Книго

ХРОНИКИ ЭЛЬРИКА ИЗ МЕЛЬНИБОНЭ V

ДОЧЬ ПОХИТИТЕЛЬНИЦЫ СНОВ

КНИГА ПЕРВАЯ

Майкл МУРКОК

Анонс

     Легендарный Эльрик из Мелнибонэ возвращается в новом романе! Несокрушимый Вечный Воитель, не страшащийся ни драконов, ни магии, вооруженный верным Бурезовом, встречается со своим очередным воплощением - графом Ульриком фон Беком, блестяще владеющим семейной реликвией - черным мечом Равенбрандом. Место и время встречи бессмертных героев несколько неожиданны, но предоставляют им отличную возможность для применения магических, фехтовальных и иных талантов. Это - Третий Рейх, наполненный политическими и оккультными тайнами.

     Моей крестнице Оуне фон Б., а еще - Берри и компании

Предуведомление

     - 10 мая 1941 года, спустя несколько месяцев после того, как Великобритания неожиданно выиграла решающую “Битву за Англию” и наконец остановила нацистское нашествие, Рудольф Гесс, заместитель Гитлера и его закадычнейший друг среди верхушки рейха, улетел в Шотландию. Когда Гесса задержали, он заявил, что должен передать важные сведения лично Уинстону Черчиллю. Допрашивали Гесса агенты МИ-5, английской армейской контрразведки. Протоколы допроса были немедленно засекречены, а некоторые из них и вовсе пропали бесследно. 22 июня 1941 года Гитлер напал на СССР. Многие полагают, что Гесс считал это решение безумным и потому пытался договориться с Черчиллем, чтобы вместе остановить Гитлера. Но Черчилль так и не встретился с Гессом, который скончался в тюрьме в 1987 году при загадочных обстоятельствах.

     Заснешь - похищу твое серебро.

     В снах украду твою душу.

     Уэлдрейк. Рыцарь Равновесия.

Глава 1

Украденные сны

     Меня зовут Ульрик фон Бек, и я - последний в роду графов фон Бек. Родился и вырос я в городке Бек, в Саксонии, в начале столетия. Здоровьем я никогда не отличался; мало того, мою жизнь омрачало наше фамильное проклятие - альбинизм.

     Моя матушка умерла родами. Отец погиб в призрачном огне, уничтожившем башню нашего замка. Мои братья были все намного старше и находились за границей на дипломатической службе, так что на мою долю оставались домашние дела. Меня учили править нашими владениями мудро и справедливо, учили сохранять status quo в лучших традициях лютеранской церкви. И еще - исподволь советовали не появляться на людях чаще, чем это необходимо, не смущать их своими алыми глазами и мертвенно-бледным цветом лица. Я смирился с таким положением и тем самым обрек себя на добровольное домашнее заключение. Впрочем, не я первый: подобной участи не избежали многие из моих предков. Сразу вспоминаются жуткие истории про близнецов-альбиносов, родившихся у моей прабабушки...

     Разумеется, поначалу приходилось тяжко, но в юношеские годы я стал постепенно забывать о своем печальном уделе: в местном католическом священнике я нашел друга и интересного собеседника, кроме того, я всерьез увлекся фехтованием. С фра Корнелиусом мы встречались утром и обсуждали богословские догматы, а днем я самозабвенно сражался на шпагах и мечах. Утонченное и опасное, искусство фехтования требовало полной сосредоточенности, на мучительные размышления о жестоких капризах судьбы не оставалось ни времени, ни сил. Заметьте, я говорю именно об искусстве фехтования, а не о тех потешных поединках, которыми похваляются всякие нувориши и бюргеры с претензиями на аристократизм, и для которых в Гейдельбергском университете даже составили глупейший кодекс чести.

     Ни один истинный поклонник боя на мечах не станет участвовать в этих вульгарных поединках. Я быстро освоил азы искусства и, льщу себя надеждой, вскоре вырос в настоящего мастера. Более всего меня привлекали бои до гибели одного из противников.

     Энтропию я всегда считал единственным врагом, с которым стоит сражаться; по мне, победить энтропию означало достичь компромисса со смертью, которая торжествовала во всех конфликтах испокон веку.

     Пожалуй, нужно сделать маленькое отступление и сказать несколько слов о моем решении посвятить жизнь борьбе за недостижимое. Наверное, это решение было самым разумным, самым подходящим для аристократа-изгоя, воспитанного в идеализме предыдущих веков, презираемого современниками и внушающего страх даже собственным слугам. Для человека, привыкшего много читать и много размышлять. Но мое уединение вовсе не означало, что я не следил за происходящим в стране. Я прекрасно знал, что за толстыми стенами замка Бек, в моей многострадальной Германии, звучат напыщенные речи, оболванивающие нацию и заставляющие ее вновь грезить о войне. То есть - о самоубийстве.

     Словно подчиняясь некоему инстинкту, уже в молодые годы, вскоре после школьного путешествия по Нильской долине и другим знаменитым местам, я увлекся археологией, погрузился с головой в изучение древностей.

     Моему интересу немало способствовал дом - старинный замок, который многажды перестраивали, добавляли к нему флигели и подсобные помещения. Он возвышался над пастбищами и лесистыми холмами будто могучее дерево, окруженный кипарисами, тополями и ливанскими кедрами, которые мои предки-крестоносцы привезли из Святой Земли, и саксонскими дубами, в которых, как гласили легенды, обитали души моих еще более ранних предков, сливаясь воедино с родимой почвой. Мои предки сперва сражались против Карла Великого, потом примкнули к нему. Двое из них бились бок о бок с Роландом в Ронсевальском ущелье. Другие были ирландскими пиратами, третьи служили Этельреду Английскому...

     В искусстве фехтования меня наставлял старый фон Аш, которого мои братья прозвали Орехом, - маленький, смуглый, весь какой-то сморщенный. В его семье все мужчины были кузнецами и отменными бойцами на мечах - с тех самых пор, как основатель рода фон Ашей выковал первый бронзовый топор. Старик любил меня и охотно делился своими познаниями, которые я жадно впитывал, и своими приемами боя, которые я мгновенно перенимал. Что бы он мне ни показывал, я не отступался, пока не осваивал этот прием. Фон Аш часто говорил, что во мне словно воплощается вековая мудрость его рода.

     Впрочем, в этой мудрости не было ничего необычного, если хотите, экзотического. Фон Аш отнюдь не поучал меня, он давал советы, которые - думаю, он поступал так сознательно - проникали в меня тем глубже, чем более они отвечали моей любви ко всему сложному, утонченному, символическому. Эти советы походили на зерна, брошенные в плодородную почву: если за ними ухаживать, они неминуемо должны были прорасти. В том и заключалось наставничество фон Аша: ученик со временем начинал верить, что достиг всего самостоятельно, что он просто откликнулся на вызов, а учитель в лучшем случае подсказал, что надо довериться интуиции.

     Именно мой наставник поведал мне о песни клинка.

     - Прислушивайся и услышишь, - говорил он. - У каждого великого меча - своя собственная песнь. Когда услышишь ее, когда разберешь слова, вы с мечом станете одним целым, и ты сможешь сражаться им, ибо эта песнь - самая суть клинка. Меч куют не для того, чтоб он висел на стене, не для того, чтобы поднимать его над головой в знак победы; нет, меч рубит плоть и кости, меч убивает. Он не символ мужества, не свидетельство вступления в зрелый возраст; он - орудие смерти. И смерть, которую он несет, справедлива далеко не всегда. Если ты не согласен с этим, сынок, - а не соглашаться ты вправе, ведь даже прописную истину можно оспорить, - тебе не следует вообще браться за меч. Бой на мечах - подлинное искусство, однако поединок должно вести до смерти, иначе искусство выхолащивается.

     Я не сомневался, что для моего клинка Равенбранда, фамильной ценности, переходившей из поколения в поколение, битва с энтропией - его истинное предназначение. Этот клинок принадлежал нашему роду с незапамятных времен, но лишь немногие среди моих предков выказывали интерес к черному мечу, по лезвию которого струились рунические надписи. Для большинства фон Беков Равенбранд был досадной помехой. Некоторые мои предки впадали в безумие (что с нами, в общем-то, случалось довольно часто) и использовали меч в ситуациях, о которых мы предпочли бы забыть. Так, в прошлом веке все миренбургские газеты пестрели сообщениями о зверствах маньяка по прозвищу Красноглазый: он бегал по городским улицам с обнаженным клинком и убивал встречных. От его руки погибло по меньшей мере тридцать человек, а потом он вдруг исчез. Подозрение, вполне естественно, пало на фон Беков - о нашем наследственном альбинизме было известно всем. Но до суда дело не дошло - не удалось собрать доказательств, и Красноглазый остался тайной, а газеты поставили его в один ряд с Джеком Потрошителем, Фантомасом и Джеком Попрыгунчиком.

     Фон Беков частенько - и, надо признать, заслуженно - обвиняли в кровопролитии, и потому мы старательно забывали о мече и о легендах, с ним связанных. И почти добились своего - в просторном замке в мое время оставалось лишь несколько человек, помнивших древние предания. Не считая меня, это все были слуги, слишком старые, чтобы покинуть замок и переселиться в город.

     Когда мне пришла пора взяться за этот меч, фон Аш стал учить меня его песням. А песни у меча были особенные.

     Как его ни поворачивай, как ни крути, сталь отзывалась на любое движение легкой дрожью, точно живая плоть - или музыкальный инструмент. Меч словно направлял мою руку. Фон Аш показал, как обращаться с клинком, как правильно располагать пальцы на рукояти, как извлекать из клинка песни ненависти и презрения, кровожадные боевые песни и печальные воспоминания о прежних битвах, и многие, многие другие. Вот только любовных песен у меча не было. “У клинков, - сказал фон Аш, - редко встречается сердце. И полагаться на их верность - верх неразумия”.

     Меч, который мы называли Равенбрандом, был выкован из черного металла и имел тонкое, необычной формы лезвие. Семейное предание утверждало, что его выковал фра Корво, венецианский оружейник, сочинивший знаменитую книгу о мечах. Впрочем, другое предание гласило, что Корво - Кузнец-Ворон, как назвал его Браунинг - всего лишь нашел клинок или даже лезвие, а сам выковал только рукоять.

     Говорили, что это клинок сатаны. Или сам сатана. В стихотворении Браунинга рассказывается, что Корво отдал собственную душу, чтобы вдохнуть жизнь в меч. Я собирался как-нибудь отправиться в Венецию, прихватив с собой Равенбранд, и выяснить наконец, где правда, а где выдумки.

     Между тем фон Аш покинул меня, уехал и не вернулся. Единственное, что было мне известно, - он намеревался добраться до острова Морн, где рассчитывал отыскать некий чудесный металл.

     А потом настал август 1914 года, и в первые месяцы войны мне хотелось стать старше, чтобы тоже уйти на фронт. Когда же возвращавшиеся ветераны - юнцы немногим старше моего - поведали об изнанке войны, я тут же передумал вступать в армию. А война продолжалась, и конца ей не было видно.

     Мои братья умерли от болезни или были разорваны в клочья снарядами в окопах. И скоро у меня не осталось родственников, кроме престарелого деда, который жил в роскоши и уюте на окраине Миренбурга, в Вальденштайне. Он глядел на меня своими огромными бледными глазами, и во взгляде его читалось разочарование в жизни и предвестие гибели всего, ради чего он жил. Я навестил его, и минут через пять он взмахом руки отослал меня прочь. А в следующий раз и вовсе отказался принять.

     Меня забрали в армию в 1918-м. Я вступил в отцовский пехотный полк и, в чине лейтенанта, был незамедлительно отправлен на Восточный фронт. Война продолжалась еще достаточно долго, чтобы я успел убедиться, насколько она жестока и бессмысленна.

     Вдаваться в подробности я не собираюсь - нам редко хочется говорить о том, чему мы сами были свидетелями. Скажу только, что порой над окопами раздавались голоса. Они доносились с ничейной земли и молили о пощаде. “Помогите, помогите, помогите...” На английском, на французском, немецком, русском и на дюжине других языков. Раненые, искалеченные, обезображенные кричали при виде собственных вывалившихся кишок и оторванных конечностей, молили господа утишить боль и послать благословенную смерть. Мы знали, что скоро и наши голоса вольются в мучительный хор.

     Эти голоса слышались мне даже во сне. Тысячи, миллионы голосов, душераздирающие вопли, умолявшие избавить от страданий, перетекавшие из ночи в ночь, из сна в сон. Я просыпался от ужаса - и засыпал вновь, чтобы окунуться в следующий кошмар. И мои сны, населенные голосами, почти не отличались друг от друга.

     Хуже того, мои сны почему-то распространялись во времени, охватывая все битвы человеческой истории, с древнейших времен и до наших дней.

     Очень живо, словно воочию - наверняка благодаря своей начитанности - я наблюдал грандиозные сражения. Некоторые были мне знакомы - по описаниям, естественно. В большинстве своем они воспроизводили, со сменой декораций и костюмов, то же надругательство над человеческой природой, которое я сутками напролет лицезрел из окопов.

     Среди этих снов был один, повторявшийся особенно часто. Белый заяц бежал по полю брани между сражающимися, которые его как будто не замечали. Порой он оборачивался и смотрел на меня, и у него были мои собственные алые глаза. Я понимал, что должен следовать за ним, но что-то мешало мне сдвинуться с места.

     Постепенно сны стали менее жуткими. Во всяком случае, с кошмарной явью им уже было не сравниться.

     Мы, немцы, зачинщики войны - с точки зрения победителей, разумеется, - испытали жуткое унижение: Версальский договор не оставил нам ничего, даже средств к восстановлению страны, а алчные европейцы, на которых с отвращением взирал американский президент Вудро Вильсон, требовали большего. В результате, как обычно, простые люди были вынуждены платить за преступную тупость власть имущих. Между прочим, вообще мы - люди - живем, умираем, болеем, выздоравливаем, радуемся и страдаем по воле кучки эгоистов.

     Будем честны: некоторые аристократы, и я в том числе, не покинули страну. Мы остались, чтобы своими руками восстановить Германскую Федерацию, пускай даже в нее снова должны были войти эти чванливые прусские фанфароны, до сих пор мнившие себя непобедимыми. Именно они заодно со своими приспешниками произносили в 20-х годах те самые речи, из которых суждено было возникнуть нацистской и большевистской пропаганде, столь разной - и столь одинаковой. Побежденная Германия погрязла в разрухе и нищете.

     Наш мир, каким мы его знали и любили, был уничтожен, разрушен до неузнаваемости. Все то, чем оделил немцев Бисмарк, - национальное чувство единства и общего предназначения, обратилось в угодливое служение горстке фабрикантов оружия и крупных промышленников, прикрывавшихся, словно зонтиками, членами королевской семьи. Былая слава сгинула, осталась лишь горькая ирония, из которой впоследствии вырос реализм Брехта и Вейля. Музыка “Трехгрошовой оперы” была наиболее подходящим аккомпанементом к крушению империи.

     Германия балансировала на грани гражданской войны между левыми и правыми, между коммунистами и националистами. Гражданской войны мы опасались более всего, ибо у нас перед глазами был пример России.

     Нет способа быстрее обрушить страну в хаос, нежели принимать панические решения по предотвращению этого падения. Ведь Германия оживала. Многие здравомыслящие люди полагали, что, поддержи в тот момент Германию другие великие державы, не было бы никакого Адольфа Гитлера. Личности вроде него появляются, когда во власти возникает пустота. Они возникают из ничего, сотворенные нашим собственным негативизмом, нашими фаустовскими претензиями и темной алчностью.

     Моя семья сильно пострадала от войны, которая подорвала, вдобавок, и финансовое благополучие фон Беков. Мой друг священник отправился миссионером в бывшую немецкую колонию Руанда, а я превратился в понурого отшельника. Мне часто советовали продать Бек, торговцы с черного рынка и поднимавшие голову нацисты обхаживали меня, предлагая изрядные суммы за наше родовое гнездо. Они думали, что могут вместе со стенами купить аристократический дух, словно это был очередной особняк или шикарный автомобиль.

     Я отказывался. Мне приходилось прилагать все больше усилий, чтобы сохранить наши владения, и благодаря этому я узнал кое-что о страхах и заботах обыкновенного немца, который видел свою страну на пороге гражданской войны.

     Проще всего было обвинить победителей. Конечно, нас обложили чудовищными податями, и это было бесчеловечно и просто глупо: у нацистов, набиравших силу в Мюнхене и других городах Баварии, имелся отличный повод для выступлений.

     Со временем партия национал-социалистов прибрала к рукам почти всю власть в Германии - ту самую власть, которая, как они заявляли, прежде принадлежала евреям. В отличие от евреев, наци на деле подчинили себе прессу: через газеты и журналы, через радио и кино они стали внушать людям, кого те должны любить, а кого ненавидеть.

     Как убить миллион своих соседей?

     Для начала объявить их Иными. Они - не такие, как мы. Не люди. Просто похожи, и все. Притворяются. А копни поглубже - они все нам завидуют и люто ненавидят. Затем сравниваем соседей с нечистыми животными, обвиняем в заговоре против нас. И очень скоро общество впадет в безумие и само устроит массовую резню.

     Разумеется, в таком подходе нет ничего нового, ничего оригинального. Американские пуритане всех, кто не соглашался с ними, объявили безбожниками и злодеями, причастными, хуже того, к ведьмовству. Эндрю Джексон развязал воображаемую войну, которую якобы выиграл, чтобы отобрать у индейцев земли, принадлежавшие им по договору с правительством. Англичане и американцы отправились в Китай спасать страну от опиума, который сами же китайцам и продавали. Турки везде называли армян чудовищами, а под шумок устраивали бойни христиан. Но для меня, воспитанного в иной традиции, подобные речи были в новинку (выступления Мартина Лютера против евреев, пожалуй, не в счет), и я никак не мог поверить, что цивилизованная нация прислушивается к этим речам.

     Впрочем, напуганные народы очень легко принимают угрозу гражданской войны - и посулы человека, обещающего предотвратить ее. Гитлер предотвратил гражданскую войну потому, что она была ему не нужна. Власть досталась нацистам через голосование - и это произошло в стране, которая имела самую демократическую в мире конституцию, во многих отношениях превосходившую американскую.

     Как только он пришел к власти, его противники оказались у него в руках. Это происходило на наших глазах, но мы не могли ничего изменить. Многие немцы отчаянно хотели стабильности и были готовы поддержать нацистов, суливших возрождение и процветание страны. И потом, куда легче пережить исчезновение соседа-еврея, чем пропажу своего родственника...

     Таким вот образом большинство населения и примкнуло к наци - словом, делом или молчанием, которое хуже крика, примкнуло, поступившись собственной совестью, возненавидело себя и других, предпочло самосохранение самоуважению, и немецкий народ перестал существовать, превратился в рабов.

     Современная диктатура заставляет людей раболепствовать как бы по своей воле. Мы учимся скрывать отвращение к собственной трусости за глянцевым фасадом напыщенных, пафосных речей, за рассуждениями о благих намерениях, за отговорками о незнании и непричастности, чувствуем себя невинными жертвами. А тех, кто отказывается подчиняться правилам выживания, попросту убивают.

     Я по-прежнему оставался противником всех и всяческих войн, однако возобновил тренировки с мечом. По правде сказать, эти тренировки стали чем-то большим, нежели просто способом приятно провести время. В них я находил убежище, средство ускользнуть от окружающего мира и сохранить при себе то немногое, что у меня еще оставалось моего. Чтобы работать с Равенбрандом, требовалось особое умение: да, мой меч был прекрасно отбалансирован и я мог вращать его одной рукой, но в поединках этот клинок будто превращался в змею, становился удивительно гибким, как бы перетекая из позиции в позицию в моей руке, и, что самое главное, начинал жить своей жизнью.

     Наточить лезвие на обыкновенном оселке было невозможно. Фон Аш подарил мне особый оселок, инкрустированный алмазами; им я и пользовался - достаточно редко, ибо Равенбранд практически не тупился.

     Пожалуй, продолжатели Фрейда, столь усердно трудившиеся в изнемогающей от хаоса стране, нашли бы что сказать о моей привязанности к мечу, о моем нежелании расставаться с Равенбрандом. А я чувствовал, что клинок питает меня энергией, что он дает мне силу жить, несмотря на все ужасы, на все зверства нацистов.

     Куда бы я ни шел, меч всегда был при мне. Местный умелец изготовил для меня ружейный футляр, в котором я и носил Равенбранд; со стороны я, могу предположить, выглядел этаким добропорядочным бюргером, собравшимся на охоту или даже на рыбалку.

     Что бы ни случилось с Беком, я для себя решил, что мы с мечом не должны погибнуть. Не знаю, было ли у меча какое-либо.., э.., символическое значение, олицетворял ли он собой что-нибудь; мне известно лишь, что наша семья владела им добрую тысячу лет, что, по преданию, этот меч выковали для Вотана, что именно он обратил в бегство сарацин при Ронсевале и повел в атаку конницу Каролингов, что он сражался с берберами, защищал короля при Гастингсе и служил саксам в Византии и на Востоке.

     Порой мне казалось, что я схожу с ума, однако ощущение неразрывной связи между мечом и мною с каждым днем становилось все крепче. И дело тут было не в приверженности традициям и не в чрезмерном увлечении рыцарскими романами.

     Между тем жизнь в Германии продолжала ухудшаться.

     Даже городок Бек, с его старинными островерхими черепичными крышами, над которыми торчали печные трубы, с его сонными фасадами и зелеными окнами, с его еженедельными ярмарками и древними обычаями, не избежал тлетворного поветрия.

     Еще до 1933 года по улицам Бека время от времени маршировали самозванные штурмовики - бывшие солдаты, оставшиеся без работы; командовали ими такие же самозванцы, присвоившие себе звания от капитана и выше. Квартировали они не в Беке, откуда я их, попросту говоря, выгнал, а в соседнем городе. Парады проходили с большой помпой: во-первых, внушали страх противникам, коих в Беке насчитывалось не то чтобы мало, а во-вторых, показывали свою силу старикам, женщинам и детям.

     Такие вот самозванные армии были чуть ли не в каждом немецком городе; они постоянно враждовали между собой, дрались с коммунистами, нападали на политиков, пытавшихся ограничить их влияние (эти политики понимали, что если штурмовиков не остановить, гражданская война станет печальной реальностью). Именно это и вызвались проделать нацисты - обуздать отряды, которые они же сами и создавали, пугая обывателей и добивая бедную, униженную Германию.

     Я согласен с мнением, что если бы союзники проявили больше благородства и не пытались отобрать у нас последние гроши, Гитлеру и штурмовикам не на кого было бы пенять. Однако в условиях явной, неприкрытой несправедливости даже самые тихие и робкие из бюргеров одобряли действия, которые до войны сочли бы заслуживающими самого строгого осуждения.

     И в 1933 году, опасаясь конфликта “в русском стиле”, многие из нас проголосовали за “сильную руку” - в надежде на лучшую, более стабильную, более спокойную жизнь.

     К сожалению, “сильная рука” Гитлера, как это обычно и бывает, оказалась политической фикцией; приспешники называли его железным человеком, а на деле он был ничуть не лучше всей этой компании крикливых психопатов.

     По улицам Германии в те годы бродили тысячи гитлеров - тысячи обездоленных, обделенных жизнью невротиков, преисполненных зависти и ненависти. Гитлер выбился из общего ряда благодаря своему упорству: он обладал талантом произносить трескучие политические речи и, упиваясь собственным красноречием, заводил толпу; кроме того, он нашел беспроигрышный ход - из его речей следовало, что мы страдаем не из-за алчности наших предводителей или жестокости победителей, а по вине загадочной, почти сверхъестественной силы, которую он именовал “мировым еврейством”.

     В обычные времена к подобному бреду прислушивались бы разве что всякие отбросы общества, но в пору, когда один финансовый кризис сменял другой, Гитлер и его присные убеждали все больше немцев (и среди прочих - крупных промышленников), что национал-социалисты единственные предлагают надежный путь к спасению.

     Возьмем Италию и дуче Муссолини. Он спас свой народ, возродил его, заставил соседей снова опасаться итальянцев. Он вернул Италии мужество. То есть сотворил именно то, что требовалось совершить в Германии. Так они думали, эти люди. “Сапоги и пушки, корабли и флаги, и границы рвутся как листы бумаги...” - писал Уэлдрейк в своих яростных стихах, незадолго до гибели в 1927 году.

     Простые стремления. Простые ответы. Прописные истины.

     Над интеллектом, образованием и порядочностью потешались так, будто они стали заклятыми врагами Германии. Мужчины, как всегда, утверждали свое уязвленное достоинство тем, что требовали от женщин оставаться дома и воспитывать детей. На словах они почитали женщин как земных богинь, а на деле относились к ним с презрительным высокомерием и не подпускали к реальной власти.

     Мы медленно учимся. Ни английские, ни французские или американские опыты по изменению общества “сверху” не привели к успеху; коммунистический и нацистский эксперименты, одинаково пуританские в своих лозунгах, доказали то же самое - человеческие отношения несводимы к прописным истинам. Прописная истина годится для спора, но правительству, которое на самом деле стремится что-то изменить, нужны более сложные, более тонкие инструменты. Неудивительно, что к 1940 году в Германии разразилась настоящая эпидемия юношеских самоубийств; нацисты, разумеется, не признавали этой проблемы - в мире, который они строили, ничему подобному места не было.

