Книго


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Вера Лукницкая
     Email: Louknitski(a)mtu-net.ru
     Date: 06 Sep 2003
---------------------------------------------------------------
     
Обложка

     В  1924  г.,  заканчивая курсовую  работу  по творчеству  Н.  Гумилева,
студент Петроградского университета Павел Лукницкий, начинающий поэт, пришел
с собранными материалами к Анне Ахматовой.
     Встреча положила начало их дружбе и совместному труду о поэте.
     В течение пяти  с половиной лет Лукницкий постоянно углублял и расширял
свой  труд,  находя  новые  сведения,  новые факты и очевидцев, Тогда  же он
собрал все поэтические сборники всех изданий поэта, прозу, пьесы, переводы -
практически все, вышедшее в периодической печати, литературоведческие работы
поэта и о нем, рукописи и рисунки. Университетская курсовая работа переросла
в рукописный  двухтомник "Труды  и  дни" -  свод  сухих, конкретных фактов -
хронологическую канву жизни и творчества Н. Гумилева.
     Сам биограф - писатель  Павел Лукницкий  - своей подвижнической  жизнью
заслужил  искреннее  уважение  и современников, и сегодняшнего  поколения. Я
считаю за  честь,  что  учился  с  Павлом Николаевичем на  одном  факультете
Петроградского  университета.  Черты  его  натуры:  аккуратность,  точность,
добросовестность,  чутье  истинных  духовных   ценностей,  его  органическая
потребность фиксировать в своих  дневниках все,  что он  видит, знает и  чем
живет, - известны не только в литературной среде.
     В 1968г.  Лукницкий предпринимал попытки снять запрет с имени Гумилева,
обращаясь  к  Генеральному  прокурору  СССР,  о  чем  также  свидетельствуют
документы.
     До недавнего времени  летопись П. Н. Лукницкого о жизни и творчестве Н.
Гумилева печальным грузом покоилась в семейном архиве.
     Наступило благоприятное  время. Истинные энтузиасты возвращают  забытые
имена русской культуры. Благодаря таким подвижникам личность Н.  С. Гумилева
раскрывается  для  человечества все  ярче;  его имя  радует потомков  своими
позициями  добра;  нам  открывается  многогранный  духовный  мир  художника,
жившего в начале века, но остающимся нашим современником:
     Когда вокруг свищут пули,
     Когда волны ломают борта,
     Я учу их, как не бояться,
     Не бояться и делать что надо
     Сухой  свод  библиографических  данных  так  и  остался  бы  прибежищем
архивных работников,  если бы  безвременно ушедшему Гумилеву не  повезло  во
второй  раз.  Архивом Павла Лукницкого, который, к сожалению, так и не сумел
им воспользоваться, занялась Вера Лукницкая.
     Подготовленная работа о жизни и творчестве Н. Гумилева не претендует ни
на  полный  охват  материалов  из архива  Лукницкого,  ни  на  "переиздание"
материалов, выходивших в течение без малого шестидесяти лет за рубежом.
     Автор  - не  литературовед.  Она  остановилась  на  собственном  жанре:
выбрала для своей  работы  ценные дневниковые  записи  биографий  Гумилева и
Ахматовой  - Лукницкого; выдержки из  писем  Гумилева  к Брюсову,  полностью
списанные с подлинников Лукницким в 1925г.  у вдовы В. Я. Брюсова; несколько
бесед с современниками Гумилева, записанные Лукницким.
     В книге использованы и некоторые выдержки из зарубежных публикаций, что
вполне оправдано для представления образа.
     Благодаря выбранному  жанру  автор дает возможность  широкому  читателю
наиболее полно познакомиться с жизнью и деятельностью русского поэта - одной
из центральных фигур литературного мира начала века. Главное  - и  это можно
только  приветствовать,  что жена и вдова  писателя, сама литератор  -  Вера
Константиновна Лукницкая  - предлагает читателям книгу  о Николае  Гумилеве,
использовав часть записей из  дневников  П. Н. Лукницкого, которые дополняют
новыми сведениями историю отечественной культуры.



В биографии славной твоей
                                   Разве можно оставить пробелы?..

                                         Анна Ахматова
     Книги знаменитого  русского поэта Николая  Гумилева не переиздавались у
нас  на родине с начала двадцатых и до конца восьмидесятых  годов.  Они были
библиографической    редкостью,    предметом    охоты    коллекционеров    и
ученых-филологов,  занимавшихся  поэзией начала ХХ века. Сегодня гумилевские
стихи как  бы  возвращаются  из  небытия на  свое место  в  нашей  культуре,
становятся по праву общенациональным достоянием.
     Поэзия  Гумилева  не  устарела  и  вызывает  возрастающий   интерес   у
современного читателя. Об этом говорит  тот факт, что изданные  за последние
три  года большими  тиражами однотомники  поэта  мгновенно исчезли  с  полок
книжных  магазинов.  И  естественно,  что  в связи  с этой вновь  обретенной
популярностью пробудился интерес к личности поэта, к его трагической судьбе.
     Создание творческой биографии Гумилева - процесс длительный и потребует
усилий множества людей.
     Первым  биографом поэта был  Павел  Николаевич Лукницкий  -  писатель и
путешественник, воин и первооткрыватель неведомых земель.
     Лукницкий увлекся Гумилевым  еще  в  ранней  юности.  Он сочинял стихи,
подражая Гумилеву, и не мог (не хотел!) избавиться от этой подражательности,
и  издеваясь  над  самим  собой,  обзывал себя "эпигоном Гумилева". Он так и
остался  верным себе и ему, но, сочиняя стихи всю жизнь, не позволял себе их
публиковать с конца двадцатых годов.
     И вот теперь, когда нет в живых  П. Н. Лукницкого, когда завершился его
путь,  можно сказать,  что  "эпигонство" сослужило Лукницкому добрую службу.
Вся жизнь Гумилева стала образцом для жизни самого исследователя.
     Совсем еще мальчишкой  Лукницкий,  прибавив  себе  два  года, пошел  на
гражданскую войну.  Поступок решительный, если  учесть, что Павел  Лукницкий
принадлежал  к  культурной  дворянской  семье,  учился  в  Александровском и
Пажеском корпусах. Конечно, пример его кумира - Гумилева сыграл  здесь  свою
роль. Позже  влюбленность в поэзию Гумилева, в его рыцарские подвиги приняла
более широкие формы.
     После  окончания войны Лукницкого направили  в Ташкент,  и он, не теряя
времени, поступил там в Туркестанский народный университет,  где стал членом
первого литературного  объединения в  Средней Азии. Вскоре  он перевелся  по
месту постоянного жительства в Петроградский университет.
     В   университете   произошла  встреча,  определившая   дальнейший  путь
Лукницкого как поэта и исследователя. Он познакомился с М. Л. Лозинским и В.
К. Шилейко - переводчиками, поэтами, историками культуры.
     Университет предложил Лукницкому  сделать работу по Гумилеву (тогда еще
такое   было  возможно  -  писать   о  расстрелянном  в  1921г.  поэте!).  С
благословения Лозинского и Шилейко - ближайших друзей Гумилева и Ахматовой -
Павел Николаевич с величайшей радостью взялся за дело.
     В  то  же  самое  время  случай  свел  его  с подругой  Гумилева  Ниной
Алексеевной Шишкиной-Цур-Милен,  последней певицей из  старинного цыганского
квартета Шишкиных,  - красивой,  талантливой,  образованной  женщиной. Н. А.
Шишкина  писала  музыку на стихи Гумилева и пела  их,  аккомпанируя  себе на
гитаре.
     В Лукницком она почувствовала  такого бескорыстного и преданного памяти
Гумилева  человека, что  без колебаний отдала ему все книги  с  дарственными
надписями поэта, ноты, рукописи стихотворений,  которые Гумилев  щедро дарил
ей, а порой и писал у нее на коленях, прятавшись на мгновения от бед и забот
последних лет жизни.
     Это очень помогло Павлу Николаевичу в его работе.
     Вот передо мной подарок Лукницкому - "Гиперборей", ежемесячник стихов и
критики за ноябрь и декабрь 1913 года, С.-Петербург. Это журнал,  основанный
Гумилевым  на  базе  созданного  им  объединения  "Цех  Поэтов".  Лозинский,
прочитав  реферат   Лукницкого,  сделал  на  этом  журнале  надпись:  "Павлу
Николаевичу Лукницкому  с приветствием его  благородному труду. 18.V.1924 г.
Лозинский".
     Постигая шаг за шагом жизнь Гумилева, Лукницкий не только изучал поэта,
он жил им... Ослепленный поэзией  Гумилева, продолжая сам сочинять стихи, он
одновременно прозревал...  Стал понимать,  что  это не то,  не  с в о е, что
этого  мало.  И тогда он, как Гумилев, начал путешествовать. Время,  правда,
было другое. Уехать за границу - значило эмигрировать, расстаться с  родиной
навсегда, а Лукницкий  уже  хорошо знал, как стремился  на Родину Гумилев из
своих заграничных странствий  и с  каким трудом весной 1918 года он вернулся
уже  в  Советскую Россию  из  Англии, добившись у  властей  паспорта.  (Этот
паспорт Павел Николаевич воспроизвел в точной копии; она хранится в домашнем
архиве.)
     Лукницкий исходил пешком, кажется, все горные тропы Крыма и Кавказа, он
нанимался матросом  на каботажные  суда  и совершал рейсы  по  Черному морю,
потом - на  туркменских  шхунах  -  по Каспию. Но в итоге, подобно Гумилеву,
выбравшему для себя  не ведомую  еще большинству  русских Африку,  Лукницкий
выбрал  себе тоже "белое пятно" - неисследованную область  на  Юго-Восточном
Памире. И  начиная с 30-го года  совершил, так же как и  Гумилев, именно три
труднейших   путешествия  по   высокогорным  областям  Памира.   Не   будучи
профессиональным геологом,  он  открыл  и нанес на  карту пики,  устья  рек,
ледники и  перевалы.  Один  из пиков  в честь  Гумилева нарек  "Шатром" - по
названию книги африканских  стихов.  (А  с 1976 года на географической карте
Памира существует и "Пик Лукницкого".)
     В 1930 году  Лукницкий открыл на Памире местонахождение синего  камня -
лазурита  (ляпис-лазури),  за  которое через шестьдесят  лет,  в  1989г. ему
посмертно  присвоено  звание  Первооткрывателя;  выдан  наследникам  диплом,
нагрудный знак и даже денежное, в 500 руб. вознаграждение.
     Н. С. Гумилеву в плане признания  его заслуг повезло меньше. Ни  за его
"открытие"  Африки,  ни  за   уникальные   экспонаты,  переданные   в  Музей
этнографии,  ни  за  "месторождение"  прекрасных   стихов  книги  "Шатер"  и
"Абиссинских песен" он не получил пока вознаграждения на своей родине.
     Дай за это дорогу мне торную
     Там, где нету пути человеку,
     Дай назвать моим именем черную
     До сих пор не открытую реку.
     (Ахматова  рассказывала  Павлу  Николаевичу,  что,  по словам Гумилева,
именитый  абиссинский вельможа рас Маконен подарил почетному  русскому гостю
поэту Гумилеву одну свою реку...)
     Как  Африка  в  биографии  Гумилева,  так  Средняя   Азия  в  биографии
Лукницкого  имела очень большое значение. Он написал о ней десятки книг. Его
роман  "Ниссо"  о людях Памира -  переведен на  многие языки. И  даже  в нем
Лукницкий -  уже сложившийся писатель  -  как  бы  подсвечен каким-то вечным
гумилевским  лучом.  Роман этнографичен,  снабжен  эпиграфами из собственных
стихов  -  это так  напоминает  характерные  черты  творчества  Гумилева!  А
реальные предметы быта, которые Лукницкий, следуя примеру Гумилева, собрал в
своих путешествиях, к большому сожалению, стареют в нашем доме. Они занимают
целую комнату в небольшой московской квартире. Уже  шестьдесят лет их некуда
деть! Они  н и к о м  у н е н  у  ж н  ы.  Обитатели дома  принимают в своей
"чайхане" любителей восточных яств  и "экзотической" манеры жить да замечают
порой  ироничные   улыбки   гостей  над  чудачествами  хранителей  домашнего
восточного музея...
     Подобно Гумилеву в 1914г., в первый день Отечественной Павел  Лукницкий
ушел добровольцем на войну. И все 900 дней вражеского окружения находился на
передовых  позициях  Ленинградского  и   Волховского   фронтов.  И,  защищая
Отечество стойко и  отважно, он так же, как Гумилев "Записки кавалериста", -
вел  ежедневный  фронтовой  дневник  и публиковал части  его в периодической
печати. Впоследствии дневник был издан в трех томах (более 2000 страниц) под
названием "Ленинград действует".
     Лукницкий воевал на разных фронтах все четыре года войны, от первого до
последнего дня ее,  и много раз  был  награжден за мужество и  храбрость. Но
более  всего  он  гордился  своей   причастностью  к  ленинградской  эпопее.
Наградные листы за его ленинградский истинный подвиг так его и не нашли...
     Но  вернемся  к  середине двадцатых.  Сделав работу  для  университета,
Лукницкий продолжил исследования по Гумилеву.  Он пришел к Шилейко,  который
обещал ему протекцию в знакомстве с Ахматовой. Сам не решался познакомиться:
Ахматова была давно знаменита и, как ему казалось, недоступна.
     Знакомство состоялось 8 декабря 1924 года.
     Ахматова жила тогда в Мраморном дворце, в той его части, что выходит на
Марсово поле, на  памятник Суворову  и на Неву.  Об  этом доме  (с описанием
плана квартиры),  его  обитателях, о первой  встрече  Лукницкого с Ахматовой
подробно рассказывается  в  моих  книгах: (1."Перед тобой Земля", часть 3-я;
Лениздат,  1988). 2.  Николай Гумилев.  Стихи. Поэмы.  Составление  сборника
стихов  и поэм  (в т.ч.  ранее не публиковавшихся), материалы к биографии Н.
Гумилева  (Тбилиси, Мерани, 1988).  3."Из  двух тысяч  встреч" ("Библиотечка
Огонька", М., 1989)  и др.  4. Сайт в  Интернете http: //lib. ru  /  Сulture
/LITSTUDY/LUKNICKAYA/luKnicKij.txt- 2003г.).
     Анна Андреевна Ахматова была  в 1910-1918гг. женой Н. С.  Гумилева, а в
1918  -  1921 гг.  -  женой Владимира  (Вольдемара) Казимировича  Шилейко  -
крупного   ученого-востоковеда   и  поэта.  Жизнь  в   1924г.,  то   есть  в
послереволюционный и послевоенный периоды, была неимоверно трудной, и, волею
чрезвычайных личных обстоятельств,  связанных с этими  трудностями, Ахматова
некоторое  время жила в квартире Шилейко после развода с ним. Они оставались
друзьями, помогали друг другу попросту выжить.
     Совместная работа Лукницкого и Ахматовой  по Гумилеву продолжалась пять
лет.  Лукницкий  записывал  за Ахматовой все,  что она ему сообщала.  Помимо
своих рассказов,  воспоминаний, ощущений  Ахматова называла Лукницкому имена
людей, которые по  ее желанию  могли  дать дополнительные сведения, показать
или отдать документы, и предложить свои воспоминания. Лукницкий ездил к ним,
записывал  и  собирал.  О  некоторых планах Ахматова умалчивала, не желая их
встреч с Лукницким по ее личным причинам. Но иногда все же Павлу Николаевичу
удавалось "добывать"  сведения  своим  путем. Когда Ахматова в разное  время
повторялась, волей или неволей  убирая, дополняя детали,  а  иногда и смещая
акценты, в  зависимости от обстановки, настроения,  самочувствия, он еще раз
записывал ее, уже в новой интерпретации.
     Вот несколько примеров их совместной работы начального периода.
     

Ахматова - Лукницкому:

     "Милый  Павел Николаевич, сегодня я получила  письмо  из Бежецка.  Анна
Ивановна1 пишет, что собрала целую пачку писем Николая Степановича.
     Шура2 просит меня  узнать адрес  Л. Микулич3.  Вы, кажется, этот  адрес
записали. Пожалуйста, сообщите его Шуре. И сегодня я не встану,  температура
очень низкая -  оттого  слабость. До свидания. Ахматова.  Царское. 2 апреля.
1925".
     

Лукниций Ахматовой.

14.05.1925
     ...Сегодня выезжаю из Москвы в Бежецк.
     Мне следовало бы  остаться в Москве еще на несколько дней, но я получил
письмо от  Александры Степановны  (сестры Гумилева Н.С. - 

В.Л

.), которым она
приглашает меня приехать в Бежецк на пятницу, субботу и воскресенье, и, если
бы я отдал эти три дня Москве, мне пришлось бы остаться здесь еще на наделю,
до следующей пятницы.
     Мне удалось повидать  всех, кого я  имел в  виду. Исключение  -  Лариса
Рейснер, но ее  сейчас нет в Москве. Получил воспоминания от В. К.  Шилейко;
М. М. Тумповской4; О. А. Мочаловой5 и от Мониной 6. С Нарбутом7, Зенкевичем8
и  Павловым9  виделся,   получил  от  всех  определенное  обещание  прислать
воспоминания.
     В том,  что  Зенкевич и Павлов обещания  сдержат,  я не сомневаюсь. Оба
помнят  и  любят  Николая  Степановича.  Нарбут   очень  занят  службой  (он
председатель издательства  "Земля и фабрика")  и тяжел на подъем.  Брюсова10
завоевана  до  конца. Чулков11  дал  мне  напечатанную  статью  о "Колчане".
Горнунг12 все, что я захотел, у него взял.
     У Тумповской, оказывается, есть только одно письмо Николая Степановича,
остальные пропали. Это грустно, но это действительно так.
     26.07.1925, Гурзуф
     Ницше лежит на  столе. Коленкоровые  тетради  -  в ящике стола, и я еще
ничего с ними не  делал, думал на днях заняться и тем и другим. Тогда у меня
будут вопросы. Вы позволите посылать их Вам?
     
19.08.1925
     ...Не знаю, вернулись ли  Вы из Бежецка и застанет ли  Вас в Петербурге
это письмо. Я прочел "Так говорил Заратустра".  Сейчас читаю "По  ту сторону
добра и  зла". Все Ваши  положения  подтверждаются. Конечно, и  "высоты",  и
"бездны", и глубины, и многое множество других слов навеяны чтением Ницше. Я
затрудняюсь  в кратком письме  подробно показать Вам все,  что  мне  кажется
примечательным,  -  обо  всем  этом мне бы хотелось  побеседовать с  Вами  в
Петербурге.  Я  получил письмо  от  Мочаловой, посылаю  его  Вам  - обратите
внимание на строчку: "Лариса Рейснер мне не ответила..."
     Я пробуду здесь, вероятно, до 6 сентября и на обратном пути рассчитываю
побывать три дня в Москве...
     У меня  есть большая просьба: напишите  мне, если это не затруднит Вас,
обо всем, что появилось на горизонте нашей работы за этот месяц. Может быть,
у Вас есть какие-нибудь пожелания для Москвы?
     Лукницкий  копировал  рукописи  Гумилева  и,  как  настоящий  архивист,
научился  это делать  виртуозно.  Он собирал периодику,  ранние  сборники, в
которых с  помощью Ахматовой делал  много помет, касающихся  влияний, личных
мотивов, дат, разночтений и всякого другого.
     Ахматова позже сказала о мемуаристах: "Что  касается мемуаров вообще, я
предупреждаю читателя,  20%  мемуаров так  или иначе фальшивки.  Самовольное
введение прямой  речи  следует признать деянием, уголовно наказуемым, потому
что   оно   из   мемуаров    с   легкостью    перекочевывает   в   почтенные
литературоведческие   работы   и   биографии.  Непрерывность   тоже   обман.
Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает  отдельно
моменты, оставляя вокруг  неодолимый мрак. При  великолепной памяти можно  и
должно что-то забывать".
     Лукницкий  начал работу в 1923г., Гумилев расстрелян в  1921-м. Знакомы
они не  были. И Ахматовой пришлось вспоминать. Впрочем, как и другим знавшим
поэта  людям. Биограф мог утешать себя тем, что работа началась вскоре после
гибели поэта,  все друзья  и близкие были еще  молоды,  память была крепкой,
надежной, ощущения остры, отношение к трагедии Гумилева - однозначное.
     Тем  не  менее,  как  мы  уже говорили,  даже у  самой Ахматовой бывали
повторы  в воспоминаниях, добавочные детали или,  наоборот,  -  опущенные, в
зависимости от обстановки, настроения или самочувствия.
     Молодой Лукницкий понимал, но больше  чувствовал, что  Ахматовой  порой
было трудно говорить - у нее, видимо, был некий комплекс вины за трагическую
жизнь  Гумилева.  Несмотря  на  сложные  взаимоотношения,   они,  разойдясь,
тянулись  друг  к другу. Оба осиротели, потеряли  дом.  Такое  русское:  "Не
смирилась, не уберегла..." -  должно быть, мучило Ахматову,  и  слишком  еще
свежи были душевные раны.
     Ахматова  следила за  записями Лукницкого очень внимательно.  И  хотя у
него  был  уже  довольно   большой  опыт  ведения  дневников,   она  кое-что
корректировала,  иногда  вычеркивала,  а   порой  даже  сжигала.  Он  всегда
записывал то, в чем  участвовал,  что  видел, о  чем  слышал.  Иногда  слова
Ахматовой он ставил в кавычки, иногда - для быстроты письма - опускал их; но
все  сведения,  если  они   не  помечались  другим  лицом,  оценки,  мнения,
рассуждения шли прямо  из уст  Ахматовой  и были  записаны  в тот же момент,
почти стенографически, без собственного комментария. Если в записях допущены
фактические  ошибки,  это  значит,  что неверным  или неточным  было  чье-то
высказывание.


     Смысл ее слов о моей работе:
     -  Есть два  пути для биографа:  одна биография  - идеализирующая поэта
(может быть, так и нужно писать биографию поэта?). Так - И. Анненский... Это
во-первых, а  во-вторых, несомненно заведомое умалчивание Кривичем (сыном И.
Ф. Анненского. - В. Л.) одних фактов,  искажение  других. Кроме того, Кривич
плохо  знает  отца, плохо  его  себе  представляет,  не  умеет  пользоваться
материалами.
     В биографии Кривич говорит об Анненском главным образом как об учителе,
директоре, чиновнике.  Поздравительные адреса при его отъездах, при перемене
службы,  развертываются Кривичем в длинный свиток. А главное, конечно, время
упущено. Анненский появляется в  этой биографии идеализированным. Облик  его
искажен. Но, может быть, так и лучше? Может быть, найдутся сторонники именно
такой биографии?
     Вы избрали другой путь. Вы решили собрать все... Даже весь сор, который
примешивается к  имени человека.  Это  путь более  совершенный,  но  и более
ответственный.  Вы должны разобраться в каждой  мелочи,  пройти  сквозь весь
этот сор... и только пройдя сквозь него, вы можете создавать подлинный облик
Николая Степановича.
     Работа Лукницкого над биографией Гумилева, завершившись двумя томами  в
хронологическом порядке подобранных сухих  конкретных фактов  под  названием
"Труды  и  дни Н. Гумилева", в  1929г.  практически была прервана. За  этими
томами  остались  записи  в  дневниках,  карточки, заметки  на  разрозненных
листках, рукописи, подлинники и копии документов...

     Здесь  собраны  материалы,  характеризующие  быт,  творчество  и  среду
дореволюционных поэтов-акмеистов, главным образом Н. Гумилева. Материал этот
имеет большое историко-литературное значение.  Когда-нибудь я,  а если не я,
то другой историк быта и литературы использует эти материалы.
     ...Уезжая на  Памир, я пишу это потому, что на Памире могут быть всякие
случайности и  человек, вступающий в такое серьезное  путешествие, не  может
быть уверенным, что вернется живым и здоровым...
     Апрель 1930 года. Ленинград. 

