----------------------------------------------------------------------------
Собрание сочинений в 11 томах. Т. 1.
М.: Государственное издательство художественной литературы, 1956
Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Рассказ чиновника особых поручений
При прежнем губернаторе у нас не позволялось курить в канцелярии.
Старшие чиновники обыкновенно куривали в маленькой комнатке, за
правительским кабинетом, а младшие - в сторожке. В этом курении у нас
уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по
особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались
вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из нас считал
своею обязанностью прийти покоптить папиросным дымом стены комнаты,
находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была для нас сборным
местом, в которое всякий спешил поболтать, посплетничать, посмеяться и
посоветоваться.
Один раз, наработавшись вволю над пересмотром только что оконченного
мною следствия, я вышел прогуляться. День был прекрасный, теплый, с крыш
падали капели, и на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я дошел до
канцелярии и вздумал зайти покурить. Правитель был с докладом у губернатора.
В комнате за правительским кабинетом я застал двух помощников правителя,
полицмейстера и одного из моих товарищей, только что возвратившегося с
следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску и
сел на окно, ничем не прерывая беседы, начатой до моего прихода,
Возвратившийся молодой чиновник особых поручений с жаром рассказывал об
открытых им злоупотреблениях по одному полицейскому управлению. В рассказе
его собственно не было ничего занимательного, и рассказом этим более всех
был заинтересован сам рассказчик, веровавший, что в нашей административной
организации обнаружить зло - значит сделать шаг к его искоренению. Из
помощников правителя один еще кое-как слушал этот рассказ, но другой без
церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав ногами свою
кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как бы собирался
сказать: "Как вы, дитя мое, глупы!"
Среди таких наших занятий растворилась дверь, соединявшая комнатку с
правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то:
- Вот наш клуб. Прошу вас здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к
вашим услугам.
В двери показался высокий плотный блондин, лет сорока, в очках, с
небольшою лысиною и ласковым выражением в лице.
- Господин Ден, - проговорил правитель, рекомендуя нам введенного им
господина. - Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя Кулагина на
управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это мои сотрудники
N, X, Y, Z, - отрекомендовал нас правитель господину Дену. Начались
рукожатия и отрывочные: "очень рад, весьма приятно" и т. д.
Правитель с полицмейстером вышли в кабинет, а мы опять начали
прерванный кейф.
- - Вы давно в наших краях? - спросил Дена мой молодой товарищ, слывший
за светского человека.
- Я первый раз в здешней губернии, и даже только со вчерашнего дня, -
отвечал г-н Ден.
- Да; я не то спросил. Я хотел сказать: вы уже знакомы с нашей
губернией?
- Не знаю, как вам сказать, - и да и нет, Я знаком с имениями князя по
отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе,, и по рассказам моего
доверителя. Но... впрочем, я полагаю, что ваша губерния то же самое, что и
Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями.
- Ну, не совсем, - отозвался один помощник правителя канцелярии,
сливший у нас за политико-эконома.
- В чем же резче всего проявляются особенности здешней губернии? -
отнесся к нему Ден. - Я буду много обязан вам за ваши опытные указания.
- Да во многом.
- О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу
споткнуться, если буду держаться здесь системы управления, принятой мною с
моего приезда в Россию? Я тех убеждений, что неуклонная система всегда
достигает благих целей.
Политико-эконом не ответил на этот вопрос Дену, потому что молодой
чиновник перебил его вопросом;
- А вы давно в России?
- Седьмой год, - отвечал Ден.
- Вы... если не ошибаюсь... иностранец?
- Я англичанин.
- И так хорошо говорите по-русски.
- О да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо
дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного!
- Вы, свыклись и с нашим народом и с нашими порядками?
- Кажется, - улыбаясь, ответил Ден.
- Имения князя в нашей губернии не цветут.
- Да, я это слышал.
- Вам будет много труда.
- Как везде. Без труда ничего не двинешь.
- Может быть, побольше, как в другом месте.
- Ничего-с, Нужна только система. Не нужно быть ни варваром, ни
потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно. Во
всем нужна система.
- Где же вы намерены основать свою резиденцию? - спросил
политико-эконом.
- Я думаю, в Рахманах.