     В 1933 году, несмотря на то, что многие из нас уже понимали истинную суть нацизма, они сумели захватить большинство в парламенте. Наша конституция превратилась в клочок бумаги и попала в костер вместе с великими творениями Манна, Гейне, Брехта, Цвейга и Ремарка. Нацисты громоздили костер за костром на перекрестках и городских площадях. Кощунственный обряд, это торжество невежества и фанатизма, они назвали “культурным очищением”.

     Инструментами большой политики стали сапоги, оружие и кнуты. Мы не могли сопротивляться - потому что не в силах были поверить в происходящее. Мы до сих пор полагались на демократию, не понимая, что она давным-давно растоптана. Впрочем, суровая реальность быстро открыла нам глаза.

     Такая жизнь была невозможна для всякого, кто ценил человеческие добродетели, но наши протесты подавлялись самым жестоким образом. И скоро тех, кто по-прежнему смел противиться, осталось совсем немного.

     По мере того как нацистский кулак сжимался все крепче, число тех, кто отваживался бороться хотя бы на словах или даже просто ворчать, неуклонно уменьшалось. Штурмовики были повсюду. Они хватали людей на улицах, чтобы те “почувствовали, как надо себя вести”. Нескольких журналистов, моих знакомых, не имевших ни малейшей склонности к политике, продержали в тюрьме не месяц и не два, потом выпустили - и снова посадили за решетку. Когда их освободили повторно, они попросту боялись открывать рот.

     Нацисты заигрывали с теми, кого принято было называть “пролетариатом” - и при содействии церкви и армии они в этом изрядно преуспели.

     Правда, задавить оппозицию целиком им не удалось. Я, к примеру, собирался вступить в Общество Белой Розы, которое объединяло людей, поклявшихся бороться с Гитлером и его приспешниками.

     О своих симпатиях я говорил при каждом удобном случае, и некоторое время спустя это принесло результат. Мне позвонила молодая женщина, назвавшаяся Герти. Она сказала, что со мной свяжутся, как только убедятся в безопасности встречи. Наверное, они проверяли меня, выясняли, не лазутчик ли я и не предам ли их при первой же возможности.

     На улицах Бека меня дважды обзывали подонком и уродом. Мне повезло, и я оба раза добирался домой, не получив увечий. После второго случая я перестал выходить из дома днем, а по ночам брал с собой на прогулку меч. Возможно, это было глупо - ведь штурмовики расхаживали с винтовками, - но с Равенбрандом я чувствовал себя увереннее; меч придавал мне сил и храбрости.

     Вскоре после второго столкновения, когда меня оплевали юнцы в коричневых рубашках, - я вступился за своего старого слугу Рейтера, которого обозвали лакеем и буржуйским прихвостнем, - ко мне вернулись прежние диковинные сновидения. На сей раз они были гораздо красочнее, в них появилось что-то вагнеровское. Эти сны изобиловали воинами в доспехах, могучим конями, окровавленными знаменами, сверканием и лязгом стали и громовыми фанфарами. Откуда взялись эти видения с их средневековой романтикой? Такие сны пристало видеть нацистам - они у нас преклоняются перед средневековьем...

     Сновидения медленно обретали форму, и в них я вновь начал слышать голоса - тысячи голосов, тысячи слов на языках, которых я не понимал, тысячи странных имен из числа тех, о каких говорят:

     "Язык сломаешь”. Мне чудилось, будто я слушаю, как некто читает длинный список имен тех, кто погиб насильственной смертью, от начала времен до наших дней, и что в этом списке присутствуют и имена людей, которым только суждено погибнуть.

     Возвращение снов обеспокоило моих слуг. Они стали поговаривать, что неплохо было бы показать меня местному доктору или свозить в Берлин, на прием к специалисту.

     Я был готов согласиться с ними, но тут в моих снах вновь появился белый заяц. Он бежал по полю брани, перепрыгивая через трупы, проскакивая между ног закованных в доспехи воинов, под стрелами и пиками тысяч вовлеченных в сражение народов различных вероисповеданий. Звал ли он меня за собой, я понять не мог, ибо заяц не оглядывался. Я молил, чтобы он остановился и обернулся - мне хотелось снова заглянуть в его алые глаза, выяснить, не я ли это сам в ином обличье, избавившийся от ужасов непрестанной схватки. Мне этот заяц почему-то казался предвестником грядущего успеха. Но я хотел удостовериться. Я попытался крикнуть, но слова не шли с языка. И тут я осознал, что я нем, глух и слеп.

     Внезапно сны прекратились. Я просыпался поутру со странным чувством: будто сон приснился и растаял, не оставив после себя ничего, кроме угасающего воспоминания. Вдобавок эти воспоминания почему-то всегда сопровождались смятением в мыслях и непонятным страхом. Белый заяц на поле брани, среди гор искалеченной плоти... Не слишком приятное чувство, уж поверьте, но я цеплялся за него, ибо оно хотя бы напоминало мне о моих сновидениях.

     Вместе с кошмарами пропали и обычные сны, в которых я возвращался во времена, когда можно было спокойно заниматься изучением древностей и благотворительностью. Монашеский удел был для человека в моем положении и с моей наружностью наилучшим выходом, особенно в те дни, в паузе между стадиями конфликтами, начавшегося Великой войной, которая, как мы думали, положит конец всем войнам. Теперь мы думали, что нас ожидает целое столетие войн, когда одно столкновение будет сменять другое, когда по крайней мере половину из них станут называть справедливыми и священными, будут твердить об оказании помощи угнетенным меньшинствам и прочей ерунде; на самом же деле - и мы это понимали - большинство войн возникало из главной человеческой страсти, из ближайшей и желаннейшей цели, то есть из жажды обогащения и из того самого чувства уверенности в собственном превосходстве, которым, без сомнения, отличались крестоносцы, сеявшие смерть и разрушение в Иерусалиме во имя славы Господней.

     Столько мирных снов, наравне с моими, было похищено в наше столетие! Сколько мужчин и женщин, благородных и честных, получили в награду за свою порядочность жестокие пытки и мучительную смерть.

     На улицах Бека, с соизволения церкви, появились портреты Адольфа Гитлера, канцлера Германии: облаченный в серебристый, сверкающий доспех, он восседал на белом коне, держа в руках стяг с ликом Христа и Священный Грааль, как бы ставя себя тем самым в ряд спасителей человечества.

     Эти филистеры, разумеется, презирали христианство и сделали символом новой Германии свастику - и не оставляли попыток опошлить наши идеалы и надругаться над старинными легендами, в которых запечатлелось великое прошлое нашего народа.

     Мне представляется, что это своего рода клеймо политического мерзавца, который во всеуслышание твердит о человеческих правах и чаяниях и использует фразы, от каких на глаза у толпы наворачиваются слезы, обвиняя всех вокруг, но не самого себя, в существующих проблемах. Вечно “иноземная угроза”, страх перед чужаками, “тайные агенты, нелегальные переселенцы..."

     Похожие фразы и по сей день звучат в Германии, во Франции и в Америке и во всех прочих странах, которые мы когда-то считали слишком цивилизованными для подобного отношения к людям иной национальности.

     Хотя прошло много лет, я по-прежнему боюсь возвращения сна, ужасного сна, в который я в конце концов оказался ввергнут. Этот сон был реальнее любой яви и длился бесконечно. Вечный сон, в котором мне предстало наше мироздание, во всей своей полноте, во всем своем разнообразии и безграничности, с бесчисленными возможностями творить зло и вершить добро.

     Пожалуй, это единственный сон, который у меня не украли.

Глава 2

Визит родственника

     Я все еще ожидал звонка от таинственной Герти, когда в начале 1934 года ко мне в Бек пожаловал нежданный и не сказать чтобы особенно приятный гость.

     Моя семья через браки и прочие “формы взаимодействия” породнилась с наследными правителями Миренбурга, столицы Вальденштейна, который аннексировали нацисты и который в будущем оккупируют русские. Наши родичи вели свое происхождение от славян, но многие сотни лет были связаны с Германией общим языком и культурными узами. У нас в роду со временем вошло в обыкновение проводить в Миренбурге хотя бы высокий сезон. А некоторые мои родственники - в частности дядюшка Руди, к которому в Германии относились с презрением, - и вовсе жили в Миренбурге постоянно.

     Правители Миренбурга не устояли перед напастями смутного времени. В Вальденштейне началась гражданская война - на чужеземные деньги, ведь многие зарились на Вальденштейн, для многих он был лакомым кусочком. В результате к власти вернулся род Бадехофф-Красны, который поддерживали австрийцы. А они состояли в родстве с фон Минктами - одной из старейших миренбургских династий.

     В тридцатые годы Вальденштейном правил мой кузен Гейнор, в чьих жилах текла мадьярская кровь. Его мать в молодости считалась первой красавицей Будапешта, а склонный к политическим интригам ум она сохранила до глубокой старости. Я восхищался тетушкой, которую как следует узнал в ее зрелые годы: она управляла своими владениями с твердостью Бисмарка.

     Теперь-то она изрядно сдала. Приход к власти нацистов был для нее шоком, от которого тетушка так и не оправилась. Муссолини она считала отъявленным негодяем, а Гитлера называла болтливым ничтожеством, способным разве что витийствовать на митингах. Когда мы виделись в последний раз, она заявила, что душу Германии украли давным-давно и сделал это не Гитлер. Нет, он всего лишь наступил сапожищем на труп немецкой демократии. Точнее, вырос из него, как гриб из земли, прибавила тетушка, и отравил трупным ядом всю страну.

     - А где душа Германии? - спросил я. - И кто ее похитил?

     - Думаю, она в безопасности, - отвечала тетушка и подмигнула, как бы принимая меня в сообщники: мол, уж мы-то знаем, что и как. Что ж, тетушка была обо мне слишком высокого мнения... Так или иначе больше она ничего не сказала.

     Принцу Гейнору Паулю Сент-Одрану Бадехофф-Красны фон Минкту недоставало материнской рассудительности, зато он унаследовал от нее чисто мадьярскую привлекательность и некий шарм, которым часто пользовался, чтобы обезоружить своих политических противников. Некоторое время он придерживался заветов матери, но затем ступил на дорогу, которой прошли многие разочарованные идеалисты, и стал превозносить нацизм как живительную силу, способную встряхнуть истощенную Европу и утешить тех, кто по-прежнему переживал крушение всех и всяческих основ.

     Расистом Гейнор никогда не был, тем паче что в Вальденштейне всегда покровительствовали евреям (но цыган беспощадно гоняли). Его взгляды - во всяком случае, такое у меня сложилось мнение после разговоров с ним - были вполне умеренными, скорее в духе Муссолини, нежели Гитлера. Для меня, впрочем, все нацистские воззрения были пустопорожней болтовней, фикцией, не имевшей ничего общего с нашими философскими и политическими традициями, пускай даже ими восторгались столь серьезные мыслители, как Хайдеггер, и пускай нацисты в своей пропаганде использовали фразы, понадерганные из сочинений Ницше.

     В общем, я по возможности избегал кузена, но не потому, что имел что-либо против него лично: меня, мягко выражаясь, раздражала его политическая ориентация. И потому я испытал немалое потрясение, когда перед моим крыльцом остановился черный “мерседес”, весь в свастиках, и из салона выбрался Гейнор в форме капитана СС - “элитных” нацистских частей, пришедших на смену СА Эрнста Рема, которые когда-то привели Гитлера к власти, а ныне стали для него помехой. Стояла ранняя весна, повсюду виднелись нерастаявшие сугробы. Тогда и сам Рем еще не догадывался, что в разгар лета Гитлер устроит ему и его соратникам “ночь длинных ножей”. Главным врагом Рема, стремительно набиравшим висты, был маленький и невзрачный Генрих Гиммлер, глава СС, бывший птицевод, носивший пенсне и постепенно становившийся правой рукой Гитлера...

     Мой слуга Рейтер отворил дверь и, как положено, принял у кузена его визитную карточку. А затем, подчеркнуто выговаривая каждый слог, объявил, что нас посетил капитан Пауль фон Минкт. Прежде чем Рейтер провел гостей в отведенные им комнаты, Гейнора дважды назвали капитаном фон Минктом - сначала водитель, а потом и лейтенант Клостерхейм, узколицый пруссак, глубоко посаженные глаза которого так и сверкали из-под бровей.

     В своем черном с серебром мундире, с черно-красной свастикой на рукаве, Гейнор выглядел весьма импозантно. Держался он просто и даже вполголоса пошутил насчет необходимости появляться на людях в мундире. После того как он немного отдохнул с дороги, я пригласил его перед ужином подышать воздухом на террасе. Водитель и лейтенант Клостерхейм должны были обедать отдельно от нас, вместе с моими слугами. Мне показалось, Клостерхейму это не понравилось, но он принял мои слова с видом человека, слишком уж привычного к оскорблениям, чтобы разозлиться всерьез. Признаться, я был рад, что он ужинает не с нами. Кому приятно сидеть за столом в компании покойника? А мертвенно-бледный Клостерхейм, с лицом, туго обтянутым кожей и напоминавшим череп, производил именно такое впечатление.

     Вечер выдался относительно теплый. Солнце село, над горизонтом взошла луна, выбелив своим светом окрестности замка, совсем недавно тонувшие в багрянце заката. Скоро снег растает. Право, жаль; не хочется, чтобы зима кончалась.

     Я закурил - и вдруг заметил краем глаза некое движение. В следующий миг из кустов у подножия стены выскочил крупный белый заяц. Он выбежал на открытое место, остановился, огляделся, сделал шажок-другой... Этот заяц был как две капли воды похож на того, которого я видел в своих снах. Я чуть было не окликнул его, но сдержался: не хватало, чтобы меня сочли помешанным или заподозрили в чем-то предосудительном - а с нацистов станется. Но как велико было желание докричаться до зайца, уверить его, что никакая опасность ему не грозит! Я чувствовал себя как отец, беседующий с сыном.

     Но вот заяц собрался с мыслями - и побежал дальше. Я наблюдал, как он бежит - лапы взметали снег, окутывавший его легкой, невесомой дымкой - по направлению к дубам, что росли поодаль. За моей спиной скрипнула дверь, и я обернулся. А когда вновь повернулся к парапету, зайца уже нигде не было видно.

     Гейнор, облачившийся в вечерний наряд, взял сигарету из моего портсигара и изящно прикурил. Мы заговорили о пустяках, сошлись на том, что лунный свет на снегу и на островерхих крышах придает городку Бек неизъяснимое очарование. Потом помолчали - как истинные романтики, мы наслаждались зрелищем, которое Гете непременно обратил бы в тему для рассуждения.

     Я упомянул, что видел белого зайца, бегущего через луг.

     Ответ Гейнора меня удивил. - Заяц нам не помешает, - сказал мой кузен, пожимая плечами.

     Хотя сумерки сгустились и похолодало, мы долгое время сидели на террасе, перебрасываясь малозначащими вопросами и ответами по поводу дальних родичей и общих знакомых. Гейнор спросил о ком-то. Я ответил, что это “кто-то”, к моему немалому изумлению, вступил в национал-социалистическую партию. И как только ему это пришло в голову?

     Вопрос повис в воздухе.

     Гейнор рассмеялся.

     Смею тебя уверить, кузен, со мной все было иначе. Я надел эту форму, чтобы от меня отвязались. И потом, в наши дни мундир капитана СС вещь весьма полезная. Знаешь, как все было? Недели три назад я заехал по делам в Берлин, и мне предложили, что называется, вступить в ряды и посулили звание. Я не стал отказываться, тем более что заручился клятвенным обещанием: даже если начнется война, никто меня на фронт не пошлет. Им нужны такие люди, как мы, кузен! Вон, Муссолини и короля на свою сторону привлек. Чем больше будет среди них Гейноров фон Минктов, тем скорее закоренелые скептики вроде тебя убедятся, что нацисты - уже не прежняя шайка неотесанных мясников.

     Я усмехнулся и сказал, что вижу вокруг все тех же мясников и головорезов, терзающих разоренную страну и готовых заплатить любую цену за поддержку людей, чьи имена придадут партии Гитлера необходимый политический вес в мире.

     - Вот именно, - весело согласился Гейнор. - Но кто нам мешает использовать этих головорезов в наших собственных целях? Чтобы изменить мир к лучшему? Они прекрасно понимают, что у них нет будущего. Да, они захватили власть и способны удержать ее, но что делать дальше, не могут и представить - воображения не хватает. Им нужны такие люди, как мы с тобой. И под нашим влиянием они со временем станут хотя бы немного похожими на нас.

     Я ответил, что, с моей точки зрения, все наоборот - не нацисты становятся похожими на приличных людей, а приличные люди превращаются в нацистов. Гейнор заявил, что “нас” пока слишком мало, чтобы положение изменилось. Я заметил, что это порочная логика. Не припомню, чтобы мне доводилось видеть людей, развращающих власть, но вот людей, развращенных ею, я повидал достаточно. Он вновь засмеялся и сказал, что слово “власть” можно толковать по-всякому. Главное - как эту власть использовать. “Например, чтобы нападать на граждан, исправно платящих налоги, из-за их веры или национальной принадлежности”, - уточнил я. “Вовсе нет, - возразил Гейнор. - Так называемый "еврейский вопрос" - сущая ерунда, буря в стакане воды. Бедные евреи всегда были козлами отпущения, такова их печальная участь. Уверяю тебя, - прибавил он, - все не так страшно, как расписывает молва. И физические упражнения на свежем воздухе еще никому не вредили”. Как, разве я не видел фильма о лагерях? В них есть все удобства.

     К счастью, когда мы перешли в столовую. Гейнору хватило такта сменить тему.

     За едой мы обсуждали стремление нацистов переписать законы и возможные последствия перемен для юристов, воспитанных в совершенно иной традиции. Подобно многим моим согражданам, в ту пору я еще и не догадывался, какие ужасы несет с собой нацизм, и потому вполне серьезно рассуждал о “хороших” и “дурных” сторонах новой системы. Пройдет год или два, прежде чем люди начнут понимать, какое чудовищное зло опутало Германию.

     Гейнор сыпал красивыми фразами и провозглашал избитые истины. А я глубокомысленно кивал. Мы привыкли к антисемитизму и уже не воспринимали его всерьез, для нас он был всего лишь попыткой некоторых политиков привлечь голоса избирателей. Наши друзья-евреи ничуть не боялись, так с какой стати было бояться нам? Мы не в состоянии были осознать, что за политической риторикой нацистов скрывается жестокая, беспощадная действительность.

     Хотя концентрационные лагеря появились в Германии, едва нацисты захватили власть, и хотя Гитлер с самого начала не скрывал своих истинных намерений, мы не верили в то, что это происходит на самом деле; стремясь избежать повторения окопных ужасов, мы собственными руками сотворили зло, подобного которому история не знала. Даже когда до нас стали доходить достоверные известия о зверствах наци, мы списывали их на жестокость отдельных людей. Что говорить, если и евреи не понимали, что творится вокруг, а ведь нацистский кнут был занесен в первую очередь над ними.

     Мы принимали как данность, как непреложный принцип мироздания, нашу демократию, нашу свободу, завоеванную предками в тяжкой борьбе, что велась на протяжении столетий и вылилась в конце концов в общественный договор, ставший плотью и кровью нашего общества. Когда же демократию и свободу в одночасье растоптали, мы попросту растерялись.

     Демократические свободы были столь привычны для большинства, что люди продолжали спрашивать: “За что? В чем я виноват?” - у злодеев, отринувших закон и заменивших его ненавистью и насилием, кровожадностью и необузданной похотью. Не полицейские, а мучители, воры, насильники и убийцы дорвались до власти благодаря нашей растерянности, нашему молчанию и самоуничижению. И теперь мы вынуждены подчиняться им! Вам нечего бояться, вещал фюрер, кроме самого вашего страха. А страх с каждым днем становился все страшнее.

     Я всегда отличался здравомыслием и к мистике меня не тянуло, однако я не мог отделаться от мысли, что на нас обрушилось некое вселенское зло. По иронии судьбы, на заре столетия люди искренне верили в скорое исчезновение войн и несправедливостей. Неужели это - расплата за нашу доверчивость? Неужели на Землю явилась некая демоническая сила, привлеченная трупным смрадом бурской войны, побоищ в Бельгийском Конго, резни в Армении, тлением миллионов тел, заполнивших окопы, воронки и канавы от Парижа до Пекина? Жадно насыщаясь, эта неведомая сила настолько осмелела, что оставила мертвецов и взялась за живых...

     Поужинав, мы решили, что на террасе уже слишком холодно, и потому перешли в кабинет. Попивая бренди, покуривая сигареты, мы наслаждались всеми удобствами, какие только дарит человеку цивилизованный быт.

     Я вдруг понял, что мой кузен приехал не просто так, что в Бек его привело какое-то дело. Интересно, когда он заговорит о своей цели?

     Гейнор всю прошлую неделю провел в Берлине и охотно делился столичными сплетнями. Геринг - жуткий сноб и поклонник аристократии. Поэтому принц Гейнор - которого наци предпочитали называть Паулем фон Минктом - удостоился приглашения рейхсмаршала. “А оказаться личным гостем Геринга, - прибавил мой кузен, - куда приятнее, чем быть среди личных гостей Гитлера. Скажу как на духу, - продолжал Гейнор, - человека занудливее Гитлера мне видеть не приходилось. Его хлебом не корми, дай поговорить; он готов вещать сутками напролет под патефон, играющий одну и ту же пластинку Франца Легара. Вечер с Гитлером, - заявил Гейнор, - еще хуже, чем вечерок в обществе строгой старой тетушки. Трудно поверить его старым друзьям, которые утверждают, что Гитлер не раз веселил их своими шутками и розыгрышами. Геббельс слишком замкнут, чтобы составить хорошую компанию, он предпочитает молчать и лишь изредка позволяет себе вставить в разговор словечко-другое. А вот Геринг - по-настоящему веселый малый и предметы искусства коллекционирует всерьез, не то что прочие бонзы. Между прочим, он спасает картины, которые нацисты хотели уничтожить, и его дом в Берлине давно превратился в сокровищницу, в музей, где есть все, в том числе знаменитейшие немецкие древности и прославленное оружие”.

     Все это Гейнор излагал тем же самым насмешливым тоном, однако я нисколько не поверил в искренность его слов. Не мог поверить, что мой кузен якшается с нацистами лишь для того, чтобы отстоять независимость Вальденштейна. Он говорил, что принимает realpolitik ситуации, но надеется, что нацисты оставят его маленькое владение в покое. Он тщательно это скрывал, но я уловил в тоне Гейнора нотки, которые меня напугали, - нотки алчного романтизма. Его зачаровала огромная власть, которой ныне располагал Гитлер со своими присными. Причем - мне так показалось - он отнюдь не горел желанием влиться в эту власть; он жаждал ее для себя одного. Быть может, он воображал себя принцем великой Германской империи? Гейнор шутил порой, что еврейской и славянской крови в нем не меньше, чем арийской, однако нацисты, похоже, закрывали глаза на “темное прошлое” тех, кто был им чем-либо полезен.

     А капитан фон Минкт - в этом сомневаться не приходилось - представлял для наци определенную ценность, иначе его не снабдили бы машиной с водителем и не приставили бы к нему секретаря. И он явно приехал сюда по поручению своих хозяев. Я слишком давно знаю Гейнора, чтобы подумать, будто он соскучился по мне. Неужели ему поручили завербовать меня?

     "Или же, - мелькнула вдруг мысль, - его послали убить меня?” Впрочем, для этого ему не надо было приезжать в Бек и напрашиваться ко мне на ужин - существует добрый десяток более быстрых и эффективных способов. И вообще это не в духе нацистов - обставлять убийство разными церемониями: как раз церемониться они ни с кем не собирались.

     Захотелось глотнуть свежего воздуха, и я предложил все-таки выйти на террасу.

     Залитые лунным светом окрестности словно явились из сказки.

     Внезапно Гейнор предложил послать за его секретарем, лейтенантом Клостерхеймом.

     - Знаешь, кузен, он обижается, когда с ним обращаются как с прислугой, а у него, между прочим, хорошие связи наверху. Родня жены Геббельса. Он из древнего горского рода, чем изрядно гордится. У них была своя крепость, простояла в Гарце тысячу с лишним лет. Себя они называют охранниками, но я так полагаю, до недавних пор все Клостерхеймы-мужчины были бандитами. А еще у него родственники в церковной верхушке.

     Я вяло отмахнулся: мол, делай что хочешь. Общество Гейнора начинало меня утомлять, приходилось чуть ли не ежеминутно напоминать себе, что он - мой гость. Быть может, появление Клостерхейма поможет мне успокоиться...

     Робкая надежда растаяла, едва на террасе возникла угловатая фигура в тесном эсэсовском мундире. Фуражку лейтенант держал под мышкой, изо рта у него вырывался пар - пронзительно-белый, будто более студеный, нежели воздух. Я извинился за свою неучтивость и указал на пустой бокал. Клостерхейм помахал “Майн Кампф” карманного формата и заявил, что его ждут дела. Он производил впечатление фанатика и чем-то напомнил мне бесноватого фюрера. Рядом с ним Гейнор выглядел сущим ангелом.

