Книго

Наталья Лазарева.

Вырь

Человек этот, то есть Вырь, родился здесь, и его мать с рождения жила в этих местах, и ее мать, и мать ее матери. Они не ушли, подобно другим, а остались в Ошалом бору. Имели детей от пришлых и жили среди пришлых людей. Саша Постников жил в пригороде, где у его матери был неплохой дом с садом. Правда, до института Саше добираться было сложновато - электричка, метро, автобус - но вполне терпимо. Отрочи разожгли костер на высоком бережке и сели вкруг него - девушки одним рядом, парни рядом другим. И пошли передавать друг другу кесль, и петь - кто как умел. Кто ребячьи еще песенки напевал, кто знал сказы, а кто и срамные песни голосил, что из-за кустов на братчинах подслушал. В низинках еще снег лежал. Все почти одеты были тепло, даже кожухи поверх рубах накинули. Но Яро был так ласков, что иные начали раздеваться, а Вырь и вовсе рубаху скинул. Сквозь голые, еще без листьев ветки, лучи Яро шли свободно и грели Вырю плечи так жарко и сладко, что Вырь поднял голову и поглядел на девушек. Те сидели, подобрав под подолы рубах ноги и крутили пальцами концы кос, позвякивая витыми браслетами да бубенцами на рукавах. Тут к Вырю пришел кесль. Вырь оперся коленом о землю, другое колено выставил вперед, положил на него кесль, выпрямился и запел высоким голосом. Вырь пел старый сказ, слов срамных в нем не было. Парни стали скучать, переговариваться, а девушки громче забрякали привесками, только толстогубая Рашка, уставившись на Выря выпуклыми глазами, сидела не шелохнувшись. Вырь был невысок и неплотен телом, огонь играл перед его грудью, и над костром видна была его темная курчавая голова, прямой, словно натянутая лоза, нос, большие оттопыренные уши. Красные отсветы ложились на его плечи, острые ключицы, высокую шею. Вырь кончил петь, передал кесль соседу, и Рашка перевела свой цепкий взгляд на него. Тот запел лихо, толстыми пальцами хлеща по кеслю, все задвигались, затрясли плечами, заойкали. В это время из чащи вышли шесть старцев в длинных небеленых рубахах и с ними панькова дочка Лага. Это были чужие олвы, пришлые от теплого ветра, о них давно говорили за тыном. Про Лагу все знали, что Лага - ведунья. Еще прошлую весну ходила она на этом бережке с отрочами, но в жаркие братчины от мира спряталась. А лета ей уже выходили. Олвы подвели Лагу в отрочам. Она устало отерла рукой лоб. Рука ее была худа, жилы вздулись, пальцы испачканы золой. На лбу остались от пальцев темные полосы. Кос Лага не плела, темная шерстяная лента придерживала волосы. Лага глянула на олвов прозрачными желтоватыми глазами, и олвы загудели в ответ. Тогда Лага подняла руку и указала длинным испачканным пальцем прямо на Выря. Вырь встал, боднул головой воздух и шагнул было к Лаге, но олвы заключили Выря в свой круг и увели за собой. Недолго отрочи дивились этому и горевали о Выре. Погалдели-погалдели, а после побежали вниз с высокого бережка к реке. Трава, еще сухая, но уже выбросившая живые зеленые нити, так под ноги и ложилась. Стали переходить через речку, брызгаться. Девушки прикрывали рукавами лица, мотая головой. Семизвенные кольца на висках так и звенели. Рашка лица не прикрывала, а ловила брызги ртом. Талая вода, что схватила лучи Яро, блестела на пухлых Рашкиных щеках, застилала глаза и стекала за ворот. Девушки шли по бревну, парни тянули к ним руки, помогали идти по шаткому мосту, подхватывали на другом берегу. Ладони ложились в ладони, и зажмурясь, кидались девушки с бревна на бережок, словно кинув все за собой. Спрыгнула и Рашка, порадовалась сильным рукам, подхватившим ее, поправила ленту на лбу, стянула с ног черевики и побежала вслед за всеми по колкой холодной хвое. Она бежала и вспоминала, как еще лето назад смотрела с завистью на подросших подруг, которых уже отпустили на бережок. А ей пришлось всю весну прясть в клети. И такой завистью полнилось синее оконце, и так стыло и сводило внутри, и так пылила старая шерсть... Видно, олвы Рашку прозевали, нужно было еще прошлой весной отпустить ее. Эти деньки многого стоят, и олвы не велят отрочей за работой держать, а то уйдет часть силы вятышей в землю, затомится тело. Набегались, искололи отвыкшие за зиму ступни, пришли к белым деревьям и стали пить их сок, сладкий и теплый. Сок был словно слюна, лился медленно, и не напиться им было, не напиться... Саша Постников обычно успевал на шестичасовую электричку. В Ошалове еще можно было сесть, но потом народу набивалось много. Сначала Саша удачно уснул. Проснулся от какого-то толчка и заметил, что наискосок от него сидит Оля Рыжова. Непроизвольно, едва открыв глаза, но еще не совладав со своим лицом, Саша поморщился, но тут же улыбнулся. И все же Оля Рыжова заметила сморщенный нос и уткнулась в книжку, которую хотела было отложить. Поехали дальше, так и не поздоровавшись, хотя с детства жили на одной улице. Саша поглядывал на Ольгу, и у него начинала горько и блаженно гореть щека, в которую когда-то Ольга попала твердым весенним снежком. Видно что-то еще, кроме колкого льда и твердой снежной крупы, вложила она в тот комок: больно уж отзывалась щека на воспоминание. Саша вытянул из кармана газету и почувствовал опирающийся на спинку сидения и его левое плечо живот женщины, стоящей в проходе. Он стал уговаривать себя, что, садясь на конечной, самой дальней станции, никто и не думает уступать место вошедшим позже пассажирам - так уж принято. Потом попытался оценить возраст женщины - он ей место уступит, а она еще и обидится, что за старуху принял. В конце концов он измучился от своих сомнений, размышлений и прикидок, торопливо встал, уронив газету, и вышел в тамбур. Электричка влетела под мост, застекленная дверь потемнела, и Саша на несколько мгновений остался рядом со своим мутным отражением. Светлым пятном выделялся большой, выпуклый, рано оставленный волосами лоб, под ним - усталые впадины глаз, широкие скулы и выступающая вперед верхняя губа, подбородок же пропадал и тени. У станции Вторичного кольца метрополитена Саша вышел, потолкался в метро в автобусе и наконец, недовольный и взъерошенный, добрался до своего стола в Институте анализа природных условий. Привычно поулыбался сотрудницам: нужно держать форму, ведь он - единственный холостяк на три отдела. Затем легким точным движением, чтобы не испортить симметрию стопки бумаг на правом углу стола, вытащил скромный серый скоросшиватель с черновиком своей статьи и разложил перед собой листки. Тут, как-то совсем не ко времени, в дверь влетела Ксения Петровна, подскочила к Сашиному столу и, небрежно облокотясь о стопку бумаг, протянула: "О-о-у-у?" - Нет, Ксения Петровна, занят! Честно. Пойди, подыщи компанию... - Ну хоть спички дашь? Я для тебя ценную информацию добыла, а ты... - А я вот... А что за информация? - Продам за сигарету. Мерси. В июле будущего года будут проводиться международные соревнования дельта- и гамма-планеристов. Есть заявка на перспективный прогноз. Вашему сектору тоже может работка