- Отчего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и готовый
дом и прислуга; а в Рахманах, мне кажется, ничего нет, - заметил молодой
чиновник.
- У меня на это есть некоторые соображения.
- Своя система, - смеясь, вставил помощник правителя.
- Именно.
Правитель с шляпой на голове отворил двери и сказал Дену: "Едем-с!"
Мы пожали опять друг другу руки и расстались,
Село Рахманы находится в соседстве с Гостомельскими хуторами, где я
увидел свет и где жила моя мать. Между хуторами и селом всего расстояния
считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга. Заезжая
по делам службы в К-ой уезд, я обыкновенно всегда заворачивал на хутора,
чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на ее утлое хозяйство. Мать моя
познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном и с его женою и при всяком
свидании со мной, все никак не могла нахвалиться своими новыми соседями.
Особенно она до небес превозносила самого Дена.
- Вот, - говорила она, - настоящий человек; умный, рассудительный,
аккуратный. Во всем у него порядок, знает он, сколько можно ему издержать,
сколько нужно оставить; одним словом, видно, что это человек не нашего
русского, дурацкого воспитания!
Другие соседи тоже были без ума от Дена. Просто в пословицу у них Ден
вошел: "Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует", и только
слов, что Ден да Ден. Рассказам же и анекдотам про Дена и конца нет.
Повествуют, как все отменилось в княжеских имениях с приезда Стюарта
Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых в
нашем крае урожай, и тех определил в свое дело. Да еще так: самых известных
лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз бывших
в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и все идет так,
что целый округ завидует. "Вот, - думаю себе, - дока-то на наших мужиков
явился!"
Хотелось мне самому посмотреть на рахманские диковины, да все как-то не
приходилось. А тем временем минул год, и опять наступила зима,
Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, которою дежурный чиновник
звал меня позже, в одиннадцать часов, к губернатору.
- Вы, кажется, здешний уроженец? - спросил меня губернатор, когда я
вошел к нему по этому зову. Я отвечал утвердительно.
- Вы живали в К-ом уезде?
- Я там, - говорю, - провел мое детство. К-ой уезд мое родное гнездо.
- И у вас там много знакомых? - продолжал спрашивать губернатор.
"Что за лихо!" - подумал я, выдерживая этот допрос, и отвечал, что я
хорошо знаю почти весь уезд.
- У меня к вам есть просьба, - начал губернатор. - Пишет мне из Парижа
князь Кулагин, что послал он в свои здешние имения англичанина Дена,
человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между тем
никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость, - не в службу, а в
дружбу, съездите вы в К-ой уезд, разузнайте вы это дело по совести и дайте
мне случай поступить по совести же.
Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери.
Там о жалобах к-ских крестьян на Дена и слуху нет. Спрашиваю матушку: "Не
слыхали ли, как живут рахманские мужики?"
- Нет, мой друг, не слыхала, - говорит. - А впрочем, что им при Стюарте
Яковлевиче!
- Может быть, - говорю, - он очень строг или горяч?
- В порядке, разумеется, спрашивает.
- Сечет, может, много?
- Что ты! что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого если и секут,
так на сходке, по мирской воле.
- Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет?
- Что ты начать-то хочешь?
- Как, - говорю, - он к красненьким повязочкам равнодушен ли?
- О, полно, сделай милость, - проговорила мать и плюнула.
- Да вы чего, матушка, сердитесь-то?
- Да что ж ты глупости говоришь!
- Отчего же глупости? Ведь это бывает.
- Подумай сам: ведь он женатый!
- Да ведь, родная, - говорю, - иной раз и женатому невесть что хуже
холостого снится.
- Эй! поди ты! - опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку.
- Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян?
- Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы были, галманы и есть.
Баловство да воровство - вот что им нужно.
Объехал два, три соседние дома, - то же самое. На Николин день в селе
ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными, стараясь между речами
узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на Дена, но от всех
один ответ, что Стюарт Яковлевич - такой управитель, какого и в свете нет.
Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю себе,
в самом деле врут мужики.
Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город.
