  не  интересовала,
больные ему наскучили. Он не мог ни ходить, ни сидеть, ни  лежать.  Всякую
минуту стояла у него перед глазами Носилевская.
   - Тебе надо решиться, - сказал Стефан; ему вдруг стало жаль Сташека.  -
Хочешь, я приглашу ее сегодня, ты тоже приходи, а я потом скажу, будто мне
нужно готовиться к операции, и оставлю вас наедине.
   Сейчас он казался себе образцовым другом.
   Носилевская приглашения не приняла. Она что-то  выписывала  из  толстой
немецкой книги по паталогоанатомии. Запачканные зелеными чернилами кончики
пальцев делали ее похожей на девочку. Сказала, что как  раз  собирается  к
Ригеру. Собственно, она сама к нему напросилась -  он  в  свое  время  был
ассистентом на кафедре паталогоанатомии и может кое в чем ей  помочь.  Она
заговорила о любопытных формах дегенерации мозговой ткани.
   Сташек, дожидавшийся в комнате Стефана, чем обернутся хлопоты друга, ни
с того ни с сего вообразил, будто Ригер пригласил  девушку  вовсе  не  для
научной беседы, и мысль эта сразила его.
   -  Ну,  хорошо,  -  задумчиво  сказал  Стефан.  Недавно   он   прочитал
американский учебник, содержащий психотехнические тесты. Правда,  о  любви
там не было ни слова, но он  попытался,  опираясь  на  метод  американцев,
изобрести что-нибудь самостоятельно. - Скажи, ты ее любишь?
   Кшечотек пожал плечами. Он поместился на кресле боком, забросив ноги на
подлокотник и нервно барабаня ими по сиденью.
   - Я на глупые вопросы не отвечаю. Ни работать не могу,  ни  читать;  не
сплю, с мыслями своими совладать не в силах, одно только знаю, что сам  не
свой, вот и все.
   Стефан закивал головой.
   - Ты становишься пошлым; это, пожалуй,  любовь.  Задам  тебе  несколько
вопросов наудачу. Во-первых, мог бы ты почистить зубы ее зубной щеткой?
   - Что за идиотизм?
   - А ты ответь.
   Сташек задумался.
   - Ну... может, и да.
   - Ощущаешь ли ты боль и жжение в груди, эдакий "божественный огонь"?
   - Иногда.
   - Фу! А еще злишься, что она идет к Ригеру? Amor fulminans  progrediens
in stadio valde periculoso  [любовный  приступ  в  крайне  опасной  стадии
(лат.)]. Диагноз железный. Тут не до профилактики, лечить пора.
   Сташек мрачно посмотрел на друга.
   - Брось валять дурака.
   Стефана вдруг осенило, что стоило бы ему  только  захотеть,  у  него  с
Носилевской все вышло бы в два счета, и  он  попытался  прикрыть  смущение
улыбкой.
   - Не сердись. Приглашу ее завтра, а еще лучше - после операции.  Голова
ничем другим забита не будет.
   - Не понимаю, при чем тут твоя голова?
   - А, да ты ее ко мне ревнуешь? - Стефан рассмеялся. - Брому тебе дать?
   - Спасибо, у меня свой есть.
   Сташек разглядывал книги на  полке;  перелистал  "Волшебную  гору",  но
отложил, решившись в конце концов остановиться на "Зеленой пантере".
   - Это детектив, к тому же кошмарный, - предостерег Стефан.
   - Тем лучше, как раз под настроение.
   Сташек собрался уходить. Стефану стало его безумно жалко.
   - Послушай, - неожиданно спросил он, - тебе хотелось бы, чтобы она тебя
обманула или чтобы с ней случилось что-нибудь скверное?
   - Во-первых, она не может обмануть меня, так как нас с  ней  ничего  не
связывает, а во-вторых, что это за альтернатива такая?
   - Просто психологический тест. Отвечай.
   Кшечотек набычился и выбежал из комнаты, громко хлопнув дверью. Стефан,
не раздеваясь, повалился на приготовленную уже постель. Он  только  сейчас
сообразил, что все это  время  злился  на  Сташека  за  то,  что  не  смог
рассказать ему об инженере. Вскочил, подсел к  книжной  полке  и  принялся
листать учебник по нейрохирургии. А может, Каутерс все  делает  правильно?
Но это не укладывалось в голове. В учебнике  ничего  определенного  он  не
нашел.  Марлевая  занавеска  в  распахнутом  настежь  окне  едва   заметно
шевелилась. Кто-то постучал в дверь.
   Это был Каутерс.
   - Коллега, прошу срочно в операционную!
   - Что, что? - Стефан вскочил, но хирург уже исчез.
   Шурша полами незастегнутого  халата,  он  скрылся  в  темном  коридоре.
Стефан, радостно возбужденный, бросился вниз  по  лестнице,  даже  позабыв
потушить свет.
   Ночь была влажной и теплой.  Ветер  приносил  крепкий  дразнящий  запах
цветущих хлебов. Сокращая путь, Стефан двинул прямо" по  траве  -  ботинки
тут же покрылись сверкающими капельками росы  -  и  по  железной  лестнице
взбежал на второй этаж, в операционную. За матовым стеклом  маячила  белая
фигура.
   Первоначально операционная предназначалась для малой хирургии,  скажем,
чтобы вскрывать нарывы  и  ради  этого  не  возить  больных  в  город.  Но
оборудовали  ее  как  бы  "на  вырост".  Каутерс  этим  и  воспользовался.
Универсальный стол годился для любой операции;  кроме  того,  здесь  были:
баллон с кислородом, электрическая костная дрель, подвешенная на стене,  и
диатермический аппарат, похожий на радиоприемник.  Небольшой  коридор  без
дверей, выложенный, как и остальные помещения, мелкими кафельными плитками
лимонного цвета, вел  в  другую  комнату,  где  на  обитых  жестью  столах
расположились рядами банки с химикалиями, лежали кучками резиновые  трубки
и под стеклянным колпаком - белье.  В  двух  широких  шкафах  на  дырчатых
подносах были аккуратно разложены инструменты. Даже когда  в  операционной
не  горели  лампы,  в  этом  углу  неизменно  что-то  слабо  поблескивало,
искрилось на острых кончиках скальпелей, крючков, пинцетов.  На  отдельном
столике стояли плоские сосуды  с  раствором  Люголя,  в  которых  отмокали
клубки кетгута, приобретая изумрудный оттенок, а чуть  выше,  на  полочке,
белели шеренги стеклянных трубок с белыми шелковыми нитками.
   Сестра Гонзага подкатила столик для инструментов к наклонному, на  трех
толстых ногах операционному столу и  теперь  пододвигала  к  нему  большие
никелированные стерилизаторы на высоких ножках  -  они  чем-то  напоминали
ульи. Стефан, растерявшись, беспомощно озирался по сторонам. Ему  казалось
унизительным спросить у сестры, кого будут оперировать. Поскольку  Гонзага
принялась намываться, он набросил на себя длинный резиновый фартук, пустил
мощно загудевшую струю себе на руки и стал  их  намыливать.  Вода  шумела,
маленькие капельки бесконечной  чередой  бежали  по  зеркалу,  прочерчивая
белую мглу на его  поверхности  поблескивавшими  ртутью  полосками.  Белые
хлопья пены широким ободом ложились на дно пышущей паром раковины.
   Неожиданно рядом прогремел голос Каутерса:
   - Ну, помедленнее, помедленнее, - говорил он, затем послышалось  сиплое
дыхание, словно кто-то нес что-то тяжелое.
   В вертящихся дверях показалась покрасневшая лысина  старшего  санитара,
который, закинув неподвижную тушу Рабевского себе на спину, втаскивал  его
в операционную. Санитар с шумом  сбросил  инженера  на  стол,  а  Каутерс,
всовывая ноги в белые резиновые тапочки, спросил сестру:
   - Второй и третий комплекты есть?
   - Да, господин доктор.
   Завязав на шее тесемки фартука, хирург ногой надавил на педаль,  пуская
воду, и стал привычно мыть руки.
   - А шприцы есть?
   - Да, господин доктор.
   - Иглы надо заточить.
   Все это он говорил машинально, казалось не ожидая ответа.  Ни  разу  не
взглянул на стол. Юзеф раздел Рабевского, уложил его навзничь  и  привязал
руки и ноги белыми лентами к ручкам-скобам, после  чего  принялся  бритвой
скоблить ему голову. Стефан не мог вынести этого тупого скрежета.
   - Юзеф, ради Бога, да намыльте же!
   Юзеф что-то пробурчал в ответ - в присутствии Каутерса он никого больше
не слушал, - но все-таки  решил  смочить  голову  больного;  тот  был  без
сознания, только изредка и еле слышно хрипел. Собрав горсть седых клочьев,
санитар привязал к бедру Рабевского большую пластину анода  и  отступил  в
сторону. Сестра Гонзага закончила мыться третьей  щеткой,  швырнула  ее  в
мешок и с  поднятыми  руками  подошла  к  стерилизаторам.  Юзеф  помог  ей
водрузить на лицо желтоватую маску, потом надеть халат, наконец,  натянуть
тонкие нитяные перчатки. Подойдя к высокому столику  с  инструментами,  на
котором стояли три обернутых салфетками подноса - так  их  и  вытащили  из
автоклава, - она открыла  корнцанг  и  стала  орудовать  этими  блестящими
стальными щипцами, раскладывая инструменты в соответствии с их назначением
и очередностью, в которой они могут понадобиться.
   Стефан и Каутерс кончили намываться одновременно.  Тшинецкий  подождал,
пока хирург оботрет руки спиртом,  затем  и  сам  направил  тоненькую  его
струйку себе на  пальцы.  Стряхивая  обжигающие  капельки,  он  озабоченно
разглядывал руки.
   - У меня заусенец, -  сердито  буркнул  он,  прикоснувшись  к  хвостику
припухшей кожи над ногтем.
   Каутерс натягивал  резиновые  перчатки,  дело  подвигалось  трудно;  он
насыпал в них талька, но руки были влажные.
   -  Ничего  страшного.  У  него  наверняка   нет   ПП   [сокращение   от
"прогрессивного паралича"].
   Юзеф, как нечистый, встал от стола подальше.
   - Свет! - скомандовал хирург.  Санитар  повернул  выключатель,  загудел
трансформатор, и большая лампа, косо подвешенная над столом, набросила  на
стоявших голубоватый круг.
   Каутерс взглянул в окно.  Его  лицо,  до  самых  глаз  скрытое  маской,
казалось смуглее, чем обычно. Врачи, каждый со своей  стороны,  подошли  к
больному; он был без сознания. Юзеф равнодушно прислонился к  умывальнику;
в зеркале появилась огромная, как подсолнух, темная и блестящая лысина.
   Стали обкладывать Рабевского салфетками. Гонзага только что не  швыряла
их,   жонглируя   длинными   щипцами,   стремительно    летающими    между
стерилизаторами и руками хирурга. Они укладывали стопкой большие  квадраты
стерильного полотна, от торса к лицу. Стефан скреплял их зажимами.
   - Что вы делаете, в кожу его, в кожу! - негромко, но грозно  прикрикнул
хирург  и  сам  через  салфетку  острыми  зажимами  защепил  бледную  кожу
лежавшего.
   Стефан давно привык к  виду  полосуемого  ножом:  тела,  но  так  и  не
научился  сдерживать  дрожь,  когда  салфетки  вокруг  операционного  поля
пришпиливали к коже, хотя знал, что больной под наркозом. Инженер, однако,
был всего лишь без сознания, и вдруг по накрытому простыней телу пробежала
дрожь; Рабевский так громко скрипнул зубами, что показалось, будто провели
ножом по стеклу. Стефан вопросительно посмотрел на  Каутерса.  Тот  был  в
нерешительности, потом махнул рукой: ну, колите,  если  это  доставит  вам
удовольствие.
   Помазав йодом оголенную голову, выпиравшую из горы плотно укутавших  ее
салфеток,  Тшинецкий  в  нескольких  местах   ввел   новокаин   и   слегка
помассировал вздувшиеся под кожей бугорки. Когда он отбросил коричневый от
йода тампон, хирург, не оборачиваясь, протянул руку назад: сестра  вложила
в нее первый скальпель. Лезвие тонкой стали слегка коснулось лба и,  мягко
вдавливаясь в  кожу,  выкроило  овальный  лоскут.  Анатомическим  пинцетом
Каутерс очистил рану, добравшись до самой кости,  та  глухо  заскрежетала.
Затем бросил инструменты на грудь больного и протянул  руку  за  трепаном.
Машинка - яйцеобразный моторчик, соединенный стальным шлангом  со  сверлом
трепана, - стояла позади него. Сестра замерла,  держа  в  каждой  поднятой
вверх руке по нескольку инструментов. Стефан  едва  успел  провести  белым
тампоном по набухающей свежей кровью линии разреза, а Каутерс уже пустил в
ход трепан. Бур вгрызся в кость и,  удерживаемый  хирургом,  словно  перо,
разбрасывал в стороны мелкие опилки, оставляя вдоль  краев  раны  бороздку
кровавого месива.
   Жужжание смолкло. Хирург отшвырнул уже  ненужное  сверло  и  потребовал
распатор. Но костная пластина не поддавалась: видно, где-то  еще  не  была
отделена. Каутерс осторожно надавил на нее  тремя  пальцами,  будто  хотел
вжать в череп.
   - Долото!
   Каутерс под углом приставил его к кости и равномерно  стал  постукивать
деревянным молотком. Посыпались стружки, кровь брызнула на кожу,  салфетки
понемногу всасывали багряные кляксы. Вдруг вся  обтянутая  кожей  пластина
поддалась.  Хирург  подцепил  ее  ручкой  распатора,  надавил  -  раздался
короткий хруст, будто раскололи орех: пластина поднялась  и  отвалилась  в
сторону.
   В голубом свете поблескивала твердая  мозговая  оболочка,  раздувшаяся,
словно воздушный шарик; вся она была расчерчена сеткой  набухших  сосудов.
Каутерс протянул руку, в ней появилась длинная игла. Стал в разных  местах
прокалывать оболочку - один раз, второй, третий.
   - Так я и думал, - пробурчал он. Над маской в стеклах его очков  пылали
крохотные отражения лампы.
   Стефан, который до сих пор практически ничего не делал - лишь  залеплял
стерильным  воском  кровоточащие  отверстия  губчатой  кости,  -  наклонил
голову, их закрытые марлей лица соприкоснулись.
   Каутерс, по-видимому,  колебался.  Левой  рукой  раздвинул  края  раны,
правой принялся осторожно ощупывать оболочку, под которой  все  явственнее
просвечивал - розовым и серым -  мозг.  Он  поднял  голову,  будто  ожидая
какого-то знака свыше, его огромные черные глаза стали стекленеть;  Стефан
даже испугался. Пальцы, обтянутые тонкой резиной, дважды вкруговую  обошли
открытый участок оболочки.
   - Скальпель!
   Это был маленький, специальный ножичек. Оболочка поддалась не  сразу  -
но вдруг лопнула, словно пузырь, и изнутри  выполз  мозг.  Вылезла  наружу
пульсирующая,  отечно  красная  кила,  по  которой  растекались  слизистые
струйки крови.
   - Нож!
   Зажужжало  снова,  на  сей  раз  звук  был  иным,  басистым:  заработал
электрический нож. Сестра сняла марлю, прикрывавшую его, и вложила  нож  в
протянутую назад руку хирурга. Врачи склонились  над  столом.  Крови  пока
немного, ни один из больших сосудов задет не был,  но  картина  оставалась
неясной. Каутерс медленно, миллиметр за миллиметром, расширял отверстие  в
оболочке. Наконец все стало понятно: выползшая набухшая кила была передней
частью лобной доли. Когда хирург пальцем  отодвинул  ее,  в  глубине  щели
между полушариями показалось  грязно-жирное  образование,  подступиться  к
которому было трудно. Указательный  палец  скользил  по  вспухшим,  словно
поднявшееся тесто, слоям коры. Но вот с помощью черенка пинцета  до  части
нароста удалось добраться. На дне черепной ямы, пока  еще  не  заполненной
стекающей  в  нее  кровью,  заискрилась  перламутровой   синевой,   словно
внутренняя сторона раковины, опухоль, похожая на цветную капусту,  плотная
снизу, рыхлая сверху, обмазанная коричневой кашицей.
   - Ложка!
   Началось выгребание кашицы, слизи, каких-то кусочков, набухших  кровью.
Неожиданно  Каутерс  резко  отпрянул   назад;   Стефан   поначалу   просто
остолбенел: со  дна  раны,  между  раздвинутыми  половинами  мозга  (палец
хирурга все еще оставался  в  продольной  щели),  взвилась  отвесно  вверх
тонюсенькая, будто паутинка тумана, струйка светлой крови -  артериальной.
Каутерс часто заморгал: несколько капель попали ему в глаз.
   - Черт побери! - рявкнул он. - Марля!
   Тампоны сочились кровью, часть  новообразования  оставалась  внутри,  а
видно ничего не было. Оторвав живот от стола, Каутерс уставился в  потолок
и шевелил пальцами в ране. Продолжалось это довольно долго,  салфетки  еще
некоторое  время  отсасывали  кровь,  затем  она  залила  старые  сгустки,
образовавшиеся в начале операции, - надо было накладывать новые  салфетки,
потому что и руки, и инструменты сделались липкими.  Стефан  растерянно  и
испуганно посмотрел на Каутерса. Маска на  лице  Тшинецкого  перекосилась,
марля лезла в нос, но коснуться ее было нельзя.
   Хирург ногой включил электрический нож и поднес его к разрезу.
   Кровь, по всей  вероятности,  била  из  распадавшихся  тканей  опухоли,
поскольку едва лишь поднялась первая струйка сизоватого дымка от  горящего
белка и сквозь марлю  в  нос  продралась  характерная  вонь,  кровотечение
прекратилось. Лишь по торчавшим в ране  зажимам  ползли,  словно  муравьи,
красные капельки.
   - Ложка!
   Операция шла своим чередом. Хирург  термокоагулятором  отрезал  верхнюю
часть опухоли, затем, когда  она  омертвела  и  стала  остывать,  принялся
вычерпывать ее, помогая себе пальцем: Но чем дольше это продолжалось,  тем
хуже шло дело. Опухоль не только раздвигала лобные доли, она в них вросла.
Движения хирурга становились все быстрее, он забирался в рану все  глубже,
вдруг что-то щелкнуло; он вытащил руку,  перчатка  на  ней  была  порвана.
Разодранная острым краем кости, желтая резина сползла с пальца.
   - ...Твою  мать!  -  глухим,  дрожащим  голосом  выругался  Каутерс.  -
Стяните-ка мне это.
   - Новую пару, господин  доктор?  -  спросила  сестра  и  тотчас  мягким
движением длинных щипцов выхватила  из  стерилизатора  обсыпанный  тальком
сверточек.
   - К чертям собачьим!
   Каутерс швырнул рваную резину на пол.  От  морщин,  собравшихся  вокруг
глаз,  повеяло  злобой,  худое  продолговатое  лицо  покрылось  капельками
синеватого в этом освещении пота. Жилки  на  висках  надулись;  Каутерс  в
бешенстве сжал зубы.  Он  ожесточенно  копался  в  ране,  выдирая  дряблые
кусочки ткани, омертвевшие волокна, пучки каких-то сосудов,  и  отбрасывал
все это в сторону. Пол был усеян  кровавыми  запятыми  и  восклицательными
знаками.
   Электрические часы показывали десять: операция продолжалась уже час.
   - Посмотрите-ка зрачки.
   Стефан торопливо приподнял край простыни, отяжелевшей и заскорузлой  от
ошметков тканей, облепивших  ее,  заляпанной  кляксами  порыжевшей  крови.
Склонился над бледным, как полотно, странно мерцающим лицом  Рабевского  и
приподнял пинцетом веко.  Зрачок  больного  был  сужен.  Вдруг  глаз  дико
задвигался в разные стороны, будто его дергали за ниточку.
   - Как там?
   - Нистагм [непроизвольные  ритмические  движения  глазного  яблока],  -
изумленно сказал Стефан.
   - Так, так.
   В голосе хирурга проскользнули язвительные нотки.  Стефан  взглянул  на
него - Каутерс водил иглой по коре долей. Значит, вот и причина  нистагма.
Мозг основательно  разрезан.  Огромная  масса  омертвевшей,  распадающейся
ткани. Она как бы сплавилась воедино с  тканью  мозговых  извилин.  Стефан
посмотрел на края раны, напоминавшей растянутый в крике рот:  белая  масса
нервных волокон, поблескивающая, как очищенный орех,  и  собственно  серое
вещество, на самом-то деле коричневатое, с едва заметным, узеньким  следом
разреза. И все усеяно рубиновыми точками-капельками крови.
   Вконец  расстроенный  хирург  широко  раздвинул  растягивающиеся,   как
резина, извилины и пробурчал:
   - Заканчиваем!
   Это была капитуляция. Теперь пальцы хирурга заработали быстро и  споро,
подталкивая  вывалившееся  полушарие,  пытаясь  вогнать  его  обратно,   в
черепную коробку. Опять где-то начало кровоточить. Каутерс  прикоснулся  к
сосуду темным концом электрического ножа и остановил кровь. Он уже  сделал
из пальца от перчатки трубочку для дренирования, но вдруг замер.
   Стефан, который больше уже не  пытался  осмыслить,  что  сейчас  делает
хирург, вглядевшись в спеленутую, словно мумия,  фигуру  больного,  понял:
грудь больше не вздымается. Каутерс, позабыв  о  том,  что  может  занести
инфекцию на  свои  руки,  подцепил  простыню,  накрывавшую  лицо  и  грудь
оперируемого, отбросил ее, несколько мгновений прислушивался, затем  молча
отошел от стола. Его забрызганные  кровью  резиновые  тапочки  полетели  в
угол. Сестра Гонзага взялась за кончик  простыни  и  торжественно  накрыла
застывшее лицо инженера. Стефан подошел к окну - хотелось глотнуть свежего
воздуха. За его спиной сестра Гонзага швыряла инструменты на металлический
поднос, в автоклавах журчала  вода,  Юзеф  смывал  с  пола  кровь.  Стефан
высунулся из окна. Вокруг беспредельная, молчаливая тьма. На границе  неба
и земли - граница эта едва угадывалась - тьма казалась  еще  гуще.  Словно
украшенное желтыми бриллиантами колье в  бархатном  футляре,  переливались
огнями склады в Бежинце. Ветер запутался в  ветках  и  угомонился,  звезды
подрагивали. Бормотанье воды в раковинах становилось все глуше.


МАСТЕР ВОХ


   Июнь наливался жарой. Темная зелень лесов, покрывавших мягкие холмы, из
окна казалась малахитовой и пятнистой, прошитой серебром берез, вечером  -
густой, словно подводные заросли, на рассвете -  прозрачной.  Бесконечными
волнами накатывал нежный гул, расцвеченный гомоном птиц. Колея, по которой
шествовало солнце, изо дня в день поднималась все выше, деля  небосвод  на
все более равные части.
   Однажды ночью нагрянула первая летняя гроза. Освещаемый молниями пейзаж
сверкал, как бриллиант, синими вспышками.
   Стефан подолгу блуждал по полям, забредал в  лес.  Телеграфные  столбы,
как   опьяневшие   от   высоких   нот    камертоны,    гундосили    что-то
невразумительное. Высившийся стеной лес отливал голубизной сосен; то  тут,
то там белели гнутые стволы берез.
   Вдоволь находившись, Стефан останавливался  под  огромным  деревом  или
усаживался на холмик порыжевшей  хвои.  Однажды,  зайдя  довольно  далеко,
обнаружил укрытую под глинистым обрывом  полянку,  на  которой  росли  три
высоченных бука. Вытянувшись из одного комля,  они  плавно  расходились  в
разные стороны. Ниже стоял, словно поднявшись на цыпочки - пробегавший тут
по  весне  ручей  вымыл  у  него  из  под  корней  глину,  -  дубок;   его
горизонтальные  ветви  были  причудливо,   по-японски,   искривлены.   Еще
двести-триста шагов, и лес обрывался. По склону  горы  взбиралась  колонна
ульев, выкрашенных в кирпичный и зеленый цвета, они походили  на  глиняные
фигурки святых. В этом как раз месте и  пряталось  эхо;  Стефан  отважился
разбудить его, хлопнув в  ладоши.  Разогретый  воздух  захлопал  в  ответ,
всякий раз тише и глуше. Многоголосое жужжание пчел лишь  оттеняло  полное
безмолвие. Время от времени какой-нибудь улей заводил воинственную  песнь.
Издали улья были похожи на убогую клавиатуру деревенского пианино.
   Стефан решил пройти еще немного и  вскоре  с  удивлением  заметил,  что
жужжанье  ульев,  оставшихся  далеко  позади,  не  стихает   -   напротив,
становится громче. Все более низкое, басовитое, оно разливалось окрест, и,
когда дно оврага, по  которому  он  шел,  сравнялось  с  поросшими  травой
берегами, Стефан прямо  перед  собой,  вдалеке,  увидел  квадратный  домик
красного кирпича, походивший на  ящик,  поставленный  на  низкие  бетонные
кубики. С трех сторон, от самого горизонта, сюда сбегались ряды деревянных
столбов, перечеркнутые проводами, а из распахнутых окон  выползало  мерное
гудение. Подойдя к этому странному  домику  поближе,  Стефан  увидел  двух
мужчин, сидевших на траве в тени под открытым окном. Он даже  вздрогнул  -
ему было показалось, что в одном из  сидевших  он  узнал  кузена  Гжегожа,
которого в последний раз встретил на похоронах в Нечавах. Но тут же понял,
что ошибся: его сбил с  толку  солдатский,  без  знаков  различия,  мундир
незнакомца, его светлые волосы и манера держать голову.  Но  человек  этот
все же заинтересовал его, и Стефан будто ненароком сошел с тропки и побрел
к дому прямо по траве, рассеянно озираясь по сторонам и всем  своим  витом
показывая, что вот, мол,  гуляет,  а  здесь  оказался  случайно.  Сидевшие
заметили его только тогда, когда он подошел вплотную. Оба подняли  головы,
две пары глаз спокойно разглядывали его. Стефан остановился. Тот, которого
поначалу он принял за Гжегожа, сидел неподвижно, упершись руками в  колени
и скрестив  ноги  в  заляпанных  глиной  ботинках;  воротник  мундира  был
расстегнут, очерчивая треугольник загорелой кожи; густые, слипшиеся волосы
поблескивали, - казалось, на голове у него медная  каска.  Худое,  суровое
лицо; прищуренные от яркого солнца глаза уперлись в  Стефана.  Второй  был
значительно старше; громадный, но  не  толстый,  руки  и  лицо  пепельного
цвета, на голове кепка козырьком назад, на месте одного уха росли  волосы,
из-под которых выглядывал крохотный, свернутый комочек, похожий  на  бутон
розы.
   - Это... электростанция? - еле выдавил из себя  наконец  Стефан,  чтобы
нарушить тягостную тишину, которую  лишь  подчеркивало  лившееся  из  окон
гудение.
   И тот, и другой промолчали. Только теперь Стефан разглядел в  окне  еще
одного - невзрачного старика, над лысым  черепом  которого  вилась  легкая
дымка волос. Его синий комбинезон едва можно было разглядеть  в  кромешной
тьме за окном, в доме. Молодой зыркнул на товарищей,  повернулся  опять  к
Стефану, стараясь, однако, не смотреть ему в глаза, и с угрозой  в  голосе
заметил:
   - Тут лучше не ходить.
   - Что? - вырвалось у Стефана.
   - Лучше не ходить, говорю. На баншуца [охрана железной дороги, охранник
(от нем. bahnschutz)] можно напороться или еще что, и будет нехорошо.
   Старший - тот, что без уха, - тут же встрял:
   - Подожди, сынок. Вы сами откуда будете?
   - Я? Из лечебницы. Я врач. А что?
   - А-а, - протянул безухий и, чтобы удобнее  было  продолжать  разговор,
оперся рукой о землю. - Вы - доктор этих?.. - Он  щелкнул  пальцами  около
виска.
   - Да.
   Губы безухого чуть растянулись в бледной улыбке.
   - Ну, это ничего, - сказал он.
   - Разве нельзя здесь ходить? - спросил Стефан.
   - Отчего же? Можно.
   - Как  же  так?  -  переспросил  Стефан,  сбитый  с  толку.  -  Это  не
электростанция? - предпринял он еще одну попытку.
   - Нет, - впервые подал голос старик в окне.  За  его  спиной  во  мраке
поблескивала медь проводов. Он высунулся из окна, чтобы выбить трубку,  из
чересчур коротких рукавов комбинезона по локоть вылезли руки  -  высохшие,
все в веревках сухожилий. - Это подстанция шестьдесят  ка-ве  на  пять,  -
закончил он, принимаясь набивать трубку.
   Стефан и этого не понял, но, изобразив, что ему все ясно, спросил:
   - Это вы даете нам электричество в санаторий?
   - М-гм, - промычал старик, затягиваясь трубкой так, что ввалились щеки.
   - Но сюда можно ходить? - невесть  зачем  еще  раз  попытался  выяснить
Стефан.
   - Можно.
   - Но вы же говорили... - повернулся Стефан к молодому, который все шире
растягивал рот в улыбке, показывая острые зубы.
   - Я - да, - помолчав, сказал он.
   Стефан так и стоял над ними, и безухий счел нужным все растолковать.
   - Он не знал, кто вы  такой,  -  начал  он,  постреливая  в  Тшинецкого
маленькими глазками. - Молод еще, вот и ошибся. Да и вы, уж извините, сами
из себя на лицо такой черный. Ну, вот и оттого.
   Заметив, что Стефан все еще ничего не понимает, он дружелюбно ткнул его
пальцем в колено.
   - Ну, подумал он, что вы из Бежинца, из тех, кого сейчас свозят со всей
округи...
   Он показал, будто правой  рукой  чем-то  обвязывает  левую,  и  тут  уж
Стефану все стало ясно.  "Он  меня  предостерегал,  приняв  за  еврея",  -
сообразил Стефан. Такое порой с ним случалось.
   Безухий внимательно смотрел на него - как он теперь  поведет  себя,  не
обидится ли, но Стефан молчал,  только  покраснел  немного.  Безухий,  как
человек бывалый, счел приличным чем-нибудь загладить неловкость.
   - Вы, господин доктор, в больнице ведь работаете? - начал он. - А я вот
- здесь. Вох я, мастер-электрик. Но в последнее время не работал, болел я.
Жалко, про вас не знал, господин доктор, - лукаво добавил он. - Спросил бы
совета.
   - Вы болели? - вежливо поинтересовался  Стефан.  Он  продолжал  стоять,
возвышаясь над ними, и все никак не решался уйти. Это было его бедой -  не
умел ни завязать разговор с незнакомым человеком, ни закончить.
   - Да, болел. У меня вышло так, что сперва я видел одним глазом  в  одну
сторону, а другим -  в  другую,  после  все  перед  глазами  стало  ходить
колесом, без остановки, а нюх у меня такой сделался, что ой-ой-ой!
   - И что? - спросил ошеломленный таким описанием болезни Стефан.
   - А ничего. Само прошло.
   - Не само, не само, - укоризненно попенял ему старик в окне.
   - Ну, не само, - послушно поправился Вох. - Поел я горохового  супца  с
грудинкой копченой, такого жирнющего, что ложка стояла торчком, спиртика с
душицей, значит, пузырек высосал, и как  рукой  сняло.  Это  мне  кум  так
присоветовал - вот, который в окне стоит.
   - Это замечательно, - проговорил Стефан, торопливо кивнул всем троим  и
быстро ретировался, опасаясь, что Вох станет допытываться, какая это  была
у него болезнь.
   И, только взобравшись на ближайший холм, посмотрел назад. Там,  на  дне
мягко закруглявшейся котловины, стоял  красный  домик.  На  первый  взгляд
никого в нем нет, из широко распахнутых окон плывет бесконечное, басовитое
гудение - оно долго еще преследовало Стефана на обратном пути в  больницу,
слабеющее, размываемое порывами ветра; наконец  оно  слилось  с  жужжанием
насекомых, носившихся над освещенной солнцем травой.