П. Лукницкий

     Лукницкий был уверен, что наступит срок, когда все, что он смог собрать
в "Трудах  и  днях", станет  нужным  и читателям и  культурологам. Этот день
пришел.  Павел Николаевич, к сожалению, не дождался его. И все равно,  он  -
главный автор этой работы, а я лишь исполняю долг перед  его светлой памятью
и надеюсь, что даже неискушенный читатель этих страниц сможет почувствовать,
каким человеком был Николай Гумилев - поэт, путешественник и воин.
     Первую книжку - "Путь  конквистадоров" - Гумилев издал в  октябре  1905
года, когда был еще гимназистом  (как раз в этом месяце он сдавал экзамен за
первую  четверть VIII класса). В ней  были собраны стихотворения, написанные
не только в  том году,  но и в предшествующие два-три года. Не успела книжка
появиться - недоброжелатели тотчас приклеили Гумилеву ярлык "конквистадора",
и приклеили столь прочно, что критики  до недавних пор  так и называли его -
конквистадором, завоевателем...
     Влияние символистов было  для  Гумилева определяющим примерно  до  1910
года, когда, пережив обаяние и свежесть символизма, он выработал собственное
мироощущение,    восстав    против    мистики,   расплывчатости,    туманных
словоизречений.
     Многое способствовало  этому.  И в  первую  очередь  -  характер самого
Гумилева,   ценившего  твердую  поступь   по  реальной   земле   и  иронично
относившегося к абстрактным рассуждениям о таинственном и нездешнем. Большое
влияние   оказало   изучение   французских   поэтов   парнасской   школы   и
провозглашенной  этой  школой  строгой  формой  стихосложения:  каждое слово
должно обозначать только то, что оно действительно значит.
     Конкретные "земные" реалии, которые  особенно  заметно проявились после
первого  путешествия поэта в Африку, салонные завсегдатаи и мистики объявили
"экзотикой", вложив в это понятие несколько презрительный оттенок.
     Пусть хозяева здесь англичане,
     Пьют вино и играют в футбол,
     И Халифа в высоком Диване
     Уж не властен святой произвол.
     Пусть, но истинный царь над страною
     Не араб и не белый, а тот,
     Кто с сохою иль с бороною
     Черных буйволов в поле ведет.
     Пусть ютится он в поле из ила,
     Умирает, как звери в лесах,
     Он - любимец священного Нила
     И его современник феллах.
     Для него ежегодно разливы
     Этих рыжих всклокоченных вод
     Затопляют богатые нивы,
     Где тройную он жатву берет.
     А между тем все, о чем писал тогда Гумилев, было выражением изведанного
им. Африканский дневник, стихи об Африке, поэма "Мик" - все автобиографично.
     Н. М. Минский  -  писатель и философ начального периода символизма -  в
"Новой  русской  книге"  (1922, Берлин)  пишет: "Основной  чертой творчества
Гумилева была  правдивость. В 1914 году я с ним  познакомился  в Петербурге;
он,  объясняя мне мотивы  акмеизма, между  прочим,  сказал:  "Я боюсь всякой
мистики,  боюсь  устремлений  к  иным  мирам,  потому  что не хочу  выдавать
читателю векселя, по которым расплачиваться буду не я,  а какая-то неведомая
сила".
     И   как   странно   было   появление   в  суждениях   о  нем  третьего,
противоречащего  всему его творчеству  ярлыка, утверждающего,  будто Гумилев
холодно  и  бесстрастно  изображает  лишь  то,   что  является   плодом  его
безудержных фантазий.
     В первую мировую войну Гумилев был конным разведчиком, честно и  храбро
воевал,  за что  и был награжден.  Вел дневник  - "Записки кавалериста" -  и
писал стихи. На него навесили четвертый ярлык - шовиниста и империалиста.
     Мучителен был рубеж, расколовший русскую интеллигенцию на два потока. В
одном -  люди, имевшие мужество уйти, уехать, пережить муки ада на чужбине и
сохранить  чувство родины,  в  другом - имевшие  мужество пережить муки ада,
остаться на родине и найти в себе силы жить и работать.
     Таков был выбор Ахматовой. Таким, судя по биографии Гумилева, был бы  и
его выбор. (Здесь уместно  привести слова Марины Цветаевой из ее работы о В.
Брюсове "Герой труда": "Соблазнительное сопоставление Бальмонта и  Гумилева.
Экзотика одного  и  экзотика другого.  Наличность у Бальмонта и,  за  редким
исключением,  отсутствие  у Гумилева темы  "Россия". Нерусскость Бальмонта и
целиком р у с с к о с т ь (разрядка моя. - 

В. Л.

) Гумилева".
     Когда  Гумилев  вернулся  с  войны,  многие  друзья  и  единомышленники
покидали Россию, а он рвался домой. В Петрограде, как всегда, много работал,
преподавал,  выступал, возглавил  Союз  поэтов,  сотрудничал  в  горьковской
"Всемирной  литературе". Но ярлыки и здесь  не  обошли  поэта.  Теперь бы мы
сказали - зловещие ярлыки. И время им способствовало.
     Гумилев  неоднократно  повторял, что  считает  себя  вне  политики.  Не
прославлял и не отвергал ни царя, ни революцию.
     Чума, война иль революция,
     В пожарах села, луг в крови,
     Но только б пела скрипка Муция
     Песнь торжествующей любви.
     Однако   аполитичность  -   тоже  политика,   во   всяком  случае,  эти
высказывания  Гумилева  дали  возможность причислить  поэта к лику  злостных
реакционеров,  пробравшихся  в советские  идеологические  учреждения,  чтобы
разрушить  их  изнутри. И  этот ярлык получил Гумилев  в декабре 1918  года,
почти сразу же после объявления 5 сентября красного террора...
     Н. С. Гумилев был мужественным человеком. Нападки он переносил  стойко,
не унижаясь до мести. Не  оборвись  его жизнь так рано  (ведь он чуть больше
Лермонтова прожил в нашей литературе), он бы творчеством своим защитил себя.
     П.  Н.  Лукницкий  взял на  себя  функцию  не  только  летописца,  но и
адвоката, разрушителя ярлыков. Он любил Гумилева и поэтому, наверное,  лучше
других чувствовал, понимал его.
     Из  обращения Лукницкого к потомкам в 1930г. видно, что публикация  его
работы  по  Гумилеву  в  ближайшем  будущем  не  состоится.  Довольно  скоро
наступили  времена, когда и просто хранить  такие  документы было опасно.  А
Лукницкий сохранил многое. Мало того, он размножал стихи и  ценные материалы
(кроме личных дневников) и передавал экземпляры в Библиотеку имени Ленина, в
Публичную библиотеку  Ленинграда, в  архивы,  в  частные  руки  -  чтобы  не
прерывалась нить, не терялся след, не останавливался пульс...
     А   тем  временем  за  рубежом  издавались   книги  Гумилева:  собрания
сочинений,   сборники,   отдельные   произведения;   воспоминания   печатали
современники поэта, издавались литературоведческие работы и не изданные  при
жизни произведения - иногда с  помощью  анонимных добровольцев - поставщиков
документов, чаще открыто, с точными  адресами источников из СССР. Энтузиасты
рылись в  архивах, искали, находили,  передавали туда, где публиковали,  где
издавали. Иногда были ссылки  на Лукницкого. Но  чаще материалы, найденные в
библиотеках, хранилищах, в частных собраниях, использовались анонимно.
     У Лукницкого не  было  скупости  архивиста. Он только радовался,  когда
узнавал  о  новых  публикациях  по  Гумилеву.  Жалел  только, что не дома, в
России...
     А  дома  -  дома  он  до  самой  смерти  помогал  всем,  кто  занимался
исследованиями по Гумилеву и Ахматовой, щедро делясь  своими знаниями. Много
его писем-ответов с  информациями лежит в личных архивах В.  В. Жирмунского,
Лидии Чуковской, Романа Тименчика, М. Кралина, Ольшанской и многих других. В
семейном архиве хранятся копии этих писем и письма-вопросы к нему...
     Горжусь быть причастной к архиву о Гумилеве. Вечно будут жить Он  и Его
герои - неутомимые,  страстные и  одинокие: Колумб и Гондла, короли, раджи и
капитаны, равно устремленные к самому священному из существующих искусств, к
искусству жизни. Читаешь стихи  Его и  идешь за Ним,  за  Его  караванами  и
поднимаешься  под купала  построенных  Им  храмов, и поешь, поешь о  великой
любви к Жизни, к Миру, к Богу
     Есть Бог, есть Мир, они живут во- век
     А Жизнь людей мгновенна и убога
     Но все в себе вмещает человек,
     Который любит мир и верит в Бога...
     А  мы,  дети своего  века  -  мига,  позволили себе  толкая  друг друга
бессвязно  и  торопливо  лепетать   дурно  пахнущие  слова  -  ревностные  и
завистливые о том ч т о недосягеамо, ч т о неизмеримо выше нас, вместо того,
чтобы хранить в душах, телах и мыслях образ божественного поэта.
     Но, слава Богу, Он воскрес.
     В книге используются следующие издания:
     Николай Гумилев. 

Стихи. Поэмы.  Составление  сборника  стихов  и  поэм;
биографические материалы о поэте Веры Лукницкой.

 Тбилиси, Мерани, 1988.
     Николай  Гумилев. 

Стихотворения и  поэмы. 3-е  изд.

 Советский писатель.
Библиотека поэта. Большая серия. Л., 1988.
     Н. Гумилев. 

Собр. соч. в 4  т. Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова.

Изд-во книжного магазина Victor Kamkin Inc. Вашингтон, 1962 - 1968.
     Николай  Гумилев.  

Неизданное и  несобранное.  Составление, редакция  и
комментарии М. Баскер и Ш. Греем

, YMCA-Press, Paris, 1986.
     Вадим     Крейд.    Редактор-составитель,    автор    предисловия     и
комментариев

.Николай  Гумилев в воспоминаниях современников.

 "Третья  волна"
Париж - Нью-Йорк, "Голубой всадник" Дюссельдорф, 1989.
     Гумилевские  чтения.  Wiener  Slawistischer  Almanach. Sonderband,  15.
Wien, 1984.
     Вера Лукницкая: 

Перед тобой Земля, Лениздат, 1988


Наше наследие, 1988, No 5-6


Новый мир, 1989, No 1 - 4


Звезда, 1989, No 6


Неман, 1989, No 5

     В начале  глав  -  эпиграфы из стихотворений Гумилева. В  конце  каждой
главы  приводятся  некоторые  библиографические сведения,  в  том  числе  из
непубликовавшихся   двух   томов   П.Н.   Лукницкого   "Труды   и   дни   Н.
Гумилева"(1924-1929гг.) .
     Более подробные списки стихов, написанные и опубликованные в периодике,
прижизненных и посмертных  изданиях,  находятся в вышеуказанных  двух  томах
Лукницкого. Некоторые  сомнения в  датах  написанных  Гумилевым  стихов  или
событий,  связанных   с  жизнью  поэта,  и  соответственноо   этому  кое-где
проставленные Лукницким вопросительные знаки относятся  к исследовательскому
периоду работы первого  биографа поэта, то есть к 1924-1929гг.,  поэтому они
мною оставлены .
     

Вера Лукницкая



Солнце, сожги настоящее


Во имя грядущего,


Но помилуй прошедшее!

     3 апреля 1886 года, по старому стилю, в Кронштадте, в  доме Григорьевой
по  Екатерининской улице, у морского врача  Степана Яковлевича  Гумилева13 и
его жены Анны Ивановны родился сын, через двенадцать дней крещеный Николаем.
Таинство   крещения  на   дому  совершил  протоиерей  Кронштадтской  военной
госпитальной Александро-Невской церкви о. Владимир Краснопольский.  Крестным
отцом  стал  адмирал  Лев  Иванович  Львов,  дядя поэта по  матери, крестной
матерью -  Александра  Степановна Сверчкова, дочь С. Я. Гумилева  от первого
брака.
     В материалах Лукницкого, без указания даты, есть запись: "Пращур  поэта
по линии матери  князь Милюк был первым владельцем имения Слепнево Бежецкого
уезда Тверской губернии 14.
     И. Я. Милюков (прапрадед поэта со стороны матери) участвовал в сражении
под Очаковом.
     Я. А. Викторов (прадед поэта по линии матери) участвовал в сражении под
Аустерлицем,  был ранен, лишился  зрения и денщиком был  доставлен в Россию.
Прожил  сто  с  лишним  лет. (Со слов Ахматовой Павлом Николаевичем записаны
стихи Гумилева из незаконченного цикла о Наполеоне, 1912 г.)
     Мой прадед был ранен под Аустерлицем
     И замертво в лес унесен денщиком,
     Чтоб долгие, долгие годы томиться
     В унылом и бедном поместье своем
     Есть примечание:  возможно,  что вместо слова  "унылом" в стихотворении
было слово "угрюмом".
     6 октября  1806  года родился Иван Львович  Львов - дед  поэта по линии
матери. 27  декабря  1814  года  родилась  Юлиана Яковлевна  Львова,  урожд.
Викторова, - бабушка поэта по линии матери.
     30  июля  1836  года  родился отец  поэта, Степан Яковлевич, в Жолудеве
Рязанской губернии. Отец отца был дьяконом в  Жолудеве. Степан Яковлевич был
младшим  в семье, тоже закончил духовную семинарию.  Сестры его были замужем
за священнослужителями.
     Через полтора месяца после рождения сына С. Я. Гумилев был произведен в
статские советники и уволен по болезни от службы "с мундиром и пенсионом", и
15 мая семья переехала на жительство в Царское Село.
     Гумилевы  купили двухэтажный  дом  с  садом и  флигелями  на Московской
улице, No 42, против Торгового переулка. (В наши дни на этом месте построена
школа-интернат. Дом Гумилевых не сохранился. Но если бы он и сохранился, то,
скорее всего, был бы под No 55).
     Поэт рос маленьким, худеньким и до  десятилетнего  возраста  был  очень
слаб здоровьем. Страдал  сильными головными болями. После прогулок, особенно
городских,  он  чувствовал  себя  совершенно  больным.  Лишь  в   Тифлисе  в
пятнадцатилетнем возрасте головные боли прекратились окончательно.
     Мать  Гумилева  ценила  только  один  метод воспитания  - доброту,  а в
образовании главным и необходимым считала -  развивать вкус. Она утверждала,
что сущность человеческой  природы определяется и выражается нашими вкусами.
Развивать вкус в ребенке то же, что формировать его характер.
     На шестом году Коля выучился читать.
     Первые  попытки  литературного  творчества  относятся  именно  к  этому
времени.  Мальчик сочинял басни, хотя  и  не умел  еще их записывать. Вскоре
стал сочинять  и стихи. П. Н. Лукницкий записал,  со слов Ахматовой, отрывок
из стихотворения шестилетнего Коли Гумилева:
     Живала Ниагара
     Близ озера Дели,
     Любовью к Ниагаре
     Вожди все летели...
     Весной 1893 года Н.  Гумилев выдержал экзамен в  приготовительный класс
Царскосельской гимназии. Перед  экзаменами  сомневался в своих  познаниях  и
делился  по секрету своими  сомнениями с  гувернанткой. Однако на  экзаменах
отвечал совершенно  спокойно,  без всякого волнения,  и  оказалось  - он все
прекрасно знает.
     Характер у  Гумилева развивался спокойный, мягкий и совсем не  мрачный.
Он терпеливо переносил все  неприятности, связанные с  его слабым здоровьем,
был тихим, редко плакал. Его няня, Мавра Ивановна, привязалась к мальчику за
его покладистость, ласковость, кроткий нрав и жила у Гумилевых четыре года.
     Жизнь в доме протекала размеренно и  спокойно. Каждый день был расписан
точно, как  нотный  лист: завтрак,  разговоры о делах и  политике, прогулки,
чтение вслух, вечером  зажигались свечи,  приходили  гости,  хрустели  белые
скатерти...
     Занятия в гимназии  утомляли. Иногда мальчик засиживался до одиннадцати
часов ночи: делал выписки из книг, выучивал наизусть тропари. В  конце осени
заболел бронхитом.  Родители взяли сына из  гимназии и  пригласили домашнего
учителя. Мальчик начал  заниматься  дома со студентом физико-математического
факультета Баграпием Ивановичем Газаловым. Студент остался с воспитанником и
летом.
     Осенью Гумилевы переехали из Царского Села в Петербург, наняли квартиру
в  доме  Шамина,  на углу  Дегтярной  и  3-й  Рождественской  улиц.  Дом  по
Рождественской улице тогда стоял под No  32. Жили Гумилевы в  квартире No 8.
Теперь эта улица называется 3-й Советской. Здание, к счастью, сохранилось.
     Газалов готовил Гумилева  к вступительным экзаменам в гимназию Гуревича
- знаменитого педагога и директора Собственных учебных заведений.
     Гимназия находилась  на  Лиговском проспекте,  No 1,  то есть  на  углу
Бассейной (ныне ул. Некрасова).
     Мальчик увлекся зоологией и  географией. Завел дома животных  - морских
свинок,  белых мышей, птиц, белку. Когда дома читали описание  какого-нибудь
путешествия,  Коля  всегда  следил по карте  за маршрутом. Учитель, не сумев
привить маленькому другу любовь к математике, подарил ему  книгу с надписью:
"Будущему зоологу", а в шутку звал его Лобачевским.
     Курс обязательного  обучения не вызывал у гимназиста Гумилева интереса,
и говорить об успехах  в учебе было  бы преувеличением. Ходил в гимназию без
рвения. Равнодушие  к регулярным занятиям ловко компенсировал наверстыванием
упущенного  в  короткие  сроки  и,  быстро  отрешаясь  от учебы,  все  более
погружался в чтение. Всегда  любил первую  свою  книжку -  сказки Андерсена.
Ахматова  рассказывала,  как  Гумилев  ревниво  хранил  эту   книгу  и,  уже
знаменитым поэтом, любил перечитывать ее.
     В 1890 году Гумилевы купили усадьбу по Николаевской железной дороге - в
Поповке.  Усадьба  небольшая: два дома, флигель, пруд  и  парк,  обрамленный
хвойным лесом.
     Не в одном стихотворении Гумилев обращается к своему детству. И строфа:
     Цветы, что я рвал ребенком
     В зеленом драконьем болоте,
     Живые, на стебле тонком,
     О, где вы теперь цветете? -
     произнесенные по памяти Ахматовой о Поповке.
     Десять  лет Гумилевы провели в  любимой  Поповке, сначала только летние
месяцы, а потом, с поступлением детей15 в гимназию, и зимние каникулы.
     Гумилев  говорил,  что  ничто  так   не  помогает   писать  стихи,  как
воспоминания детства:
     "Когда  я  нахожусь в  особенно творческом  состоянии... я  живу  будто
двойной  жизнью, наполовину здесь,  в сегодняшнем  дне,  наполовину  там,  в
прошлом, в детстве. В особенности ночью.
     Во сне - не странно ли? - я постоянно вижу себя ребенком. И утром, в те
короткие  таинственные  минуты  между  своим  пробуждением,  когда  сознание
плавает в  каком-то сиянии,  я чувствую, что  сейчас,  сейчас  в  моих  ушах
зазвучат строки новых стихов...
     Хорошо тоже вспоминать свое детство вслух.
     Меня  очень баловали в  детстве  - больше, чем моего старшего брата. Он
был  здоровый, красивый,  обыкновенный  мальчик, а я - слабый и  хворый. Ну,
конечно, моя мать жила в вечном страхе за меня и любила меня фанатически.  И
я любил ее больше всего на свете. Я всячески старался ей угодить.  Я  хотел,
чтобы она гордилась мной".
     Светлые воспоминания детства утешали его,  развлекали,  придавали силы,
помогали справляться с неудачами. Он любил говорить о том, что маленьким был
очень  счастлив,  и  он  понимает, какой  великий  дар  судьбы -  счастливое
детство. Он  считал, что все  нравственные представления взрослой жизни - из
детства.  Он  любил вспоминать свои разговоры  с  матерью... Ее мало трогали
гимназические  неуспехи сына, она хотела, чтобы он понял одну важную мысль -
наука много сделала для человечества, но жалка та наука, которая захотела бы
заменить собой святость веры.
     Может быть,  разговорами с нею навеяны слова  поэта:  "Обрати внимание,
какая никогда непрерывающаяся нить  истины проходит здесь. Разве божество не
говорит также и нашему уму в каждой звезде, в каждой былинке, если мы только
откроем  свои  глаза и  свою  душу? Наше  почитание не  имеет  теперь такого
характера, но не считается  разве до сих пор  особым даром, признаком  того,
что мы называем "поэтической натурой", способность видеть в  каждом предмете
его  божественную красоту,  увидеть,  насколько каждый  предмет представляет
око, через которое мы можем смотреть, заглянуть в самую бесконечность?"
     Человека, способного  всюду  подмечать  то, что заслуживает  любви,  мы
называем поэтом, художником. И разве не чувствует каждый человек, как он сам
становится выше, воздавая должное уважение тому, что действительно выше его?
     Летом  1897г.  отдых   в  Поповке  был  прерван   -  семья  поехала   в
Железноводск:  по  предписанию  врачей  отец Гумилева должен был пройти курс
лечения. Мальчик не любил традиционные прогулки у подножия горы Железной. Он
любил  читать.  А   еще,  захватив  из  дому  изрядную  коллекцию  оловянных
солдатиков, устраивал баталии всех родов войск.
     Вернувшись  осенью  в   Петербург,  Гумилевы  поселились  в  просторной
квартире на Невском проспекте, No 97, кв. No 12.
     Мальчик    начал    занятия   во    втором    классе,    как    всегда,
равнодушно-спокойно.  Зато увлек  оловянными солдатиками  своих сверстников.
Устраивались примерные сражения, в которых  каждый гимназист выставлял целую
армию.
     Так он сблизился с товарищами.  Организовал с  ними "тайное  общество",
где  играл роль  Брамы-Тамы.  В здании  гимназии,  в людской, в  заброшенном
леднике,  в  пустом  подвале устраивались  собрания  членов  "общества"  при
свечах, в самой конспиративной обстановке. Мальчишки были помешаны на тайных
ходах, на подземельях, на заговорах и интригах, выстукивали  в домах  стены,
лазили  по  подвалам и  чердакам,  искали  клады, разочаровывались  и  снова
увлекались.
     В  это  время Коля  Гумилев  прочел  все, что  было  дома и  у  друзей.
Родителям  пришлось  договариваться  со  знакомым  букинистом.  Любимые  его
писатели:  Майн Рид,  Жюль Верн,  Фенимор Купер, Гюстав Эмар, любимые книги:
"Дети капитана Гранта", "Путешествие капитана Гаттераса".
     Гимназический  товарищ  Гумилева  Л.  Леман  рассказывал,  что  комната
Николая  Степановича  в  Петербурге  была  загромождена  картонными  латами,
оружием, шлемами, разными другими доспехами. И книгами, книгами. И все росла
его любовь  к  животным:  попугаи,  собаки, тритоны и прочая  живность  были
постоянными обитателями в доме Гумилевых.
     Он  любил говорить  об Испании и Китае, об Индии и Африке, писал стихи,
прозу. Наверное, поводом были  не только  книги,  но и рассказы  отца  о его
плаваниях по морям-океанам. И военные истории дяди-адмирала.
     С  нетерпением дождавшись весны,  Гумилев снова на воле,  в Поповке. Он
все  чаще  и  чаще  заменял  теперь  игры  в  солдатиков  "живыми"  играми с
товарищами в индейцев, в  пиратов, в ковбоев. Играл самозабвенно. Одно время
выполнял роль Нэна-Саиба - героя восстания сипаев в Индии. Он даже требовал,
чтоб его так  и называли. Потом стал Надодом Красноглазым - героем одного из
романов Буссенара. По чину ему полагалось быть кровожадным. Но кровожадность
никак не  получалась.  Однажды мальчики собрались жарить на костре пойманных
карасей.  В  возмездие  за  проигрыш  в  какой-то  игре  один  из  товарищей
потребовал от Коли, чтобы тот откусил живому карасю голову.  Процедура не из
приятных. Но  Коля,  для  поддержания  репутации  кровожадного,  мужественно
справился с задачей, после чего, правда, от роли отказался.


     АА16: "В июле 1925 г. я  была в Бежецке у А. И.  Гумилевой.  Она охотно
говорила со  мной о Н. С. Там же я видела две интересные фотографии:  остров
на пруде в Поповке и группу детей в лодке (Гумилев и Краснос...)"17
     Родители давали обыкновенно каждому из участников  игр по лошади, и  им
легко было  воображать себя  ковбоями  или  индейцами.  Гумилев носился и на
оседланных,  и на  неоседланных  лошадях, смелостью  своей  вызывал  восторг
товарищей. В центре  пруда был островок,  обычное место  сражений.  Компания
делилась на два отряда: один защищал остров, другой брал его штурмом. В этих
играх Гумилев выделялся взрослой  смелостью при всей своей милой наивности и
вспыльчивостью при бесконечной доброте.
     С детских  лет Гумилев был болезненно  самолюбив: "Я мучился  и злился,
когда брат перегонял меня в беге или  лучше  меня лазил по деревьям. Я хотел
все делать лучше других, всегда  быть  первым.  Во всем. Мне это,  при  моей
слабости, было нелегко. И все-таки я  ухитрялся забираться на самую верхушку
ели, на  что ни брат,  ни дворовые мальчики не решались. Я был очень смелый.
Смелость заменяла мне  силу  и ловкость. Но учился я скверно.  Почему-то  не
помещал своего самолюбия в ученье. Я даже удивляюсь, как мне удалось кончить
гимназию. Я ничего не смыслю в математике, да и писать грамотно не научился.
И горжусь этим. Своими недостатками  следует гордиться.  Это их превращает в
достоинства"17.
     И еще он понял: человеку необходимо быть храбрым, он должен идти вперед
и  оправдать  себя  как  человека.  Он  настолько  лишь  человек,  насколько
побеждает свой страх.
     Все  больше и больше увлекался сочинительством.  У него уже  была целая
тетрадка собственных стихов. Никто не  мог остановить его.  Полюбил Пушкина;
читал не только сам - заставлял читать товарищей.
     Осень. Петербург. Занятия в третьем классе гимназии. Посещения утренних
спектаклей для  царскосельских  гимназистов,  в  числе которых неизменно был
Гумилев. "Руслан и Людмила" и "Жизнь за царя" - в Мариинском; Островский - в
Александринском; "Потонувший колокол" Гауптмана, Шекспир - в Малом. В личной
библиотеке к  Пушкину  прибавились  Жуковский, затем Лонгфелло  -  "Песнь  о
Гайавате"; Мильтон - "Потерянный рай"; Ариосто - "Неистовый Роланд"; Колридж
- "Поэма о старом моряке", которую впоследствии поэт переведет сам;
     В  гимназии  издавался  рукописный литературный  журнал.  В нем Николай
Степанович поместил свой рассказ: нечто похожее на  "Путешествия Гаттераса".
Там фигурировали северные сияния, затертый льдами корабль, белые медведи. По
книгам  издателя  Гербеля  и  выпускам  "Русской  классной  "  под
редакцией  Чудинова,  которые Гумилев  скупал  и  прочитывал все  подряд, он
составлял  конспекты, и теперь уже не  отец рассказывал ему  о плаваниях (он
все  чаще и  тяжелее  хворал), а  сын  отцу  "делал  доклады" о  современной
литературе. Причем Степан Яковлевич всегда отмечал, что сын говорит хорошо -
не волнуясь,  спокойно, а главное,  последовательно,  что имеет  все задатки
будущего лектора.
     Гумилеву было тогда двенадцать лет.
     В  следующем  году  он  написал  большое стихотворение "О  превращениях
Будды".
     1900  год. У старшего  брата Дмитрия обнаружился туберкулез, и родители
решили для  укрепления  здоровья  детей  перевезти  их на  Кавказ, в Тифлис.
Оставили квартиру в Петербурге, продали Поповку, продали мебель.
     Гумилев  поступил  в  четвертый   класс  Второй  тифлисской   гимназии,
проучился  полгода, а  5  января  1901г.  родители  перевели  его  в  Первую
тифлисскую мужскую  гимназию, находившуюся  на  Головинском проспекте  (ныне
проспект Руставели). Эта гимназия считалась лучшей гимназией города.
     За зиму  Степан Яковлевич сумел приобрести  небольшое,  в  60  десятин,
имение  Березки в Рязанской губернии. Как каждого  человека  на склоне  лет,
его,  вероятно, потянуло  в  родные  места.  Но  все-таки,  скорее, климат и
живительная  природа определили  этот выбор. Кроме того,  северным детям был
необходим здоровый отдых с нежарким летом.
     25 мая 1901г. Гумилевы отправились в имение, чудесно прожили лето и к 1
сентября вернулись в Тифлис.
     Пятый класс гимназии. Успехи, как всегда, средние, а по  греческому - и
вовсе  никакие.  Назначена  переэкзаменовка на осень. С  этим Гумилев уехал,
нимало, впрочем не огорчившись,  в Березки. Там, как всегда, читал,  носился
на лошадях, сочинял стихи о Грузии и о любви.
     Под впечатлением Надсона писал в девичьи альбомы:
     Когда же сердце устанет биться,
     Грудь наболевшая замрет?
     Когда ж покоем мне насладиться
     В сырой могиле придет черед?
     Но,  несмотря на  эти замогильные  стихи, Гумилев не  был  пессимистом.
Наоборот. Любовь, тайна, неизведанность страсти притягивают его все сильнее,
делая его жизнь отнюдь не однообразной и скучной.
     Из Березок в Тифлис он приехал один, самостоятельно:  это ощущение было
бесконечно интереснее экзамена, который он тем не менее успешно сдал.
     В  начале  сентября  1902г. выступил  в  газете  "Тифлисский листок"  с
собственным  стихотворением  "Я в лес бежал  из  городов". Первая публикация
доставила ему огромную радость и определила дальнейший путь.
     Самостоятельная жизнь  настолько  понравилась, что он весною следующего
года остался в Тифлисе у приятеля по гимназии - Борцова, взял  репетитора по
математике и  сдал экзамены  за шестой класс. Круг его интересов расширился:
он увлекся астрономией, стал брать уроки рисования, совершил массу  прогулок
в  горы и  на охоту,  зачитывался Владимиром  Соловьевым, полюбил Некрасова,
иногда посещал вечеринки с танцами у друзей дома - Линчевских, хотя к танцам
относился пренебрежительно. Отличался серьезностью поведения. Свою необычную
внешность старательно совершенствовал изысканными манерами.
     21 мая  1903г.  Гумилев окончил  шестой класс  и получил  от  директора
Первой тифлисской гимназии отпускной билет в Рязанскую губернию сроком до  1
сентября 1903 года.
     В   то  время   большая  часть  тифлисской   молодежи  была   настроена
революционно.  Под  влиянием  товарищей,  в особенности  одного  из  братьев
Легранов - Бориса, впоследствии политработника, и Гумилев увлекся (он всегда
быстро  загорался)  политикой. Начал изучать  "Капитал" Маркса. А  летом,  в
деревне, между  тренировками  в  верховой езде  и чтением левой политической
литературы, стал вести агитацию среди  местных жителей. Поскольку он успешно
воспитывал  в  себе  умение  учить,  поражать,  вести  за  собой  -  словом,
лидерствовать,  то   и   с   рабочими-мельниками  ему  это  удавалось,  что,
естественно,  вызвало массу  серьезных  неприятностей со стороны  губернских
властей: гимназисту пришлось покинуть Березки.
     Но увлечение оказалось неглубоким. Гумилев никогда больше к политике не
возвращался и не стремился  в нее вникать.  Когда  началась  русско-японская
война,  он,  насмотревшись  на  расклеенные по  стенам  домов  и в  витринах
магазинов мажорные картинки победоносных действий русской армии, решил, "как
гражданин и патриот России", непременно ехать добровольцем  на фронт. Родным
и друзьям  с  трудом  удалось его  отговорить,  втолковав ему  всю  позорную
бессмысленность бойни на Дальнем Востоке.
     Приведу несколько примеров его отношения к политике.
     