обломиться. Учти, заметное дело, в перспективе хорошие командировки. - Это воздушные-то потоки обсчитывать - хорошее дело? Э-э... Бешеные какие-то твои гамма-планеристы - чуть что не так с ветром, сразу срываются... - Так ты против или замолвить за тебя словечко? - Замолви, замолви. А сейчас - ей-богу, некогда. Ксения Петровна хлопнула дверью. Саша недовольно посмотрел на правую половину стола и особенно на ту стопку бумаг, о которую Ксения Петровна облокачивалась. Потом примерился и осторожно передвинул стопку на полсантиметра вправо, чтобы восстановить прежнее положение. Потом оценил взглядом новое состояние стопки и еще разок слегка передвинул. Видимо, восстановить симметрию не удалось, Саша поморщился и повернулся к левой половине стола. Из-за шкафа раздался тихий ласковый голос: "Саша, вам тут принесли..." Саша взял бумажку. Действительно, принесли. Спустили сверху письмо, постороннее какое-то, просят разобраться. - А где Савич? - Уехал в "Гидрометеоиздат". - Ах, он уехал... - еле сдержался, чтобы не сказать лишнего, Саша. - Он уехал, мой дорогой начальничек! Чтобы разобраться, нужно время, стало быть, день уже потерян, за статью нечего и браться. А какой чудесный весенний день! Таких дней за весну бывает три-четыре, а то и меньше. Неожиданно, прямо зимой начинает наяривать солнце, растапливает все, что осталось, и заставляет расстаться с инерцией холодов. "Малооблачная погода, ветер юго-западный, слабый, температура ночью - ноль-минус три, днем - пятнадцать-двадцать градусов тепла". Двадцать градусов! Это ни с того ни с сего! За что же? Саша прекрасно помнил, как такая погода тяжело переносилась в юности. В школе непременно в погодную благодать назначали контрольную или зачет, в институте - вечная, неуемная весенняя сессия. Голова тогда немела, окна в библиотеке казались махровыми от пыли. А сейчас? Разбирайся вот в этим письмом... Олвы повели Выря вниз, к болоту. Среди него, на насыпи, к которой вел мосток из коротких светлых бревен, виднелся невысокий частокол, темный, крытый дранкой сруб и четыре столба-идолища по углам. Один за другим, стуча посохами по звонким бревнам, прошли олвы по мосткам и за ними Вырь. В сруб вела низкая дверь-лаз. Олвы пригнулись и влезли внутрь. Вырь помедлил было, но испуганно оглянулся на идолище и тоже полез. Внутри было почти совсем темно, лишь посредине, в неглубокой яме ровно краснели угли. Все сели на медвежьи шкуры, разбросанные вкруг ямы. Самый старый олов бросил на угли душистую ветку семилистника и невнятно запел. Неожиданно прервав пение, он обратился к Вырю: - Ты - человек этот, то есть Вырь. Мать твоя рождена в этих местах, и ее мать, и мать ее матери тоже. Ты открылся нам, как Яров жагал. Наш Яро греет землю, жжет травы и листы, а жагал жжет Яро. И, как горит в жаркое лето трава от ярости Яро, как остается после черная опалина, так останутся и на лике Яро черные следы. И причина им - ты! Сорок раз сменит сын отца, и вернется к миру вопль твой, и злоба, и радость. Вырь смотрел в костер. Поднимая глаза, он не мог разглядеть лиц олвов, и слова их шли к нему прямо из темноты, и падали в него, как в глухую яму, и он не смел ни удивиться, ни спросить. - Ты ходи, живи. Ты - муж. Но помни: и вопль твой, и злоба, и радость - все жжет Яро, и все воздается земле после. Вернется дождями и сушью, грозами и градом, тучными травами и сытной пищей, благополучием и бедами, животом и смертию, спокойствием и бранью. Ты ходи, живи, но держи себя. В радости, в беспамятстве живота вспомни о боли, верни себе боль, в битве - сдержи гнев, в горе - будь прям. Ходи, живи, но постой, оглянись - оставь в себе свет, какой увидишь. Ходи, живи, но не ходи назад, не вторь тем, кто вокруг. Хоть малый шаг - да твой. Только так оставишь не брань, но мир. Потом заговорил другой олов добрее и тише: - Не бойся, Вырь. Мы нашли тебя, и мы тебя поведем. Как вели наши предки иных. Помни: страх твой жжет Яро. Страх твой вернется дождем. Вырь не сразу внял олвам, лишь запомнил слова, что велели ему повторять. Олвы прикрыли яму с костром медвежьей шкурой. Когда глаза Выря привыкли к темноте, никого уже вокруг не было, только светился лаз. Вырь вернулся на высокий бережок и подивился, как сами по себе непрерывно и громко стучали его зубы. Он нащупал негнущейся ладонью рубаху, надел и обхватил себя руками не для того только, чтобы унять дрожь, но и чтобы почуять, что стоит тут он сам и такой же, как прежде. За рекой, в гулком бору, визжали и ухали отрочи, а здесь только головешки дымились. Разом Вырь понял, что туда, в гулкий бор, ему нет пути. Не слетишь птицей по крутому бережку, не встанешь утром калачиком, не потянешься к девичьей ладони. Словно кол от головы до ног в Выря вогнали. Сорвешься, уйдешь в радостное, как гибкая ветка белого дерева - беспамятство - распрямит Выря кол. Лютая обида охватила Выря. Отчего не быть ему с миром? Отчего он жагал? Схватил Вырь кесль, хотел переломить о колено, но не стал. Пошептал слова, положил на кесль пальцы, да пошел к тыну, напевая старый, надоевший всем сказ. Саша с тяжелым сердцем начал читать письмо: "Ошаловская экспедиция Института археологии за последние несколько лет открыла 11 многослойных поселений в Ошалове-2, датируемых V-X вв.н.э. Здесь вскрыта площадь около 600 кв.м. Чрезвычайный интерес представляет ритуальный комплекс, открытый в этом году. Он состоит из нескольких компонентов, относящихся к культу Яро. По предложению к.и.н. Л.П.Афиногенова центром ритуальных поклонений являлся не сам бог Яро, отождествляемый с Солнцем, а некое реальное живое существо (возможно, в некоторые периоды и человек), по условиям жизни которого, а также по характеру поведения, служители культа Яро предсказывали изменения погоды и, по всей видимости, через которого пытались влиять на погодные условия. Теория Л.П.Афиногенова считается весьма спорной. Одна из основных частей ритуального комплекса - большое кострище овальной формы. В нем найдены обломки глиняной посуды. Л.П.