     В конце концов лейтенант согласился пригубить бенедиктин. Принимая у меня бокал, он неожиданно спросил Гейнора:

     - Вы уже сделали предложение, капитан фон Минкт?

     Гейнор засмеялся - чуть натянуто. Предложение, говорите? Я хотел было спросить, о чем речь, но мой кузен предостерегающе поднял руку.

     - Не будем торопить события, Ульрик. Всему свой черед. Лейтенанту Клостерхейму иногда не хватает такта и дипломатичности.

     - Некогда нам всякой ерундой заниматься, - сурово произнес лейтенант. - Жизнь в горах тяжелая, так что недосуг нам манеры разучивать. Мы защищаем границы Вальденштейна с незапамятных времен. И будем защищать, пока не умерли наши традиции. Пока стоят наши крепости и пока мы не утратили гордости.

     Я намекнул, что рано или поздно им придется отказаться от традиций под наплывом туристов. Кстати сказать, это, вполне возможно, облегчит долю горцев. Пожила в крепости горстка баварцев - и целую неделю сидишь, закинув ногу на ногу, и подсчитываешь прибыль. Сам бы я наверняка этим занялся, но у меня, к сожалению, не крепость, а всего лишь поместье, хоть и прославленное в веках.

     Не знаю, с чего на меня напала разговорчивость. Наверное, я пытался расшевелить Клостерхейма, заставить его сойти с пьедестала: кстати говоря, мне очень не понравился его искоса брошенный взгляд.

     - Все может быть, - признал Клостерхейм. - Жизнь точно легче станет, - он повторно пригубил бенедиктина и попытался проявить что-то вроде заботы обо мне:

     - Насколько мне известно, капитан фон Минкт приехал, чтобы избавить вас от бремени.

     - Какого еще бремени?

     - Родового, - ответил Гейнор. - Или, если угодно, семейного, - Гейнор прямо-таки лучился улыбкой. Клостерхейм - тот сыпал угрозами не задумываясь, а вот Гейнор предпочитал обходные пути и как будто и вправду прислушивался к моим словам.

     - Ты ведь отлично знаешь, что я не слишком дорожу семейными ценностями, если они, конечно, не напоминают мне о своих хозяевах или о разного рода обстоятельствах, с ними связанных. Тебе понадобились наши сокровища?

     - Помнишь старый меч, с которым ты столько возился перед войной? Такой черный, от возраста потемневший - прямо как твой наставник, старина фон Аш. Скажи честно, куда ты дел этот меч? Отдал? Продал? Или повесил на стенку?

     - Если я тебя правильно понимаю, кузен, речь о Равенбранде?

     - Правильно понимаешь, кузен, именно о нем. Я и забыл, что ты дал мечу прозвище.

     - Во-первых, не прозвище, а имя. Во-вторых, я ему имен не давал - он звался так изначально. Он - ровесник нашего рода, кузен. С ним связано множество легенд, но доказательств, естественно, никаких, одни домыслы, баснословные предания, восхваляющие седую древность... Битвы, призраки и тому подобное. Никакой антиквар, никакой любитель истории не даст за эти байки и ломаного гроша, - признаться, я встревожился. Неужели Гейнор пожаловал в Бек с тем, чтобы лишить нас нашего древнейшего достояния, врученного нам на хранение? - Коммерческой ценности меч не представляет. Дядюшка Руди пытался его продать, отвез в Миренбург на оценку. Его ожидало сильное разочарование.

     - В паре он куда более ценен. Мечи-близнецы - дорогая штука, - сумрачно проговорил Клостерхейм. Уголок его рта подергивался, будто лейтенант страдал тиком. - Близнецы-соперники.

     Мне подумалось, что Клостерхейму, как говорят в Вене, далеко до целого пфеннига. Его замечание показалось имеющим весьма отдаленное отношение к теме разговора, как если бы мысли лейтенанта были заняты чем-то другим. Было куда проще не обратить внимания на его реплику, чем выяснять, что он имел в виду. Что это еще за мечи-близнецы, мечи-соперники? Или Клостерхейм - из тех наци, что свихнулись на мистике? Забавное сочетание, не столь уж редкое в наши дни - увлечение сверхъестественным и приверженность идеям национал-социализма. Лично я никогда этого не понимал, однако многие нацисты, в их числе, по слухам, Гитлер и Гесс, не упускали случая погрузиться в мистические дебри. Разумеется, у них имелось рациональное объяснение всем тем призрачным абстракциям, которые в реальной жизни вырождались в обыкновенное насилие.

     - Не скромничай, кузен, - Гейнор окинул меня насмешливым взглядом. - Твой род подарил Германии немало доблестных воинов.

     - И разбойников с террористами.

     - И тех, кто был всем сразу, - поддержал Гей-нор. Тон у него был развязный, как у разбойника на виселице, и ухмылялся он соответственно.

     - Ваш тезка, граф, - пробормотал Клостерхейм.

     От его хриплого голоса меня пробрала дрожь.

     - Что?

     Клостерхейм поморщился, как видно, раздосадованный моей недогадливостью.

     - Тот, кто искал - и нашел - Грааль. Благодаря кому ваш род приобрел свой девиз.

     Я пожал плечами и предложил вернуться в кабинет. В камине развели огонь. Я глядел на языки пламени, и внезапно меня охватила щемящая сердце тоска по семейным рождественским праздникам, которым мы радовались, как только могут радоваться Йулу <Сочельник.> истые саксы: отец, мама и братья были живы, родственники и друзья съезжались в Бек со всего света, из замка Оши в Шотландии, из Миренбурга, из Франции и Америки, и всем было хорошо и приятно под нашим приветливым кровом. Война разделила нас - похоже, навсегда - и уничтожила радость. И вот теперь я стою у почерневшей от времени дубовой панели, наблюдаю, как бьется в камине огонь и как утягиваются в дымоход струйки дыма, и всячески пытаюсь вести себя как положено радушному хозяину, а передо мной стоят два типа в черной с серебром форме, приехавшие, и тут не может быть сомнений, чтобы забрать мой меч.

     - Делай работу дьявола, - прочитал Клостерхейм надпись на гербе, что висел над камином. Я находил этот герб вульгарным и давным-давно убрал бы с глаз долой - но чтобы снять его, нужно было раскурочить стену. Потому он и висел до сих пор на своем привычном месте - готическая штучка с загадочными узорами, которые, если верить старинным записям, прежде обозначали совсем не то, что выискивали в них сейчас. - Вы по-прежнему следуете этому девизу, герр граф?

     С этим девизом легенд связано даже больше, чем с мечом. К нашему семейному проклятию, альбинизму, как вам наверняка известно, далеко не всегда относились терпимо, и потому некоторые мои предки старательно уничтожали всякие записи об альбиносах вроде меня и прочих несуразицах. Я бы сказал, они отличались логикой, которая полагает, что, сжигая книги, мы искореняем горькие истины. Судя по недавним событиям, в Германии это болезнь распространенная... Короче говоря, записей о стародавних временах почти не сохранилось, но я не сомневаюсь, что в девиз с самого начала вкладывалась определенная ирония.

     - Может быть, - сурово согласился Клостерхейм. Для него, очевидно, даже намек на иронию был преступлением. - Но чашу вы, как я понимаю, потеряли? Ну, Грааль?

     - Мой дорогой лейтенант! - воскликнул я. - В Германии не найти семьи, у которой не имелось бы собственной легенды о Граале и его поисках! А в половине немецких семей вам с гордостью покажут кубок, который якобы и есть Священный Грааль. И в Англии то же самое. Послушать англичан, так у Артура было больше Камелотов, чем у Муссолини титулов. Все эти легенды родились в девятнадцатом столетии, на волне романтизма и “готического Возрождения”. В ту пору немцы заново создавали свое прошлое. Поройтесь в книгах - вы не найдете ни одной легенды древнее 1750 года. А если вам мало доказательств, задумайтесь, почему всяк описывает Грааль по-разному? Вольфрам фон Эшенбах говорил, что чаша из гранита; ее называли и деревянной, и золотой, и отделанной самоцветами... Я понимаю, вашей партии нужны символы - недаром вы привлекли себе на службу Вагнера, - но это уже чересчур. И потом, если у нас и были старинные кубки, они давно исчезли.

     - Действительно, звучит нелепо, - Гейнор поежился и подвинулся ближе к огню. - Но мой отец помнит, что твой дед, кузен, показывал ему золотую чашу, прозрачную, как стекло, и твердую, как железо. На ощупь она была теплой и вибрировала в руках.

     - Знаешь, если дед и вправду владел чем-то таким, меня он в свои секреты не посвятил. Я никогда не пользовался его доверием. Да мы и не успели сойтись: он умер вскоре после перемирия.

     Клостерхейм нахмурился, явно решая, стоит ли мне верить. Гейнор же не скрывал своего недоверия.

     - Кому как не тебе, кузен, знать о подобных вещах? Из всех фон Беков ты единственный прочел все книжки в вашей библиотеке. И отец у тебя был ученый и погиб таинственно, и фон Аш наверняка поделился с тобой своими познаниями. Да и сам ты все равно что музейный экспонат. Впрочем, уж лучше стоять в музее, чем выступать в цирке.

     - Совершенно верно, - холодно сказал я, бросил взгляд на жуткие по виду “охотничьи часы" над каминной полкой и прибавил, что, к сожалению, вынужден покинуть гостей. У меня, знаете ли, режим.

     Гейнор сообразил, что перегнул палку и оскорбил меня; впрочем, его последняя фраза была ничуть не более оскорбительна, нежели весь предыдущий разговор. Я вдруг подумал, что раньше он не был таким - по-крестьянски напористым, что ли. Что ж, верно говорят: “С кем поведешься, от того и наберешься”. Он явно подлаживался под своих новых дружков.

     - А как же наше дело? - проговорил Клостерхейм.

     Гейнор отвернулся к огню.

     - Дело? Так вы здесь по делу? - я притворился, что удивлен.

     - В Берлине приняли решение, - тихо, не оборачиваясь, пояснил Гейнор. - Насчет древних ценностей.

     - В Берлине? Ты про Гитлера?

     - Да. Его привлекают все эти вещицы.

     - Они - символы былого могущества Германии, - деревянным голосом изрек Клостерхейм. - В них заключено все то, что утратили наши аристократы, - воинственный дух свободного народа.

     - Может быть. Так или иначе о Граале я ничего не знаю. А зачем вам понадобился мой меч?

     - Мы хотим быть уверенными, что с ним ничего не случится, - отозвался Гейнор, опередив Клостерхейма. - Что его не украдут большевики, к примеру, что ты его не потеряешь и не сломаешь. Твой меч - государственное достояние. Твое имя, кузен, будут упоминать на каждой выставке.

     И, смею тебя заверить, ты вполне можешь рассчитывать на материальное вознаграждение.

     - Вот как? А что, если я откажусь отдать мой клинок?

     - Тебя объявят врагом государства, - у Гейнора хватило такта опустить голову и уставиться на свои начищенные до блеска сапоги. - А также врагом национал-социалистической партии и всего, что за ней стоит.

     - Врагом партии? - задумчиво повторил я. - Иными словами, только глупец может думать, что он уцелеет, если бросит вызов Гитлеру?

     - Верно подмечено, кузен.

     - Что ж, - я направился к двери, - среди фон Беков глупцов не было. С вашего позволения, я возьму ночь на размышление.

     - Пусть твои сны будут истинны, - загадочно пожелал Гейнор.

     Клостерхейм не удержался:

     - Мы, современные немцы, творим новые традиции, герр граф. Этот меч - ваш не более чем мой. Он принадлежит Германии, как символ нашей доблести, нашего былого могущества. Нашей крови, в конце концов. Вы ведь не собираетесь предать свою кровь?

     Я посмотрел на сумрачного горца, потом на арийца со славянскими корнями. Перевел взгляд на собственную мертвенно-бледную ладонь с блеклыми ногтями.

     - Свою кровь? Кто придумал этот миф?

     - Мифы - древние истины, украшенные легендами, - наставительно произнес Клостерхейм. - Вагнер это понимал, и в этом секрет его успеха.

     - А я думал, что в музыке... Мечи, чаши, проклятые души... Вы, кажется, сказали, что у моего меча есть пара? Неужели владелец второго клинка согласился расстаться с ним?

     - Второй меч, - ответил Гейнор из-за спины Клостерхейма, - последний раз видели в Иерусалиме.

     Признаюсь, я улыбался, укладываясь в постель, но вскоре вернулись дурные предчувствия, согнавшие улыбку с моего лица. Вытянувшись на кровати, я задумался, как мне спасти себя самого и уберечь мой клинок от длинных рук Адольфа Гитлера. И тут, в странном полузабытьи между явью и сном, я услыхал голос:

     - Я ничего не имею против парадоксов. На них зиждется мироздание. Без них и люди не люди. Без них нет мышления.

     Голос до жути напоминал мой собственный. И в то же время в нем звучала уверенность, какой я в жизни не испытывал.

     Поначалу я решил, что кто-то проник в мою спальню, и принялся оглядываться, но никого не увидел, а затем провалился в сон - и в ноздри мне вдруг ударила едкая, обжигающая вонь. Нет, не вонь; этот запах был странным, но неприятным его не назовешь. Почему-то подумалось, что так пахнет змея. Или ящерица. Большая ящерица. Огромная. Из тех, которые летают в небесах, подчиняясь воле смертного, и дышат пламенем на врагов. А враги у них жестокие, твердо вознамерившиеся победить любой ценой и не гнушающиеся любых средств...

     Призрачные очертания. Гигантские крылья. Мне снилось, что я лечу. Я сидел в громадном черном седле, которое как будто было вырезано из дерева специально под меня; от седла тянулось нечто вроде мембраны, соединявшей седло с чешуйчатой шеей моего скакуна. Я нагнулся, приложил руку к чешуе, которая на ощупь была горячей - явный признак чужеродного метаболизма; в следующий миг нечто с шумом взметнулось вверх, зазвенела упряжь, и впереди возникла огромная тень. Появилась чудовищных размеров голова; сперва я решил, что это динозавр, но быстро понял, что сижу на драконе, на самом настоящем драконе, по сравнению с которым я просто карлик. В пасти у дракона виднелась золотая узда с кисточками - длинными, в человеческий рост. Голова неторопливо повернулась, и на меня уставился отливающий желтизной зрачок. Взгляд дракона был исполнен глубочайшей, непостижимой мудрости, обретенной в мирах, куда никогда не ступала человеческая нога. И все же... Я и вправду углядел симпатию, или мне почудилось?

     Изумрудно-зеленый цвет. Утонченное наречие оттенков и жестов.

     Огненный Клык.

     Я ли произнес это имя?

     Запах, подобно пыли или табачному дыму, оседал в моих легких. Я заметил дымок из ноздрей чудовища. Дракон приоткрыл пасть... Что там у него плещется, за огромными зубами? Что-то нестерпимо едкое... Не просыпаясь, я вспоминал рассказы о случаях спонтанного возгорания. Не удивлюсь, если моего скакуна вдруг окутает пламя. И тут я ощутил, как драконьи мышцы пришли в движение, как зашевелился могучий костяк; заскрежетала чешуя, раздался приглушенный рык, гигантские крылья сделали взмах, другой - и дракон, вопреки всем известным мне законам природы, взмыл в воздух. У меня захватило дух. Земля мгновенно осталась далеко внизу.

     Лететь на драконе - что может быть упоительнее и естественнее? Мы быстро достигли облаков. Повинуясь неведомо откуда взявшимся навыкам, я правил драконом, как венский извозчик лошадьми. Легкое прикосновение к коже над ухом, несильное натяжение поводьев...

     Левой рукой я держал те самые поводья, а в правой сжимал Равенбранд, который лучился тьмой. Руны на клинке пульсировали, отливая альм.

     Снова послышался голос - мой голос:

     - Ариох! Ариох! Кровь и души владыке Ариоху!

     Какое варварское наслаждение, какой дикарский восторг, какая ветхая, но изысканная мудрость! И насколько все это - и слова, и образы, и звуки - чуждо воспитанному в традициях Просвещения Ульрику фон Беку! Этот гуманист воспринимал происходящее как надругательство над идеалами, как кощунство и даже как богохульство. А мое новое “я” между тем безропотно впитывало кровожадные мысли, будто внушаемые извне. Я ощущал силу, которой не суждено было познать никому из моих современников, - силу преобразовывать действительность, колдовскую силу, необходимое условие войны, что ведется без машин и без автоматического оружия, но оттого становится лишь более жуткой и более масштабной, чем даже недавно отгремевшая Великая война.

     - Ариох! Ариох!

     Я ведать не ведал, кто такой Ариох, но где-то в глубине моего сознания внезапно возникло ощущение искусительного, обольстительного зла, столь утонченного, что оно считало себя добродетельным. Частичку этого зла я улавливал и прежде, в Гейноре и в Клостерхейме; впрочем, рядом с моим громадным драконом, могучие разноцветные крылья которого лениво взбивали облака, это зло казалось пустяковой угрозой. Чешуя негромко звенела, лопатки мерно вздымались и опадали в такт движениям. Мой глаз, глаз современного человека, восхищался природной аэродинамикой чешуйчатого, огнедышащего исполина. Какая горячая у него чешуя! Время от времени дракон ронял каплю ядовитой слюны, которая улетала к невидимой поверхности, опаляя, должно быть, деревья, прожигая камни и даже воспламеняя воду. По какой прихоти судьбы мы оказались вместе? Когда стали союзниками? Между нами установилась - я чувствовал - та же связь, какая возникает у обыкновенных людей с обыкновенными животными, связь почти телепатическая, когда один становится продолжением другого, когда сердца бьются в унисон, а души сливаются воедино. На какой заре времен мы повстречались, когда успели достичь такого согласия?

     Дракон поднимался все выше, и воздух становился все холоднее и разреженнее. От моего скакуна шел пар, а движения его немного замедлились, когда мы достигли потолка - я понял, что выше он взлететь не может. Земля раскинулась под нами точно карта. Я испытывал непередаваемый восторг, смешанный с ужасом. Наверное, подобные ощущения посещают курильщиков опиума или тех, кто употребляет гашиш. Мир без конца и без смысла. Пылающий мир. Мир беспрерывных сражений. Мир, который вполне мог быть моим собственным, миром двадцатого столетия, но - я твердо это знал - все же им не был. Армия за армией, стяги за стягами. А за спинами воинов - груды тел, невинные жертвы, во имя которых и вздымались стяги и собирались армии. Во имя которых солдаты клялись сражаться и мстить, мстить и сражаться...

     Облака остались позади, и я увидел, что мы в небе не одни, что кругом полным-полно драконов - целое войско крылатых рептилий, крыльях которых были по меньшей мере около десяти метров в размахе. И это войско парило в небесах, ожидая моего приказа атаковать врага.

     Накатил страх, я проснулся - и увидел над собой лицо лейтенанта Клостерхейма.

     - Прошу прощения, граф фон Бек, но дела требуют нашего присутствия в Берлине. Мы выезжаем через час. Возможно, вы хотите что-то нам сказать?

     Смущенный сновидениями, разгневанный бесцеремонностью Клостерхейма, я коротко ответил, что спущусь через пять минут.

     В столовой один из моих слуг, засыпавший на ходу, кормил гостей завтраком. Они уплетали ветчину с хлебом и, когда я вошел, как раз потребовали себе яиц и кофе.

     Гейнор приветственно помахал мне.

     - Кузен, как любезно с твоей стороны присоединиться к нам! Мы получили весточку из Берлина и должны срочно уехать. Извини, если мы нарушили твои планы.

     Интересно, откуда он получил свою весточку? Или у него в машине радиопередатчик?

     - Что ж, отозвался я, - у каждого свои дела, свои заботы.

     Клостерхейм внимательно поглядел на меня, покачал головой и уткнулся носом в тарелку. На его губах - с ума сойти! - заиграла усмешка.

     - Что насчет меча, кузен? - Гейнор взмахом руки велел слуге разбить яйцо. - Согласен ли ты препоручить его попечению государства?

     - Не думаю, что мой меч представляет ценность для государства, ответил я. - Мне не хотелось бы с ним расставаться.

     Гейнор свел брови и приподнялся на стуле.

     Кузен, если в Берлине узнают о твоем решении, ты лишишься и меча, и дома! На твоем месте я бы прислушался к голосу разума.

     Знаешь, я человек старомодный. Для меня честь и долг не пустые слова, и я ставлю их выше личной безопасности. Гитлеру этого не понять, он ведь австриец, и из тех вдобавок, кто привык, что все само падает им в руки.

     Похоже, Гейнора позабавил мой сарказм. А вот Клостерхейм снова разозлился.

     - Хотя бы покажи нам меч, Ульрик, - попросил Гейнор. - Дай убедиться, что это именно тот клинок, который разыскивает Берлин. Может, мы зря тебе докучаем.

     Показать меч? Ну уж нет, дружок, не дождешься. Кому-то мои страхи могут показаться необоснованными, но я ничуть не сомневался, что у капитана фон Минкта и его лейтенанта хватит наглости стукнуть меня по голове и удрать вместе с мечом.

     - Я бы с радостью выполнил твою просьбу, кузен, - сказал я. - Но меч в Миренбурге, у родственников старого фон Аша. Я отдал его почистить и подновить.

     - У фон Аша остались родственники в Миренбурге? - Клостерхейм отчего-то забеспокоился.

     - Да, - подтвердил я. - На Баудиссингартен. А вы что, были знакомы с фон Ашем?

     - Он ведь пропал, верно? - вопросом на вопрос ответил Гейнор.

     - К несчастью. Это случилось в начале войны. Он хотел побывать на некоем ирландском острове, где якобы есть залежи металла, обладающего особыми свойствами. Из этого металла, как он говорил, получится отличный меч. Думаю, путешествие подорвало его силы - он был слишком уже стар... Во всяком случае, мы в Беке о нем более не слыхали.

     - И даже он не рассказывал тебе про твой меч?

     - Кое-что рассказывал - пару-тройку легенд, но я их, признаться, подзабыл. Ничего особенного, обычные байки.

     - О клинке-близнеце в них не упоминалось?

     - Ни единым словом. По-моему, кузен, вы напали не на тот след.

     - Боюсь, ты прав. Я приложу все силы, чтобы убедить в этом Берлин, но предупреждаю - твое поведение может не понравиться.

     - Что ж... Ваши вожаки твердят о духе древней Германии. Не пристало им, в таком случае, принижать этот дух и пытаться подчинить его своим дурным наклонностям.

     - А нам, господин капитан, еще как пристало доложить об этих словах графа фон Бека, пока не оказалось слишком поздно, - процедил Клостерхейм, не сводя с меня ледяного взгляда.

     Гейнор решил, похоже, немного разрядить обстановку.

     - Позволь напомнить, кузен, что фюрер весьма благоволит тем, кто ставит государственные интересы выше личных, - что-то подсказывало мне, что Гейнор близок к отчаянию. Он прокашлялся:

     - И твой дар освободит тебя от малейших подозрений в измене новой Германии и Третьему рейху.

     Он почти бессознательно говорил на языке своих начальников - языке скрытых угроз и откровенной лжи. Когда человек начинает выражаться подобным образом, это означает, что у него не осталось совести. Как бы Гейнор ни отпирался, сколько бы красивых слов и пышных фраз ни произносил, он стал законченным нацистом.

     Я проводил гостей до двери и встал на крыльце, наблюдая, как они усаживаются в предупредительно подогнанный водителем “мерседес”. Было еще темно, над горизонтом висел бледный месяц. Хромированная машина медленно покатила к воротам, над которыми восседали изъеденные временем статуи. Огненные драконы...

     Сразу вспомнился сон.

     Никогда не думал, что действительность может оказаться страшнее кошмарного сна.

     Ну да ладно, что сделано, то сделано. Рано или поздно нацисты пожалуют вновь, и остается только гадать, удастся ли спровадить их восвояси с той же легкостью, с какой я избавился от Гейнора с Клостерхеймом.

Глава 3

Странные гости

     Тем же самым вечером наконец-то позвонила загадочная Герти. Мы договорились, что на закате я спущусь к реке, протекавшей вдоль северной границы поместья. “Там, - сказала она, - ко мне подойдут” Воздух был словно наэлектризован. Замечательный вечерок для прогулки. Я спустился по покатому склону к мостику за калиткой, от которой начиналась проселочная дорога, некогда соединявшая поместье с городком Бек. Древние колеи возвышались подобием горных кряжей. Ныне этой дорогой пользовались редко - разве что влюбленные назначали на ней романтические свидания да старики выгуливали собак.

     В самый миг сумерек, когда день перетекает в ночь, над рекой заклубился туман - и я заметил на мостике высокого человека; он стоял и терпеливо дожидался, пока я открою ему калитку. Я ускорил шаг, мысленно коря себя за то, что не заметил гостя раньше. Откуда он появился, между прочим? Распахнул калитку и жестом пригласил незнакомца вступить на территорию поместья. Он кивнул и шагнул мне навстречу, а следом за ним - второй, более грациозный в движениях, должно быть, оруженосец, если судить по луку и колчану со стрелами.