В  письме

  Брюсову  08.01.1907  г

.

  из  Парижа  Гумилев  писал, что  из
созданного им журнала "Сириус" "политика тщательно изгоняема".
     Еще  в одном из парижских писем Брюсову: "...сама газета показалась мне
симпатичной, но я  настолько наивен  в делах  политики, что  так и не понял,
какого она направления..."
     Лариса Рейснер писала итальянцу Скарпа в 1922 году: "Malheureusement il
ne comprenait [pas] rien dans la politique, ce "parnassien russe"18.
     Не использовав летний  отдых  до  конца, Гумилев с  матерью  и  сестрой
выехал  в  Царское  Село. Остальные  члены семьи продолжали жить в Березках.
Степан  Яковлевич  послал  прошение  директору  Николаевской  царскосельской
гимназии о помещении  его сына, ученика  Первой  тифлисской  гимназии  Н. С.
Гумилева, в седьмой класс, "в который он по своим познаниям переведен".
     В Царском Селе Гумилевы сняли квартиру - на углу Оранжерейной и Средней
улиц,   в  доме  Полубояринова  (сейчас   Средняя  улица  называется  улицей
Коммунаров,  а Оранжерейная  -  Карла  Маркса).  Одну из  комнат Николай,  к
удивлению родных и ужасу хозяев, превратил в "морское дно" - выкрасил  стены
под цвет морской воды, нарисовал на  них русалок, рыб, разных морских чудищ,
подводные растения, посреди комнаты устроил  фонтан, обложил его диковинными
раковинами и камнями.
     Директор  Императорской  Николаевской  царскосельской  гимназии  И.  Ф.
Анненский  вакансий  для  экстернов  не имел, и  11 июля  1903 года  Николай
Гумилев был определен интерном, однако с разрешением ему, в виде исключения,
жить дома.
     "Я всегда был  снобом и эстетом,  - вспоминал Гумилев. - В четырнадцать
лет я прочел "Портрет Дориана  Грея"  и вообразил себя  лордом Генри. Я стал
придавать  огромное внимание внешности  и считал  себя некрасивым. Я мучился
этим. Я действительно, наверное, был тогда некрасив - слишком худ и неуклюж.
Черты  моего  лица еще  не одухотворились -  ведь  они  с годами приобретают
выразительность и  гармонию. К тому же, как часто у мальчишек, красный  цвет
лица и прыщи. И губы очень бледные. Я по вечерам запирал дверь и, стоя перед
зеркалом, гипнотизировал  себя, чтобы  стать красавцем. Я твердо верил,  что
силой воли могу переделать свою внешность. Мне казалось, что с каждым днем я
становлюсь немного красивее".
     24 декабря 1903  года общие друзья познакомили  Гумилева с гимназисткой
Анной  Горенко,  будущим поэтом  Анной Ахматовой. Потом  они  встретились на
катке.  Некоторые стихи  и  поэмы Гумилева этого периода  были посвящены Ане
Горенко  и  позже вошли  в  его первый  сборник  "Путь  конквистадоров".  На
экземпляре сборника,  подаренного  ею П. Н.  Лукницкому, они  помечены рукою
Ахматовой: "мне".

     Осенней неги поцелуй
     Горел в лесах звездою алой,
     И песнь прозрачно-звонких струй
     Казалась тихой и усталой.
     С деревьев падал лист сухой,
     То бледно-желтый, то багряный,
     Печально плача над землей
     Среди росистого тумана
     И солнце пышное вдали
     Мечтало снами изобилья
     И целовало лик земли
     В истоме сладкого бессилья
     А вечерами в небесах
     Горели алые одежды,
     И обагренные, в слезах,
     Рыдали Голуби Надежды
     Летя в безмерной красоте,
     Сердца к далекому манили
     И созидали в высоте
     Венки воздушно-белых лилий
     И осень та была полна
     Словами жгучего напева,
     Как плодоносная жена,
     Как прародительница Ева
     Весной 1925г. Ахматова показала П.  Н. Лукницкому скамью  под  огромным
развесистым  деревом,  где весною 1904г.  Гумилев первый раз объяснился ей в
любви. И Лукницкий сфотографировал ее.
     

Из воспоминаний подруги детства Ахматовой В. С. С р е з н е в с к ой:

     "С  Колей  Гумилевым,  тогда  еще   гимназистом  седьмого  класса,  Аня
познакомилась в 1904  году19,  в сочельник. Мы вышли из дому, Аня и я с моим
младшим братом Сережей, прикупить какие-то украшения для елки, которая у нас
всегда бывала в первый день Рождества.
     Был  чудесный солнечный  день. Около Гостиного двора  мы встретились  с
"мальчиками Гумилевыми":  Митей (старшим) -  он учился в  Морском  кадетском
корпусе, - и  с братом его Колей  -  гимназистом  Императорской Николаевской
гимназии. Я с ними была раньше знакома через общую учительницу музыки...
     Встретив их  на улице, мы дальше  пошли уже  вместе -  я с Митей, Аня с
Колей,  за покупками,  и  они  проводили нас  до  дому. Аня  ничуть  не была
заинтересована  этой встречей, я тем  менее, потому что  с  Митей мне всегда
было  скучно; я считала (а было  мне тогда уже пятнадцать!), что  у него нет
никаких достоинств, чтобы быть мною отмеченным.
     Но, очевидно, не так отнесся Коля к этой встрече. Часто, возвращаясь из
гимназии,  я  видела,  как  он шагает  вдали в  ожидании  появления Ани.  Он
специально познакомился с Аниным старшим братом Андреем,  чтобы проникнуть в
их  довольно замкнутый дом. Ане он не нравился -  вероятно, в  этом возрасте
девушкам  нравятся  разочарованные молодые люди, старше  двадцати пяти  лет,
познавшие уже много запретных  плодов  и пресытившиеся  их пряным вкусом. Но
уже тогда Коля не любил отступать перед неудачами. Он не был красив - в этот
ранний период  он был  несколько  деревянным,  высокомерным  с виду  и очень
неуверенным в себе  внутри. Он много  читал, любил французских  символистов,
хотя не очень свободно владел французским языком... Роста высокого, худощав,
с очень красивыми руками, несколько удлиненным бледным лицом,  я бы сказала,
не очень заметной внешности, но не лишенной элегантности...
     Позже,  возмужав и  пройдя  суровую  кавалерийскую  военную  школу,  он
сделался  лихим  наездником, обучавшим  молодых  солдат,  храбрым офицером..
подтянулся и, благодаря своей  превосходной  длинноногой  фигуре  и  широким
плечам, был очень приятен  и даже  интересен, особенно в мундире. А улыбка и
несколько насмешливый,  но милый и не дерзкий  взгляд  больших, пристальных,
чуть косящих  глаз  нравились  многим  и  многим. Говорил он чуть  нараспев,
нетвердо выговаривая "р" и "л", что придавало его говору совсем не уродливое
своеобразие, отнюдь не похожее, на косноязычие. Мне нравилось, как он читает
стихи...
     Мы  много  гуляли,  и  в  этих  прогулках   иногда  нас  часто  "ловил"
поджидавший где-то за углом Коля!
     Сознаюсь...  мы  обе  не  радовались  этому, мы  его  часто принимались
изводить:  зная,  что Коля терпеть  не может немецкого  языка,  мы  начинали
вдвоем вслух читать длиннейшие немецкие  стихи... А  бедный Коля  терпеливо,
стоически слушал всю дорогу - и все-таки доходил с нами до дому".
     На  Пасху 1904г.  Гумилевы в  своем доме давали бал, на котором в числе
гостей  первый  раз была  Аня Горенко. С этой весны начались  их  регулярные
встречи.
     Они  посещали вечера  в  ратуше, были на гастролях  Айседоры Дункан, на
студенческом    вечере    в   Артиллерийском   собрании,    участвовали    в
благотворительном спектакле в клубе на  Широкой улице  (ныне - ул.  Ленина),
были  на  нескольких,  модных тогда, спиритических сеансах у  Бернса Мейера,
хотя и относились к ним весьма иронически.
     Они встречались, гуляли,  катались  на  коньках.  Гумилев,  в то  время
страстно поглощавший книги, делился с Анной Горенко своими "приобретениями".
О чем говорили они? Конечно же, о поэзии, о счастье творчества, о мужестве и
благородстве.
     Мысли, занимавшие их, через несколько лет обрели силу, зрелость и новый
смысл старых истин, а  тогда они произносились, пробуя себя на прочность, на
долговечность.  И  разговоры  о  грехе, о  страдании,  об искушении  -  лишь
предчувствия страстей и бед, лишь первые попытки справиться с жизнью...

     30.11.1926
     Ты помнишь, у облачных впадин
     С тобою нашли мы карниз,
     Где звезды, как гроздь виноградин,
     Стремительно падали вниз.
     "Башня" (Турецкая) в  Царском Селе  - искусственные руины. АА и Николай
Степанович там встречались, наверху.
     С осени родители одноклассника Гумилева -  Дмитрия Коковцева, писавшего
стихи,  стали  устраивать   литературные  "воскресенья"  в  своем   доме  на
Магазейной улице.  На  вечерах  бывали И.Ф.Анненский  (поскольку хозяин дома
А.Д. Коковцев был гимназическим учителем); гимназические учителя Е. М.  и А.
А. Мухины, В. Е. Евгеньев-Максимов (литературовед,  специалист по Некрасову,
тогда   учитель),   М.   О.   Меньшиков   (публицист-нововременец),  М.   И.
Туган-Барановский    (историк-    экономист,    представитель    "легального
марксизма"),  В. В. Ковалева  (дочь писателя  В.  Буренина);  К.  Случевский
(поэт),  Л.  И.  Микулич,  Д. Савицкий  (поэт),  В.  И.  Кривич (сын  И.  Ф.
Анненского).
     Гумилев бывал на "воскресеньях", несколько раз выступал с чтением своих
стихов  и  выдерживал яростные  нападки,  даже  издевательства некоторых  из
присутствовавших.  Особенно  его  критиковал  хозяин  дома,  не  принимавший
декадентства.
     В письме Брюсову из Царского Села 8 мая 1906г. Гумилев напишет:
     "Уже год, как мне не удается ни с кем  поговорить так, как мне хотелось
бы..."
     Гумилев остро  реагировал на непонимание, на  литературный "застой", на
творческую  "беспросветность" царскоселов. Он, к этому времени проштудировав
русских модернистов,  ушел далеко  вперед  в  своих  вкусах  и ощущениях  от
некоторых  царскосельских  рутинеров.  А  И.  Ф.  Анненский  был  для  него,
гимназиста, тогда еще недостижим.
     Преподаватель  гимназии Мухин  рассказал  (пишет  в  дневнике Лукницкий
18.02.1925 г.): "На выпускных  экзаменах на вопрос, чем  замечательна поэзия
Пушкина,  Гумилев  невозмутимо ответил:  "Кристальностью". Чтобы понять силу
этого ответа, надо вспомнить, что  мы, учителя, были совершенно  чужды новой
литературе,  декадентству... Этот ответ ударил нас как обухом по голове.  Мы
громко  расхохотались!  Теперь-то  нам  понятны  такие  термины,  как  верно
определяет это слово поэзию Пушкина, но тогда..."





Что-то подходит близко, верно...

     Среди  царскосельской интеллигенции, которая  дышала, расцветала  возле
всегда  живых  представителей  русской  культуры -  Дельвига и Кюхельбекера,
Батюшкова и Чаадаева, Лермонтова и Тютчева и, конечно же, главное - Пушкина,
обыватель, пребывавший в  состоянии недоверия и подозрительности в начале ХХ
века, особенно  в  период реакции после 1905г., занимал,  увы,  значительные
духовные  территории.  Обыватель  презирал все, что  не соответствовало  его
меркам.


     "Темное  время это  - царскосельский  период,  потому что  царскоселы -
довольно  звероподобные  люди",  - говорит  АА.  И  еще: "Николай Степанович
совершенно  не  выносил царскоселов. Конечно, он был такой - гадкий утенок в
глазах  царскоселов. Отношение к  нему было плохое... среди сограждан, а они
были  на  такой степени  развития,  что  совершенно не  понимали  этого.  До
возвращения  из  Парижа  -  такая  непризнанность, такое  неблагожелательное
отношение к Николаю Степановичу. Конечно, это его мучило..."
     АА говорит, что ее папа полюбил Николая Степановича,  когда тот был уже
мужем Ахматовой, когда они познакомились ближе. "А когда  Николай Степанович
был гимназистом,  папа отрицательно к нему  относился по тем же причинам, по
которым  царскоселы  его не любили и относились к нему  с опаской, - считали
его декадентом..."
     А  Н. Н. Пунин говорил, что "и над Коковцевым тоже издевались товарищи.
Но отношение товарищей к Николаю  Степановичу  и  Коковцеву  было совершенно
разное: Коковцев был великовозрастным маменькиным сынком, страшным трусом, и
товарищи издевались  над ним по-гимназически  - что-нибудь вроде запихивания
гнилых яблок в сумку, вот такое... Николая Степановича они боялись и никогда
не осмелились бы сделать  с ним что-нибудь подобное, как-нибудь задеть  его.
Наоборот,  к  нему  относились  с  великим  уважением  и   только  за  глаза
иронизировали над любопытной, непонятной им и вызывавшей  их  и удивление, и
страх, и недоброжелательство "заморской штучкой" - Колей Гумилевым".
     В то  время  Гумилев  начал жадно  читать  новейшую литературу, увлекся
русскими модернистами  -  Бальмонтом, Брюсовым,  Белым. Скрупулезно  изучает
периодические  издания и,  главным образом, новый,  входивший в моду  журнал
"Весы".
     Такое  благоприятное совпадение:  юноша  возвращается  в  1903 году  из
Тифлиса в Царское Село, в  Петербург, в гимназию, и в это же  время с начала
1904 года  рождается журнал, в котором  В.  Брюсов начал  осуществлять  свою
давнюю заветную мечту -  создание  в России "Школы  нового искусства", как у
французских модернистов, и, кроме того, начинает наконец выпускать журнал по
западноевропейским  образцам:  тонкий, красивый, совершенно  оформленный,  с
заставками,   виньетками,   иллюстрациями.  Направление   журнала  нравилось
Гумилеву: не  общественно-политический, не партийный  орган  печати.  Только
литература, только искусство.
     В "Весах" собрана европейская художественная элита, и Гумилев открывает
для себя фантастически заманчивый мир - мир нового искусства.
     Позже он будет  предельно  активен  в создании контактов  с французской
литературой и станет ее пропагандистом в России.
     А  пока жадно  читает обзорные,  программные  выступления  символистов,
критические  статьи  о  произведениях  русской  и  западной  поэзии,  прозы,
живописи.  Он представляет, чувствует людей, с  которыми он должен,  хочет и
будет говорить и дружить.  Это  - мэтры,  это великие мастера,  именно те, к
которым надо тянуться и  на  сравнении с которыми он  будет оттачивать  свое
мастерство.
     Зреет план поездки во Францию. План глубоко спрятан, о нем еще никто не
знает. Но  когда  это может осуществиться? Времени терять нельзя: гимназисту
скоро девятнадцать. И хотя он учится  второй  год в седьмом классе - это его
нимало не огорчает.
     Можно  сказать, что в 1904-1905гг.  и  до середины 1906г.,  то есть  до
самого отъезда в  Париж, Гумилев ждал каждого номера "Весов" с нетерпением и
читал  все  от  корки  до  корки. Особенно  прислушивался к  В. Я.  Брюсову,
поставившему  целью  журнала  не  только объединить русских символистов,  но
пропагандировать  свою основную  эстетическую концепцию  свободы  искусства,
впрочем, лишь  на  страницах "Весов",  где он намеренно  ограничивал  личную
заинтересованность вопросами общественно-политическими и революционными.
     Брюсов  предстал  перед  Гумилевым  идеологом   свободного   искусства,
пропагандистом нового, западного.
     В    "Весах"   Гумилев   знакомится    с   поэтами   средневековья,   с
поэтами-парнасцами,  символистами  конца   XIX  века,   постсимволистами   -
"молодыми",  а чуть  позже  читает их оригинальные  произведения,  поскольку
начиная с 1905г. расширяется сфера деятельности журнала.
     В  "Весах"  No  1 за  1904г. Гумилев читает  о  "внутреннем  брожении",
которое,  по  мнению  автора  "Писем  о  французской  поэзии" -  постоянного
корреспондента  "Весов",  французского  символиста,   проповедника  "научной
поэзии" Рене  Гиля,  должно  привести  к  новому  возрождению  литературного
творчества во Франции.
     И  об  оккультизме  он узнал из  "Весов".  В No  2  за  1905г. там была
опубликована статья о книге Папюса " Первоначальные сведения по оккультизму"
с  разъяснениям терминов  для начинающих  и  портретами  выдающихся деятелей
современного оккультизма.
     Большое впечатление на Гумилева произвели  отрывки из тюремных  записок
О. Уайльда.
     "До сих пор я верю,  что  от начала  Бог  создал для  каждого  человека
отдельный мир и что в этом мире, который внутри нас, каждый и должен жить".
     "Мне  не нужно напоминать вам,  что только выражение своей жизни -  для
художника высший и единственный способ жить. Мы живем -  поскольку воплощаем
жизнь в слове".
     "В  "Дориане Грее" я сказал, что  величайшие грехи мира  совершаются  в
мозгу.  Но и все  совершается в  мозгу. Мы  не знаем  того, что мы не  видим
глазами и не слышим  ушами. Глаз  и ухо - это в действительности лишь каналы
для  передачи адекватных  или неадекватных  чувственных впечатлений.  Это  в
мозгу - маки красны, яблоко душисто и поет жаворонок".
     "Человек,  стремящийся стать  тем,  чего нет в нем,  членом парламента,
преуспевающим оптовщиком, выдающимся чиновником, судьей или кем-нибудь  еще,
столь же скучным, всегда достигает в том, к чему  он  стремится. В  том  его
кара. Кому нужна маска, должен и носить ее.
     Но  иначе  обстоит дело с силами,  движущими жизнь,  и  с теми  людьми,
которые  воплощают  в  себе эти  силы.  Люди,  которые  заботятся  только  о
воплощении собственного "я", никогда не узнают, куда это приведет их. Они не
могут знать.
     В известном смысле слова, конечно, необходимо познать себя  самого, как
того  требовал  греческий  оракул;  это  первый  шаг ко  всякому знанию.  Но
сознание  того, что  человеческая душа  непостижима,  есть  последний  вывод
мудрости.  Последняя тайна  -  мы  сами. Если взвешено  солнце, измерен путь
луны, занесены на карту семь небес, звезда за звездой, все-таки остается еще
одно: мы сами. Кто может вычислить орбиту собственной души?"
     Мысли,  подобные  мыслям Уайльда,  рождались  и  у  Гумилева,  но  были
неоформленными  и  будоражили его, еще совсем мальчика, в  Тифлисе, когда он
бесповоротно поставил  своей  целью постижение премудрости выражения  себя в
Слове.
     Позже Гумилев  процитирует слова Уайльда  в своей статье "Жизнь стиха":
"Сейчас я  буду  говорить  только о  стихах,  помня  слова  Оскара  Уайльда,
приводящие  в  ужас  слабых  и  вселяющие  бодрость  в  сильных:  "Материал,
употребляемый  музыкантом или живописцем, беден по  сравнению со  словом.  У
слова есть не только музыка, нежная, как музыка альта  или лютни,  не только
краски, живые и роскошные, как  те,  что  пленяют нас на полотнах венециан и
испанцев, не только пластические формы, не менее ясные и четкие, чем те, что
открываются нам в  мраморе или бронзе, -  у них есть и  мысль, и страсть,  и
одухотворенность.
     Все это есть у одних слов".
     Пройдет время, и Гумилев благоговейно скажет о Слове:

     В оный день, когда над миром новым
     Бог склонял лицо свое, тогда
     Солнце останавливали словом,
     Словом разрушали города.
     И орел не взмахивал крылами,
     Звезды жались в ужасе к луне,
     Если, точно розовое пламя,
     Слово проплывало в вышине.
     А для низкой жизни были числа,
     Как домашний, подъяремный скот,
     Потому что все оттенки смысла
     Умное число передает.
     Патриарх седой, себе под руку
     Покоривший и добро и зло,
     Не решаясь обратиться к звуку,
     Тростью на песке чертил число.
     Но забыли мы, что осиянно
     Только слово средь земных тревог,
     И в Евангельи от Иоанна
     Сказано, что слово это Бог.
     Мы ему поставили пределом
     Скудные пределы естества,
     И как пчелы в улье опустелом
     Дурно пахнут мертвые слова.
     В Павловске, на концерте, Гумилев познакомился с братом Анны  Горенко -
Андреем. С этого момента началась  их дружба. Андрея  он  считал единственно
культурным,  превосходно  классически  образованным человеком  на фоне  всей
царскосельской  молодежи.  Андрей  Андреевич  знал  латынь,  был  прекрасным
знатоком  античной поэзии и при этом отлично  воспринимал стихи модернистов.
Он  был  одним  из  немногих  слушателей  Гумилева,  слышал  из  уст  автора
стихотворения "Смерти", "Огонь", стихи "Пути конквистадоров",  относящиеся к
Анне Горенко, "Русалку" и поэмы. Андрей обсуждал с Гумилевым  не только  его
произведения,  но и  современную поэзию,  публиковавшуюся в журнале "Весы" и
издательстве "Скорпион". И Аню Горенко Николай Степанович стал теперь видеть
чаще - приходил к другу домой.
     А  когда  на  пасхальной  неделе  затеял  дуэль  с  гимназистом  Куртом
Вульфиусом, Андрей Горенко стал его секундантом. Правда, дуэль не состоялась
- гимназическое начальство не допустило.


     "В  1904 -  1905гг. собирались по  четвергам  у Инны Андреевны и Сергея
Владимировича20,  называлось это "журфиксы". На  самом деле это  были  очень
скромные  студенческие  вечеринки.  Читали  стихи,  пили  чай  с  пряниками,
болтали. А в январе 1905 года Кривич женился на Наташе  Штейн21 и они жили в
гимназии на  Малой, там же, где жил  Иннокентий Федорович (Анненский.  