   Приключение  это  цепко  впилось  в  память  Стефана,  а  пустячные,  в
сущности, его подробности настолько очаровали молодого врача, будто в  них
был заключен какой-то таинственный смысл. К тому же в воспоминаниях эпизод
выглядел таким красочным, что поделил время на два  периода,  и  в  мыслях
Стефан неизменно возвращался к этому происшествию всякий раз,  когда  надо
было восстановить в памяти ход больничной жизни. Он никому не рассказал  о
случившемся, да и какой в этом был бы толк. Может, Секуловский и нашел  бы
литературную изюминку в том, как мастер  Вох  описывал  свою  болезнь,  но
Стефана занимало совсем другое. Что? Он и сам не знал.
   После утреннего обхода он  отправлялся  на  прогулку  по  окрестностям,
прихватив с собой "Историю философии", а поскольку чтение ее шло  довольно
туго (он винил в этом жару, стыдясь признаться  себе,  что  его  вовсе  не
интересуют тонкости онтологических систем),  Стефан  стал  прихватывать  и
другую книгу, которую дал ему Каутерс, "Сказки  тысячи  и  одной  ночи"  -
прекрасно изданный толстенный том в сиреневом кожаном  переплете.  Миновав
лесную опушку, он устраивался в красивом уголке под тремя огромными буками
с гладкой, обтягивающей стволы корой (ему представлялось, что  так  именно
должны выглядеть каучуковые деревья) и, спустив ноги в заросшую  брусникой
яму, жмурясь от солнечных бликов, проносившихся по  желтоватым  страницам,
читал о приключениях торговцев, цирюльников и  чернокнижников  Кашмира,  а
"История философии" отдыхала рядом, брошенная на бугорке сухого мха. Он  и
открывать ее больше не пытался, но продолжал носить с собой, словно в укор
самому себе.
   В одно прекрасное, знойное даже в лесной глуши  утро,  одолев  половину
повествования халифа  Гаруна  аль-Рашида  -  который  как  раз  переоделся
водоносом, чтобы побродить по базарам и собственными глазами взглянуть  на
жизнь своих подданных, - Стефан, вероятно осмелев  от  одиночества,  вдруг
подумал, как хорошо было бы устроиться на подстанцию рабочим. Со смущенной
улыбкой тут же отбросил эту мысль, правда пожалев, что и о ней  никому  не
сможет рассказать.
   По вечерам, когда солнце жарило уже не так сильно,  а  между  нагретыми
склонами холмов и в остывающих долинах начинал кружить, шелестя  листьями,
ветерок, Стефан снова уходил из больницы и, испытывая какое-то  непонятное
возбуждение,  сворачивал  с  привычных  тропок,   подбирался   поближе   к
подстанции и петлял вокруг да около. Но больше так никого и не встретил.
   Он не подходил к красному домику; ему достаточно  было  издали  увидеть
его кирпичные стены и пустые, настежь раскрытые окна,  из  которых  лилось
гудение; оно ни на шаг не отставало от него и на обратном  пути.  Прогулки
эти обогатили его сны  еще  одной  темой:  несколько  раз  ему  привиделся
электрический домик у самого подножья поросшего травой склона, домик  этот
притягивал его какой-то монотонной мелодией, очень похожей  на  восточную.
Как-то утром, раньше обычного отправившись в лес, Стефан сделал  небольшой
крюк, чтобы, забравшись на самую вершину холма, поглазеть  на  подстанцию;
он  еще  поднимался  по  склону,  когда  заметил  человека,  шедшего   ему
навстречу. Это был  тот  самый  молодой  рабочий  с  медными  волосами;  в
заляпанных известью брюках, по пояс  голый,  он  пружинисто  вышагивал  по
тропке с двумя полными ведрами глины. Стефан и сам не мог понять,  хочется
ли ему встречаться с парнем, но на всякий случай  пошел  помедленнее.  Тот
приближался, под кожей его обнаженных рук перекатывались  мышцы,  но  лицо
оставалось  безучастным,  словно  застывшим.  Парень  прошел   мимо,   так
старательно не замечая Стефана, что не оставалось и тени  сомнения  -  его
узнали; он зашагал дальше, не решаясь даже оглянуться.
   Неделю спустя он в послеобеденное время возвращался  из  городка,  куда
ходил за покупками. Стояла удушливая жара. Уже несколько  часов  кряду  за
горизонтом погромыхивало, но прожаренная, жгучая синева  была  пуста.  Дно
залитого солнечным зноем глинистого оврага походило на раскаленный  бетон.
Добравшись до верхнего, заросшего елками края оврага, Стефан увидел над их
вершинами стену туч. Все вокруг на глазах рыжело: это  зловещее  освещение
заставило его пуститься почти бегом; на последнем повороте, уже  с  трудом
ловя ртом воздух, он увидел мастера Воха. Тот шел  в  ту  же  сторону,  но
помедленнее; рядом  с  собой  он  вел,  придерживая  за  руль,  велосипед.
Заслышав шаги за спиной, Вох украдкой оглянулся.  Сразу  узнал  Стефана  и
поздоровался; они молча пошли рядом.
   На Вохе были стоптанные башмаки, свитер и наброшенный на плечи пиджак с
мятыми лацканами и рукавами. Стефан в своей рубашке  и  полотняных  брюках
обливался потом, а тому жара  была,  казалось,  нипочем.  Лицо  Воха,  как
обычно, серое,  ничего  не  выражало,  краснел  только  бугорок  заросшего
волосами уха. Над головами уже проплывали  извивавшиеся  желтоватые  языки
туч. Стефан с радостью припустил бы бегом, но его  удерживало  присутствие
Воха - тот по-прежнему шел размеренным шагом.
   Овраг раздался в стороны, края его сравнялись  с  землей,  на  проселке
песок задымил под первыми крупными каплями. Уже видно было подстанцию.
   - Может, со мной пойдете? А то вымочит, - сразу же предложил Вох.
   Стефан поспешно принял  приглашение.  Они  молча  пошли  к  подстанции.
Тяжелые капли все чаще расплющивались на лице и руках, мокрыми  горошинами
покрывали рубаху и светлые брюки.
   На посыпанной щебенкой дорожке, не дойдя нескольких шагов до двери, Вох
остановился и, опершись  обеими  руками  на  руль  велосипеда,  оглянулся.
Стефан последовал его примеру. Чернеющая, словно бы перевернувшаяся  вверх
дном желтая туча надвигалась прямо на них, завешивая весь горизонт темными
отростками, из которых тянулись к земле синие щупальца.
   - В моих краях о такой говорят: туча-кобель, - заметил  Вох,  оглядывая
небо прищуренными глазами.
   Стефан хотел  было  улыбнуться:  метко,  мол,  сказано,  но  лицо  Воха
оставалось мрачным. С пронзительным шумом на них обрушился ливень.
   Стефан в два прыжка добрался до сеней.  Вох,  с  которого  текла  вода,
словно не обращая внимания на этот приступ  бешенства  природы,  приподнял
сначала переднее, потом заднее колесо велосипеда и вкатил его  в  узенький
коридорчик. Прислонил к стене и только затем вытащил  платок  и  тщательно
вытер глаза и щеки.
   В приоткрытую дверь видна была гремящая серая завеса  дождя,  залившего
все вокруг. Стефан  с  наслаждением  вдыхал  напоенный  свежестью  воздух;
секунду назад он бессознательно радовался, что счастливо убежал от потопа,
но, когда Вох открыл вторую, ведущую внутрь дома дверь, сообразил, что ему
подвернулся исключительный случай.
   Он последовал за Вохом. Помещение было не очень обширное. По  трем  его
окнам в дальней стене сейчас яростно барабанил дождь,  и  было  бы  совсем
темно, если бы не множество пылавших под потолком ламп. В  их  неподвижном
свете он увидел на одной стене пульты и  щиты  с  часами;  противоположная
стена напомнила ему зоопарк - там  рядками  стояли  доходившие  до  самого
потолка клетки, огражденные серой проволочной  сеткой.  Что  было  в  этих
высоких и узких клетках, Стефан разглядеть не смог, но что живностью там и
не пахло, это уж точно: там царил полный  покой.  Посреди  комнаты  стояли
небольшой квадратный столик, два стула и  несколько  ящиков.  На  каменном
полу постелена резиновая дорожка.
   - Значит, тут никого нет? - удивленно спросил Стефан.
   - Пощчик тут, его смена. Обождите-ка здесь. Только уж прошу  ничего  не
трогать!
   Вох подошел к двери в углу комнаты,  где  кончалась  серая  проволочная
сетка, открыл дверь и что-то сказал. Кто-то приглушенным голосом  ответил.
Вох вошел и прикрыл за собой дверь. С минуту  Стефан  оставался  в  полном
одиночестве. Воздух  был  пропитан  запахом  разогретого  масла,  неведомо
откуда доносилось глухое гудение; было слышно, как  по  железной  крыше  с
грохотом перекатываются валы дождя.
   Стефан огляделся и заметил  что-то  блестящее  за  проволочной  сеткой.
Подойдя поближе, увидел тянущиеся к потолку медные шины и фарфоровые грибы
изоляторов. И услышал голоса за стеной. Вох говорил:
   - Ты что, Владек, надрался? Прямо сейчас все хочешь вытащить?
   - Да мы в поле переждем, - отозвался другой голос, потише.
   - В поле не в поле, коли нагрянет, все одно в  землю  пойдем,  ты  хоть
соображаешь, сколько этого всего?! Убирайся отсюдова сей же час!
   - Ладно, Ясь, ладно. Ясь, а может, в лес?..
   - В лес, вот-вот! Иди, я гостя привел...
   - Как же так?..
   Дальше разобрать ничего было нельзя, Стефан поспешно отошел подальше от
клеток. Появились Вох и старый Пощчик, и оба посмотрели в его сторону - на
часы; мастер что-то сказал, но его слова заглушил раскат грома. Вох сделал
еще несколько шагов, замер, расставив ноги,  и  опять  уперся  взглядом  в
приборы.
   - Ну как? - спросил старик.
   Ответом был скупой жест рукой: мол, не мешай!
   Вох склонил голову набок, обхватил обеими  руками  плечи  и,  застыв  в
таком положении, - Стефан подумал, что мастер похож на  капитана  корабля,
застигнутого бурей, - медленно стал поворачиваться  на  каблуках;  заметил
Тшинецкого и как будто даже удивился. Взял  стул,  вынес  в  коридорчик  и
поставил там, проговорив:
   - Посидите-ка здесь. Тут самое верное дело.
   Стефан  послушался.  Дверь  в  комнату   осталась   открытой,   и   она
превратилась как бы в сцену для необычного представления, ну а он, Стефан,
сидевший в темном и узеньком коридорчике, в единственного зрителя.
   Те двое не делали ничего. Старик присел на ящик, Вох продолжал  стоять.
Теперь они, казалось,  перестали  обращать  внимание  на  приборы,  словно
просто ждали чего-то. Их лица все ярче поблескивали в желтом  свете  ламп;
Стефана мутило от удушливого запаха масла;  на  дворе  мерно  громыхала  и
гремела гроза. Вох вдруг кинулся к черному пульту, придвинул лицо к одному
циферблату, потом к другому, вернулся на  прежнее  место  и  опять  замер.
Стефан даже почувствовал какое-то разочарование, но в  следующий  миг  ему
показалось, будто что-то переменилось,  хотя  он  и  не  мог  понять  что.
Беспокойство его нарастало, и наконец он открыл его причину.
   Что-то шевелилось в клетках у стены. Слышался  не  то  скрежет,  не  то
шипение; звук этот  перешел  в  назойливое  жужжание,  затем  стих,  потом
появился  опять.  Вох  и  Пощчик  не  могли  его  не  слышать,  они  разом
обернулись, а потом старик бросил  короткий  и,  как  показалось  Стефану,
тревожный взгляд на мастера. Но ни  тот,  ни  другой  так  с  места  и  не
сдвинулись.
   Минута бежала за минутой, по крыше  барабанил  дождь,  под  неподвижным
светом басисто гудело электричество, но звуки в клетках не утихали. Что-то
там шелестело, скрежетало,  жужжало,  будто  какое-то  живое  существо  то
подпрыгивало, то бросалось на стену, - эти странные звуки  раздавались  то
совсем рядом, то в дальнем углу зверинца, то снизу, то под самым потолком,
и Стефану чудилось, будто это "что-то" все отчаяннее мечется за сеткой  из
стальной  проволоки.  В  двух  клетках  вдруг  вспыхнуло  голубое  зарево,
разгорелось, заполыхало, отбрасывая на  противоположную  стену  изломанные
тени двух мужчин,  и  исчезло  -  едкая,  настырная  вонь  обожгла  ноздри
Стефана. И опять резкий звук, язык пламени со  свистом  взметнулся  еще  в
одной клетке; в то же самое  время  из  железного  прута,  торчавшего  под
дверцей клетки, выскочил пучок искр.
   Старый  Пощчик  встал,  сунул   трубку   в   карман   фартука,   как-то
неестественно выпрямился и молча посмотрел на Воха. Тот цепко схватил  его
за руку, лицо его перекосилось, словно от бешенства, он  что-то  закричал,
раскат грома поглотил его крик.  Сразу  в  трех  клетках  взвились  столбы
света, на миг он как бы потушил лампы, - казалось, заполыхала  вся  стена.
Вох отшвырнул старика в коридорчик, к Стефану, а сам, сгорбившись,  прижав
руки к груди, стал медленно пятиться  к  черным  пультам.  В  клетках,  за
проволокой, звуки не утихали, впечатление было такое,  будто  стреляли  из
револьвера,  бело-рыжее  пламя  лизало  сетку,  запах   озона   становился
невыносимым, Стефан вскочил и бросился по коридору к входной двери.  Рядом
жался старик, а Вох, в последний  раз  приблизив  лицо  к  прибору,  затем
сиганул к ним так резво, как будто в одночасье помолодел. Все трое  теперь
стояли в коридорчике. За сетками постепенно все угасало,  по  углам  то  и
дело вспыхивали синие язычки,  раскаты  грома  становились  глуше,  только
дождь по-прежнему яростно барабанил по крыше.
   - Прошло, - нарушил  наконец  молчание  старик,  вытягивая  из  кармана
трубку.
   Стефану почудилось, что рука у него дрожит, но  было  темно,  -  может,
только померещилось.
   - Ну, значит, продолжаем жить,  -  подытожил  Вох.  Вышел  на  середину
комнаты, потянулся, как после крепкого сна, похлопал себя руками по бедрам
и плотно уселся на табуретку.
   - Идите сюда, теперь можно, - кивнул он Стефану.
   Когда раскаты грома прекратились совсем (хотя дождь продолжал лить так,
будто зарядил на недели и месяцы), старик сначала  послонялся  немного  по
комнате, изредка отмечая что-то на клочке  бумаги  в  клеточку,  а  затем,
открыв маленькую дверцу в самом углу - Стефан ее раньше и  не  заметил,  -
нырнул в нее и загремел какими-то железками. Вернулся он  со  сковородкой,
примусом, кастрюлей начищенной картошки и, расставив что на ящиках, а  что
и прямо на полу, взялся за стряпню. Бубня  себе  под  нос:  "Что  бы  тебе
такого дать, что бы тебе такого дать", он то топтался на месте, то куда-то
исчезал, потом снова возвращался, склонялся над скворчащей сковородкой,  с
благоговейно-сосредоточенным выражением на лице разбивал и нюхал  яйца.  А
Вох,  изображая  хозяина  дома,  предложил  Стефану  переждать  дождь   на
подстанции. Тшинецкий попытался было расспросить, что все-таки  произошло,
и Вох, не желая  показаться  молчуном,  охотно  объяснил,  что  спасли  их
громоотводы,  что  атмосферные  разряды  -  вещь  обычная;  он  говорил  о
перенапряжении, о каких-то перегрузочных выключателях, но у Стефана,  хотя
он мало что понял, создалось впечатление, что, в сущности, дело совсем  не
в  этом,  а  Вох  по  каким-то  одному  ему  ведомым  причинам   старается
преуменьшить грозившую им опасность. Стефан же  ничуточки  не  сомневался,
что такая опасность действительно была, он ведь преотлично видел, как вели
себя электрики. Потом Вох поводил его по комнате, объясняя, как называются
приборы и аппараты, даже позволил Стефану заглянуть в отгороженный стенкой
коридорчик, где они до того  беседовали  с  Пошчиком.  Там  к  стене  было
прикреплено что-то похожее на котел, к которому шли медные шины, а под ним
все было завалено щебнем - это, объяснил Вох, чтобы не  допустить  пожара,
если бы котел (а он и был выключателем) лопнул и из него полилось  горящее
масло.
   - А там, под щебнем, что? - спросил Стефан,  который  силился  задавать
разумные, деловые вопросы.
   Вох холодно смерил его взглядом.
   - А что там должно быть? Ничего там и нет.
   - Ну да, ну да.
   Они вернулись в комнату. Тем временем на  столике  появилась  небольшая
бутылка сорокаградусной водки и ломтиками нарезанный огурец. Вох  наполнил
стаканчики, чокнулся со Стефаном, затем заткнул бутылку и поставил  ее  на
шкаф, заметив при этом:
   - Нам водка вредна.
   О грозе речи он больше не заводил,  зато  явно  подобрел.  Старика  как
будто и вовсе не замечал, словно его вообще тут не было; они  со  Стефаном
сидели за столиком, Вох повесил на спинку стула свой пиджак  и  остался  в
сером свитере, обтягивавшем его бочкообразную грудь.  Вытащил  из  кармана
жестяную коробочку с табаком и папиросной бумагой,  протянул  ее  Стефану,
предупредив:
   - У меня крепкий.
   Стефан принялся скручивать цигарку, но у  него  ничего  не  получалось;
наконец соорудил нечто  пузатое,  заостренное  с  концов  и  так  заслюнил
бумагу, что самокрутка лога-гула. Тогда Вох, который вроде бы и не смотрел
на Стефана, взял добрую щепоть ломкого и корявого,  как  стружка,  табаку,
примял его толстыми пальцами одной руки, пристукнул сверху большим пальцем
другой и протянул Стефану почти готовую  самокрутку  -  оставалось  только
послюнить край бумажки. Тшинецкий поблагодарил,  наклонился  над  пламенем
зажигалки, которой Вох предупредительно щелкнул, -  чуть  не  опалил  себе
брови, но мастер ловко отвел язычок в сторону. В первое  мгновенье  Стефан
едва не задохнулся, слезы  навернулись  на  глаза,  но  он  изо  всех  сил
старался не показать  виду.  Вох  вежливо  притворился,  будто  ничего  не
замечает. Так же ловко скрутил  еще  одну  цигарку,  прикурил,  затянулся;
теперь оба  они  молчали,  дым  над  их  головами  уже  сбился  в  облако,
голубеющее под светом лампы.
   - Вы давно работаете по своей специальности? - начал  разговор  Стефан,
побаиваясь, правда, что Вох попросту отмахнется от этого наивного вопроса,
но ему больше ничего не приходило в голову.
   Мастер, словно не расслышав,  продолжал  молча  курить,  но  совершенно
неожиданно вытянул руку и резко опустил ее к полу.
   - Вот таким мальчонкой пришел работать. Нет, вот  таким,  -  поправился
он, еще ниже опуская руку. - В Малаховицах.  Электричества  еще  не  было,
французы приехали турбины устанавливать. Мастер у  меня  был  человек  что
надо. Как гаркнет в котельной, наверху слыхать. Ну, и не зря: работа  наша
понятия требует. На мальцов не орал, был терпелив и учил. Кто впервой  шел
на  высокое  напряжение  -  разъединители  чистить,  с  этого   ведь   все
начинается, - так  он  всегда  тому  наперед  показывал  кисть  со  следом
покойника, чтобы, значит, покрепче запомнил.
   - А что это было? - не понял Стефан.
   - Ну,  обыкновенная  кисть,  как  малярная,  волосяная.  Такой  и  пыль
смахивают. Только вот провода должны быть без тока и не под напряжением. А
кто забудет и до провода под током дотронется, так  огнем  как  плюнет,  и
готов. Вот от одного такого кисть и осталась. Деревенского. Я его не знал,
это не при мне было, раньше. Следы от пальцев на ручке  мастер  показывал,
черные, что тебе уголь. Ведь тот самый покойник весь обуглился. Целиком, -
втолковывал Вох, сбавляя темп повествования ради Стефана, у которого глаза
полезли на лоб. - Это верный  способ.  Никакой  болтовней  человека  нашей
работе не обучишь. Глаз, рука - у нас все. И -  постоянно  смотри  в  оба.
Полюбил я свое ремесло. И мастер меня полюбил. После  слабых  токов  более
серьезным делом занялся. Я и на сетях работал, случалось,  да  все  как-то
без огонька. Сеть не по мне. Тащись от столба до столба, железки  с  собой
волочи, лезь, слезай,  провод  натяни  и  опять  все  по  кругу  -  любому
осточертеет, вот люди и начинают  потягивать  из  бутылки.  Однако,  вишь,
водка в этом ремесле - радость недолгая. Одна промашка, не  тот  провод  -
трах,  и  вечное  сияние,  -  неторопливо,  безмятежно,  почти  добродушно
закончил Вох.
   Он сунул в рот до половины докуренную самокрутку, привычно прилепив  ее
к губе и тем высвободив руки, хотя сейчас в этом и не было нужды.
   - Приятель у меня был, Финлек Юзеф. В голове - ничего,  кроме  бутылки.
На работу приходил весь в грязи, двух слов связать не  мог,  все  бормотал
что-то, но пока держался,  работник  был  хороший.  Вот  так  и  тянул  от
зарплаты до дырки в кармане. Первую половину месяца - не мужик, а  золото,
вторую - чистый зверюга. Однажды, сразу  после  зарплаты,  пропал.  Искали
его, искали, а нашли на распределительном  щите.  Улегся  спать  в  шинной
сборке высокого напряжения, но пьяный был, и как с гуся вода. За  ноги  мы
его  оттуда  осторожненько  выволокли.   Ну,   а   потом   доигрался.   На
трансформаторной его достало. Пошел я к нему в больницу,  а  он  в  бинтах
весь.  Просит:  "Подними  мне  руку".  Поднял,  а  у   него   под   мышкой
ничегошеньки, кости одни. Все мясо выгорело. Он тут же и помер.
   Вох помолчал, затянулся, выпустил дым. Воспоминания захватили его.
   - Профсоюз ему похороны устроил, все как положено. И семье пропасть  не
дали. Вот как оно раньше-то было - все больше жили, не помирали. А  потом,
в тридцатом, начались увольнения. Ну!
   Он с отвращением затушил окурок.
   - Под моим началом аварийная бригада была. Это значит - сиди до ночи  и
жди. Аварии - ясное дело, то птицу  ток  спалит,  то  какой-нибудь  болван
ветку на провода закинет, то мальчонка змеем короткое  замыкание  устроит.
Ну,  а  в  тридцатом  кое-что  новенькое  появилось.  Первого  самоубийцу,
которого мы нашли, до  гробовой  доски  не  забуду.  Взял  парень  камень,
обмотал его проволокой, конец себе к руке привязал и  забросил  камень  на
провода. Сам весь черный, рука отвалилась, а вокруг жиру  полно,  из  него
вытопился. Если бы я еще его не знал, а то знал ведь, он на  сортировочной
работал, пока не выбросили,  холостой  был.  Холостых  первыми  увольняли.
Девушки его любили, малый  высший  сорт.  Да,  люди  ведь  не  знают,  что
электричество - смерть легкая, а тут вроде как научились, что ли.  Дело-то
и вправду пустяковое: у  нас  французы,  которые  линию  строили,  пустили
провода рядом с пешеходным мостиком. Так проволоки меньше ушло. Они  народ
бережливый были. Так что только камень да проволока, а бросать недалеко.
   Вох вцепился рукой в край стола, как будто хотел оторвать его от пола.
   - Потом, как в дежурке телефон забренчит, прямо сердце сжимается! А  на
третий раз человек уже из себя выходит - да тут еще и  весь  город  знает.
Напротив нашей электростанции биржа труда была.  Поехали  мы  раз,  а  там
народищу  тьма  -   безработных,   значит.   Кто-то   крикнул:   "Санитары
электрические едут!" Монтер мой, Пелюх, как заорет сверху: "Идите в  реку,
топитесь, вот мы и не будем санитары!" Ну, знаете, как те только про  реку
услышали! Хорошо еще, шофер скумекал, удрали мы, в общем. В нас уж и камни
полетели. А Пелюха этого сам я на  работу  брал,  причем  совсем  недавно.
Монтер он был никудышный, но у него жена болела. На это место я мог  взять
сотню куда лучше, чем он, вот меня злость и разобрала. "Ты,  -  говорю,  -
сам там неделями гнил, а тут, едва работы понюхал, так уж своих  товарищей
в реку шлешь?" А он - на меня. Горячий был мужик. Слово за слово,  прогнал
я его к чертям собачьим. Приходил потом ко мне, клянчил, пожалеть  просил,
есть нечего, жена помирает, ну, что мне с ним  было  делать?  Жена  его  и
вправду  померла.  Осенью.  Возвращается  он  с  похорон,  голову  в  окно
просовывает, а я как раз дежурил, и тихонько так говорит: "Чтоб ты  подох,
да не сразу, а помаленьку". Не прошло и недели,  выезжаем  мы  на  аварию,
опять на мост. Гляжу, а  покойник-то,  слушайте,  он  и  есть!  Изжарился,
словно гусь. Пальцем по груди постучал - сухой, как скрипка, так спекся.
   Старик поставил перед ними две миски с густым супом, сам пристроился на
ящике рядом, держа на коленях дымящийся котелок. Принялись за еду - те  не
спеша, осторожно, а Стефан сразу ошпарил себе язык. Он не подал  виду,  но
стал подолгу дуть на каждую  ложку.  Поели,  и  опять  появилась  жестяная
коробочка. Закурили.  Стефан  надеялся,  что  Вох  продолжит  рассказ,  но
мастеру явно было не до того. Серый, большой, нахохлившийся, он  сидел  на
своем стуле, шумно выпускал изо рта  дым  и  односложно  отговаривался  от
вопросов Стефана. Узнав, что Вох  несколько  лет  проработал  мастером  на
электростанции в его родном городе, Стефан заметил:
   - Ах, вот оно что, стало быть, если так можно выразиться, благодаря вам
в моей квартире был свет?
   Ему хотелось сказать, что это хотя и тоненькая, но все же нить,  как-то
их связывающая. Вох промолчал, как будто не слышал его слов.  Дождь  почти
прекратился, только из единственной водосточной трубы подле окна на  землю
изредка падали крупные капли.  Стефан  все  не  уходил,  ему  не  хотелось
расставаться с Вохом вот  так,  когда  между  ними  возникла  чуть  ли  не
неприязнь. Но разговор уже совсем иссяк; в  попытках  как-то  его  оживить
Стефан  взял  со  стола  зажигалку  Воха,  блестящую,  никелированную,   с
выгравированным  на  плоских  боках  орнаментом.  С  одной  стороны   была
готическая надпись: "Andenken aus Dresden" [на память о Дрездене  (нем.)].
Вертя зажигалку в пальцах, Стефан заметил на ее  крышечке  выбитые  буквы:
"Fur gute Arbeit" [за хорошую работу (нем.)].
   - Какая красивая у  вас  зажигалка,  -  льстиво  сказал  Стефан.  -  Вы
работали в Германии?
   - Нет, - ответил Вох, отсутствующим взглядом  уставившись  прямо  перед
собой, - это мне здесь мой начальник дал.
   - Немец? - Известие неприятно удивило Стефана.
   - Немец, - подтвердил Вох и как-то странно посмотрел на Стефана.
   - За хорошую работу, - уже и не спрашивал, а как  бы  хотел  попрекнуть
этим Воха Стефан, хотя и понимал уже, что такая тема наверняка не поднимет
настроения.
   - Да, за хорошую работу, - подчеркнуто, пожалуй даже язвительно, в  тон
Стефану ответил Вох.
   Стефана это совсем сбило с толку; он мучительно искал какого-то  нового
"подхода" к Воху - встал и даже с деланной непринужденностью  прошелся  по
комнате, наклоняясь и разглядывая приборы.  Он  рад  был  бы  выслушать  и
строгое замечание об опасности,  лишь  бы  нарушить  враждебное  молчание,
которое его убивало. Все впустую. Старик погремел пустыми мисками  и  унес
грязную посулу; вернувшись, заговорил с Вохом  на  свой  манер  -  Стефан,
слушая его бормотанье, не разобрал ни слова. Вох продолжал сидеть на своем
месте, сгорбившись, навалившись грудью на столик, гудело электричество, из
окна - его открыл Пощчик - тянуло ночной  свежестью.  Дверь  в  коридорчик
неожиданно распахнулась, и вошел молодой рабочий,  которого  Стефан  видел
ужо дважды. Наброшенная на плечи, вывернутая  наизнанку  армейская  куртка
промокла насквозь и потемнела,  медные  волосы  слиплись,  вода  ручейками
стекала по лицу. Он остановился на пороге, у его ног сразу же образовалась
небольшая лужица. Никто не произнес ни слова - сразу стало ясно, что парня
ждали. Переглянувшись с Вохом, старик поплелся в  угол,  а  Вох,  до  этой
минуты сама неподвижность, порывисто поднялся  из-за  стола  и  подошел  к
Стефану.
   - Я провожу вас, господин доктор. Уже можно идти.
   Сказано это было так откровенно, без тени  вежливого  притворства,  что
все скоропалительно и  хаотически  возводившиеся  Стефаном  планы  придать
своему   уходу   хотя   бы   видимость   добровольного    вмиг    рухнули.
Раздосадованный, даже разозленный, он позволил выпроводить себя  во  двор.
Здесь Вох показал ему, в какую сторону идти, чтобы добраться до  больницы,
и еще секунду как бы не отпускал от себя; и тут Стефана прорвало:
   - Господин Вох, я у вас, отчего так, вы же понимаете, я...
   Он не знал, что еще сказать.
   Тьма стояла такая, что они едва могли рассмотреть лица друг друга.  Вох
тихо проговорил:
   - Пустяки. Не дать человеку вымокнуть - дело житейское. Только, видите,
специально заходить сюда незачем. Не то чтоб  что  такое,  а  так.  Вы  же
понимаете.
   Заговорив, он положил руку на плечо Тшинецкого, вернее,  едва  коснулся
его плеча; в жесте этом не было и намека на панибратство,  только  желание
прикосновением  возместить  невозможность  посмотреть  в  глаза,  ведь  их
разделяла тьма.  Вох  говорил  просто,  но  выходило  как-то  значительно.
Стефан, ничего не понимая, торопливо бросил в ответ:
   - Да, да, ну, тогда спасибо и спокойной ночи. -  Он  почувствовал,  что
Вох слабо пожал его руку, круто развернулся и пошел восвояси.
   Стефан карабкался в гору по глинистому склону, порывы ветра швыряли ему
в лицо капли дождя. Он весь был во власти случившегося,  и  эти  несколько
часов перевесили месяцы жизни в больнице. Горькая обида на  Воха,  которую
он испытывал на подстанции, испарилась, когда они прощались в  темноте,  и
теперь его смущало, что сам  он  так  глупо  вел  себя,  -  впрочем,  что,
собственно, ему еще оставалось, как  только  задавать  идиотские  вопросы?
Наверное, он  был  похож  на  ребенка,  который  пытается  разгадать,  чем
занимаются взрослые. Когда  показалось,  будто  его  подпустили  к  первой
тайне, его тут же выставили за дверь. Стефан даже подумал: а не  вернуться
ли, не подглядеть ли в окно, что они там делают? На такое, естественно, он
бы не отважился,  но  сама  эта  мысль  говорила,  в  каком  состоянии  он
находился. Стефан убеждал себя, что на  подстанции  ничего  особенного  не
происходит, что те двое пойдут спать, а Вох, залитый резким  светом  ламп,
устроится подле приборов, посидит, встанет  и  посмотрит  на  какой-нибудь
циферблат, черкнет что-то на  разлинованном  клочке  бумаги,  потом  опять
усядется на место; все это бессмысленно и неинтересно, но  почему  же  так
притягивает к себе его мысли их молчаливая,  однообразная  работа?  Стефан
нащупал в темноте влажный  холодный  замок,  повозился  с  ключом,  открыл
высокую калитку, вслепую пошел по убитой  известковой  щебенкой  тропинке,
которая едва видной белой полоской перечеркивала черную  траву,  и  вскоре
оказался в своей комнате. Не зажигая лампы, торопливо  разделся  и  юркнул
под одеяло; он никак не мог согреться в холодной постели, чувствовал,  что
уснуть ему будет нелегко. И не ошибся.