     - Вы друзья Герти? - задал я заранее заготовленный вопрос.

     - Мы с ней достаточно близко знакомы, - отозвался лучник. Точнее лучница. Голос у нее был низкий, по тону чувствовалось, что она привыкла отдавать распоряжения. Перехватив мой недоуменный взгляд, она выступила из-за спины своего спутника, откинула капюшон, скрывавший ее лицо от вечерней прохлады, и пожала мне руку. Крепкое рукопожатие, крепкое и одновременно женственное. Плащ лучницы и видневшаяся из-под него блуза мерцали в лучах закатного солнца, переливаясь оттенками. Надо признать, ее костюм изрядно смахивал на сценический наряд актрисы из пьесы про средневековье. Ни дать ни взять германская полубогиня из тех якобы “народных” пьесок, которыми наслаждались нацисты.

     Я пригласил гостей подняться в дом, но мужчина отказался. При взгляде на него возникало ощущение, будто его окутывает некая темная аура. Высокий, худощавый, относительно молодой; он глядел сквозь меня, и глаза его отливали изумрудной зеленью. Казалось, будто он провидит будущее - жуткое, жестокое, чудовищное будущее, от которого не укрыться никому и нигде.

     - У меня есть основания полагать, что ваш дом прослушивается, - пояснил он. - Даже если я и ошибаюсь, все равно стоит принять меры предосторожности. Если не возражаете, поговорим здесь, а когда покончим с делами, мы с удовольствием воспользуемся вашим приглашением поужинать. Как скажете.

     Судя по легкому акценту, мой гость был австрийцем. Он назвался герром Элем, и с ним мы тоже обменялись рукопожатием. Я догадывался, что передо мной человек дела. Темно-зеленые плащ и шляпа служили ему отличной маскировкой: во-первых, в те годы их носили многие немецкие охотники, а во-вторых, одежда - если поплотнее запахнуть ворот и надвинуть шляпу на глаза - почти полностью скрывала лицо. В нем было что-то знакомое; я почти не сомневался, что мы с ним встречались раньше - быть может, в Миренбурге.

     - Думаю, вы пришли, чтобы помочь мне присоединиться к Обществу Белой Розы? - справился я, когда мы не спеша направились вдоль склона, мимо густого кустарника. - Я хочу бороться с Гитлером.

     - Значит, мы с вами хотим одного и того же, - подтвердила женщина. - И знайте, граф Ульрик, что вам суждено сыграть в этой борьбе одну из главных ролей.

     И с ней мы, по-моему, тоже встречались. Думаю, я узнал бы ее гораздо быстрее, когда бы не этот карнавальный наряд. И зачем она его напялила? Он ведь только привлекает внимание, в нашей-то глуши. Может, выступала на каком-то празднике и не успела переодеться? Или наоборот - они зашли ко мне по дороге на праздник?

     - Вам, наверное, известно, что вчера ко мне приезжал мой кузен Гейнор. Он окончательно натурализовался и теперь называет себя Паулем фон Минктом. Законченный нацист, хоть и открещивается на словах.

     - Сейчас таких много. Гейнор и подобные ему воспринимают Гитлера как человека, стоящего на страже их собственных интересов. Они не понимают, просто не могут представить, до какой степени Гитлер зачарован властью. Для него власть - единственная ценность на свете, ни о чем другом он и не думает. Вместе со своими подручными он постоянно плетет интриги, добиваясь все большей власти, а обыкновенные люди, если хотите, обыватели, и не подозревают, что происходит “наверху” на самом деле, - герр Эль изъяснялся на венском наречии поры Франца-Иосифа. На меня словно повеяло добрыми старыми временами, когда цинизм был всего лишь модой, а не стержнем существования.

     Женщина между тем снова надвинула капюшон, глаза ее оставались скрыты за дымчатыми стеклами очков. Интересно, видит ли она хоть что-нибудь? Сумерки-то давно сгустились... Она села на каменную скамью и сказала, что посидит немного, послушает птиц. А мы с герром Элем двинулись дальше, между свежевскопанных клумб и шпалер, на которых расцветали первые бутоны. Он задавал мне вежливые вопросы, в основном относительно моих предков, и я с радостью отвечал. Разумеется, Белой Розе осторожность жизненно необходима, иначе ей не уцелеть. Достаточно одного болтуна - не то что предателя, - и добрый десяток, если не больше, этих порядочных людей окажется за решеткой.

     Еще он спросил, чего я рассчитываю добиться, присоединяясь к Обществу. Я сказал, что для меня главное - свергнуть Гитлера. Тогда он поинтересовался, считаю ли я, что, избавившись от Гитлера, мы избавимся и от нацистов; я вынужден был признать, что одно из другого, к несчастью, не следует.

     - Как, по-вашему, мы можем победить наци? - спросил он, останавливаясь у садовой статуи, настолько выветрившейся от времени, что лица фигуры было уже не разглядеть. - И чем? Пулеметами? Или красивыми словами? Или пассивным сопротивлением ?

     Походило на то, что он пытается отговорить меня от вступления в Общество, убеждает, что все усилия моих потенциальных союзников и соратников заведомо обречены на поражение.

     - Своим примером! - воскликнул я пылко. - Чем же еще?!

     Герр Эль как будто слегка удивился моему пылу, но согласно кивнул.

     Собственный пример - замечательная вещь. Вдобавок мы можем помочь людям бежать от нацистов. Кстати, граф Ульрик, в этом вы нам не подсобите?

     - Мой дом к вашим услугам. Там много тайников, куда легко спрятать дюжину-другую человек. И радиопередатчик найдется, если что. Отсюда можно без труда переправлять людей в Гамбург и в Польшу. Этакий перевалочный пункт, вы не находите? Ничего иного, по правде сказать, мне в голову не приходит, но я готов выполнить любое поручение, каким бы сложным оно ни оказалось.

     - Приятно слышать, - герр Эль слегка поклонился. - К сожалению, ваш дом для переброски людей не подходит. Они слишком заинтересованы в нем. И в вас тоже. И кое в чем еще...

     - Очевидно, в моем мече?

     - Совершенно верно. А что насчет чаши?

     - Герр Эль, капитан фон Минкт спрашивал меня о чаще, и ему я ответил то же, что отвечаю вам: понятия не имею, о чем речь. В Беке нет никаких легендарных чаш. Если бы они у нас были, мы бы не стали их прятать гордость не позволила бы.

     - Угу, - задумчиво протянул герр Эль. - Я не очень-то и верил, что чаша у вас. А вот меч... Он очень, очень важен и ни в коем случае не должен попасть в руки нацистов.

     - Поясните, пожалуйста. Я, судя по всему, многого не знаю.

     - Граф Ульрик, ваш меч - уникальное оружие и возможности его поистине безграничны.

     - Поговаривали, что он обладает собственной волей, - заметил я.

     - Именно так. По другой версии, у этого клинка есть душа.

     Мистический оборот, который вдруг приняла наша беседа, мне определенно не нравился, и я решил сменить тему.

     - Мои вчерашние гости, которые уехали сегодня утром, произвели на меня впечатление людей, готовых заложить свои души. Что они, в общем-то, и сделали, - становилось все прохладнее, и я неожиданно почувствовал, что начинаю замерзать. - Как думаете, Гитлер удержится у власти? Мне кажется, что его свора сожрет его с потрохами. Недаром пошли все эти разговоры об изменниках...

     - Не следует недооценивать этого человека, граф Ульрик. Он всю жизнь мечтал о власти, изучал ее природу, грезил о ней во сне и наяву. Да, ему недостает способностей править, но он искренне верит в то, что чем больше у него власти, тем проще с нею справиться. Поймите, граф, мы имеем дело с человеком, одновременно примитивным до отвращения и чудовищно безумным. Таких людей нельзя ставить в общепринятые рамки, иначе мы рискуем упростить, даже выхолостить содержание, скрытое за личиной. Нам так проще, разумеется; мы приписываем им побуждения и устремления обыкновенных людей, а эти люди, мой дорогой граф, сущие дикари, и устремления у них дикарские, отнюдь не цивилизованные. Дикарь без какого бы то ни было налета цивилизованности, твердо вознамерившийся выжить любой ценой или, если не останется иного выхода, умереть последним - вот кто на деле Адольф Гитлер.

     Моему слуху эта тирада показалась несколько напыщенной, мелодраматической, что ли.

     - Не зря же его прозвали Счастливчиком Адольфом, - проговорил я. - Уличный краснобай, волею слепого случая выбившийся в люди и по прихоти судьбы ставший канцлером... Трюизмы, которые он изрекает, - те же самые прописные истины, которые крепко-накрепко засели в головах австрийских бюргеров. Он - один из них, в том-то и заключается секрет его популярности.

     - Согласен, он озвучивает то, о чем думает любой бакалейщик, - признал герр Эль, - но нельзя отрицать, что в нем присутствует некая психопатическая одухотворенность. Да что там рассуждать, граф, даже слова Иисуса можно свести к набору сентиментальных прописных истин! Кто способен внятно изложить признаки гениальности? Мы судим о человеке по его делам и по результатам дел. Сила Гитлера, возможно, именно в том, что люди нашего круга слишком уж пренебрежительно от него отмахивались. История ничему нас не учит. Вспомните маленького корсиканца, возникшего будто ниоткуда. Революционеры, добивавшиеся успеха, чаще всего выступали под знаменами древних традиций. Крестьяне поддерживали Ленина потому, что верили - он вернет царя на престол.

     - Значит, вы не верите в людей, отмеченных судьбой?

     - Наоборот, дорогой граф! Я искренне убежден, что время от времени мир порождает монстра, который призван осуществить его самые возвышенные чаяния - или самые кошмарные сны. И раз за разом этот монстр вырывается на волю, и лишь мы - горстка тех, кто называет себя разными именами - способны сразиться с чудовищем и показать остальным, что оно уязвимо, что его можно ранить, если не убить. Далеко не все из нас сражаются мечами или берутся за оружие. Мы также используем бумагу и урны для голосования, иногда они оказываются ничуть не слабее настоящего оружия. Для общества важны мотивы, которыми руководствуется лидер; это безусловно верно для зрелой демократии. Но когда страна напугана, когда она увязла в обмане и двуличии, она перестает быть зрелой демократией. И тогда приходит очередной Гитлер. Очень быстро становится ясно, сколь мало его слова и дела отвечают потребностям общества, количество голосов “за” стремительно уменьшается, - и тут он совершает последний, отчаянный бросок во власть... Каприз судьбы, хитроумный план - называйте как угодно, итог же таков: Гитлер встал во главе великой нации, когда-то не успевшей осознать всей жестокости войны и страстно мечтавшей о мире и покое. По мне, Гитлер олицетворяет демоническую агрессию нации, утопающей в собственной ортодоксии.

     - А кто же тогда олицетворяет ангелов, герр Эль? Коммунисты?

     - В основном те, кто не на виду, - отозвался он без тени усмешки. - Обыкновенные люди, скромные герои и герои непрекращающихся столкновений между развращенным Хаосом и обессиленным Порядком. Мультивселенная стареет, ее обитатели утрачивают желание и средства помочь ей восстановить, обновить самое себя...

     - Мрачная перспектива, - пробормотал я с сарказмом. Что ж, философия была понятна, я с удовольствием поспорил бы с герром Элем о высоких материях за стаканом пунша. Как ни странно, настроение мое заметно улучшилось; я предложил пройти в дом. Опустим шторы, зажжем лампы, и никто нас не потревожит.

     Герр Эль посмотрел на бледную Диану, которая по-прежнему сидела на скамье. Не знаю, разглядел ли он что-нибудь за ее очками, но, похоже, она не возражала, поскольку мой новый друг утвердительно кивнул. Мы поднялись по ступеням каменной лестницы на террасу, оттуда прошли сквозь высокое, от пола до потолка, окно в мой кабинет. Я опустил тяжелую бархатную портьеру и зажег масляную лампу, стоявшую на письменном столе. Гости окинули любопытствующими взорами плотно заставленные книгами полки, груды документов, карт и старинных фолиантов на всех сколько-нибудь ровных поверхностях; они переходили от полки к полке, отбрасывая изящные тени в теплом, золотистом свете лампы. Поневоле чудилось, что они очень-очень давно не брали в руки книг. В том, как они тянулись за книгами, как брали с полки тома, привлекшие их внимание, проскальзывало что-то вроде неутоленной жажды и даже алчности; я вдруг ощутил прилив гордости, будто совершил нечто богоугодное - скажем, накормил страждущего. Между тем гости, продолжая рыться в книгах, снова стали задавать мне вопросы, словно пытаясь измерить глубины моих познаний. Я отвечал как мог. Наконец они, по-видимому, удовлетворились - и напоследок спросили, можно ли взглянуть на Равенбранд. Слова отказа готовы были сорваться у меня с языка, но я совладал с собой: ведь передо мной не враги, а друзья, друзьям же в подобных мелочах не отказывают.

     Итак, задушив в себе опасения и прикрикнув на внутренний голос, твердивший, что в наше время никому нельзя доверять, я повел своих гостей в подвал - точнее было бы назвать его лабиринтом погребов и туннелей, уходившим глубоко под фундамент; семейные предания гласили, что через этот подвал можно попасть в потусторонний мир. Не знаю, не знаю... Лично я как-то раз попал из подвала в естественную пещеру, где было прохладно и удивительно сухо; именно там я и спрятал нашу фамильную реликвию - Равенбранд. Когда мы проникли в пещеру, я наклонился, отодвинул камни внизу стены и извлек из потайной ниши футляр с мечом. Положил его на еловый стол, поставленный мною в пещере, снял с цепочки на шее ключ и отпер замок.

     Откидывая крышку, я вдруг услышал, как меч заурчал, тихонько запел, точно разморенный солнцем старик. Должно быть, воображение расшалилось. Крышка футляра откинулась целиком - и на мгновение я почти ослеп, ибо от клинка брызнула тьма. Брызнула и исчезла. Я заморгал, желая избавиться от наваждения, и тут мне почудилось, будто я вижу у дальней стены пещеры человеческую фигуру. Приблизительно моего роста и телосложения, кожа белая, в алых глазах пылает гнев, губы кривятся в усмешке... В следующий миг призрак исчез, а я вынул из футляра свой двуручный меч. Понятия не имею, в чем тут дело, но я легко удерживал его одной рукой. Повернув клинок лезвием к себе, я протянул его герру Элю, но тот покачал головой, будто опасаясь прикасаться к клинку. Женщина попятилась... Секунду-другую спустя я вложил меч в футляр, поместил футляр в нишу и вернул камни на место.

     - В компании он ведет себя не так, как обычно, - заметил я, пытаясь скрыть за шуткой собственные растерянность и тревогу. Самое печальное, что я не мог понять, чем вызвано мое беспокойство. Я не хотел верить, что мой меч обладает сверхъестественными качествами. Для сверхъестественного у меня был отведен воскресный день, когда я, вместе с соседями, отправлялся в церковь слушать местного священника; встречаться с непостижимым чаще одного раза в неделю особого желания не было. Может, мои гости дурачат меня, устраивают дешевые представления? Вряд ли; я бы наверняка распознал неискренность. Они явно побаивались меча, явно разделяли мою тревогу.

     - Это и есть Черный Клинок, - сообщил герр Эль охотнице. - Скоро мы выясним, сохранилась ли его душа.

     Наверное, я вопросительно приподнял бровь. Герр Эль улыбнулся.

     - Простите мою романтичность, граф Ульрик. Приношу свои извинения. Я настолько привык говорить метафорами и оперировать символами, что порой сбиваюсь и забываю обычный язык.

     - Про этот меч чего только не говорили, особенно в последние дни, - проворчал я. - Многого я наслушался и от человека, предок которого его и выковал. Вы слыхали о фон Ашах?

     - Кузнецы? Они по-прежнему живут в Беке?

     - Старый фон Аш ушел перед самой войной, - я пожал плечами. - Отправился в путешествие, а куда - то ведомо ему одному.

     - Вы не спрашивали?

     - Не имею привычки.

     Герр Эль понимающе кивнул. Мы вышли из лабиринта и вереницей поднялись по узкой винтовой лестнице, которая вывела нас в коридор. Еще два-три пролета - и, если повезет, мы очутимся там, где воздух гораздо свежее и дышится значительно легче.

     Как хотите, а мне все происходящее напоминало мелодраму а-ля оперы Вагнера, и потому я обрадовался, когда из сумеречного подземелья мы вернулись в мой кабинет. Гости вновь принялись рассматривать книги на полках - и возобновили загадочный, почти бессмысленный разговор. Они выспрашивали меня - вежливо, но досконально, а я обстоятельно отвечал. Не приходилось сомневаться: ко мне их привело жгучее любопытство, а не только стремление отыскать нового союзника. На герра Эля произвел впечатление мой экземпляр первого издания Гриммельсгаузена. Он заметил, что “Симплициссимус” - одна из любимейших его книг. Знаком ли я с той эпохой?

     - Не очень хорошо, - признался я. - В годы Тридцатилетней войны фон Беки частенько меняли сюзеренов, как и многие другие аристократические семьи: изначально они были заодно с протестантами, однако нередко сражались бок о бок с католиками. Возможно, такова природа войны...

     - До него доходили слухи, - сказал герр Эль, - что мой предок, носивший то же имя, что и я, оставил воспоминания о той поре. В некоем монастыре имеется рукопись, где содержится ссылка на этот труд. Нет ли у меня случайно экземпляра?

     - Никогда ни о чем подобном не слышал, - ответил я. - Самые известные наши мемуары - сочинение “блудного сына” рода фон Беков, графа Манфреда, который якобы летал по свету на воздушном шаре и пережил ряд приключений сверхъестественного свойства. В нашем роду он всегда считался белой вороной. Вот его воспоминания точно сохранились, в плохом английском переводе и уже изрядно отредактированные. Оригинал же изобилует небылицами настолько, что там нельзя доверять практически ни единому слову. Уж на что англичане народ легковерный и падкий на такого рода измышления - и они относились к сочинению графа Манфреда, мягко говоря, снисходительно.

     Как и положено аристократическому роду, мы, фон Беки, привержены традициям и свято их блюдем, а потому нас считают скучными и неинтересными для окружающих. Но иногда и у нас случается что-нибудь этакое, - тут я просто не мог не пройтись с легкой иронией по собственному внешнему виду.

     - Да уж, - согласился герр Эль, пригубив коньяк (дама отказалась). - А живем мы в обществе, которое пытается уничтожить всякие различия между людьми, настаивает на общем для всех восприятии реальности. Из крохотных умишек получаются дурные управители. Не кажется ли вам, дорогой граф, что мы должны, вопреки всему, поощрять различия и создавать им все условия для возникновения и развития, пока у нас еще есть возможность?

     В отличие от предыдущих гостей, эта парочка вовсе не вызывала у меня антипатии, однако я чувствовал, что они приходили не просто поболтать, а за чем-то конкретным, чего не нашли, и сильно расстроены своей неудачей.

     Охотница, не снимавшая ни капюшона, ни очков, пробормотала что-то на ухо своему спутнику. Герр Эль поставил на стол недопитую рюмку, вскочил и почти бегом устремился к окну, выходившему на террасу.

     - Мы с вами непременно свяжемся, - пообещал он. - Вам грозит серьезная опасность, не забудьте об этом. Впрочем, пока меч надежно спрятан, они вас не тронут. Теперь мы вместе служим Белой Розе. Прощайте, граф Ульрик.

     Гости растаяли во мраке. Я постоял на балконе, ловя свежий ночной воздух. Поглядел в сторону мостика - и заметил белого зайца, который бежал по склону. На мгновение почудилось, будто над ним, едва не задевая крыльями заячьи уши, летит белый ворон. Ни герра Эля, ни женщины видно не было, мгновение спустя исчезли и заяц с птицей. Я вернулся в дом, запер двери, закрыл окно в кабинете и вновь опустил портьеру.

     Ночью мне снова приснился полет на драконе. Под нами расстилалась мирная земля. Мы парили над стройными башнями и минаретами диковинного города, слепившего глаз буйством красок. Я знал, как называется этот город. Я знал, что родился в нем и вырос.

     Тем не менее тоски по дому я не испытывал, скорее наоборот, и потому поворотил дракона. Мы полетели прочь от города, над безбрежным темно-зеленым океаном. Над горизонтом вставала громадная , серебристо-золотая луна...

     Утром меня разбудил рокот автомобильных двигателей. Отыскав ощупью халат, я встал, оделся и выглянул в окно. У крыльца стояли три машины. Все государственные. Два легковых “мерседеса” и черный полицейский фургон. Что ж, все понятно. Вот и моя очередь настала: приехали арестовывать.

     Или продолжают пугать?

     Может, ускользнуть через заднюю дверь? Заманчиво... Но какой получится конфуз, какое унижение, если меня схватят полицейские, которых отправили охранять черный ход!.. В коридоре между тем послышались голоса - спокойные, уверенные. Никто ни на кого не кричал. Я расслышал, как слуга сказал, что попробует разбудить меня.

     Время еще есть... Когда слуга открыл дверь и заглянул в мою спальню, я сказал, что спущусь через минуту. Он ушел, а я умылся, побрился, надел все чистое, достал военную форму. Закончив одеваться, я спустился в холл, где ожидали двое в одинаковых кожаных пальто и с одинаковыми повязками гестапо на рукавах. Всего двое? Ну да, остальные, по всей видимости, окружили дом.

     - Доброе утро, господа, - я остановился на нижней ступеньке лестницы. - Чем могу быть полезен? - несмотря на всю свою банальность, эти фразы казались весьма уместными.

     - Граф Ульрик фон Бек? - спросил тот из них, кто был хуже выбрит. Подбородок весь в порезах... Второй, молодой, смуглявый, переминался с ноги на ногу.

     - Именно так, - подтвердил я. - А вы, господа?..

     - Лейтенант Бауэр. Со мной сержант Штифтунг. Нам известно, что вы владеете государственной собственностью. Господин граф, мне приказано забрать у вас эту собственность или возложить на вас ответственность за ее сохранность. Если, к примеру, она пропадет или уже пропала, вся вина за исчезновение этой вещи целиком и полностью ляжет на вас. Поверьте, господин граф, мы ни в коей мере не хотим вам досаждать. Напротив, мы были бы очень рады прийти к взаимовыгодному соглашению.

     - Иными словами, либо я добровольно отдаю вам семейную реликвию, либо вы меня арестуете?

     - Сами понимаете, господин граф, - что исход все равно будет в нашу пользу. Решайте, что вам удобнее - тосковать по свободе за колючей проволокой или и дальше наслаждаться домашним уютом?

     Еще не хватало, чтоб он надо мной издевался!

     - Полагаю, в лагере у меня будет достойная компания, - сухо заметил я.

     И вот, прежде чем я успел позавтракать, меня арестовали, надели наручники и запихнули в полицейский фургон, где лавки были такие жесткие, что с них подлетаешь к потолку на любом ухабе. И фургон в сопровождении “мерседесов” направился в Бек.

     Никаких криков. Никаких угроз. Никакой брани и никакого рукоприкладства. Все прошло на удивление быстро и гладко. Только что я был полновластным хозяином собственной судьбы - а в следующий миг стал заключенным, лишенным свободы души и тела. Обращались со мной соответственно изменившемуся положению: когда фургон остановился, мне куда менее вежливо, чем раньше, велели выходить. Я очутился на каком-то дворе. Старый замок, превращенный в тюрьму? Стены в жутком состоянии - камни расшатаны, того и гляди вывалятся, брусчатка под ногами зияет дырами... Похоже, замок несколько лет простоял в запустении. Зато поверх стен колючая проволока, а по углам - две наспех сколоченные деревянные вышки с пулеметами. Мои ноги вдруг стали ватными, и меня понесли-поволокли внутрь - сквозь арку. Миновали вереницу грязных и склизких туннелей и оказались на просторной площадке, усеянной бараками; такие во время войны строили для беженцев. Я сообразил, что меня и вправду привезли в ближайший к Беку концентрационный лагерь; как он называется, спросить было не у кого. Прошли через площадку, вновь ступили под своды главного здания. Меня поставили перед кем-то вроде гостиничного портье. Он записал мое имя в толстый гроссбух, явно испытывая при этом определенную неловкость. В конце концов, у его стола стоял немецкий боевой офицер в мундире и с наградами; и этот офицер уж никак не мог быть политическим агитатором или иностранным шпионом. Я нарочно надел все регалии: для меня - надеюсь, что и для других - они лишний раз подчеркивали абсурдность всего, что творилось в Германии.

     Выяснилось, что меня обвиняют в деятельности, угрожающей безопасности государства, и доставили в “место предварительного заключения”. Иных обвинений мне не предъявили, возможности оспорить услышанное не предоставили. Да я и не собирался, поскольку в этом не было ни малейшего проку.

     Все участники спектакля прекрасно знали, что играют отведенные им роли, что на деле нацисты презирают закон и попирают его, как надругались над догматами и святынями христианской религии.

     Мне разрешили остаться в мундире, но потребовали снять ремень и портупею, после чего повели в глубь здания. Камера оказалась совсем крохотной, не больше монашеской кельи. Перед тем как захлопнуть дверь, мой провожатый сообщил, что тут я пробуду, пока меня не вызовут на допрос.