-  В.
Л.),

   только  у   них  была  отдельная  квартира.  У   них  собирались   по
понедельникам. Приблизительно то же самое  было, только параднее, потому что
там лакей в белых перчатках подавал.
     Папа  меня  не пускал ни туда,  ни сюда, так что  мама меня  по секрету
отпускала  до 12 часов к Инне и к Анненским, когда  папы не было дома. А  на
каток вечером папа запрещал ходить, так  что я бывала там очень редко: каток
бывал раз  в неделю,  вечером, по пятницам  кажется. Тогда, например, нельзя
было  думать  о  том,  чтобы  принимать  у  себя  гостей.  Приходил  Николай
Степанович  к  брату  Андрею, приходил  Коковцев  к нему же  (очень  редко);
Гучковский -  приятель Николая Степановича - был. А я была в таком возрасте,
что не могла иметь собственных знакомых - считалось так.
     Коля  был приятелем Андрея, потому бывал.  Пока сестра не была замужем,
бывали  Дешевов (брат  композитора),  Селиверстов (директор радиостанции)  и
Кемниц  (который  потом под поезд бросился). Это были приятели  моей старшей
сестры.
     Валя  Срезневская  тут бывала всюду, неотступно. Валя - живой свидетель
этого.
     У  Штейнов бывали Максимов (В.  Е. Евгеньев-Максимов.  - В. Л.), теперь
председатель Некрасовского общества, бывали какие-то петербургские товарищи.
Раз был Слонимский Александр.
     Летом 1905  года  я  ни с кем из них вообще не виделась,  кроме Штейна,
который бывал  у  нас.  В  августе я уехала в Евпаторию. Тогда,  собственно,
произошла катастрофа. Папа вышел в отставку,  стал  получать только пенсию и
поэтому решил отправить семью в провинцию".
     В  октябре  1905  года  вышел  первый  сборник  стихов  Гумилева  "Путь
конквистадоров". В  ноябре  В. Брюсов опубликовал в "Весах" рецензию на этот
сборник. Рецензия строгая. Тем не менее в ней было  и поощрение поэта: "...в
книге  есть и несколько  прекрасных  стихов, действительно  удачных образов.
Предположим, что она  только "путь" нового конквистадора, и что его победы и
завоевания - впереди".
     Гумилев  ни  разу  не  переиздал  свою  первую  книгу.  Он  начал  свой
поэтический "счет для  всех" книгой "Романтические цветы", изданной в Париже
в 1908 году.
     После  выхода книги Гумилев  стал общаться с И. Ф. Анненским. Наверное,
из-за разницы лет и положений - гимназист и директор  гимназии - вначале все
же  довольно отдаленно. Скорее так: начал  бывать у  Иннокентия  Федоровича.
Сделал надпись Анненскому на экземпляре книги.
     Экземпляр  книжки отправил и в Евпаторию другу - Андрею Горенко. И хотя
многие стихи  посвящены Анне Горенко, ей он книги не послал  -  их отношения
были в разладе.
     Кто объяснит нам, почему
     У той жены всегда печальной
     Глаза являют полутьму,
     Хотя и кроют отблеск дальний?
     Зачем высокое чело
     Дрожит морщинами сомненья,
     И меж бровями залегло
     Веков тяжелое томленье?
     И меж бровями залегло
     Веков тяжелое томленье?
     И улыбаются уста
     Зачем загадочно и зыбко?
     И страстно требует мечта,
     Чтоб этой не было улыбки?
     Зачем в ней столько тихих чар?
     Зачем в очах огонь пожара?
     Она для нас больной кошмар
     Иль правда горестней кошмара.
     Зачем, в отчаяньи мечты,
     Она склонилась на ступени?
     Что надо ей от высоты
     И от воздушно-белой тени?
     В 1905  г. в Николаевской гимназии под редакцией Клушина выходил журнал
"Горизонт". По рассказам матери, Гумилев сотрудничал в нем.
     Н а п и с а н ы стихотворения: "

Смерти

" и "

Огонь".

     В октябре вышел первый сборник стихов "

Путь конквистадоров".

     О Г у м и л е в е.
     

Рецензия

 В. Брюсова на 

"Путь конквистадоров"

 (Весы, No 11).









Но дальше песня меня уносит...

     Начался   новый    год    жизни    Гумилева,   свободный,    совершенно
самостоятельный, таящий множество соблазнов и возможностей.
     К выпускным экзаменам почти не готовился,  но тем не менее сдал их и 30
мая 1906 года получил аттестат зрелости.
     До этого Гумилев получил  письмо от Брюсова с приглашением сотрудничать
в "Весах".
     

Из  письма  Брюсову

  15.05.1906.   Царское   Село:   "3-го  апреля  мне
исполнилось двадцать лет, и  через  две недели я получаю аттестат  зрелости.
Отец мой - отставной моряк и в материальном отношении вполне обеспечен. Пишу
я  с  двенадцати лет, но  имею  очень мало литературных  знакомств, так  что
многие вещи остаются нечитанными за недостатком слушателей.
     Летом  я собираюсь ехать за  границу и пробыть там пять лет. Но так как
мне очень хочется повидаться  с Вами, то я  думаю недели через три поехать в
Москву, где, может быть, Вы не откажете уделить мне несколько часов".
     Началась  интенсивная переписка.  В течение восьми лет, до самой войны,
Гумилев  написал  Брюсову  семь   десятков  писем:   из   Царского;  Парижа;
Петербурга;  Слепнева;  из  африканских  путешествий.  И во  многих  письмах
посылал Брюсову свои стихи.
     В июле Гумилев уехал в Париж.
     Поселился сначала на бульваре St.  Germain,  68, а потом  на rue de  la
Gaite, 25. Поступил в Сорбонну.  Регулярно  получал от матери  100  рублей в
месяц и, хотя укладываться в скромный бюджет было трудно, иногда сам посылал
ей  немного денег, часто писал. В. С. Срезневская  вспоминает: "Гумилев  был
нежным и любящим сыном, любимцем своей умной и властной матери".
     Он бродил по Парижу и никак не мог надышаться им. Он так ждал этих дней
и ночей, потому что твердо верил: у артиста, у художника в Европе есть общее
отечество - Париж.
     Приходил к  себе, в  маленькую  комнату  с  высокими окнами  и  свежими
цветами.  Он  любил  порядок,  аккуратность,  четкость,  расписание в жизни.
Воспитывал себя всегда  быть выше случайностей, неожиданностей.  Перечитывал
Пушкина, Карамзина, Ницше, осваивал французскую литературу.
     В  архиве  Лукницкого  хранятся книги из    Гумилева, которые
изучал поэт, и острый след  карандаша останавливает внимание  - оказывается,
вот о  чем  он думал, вот что  тревожило его,  что помогало его  душе. Какие
противоположные  чувства  соединялись  в  его  сердце,  какие  разные  мысли
привлекали его...
     "Человек  - это  канат, натянутый  между животным  и сверхчеловеком,  -
канат над пропастью.
     ...Из всего написанного люблю  я  только то, что  пишется своей кровью.
Пиши кровью: и ты узнаешь, что кровь есть дух.
     ...Свободный от чего? Какое дело  до  этого  Заратустре! Но твой  ясный
взор должен поведать мне: свободный для чего?
     Двух  вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он
женщины, как самой опасной игрушки?"
     Ницше  -  мятежный,  страстный, смущающий  душу,  и  рядом -  Карамзин,
спокойный,  ясный,  простой:  "Ровность  и терпение.  Презрение  опасностей.
Надежность победить. Опытность научает человека благоразумию".
     Он беседует с  мудрецами, пытается понять себя,  успокоить и  примирить
страсти, бунтующие в душе, ибо, он убежден, только тишина и спокойствие души
помогают  ей  раскрыться,  только  стройность   и  ясность  мыслей  помогает
мастерству.
     

Из  письма  Брюсову.

  30.10.1906.   ,   Париж:  "...я   должен   горячо
поблагодарить Вас  за Ваши советы относительно формы стиха. Против них долго
восставала моя лень, шептала мне, что неточность рифмы дает новые утонченные
намеки и сочетания мыслей. Но потом наступил перелом. Последующие мои стихи,
написанные с безукоризненными рифмами, доставили мне больше наслаждения, чем
вся  моя  предшествующая  поэзия.  Мало того,  я начал упиваться  новыми, но
безукоризненными рифмами и понял, что источник их неистощим.
     Вы были так добры,  что сами предложили свести меня с Вашими парижскими
знакомыми. Это будет  для меня необыкновенным счастьем, так  как  я оказался
несчастлив в моих здешних знакомствах".
     Письма к мэтру важны Гумилеву: он нуждается  в советах, ему еще хочется
быть учеником, и все, что говорит его кумир, кажется справедливым, глубоким.
Советы - как поводырь...
     Надо  сказать, Брюсов не скупился  на  советы,  и его страсть  поучать,
наставлять  реализуется   здесь  как  нельзя  лучше:  более   терпеливого  и
благодарного ученика ему не встретить больше никогда.
     К конкретным советам Гумилев внимательно прислушивался - ему все важно,
любая мелочь кажется откровением, - он не устает переделывать свои стихи, не
боится начинать все сначала.  Он пишет в письме 2 октября  1906 года к В. И.
Анненскому-Кривичу:  "Вы  меня  спрашиваете о  моих  стихах. Но ведь  теперь
осень, самое  горячее время  для поэта,  а я имею дерзость причислять себя к
хвосту таковых. Я пишу довольно много, но  совершенно не могу судить, хорошо
или  плохо.  Мое  обыкновенье - принимать первое высказанное  мне  мненье, а
здешние русские ничего не говорят, кроме:  "Очень, очень звучно", - или даже
просто:  "Очень хорошо". Но я надеюсь получить от Вас более подробное мнение
о моих последних стихах".
     В Париже Гумилев увлекается оккультизмом. Ахматова в 1925 году говорила
Лукницкому, что Гумилев поехал в Париж, чтобы заняться оккультизмом.  Но это
не  мешало ему  посещать  музеи и  выставки, бывать во  Втором русском клубе
художников,   читать  выходящие  книги  русских  и   французских  писателей,
старинные французские хроники и  рыцарские романы. Кроме того, он выписывает
из России журнал "Весы" и книги.
     Переписывается с родителями,  с  Брюсовым,  а с октября  1906  года и с
Анной Горенко.


     О письмах Николая Степановича к АА.
     АА  рассказывала мне их историю. Письма с 1906 по 1910 год Гумилев и АА
после свадьбы сожгли.  Письма  следующих лет вместе с различными бумагами АА
постепенно складывала в имевшийся у нее сундук. Сундук постепенно заполнялся
ими доверху. Уезжая из Царского Села, АА оставила сундук  на чердаке. Так он
там и оставался. Недели за три до смерти Гумилева АА  ездила в Царское Село.
На чердаке  сундука не оказалось, а на  полу  были разбросаны груды  писем и
бумаг. АА  взяла из груды все письма к ней - те, что у нее  хранятся. Больше
писем она не нашла. А остальные -  письма к отцу, к матери - АА по  понятным
соображениям не считала себя вправе брать: "Николай Степанович был жив, сама
я - чужой  человек  там... Конечно,  если  бы я поехала туда  недели на  три
позже, я бы их взяла".
     Гумилев записывает, побывав на Дягилевской выставке:
     "...религия управляет  душой русского человека,  народа  в значительной
мере  и  теперь...  Первым  же великим национальным художником был  в России

Александр Иванов

.  Это - гениальный человек: не  продал за  барские червонцы
своей  души и  не писал в  угоду сильным мира сего в модном стиле... нет, он
дал чистый образ своей художественной душе.
     Иванов  явился выразителем трех  элементов духовного  существа русского
народа:  религиозного,  сказочного  и  реалистического -  они  окислились  в
удивительные образы, полные подъема и фантазии.
     ...Третий реалистический элемент воплотился в его превосходных этюдах к
картине "Явление Мессии". Это не тот мелкий фотографический реализм, который
заключается  в  копировании  мушиными  насестами  складочек, а  в  понимании
характера изображаемого,  того  внутреннего  кузнеца,  который выковывает на
каждом  лице  свои  морщины,  складки  и выпуклости, который выглядывает  из
блестящих или тусклых глаз человека.
     Борисов-Мусатов... по духу родной брат  Нестерова и вместе с ним - всех
русских пейзажистов, все произведения  которых проникнуты  этой грустью, как
бесконечная русская осень, тихая пора очарованья, одетая в багрец  и золото,
как белая зима под темным небом,  как  бледно-зеленая весна, шумящая ручьями
между  пригорков,  как  жалостливо-улыбающееся короткое  лето.  Эту  природу
нельзя скрыть, потому что она запечатлелась навсегда в душе каждого русского
художника".
     

Из письма Брюсову.

 11.11.1906. Париж: "Прежде всего  спешу ответить  на
Ваш  вопрос о влиянии  Парижа на мой внутренний  мир. Я только после  Вашего
письма задумался об этом и пришел вот к каким серьезным выводам:  он дал мне
осознание  глубины  и  серьезности   самых   мелких  вещей,  самых  коротких
настроений. Когда я уезжал из России, я думал заняться  оккультизмом. Теперь
я   вижу,  что   оригинально  задуманный  галстук   или  удачно   написанное
стихотворение может дать душе тот же рецепт, как  и вызывание  мертвецов,  о
котором так некрасноречиво трактует Элифас Леви".
     С  каждым новым письмом  - тон  становится  более  деловым,  поклонение
Брюсову  уже сочетается  с  проблемами практическими,  житейскими.  Он  ищет
источники для заработка, денег не  хватает. Страдает  от отсутствия солидных
литературных знакомств.
     Послал  письмо  Бальмонту.  Ответа не  получил. Д.  Мережковский  и  З.
Гиппиус приняли его, но обошлись с ним откровенно издевательски.
     На Дягилевской выставке познакомился с художниками:
     М.Фармаковским,  А.  Божеряновым,  И.  Щукиным.  Возникла идея русского
журнала.
     В 1906 году н а п и с а н о:
     21 января  в  альбом  Н. В. Анненской  - стихотворение  "

В этом альбоме
писать надо длинные, длинные строки как нити...".

     В январе в альбом Н. В. Анненской - стихотворение "

Искатели жемчуга".

     Не позднее чем к началу 1906 года - стихотворения:
     "

Но  не  будем таиться  рыданья..."; "Я зажег  на  горах  красный факел
войны..."; "Мне надо мучиться  и  мучить..."; "Мой  старый друг,  мой верный
дьявол..."; "Солнце бросило для нас..."; "Там, где похоронен старый маг...";
"Лето"   ("Лето   было   слишком  знойно...");  "Крокодил"   ("Мореплаватель
Павзаний...").

     Не позднее первой половины октября - стихотворения:
     "

Императору" ("Призрак  какой-то неведомой силы..."); "Загадка" ("Музы,
рыдать перестаньте..."); "Каракалла" ("Император с профилем орлиным...").

     Во второй половине октября:
     - стихотворения:
     "

Мне  было грустно,  думы  обступили..."

  (впоследствии  первая  строка
переделана так: "В  

мой мозг,  в  мой гордый мозг, забрались думы...");  "Он
воздвигнул свой храм на горе...".

     - пьеса "

Шут короля Батиньоля";

     - набросаны планы  статей: "

Культура любви"; "Костюм будущего"; "Защита
чести

".
     В первой  половине  ноября -  стихотворение "

Сегодня  у  берега  нашего
бросил...";

 окончена статья "Культура любви". (Вероятно, и две другие?)
     Во второй половине ноября - стихотворение "

Неоромантическая сказка".

     В первой половине декабря - стихотворение "

На горах розовеют снега...".

     Во второй половине  декабря - стихотворение "

Франции" ("О,  Франция, ты
призрак сна...")

 и первая часть повести "

Гибели обреченные".

     Н а п е ч а т а н о:
     Стихотворения: "

Смерти" и "Огонь

" (сб. "Северная речь", СПБ);
     "

Крест";  "Лето"  ("Лето  было  слишком  знойно

...")- см. (Литературный
понедельник, Приложение к газ. "Слово", No 18-19);
     "

Там,  где  похоронен  старый  маг...";  "Мой старый  друг, мой  верный
дьявол..."; "Я зажег на горах красный факел войны..."

 (Весы, No 6).
     Несколько стихотворений - в газете "Русь".
     О Г у м и л е в е:
     

Рецензия

 С. Штейна на 

"Путь конквистадоров

" (Слово, No 360, 21 января).








Мои мечты лишь вечному покорны...

     Новый год - новые хлопоты и новые планы.
     Медленно,   но  настойчиво  Гумилев   осваивается   в  Париже,  отходит
одиночество  -  появляются  знакомства,  дружба, увлечения.  Иногда  встречи
приносят разочарование...
     

Из письма Брюсову.

 8.01.1907..Париж: "Многоуважаемый Валерий Яковлевич!
Очень,   очень  благодарю  Вас  за  Ваши  письма,  особенно   за  первое   с
рассуждениями  о  рифмах и  размерах. Оно  сказало мне  то, что я  и  раньше
чувствовал, но  не  мог  применить на  деле, потому  что эти  мысли  еще  не
проникли в мое сознание. Эзотерическая тайна привела меня в восторг, и  я ее
принимаю вполне. Мой демон нашептывает мне еще  разные мелкие сомнения, но я
отложу их до нашего  свидания,  тем более  что, как  я слышал, Вы собирались
приехать в Париж".
     Отношения  с  Мережковским  и Гиппиус  не  состоялись. Визит  к ним был
оскорбителен  для поэта. Но ему было не свойственно  помнить зло, он считал,
что  высшая гордость  -  зла  не  заметить  и ответить  на  него  добром.  И
впоследствии  никогда  не позволял себе ни одного грубого и резкого слова по
поводу  людей,  унизивших  его.  Раздражение  и  злость  отбирают   энергию,
порабощают - их нельзя допускать к своей душе. Впрочем, он "отомстил", пишет
Гумилев Брюсову  6  апреля 1908 года:  "не  могу  не  признаться в  недавней
мальчишеской шутке.  Я  познакомился  с  одной  барышней, m-lle  Богдановой,
которая бывает у Бальмонтов и Мережковских, и однажды в Cafe  d'Harcourt она
придумала отнести мое стихотворение "Андрогин" для отзыва  З. Н. Гиппиус, не
говоря моего имени,  ни моих литературных заслуг. Стихотворение понравилось,
было  возвращено с  надписью "очень хорошо",  и даже  Мережковский отнесся к
нему благосклонно. M-lle  Богданову расспрашивали об  авторе и  просили  его
привести, но, конечно,  ей не удастся это сделать. Так что, если  "Андрогин"
не  будет  в "Весах",  для  З. Н.  (Гиппиус.  -  

В. Л.

)  останется  загадкой
"застенчивый" талант-метеор (эпитет Образования)".
     И самая "страшная месть" - вторая.


     На  собрании  на Бассейной  улице,  где З.  Гиппиус  оказалась рядом  с
Николаем  Степановичем,  она  очень  кокетливо   и  игриво  просила  у  него
беспрестанно  огня. Николай Степанович зажигал спичку, но не  показал  вида,
что узнает Гиппиус...
     В конце 1906г. Гумилев  энергично занялся подготовкой издания  русского
журнала, привлек к сотрудничеству, кроме М. Фармаковского  и А.  Божерянова,
скульптора  Николауса и художника  Данишевского, и  в первой половине января
увидел свет "Сириус" No 1.  Почти  все стихи и  вся проза  - это Гумилев под
разными  псевдонимами.  Некоторые  из  них  он  держал  в  секрете  даже  от
сотрудников журнала.
     Написал также сам и обращение от редакции:
     "Издавая  первый  русский художественный журнал  в Париже, этой  второй
Александрии  утонченности  и  просвещения,  мы  считаем  долгом  познакомить
читателей с нашими планами и взглядами на искусство.
     Мы дадим в нашем журнале новые ценности для изысканного миропонимания и
старые ценности в новом аспекте.
     Мы полюбим все, что даст эстетический трепет  нашей  душе, будет ли это
развратная, но роскошная Помпея, или Новый Египет, где  времена, сплелись  в
безумьи  и пляске,  или  золотое средневековье, или  наше  время, строгое  и
задумчивое.
     Мы не  будем  поклоняться  кумирам,  искусство  не  будет  рабыней  для
домашних услуг. Ибо искусство так  разнообразно, что свести его к какой-либо
цели, хотя бы и для спасения человечества, есть мерзость перед Господом".

     О, Франция, ты призрак сна,
     Ты только образ, вечно милый,
     Ты только слабая жена
     Народов грубости и силы.
     Твоя разряженная рать,
     Твои мечи, твои знамена,
     Они не в силах отражать
     Тебе враждебные племена.
     Когда примчалася война
     С железной тучей иноземцев,
     То ты была покорена
     И ты была в плену у немцев.
     И раньше... вспомни страдный год,
     Когда слабел твой гордый идол,
     Его испуганный народ
     Врагу властительному выдал.
     Заслыша тяжких ратей гром,
     Ты трепетала, словно птица, -
     И вот, на берегу глухом
     Стоит великая гробница.
     А твой веселый звонкий рог,
     Победный рог завоеваний,
     Теперь он беден и убог,
     Он только яд твоих мечтаний.
     И ты стоишь, обнажена,
     На золотом роскошном троне,
     Но красота твоя, жена,
     Тебе спасительнее брони.
     Где пел Гюго, где жил Вольтер,
     Страдал Бодлер, богов товарищ,
     Там не посмеет изувер
     Плясать на зареве пожарищ,
     И если близок час войны
     И ты осуждена паденью,
     То вечно будут наши сны
     С твоей блуждающею тенью.
     И нет, не нам, твоим жрецам,
     Разбить в куски скрижаль закона
     И бросить пламя в Notre Dame,
     Разрушить стены Пантеона.
     Твоя война - для нас война,
     Покинь же сумрачные станы -
     Чтоб песней звонкой, как струна,
     Полить запекшиеся раны.
     Что значит в битве алость губ?
     Ты только сказка, отойди же,
     Лишь через наш холодный труп
     Пройдут враги, чтоб быть в Париже.
     Примерно через две недели вышел "Сириус" No 2; в феврале  - "Сириус" No
3. И все.
     На  обложке журнала было объявлено, что "открыта подписка на три месяца
на   литературно-художественный   журнал   "Сириус"".   Было  обещано,   что
"подписчики получат 6 нумеров, размером от одного до двух печатных листов, с
репродукциями на отдельных листах".
     Три тоненькие  серые  книжки,  утонувшие в сложных перипетиях судьбы  и
времени. Хрупкие, чуть пожелтевшие листки...
     В  этом  журнале все было впервые: и первые критические опыты поэта,  и
его первая проза.
     

Из  письма  Брюсову.

14.01.1907.  Париж  :  "Кстати,  о   нашем  журнале
"Сириус". Дня через три я посылаю Вам первый номер..." И  дальше: "...у меня
отсутствует  чисто  техническое  уменье писать  прозаические  вещи.  Идей  и
сюжетов у меня много. С горячей любовью я обдумываю какой-нибудь из них, все
идет стройно и  красиво, но когда я подхожу к столу, чтобы  записать все  те
чудные  вещи,  которые только что были в моей голове,  на бумаге  получаются
только бессвязные отрывочные фразы, поражающие своей какофонией. И я о  пять
спешу в , стараясь  выведать у мастеров  стиля, как можно победить
роковую инертность пера...
     ...Вообще, мне  кажется, что я  уже накануне просветления, что  вот-вот
рухнет стена и я пойму, именно пойму, а не научусь, как надо писать".
     Гумилев  не умел отступать  перед  неудачами - они  распаляли  его. Все
горести, провалы, отчаянья он пытается обратить себе на благо, все обогащает
душу, и поэтому неудач - нет, они - лишь барьер перед новой высотой. И кроме
того, работа спасает, смягчает неприятности, не позволяет отвлекаться на них
полностью.
     

Из  письма  Брюсову

.   24.03.1907.  Париж  :   "Многоуважаемый  Валерий
Яковлевич! Только вчера  я получил  Ваше  большое  и  милое письмо,  где  Вы
разбираете мои стихотворения. Тысячу раз  благодарю  Вас за  него: благодаря
ему  мои горизонты начинают проясняться и  я начинаю понимать, что мне  надо
делать,  чтобы стать поэтом.  Вы, наверное,  не можете представить,  сколько
пользы  принесло  оно мне. Я  в последнее время  сильно отвлекся  от  поэзии
заботами  о  выработке  прозаического  стиля,  занятиями  по  оккультизму  и
размышлениями о нем. Но  Ваше письмо  пробудило меня. Я  поверил, что если я
мыслю  образами, то эти образы  имеют  некоторую ценность, и теперь все  мои
логические  построения начинают облекаться в одежду  форм,  а доказательства
превращаются  в  размеры и  рифмы. Одно меня мучает,  и  сильно,  - это  мое
несовершенство в технике стиха. Меня мало утешает, что мне только 21  год, и
очень  обескураживает,  что  я  не  могу  прочитать себе  ни  одно  из  моих
стихотворений с таким  же  удовольствием,  как напр. Ваши "Ахилл у  алтаря",
"Маргерит" и др. или "Песню Офелии" Ал. Блока. Не радует меня также, что и у
больших поэтов есть промахи,  свойственные мне. Я не  сравниваю моих вещей с
чужими (может быть, во вред мне), я просто мечтаю и хочу уметь писать стихи,
каждая строчка которых заставляет бледнеть щеки и гореть глаза..."
     По письмам Гумилева Брюсову 1907 - 1908 годов видно,  как настойчиво он
учился,  как целеустремленно  преодолевал  трудности на пути к  поэтическому
мастерству.
     В конце апреля Гумилев выезжает из Парижа в Россию. Он должен  отбывать
воинскую повинность. Но первым  делом он устремляется в Киев,  чтобы увидеть
Анну Горенко. Затем - в Царское. По дороге  заезжает в Москву на свое первое
свидание с Брюсовым.
     

Из воспоминаний В а л е р и я Б р ю с о в а:

     "15  мая.  Приезжал  в Москву  Н.  Гумилев. Одет  довольно  изящно,  но
неприятное  впечатление производят гнилые зубы. Часто упоминает  "о  свете".
Сидел  у меня в  "Скорпионе", потом  я  был у  него в мало. Видимо, какой-то
скверной гостинице, близ вокзалов. Говорили о поэзии и оккультизме. Сведений
у  него он находится в своем декадентском  периоде.  Напомнил мне  меня 1895
года".
     