В городе К. я заехал, без всякой цели, к старому приятелю моего
покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел только обогреться у старика
чайком, пока мне приведут почтовых лошадей, но он ни за что не хотел
отпустить меня без обеда. "У меня, - говорит, - сегодня младший сынок
именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то вот призову
старуху с невестками и велю кланяться".
Надо было оставаться.
- Тем часом пойдем чайку попьем, - сказал мне Рукавичников.
Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай.
- Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? - спросил
у меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым
полотенцем,
- Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, - отвечал я.
Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает как
свои пять пальцев.
- Вот, - говорю, - какое дело, и пустое, да и мудреное, - и рассказал
ему свое поручение.
Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько раз
улыбался; а когда я кончил, проговорил только:
- Это, парень, не пустое дело,
- А вы знаете Дена?
- Как, сударь, не знать!
- Ну, что о нем скажете?
- Да что ж о нем сказать? - проговорил старик, разведя руками, -
хороший барин.
- Хороший?
- Да как же не хороший!
- Честный?
- И покору ему этим нет.
- Строг уж, что ли, очень?
- Ничего ни капли не строг он.
- Что ж это, с чего на него жалуются-то?
- А как тебе сказать... очень хорош, - похуже надо, вот и жалобы. Не по
нутру мужикам.
- Да отчего не по нутру-то?
- Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим.
- Работой, что ли, отягощает? - все добиваюсь я у Рукавичникова.
- Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче... А! да
вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат! Филат!
- крикнул в форточку Рукавичников. - Вот сейчас гусли заведем, - прибавил
он, закрыв окно и снова усевшись за столик.
В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками и
начал креститься на образа.
- Здравствуй, Филат Егорыч! - сказал Рукавичников, дав мужику
окреститься.
- Здравствуй, батюшка Петр Ананьич.
- Как живешь-можешь?
- Ась?
- Как, мол, живешь?
- А! Да все ела те богу живем.
- Дома все ли здорово?
- Ничего будто, Петр Ананьич; ничего.
- Всем, значит, довольны?
- Ась?
- Всем, мол, довольны?
- И-и! Чем довольными-то нам быть,
- Что ж худо?
- Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается.
- Управитель, что ль, опять?
- Да, а то кто ж!
- Аль чем изобидел?
- Вот завод затеял строить,
- Ну?
- Ну и в заработки на Украину не пущает.
- Никого?
- Ни одного плотника не пустил.
- Это нехорошо.
- Какое ж хорошество! Барину жалились, два прошения послали, да все
никакой еще лизируции нет.
- Поди ж ты горе какое! - заметил Рукавичников.
- Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом,
- Видите, какой мошенник ваш Ден! - сказал, обратясь ко мне,
Рукавичников. Мужик в меня воззрился.
- А вот теперь я вам расскажу, - продолжал мой хозяин, - какой мошенник
вот этот самый Филат Егорыч. Мужик не обнаружил никакого волнения.
- Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и честнейших
правил...
- Это точно, - ветрел мужичок.
- Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить. Все какие-то свои
порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто слабый он
человек.
- Это как есть слабый, - опять подсказал мужичок.
- Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он кого пальцем?
Что, правду говорю или вру?
- Это так.
- Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его все мягкие, да
и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое и иди куда
хочешь,
- Ступай, значит.
- Что?
- Сделамши свое, - ступай, говорю, куда хочешь, - повторил мужичок.
- Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат. Мужик молчал.
- Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает? - говорил я.
- Не пускает-с, не пускает. А вы вот извольте расспросить Филата
Егоровича: много ли ему его сыночек за два года из работы принес.
Расскажи-ка, Филат Егорыч.
Мужичок молчал.
- А принес ему, сударь мой, его сыночек украинскую сумку, а в ней
сломанную аглицкую рубанку, а молодой хозяйке с детками французский
подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру, что
ль? - опять обратился Рукавичников к мужичку.
- Нет, это было.
- Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить. Я
его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего
хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать. Приходили к
нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч, он не
дал. Зачем он не дал?
- Мы этого знать не могим, - отвечал Филат Егорыч.
- Нет, врешь, брат, - знаешь. Он вам высчитывал, что с него чужие
просят за постройку; выкладал, почем вам обходится месяц платою у
подрядчика, и дал вам рублем на человека в месяц дороже, только чтоб не
болтались, а дома работали.