     Я ничуть не сомневался, что это допрос будет менее изысканным, нежели беседа с принцем Гейнором, он же Пауль фон Минкт, он же капитан гестапо, он же мой кузен.

Глава 4

Лагерная жизнь

     Мои лагерные мучения все же не идут ни в какое сравнение с тем, что довелось пережить другим, и описывать их подробно я не стану - это сделали другие, более талантливые авторы. Я, можно сказать, пребывал в привилегированном положении, не то что бедный герр Фельдман, с которым я делил камеру во время “зачистки”, когда гестаповцы и боевики СА суетились больше обычного.

     Своего мундира я, разумеется, лишился в первый же день. Мне приказали идти в душ, а когда я вышел из душевой, то нашел на скамье арестантскую робу в полоску, на два размера меньше нужного и с красной “политической” звездой на груди. Мундир бесследно исчез, так что выбора мне не оставили. Пока я одевался, надзиратели потешались надо мной, отпускали похабные шуточки, живо напоминавшие приснопамятные высказывания их лидера Эрнста Рема. Никогда прежде я не испытывал подобного страха, подобного унижения, однако о принятом решении нисколько не сожалел. Грубость надзирателей, наоборот, придала мне сил. Чем хуже со мной обращались, тем закаленнее я становился, тем отчетливее понимал, насколько важна для нацистов моя фамильная реликвия. То, что люди, обладающие неограниченной властью, ищут дополнительного могущества, лишний раз доказывало, сколь беспочвенны их притязания на владычество. Скопище обездоленных трусов, не привыкших побеждать... Они были созданы для подчинения, а не для власти, и добились последнего по нелепой случайности. День ото дня их жестокость возрастала, потому что Гитлер и его присные начинали опасаться даже малейшего сопротивления своим желаниям. Отсюда также следовало, что они, пускай и облеченные властью, легко уязвимы. Лучше всего, вероятно, это было известно их отпрыскам.

     На первом допросе со мной не церемонились, угрозы сыпались одна за другой, но до физического воздействия не дошло. Наверно, мне дали почувствовать “вкус” лагерной жизни, рассчитывая тем самым сломить мою решимость. По-видимому, из этого допроса я должен был уяснить, что калитка на свободу все еще готова открыться, если я усвою урок и возьмусь за ум. Что ж, уроки я и вправду усваивал - но не те, на которые уповали мои тюремщики.

     Нацисты уничтожали саму суть демократии и установленных законов, с помощью которых, собственно, и пришли к власти. А уничтоженное они заменили жестокостью, грубой силой, которая с каждым днем становилась все брутальнее. Между тем из истории следует, что брутальность рано или поздно уничтожает сама себя. Парадокс? Как знать... Иногда парадокс - единственная защита от окружающего мира. Признаться, мне, воспитанному в строгих правилах и уважении к традициям, было приятно думать, что Господь Бог - тоже парадокс.

     Как относительно почетному узнику концлагеря Заксенбург, мне выделили камеру в замке, который в годы войны служил тюрьмой для военнопленных, так что нацистам его особо переустраивать не пришлось. С “внутренними” заключенными обращались лучше, нежели с теми, кто обитал “снаружи”, в бараках; нас и кормили сносно, и выдавали бумагу и перья, а в бараках надзиратели свирепствовали и убивали узников походя, за любое нарушение чудовищно суровых тюремных правил, которые невозможно было не нарушить. “Внутренних” частенько припугивали, что, мол, будешь плохо себя вести - отправим наружу.

     Если немца моего воспитания ежедневно подвергать мучениям и унижениям, если постоянно угрожать ему смертью, если у него на глазах пытать и убивать невинных людей, он наверняка сбежит, если сумеет, сбежит в философию. Существует некий предел восприятия, за которым эмоции притупляются, сознание - или душа, как угодно - перестает реагировать на происходящее. Иначе выражаясь, привыкает к царящему вокруг ужасу. И человек становится этаким зомби.

     Однако даже зомби способны чувствовать, способны улавливать эхо изначальных эмоций - у них случаются приступы благородства и мимолетные проявления сострадания. Тяжелее всего, впрочем, сохранить в себе ярость, которая одна придает сил. Большинство ее теряет. На вид - люди как люди: говорят, вспоминают, философствуют... Но не выказывают ни гнева, ни отчаяния. Равнодушные. Идеальные узники.

     Мне в какой-то мере повезло: первым моим соседом по камере оказался журналист, чью фамилию я не раз встречал под статьями в берлинских газетах, Ганс Гелландер; а затем, по бюрократическому недосмотру (лагерь заполнялся быстро, и “естественная убыль” не покрывала все возраставшее количество новоприбывших), к нам подселили третьего - Эриха Фельдмана, более известного под псевдонимом Генри Гримм. Его обвинили в подрывной деятельности, и потому он удостоился не желтой звезды еврея, а красной “политической”.

     Три философствующих зомби... В камере имелось две койки, мы делили их по расписанию, а силы поддерживали чем придется; иногда нам доставляли передачи от иностранных волонтеров, продолжавших работать в Германии. Теснота возродила дух “окопного братства”, столь памятный всем: ведь каждый из нас воевал. Снаружи, из “внешнего” лагеря доносились истошные вопли, треск автоматных очередей и иные звуки, жуткие и не поддающиеся описанию; а у нас было тихо и относительно спокойно.

     Впрочем, покой был именно относительным. Я не мог забыться даже во сне, ибо стоило мне смежить глаза, как на меня сразу накидывались кошмарные сновидения. Белый заяц, петляющий по снежному полю, оставляющий за собой кровавый след... Драконы, мечи, огромные армии... Можно сказать, я превратился в законченного пациента для психиатров фрейдистского толка. Но психоз психозом, а для меня эти сны были куда реальнее тюремной яви.

     Со временем в этих сновидениях я начал видеть самого себя. Некто очень похожий на небезызвестного Ульрика фон Бека стоял в тени и пристально глядел на меня кроваво-красными, рубиновыми глазами. В этих глазах таилась мудрость, о глубине которой я не мог и догадываться. Неужели это я в далеком будущем?

     Почему-то мне казалось, что этот двойник - мой союзник, и в то же время я отчаянно его боялся.

     Потом сны внезапно исчезли. Когда подходил мой черед занять койку, я засыпал спокойно. Надзиратели, среди которых были и штурмовики, и те, кто служил в замке в годы войны, старались соблюдать прежние правила обращения с узниками и относились к нам если не по-доброму, то достаточно снисходительно. Во всяком случае, нас изредка навещал врач, а иногда кого-то даже отпускали на побывку в семью.

     Мы сознавали, что находимся в привилегированном положении. Наш лагерь считался, если можно так выразиться, одним из самых комфортабельных в стране. Он лишь намекал на грядущие ужасы Аушвица, Треблинки и Дахау, которые в ту пору еще не превратились в печально знаменитые “фабрики смерти”; по большому счету, и сами нацисты в те годы не замышляли Холокоста и прочих “прелестей”, с которыми впоследствии их режим стал неразрывно связан.

     Я и не догадывался, что первые преподанные мне уроки были только началом. Где-то через два месяца пребывания в лагере меня вызвал гауптштурмфюрер СА Ган, которого мы приучились бояться за глаза, особенно когда его сопровождали двое громил по прозвищу Фритци и Франци: первый - высоченный и худой, второй - низенький и толстый. Они напоминали карикатурных персонажей, Ган же выглядел как большинство офицеров СА - одутловатое лицо, усики щеточкой, курносый, с двойным подбородком, тяготеющим к перерастанию в тройной. Ему бы добавить шрамов на лице и обзавестись лексиконом, от которого покраснеют и грузчики, и он стал бы точной копией Эрнста Рема.

     Ведомый Фритци и Франци, я поднимался и спускался по лестницам, шагал по длинным извилистым коридорам и наконец добрался до кабинета, в котором восседал старый пьяница майор Гауслейтер (в любой мало-мальски приличной армии его бы давным-давно выгнали со службы). Мы с ним до этого дня виделись лишь однажды, когда меня привезли в лагерь. Он заметно нервничал. Похоже, в Заксенбурге что-то намечалось; я нисколько не сомневался, что Гауслейтера посвятят в курс дела одним из последних. Он сообщил, что меня освобождают, “из человеколюбия”, под поручительство моего кузена майора фон Минкта и отпускают домой на “испытательный срок”. Потом посоветовал не ввязываться ни в какие грязные делишки и оказывать всяческое содействие людям, желающим мне исключительно добра. Если же я не послушаюсь совета, идущего от чистого сердца, и снова окажусь в Заксенбурге, меня ожидает иное обращение.

     Кто-то позаботился привезти мою одежду. Должно быть, сам Гейнор или кто-то из его людей съездил в Бек. Рубашка и костюм сидели на мне как на вешалке - настолько я исхудал; тем не менее я оделся, тщательно застегнулся, завязал шнурки на ботинках, долго возился с галстуком. Мне хотелось предстать перед кузеном в приличном, насколько это возможно, виде.

     Фритци и Франци вывели меня во двор, где стояла машина. Около нее нас поджидал Гейнор. Клостерхейм отсутствовал, но сумрачный водитель был тот же самый.

     Гейнор вскинул руку в потешном салюте, которые наци позаимствовали из американских фильмов на сюжеты из древнеримской истории, и пожелал мне доброго дня.

     Я молча забрался в машину. На моем лице играла улыбка.

     Когда мы проехали через замковые ворота и тюрьма осталась позади, Гейнор поинтересовался, чему я улыбаюсь.

     - Меня забавляет, как долго, оказывается, взрослые люди могут играть в детские игры. И не испытывать при этом никакого неудобства.

     Он пожал плечами.

     - Куда проще копировать, чем изобретать свое. А что до детских игр... В конце концов, мир окончательно обезумел, и каждый выживает как умеет.

     - Это точно, - согласился я, - но умеют далеко не все. В лагере я встречался с журналистами, врачами, юристами, музыкантами, и большинству из них крепко доставалось от тюремщиков. Нас окружают дегенераты, уничтожающие культуру по той простой причине, что она недоступна их пониманию. Фанатизм возведен в статус закона и государственной политики. Нынешний упадок превосходит даже средневековый, мы скатываемся в варварство и выдаем за истины древние бредни. Нам скармливают откровенную ложь - будто бы шестьсот сорок тысяч евреев управляют всеми остальными. А каждому немцу известен по крайней мере один “хороший”, “правильный” еврей, из чего следует, что в стране должно быть как минимум шестьдесят миллионов “хороших” евреев. Следующий вывод что “плохих” евреев гораздо больше, чем “хороших”, иначе получается неувязочка. Вот задача для вашего Геббельса.

     - Он ее решит, не сомневайся, - Гейнор снял фуражку и расстегнул мундир. - Лучшая ложь - та, в которой присутствует доля правды. А знакомая ложь зачастую воспринимается как правда даже самыми сообразительными. Тебе ведь известно, что легенда, которая у всех на слуху, со временем превращается в быль...

     Весенний воздух был свеж и прозрачен, и я наслаждался каждым мгновением нашей довольно долгой поездки. Мне не хотелось, чтобы она заканчивалась, поскольку я не мог и догадываться, какие неприятности, возможно, ожидают меня дома.

     Гейнор справился, как со мной обращались в лагере, выслушал ответ и замолчал. Мне показалось, он стал менее самоуверенным с нашей последней встречи. Наверное, пообещал кое-что своим хозяевам и не сдержал обещания, а они быстренько сбили с него спесь.

     Уже в сумерках мы въехали в ворота поместья и остановились на дорожке у крыльца. Дом был непривычно темен. Я спросил, куда подевались слуги. Мне сообщили, что все они подали в отставку, когда выяснилось, что жалование им платил изменник родины. Один даже со стыда наложил на себя руки.

     - Кто именно?

     - По-моему, Рейтер.

     Хорошее настроение как рукой сняло. Старина Рейтер, мой самый преданный слуга, добрый и верный друг... Неужели его пытали?

     - Говоришь, от стыда?

     - В заключении о смерти сказано, что он умер от сердечного приступа, - Гейнор выбрался наружу, обошел машину и распахнул дверцу передо мной. - Я не сомневаюсь, что у нас с тобой хватит сообразительности и умения обойтись без прислуги.

     - Ты остаешься?

     - Разумеется, - он усмехнулся. - Тебя освободили под мое поручительство, помнишь?

     Мы поднялись по ступеням. На двери висел большой амбарный замок. Гейнор подозвал водителя и велел отпереть. В доме пахло сыростью, чувствовалось, что он долго простоял пустым. Не было ни газа, ни электричества; водитель принес свечи и две масляные лампы. Когда их зажгли, я получил возможность обозреть учиненный в моем доме разгром.

     Поместье перевернули сверху донизу.

     Большинство ценностей исчезло. Картины со стен. Вазы. Доспехи. Библиотека словно испарилась. Остальное громилы Гейнора разбили вдребезги и, естественно, не потрудились убрать. Ни единой уцелевшей комнаты. Там, где нельзя было прихватить ничего ценного, штурмовики мочились на стены и испражнялись прямо на пол. Да, теперь поместье очистит только огонь...

     - Похоже, полиция слегка переусердствовала в поисках, - добродушно заметил Гейнор. В свете масляной лампы его черты вдруг стали демоническими, что ли. Черные глаза моего кузена лучились, словно от несказанного удовольствия.

     Меня с детства приучали сдерживаться; к тому же я был слишком слаб физически, чтобы затевать с ним драку, хотя очень хотелось. Единственная приятная вещь - вместе с гневом вернулся и позабытый вкус к жизни.

     - Полагаю, это безобразия учинили с твоего разрешения? - холодно осведомился я.

     - Боюсь, пока здесь работала полиция, я был в Берлине. Здесь командовал Клостерхейм. Когда я вернулся, то устроил ему разнос, от твоего имени и от своего.

     Вряд ли он ожидал, что я ему поверю. Во всяком случае, тон его оставался насмешливым.

     - И что вы искали? Должно быть, меч?

     - Конечно, кузен. Твой знаменитый меч.

     - Знаменитый среди нацистов, - пробормотал я, - но абсолютно неведомый людям воспитанным. Сдается мне, ваши поиски успехом не увенчались.

     - Ты хорошо его спрятал.

     - Или его не существует в природе.

     - Нам приказали, если понадобится, разобрать дом по кирпичику, по досочке, пока не останется груды щебня. Знаешь, кузен, у тебя еще есть шанс сохранить свой дом в относительной целости - и спасти самого себя. Будь уверен, ты получишь награду и станешь почетным гражданином Третьего рейха со всеми вытекающими отсюда привилегиями. Разве тебе этого не хочется?

     - Ни чуточки, кузен. Даже в окопах, под огнем, мне было гораздо спокойнее, чем с вашей шайкой. Скопище озлобленных недоумков, уж извини за прямоту. А хочу я совсем другого - и, наверное, желание мое неосуществимо. Я хочу жить в справедливом мире, где образованные люди вроде тебя сознают свою ответственность перед другими, где заботятся об общественном благе и не упиваются дешевым краснобайством, приправленным фанатизмом.

     - Что? Выходит, Заксенбург не отучил тебя от твоего детского идеализма? Пожалуй, пора тебе посетить Дахау или какой-нибудь другой лагерь, где будет не так уютно, как в твоих пресловутых окопах. Ульрик, неужто ты думаешь, что “окопное братство” для меня ничего не значит?! - похоже, сейчас Гейнор заговорил искренне. - Я видел, как люди с обоих сторон линии фронта умирали ни за что, как им лгали в глаза, опять-таки ни за что, когда им угрожали ни за что! Ни за что, понимаешь?! Пшик! Нуль! Пустое место! И разве можно удивляться, что после увиденного я стал циником и пришел к выводу, что у нас нет будущего?

     - Другие пережили не меньше, но в цинизм не ударились. Им хватило терпения и доброжелательности к людям, кузен.

     Гейнор расхохотался и обвел рукой в перчатке руины моего кабинета.

     - Ну-ну... Скажи честно, тебе нравится то, что ты видишь? А это ведь последствия твоей доброй воли! Смотри, до чего она тебя довела!

     - У меня осталось достоинство и уважение с самому себе, - прозвучало это напыщенно, но я высказал то, что чувствовал, что должен был произнести.

     - Наш достойный Ульрик! Ты видел, к чему мы шли, разве не так? Ты видел, что мы гнили в окопах, запихивая обратно вываливавшиеся наружу кишки. Визжали как перепуганные крысы. Переползали по трупам друзей, чтобы раздобыть черствую корку хлеба. И много чего еще. Мы все это видели, правда?

     - Некоторые из нас, кузен, видели не только ужасы, но и чудеса. Мы видели ангелов. Ангелов Монса. Драконов Уэссекса.

     - Наваждение. Преступное наваждение! Мы не можем убегать от правды жизни. Наш мир омерзителен, но другого нет, и потому мы должны получить от него то, что в наших силах. Знаешь, кузен, можно смело сказать, что нынче Германией правит Сатана. И не только в Германии - Сатана правит повсюду. Ты не замечал? В Америке вешают черных направо и налево, а ку-клукс-клан сажает своих ставленников в кресла губернаторов. Англичане убивают, сажают в тюрьмы, изгоняют с родины тысячи индийцев, которые по наивности требовали одинаковых прав с прочими жителями империи. А Франция? А Италия? А все эти цивилизованные, высококультурные нации, подарившие нам великую музыку, великую литературу, великую философию и утонченную политику? И что в результате? Газовые атаки? Танки? Боевые самолеты? Кузен, тебе наверняка кажется, что я обращаюсь с тобой как с малым ребенком, но ты сам меня к этому вынуждаешь, потому что цепляешься за иллюзии. Я уважаю людей наподобие меня самого, людей, которые видят истину и не портят себе жизнь приверженностью глупым принципам и бестолковым идеалам. Между прочим, очень может быть, что твои идеалы, с которыми ты носишься, приведут нас к следующей войне! Все войны начинаются из-за идеалов. Нацисты правы: жизнь - это борьба за выживание. Все прочее - ерунда. Полная чушь!

     Меня позабавила его горячность. С моей точки зрения, он нес ахинею, не содержавшую ни крупицы здравого смысла. Логика Гейнора была логикой слабого, в собственном высокомерии мнящего себя сильнее, чем он есть на самом деле. Я видел таких людей и раньше. Свои неудачи они обращали в неудачи общие, в беды правительств, народов, цивилизаций. Те, кто преисполнился жалости к себе, обвиняли в своих бедах вселенную: дескать, это она виновата, что мы не сумели стать героями. Жалость к себе перерастала в агрессию, становилась неуправляемой - и недостойной.

     - Похоже, твоя самооценка растет в прямой пропорции к убыванию самоуважения, - заметил я.

     Гейнор замахнулся на меня - по привычке, должно быть. Но вовремя перехватил мой взгляд, опустил руку и отвернулся.

     - Эх, кузен, - прошипел он, - ты ровным счетом ничего не знаешь о способности людей к жестокости. Обещаю, что тебе не придется узнать этого на собственной шкуре. Скажи мне, где ты спрятал меч и чашу, и все будет в порядке.

     - Знать не знаю ни о какой чаше и ни о каком мече, - ответил я. - И о мечах-близнецах тоже, - в кои-то веки я солгал почти в открытую. Дальше мне заходить не хотелось. Честь требовала остановиться.

     Гейнор вздохнул, побарабанил пальцами по столу.

     - Где ты мог их спрятать? Мы нашли футляр. Пустой. Наверняка ты нарочно устроил так, чтобы мы на него наткнулись в том погребе. Подземелье мы обыскали первым делом. Я исходил из того, что ты окажешься достаточно наивен, чтобы спрятать свои сокровища под землей. Постучали по стенам, нашли пустоты... Но я тебя недооценил, кузен. Куда ты дел меч?

     Я чуть было не рассмеялся ему в лицо. Выходит, кто-то украл Равенбранд? Кто-то случайно заглянувший в дом? Тогда не удивительно, что они устроили здесь такой кавардак - со злости.

     Гейнор походил на волка, готовящегося к прыжку. Он беспрерывно вертел головой, ощупывая взглядом стены. Вскочил, принялся расхаживать по кабинету, приглядываться к опустевшим книжным полкам.

     - Нам известно, что меч в доме. Ты его никуда не увозил. И гостям своим не отдавал. Где он, кузен, где? Хватит упрямиться, отвечай.

     - Последний раз я видел Равенбранд в том самом футляре.

     Гейнор скривился.

     - Подумать только: на словах - весь из себя идеалист, а копнешь поглубже - отъявленный лжец! Кто еще, кроме тебя, кузен, мог вынуть меч из футляра? Мы допросили твоих слуг. Даже Рейтер ни в чем не признался - наверное, ему и вправду не в чем было признаваться, но это уже издержки нашей профессии... Все указывает на тебя, кузен. Меча нет ни в печных трубах, ни под паркетом, ни в потайных нишах, ни в буфете. Мы знаем, как обыскивать старинные поместья, уж поверь. Но - ничего. И на чердаке ничего, и под крышей, и в стенах... Мы знаем, что твой отец потерял чашу. Это нам сообщил Рейтер. Он упомянул какую-то Миггею. Ты слышал это имя? Нет? А Рейтера повидать не хочешь, кстати? Пойдем посмотрим, сумеешь ли ты его опознать.

     Тут я перестал сдерживаться и от души врезал ему по уху, как учитель нерадивому ученику.

     - Уймись, Гейнор! Ты словно читаешь монолог злодея из мелодрамы. Что бы ты ни сотворил с Рейтером, что бы ни уготовил мне, я нисколько не сомневаюсь, это будет самое мерзкое, что только ты способен изобрести.

     - Поздновато уже мне льстить, ты не находишь? - проворчал он, потирая ухо, и возобновил свое хождение по кабинету. Да, он привык к грубой силе. Ни дать ни взять рассерженная обезьяна. Пытается восстановить реноме, но как это сделать, не имеет ни малейшего понятия.

     Наконец к нему вернулось подобие прежнего хладнокровия.

     - Наверху должны быть две кровати. Нам с тобой хватит. Даю тебе ночь на обдумывание моего предложения. Если ничего полезного не надумаешь, с радостью препровожу тебя в Дахау. Для таких, как ты, там заповедник.

     И вот я лег спать в той самой комнате, где моя матушка родила меня на свет и где она умерла. Лег в наручниках, прикованный цепью к ножке кровати, а на соседней постели устроился мой злейший враг. Снились мне заснеженные просторы, по которым мчался белый заяц; он бежал к высокому мужчине, стоявшему посреди лесной поляны. Мой двойник. Его алые глаза уставились в мои, он пробормотал что-то, чего я не сумел расслышать, как ни старался. И тут меня настиг ужас жутче всякого, пережитого до сих пор. На мгновение мне почудилось, будто я вижу меч. Я закричал - и проснулся.

     На меня насмешливо глядел Гейнор.

     - Вижу, ты пришел в чувство, - проговорил он, усаживаясь в кровати, застеленной кружевным бельем. Выглядело это.., гм.., несолидно. Гейнор вскочил, продемонстрировав мне свое шелковое исподнее, и позвонил в колокольчик. Несколько секунд спустя появился водитель с отутюженным майорским мундиром в руках. С меня сняли наручники и вручили охапку моей одежды. Я постарался привести себя в порядок и нарочно провозился подольше, чтобы позлить Гейнора, нетерпеливо переминавшегося под дверью в единственную уцелевшую ванную комнату.

     Водитель подал нам завтрак - бутерброды с сыром на тарелках, которые, очевидно, он сам и вымыл. Я заметил на полу крысиные катышки, вспомнил об обещании Гейнора отправить меня в Дахау - и съел все, что было на тарелке. Быть может, это последняя в моей жизни пристойная еда.

     - Так где же наш драгоценный меч? - спросил Гейнор. Теперь он держался со мной иначе, почти как с подследственным.

     Я прожевал кусок и лучезарно улыбнулся кузену.

     - Понятия не имею, - я ничуть не лукавил, тем более не лгал, и оттого на сердце у меня было легко. - Похоже, он исчез по собственной воле. Отправился, быть может, вдогонку за чашей.

     Гейнор оскалился, точно волк. Рука его потянулась к кобуре с пистолетом. Я расхохотался.

     - Гейнор, ты стал записным паяцем! Тебе в кино сниматься надо. Видел бы тебя сейчас герр Пабст, он бы сразу предложил тебе контракт. По-твоему, я поверю, что ты и впрямь собираешься меня застрелить?

     - Мне приказано обойтись без огласки, - произнес он так тихо, что я едва его расслышал. - О твоей смерти никто не должен узнать. Это единственное, кузен, что меня останавливает, иначе я вздернул бы тебя на коньке твоего дома. Ты вернешься в Заксенбург, а оттуда отправишься в настоящий лагерь, где умеют обращаться со всякой швалью и не таких, как ты, вразумляли.

     С этими словами он пнул меня в пах, а затем заехал кулаком по лицу.

     Я не мог ответить - ведь после умывания на меня снова надели наручники.

     Водитель выволок меня из дома и зашвырнул на переднее сиденье машины.

     Гейнор уселся сзади, развалился на сиденье, закурил и о чем-то задумался. Если он и поглядывал на меня, то исподтишка, так, что я этого не замечал.