Из воспоминаний Н. И. П е т  р о в с к о й

 (жены издателя "Грифа" С. А.
Соколова-Кречетова. - 

В. Л.

):
     "В  приемной "Скорпиона" и "Весов"  в деловые часы  стиль  был строг  и
неизменен.  Здесь более, чем где-либо,  одна  половина существа Брюсова жила
своей подлинной жизнью.
     Молодые поэты поднимались  по лестнице с затаенным сердцебиением. Здесь
решалась  их  судьба  -  иногда  навсегда;  здесь  производилась  строжайшая
беспристрастная  оценка  их дарований,  знаний, возможностей, сил. Здесь они
становились перед мэтром, облеченным властью решать, судить, приговаривать.
     Не  только  для Москвы и Петербурга,  но тогда и  для всей  России  две
комнатки  на  чердаке  "Метрополя"  приобрели  значенье культурного  центра,
непоколебимость гранитной скалы, о которую в конце концов разбились  в щепки
завистничество и клевета ортодоксальной критики.
     Аристократизм "Скорпиона", суровая его замкнутость, трудность доступа в
святилище, охраняемое свирепым  "цербером" (так говорили, конечно, шутя),  -
все это вместе относилось исключительно на счет Брюсова, и стена между ним и
людьми росла.
     ...Для петербуржцев (да простится и это покойному Брюсову) литературная
Москва казалась  царством Брюсова, очень  неприятной  "монархией",  царством
"ежовой рукавицы". А в Москве уже маститый, на всех перекрестках  признанный
Брюсов,  председатель  художественного кружка, член многочисленных  обществ,
член   суда  чести,   мэтр  художественного  вкуса,   -  считался   каким-то
дальнобойным  колоссальным  крепостным  орудием  официальной военной позиции
и... консервированным,  замаринованным  в строфах, томах, трудах  - сухарем.
Жертв его никто не понимал и не принимал. И его никто не любил.
     Жизненные   встречи   его    были    лишь   профессионально-социальными
отношениями, лучше сказать - "клише" отношений, семейная жизнь его - фикция,
привычный  отель  с  мягкой постелью.  Всю  боль  раздвоенности, весь  огонь
чувств, всю трагедию свою он укрывал под "маской строгой"... Ну что общего у
этого  манекена  в черном  сюртуке  со "страстью", "отчаяньем",  "безумием",
"алчбой", "трепетами" и "гибелью"?"
     Они проговорили весь вечер. Брюсов поучал, Гумилев почтительно внимал.
     

Из письма Брюсову

. 15.08.1907. : "...я люблю  Вас. Если бы мы писали до
Р. Х., я бы сказал Вам: Учитель, поделись со мной мудростью, дарованной тебе
богами, которую ты не имеешь права  скрывать от учеников.  В  средние века я
сказал бы:  Maitre,  научи  меня  дивному искусству  песнопенья, которым  ты
владеешь  в  таком совершенстве.  Теперь  я  могу  сказать  только:  Валерий
Яковлевич,  не прекращайте переписки со мной,  мне тяжело думать, что  Вы на
меня сердитесь..."
     В начале июля Гумилев снова уезжает в Париж. Но сначала на две недели -
в  Севастополь, где  Анна Горенко  проводит лето. Оттуда  морем на  пароходе
"Олег" - до Марселя.
     Написал  цикл  стихотворений,  среди  них  -  "Доктор  Эфир",  очевидно
утраченное.  Дело  в том, что  в  Севастополе Гумилев  подарил Анне  Горенко
несколько стихотворений, в числе которых было и это.
     Первое   путешествие  морем  его   поразило  невероятно.   Под  сильным
впечатлением писал с дороги письма и стихи. И может быть, это было не только
первое  ощущение моря,  но  и терзание по поводу  нового разрыва  с  любимой
женщиной: Анна Горенко отказалась стать его женой.


     АА рассказывала, что на даче  у Шмидта у нее была свинка и лицо ее было
до глаз закрыто - чтоб не видно было страшной опухоли...  Николай Степанович
просил  ее открыть  лицо,  говоря:  "Тогда  я вас  разлюблю!" Анна Андреевна
открывала лицо,  показывала.  "Но  он  не переставал  любить  меня!  Говорил
только, что "вы похожи на Екатерину II"".
     На даче  Шмидта были разговоры, из которых Гумилеву стало ясно,  что АА
не невинна.  Эта новость, боль от этого известия, довела Николая Степановича
до попыток самоубийства.
     В Севастополе уничтожил пьесу "Шут короля Батиньоля".
     АА: "Сжег потому, что я не захотела ее слушать на даче Шмидта".
     В другой раз Ахматова сказала, что петербуржцы, и среди них А. Ремизов,
слушали пьесу в  исполнении Гумилева в 1909 г. или 1910 г.. К сожалению, она
пока не обнаружена.
     О мимолетном романе "с какой-то гречанкой"...
     АА смеется:  "С какой-то!.. Во всяком случае, Николай Степанович на том
же  пароходе  уехал  из  Смирны,  потому что  на письмах  был  знак  того же
парохода".
     Приехав в Париж, Гумилев поселился в комнате на rue Bara, 1.
     От отчаяния не спасали ни новые знакомства,  ни  легкие увлечения. Боль
унижения не отступала, не отпускала. Гумилев метался, не находил себе места.
Отправился  в Нормандию, в  Трувиль, к морю -  топиться.  Но, на счастье, на
пустынном берегу его задержали проницательные блюстители  порядка. Очевидно,
вид его внушал опасения. Ахматова выразилась: "en etat de  vagabondage" (как
бродяга). Словом, в конце концов он вернулся в Париж.
     Постепенно все пришло на круги своя: стихи,  долгие одинокие прогулки и
снова - стихи.
     Осенью 1907 года он пишет 

Брюсову:

     "С  моей позой  дело  как-то не выходит, но зато стихи так и сыпятся...
огонь моей предприимчивости еще не погас, и я собираюсь писать все в новые и
новые  журналы".  Но тем не менее: "Свой сборник ("Романтические цветы" - 

В.
Л.)

 я раздумал издавать, во-первых, потому что  я недоволен моими стихами, а
во-вторых, их слишком мало".
     "...Я все  хвораю, и настроение  духа  самое мрачное... <...> Но,
честное слово, все это время я был, по выражению Гофмана... игралищем слепой
судьбы".
     "...В    жизни    бывают   периоды,    когда   утрачивается    сознанье
последовательности и цели,  когда невозможно представить  своего  "завтра" и
когда все  кажется странным,  пожалуй даже утомительным  сном. Все последнее
время я находился как раз в этом периоде..."
     В  Париже  Гумилев познакомился с  поэтессой Е. И.  Дмитриевой, которая
спустя два  года  под придуманным  именем Черубины  де  Габриак  сыграет  не
слишком изящную роль в судьбе двух русских поэтов - Гумилева и Волошина.
     

Из воспоминаний Е л и з а в е т ы Д м и т р и е в о й :

     "...В  первый  раз я увидела Николая  Степановича  в  июле 1907 года  в
Париже,  в мастерской  художника  Себастьяна  Гуревича,  который  писал  мой
портрет.  Он  (Гумилев. - 

В. Л

.) был совсем  еще  мальчик,  бледное, мрачное
лицо,  шепелявый  говор, в  руках  он держал  небольшую  змейку  из голубого
бисера. Она  меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Николай
Степанович  читал  стихи   (из  "Романтических  цветов").  Стихи  мне  очень
понравились. Через несколько дней мы опять все  втроем были в ночном кафе, я
первый  раз  в  моей жизни. Маленькая цветочница  продавала  большие  букеты
пушистых гвоздик,  Николай  Степанович купил для  меня  такой  букет, а  уже
поздно ночью мы  все втроем ходили вокруг  Люксембургского  сада, и  Николай
Степанович говорил о Пресвятой Деве.  Вот и  все. Больше я его не видела. Но
запомнила, запомнил и он".

     От кормы, изукрашенной красным,
     Дорогие плывут ароматы
     В трюм, где скрылись в волненье опасном
     С угрожающим видом пираты.
     С затаенною злобой боязни
     Говорят, то храбрясь, то бледнея,
     И вполголоса требуют казни,
     Головы молодого Помпея.
     Сколько дней они служат рабами,
     То покорно, то с гневом напрасным,
     И не смеют бродить под шатрами,
     На корме, изукрашенной красным.
     Слышен зов. Это голос Помпея,
     Окруженного стаей голубок.
     Он кричит: "Эй, собаки, живее!
     Где вино? Высыхает мой кубок".
     И над морем седым и пустынным,
     Приподнявшись лениво на локте,
     Посыпает толченым рубином
     Розоватые, длинные ногти.
     И, оставив мечтанья о мести,
     Умолкают смущенно пираты
     И несут, раболепные, вместе
     И вино, и цветы, и гранаты.
     

Из письма Брюсову.

 9.10.1907 (нов. ст.), Париж : "Сегодня был у Гиля, и
он мне понравился без всяких оговорок.  Это  энергичный, насмешливый,  очень
тактичный  и действительно  очень умный  человек... Со  мной  он  был крайне
приветлив и с каким-то особенным оттенком дружеской фамильярности, что сразу
сделало нашу беседу  непринужденной. Вообще, я был совершенно не прав, когда
боялся к  нему идти,  и  теперь  знаю, что  французские  знаменитости  много
общительнее русских (Вы знаете, о ком я говорю)".
     Гумилев  познакомился   с  французским  поэтом-символистом,  теоретиком
"научной  поэзии"  Рене Гилем  по  рекомендации Брюсова.  Долго  не  решался
нанести визит  Гилю из-за незаслуженно  унизительного  приема,  который  ему
оказали в Париже  его соотечественники Мережковский и Гиппиус  в присутствии
Белого.
     И  Фармаковский,  и  Курбатов,  и  другие  приятели  Гумилева старались
развлечь его  парижскими  времяпрепровождениями, играми в "тещу" и  "бабку".
Посещал  Гумилев  и  салон  Е.С.  Кругликовой, сдружился  с  поэтом Николаем
Деникером,  племянником  Анненского  со  стороны  сестры,  сыном  известного
французского этнографа и антрополога, работавшего в библиотеке музея "Jardin
des Plantes", а в скором времени  в Париж приехал брат Анны Горенко - Андрей
и поселился в квартире друга.
     Весь  парижский  период Гумилева  проходил  под  знаком  любви  к  Анне
Горенко. Почти все стихотворения и рассказы этого  периода относятся  к Анне
Андреевне и посвящены ей. И все время не прекращалась их переписка.


     АА: Николай Степанович рассказывал, что  в Париже  так  скучал в 1906 -
1908 годах, что ездил на другой конец города специально,  чтобы прочитать на
углах улицы: "Bd. Sebastopol" (Севастопольский бульвар).

     АА много говорила  о своих отношениях с Николаем Степановичем.  Из этих
рассказов записываю:
     На   творчестве  Николая   Степановича   сильно   сказались   некоторые
биографические особенности... У него всюду девушка - чистая девушка. Это его
мания.  АА  была  очень упорна. Николай Степанович добивался  ее  4, даже  5
лет... Это было так: в 1905 году Николай  Степанович сделал АА предложение и
получил отказ. Вскоре после этого они расстались, не  виделись в течение 1,5
лет (АА  потом, в 1905 году, уехала  на  год в  Крым, а Николай Степанович в
1906 году - в Париж). 1,5 года  не переписывались - АА как-то высчитала этот
срок.  Осенью   1906  года  АА  почему-то  решила  написать  письмо  Николаю
Степановичу. Написала и отправила. Это письмо не заключало в себе решительно
ничего  особенного,  а  Николай Степанович (так, значит,  помнил о  ней  все
время)  - ответил  на  это письмо предложением.  С  этого  момента  началась
переписка. Николай Степанович писал, посылал книги и т. д.
     А до этого, не переписываясь  с АА, он все-таки знал  о ее здоровье и о
том,  как  она  живет,  потому  что  переписывался  с братом  АА  -  Андреем
Андреевичем...
     Николай Степанович, ответив на письмо АА  осенью 1906 года предложением
(на которое,  кажется, АА  дала в следующем письме  согласие),  написал Анне
Ивановне (матери. - 

В. Л.)

 и Инне Эразмовне (матери Ахматовой. 

- В. Л

.), что
он хочет жениться на АА.
     АА: "Мама отрицает это, но она забыла".
     Боль от отказов Анны Горенко, согласий и  снова отказов приводила в еще
большее  отчаяние  Николая  Степановича,  и не  сдерживала  ли  эта боль его
возвращение домой? Он скучал по России. Не могло быть и речи ни о каких пяти
годах пребывания за  границей, о которых он  писал  в одном из первых  писем
Брюсову.
     Гумилев много работает этой осенью. Сам он так пишет о себе:
     "За   последнее   время   по   еженедельному   количеству  производимых
стихотворений  я  начал  приближаться  к  Виктору  Гюго.  Кажется,  попадают
недурные".
     И осень,  и  судьба щедро  дарят ему  необыкновенную работоспособность:
после  долгого  отчаяния  снова  творчество  целиком   захватывает  его,  он
переполнен идеями,  планами  и  желаниями.  Ему  хочется как можно  быстрее,
полнее  реализовать свои  возможности, найти  свой  журнал,  свою аудиторию,
своих читателей.
     Гумилев  огромное  внимание уделяет форме стиха, мастерству. Сравнивает
себя с  другими,  вдумывается, вслушивается в  стихи  поэтов, вызывающих его
восторг и восхищение, будто примеривается: а как же я в этом ряду, где же я,
приближаюсь ли  я к ним, мэтрам, или -  еще далек от них? Но,  сравнивая, он
старается стать независимым от влияний, авторитетов.
     К этому времени  Гумилев  еще  крепче  сдружился с  Деникером,  который
искренне полюбил поэта.  И  с Р. Гилем  сблизился. Но  - Андрей Горенко, его
рассказы  о  юге, об Анне... Снова поворот, взлет  надежды увидеть  Анну.  И
жизнь меняется - бросаются дела, планы кажутся мелкими и ничтожными, главное
- в России, там - судьба, там - счастье, быть может...
     Вернулся  в Париж в  отчаянии - надежды  нет: Анна снова  отказала ему.
Вернулся, не только не заезжая ни в Петербург, ни в Царское, но вообще скрыл
эту поездку  от родителей,  взяв на нее деньги у ростовщика. И  ни "пятницы"
Гиля,  ни встречи с Деникером - ничто не могло увести  от себя самого... Ему
было худо. Андрей же не только не смог поддержать друга в трудный момент, но
и  сам упал  духом,  увидев  все  сложности заграничной жизни.  Так  что  не
случайна и новая попытка самоубийства...
     

Из воспоминаний Ал. Т о л с т о г о:

     "Гумилев рассказывал мне эту историю  глуховатым, медлительным голосом.
Он,  как  всегда, сидел  прямо - длинный,  деревянный,  с  большим носом,  с
надвинутым на глаза котелком. Длинные  пальцы его рук лежали на набалдашнике
трости.    В    нем   было   что-то   павлинье:    напыщенность,   важность,
неповоротливость. Только вот рот  у него был совсем мальчишеский, с нежной и
ласковой улыбкой..."
     Вот "эта  история"  в изложении  Толстого: "Они шли  мимо меня,  все  в
белом,  с покрытыми головами. Они медленно  двигались по лазоревому полю.  Я
глядел на них, - мне  было покойно, я думал: "так вот она, смерть".  Потом я
стал думать: "А может  быть,  это  лишь последняя секунда моей  жизни? Белые
пройдут,  лазоревое поле померкнет"...Я стал ждать этого угасания, но оно не
наступало,  -  белые так же плыли  мимо  глаз.  Мне стало тревожно. Я сделал
усилие, чтобы пошевелиться, и услышал стон. Белые поднимались и плыли теперь
страшно  высоко.  Я  начал понимать, что лежу навзничь и  гляжу  на  облака.
Сознание медленно возвращалось  ко мне, была  слабость  и  тошнота. С трудом
наконец  я  приподнялся и  оглянулся.  Я  увидел,  что сижу в траве на верху
крепостного  рва, в  Булонском  лесу. Рядом валялся воротник  и галстук. Все
вокруг  -  деревья,  мансардные  крыши, асфальтовые дороги, небо,  облака  -
казались мне  жестокими, пыльными,  тошнотворными.  Опираясь о  землю, чтобы
подняться совсем, я ощупал маленький, с  широким горлышком пузырек, - он был
раскрыт и пуст. В нем, вот уже  год, я носил большой кусок цианистого калия,
величиной в половину сахарного куска. Я начал вспоминать,  как пришел  сюда,
как  снял воротник  и высыпал из  пузырька  на  ладонь яд.  Я знал, что, как
только брошу его  с ладони в рот, - мгновенно настанет неизвестное. Я бросил
его в рот и прижал ладонь изо всей силы ко рту. Я помню шершавый вкус яда...
     Вы  спрашиваете - зачем я хотел умереть? Я  жил  один,  в  гостинице, -
привязалась мысль  о смерти. Страх смерти мне  был неприятен... Кроме  того,
здесь была одна девушка..."
     Толстой рассуждает дальше: "Смерть всегда была вблизи  него, думаю, что
его  возбуждала  эта  близость.  Он  был  мужественен  и упрям.  В  нем  был
постоянный налет печали и  важности. Он  был мечтателен и  отважен - капитан
призрачного корабля с облачными парусами".

     Это было не раз, это будет не раз
     В нашей битве глухой и упорной:
     Как всегда, от меня ты теперь отреклась,
     Завтра, знаю, вернешься покорной.
     Но зато не дивись, мой враждующий друг,
     Враг мой, схваченный темной любовью,
     Если стоны любви будут стонами мук,
     Поцелуи - окрашены кровью22.

     Солнце свирепое, солнце грозящее,
     Бога, в пространствах идущего,
     Лицо сумасшедшее.
     Солнце, сожги настоящее
     Во имя грядущего,
     Но помилуй прошедшее!
     

Из письма Брюсову.

 30.11.1907. Париж :  "...был в России (между прочим,
проездом  в Киеве  сделался  сотрудником  "В мире искусств") и, по приезде в
Париж, принялся упорно  работать над  прозой. Право, для меня она то же, что
для Канта метафизика..."
     "...Я  продолжаю писать стихи,  но боюсь,  что  мои  последние  вещи не
показывают никакого прогресса..."
     "...Сам  я все  это время  сильно нервничаю, как  Вы можете  видеть  по
почерку. Пишу мало, читаю еще меньше".
     Состояние духа - мрачнейшее. Он пишет Брюсову снова:
     "За  последнее  время  я много занимался  теорией живописи, а отчасти и
театра, читал,  посещал выставки и говорил с артистами. Результаты Вы можете
видеть в моем  письме о  "Русск. Выст."  Если  оно Вас  удовлетворяет, может
быть, вы сможете мне указать какой-нибудь орган, хотя бы "Ранн. Утро", где я
мог бы писать  постоянные  корреспонденции о парижских  выставках и театрах.
Этим Вы оказали бы мне еще раз большую услугу..."
     "...Сейчас получил  Ваше  письмо  и  спешу поблагодарить  Вас  за  Ваше
внимание ко мне. Меня крайне обрадовало, что моя заметка о выставках принята
Вами  для  "Весов".  Ведь  это  первая моя  напечатанная  проза,  потому что
"Сириуса" считать нельзя...
     Все  это   время  я   читал   "Пути  и   перепутья",   разбирал  каждое
стихотворение,  их  специальную мелодию  и  внутреннее  построение,  и,  мне
кажется, что найденные мною по Вашим стихам законы мелодий очень помогут мне
в  моих  собственных  попытках. Во  всяком случае, я  понял,  как  плохи мои
прежние стихи и до какой степени Вы были снисходительны к их недостаткам..."
     "...Я помню, что в прошлом году Вы просили меня написать впечатленье от
выставки  Дягилева. Но, подобно строптивому сыну Евангелья, я  долго,  почти
год, молчаливо отказывался,  до такой степени я ненавидел мои многочисленные
попытки  писать прозой.  И  вот  только недавно, не  более  месяца назад,  я
попробовал писать  рассказ (3-ю новеллу  о Кавальканти)  и не покраснел и не
почувствовал прежней жгучей  ненависти  к  себе. С того дня  я  начал писать
много и часто и думаю, что  мог бы продолжать, если бы меня не мучила мысль,
что  мое   "довольство"  собой  происходит   только  от   притупленья  моего
художественного чутья".
     В декабре Гумилев начал готовить сборник "Романтические цветы".
     В  это  время  Андрей  Горенко   уехал  в  Россию.   Гумилев  продолжал
встречаться с Фармаковским и вместе с ним был на гастролях японской артистки
Сада-Якко,  а  потом - у  нее с  визитом.  Но и Фармаковский  вскоре покинул
Париж.  Гумилев  остался  практически  один,  во   всяком  случае,  русских,
интересующихся поэзией, в его  окружении становилось все меньше. А  для него
это важно. Но он продолжал работать и одновременно задумал поездку в Африку.
     Постоянно   бывал  в  музеях  природы:   Jardin   des  Plantes,  Jardin
d'Acclimations,  подолгу,  иногда  по  ночам,  наблюдает  крокодилов,  гиен,
тибетских  медведей, птиц и других животных.  Бывал в зверинце Adrian Pezon,
большом,  провинциальном, разъезжавшем по  Франции  в  специальных фургонах.
Читал  Брема  и  Реклю.  В  маленьких  недорогих  кафе  Латинского  квартала
"Pantheon", "D'Harcourt",  "La  Source" писал стихи.  А то  просто рассеянно
провожал  светлыми раскосыми глазами парочки, торопившиеся занять бесплатные
скамейки в Люксембургском саду.
     Охотно  заводил  знакомства  с  представитеями  тех  стран,  к  которым
чувствовал  влечение.  В  числе знакомых Николая Степановича  много  негров,
малайцев, сиамцев.
     Охотно  посещал  и достаточно дорогие кафе: "Closerie de Lilas" и "Cafe
d'Opera".
     

Из воспоминаний М. В. Ф а р м а к о в с к о г о :

     "В кафе происходили встречи  со знакомыми, здесь же Николай  Степанович
любил писать.  Гумилев  отличался абсолютной трезвостью и  никогда не  пил в
этих кафе ни вина, ни пива, предпочитая им черный кофе или гренадин".
     

Из воспоминаний Ал. Т о л с т о г о:

     "В  этом кафе  под  каштанами  мы  познакомились  и часто  сходились  и
разговаривали   -  о  стихах,  о  будущей  нашей  славе,  о  путешествиях  в
тропические страны, об  обезьянах, о розысках остатков Атлантиды на островах
близ  южного  полюса,  о том, как было бы  хорошо достать парусный корабль и
плавать на нем под черным флагом..."
     В конце года в "Весах" вышла статья Гумилева "Выставка  нового русского
искусства  в  Париже".  Характерный  отрывок: "...Королем  выставки является
бесспорно Рерих (выставивший 89  вещей).  Мне любопытно  отметить  здесь его
духовное родство с крупным новатором  современной французской живописи Полем
Гогеном.  Оба  они  полюбили  мир  первобытных людей  с его  несложными,  но
могучими  красками, линиями, удивляющими почти грубой  простотой, и сюжетами
дикими и  величественными, и, подобно тому как  Гоген открыл  тропики, Рерих
открыл нам истинный север, такой родной и такой пугающий.."
     В 1907 году н а п и с а н о:
     Весна, до  1 мая: 

"Влюбленная в Дьявола" ("Кто  был бледный  и красивый
рыцарь..."),  "Зачарованный  викинг,  я шел  по земле...",  "Слушай  веления
мудрых...".

     Лето,  до августа: 

"Заклинание"  ("Юный маг  в пурпуровом  хитоне...");
"Ягуар"  ("Странный  сон увидел я  сегодня..."); "Царь,  упившийся  кипрским
вином...";  "Диалог" ("Брат мой,  я вижу глаза твои тусклые..."); "За  часом
час бежит..."; "Корабль" ("Что  ты видишь во взоре моем..."); "Воспоминание"
("С корабля замечал я не раз...").

     До  начала  сентября:  

"Сада-Якко" ("В  полутемном  строгом  зале...");
"Перчатка"  ("На  руке моей перчатка..."); "Мне снилось"  ("Мне снилось:  мы
умерли оба...")

.
     До середины сентября: 

"Гиена" ("Над тростником медлительного Нила...");
"За   стенами  старого   аббатства...";   "Невеста   льва"  ("Дня   и   ночи
перемены...");  "Самоубийство"  ("Улыбнулась и  вздохнула...");  "На  камине
свеча догорала..."; "За гробом" ("Под землей есть тайная пещера...").

     Вторая  половина  сентября  : 

"На  горах  розовеют  снега...";  "Отказ"
("Царица иль, может быть, только печальный ребенок...").

     Начало  октября: 

"Орел Синдбада" ("Следом  за Синдбадом-мореходом...");
"Принцесса"  ("В темных  покрывалах  летней  ночи...");  "Носорог" ("Видишь,
мчатся обезьяны..."); "Неслышный мелкий падал дождь..."

.
     Середина октября:  

"Маэстро" ("В красном фраке с галунами..."); "Помпей
у пиратов" ("От кормы, изукрашенной  красным..."); "Зараза" ("Приближается к
Каиру судно...").

     Первая   половина   ноября:  написаны   

три   новеллы   о  Кавальканти

;
стихотворения: "

Сады души" ("Сады моей души всегда узорны..."); "Любовникам"
("Любовь их душ родилась возле моря...").

     Вторая половина ноября : 

"Озеро Чад" ("На таинственном озере Чад...").

     Заметка  

"Выставка  нового  русского искусства  в  Париже"  (Письмо  из
Парижа).

     До первой половины декабря: 

"Волшебная скрипка" ("Милый мальчик, ты так
весел..."); "Нас было пять...".

