Роберт Линд. О том, как не быть философом

   -----------------------------------------------------------------------

   "Знание - сила", 1983, N 8. Пер. - Т.Казавчинская.

   & spellcheck by HarryFan, 31 July 2000

   -----------------------------------------------------------------------

   - Ты давно читал Эпиктета?

   - Довольно давно.

   -  Перечитай  снова.  Томми  только  что  открыл  его  для  себя  и  не

нарадуется.

   Эти несколько фраз, долетевшие до меня в  холле  гостиницы,  задели  за

живое. Я никогда не читал Эпиктета, хотя не раз встречал  его  на  книжной

полке и, может статься, даже цитировал его. Неужели, встрепенулся я, это и

есть та заветная, мудрая книга, которую я ищу со школьных лет? Никогда  не

терял я детской веры в то, что мудрость встретится мне в книге и подобрать

ее будет легко, как раковину на морском берегу. Я жажду мудрости не меньше

Соломона,  но  мудрости,  которая  не  требует  усилий,  которую,   словно

инфекцию, подхватываешь на лету. Для упорных философских  поисков  мне  не

хватает времени и энергии. Мне бы хотелось, чтобы упорство проявляли  сами

философы и потчевали меня его плодами. Как от крестьянина я получаю  яйца,

от садовода - яблоки, от аптекаря - пилюли и таблетки, так от  философа  я

жду, что за несколько шиллингов он снабдит меня мудростью.  Вот  почему  я

принимаюсь то за Эмерсона, то за Марка  Аврелия.  Читать  -  это  мудреть,

уповаю я. Но это не так. Читая, я соглашаюсь с философами,  но  стоит  мне

кончить, и я все такой же: так же далек  от  того,  на  чем,  судя  по  их

словам, должен сосредоточиться, так же равнодушен к  тому,  чем  вслед  за

ними должен проникнуться. И все же я не утратил веры в книгу и в  то,  что

где-то  на  свете  меня  ждет  печатное  издание,  которое  наполнит  меня

мудростью и силой духа, не разлучая с креслом и сигарой. С этим  чувством,

после разговора в холле, я снял с полки Эпиктета.

   Признаюсь, что читал его с огромным  душевным  подъемом.  Мне  по  душе

такие  философы,  как  он,  -  не  превращая  сложность  бытия   в   набор

малопонятных слов, они задумываются и о том,  как  следует  вести  себя  в

обычной жизни. Кроме того, я с ним почти во всем  согласен.  Равнодушие  к

боли, смерти, бедности - именно к этому следует стремиться. Не сокрушаться

о неподвластном, будь то гнет тиранов или угроза землетрясения, - да,  тут

мы единодушны. И все же, читая,  я  не  мог  избавиться  от  чувства,  что

Эпиктет был мудр, когда так думал, а я ничуть не мудр, как  мы  ни  схожи.

Ибо хотя в теории я от него не отступаю, в жизни я и минуты  не  могу  ему

следовать.  Смерть,  боль  и  бедность,  когда  я  не  сижу  в  кресле  за

философской книгой, для меня далеко не абстракции.  Случись,  пока  я  так

сижу, землетрясение, и, при всем моем почтении  к  Сократу,  Плинию  и  им

подобным, я забуду эту книгу, сосредоточив все свои помыслы  на  том,  как

увернуться от валящихся на меня стен и труб. Как я ни тверд,  философствуя

в кресле, в критические минуты я слаб и духом, и телом.

   Даже на мелкие житейские невзгоды я не умею взглянуть как философ школы

Эпиктета.  Так,  например,  он  учит  "угодному  богам  приятию  пищи"   и

призывает, вопреки всему, хранить терпение и  философское  спокойствие,  к

которым я органически не способен. "Если вы послали за  теплой  водой,  но

раб не внял, либо принес остывшую, либо ушел из дому и вы  не  можете  его

дозваться, помните ли вы, что, укрощая гнев,  вы  исполняете  волю  богов?

Помните ли вы, что правите собратьями, единокровными Зевсовыми сыновьями?"

Все это так; я бы и сам хотел сидеть и отрешенно улыбаться, пока  официант

подает совсем не то, что нужно, или по рассеянности не подает ничего. Но я

не могу - это меня сердит. Я не люблю три раза спрашивать, где карта  вин.