     Наверняка он размышлял о том, как будет оправдываться перед своими хозяевами. Они переоценили его, а он недооценил меня. Что касается меча, клинок, скорее всего, извлек из тайника герр Эль с Дианой и прочими членами Общества Белой Розы и значит, скоро мое оружие обратится против Гитлера. Что ж, моя смерть и купленное ею молчание будут не напрасны.

     Смирившись с неизбежным, я решил сполна насладиться оставшимся мне временем - поспал, поел, снова задремал и проснулся, уже когда мы въезжали в ворота замка Заксенбург.

     Фритци и Франци стояли посреди двора, должно быть, ожидая меня. Едва я вышел из машины, как они устремились ко мне с таким видом, будто хотели заключить в объятия.

     Их явно обрадовало мое возвращение.

     В следующий миг я рухнул наземь и меня принялись обрабатывать со знанием дела - ни одного лишнего удара; машина Гейнора между тем развернулась и умчалась в ночь. Потом из окна раздался чей-то голос, и меня, в полубесчувственном состоянии, отволокли в камеру, где по-прежнему находились Гелландер и Фельдман. Они уложили меня на кровать и стали смачивать водой синяки, а я лежал и стонал, в полной уверенности, что громилы переломали мне все кости.

     На следующее утро пришли не за мной. Пришли за Фельдманом. Похоже, тюремщики догадались, чем меня можно пронять. Сказать по правде, я сомневался, что выдержу пытки друзей.

     Когда Фельдман вернулся, у него во рту не было ни единого зуба. Сам рот представлял собой огромную кровоточащую рану, а один глаз попросту не открывался - и походило на то, что не откроется уже никогда.

     - Ради всего святого, - выдавил он, скривясь от боли, - не говорите им, куда вы спрятали этот меч.

     - Поверьте, я ведать не ведаю, где он находится, - проговорил я. - Но как бы я хотел, чтобы он сейчас оказался в моих руках!

     Мое желание было для Фельдмана слабым утешением. Наутро его забрали снова; мы слышали, как он кричал на тюремщиков и называл их трусами. Вернули его в камеру со сломанными ребрами, перебитыми пальцами, неестественно вывернутой ногой. Дышал он с натугой, будто что-то давило ему на легкие.

     Фельдман улыбнулся мне и еле слышным шепотом наказал не сдаваться. “Они нас не одолеют, - прошептал он. - Они не смогут нас победить”.

     Мы с Гелландером пытались, как могли, облегчить его боль, и оба плакали. А на третье утро Фельдмана забрали опять. К вечеру - на его теле не осталось ни единого живого местечка - он умер у нас на руках. Поглядев на Гелландера, я понял, что мой товарищ до смерти напуган. Мы знали, чего добиваются нацисты. И еще знали, что следующим на пытки придется идти Гелландеру.

     Когда Фельдман испустил последний слабый вздох, что-то заставило меня посмотреть в дальний угол камеры. Там, отчетливо видимый и все же какой-то нематериальный, стоял мой двойник. Доппельгангер. Альбинос с моими глазами.

     В первый раз я услышал, что он говорит.

     - Меч, - сказал он.

     Гелландер смотрел в ту же сторону, что и я, в тот самый угол, где стоял альбинос. Но когда я спросил, видел ли он что-нибудь, мой товарищ покачал головой. Мы положили тело Фельдмана на каменный пол и прочитали над ним, запинаясь, заупокойные молитвы. Потом Гелландер съежился на своей койке, а я отвернулся к стене: все равно я никак и ничем не мог ему помочь.

     Мне снился белый заяц, снился мой двойник в плаще с капюшоном, снился потерянный черный меч и та молодая лучница, которую я про себя окрестил Дианой. Никаких драконов или изукрашенных городов. Никаких армий. Никаких чудовищ. Лишь мое собственное лицо, глядящее на меня моими же глазами. Лишь двойник, отчаянно стремящийся что-то мне сообщить. И меч. Равенбранд... Он почти лег мне в руку.

     Меня разбудил шорох. Это возился на своей койке Гелландер. Я спросил, все ли в порядке. Он ответил, что да, беспокоиться не о чем.

     Утром, проснувшись, я увидел, что его тело медленно вращается на ремне над телом Фельдмана. Пока я спал, Гелландер нашел свой путь к спасению.

     Прошли целые сутки, прежде чем охранники удосужились убрать трупы из моей камеры.

Глава 5

Боевая музыка

     Фритци и Франци навестили меня два дня спустя. Как выяснилось, они не стали утруждать себя переноской моего тела - скинули кители и отмутузили меня прямо в камере. Им нравилась их работа, они были настоящими профессионалами своего дела; продолжая обрабатывать жертву, они обсуждали, как я реагирую на удары, гадали, почему у синяков на моей бледной коже такой непривычный цвет. Их только печалило, что до сих пор я не проронил почти ни звука; впрочем, они ничуть не сомневались, что в скором времени добьются от меня и стонов, и криков.

     Сразу после того как Фритци и Франци удалились с сознанием выполненного долга, пожаловал Клостерхейм, успевший получить петлицы капитана СС. Он предложил мне глотнуть из фляжки, что висела у него на поясе. Я отказался. Не хватало еще, чтоб он одурманил меня или, чего доброго, отравил.

     - Вам не позавидуешь, - сказал он, оглядывая мою камеру. - Должно быть, вам тут несладко приходится, а, герр граф?

     - Зато мне не нужно каждый день якшаться с нацистами, - отозвался я. - В любой ситуации есть свои преимущества.

     - Странные у вас представления, - заметил он хмуро. - Сдается мне, это они вас и довели до тюрьмы. Сколько дней ушло у наших ребят на то, чтобы прикончить вашего дружка Фельдмана? Три? Разумеется, вы помоложе и покрепче. Но ничего, и вас обломают. Не с такими справлялись.

     - Фельдман погиб как герой, - тихо проговорил я. - За три дня мучений он доказал, что каждое написанное им слово было правдой. Ваши пытки лишь подтвердили его мнение о вас. Обрекая его на смерть, вы опозорили самих себя, выставили на всеобщее обозрение свои порочные наклонности. Теперь мы знаем наверняка, что каждое написанное им слово соответствует истине - а для писателя нет большего счастья, нежели сознавать, что это так.

     - Победа мученика, - хмыкнул Клостерхейм. - Разумные люди называют такие победы бессмысленными.

     - Позвольте вас поправить: не разумные люди, а люди глупые, но считающие себя разумными, - я нашел в себе силы усмехнуться. - И всем доподлинно известно, каковы на самом деле подобные типы, - присутствие Клостерхейма неожиданно обернулось для меня благом: ярость притупила боль от побоев. - Скажу напрямик, герр капитан, я не отдам вам ни меч, ни чашу, потому что у меня их нет. Вы ошибались в своих предположениях, ошибались изначально. Я был бы рад умереть и унести тайну с собой в могилу, но когда за меня умирают другие, мне это совершенно не нравится. Потому я вам повторяю еще раз: у меня ничего нет. А что до вас... Вам не мешало бы усвоить, что власть накладывает на человека определенные обязательства. Одно без другого не бывает. Отсюда следует, что именно вы виновны в гибели моих друзей.

     С этими словами я повернулся к нему спиной. Он молча вышел.

     Минуло несколько часов, и в камеру снова явились Фритци и Франци - продолжать свои опыты. Стоило мне потерять сознание, как перед моим мысленным взором (даже в обмороке я что-то видел) возник мой двойник. Он говорил, говорил, стараясь что-то мне объяснить, но тщетно - я его не слышал. Затем он исчез, а вместо него появился черный меч. На клинке, омытом кровью, виднелись знакомые руны, теперь отливавшие алым.

     Очнувшись, я увидел, что меня раздели донага и не оставили даже одеяла. Это означало, что со мной решили покончить. Самый простой способ - голодом и пытками изнурить заключенного настолько, что его организм будет не в состоянии сопротивляться инфекции; так обычно и происходило - в лагере многие умирали от воспаления легких. Этот способ применялся, когда человек отказывался умирать от сердечного приступа. К чему такие сложности, я, признаться, никогда не понимал.

     Подумав немного, я решил, что мои тюремщики блефуют. Вряд ли они убьют меня, пока у них остается хотя бы крупица веры в то, что мне известно местонахождение меча и чаши.

     Вскоре ко мне в камеру заглянул майор Гауслейтер. С ним пришел Клостерхейм. Кажется, майор пытался образумить меня, но у него было так плохо с артикуляцией, что я попросту не мог разобрать, о чем он вещает. Клостерхейм же напомнил мне, что его терпение на исходе и пригрозил новыми пытками, как он выразился, куда более изощренными. Я ничуть не испугался. Разве можно напугать того, кто проклят небесами?

     На то, чтоб ответить вслух, сил не было, я лишь исхитрился выдавить из себя кривую улыбку. Потом подался вперед, словно для того, чтобы пошептать на ухо, и с удовлетворением увидел, как кровь с моих разбитых губ срывается, капля за каплей, и падает на его отутюженный мундир. Он настолько опешил, что отреагировал не сразу, а когда спохватился, то сам отступил на шаг и отпихнул меня. Я мешком повалился на пол.

     Дверь захлопнулась, наступила тишина. Как ни удивительно, тем вечером никого больше не пытали. Я кое-как приподнялся - и увидел, что на койке сидит мой двойник. Он махнул рукой, а затем утек, словно дым, в тощий матрас.

     Я подполз к койке. Двойник исчез, оставив после себя меч. Равенбранд! Мой клинок! Тот самый меч, заполучить который так жаждали нацисты. Я протянул руку, норовя прикоснуться к рукояти, - и клинок растаял в воздухе. Но я был уверен, что мне не привиделось. И не сомневался, что со временем клинок вернется навсегда.

     Потом пожаловали Фритци и Франци. Засучили рукава, взялись за работу, обсуждая между делом мою выносливость. Сошлись они на том, что надо устроить мне “полную отбивную” и дать пару дней передохнуть, иначе я могу сыграть в ящик. Тем паче что скоро должен приехать майор фон Минкт, уж он-то подберет ко мне ключик.

     Когда дверь захлопнулась, оставив меня в темноте, и лязгнул засов, я вновь увидел своего двойника. Он словно светился во мраке. Пересек камеру, приблизился к койке. Я с трудом повернул голову. Исчез! Галлюцинация? Бред? Нет, ничего подобного. Если мне достанет сил добраться до койки, я наверняка нащупаю меч...

     Эта мысль, похоже, напитала меня энергией. Миллиметр за миллиметром я подползал к койке; наконец мои пальцы коснулись холодного металла. Рукоять Равенбранда! Моя кисть медленно перебиралась все выше, пока не обхватила рукоять, не сомкнулась на ней.

     Возможно, я грезил на пороге смерти, однако металл рукояти казался вполне материальным. Под моими пальцами клинок негромко заурчал, словно котенок. Я вцепился в него, твердо решив не отпускать рукоять ни при каких обстоятельствах. Жаль, что мне его не поднять...

     Между тем металл начал нагреваться, а заодно - вливать в меня силы. Понимаю, что это звучит глупо, но именно так все и было: меч кормил меня энергией. Какое-то время спустя я смог подняться и лег на койку, укрыв клинок под собой. Меч вибрировал, будто и вправду был живой. Мысль не то чтобы пугала, пожалуй, беспокоила, но уже не казалась дикой; а всего несколько месяцев назад я бы с удовольствием посмеялся над подобными “мистическими бреднями”.

     Не знаю, сколько прошло времени - час или день. В моем сознании заклубились картины сражений, перемежаясь с обрывками преданий. Меч заразил меня своей потусторонностью.

     Ночью пришли Фритци и Франци. Кинули мне робу и велели вставать и одеваться: мол, майор фон Минкт не любит ждать.

     Майор, может, и не любит, а мне не оставалось ничего иного, как дождаться подходящего момента. Клинок я сжимал обеими руками; улучив момент, я резко повернулся и сделал выпад, вложив в удар всю накопившуюся силу. Меч вонзился в брюхо толстяка Франци и с пугающей легкостью пронзил его насквозь. Он задохнулся от боли, а Фритци застыл как вкопанный, не веря собственным глазам.

     Франци завопил. Вопль был долгим и громким, разрывающим барабанные перепонки. Когда он стих, я уже стоял у двери, преграждая выход Фритци. Тот зарыдал и даже, по всей видимости, обмочился от страха. А меня переполняла энергия. Кровь буквально клокотала в жилах. Я выпил из Франци его жизненную силу и напитал ею собственное тело. Как ни отвратительно это звучит, я нисколько не сожалел о содеянном, как и о том, что отработанным на тренировках движением выбил из крестьянской лапищи Фритци дубинку и всадил клинок ему прямо в сердце. Кровь потоком хлынула на пол камеры, капли забрызгали мою кожу.

     Я расхохотался, и вдруг с моих губ сорвалось чужое, инородное слово. Слово, которое я слышал прежде в своих снах. Там были и другие слова, но их я не запомнил.

     - Ариох! - вскричал я, попирая ногой тело Фритци. - Ариох!

     По-прежнему обнаженный, с переломанными ребрами и обезображенным лицом, с ногой, которая едва ли была способна выдержать мой вес, с руками, слишком тонкими, чтоб удержать огромный двуручный меч, я, вероятно, походил на демона, явившегося воспаленному воображению какого-нибудь провинциального поэта или художника.

     Я наклонился, снял с пояса Франци связку ключей, вышел из камеры и побрел по темному коридору, отпирая все двери, какие попадались мне по пути. Сопротивления не было, пока я не достиг комнаты охранников в дальнем конце коридора. Там развалились на стульях и попивали пивко штурмовики СА. Они вряд ли успели осознать, что произошло и кто их убивает; меч поражал их одного за другим, добавляя мне энергии. Я забыл о своих увечьях, о ранах и переломанных костях. Во мне бушевал ураган. Я выкрикивал имя Ариоха и в несколько секунд превратил комнату в мясницкую: куда ни посмотри, всюду валялись мертвые тела и отрубленные конечности.

     Мое прежнее цивилизованное “я” изнемогло бы от отвращения, однако нацисты выбили из меня всю цивилизованность. Осталась только ненависть. Я стал кровожадным, алчущим мести чудовищем, которое никак не может насытиться смертями врагов.

     Я не пытался бороться с этим чудовищем. Оно рвалось убивать. Я не возражал. По-моему, я смеялся во весь голос. По-моему, я звал Гейнора, вызывал его на поединок. Ведь у меня был меч, которого он так добивался. И это меч ждал его.

     За моей спиной высыпали в коридор узники, сбитые с толку, не понимающие, что здесь творится. Я швырнул им ключи, которые подобрал в комнате охранников, а сам двинулся дальше. Когда я добрался до двора, выяснилось, что в лагере успели поднять тревогу. По территории бегали лучи прожекторов. Не обращая на них внимания, я заковылял к рядам бараков, где содержались менее “привилегированные” заключенные. Всех, кто норовил остановить или застрелить меня, я убивал на месте. Меч косил врагов, как серп жнет колосья, снес деревянные ворота вместе с колючей проволокой и охраной. Я подрубил стойку пулеметной вышки, и вышка обрушилась на проволоку, открыв заключенным дополнительный путь к спасению. А затем я уже очутился у бараков и стал сбивать с дверей замки и засовы.

     Не знаю, скольких нацистов я убил, прежде чем открыл все до единой двери и выпустил узников, многие из которых шарахались от меня как от прокаженного. В замке по-прежнему светили прожекторы, началась стрельба, но при всем при том стреляли, похоже, наугад. Неожиданно на замковой стене возникла группа людей в полосатых робах и устремилась к прожектору. Миг - и лагерь погрузился во тьму, ибо прожекторы, начиная с первого, гасли один за другим. Мне послышался голос майора Гауслейтера, исполненный животного ужаса и потому хорошо различимый среди общей сумятицы.

     Только Господь знает, что они все думали обо мне, обнаженном, с громадным мечом в искалеченной руке, с бледной кожей в пятнах крови, с рубиновыми глазами, сверкающими от вырвавшейся на волю ярости. А я - я продолжал выкрикивать чужое, но знакомое имя.

     - Ариох! Ариох!

     Какой бы демон мною ни овладел, он отнюдь не разделял моих убеждений относительно того, что жизнь любого человека священна. Неужто этот монстр, пробужденный гневом, таился во мне от рождения и лишь ожидал случая, чтобы выскользнуть из укрытия? Или причиной всему мой двойник, которого я поневоле стал отождествлять с черным мечом, насыщавшим меня и получавшим, казалось, безбожное удовлетворение от непрекращающегося кровопролития?

     Застрекотали пулеметы, вокруг меня засвистели пули. Вместе с другими заключенными я побежал под защиту стен. Некоторые, обладавшие, очевидно, опытом уличных боев, торопливо собирали оружие у мертвых нацистов. Минуту-другую спустя они открыли ответный огонь и заставили замолчать по крайней мере один пулемет.

     Освобожденные узники во мне не нуждались. Среди них нашлись вожаки, способные принимать мгновенные решения и вести людей за собой.

     В лагере царил сущий бедлам. Я отправился обратно в замок и стал подниматься по лестнице наверх, выискивая комнату Гейнора.

     Далеко я не ушел. На втором этаже мне вдруг бросилась в глаза знакомая изящная фигурка в охотничьем плаще с капюшоном. Та самая девушка, которая приходила ко мне с герром Элем! Загадочная Диана из моих сновидений! Как и прежде, глаза она прятала за дымчатыми стеклами очков. Зато капюшон откинут, светлые волосы рассыпались по плечам. Подобно мне, она была альбиносом.

     - Не тратьте зря время, - бросила она мне. - Гейнор никуда не денется, а нам надо уходить, причем немедленно, иначе будет слишком поздно. В Заксенбурге стоит отряд штурмовиков, им уже наверняка сообщили, что в тюрьме начался бунт. Идите за мной. У нас машина.

     Как она сумела пробраться в тюрьму? Это она принесла мне меч? Или все-таки мой двойник? Выходит, они заодно? Моя спасительница... Да, у Общества Белой Розы, судя по всему, большие возможности. Я подчинился. В конце концов, я обещал исполнять все поручения, которыми меня удостоят, и потому обязан был ее слушаться.

     Ярость битвы между тем потихоньку отступала. Но энергия, которой напитал меня клинок, диковинная темная энергия никуда не делась. Я чувствовал себя так, словно проглотил сильное лекарство - вполне возможно, с разрушительными побочными эффектами. Ну и наплевать на них! Наконец-то я отомстил злодеям, погубившим столько невинных людей! Я не то чтобы гордился переполнявшими меня эмоциями, но и ни чуточки их не стыдился.

     Девушка вывела меня обратно во двор, и мы двинулись к замковым воротам. Охранники нас не остановили, потому что были мертвы. Моя Диана задержалась, чтобы вынуть стрелы из их тел, затем отперла замок, отодвинула одну створку и жестом велела мне протиснуться сквозь нее. Тут включились резервные прожекторы, и в их свете толпа освобожденных узников бросилась к воротам, распахнула створки настежь и скрылась в ночи. Что ж, теперь, по крайней мере, некоторые из них не умрут безымянными, сумеют избежать мучительной и лишенной благородства смерти.

     Мы выбрались на дорогу, и тотчас же где-то неподалеку заурчал мотор. Зажглись фары, раздались три коротких гудка. Моя охотница подвела меня к большой черной машине. Из-за руля нам отсалютовал мужчина лет сорока, в мундире, которого я не смог опознать. Едва мы забрались внутрь, машина тронулась.

     Водитель говорил по-немецки с легким английским акцентом. Получается, в Германии уже действует английская резидентура?

     - Польщен знакомством, господин граф. Позвольте представиться: капитан Освальд Бастэйбл, воздушные силы, к вашим услугам. У вас, как я погляжу, интересные вещи происходят. Кстати, на заднем сиденье одежда, но, если не возражаете, мы остановимся чуть погодя. Сейчас нам надо бы поторопиться, - он повернулся к моей спутнице:

     - Хочет завести их к Морну.

     Последней фразы я не понял: кто хочет? кого “их”?

     Нам вслед выпустили пулеметную очередь. Одна пуля угодила в машину.

     Ярость схлынула; я оглядел себя с головы до ног и вдруг сообразил, что я, во-первых, весь в синяках и кровоподтеках, а во-вторых, абсолютно голый. И сжимаю в правой, искалеченной руке окровавленный меч. Ну и видок!

     Надо бы поблагодарить англичанина за помощь... Не успел я вымолвить и слова, как меня прижало к спинке сиденья: могучий “дузенберг” устремился в ночь по проселочной дороге, оглашая окрестности своим знаменитым рыком. Навстречу нам двигалась целая колонна огней. Должно быть, те самые штурмовики, о которых говорила лучница. Подкрепление из Заксенбурга.

     Капитан Бастэйбл был готов к подобному повороту событий. Он немедленно нацепил на рукав нацистскую повязку со свастикой.

     - Вам лучше притвориться, что вы потеряли сознание, - сказал он мне.

     Когда первый грузовик оказался рядом, Бастэйбл притормозил и помахал водителю, приказывая остановиться. Выбросил вверх руку в гитлеровском приветствии, поговорил с водителем, посоветовал тому быть поосторожнее. Мол, заключенные взбунтовались, захватили в плен охранников, заставили тех переодеться в арестантские робы, а потом отпустили на все четыре стороны. Так что если стрелять наобум, можно запросто подстрелить переодетого охранника.

     Хорошо придумано: пока штурмовики разберутся, что к чему на самом деле, некоторые из заключенных наверняка успеют убежать достаточно далеко. Бастэйбл прибавил, что ему срочно надо в Берлин; штурмовики, никогда не отличавшиеся глубиной интеллекта, приняли весь его рассказ за чистую монету, отсалютовали и с ревом укатили в ночь.

     Мы поехали в противоположном направлении. Несколько часов подряд Бастэйбл гнал, не снижая скорости. Наконец мы очутились на узкой дороге, что вилась по сосновому бору. Мне вспомнились горы Гарца, по которым я часто лазил мальчишкой. Мелькнул указатель: мы приближались к Магдебургу. Тридцать километров. Заксенбург лежал к востоку от Магдебурга, а последний находился на севере Гарца. Следующий указатель попался на развилке. В одну сторону Хальберштадт, Магдебург и Берлин, в другую - Бад-Гарцбург, Гильдесхейм и Ганновер. Мы свернули на вторую дорогу; не доезжая до Гильдесхейма, Бастэйбл съехал с трассы, и мы, притушив фары и сбросив скорость, покатили по узким проселкам. Чтобы сбить со следа погоню, пояснил Бастэйбл.

     Некоторое время спустя машина остановилась у речушки с пологими берегами. Я окунулся в ледяную воду и с наслаждением стал смывать с себя лагерную грязь. Боже, как приятно чувствовать себя чистым! Выкупавшись, я растерся полотенцем, которое протянул Бастэйбл; он также вручил мне мою одежду. Я помедлил - ведь это был охотничий костюм: и твидовые брюки, и шляпа с пером, и высокие кожаные башмаки, - а потом решил, что ничего страшного в таком наряде нет. В конце концов, выбирать не приходится, верно? Со стороны я, должно быть, выглядел этаким цирковым клоуном, напялившим приличный костюм, но шляпа скрывала мои белые волосы, и потому узнать меня теперь было непросто; все же остальное, по большому счету, не имело особого значения. Запахнув плотный жилет, я почувствовал, что готов ко всему. Собственная одежда, как ни крути, придала мне уверенности. Правда, двуручный меч не слишком подходил к охотничьему костюму - к нему скорее напрашивался дробовик; но если, допустим, завернуть Равенбранд в кусок ткани, на меч вряд ли обратят внимание.

     Бастэйбл производил впечатление бывалого солдата. Когда я закончил переодеваться и возвратился к своим спутникам, он как раз изучал карту.

     - Ну и страна! Каждый городишко в округе начинается с “Г”! - пожаловался он, качая головой. - Я в них совсем запутался. Кажется, нам надо было свернуть направо у Гольцминдена. Или у Гекстера. В общем, мы проскочили поворот и благополучно проехали половину пути до Гамма. Скоро рассветет, и до рассвета я хотел бы где-нибудь укрыть машину. У нас есть друзья в Детмольде и в Лемго. Думаю, до Лемго мы как раз успеем добраться...

     - Вы собираетесь вывезти меня из страны? - спросил я. - Другого выхода нет?

     - Посмотрим, - задумчиво проговорил Бастэйбл, продолжая покачивать головой. - Я надеялся за ночь добраться до места. Тогда все было бы иначе. Хотя.., если мы-таки доберемся до Лемго, у нас еще останется шанс опередить Гейнора. Клостерхейм, вероятно, догадается, куда мы направляемся, но я сознательно выбирал дороги, которыми пользуются редко. Ладно, будем считать, что пока все в порядке. В Лемго мы отдохнем, а завтра вечером двинемся дальше.