     Декабрь:  

"Одиноко-незрячее  солнце  смотрело  на страны...";  "Renvoi"
("Еще ослепительны зори..."); рассказ "Золотой рыцарь".

     Н а п е ч а т а н о:
     Предисловие   

"От  редакции"

  (без  подписи)  (Сириус,  Париж,  No  1);
неоконченная повесть  

"Гибели обреченные"

 (там же,  No  1-3); 

"Франции"  ("О
Франция, ты призрак сна..."-

 подпись: "К-о" (там же, No 1); рассказ 

"Карты"-

подпись: "Анатолий Грант" (там же, No 2); 

Неоромантическая  сказка- п

одпись:
"К-о"  (там  же,  No  3);  стихотворения:  

"Императору Каракалле"  ("Призрак
какой-то   неведомой   силы...");   "Императору

"  

("Император   с   профилем
орлиным...");

 "

Маскарад" ("В глухих  коридорах и залах пустынных...")

 (Весы,
No 7); 

"С корабля замечал я не раз..."

 (Приложение к газ. "Русь" No 32); 

"За
покинутым  бедным  жилищем...

"  (Приложение  к  газ.  "Русь",  No 33);  

"Над
тростником  медлительного  Нила..."

  (газ.  "Раннее  утро",  No 10),  статья

"Выставка нового русского искусства в Париже"

 (Весы, No 11); 

"Я долго шел по
коридорам..."

  (журн.   "В  мире   искусств",  Киев,  No  20);  

"Следом   за
Синдбадом-мореходом...

   (газ.  "Раннее   утро",  No   25);  

"Улыбнулась   и
вздохнула..."

 (газ. "Раннее утро", No 30).







Прихотливые вихри влекут...

     В начале января  вышел в свет второй сборник  Гумилева - "Романтические
цветы", посвященный Анне Горенко.
     В  очередном письме  Гумилев пишет Брюсову о том, что в последнее время
он был болен  и не мог проследить за печатанием  своей книги,  и она вышла в
виде брошюры, несмотря на  то, что она всего лишь на один  лист меньше "Пути
конквистадоров"; о том, что недоволен этой книгой, но доволен, что издал ее,
потому  что  освободился от  власти старых приемов и ему будет  легче  пойти
вперед.
     

Из  письма Брюсову.

 7.02.1908.  Париж. "...Вам понравились "Цветы".  Вы
будете писать  о них в  "Весах". При таком Вашем  внимании ко мне  я начинаю
верить,  что из меня может выйти поэт, которого  Вы  не  постыдитесь назвать
своим  учеником. Тем более, что,  насмотревшись  картин  Gustave'a  Moreau и
начитавшись парнасцев и оккультистов  (увы, очень  слабых),  я составил себе
забавную теорию поэзии, нечто  вроде Mallarme, только не идеалистическую,  а
романтическую, и надеюсь, что она  не позволит мне  остановиться в развитии.
Вы и Ваше творчество играют большую роль в этой теории".
     В моих садах - цветы, в твоих - печаль.
     Приди ко мне, прекрасною печалью
     Заворожи, как дымчатой вуалью,
     Моих садов мучительную даль.
     Ты - лепесток иранских белых роз.
     Войди сюда, в сады моих томлений,
     Чтоб не было порывистых движений,
     Чтоб музыка была пластичных поз,
     Чтоб пронеслось с уступа на уступ
     Задумчивое имя Беатриче
     И чтоб не хор менад, а хор девичий
     Пел красоту твоих печальных губ.
     Гумилев много работает - попрежнему ритм его жизни напряжен и точен.
     Проблемы  мастерства, интеллектуального совершенства чрезвычайно  важны
для него  в этот  период.  Главную  тему  его  размышлений можно  определить
несколькими словами: как стать мастером?
     

Из писем Брюсову:

     7.02.1908. Париж.  "Теперь я опять начал писать и, кажется, увереннее и
сильнее, чем в период, представленный "Цветами". Примеры: вчерашний "Камень"
и два сегодняшних. И я очень и очень интересуюсь узнать Ваше мнение по этому
поводу. Жаль только, что конквистадоры моей души, по-видимому, заблудились и
вместо   великолепных   стран  и   богатых   городов   попали   в   какие-то
каменноугольные шахты,  где приходится думать уже не о победе, а о спасенье.
Это делает мои последние вещи однообразными и почти антихудожественными. Жду
девятого вала переживаний"
     7.03.1908. Париж "...На днях я получил No 1 "Весов" и пришел в восторг,
узнав,  что  "все в жизни лишь средство для ярко-певучих  стихов".  Это была
одна из сокровеннейших мыслей моих, но я  боялся оформить ее даже для себя и
считал  ее  преувеличенным  парадоксом. Теперь уже в цепи Ваших  стихов  она
кажется вполне обоснованной истиной, и  я удивляюсь ее глубине, как удивился
бы угольщик своему собственному сыну, воспитанному в королевском дворце..."
     "...Сейчас  я пишу философско-поэтический диалог под названием  "Дочери
Каина", смесь Платона с Флобером, и он угрожает затянуться..."
     25.03.1908. Париж . "Открылась выставка "Independants" ("Независимых" -

В. Л.

), и  я ничего  не пишу о ней в "Весы". Это  происходит не от лени и не
из-за моих других  работ (их у меня  действительно  много), но исключительно
из-за самой выставки. Слишком много в  ней  пошлости  и уродства, по крайней
мере для меня, учившегося  эстетике  в музеях. Может  быть, это тот хаос, из
которого родится звезда, но  для меня  новые течения живописи в их настоящей
форме совершенно непонятны и несимпатичны. А писать о том немногом, что меня
заинтересовало,  не  имело  бы  смысла.  Впрочем, скоро открывается Весенний
Салон, и  я надеюсь, что с ним я буду счастливее. Также  я  попросил  бы Вас
дать  мне  для разбора  какую-нибудь  книгу  русских стихов.  Моим мыслям  о
поэтическом творчестве пока было бы удобнее всего вылиться в рецензии".
     И все же Гумилев  написал статью об этой выставке. Точнее - о двух. Она
была  опубликована  в "Весах"(No 5, 1908 г.)  "Два салона": "Independants" и
"Societe  Nationale". В журнале было помещено примечание к статье: "Редакция
помещает  это письмо  как любопытное свидетельство  о  взглядах, разделяемых
некоторыми  кружками  молодежи,  но  не  присоединяется к  суждениям  автора
статьи".
     Гумилев пробует свои силы в разных направлениях. Ему интересно испытать
себя - сколько у него сил и надолго ли их хватит. Рассказ, который он пишет,
- тоже  эксперимент,  дерзкая  смесь  истории  и фантастики,  жанр,  который
Гумилева  все  время  влечет  к  себе:  где  граница  сна  и  яви,  жизни  и
воображения, дневного света  и света сна?  Сюжет рассказа:  один  из рыцарей
Ричарда  Львиное Сердце  встречается с  семью  дочерьми  Каина,  охраняющими
вечный   сон    своего   отца   в   мраморной   гробнице.    Рассказ-притча,
рассказ-метафора.
     Снова перечитывает Карамзина и Пушкина. Возвращается к любимым мастерам
- гениальному поэту и великому историку, в их творчестве ищет ответы на свои
вопросы.
     

Из письма  Брюсову.

 6.04.1908. Париж : ...Я хочу попросить у Вас совета
как  у maitre'a (мэтра. - 

В. Л

.), в руках которого находится развитие  моего
таланта.  Обстоятельства хотят  моего окончательного  переезда  в Россию  (в
Петербург), но не  повредит  ли мне это как поэту. Тогда их можно устранить.
Сообщите мне Ваше мнение, и оно будет играть роль в моем решении. Конечно, я
напомню Вам Джеромовского юношу, который вечно жил советами, но Ваше влияние
на меня было до сих пор так благотворно, что я действую по опыту..."
     По поводу выхода "Романтических цветов" Брюсов написал в "Весах":
     "Стихи Н. Гумилева теперь красивы, изящны и большей частью интересны по
форме;  теперь он резко и  определенно  вычерчивает свои образы и с  большей
продуманностью и  изысканностью  выбирает эпитеты...  Может  быть, продолжая
работать с той упорностью, как теперь, он сумеет  пойти много дальше, чем мы
то наметили, откроет в себе возможности, нами не подозреваемые".
     Слова  эти на  первый взгляд как  будто окрылили  Гумилева, потому  что
любая оценка мэтра ему важна, но вскоре наметилась раздвоенность отношения к
Брюсову -  хоть  он  и оставался Учителем,  но  ученик,  чрезвычайно  строго
относящийся  к собственному творчеству, сам уже сознавал, да и Брюсову писал
об  этом,  что  книга его  еще  ученическая.  Позже  в Петербурге вышли  еще
рецензии на "Романтические цветы".
     Тем временем в Париже на "четвергах", организованных Е.  С. Кругликовой
в  "Русском артистическом  кружке",  Гумилев сблизился  с Ал. Толстым  и  М.
Волошиным, В. Белкиным и Кошериным (сотрудником  "Русского богатства". -  В.
Л.),  Данишевским  и  Николадзе.  Познакомился  с  писателями,  художниками,
скульпторами:   Мерсеро,   Широковым,   Кирзилиным,   Тарховым,   Матвеевым,
Досекиным, Меньшиковым, Книппером.
     Но ни кружки,  ни дружеские отношения, ни встречи не могли уже повлиять
на окончательное решение Гумилева вернуться в Россию.
     20 апреля он  покинул  Париж.  Приехал  поездом в  Севастополь  к  Анне
Горенко, затем, очень скоро, - в Царское.


     В апреле Гумилев приехал в Севастополь, чтобы повидаться с А.  Горенко.
Снова сделал предложение и снова  получил отказ. Вернули друг другу подарки,
Николай  Степанович  вернул  АА  ее  письма...  АА  возвратила  все  охотно,
отказалась  вернуть лишь подаренную  Николаем  Степановичем  чадру.  Николай
Степанович  говорил:  "Не  отдавайте мне браслеты,  не отдавайте остального,
только чадру верните..."
     Чадру он хотел получить назад,  потому что АА ее носила, потому что это
было самой яркой памятью о ней. АА: "А я сказала, что она изношена, что я не
отдам  ее...  Подумайте,  как  я  была дерзка  -  не  отдала.  А  чадра была
действительно изношена".
     По  пути  из Севастополя в  Царское  Село,  в Москве,  Гумилев  посетил
Брюсова и надписал ему "Романтические  цветы". Летом съездил последний раз в
"Березки", а оттуда первый раз - в имение "Слепнево". Мать Гумилева получила
часть усадьбы "Слепнево" в наследство от покойного брата - крестного Николая
Степановича.


     Рассказывает 

А. И. Г у м и л е в а

:
     "имение Слепнево последнее время было 125 десятин (когда оно перешло от
брата  Льва  Ивановича).  Жена  брата  -  Любовь   Владимировна  (урожденная
Сахацкая)  получила  его в  пожизненное  владение, и  после  ее кончины  оно
перешло к нам троим,  на три доли пришлось: Варваре Ивановне, Агате Ивановне
и  Анне Ивановне,  но Агаты  Ивановны не  было  в живых и значит - ее сыну -
Борису Владимировичу. Я вместе  с  Констанцией  Фридольфовной пополам купили
часть, принадлежавшую Борису Владимировичу  Покровскому, а Варвара  Ивановна
передала свою часть Констанции Фридольфовне, так,  что в последнее время все
имение принадлежало нам - мне и Констанции Фридольфовне пополам".
     Летом Гумилев подал прошение ректору Петербургского университета и  был
зачислен   студентом   юридического   факультета.  Через   год  перешел   на
историко-филологический.  Уже  в Петербурге  встречался  с Волошиным  и  Ал.
Толстым, возобновил общение с Анненским и,  несмотря на регулярную переписку
с Брюсовым, начал заметно отдаляться от него во  взглядах на поэзию. Задумал
издание новой книги.
     Сразу же после возвращения Гумилев сблизился с семьей Аренс  - сестрами
и их матерью, с которыми был знаком по Царскому Селу еще до поездки в Париж.
     Из письма Гумилева -  В.Е.  Аренс .  1.07.1908. "Мне  очень  интересно,
какое стихотворение  Вы  предположили написанным  для Вас. Это - "Сады  моей
души". Вы были правы, думая, что я не соглашусь с Вашим взглядом на Уайльда.
Что есть прекрасная жизнь, как не реализация вымыслов, созданных искусством?
Разве  не хорошо сотворить свою жизнь, как художник творит картину, как поэт
создает поэму? Правда, материал  очень неподатлив, но  разве не из  твердого
мрамора высекаются самые дивные статуи?"
     Сады моей души всегда узорны,
     В них ветры так свежи и тиховейны,
     В них золотой песок и мрамор черный,
     Глубокие, прозрачные бассейны.
     Растенья в них, как сны необычайны,
     Как воды утром, розовеют птицы,
     И - кто поймет намек старинной тайны-
     В них девушка в венке великой жрицы
     Глаза, как отблеск чистой серой стали,
     Изящный столб, белей восточных лилий
     Уста, что никого не целовали
     И никогда ни с кем не говорили
     И щеки - розоватый жемчуг юга,
     Сокровище немыслимых фантазий,
     И руки, что ласкали лишь друг друга,
     Переплетясь в молитвенном экстазе.
     У ног ее - две черные пантеры
     С отливом металлическим на шкуре.
     Взлетев от роз таинственной пещеры,
     Ее фламинго плавает в лазури.
     Я не смотрю на мир бегущих линий,
     Мои мечты лишь вечному покорны.
     Пускай сирокко бесится в пустыне,
     Сады моей души всегда узорны.
     У Гумилева  всегда была потребность именно в женском общении. Он считал
женщин  существами,  более  тонко,   более   эмоционально  и,   может  быть,
восторженно реагирующими на таинства и  чудеса поэзии. Ему  хотелось  именно
такой "отзывчивости", поэтической реакции на поэзию, поэтического восприятия
жизни.
     Но - кончилось лето и кончилось увлечение, а девиз: "Прекрасная жизнь -
это реализация вымыслов, созданных искусством" - остался навсегда.


     АА  рассказывает...  Николай  Степанович никогда  не говорил  ей о Лиде
Аренс -  никогда, ни одного упоминания не было. Она помнит его разговоры и о
Зое, и о  Вере, но только  не о Лиде. Узнала она об этом  только  теперь, от
Пунина.
     Теперь я записываю содержание сегодняшних бесед с АА.
     АА много говорила сегодня об отношениях Николая Степановича к  ней  и о
романах Николая Степановича с женщинами. Так, говорила о  его романе с Лидой
Аренс.  В  1908  году, весной,  вернувшись из  Парижа  и  побывав по  пути в
Севастополе,   у  АА  (где  они  отдали  друг  другу  подарки  и  решили  не
переписываться  и  не  встречаться),  Николай  Степанович  в  Царском   Селе
познакомился  с  Аренсами  (то есть  знакомство могло  быть  и раньше,  но -
сблизился). Зоя была неудачно влюблена в Николая Степановича, приходила даже
со своей матерью в  дом Гумилевых. Николай Степанович был  к ней безразличен
до того,  что раз,  во время ее посещения, вышел в соседнюю комнату,  сел  в
кресло  и  заснул. Вера Аренс, тихая и прелестная, "как ангел", пользовалась
большими симпатиями Николая Степановича.  А  Лида  Аренс увлеклась  Николаем
Степановичем, и был роман; дело кончилось скандалом в семье Аренсов, так как
Лида даже  оставила дом  и поселилась отдельно. Кажется, ее отец так и умер,
не примирившись  с ней, а мать примирилась  чуть ли  не в восемнадцатом году
только.
     АА не знает точно времени романа, но это - 1908 год, во всяком случае.
     АА предполагает,  что стихи "Сегодня  ты придешь ко  мне" и  "Не медной
музыкой фанфар" обращены к  Лиде Аренс. Во всяком случае, они относятся не к
АА. О стихах, относящихся к АА, Николай Степанович постоянно  говорил, читал
ей, цитировал,  так  что она всегда знала их. Вот стихи Николая  Степановича
того времени, обращенные к ней: "Я счастье разбил с торжеством святотатца" -
это и подобные ему. А о тех Николай Степанович не говорил, не  читал их ей -
о тех молчок, и увидела их АА уже только напечатанными.
     Между прочим, о  стихотворении "Не  медной музыкой фанфар" АА  сказала,
что это хорошее стихотворение, мол, несмотря на то что  в нем - неопытность,
что оно достаточно юношеское, в нем есть несомненный лиризм...
     В августе 1908 года АА приезжала и помнит, что Николай Степанович был с
ней чрезвычайно мил, любезен, говорил ей о своей влюбленности и т. д.
     АА сказала мне, что, кажется, думала о том, что  этот роман с Лидой был
в самом разгаре его признаний ей.
     АА наверняка знает, что  в 1903  -1905гг. у Николая Степановича никаких
романов ни с кем не было, что влюбленность его отдаляла его от романов.
     5.04.26., 

Ш. Д

.23
     "Он великий бродяга был", - сказала АА по поводу разговоров З. Е. Аренс
о барстве Гумилева.
     Осенью 1908г., когда АА  была в Петербурге (АА  была  в Царском  Селе у
Валерии Сергеевны  Срезневской) и послала Николаю  Степановичу записку,  что
едет в Петербург, и  чтобы он пришел  на вокзал.  На  вокзале его не  видит,
звонок  -  его  нет... Подходит поезд...  Вдруг он  появляется на вокзале  в
обществе Веры Евгеньевны и Зои Евгеньевны Аренс. Оказывается,  он записки не
получил, а приехал просто случайно".
     И  в  Царском  Селе  Гумилев  оставался  одиноким.  По-прежнему у  него
единственный   советчик   и    покровитель   -    Брюсов   и...   предельная
бескомпромиссная строгость к себе.
     

Из  писем Брюсову:

 12. 05.1908,  Царское  Село. "  Сейчас я перечитывал
"Путь конкв." (первый раз за два года), все Ваши письма (их я читаю часто) и
"Р.  Цветы".  Нет  сомненья,  что  сделал  громадные успехи,  но  также  нет
сомнения, что  это почти  исключительно  благодаря Вам. И я еще раз хочу Вас
просить не смотреть  на  меня как  на  писателя,  а только  как на  ученика,
который  до  своего  поэтического совершеннолетия  отдал  себя в Вашу полную
власть. А я сам сознаю, как много мне надо еще учиться".
     15.06.1908, Царское Село.  "Вы были моим покровителем,  а я  ищу  в Вас
"учителя" и  жду формул деятельности,  которым я  поверю не  из каких-нибудь
соображений  (хотя бы  и высшего  порядка), а  вполне инстинктивно...  И мне
кажется, чем  решительнее,  чем определеннее будут Ваши  советы,  тем больше
пользы мне они принесут. Впрочем, делайте, что найдете нужным и удобным: уже
давно  я Вам сказал, что отдаю  в  Ваши руки  развитие  моего  таланта, и Вы
вовремя  не отказались... Жду "Ром. Цветов"  с  Вашими пометками.  На всякий
случай посылаю еще экземпляр".
     Гумилев просит советов у Брюсова,  но  сам  уже  констатирует  довольно
точную  схему  и  манеру нового ученичества,  постижения ремесла.  В  каждом
письме - его помощь самому себе: он просит советов - он сам себе их дает.
     

Из   писем  Брюсову:

  14.07.1908,  Царское   Село.  "...Я  помню   Ваши
предостереженья об  опасности успехов  и осенью  думаю уехать на  полгода  в
Абиссинию, чтобы  в новой  обстановке найти  новые  слова,  которых  мне так
недостает. А успехи действительно Есть: до сих пор ни один из моих рассказов
не был отвергнут для напечатания. "Русская  мысль" взяла  два мои рассказа и
по моей просьбе (о  ней ниже) напечатает  их в августе, "Речь"  взяла  три и
просит еще. Но я чувствую, что теоретически я уже перерос мою прозу, и чтобы
отделаться  от этого цикла моих мыслей, я хочу  до отъезда (приблизительно в
сентябре) издать книгу рассказов и затем до возвращенья не печатать ничего".
     28.08.1908. Царское Село "...По- прежнему я люблю  и ценю  больше всего
путь, указанный для искусства Вами. Но  я увидел, как далеко стою я от этого
пути.  В  самом  деле,  Ваше творчество отмечено всегдашней силой  мысли. Вы
безукоризненно точно переводите жизнь на язык символов и знаков. Я же до сих
пор смотрел на  мир "пьяными глазами месяца" (Ницше), я  был похож  на того,
кто любил  иероглифы не  за  смысл, вложенный в них, а  за  их начертания  и
перерисовывал их без всякой системы.
     В  моих  образах  нет  идейного  основания, они  - случайные  сцепления
атомов, а не органические тела. Надо начинать все сначала или идти по торной
дорожке Городецкого. Но на последнее я не согласен. В одном стихотвореньи Вы
говорите:  "есть  для  избранных  годы молчанья..."  Я думаю, что теперь они
пришли и ко мне. Я еще пишу, но это не более как желание оставить после себя
след,  если  мне  суждено  "одичать  в  зеленых  тайнах".  В  силу  того  же
соображенья я возвращаю Вам "Скрипку Страдивариуса" с просьбой напечатать ее
в своих "Весах", когда это для них будет  удобно. Книгу ("Жемчуга". 

- В. Л.)

я решил не издавать, а мои вещи после перелома будут слишком долго  незрелы,
чтобы их можно было печатать.
     Как  видите, я написал Вам кислое письмо, но я  серьезно думаю все это.
От Вас зависит  властью  добровольно  избранного  maitre'а повлиять  на  мое
решенье".
     В сентябре Гумилев с очень небольшими деньгами выехал в Африку.


     АА:  "Первая   поездка  Николая  Степановича  в   Африку  шесть  недель
продолжалась - в Египте был".
     Утром  10 сентября приехал в Одессу и тем же днем  на пароходе Русского
общества пароходов и торговли "Россия" отправился в Синоп. Там пробыл 4  дня
в карантине. Дальше Константинополь - Пирей. В Афинах осматривал Акрополь  и
читал Гомера.  1 октября  - в Александрии; 3-го- в  Каире, 6-го  -  опять  в
Александрии. Осматривал  достопримечательности,  посетил Эзбекие,  купался в
Ниле  - словом, развлекался  сначала  как  обычный турист. Пока не кончились
деньги.  Поголодав  изрядно и оставив мысль о путешествии в Рим, Палестину и
Малую Азию, куда намеревался попасть, он занял  деньги у ростовщика и тем же
маршрутом, вплоть до заезда в Киев, вернулся домой...
     Первое,  почти туристическое,  путешествие  Гумилева  отразилось в  его
ранних стихах.
     Кроме  того,  поездка  в   Египет,  как  рассказывала  Ахматова,  сняла
опасность самоубийства: в будущем, несмотря ни на какое подавленное душевное
состояние, если таковое было,  Гумилев никогда больше не возвращался  к этой
мысли.
     Несмотря на то, что реализовать поездку  так полно, как мечтал Гумилев,
он  не  смог,  тем  не  менее  было  потрясение  от  наконец-то  увиденного,
снившегося   ему   с   детства  и  оказавшегося  доступным,  благодаря   его
целеустремленности.  Мечта сбылась. На смену явилась жажда Африки... Вечная,
никогда не  утолимая жажда. И  после каждой следующей поездки она все больше
обострялась. Он мечтал об Африке и в период войны, когда был на фронте, и за
границей,  куда  попал после февральской революции,  и  даже в 1921  году  в
Петрограде... Это  не то, не совсем то,  что  обычно называют его любовью  к
экзотике.
     У  каждого творца свое измерение. У Гумилева  оно  трехмерно. Это - его
стихи,  проявление  своего  "я"  в  войне  и  его  Африка  -  одно  из  трех
составляющих  мир  души  поэта.  Так  же,  как   он  -  поэт,  воин,  он   -
путешественник,  не только исследовавший малоизвестные земли и народы, но  и
непревзойденно воспевший их.
     Поздней осенью, вернувшись из путешествия, Гумилев поселился в Царском,
в  доме Георгиевского на Бульварной улице(ныне Октябрьский  бульвар), куда в
его  отсутствие  успела  переехать  семья,  состоявшая  к  тому  времени  из
родителей, сестры,  А. С.  Сверчковой, с дочерью  и  сыном,  брата,  который
вскоре женился  и формально жил в Ораниенбауме, а фактически почти все время
- в Царском...К сожалению, дом  не сохранился. На этом месте построено новое
здание под No 37.
     Отложил  издание  "Жемчугов"   и   занялся  фантастической  повестью  о
современной жизни.


     АА:  "Впоследствии, вплоть  до 1914  года, несколько раз возвращался  к
этому замыслу, но повести так и не написал".
     

Из писем Брюсову (

от 15.12. и 19.12.1908) "...У меня намечено несколько
статей, которые я  хотел  бы напечатать в "Весах" в течение этого  года.  Не
взяли бы Вы также повесть листа в 4,5 печатных. Она из современной жизни, но
с фантастическим  элементом. Написана скорее всего в  стиле "Дориана  Грея",
фантастический элемент в стиле Уэллса. Называется "Белый Единорог".
     Кстати,  нельзя  ли  поместить  в  каталоге  "Скорпиона"  заметку,  что
готовится к  печати моя книга  стихов  под  названием "Золотая  магия".  Это
вместо "Жемчугов"..."
     "Я много работаю и все больше  над стихами. Стараюсь по  Вашему  совету
отыскивать новые размеры, пользоваться  аллитерацией  и внутренними рифмами.
Хочу,  чтобы "Золотая магия"  уже  не  была "ученической книгой", как  "Ром.
цветы"...
     Я безумно заинтересован "Основами поэзии"".
     Вернувшись  в  Царское,  Гумилев  познакомился  с   писателем   Сергеем
Абрамовичем  Ауслендером  и  вместе  с  ним  поехал  с  визитом  к Вячеславу
Ивановичу  Иванову на  знаменитую "башню". Так называли  квартиру Иванова на
Таврической  улице, 35,  расположенную на  верхнем,  седьмом  этаже  дома  и
выходившую  на Таврический дворец  и сад.  Там,  на  знаменитых "средах",  и
произошла первая встреча Гумилева с Вяч. Ивановым  - теоретиком  символизма;
встреча, о которой он мечтал давно.
     На "башне" Гумилев читал стихи и имел успех.
     