Афиногенов утверждает, что существует прямая связь между изучаемым нами ритуальным памятником и так называемыми "Списками Ибн-Фарруха", найденными в конце прошлого века в Багдаде. Списки IV века, но предполагается, что первоисточник более раннего происхождения. По версии Афиногенова, Хамид Ибн-Фаррух во время своих путешествий столкнулся со служителями Яро и сделал довольно подробное описание "культа стихий". В "Списках" содержится так называемый "погодный реестр" - описание погодных условий за довольно длительный период времени (около 30 лет), тщательно записанный автором со слов служителей культа. Существо, по поведению которого предсказывали погоду, именовалось жагалом. Погодные условия идентифицировались (по Афиногенову) так: ровное, спокойное настроение жагала - безоблачно, тепло; смущение, страх - дожди; особая радость, удовлетворенность - жара, засуха; неистовство, злоба - "топор" (?). Понятие "топора" и еще ряд пророчеств Афиногеновым не расшифровано. Часто сомнителен перевод текста, возможны ошибки при переписке. Мы просим сотрудников вашего института, владельца уникального архива погоды, дать сведения о том, когда в период функционирования Ошаловского капища наблюдались такие погодные условия: дождливая весна, такое же дождливое лето, морозная ветреная осень и, что характерно, столь же дождливая зима. Затем - ранняя теплая весна и жаркое плодородное лето. Дальнейшие исследования в Ошалове-2 и точная датировка "Списков Ибн-Фарруха" помогут полнее раскрыть значение культа Яро и его влияние на культуру племен, населявших эти места". "Диссертации, поди, пишут, - подумал Саша, - выложь-подай им мокрый год в Х веке". Потом заказал в Информационном центре секцию со "Списками Ибн-Фарруха." и совсем забыл о своем заказе. Домой Саша возвращался автобусом. Сказал себе, что для разнообразия, но в душе все равно сознавал, что боится опять встретить в электричке Олю Рыжову. Погода начала портиться уже в обед. Набежали тучки - сначала как-то несмело, но затем закрыли небо полностью. Впереди автобуса под ярко-лиловой тучей стало совсем темно. По белому, сухому пока асфальту, автобус вбежал под тучу, подставился беззащитно-чистым ветровым стеклом - и посыпало! На уже дышащую теплом землю, на молодые побеги вокруг шоссе лоскутами-хлопьями долетел злой снег, очень яркий на фоне тучи. "Эх, не справился сегодня Институт прогнозов, оплошал. Воздушный фронт прозевали", - подумал Саша и погладил сквозь стекло большую блестящую каплю. Утреннее настроение, как и погода, безнадежно испортилось. Этот сморщенный нос, затем письмо. Впрочем, письмо... А что? Ошалово-2, между прочим, расположено в десяти километрах от его родной деревни. У него и тетка по матери из Ошалова. Тогда, предположим, почему и не он? Вот с утра погода была отличная - и настроение отличное, сейчас и настроение испортилось, и погода. Тогда пусть в будни льет, а в выходные - ни-ни! И, главное, чтобы не лило во время отпуска. Итак, загадаем, чтобы в июле была отличная погода. Во второе воскресенье. И не просто загадаем, а повелим! К полудню мир начал собираться на Ярову поляну. Рашка выпросила у матери новую рубаху, шитую алыми нитями, которые мать выменяла на хорошую жеребячью шкуру. На рубаху Рашка надела ожерелье из круглых камешков - в каждой бусине словно человеческий глаз с ресницами светился. Мать свою новую рубаху отложила, а надела ту, что постарее да покороче. На поляне кругом встали вятыши и зажгли большой костер. Яро был высоко над поляной, и казалось, что пламя пытается лизнуть его оборванным языком. Отрочи к большому костру не подходили, а стояли поодаль. Поначалу долго пели олвы - не те, что уводили Выря, а свои, мирские. Пели так, будто голоса их вытягивались длинными-предлинными ремнями. У вятышей затекли руки и ноги от непривычного, недвижного стояния, заныло в груди. Иные, охватив себя руками, корчились и пошатывались. Только кончили олвы - загудели тугие бубны, и начали раздавать всем мясо. К Ярову дню зарезали много скота. Рашка рвала мясо зубами, прочно вгрызаясь все дальше и дальше. Ей попалась жила, и она стала тянуть ее, зажав в зубах. Тянула, ей было сладко, горло пыталось сглотнуть, а кусок все не отрывался. Рашка напряглась, выкатила глаза, струйки пота пошли по лбу. Вырь стоял рядом с Рашкой. Он жевал складно, щеки так и ходили. Вырь посмотрел на Рашку и рассмеялся... Она наконец оторвала кусок, проглотила и хмыкнула тоже. Лага держала в руках обуглившуюся с одной стороны лепешку я отщипывала по кусочку. - Ешь, Лага, - посоветовала ей Рашка. - Ведь теперь долго вдосталь не дадут. За Яров день все поедят. - Ох, Рашка, сыта я, - Лага с беспокойством оглянулась на большой круг. Солнце послеполуденно палило-жарило, закружились над поляной тучные мухи. Тут опять грянул тугой бубен, пошли кесли, да много, тряско, бешено. У большого костра задвигались, затопали по душным травам. Брали за плечи, терлись спинами, били ногами в землю, как в бубен, голосом вторили кеслям. Ломаными копьями впились в гомон дудки. Замелькали белые колени, поплыл по поляне густой жар. Яро сошел и принял от мира жену. Пот слепил Рашке глаза. Она придерживала пальцами вышитый подол, а ноги так и ходили, так и толкли сухую пыль с избитой травой. Уже и подошвам стало больно. Вырь плясал рядом с Рашкой. Сначала сам по себе плясал, потом боднул головой, словно протыкая жар и дым, и взял Рашку за плечи. Так и плясали они грудь в грудь. Сквозь дымный воздух наплывали круглые Рашкины глаза, красные мокрые щеки и, словно рассеченные посредине глубокой морщинкой, губы. Пошло, понеслось мимо, подкосило занывшие колени уже в тот миг, как брякнул первый бубен. После долгого пения олвов, после обильной еды разлетелось на куски то, что было в Выре ровно. А в пляске туго натянулись жилы - вот и нет более ничего, кроме тяги и боя. "В радости, в беспамятстве живота - вспомни о боли..." Вырь на мгновение застыл и увидал вдали на холме своих олвов. "Ходи, живи". Качались вокруг головы и руки, совсем рядышком была Рашка, но стало легче. "Ходи, живи". Появились олвы на холме, вытянули Выря, он удержался, опомнился. Вырь легко плясал то с Рашкой, то в кругу парней. Послышался крик за спиной. Вырь обернулся. Большой круг у костра сломался, смешался с кругом отрочей. Бородай Алтым потянул за собой Лагу. И она пошла за ним, лишь громко вскрикнула два раза. Вырь вышел из круга и долго смотрел, как бились волосы Лаги в мареве костра, слившегося с Яро. Потом в пыли и дыму уже не смог разглядеть ни Лаги, ни Алтыма. Тогда Вырь почуял, что ему вновь не стать ровным, вышел из круга и поднялся на холм к олвам. Только там, на болоте, над огненной ямой, стало Вырю потише. - Ничего это, ничего, - сказали олвы. - Пока ты молод, острые жала есть вокруг тебя. От них не уйдешь. Но - нет хуже кривых мыслей. Ходи, живи. Будешь бушевать, не удержишься - ответит Яро грозой. Без этого не бывает. Но от твоих кривых мыслей могут пойти беды куда страшнее. Бойся кривых мыслей. Рашка, спотыкаясь, шла домой, стирала грязными пальцами пот и пыль со лба, и все видела пред собой Выря - грудь в грудь, и чуяла легкое и горячее на своих плечах. И ни Выря бы не знала, ни его, как два угля, черных глаз, но руки его словно и сейчас лежали на плечах: так и шло по ней, так и колотило. Вернулась Рашка в клеть - рубаха в пыли, алые нити померкли. Мать прошла бочком-бочком - и за рогожу у печи. Не зря она пожалела новой рубашки. - А Лагу Бородай Алтым хочет второй женой взять. Больно Лага хорошие горшки лепит. - Сказала из-за рогожи мать громким голосом. - Не пойдет Лага... Она сама себе живет, - сонно ответила Рашка. - Как не пойдет? А куда ей идти? У Алтыма скота много, да и клеть новую он сделал. Лаге больше ждать нельзя. "И от радости живота оставил жагал сильную жару, от смутной мысли - жаркий ливень". В июле Саша взял отпуск, но с путевкой не вышло, и он остался дома. Первую неделю было еще