     В машине я задремал и проснулся, уже когда “дузенберг” запрыгал на выбоинах и ухабах очередного проселка. Бастэйбл вел автомобиль уверенно, но объезжать ухабы не старался - тем паче что это все равно было невозможно, поскольку вся дорога состояла из ухабов. Над горизонтом показался верхний край солнечного диска - и тут моему взору открылся чудесный пейзаж со множеством островерхих черепичных крыш и печных труб. По сравнению с этим городом Бек выглядел шедевром стиля “модерн”. Мы словно попали в иллюстрацию к детской сказке, в мир Гензеля и Гретель, вторглись в средневековую фантазию на нашем огромном железном скакуне.

     Городок, естественно, оказался тем самым Лемго, о котором упоминал Бастэйбл. Несмотря на всю свою живописность, можно даже сказать, сказочность, он имел весьма мрачную, изобилующую ужасными событиями историю. Я бывал здесь прежде, заезжал на уик-энд, но долго не задерживался - меня угнетали толпы сновавших по городу туристов.

     Насколько я себе представлял, наш путь от Заксенбурга до Лемго, если нанести его на карту, был весьма причудливым; погоня, если таковую организовали, вполне могла сбиться со следа. Спрашивать и уточнять я не стал. Во-первых, я понимал, что у Общества Белой Розы есть свои секреты, которыми оно наверняка делится не слишком охотно, а во-вторых, силы мои были на исходе, и я просто тихо радовался тому, что наконец очутился на свободе, вырвался из лагерного кошмара.

     Чем Лемго привлек моих освободителей? Для меня этот городок олицетворял немецкую эксцентричность. Город-крепость, член Ганзейского союза, когда-то он обладал значительным могуществом, но теперь превратился в захудалый провинциальный городишко, протекторат герцогов Липпе, с которыми мы, фон Беки, состояли в дальнем родстве. Городские улицы смахивали на театральные декорации: каждый дом старался превзойти соседние вычурностью фасада, на котором одни вырезали фантастических животных и разнообразных демонов, другие писали цитаты из Библии и строки из Гете, а третьи рисовали рыцарские гербы и картины мистического содержания.

     Барельеф на доме бургомистра изображал льва, нападающего на женщину с ребенком; двое мужчин тщетно пытались отогнать зверя. Дом, известный под прозвищем Старый Лемго, украшали цветочные узоры всевозможных видов. Самым же экстравагантным, насколько я помнил, был Гексенбургмейстерхаус - дом предводителя шабашей на Брейтерштрассе, построенный в шестнадцатом веке. Я углядел его, когда наша машина проезжала по сонным улицам. Массивный фасад возносился к нише под коньком, в этой нише стоял Христос и держал в руках земной шар, а у его ног расположились Адам и Ева, словно заглядывавшие в слуховое окно. Весь фасад украшала изысканная деревянная резьба. Настоящий немецкий дом - немецкий, прежде всего, по духу. Его красотой можно было восторгаться бесконечно, однако восторг умеряла кровавая история этого дома. Свое имя он получил от знаменитого инквизитора, бургомистра Ротманна, который в 1667 году сжег в Лемго сразу двадцать пять ведьм. Тот век выдался урожайным на казни. Предшественник Ротманна, к примеру, сжигал не только женщин, но и мужчин, в том числе пастора церкви святого Николаев; прочих священников изгнали из города или они бежали сами. Кажется, на Нойештрассе стоит дом палача, с благочестивым девизом над входной дверью. Этот палач неплохо поживился на казнях ведьм... Я не мог отделаться от мысли, что Лемго в каком-то смысле является символом Новой Германии, с ее сентиментальностью, с ее легендаризацией истории и жгучей ненавистью ко всем, кто осмеливался усомниться в достоверности этой истории. До 1933 года Лемго вовсе не казался мне зловещим, однако то, что совсем недавно выглядело невинной ностальгией, ныне превратилось в извращенный, гибельный романтизм.

     Бастэйбл свернул под арку, миновал двойные ворота и въехал в гараж. Створки гаражных ворот тут же закрылись: нас явно ждали. Зажглась масляная лампа, и я увидел улыбающегося герра Эля. Он хотел было обнять меня, но я жестом попросил его не делать этого. Конечно, клинок напитал меня энергией, но переломанные кости не успели срастись, да и синяки не зажили.

     Мы пересекли маленький прямоугольный двор и остановились у старинной массивной двери с такой низкой притолокой, что мне пришлось согнуться едва ли не вдвое, чтобы пройти внутрь. За дверью обнаружилось уютное помещение, в котором самый воздух, казалось, исцелял и внушал покой. Герр Эль попросил разрешения осмотреть мои увечья. Я не стал отнекиваться, и мы перешли в комнатушку рядом с кухней. Там была развернута полевая операционная. Похоже, герр Эль был врачом Общества. Я представил, как он вот здесь обрабатывает пулевые раны... Тем временем он приступил к осмотру.

     - Видно, что били профессионалы, - сказал он. - Знали, что делали, сволочи. Били так, чтобы человека хватило надолго. Надо признать, дорогой граф, что вы, несмотря на побои, в очень даже приличном состоянии. По-видимому, тренировки с мечом изрядно вас закалили. Думаю, вы быстро поправитесь. Но люди, которые вас били, - уж извините мои слова, - были настоящими умельцами.

     - Что ж, - хмуро отозвался я, - теперь они делятся своими умениями с другими грешниками в аду.

     Герр Эль тяжело вздохнул. Он обработал мои раны, перевязал те из них, которые еще кровоточили. Да, у него без сомнения имелась медицинская подготовка.

     - Чем мог, тем помог. Вам, конечно, хорошо бы отдохнуть, но боюсь, на отдых времени не будет.

     Вы знаете, как обстоят дела и что, собственно, происходит?

     - Полагаю, что меня переправят в безопасное место по тайному подземному коридору, - ответил я.

     Он усмехнулся. Усмешка вышла кривоватой.

     - Если повезет.

     Потом он попросил меня рассказать, что случилось в лагере. Когда я упомянул о том, что мной словно овладел кровожадный демон, он сочувственно положил ладонь мне на плечо. Но причину моего одержания не открыл - видимо, не знал или не хотел говорить.

     Герр Эль дал мне снотворного, и я заснул. Сон мой, насколько могу судить, был глубоким и спокойным; проснулся же я оттого, что девушка легонько тронула меня за плечо, окликнула по имени и сказала, что пора вставать, иначе еда остынет. Голос ее был немного напряженным, и я мгновенно поднялся. Горячий душ, ветчина, яйца вкрутую, бутерброды.. Я вдруг вспомнил, сколь вкусна может быть самая простая еда. Перекусив, мы прошли в гараж. Бастэйбл уже сидел за рулем, девушка пристроилась рядом. Стрелы она сложила в корзину, а лук обернула тканью, так что теперь он походил на посох. В первый миг я даже слегка испугался: она так умело загримировалась, что выглядела сущей старухой. На Бастэйбле был мундир вроде эсэсовского, я же вновь облачился в свой охотничий наряд и напялил шляпу, скрывавшую мои белые волосы, а красные глаза спрятал за дымчатыми очками.

     Когда я забрался в машину, девушка обернулась ко мне.

     - Наш маскарад обманет любого, кроме фон Минкта и Клостерхейма. Они догадываются, кто мы такие на самом деле, и не станут нас недооценивать. Гейнор, как вы его называете, обладает потрясающим нюхом. Не могу понять, как ему удалось отыскать нас так быстро! Нам сообщили, что он проехал Кассель; нужно торопиться, иначе еще не известно, кто доберется до цели первым.

     Я поинтересовался, а какая у нас цель. Она назвала другой живописный городок с прошлым, не менее легендарным, чем у Лемго.

     - До Гамельна несколько миль. К нему ведет проселочная дорога.

     Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что Гамельн - знаменитейший немецкий город. Он известен по всему миру, особенно хорошо - в Англии и в Америке, где обожают рассказывать легенду о крысах, детях и гамельнском крысолове.

     Мы тронулись в путь. Ехали, не включая фар, избегая по возможности населенных пунктов. Менее выносливый автомобиль давным-давно приказал бы долго жить, но наш “американец” был сделан на совесть и ничуть не уступал лучшим образцам “роллс-ройсов” и “мерседесов”, а по скоростным качествам их даже превосходил. Он шел со скоростью пятьдесят миль в час, и рокот мотора напоминал ровное биение могучего сердца. Восхищаясь автомобилем, мощностью его двигателя и романтичностью стиля, я вдруг подумал, уж не в Америку ли меня собираются в конечном счете переправить? Или мне суждено сражаться с Гитлером на родной земле?

     Мимо пролетали, посеребренные лунным светом, утесы и стволы деревьев. Монастыри, одинокие дома, церкви, фермы... Вот она, древняя и неизменная Германия во всей своей красе. Именно здесь родились та история, та мифология и тот фольклор, который нацисты прибрали под себя, отождествили со всем дурным, что было в Германии и в немецком народе. Мне порой кажется, что здоровье нации можно определить по тому, сколь ревностно и рьяно она идеализирует прошлое.

     Наконец мы разглядели впереди Везер - длинную и темную полосу воды; на берегу реки расположился город Гамельн с его массивными каменными зданиями и деревянными домами, со знаменитым “приютом крысолова” и не менее известным Хохцайтхаусом, где, как гласит легенда, ночевал вместе со своим штабом Тилли перед наступлением на Магдебург. Мой предок и тезка, к стыду нашего рода, сражался под знаменами Тилли.

     Мы свернули направо - и уперлись в шлагбаум. Сторожевой пост СА. Останавливаться было нельзя - если нас начнут проверять, то быстро выяснят, что мы не те, за кого себя выдаем. Мы с Бастэйблом переглянулись. Он притормозил, а я вскинул руку в нацистском салюте и произнес короткую речь, касавшуюся того, что мы выполняем важное задание и преследуем государственных преступников. Бастэйбл мертвой хваткой вцепился в руль, изображая из себя водителя-эсэсовца. Штурмовики не стали нас задерживать. Оставалось надеяться, что у них нет радиосвязи с другими постами.

     Объехать Гамельн мы не могли; я, признаться, сомневался, что старый мост через Везер выдержит нашу тяжелую машину, но выбора у нас не было. Бастэйбл надвинул пониже на глаза фуражку и выпрямил спину, я раскинулся на заднем сиденье, как и подобает богатому господину, путешествующему со своей матерью. Мы без проблем добрались до парома, но с первого взгляда стало ясно, что машина слишком тяжела. Тогда мы вернулись к мосту, вышли из “дузенберга” и дальше двинулись пешком: Бастэйбл впереди, далее девушка, опиравшаяся на лук, последним, с мечом на плече, ковылял я.

     Мы пересекли мост, и Бастэйбл повел нас вдоль берега по тропинке, едва различимой в утренней дымке. Я краем глаза замечал блики на речной воде, свет в окошках домов, тусклое зарево над макушками деревьев. Должно быть, отблеск автомобильных фар. Похоже, нас преследовала маленькая армия. Бастэйбл зашагал быстрее, и я сразу начал отставать. Он знал дорогу, но постоянно оборачивался и явно начинал нервничать.

     Послышался гул двигателей, громкие гудки; мы поняли, что Гейнор и Клостерхейм предугадали цель нашего побега. Что теперь? Они доберутся туда раньше? Или им придется повторить наш путь, пешком через мост и дальше? Я спросил об этом Бастэйбла.

     - Они разделятся на два отряда, - спокойно сообщил тот; дыхание его было ровным, в отличие от моего. - Один зайдет от Гильдесхейма, второй от Детмольда. Река их не остановит. Правда, дороги здесь жуткие, и все будет зависеть от того, какие у них машины. Если что-нибудь вроде “дорнье-форд-йейтса”, нам крышка: этих монстров не задержит никакая преграда. Мы почти добрались, граф. Расщелина совсем рядом. Молитесь, чтоб они нас не опередили... Да, вашего кузена нельзя недооценивать.

     - Вы с ним встречались?

     - Не здесь, - загадочно откликнулся Бастэйбл.

     Мы начали спускаться в узкую расщелину, которая, похоже, заканчивалась тупиком. Я вдруг исполнился подозрительности и решил, что Бастэйбл завел нас в западню, однако он жестом призвал к молчанию и повел вдоль каменной стены, стараясь держаться в тени. Мы почти достигли громадной плиты, которая надежно скрыла бы нас от посторонних глаз, когда наверху раздались возбужденные голоса. Вспыхнули и погасли фары, затем зажглись вновь. Все-таки западня...

     - Меч! - крикнул Бастэйбл, бросаясь наземь, чтобы не попасть в луч света. - Фон Бек, меч! Достаньте меч!

     Я недоуменно уставился на него.

     - Зачем?

     - Бейте по камню, граф! Вот сюда! Бейте, кому говорят!

     Взревели двигатели. Утреннюю мглу прорезали лучи мощных прожекторов. Я узнал голос Гейнора, торопившего своих подчиненных. Машина, завывая мотором, вползла в расщелину. Отчаянно заскрипели тормоза.

     - Сдавайтесь! - донесся сверху голос Клостерхейма, усиленный рупором. - Вы окружены! Сдавайтесь!

     - Меч! - повторял Бастэйбл как заклинание. Девушка сорвала ткань, в которую был завернут ее лук, и достала колчан со стрелами.

     Если я правильно понял, Бастэйбл требует, чтобы я рубил горную породу? Спятил он, что ли? Может, они все спятили, а я просто-напросто утратил представление о реальности и потому счел их своими спасителями?

     - Рубите скалу, - прошипела девушка. - Скорее, граф. Иначе нам не спастись.

     И она туда же! Я попал в компанию безумцев! Впрочем, я обещал подчиняться...

     Я попытался поднять меч над головой. На какой-то миг мне почудилось, что ничего не выйдет, что клинок выскользнет из пальцев и упадет на землю, и тут передо мной вновь возник мой двойник. Смутно различимый, весь какой-то скривившийся, словно от боли, он сделал мне знак, поманил за собой. Потом ступил на скалу - и исчез.

     Я выкрикнул что-то нечленораздельное и со всех сил, какие у меня еще оставались, обрушил меч на гранитную плиту. Раздался сухой треск, будто лопнул лед, но плита устояла. К моему изумлению, меч нисколько не пострадал, на нем не осталось даже щербинки.

     У меня за спиной застучал пулемет.

     Я снова взмахнул мечом. И снова обрушил его на скалу.

     Из скальных недр донесся глубокий стон, и по плите зазмеилась тонкая трещинка. Я попятился.

     Не будь мой меч так хорошо отбалансирован, я бы не сумел нанести третий удар. Замах... Ну!..

     Внезапно меч запел: вибрирующий метал и вибрирующая скала слили голоса в диковинной гармонии. Песня пробирала до костей, становилась все громче и громче, поглощая прочие звуки. Я попробовал вновь поднять меч, но на сей раз тщетно.

     С оглушительным хрустом трещина раздалась. Скала раскололась как доска, из проема повеяло холодом - и чем-то еще, чем-то материальным, что ли, окутавшим нас будто коконом. Бастэйбл тяжело дышал. Девушка выпустила несколько стрел, но определить, попали ли они в цель, не было никакой возможности. Бастэйбл проскользнул в проем, мы последовали за ним и очутились в гигантской пещере, пол которой был гладким, как мрамор. По пещере гуляло эхо, отдаленно напоминавшее человеческие голоса. Дальний звон колоколов... Мяуканье кошки...

     Мое сердце сжалось от ужаса.

     Я что, стою перед вратами преисподней? Если камень сойдется вновь за моей спиной, как это если верить легенде, произошло с гамельнским крысоловом, то я навсегда останусь под землей, буду погребен заживо, отрезан от всего, что любил и чем восхищался в этой жизни. Чудовищность происходящего - мне с помощью моего клинка удалось создать резонанс, который заставил треснуть скалу и открыл проход в пещеру - подтверждала средневековую легенду, которая, как известно всем и каждому, родилась в тринадцатом столетии, в пору крестового похода детей. Мне чудилось, что я вот-вот потеряю сознание. Тут девушка подхватила меня под локоть, и мы вдвоем пошли вперед; я спотыкался, и каждый шаг отдавался жуткой, едва переносимой болью во всем теле. А впереди ждала темнота.

     Бастэйбл уже растворился во мраке. Я окликнул его.

     - Сюда! - отозвался он. - Мы должны добежать до сталагмитов. Торопитесь, граф! Стена закроется не сразу, а у Гейнора хватит мужества последовать за нами.

     Визг тормозов. Ослепительный свет. Машина Гейнора подкатила к разверстому зеву пещеры - и въехала под каменный свод. Мой кузен вел себя как охотник, обезумевший от близости добычи. Охотник на железном коне. Он не обращал внимания на препятствия и преграды, ибо его обуяла жажда крови.

     Снова застучал пулемет. Потом словно зазвенели колокола, затренькало стекло. Из темноты вылетело нечто увесистое и шлепнулось неподалеку от меня, обдав пылью.

     Пули дробили камень и разбивали вдребезги ледяные наросты, которые в изобилии встречаются в подобных пещерах. Я вскинул голову и в свете фар увидел, как что-то черное промелькнуло у меня перед глазами. Бастэйбл и лучница тоже смотрели на потолок, будто прикидывая, что " еще обрушится вниз.

     Отвалилось и рухнуло на пол пещеры второе ледяное копье, крошки льда брызнули мне в лицо. Я отшатнулся, потерял равновесие, упал - и вдруг покатился куда-то по покатому галечному склону.

     Вдогонку донесся крик Бастэйбла:

     - Не выпускайте меч, граф! Если разойдемся, идите в Морн! Ищите офф-моо!

     Названия ничего для меня не значили, звучали почти издевательски. Ну да бог с ними, главное сейчас - затормозить падение и не потерять Равенбранд. Если я выпущу меч, страшно даже подумать, что со мной может случиться.

     Мы с клинком успели стать единым существом. Нас объединяла нечестивая, потусторонняя связь, каждый зависел от другого. Мне подумалось, что если один из нас погибнет, второй немедля перестанет существовать. А перспектива гибели представлялась все более реальной - склон становился круче, скорость падения возрастала. К горлу подкатила тошнота. Я падал в черную бездну.

Глава 6

Чудеса природы

     Когда спуск прекратился, у меня на глаза от изнеможения навернулись слезы. Рука моя по-прежнему стискивала рукоять меча. Удивительно, что я ее не выпустил: должно быть, некий инстинкт подсказал моему телу, что в черном клинке - залог спасения. Кажется, у меня не осталось ни единой целой кости. Я не мог поверить, что до сих пор жив. Но все сложилось относительно удачно... Шляпа, подбитая изнутри, уберегла мою голову от серьезных повреждений. Она съехала мне на глаза; когда же я исхитрился приподнять ее, то ничего не увидел. Вокруг царила кромешная тьма. Откуда-то из дальнего далека доносились едва слышные выстрелы и крики - хоть какое-то напоминание об утраченном человеческом мире. Меня подмывало закричать, обнаружить свое присутствие; пускай они убьют меня, пускай заберут мой меч, но я увижу людей...

     По счастью, я не мог не то что крикнуть - прошептать, ибо язык отказывался повиноваться. Хорошо еще, что сохранилось зрение. Высоко вверху мерцали лучи света автомобильные фары. Я приблизительно прикинул расстояние, которое пролетел, и мысленно содрогнулся. Интересно, это уже дно пропасти или я лежу на краю обрыва, и достаточно шевельнуться, чтобы сорваться в бездну, чтобы застыть навсегда в чистилище, в этом вечном мгновении между жизнью и смертью, между ясным сознанием и полным забытьем? На подобную судьбу, похоже, и намекали мои мучительные сны. Если вдуматься, в снах я видел - должен был видеть - и это, с позволения сказать, приключение, в которое втянулся отнюдь не по собственной воле.

     Какая радость сознавать, что приключение близится к концу! Здесь меня никто не отыщет. Скоро я засну, а потом умру. Я сделал все, что мог, сражался с нацистами, пока хватало сил, и погибаю за правое дело. И при мне мой меч, мой защитник и наша фамильная реликвия, не доставшаяся врагам. И умираю я достойно, как и надеялся с детских лет. Немногие немцы в наши дни могут сказать о себе то же самое.

     Что-то коснулось моего лица. Мотылек? И вдруг я услышал женский голос. Тихий, почти шепот, у себя над ухом:

     - Граф, молчите, пока они не уйдут. Ее рука нащупала мою. Я испытал несказанное облегчение. Попытался вздохнуть; грудь обожгла боль, но я превозмог себя и сделал еще один вдох. Девушка продолжала держать меня за руку, и боль в теле как будто начала отступать. Хвала небесам! Эта девушка, полуженщина-полуребенок, вызывала у меня чувства, которые я сам затруднялся определить; пожалуй, главным из них было чувство товарищества, точнее, боевого братства. По-мужски меня к ней почти не влекло. Странно; ведь в ней присутствовали чувственность и грациозность, способные свести с ума большинство мужчин. Наверное, причина в том, что я был более недоступен страсти и похоти. В моем положении и то и другое грозило обернуться неврозом и саморазрушением; во всяком случае, мне всегда так казалось, и примеры из истории нашего рода только утверждали меня в этом мнении. Для моих предков сладчайшим на свете ароматом был запах пороха.

     Я справился, не желает ли она назвать мне свое имя. Или ее и вправду зовут Герти? Она рассмеялась.

     - Герти меня никогда не звали. Имя Оуна вам что-нибудь говорит?

     - Спенсер. “Королева фей”. Владычица истины.

     - Может быть. А моя мать? Вы ее не помните?

     - Вашу матушку? Я должен ее помнить? Где мы с ней встречались? В Беке? В Берлине? В Миренбурге? - у меня возникло ощущение, будто я невольно допустил бестактность. - Простите, пожалуйста, но...

     - В Кварцазаате, - перебила она, и это слово прозвучало так, будто она хотела произнести его на арабский манер. Я такого места не помнил, в чем честно признался. По-моему, она мне не поверила.

     - Благодарю вас, фройляйн Оуна, - проговорил я с аристократической чопорностью. - Вы меня сильно выручили.

     - Не стоит благодарности, - отозвалась она слегка отстраненно, будто ее внимание привлекло что-то другое.

     - А что с Бастэйблом, вы не знаете? - спросил я.

     - О, с ним все в порядке. Он способен о себе позаботиться. Даже если его поймали, он найдет способ улизнуть. Наши с ним пути на время разошлись. Он велел искать реку, которая, по его словам, должна вывести нас к городу Мо-Оурия.

     Название было мне смутно знакомо. Откуда? Я вдруг вспомнил книгу из своей библиотеки. Сочинение из когорты воспоминаний предприимчивых мошенников, написанных вдогонку “Симплициссимусу” Гриммельсгаузена и “Приключениям Мюнхгаузена” Распе. Автор, скрывшийся за псевдонимом, утверждал, что побывал в подземном королевстве, прибежище обездоленных, и видел там исконных обитателей подземелья, чьи тела были скорее из камня, чем из плоти и крови. В детстве история эта мне очень нравилась, но с годами я стал замечать все несуразицы сюжета, все многочисленные повторы, которыми изобилуют подобного рода вымыслы, и книга мне наскучила.

     Искать реку? Я со вздохом признал, что вряд ли выдержу продолжительную пешую прогулку. Насколько я мог судить, путь нам предстоял неблизкий. Размеры пещеры впечатляли. Известно ли Оуне, сколь далеко она тянется?

     Судя по голосу, мой вопрос позабавил девушку.

     - Некоторые считают, что у нее нет конца, - ответила Оуна. - Достоверной карты подземелья, по крайней мере, не существует.

     Какая громадина! Даже недавно открытые пещеры под Карлсбадом и то меньше.

     Потом Оуна велела мне ждать и исчезла во мраке. Меня потрясло, с какой легкостью она передвигалась в кромешной тьме. Когда Оуна вернулась, то приподняла меня под мышки, протащила несколько шагов, и я ощутил спиной, что лежу на какой-то материи.

     - Скажите спасибо нацистам, - проговорила Оуна, кладя рядом со мной мой меч. - Если бы они не морили вас голодом, я бы с вами не справилась.

     Я повернул голову. Похоже, материя была натянута на раму из каких-то длинных побегов или веток. Впрочем, веток ли? Эти “ветки” не слишком походили на древесные.

     Пока я предавался размышлениям, произошло удивительное: материя поползла по камням, и я вместе с ней. Оуна-лучница волокла меня на примитивных носилках!

     Я с неудовольствием отметил про себя, что мы продолжаем спускаться, вместо того чтобы подниматься к трещине, созданной песнью моего клинка. Вдобавок разыгралась клаустрофобия, хотя прежде я ничего подобного за собой не замечал, даже в окопах во Фландрии. Впрочем, Оуне вряд ли достанет сил вытащить меня на поверхность, так что надо смириться с неизбежным, тем более что она как будто ориентируется в этом подземелье. Ищет какое-то безопасное место, известное ей то ли из собственных скитаний, то ли по рассказам Бастэйбла. Кстати, о Бастэйбле. Надеюсь, ему удалось ускользнуть от нацистов. Ни одному цивилизованному человеку не представить той степени гнусности, до которой способны дойти эти грубые животные. Я вздрогнул при мысли, что Гейнор может нас нагнать, и попытался заговорить с Оуной, но у меня мгновенно закружилась голова. А следом за головокружением подкралось благословенное забытье.