   Из тех, кто заходил в кабинет-мастерскую его отца,  Стефана  в  детстве
больше всего  привлекали  рабочие  -  слесари,  токари,  монтеры,  которым
изобретатель  заказывал  различные  части  приборов.  Стефан  их  немножко
боялся, так они были непохожи на других людей, которых он знал.  Неизменно
сдержанные, они молча и сосредоточенно выслушивали отца, чертежи  брали  в
руки  осторожно,  чуть  ли  ни  благоговейно,  но  под  этой  их  вежливой
предупредительностью ощущалась какая-то отчужденность, какая-то жесткость.
Стефан подметил, что отец, любивший за  столом  порассуждать  о  людях,  с
которыми сталкивался, не поминал и словом  о  знакомых  рабочих,  будто  в
противоположность инженерам,  адвокатам  или  торговцам  они  были  лишены
индивидуальности. Из этого Стефан сделал вывод, что их  жизнь  ("настоящая
жизнь" - так он ее называл) окутана тайной.  Долго  ломал  он  голову  над
загадкой  этой  "настоящей  жизни",  потом  посчитал  свое   предположение
глупостью и позабыл о нем.
   И вот сейчас, ночью, бодрствуя и вглядываясь в мрак за окном, он  вдруг
вспомнил об этом. Значит, в его мальчишеских бреднях был  какой-то  смысл,
была, существовала эта настоящая жизнь людей - таких, как Вох!
   Пока дядюшка Ксаверий пропагандировал атеизм,  пока  Анзельм  сердился,
пока  отец  изобретал,  а  сам  он  копался  в  философии  и  беседовал  с
Секуловским - месяцами только читал и  болтал,  чтобы  познать  "настоящую
жизнь", - она удерживала на своих плечах  весь  их  мир,  словно  Атлас  -
небесный свод, а сама была  незаметна,  как  земля  под  ногами...  Стефан
подумал, что впадает в мифотворчество, ведь существует же  взаимный  обмен
услугами  и  взаимная  зависимость  в  обществе:  Анзельм  занят  сельским
хозяйством, Секуловский пишет, он и дядюшка Ксаверий  лечат...  но  Стефан
тут же поймал себя на мысли, что, если бы все  они  вдруг  исчезли,  почти
ничего бы  не  изменилось,  -  а  вот  без  Воха  и  таких,  как  он,  мир
существовать не может.
   Он повернулся на другой бок  и  зачем-то  резко  щелкнул  выключателем.
Лампа на ночном столике загорелась -  ничего  особенного,  но  свет  вдруг
показался ему символом, вроде бы  знаком,  свидетельством  того,  что  Вох
бодрствует. В этом  желтом  свете,  равнодушно  заливающем  комнату,  было
что-то  успокаивающее,  гарантирующее  свободу  заниматься  чем  угодно  и
размышлять о чем угодно; пока горел свет, можно было  преспокойно  мечтать
об иных, отличных от всех существующих, мирах.
   "Надо спать, - решил Стефан. - Ничего я не придумаю". Он опять протянул
руку к выключателю, но заметил на столике раскрытую  книгу  -  первый  том
"Лорда  Джима"  [роман  Дж.Конрада   (1857-1924),   английского   писателя
польского происхождения], который он еще не дочитал. Рука, протянувшаяся к
лампе, повернула выключатель, и  Стефана  опять  накрыла  тьма.  Он  вдруг
подумал: а прочитал ли бы Вох эту книгу, но это было так  невероятно,  что
он даже криво усмехнулся во мраке.  Вох  ее  бы  и  в  руки  не  взял;  за
проблемами "Лорда Джима" ему незачем отправляться в океан, он презрительно
отнесся бы к тому, как Конрад разрешает их на  бумаге,  ведь  самому  Воху
приходится сталкиваться с ними в реальной  жизни!  О  том,  чего  это  ему
стоит,  какими  страданиями  и  заботами  он  оплачивает   наблюдение   за
электрическим током, об этом никому  и  ничего  известно  не  было.  Какое
счастье, что "настоящая  жизнь",  поддерживая  свет  в  лампах,  ничем  не
докучала Стефану и ничем ему не досаждала. Лучше всего было  бы  вовсе  не
касаться ее и не очень-то задумываться о ней, иначе не заснешь.
   Мысли Стефана  начали  расползаться.  Под  закрытыми  веками  замаячили
безбрежное небо и домик, на который обрушиваются все грозы мира; он увидел
хмурое, серое  лицо  Воха,  его  сильные  руки,  словно  загорающиеся  при
вспышках разрядов, - и потом уже не было ничего.


ЛЕКЦИЯ МАРГЛЕВСКОГО


   В жаркие июльские дни больницу заполонили постояльцы  военной  поры,  и
между вновь  прибывающими  и  выздоравливающими  установилось  равновесие.
Солнце в полдень зависало в самой середке неба,  окаймляя  плотной  лентой
тени больничный парк, по которому, раздевшись чуть не до  гола,  слонялись
больные.  По  вечерам  с  помощью  ручного  насоса  для   них   устраивали
примитивный   душ.   Насосу   сонно   кланялся   санитар,    прозывавшийся
Юзефом-старшим, огромный детина с лицом старца и телом юноши.
   Сидя в кабинете, искрящемся от солнечных лучей, словно кварцевая лампа,
Стефан записывал в книгу приемного  отделения  нового  пришельца,  бывшего
узника лагеря. По счастливой случайности перед  ним  распахнулись  ворота,
которые вроде бы открываются лишь  для  того,  чтобы  впустить  в  лагерь.
Проходивший по коридору Марглевский заглянул в кабинет  и  заинтересовался
случаем.
   - Фу-фу, миленькая кахексия, истощеньице, - проговорил он,  кладя  руку
на голову человека, который в сверкающей белизной комнате выглядел, словно
куча лохмотьев.
   Больной неподвижно сидел на вертящейся табуретке, щеки его наискось, от
глаз к подбородку, прорезали две морщины,  терявшиеся  в  щетине,  которой
заросло его лицо.
   - Дебил, да? Идиот, да? - выпытывал Марглевский, все еще не снимая руки
с головы несчастного.
   Оторвавшись от писанины, Стефан  отсутствующим  взглядом  посмотрел  на
него и словно очнулся.
   По отмороженным,  фиолетового  оттенка  щекам  пациента  скатились  две
крупные, очень прозрачные слезы и исчезли в бороде.
   - Да, - сказал Стефан, - идиот.
   Встал, швырнул бумаги на угол стола и отправился к Секуловскому.  Начал
разговор как-то бессвязно: вот,  мол,  переменил  некоторые  свои  мнения,
сейчас  наступает  время,  когда  нужно   избавиться   от   части   своего
интеллектуального багажа.
   - Кое-какие подходы уже устарели, - говорил  он,  стараясь  подсластить
свое отступничество  цинизмом.  -  Вот  я  только  что  пережил  маленький
катарсис...
   - Войдзевич в прошлом году  угощал  меня  вишневкой,  которая  вызывала
большой катарсис... подозреваю, он в нее  кокаину  подсыпал,  -  отозвался
Секуловский, но, заметив выражение лица Стефана, добавил:  -  Ну,  доктор,
говорите же, я вас слушаю. Вы человек  ищущий  и  попали  в  самую  точку.
Сумасшедший дом - всегда некая  выжимка  духовного  состояния  эпохи.  Все
искривления,  все  духовные  отклонения  и  чудачества  так  растворены  в
нормальном обществе, что их трудно обнаружить. И только тут, так  сказать,
в сгустке, они четко обрисовывают облик своих эпох. Вот музей душ...
   - Да нет же, не о том речь, - перебил его Стефан и  вдруг  почувствовал
себя чудовищно одиноким. Он искал нужные слова, но так и не смог их найти.
- Нет, собственно говоря, нет... - пробормотал он,  попятился  и  поспешно
вышел  вон,  словно  опасаясь,  что  поэт  удержит  его,  однако  внимание
Секуловского привлек к себе паук, показавшийся из-за кровати  и  поползший
по стене вверх; он кинул в него книгу, а когда она с шумом  шлепнулась  на
пол, долго рассматривал кляксу, подергивавшую тонкой, как волосок, ножкой.
   На галерее Стефан столкнулся с Марглевским, который стал зазывать его к
себе.
   - Я достал бутылочку "Extra Dry", - сообщил он, - может,  заглянете  ко
мне? Горло промочим.
   Стефан было отказался, но Марглевский счел это пустой вежливостью.
   - Ну, ну, пошли, какие могут быть разговоры.
   Жил Марглевский на том же этаже, что и Стефан, только  в  другом  конце
коридора.  Комнату  доктора  загромождала  сверкающая  мебель:   стол   со
стеклянной столешницей, опиравшейся одним краем на пирамиду из  ящиков,  а
другим - на изогнутые стальные трубки; из таких же трубок были сооружены и
креслица. Все это напомнило  Стефану  приемную  зубного  врача.  Несколько
картинок в легких металлических рамках. Две стены  занимали  книги,  очень
аккуратно расставленные, на корешке каждой  наклеен  белый  номерок.  Пока
Марглевский накрывал салфеткой низенький столик, Стефан, подойдя к полкам,
наугад вытянул томик и стал его перелистывать. В "Провинциальных  письмах"
Паскаля разрезаны были только две первые страницы.  Хозяин  выдвинул  ящик
современного буфетика: появились бутерброды  на  белых  тарелочках.  После
третьей рюмки язык у Марглевского  развязался.  Водка  только  подчеркнула
своеобразную  манеру  хозяина  вести  разговор  -   сказанное   он   любил
иллюстрировать показом. Сообщая, к примеру, что испачкал халат и его  надо
выстирать, тер что-то невидимое в руках, как  это  делают  прачки.  Вот  и
сейчас,   словно   размахивая   дирижерской    палочкой,    он    принялся
демонстрировать Стефану картотеку - множество ящичков, рядком  стоящих  на
подоконнике.  Разноцветные  зажимы  скрепляли  большие  картонные   листы.
Выяснилось,  что  Марглевский  занимается  наукой.  Как  бы  невзначай  он
перекладывал с места на место пузатые папки с  рукописями;  он  исследовал
влияние камней в моче Наполеона на исход битвы под Ватерлоо,  доискивался,
как воздействовало усиленное производство гормонов на коллективные видения
святых, - тут он провел пальцем вокруг головы, что  должно  было  означать
нимб, и рассмеялся.  Ему  было  жаль,  что  Стефан  неверующий.  Он  искал
наивных, чистых, погрязших в догматике. Они были ему нужны, как  полотенце
грязнуле. Он говорил:
   - Вы ведь, коллега, часами просиживаете у Секуловского?  Спросите  его,
отчего литература так врет? Дорогой  коллега,  не  одна  любовь  разбилась
только из-за того,  что  малому  захотелось  пописать,  а  он  постеснялся
сказать об этом барышне, изобразил внезапный приступ тоски по  одиночеству
и дал тягу в кусты. Я сам знаю один такой случай...
   Стефан скорее от  скуки,  чем  из  любопытства  заглядывал  в  открытые
картотеки. Между твердыми прокладками были сложены  тщательно  выровненные
листки, заполненные машинописным текстом. А Марглевский говорил и говорил,
однако речь его становилась все беспорядочнее, будто  думал  он  о  чем-то
другом. Однажды Стефан даже поймал на себе его  острый,  холодный  взгляд.
Теперь, когда доктор сидел вот так - сгорбившись,  выставив  вперед  чутко
принюхивающийся к чему-то нос, он казался Стефану похожим на старую  деву,
которой невтерпеж признаться в единственном своем грехе.
   Марглевский начал говорить, так густо уснащая речь латынью, что  нельзя
было  ничего  понять.  Его  нервные,  худые  пальцы  нетерпеливо   ласкали
полированную  крышку  ящика,  потом  он  наконец   открыл   его.   Стефан,
подгоняемый любопытством, заглянул внутрь: длинный  реестр,  что-то  вроде
инвентарной  описи.  Он  успел  прочитать:  "Бальзак  -   гиломаниакадьный
психопат, Бодлер - истерик, Шопен - неврастеник, Данте -  шизоид,  Гете  -
алкоголик, Геладерлин - шизофреник..."
   Марглевский приподнял завесу тайны. Он замахнулся на  великую  книгу  о
людях  гениальных,  даже  собирался  опубликовать  отрывки  из  нее,  -  к
сожалению, помешала война...
   Он стал раскладывать огромные  листы  с  изображениями  генеалогических
деревьев. Говорил, все более распаляясь, на щеках выступили  бурые  пятна.
Он    перечислял    извращения,    попытки    самоубийства,    обманы    и
психоаналитические комплексы великих людей с такой  страстью,  что  Стефан
невольно  заподозрил:  Марглевский  сам,  наверное,   страдает   какими-то
отклонениями от нормы и стремится столь сомнительным образом породниться с
гениями, втереться в их семью. С необычайным тщанием собирал  он  описания
всех житейских промахов великих людей, исследовал и раскладывал по ящичкам
их неудачи,  трагедии  и  несчастья,  жизненные  провалы.  Обнаруженный  в
посмертных бумагах самый слабый след какой-нибудь греховности  или  только
догадка о ней несказанно радовала Маршевского. Когда он бросился к нижнему
ящику стола и, размахивая во  все  стороны  руками,  принялся  раскидывать
лапки,  намереваясь  продемонстрировать  какую-то  новейшую  свою  добычу,
Стефан, воспользовавшись его молчанием, проговорил:
   - Мне представляется,  что  великие  творения  возникают  не  благодаря
безумию, а вопреки ему...
   Он взглянул на Марглевского и  пожалел,  что  сказал  это.  Тот  поднял
голову от бумаг, глаза его превратились в щелки.
   -  Вопреки?..  -  язвительно  протянул  он.  Резким  движением   собрал
рассыпавшиеся страницы, чуть ли не вырвал из-под носа Стефана  развернутые
диаграммы, стал нервно  распихивать  все  по  скоросшивателям.  И,  только
покончив с этим, повернулся к гостю. - Вы, дорогой коллега, еще  неопытны,
- заговорил он, сплетая руки. -  Мы  в  конце  концов  не  живем  в  эпоху
Возрождения; впрочем, и  тогда  непродуманные  действия  могли  обернуться
роковыми последствиями...  Вы,  по  всей  вероятности,  не  охватываете...
однако то, что с субъективной точки зрения может быть оправдано, перестает
быть таковым перед лицом фактов...
   - О чем вы говорите? - холодея, спросил Стефан.
   Марглевский не смотрел на него. Он растирал свои длинные, тонкие пальцы
и упорно разглядывал их. Наконец сказал:
   - Вы много гуляете... но эти бежинецкие электрики... этот их  кирпичный
дом... Это может бросить на больницу не только тень дурной славы, но и Бог
весть что! И не в том даже дело, что они прячут там  какое-то  оружие,  но
этот молодой, этот Пощчик, он же бандит, самый заурядный бандит.
   - Откуда... откуда вы знаете? - вырвалось у Стефана.
   - Не важно.
   - Этого не может быть!
   - Не может быть?!  -  Спрятавшиеся  под  очками  глаза  Марглевского  с
холодной ненавистью буравили Стефана. - А о подпольной Польше вы  слышали?
О лондонском правительстве? - выпалил он свистящим шепотом, и его  большие
руки, поглаживавшие белый халат, при каждом слове  слегка  подрагивали.  -
Здесь, в лесах, армия в сентябре оставила оружие. Заботу  о  нем  взял  на
себя этот... этот Пощчик! Требование указать место он отверг. Сказал,  что
подождет большевиков!
   - Так и сказал?.. Откуда  вы  знаете?  -  растерянно  повторил  Стефан,
оглушенный неожиданным поворотом разговора и возбуждением  Марглевского  -
того буквально трясло.
   - Я не знаю! Я ничего не знаю! Я  не  имею  с  этим  ничего  общего!  -
взорвался он яростным шепотом. - Все об этом знают, кроме вас! Кроме  вас,
коллега!
   - Так вы говорите, туда не ходить?.. - Стефан встал. - Правда,  однажды
я случайно, во время грозы...
   - Я ничего не говорю!  -  оборвал  его  Марглевский,  тоже  вставая,  а
вернее, сорвавшись с кресла. - Покорнейше прошу вас навсегда  позабыть  об
этом! Я всего лишь считал своим товарищеским долгом - а уж вы  поступайте,
как сочтете нужным, по, подчеркиваю, решайте исключительно сами!
   - Разумеется... - забормотал Стефан. - Если вы, господин доктор,  этого
желаете... Я никому не скажу.
   - Дайте в знак этого руку!
   Помедлив, Стефан протянул ему руку. Происшедшее  ошеломило  его,  но  в
этот  момент  его  больше  всего   поразила   нервность,   явная   тревога
Марглевского. Может, этот скелет ненароком про  болтался?  А  его  ярость?
Неужто он как-то связан с  подпольем?  Какой-нибудь,  как  это  говорится,
контакт?..
   Стефан вышел в коридор; он был совершенно сбит с толку, растерян.  Жара
стояла такая, что и здесь, в корпусе, он то и дело отирал платком  пот  со
лба. Проходя мимо уборной, услышал за дверью смех. Голос казался знакомым.
Дверь  распахнулась,  и  из  уборной,  пошатываясь   от   хохота,   больше
напоминающего икоту, выскочил Секуловский в пижамных  брюках.  На  светлых
волосах, покрывавших его грудь, подрагивали капельки воды.
   - Может, раскроете причину столь хорошего настроения? - спросил Стефан,
жмурясь от ярких лучей, которые, пробивая стеклянную крышу, рассыпались  в
коридоре всеми цветами радуги и красочными пятнами расползались по стенам.
   Секуловский прислонился к стене; он никак не мог прийти в себя.
   -  Доктор...  -  прохрипел  он  наконец.  -  Доктор...  это  та   ку...
ха-ха-ха...  не  могу.  Вспомнились  мне  наши  уч...  ученые   диспуты...
феномены... философия... Упанишады... звезды... дух и небеса, а как только
посмотрю на кучу, ну... не могу! - Он опять расхохотался. - Какой дух? Кто
такой человек? Куча! Куча! Куча!
   Отбормотавшись - приступ судорожного веселья все  не  отпускал  его,  -
поэт отправился к себе, то и дело разражаясь  смехом.  Стефан,  так  и  не
проронив ни  слова,  пошел  в  свою  комнату.  Секуловский  чертовски  его
расстроил. "И такие открытия он делает сейчас!" - подумал  Стефан.  Он  не
знал,  как  теперь  быть.  Выходя  от  Марглевского,  он  решил  пойти  на
подстанцию  и  предостеречь  Воха.  Какое  значение  имеет  слово,  данное
Марглевскому, если молчание может поставить электриков  под  удар?  Однако
Стефан быстро сообразил, что  никуда  не  пойдет.  Кого,  собственно,  Вох
должен был остерегаться? Марглевского? Вздор. Так что же  -  сказать  ему,
что он прячет оружие? Но если это  правда,  Вох  и  сам  это  знает  лучше
Стефана.
   Несколько дней ломал он себе голову, обдумывая  самые  нелепые  способы
предостеречь  Воха,  предупредить,  чтобы  тот  был  поосторожнее:  может,
анонимная записка, может, вызвать мастера на ночной разговор, - но все это
не стоило и ломаного гроша. В конце концов он просто махнул на это  рукой.
На подстанцию не ходил, считая, что обещал это  Воху,  но  какое-то  время
спустя опять стал бродить в тех местах. Однажды ранним  утром  заметил  на
вершине одного из самых высоких холмов Юзефа, Санитар неподвижно сидел  на
траве, словно зачарованный открывавшейся перед ним красочной картиной,  но
Стефан полагал, что не  тот  он  человек,  который  способен  наслаждаться
прелестями природы. Он украдкой понаблюдал за Юзефом, но, так ничего и  не
открыв для себя, ушел. Уже подойдя к лечебнице, вдруг  подумал,  что  Юзеф
мог быть осведомителем Мартовского. Встречается с  мужиками  -  в  деревне
ничего не скрыть, - да и работал он  в  отделении  Марглевского,  а  тощий
доктор, человек по натуре желчный, тем не менее поддерживал с ним  даже  к
какой-то мере доверительные отношения. Хотя -  что  могло  быть  общего  у
Юзефа с лондонским правительством? Все это трудно было  понять,  различные
мелочи не складывались в цельную картину, но  Стефан  опять  почувствовал,
что должен предостеречь Воха. Однако всякий раз, только  представив  себе,
как в действительности будет  протекать  разговор  с  мастером,  испытывал
страх.
   В те дни новые события нарушили привычный ритм жизни лечебницы.  Стефан
с любопытством наблюдал за тем, что  происходило  за  стеной,  в  соседней
квартире. До того пустовавшая, она  готовилась  принять  нового  жильца  -
профессора Ромуальда  Лондковского,  бывшего  ректора  университета.  Этот
ученый, чьи работы в области электроэнцефалографии сделали  его  известным
далеко  за  пределами  Польши,  человек,  восемнадцать  лет  возглавлявший
психиатрическую клинику, был изгнан немцами со своего  поста.  Теперь  его
ждали  в  лечебнице  -  неофициально,  как  гостя  Паенчковского.  Адъюнкт
несколько  раз  ездил  на  вокзал,  чтобы  в  качестве  почетного  эскорта
сопровождать прибывавшие партии  профессорского  багажа.  Сам  Лондковский
явился на следующий день. Запыхавшийся Юзеф носился с этажа на этаж - то с
лестницей, то с каким-то шестом, то с потертым ковром.
   Целый день слышал Стефан за  стеной  стук  молотка,  шум  передвигаемых
ящиков и грохот расставляемой мебели. К самому факту приезда  Лондковского
врачи отнеслись равнодушно. За  обедом  стояло  молчание,  которое  только
подчеркивалось яростным жужжанием мух. Стефан завесил окно в своей комнате
влажной марлей, надеясь таким образом  защититься  от  сухого  и  знойного
воздуха,  и,  растянувшись  на   кровати,   листал   учебник   психологии.
Разглядывая фотографии незнакомых людей, он ясно почувствовал, что все они
- разновидности одного и того же типа, широкая распространенность которого
в жизни оскорбляет его представление о  неповторимой  индивидуальности.  К
индивидуальным различиям приводит простое  изменение  основных  пропорций:
одно лицо характеризуется глазами, другое  -  скорее  скулами,  в  третьем
главное - щеки. Попадая в  город,  Стефан  любил  представлять  себе  лица
идущих впереди него людей,  прежде  всего  женщин.  Улицы,  эти  подвижные
собрания лиц, давали возможность играть так часами.
   Ни с того ни с сего заглянул Паенчковский и  прервал  его  размышления.
Поинтересовался  чтением  "уважаемого  коллеги",  потом  перешел  к  своей
излюбленной теме.
   - Ну, вы уже этого не увидите, - грустно говорил  он,  -  к  сожалению,
такие мощные, классические приступы с истерической дугой теперь больше  не
встречаются. Помню, у Шарко в Париже...
   Он расчувствовался.
   Но, заметив кислую улыбку Стефана, добавил:
   - Ну, в известном смысле это вроде бы и хорошо, хотя истерия у нас есть
до сих пор. Думаю, просто-напросто течения психических расстройств прорыли
себе новое ру... русло. Ах да... что же это я хотел, сказать?
   Стефан с самого начала именно этого и ждал, ведь визит предвещал  нечто
из ряда вон выходящее. И Пайпак принялся втолковывать, что  Лондковский  -
светило, его друзья Лэшли и Гольдшмидт - в Америке,  а  теперь  вот  немцы
вышвырнули его на улицу.
   - На улицу... - повторил он дрожащим от волнения голосом.  -  Так  вот,
надо, чтобы мы ему взамен, ведь правда же... все, что в наших силах...
   Он попросил Стефана нанести визит ректору, когда настанет его очередь.
   Паенчковский обошел с этим всех врачей больницы.
   В первый  же  вечер  отправились,  чтобы,  как  выразился  Марглевский,
"вручить верительные грамоты",  он  сам,  Паенчковский  и  Каутерс  -  как
старшие. На следующий день - Носилевская с Ригером. Наконец, на  третий  -
Сташек и Стефан. Кшечотек проворчал  что-то  насчет  делювиальных  [здесь:
доисторических] обычаев: вроде бы все и равны, вроде бы и работают вместе,
вроде бы единство перед лицом врага, а чуть доходит до  дурацких  визитов,
становись в очередь по возрасту и должности.
   Стефан откопал  на  дне  чемодана  какой-то  кошмарно  черный  галстук,
прикрыл пятно на нем пиджаком, и они отправились.
   Лондковский был  похож  на  тощего  льва  без  шеи.  Бугристая  голова,
обрамленная серебристыми локонами; из  ноздрей  торчат  пучки  волос;  нос
размятой картофелиной; лицо изборождено глубокими  изломанными  складками;
нависшие серые, пушистые брови трепещут при  каждом  движении  головы.  От
гладко выбритого подбородка туго  натянутыми  струнками  сбегали  морщины.
Лондковский в профиль немного напоминал Сократа.
   Стефан, уже побывавший в нескольких квартирах  врачей,  с  любопытством
разглядывал профессорское жилье, обставленное все  же  наспех,  хотя  фура
шесть раз ездила на вокзал и обратно.
   Прямо от двери начинались книжные  полки,  занимавшие  всю  стену;  они
прогибались от толстенных томов. Книги в основном - в черных переплетах  с
золотым тиснением. В самом низу - кипы научных журналов. Кое-где виднелись
на полках, словно случайно туда затесавшиеся, желтые или  зеленые  томики.
Наискосок к окну стоял письменный стол, передний край которого был, словно
забором,  огорожен  учебниками.  Строгость  этой  комнаты,  почти   кельи,
смягчали ковры: один, с высоким, как трава, ворсом, ромбом лежал у  самого
порога, другой - что-то вроде  маленького  гобелена  -  служил  фоном  для
фигуры Лондковского.
   Молодые  люди  раболепно  что-то   пробормотали   вместо   приветствия.
Профессор умел разговаривать живо, вроде  как  обо  всем  на  свете,  а  в
сущности, ни о чем. Вышло так, будто они явились  к  нему  за  советами  и
знаниями.  Он  их  расспрашивал  о   работе,   интересах   -   разумеется,
исключительно профессиональных, старательно избегая  всего,  что  касалось
больничной жизни. Держался он совершенно на  равных.  И  именно  благодаря
этому сохранял солидную дистанцию. Даже крупицу  доброжелательности  могла
свести к нулю  его  собственная  душевная  надменность.  Взглянув  на  две
бронзовые головы на низенькой полочке - Канта и  неандертальца,  -  Стефан
даже поежился. Его поразило, что, хотя  в  похожем  на  клубень  черепе  и
сильно выдававшихся вперед  глазницах  неандертальца  притаилась  дикость,
отсутствующая в  другой  голове,  от  обеих  веяло  каким-то  бесконечным,
мучительным одиночеством, словно каждая из них  вобрала  в  себя  жизнь  и
смерть многих поколений.
   На стенах висели портреты: Листер с байроновской  печалью  в  опущенных
долу глазах, Павлов - резко торчащая вперед  борода,  лицо  до  жестокости
любопытного ребенка, и Эмиль Ру - старик, добитый бессонницей.
   Посчитав, что молодежь свое отбыла, профессор с  необыкновенным  тактом
срежиссировал обмен поклонами и короткими, но теплыми  рукопожатиями,  так
что они очутились в коридоре, немного сбитые с толку, чуть  ли  не  против
собственной воли.
   - Черт возьми! Великий человек! - ошеломление протянул Стефан.
   Ему захотелось  основательного,  большого  разговора  из  разряда  тех,
которые подтачивают устои мироздания, но партнер  оказался  совсем  не  на
высоте. Энергия, которую Кшечотек демонстрировал Лондковскому, испарилась.
Было похоже, что, войдя в  его  кабинет,  свое  несчастье  он  оставил  за
профессорской дверью. А теперь вновь натягивал его  на  себя.  Носилевская
донимала его все больше. Загорелая, равнодушно-вежливая, она  отвечала  на
его трагически-вопросительные взгляды улыбкой, которая не означала ничего;
она всегда оставалась врачом, готовым объяснить румянец приливом  крови  к
голове,  а  сердцебиение  -  переполненным  желудком.  Заряженная,  словно
аккумулятор, женственностью, она мучила его каждым  своим  движением.  Он,
однако, робел заговорить с ней: собственное молчание  оставляло  ему  хоть
видимость надежды, которую неопределенность как бы укрепляла. Стефан давно
уже состоял при друге деятельным утешителем-резонером  и  нес  эту  службу
добросовестно, порой даже наслаждаясь ее изысканностью. Иногда он пускал в
ход диссонансы, разражаясь после какого-нибудь  излияния  Сташека  громким
хохотом или больно хлопая его по лопатке, но немедля брал себя в руки.
   Июль слетел с календаря. Августовские дни, словно  горячий,  золотистый
ранет,  скатывались  в  короткую,  испещренную  звездами  темноту.   После
вечерней  грозы,  когда  деревья,   сотрясавшиеся   от   раскатов   грома,
успокоились и, отяжелевшие от влаги, смирно стояли в наползающих сумерках,
к  Стефану  явился  торжественный  Марглевский:  он  организовал   научную
конференцию с демонстрацией больных.
   - Будет очень интересно, - говорил он. -  Впрочем,  не  хочу  опережать
событий. Вы, коллега, и сами увидите.
   А Стефан на этот вечер пригласил к  себе  Носилевскую  -  ему  хотелось
протаранить несносную робость Сташека; опять все пошло прахом...
   В библиотеке уже расставили  обитые  красным  плюшем  креслица.  Первым
пришел Ригер,  за  ним  -  Каутерс,  Паенчковский,  Носилевская,  наконец,
Кшечотек. Когда, казалось, пора было уже и  начинать  и  все  выжидательно
поглядывали на  Марглевского,  суетившегося  подле  высокого  пюпитра,  на
котором  лежали  его  бумаги,  вошел  Лондковский.  Это   было   настоящим
сюрпризом. Старик с порога всем поклонился,  затем  погрузился  в  большое
кресло, которое Марглевский предусмотрительно поставил  для  пего  впереди
остальных, скрестил на груди  руки  и  замер.  Желая  как-то  вознаградить
Сташека, обманутого в своих  надеждах,  Стефан  постарался  устроить  так,
чтобы Носилевская оказалась  между  ними.  Докладчик  подошел  к  пюпитру,
откашлялся и, покопавшись в  своих  листочках,  поднял  на  присутствующих
поблескивающие стальные очки.
   Его доклад, заявил он, - скорее предварительное сообщение, обзор еще не
до  конца  обработанных  материалов,  касающихся  специфического  влияния,
каковое некоторые болезненные состояния психики оказывают на ум  человека.
Речь  идет  о   симптоме,   который   можно   было   бы   назвать   тоской
выздоравливающего по ушедшему безумию; в особенности  это  характерно  для
простых людей,  неинтеллигентных,  которых  шизофрения  в  некотором  роде
одаривает обогащающими их внутренний мир экстатическими состояниями; такие
больные, излечившись от болезни, тоскуют по ней...
   Марглевский говорил, едва  заметно  сардонически  улыбаясь,  сплетая  и
расплетая пальцы. По мере того как, перекладывая странички, он  погружался
в тему, росло и его  возбуждение.  Он  заглатывал  окончания  слов,  сыпал
латынью, строил бесконечные, головоломные фразы, стараясь  не  смотреть  в
свои записи. Стефан с  интересом  разглядывал  красиво  очерченную  голень
Носилевской (она заложила ногу за ногу). Он уже  довольно  давно  перестал
слушать Марглевского. Этот вибрирующий голос убаюкивал. Но  вот  докладчик
попятился от пюпитра.
   - А теперь я продемонстрирую  коллегам  выздоравливающего,  у  которого
проявляется эта, как я ее называю, тоска по безумию.  Прошу!  -  Он  резко
повернулся к открытой боковой двери.
   Оттуда вышел пожилой мужчина в вишневом  больничном  халате.  В  темном
проеме  двери  маячило  белое  пятно  -  халат  санитара,  поджидавшего  в
коридоре.