- Это такая говорка точно была.
- То-то, а не не могим знать. Ну а они вот теперь небось настрочили,
что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни. Так,
что ль?
- Не знаю я этого.
- Да уж это как водится. Вот вам и Филат Егорыч, старый мой друг и
приятель! Любите-жалуйте его. Мужичок осклабился.
- А вот меня бы вам в управители! - шутливо продолжал Рукавичников, - А
приняли б вы меня?
- Да с чего ж?
- И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому
что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался - на клин
тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое - за виски его
посмыкал; раздобылся чем таким на Украине, вроде вот Филата Егорыча сынка,
ну - в больницу его, а потом покропил березовым кропильцем, да и опять
пущай. Так, что ли, Филат Егорыч?
- По-нашему так.
- Ну вот! Ведь я знаю. Мужичка отпустили.
- Что же это такое однако? - спрашивал я Рукавичникова.
- А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да мой бы
совет ему уходить отсюда, а не то они ему подведут машину.
Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто
на стену прыгает: сам он был администратор и несказанно восхитился, что в
его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден,
В пятницу на масленице у губернатора были званые блины. Весь город
почти собрался. За столом дежурный чиновник подал губернатору конверт.
Губернатор сорвал печать, прочел бумагу и отпустил дежурного с словом:
хорошо! Но видно было, что что-то совсем не хорошо.
Вставши из-за стола, губернатор поговорил кое с кем из гостей и
незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа и меня туда
позвали. Губернатор стоял, облокотись на свою конторку, а правитель что-то
писал за его письменным столом.
- Скверное дело случилось, - сказал губернатор, обратись ко мне. - В
Рахманах бунт.
- Как бунт?
- Да бот читайте.
Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им за обедом. Это
было донесение к-ского исправника, писавшего, что вчера "рахманскйе мужики
взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы, а
самого управляющего избили и выгнали вон.
- Я сейчас посылаю вас в Рахманы, - сказал губернатор, когда я пробежал
донесение исправника. - Сейчас получите открытое предписание к инвалидному
начальнику, берите команду; делайте что нужно, но чтоб бунта не было и чтоб
виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и идти
по горячим следам.
- Позвольте мне не брать команды, - сказал я губернатору. - Я там всех
знаю и надеюсь без команды исполнить ваше поручение: команда мне только
помешает.
- Это как знаете, но про всякий случай возьмите предписание к
инвалидному начальнику.
Я поклонился и вышел, а через четыре часа уже пил чай у к-ского
исправника, с которым должен был вместе ехать в Рахманы. От города К. до
Рахманов всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было
негде. Управительский дом, контора, людская, прачечная, мастерские - все
было сожжено вместе с заводом и мельницами, и по черным грудам теплого
пепелища еще кое-где вились синие струйки дыма от тлеющих головней.
Поместились в избе у старосты и послали за становым. Утром ранехонько
прибежал становой и привез с собой рахмановского мужика, Николая Данилова,
взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге завода и в возмущении
крестьян к бунту.
- Что ж вы узнали? - спрашиваю я станового.
- Поджог был-с.
- Отчего вы это думаете?
- Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу.
- Кого же вы подозреваете в поджоге? Становой развел руками с
выражением полнейшего недоумения.
- По какому поводу вы арестовали этого мужика?
- Николая Данилова-то-с?
- Да.
- - Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и к тому же
ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.
- И только?
- Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.
- Вы допрашивали кого-нибудь?
- Делал дознание.
- И ничего не узнали?
- Ничего пока.
Вошел староста и остановился у порога.
- Что скажешь, Лукьян Митрич? - спросил я.
- К твоей милости.
- То-то, почто к моей милости?
- Мужики собрались.
- Кто ж тебе приказывал их собирать?
- Сами собрались; хотят с тобой гуторить.
- Где ж они?
- Да вот туточка.
Староста указал на окно. Против окна стояла огромная толпа крестьян.
Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в шапках,
у некоторых были палки.
- Ого! сколько их, - сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.
- Вся отчина, - заметил староста.
- Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.
Староста ушел.
- Не ходите! - сказал мне становой.
- Отчего?
- Долго ль до греха.
- Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром,
так и в избе найдут.
Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко.
Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не
разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.
- Здравствуйте, ребятушки! - сказал я, сняв шапку. Мужики поклонились и
прогудели: "Доброго здоровья!"
- Накройтесь, ребята; холодно.
- Ничего, - опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.
- Пожалуйста, покройтесь.
- Мы и так постоим.
- Наше дело привычное.
- Ну так я вам велю накрыться.
- Велишь, такое дело.
Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.
Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.
У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с
ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой
и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темнорусые,
борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то
задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую
губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня,
то на толпу.
- Что же вам, ребята, от меня желается? - спросил я сходку.
- Это ты будешь от губернатора-то? - спросил меня середовой мужик из
переднего ряда.
- Я.
- Ты чиновник?
- Чиновник.
- Губернаторский?
- Да.
- Ну-к мы с тобой хотим побалакать.
- Извольте. Я вот слушаю.
- Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим
погуторить.
Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в
свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от
исправника и станового.
Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.
- Ну о чем будем говорить? - спросил я.
- Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.
- О чем же хотели говорить?
- Да вот по этому делу-то.
Послышалось несколько вздохов со всех сторон.
- Зачем вы выгнали управителя?
- Он сам уехал.
- Еще бы! как вы его мало что не убили.
Молчат.
- Что теперь будет то?
- Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам
будет?
- Каторга будет.
- За управителя-то?
- Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.
- Бунта никакого не было, - проговорил кто-то.
- Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, - сказал я. - Дела
налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да
переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как
этому делу поумней пособить.
- Это точно, - буркнули опять несколько голосов.
- То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.
Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали
мне дорогу.
Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед
допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел,
как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.
- Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! - сказал я
арестанту.
Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.
- Что ж ты за себя скажешь?
- Что говорить-то? Нечего говорить, - произнес он с сильным дрожанием в
голосе.
- Да говори, брат: как дело было?
- Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.
- Ну расскажи, что знаешь.
- Я только всего и знаю, что с самим со мной было.
- Ну, что с тобой было?
- Озорничал надо мной управитель.
- Как же он озорничал?
- Да как ему хотелось.
- Бил, что ль?
- Нет, бить не бил, а так... донимал очень.
- Что ж он над тобой делал?
- Срамил меня несносно.
- Как же так срамил он тебя?
- Он ведь на это документчик у нас.
- Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, - сказал
я, махнув рукой.
Николай подумал, постоял и сказал:
- Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.
- Садись, - сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.
- Просился я в работу, - начал Николай Данилов, - просился со всеми
ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть
было сходить в Черниговскую губернию.
- Деньги, что ли, остались за кем там?
- Нет.
- Что же?
- Так; другое дело было.
- Ну!
- Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и
ушел.
- Куда?
- Да туда ж, куда сказывал.
- В Черниговскую губернию?
- Ну да.
- Что ж у тебя за дело такое там было?
- Водку дешевую пить, - подсказал становой. Николай ничего не отвечал.
- Ну что ж дальше было?
- А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш
город, и, пригнамши, сдали управителю.
- Без наказания?
- Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу
приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню,
в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.
- Что ж он, как привезли тебя к нему?
- Велел на угле сидеть.
- Как на угле?
- А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед
всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить
буду. "Нет, говорит, так сиди".
- Ну, ты и сидел?
- Я опять ушел.
- Зачем же?
- Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил.
"Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". - "Коли, говорю, хотите
наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех". Не
уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да
за деревней меня нагнали.
- Ну?
- Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.
- Чем же?
Мужик законфузился и отвечал:
- Я этого не могу сказать.
- Да, а нужно, - говорю, - сказать.
- На нитку привязал.
- Как на нитку?
- Так, - покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. -
Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло;
поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку
булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.
Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого,
здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.
- Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся. У
него даже пот проступил при воспоминании о нитке.
- Так целый день вроде воробья и сидел.
- А вечером пожар сделался?
- Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.
- А ты как о пожаре узнал?
- Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.
- А до тех пор, пока крик-то пошел, - спрашиваю его, - ты где был?
- Дома, спал под сараем.
Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.
- Ну, а управителя, - спрашиваю, - как выгнали?