ничего, но потом стало скучновато. Мать намекала, что у сарая просел угол и что пора чинить забор. Саша понимал, что сделать это нужно, и что он сделает в конце концов, но материны разговоры поднимали в нем какую-то тошнотворную муть, которая стояла на уровне груди, причем руки были словно погружены в эту муть, и трудно было даже представить, что они в состоянии сделать что-то. Дожди в это лето было отнюдь не кратковременными, а облачность - отнюдь не переменной. Ксения Петровна отдыхала в Прибалтике. Во второе воскресенье июля вдруг проглянуло солнце. Это странно подействовало на Сашу. Он вспомнил, что именно такую погоду и "заказывал" тогда, во время весенней поездки в автобусе. Мать опять пристала с сараем. Саша сорвался с тахты, схватил "дипломат", заявил, что ему необходимо в библиотеку, и побежал к автобусной остановке. До Ошалова-2 было недалеко. Выйдя из автобуса, Саша огляделся и двинул в сторону редких облысевших сосен. Место раскопок он нашел довольно быстро. Копали в низине за бором, на островке, среди высохшего болота. Небольшое возвышение - стертая временем насыпь, было огорожено веревками, привязанными к столбикам. Над островком натянули брезентовый полог и прикрыли его сверху целлофаном. В палатке рядом кто-то был, видимо, сторож. Саша постоял, поглядел, но подходить ближе не стал, а присел поодаль под сосной. И что, сбылось то, что он загадал? Совпадение? Безусловно. Но совпадение это заставило Сашу приехать сюда. А может, и не совпадение, а просто естественное желание стряхнуть с себя скуку этого отпуска, да, впрочем, и доотпускную. Раз уже разбежался сюда, нужно, что ли, вспомнить о предках... Саша прикрыл глаза и представил себе пращура в шкуре, натянутой на бедра. Да какая там шкура, - десятый век! Ну, предположим, ну, ну... Саша не мог вызвать в себе образ предка. Он вспоминал какие-то картины, исторические фильмы. Но все это стояло как-то в стороне, и никак не вязалось с реальным холмиком над высохшим болотом, с уныло пищащими комарами и обглоданными корнями сосны. Корни, корни, ага, корни... Он еще крепче зажмурился и вызвал образ "корней". Перед глазами встала горка песка, который привезли для него и высыпали за калиткой. Среди песка валялись потерявшие цвет пластмассовые формочки, остов игрушечного трактора, старая мясорубка, консервные банки. Сестра матери, которая жила и сейчас в Ошалове, вспомнилась ему идущей по путям в оранжевом жилете дорожной рабочей, с тяжелым ломиком в сильных загорелых руках. Кроме кучи и тетки, все время представлялась ему станция электрички - расписание, дополнение к расписанию, указывающее, что нужная электричка отменена. Душный, с дурным воздухом, вокзальчик. Саша рассердился на себя и решил вернуться домой. Идти было тяжело, сильно парило. Выйдя из автобуса, он с головы до ног вымок под хорошим, теплым, с грозой и пузырями, дождичком. После отпуска Саша вспомнил про заказанную им секцию со "Списками Ибн-Фарруха". Арабский путешественник писал: "Прибыли мы в страну, где ночи становятся короче, когда сходит белый покров с земли, а дни удлиняются, и потом, когда опадает с деревьев листва, возвращаются длинные ночи. Люди там живут в лесах, торговля с теми людьми хорошая, хоть в тайная. Не выходят они из лесу, чтобы продать свои товары, а выносят и оставляют. Мы же забираем товары и кладем обменные там же. В месте Ошале я был неспокоен, и пришла ко мне беда. Помогли мне олвы, служители бога Яро. С приходом Большого Кнеся им стало худо, отовсюду их гонят. С древних времен передают олвы от ушедших к пришедшим свои заветы (наставления, прорицания?) на долгие годы. Гонят олвов отовсюду, и не верят они, что смогут сохранить тайны. Потому и пересказали мне, и я записал. Яровы олвы верят, что сорок раз сменит сын отца и будет властвовать (действовать? воздействовать?) жагал". Дальше шли какие-то заклинания, их Саша бегло просмотрел. "Ты ходи, живи, верни себе боль, будь прям, один шаг, да твой..." Дальше шел сам Погодный реестр - длинный список атмосферных явлений, напророченных служителями культа Яро. "Узнал жагал о своем предназначении. Был силен его страх, и оставил (!) он дождь и снег. И от радости живота оставил (?) жагал сильную жару, от смутных мыслей - жаркий ливень. Кривы были мысли жагала - заглянет брань в окно. От кривых мыслей пронзил жагала холод. Брань, злость - ветер, топор (?). Был жагал в тоске и темном страхе - оставил (?) дождь на долгие дни. Как увидал он дело мирских рук - стал Яро на миг ровен и ласков. Вышел жагал на ровный путь. Узнал и радость, и злобу, в кривые мысли. И стал держать себя. И оставил (?) плодородные мирные лета. Ясен стал и добр к миру Яро. Но ходит, живет жагал..." На этом месте кто-то тронул Сашу за плечо. Гляди-ка, Ксения Петровна. Да загорела, похорошела после отпуска, стрижку новую сделала. Саша решил, что потом дочитает, что там "жагал оставил (?)", и выключил терминал. Рано начали желтеть пряди у белых деревьев, рано дожди смыли листья, рано высохли дожди и ударил мороз. Лес стал прозрачным и сухим. Мужчины принялись подновлять тын, стали чаще высылать дозорных в поле. В ясный морозный день, когда легко и круто поднялись дымы над крышами, прибежал дозорный с поля и ударил в бубен. Жены заголосили и стали собирать пожитки. А гонец кричал: "Идут люди от теплого ветра. Кони их сытые. Идут хорошо, быстро, снега нету, земля твердая. Люди это Большого Кнеся и носят кресты". Под рев и блеяние скота всем миром укрылись в чаще. Девушки забрались под колючие ветки, поглубже, туда, где темно даже в самый яркий, день. Лага сидела, прижавшись к черному стволу прямой спиной, и напряженно глядела неизвестно куда огромными потемневшими глазами. Руки, по локоть испачканные глиной, она держала перед собой, раздвинув чуть согнутые пальцы. Рашка знала - ведунья смотрит в сторону битвы. - На них кресты, - заговорила Лага, - они зовут наш мир прийти к ним и быть с ними. - Хотят данью обложить! - зло вскинулась Рашка. - Уж все вятыши в соседних лесах платят дань Большому Кнесю, только наш мир противится. Наши боги нас берегут, наши олвы хорошо поют и щедро кормят богов. - Нет, - Лага не отрывала глаз от неведомой брани. - Кнесь хитер, верно это. Но особенный его бог. Не всех девушек заставляет он стать женами. Есть у него божий невесты. Никто из мира не смеет протянуть к ним руки. Лага перестала смотреть так страшно и принялась отколупывать глину с пальцев. Рашка с ужасом отшатнулась от нее: - Так нельзя! Истомится тело, не будет силы у земли. - Их бог - новый бог. Он знает: преданный ему мир силен и будет силен, даже если иные люди от мира уйдут. Не боится этот бог, что мир его иссякнет. Говорили мне, что наши Яровы дни и братчины - страшный грех, две жены у мужа - тоже грех. - А что такое грех? - То, что угодно тому, кто с богом не говорит, а лишь животом живет. И еще... то, что слабому неподвластно, а сильный тем слабого корит. Рашка слушала, приоткрыв рот, отчего губы ее