   - Поближе, пожалуйста, поближе!  -  с  фальшивой  любезностью  попросил
Марглевский. - Как вас зовут?
   - Лука Винцент.
   - Вы в больнице давно?
   - Давно... очень давно. Может, с год! Пожалуй, год.
   - Что с вами было?
   - Что было?
   -  Почему  вы  пришли  в  больницу?  -  сдерживая  нетерпение,  спросил
Марглевский.
   Стефану  неприятно  было  наблюдать  за  этой   сценой.   Конечно   же,
Марглевского совершенно не интересовал этот  человек;  ему  хотелось  лишь
вытащить из него нужное признание.
   - Меня сын привез.
   Старик внезапно смутился и опустил глаза. Когда же он  их  поднял,  они
были совсем иными. Марглевский облизал губы и хищно  вытянул  вперед  шею,
упершись взглядом в желтое лицо  больного,  затем  резко  взмахнул  рукой,
давая знак зрителям, словно дирижер, который вытягивает чистое соло одного
инструмента, но не забывает и об оркестре.
   - Сын меня привез, - уже увереннее повторил старик, - потому  как...  я
видел...
   - Что вы видели?
   Мужик замахал руками. Кадык дважды  прокатился  по  его  высохшей  шее.
Больной явно что-то хотел сказать.  Несколько  раз  начинал  он  поднимать
вверх обе руки, пытаясь подтвердить жестом свои слова, но слова эти так  и
не были произнесены, и каждый раз руки беспомощно опадали.
   - Я видел, - наконец растерянно повторил он. - Я видел.
   - Это было красиво?
   - Красиво.
   - Ну, так что же такое вы видели? Ангелов? Господа Бога? Богородицу?  -
четко, деловито выспрашивал Марглевский.
   - Нет... нет, - всякий раз возражал  мужик.  Потом  посмотрел  на  свои
белые пальцы. И, не отрывая от них глаз, тихо протянул: - Неученый я... не
умею. Началось, как я шел с сенокоса, там, где усадьба Русяков. Там это на
меня и нашло. Все эти деревья там, во фруктовом саду... знаете,  барин,  и
овин... как-то переменились.
   - Подробнее объясните, что это было?
   - Переменилось там, возле усадьбы Русяков. Вроде бы и то же  самое,  но
по-другому.
   Марглевский  окинул  взглядом  зал.  Торопливо  и  четко,  как   актер,
произносящий реплику "в сторону", бросил:
   - Шизофреник с распадом психических функций, совершенно излечившийся...
   Он хотел-сказать что-то еще, но старик перебил его:
   - Я видел... столько, столько видел...
   Он запнулся. На лбу проступили капельки  пота.  Он  сосредоточенно  тер
большим пальцем висок.
   - Ну, хорошо, хорошо. Я знаю. А теперь вы больше ничего не видите, да?
   Мужик опустил голову.
   - Нет, не вижу, - покорно подтвердил он и весь как-то съежился.
   - Прошу внимания! - бросил Марглевский зрителям и, подойдя  вплотную  к
старику, заговорил с ним медленно, нажимисто, с расстановкой: - Больше  вы
уже не будете видеть. Вы здоровы, скоро пойдете домой, потому  что  у  вас
ничего нет, - ничего у  вас  не  болит  Понимаете?  Вернетесь  к  сыну,  к
семье...
   - Значит, больше уже не буду видеть?.. - повторил старик, не двигаясь с
места.
   - Нет. Вы здоровы!
   Старик в вишневом халате был явно огорчен; больше того -  на  лице  его
выразилось такое отчаяние, что Марглевский даже просиял.  Он  отступил  на
шаг, словно не желая заслонять собою вызванный  им  эффект,  и  лишь  едва
заметным движением прижатой к груди руки указывал на стоявшего  перед  ним
человека.
   Тот вдруг так крепко  сцепил  пальцы,  что  они  хрустнули,  и,  тяжело
ступая, подошел к пюпитру. Положил на него свои огромные, квадратные руки,
с которых болезнь согнала загар и въевшуюся в грубую  кожу  грязь.  Только
прозрачно-желтые мозоли, словно сучки на древесном срезе, сверкали На  его
ладонях.
   - Господа!.. - запинаясь, начал он тоненьким голосом, -  а  нельзя  так
сделать... зачем же, господа, со мной занимались? Я уж там... что  так  уж
меня кидало во все стороны, этот электрик или как его там... но  вот  если
бы мне остаться... В избе голым голо, сыну на четыре рта не нагорбатиться,
чего уж мне туда?  Еще  бы  если  работать  мог  -  да,  но  руки-ноги  не
слушаются. Какая с меня польза? Мне уж недолго, чего  мне  надо-то,  вишь,
оставьте меня тут, оставьте...
   По  мере  того  как  старик  говорил,  лицо  Марглевского  стало  резко
меняться: радость уступила место изумлению, тревоге, наконец, его  исказил
едва сдерживаемый гнев. Он дал знак санитару,  который  быстро  подошел  к
старику и схватил его под локти. Тот  инстинктивно  рванулся,  как  всякий
свободный человек, но тут же обмяк  и,  не  сопротивляясь,  позволил  себя
увести.
   В зале воцарилась  глухая  тишина;  Марглевский,  белый,  как  полотно,
обеими руками водрузив на нос  очки,  противно  скрипя  новыми  ботинками,
двинулся к пюпитру; он уже открыл было рот, когда из задних рядов раздался
голос Каутерса:
   - Ну, тоска тут была, коллега, но не столько  по  болезни,  сколько  по
полной миске!
   - Прошу меня извинить! Я еще не кончил!  Свои  замечания,  коллега,  вы
сможете высказать потом! - прошипел Марглевский. - Больной этот,  коллеги,
бывал  во  власти  экстатических  состоянии,  его  обуревали   возвышенные
чувства, которые он теперь не в силах передать... Перед  болезнью  он  был
дебил, не так ли,  почти  кретин,  я  его  вылечил,  но,  если  так  можно
выразиться,  мозгов  ему  маслом  смазать  не  мог...  То,  что   он   тут
воспроизвел, это увертки, хитрость, нередкая у кретинов. Симптомы тоски по
болезни я наблюдал у него в течение длительного времени...
   Он говорил в таком роде еще  долго.  Наконец  дрожащими  руками  протер
очки, подпер языком нижнюю губу, покачался на пятках и проговорил:
   - Ну, собственно, это... все. Благодарю, коллеги.
   Профессор тут же  ушел.  Стефан,  бросив  взгляд  на  часы,  решительно
наклонился к Носилевской и пригласил ее к себе. Она немного удивилась - не
поздно ли? - но все-таки согласилась.
   Они прошли мимо столпившихся  в  дверях  врачей.  Марглевский,  схватив
Ригера за пуговицу,  что-то  возбужденно  доказывал.  Каутерс  молча  грыз
ногти.
   - Настоящая тоска по безумию! - услышал Стефан, выходя в коридор.
   Стефан  усадил  Сташека  подле  Носилевской,  откупорил  бутылку  вина,
выложил на тарелочки остатки кекса и не забыл  об  апельсиновой  настойке,
которую недавно прислала ему тетушка Скочинская. Выпил рюмку, потом  вдруг
вспомнил, что ему надо заглянуть в третий корпус,  кашлянул,  извинился  и
вышел из комнаты с чувством хорошо исполненного долга.
   Немного  пошатался  по  коридорам,  раздумывая,  не  отправиться  ли  к
Секуловскому, подошел к окну - тут его и настиг Юзеф-старший.
   - Господин доктор, ох как хорошо, что вы здесь. Пашчиковяк, ну, тот  из
семнадцатой, вы же знаете, выкобенивается.
   У Юзефа была своя терминология. Если пациент вел  себя  беспокойно,  он
говорил,  что  тот  "дает".  "Выкобенивание"  было  уже  симптомом   более
серьезным.
   Стефан пошел в семнадцатую.
   Десятка полтора больных без особого  интереса  наблюдали  за  скакавшим
по-лягушачьи мужчиной в халате, который, издавая  воинственные  -  никого,
правда, не пугавшие - крики, скалил зубы, мотался из  стороны  в  сторону,
далеко выбрасывая ноги, и, подлетев к кровати, разодрал простыню.
   - Будет! Будет! Пашчиковяк, что случилось? - добродушно начал Стефан. -
Вы - такой спокойный, культурный человек, а устраиваете бузу?
   Безумец исподлобья посмотрел на него. Это был маленький тощий мужчина с
головой и длинными пальцами безгорбого  горбуна.  Смутившись  немного,  он
пробормотал:
   - А, так это вы, господин доктор, сегодня  дежурите?  Я  думал,  доктор
Ригер. Простите, не буду больше...
   Стефан, недолюбливавший Ригера, улыбнулся и спросил:
   - А чем вам не угодил доктор Ригер?
   - Э-э... да так... ничего больше не будет, ша, господин доктор. Раз  вы
дежурите, ни гугу.
   - Я не дежурю... так просто зашел... - проговорил Стефан, и,  поскольку
это прозвучало  чересчур  уж  по-домашнему,  он,  подстегиваемый  чувством
служебного долга, поправился: - Ну, не надо делать глупостей. Я или доктор
Ригер - все едино. А то отправят вас сейчас на шок, на что это вам?
   Пашчиковяк сел на кровать, заслонив дырку в  простыне,  оскалил  мелкие
зубы в дурацкой улыбке. Это был,  отмечалось  в  истории  болезни,  дебил,
обладавший,  однако,  немалой  смекалкой,  которую  не  удавалось  описать
бытующими в диагностике формулами. Стефан заглянул  в  другую  палату.  На
ближайшей к дверям койке что-то бормотал,  укрывшись  с  головой  одеялом,
ветеран лечебницы, идиот. Остальные больные сидели, только  один  топтался
подле своей кровати.
   Стефан вошел.
   - Ну как? - обратился он к бормотавшему под одеялом.
   На подушке  показалось  изможденное,  заросшее  рыжей  щетиной  лицо  с
желтоватыми глазами и беззубым ртом. Бормотание стало громче.
   - Ну, сколько будет... сто тринадцать тысяч  двести  пять  на  двадцать
восемь тысяч шестьсот тридцать?
   Это была милость: согбенный человек забормотал на иной лад - ревностно,
чуть ли не молитвенно, - и спустя некоторое время выдавил из себя:
   - ...сят... миллион... ячи... шесть... двад... пять...
   Стефану не нужно было и проверять. Он знал,  что  это  -  феноменальный
вычислитель, который множит и делит шестизначные числа безо всякого  труда
в течение  нескольких  секунд.  По  приезде  в  лечебницу  Стефан  пытался
расспросить его, как он  это  делает,  но  в  ответ  слышал  лишь  гневное
бормотание. Однажды, не устояв перед лакомством (Стефан принес ему  дольку
шоколада), идиот обещал открыть свою тайну. Побормотав и изойдя шоколадной
слюной, он выговорил: "У меня... там такие  ящички  в  голове.  Это  прыг,
скок. Тысячи тут... мальены тут... и прыг, скок. И  здесь.  И  готово".  -
"Как это - готово?" - разочарованно спросил Стефан.
   ..."Математик" накрылся одеялом, и лицо его на миг просветлело. Он  был
велик. Он побормотал еще и прогнусавил:
   - Сязите ще!
   Это означало, что он хочет, чтобы ему назвали два больших числа.
   - Ну... - Стефан добросовестно отсчитал тысячи и велел перемножить.
   Идиот пустил слюни, зашептал, икнул и  назвал  результат.  Тшинецкий  в
задумчивости постоял в ногах его кровати.
   - Сязите ще!
   Стефан, чтобы отвязаться, назвал несколько чисел. Может, ему это  нужно
для самоутверждения? На Стефана порой нападал страх, в эти  мгновенья  ему
казалось, что он должен повиниться перед всеми, на коленях  выпрашивать  у
них прощения за то, что он вот такой нормальный, что иногда  он  радуется,
что забывает о них...
   Деваться Стефану было некуда - он пошел к, Секуловскому.
   Поэт брился. Заметив на столе том Бернаноса [Бернанос Жорж  (1888-1948)
- французский католический  писатель  и  публицист],  Стефан  заговорил  о
ценностях христианской этики, но Секуловский не дал ему закончить. Стоя  с
намыленным лицом перед зеркалом, он так решительно замахал кисточкой,  что
пена разлетелась во все стороны.
   - Господин доктор, это не имеет никакого смысла.  Церковь,  эта  старая
террористическая организация, массирует души вот уже  две  тысячи  лет,  и
что, какой результат? Для одних это - симптомы, для других - откровения.
   Секуловского,  однако,  заинтересовала  проблема  гениальности;  Стефан
полагал, что он размышлял о ней "изнутри". Сам себя почитал гением.
   - Ну да, ну да... Ван-Гог... Паскаль... Да, старая история. Но с другой
стороны, и вы, мусорщики человеческих душ, не знаете о нас ничего.
   Ага, подумал Стефан.
   - Со времен своего ученичества я помню несколько  любопытных,  попросту
чистых форм, взращенных в питательной среде разных литературных групп. Быт
там один такой молодой  писатель.  Все  давалось  ему  удивительно  легко.
Фотографии в газетах, переводы, интервью, вторые издания.  Я  всему  этому
завидовал до судорог. Я умел созерцать ненависть,  как  Будда  -  небытие.
Как-то по пьяному делу мы познакомились. Он был уже совеем тепленький:  со
слезами на глазах признался, что завидует  моей  элитарности,  камерности.
Что я такой замкнутый,  что  в  стихах  я  так  скуп  на  слова.  Что  мое
одиночество таит в себе такую энергию, что такое оно независимое. Назавтра
мы  уже  раззнакомились.  Вскоре  он  написал  эссе  о  моих  вещах:  eine
Spottgeburt aus Dreck und  Feuer  [здесь:  смесь  грязи  и  огня  (нем.)].
Подлинный шедевр прикладного садизма. Если хотите слушать, прошу в ванную,
мне надо принять душ.
   С некоторых пор Секуловский допускал к себе Стефана во  время  вечерних
омовений - быть может, ради того, чтобы и  таким  образом  унизить  врача.
Раздевшись догола, он влез под душ и продолжал:
   - В молодости мне было не по нутру, если друзья меня долго нахваливали.
Когда они умолкли, я подумал: ого! Ну, а когда посылались со  всех  сторон
советы, чтобы я перестал, что тупик, что дорога в никуда, что я  кончаюсь,
я уже знал - все отлично.
   Он натирал рукавичкой волосатые ягодицы.
   - Были там некогда двое постарше. Первый, якобы эпик (не издал ни одной
большой вещи), пользовался славой в кредит. Кредитовали его все, но только
не я. Он коллекционировал афоризмы, как бабочек. Они нужны  ему  были  для
"книги жизни". Писал он ее  с  юношеских  лет,  все  правил,  ссылался  на
рукописи Флобера, все что-то там переменял, и все было не так.  За  неделю
переставлял три слова. Когда он умер,  я  на  несколько  дней  достал  его
рукопись. Вы смотрите с любопытством, да? Скажу кратко: шаром  покати.  Ни
упорства, ни желания, ни труда. Не  верьте-ка  хвастунам:  талант  надобно
иметь. Пусть мне  не  тычут  в  нос  измызганные  клопиной  кровью  правки
рукописи Флобера, я-то видел работу Уайльда. Да, Оскара.  Вы  знаете,  что
"Портрет Дориана Грея" он написал в две недели?
   Секуловский сунул голову под струю и оглушительно прочистил нос.
   - Второй был славен in partibus infidelium [в стране неверных  (лат.)].
Член Пен-клуба. Упанишады читал в оригинале и писал по-французски не хуже,
чем по-польски.  Его  даже  критики  уважали.  Одного  меня  он  боялся  и
ненавидел, поскольку я знал его пределы. Слышал  их  в  каждой  его  вещи,
словно глухой стук от удара по дну. Начинал  он  изумительно,  обрисовывал
обстоятельства, людей накачивал кровью, сюжет развивался  легко,  но  дело
неминуемо доходило до момента, когда надо  было  оторваться  от  плоскости
листа исписываемой бумаги и приподняться - на чепуху, на один  шажок.  Вот
тут и наступал его конец. Он не мог. Другие не слышали фальши,  вот  он  и
думал, что перебьется, как  голый  андерсеновский  король.  Но  я  слышал,
слышал этот звук пустой бочки. Вы меня понимаете?  Чужая  вещь  похожа  на
лежащий на земле тяжелый предмет. Уже  подходя  к  нему,  я  мог  оценить:
подниму или нет? Это значит: способен ли я на такой размах?
   - И чем кончились эти попытки?
   Секуловский с наслаждением чесал намыленную спину.
   - Пожалуй, удачно. Правда, когда волна отступала, я сам читал  то,  что
написал, с некоторым  изумлением...  Но  речь  главным  образом  о  стиле.
Различия между поколениями сводятся к  тому,  что  какое-то  время  пишут:
"Утро пахло розами". Приходят новые:  ого,  вывернуть!  И  какое-то  время
пишут: "Утро пахло мочой". Но  прием-то  тот  же  самый!  Никакие  это  не
реформы. Не в этом новаторство.
   Он фыркал под горячей струей, как тюлень.
   - У каждой вещи должен быть скелет, как у женщины, но такой, чтобы  его
нельзя было нащупать... тоже  как  у  женщины.  Подождите-ка,  я  вспомнил
отличную историю. Позавчера доктор Ригер дал мне почитать несколько старых
литературных журналов. Как это забавно, доктор,  как  забавно!  Эта  свора
критиков, которые выговаривали каждое слово в  убеждении,  что  их  языком
вещает история, хотя в лучшем случае все это было икотой  после  вчерашней
пьянки. Ау! - Пена прилипла к его волосам. Он нежно массировал себе живот,
не переставая говорить: - У меня о тех годах воспоминания  самые  горькие,
хорошо еще, что судьба залепила их,  словно  рану,  пропитанным  бальзамом
пластырем. Слышали вы о?.. Впрочем, оставим имена в покое. Пусть спит себе
в гробу, на который я нас... - грубо засмеялся он, может, из-за того,  что
был наг. Ополоснувшись, взял купальный халат и заговорил  спокойнее:  -  Я
был  вроде  нахальнейшим  созданием  на  свете,  но,  в   сущности,   сама
неуверенность... Тогда человек подбирал себе идеологию,  как  галстук,  из
целой связки: какая поцветастее и поденежнее.  Я  был  этаким  беззащитным
бедолагой, а над всеми нами сиял, словно  ярчайшая  звезда,  некий  критик
старшего поколения. Он писал так, как Хафиз воспевал бы паровозы.  Он  был
плоть от плоти девятнадцатого столетия, задыхался в нашей  атмосфере,  ему
недоставало великих. Нас, молодых, он еще не замечал. Поодиночке  мы  были
не в счет: нужен  был  десяток,  чтобы  он  поклонился.  Доктор,  это  был
любопытный тип. Просто прирожденный писатель - у  него  был  и  талант,  и
меткая метафора по любому поводу, и юмор, и полное отсутствие сострадания.
Это самое важное: в таком случае можно описать любую грозу, глядя  на  нее
из  бездонных  геологических  глубин.  Ни  капельки  волнения.  Запихивать
страсть во фразы - это значит загубить любую  вещь.  Он  был  такой:  ради
одной прицельной метафоры, если она пришла ему  в  голову,  он  был  готов
раздолбать любую книгу вместе с ее автором. Вы  спросите:  вопреки  своему
мнению? Вы наивны, - Секуловский  с  большим  тщанием  расчесывал  влажные
волосы, - сегодня я знаю совершенно точно, что он  ни  во  что  не  верил.
Зачем? Это были великолепные  часы  без  одной  малюсенькой  шестереночки,
писатель  без  гирьки.  Ему  недоставало  ерунды,  чтобы  стать   польским
Конрадом, но это можно было исправить.
   Секуловский надел рубашку.
   - Тогда я потерял Бога. Не то чтобы перестаю верить: я потерял его так,
как некоторые теряют женщин, - без повода и  без  возможности  вернуть.  Я
тогда страдал, мне нужно было пророчество.  О,  еще  бы  чуть-чуть,  и  он
прикончил бы меня. Прежде всего: во что-то он все же  верил.  В  себя.  Он
излучал эту веру, как некоторые женщины излучают женственность. К тому  же
он был до  того  прославлен,  что  всегда  оказывался  прав.  Он  прочитал
несколько  стихотворений,  которые  я  принес  ему,  и  оценил,   их.   Мы
противостояли друг другу, как мотыга и солнце. Я был острой мотыгой. -  Он
усмехнулся, размашисто  завязывая  галстук.  -  Он  все  это  разложил  на
простейшие элементы, покопался в них и  объяснил,  почему  они  ничего  не
стоят. Поколебавшись, в конце концов позволил мне  продолжать  писать.  Он
мне позволил, понимаете? - Секуловский весь скривился. -  Ах,  это  старая
история. Но как подумаю, что для молодых сегодня имя его  -  пустой  звук,
испытываю наслаждение. Месть, к совершению  которой  никто  и  мизинца  не
приложил, которую учинила сама жизнь. Месть эта  созревала  медленно,  как
плод: не знаю ничего слаще, - и, очень  собою  довольный,  поэт  застегнул
серебряные шнурки тужурки из верблюжьей шерсти.
   - Вы что, думаете,  никто  из  современников  не  в  состоянии  оценить
гениального человека? Что судьба Ван-Гога будет повторяться вечно?
   - Откуда мне знать. Пошли в комнату, тут так жарко, дышать нечем.
   - Я полагаю, что многие сумасшедшие - это непроявившиеся гении;  им  не
хватает  какой-нибудь  одной  гирьки,  как  вы  выразились.  Вот,  скажем,
Морек...
   Стефан рассказал о впавшем  в  идиотизм  вычислителе.  Секуловский  зло
оборвал его:
   - Тоже мне гений! Прямо как ваш  Паенчковский,  только  что  на  другой
должности.
   -  Паенчковский,  чтобы  там  ни  говорить,   capacitas,   величина   в
психиатрии... в особенности его работы по шизофрении, - возмутился Стефан.
   - Да, да. Большинство ученых - как раз такие вот  вычислители.  Слюней,
правда, не пускают, но замурованы они в своей специальности... был у  меня
знакомый лихенолог. Вы, может, не знаете,  что  это  такое?  -  неожиданно
спросил Секуловский.
   - Знаю, - ответил Стефан, который и в самом деле не знал.
   - Ну... такой травник, специалист по мхам и лишайникам, - тем не  менее
счел нужным пояснить Секуловский. - Эдакое чучело, толоконный лоб.  Латыни
его хватало, только чтобы классифицировать; из физиологии он знал лишь то,
без него не напишешь статьи, а о политике, кроме  как  со  своим  кучером,
потолковать был не в состоянии. Когда разговор с  грибов  перескакивал  на
другие темы, он становился скучен. Наш мир кишмя кишит такими "гениальными
вычислителями", они всего-навсего приспособили свои ничтожные  способности
к тому, что  отвечает  общественным  потребностям,  вот  их  и  терпят.  В
литературе полно таких, которые, сочиняя послание прачке, оттачивают  его,
думая о посмертных изданиях... Ну, а врачи?
   Стефан попробовал уклониться от неприятной  сферы  врачебной  практики,
чтобы вытянуть из Секуловского еще какую-нибудь занятную формулу,  но  это
кончилось грубой  отповедью.  Раздосадованный  Стефан  отправился  к  себе
наверх.
   "Только Секуловский и способен сбить меня с панталыку", -  подумал  без
всяких к тому оснований Стефан. Ему захотелось на ком-нибудь отыграться, и
он решил подслушать, что творится в его комнате. В коридоре было  пустынно
и темно. Он подкрался к своей двери на цыпочках: тишина. Какой-то  шелест,
шорохи - платье? одеяло? Потом какой-то звук,  словно  поршень  выбило  из
шприца: шлепок. Затем опять полная тишина -  и  рыдания.  Да,  там  кто-то
плакал. Носилевская? Этого он  и  вообразить  себе  не  мог.  Стефан  тихо
постучал, а поскольку никто не ответил, постучал еще раз и вошел.
   Горел  только  грибок  на  столике,  заливая   комнату   нежно-лимонным
полумраком, зеркало отбрасывало широкую полосу мягкого света  на  стену  и
кровать. Опустошенная наполовину  бутылка  апельсиновой  настойки:  добрый
знак. Постель в  беспорядке,  словно  тут  пронесся  торнадо,  но  где  же
Носилевская? На кровати лежал один Сташек,  одетый,  зарывшись  головой  в
подушку, и плакал.
   - Сташек, что  произошло?  Где  она?  -  изумленно  воскликнул  Стефан,
подбегая к кровати.
   Сташек зарыдал еще громче.
   - Ну, говори же, говори, что случилось?
   Все еще всхлипывая, Сташек повернул  к  Стефану  распухшее,  красное  и
зареванное лицо; лик отчаяния.
   - Если тебе... если я могу... если у тебя...
   - Да ты скажешь наконец? Ну!
   - Не скажу! Если у тебя есть ко мне хоть капелька  дружеского  чувства,
мы ни... мы никогда не будем говорить об этом.
   - Да что же  стряслось?!  -  закричал  Стефан,  в  котором  любопытство
окончательно победило такт.
   - О, я несчастный!.. - пробормотал Сташек. И вдруг заорал: - Не  скажу,
не говори теперь со мной! - и убежал, прижимая к груди подушечку-думку.
   - Думку отдай, ненормальный! - крикнул ему вслед Стефан, но дробь шагов
уже скатывалась вниз по лестнице.
   Стефан уселся в кресло, огляделся по сторонам, даже  одеяло  приподнял,
подумав, понюхал подушку,  но  никаких  открытий  не  сделал.  Любопытство
сжигало его, он было собрался к Носилевской, но раздумал.  Может,  к  утру
Сташек угомонится...  может,  по  ее  виду  удастся  что-нибудь  понять...
(Наверняка ничего - возразил он самому себе.)


ОТЕЦ И СЫН


   Прошел август. На вспаханных полях, словно огромные кротовины,  чернели
навозные кучи. Осина под самым окном болела: ее слишком  рано  пожелтевшие
листья покрылись черными оспинами. Застыв у окна,  Стефан  всматривался  в
голубевший, как лезвие ножа, горизонт. Частенько теперь на него накатывало
какое-то оцепенение; надолго замерев  в  самой  неудобной  позе,  упершись
глазами в  небо,  он  всматривался  в  узоры,  которые  рисовали  пылинки,
кружившие в безжизненной ясности, обрамленной оконной рамой.
   Носилевская попросила Стефана заполнить за нес  историю  болезни  новой
пациентки. Ему хотелось убить время, и он согласился охотно.
   Сказать, что больная была  черноволосой,  тощей  барышней,  значило  бы
исказить ее портрет. Она была из  тех  худеньких,  похожих  на  подростков
крестьянок, которые украшают платье кружевами и притягивают к  себе  взоры
мужчин. Все очарование этой  восемнадцатилетней  шизофренички  было  в  ее
глазах, темных и подвижных. Руки ее постоянно  находились  подле  лица,  и
ладони,  трепеща   пальцами,   словно   худенькие   голуби   -   крыльями,
присаживались то на  щеки,  то  на  крохотный  подбородок.  Стоило  только
оторвать взгляд от ее глаз, как все чары улетучивались.
   Регулярный обход больных доставлял Стефану  удовольствие.  Девушка  тем
больше привлекала  его,  чем  сильнее  он  этому  противился.  Несчастная,
трагическая  любовь  (трудно  было  от  нее  добиться,  что  же   все-таки
произошло) толкнула ее к бегству от злого мира,  в  котором  она  испытала
столько  страданий,  в  мир  зеркальный.  Ей  захотелось  обосноваться   в
собственном отражении.
   Стефана она не дичилась, знала, что у него  всегда  с  собой  маленькое
никелевое зеркальце. Он позволял девушке в пего смотреться.
   - Там так... так... так чудесно...  -  шептала  она,  и  ее  трепещущие
пальцы без конца касались то бровей, то волос. Она не могла оторвать  глаз
от блестящей поверхности.
   Девушка напомнила Стефану нескольких знакомых дам,  жен  его  городских
приятелей. Они умудрялись с утра до  вечера  просиживать  перед  зеркалом,
часами примеряя разнообразные улыбки, изучая блеск глаз,  исследуя  каждую
веснушку,  каждую  складочку,  тут  что-то  разглаживая,  там  к   чему-то
осторожно прикасаясь, будто алхимик, колдующий над  ретортой  в  ожидании,
когда появится золото. Разумеется, болезненные навязчивости:  как  это  он
раньше об этом  не  подумал?  Правда,  это  были  безмозглые  бабенки,  но
разговоры об интеллигентности всех неврастеников - просто чушь.
   "Можно быть нервным идиотом", - подумал Стефан со злобой, ибо это  было
похоже на признание: "И я, собственно, таков".
   Девушка часами просиживала в ванной, потому  что  там  висело  зеркало.
Изгоняемая оттуда, она затаивалась под дверью и кидалась на  каждого,  кто
открывал дверь, молитвенно складывала руки и просила позволения  взглянуть
на свое отражение. Она не пропускала ни одной никелированной поверхности.
   С некоторых пор Стефана стала донимать бессонница. Он подолгу  читал  в
постели, стараясь измучить себя, но  сон  не  приходил,  а  когда  наконец
все-таки одолевал его, то  казалось,  что  в  комнате,  за  мечущейся  над
ночником мошкарой, кто-то неподвижно стоит. Стефан знал,  что  никого  там
нет, но сон снимало как рукой, и только на  рассвете,  под  первый  зябкий
щебет птиц, он погружался в беспокойную дрему.
   В ночь с 29 на 30 сентября, расцвеченную крупными звездами,  он  заснул
раньше обычного. Вскоре неясная тревога разбудила  его.  За  окнами  тлела
белесая заря. Не одеваясь, в ночном белье,  Стефан  подбежал  к  окну.  На
посыпанной  щебенкой  дороге,  подходившей  к  самым   дверям   лечебницы,
мурлыкали моторами две большие  легковые  машины  в  камуфляжной  окраске,
хорошо различимые в отражавшемся от стен свете фар.  Подле  дверец  стояли
немцы в темных касках. Из-под козырька, нависающего  над  воротами,  вышли
несколько офицеров. Один что-то прокричал. Моторы взревели, офицеры сели в
машины, солдаты с обеих сторон на ходу вспрыгнули на  подножки.  Свет  фар
скользнул  по  клумбам,  стеганул  по  ехавшей  впереди   машине   -   это
продолжалось какое-то мгновенье. Яркие пятна вырвали  из  мрака  сидевших;
Стефан увидел обнаженную голову между двумя касками и узнал ее обладателя.
Столбы света уткнулись в ворота, около которых  стоял  ослепленный  фарами
вахтер с шапкой в руке. Потом моторы заревели уже на шоссе.  Еще  раз,  на
повороте дороги,  свет  фар  вырвал  из  тьмы  ряды  на  миг  позеленевших
деревьев, неподвижные кружева листьев; побежали плоские  тени  стволов,  а
напоследок сверкнул белизной и тотчас пропал березовый  крест.  От  самого
горизонта вновь накатила тишина, пульсировавшая, словно кровь в гигантском
ухе, стрекотанием сверчков. Стефан сорвал с крючка  плащ,  наспех  натянул
его и босиком выскочил в коридор.
   На первом этаже собрались все врачи; они наперебой засыпали друг  друга
вопросами,  что-то  кричали,  толком  ничего  нельзя  было  разобрать.  Но
постепенно дело прояснилось: в лечебнице  побывали  эсэсовцы  из  летучего
отряда, расположившегося сейчас в Овсяном. С собой они привозили рабочего,
арестованного   на   подстанции;   остальных   разыскивали.    Марглевский
громогласно объявил, что с этого момента никто не должен ходить в лес, так
как эсэсовцы будут его прочесывать, а с ними шутки плохи.
   В больнице обыск не делали, лишь прошлись по корпусам  и  поговорили  с
Паенчковским.
   - Их офицер стеком у... ударил по  столу,  перед  которым  я  стоял,  -
рассказывал он, в лице его не было ни кровинки, под глазами круги.
   Возбуждение постепенно спало, и  все  разошлись.  Марглевский,  проходя
мимо Стефана, остановился, словно  собираясь  что-то  сказать,  но  только
зловеще покачал головой и исчез в коридоре.