Вспоминает С. А. А у с л е н д е р:

     "С этих  пор начался период нашей  настоящей дружбы  с Гумилевым,  и  я
понял, что  все  его странности и  самый  вид денди -  чисто внешние. Я стал
бывать у него в Царском Селе. Там  было очень хорошо. Старый уютный особняк.
Тетушки.  Обеды с пирогами. По  вечерам  мы  с ним читали стихи,  мечтали  о
поездках в Париж, в Африку.
     Заходили царскоселы, и мы садились играть в винт. Гумилев превращался в
завзятого  винтера, немного важного. Кругом  помещичий быт,  никакой Африки,
никакой романтики.
     Весной 1909  года мы  с ним  часто  встречались днем на  выставках и не
расставались  весь  день. Гуляли, заходили в кафе. Здесь  он был очень хорош
как  товарищ. Его не  любили  многие  за  напыщенность, но  если он принимал
кого-нибудь, то делался очень дружественным и верным, что встречается, может
быть,   только  у   гимназистов.  В   нем  появлялась  огромная  нежность  и
трогательность".


     АА  была  у  Кардовских а  Москве.  У  них было много народу.  Смотрела
портрет Гумилева,  говорила обо мне и просила  Кардовскую позволить мне  его
сфотографировать, когда я буду в Москве. Смотрела ее альбом. Выписала оттуда
стихотворение Н.  С., а другое - то, которое принадлежит Н. С., но вписано в
альбом АА, - не посмотрела даже - "стыдно  было..." Записала первые  строчки
стихотворений Анненского и Комаровского,  вписанных ими в альбом. Я спросил,
не узнавала  ли она о воспоминаниях Кардовской о Гумилеве. АА  ответила, что
Кардовская ничего - абсолютно ничего  не помнит - дат и т. п. Но что обещала
вспомнить  и  рассказать  мне  -  или  Горнунгу  (АА  направила  Горнунга  к
Кардовской).
     Лукницкий и Горнунг,  собирая материалы о Гумилеве, всегда обменивались
находками. Так было и в  этот раз: Горнунг  побывал у Делла-Вос-Кардовской и
вскоре привез Павлу Николаевичу запись ее воспоминаний.
     

Вспоминает художница О. Л. Д е л л а - В о с-К а р д о в с к а я:

     "Николай Степанович  вернулся  из Парижа  весной 1908 года  и до своего
путешествия в Египет поселился у родителей в Царском Селе. О нас он узнал от
своей матери и выразил желание познакомиться.  Знакомство произошло 9 мая, в
день его именин. С тех пор мы начали с  ним встречаться и беседовать. Обычно
это бывало,  когда он выходил  на свой  балкон.  Так  продолжалось до нашего
отъезда за границу.
     В  ту  осень в  Петербурге  была сильная холера, и  мы  задержались  за
границей до октября месяца. Вернувшись, мы узнали, что Гумилевы переехали на
другую  квартиру,  на Бульварной  улице.  В  это  время  умер  отец  Николая
Степановича.  Поскольку  верхний  этаж  пустовал,  я  устроила  в  нем  свою
мастерскую  и  студию,  где  преподавали  мы  с  мужем.  В  этой  мастерской
впоследствии и был мной написан портрет Николая Степановича...
     С  осени  возобновилось  наше  знакомство с  семьей Гумилевых.  Николай
Степанович сделал  нам официальный визит, а  затем мы  довольно  часто стали
бывать дуг у  друга. Он любил визиты, придавал им большое значение и очень с
ними считался...
     ...Приблизительно в этот период Николай Степанович написал в мой альбом
посвященное мне стихотворение, а также акростих в альбом нашей дочери Кати.
     ...Мысль написать портрет Николая Степановича пришла мне в  голову  еще
весной 1908 года.  Но только в ноябре я предложила ему позировать. Он охотно
согласился. Его внешность была незаурядная - какая-то своеобразная острота в
характере  лица, оригинально  построенный,  немного  вытянутый  вверх череп,
большие серые слегка  косившие глаза,  красиво очерченный рот. В тот период,
когда я задумала  написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие
его усы. Бритое лицо, по-моему, ему не шло...
     Во время  сеансов Николай Степанович много говорил со мной об искусстве
и  читал на  память  стихи  Бальмонта, Брюсова, Волошина. Читал  он  и  свои
гимназические  стихи,  в  которых воспевался  какой-то  демонический  образ.
Однажды я спросила его:
     - А кто же героиня этих стихов?
     Он ответил:
     -  Одна гимназистка, с  которой я  до  сих пор  дружен. Она тоже  пишет
стихи...
     Стихи он читал медленно, членораздельно, но без всякого пафоса и слегка
певуче.
     Николай Степанович позировал мне стоя, терпеливо выдерживая позу и мало
отдыхая. Портрет  его я сделала  поколенным. В одной руке он держит шляпу  и
пальто, другой поправляет цветок, воткнутый в петлицу. Кисти рук у него были
длинные, сухие. Пальцы очень выхоленные, как у женщины"24.
     В 1908 году н а п и с а н о:
     Январь - стихотворения: 

"Основатели" ("Ромул и Рем взошли на гору"...);
"Манлий"  ("Манлий  сброшен...");  "Моя  душа   осаждена...  "  ;   "Камень"
("Взгляни, как злобно  смотрит камень...")  ; "Больная Земля" ("Меня терзает
злой недуг...") ; "Я уйду, убегу от тоски..."

.
     Конец  января -  начало февраля: 

"Андрогин"  ("Тебе  никогда не устанем
молиться...");  "Поэту"  ("Пусть  будет  стих  твой  гибок..."); "Под  рукой
уверенной поэта...".

     Середина  февраля  - рассказ  

"Дочери  Каина;

  стихотворение  

"На пиру"
("Влюбленный принц Диего задремал...").

     Начало марта - 

"Одержимый" ("Луна плывет, как круглый щит...").

     Середина   марта   

-   "Анна  Комнена"  ("Тревожный  обломок  старинных
потемок...").

     Начало  апреля  -  "

Выбор"  ("Созидающий башню сорвется..."); "Колокол"
("Тяжкий   колокол   на   башне...");   "Завещание"   ("Очарован  соблазнами
жизни...").

     Весной  написаны  рассказы:  

"Скрипка  Страдивариуса; "Принцесса Зара";
"Черный Дик"; "Последний придворный поэт".

     До середины апреля - заметка 

"Два салона".

     До середины июля - 

"Варвары" ("Когда зарыдала страна...")

.
     До   декабря  -   стихотворения:  

"В  пустыне"  ("Давно  вода  в  мехах
иссякла..."); "Правый путь" ("В муках и пытках рождается слово...").

     Середина  декабря   -  закончена  повесть  

"Белый  единорог"

  (рукопись
утеряна), стихотворение 

"Охота" ("Князь вынул бич...").

     Декабрь - стихотворения:  

"Месть" ("Она колдует тихой ночью..."); "Рощи
пальм и дикого алоэ...".

     Н а п е ч а т а н о:
     Стихотворения: 

"Старый конквистадор" ("Углубясь в  неведомые горы..." -

Весна,  No 5);  

"Камень"

 (Весна, No  7); ( 

"Волшебная скрипка;  "Одержимый";
"Рыцарь с цепью"-

 Весы, No 6); 

"Завещание"

 ( Речь,  8 июня, No 136);  

"Думы"
("В мой мозг, мой гордый мозг..." -

 Весна, No 2); 

"Маэстро

" (Образование, No
7), 

"Озера" ("Я  счастье разбил с торжеством святотатца..."-

 Русская  мысль,
ноябрь); 

"Еще один ненужный день..."

 (Речь, 10 ноября, No 273).
     Рассказы:  

"Радости земной любви"

 - три новеллы  (Весы No  4) ; 

"Черный
Дик"

 (Речь, 15 июня, No 142); 

"Последний придворный поэт"

 (Речь, 26 июля, No
178); 

"Принцесса Зара", "Золотой рыцарь"

 (Русская мысль,  август) ;  

"Лесной
дьявол"

 (Весна, No 11); 

"Дочери Каина"

 (Весна, No 3).
     Статьи: 

"М. В. Фармаковский (Письмо из Парижа)"

 - В мире искусств, Кие,
No 22-23);  

"Два  салона (Письмо  из Парижа)"

 - Весы, No 5); 

"О Верхарне"

(по
поводу издания на  русский  язык его драмы 

"Монастырь

" (Речь, 24 ноября,  No
287).
     Рецензии:  "М.  Кузмин.  

Сети.

  М., 1908 (Речь,  22  мая,  No 121); "В.
Брюсов.  

"Пути и перепутья. т. 2-й - Скорпион"

 М.,  1908" (Речь, 29  мая, No
127); "С. Штейн. "

Славянские поэты"

 СПб., 1908" (Речь, 19 июня, No 145); "А.
Ремизов " 

Часы.  К-во  "Edo"

  СПб., 1908" (Речь,  7 августа,  No 187); "Юрий
Верховский. 

Разные стихотворения.

 Изд. "Скорпион",  1908" (Речь, 29 декабря,
320);  Ф.Сологуб. "

Пламенный  круг"

 .  Изд. "Золотое Руно", 1908"  (Речь, 18
сентября, No 223); К. Бальмонт. "

Только любовь"

 (Весна, No 10).
     Вышел сборник стихов 

"Романтические цветы"

 (Париж, 1908)
     О Г у м и л е в е :
     Рецензии на 

"Романтические цветы"

:
     Л. Фортунатова (Образование. СПб., VII)
     - Гофмана (Русская мысль, СПб., VII)
     Кошерина (Русское богатство?)
     статья М. Волошина (газ. Русь?); П. П. (Новая Русь, 1 сентября, No  4);
С. Городецкого (Утро. Понедельник, 29 сентября, No 18).










Багряный ток из виноградин сердца...

     "Так  называемые "среды" Вяч.  Иванова -  характерное явление  русского
ренессанса  начала  века,  -  пишет   Н.  А.  Бердяев  в  своей  философской
автобиографии  "Самопознание",  -  на  "башне"  В.  Иванова... каждую  среду
собирались все  наиболее одаренные  и примечательные люди той эпохи,  поэты,
философы,  ученые, художники, актеры, иногда и политики... Вячеслав Иванов -
один из самых замечательных  людей  той богатой талантами эпохи. Было что-то
неожиданное  в том,  что человек  такой  необыкновенной  утонченности, такой
универсальной культуры народился  в  России. Русский  XIX век не  знал таких
людей. Вполне  русский  по крови,  происходивший  из самого коренного нашего
духовного сословия, постоянно строивший русские идеологии, временами близкие
к славянофильству и  националистические, он был человек западной культуры...
В. Иванов  -  лучший  русский эллинист.  Он - человек  универсальный:  поэт,
ученый,  филолог,  специалист по  греческой  религии,  мыслитель,  теолог  и
теософ, публицист,  вмешивающийся в  политику...  В.  Иванов был незаменимым
учителем поэзии.  Он  был необыкновенно  внимателен к  начинающим поэтам. Он
вообще  много возился с людьми, уделял им много внимания. Дар  дружбы у него
был связан с  деспотизмом, с  жаждой обладанья душами...  Но  в конце концов
люди от него уходили. Его  отношение к людям было деспотическое, иногда даже
вампирическое, но внимательное, широко доброжелательное..."
     Общительный, жаждущий знаний  Гумилев сразу  же  погрузился в атмосферу
"башни", сблизился со  многими ее обитателями.  "Башня"  имела очень большое
значение в его жизни. Уже  позднее,  после революции,  Гумилев говорил,  что
культурная  жизнь  Петербурга  накануне  войны  была  настолько  высока, что
просвещенная Европа казалась ему провинцией.
     В начале 1909 года Гумилев познакомился с шахматистом  и литератором Е.
А. Зноско-Боровским, поэтами П. П. Потемкиным, Г. И. Чулковым, В. А. Пястом.
Все они  и  еще  Ал. Н.  Толстой, А. М.  Ремизов,  В. Э.  Мейерхольд, И.  Ф.
Анненский, а позже и М. А. Кузмин стали бывать у него.
     Несколько  раз Гумилев писал Брюсову, что  хочет с  ним  повидаться, но
Брюсов  уклонялся от  встреч  под разными  предлогами.  Он  не  мог  принять
сближения   Гумилева  с  Вячеславом  Ивановым.   Предупреждал  его  об  этой
"опасности" задолго...
     

Из  письма  Брюсову.

  Царское  Село.  26.02.1909  .  "Дорогой   Валерий
Яковлевич, я не писал Вам целую вечность  и  две вечности  не получаю от Вас
писем. Что послужило причиной последнего,  не знаю, и никакой вины за  собой
не чувствую.
     Я  три  раза  виделся  с  "царицей  Савской"  (так  Вы назвали  однажды
Вячеслава Ивановича), но в  дионисианскую  ересь не  совратился. Ни на каких
редакционных   или   иных   собраниях,   относительно   которых   Вы    меня
предостерегали, не бывал...
     Еще  раз   прошу  Вас:  не  признавайте  меня  совершеннолетним   и  не
отказывайтесь  помогать  мне  советами.  Всякое  Ваше  письмо  с  указаниями
относительно  моего  творчества  для  меня целое событие.  Вячеслав Иванович
вчера  сказал мне много нового и  интересного,  но учитель мой Вы, и мне  не
надо другого..."
     Гумилев  вместе с Толстым и Потемкиным организовал издание ежемесячника
"Остров".  Редакция,  находившаяся  сначала  на  Глазовой  улице  (ныне  ул.
Константина  Заслонова),  15, в квартире  Толстого,  переехала  на  квартиру
Гумилева. Гумилев  взялся  за  дело энергично и весело,  и  в скором времени
вышел первый номер журнала со стихами М. А.  Волошина, В. И. Иванова, М.  А.
Кузмина, П. П. Потемкина, Ал. Н. Толстого и Н. С. Гумилева.
     В  мае был  напечатан,  но не  выкуплен из типографии  "Остров"  No  2.
Подписчикам были возвращены деньги.
     

Из письма  Брюсову.

  Царское  Село.Февраль  1909.  "...На этих  днях  я
посылаю  Вам   первый  номер  "Острова".   В  нем  есть  два  мои  последние
стихотворения, образчики  того, что  я  усвоил в области хорея  и ямба.  Мне
очень важно было  бы узнать,  как  вы  отнесетесь  к  ним. Вы, наверное, уже
слышали  о лекциях, которые  Вячеслав  Иванович  читает  нескольким  молодым
поэтам, в том числе  и  мне. И  мне  кажется,  что  только  теперь я начинаю
понимать, что  такое  стих.  Но, с  другой  стороны,  меня  все-таки  пугает
чрезмерная моя работа над формой. Может быть, она идет в ущерб моей  мысли и
чувства. Тем более что они упорно игнорируются всеми, кроме Вас".
     В начале 1909г.  Гумилев познакомился с поэтом и искусствоведом Сергеем
Константиновичем   Маковским,  сыном  художника-передвижника,  и  согласился
помогать ему в создании нового журнала "Аполлон". И хотя  первое время он не
занимал официального  положения  в редакции,  тем  не  менее  с  энтузиазмом
обсуждал   планы  издания,  организовывал   собрания,  во  всем  способствуя
основателю журнала.
     Редакция  журнала  разместилась  на  Мойке, 24,  в старинном  особняке,
неподалеку от последней квартиры Пушкина.
     

Вспоминает С. М а к о в с к и й:

     "Я  познакомился  с  Гумилевым  1  января   1909   года   на  вернисаже
петербургской  выставки  "Салон  1909 года". Гумилев вернулся  перед тем  из
Парижа  -  он  поступил  в Петербургский  университет  на  романо-германское
отделение филологического факультета. Он был в форме: в длинном студенческом
сюртуке  "в талию", с высоким  темно-синим воротником. Подтянутый, тщательно
причесанный, с  пробором,  совсем не отвечал  он  обычному  еще  тогда  типу
длинноволосого  "студиозуса".  Он  был  нарядно  независимым  в движениях, в
манере  подавать  руку. С  Гумилевым  сразу разговорились мы о  поэзии  и  о
проекте  нового литературного кружка. Гумилев стал ежедневно заходить ко мне
и  нравился   мне   все  больше  и  больше.  Нравилась   мне  его  спокойная
горделивость,   нежелание   откровенничать   с   первым  встречным,  чувство
достоинства.  Мне  нравилась  его независимость  и  самоуверенное  мужество.
Чувствовалась  сквозь  гумилевскую   гордыню  необыкновенная  его  интуиция,
быстрота, с какой он схватывал чужую  мысль, новое  для него  разумение, все
равно  - будь  то стилистическая тонкость или научное открытие, о котором он
прежде ничего не знал, - тотчас усвоит и обратит в видение упрощенно-яркое и
подыщет к нему слова, бьющие в цель без обиняков".
     В   дневниках  Лукницкого  мы  находим   упоминания  об  авторах  этого
выдающегося журнала.


     О Зноско (секретаре редакции - 

В. Л

.) АА говорит, что он - в своем роде
замечательный  человек, рассказывает о том,  как он был на японской  войне и
вернулся  с  Георгиевским  крестом,  о  том,  какой  он   шахматист,  о  его
произведениях - он был писателем...
     "Маленький,  розовенький,  курносенький...  Николай   Степанович  любил
его..." - задумчиво вспоминая, сказала АА.
     О  Потемкине говорила,  что  он  был  громадного роста,  силач,  борец,
пьяница, и когда напивался -  дебоширил вроде покойного  Есенина. Поэтому за
ним всегда присматривали приятели и не давали ему пьянствовать.
     В. Щеголева  (жена пушкиниста  П.  Е. Щеголева, подруга Ахматовой. - В.
Л.) рассказывала,  что  Потемкин был влюблен в АА. АА  говорит,  что никогда
этого  не знала,  потому  что  Потемкин не  высказывал этого (да и  Щеголева
вспоминает, что Потемкин, говоря о  своей влюбленности  в АА,  добавлял, что
она  никогда  об  этом не узнает). АА  помнит,  что  действительно Потемкин,
бывало,  подсаживался  к   ней  в  "Бродячей  собаке"   и  говорил  какие-то
"многозначительные и непонятные" вещи...
     Ауслендер  был очень молод,  красив, тип  такого "скрипача" с  длинными
ресницами - бледный и немного томный... Ауслендер не изменился и посейчас.
     "Зноско,  Потемкин. Маковский -  сейчас в Париже. Если  б их спросить о
Николае  Степановиче, они бы  рассказали охотно и  просто -  они не  то, что
позднейшие - Г. Иванов, Оцуп (не Адамович  - он  все-таки другой человек!) -
эти с ложью".
     

Вспоминает

 В. П я с т:
     "Приехав,  он (Гумилев  

-  В. Л

.) сделал  визиты тем  из  петербургских
поэтов,  которых  считал более  близкими себе по  творческим устремлениям. В
числе их  был П.  Потемкин,  тогда уже  собиравшийся издавать сборник  своих
стихов и дебютировавший в  отдельном издании перевода "Танца мертвых" Франка
Ведекинда.  Потемкин прожил в  детстве некоторое время в Риге  и считал себя
связанным с немецким языком и культурой. Не бросая шахмат, он бросил к этому
времени  естественные  науки  и  в  университете  стал  числиться на  том же
романо-германском  отделении,  которое выбрал  себе в  конце концов  и я, на
котором был и  впервые в ту  весну появившийся на горизонте О. Мандельштам и
Н. Гумилев. Все, кроме Потемкина-германиста, были романистами..."
     С  весны Гумилев стал  чаще  встречаться  и  с А. Божеряновым,  и с  К.
Сомовым,  и с Ю.  Верховским, и с  А. Ремизовым, и с М. Волошиным. А когда 3
апреля в доме у Гумилева собрались его литературные приятели  - он пригласил
И. Ф. Анненского письмом:
     "Многоуважаемый Иннокентий Федорович!
     Не  согласитесь ли Вы  посетить сегодня импровизированный  литературный
вечер,  который устраивается у меня. Будет много писателей, и  все они очень
хотят познакомиться с Вами.  И  Вы сами можете догадаться  об  удовольствии,
которое Вы доставите  мне Вашим посещением. Все соберутся очень рано, потому
что в 12 час. Надо ехать на вокзал всем петербуржцам. Искренне преданный Вам

Н. Гумилев.

 Бульварная, дом Георгиевского".
     В  1931г.  в  парижском  журнале  "Числа"  (книга  4)  была  напечатана
миниатюра за подписью  Г.  А. - поэт и критик  Георгий Адамович представляет
нам атмосферу одного из подобных вечеров, происходивших в доме у Анненского:
     "В Царское Село мы приехали  с одним из  поздних поездов.  Падал и таял
снег, все было черное  и белое. Как всегда, в первую минуту удивила тишина и
показался особенно чистым  сырой, сладковатый воздух. Извозчик не торопился.
Город уже наполовину спал, и таинственнее,  чем днем, была близость  дворца:
недоброе,  неблагополучное  что-то  происходило  в  нем  -  или  еще  только
готовилось,   и   город  не  обманывался,  оберегая  пока  было  можно  свои
предчувствия от  остальной беспечной  России. Царскоселы  все были чуть-чуть
посвященные и как будто связаны круговой порукой.
     Кабинет Анненского находился рядом с передней. Ни один голос не долетал
до  нас,  пока  мы  снимали  пальто,  приглаживали  волосы,  медлили  войти.
Казалось, Анненский у  себя  один.  Гости, которых он ждал  в этот вечер,  и
Гумилев,  который  должен  был  поэту  нас  представить, по-видимому, еще не
пришли.
     Дверь  открылась.  Все уже  были  в  сборе,  но молчание  продолжалось.
Гумилев оглянулся и  встал нам  навстречу.  Анненский с  какой-то  привычной
механической  и  опустошенной  любезностью,   приветливо  и  небрежно,  явно
отсутствуя  и  высокомерно позволяя себе роскошь  не  считаться с появлением
новых  людей,  -  или понимая, что именно этим  он сразу  выдаст им  "диплом
равенства", - протянул нам руку.
     Он был уже не молод. Что запоминается в  человеке? Чаще всего глаза или
голос. Мне запомнились гладкие, тускло сиявшие в свете низкой  лампы волосы.
Анненский стоял  в глубине комнаты, за  столом,  наклонив голову. Было жарко
натоплено, пахло лилиями и пылью.
     Как  я  потом узнал,  молчание было вызвано  тем, что Анненский  прочел
только  что свои новые стихи: "День  был ранний и  молочно-парный, - Скоро в
путь..."
     Гости  считали, что  надо  что-то сказать,  и  не находили нужных слов.
Кроме того, каждый сознавал,  что  лучше  хотя бы  для  виду  задуматься  на
несколько минут и замечания  свои сделать не сразу: им больше  будет весу. С
дивана  в полутьме уже кто-то поднимался,  уже  повисал  в воздухе  какой-то
витиеватый комплимент,  уже  благосклонно щурился  поэт,  давая  понять, что
ценит, и  удивлен,  и  обезоружен  глубиной  анализа,  - как  вдруг  Гумилев
нетерпеливо перебил:
     - Иннокентий Федорович, к кому обращены ваши стихи?
     Анненский, все еще отсутствуя, улыбнулся.
     -  Вы задаете  вопрос, на который сами  же  хотите  ответить...  Мы вас
слушаем.
     Гумилев сказал:
     -  Вы правы. У меня есть своя теория на этот  счет. Я спросил вас, кому
вы  пишете стихи, не зная, думали  ли вы  об  этом... Но мне кажется,  вы их
пишете самому  себе. А еще можно писать стихи  другим  людям  или Богу.  Как
письмо.
     Анненский внимательно посмотрел на него. Он был уже с нами.
     - Я никогда об этом не думал.
     - Это очень  важное различие... Начинается со стиля, а дальше  уходит в
какие угодно  глубины  и  высоты. Если себе, то  в  сущности ставишь  только
условные знаки, иероглифы: сам все разберу и пойму, знаете, будто в записной
книжке.  Пожалуй, и  к Богу  то же самое.  Не  совсем, впрочем.  Но если  вы
обращаетесь  к  людям,  вам  хочется,  чтобы  вас  поняли,  и  тогда  многим
приходится жертвовать, многим из того, что лично дорого.
     - А вы, Николай Степанович, к кому обращаетесь вы в своих стихах?
     - К людям, конечно, - быстро ответил Гумилев.
     Анненский помолчал.
     - Но  можно  писать  стихи  и  к  Богу...  по вашей  терминологии...  с
почтительной просьбой вернуть их  обратно,  они всегда возвращаются,  и  они
волшебнее  тогда, чем другие... Как полагаете вы, Анна Андреевна,  - вдруг с
живостью обернулся  он к  женщине,  сидевшей  вдалеке в  глубоком  кресле  и
медленно перелистывающей какой-то старинный альбом.
     Та вздрогнула, будто испугавшись чего-то. Насмешливая и грустная улыбка
была на лице ее. Женщина стала еще бледней,  чем прежде,  беспомощно подняла
брови, поправила широкий шелковый платок, упавший с плеч.
     - Не знаю.
     Анненский покачал головой.
     - Да, да... "есть мудрость в молчании", как говорят. Но лучше ей быть в
словах. И она будет.
     Разговор оборвался.
     -  Что  же, попросим еще  кого-нибудь прочесть нам  стихи,  - с прежней
равнодушной любезностью проговорил поэт".
     На "Романтические  цветы" Анненский  написал романтическую рецензию. Из
рецензии:
     "В последнее время не принято  допытывать о  соответствии стихотворного
сборника с его названием...
     В самом деле,  почему одну  сестру  назвали  Ольгой, а другую Ариадной?
Романтические  цветы  -  это  имя  мне нравится,  хотя  я и  не  знаю,  что,
собственно, оно значит.  Но несколько тусклое, как символ, оно красиво,  как
звучность, - и с меня довольно.
     Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка, Н.
Гумилева  прочитывается  быстро.  Вы  выпиваете  ее,   как  глоток  зеленого
шартреза.
     Зеленая книжка  оставила  во мне сразу же  впечатление чего-то пряного,
сладкого, пожалуй  даже  экзотического, но  вместе  с тем и такого, что жаль
было бы долго и  пристально смаковать и разглядывать на свет: дал скользнуть
по желобку языка - и как-то невольно тянешься повторить этот сладкий зеленый
глоток.
     ...Зеленая книжка  отразила не только искание  красоты,  но  и  красоту
исканий. Это  много. И я рад, что романтические цветы - деланные, потому что
поэзия живых... умерла давно. И возродится ли?
     Сам Н. Гумилев чутко следит за ритмами своих впечатлений и лиризм умеет
подчинять  замыслу, а кроме того, и что особенно важно,  он любит культуру и
не боится буржуазного привкуса красоты".
     