расползлись и посерели. Как только Лага кончила, Рашка заголосила: - Ой, мамушки! Спаси нас Яро-бог, спаси нас Дажбог, мамка Яга спаси! Оне клети наши пожгут. Мать-Сыра-Земля не даст больше вятышам дитятей! Рубашка моя травы не коснется, живот мой пуст будет, плечи мои опустятся! А-а-й! Не хочу! Рашка проворно выскочила из-под колючей спасительницы, побежала, прячась за деревьями, к бугру, и там взобралась на высокое дерево. Стало видно тын. Та сторона, что к заходу, горела. Всадники пускали горящие стрелы. Вятыши кидались на всадников и скидывали их с коней. Стену поливали изнутри водой, растаскивали горящие бревна. Рашка разглядела и огромного среди маленьких людей Бородая Алтыма. Он кидался прямо в огонь и волок от огня на спине что-то большое и черное. Зоркая Рашка и Выря разглядела. Сперва с отрочами пускал он стрелы из-за тына, потом, как дрогнули всадники, отрочи вышли наружу и кинулись врукопашную. Здесь все смешались в брани, и можно было лишь видеть, что много осталось недвижных тел. Рашка слезла с дерева и вернулась к Лаге. Та, опять выпрямившись, глядела перед собой. - Жив ли Вырь-то? - едва отдышавшись, спросила Рашка. - Тяжело Вырю. Рука колет, давят ноги, видят глаза. А воли себе не дай! Стучит кровь в висках - уйми, рвется крик истошный - заглуши, шепчи, губы кусай: помни! - За что же ему такое? - Вырь - жагал. - Это пришлые олвы так велели? Нет... ты! Ты! Лага! Ты тогда олвов привела и на Выря указала! - Рашка готова была Лаге в волосы вцепиться. - Сядь! - Лага мучительно сморщилась. - Жагал он, это так. Никто не велел, так бывает. Звери ли, птицы ли, люди ли. Олвы ищут жагала и ведут. Как не найдут его - беда. - Как же олвы отыскали его? - Я его разглядела, я вижу. - А что как Вырь из брани не выйдет? - Он тем страшное даст. Но вслед за ним встанет новый жагал. Он будет жить и жечь Яро. Но трудно найти жагала. И найдут ли его олвы, и будут ли вести? А не найдут - не будет миру покоя. - Лага, - Рашка дотронулась несмело до ее рукава. - А как же ему... жить-то? Можно? Как всем? - Иначе-то как? Жить-то жить. Только держать себя. - Лага, - Рашка посмелее потянула ее за рукав, - что же ты всех мужей-то... боишься? - Не боюсь я, - Лага устало повела головой. - Нет нужды мне. - Потом прислушалась. - Все. Кончили. С доброй вестью пришел гонец. Возвращались к тыну с песнями, а там принялись считать убитых да раненых обхаживать. Тяжелее всех мучался обгорелый Алтым. Женщины мазали его лицо салом. Лага подержала над ним руки, пошептала, но он кричал все сильнее. Жены отогнали Лагу. Рашка отыскала Выря. Он лежал на земле, был черен от сажи, но невредим, только пальцы ободраны в кровь о тетиву. Но, хоть и закрыты были глаза Выря, он уже вспоминал... Как только Бородай Алтым кинулся к горящему тыну и стал растаскивать бревна, Вырь пожелал ему худого. Подумал Вырь, что если не выйдет Алтым из брани, не взять ему Лагу в жены. И так быстро Вырь подумал об этом, что мысли кривой отогнать не успел. - Э-э-х, - открыл Вырь глаза, и хрипло проговорил: - Куда как тяжело в ярости держать. Себя. Куда как тяжелее, чем в радости. После брани понесли убитых на курган и сожгли под пение олвов, и сложили в пещере прах, и поставили возле сделанный Лагой глиняный горшок с пищей на дальний путь. "Кривы были мысли жагала - заглянет брань в окно. От кривых мыслей пронзил жагала холод. Брань, злость - ветер, топор". Саша терпеть не мог ночевать не дома, но в этот вечер почему-то не хотелось к последней электричке. Именно в этот день было передано сообщение об "инциденте на орбите". Реальное, привычное движение жизни прерывалось для Саши на мгновение, и приоткрылся край иной действительности, о которой немыслимо думать постоянно. "Инцидент на орбите", в результате которого пострадала одна из наших орбитальных станций, описывался в самых грозных тонах. "Было ли это умышленное нападение, и можно ли его расценивать как серьезную провокацию?" - гремели радио-голоса. У Ксении Петровны собрались люди. Была хорошая музыка. Разошлись очень поздно. Ксения попросила Сашу помочь ей с мытьем посуды, и он остался. Посреди ночи словно что-то толкнуло его. Унылый, то смолкающий, то возникающий вновь, гул-звон врывался в комнату. Саша не мог так просто лежать в темноте и слышать, как параллельно с этим странным гулом-звоном ровно и глубоко, иногда всхрапывая на выдохе, дышит Ксения Петровна, и подошел к окну. В небольшой дворик между домами, где одиноко распласталась песочница, кидался из проходов ветер. Он захватывал хвостом сухие листья, оперялся ими и завивал хвост спиралью. Пролетая в узких тоннелях между домами, среди глухих белых стен, ветер вел за собой гул. Кроме того, время от времени начинал звенеть металлический лист, разделяющий совмещенный с соседней квартирой балкон. Было достаточно светло. Казалось, что светится сухая подмороженная земля и белесый асфальт. Ветер словно производил конкретное действие: ломал или грозил. А грозил неизвестно чем, лохматый, оперенный, неуправляемый. Остановить его было невозможно. И Саша подумал, что за темными окнами в высоких, будто полуоторванных от земли домах-скорлупках стоит много людей, и им холодно. За городом, в низеньком, близком к земле доме спит Сашина мать, а неподалеку, через пять дворов - Оля Рыжова. Туда убежали последние электрички. Там, под прикрытым облаками, но не очень надежным небом, тоже гуляет ветер, завивая хвост спиралью. Саша поспешно подошел к репродуктору, покрутил ручку. Тишина. Ах да, ночью нет трансляции. Тогда, суетясь, он отыскал на полке приемник. Поймал "Маяк". Музыка лениво поиграла, отзвучали позывные, стали передавать прогноз погоды. Резкое понижение температуры. Непокрытая еще снегом земля стала жесткой и звонкой: это ударил мороз. И тут Саша вспомнил о "топоре". Афиногенов пока не расшифровал это понятие... Всем миром отогнали чужих всадников, и боги услыхали олвов, и укрыли снегом голую землю и просторный сухой лес. Сугробы припрятали тропки, тяжелой белой броней заковались колючие деревья, выставив перед собой огромные лапищи в белых боевых рукавицах. Вырь волок сено из дальнего стожка. Перед тыном лес отступил, и открылась поляна, что еще недавно была полом брани. Лес отступил не сразу, а оставил за собою невысокие кустики с тонкими черными ветками. "...