   Стефан так и не  сомкнул  глаз  до  самого  утра.  Его  трясло,  как  в
лихорадке;  десятки  раз  он  крепко  зажмуривался  и  вызывал  в   памяти
коротенькую ночную сцену; он уже не решался, как тогда, когда наблюдал  за
ней, уговаривать себя, что арестованный - не Вох. У него  не  осталось  ни
малейших сомнений в том, что это его большую квадратную голову  увидел  он
со второго этажа. Стефан изо всех сил сдерживал себя, чтобы не  застонать,
огромной тяжестью навалилась на него ужасающая ответственность.  Испытывая
неистребимое желание на кого-нибудь перевалить  ее,  чтобы  очиститься  от
мучительного чувства вины, Стефан с самого утра отправился к Секуловскому,
но тот не дал ему и рта раскрыть. Он был явно не в своей тарелке  и,  едва
Стефан переступил порог, закричал:
   - Вы что, не видите, я  же  пишу!  Хорошенькое  дело,  опять  мне  надо
"занимать позицию"?! Каждый делает,  что  умеет.  Поэт  -  такой  человек,
который умеет красиво быть несчастным. Неужели  вы  полагаете,  что  после
этой войны все лесные ахиллесы станут катонами? Фурии были не  лучше  вас,
но их я понимаю, они хоть женщины по крайней мере! Да оставьте вы  наконец
меня в покое!
   Стефан ушел как побитый. "Поделом мне!" - думал он, идя по коридору. Он
готов был пожертвовать чем угодно, лишь бы заглянуть на подстанцию. Стефан
понимал, что раз электричество в лечебнице  есть,  значит,  кто-то  должен
быть и на подстанции; кто-то там  работает  -  вместо  Воха;  может,  этот
кто-то знает?..
   Пытаясь укрыться от собственных мыслей, Стефан забрел  в  дальний  угол
мужского корпуса. Его внимание привлекли красноватые пятна  на  полу,  но,
приглядевшись, он понял, что это не кровь.
   Молоденький шизофреник лепил что-то из глины. Стефан долго наблюдал  за
его работой. Лицо  юноши  оставалось  бесстрастным.  Желтоватое  и  слегка
перекошенное, маленькое, с резко  очерченным  профилем,  оно  походило  на
живую маску. Порой он  прикрывал  глаза  и  застывал  -  даже  ресницы  не
вздрагивали, затем задирал голову и  водил  кончиками  хищных  пальцев  по
поверхности  глины.  Какое-то  умиротворение  чувствовалось  в   опущенных
уголках его рта. Призраки больше не преследовали его, фразы  разваливались
у него во рту, он уже не в состоянии был достучаться до  окружающих:  ушел
от всего. Высшая степень безразличия, какая воцаряется лишь в  толпе  и  у
людей, потерявших сознание, давала юноше возможность  оставаться  один  на
один со своей работой, - казалось, он заперт в келье. На  круглом  столике
из плоского кружочка глины поднимался  перед  ним  высококрылый  ангел.  В
перьях, раздвинутых  очень  широко,  как  у  задушенной  птицы,  чудилось,
притаился ужас. Лицо ангела - готически вытянутое, прекрасное,  спокойное.
Низко опущенными руками - словно это вызывало у него самого  отвращение  -
он сдавливал горло младенца.
   - Что это? Как ты это назвал? - спросил юношу Стефан.
   Тот молча растирал глину кончиком большого пальца.  Из  угла  отозвался
санитар, Юзеф-старший: больные обязаны отвечать докторам.
   - Отвечай сейчас же, раз господин доктор  спрашивает,  -  напомнил  он,
тяжело шагнув к юноше.
   Юзеф не обходил больных стороной, это они уступали ему  дорогу.  Парень
не шелохнулся.
   - Я знаю, что ты можешь. Говори сейчас же, а не то эту твою куклу!..  -
Он  замахнулся,  будто  собираясь  сбросить  фигуру.   Парень   опять   не
шелохнулся.
   - Ну-ну, - смутившись, вмешался Стефан, - не надо. Вы бы, Юзеф, сходили
в дежурку и принесли бы поднос со шприцами и две ампулки скофеталя, сестра
вам даст.
   Ему хотелось как-то вознаградить паренька за унижение.
   - Знаешь, очень красиво, - сказал Стефан, - очень красиво и странно.
   Больной ссутулился, волосы прилипли к его вспотевшему лбу,  под  нижней
губой разрасталась какая-то тень - тень презрения.
   - Я этого не понимаю, но, может, когда-нибудь  ты  мне  растолкуешь?  -
сказал Стефан, забыв о психиатрии.
   Парень тупо уставился на перемазанные глиной пальцы.
   Совсем растерявшись, Стефан неожиданно для себя самым обыденным образом
протянул юноше руку.
   Тот вроде бы испугался: отдернул ладонь и отступил  за  столик.  Стефан
смущенно посмотрел по сторонам - нет ли кого, кроме больных, в палате.  Но
тут парень стремительно и неловко перегнулся через столик, едва не  свалив
скульптуру, и схватил руку Тшинецкого.  Не  пожав,  отпустил,  словно  его
обожгло. Потом повернулся к фигурке, уже не обращая на врача внимания.
   Наутро Юзеф сообщил зашедшему в палату Стефану:
   - Эта глина, господин доктор, знаете, как называется?
   - Что? Ах да! Ну? Ну?
   - Ангел-душитель.
   - Как?
   Юзеф повторил.
   - Любопытно, - протянул Стефан.
   - Чего уж тут любопытного. Он, подлец, кусается. - Юзеф показал красные
отметины на своей огромной ручище.
   Стефан удивился, он ведь знал обо всех  испытанных  приемах  санитаров:
лучше сломать больному руку, чем дать ему себя поцарапать, - таков был  их
девиз. Малый, вероятно, порядочно "навыкобенивал".  Но  видно,  и  получил
сполна. Хотя санитаров тысячи раз учили и предупреждали, они тайком, когда
врачи не видели,  брали  реванш  и  пациента,  который  им  докучал,  били
мстительно, наверняка, по-мужицки,  как  побольнее,  с  умом.  Колошматили
через одеяло или в ванной, чтобы следов не оставалось. Стефан об этой знал
и хотел строго-настрого запретить избивать паренька, но не мог: официально
побои запрещены, а вмешиваться в "способы" санитаров было не в его власти.
   - Видите ли... этот парень...
   - С этим ангелом, что ли?
   - Да... так вы... присматривайте за ним, чтобы никакой ему обиды...
   Юзеф оскорбился. Он за всеми присматривает.  Тогда  Стефан  вытащил  из
кармана кулак;  в  нем  была  зажата  бумажка  в  пятьдесят  злотых.  Юзеф
помягчал. Он понимает. Он и раньше присматривал, но теперь-то  уж  как  за
родным...
   Они стояли в дверях палаты. Вокруг ходили больные,  но  все  было  так,
будто они в полном  одиночестве.  Пока  Юзеф  незаметно  прятал  сложенную
купюру,  Стефан,  задохнувшись  от  собственной  решимости,   изменившимся
голосом проговорил:
   - А вы, Юзеф, случайно не знаете, что стало с тем - ну, которого  немцы
прошлой ночью арестовали?.. Вы знаете...
   Взгляды их встретились. У  Стефана  сердце  готово  было  выскочить  из
груди. А Юзеф, казалось, еще ждал чего-то. В глазах  промелькнула  искорка
любопытства, тут же затушенная ухмылкой ревностного служаки.
   - Это который без уха, что  на  электричестве  работает,  Вох?  Вы  его
знаете, господин доктор?
   - Знал, - сказал Стефан, чувствуя, что отдает себя в его руки. Разговор
этот отнял у него столько сил, что даже голова закружилась.
   Глуповато-хитрая физиономия Юзефа расплывалась все  более  откровенной,
все более слащавой ухмылкой. Его воловьи глаза округлились.
   - Вы, господин доктор, его знали? Говорят, сам он этого в той  яме  при
электричестве не держал, это крестник его, Антек. Ну, кто его  знает?  Ох,
уж и конбинатор был, конбинатор! - повторил он, будто любуясь этим словом.
- С немцами пил, делишки с ними разные обделывал, уж с _человеком_ и слова
сказать не хотел, такой _важный_! Думал, купил  он  немца-то,  а  немец  -
хитрый, пришел ночью и, как курицу, схватил!  Сегодня  на  машине  туда  с
Овсяного приезжали, два раза туда-обратно мотались - столько _этого_ было!
Под щебенкой все запрятано, в ящиках запаковано, что тебе товар!
   - Вы, Юзеф, видели?
   - Сам не видал. Где там? Люди видали. И видали, и ведали, а Вох с  этим
_не считался_. Ума палата! Ну, вот тебе и конбинатор.
   - А с ним что?
   - Почем я знаю? Вы рудзянский карьер знаете? Где раньше пруд  был?  Как
вдоль дороги идти - через лес и направо... Там суют лопату в  руки  -  яму
копать, и над этой ямой ставят. Потом мужика  на  дороге  изловят,  чтобы,
значит; закопал. Сами, вишь, _не мараются_...
   Стефан, хотя и догадывался о чем-то подобном, больше того - уверен был,
что иначе и не могло быть, ощутил такую ярость, такую ненависть  к  Юзефу,
что пришлось прикрыть глаза.
   - А те? - глухо спросил он.
   - Пощчики, что ли? Камень в воду. Ничего неизвестно. Наверное, к лесным
подались. И куда это такому старому по болотам-колдобинам корячиться?  Все
от того, что пригляду не было, да от глупости. Ихнее, что  ли,  дело-то  -
эта амуниция, или как там ее? - понизив голос, закончил Юзеф.
   Стефан кивнул, резко повернулся и пошел к себе. Осторожно вытряхнул  на
ладонь таблетку люминала, затем, подумав, еще одну, проглотил  обе,  запив
водой, и как был в белом халате, наброшенном на ночное белье, повалился на
кровать.
   Поздним вечером из глубокого сна его вырвал стук: с телеграммой в руках
Юзеф барабанил  в  дверь.  Тетка  Скочинская  сообщала,  что  отец  тяжело
заболел. Звала срочно приехать.
   Стефан попросил Сташека подежурить в его отделении и без труда  получил
у Паенчковского отпуск на несколько дней.
   - Все еще уладится, - покашливая, тряс руку  Тшинецкому  адъюнкт,  -  а
поскольку вы уж туда едете, может, разузнаете, как там немцы?
   - Простите?
   - Осмотритесь там, что слышно... Такие дурные вести оттуда доходят...
   - Что вы имеете в виду, господин адъюнкт?
   - Э-э, да ничего особенного, ничего особенного, коллега.
   Когда Стефан зашел к Секуловскому - вроде как попрощаться, -  поэт  был
поглощен   писанием:   волосы   всклокочены,   казалось,   они    источают
электричество. Зрачки подергивались;  это  означало,  что  он  все  глубже
уходит в себя. Его громкий, металлического оттенка голос  гремел  на  весь
коридор; входя в комнату, Стефан услышал:
   Сердце мое, ты - красных термитов планета,
   Паникующих в поисках собственных троп.
   Дев и столпников путь темнокудрый - я, как монета,
   Тускнею. Я гасну. Плоть теснит меня в гроб.
   Ночь, ты бесстыдно срываешь последний покров,
   Когда смерть, кровавобедрая дива, лицо мое
   Нежно ласкает: о, мой покинутый кров...
   Стефан прикрыл за собой дверь, и  поэт  умолк.  Тшинецкий  рассказал  о
маленьком скульпторе.
   -  Ангел-душитель?  -  переспросил  Секуловский.  -  Погодите-ка,   это
любопытно. Любопытно...
   Аккуратно записал что-то на клочке бумаги своим ломким почерком.
   - _Благоудушаемы_  тихие,  ибо  их  есть  царствие  небесное,  -  вслух
прочитал он.
   Потом бросил бегающий взгляд на Стефана.
   - За то, что вы мне помогли немного, я вам кое-что покажу.
   Он стал рыться в бумагах, беспорядочно разбросанных по одеялу.
   - Мне грезится описание Земли, увиденной из другой  планетной  системы.
Такое вот примерно вступление. - Он взял листок и начал читать: -  "Матка,
гноящаяся солнцами: Вселенная. В ней копошатся триллионы звездных личинок.
Бурное размножение..." исторгающее гарь и клубы черного  порохового  дыма,
схватка следует за схваткой, тьма идет за тьмой, - импровизировал он,  так
как на листочке было всего несколько коротких фраз.
   - Куда? - вырвалось у Стефана.
   - Вся соль в том, что в никуда.
   - Вы в это верите?
   Секуловский задержал дыхание. Поднял голову; лицо его, на котором  ярко
полыхали глаза, было вдохновенно и красиво.
   - Нет, - сказал он, - я не верю. Я знаю.
   Поездка стала для Стефана сплошным кошмаром: три обыска - искали  жиры,
- жандармы, толпа, дико атакующая двери и окна, темные вагоны, провонявшие
перекисшим  потом,  клопы.  В  чудовищной  толчее  трудно  было  сохранять
достоинство: в темноте лица не видно, а молчание  воспринималось  тут  как
капитуляция. Спустя час Стефан уже ругался, как сапожник.
   Город изменился. Все улицы  носят  новые  названия,  немецкие.  Патрули
коваными башмаками шаркают по мостовой, звук такой, словно  по  ней  тянут
металлический невод.  Над  крышами  домов  изредка  пролетают  самолеты  с
черными крестами: небо было немецким.
   Дом встретил Стефана привычным запахом вареной капусты, на втором этаже
главенствовал сладковато-затхлый аромат мастерской меховщика, и это  сразу
разбудило память.
   Завидя обшарпанную коричневую дверь своей квартиры  с  плоской  львиной
головой, вырезанной в притолоке, Стефан едва смог сдержать волнение. Дверь
как дверь...
   В передней - хлам, этажерки, жестянки, под  потолком  в  свете  тусклой
лампочки темнели,  словно  чудовищные  чучела  каких-то  животных,  модели
непостроенных отцовских приборов; они громоздились  на  полках,  затянутых
пушистой сеткой паутины. Мать, как  тут  же  известила  его  драматическим
шепотом тетушка Скочинская, уже месяц живет  в  деревне,  здесь  денег  на
хозяйство не хватает. Тетка, еще не закрыв двери, обняла его, и он  утонул
в ее пропахшем нафталином бюсте. Она чмокнула  его,  оросила  слезинкой  и
втолкнула в столовую - отведать хлеба с вареньем и чаем.
   Переставляя с места на место  баночки  с  наклейками,  она  говорила  о
растущих ценах на жиры, о каком-то адвокате и лишь  много  времени  спустя
упомянула об отце. С нескрываемым наслаждением  принялась  в  подробностях
описывать события последних  месяцев.  Нарисовала  портрет  непризнанного,
несчастливого  гения,  истерзанного  болезнью   почек   и   сердца.   Она,
единственная во всем свете, хоть и дальняя только  родня,  позаботилась  о
великом изобретателе. "Твой отец", - повторяла она, и опять: "твой  отец",
- так что в конце концов Стефан даже  начал  подозревать,  что  она  хочет
уколоть его и укорить за черствость. Но у нее и в мыслях  не  было  ничего
подобного. Просто она всем сердцем ему сочувствовала.  Когда-то  она  была
красива. Стефан в свое время чуточку влюбился в фотографию, которую стянул
со стены в  ее  кабинете.  Теперь  избытки  жира  затопили  остатки  былой
красоты.
   Когда он поел и умылся, его наконец допустили в спальню.
   Тетушка взяла на себя роль посла;  несколько  раз  входила  туда  и  на
цыпочках возвращалась обратно. При этом она размахивала руками - казалось,
отталкиваясь веслами от сопротивляющегося  воздуха.  Настроение  создалось
торжественное. "Прямо-таки возвращение блудного сына", - подумал Стефан  и
вошел, почему-то тоже на цыпочках; в воображении его  рисовались  какие-то
эскизы коричневатого Рембрандта.
   Сразу бросилось в глаза, что мамина коллекция  фикусов,  аспарагусов  и
иной растительности безжалостно задвинута в  самый  темный  угол  комнаты.
Отец лежал в постели, натянув на подбородок одеяло. И лишь лимонного цвета
руки слабо сжимали  его  край  искривленными  пальцами  -  они  напоминали
мертвые, уродливые украшения.
   - Как себя чувствуешь, папа? - с трудом выдавил из себя Стефан.
   Отец промолчал.  Стефан  смешался,  ему  захотелось  вежливо  и  быстро
покончить с визитом. Мелькнула мысль, что было бы  хорошо,  если  бы  отец
сейчас умер: место действия в лучших патетических тонах, "у одра"; сам  он
опустится на колени и пробормочет какую-нибудь молитву, а  затем  можно  и
уезжать. Это намного бы  все  упростило.  Но  отец  не  умирал.  Напротив,
приподнялся на постели и попытался что-то  сказать  -  заговорил  поначалу
шепотом, но потом  голос  его  окреп:  "Стефек,  Стефек",  -  повторил  он
несколько раз,  "Стефек",  -  сперва  это  прозвучало  недоверчиво,  потом
радостно.
   - Я слышал, отец, что ты чувствуешь себя неплохо,  и  так  перепугался,
когда получил телеграмму, - солгал он.
   - Э-э, чего там.
   Отец  пытался  подняться,  надо  было  ему  помочь;   Стефан   оказался
совершенным неумехой. Под своими пальцами он  обнаружил  тоненькие  кости,
дужки ребер, выпиравшие наружу, ощутил угасающую теплоту, удержать которую
пыталось это тощее, беспомощное тело.
   - У тебя болит что-нибудь? - спросил  Стефан  с  удивившей  его  самого
нежностью.
   - Садись на кровать. Садись, - повторил отец, уже немного раздражаясь.
   Стефан послушно присел  на  самый  краешек;  было  очень  неудобно,  но
трогательно. О чем теперь говорить?
   Он помнил только одно выражение отцовского лица: бесконечно  отрешенный
взгляд в какой-то иной мир, в котором строились его приборы. Руки  у  него
постоянно были в ссадинах от проволоки,  изрезанные,  обожженные  кислотой
или вымазанные краской экзотических цветов. Теперь все это с них сошло.  В
темных,  толстых  жилах  под  веснушчатой  кожей  рук  слабо   подрагивала
собиравшаяся покинуть его жизнь.
   Горькое откровение для Стефана.
   - Я устал ужасно, -  сказал  отец.  -  Лучше  бы  уснуть  и  больше  не
просыпаться.
   - Папа, ну, как же можно, - возмутился Стефан. А сам  подумал:  к  чему
стремится вот это тело и вот  эта  голова,  в  которой  мозг  чуть  ли  не
перекатывается, как высохший орех в скорлупе?  Вот  суставы  -  скрипящие,
проржавевшие  петли,  легкие  -  астматически  хрипящие  меха,  сердце   -
барахлящий,   разбитый   насос.    Убожество    строительного    материала
предопределяло и формы ветшающей трущобы, жилец которой с ужасом замечает,
что она  готова  обрушиться  ему  на  голову.  Он  вспомнил  стихотворение
Секуловского. Вот именно, плоть нас и убивает, тело послушно только  одним
законам: природы - но не воли.
   -  Может,  съешь  чего-нибудь,  папа?  -  неуверенно  спросил   Стефан,
напуганный легкостью руки, которая  поглаживала  его  лежавшую  на  одеяле
кисть. И сам устыдился своих слов, так это глупо вышло.
   - Я ничего не ем. Мне не нужно. Я столько хотел тебе  сказать,  но  так
сразу... по правде говоря, я всю ночь обдумывал. Даже и спать уже не могу,
- пожаловался он.
   - Так я сейчас... сейчас выпишу  тебе.  -  Стефан  полез  в  карман  за
бланками рецептов. - И вообще, отец, кто тебя лечит? Марцинкевич?
   - Оставь это, оставь. Да, лечит. Теперь уже все равно. - Он уткнулся  в
подушку. - Этот час, Стефан, настает для каждого. Когда нет большей заботы
- только чтобы какая-нибудь жилка в мозгу не лопнула.  Это  глупо,  но  не
хотелось  бы  умереть  в  одночасье.  Если  бы  знать  наперед.   Но   это
бессмыслица.
   Ладонь, поглаживавшая его руку, замерла, словно в нерешительности.
   - Мы так плохо друг друга знаем. У  меня  никогда  не  бывало  времени.
Теперь я вижу, что, в сущности, все равно: те, кто торопится, и те, у кого
есть время, приходят в одно и то же место. Никогда не жалей, не  жалей.  -
И, помолчав, добавил: - Никогда не жалей, что был тут, а не там,  что  мог
сделать, а не сделал. Не верь этому. Не сделал, значит, не  мог.  Во  всем
свой смысл только потому, что все кончается. Видишь: всегда и везде -  это
ведь то же самое, что никогда и нигде. Не жалей, запомни это!
   Отец опять замолчал, задышал труднее, чем прежде.
   - Я, собственно, не то хотел тебе сказать. Но меня  уже  и  собственная
голова не слушается.
   - Я бы дал тебе, папа... не знаю, ты какие лекарства принимаешь?
   - Колят меня иголками, холят, - сказал отец, -  не  беспокойся.  Ты  на
меня в обиде, да? Скажи!
   - Но...
   - теперь не лгать друг  другу,  ладно?  Я  знаю,  ты  обижаешься.
Никогда не было времени. Впрочем, мы чужими были. Видишь ли,  мне  никогда
не хотелось отказываться от самого себя, наверное, я не любил тебя,  иначе
бы это... впрочем, не знаю. А тебе хорошо, Стефан?
   Стефан не знал, что ответить.
   - Я не спрашиваю тебя, счастлив ли ты. О  том,  что  счастлив,  человек
узнает только после, когда это проходит. Человек живет  переменой.  Скажи,
девушка у тебя есть? Может, жениться надумал?
   У Стефана перехватило горло. "Вот человек, он  умирает,  он  мне  почти
чужой, но думает обо мне. А я, сумел бы я так?" - и на этот вопрос  Стефан
не нашел ответа.
   - Молчишь? Значит, есть?
   Не глядя на отца, Стефан отрицательно покачал  головой,  У  отца  глаза
были голубые, налитые кровью, но главное - исстрадавшиеся.
   - Да, тут советами не поможешь. Но я вот что тебе скажу: мы, Тшинецкие,
такие люди, которым женщины необходимы. В одиночку  мы  сами  с  собой  не
справимся. Человек, чтобы ему чисто жить, и сам  должен  быть  чистым.  Ты
всегда был строптивым, может, я и нехорошо делаю, что так говорю. Но ты не
умел прощать, а в этом, в сущности, все, больше ничего и не надо. Не знаю,
научишься ли. Во всяком случае, от женщины не стоит требовать ни  красоты,
ни ума. Только мягкости. Чувства. Остальное приложится. А без  мягкости...
- Он прикрыл глаза. - ...Ничего они не стоят... А это  так  легко...  -  И
очень сильным, давнишним голосом заключил:  -  Можешь  все  позабыть;  как
хочешь. Не слушать советов -  это  тоже  мудрость.  Но  ничьих,  помни.  А
теперь... что я тебе хотел сказать?.. В столе три конверта.
   Тут Стефан удивился.
   - А в нижнем тайнике, - зашептал отец, - есть такой рулон, перевязанный
красной ленточкой, там чертеж  моего  пневмомотора.  Вся  схема.  Слышишь?
Запомни это. Как  только  немцы  уйдут,  отнеси  Фронцковяку,  надо  будет
сделать модель. Он знает как.
   - Но, папочка, - возразил Стефан, -  ты  распоряжаешься  так...  так...
вроде как завещание делаешь. Но ты ведь хорошо себя чувствуешь, правда?
   - Ну  да,  но  когда-нибудь  я  не  буду  себя  хорошо  чувствовать,  -
раздраженно  сказал  отец.  Ему  уже  не  нужны  были  утешения.  -   Этот
пневмомотор - удача. Поверь мне. Я знаю, что  говорю.  Так  вот,  возьмешь
это, а лучше бы, если бы сейчас прямо забрал, сейчас.
   Он вытянул свою лимонного цвета, дряблую шею и горячо зашептал:
   - Тетка Меля невыносима. Не-воз-можна!  -  Он  как  бы  подчеркнул  это
слово. - Я ей ни на грош не верю. Забери это сейчас же, я дам тебе ключи.
   Он едва не свалился  с  кровати,  силясь  стянуть  со  стула  брюки.  В
карманах брюк они вдвоем - вытащив оттуда сначала  грязный  платок,  мотки
проволоки и клещи - отыскали связку ключей. Поднеся  их  к  самым  глазам,
отец снял с колечка маленький английский  ключик  и  вручил  его  Стефану.
Когда тот возвратился из кабинета, отец дремал. Открыл глаза:
   - Что? Это ты? Ну, взял?
   Потом долго вглядывался в  Стефана,  будто  что-то  вспоминая,  наконец
сказал:
   - Для твоей матери я был нехорош. Она ничего не знает, что я  вот...  я
не хотел... - И, немного погодя, прибавил: - Но ты... помни. Помни!
   Стефан был уже в дверях, когда отец неожиданно спросил:
   - Придешь еще?
   - Да ведь я, папочка, не уезжаю, мне надо по делам, я вернусь к обеду.
   Отец откинулся на подушку.
   Кабинет доктора Марцинкевича сверкал стеклом и белизной -  солюкс,  три
кварцевые  лампы,  все  это,  по-видимому,  имело  определенную  связь   с
выселением врачей-евреев в  гетто.  Через  каждые  три  слова  он  величал
Стефана коллегой, но чувствовалось, что  всерьез  его  не  принимает.  Оба
искренне презирали друг друга. Марцинкевич без обиняков  сообщил  Стефану,
что отец в очень тяжелом состоянии: камни - это  чепуха,  но  вот  грудная
жаба, правда, нетипичная, так как боли  слабые  и  не  отдающиеся,  однако
изменения в коронарном кровообращении сулят самое худшее. Он разгладил  на
полированной столешнице электрокардиограмму и начал было что-то объяснять,
но Стефан резким движением руки прервал его. Однако на прощание повел себя
вежливо, попросив позаботиться об отце. От денег Марцинкевич отказался, но
так мягко, что Стефан оставил их на столе. Он не успел выйти из  кабинета,
как деньги уже исчезли в ящике стола.
   Стефан заглянул в  несколько  книжных  лавок  в  поисках  "Гаргантюа  и
Пантагрюэля". Ему давно пришлась по  вкусу  эта  книга,  а  теперь,  когда
завелись деньги, захотелось купить ее в переводе Боя. Но найти ее нигде не
мог: с книгами было плохо. Наконец ему повезло - у букиниста.  По  старому
знакомству Стефан приобрел у него и несколько учебников, которые продавали
только немцам,  и  последний  номер  немецкого  медицинского  журнала  для
Пайпака. Пачка оказалась довольно тяжелой, и возвращаться Стефан решил  на
трамвае. Подошел набитый битком вагон, за запотевшими окнами  подрагивали,
словно рыбки в аквариуме, фигуры людей. Свободной  рукой  (в  другой  была
пачка книг) Стефан уцепился за  поручень.  Вскочил  на  подножку,  но  тут
кто-то крепко и сноровисто схватил его за  шиворот  и  стал  стягивать  на
мостовую. Чтобы не упасть, Стефан соскочил с подножки. Прямо  перед  собой
он увидел молодое, хорошо выбритое лицо немца и  черном  мундире,  который
бесцеремонно оттолкнул его локтем, а когда  ошеломленный  и  растерявшийся
Стефан попытался влезть в трамвай вслед  за  ним,  другой  немец,  видимо,
приятель первого, грубо отпихнул его.
   - Mein Herr! - воскликнул Стефан и  тут  же  получил  тупой,  не  очень
болезненный пинок: немец до блеска начищенным сапогом ткнул его в ягодицу.
Трамвай зазвонил и отошел.
   Стефан остался торчать на  мостовой.  Несколько  прохожих  остановились
неподалеку.  Он  еще  больше  смутился  и,  сделав   вид,   будто   что-то
заинтересовало его на противоположной стороне улицы,  не  стал  дожидаться
следующего и отправился в обратный путь пешком. Это происшествие настолько
выбило  его  из  равновесия,  что  он   отказался   от   мысли   навестить
университетского приятеля  и,  сопровождаемый  неумолчным  сухим  шелестом
листьев, двинулся к дому.
   Отец  сидел  в  кровати  и,  чавкая,  с  большим  тщанием  выскребал  с
алюминиевой  сковородки  остатки  яичницы.  Стефан,  еще   не   остыв   от
возбуждения, рассказал о своем приключении.
   - Да, да. Они такие. Volk der Dichter [народ поэтов (нем.)], -  заметил
отец. - Ну что поделаешь. Вот она, их молодежь. До сентября [до войны,  до
1 сентября 1939 года] я переписывался с Феллигером - помнишь,  это  фирма,
которая интересовалась моей  машиной  для  глаженья  галстуков.  Потом  он
вообще перестал отвечать. Хорошо еще, я чертежей ему не отослал.  Охамели.
Все мы теперь, впрочем, хамеем.
   Он вдруг скривился и заорал во все горло:
   - Меля! Ме-е-ля-я!
   Стефан вздрогнул от неожиданности,  но  тут  же  послышались  шаркающие
шаги, в дверь просунулось лицо тетушки.
   - Дай мне еще немного селедки, но чтобы луку было побольше. Может, и ты
съешь, Стефан?
   - Нет... нет!
   Стефан был очень разочарован. Выходя  от  Марцинкевича,  он  предвкушал
новую встречу с отцом, еще более  сердечную,  чем  первая,  а  старик  все
разрушил своим аппетитом.
   - Папа... мне, собственно, надо уже сегодня вернуться.
   Он стал описывать сложные  взаимоотношения  в  больнице;  из  его  слов
вытекало, что на нем лежит большая ответственность.
   -  Смотри-ка...  смотри...  -   протянул   отец,   стараясь   подцепить
соскальзывающий с тарелки кусочек селедки. Поймал его на вилку, отправил в
рот еще и большой кусок белой булки и закончил:  -  Ты  бы  там  очень  не
встревал. Я ничего не знаю, но после этой истории в Колюхове...
   - Какой истории? - Стефан насторожился; название это он слышал.
   - Не знаешь? - удивился отец,  вычищая  тарелку  мякишем.  -  Там  ведь
сумасшедший дом... то есть лечебница, - поправился он, исподлобья взглянув
на сына - не обиделся ли тот.
   - Да, маленькая частная лечебница; так что там произошло?
   - Немцы забрали здание под военный госпиталь, а  всех  сума...  больных
увезли. Говорят, в лагерь.
   - Что ты говоришь? - недоверчиво протянул Стефан.  В  портфеле  у  него
лежал новый немецкий труд по  лечению  паранойи,  изданный  уже  во  время
войны.
   - Ну, не знаю. Так говорят. Однако вот что, Стефан! Смотри, пожалуйста,
как у меня это из головы вылетело! Я тебе  сразу  хотел  рассказать.  Дядя
Анзельм сердится на нас.
   - И за что же? - неприязненно спросил Стефан. Это его мало трогало.
   - Целый год живешь под боком у Ксаверия, а ни разу к нему не заехал.
   - Так это дядя Ксаверий должен сердиться, а не дядя Анзельм.
   -  Угомонись.  Ты  же  знаешь  Анзельма.  Не  надо  его   против   себя
восстанавливать. Ну, сходил бы туда разок. Ксаверий  тебя  любит,  правда,
любит.
   - Хорошо, отец, я схожу.
   Когда  они  прощались,  отца  уже   занимали   только   его   последние
изобретения. Это была икра из сои и котлеты из перемолотых листьев.
   - Хлорофилл очень полезен. Подумай, ведь есть  деревья,  которые  живут
шестьсот лет! Безо всякого мяса, но с моим экстрактом -  я  тебе  скажу  -
котлеты изумительные! Как жаль, что последнюю я  съел  вчера.  Эта  глупая
Меля дала тебе телеграмму...
   Стефан узнал, что поводом к отсылке  телеграммы  послужило  неожиданное
обострение отношений между отцом и теткой, которая  решила  покинуть  этот
дом. Однако еще до приезда Стефана они помирились.