Я не люблю четверть часа ждать сельдерея, чтобы услышать  наконец,  что  в

ресторане его нет. Скандала я не подниму, это верно,  я  не  так  смел.  И

выговора не сделаю - я сдержан,  как  философ,  но  подозреваю,  что  меня

выдает выражение лица. И уж конечно,  я  не  стану  говорить  себе:  "Этот

официант - мой брат и сын Зевса". А хоть бы и так, отчего сын Зевса должен

работать  скверно?  Эпиктету  не  приходилось  столоваться  в  ресторанах.

Впрочем, выдержка и там бы, конечно, не изменила ему. Но тогда между  нами

лежит пропасть. Если я не могу сравняться с  ним  даже  в  такой  малости,

выкажу ли я себя философом перед лицом тиранов и катастроф?

   К тому же,  Эпиктет  был  равнодушен  к  собственности  и  всем  другим

советовал презреть ее и даже кражи принимать покорно. В душе я соглашаюсь,

но знаю, что до дела у меня не дойдет. Кто ищет счастья  в  собственности,

счастлив не бывает, мудрец же счастлив и в нужде. Да и не в  счастье  цель

жизни, таково наше общее мнение.  Но  Эпиктет  уверен,  что  идеал  его  -

бесстрастие  -  совсем  не  труден:  достаточно   взирать   на   кражи   с

отрешенностью. "Не дорожите платьем, и вас не возмутит похитивший его",  -

увещевает он. И очень верно продолжает: "Не ведая, в чем  истинное  благо,

похитивший, как и вы, считает, что оно в красивом платье. Как  же  ему  не

унести его?" Вполне логично, но стоит мне заметить, что кто-то  из  гостей

унес мою новую шляпу, как логика мне изменяет. И бесполезно говорить себе:

"Вору неведомо, в чем истинное благо, ему кажется, что оно в моей  шляпе".

Случись это с моим гостем, я и его  не  посмею  так  утешить.  Невыносимо,

когда у вас уносят шляпу. Невыносимо, когда у вас вообще что-либо  уносят,

тем более намеренно. Пожалуй, в  безмятежном  мире  я  бы  сумел  жить  по

Эпиктету. Но в мире, где вещи теряют, крадут и случайно "прихватывают",  в

таком мире изо дня в день изображать из себя  философа  -  все  равно  что

взбираться на Гималаи в легких туфельках.

   И все же в глубине души мы знаем, что философы правы, тысячу раз  правы

- мы печемся о пустом.  Легче  поверить  в  собственную  глупость,  чем  в

глупость Сократа, но если это заблуждение, большего глупца, чем  он,  свет

не видывал. С Сократом и Плинием согласны почти все. Даже те, кто получают

10000 фунтов в год и из кожи вон лезут, чтобы получать больше. Но  кто  из

вас не встревожится,  если  наш  близкий  друг  начнет  слишком  буквально

претворять в жизнь идеи Эпиктета? То, что мы чтим как мудрость в Эпиктете,

в добром знакомом мы сочтем слабоумием. Ну, если  не  в  знакомом,  так  в

родственнике. Случись мне, вслед за Эпиктетом, проникнуться  презрением  к

деньгам, комфорту и, кротко улыбаясь, проповедовать вред  собственности  и

пользу краж, и моя родня переполошится куда больше, чем  если  бы  я  стал

удачливым предпринимателем самого бессовестного  толка.  Вот  что  говорит

Эпиктет о похитителе железного светильника: "Этот  светильник  дорого  ему

достался. Из-за него он превратился в  вора,  из-за  него  утратил  честь,

из-за него дошел до скотства и счел, что это выгодно". Весьма резонно.  Но

ни в обществе, ни у отдельной личности вам не найти  такого  равнодушия  к

собственности. Разве что у великих святых, но и они пугают  близких,  хотя

бы поначалу. Когда все в жизни идет как положено, мы верим в  парадокс:  в

то, что философы - люди мудрые, но  подражать  им  неразумно;  в  то,  что

читать их следует, но материальным благополучием нельзя  пренебрегать.  Мы

радуемся мудрости со стороны, как в театре, словно чудесному  сценическому

действу, в которое не подобает  вмешиваться  зрителям.  Были  ли  греки  и

римляне иными? Пытались ли приверженцы Сократа  и  Плиния  быть  истинными

философами  или,  подобно  нам,  хотели  стать  мудрее,  испив  волшебного

напитка, составленного мудрейшими? Стать  мудрецом  с  чужого  голоса,  не

ведая усилий, - что за мечта, она и окрыляет, и дарит покой!  Зачарованный

ею, я снял с полки Эпиктета. Но то была мечта.