Гумилев

 на рецензию ответил письмом:
     "Многоуважаемый  Иннокентий  Федорович!  Я  не  буду  говорить   о  той
снисходительности  и внимательности, с какой Вы  отнеслись к  моим стихам, я
хочу особенно поблагодарить  Вас  за  лестный  отзыв  об "Озере  Чад",  моем
любимом стихотворении. Из всех людей,  которых я знаю,  только Вы увидели  в
нем  самую  суть, ту  иронию, которая составляет  сущность  романтизма  и  в
значительной степени обусловила название всей книги..."
     Стихи, манера жить, смотреть на мир, - все дорого Гумилеву в Анненском.
Общение с ним, возможность подолгу разговаривать дают импульс творчеству.
     "Творить для Анненского,  -  говорил  Гумилев,  - это уходить  к обидам
других, плакать чужими слезами и кричать  чужими устами,  чтобы научить свои
уста молчанью  и свою душу благородству. Но он жаден и лукав,  у него пьяные
глаза  месяца, по  выражению Ницше, и он  всегда возвращается  к своей ране,
бередит ее, потому что  только благодаря  ей  он  может  творить. Так каждый
странник  должен иметь  свою хижину с полустертыми пятнами  чьей-то крови  в
углу, куда он может приходить учиться ужасу и тоске.
     ...Стих Анненского гибок, в нем  все интонации разговорной речи, но нет
пения. Синтаксис его так же нервен и богат, как его душа".
     

Вспоминает А н н а А х м а т о в а:

     "Меж тем как Бальмонт и  Брюсов сами завершили ими же начатое (хотя еще
долго смущали  провинциальных графоманов), дело Анненского ожило со страшной
силой в следующем поколении. И если  бы  он так  рано не умер, мог бы видеть
свои  ливни, хлещущие  на страницах  книг Б.  Пастернака,  свое полузаумное:
"Деду Лиду ладили..." у Хлебникова, своего раешника (шарики) у Маяковского и
т.д. Я не хочу сказать этим, что все подражали  ему. Но  он шел одновременно
по стольким  дорогам!  Он  нес  в себе  столько  нового,  что  все  новаторы
оказывались ему сродни...  Б. Л.  со свойственным ему красноречием ухватился
за  эту тему и  категорически утверждал, что Анненский сыграл большую роль в
его  творчестве...  С Осипом  я говорила об  Анненском несколько  раз.  И он
говорил об Анненском с неизменным пиететом. Знала ли Анненского М. Цветаева,
не знаю".
     

Вспоминает О с и п М а н д е л ь ш т а м:

     "Вера Анненского в могущество слова  безгранична. Особенно замечательно
его умение передавать словами все оттенки цветного спектра".


     АА  говорила о том, что в 1909г. взаимоотношения Гумилева и Анненского,
несомненно, вызывали  влияние  как  одного  на  другого,  так  и другого  на
первого. Так, теперь уже установлено, что в литературные круги, в "Аполлон",
вообще   в  литераторскую  деятельность   втянул  Анненского  Гумилев,   что
знакомству Анненского с новой поэзией сильно способствовал Гумилев. Известно
было и раньше, что Анненского  "открыл" для Потемкина, Кузмина,  Ауслендера,
Маковского, Волошина и т. д. - Гумилев.  Об этом пишут в своих воспоминаниях
и Ауслендер, и Волошин (даже враждебный Гумилеву Волошин!) и другие...

     АА показывала мне  сегодня всю  работу  о взаимоотношениях Анненского и
Гумилева и о влиянии  Анненского на Гумилева. Работа - в виде  подробнейшего
плана - сделана  превосходно, ни  одна мелочь, ни одна  деталь  не  ушла  от
внимания АА.
     АА: "О  влиянии  "Фамиры" на "Гондлу", я могу образно это так выразить:
для постройки "Гондлы" взято несколько серых камней. А вся "Гондла" из белых
камней. И вот, среди белых виднеется несколько серых. Не больше. Потому что,
- и АА объяснила, - что все остальное различно".
     Он  очень поздно начал,  Анненский, и АА не жалеет, что  неизвестны его
ранние  стихи, - есть данные предполагать,  что они  были очень плохими.  Об
отношении АА к Анненскому, о том, как она его любит, чтит, ценит, - говорить
не приходится. И однако АА его не переоценивает. Она знает, что у него часто
бывали провалы, рядом с прекрасными вещами.
     Еще в  начале года у  Гумилева  возникла  мысль об учреждении школы для
изучения  формальных  сторон  стиха.  Он   заинтересовал  идеей  Толстого  и
Потемкина,  потом  они все  вместе  обратились к Вяч. Иванову, М. Волошину и
Анненскому, профессору Федору Федоровичу Зелинскому с просьбой прочесть курс
лекций  по  теории  стихосложения. Все  согласились,  и  родилось  "Общество
ревнителей художественного слова", иначе - "Академия стиха".
     Первоначально   было   решено,   что   лекции   будут  читаться   всеми
основоположниками  "Академии".  Но  собрания  проходили регулярно раз  в две
недели на "башне",  и в результате лектором оказался один Вяч. Иванов. После
лекции обычно читались и разбирались стихи.
     Брюсову Гумилев пишет  о лекциях Вяч. Иванова: "...мне  кажется, только
теперь я начал понимать, что такое стихи..."
     Свою мысль Гумилев заканчивает в рецензии:
     "Как  же  должно  относиться  к  Вячеславу  Иванову?  Конечно,  крупная
самобытная  индивидуальность  дороже  всего.  Но  идти  за  ним  другим,  не
обладающим  его  данными,  значит  пускаться  в рискованную,  пожалуй,  даже
гибельную  авантюру.  Он  нам  дорог,  как  показатель одной  из крайностей,
находящихся  в  славянской  душе.  Но, защищая целостность русской идеи,  мы
должны,  любя  эту крайность, упорно  говорить ей  "нет"  и помнить,  что не
случайно сердце России - простая Москва, а не великолепный Самарканд".
     Собрания  "Академии стиха" весною 1909г. посещали: М. Кузмин, В.  Пяст,
Ю. Верховский, Ал. Толстой, М. Замятина, Е. Дмитриева...
     Сначала Гумилев тоже был постоянным  участником собраний на "башне", но
к  весне состав  участников заметно изменился, и он стал посещать "Академию"
реже. На лето заседания были вообще прерваны.
     В  мае  1909 года Гумилев  пишет Брюсову, что  в  конце  мая  он  будет
проездом  в Москве  и хотел бы увидеться  и  подробно  поговорить.  В письмо
вложил свой новый сонет.


В. И. Иванову

     Раскроется серебряная книга,
     Пылающая магия полудней,
     И станет храмом брошенная рига,
     Где, нищий, я дремал во мраке будней.
     Священных схим озлобленный расстрига,
     Я принял мир и горестный и трудный,
     Но тяжкая на грудь легла верига,
     Я вижу свет... То день подходит Судный.
     Не смирну, не бдолах, не кость слоновью,
     Я приношу зловещему пророку
     Багряный ток из виноградин сердца.
     И он во мне поймет единоверца,
     Залитого, как он, во славу Року
     Блаженно расточаемою кровью.
     Сонет в  "Весах"  не  появился. Может быть, по той причине, что журналу
нужно было успеть напечатать уже принятые  произведения, а может быть,  мэтр
не принял посвящения Вячеславу Иванову. Брюсов ведь предупреждал Гумилева об
опасности его влияния. Он ревновал к Иванову.
     На те же рифмы, но чуть  их, уточнив, 17 августа 1909г. Вячеслав Иванов
написал ответный сонет:
     Не верь, поэт, что гимнам учит книга:
     Их боги ткут из золота полудней.
     Мы - нива; время - жнец; потомство - рига.
     Потомкам - цеп трудолюбивых будней.
     Коль светлых Муз ты жрец и не расстрига
     (Пусть жизнь мрачней, година многотрудней), -
     Твой умный долг - веселье, не верига.
     Молва возропщет: Слава - правосудней.
     Оставим, друг, задумчивость слоновью
     Мыслителям и львиный гнев - пророку:
     Песнь согласит с биеньем сладким сердца!
     В поэте мы найдем единоверца,
     Какому б век повинен не был року, -
     И Розу напитаем нашей кровью.
     Началось  веселое сонетное буримэ. В  мае того же 1909г. Гумилев, тогда
еще друживший с  Волошиным,  ответил  на письмо Максимилиана Александровича:
"Вы меня очень обрадовали  и письмом, и сонетом, и вызовом. На  последний  я
Вам отвечаю в этом письме через два часа после его получения. Я  написал еще
сонет-посвящение Вячеславу Ивановичу,  и  он  пишет мне ответ.  Если  хотите
поспорить с более достойным Вас противником, я прилагаю Вам мои рифмы: книга
-  полудней  - риге -  будней -  расстрига  - трудный  - верига -  судный  -
слоновью - пророку - сердце - единоверца - року - кровью. Как  видите, рифмы
не волне точны. Это ваш развращающий пример".
     Вызов  на заданные рифмы Волошин, очевидно, не принял, но на свой сонет
получил ответ Гумилева.

     Гряды холмов отусклил марный иней.
     Громады туч по сводам синих дней
     Ввысь громоздят (все выше, все тесней)
     Клубы свинца, седые крылья пиний,
     Столбы снегов и гроздьями глициний
     Свисают вниз... Зной глуше и тусклей.
     А по степям несется бег коней,
     Как темный лет разгневанных эриний.
     И сбросил гнев тяжелый гром с плеча,
     И, ярость вод на долы расточа,
     Отходит прочь. Равнины медно-буры.
     В морях зари чернеет кровь богов.
     И длинные встают меж облаков
     Сыны огня и сумрака - ассуры.

     Нежданно пал на наши рощи иней,
     Он не сходил так много-много дней,
     И полз туман, и делались тесней
     От сорных трав просветы пальм и пиний.
     Гортани жег пахучий яд глициний,
     И стыла кровь, и взор глядел тусклей,
     Когда у стен раздался храп коней,
     Блеснула сталь, пронесся крик эриний.
     Звериный плащ полуспустив с плеча,
     Запасы стрел еще не расточа,
     Как груды скал, задумчивы и буры,
     Они пришли, губители богов,
     Соперники летучих облаков,
     Неистовые воины Ассуры.
     Этой же весной Гумилев познакомился с О. Э. Мандельштамом.


     Осип Мандельштам сказал  мне, что познакомился с Николаем  Степановичем
весной 1909 года на квартире у Волошина, куда Гумилев приезжал в тот раз.
     

О с и п Э м и л ь е в и ч:

 "Встречались не особенно  часто. В 10 году я
уезжал за границу, меня не  было почти.  Частые  встречи пошли с 12 года. 12
год был вообще подъем, оживление было".
     

АА о М а н д  е л ь ш т а м е

: "Это был человек с душой бродяги в самом
высоком смысле  этого слова, что и доказала его биография. Его вечно тянул к
себе юг, море, новые места".
     Позднее Гумилев писал  о творчестве Мандельштама:  "Прежде  всего важно
отметить  полную  самостоятельность  стихов  Мандельштама,  редко встречаешь
такую  полную свободу  от  каких-нибудь  посторонних влияний. Если  даже  он
наталкивается на тему, уже бывшую у другого  поэта (что случается редко), он
перерабатывает ее до полной  неузнаваемости. Его  вдохновителями были только
русский язык,  сложнейшим оборотам которого ему приходилось  учиться,  и  не
всегда успешно, да его собственная видящая, слышащая, вечно бессонная Мысль.
     Эта  мысль напоминает  мне пальцы ремингтонистки, так быстро летает она
по  самым  разнообразным  образам,  самым   причудливым   ощущениям,  выводя
увлекательную повесть развивающегося духа".


     Весна  1909 года. Встреча с Е. Дмитриевой, которую Гумилев после Парижа
не видел. Дмитриева стала бывать на "башне". Роман Гумилева с Дмитриевой. Он
дарит ей "Романтические цветы" с надписью и альбом стихов.
     Николай  Степанович интересуется  старыми французскими песнями,  но так
как недостаточно знает старофранцузский язык, он обращается за содействием к
Дмитриевой, которая учится в университете на романо-германском отделении,  и
она помогает ему.
     

Вспоминает Д м и т р и е в а:

     "Весной  уже  1909  года  в  Петербурге я  была с  большой  компании на
какой-то  художественной  лекции  в   Академии  художеств;  был  Максимилиан
Александрович  Волошин, который казался  тогда для меня недосягаемым идеалом
во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Николаем
Степановичем, но мы вспомнили друг друга...
     Это был  значительный  вечер  в моей жизни. Мы  все  поехали ужинать  в
"Вену", мы  много  говорили с  Николаем  Степановичем  об  Африке,  почти  в
полусловах  понимая  друг  друга, обо львах  и крокодилах. Я помню,  я тогда
сказала  очень серьезно, потому  что я ведь никогда не  улыбалась:  "Не надо
убивать  крокодилов".  Николай  Степанович   отвел  в  сторону  Максимилиана
Александровича и  спросил:  "Она всегда  так  говорит?"  -  "Да, всегда",  -
ответил он.
     Гумилев  поехал меня  провожать,  и  тут же  сразу мы оба с беспощадной
ясностью поняли, что  это - "встреча" и  не  нам  ей  противиться. Это  была
молодая, звонкая страсть.  "Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей,
я  нашел  себе подругу  из породы  лебедей", - писал  Николай Степанович  на
альбоме, подаренном мне".
     От этой поры остались три  сонета.  1  мая  1909 года Дмитриева  писала
Волошину: "Гумилев  прислал мне  сонет, и я ответила:  посылаю  на  Ваш суд.
Пришлите и Вы мне сонет".

     Тебе бродить по солнечным лугам,
     Зеленых трав, смеясь, раздвинуть стены!
     Так любят льнуть серебряные пены
     К твоим нагим и маленьким ногам.
     Весной в лесах звучит веселый гам,
     Все чувствуют дыханье перемены,
     Больны луной, проносятся гиены,
     И пляски змей странны по вечерам.
     Как белая восторженная птица,
     В груди огонь желанья распаля,
     Приходишь ты, и мысль твоя томится:
     Ты ждешь любви, как влаги ждут поля,
     Ты ждешь греха, как воли кобылица,
     Ты страсти ждешь, как осени земля!

     Закрыли путь к нескошенным лугам
     Темничные, незыблемые стены;
     Не видеть мне морских опалов пены,
     Не мять полей моим больным ногам.
     За окнами не слышать птичий гам,
     Как мелкий дождь, все дни без перемены.
     Моя душа израненной гиены
     Тоскует по нездешним вечерам.
     По вечерам, когда поет Жар-птица,
     Сиянием весь воздух распаля,
     Когда душа от счастия томится,
     Когда во мгле сквозь темные поля,
     Как дикая степная кобылица,
     От радости вздыхает вся земля...


     Влачился день по выжженным лугам.
     Струился зной. Хребтов синели стены,
     Шли облака, взметая клочья пены
     На горный кряж. (Доступный чьим ногам?)
     Чей голос с гор звенел сквозь знойный гам
     Цикад и ос? Кто мыслил перемены?
     Кто с узкой грудью, с профилем гиены,
     Лик обращал навстречу вечерам?
     Теперь на дол ночная пала птица,
     Край запада луною распаля.
     И перст путей блуждает и томится...
     Чу! В темной мгле (померкнули поля...)
     Далеко ржет и долго кобылица,
     И трепетом ответствует земля.


     Середина  мая 1909. Предполагалось в конце  мая уехать в Крым, проездом
быть в Москве у Брюсова.
     Решено  ехать  в Коктебель  к  Волошину. Способствовала  этому  главным
образом Дмитриева...
     22  мая 1909 года Дмитриева писала: "Дорогой Макс, уже взяты  билеты, и
вот как все будет: 25 мая, в понедельник, мы с Гумилевым едем..."
     "Все  путешествие  туда,  -  вспоминает  она  потом,  -  я  помню,  как
дымно-розовый  закат, и мы вместе  у окна  вагона. Я  звала  его "Гумми", не
любила имени "Николай", а он меня,  как зовут дома, "Лиля"  - "имя похоже на
серебристый колокольчик", как говорил он..."

     АА: "Он  (Гумилев. - 

В. Л.

) не замечал, что Дмитриева хромает... До тех
пор, пока кто-то ему не сказал об этом..."
     26 мая. Вместе с Дмитриевой  Гумилев остановился на один день  в Москве
(гостиница "Славянский базар", No 100, - на Никольской улице).
     Виделись с Брюсовым. Николай Степанович вместе с Дмитриевой и  Брюсовым
были в кафе. Был разговор о сонетах. Брюсов хвалил сонеты Бутурлина. Николай
Степанович  после этого купил книжечку стихотворений  Бутурлина25  и подарил
Дмитриевой с надписью: "Лиле по приказанию Брюсова"...
     Примерно 30  -  31 мая Гумилев  и Дмитриева приехали  в Коктебель. Весь
июнь - в Коктебеле у М. А. Волошина. У него гостят также Ал. Толстой с женой
С.  И. Дымшиц-Толстой;  М.  К.  Грюнвальд  (поэтесса.  - 

В.  Л.

);  ненадолго
приезжал Богаевский.
     Николай Степанович  большую часть  времени проводит  или  один,  или  с
Дмитриевой. Месяц отдыха -  купания, прогулки в  горы, в болгарскую деревню,
где пили турецкий кофе, катание на лодках, литературные беседы.
     Гумилев с  Дмитриевой много  говорили о Виньи, которого Гумилев читал в
это  время  (влияние  Виньи сказалось  на "Капитанах"). Вместе  с Дмитриевой
читал Бодлера. Говорил с ней о Вячеславе Иванове, о Брюсове...
     Вечерами все собирались  в мастерской Волошина. Тут бывали литературные
беседы, чтения стихов, стихотворные шутки, конкурсы...
     Гумилев  много работает: написано  стихотворение "Капитаны", "И Апостол
Петр в дырявом рубище". Гумилев начал писать поэму, но бросил...
     В  Коктебеле ясно обозначилась антипатия Гумилева к  Волошину - и как к
поэту, и как к человеку...
     В первых числах июля Гумилев уехал в  Одессу, чтобы  повидаться с Анной
Горенко. Она в это время жила под Одессой, в Люстдорфе. Провел там несколько
дней,  уговаривал ее поехать с  ним осенью  в Африку. Через  несколько  дней
возвращается в Царское Село.
     В  конце  лета на Мойке, 24, кв. 6, наконец  была оборудована  редакция
журнала "Аполлон".
     А в августе произошли таинственные и удивительные события.
     

Вспоминает С. М а к о в с к и й:

     "Лето  и осень  1909 года  я оставался  в  Петербурге -  совсем одолели
хлопоты по выпуску первой книжки "Аполлона".
     В  одно августовское  утро  пришло  письмо, подписанное буквой  "Ч", от
неизвестной  поэтессы,  предлагавшей "Аполлону"  стихи  - приложено их  было
несколько  на  выбор. Стихи меня  заинтересовали  не  столько  рифмой,  мало
отличавшей их от того романтико-символического рифмотворчества, которое было
в моде тогда, сколько автобиографическими полупризнаниями:
     И я умру в степях чужбины,
     Не разомкну проклятый круг,
     К чему так нежны кисти рук,
     Так тонко имя Черубины?
     Поэтесса как бы невольно  проговаривалась о себе,  о своей пленительной
внешности и  о своей участи, загадочной и печальной. Впечатление заострялось
и  почерком,  на  редкость изящным, и  запахом пряных духов,  и  засушенными
травами "богородицыных  слезок",  которыми были переложены  траурные листки.
Адреса для ответа не было, но  вскоре  сама поэтесса позвонила  по телефону.
Голос  у нее  оказался удивительным:  никогда,  кажется, не  слышал  я более
обвораживающего голоса. Не менее привлекательна была и вся немного картавая,
затушеванная речь:  так  разговаривают  женщины очень  кокетливые, привыкшие
нравиться, уверенные в своей неотразимости.
     Я  обещал  прочесть стихи и дать  ответ после  того, как  посоветуюсь с
членами редакции  - к  ним принадлежали  в первую  очередь И. Анненский,  В.
Иванов, М. Волошин, Н. Гумилев, М. Кузмин.
     Промелькнуло несколько  дней - опять  письмо: та же  траурная  почтовая
бумага и новые стихи,  переложенные на  этот раз другой травкой, не то диким
овсом, не то метелкой. Вторая пачка стихов показалась мне еще любопытнее,  и
на них я обратил внимание моих друзей по журналу.  Хвалили все хором,  сразу
решено  было  печатать.  Еще  после нескольких  писем  и телефонных  бесед с
таинственной  Черубиной выяснилось: у нее  рыжеватые,  бронзовые кудри, цвет
лица  совсем бледный,  ни  кровинки,  но  ярко  очерченные  губы  со  слегка
опущенными углами и походка  чуть прихрамывающая,  как полагается колдуньям.
После долгих  усилий  мне  удалось все-таки  кое-что  выпытать:  она испанка
родом,   к  тому  же   ревностная   католичка,  ей  всего  осьмнадцать  лет,
воспитывалась в монастыре...
     Червленый щит в моем гербе,
     И знака нет на светлом поле,
     Но вверен он моей судьбе,
     Последней в роде дерзких волей.
     Наши  беседы  стали ежедневными.  Влюбились  в  нее  все  "аполлоновцы"
поголовно,  никто  не сомневался в  том,  что  она  несказанно прекрасна,  и
положительно   требовали    от   меня,   чтобы   я   непременно   "разыскал"
обольстительную  незнакомку. Не  надо  забывать, что от  запавших  в  сердце
стихов  Блока,  обращенных  к  "Прекрасной  даме", отделяло  Черубину  всего
каких-нибудь  три-четыре  года:  время  было  насквозь  провеяно романтикой.
Убежденный в своей  непобедимости Гумилев уже предчувствовал день,  когда он
покорит   бронзовокудрую   колдунью;   Вячеслав   Иванов   восторгался    ее
искушенностью в "мистическом эросе". Но всех нетерпеливее "переживал" обычно
такой  сдержанный  К.  Сомов.  Ему  нравилась  "до  бессонницы" воображаемая
внешность  удивительной девушки. "Скажите ей,  - настаивал  Сомов,  - что  я
готов с повязкой на глазах ездить к ней на Острова в карете, чтобы писать ее
портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять  доверием, не  узнавать, кто
она и где живет".
     Черубина  отклонила и это предложение, а спустя  недолгое  время  вдруг
известила письмом о своем отъезде  за  границу месяца на  два  по требованию
врачей. Затем позвонила другая незнакомка, назвавшая себя двоюродной сестрой
Черубины, обещала  изредка давать  о ней  вести. Кстати, кузина  патетически
рассказывала  о  внезапной  болезни  Черубины.  Бедняжка  молилась всю  ночь
исступленно, утром нашли ее перед распятием без чувств, на полу спальни.
     Она  уехала,  а  я  убедился  окончательно,  что  давно  уже  увлекаюсь
Черубиной  вовсе  не как поэтессой  -  я убедился,  что  все чаще  и чаще  и
взволнованнее мечтаю о ее дружбе, о близости с ней,  о звучащей в ее речах и
письмах печальной ласке.
     Тем временем в передовых литературных кружках стали ходить о загадочной
Черубине всякие слухи. Среди сотрудников "Аполлона"  начались  даже раздоры.
Одни были за нее, другие -  против нее. Особенно  издевалась  над  ней и  ее
мистическими   стихами   поэтесса   Елизавета  Дмитриева,  у  которой  часто
собирались к вечернему чаю писатели из "Аполлона". Она сочиняла очень меткие
пародии  на  Черубину  и этими проказами пера выводила  из  себя поклонников
Черубины.
     Черубина вернулась раньше, чем все мы ждали, вскоре после выхода в свет
первой  книжки  "Аполлона"  и  разразившейся  тогда  же  "семейной  драмы" в
редакции журнала. Я разумею дуэль М. Волошина и Н. Гумилева.
     Вот чему лично  я был свидетелем. Ближайшие сотрудники "Аполлона" часто
навещали в те дни  А. Головина  в его декоративной мастерской на самой вышке
Мариинского театра. Головин собирался писать большой портрет "аполлоновцев":
человек  десять - двенадцать писателей  и художников.  Между ними,  конечно,
должны были фигурировать Гумилев и Волошин.
     Хозяин мастерской  куда-то  вышел, а гости  разбрелись по комнате,  где
ковром лежали на  полу  очередные  декорации, помнится  - к "Орфею" Глюка. Я
прогуливался с  Волошиным,  Гумилев шел впереди  нас, с кем-то из писателей.
Волошин казался взволнованным. Вдруг, поравнявшись с Гумилевым, не произнося
ни слова, он размахнулся и изо  всей силы ударил  его по  лицу могучей своей
ладонью. Сразу побагровела щека Гумилева и глаз припух. Он бросился было  на
обидчика  с  кулаками. Но его оттащили - не  допускать же  рукопашной  между
хилым  Николаем Степановичем и таким силачом, как Волошин. Вызов на поединок
произошел сразу же..."
     Имя  Черубины  де  Габриак  было  выдумано  Волошиным. Он  изобрел  эту
мистификацию для  благоговевшей  перед ним  Е.  И. Дмитриевой. Он убедил  ее
вообразить себя другой - красивой, желанной, неотразимо пленительной...


     В 5