   - Я бы тебе дал баночку моей икры. Знаешь, как  она  делается?  Сначала
варишь сою, потом подкрашиваешь углем, carbo ammalis,  ты  в  этом  и  сам
разбираешься, а затем добавляешь соли и моего экстракта...
   - Того самого, что для котлет? - с серьезной миной спросил Стефан.
   - Еще чего! Другого, специального, ну и для вкуса подливаешь оливкового
масла. Был тут один еврейчик, обещал привезти целую бочку, но его  забрали
в лагерь...
   Стефан поцеловал руку отца и собрался было уходить.
   - Подожди, подожди. Я тебе еще про котлеты не рассказал.
   "Совсем старичок из ума выживает", -  подумал  Стефан;  ему  жаль  было
отца, но того волнения, которое охватило его утром, он уже не испытывал.
   Позабыв о немцах и оккупации, Стефан шел на вокзал, рассчитывая сегодня
же вернуться в лечебницу. Это оказалось делом невозможным: страшная давка,
гвалт, беготня. Люди,  как  черви,  заползали  в  окна  вагонов,  какой-то
огромный бородач, забаррикадировавшись в  клозете,  втаскивал  через  окно
раздутые чемоданы; устраивались даже на крышах. Стефан не  дозрел  еще  до
таких способов путешествия. Тщетно пытался он попасть в вагон,  доказывая,
что ему надо ехать в Бежинец. Ему советовали пуститься за  поездом  бегом.
Не зная, что предпринять, он уже собрался вернуться к отцу, но тут  кто-то
потянул его за рукав. Незнакомец в засаленной кепке и клетчатой, сшитой из
одеяла куртке.
   - Вы в Бежинец?
   - Да.
   - У вас что, билета нет?
   - Нет.
   - Может, вместе что придумаем, но надо подмазать.
   - О, я охотно... - начал было Стефан, но незнакомец уже исчез в толпе и
вскоре вернулся с кондуктором, которого цепко придерживал за локоть.
   -  Дадите  ему  злотый...  ну,  значит,  сотню...  -   втолковывал   он
изумленному Стефану. Тшинецкий дал, кондуктор раскрыл блокнотик,  подложил
полученную бумажку к другим таким же, послюнил пальцы, отер их о лацканы и
вытащил из кармана железнодорожный ключ.  Они  двинулись  за  кондуктором,
пролезли под вагоном на другую сторону поезда и спустя минуту уже сидели в
крохотном купе.
   - Счастливого пути, -  вежливо  напутствовал  их  кондуктор,  пошевелил
усами, приложил руку к фуражке и пошел восвояси.
   - Я вам очень признателен, - начал было Стефан, но спутник,  оказалось,
внезапно потерял к нему всякий интерес и отвернулся к окну.
   Смуглое, не старое, а, пожалуй, потрепанное лицо с ввалившимся  ртом  и
тоненькой полоской губ.  Когда  незнакомец  скинул  и  повесил  на  крючок
куртку, Стефану бросились в глаза его руки - большие, тяжелые, с пальцами,
которые  словно  бы  привыкли  захватывать  предметы  неправильной  формы.
Толстые, мутные, как слюдяные пластинки, ногти.  Натянув  кепку  на  самые
глаза, он как-то вжался в угол. Поезд тронулся. В купе оставалось места по
меньшей мере для двоих -  люди,  теснившиеся  в  коридоре,  прекрасно  это
видели. Лица их  посуровели.  На  дверь  навалился  элегантный  мужчина  с
нежной, пухлой, казалось, вечно влажной физиономией. Он непрерывно  дергал
ручку, барабанил по стеклу  и  проделывал  это  все  решительнее.  Наконец
перешел на крик, а поскольку через дверь услышать его было нельзя, вытащил
какую-то справку с немецкой печатью и  продемонстрировал  ее,  приложив  к
стеклу.
   - Немедленно откройте! - вопил он.
   Сотоварищ Стефана какое-то время делал вид,  что  ничего  не  замечает,
потом вскочил на ноги и заорал в дверь:
   - Молчать! Это служебное купе, подонок!
   Тот  еще  поворчал,  пытаясь   сохранить   достоинство,   и   смирился.
Путешествие обошлось без приключений. Когда за окном побежали,  наскакивая
друг на друга холмы, предвещавшие приближение Бежинца, незнакомец встал  и
натянул куртку. Пола ее скользнула  по  деревянной  переборке,  послышался
глухой, металлический стук. Стефан этому немного  удивился,  но  не  более
того. Повизгивая колесами на крутом повороте,  поезд  подкатил  к  пустому
перрону. Заскрежетали тормоза. Стефан и незнакомец соскочили  на  щебенку.
За их спинами тяжело засопел паровоз, одолевая подъем.  Они  прошли  через
проем в железной ограде. Миновали  вокзальчик,  и  во  всей  торжественной
красе раскинулась перед ними осень. Прикрыв  глаза,  Стефан  посмотрел  на
солнце, полюбовался радугой, скользнувшей по кончикам ресниц, и,  все  еще
жмурясь - от этого  под  веками  плясали  красные  огоньки,  -  зашагал  к
лечебнице.
   Незнакомец шел рядом, не произнося ни слова.  Городок  остался  позади,
они  свернули  в  овраг;  спутник  Стефана,  казалось,  был  в   некоторой
нерешительности.
   - Вы в лечебницу? - удивленно спросил Стефан.
   Тот помолчал, потом ответил:
   - Э-э, нет. Так, проветриться захотелось.
   Они прошли еще с полкилометра. Когда овраг кончился и показалась  стена
деревьев, за которой был  пока  еще  невидимый  кирпичный  домик,  Стефана
осенило.
   - Послушайте... - забормотал он.
   Незнакомец остановился как вкопанный, взглянул ему в глаза.
   - Вы, может, на подстанцию, а?.. Я... вы не отвечайте... Пожалуйста, не
ходите туда!
   Незнакомец испытующе посмотрел на Стефана - не  то  насмешливо,  не  то
недоверчиво; на губах его заиграла кривая усмешка, в узеньких щелках  глаз
неподвижно застыли зрачки. Он так и не произнес ни слова, но не уходил.
   - Там сейчас немцы... - срывающимся голосом выпалил Стефан. - Не ходите
туда! Они... взяли Воха. Арестовали его. Вроде бы... вроде бы... -  Стефан
осекся.
   - Кто вы такой? - спросил незнакомец. Лицо его посерело, окаменело,  он
сунул руку в карман, и слабая улыбка, которая все еще блуждала у  него  на
губах, превратилась в холодную ухмылку.
   - Я врач из лечебницы. Я его знал...
   Стефан осекся.
   - На подстанции немцы? - переспросил незнакомец. Он выдавливал из  себя
слова, словно человек, который тащит неподъемную тяжесть. - Ну,  меня  это
вовсе не касается... - добавил он, растягивая слова. Было заметно, что  он
мучительно обдумывает что-то. Однако быстро  овладел  собой  и,  приблизив
лицо к лицу Стефана, обдал его дыханием и резко спросил: - А те?
   - Пощчики? -  торопливо  подхватил  Стефан.  -  Убежали.  Немцы  их  не
поймали. Они в лесу, у партизан. То есть я так слышал.
   Незнакомец поглядел по сторонам, схватил его за руку, сильно,  до  боли
пожал и пошел прочь.
   Не дойдя до поворота дороги, он взобрался по склону на холм и  исчез  в
лесу. Тшинецкий облегченно вздохнул и  по  тропинке,  вившейся  по  откосу
холма, пошел к лечебнице. У каменной арки обернулся и посмотрел  вниз,  на
поля, взглядом ища своего спутника. Поначалу он принимал за  него  стволы,
темневшие  в  море  лимонных  и  огненно-рыжих  листьев.   Потом   увидел.
Незнакомец был далеко, он застыл на месте -  черное  пятно  в  безбрежном,
безветренном  пространстве.  Так  продолжалось   всего   миг;   незнакомец
наклонился и исчез между деревьями; больше он не показывался.
   У дверей мужского корпуса стоял - редкое явление в саду - Паенчковский;
рядом с ним - ксендз Незглоба. Ксендз уже несколько недель чувствовал себя
совсем хорошо и, собственно, мог бы возвращаться к  исполнению  пастырских
обязанностей, но до Нового года он еще числился в епархии  отпускником.  К
тому же, как он  сам  признался,  ему  не  хотелось  проводить  со  своими
прихожанами Рождество.
   - Смех да и только, - рассказывал он, - но у нас любой обидится, если с
ним не выпьешь. И на Новый год так, и на Пасху, с  освящением-то,  это  уж
всего хуже. Сейчас мне  нельзя,  но  разве  они  уважат  болезнь?  Мне  не
отбиться. Лучше уж посижу здесь,  если  вы,  господин  профессор  (так  он
титуловал Пайпака), меня не прогоните.
   Старый адъюнкт питал к церкви слабость. Только  из-за  этого  несколько
лет  назад  не  удавалось  уволить  двух  сестер  милосердия,  славившихся
немилосердным отношением к больным: тогда  одна  пациентка  скончалась  от
ожогов, полученных в ванной, и в  лечебницу  даже  приезжала  комиссия  из
министерства. Вскоре, правда, они ушли сами - втайне от всех  Паенчковский
заставил их это сделать. Так, по крайней мере, эту историю передавали.
   Ксендз  уговаривал  Паенчковского  позволить  в  ближайшее  воскресенье
отслужить мессу в маленькой часовне, которая стояла  в  саду,  у  северной
стены, окружавшей лечебницу. Он уже разузнал в приходской канцелярии,  что
можно, что никаких препятствий  к  тому  нет,  уже  позаботился  обо  всем
необходимом  и  только  просил  "господина  профессора"  дать   формальное
разрешение. Пайпак  страдал,  ему-то  хотелось,  но  он  стыдился  коллег.
Известное дело: богослужение в сумасшедшем  доме  -  это  же  чуть  ли  не
издевка. Если бы только для персонала, но ксендз полагал, что  пациенты  -
те, что поздоровее, - могли бы...
   В конце  концов  Паенчковский,  на  лбу  которого  выступила  испарина,
согласился и тут же успокоился. Потоптался на месте,  что-то  вспомнил  и,
извинившись, ушел. Тут и объявился Стефан.
   - Вы, отец, больше уже  не  видите  княжны?  -  спросил  он,  оглядывая
запущенный сад. Деревья, постоянно обдуваемые ветром, теряли здесь  листья
раньше, чем в долине. Он поначалу и не сообразил, что мог  своим  вопросом
больно обидеть ксендза.
   - Рассудок мой, дорогой господин  доктор,  -  проговорил  ксендз,  -  я
уподобил бы  музыкальному  инструменту,  в  котором  фальшивили  несколько
струн... Вот душа, этот удивительный артист, и не могла  исполнить  нужной
мелодии. Теперь же, когда вы, господа, меня исцелили, я совершенно  здоров
и преисполнен благодарности.
   - Одним словом, вы уподобляете нас настройщикам,  -  заметил  Стефан  и
улыбнулся про себя, но лицо его  оставалось  серьезным.  -  Можно  и  так.
Кажется, какой-то богослов девятнадцатого века говаривал, что телодендрии,
то есть окончания нервных клеток, погружены в мировой эфир... Жаль только,
что мировой эфир уже ликвидирован физикой.
   - Еще недавно я не слышал в вашем голосе  подобных  ноток,  -  печально
заметил ксендз. - Прошу  простить  бесцеремонность  бывшего  пациента,  но
представляется мне, что господин Секуловский всегда воздействовал на  вас,
господин доктор, словно... полынь. Вы  по  природе  так  добросердечны,  а
повидаетесь с ним, и начинают посещать вас какие-то горькие мысли, и, я  в
этом уверен, вам совершенно чуждые...
   - Я - добросердечный? - Стефан усмехнулся. -  Такие  комплименты  жизнь
мне отпускала вообще-то скупо, вот только вы, отец...
   - Но в воскресенье вы придете? Я бы оставил на ваше усмотрение, кому из
больных можно принять участие в мессе. С одной стороны, мне  хотелось  бы,
чтобы их было как можно больше, ведь уже столько лет... но с  другой...  -
Он не решился продолжать.
   - Я  понимаю,  -  сказал  Стефан.  -  Мне,  однако,  кажется,  что  это
неуместно.
   - Как так? - Ксендз явно опешил. - Вы полагаете, что?..
   -  Я  полагаю,  что  есть  такие  места,  где  даже  Бог   может   себя
скомпрометировать.
   Ксендз опустил голову.
   - А ведь и вправду. Увы, я хорошо знаю, что не хватает мне нужных слов,
что я - обыкновеннейший сельский  священник.  Сознаюсь:  когда  я  учился,
мечтой моей было встретиться с каким-нибудь неверующим  и  сильным  духом.
Чтобы обуздать его и повести...
   - Как это - обуздать? Вы как-то чудно говорите.
   - Я имел в виду обуздание любовью, но это было грехом. Только  потом  я
понял: грехом гордыни. И затем уж узнал много  иных  вещей,  которым  учит
жизнь среди людей. Я хорошо понимаю, сколь малого я стою. У каждого  врача
целая батарея аргументов, которыми он сумеет  стереть  с  лица  земли  мою
священническую премудрость...
   Стефану  наскучил  этот  сентиментальный  и  напыщенный  разговор.   Он
огляделся. Больные стекались по аллейкам к корпусу -  близилась  обеденная
пора.
   - Пусть это останется между нами, - проговорил  он  и  взмахнул  рукой,
словно благословляя. - Вы знаете, что мы столь же строго храним тайну, как
и вы, - если не принимать во внимание небеса... Вот вы, отец,  вы  никогда
не сомневались?
   - Как мне отвечать, господин доктор?
   - Хотелось бы услышать правду.
   - Прошу  меня  простить,  но,  кажется,  вы  не  часто  заглядываете  в
Евангелие. Прочитайте-ка у святого Матфея - глава 27, стих 46. Не  однажды
то были и мои слова.
   Ксендз ушел. Сад почти  опустел.  Вишневые  пятна  халатов  ползли  так
размеренно, словно невидимая сила вычесывала их из припорошенного  золотом
сада. Последним, дымя папиросой, прошествовал санитар. Стефан поплелся  за
ним. Проходя мимо кустов запущенной сирени, увидел присевшего на  корточки
человека.  Хотел  было  позвать  сестру,  по  удержался.  Больной,   низко
наклонившись над клумбой, рукой, которая вроде  бы  плохо  его  слушалась,
нежно поглаживал серебристую траву.


АХЕРОНТ


   Стефан возвращался с  прогулки.  Канавы  по  обе  стороны  дороги  были
доверху забиты пушистым золотом,  словно  пробегавший  тут  мул  Али  Бабы
порастряс целые мешки цехинов. В сером  небе  прямо  над  головой  полыхал
каштан; он напомнил Стефану потрескавшиеся медные  лады.  А  вдали  ржавел
лес. Стефан шел, под ногами шелестел толстенный ковер из листьев, цвет  их
менялся - от желтого до коричневого, - но основой все же оставался пурпур;
это походило на разные инструментовки одной мелодии. Аллея, заворачивавшая
здесь и  устремлявшаяся  вниз,  тлела  апельсиновым  жаром.  Убегавшие  за
горизонт фруктовые сады увядали. Ветер гнал шершавые облака листьев сквозь
кавалькады стволов.  Все  это  многоцветье  еще  стояло  у  Стефана  перед
глазами, когда он вошел в библиотеку забрать оставленную там книгу.
   Около телефона, висящего на стене, стоял Пайпак, он так сильно прижимал
трубку к уху, что  оно  побелело.  Он  почти  ничего  не  говорил.  Только
поддакивал:
   - Да... да... да... да... да...
   Потом горячо поблагодарил и обеими руками повесил трубку.
   Уцепился за аппарат. Стефан бросился к нему.
   - Послушайте... милый вы мой... дорогой... - зашептал Паенчковский.
   Стефану стало его жаль.
   - Вам плохо, господин адъюнкт? Может, дать вам  корамина?  Я  сбегаю  в
аптеку...
   - Эта не то... это не я... - забормотал старик.  Выпрямился  и,  словно
слепец, держась за стену, побрел к окну.
   Красная  осень,  напоенная  запахами  тления,  вся  в  золотисто-темных
крапинках листьев, накатывала на окно, будто морской прилив.
   - Видите? Конец, - проговорил Паенчковский. - Конец, - повторил он  еще
раз.
   Его седенькая головка свалилась на грудь.
   - Пойду к профессору. Да, пойду. Который час?
   - Пять.
   - Значит, наверное, у... себя.
   Профессор был у себя всегда.
   Обернувшись, Паенчковский как будто только теперь заметил Тшинецкого.
   - А вы... вы пойдете со мной.
   - Я?.. Зачем? Что случилось, господин адъюнкт?
   - Пока ничего. И Бог этого не допустит. Нет, нет,  не  допустит.  А  мы
сделаем... Вы пойдете, будете вроде как свидетелем. Да и мне  легче  будет
говорить: вы же понимаете -  его  магнифиценция!  [титул  ректора  высшего
учебного заведения]
   Слово это сверкнуло искоркой робкого юмора,  но  искорка  тотчас  же  и
погасла.
   Заглянуть в общую палату, в квартиру кого-нибудь из врачей или пойти  к
профессору - разница громадная. Дверь обыкновенная,  белая,  как  у  всех.
Паенчковский постучал  так  предупредительно,  что  его  не  услышали.  Он
подождал и попробовал еще раз, погромче. Стефан хотел  постучать  сам,  но
адъюнкт опасливо оттеснил его: не умеешь, все испортишь...
   - Прошу!
   Мощный голос. Он еще не успел  умолкнуть,  а  они  уже  открыли  дверь,
вошли.
   В лучах заходящего солнца знакомая Стефану комната выглядела  необычно.
Солнце придало стенам огненный колорит. Комната, казалось,  полыхала,  она
напоминала пещеру льва. Старое золото горело на  корешках  книг,  все  это
походило на какую-то удивительную интарсию [вид деревянной  мозаики].  Под
темным лаком буфета и полок солнце,  как  волшебник,  высвечивало  красное
дерево. Яркие пятна рябили на всех деревянных предметах в комнате,  словно
на поверхности воды; искрились волосы на голове профессора, который -  как
всегда, за столом, над каким-то  толстым  томом,  в  кресле,  распахнутом,
будто книга, - устремил неподвижный взгляд на Пайпака и Стефана.
   Паенчковский с трудом продрался через несколько вступительных фраз: что
извиняется, знает, что помешал, но vis maior [чрезвычайные  обстоятельства
(лат.)] - это важно для всех. Наконец добрался до сути дела:
   - Мне, ваша магнифиценция, звонил Кочерба... бежинецкий  аптекарь.  Так
вот,   сегодня    утром    в    Бежинец    приехала    рота    немцев    и
полицейских-гайдамаков. Значит, украинцев. Им ведено  молчать,  но  кто-то
проболтался: они прибыли ликвидировать нашу больницу.
   И Пайпак сразу  весь  как-то  съежился,  только  выставил  вперед  свой
крючковатый нос: я кончил.
   Профессор  как  человек  науки  поставил  под  сомнение   достоверность
информации аптекаря. За него вступился Паенчковский.
   - Он человек надежный, ваша магнифиценция. Он тут  тридцать  лет.  Вас,
господин  профессор,  помнит  еще   со   времен   слуги   Ольгерда.   Ваша
магнифиценция его не знает, он ведь человек маленький,  -  и  Паенчковский
показал рукой, опустив ее к самому полу,  какой  именно  маленький.  -  Но
человек порядочный.
   Адъюнкт вздохнул и продолжал:
   - Так вот, ваша магнифиценция:  это  такое  страшное  известие,  что  и
верить не хочется. Но наш, то есть мой, долг состоит в том, чтобы как  раз
поверить.
   Тут начиналось  для  него  самое  трудное.  С  виду  такой  покорный  и
растерянный, он на самом деле прекрасно видел, как холодно его  принимают:
профессор даже не предложил сесть. Два кресла перед столом  были  пусты  -
два островка тени в золотистых  облачках  солнечных  бликов.  А  профессор
положил свою тяжелую, узловатую руку на книгу и выжидал. Это означало, что
вся  сцена  представляет  собой  лишь  интермедию,  эпизод,   предваряющий
действие куда более важное, смысл которого  пришедшие  сюда  понять  не  в
состоянии.
   - Я узнал,  ваша  магнифиценция,  что  к  этим  солдафонам  в  качестве
начальника приставлен немецкий психиатр. Стало быть,  вроде  как  коллега.
Доктор Тиссдорф.
   Паенчковский смолк. Профессор не отозвался  ни  звуком,  только  слегка
сдвинул брови, словно седые молнии: "не слышал", "не знаю".
   -  Да,  это  молодой  человек.  Эсэсовец.  И,  насколько   я   понимаю,
предприятие это неблагодарное - но что еще остается? Надо пойти к нему,  в
Бежинец, еще сегодня, ваша магнифиценция, ибо как раз, как раз завтра... -
говорил он, и голос его набирал силу. - Немцы уведомили  сегодня  магистра
Петшиковского, старосту, что завтра утром им понадобится сорок  человек  -
дорожная повинность.
   -  Это  известие...  оно  для  меня  не  совсем  неожиданно,  -  быстро
проговорил профессор, и было странно,  что  такой  великий  человек  может
говорить так тихо. - Я ожидал его, быть может, не  в  такой  форме,  после
статьи Розеггера... Вы ведь помните, коллега?
   Пайпак подобострастно подтвердил: он помнит, он слушает и внимает.
   - Однако же я не знаю, какова здесь моя роль? - продолжал профессор.  -
Насколько я разбираюсь в этом деле, ни  персоналу,  ни  врачам  ничего  не
угрожает. Ну, а больные...
   Этого ему говорить не следовало. Обычно подбирающий  слова  задолго  до
того, как их надо будет произнести, профессор  на  сей  раз  не  успел  их
обдумать. Паенчковский внешне ничем себя не выдал, оставался таким же, как
обычно (никакой не титан, голубок да и только),  но,  когда  он  оперся  о
стол, его тощая рука, рука старца, преобразилась - она больше не дрожала.
   -  Времена  теперь  такие,  -  сказал  он,  -  что  жизнь  человеческая
обесценивается. Времена страшные, но  пока  еще  имя  вашей  магнифиценции
могло бы, словно щитом, прикрыть этот дом и спасти жизнь ста  восьмидесяти
несчастных.
   Правая рука профессора, прятавшаяся  до  сих  пор  под  столом,  словно
кто-то, не принимающий  участия  в  дискуссии,  вмешалась  теперь  в  нее:
твердым, горизонтальным движением дала знак молчать.
   - Я ведь не руководитель этого заведения, - заговорил профессор. - Меня
нет даже в списках сотрудников, я не состою в штате, вообще нахожусь здесь
неофициально, и, как полагаю, и я,  и  вы,  мы  можем  из-за  этого  иметь
серьезные неприятности. Однако же, если вы того пожелаете, я останусь. Что
же касается заступничества - мои заслуги, ежели таковые и есть,  уже  были
признаны "ими" в Варшаве; вы знаете, каким образом. Молодой, дикий  ариец,
который, как вы, коллега, говорите, намеревается  завтра  истребить  наших
больных, несомненно, получил приказ властей, каковые  не  считаются  ни  с
возрастом, ни с научным именем.
   Наступило молчание, и оно постепенно преображало комнату. Последний луч
ускользавшего за стену солнца красным  расплывающимся  пятном  сползал  по
дверцам стоявшего у окна шкафа, и был этот  луч  таким  пушистым  и  таким
живым, что Стефан, хотя он и следил с величайшим вниманием за  разговором,
проводил его глазами. Потом голубоватая дымка, предвестница  ночи,  словно
прозрачная вода затопила комнату. Становилось и темнее, и  печальнее,  как
на сцене в хорошо отрежиссированном спектакле, когда невидимые прожектора,
меняя освещение, толкают вперед действие пьесы.
   - Я собираюсь туда  сейчас,  -  сказал  Паенчковский,  который,  слушая
профессора, все  более  выпрямлялся  -  даже  его  донкихотовская  бородка
затряслась. - И я думал, что вы пойдете со мной.
   Профессор не пошевелился.
   - В таком случае я иду. Прощайте... ваша магнифиценция.
   Они вышли.
   Коридор делал здесь крутой  поворот.  Он  еще  был  залит  тем  красным
светом, который только что покинул комнату профессора. Вышагивая  рядом  с
семенившим стариком, Стефан чувствовал себя совсем  маленьким.  Крохотное,
сморщенное личико адъюнкта светилось гордостью.
   - Я пойду прямо сейчас, - проговорил  он,  когда  они  остановились  на
лестничной площадке, исполосованной солнечными лучами. -  А  вы,  коллега,
все, что слышали, сохраните в тайне - до моего возвращения.
   Он положил руку на перила.
   - Профессор пережил тяжелые минуты. Его вышвырнули  из  лаборатории,  в
которой он создал основы электроэнцефалографии... не только  польской.  Я,
однако же, не думал...
   Тут старого Пайпака качнуло  в  сторону,  бородка  его  затряслась.  Но
длилось это всего мгновенье.
   - Не знаю, может, Acheronta movebo [Ахеронт пришел в движение  (лат.)].
Но...
   - Мне пойти с вами? - воскликнул Стефан.  И  тут  же  перепугался,  его
словно слегка оглушило, как тогда, когда немец  дал  ему  пинка.  Он  даже
отшатнулся.
   - Нет. Чем вы можете помочь? Наверное, один только Каутерс...
   Паенчковский довольно долго молчал и закончил:
   - Но он не пойдет. Я знаю. Этого было достаточно.
   И начал спускаться по пустынной лестнице,  ступая  так  твердо,  словно
разом хотел опровергнуть все сплетни о своей болезни.
   Стефан  остался  на  лестничной  площадке,  и  тут   к   нему   подошел
Марглевский. Тощий доктор был  в  прекрасном  расположении  духа.  Схватил
Стефана за пуговицу и потянул к окну.
   -  Вы  слышали,  коллега,  ксендз  собирается   завтра   устроить   нам
богослужение? Ему нужны министранты. Ну, я через  Ригера  обещал  прислать
мальчиков. Знаете, кто будет ему прислуживать? Этот маленький  Петрусь  из
моего отделения! Знаете, кто он?
   Стефан вспомнил маленького блондинчика с лицом мурильевских златовласых
ангелов. Это был кретин, почти безнадежный, пускающий слюни.
   - Это будет изумительно! Послушайте, коллега, нам обязательно нужно...
   Стефан пожертвовал пуговицей,  крикнул,  что  очень  торопится,  и,  не
дослушав, умчался. Выскочил из корпуса в сад, а оттуда понесся  на  шоссе,
по которому Паенчковский пошел в Бежинец. Он  стал  спускаться,  почти  не
разбирая дороги. И вдруг словно очнулся. В сухой  шорох  листьев  вмешался
новый звук. Стефан задрал голову, остановился. Где-то далеко урчал  мотор.
Кто-то ехал в гору; на это указывал и столб пыли, словно хвост, обметавший
деревья, - он приближался. Стефан вздрогнул, как будто его обдало холодом,
и быстро повернул назад. Он был уже у каменной арки со стершейся надписью,
когда, теперь  уже  совсем  вблизи,  услышал  шум  мотора.  Остановился  у
колонны.
   Скрежеща  на  второй  скорости  и  сильно  накренившись  на   повороте,
приближалась немецкая военная машина,  Kubelwagen,  с  плоско  обрубленным
капотом. За ветровым стеклом чернела каска водителя. Машина проехала  мимо
Стефана, свернула, застонала и, вкатив на территорию,  остановилась  перед
калиткой.
   Стефан пошел туда.
   У стены стоял высокорослый немец. На нем  была  маскировочная  накидка;
черные  очки  отброшены  на  каску;  черные  перчатки  с  воронкообразными
раструбами. На сукне мундира -  засохшие  комочки  грязи.  Он  возбужденно
наседал на вахтера. Услыхав вопрос немца, Стефан вмешался:
   - Der Direktor ist leider zur Zeit abwesend. Bitte, was  wunschen  Sie?
[Директор, к сожалению, сейчас отсутствует. Что вам угодно? (нем.)]
   - Hier muss mal Ordnung gemacht werden, - сказал немец. - Sind Sie sein
Stellvertreter? [Тут надо бы навести порядок. Вы его заместитель? (нем.)]
   - Ich bin hier Arzt [я здешний врач (нем.)].
   - Na, also, dann gehen  wir  mal  rein  [Ну  ладно,  тогда  пойдемте-ка
(нем.)].
   Он вошел так уверенно, словно был здесь не  впервые.  Водитель  остался
сидеть в машине. Проходя мимо, Стефан  заметил,  что  правую  руку  солдат
держит на автомате, лежащем на сиденье рядом с ним.
   Стефан провел немца в общую канцелярию.
   - Wie viele  Kranke  haben-Sie  jetzt?  [Сколько  у  вас  здесь  сейчас
больных? (нем.)]
   - Entschuldigen Sie, aber ich weiss nicht, ob...  [Простите,  но  я  не
знаю, так как... (нем.)]
   - Warm Sie sich zu entschuldigen  haben,  bestimme  ich,  -  проговорил
немец уже резче. - Antworten Sie [Когда вам тут еще извиняться,  решаю  я.
Отвечайте (искаж. нем.)].
   - Etwa einhundertsechzig... [около ста шестидесяти (нем.)]
   - Ich muss die genaue Zahl haben. Zeigen Sie die  Papiere.  [Мне  нужно
точное число. Покажите документы (нем.)]
   - Es ist ja Arztgeheimnis [это врачебная тайна (нем.)].
   - Ein Arschloch ist das [в задницу все это (нем.)], - буркнул немец.
   Стефан взял с полки книгу и раскрыл ее; больных числилось 186.
   - So? Und lugen Sie nicht? [Да? И вы не лжете? (нем.)]
   У Тшинецкого почему-то похолодели щеки.  И  все  же  он  никак  не  мог
оторвать взгляда от подбородка немца, уж очень он  резко  выпирал  вперед.
Покрывшиеся ледяным потом пальцы сами собой сжимались в кулак. Но  он  все
смотрел в выцветшие  глаза,  которые  видели  сотни  людей,  раздевавшихся
донага над свежевырытым рвом, в глаза, которым знакомы были  бессмысленные
движения  этих  людей,  когда,  сами  того  не  понимая,   они   старались
подготовить свое живое тело к падению в грязь. Стефану  почудилось,  будто
комната и все предметы в ней завертелись вокруг него. Лишь высокая  фигура
в зеленой свисавшей с плеча накидке оставалась неподвижной.
   - Ein dreckiges Nest, das, - сказал немец. - Zwei Tage schon  muss  man
die Schweinehunde durch die Walder jagen. So was erne Sonderkomission wird
zu Ihnen kommen. Wenn Sie einen einzigen Kranken verstecken, wird Jhnen...
[Вонючее гнездо. Два дня, гнать через лес это свинячье стадо. Вот притащат
сюда к вам комиссию. И если вы хоть одного больного припрячете,  я  вам...
(искаж. нем.)]
   Он не угрожал, у него даже  выражение  лица  осталось  прежним,  он  не
сделал ни одного жеста. Но все внутри у Стефана похолодело. Губы мгновенно
стали сухими, он их беспрестанно облизывал.
   - So zeigen Sie mir jetzt alle die Gebaude hier  [ну,  покажите  теперь
все ваши помещения (нем.)].
   - In die Krankensale werden die Nichtarzte nicht zugelassen,  weil  die
Verordnung... [в палаты никому, кроме  персонала,  заходить  не  положено,
поскольку предписания... (нем.)] - последний раз, едва слышно  выдавил  из
себя Стефан.
   - Die Verordnungen machen wir,  -  сказал  немец.  -  Genug  gequatscht
[Предписания устанавливаем мы. Хватит, поболтали! (нем.)].
   И, словно не замечая того, что делает, так подтолкнул Стефана, что  тот
едва устоял на ногах. Быстрым шагом пересекли они  двор.  Немец  озирался,
задавал вопросы: сколько мест в этом корпусе? сколько выходов? есть ли  на
окнах решетки? сколько больных?
   Наконец, уже на  прощанье,  он  поинтересовался  количеством  врачей  и
санитаров. Остановился перед самой большой лужайкой, внимательно  осмотрел
ее, словно мерку с нее снимал.