Оглянись - оставь в себе свет, какой увидишь". Вырь бросил груз, распрямился, оглянулся. Вдали за просекой порозовело серое небо: заходил невидимый Яро. На кустах сидели красногрудые птахи. Их было много, почти на каждой тонкой черной ветке - гость. Постоял Вырь, обернувшись, подзамерз. По просеке проносился злой ветерок и забивался под кожух. Вырь согнулся и поволок сено дальше. Рано накинулась темнота. Отрочи собрались в просторной клети у Лаги. И Вырь пришел сюда. "Лучше нет, - говорили ему олвы, - как смотреть на дело Лаги". Девушки по углам пряли или чесали шерсть. Лага сидела перед огнем печи и крутила гончарный круг, вытягивая тело горшка. Мокрая глина в движении круга казалась живой. Лага вынимала ее из податливого шара, слабо приглаживая средним пальцем, и касалась палочкой, нанося узор. Никто в соседних лесах не делал таких горшков, как Лага. На ее горшок можно было выменять поросенка - Лага была бы выгодной женой. Стали вспоминать об осенней брани. Вырь спел о ней сказ. Все приуныли. Не крутились веретена, застыл гончарный круг. Ветерок за стенами обернулся метелью, под дверь нанесло снегу. Отрочи сидели на лавках, поджав вод себя ноги, красный свет из печи лег на лоснящиеся От мокрой глины руки Лаги. Девушки тихонько завыли, думая о новых бедах. И хоть ударил Вырь по кеслю веселее, хоть и запел другую песню, затаились темные углы. Грустная была зима и, казалось, курился еще курган за тыном. "Был жагал в тоске и темном страхе - и оставил дождь на долгие дни. Как увидал жагал дело мирских рук - стал Яро на миг ровен и ласков". Такой дождливой зимы никто и вспомнить не мог. Правда, Рыжова-мать, которая что-то зачастила к Постниковым, уверяла, что в восемьдесят втором году точно такая же зима была. Лихо, лихо, вредители в садах за зиму не померзли, и пожрали всю завязь. Но никто этой давней зимы не помнил, а Саше лезть по этому поводу в архив не хотелось. Положение его теперь было непростым. Савич пошел "ва-банк" и предложил на рассмотрение Ученого совета свою новую тему, которую в Институте уже называли "общественной солонкой". Саша понимал, что проголосовать против будет проще простого. Он занял крайнее место в последнем ряду и положил ногу на ногу. Савич начал говорить возле кафедры, но потом отошел от нее и принялся быстро ходить перед сидящими в первом ряду. При ходьбе он непрерывно дергал свою одежду, лацканы пиджака, ремень брюк, даже иногда нагибался и подтягивал носки. Савич говорил: "В природе существует механизм, регулирующий развитие арктического ледяного покрова. Вполне понятно, что с его помощью можно объяснить важнейшие климатические колебания за большие исторические периоды. Каков же этот механизм? Известно, что площадь морских льдов в различные периоды меняется. Казалось бы, она меняется постольку, поскольку изменяется и температура воздуха. Опираясь на собранные мною данные, утверждаю: морские льды сами могут быть причиной изменения климата. А их образование, устойчивость и распространение регулируются поверхностным слоем океанской воды. Поэтому мною выдвинуто предположение, что необходимо заняться тщательным анализом состава этого слоя. А также, пусть это вызовет многочисленные возражения со стороны моих коллег, я имею смелость заявить, что можно, регулируя величину опресненного слоя, воздействовать на погодные условия..." Его голос потонул в неодобрительном гуле. Замолчав, Савич остался стоять возле экранчика для демонстрации слайдов. Его лицо, наполовину закрытое большими очками, вроде и не выражало ничего, а седые, с грязноватыми остатками белого цвета волосы, словно самостоятельно собирались-склеивались в прямые пряди и, как бы повинуясь приказу хозяина, картинно падали на лоб, а он, досадливо морщась, небрежно отодвигал их ладонью. Саша брезгливо отвернулся и отчетливо представил себе, как Савич полностью меняет план лаборатории, как они начинают составлять карты солености, связываться с химиками, мотаться по командировкам... И все это - куда ни шло. Но сама идея! Менять, воздействовать - уж сколько лет никто и не заикается об этом, с трудом расхлебывают старые ошибки. Начали потихоньку расходиться, Савич говорил ученому секретарю, крепко ухватив его за плечо, о возможности избавиться от непредсказуемых погодных катастроф: смерчей, града, засух во многих районах. Ученый секретарь все водил плечом и в конце концов высвободился и ушел. Стараясь незаметно проскочить мимо Савича, Саша мельком взглянул на него и заметил, что лоб дорогого начальника покрыт красными пятнами. Мелькнула мысль: "Неужели он надеялся, что кто-то согласится с ним? А может, надеялся на меня? Ну, уж я-то ни в коей мере..." Проскочить удалось, Савич отвел глаза и, кажется, не заметил его. Возвращался домой Саша отчаянно злым. В метро и электричке его постоянно преследовал запах мокрого мха: всех этих норок, песцов и лис, смоченных зимним дождем и пропитавшихся духом толпы. Но когда он вышел из электрички, оказалось, что уже подморозило, все покрыл хороший снежок, и поселок показался нарядным и чистым. Когда он брел по одной из тихих улочек, тщательно обнесенных глухими заборами, кто-то бросил в него твердым, видимо, долго мусоленным в горячих пальцах снежком, и попал прямо в лицо. Саша чертыхнулся. Где-то здесь, в проулочке была калитка на задний двор Рыжовых. Потер ушибленное место мягким снегом и ясно, кожей этой самой щеки, вспомнил другой снежок - рыхлый, колкий, жгучий, собранный когда-то из весеннего почерневшего снега. Тогда у Ольги была причина запустить в него снежок. Войдя в свою комнату, Саша включил радио. По-прежнему продолжали говорить об "инциденте на орбите", но уже более спокойно и рассудительно. За весну нарастили стены, подняли башни. Бородай Алтым сам чинил тын в том месте, где горел осенью. Лицо его зажило за зиму, следы ожогов побелели, а целая кожа растянулась и казалась очень тонкой. Глаза словно разошлись в стороны, не было ни ресниц, ни бровей, ни бороды. Но взгляд открылся, и не страшен стал, а странен и весел. Алтым таскал бревна в одиночку и никого не подпускал к месту своей муки. Отбирал деревья Вырь. Он не просто ходил на порубку, а подолгу искал стволы, которые, как ему казалось, прикроют мир от бед. Подолгу он стоял возле деревьев в бору, водил пальцами по гладкой атласной коре, ощупывал ее между лохмотьями и рубцами. Топор врезался в подножье ствола, и, впрягшись, волоком, вятыши тащили их к тыну. Сам Вырь был ясен и спокоен. Он не жалел высоких деревьев и не радовался их оглушительному падению. Он искал то, что не могли найти другие, и олвы были довольны им. В середине лета вятыши отпустили отрочей и велели идти к холодному ветру, поглядеть на Кучково поле и городище. Идти было неблизко, но не усидеть отрочам на месте, пошли. Рашка все глядела на Выря. А он отошел, привык. Опять стал весел, головой водил, словно бодался, уши горели. Рашке казалось, что и Вырь глядел на нее. Она прямила спину, выгибалась. А Вырь... то с Рашкой посмеется, то с другой, а особенно горазд был поесть. Раз на дерево залез, зацепился ногами за ветку, повис вниз головой, взял кусок мяса в зубы и принялся жевать. Думал - не пойдет, а пошло. Смешной стал Вырь: и простой, а не понять его. Пошла с отрочами и Лага. Как-то вечером они вышли к быстрой речке. По берегам стоял негустой светлый лес, и много было полян, где цвели крупные белухи и синие колокольцы. Стали купаться. Рашка вошла в воду, и только коснулась спиной струи, полетела над рекой неведомо куда. И не гребла - а лишь слегка шевелила пальцами, словно рыба плавниками. Косы распустились и темной струей неслись рядом. Опомнилась