- Я этого ведь не знаю ничего.
- Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли?
Молчит.
- Ведь тут уж все были?
- Все.
- И все, должно быть, били?
- Должно, что так.
- И ты поукладил?
- Нет, я не бил.
- Ну, а кто же бил?
- Все били.
- А ты никого не заприметил?
- Никого.
Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей,
десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня
показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую
исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек.
Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не
знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не
участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого
управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку
вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по
доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре
побил.
- Кто ж бил-то?
- Не знаем.
- А за что?
- Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на
нитку вроде воробьев стал привязывать.
Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого
и записывались словами: "Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди
бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов".
Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел Николая
Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на
три дня еду в О-л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к
губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и,
придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно
никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих
мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни
экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и
тишина.
Слова "порядок и тишина" так понравились губернатору, что он походил,
подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят
слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел
ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем
чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на
него ни за что жаловаться.
Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:
- Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а
губернатор - князя, и вот от князя вам прощение, с тем чтобы вы тоже
выпросили себе прощение у управителя и вперед на него не жаловались
понапрасну.
Кланяются, благодарят.
- Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с
повинной.
- Выберем.
- Нужно это скоро сделать.
- Нынче пошлем.
- Да уж потом не дурачиться.
- Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.
- Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в
согласии.
- Это опять его, значит, к нам? - спросили разом несколько голосов.
- Да, а то что ж я вам говорил?
- Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.
- Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения.
- Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.
- Так следствие будет.
- Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.
- Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.
- Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда
нам его.
- Да чем он вам ворог?
- Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как воробья, привязывал,
да еще не ворог?
- Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука большая! Небось лучше
бывало при самом князе? Не издыхали, садовые дорожки подчищавши; не
гляживали, как вороные на конюшне стоят?
- Ну, дарма. Он господин, его была и воля; а уж этакого, как
управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! - на нитку вроде воробья
сажать... чего мы над собой, сроду родясь, не видывали.
- Подумайте, ребята!
- Что думать! думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься.
- Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь.
- Он другое измыслит над нами не хуже этого.
- Что ему измышлять?
- Он язвительный человек такой.
- Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать. Пауза.
- Что ж! Мы прощенья просить готовы.
- А управителя примете?
- Этого нельзя сделать.
- Да отчего нельзя-то?
- Он язвительный.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ничего больше от рахмановских мужиков не добились, и пошло уголовное
дело, по которому трое сослано в каторжную работу, человек двенадцать в
арестантские роты, остальные же высечены при земском суде и водворены на
жительстве.
Печатается по изданию: "Рассказы М. Стебницкого (Н. С. Лескова)", т.
II, СПб., 1869. Впервые напечатано в журнале "Якорь", 1863, ээ 12, 13, 14 (с
эпиграфом: "Капля камень долбит. Пословица").
После смерти автора этот рассказ появился в дополнительном (XII) томе
собрания его сочинений (1896). При этом произошло текстологическое
недоразумение: рассказ напечатан по журналу "Якорь", а между тем в сборнике
1869 года текст рассказа подвергся авторской переработке, при которой были
сняты некоторые детали, придававшие рассказанному событию местный,
этнографический характер. Убран и первоначальный подзаголовок, характерный
для ранних вещей Лескова: "Из Гостомельских воспоминаний". Особенно
существенное изменение сделано в конце; в "Якоре" рассказ кончается словами:
"и пошло уголовное дело". Продолжение фразы ("по которому трое сослано в
каторжную работу" и т. д. до конца), появившееся в сборнике 1869 года, не
попало в текст XII тома собрания сочинений (а тем самым - и в последующие
издания). В сборнике 1869 года этот рассказ был помещен после рассказа
"Засуха" (первоначально в журнале "Век", 1862, э 12, под заглавием "Погасшее
дело"), причем они объединены здесь общим заголовком: "За что у нас хаживали
в каторгу. Два рассказа".
...с Гостомельскими хуторами. - Гостомля - речка в южной части
Орловской губернии (в Кромском уезде); на этой речке был хутор Лесковых, в
котором прошло детство Н. С. Лескова. "Я вырос в народе на гостомельском
выгоне" - вспоминал он потом.
Галманы - олухи.