   - Sie konnen berahigt schlafen, - бросил он уже у самой машины. - Ihnen
wird nichts passieren. Falls wir aber einen Banditen  bei  Ilinen  finden,
eine Waffe oder so was, dann  mochte  ich  nicht  in  Ihrer  Haul  stecken
[Можете спать спокойно. Вам ничего не угрожает. Но если мы  найдем  у  вас
бандитов, оружие или еще что-нибудь такое, я бы не хотел тогда оказаться в
вашей шкуре (нем.)].
   Мотор заурчал,  немец  -  огромный  детина  -  расположился  на  заднем
сиденье. И только теперь Стефана поразили два странных обстоятельства,  на
которые он раньше не обратил внимания:  во-первых,  они  не  встретили  ни
одного  врача,  ни  одного  санитара,  хотя  все  они  обычно  по  вечерам
прогуливались в саду, во-вторых, он так и не понял, кем,  собственно,  был
этот самый немец. Маскировочная накидка не позволила разобрать, в каком он
чине. Лица немца Стефан не запомнил,  только  черные  очки  и  каска.  "На
марсианина похож", - подумал Стефан и в этот момент услышал тихие шаги.
   - Что это было, коллега?
   Прямо перед собой он увидел Носилевскую; глаза ее показались ему сейчас
еще прекраснее; от бега и волнения она разрумянилась. Он смутился, сказал,
что и сам не знает, - какой-то немец пожелал осмотреть больницу.  Кажется,
они устраивают облавы на партизан в лесу, вот он и приехал.
   Стефан сознательно напустил туману, стараясь не подвести Пайпака.
   Носилевскую прислали Ригер с Марглевским, которые,  правда,  видели  из
верхней дежурки, что машина ушла, но все же не рискнули спуститься сами. И
ее до последней минуты от себя не отпускали: береженого...
   Стефан не очень-то вежливо обошелся с Носилевской - оставил ее  одну  в
саду, а сам опять направился на шоссе.
   Взглянул на часы: семь. Темнело быстро. Немец  пробыл  тут  без  малого
полчаса, Пайпак должен вот-вот вернуться. В сумерках все  вокруг  казалось
иным, чужим.  Он  посмотрел  на  лечебницу.  Горделивые  очертания  зданий
чернели на фоне коричневых туч, подсвеченных - словно лампой, спрятавшейся
за ними, - луной.
   Стефан прошел еще несколько сот метров, и  вдруг  в  шуме  листьев  ему
послышалось какое-то постукивание.
   Кто-то  брел  навстречу.  Стало  темно,   луна   укрылась   за   тучей.
Ориентируясь по слуху, Стефан перешел на другую  сторону  дороги  и  узнал
адъюнкта, когда тот был всего в трех шагах.
   - Господин доктор... У нас немец был, - начал было Стефан, но осекся: у
того, судя по всему, новости поважнее.
   Паенчковский, однако, шел молча. Стефан старался  держаться  рядом,  то
чуть отставая, то чуть обгоняя.  Так  они  и  добрались  до  ворот,  затем
направились - по-прежнему в полном молчании - в кабинет  Пайпака.  Вернее,
направился туда адъюнкт, а Стефан неотступно следовал за ним. Паенчковский
открыл ключом дверь и вошел в кабинет; Стефан  -  тоже.  И  хотя  оба  они
хорошо знали, где что стоит, а выключатель был у самой двери, они странным
образом раза три-четыре натыкались друг на друга  в  темноте,  прежде  чем
догадались зажечь свет. И тут Стефан, который  готов  был  наброситься  на
старика с вопросами, в ужасе отшатнулся.
   Паенчковский был совершенно желт,  и  казалось,  совсем  высох.  Зрачки
крохотные, прямо точечки.
   - Господин адъюнкт... - прошептал Стефан. И  чуть  громче:  -  Господин
адъюнкт...
   Паенчковский подошел к аптечке, достал маленькую бутылочку с  притертой
пробкой: "Spiritus vini concentratus", плеснул немного жидкости в стакан -
рюмки у него не было, - выпил  и  сильно  закашлялся.  Потом  повалился  в
кресло и обхватил голову руками.
   - Всю дорогу, - заговорил он, не отнимая пальцев от лица, - всю  дорогу
я  думал,  что  мне  сказать.  Если  он  мне  ответит,  что   ненормальные
бесполезны, размышлял я, сошлюсь  на  немцев,  Блойлера  и  Мебиуса.  Если
упомянет нюрнбергские законы, разъясню, что мы  -  оккупированная  страна,
стало быть, до  подписания  мирных,  договоров  положение  наше  никак  не
легализовано... Если потребует выдать неизлечимых, скажу, что медицина  не
знает безнадежных случаев. Всегда необходимо считаться  с  неведомым,  это
одна из обязанностей врача. Если скажет, что это страна  врагов,  а  он  -
немец, я ему напомню, что прежде всего он - врач. Если...
   - Господин адъюнкт... - умоляюще прошептал Стефан.
   - Да, вы не хотите слушать. Когда я пришел туда, не знаю,  успел  ли  я
произнести хоть три слова. Он ударил меня по лицу.
   - А... А... - Стефан попытался что-нибудь сказать, но не смог.
   - Вахмистр украинцев сообщил мне, что  оберштурмфюрер  Гутка  поехал  в
лечебницу, чтобы  установить  число  больных  и  "разработать  тактический
план". Они это так называют. Надеюсь, вы сообщили им ложные сведения?
   - Нет... я... то есть он сам посмотрел.
   - Да. Ну да, да.
   Из другого пузырька Пайпак налил себе брому с люминалом, выпил  и  отер
рот тыльной стороной ладони.  Потом  попросил  пригласить  всех  врачей  в
библиотеку.
   - И... господина профессора тоже?
   - Что? Да. А впрочем, нет. Нет.
   Когда Стефан вместе с Носилевской и Ригером пришел  в  библиотеку,  там
уже горел свет; вслед за  ними  явились  Каутерс,  Марглевский  и  Сташек.
Паенчковский  стоя  дожидался,  пока  все  рассядутся.  Затем  кратко,  не
пускаясь в  рассуждения,  до  которых  был  такой  охотник,  сообщил,  что
германо-украинская команда, которая умиротворила, то есть сожгла,  деревню
Овсяное и уничтожила ее население, намерена истребить больных, находящихся
в лечебнице. С этой целью  немцы  потребовали  собрать  к  утру  людей  из
Бежинца, так как по собственному опыту знают, что больные  не  способны  к
согласованной работе - в отличие от крестьян, которые обычно  копают  себе
могилы сами. Затем он рассказал о предпринятой им  попытке,  каковой  было
посещение доктора Тиссдорфа.
   - Едва я успел упомянуть о цели их прибытия, он дал мне  пощечину.  Мне
хотелось бы верить, что так он выразил свое  возмущение  клеветой,  однако
вахмистр  украинцев   информировал   меня,   что   они   получили   приказ
приготовиться к боевой операции: сегодня им доставят патроны - сверх того,
что у них есть.  Вахмистр  показался  мне  достаточно  честным  человеком,
насколько в подобных обстоятельствах слово это вообще что-нибудь значит.
   Напоследок Паенчковский объяснил врачам истинную цель  дневного  визита
оберштурмфюрера Гутки.
   - Мне хотелось бы, чтобы вы... поразмышляли над этим. Чтобы...  принять
определенное решение... шаги... Я руководитель,  но  просто...  просто  не
дорос...
   Голос изменил ему.
   - Можно было бы отпустить всех больных в лес, а  самим  разъехаться;  в
два часа ночи идет скорый до Варшавы, - начал было рассуждать  Стефан,  но
не кончил - такое глухое молчание  было  ему  ответом.  Пайпак  заерзал  в
кресле.
   - Я думал об этом... но не стоит. Они легко переловят больных. Да и  не
смогут же больные жить в лесу. Это... было  бы  проще  всего,  но  это  не
решение вопроса.
   - Полнейшая чушь, - категорически заявил  Марглевский.  -  Полагаю,  мы
должны уступить силе. Как Архимед. Покинуть... покинуть больницу.
   - Вместе с больными?
   - Нет, зачем же? Просто-напросто покинуть.
   -  Значит,  сбежать.  Разумеется,  это  тоже  выход,   -   с   каким-то
поразительным терпением мягко заметил старик. - Немцы могут бить  меня  по
лицу, выбросить вон отсюда, все, что захотят. Я,  однако,  нечто  большее,
чем руководитель учреждения. Я врач. И вы все - тоже врачи.
   - Чепуха. И что с того? - Марглевский подпер  рукой  подбородок,  будто
был тут в одиночестве.
   - Вы не пробовали... иных средств? - спросил Каутерс.
   Все посмотрели на него.
   - Что вы имеете в виду?
   - Ну... какой-нибудь способ умилостивить...
   - Взятка... - догадался наконец адъюнкт.
   - Когда они тут будут?
   - По всей вероятности, между семью и восемью утра.
   Марглевский, который, казалось, не мог усидеть на месте, оттолкнул стул
и, широко расставив пальцы, прямо-таки влепил ладонь в стол, даже косточки
пальцев побелели. Он проговорил:
   - Я... считаю своим долгом... Я  обязан  спасти  свою  научную  работу,
которая является не моим только, но и всеобщим достоянием.  Вижу,  у  меня
просто не остается другого выхода. Прощайте, господа.
   Ни на кого не глядя, высоко подняв голову, он вышел.
   - Однако же, коллега! - крикнул ему вслед Кшечотек.
   Паенчковский слабо, безнадежно махнул рукой. Все еще смотрели на дверь.
   - Ну, стало быть, так... - заговорил Пайпак срывающимся голосом. -  Это
так. Я работаю здесь двадцать лет... двадцать лет. Но я не  знал...  я  не
предполагал... я психолог, я знаток душ... я... Да ведь не о  себе  же  мы
должны думать, а о них!  -  пронзительно  закричал  Паенчковский,  стукнул
кулаком по столу и заплакал. Закашлялся, его всего трясло.
   Носилевская встала, подвела его к креслу и усадила, хотя он и упирался.
Золотые искорки пробежали по  ее  волосам,  когда  она,  наклонившись  над
стариком, мягко обхватила его запястье  и  начала  считать  пульс.  Потом,
откинув волосы, вернулась на свое место.
   И тут все заговорили разом:
   - Может, это еще не наверняка.
   - Я позвоню аптекарю.
   - Во всяком случае, Секуловского надо спрятать.
   (Это сказал Стефан.)
   - И ксендза тоже.
   - Коллега, но он, кажется, уже выписан?
   - Нет, в том-то и дело, что нет.
   - Пошли тогда в канцелярию.
   - Немец проверил списки, - глухо проговорил Тшинецкий, - и... меня,  то
есть всех нас объявил ответственными.
   Каутерс продолжал сидеть молча.
   Паенчковский встал - он уже успокоился, только покрасневшие  глаза  его
выдавали. Стефан подошел к нему.
   - Господин адъюнкт, нам следует решиться. Надо бы некоторых спрятать.
   - Надо спрятать всех больных, которые отдают себе отчет в происходящем,
- сказал адъюнкт.
   - Нескольких наиболее ценных можно было бы... - неуверенно начал Ригер.
   - Может, выздоравливающих вообще отпустить?
   - У них нет документов. Их на вокзале сейчас же схватят.
   - Так кого прятать? - с нескрываемым раздражением опросил Кшечотек.
   - Ну, я говорю: наиболее ценных, - повторил Ригер.
   - Не я буду решать, кто ценнее. Речь о том, чтобы они не выдали других,
- сказал Пайпак. - Только об этом.
   - Значит, селекция?
   - Прошу всех разойтись по палатам... коллега Носилевская, соблаговолите
отдельно уведомить сестер.
   Все пошли к дверям. Пайпак стоял в стороне, обеими руками вцепившись  в
стул. Стефан, выходивший последним, услышал его шепот.
   - Простите? - он думал,  Паенчковский  хочет  что-то  сказать  ему.  Но
старик его не услышал.
   - Они... они будут... им будет так страшно... -  еле  слышно  прошептал
он.
   Они не спали всю ночь. Отбор дал сомнительные результаты:  каких-нибудь
двадцать больных, но и за них никто не  мог  поручиться,  никто  не  знал,
выдержит ли их нервная система. Новость, хотя  ее  вроде  бы  и  скрывали,
стремительно  разнеслась  по  всей  больнице.  Молодой  Юзеф,   в   халате
нараспашку, ни на шаг не отходил от адъюнкта, он  все  бормотал  что-то  о
своей жене и детях.
   В женском отделении орава  полураздетых  пациенток  танцевала  в  сизом
облаке перьев из подушек; их визгливый вой не затихал ни на минуту. Стефан
и Сташек за два  часа  почти  дочиста  вымели  скромные  запасы  лекарств,
хранившихся  в  аптечке,  щедро  раздавая  до   сих   пор   столь   строго
оберегавшиеся люминал и скополамин; впрочем, этим они ничего не  добились.
Стефан и сам дважды прикладывался к большому  пузырьку  брома,  выслушивая
насмешки Ригера, который  отдавал  предпочтение  спирту.  Спустя  какое-то
время увидел  Марглевского,  который  с  двумя  чемоданами  и  рюкзаком  с
картотекой о гениях направлялся к воротам. Каутерс около полуночи  заперся
в своей комнате. Суматоха усиливалась. Каждый корпус выл на свой лад,  все
сливалось в многоголосый ор. Стефан бестолково носился с  этажа  на  этаж,
несколько раз пробегал мимо  квартиры  профессора.  Под  дверью  виднелась
полоска слабого света; оттуда не доносилось ни звука.
   Поначалу казалось, что спрятать больных на территории больницы  -  дело
безнадежное. Но Паенчковский поставил врачей  перед  свершившимся  фактом,
поместив в свою квартиру одиннадцать шизофреников в стадии ремиссии и трех
маньяков. Дверь к ним  замаскировал  шкафом.  Шкаф  потом  пришлось  снова
отодвигать, потому что у самого  здорового  по  виду  шизофреника  начался
приступ. Возясь со шкафом, от стены  в  спешке  откололи  увесистый  кусок
штукатурки, и Паенчковский сам прикрыл это  место  сооруженной  на  скорую
руку занавеской. Стефан заглядывал к нему в квартиру несколько  раз;  если
бы не всеобщее нервное возбуждение, он, может, и  порадовался  бы,  глядя,
как старик, сунув в рот парочку гвоздей и  балансируя  на  стуле,  который
держал Юзеф, неврологическим молоточком прибивает  портьеру.  Решили,  что
больных заберут к себе только те, у кого по меньшей мере две комнаты. Речь
шла о Каутерсе  и  Ригерс.  Этот  последний,  уже  солидно  нагрузившийся,
согласился спрятать нескольких человек. А Стефан  пошел  в  палату,  чтобы
забрать парнишку-скульптора, но, открыв дверь, угодил в сцепившийся клубок
ревущих людей.
   Огромные куски разодранных простыней носились под уцелевшими лампами. В
общем  гаме  можно  было  разобрать  кукареканье,   свист   и,   казалось,
бесконечный визгливый крик: "пуническая война в шкафу!" Утопая  в  вонючей
насыпи из перьев, Стефан остервенело пробивался вдоль стены. Два раза  его
сваливали на пол, однажды он упал  прямо  под  ноги  Пащчиковяку,  который
огромными прыжками пересекал  палату  из  угла  в  угол,  словно  стараясь
побороть земное притяжение.
   Обезумевшие, ослепленные яростью, больные метались по палате, врезались
в стены так, что  кости  трещали,  вдвоем-втроем  заползали  под  кровать,
из-под нее выскакивали их дрыгающиеся ноги. Стефану с  огромным  трудом  в
конце концов удалось добраться до парнишки. Отыскав его, он пустил  в  ход
кулаки, чтобы пробиться к двери. Но там парень уперся ногами в пол и начал
тянуть Стефана в угол. Вытащил из-под матраса что-то большое, завернутое в
мешковину. И только тогда позволил довести себя до двери.
   В коридоре Стефан облегченно вздохнул; на его  халате  не  осталось  ни
одной пуговицы, из носа сочилась кровь.  В  палате  рев  усилился.  Стефан
передал паренька Юзефу, который  помогал  устраивать  укрытие  в  квартире
Марглевского, и спустился вниз. Уже сходя  с  лестницы,  он  заметил,  что
держит в руках сверток, - тот, что сунул ему парнишка. Взяв его под мышку,
достал сигарету и испугался: руки его, когда он чиркал спичкой о  коробок,
ходили ходуном.
   После третьего по счету приступа буйства в квартире  адъюнкта,  ставшей
укрытием для больных, вездесущий Пайпак велел всем им дать люминал.  И  на
рассвете тридцать запертых в трех квартирах больных забылись наркотическим
сном.
   Их  истории  болезни  собственноручно  уничтожил  Пайпак,  не   обращая
внимания на опасливо разводившего руками Стефана. И, только  поднявшись  с
пола и закрыв дверцу печки,  в  которой  догорали  эти  листочки,  вытирая
вымазанные сажей руки, он сказал:
   - Я в...все это беру на себя.
   Носилевская, бледная, но спокойная, следовала за  адъюнктом  по  пятам.
Ксендза Незглобу наскоро оформили на несуществующую  должность  "духовного
лица учреждения". Он стоял в самом темном углу аптеки, и оттуда разносился
его пронзительный шепот - он молился.
   Стефана, который неведомо куда и  неведомо  зачем  несся  по  коридору,
перехватил Секуловский.
   - Послушайте... господин... доктор... - закричал он, вцепившись  в  его
халат. - А может, я... дайте мне белый халат... я же знаком с психиатрией,
вы ведь знаете...
   Он гнался за ним, словно  они  играли  в  салочки.  Стефан  остановился
перевести дух, немного пришел в себя и задумался.
   - А почему бы и нет? Теперь уж все равно.  Устроили  ксендзу,  можно  и
вам... но с другой стороны...
   Секуловский не позволил ему продолжать. Крича и не слушая  друг  друга,
они дошли до лестницы. На площадке между  этажами  стоял  Пайпак  и  давал
какие-то распоряжения санитарам.
   - А я говорю, всех их  надо  отравить!  -  орал  красный,  как  свекла,
Кшечотек.
   - Это не только вздор, но и п...преступление, - парировал Паенчковский.
Крупные капли пота сбегали по его  лбу,  поблескивали  на  седых  перышках
бровей. - А если, Бог даст, все  переменится...  что  тогда?  Иначе...  мы
просто поставим под удар и спрятанных, и себя.
   - Да не обращайте вы на него внимания. Это же  сопляк,  -  презрительно
бросил из угла Ригер. Карман его халата оттягивала бутылка спирта.
   - Вы пьяны!
   - Господин адъюнкт, - вмешался Стефан, которого Секуловский  прямо-таки
подталкивал к старику. - Такое вот дело...
   - Ну, как тут быть? - выслушав, протянул Пайпак. -  Ну,  отчего  вы  не
захотели пойти в м...мою квартиру?
   Он отер лоб большим белым платком.
   - Ну ладно. Сейчас... доктор... коллега Носилевская,  у  вас  уже  есть
навык в этом... в этой писанине...
   - Сейчас я все устрою в книге, - своим ясным, милым  голосом  успокоила
его Носилевская. - Пойдемте со мной.
   Секуловский помчался за ней.
   - Да... еще  кое-что,  -  сказал  Пайпак.  -  Надо  сходить  к  доктору
Каутерсу. Но я сам - мне не... не с руки.
   Он дождался, когда из канцелярии вернется Носилевская. Секуловский  уже
слонялся по корпусу в белом  халате  Стефана,  даже  сунул  в  карман  его
стетоскоп. Но, подойдя к дверям в следующий  корпус,  услышал  нарастающий
адский вой и укрылся в библиотеке.
   Стефан  совершенно  обессилел.  Посмотрел  в  коридор,  махнул   рукой,
выглянул в окно - не рассвело ли  -  и  пошел  в  аптеку  глотнуть  брому.
Переставляя на полке пузырьки, услышал чьи-то легкие шаги.
   Вошел Лондковский - как обычно, в своем черном свободном костюме.
   - Ваша магнифиценция?..
   Профессор, казалось, был недоволен, застав здесь Стефана.
   - Ничего, ничего. Нет, - повторял он. Но  продолжал  в  нерешительности
стоять в дверях.
   Стефан подумал, что, вероятно, Лондковский плохо себя чувствует: он был
очень бледен, на Стефана старался не смотреть. Даже сделал движение, будто
собирался идти восвояси. Положил руку на дверную ручку, но отпустил  ее  и
подошел к Стефану совсем близко.
   - Есть здесь... цианистый калий?
   - Что, простите?
   - Есть ли в аптеке цианистый калий?
   - А... а... есть, - ошеломленно пробормотал Стефан.
   Он даже выронил пузырек с люминалом, тот упал на пол и разбился. Стефан
хотел было собрать осколки, но  вместо  этого  выпрямился  и  выжидательно
посмотрел на профессора.
   - Вот тут висит ключ, ваша магнифиценция... вот он, тут!
   Цианистый калий вместе с другими ядами  хранился  в  запертом  на  ключ
маленьком шкафчике на стене.
   Профессор  выдвинул  ящичек  и,  подумав,  вытащил   маленькую   пустую
стеклянную пробирку из-под пирамидона.  Затем  взял  с  полки  пузырек,  с
помощью маленьких ножниц сковырнул с него пробку  и  осторожно  высыпал  в
колбочку с десяток белых кристалликов. Заткнул колбочку пробкой и сунул  в
нагрудный карман пиджака. Запер шкафчик, повесил ключ на гвоздь и собрался
было уходить, но раздумал и опять подошел к Стефану:
   - Пожалуйста, никому не говорите о том,  что...  что  я...  -  И  вдруг
как-то сверху (схватил обвисшую руку Стефана, сжал ее холодными пальцами и
закончил вполголоса: - Очень вас прошу.
   Поспешно вышел, тихо притворив за собой дверь.
   Стефан так и  стоял  -  опершись  рукой  о  стол,  ладонь  его  ощущала
прикосновение пальцев профессора. Он посмотрел на нее. Вернулся  к  шкафу,
чтобы налить себе брома, и замер, держа бутылку в поднятой руке...
   Всего минуту назад он видел: воротник рубашки Лондковского  расстегнут,
пиджак - тоже и видна впалая, старческая грудь.  Он  вспомнил  всемогущего
короля из сказки и теперь ни о чем другом думать не мог.
   Властелин этот стоял во главе  громадного  государства.  К  голосу  его
прислушивались люди на тысячи миль окрест. Однажды, утомившись,  он  уснул
на троне,  придворные  решили  сами  раздеть  его  и  отнести  в  спальные
апартаменты. Они сняли с  него  горностаевую  накидку,  под  которой  были
пурпурные, золотом расшитые одежды. Когда они сняли и их, увидели шелковую
рубашку, всю в звездах и солнцах. Под ней оказалась сорочка, сотканная  из
жемчуга. Следующую украшали рубиновые молнии. Так снимали они одну  рубаху
за другой, и рядом вырос  огромный,  сверкающий  холм.  И  тогда  в  ужасе
взглянули они в глаза друг другу, восклицая: "А где же наш  король?!"  Ибо
видели перед собой множество раскиданных богатых одеяний, а среди  них  не
было и следа живой души. Сказка эта называлась "Очистка  луковицы,  или  О
величии".
   Совещание  у  Каутерса  растянулось  на  час.  Хирург  наконец   выбрал
"splendid isolation" [блестящая изоляция (англ.)]: он ничего не знает,  ни
во что не вмешивается. Он отвечает  только  за  операционную.  Секуловский
стал врачом  его  отделения.  Рассказывая  об  этом  Стефану,  Носилевская
обронила, что у Каутерса на двух сдвинутых креслах  спит  Гонзага.  Сестра
Гонзага? У Стефана уже не осталось  сил  удивляться.  Он  одеревенел.  Все
вокруг видел, словно сквозь легкую дымку. Было  уже  около  шести.  Лениво
бредя по коридору первого этажа, Стефан наткнулся на Ригера, который сидел
посреди прохода в кресле-каталке для паралитиков. На полу перед ним стояла
бутылка, он осторожно постукивал  по  ней  ногой,  как  будто  наслаждаясь
чистым звоном стекла.
   Стефана  поразило  его   насупленное   лицо;   казалось,   он   вот-вот
разрыдается. Стефан не решался заговорить, но Ригер  неожиданно  дернулся:
до этого он пытался сдержать икоту.
   - Не знаете, где Паенчковский?
   - В сад пошел, - ответил Ригер и опять икнул.
   - Зачем?
   - С ксендзом. Наверное, молятся.
   - Ага.
   Увидя Стефана, из  вышел Секуловский.
   - Вы куда?
   - Сил больше нет. Лягу; думаю, всем нам еще  потребуется  много  сил  -
утром.
   В белом халате Секуловский казался толще, чем обычно. Пояс не сходился;
он надвязал его бинтом.
   - Вы меня восхищаете. Я... я... я бы не смог.
   - Э, что там. Пошли ко мне.
   На лестнице Стефан заметил прислоненный к  батарее  сверток.  Вспомнил,
что его дал ему тот парнишка. Поднял сверток и с  любопытством  развернул.
Это была голова мужчины в каске,  погруженная  до  верхней  губы  в  кусок
камня. Набухшие глаза и раздутые щеки. Невидимый, утопленный в камень  рот
кричал.
   Придя к себе, Стефан положил  скульптуру  на  стол,  стянул  с  кровати
одеяло и, придвинув стул поближе,  прилег,  опершись  на  подушку.  В  эту
минуту прибежал Ригер.
   - Слушайте, пришел молодой Пощчик, забирает шестерых  больных,  поведет
их лесом в Нечавы. Хотите идти с ними, господин Секуловский?
   - Кто пришел? - одними губами, почти беззвучно спросил Стефан.
   Но его шепот покрыл голос Секуловского:
   - Кто? Каких больных?
   Стефан, полусонный, встал с кровати.
   - Ну, молодой Пощчик, сын этого электрика...  из  леса  пришел  и  ждет
внизу, - волновался протрезвевший Ригер. - Берет всех, кому старик не  дал
люминала. Ну, вы идете или нет?
   - С сумасшедшими? Сейчас?
   Поэт в сильном возбуждении вскочил со стула. Руки у него тряслись.
   - Мне идти? - Он повернулся к Стефану.
   Тот промолчал; его  ошеломило  известие,  что  так  внезапно  объявился
человек, который все время был где-то поблизости, а он, Стефан, ничего  не
знал об этом.
   - Я в этих обстоятельствах советовать не могу...
   - После комендантского часа... с сумасшедшими... - вполголоса  бормотал
Секуловский. - Нет! - проговорил он  громче,  а  когда  Ригер  бросился  к
двери, закричал: - Да постойте же вы!
   - Ну давайте, решайтесь! Он не может ждать, два часа лесом!
   - А кто он такой?
   Ясно было, что Секуловский задает вопросы, только чтобы выиграть время.
Он теребил пальцами узелок на матерчатом поясе халата.
   - Вы что, оглохли?! Партизан! Вот пришел да еще  устроил  Паенчковскому
скандал, что тот дал другим пациентам люминал...
   - На него можно положиться?
   - Не знаю! Идете вы или нет?
   - А ксендз идет?
   - Нет. Так как?
   Секуловский молчал. Ригер пожал плечами и выбежал из комнаты, с треском
захлопнув дверь. Поэт шагнул было вслед за ним, но остановился.
   - Может, пойти?.. - растерянно спросил он.
   Голова   Стефана   упала   на   подушку.    Он    пробормотал    что-то
невразумительное.
   Слышал, как поэт ходит по комнате и что-то говорит, но смысла  слов  не
понимал. Сон навалился на него.
   - Ложитесь-ка и вы, - пробормотал он и заснул.
   Стефана разбудил резкий свет. Кто-то ударил  его  палкой  по  руке.  Он
открыл глаза, но продолжал лежать не шевелясь; в комнате было темно, шторы
он опустил еще вечером. Около кровати  стояли  несколько  высоких  мужчин.
Стефан машинально прикрыл глаза рукой:  один  из  мужчин  направил  фонарь
прямо ему в лицо.
   - Wer bist du? [Ты кто такой? (нем.)]
   - A, lass ihn. Das ist ein Arzt [А, оставь его.  Это  врач  (нем.)],  -
отозвался другой голос, как будто знакомый. Стефан вскочил, трое немцев  в
темных  клеенчатых  плащах,  с  автоматами,  перекинутыми   через   плечо,
расступились перед ним. Дверь  в  коридор  была  открыта  настежь,  оттуда
долетал глухой топот кованых сапог.
   В углу комнаты стоял Секуловский.  Стефан  заметил  его  только  тогда,
когда немец направил в угол луч фонаря.
   - Auch Arzt, wie? [Тоже врач, да? (нем.)]
   Секуловский   быстро   заговорил   по-немецки   срывающимся,   каким-то
незнакомым голосом. Выходили из комнаты по одному. В дверях  стоял  Гутка.
Передал их солдату, приказав проводить  врачей  вниз.  Они  спустились  по
второй лестнице. В аптеке, перед входом в которую стоял еще один черный  с
автоматом,  они  застали  Паенчковского,  Носилевскую,  Ригера,   Сташека,
профессора, Каутерса и  ксендза.  Сопровождавший  Стефана  и  Секуловского
солдат вошел вместе с ними, запер дверь и долго всех разглядывал.  Адъюнкт
стоял  у  окна,  сгорбившись,  спиной  ко  всем,  Носилевская  сидела   на
металлическом табурете, Ригер и  Сташек  устроились  на  столе.  День  был
облачный, но светлый; сквозь редеющие листья за окном  проглядывало  серое
небо. Солдат загородил собою дверь. Это был парень с плоским темным лицом,
со скошенными скулами. Он дышал все громче, наконец заорал:
   - Ну вы, паны докторы, на шо вам вышло? Украина  була  и  будэ,  а  вам
каюк!
   - Выполняйте, пожалуйста, свои обязанности, как мы выполняем свои, а  с
нами не говорите, - на удивление твердым тоном  заметил  Пайпак  в  ответ.
Выпрямил спину, неторопливо повернулся к  украинцу  и  уставился  на  него
своими черными глазками из-под нависших седых бровей. Дышал он тяжело.
   - А ты... - Солдат поднял шарообразные кулаки.
   Дверь распахнулась, сильно толкнув его в спину.
   - Was machts du hier? Rrrraus! [Ты что тут делаешь?  П-шел!  (нем.)]  -
рявкнул Гутка.
   Он был в каске, автомат  держал  в  левой  руке,  словно  собирался  им
кого-то ударить.
   - Rune! - крикнул он, хотя все  и  так  молчали.  -  Sie  bleiben  hier
sitzen, bis Ihnen anders befohlen wird. Niemand darf hinaus. Und ich  sage
noch einmal: Solten wir einen einzigen versteckten Kranken finden...  sind
Sie alle dran [Тихо! Вы будете здесь  сидеть,  пока  не  прикажут!  Никому
отсюда  не  выходить!  И  я  говорю  еще  раз:  если  найдем  хоть  одного
припрятанного больного... всех вас!.. (искаж. нем.)].
   Он  обвел  всех  своими  выцветшими  глазами  и  круто  развернулся  на
каблуках. Раздался хриплый голос Секуловского:
   - Herr... Herr Offizier... [Господин офицер... (нем.)]
   - Was noch? [Что еще? (нем.)] - рявкнул Гутка, и из-под каски выглянуло
его загорелое лицо. Палец он держал на спусковом крючке.
   - Man hat einige  Kranken  in  den  Wohnungen  versteckt...  [несколько
больных спрятаны в квартирах... (нем.)]
   - Was? Was?! [Что? Что? (нем.)]
   Гутка подскочил к нему, схватил за шиворот и начал трясти.
   - Wo sind sie? Du Gauner! Ihr alle! [Где они? Мошенник! Все вы! (нем.)]
   Секуловский затрясся и застонал.  Гутка  вызвал  вахмистра  и  приказал
обыскать все квартиры в корпусе. Поэт, которого немец все  еще  держал  за
воротник халата, торопливо, пискливым голосом проговорил:
   - Я не хотел, чтобы все... - Он не мог пошевелить руками: рукава халата
впились ему под мышки.