Рашка далеко, очень уж хорошо ей было так лететь. Вылезла, встряхнулась - и пошла по берегу. Ветки царапали тело, но она все вспоминала добрую речную воду. Уже темнело. Подойдя к тому месту, где оставила рубашку, Рашка услыхала голоса из-за кустов. Пригляделась - Вырь и Лага. Сидят друг к другу спиной, тихо говорят. Рашка замерла, но не поверила сразу, нашла рубаху, натянула ее. В душе уж стало подмывать: поддень - не остановишь. Когда совсем стемнело, все легли на колкие ветки, и быстро заснули, так намаялись за день, так сладко намаялись. Рашка знала, с какой стороны Вырь и Лага. Словно выросло у нее ухо. Хоть зажми его, а оно ловит да ловит шорохи. Нет, тихо. Нет, шорох. Нет, кап-буль, словно вода капает. Нет, тихо. Нет, лягуха шмякнулась... Сосед справа руку протянул. Жмется. Пусть его. Рука его прошла по Рашкиной ноге и коснулась пряжки под коленкой. За пряжкой надежно сидел острый нож. Рашка руку соседа скинула и приподнялась - нет Выря с Лагой, ушли. Рашка выбралась из тепла спящих тел и подошла к просвету между деревьями. Вырь и Лага стояли у края поляны, а дальше, словно выросшие в ночи, тихо глядели на них желтоглазые белухи и нежные колокольцы. Рашка рванула бусы, нитка разорвалась, "реснички" рассыпались, остро заколола ссадина на шее. Кинувшись в чашу, провалилась в какую-то яму, да так и сидела там. Потом видит: вернулся Вырь, присел над угольями, обхватил голову руками, пошептал что-то, протянул руку, и запястье ожег углем. Не застонал даже, а вернулся ко всем и лег с краю. На другой день отрочи встретили людей, по виду вятышей. Шли они в сторону теплого ветра, вели лошадей с поклажей. Лага подошла к ним и недолго говорила. Потом вернулась и сказала, что Большому Кнесю везут дань. Потом поклонилась всем и попросила отдать Дажбогу все ее браслеты и бусы, отдать мамке Яге все горшки, а девушкам - рубашки и ленты. А сама Лага пойдет с этими людьми в сторону теплого ветра и будет служить новому богу. Девушки заголосили, а Рашка лишь поежилась. Зато Вырь стоял, как пригвожденный к месту. Лага, Лага уходила из рук его, как случайно оброненное в реку полотно, уходила и застилалась водою. И было рядом, только что было в руках - а не достать, ушло. Поначалу ударило по Вырю, как колом. Вырь захрипел. Потом внутри словно загорелось. Вырь посмотрел вслед тем, что везли дань. Потом стянуло все, как сыромятным ремнем. Вырь понял: нелегко держать себя в радости, еще труднее - в ярости, но горе держит само. До Кучкова поля было уже недалеко. Вырь был легок на ногу, и шел впереди. Рашка шла тяжелее, плотное тело слушалось ее, но призывало к плавности, к ходьбе толковой. Но сейчас Рашка удержу не знала. Шла вровень с Вырем, плечо в плечо, оставив позади всех остальных. Подошли к Кучкову полю. На высоком берегу, над быстрой речкой с мутной водой стояли добрые стены, а невдалеке - капище с четырьмя идолищами. Но тихое было капище, и дорожка к нему заросла. А стены были высоки и крепки, славные стены! Вырь пошел поглядеть, да стража отогнала его. Отрочи подошли к людям, что мылись на берегу речки. У иных на шее рядом с подвесками-оберегами висели и малые крестики. А впереди всех, отойдя от мамки, стояла голая кроха, выставив вперед розовый живот, и глазела на чужих. Вырь подошел к ней, встал на колени и протянул густого меду на лопухе. Кроха пошла было к нему, но подбежала мамка и увела ее. Много бревен тянули кучками к тыну, строили, укрепляли стены. Городище молодым понравилось, но домой, в Ошалый бор, хотелось сильно. Отрочи собрались назад. Рашка все время шла рядом с Вырем. Она не плела кос, и ей казалось, что большая темная птица летит следом. А Вырь был словно и рад. Он не велел Рашке отставать и все говорил про Кучково городище и про то, какие там нужны бревна. А когда отрочи стали подходить к Ошалому бору, выглянули из чащи чужие олвы и поманили Рашку. Она отошла ото всех тихо, как тогда Лага, и никто даже не обернулся: боялись олвов. Те повели Рашку на болотце. За частокол она идти не хотела, упиралась, кричала. Но посмотрела вверх, увидела, как гневен Даж-бог на правом столбе, обхватила грудь руками и протиснулась за олвами в низкий сруб. Там было очень темно. Рашку посадили над красной ямой, от которой шел жар. Рашка сидела на корточках и подбородком чувствовала спасительную пряжку повыше колена. Но олвы говорили не грозно - они не тронут Рашку и не отдадут своему богу. Только... - Только ты оставь Выря. Не иди с ним плечо в плечо. Нет в тебе ровного жара. Смотри, как под тобою пламя ходит: то разгорится, то вовсе притихнет. Ты сорвешь Выря. Должен он держать огонь ровный и долгий. Рашка порывисто задышала и увидела, как поплыли красные маревца над угольями внизу. - Так Вырь, стало быть, нам хорошее напророчит, от него и урожай будет, и скот сытый? - жалобно спросила Рашка. - Не-е-е-т, девушка. Не скоро опалины на Яро от Выря пойдут, не скоро тень от них к нам вернется. И внуки наши того не застанут. Миру всегда нужно добро в тепло. Э-э, а Рашка-то думала, что Вырь, так же, как простые олвы, дожди заклинает или мороз лютый сгоняет. А то на времена далекие... Да что им до Выря? И будут они или не будут вовсе, что в них проку? Это ведь не им нести руки его на своих плечах, будто он есть, и глядеть в его зрачки, будто он рядом... К осени Рашка стала третьей женой Алтыма и вошла в его новую клеть. А олвы увели Выря из Ошалого бора на Кучково поле. И там долго Вырь ходил и метил стволы, что надежно и крепко укроют мир. "Вышел жагал на ровный путь. Узнал и радость, и злобу, и кривые мысли. И стал держать себя. И оставил плодородные и мирные лета. Ясен стал, добр к миру Яро. Но ходит, живет жагал. Был на пути его камень. Узнал он боль - оставил бурю". Для Саши положительный перелом произошел в марте. Ушла в набор его статья, и он надеялся, что специалисты обратят на нее внимание. Отправилась на пенсию одна из сотрудниц, и он мечтал... что получит ее ставку. В регионе держался устойчивый антициклон, солнце слепило глаза. Было сусально-роскошно. Саше даже немного хотелось, чтобы стало серо и промозгло - для "перевеса". Савич умчался в командировку на север, Саша принялся было читать корректуру, но тут зазвонил телефон: - Кто у телефона? - Старший научный сотрудник Постников, - сказал Саша новым для себя низким голосом. И на него обрушилось. - Это говорят из Спорткомитета. Очень хорошо, что мы вас застали. Ведь это ваша группа занималась основными расчетами воздушных потоков к гамма-турниру? По некоторым причинам турнир отодвигается на неделю. Нужен срочный пересчет и заключение ваших специалистов. Мы на вас надеемся, Александр Николаевич. Буквы запрыгали перед глазами. Саша уже не мог разобраться в гранках. Но потом появилось два соображения: первое, что погодные условия на июль предполагаются достаточно стабильными, а второе - у меня отличное настроение! Три ночи Саша провел за компьютером и внес все поправки в сделанный ранее расчет воздушных потоков. Директор тоже назвал Сашу Александром Николаевичем и заметил, что Савич несколько необдуманно выбрал время для отпуска. Но... в представитель Спорткомитета, и директор произнесли с нажимом: "Под вашу ответственность, Александр Николаевич". Откинувшись на спинку стула, Саша еще раз обдумал, все ли он предусмотрел. Расчеты, информационные карты, звонки... В обязательных делах - вроде все... А еще? Настроение, кстати, прекрасное, так что и на этом фронте спокойно. Жаль только, что тогда Ибн-Фарруха не дочитал, Ксения Петровна помешала. А там было так: "Когда сорок раз сменит сын отца, будет властвовать (еще что-то в скобках) жагал". Что значит: "Сменит сын отца"? Поколение сменится? Ну когда бы у меня, например, родился сын? Лет в двадцать пять? У них, небось, раньше. Ну все равно, положим, что двадцать пять. Умножим на сорок... Тысяча лет? Ишь, чего захотели, в наше время властвовать! Саша запер ящик стола и пошел домой. Дальше все пошло, как по нотам. Спортсмены прибыли в гостиницу. Погодные заставы были начеку, уставив в небо антиградовые, антигрозовые, антитуманные и прочие метеоорудия. Даже скучно стало под конец. За день до соревнований холодный фронт воздуха из северный морей начал продвигаться по европейской территории. Это отклонение было предусмотрено, и вероятность его просчитана. Скорость продвижения была признана низкой. Но "просчитанный" фронт внезапно увеличил скорость распространения и, пока Саша спокойно спал в уютной, заросшей старыми кустами шиповника беседке, столкнулся в верхних слоях атмосферы с теплым воздухом из южных степей. Саша удрал из беседки, а мать обрадовалась, что не нужно поливать клубнику. К утру дождь прекратился, но ветры продолжали свою пляску. Неистовые гамма-планеристы все же вышли на старт. Саша в ужасе следил по телевизору за этим действом. Хрупкие фигурки гаммистов, удерживаемые в небе сложной системой полых синтетических трубок, шли в потоках воздуха. Вид спорта был каверзнейший. На улице громыхнуло. Он кинулся на террасу. С запада по темно-синему небу поползли клубки туч. Теплый и холодный фронты еще далеко не разрешили свой спор. На блаженно парящих на экране телевизора гаммистов тоже поползли тучи. Резко взвился телефон. Саша поговорил. Отошел мрачный. Телевизионщики срочно переключились на ручной мяч. На дворе бушевало. Мать сетовала, что собьет всю завязь. Саша прижался лбом к плохо закрепленному стеклышку клетчатого террасного окна. Стеклышко слегка позвякивало, из-под него поддувало. Да, была переменная в системах расчета скорости распространения холодного фронта, рост которой недоучли. Да, ошибка кралась в общеизвестном методе, и Саша не больно тут виноват. Но винить будут его. Так-то, Александр Николаевич, оставаться тебе Сашкой. Все теперь полетело... Что же так увеличило эту переменную? Не полностью учли влияние солнечной радиации? А ведь по всем признакам (внутренним признакам, подмывало сказать) такого не должно было произойти. Может, и впрямь возможно управлять всем этим? Всего лет двадцать назад мы каялись в непоправимых ошибках, клялись "не трогать природу", и застопорили многие проекты и научные разработки. Правильно, конечно... Но вот Савич! У него же пальцы дрожат, когда он говорит о своей "солености". Наверно, желание покрасоваться у него в крови. Но ведь он ставит вопрос! А я? Со всей своей эрудицией, методичностью, рассудительностью - я что-то предложил хоть раз? Хоть бы шаг сделать в сторону, на миллиметр продвинуться. Путь не туда, пусть... Да, но эко меня задело - ударило по всем моим планам. И я, пожалуй, впервые заметил, что град, молнии, засухи всегда очень больно били... Дождь скачком усилился. Хлынул, перевернул все вверх дном. Сашу поразило, как изменился сад, поддался дождю. Поддался едино со всем окружающим пространством. Листья на яблонях от ветра загнулись и оказались серыми замшевыми вывертышами. Горделивые в своей обработанности грядки потекли потоками проворного чернозема, размылись, сравнялись с прочей мутью. Кустики клубники тоже вывернулись наизнанку и придавились в беспорядке. Все вокруг теряло выправленный человеком облик и прижималось, и поддавалось, и предавалось дождю. Все стало плоским и распахнуло руки, пропали частоколы и сараюшки. Остались лишь матово-серые вывернутые листья на плоской текущей земле, черные стволы и вода с каплями воздуха - вплоть до низкого водяного неба. И в бессилии Саша подумал: неужели я? Неужели от меня... пошло? Вдалеке опять громыхнуло. Я? Я негодую, что некогда собственной статьей заняться, что отвлекают по пустякам, что Ксения Петровна к себе не зовет, что Савич взялся за бесперспективную тему. Негодую? Вот так? Саша глянул на буйство дождя. Если даже и так, если чьи-то страсти и влияют на это (на что - сказать страшно!), если и идут какие-либо волны и существуют незримые биополя, то не мои! Не мои! "Когда сорок раз сменит сын отца, будет властвовать жагал". Но ведь там был еще один перевод - не властвовать, а действовать! Или даже "воздействовать"! Подействовал. Там, дальше, было что-то про камень на пути, а я пошел за Ксенией. Их ошаловский жагал подействовал через тысячу лет! Вдруг, загоревшись этой мыслью, Саша принялся искать совпадения. В голове стало пусто и гулко. В гулкую пустоту вошли лихорадочные мысли о жагале, Ибн-Фаррухе, "погодном реестре". Аномальный прогноз на дождливый год, о котором справлялись археологи и который дан в самом начале "реестра" - это же прошлый год, ей-богу! Все правильно: мокрая весна (какой шел снег с дождем, когда он ехал в автобусе!), ранний мороз осенью (ударил звонко, как топор по твердому сухому дереву), на редкость теплая, дождливая зима. Тогда - жагал?.. Это он так рвался? В нем шел этот гул? Он... работал на нас и - знал? Страдал, боялся весь год напролет, но "держал себя". А к весне притерпелся, повеселел. А сейчас вот опять его понесло. И что его там так!.. "Идет же все куда-то, - думал Саша. - Даже пустячные всплески ненависти или отрады. Неужели не несут они в себе энергии? Нет, я знаю теперь, мы влияем на будущее, кем бы мы ни были. Ведь за нами идут: "Сменит сын отца". Саша сказал себе, что завтра непременно зайдет к Ольге и напомнит ей о снежке. Потом наладит отношения с Савичем и постарается разобраться в его идеях. И тогда Саше стало легко, как в детстве после порки, слез и прощения. "Быть может, сменивший меня сын сумеет вызывать громы? Избран ты или не избран, ощущаешь себя винтиком или мнишь иное - ты наверняка выльешься потом хоть каплей дождя. Идешь к тем, кто за десять веков от тебя, и несешь и дождь, и сушь, и топор". Только: "Ходи, живи, но не ходи назад, и не вторь тем, кто вокруг. Хоть малый шаг, да твой. Только так оставишь не брань, но мир". Только тогда там не зальет, не иссушит, не рухнет отточенный топор. -------------------------------------------------------------------- "Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 17.07.2001 15:52

Книго
[X]