   - Herr Obersturmfuhrer,  das  ist  kein  Arzt,  das  ist  Kranker,  ein
Wahnsinniger! [Господин оберштурмфюрер,  это  не  врач,  это  больной,  он
сумасшедший! (нем.)] - завопил, соскакивая со  стола,  смертельно  бледный
Сташек.
   Кто-то тяжело вздохнул. Гутка опешил:
   - Was soil das?  Du  Saudoktor?!  Was  heisst  das?!  [Что  такое?  Ты,
коновал! Что все это значит? (нем.)]
   Сташек на своем ломаном немецком повторил, что Секуловский - больной.
   Незглоба весь сжался у окна.  Гутка,  разглядывал  их  всех;  он  начал
догадываться, в чем дело. Ноздри у него раздувались.
   - Was fur Gauner sind das, was fur Lugner, diese Schweinehunde!  [Ну  и
мошенники, ну и лгуны, свинячье стадо!  (нем.)]  -  проревел  он  наконец,
оттолкнув Секуловского к стене.
   Бутылка с бромом, стоявшая на краю стола, покачнулась и упала  на  пол,
разбилась, содержимое растекалось по линолеуму.
   - Und das sollen Arzte sein... Na, wir werden schon  Ordnung  schaffen.
Zeigt cure Papiere! [И это врачи... Ну, мы тут наведем  порядок.  Покажите
ваши документы! (нем.)]
   Вызванный из коридора украинец - видимо, старший, на его  погонах  были
две серебряные полоски, - помогал  переводить  документы.  У  всех,  кроме
Носилевской, они оказались при себе. Под конвоем солдата  она  отправилась
наверх. Гутка подошел к Каутерсу. Его документы он  разглядывал  дольше  и
немного помягчел.
   - Acli so, Sie sind ein Volksdeutscher. Na schon. Aber warum liaben Sie
diesen  polnischen  Schwindel  initgemacht?  [Ах,  так.   Вы   фольксдойч.
Прекрасно. Но отчего вы тогда заодно с этими польскими жуликами? (нем.)]
   Каутерс ответил, что он ничего не знал. Выговор у него  был  жестковат,
но это был хороший немецкий язык.
   Носилевская вернулась и показала удостоверение Врачебной палаты.  Гутка
махнул рукой и  повернулся  к  Секуловскому,  который  все  еще  стоял  за
шкафчиком, у самой стены.
   - Komm [иди (нем.)].
   - Herr Offizier... ich  bin  nicht  krank.  Ich  bin  vollig  gesund...
[Господин офицер, я не болен. Я совсем здоров (нем.)]
   - Bist du Arzt? [Ты врач? (нем.)]
   - Ja... nein, aber ich kann nicht... ich werde... [Да... нет, но  я  не
могу... я буду... (нем.)]
   - Komm [иди (нем.)].
   Теперь Гутка был совершенно невозмутим,  даже  слишком  невозмутим.  Он
вроде бы даже улыбался - громадный,  плечистый,  в  плаще,  скрипящем  при
каждом его движении.  Он  манил  Секуловского  указательным  пальцем,  как
ребенка.
   - Komm.
   Секуловский сделал один шаг и вдруг повалился на колени.
   -  Gnade,  Gnade...  ich  will  leben.  Ich  bin  gesund   [Пожалуйста,
пожалуйста... я хочу жить. Я здоров (нем.)].
   - Genug! - яростно взревел Гутка. -  Du  Verrater!  Deine  unschuldigen
verruckten Bruder hast du ausgeliefert [Довольно! Ты предатель! Ты  бросил
своих добрых безумных братьев (нем.)].
   За домом громыхнули два выстрела. Зазвенели стекла в окнах, в  шкафчике
металлическим позвякиванием отозвались инструменты.
   Секуловский припал к сапогам немца, полы белого  халата  разлетелись  в
стороны. В руке поэт еще сжимал резиновый молоточек.
   - Франке!
   Вошел еще один немец и с такой  силой  рванул  руку  Секуловского,  что
поэт, хотя и был толст и высок, подскочил с колеи, словно тряпичная кукла.
   - Meine Mutter war eine Deutsche!!! [Моя мать была немка!!!  (нем.)]  -
визжал он фальцетом, пока его выволакивали из аптеки. Он  успел  уцепиться
за дверь и  рвался  обратно,  судорожно  извивался,  не  решаясь,  однако,
защищаться от ударов. Франке стал деловито постукивать прикладом  автомата
по пальцам, впившимся в дверной косяк.
   - Gnaaade! Матерь Божия!.. - выл Секуловский. Крупные слезы катились по
его щекам.
   Немец начинал выходить из  себя.  Он  застрял  на  пороге,  потому  что
Секуловский вцепился теперь в дверную ручку.  Немец  обхватил  его  обеими
руками, присел, напрягся и изо всех сил дернул поэта на себя. Они вылетели
в коридор. Там Секуловский с грохотом  повалился  на  каменные  плитки,  а
немец, прикрывая за собой дверь, повернул к врачам вспотевшее и побуревшее
от напряжения лицо.
   - Dreckige Arbeit! [Дерьмовая работа! (нем.)] - сказал он  и  захлопнул
дверь.
   Под окном аптеки все заросло, поэтому в помещении было  сумрачно.  Чуть
поодаль, за деревьями, вздымалась глухая стена. Вопли  больных  и  хриплые
крики немцев долетали сюда приглушенными, но  все  равно  слышно  их  было
отлично.  Чуткий,  обостренный  слух  врачей  уловил   звуки   винтовочных
выстрелов. Поначалу частые, они прерывались только шумом  падающих  мягких
мешков. Затем установилась тишина. Кто-то пронзительно закричал:
   - Wei-tere zwan-zig Figuuu-ren! [Следующие двадцать штук! (нем.)]
   Пули защелкали по стене.  Порой  тоскливый,  резко  обрывавшийся  свист
сообщал о полете заблудившейся пули. А то вдруг опять раздавался  короткий
стрекот пулемета. Но чаще подавали голос автоматы. Затем тишина нарушалась
топотом множества ног, монотонным криком:
   - Wei-tere zwan-zig Figuuu-ren!
   ...И два-три пистолетных выстрела, звонкие и  короткие  хлопки,  словно
пробка вылетала из бутылки.
   Раздался пронзительный рев, не похожий на человеческий. А  сверху,  как
будто со второго этажа, донеслись рыдания, похожие на хохот.  И  долго  не
смолкали.
   Глаза у всех были отсутствующие,  никто  не  шевелился.  Стефан  совсем
отупел. Поначалу он еще пытался о чем-нибудь думать: что  Гутка,  которому
все это явно не по зубам, тем не менее как-то с  этим  управляется...  что
даже у смерти есть своя жизнь... но эту, последнюю  мысль  пронзил  резкий
немецкий окрик. Кто-то убегал. Трещали ломающиеся  ветки,  красные  листья
повалили на землю, совсем рядом послышалось прерывистое дыхание и щелкание
камушков, вылетавших из-под ног беглеца.
   Словно раскат грома, пророкотал выстрел. Крик  резко  взмыл  в  небо  и
оборвался.
   Быстро пролетавшие облака, беспрестанно  меняющие  очертания,  затянули
видимый краешек неба. После десяти выстрелы стихли. Что-то вроде перерыва.
Но  через  четверть  часа  застрекотали  автоматы.  И  вновь  все   вокруг
огласилось воплями больных и хриплыми криками немцев.
   В двенадцать уши врачей различали  только  звук  тяжелых  шагов  вокруг
корпуса, собачий лай и  сдавленный  женский  писк.  Неожиданно  дверь,  на
которую они уже перестали обращать внимание, распахнулась. Вошел  вахмистр
украинцев.
   - Выходить, выходить швыдко! - закричал он  с  порога.  За  его  спиной
показалась каска немца.
   - Alle raus! [Всем выходить! (нем.)] - крикнул он, до предела  напрягая
голос.
   На его потемневшем  лице  пыль  перемешалась  с  потом,  глаза  пьяные,
бегающие.
   Врачи вышли в коридор. Стефан оказался рядом с Носилевской. Было пусто,
только в углу валялась куча смятых простыней. Длинные, размазанные  черные
полосы тянулись к лестнице. За поворотом, впритык к батарее, лежало что-то
большое: сложившийся пополам труп с  разбитой  головой;  из  нее  сочилось
что-то черное. Сморщенная желтая ступня вылезла из-под вишневого халата  и
протянулась до середины коридора. Все старались обойти ее стороной, только
немец, замыкавший процессию, пнул сапогом  эту  окоченевшую  ногу.  Фигуры
идущих впереди людей, показалось Стефану, качнулись в разные  стороны.  Он
схватил Носилевскую за руку. Так они и добрались до .
   Тут все было вверх  дном.  Книги  из  двух  ближайших  к  двери  шкафов
валялись на полу. Когда врачи проходили  мимо,  страницы  огромных  томов,
раскрывшихся при падении, зашелестели. Двое немцев поджидали их у дверей и
вошли последними. Немедля заняли самое удобное место -  обтянутый  красным
плюшем диванчик.
   В глазах у Стефана рябило.  Все  вокруг  подергивалось,  было  каким-то
серым, краски будто выцвели,  а  предметы  сморщились,  словно  проколотый
пузырь. Первый раз в жизни с ним случился обморок.
   Придя в себя, он почувствовал, что лежит на чем-то  мягком  и  упругом:
Носилевская положила его голову  себе  на  колени,  а  Пайпак  держал  его
задранные вверх ноги.
   - Что с обслуживающим  персоналом?  -  спросил  Стефан;  он  еще  плохо
соображал.
   - Им с утра приказали идти в Бежинец.
   - А мы?
   Никто не ответил. Стефан встал, его пошатывало, но он  чувствовал,  что
больше сознания не потеряет. Шаги за стеной; все ближе; вошел солдат.
   - Ist  Professor  Llon-kow-sky  hier?!  [Профессор  Лондковский  здесь?
(нем.)]
   Тишина. Наконец Ригер прошептал:
   - Господин профессор... Ваша магнифиценция...
   Когда немец вошел, профессор, сгорбившись, сидел в кресле -  теперь  он
выпрямился.  Его  глаза,  огромные,   тяжелые,   ничего   не   выражавшие,
переползали с одного лица на другое.  Он  вцепился  в  подлокотники  и,  с
некоторым трудом поднявшись, потянулся к верхнему карману пиджака. Пошарил
ладонью, что-то там ощупывая. Ксендз - черный, в  развевающейся  сутане  -
пошел было к нему, однако профессор сделал едва заметный,  но  решительный
знак рукой и направился к двери.
   - Kommen Sie, bitte [проходите, пожалуйста (нем.)], - проговорил  немец
и учтиво пропустил его вперед.
   Все сидели молча. Вдруг совсем рядом прозвучал выстрел - словно  раскат
грома в замкнутом пространстве. Стало страшно. Даже  немцы,  болтавшие  на
диванчике,  притихли.  Каутерс,  весь  в  поту,  скривился  так,  что  его
египетский профиль превратился чуть ли не  в  ломаную  линию,  и  с  таким
ожесточением  сжал  руки,  что,  казалось,  заскрипели  сухожилия.   Ригер
по-ребячьи  надул  губы  и  покусывал  их.  Только   Носилевская   -   она
ссутулилась,  подперла  голову  руками,  поставив  локти  на   колени,   -
оставалась внешне невозмутимой.
   Стефану почудилось, будто в животе у него что-то  распухает,  все  тело
раздувается и покрывается осклизлым потом; его начала  бить  омерзительная
мелкая дрожь, он подумал, что Носилевская и умирая останется красивой, - и
мысль эта доставила ему какое-то странное удовлетворение.
   - Кажется... нас... нас... - шепнул Ригер Сташеку.
   Все сидели в маленьких красных креслицах, только ксендз стоял  в  самом
темном углу, между двумя шкафами. Стефан бросился к нему.
   Ксендз что-то бормотал.
   - У-убьют, - проговорил Стефан.
   - Pater noster, qui est  in  coelis  [Отче  наш,  иже  еси  на  небесех
(лат.)], - шептал ксендз.
   - Отец, отец, это же неправда!
   - Sanctificetur nomen Tuum... [да святится имя Твое... (лат.)]
   - Вы ошибаетесь, вы лжете, -  шептал  Стефан.  -  Нет  ничего,  ничего,
ничего! Я это понял, когда упал в обморок. Эта комната, и мы, и  это  все;
это - только  наша  кровь.  Когда  она  перестает  кружить,  все  начинает
пульсировать слабее и слабее, даже небо, даже небо  умирает!  Вы  слышите,
ксендз?
   Он дернул его за сутану.
   - Fiat voluntas Tua... [да будет воля Твоя... (лат.)] - шептал ксендз.
   - Нет ничего, ни цвета, ни запаха, даже тьмы...
   - _Этого_ мира нет, - тихо  проговорил  ксендз,  обращая  к  нему  свое
некрасивое, искаженное страданием лицо.
   Немцы громко засмеялись. Каутерс резко встал и подошел к ним.
   - Entschuldigen Sie, - сказал он, - aber der Herr  Obersturmfuhrer  hat
mir miene Papiere  abgenommen.  Wissen  Sie  nicht,  ob...  [Простите,  но
господин оберштурмфюрер забрал мои бумаги.  Разве  вы  не  знаете,  что...
(нем.)]
   - Sie missen schon  etwas  Gedud  haben  [вам  надо  немного  потерпеть
(нем.)], - оборвал его плотный, широкоплечий немец с  красными  прожилками
на щеках. И продолжал рассказывать приятелю: - Weisst du, das war, als die
Hauser schon alle brannten und ich glaubte, dort  gebe  es  nur  Tote.  Da
rennt  Dir  doch  plotzlich  mitten  aus  deni  grossten  Feuer  ein  Weib
schnurstracks auf den Wald zu. Rennt wie verruckt und presst eine Gans  an
sich. War das ein Anblick! Fritz wollte ihr eine Kugel nachschicken,  aber
er konnte nicht einmal richtig zielen vor Lachen - war das  aber  komisch,
was? [Ну, знаешь, как уже все дома горели,  я  и  подумал,  что  там  одни
мертвые, тут вдруг прямо из  огня  баба  как  выскочит  и  давай  к  лесу.
Несется, как угорелая, и к себе гуся прижимает. Вот картина-то! Фриц хотел
пульнуть ей вдогонку, да от смеха никак не мог  на  мушку  поймать  -  вот
смехота-то, да? (нем.)]
   Оба рассмеялись.  Каутерс  стоял  рядом  и  вдруг  невероятным  образом
скривился и выдавил из себя тоненькое, ломкое "ха-ха-ха!".
   Рассказчик нахмурился.
   - Sie, Doktor, - заметил он, - waram lachen Sie? Da gibt's dock fur Sie
nichts zum Lachen [Вы, доктор, вы-то чего смеетесь?  Для  вас  тут  ничего
смешного нет! (нем.)].
   Лицо Каутерса пошло белыми пятнами.
   - Ich... ich... - бормотал он, - ich bin ein Deutscher!  [Я...  я...  я
немец (нем.)]
   Сидевший вполоборота немец смерил его снизу взглядом.
   - So? Na, dann bitte,  bitte  [Да?  Ну,  тогда  пожалуйста,  пожалуйста
(нем.)].
   Вошел высокий офицер, которого они прежде не видели.  Мундир  сидел  на
нем  как  влитой,  ремни  матово  поблескивали.  Без   каски;   вытянутое,
благородное лицо, каштановые с проседью волосы. Он оглядел  присутствующих
- стекла очков в стальной оправе блеснули. Хирург подошел к нему и,  встав
навытяжку, протянул руку:
   - _Фон_ Каутерс.
   - Тиссдорф.
   - Herr Doktor, was ist los mit unserem Professor? [господин доктор, что
случилось с нашим профессором? (нем.)] - спросил Каутерс.
   - Machcn Sie sich keine Gedanken. Ich  werde  ihn  mit  dem  Auto  nach
Bieschinetz bringen. Er packt jetzt seine Sachen [Можете не  беспокоиться.
Я возьму его в машину, отвезу в Бежинец. Он уже собирает вещи (нем.)]
   - Wirklich? [В самом деле? (нем.)] - вырвалось у Каутерса.
   Немец покраснел, затряс головой.
   - Mein Herr! - Потом улыбнулся. - Das  mussen  Sie  mir  schon  glauben
[Милостивый государь! Вы должны мне верить (нем.)].
   - Und warum werden wir hier zuruckgehalten? [А зачем нас здесь  держат?
(нем.)]
   - Na, na! Es stand ja schon tibel um Sie, aber  unser  Hutka  hat  sich
doch noch beruhigcn lassen. Sie  werden  jetzt  nur  bewacht,  well  Ihnen
unsere Ukrainer sonst etwas antun konnten. Die lechzen ja  nach  Blut  wie
die Hunde, wissen Sie [Ну, ну! С вами было уж дело  плохо,  так  ведь  наш
Гутка теперь угомонился. Вас теперь  будут  только  охранять,  чтобы  наши
украинцы ничего такого вам не причинили. Они, знаете, прямо крови  жаждут,
словно собаки (нем.)].
   - Ja? [Да? (нем.)] - изумился Каутерс.
   - Wie die Falken...  Man  muss  sie  mit  rohem  Fleisch  futtern  [Как
соколы... Их приходится кормить сырым мясом (нем.)], - рассмеялся немецкий
психиатр.
   Подошел ксендз.
   - Herr Dortor, - сказал он, - Wie kam das: Mensch und Arzt, und Kranke,
die Erschiessen, die Tod! [Господин доктор, как это можно: человек и врач,
и больные, расстрел смерть! (искаж нем.)]
   Казалось, немец отвернется или попытается заслониться рукой от  черного
нахала, но неожиданно лицо его просветлело.
   - Jede Nation,  -  заговорил  он  глубоким  голосом,  -  gleicht  cinem
Tierorganismus. Die kranken Korpersellen mussen manchmal herausgeschnitten
werden. Das war eben so ein chirurgischer Eingriff [Каждая  нация  подобна
организму животного. Больные органы порой  необходимо  удалять.  Это  было
своего рода хирургическое вмешательство... (нем.)].
   Через плечо ксендза он смотрел на Носилевскую. Ноздри его раздувались.
   - Aber Gott, Gott [но Боже, Боже... (нем.)], - все повторял ксендз.
   Носилевская по-прежнему сидела молча, не шевелясь, и немец, который  не
сводил с нее глаз, заговорил громче:
   - Ich kann es Ihnen auch andcrs crklaren. Zur Zeit des Kaisers Augustus
war in der Galilea ein romischer Statthalter, der ubte die Herrschaft ubei
die Juden, und hiess Pontius Pilatus... [Я могу объяснить это и иначе.  Во
времена цезаря Августа был  в  Галилее  римский  наместник,  который  имел
верховную власть над евреями, и звали его Понтий Пилат... (нем.)]
   Глаза его горели.
   - Стефан, - громко попросила Носилевская, - скажите ему, чтобы он  меня
отпустил. Мне не нужна опека, и я  не  могу  тут  больше  оставаться,  так
как... - Она смолкла на полуслове.
   Стефан, растроганный (она впервые назвала  его  по  имени),  подошел  к
Каутерсу и Тиссдорфу. Немец вежливо поклонился ему.
   Стефан спросил, могут ли они уйти.
   - Sie wollen fort? Alle? [Вы хотите уйти? Все? (нем.)]
   - Frau Doktor Nosilewska [госпожа  доктор  Носилевская  (нем.)],  -  не
очень уверенно ответил Стефан.
   - Ach, so. Ja, naturlich. Gedulden Sie sich bitte noch etwas [Ах,  так.
Да, конечно. Потерпите еще немного, пожалуйста (нем.)].
   Немец сдержал слово: их освободили в  сумерки.  В  корпусе  было  тихо,
темно и пусто. Стефан пошел к себе; надо было собраться  в  дорогу.  Зажег
лампу, увидел на столе записную книжку Секуловского и  бросил  ее  в  свой
открытый чемодан. Потом посмотрел на скульптуру; она тоже лежала на столе.
Подумал, что ее создатель валяется где-то тут,  поблизости,  в  выкопанном
утром рву, придавленный сотней окровавленных тел, и ему стало нехорошо.
   Его чуть не вырвало, он повалился на кровать, коротко, сухо всхлипывая.
Заставил себя успокоиться. Торопливо сложил вещи и, надавив коленом, запер
чемодан. Кто-то вошел в комнату. Он вскочил -  Носилевская.  В  руках  она
держала несессер. Протянула Стефану продолговатый белый сверток: это  была
стопка бумаги.
   - Я нашла это в вестибюле, - сказала она  и,  заметив,  что  Стефан  не
понял, пояснила: - Это... это Секуловский  потерял.  Я  думала...  вы  его
опекали... то есть... это принадлежало ему.
   Стефан стоял неподвижно, с опущенными руками.
   - Принадлежало? - переспросил он. - Да, верно...
   - Не надо сейчас ни о чем думать. Нельзя. - Носилевская произнесла  это
докторским тоном.
   Стефан поднял чемодан, взял у нее бумаги и, не зная, что с ними делать,
сунул в карман.
   - Пойдемте, да? - спросила девушка. - Ригер и  Паенчковский  переночуют
здесь. И ваш приятель с ними. Они останутся до утра. Немцы обещали отвезти
их вещи на станцию.
   - А Каутерс? - не поднимая глаз, спросил Стефан.
   - Фон Каутерс? - протянула Носилевская. - Не знаю. Может, и вообще  тут
останется. - И добавила, встретив  его  удивленный  взгляд:  -  Тут  будет
немецкий госпиталь СС. Они с Тиссдорфом об этом разговаривали, я слышала.
   - Ах да, - отозвался Стефан. У  него  разболелась  голова,  заломило  в
висках, словно обручем сдавило лоб.
   - Вы хотите здесь остаться? А я ухожу.
   - Вы... я любовался вашей выдержкой.
   - Меня едва на это хватило. Сил больше нет, я  должна  идти.  Я  должна
отсюда уйти, - повторила она.
   - Я пойду с вами, - неожиданно выпалил он, чувствуя, что и он не  может
больше притрагиваться к вещам, которые  еще  хранили  тепло  прикосновений
тех, кого уже нет, дышать воздухом, в котором еще носится их  дыхание,  не
может оставаться в пространстве, которое еще пронизывают их взгляды.
   - Мы пойдем лесом, - заметила она, - это самый короткий путь.  И  Гутка
сказал мне, что украинцы патрулируют шоссе. Мне  бы  не  хотелось  с  ними
встречаться.
   На первом этаже Стефан вдруг в нерешительности остановился.
   - А те...
   Она поняла, о чем он.
   - Пожалуй, лучше пожалеть и их, и себя, - сказала  Носилевская  -  Всем
нам нужны другие люди, другое окружение...
   Они подошли к воротам; вверху  шумели  кроны  темных  деревьев,  и  это
походило на гул холодного моря. Луны не было. У калитки перед  ними  вдруг
выросла огромная черная фигура.
   - Wer da? [Кто там? (нем.)]
   И белый луч фонаря стал ощупывать их. На  фоне  поблескивавших  листьев
стало видно лицо Гутки. Немец обходил парк.
   - Gehen Sie [проходите (нем.)]. - Он махнул рукой.
   Они прошли мимо него.
   - Hallo! [Эй! (нем.)] - крикнул он.
   Они остановились.
   - Ihre erste und einzige Pflicht ist Schweigen.  Verstehen  Sie?  [Ваша
первая и единственная обязанность - молчать. Поняли? (нем.)]
   Слова эти прозвучали угрозой.
   Может, причиной тому был  исполосованный  клиньями  тени  свет,  однако
развевающийся, длинный, до пят, плащ и лицо со сверкающей полоской  мелких
зубов придавали его фигуре нечто трагическое.
   Минуту молчали, потом Стефан сказал:
   - Как они могут делать такое и жить?
   Они уже вышли на темную дорогу и проходили как  раз  под  накренившейся
каменной аркой со стершейся надписью; на фоне  неба  она  казалась  темным
полукругом. Опять свет: Гутка размахивает фонарем,  прощается  с  ними.  И
опять мрак.
   Пройдя второй поворот, они сошли с дороги и, увязая в грязи, побрели  к
лесу. Деревьев вокруг становилось все больше,  они  были  все  выше.  Ноги
утопали в сухих листьях, журчавших, как вода при ходьбе вброд. Шли долго.
   Стефан взглянул на часы: они уже должны были бы выйти на  опушку  леса,
откуда видна станция. Но он ничего не сказал. Они шли и  шли,  спотыкаясь,
чемодан оттягивал руку, а лес вокруг однообразно  шумел,  и  сквозь  ветви
изредка призрачно просвечивала ночная туча.
   У большого с широкой кроной клена Стефан остановился и сказал:
   - Мы заблудились.
   - Кажется.
   - Надо было идти по шоссе.
   Стефан  попытался  сориентироваться,  но  из  этого  ничего  не  вышло.
Становилось все темнее.
   Тучи заволокли небо; казалось, оно спустилось и ветер раскручивает  его
над  голыми  кронами  деревьев.  Посвистывали  ветки.  И  еще  один  звук,
шелестящее эхо - посыпал дождь, капли секли по лицам.
   Когда они уже совсем выбились из сил, впереди  вдруг  выросло  какое-то
приземистое строение - не то сарай, не то изба. Деревья расступились,  они
вышли из леса.
   - Это Ветшники! - сказал Стефан. - Мы в девяти километрах от  шоссе,  в
одиннадцати от городка.
   Они ушли далеко в противоположную сторону.
   - На поезд уже не поспеем. Только если лошадей достанем.
   Стефан промолчал: это было  невозможно.  Мужики  наглухо  запирались  в
избах - несколько дней назад соседнюю деревню сожгли дотла, людей, всех до
единого, перебили.
   Они шли вдоль плетней, колотя в двери и окна. Все будто вымерло. Подала
голос  собака,  за  ней  еще  одна,  вскоре  их  сопровождал  многоголосый
неумолчный лай, катившийся вслед, словно волна. На околице,  на  пригорке,
стояла одинокая изба; одно ее оконце тускло краснело.
   Стефан принялся  барабанить  в  дверь,  под  его  кулаками  она  ходила
ходуном. Когда он  уже  потерял  всякую  надежду,  дверь  открыл  высокий,
взъерошенный мужик. Лица его было не разглядеть, посверкивали лишь  белки.
Под наброшенной на плечи кофтой белела незастегнутая рубаха.
   - Мы... врачи из бежинецкой больницы... мы заплутали, нужен ночлег... -
заговорил Стефан, чувствуя, что говорит не так, как надо.
   Впрочем, что ни скажи, вышло бы невпопад. Он считал, что знает мужиков.
   Мужик не сдвинулся с места, загораживая собою вход в избу.
   - Мы просим вашего разрешения переночевать, - тихо, словно далекое эхо,
подала голос Носилевская.
   Мужик и пальцем не пошевелил.
   - Мы заплатим, - предпринял еще одну попытку Стефан.
   Мужик по-прежнему молчал, но и не уходил. Стефан достал из  внутреннего
кармана бумажник.
   - Не надо мне ваших денег, - сказал вдруг мужик. - За  таких,  как  вы,
пуля положена.
   - Ну зачем же так, немцы разрешили нам уйти, - возразил  Стефан.  -  Мы
заблудились, хотели на станцию...
   - Застрелят, сожгут, забьют до смерти, - равнодушным голосом тянул свое
мужик, переступив через порог.
   Он закрыл за собой дверь и во весь свой  громадный  рост  стоял  теперь
перед домом. Дождь припустил сильнее.
   - Что с такими делать? - проговорил наконец мужик.
   Куда-то пошел. Стефан и девушка - за ним. На задах двора  стоял  крытый
соломой сарай. Мужик отбросил слегу и открыл ворота;  от  запаха  лежалого
сена приятно защекотало в носу.
   - Тут, - сказал мужик. Как и  прежде,  помолчал  чуток  и  прибавил:  -
Соломы подстелите. Да снопы не раскидывайте.
   - Спасибо вам, - заговорил Стефан. - Может, все-таки возьмете?
   Он попытался всунуть в руку мужику деньги.
   - Пули они не отведут, - сухо отказался тот. - Что с такими  поделаешь?
- повторил он свое, на этот раз тише.
   - Спасибо вам... - смущенно поблагодарил Стефан.
   Мужик постоял еще немного, затем сказал:
   - Спите... - Закрыл ворота и ушел.
   Стефан остановился у входа. Вытянул перед собой руки,  как  слепой:  он
вообще  плохо  ориентировался  в  темноте.  Носилевская  возилась   где-то
невдалеке, сгребала солому. Стефан снял облепивший спину холодный, тяжелый
пиджак, с которого капала вода Ему очень хотелось так  же  поступить  и  с
брюками. Он обо что-то споткнулся, кажется, о  дышло,  чуть  не  упал,  но
ухватился за собственный чемодан  и  вспомнил,  что  там  у  него  фонарь.
Нащупал замок. Нашел и фонарь, и плитку шоколада. Положил зажженный фонарь
на землю и полез  в  карман  пиджака  за  бумагами  Секуловского.  Девушка
накрыла одеялом набросанную на глиняный пол солому. Стефан уселся на самый
краешек и расправил листки. На первом было написано несколько слов.  Буквы
бились в голубых клеточках, словно в  сетке.  Сверху  -  фамилия,  ниже  -
заглавие: "Мой мир". Он перевернул страницу. Она была чиста.  И  следующая
тоже. Все белые и пустые.
   - Ничего... - сказал он. - Ничего нет...
   Его  обуял  такой  страх,  что  он  стал  озираться  по  сторонам,  ища
Носилевскую. Она сидела, скрючившись, накинув на себя плед, и  выбрасывала
из-под него поочередно кофточку, юбку, белье - все насквозь мокрое.
   - Пусто... - повторил Стефан; он хотел сказать еще  что-то,  но  только
хрипло простонал.
   - Иди сюда.
   Он взглянул на нее. Она выжимала волосы и темными  волнами  отбрасывала
их за голову.
   - Не могу,  -  прошептал  он.  -  Не  могу  думать.  Этот  парнишка.  И
Секуловский... Это Сташек... это он...
   - Иди, - повторила она так же мягко, каким-то сонным голосом.
   Он удивленно посмотрел на нее. Вытащив из-под  пледа  обнаженную  руку,
она потрепала его по щеке, как ребенка. И тогда он резко наклонился к ней.
   - Я проиграл... как мой отец...
   Она притянула его к себе, стала гладить, по голове.
   - Не думай... - зашептала она. - Не думай ни о чем.
   Он почувствовал на своем лице ее груди,  ее  руки.  Было  почти  совсем
темно, только  мутно  угасал  фонарь,  который,  закатившись  под  солому,
отбрасывал  перечеркнутый  полосками  тени  свет.  Он  слышал   неспешное,
спокойное биение ее сердца; казалось, кто-то  говорит  с  ним  на  старом,
хорошо понятном языке. Он все еще видел перед собой  лица  тех  людей,  из
больницы, когда она мягко, задержав дыхание, поцеловала его в губы.
   Потом их сжал мрак. Был резкий шорох соломы под  волосатым  одеялом,  и
была женщина, дарящая ему наслаждение, но не так, как это  бывает  обычно.
Ни на секунду не теряя самообладания, она владела и собой, и им. И  потом,
утомленный, бесстрастно обнимая ее прекрасное тело, бесстрастно,  но  всей
силой своего  отчаяния,  он  расплакался  на  ее  груди.  А  успокоившись,
взглянул на нее. Она лежала навзничь, чуть повыше его, и в угасающем свете
фонаря лицо ее было удивительно спокойно. Он не решился спросить, любит ли
она его. Так пожертвовать собою, словно поделиться с незнакомцем последним
куском, - это больше, чем любовь. Значит, и ее он не знал.  Стефана  вдруг
поразила мысль, что он ведь про Носилевскую вообще  ничего  не  знает,  не
помнит даже, как ее зовут. Он еле слышно прошептал:
   - Послушай...
   Но мягко, хотя и  очень  решительно,  она  прикрыла  его  рот  ладонью.
Кончиком одеяла вытерла ему слезы и нежно поцеловала в щеку.
   И тогда испарилось даже любопытство;  в  объятиях  этой  чужой  женщины
Стефан на один миг стал чистым, не замаранным ни единым  словом  -  как  в
минуту, когда он появился на свет.
   Краков, сентябрь 1948 г.