     Очнувшись, я сразу ощутил, что что-то изменилось. Окружавшая меня темнота перестала быть зловещей и сделалась умиротворяющей. Слышался шорох, будто ветер гонял по пещере палую листву; я осознал, что вижу вдалеке тусклую полосу света, словно солнце вставало из-за горизонта.

     Оуна - черная тень на фоне еще более густой черноты - сидела неподалеку и готовила еду. Пахла еда репой, а на вкус смахивала на молотый имбирный корень и была немного склизкой, что ли, но я уплел свою порцию за обе щеки. Оуна сказала, что приготовила еду из местных растений, что питалась ими и раньше, поэтому опасаться нечего.

     Я спросил, нет ли у этой пещеры общего со знаменитыми римскими катакомбами, в которых укрывались и жили подолгу, образуя целые поселения, жертвы религиозных преследований.

     - Да, преследуемые порой приходят сюда и находят здесь убежище, - ответила Оуна. - А местные жители никогда не выходят на поверхность и даже не приближаются к ней.

     - Вы хотите сказать, что тут, в подземелье, существует своя цивилизация?

     - Поверьте мне, граф Ульрик, тут вы найдете не одну, а несколько цивилизаций.

     Разумеется, я ей не поверил. Мы же разумные люди, в конце концов.

     С другой стороны, некий внутренний голос советовал поверить. Я ощущал в словах Оуны отзвук мистической истины, которая некогда открылась мне через моих предков, передалась по наследству, через родовую память. Мне доводилось слышать предания цыган, утверждавших, что внутри нашего мира существует иной мир, куда можно попасть через вход на Северном полюсе; знал я и то, что некоторые нацисты, в том числе свихнувшийся на вегетарианстве Гесс, верили в подобные бредни, но я даже представить не мог, естественно, что этот иной мир существует на самом деле. Но существует ли он? Пещера не может быть безграничной, у нее должны быть пределы, а пока нам не встретилось ни единого признака того, что здесь обитают живые существа. Может, Оуна из той полуспятившей братии, которая верит во всякую ахинею? Ладно, поглядим. До сих пор она вела себя вполне осмысленно и уже не раз спасала мне жизнь.

     Я не сомневался, что Гейнор и Клостерхейм по-прежнему нас преследуют, поскольку мой меч значил для них слишком много. Если понадобится, из-за него они отправятся за мной и к сатанинским огням.

     Свет вдалеке постепенно обретал силу, и я начал различать окрестности. Судя по эху, потолок пещеры находился очень и очень высоко; интересно, на сколько еще мы сможем спуститься, прежде чем нас раздавит давление? Повсюду, куда ни посмотри, виднелись сталактиты и сталагмиты, в которых дробился на множество бликов дальний свет. Оуна волокла меня по естественной каменной “дороге” - скорее всего, то была полоса застывшей лавы, и она, извиваясь, уводила вниз, к мерцающему горизонту. Я вдруг понял, что слышу некий звук, и чем дальше мы шли, тем громче он становился, пока не перерос в отдаленный рев. Что было его источником, оставалось лишь догадываться, равно как и об источнике света.

     Оуна устала и потому все чаще делала передышки. Рев между тем нарастал и оглушал, так что мы с моей спутницей едва слышали друг друга. Она не собиралась отказываться от задуманного. Отдохнув очередные пятнадцать минут, она поднялась и поволокла носилки по светящемуся склону; наконец пол пещеры выровнялся и мы увидели, что стоим на утесе, а перед нами раскинулась широкая полоса жемчужного оттенка.

     Я хотел было спросить Оуну, что это такое, но понял, что она меня не услышит. Вид у нее был такой, что еще немного - и она рухнет от изнеможения. Тем не менее она вновь взвалила на плечи шесты, поправила самодельную упряжь...

     Что касается моего состояния, оно нисколько не улучшилось. Если в ближайшее время меня не осмотрит хирург, мои кости почти наверняка срастутся не правильно, а сломанное ребро возьмет да и проткнет какой-нибудь внутренний орган. Я не то чтобы опасался за свою жизнь, просто старался учесть все возможные варианты развития событий. А смерть меня не страшила - ведь я уже успел умереть и воскреснуть. Быть может, гибель была бы наилучшим выходом: тогда бы мы оба - я и меч - оказались недоступны для нацистов.

     Мы побрели вперед, метр за метром, к источнику света и звука. Минул час или около того; Оуна остановилась и пригубила из фляжки, висевшей у нее на поясе, потом заставила и меня проглотить несколько капель отвратительно пахнувшей жидкости. “Ведьминский отвар”, - сказал я. “Как угодно, - ответила она, - если вам так больше нравится, пусть будет ведьминский отвар”.

     Понятия не имею, сколько мы прошли и сколько времени занял наш путь. Рев продолжал нарастать, наступил момент, когда он начал отдаваться в ушах биением моего собственного сердца. Череп словно превратился в огромную пустую аудиторию. Я не замечал ничего, кроме этого всепоглощающего звука. А между тем свет, по меркам нашего мира все еще достаточно тусклый, стал ярок настолько, что у меня заслезились глаза. Я с трудом сумел отвернуться - и увидел, что сияние выхватило из темноты ближайшие окрестности с их причудливыми достопримечательностями. Я разглядел скалы, казавшиеся живыми, органическими; формой они напоминали то фантастических животных, то растения, дома и даже людей. Над скалами возвышались выветрившиеся утесы. Вдалеке, где тьма не собиралась сдавать позиции, серебристое свечение казалось призрачным, а за ним клубилась зловещая тень. Потрясающее зрелище! Я не мог поверить, что никто из людей до сих пор не побывал в этом мире и не описал его. А ведь это и вправду мир, настоящий мир, у которого наверняка имеется собственная география и собственная история. Жутко думать, что нацисты проникнут сюда, завоюют эту землю и осквернят ее своим присутствием. А с них станется: ведь у них тяга к темноте, они повсюду уничтожают свет и распространяют тьму.

     Сам я, хоть и восхищался этим новооткрытым миром, с превеликим удовольствием вырвался бы из-под земли. Меня угнетала толща над головой. Пускай я был полумертв от усталости и побоев, очутиться прежде срока в могиле было не слишком приятно.

     Впрочем, мое состояние немного улучшилось. Уж не знаю, чем меня поила Оуна, только ее напиток вернул мне силы, причем иным способом, нежели меч. Едва переносимая боль в теле отступила, притупилась и стала вполне терпимой. Я чувствовал себя свежее и чище, будто выкупался, как то было у меня в обыкновении, весной во вскрывшейся реке.

     Дом... А есть ли у меня дом? Может, драгоценный кузен Гейнор выполнил свое обещание и разобрал мое поместье по камешку?

     Скорее всего, он был уверен, что я владею и чашей, и мечом, что они при мне, а потому не стал уничтожать Бек и дальше измываться над моими слугами. Но отсюда следовало, что он не бросит погоню, что он будет идти за мной по пятам и постарается отнять меч и вырвать у меня признание о местонахождении мифической, вероятно, никогда не существовавшей в реальности чаши Грааля. Безумец!

     Рев окутал нас пеленой. Мы стали его частью, нас влекло к нему, словно загипнотизированных или лунатиков. Мы не сопротивлялись, ибо наш путь, похоже, лежал в том же направлении.

     Опираясь на шест от носилок, с мечом за спиной, висевшем на побеге местной лианы, который отыскала Оуна, я теперь ковылял рядом со своей спутницей. Свет приобрел яркость вспышки, какими пользуются фотографы. Он резал глаза, поэтому Оуна вновь нацепила свои дымчатые очки, а я надвинул поглубже на лоб шляпу с пером. По большому счету мы ослепли и оглохли, а потому двигались медленнее и осторожнее прежнего.

     Широкая лента света падала, подобно радуге, к блистающей темноте. Вдалеке, если присмотреться, можно было различить другую светящуюся полосу, намного шире первой. Но даже этого света не хватало, чтобы разглядеть потолок пещеры. Только слабое эхо давало некоторое представление о глубине. Что-то около двух миль.

     Рев шел из того же источника, что и свет. И оттуда же, как я вдруг осознал, исходил зной.

     Если под землей и вправду существуют сложные формы жизни, по крайней мере, я могу понять, каким образом они тут развились, без животворного солнца.

     Воздух наполнился сыростью. Очевидно, мы приближались к реке, о которой упоминал Бастэйбл. Я ожидал увидеть обыкновенную реку и потому оказался совершенно не готов к зрелищу, открывшемуся нашим взорам. Камни, поначалу искрившиеся будто светлячки, внезапно окутались серебристым сиянием. В воздухе заплясали крохотные звездочки, они вспыхивали и угасали, оседая на нашей одежде.

     Жидкость... Сперва я решил, что это ртуть, но быстро сообразил, что вижу воду, насыщенную фосфоресценцией, которая попадала в нее из некоего близлежащего источника - возможно, из подземного моря.

     Оуна, судя по ее поведению, была привычна к этой картине. Подойдя к заводи, она зачерпнула воды и поднесла мне в сложенных чашечкой ладонях. Свежая, вкусная вода. Ладони Оуны тоже светились, и она теперь напоминала мне какую-нибудь святую из иллюстрированной Библии. Оуна откинула волосы со лба, и над ее головой мгновенно образовалось гало. Там, где оседали водяные брызги, наша одежда сверкала и переливалась. Оуна жестом показала, что я могу пить еще, если хочу. Затем зачерпнула сама и отпила из пригоршни. Губы ее засеребрились, в алых глазах заплясали чертики. Ей явно доставляла удовольствие моя растерянность. На несколько секунд она стала почти прозрачной - вода высветила кровеносные сосуды и внутренние органы.

     Я не верил собственным глазам. Мне хотелось узнать побольше об этой воде, о том, как такое вообще возможно, однако рев по-прежнему оглушал, так что спрашивать о чем-либо было бессмысленно.

     Искрясь, точно усыпанные мишурой рождественские елки, мы продолжили спуск по гладким и скользким камням туда, где полоса ослепительного света начинала свое падение в бездну.

     И там нам открылся источник оглушительного рева. Ничего подобного я в своей жизни не видел, хотя немало путешествовал по свету. Это было величайшее чудо, чудо из чудес, затмившее собой те семь, которыми восторгаются обитатели поверхности. Я частенько говаривал, что чудеса света нельзя представить по описаниям. Ни фотографии, ни фильмы, ни иные изображения не способны передать их великолепия; его можно ощутить, только оказавшись вплотную и увидеть воочию, будь то египетские пирамиды или Гранд-Каньон. А эти роскошные, невообразимые, не имевшие названия водопады почему-то наводили на мысль о рае; во всяком случае, трудно было ожидать, что нечто подобное можно отыскать в недрах нашей планеты. Великолепное зрелище одновременно придало мне сил и заставило ощутить свою мизерность. Описать водопады я не в состоянии, попробую обойтись сравнением: вообразите себе громадную светящуюся реку с водопадами в сотни раз величественнее Виктории и Ниагары - под сводом огромной, неизмеримо глубокой пещеры, которой не видно ни конца ни края...

     Несчетные тонны мерцающей воды обрушивались с обрыва, сотрясая почву под ногами, стремясь в черную бездну; вблизи рев водопада, как ни странно, напоминал человеческую музыку. Скалы отбрасывали диковинные, фантасмагорические тени. Свет выхватывал из мрака нагромождения камней, целые природные галереи, башни и замки, которые тоже лучились серебристым сиянием. А вода падала и падала, в самое сердце мироздания, непрестанно обновляя мир и обновляясь сама.

     Каким-то непостижимым образом это упоительное зрелище подтверждало мою веру в существование сверхъестественного:

     Я вдруг испытал прилив гордости. Надо же, я стою на краю могучего водопада, наблюдаю, как огненная вода, пенясь и дробясь на мириады брызг, рушится вдоль утеса, основания которого не разглядеть, и где-то там, в необозримой дали, вновь становится рекой. Если приглядеться, можно было различить извилистую ленту, бегущую по долине и вливающуюся в широкую светлую полосу, которая, как я теперь догадался, была не чем иным, как подземным морем. По крайней мере, здешняя география в этом смысле соответствовала поверхностной - той, к которой привыкли обитатели верхнего мира. По обеим берегам реки на покатых склонах возвышались башни серебристо-серого цвета, вызывавшие в памяти линию нью-йоркских небоскребов. Подобных образований и выходов породы я никогда не видел. Мой брат-геолог, погибший под Ипром, пришел бы здесь в несусветный, ребяческий восторг. Мне жутко хотелось запечатлеть все то, что я вижу. Легко представить, почему никто из побывавших в этом подземелье не приносил в наш мир хотя бы картин, почему описание этого места могло встретиться только в книге известного фантаста, почему подобное зрелище непредставимо - пока не узришь его сам, своими глазами.

     Картина захватила меня настолько, что я совсем забыл о своих болячках и о том, зачем мы сюда пришли, и потому вздрогнул, когда Оуна потянула меня за рукав и ткнула пальцем вниз: мол, хватит ли у меня сил спуститься или же мы заночуем наверху?

     Я, разумеется, еще ощущал слабость во всем теле, но был готов на что угодно, лишь бы уйти подальше от Гейнора и его своры. Что ни говори, а он по-прежнему может нас настичь. Поэтому я бы предпочел спуститься, чтобы чувствовать себя в безопасности. С другой стороны, пребывание в пещере изрядно действовало мне на нервы и я, представься мне такая возможность, не задумываясь полез бы наверх, к солнцу, чтобы уже на поверхности продолжать борьбу с Адольфом Гитлером и прочими маньяками, подонками и убийцами.

     В общем, я не хотел спускаться дальше, но если это был единственный путь к спасению - что ж, придется идти. Оуна указала на скос, примерно на половине высоты утеса, и я разглядел там естественный каменный мост, тянувшийся через светящуюся реку. По всей видимости, туда-то мы и должны были попасть. Я кивнул, и она двинулась вниз, тщательно выбирая, куда поставить ногу, а ” последовал за ней по склону, усеянному серебристыми каплями. Рев водопада, дрожь почвы под ногами, длинные каменные “пальцы”, торчавшие вокруг, словно деревья в лесу, яркий свет и огромная масса воды, продолжавшей свой полет, словно загипнотизировали меня. Мне чудилось, я покинул человеческий мир навсегда, ради незабываемого приключения, которое своей экзотичностью способно посрамить и воображение Шиллера.

     Повсюду каменные волны струились в разных направлениях застывшими каскадами. Будто все живое на Земле, всякие твари собрались сюда и обратились в громадную невообразимую химеру: деревья стали епископами, епископы - ухмыляющимися гномами, и так далее и тому подобное. Над рачьими логовами вздымались головы древних черепах с глазами василисков, и казалось, что они вот-вот повернутся и устремят на тебя свой смертоносный взгляд. Боги, богини, демоны, словно сошедшие с богато украшенных резьбой колонн индуистских храмов или буддийских пагод. Просто невозможно было не заподозрить за всем этим могучего разума, который воспроизвел тут каждого обитателя поверхности, каждого человека и каждое животное, растение и насекомое, порой искажая образ или увеличивая фигуру в десятки раз. Невольно возникало впечатление, что некто наделенный особым могуществом окаменел первозданный хаос, еще не закончивший формироваться. Или что некое воображение стало измышлять целый мир во всем его разнообразии - и не успело завершить творение.

     Это зрелище, одновременно прекрасное и жуткое, заставило меня затосковать по темноте, которая прежде его скрывала. Я мало-помалу начинал сходить с ума. Похоже, у меня не тот характер, чтобы предпринимать этакие экспедиции. Я мысленно плакался на судьбу, но внутренний голос укорял меня и насмешками гнал вперед.

     Значит, вот что пытались изобразить древние мексиканцы и египтяне. Значит, вот кого - или что - они вспоминали в своих книгах мертвых. Звероголовые божества, герои, ангелы и демоны, персонажи всех историй, когда-либо рассказанных на поверхности, - все без единого исключения собрались здесь. Статуи уходили в темноту бесконечными рядами, каменные барельефы и кристаллические картины нависали над головой, сбивая с толку и лишая ориентира - глазу не за что было зацепиться, чтобы понять, сколько мы прошли и сколько еще осталось. Пожалуй, тут не помог бы никакой компас... Иди, как идешь, и уповай на то, что рано или поздно выйдешь к реке.

     Быть может, правы все-таки нацистские псевдоученые, твердившие, что наш мир представляет собой выпуклую сферу, заключенную в камень, и что звезды на самом деле - лучики света, исходящие от холодного пламени, которое терзает этот камень?

     То, что я нежданно получил подтверждение этой теории, совсем недавно казавшейся мне бредовой, отнюдь не успокаивало. Допустим, мы нашли первозданный камень. Но был ли он когда-то живым? Или всего лишь пародировал жизнь и потешался над ней? Возник ли он из органических тварей, существ из плоти и крови, вроде нас с Оуной? Или стремился повторить формы жизни на поверхности, как цветок или дерево там, наверху, стремится к солнечному свету? Конечно, аналогия натянутая, однако в тот момент она представлялась вполне оправданной. А всякому, кто не поймет меня, ибо не имеет моего опыта, я советую посмотреть на фотографии с видом Карлсбадских пещер.

     Каменные столбы выглядели так, словно им придавали очертания некие вдохновенные лунатики; в каждом изображении, в каждом очертании угадывался монстр, сидящий внутри любого из нас, будь то человек или зверь; среди столбов не было ни одного похожего на другие, они выстраивались в ряды и колонны и исчезали во мраке, отбрасывая причудливые тени. А фосфоресцирующая река по-прежнему обрушивалась водопадом к сердцу мироздания. Ниагара, превратившаяся в водопад Волшебной страны; греза курильщика опиума; потрясающее разум видение преисподней... Неужели моим глазам предстали адские просторы, по которым бродят души грешников? Мне вдруг помнилось, что статуи начинают оживать, что они тянутся ко мне, чтобы прикоснуться и сделать одним из них, чтобы и я застыл вместе с ними на тысячи лет, в ожидании нового глупца, посмевшего спуститься сюда из верхнего мира.

     Красота подземной реки вызывала неподдельный восторг - и внушала трепет. Высоко над нами, точно трубы эльфийских органов, висели тысячи и тысячи кристаллических канделябров, испускавших холодное серебристое свечение. Время от времени в каком-нибудь из канделябров отражался свет реки и возникали фантастические мерцающие картины, которые ревущая вода уносила с собой в бездну и вновь возвращала к бытию в своем нижнем течении.

     Невозможно представить, насколько глубока пещера и насколько она обширна. Может, Оуна не преувеличивала и эта пещера и вправду бесконечна? Какие чудовища здесь обитают? Мне вспомнилась гравюра из книги Жюля Верна. Громадные змеи, гигантские крокодилы, потомки динозавров...

     Пришлось напомнить себе, что настоящие чудовища - не змеи и не крокодилы, а те, кто гонится за нами. Ни Верну, ни даже Уэллсу нацисты с их зверствами не могли и в самом страшном сне привидеться.

     Несомненно, Гейнор с Клостерхеймом не только выполняли поручение нацистской верхушки, но и преследовали собственные цели. У меня были все основания полагать, что эта парочка бросит строить из себя нацистов, едва те перестанут быть им сколько-нибудь полезными. И потому для нас они являлись опаснейшими врагами - опаснее не бывает. Они не верили ни во что, кроме своих личных желаний и устремлений, а потому могли с легкостью переходить на любую сторону. Я имел несчастье наблюдать и обольстительную, и злобную личины Гейнора. И для той и для другой у него наверняка припасены тысячи гримас, и каждый из тех, с кем он встречался, встречается и будет встречаться, видит персональную гримасу. Человек с тысячью лиц. В этом они очень похожи с Гитлером.

     Не могу объяснить и описать, как я совершил этот спуск по длинному и скользкому склону. Помню лишь, что Оуна поддерживала меня, что сломанная нога так и норовила подвести и что напиток Оуны придавал мне силы и избавлял от режущей боли. Без него я не сделал бы и двух шагов.

     Наконец мы достигли моста. Он словно вырастал из нагромождения камней, и в нем чувствовалась та же застывшая динамика, какой отличались все прочие каменные образования: он будто окаменел всего мгновение назад. На фоне светящейся реки колонны моста походили на колоннаду собора. На память пришли безумные фантазии каталонского гения Гауди и нашего Людвига Баварского; правда, эти были куда более изысканными и утонченными. Высокие шпили и башни, возникшие по неведомому и непостижимому капризу природы... Мост был ровным и гладким, словно его выровняли нарочно, чтобы людям удобнее было переходить. Ряды серебристых колонн пересекали ущелье, по дну которого текла река, низвергаясь в бездну, “коей человеку не измерить, к темным морям преисподней”. Неужели вдохновленные опиумом поэты английского Возрождения видели то же самое, что сейчас видят мои глаза? А что если этот мир создан их воображением? Я отогнал эту раздражающую мысль, но она тут же вернулась. Мой разум не в силах был воспринять то, что видели глаза, и потому я, как всякий лунатик, старался придумать некую логику, которая объяснила бы происходящее и удержала бы меня от того, чтобы просто подойти к краю моста и прыгнуть вниз.

     Впрочем, по натуре я не самоубийца. Во мне еще теплилась надежда на медицинскую помощь и на проводника, который выведет меня наверх, в привычный мир, где все знакомо. Рев водопада по-прежнему не позволял о чем-либо спрашивать Оуну, поэтому я стиснул зубы и велел себе успокоиться. Мы передохнули и ступили на мост;

     Оуна брела, опираясь на свой лук, я же ковылял с мечом в руке, используя его как посох.

     Брызги воды окутывали мост серебристым туманом. Мы прошли совсем немного, когда из этого тумана проступила фигура приблизительно моего роста, вся какая-то деформированная. Оуна прибавила шагу - должно быть, она ожидала, что нас встретят.

     Я последовал за ней. Фигура встречающего проявлялась все отчетливее, и внезапно я осознал, что вижу перед собой гигантскую рыжую лисицу, которая стоит на задних лапах и опирается на длинную, украшенную резьбой щегольскую трость. Мало того, на лисице был наряд по моде семнадцатого века. Ни дать ни взять французский дворянин, сплошные кружева и вышивка. Неуклюже сняв шляпу с широкими полями, лисица произнесла несколько слов, которых я не разобрал, и уважительно поклонилась.

     С несказанным облегчением, будто убегая из кошмара, я провалился в забытье и рухнул на вибрирующий камень.

Глава 7

Обитатели бездны

     Мой мозг, будучи не в силах переварить и усвоить всю лавину обрушившихся на меня новых впечатлений, сделал единственное, что ему оставалось, чтобы избежать саморазрушения. Сознание упорхнуло в страну сновидений, причем сны были не менее фантастическими, нежели реальность, но ими я все-таки мог управлять, хотя бы отчасти. Я снова ощутил небывалый восторг, осознав, что мне подчиняется не один огромный крылатый дракон, а целая стая этих величественных рептилий. Мы взмыли в студеные зимние небеса. Вместе со мной в седле, крепко прижимаясь к моей груди, сидел кто-то, кого я любил всем сердцем.

     В следующее мгновение из ниоткуда возник мой двойник и устремился ко мне. Женщина исчезла, исчез и дракон. Мой двойник приблизился, и я увидел, что его лицо перекошено от боли. Из красных глаз текли кровавые слезы. Я вдруг понял, что не должен его бояться. Он вовсе не страшен и нуждается в сострадании. Он вовсе не грозил мне в прежних снах. Быть может, пытался предостеречь?

     Видение растаяло, а на меня внезапно нахлынуло чарующее ощущение абсолютного здоровья и благополучия. Как если бы я родился вновь, целый и невредимый. И мое рациональное сознание, насладившись мигом блаженства, медленно вернулось к действительности.

     Я могу признать существование подземного мира, столь громадного, что он кажется беспредельным. Могу объяснить, почему и каким образом диковинные камни вокруг разбередили мою фантазию. Но лисица из сказки - это уже чересчур. Может, я измыслил ее, пытаясь воспринять и сложить в целостную картину обрывки подземных впечатлений? Или же успел настолько привыкнуть к этой фантасмагории, что принял актера, загримированного для “Вольпоне”, за настоящую лису?

     Когда я открыл глаза, лисицы, разумеется, нигде не было видно. Надо мной склонился великан, голова которого напоминала голову скульптуры с острова Пасхи. Он глядел на меня сочувственно - и насмешливо. Его мундир... Я было забеспокоился, но потом сообразил, что это не немецкий мундир. А чей? Я присмотрелся повнимательнее. Признаться, меня почему-то не удивило, когда я узнал офицерский мундир французского Иностранного легиона. Наверное, это военный врач. Неужели нас занесло во Францию? Или в Марокко? Мой рассудок перескакивал от вопроса к вопросу, словно кот, гоняющийся за птицей. Легионер помог мне приподняться.

     - Вам лучше?

     Я ответил ему, с запинкой, на том же самом языке, прежде чем догадался, что мы общаемся на классическом греческом.

     - А по-французски вы не говорите? - спросил я.

     - Конечно, говорю, друг мой. Но здесь принят именно греческий, а говорить на любом другом языке считается нетактичным, хотя наши хозяева знают большинство языков поверхности.

     - И кто они, эти хозяева? Гигантские лисицы в кружевных нарядах?

     Легионер расхохотался - будто треснула скала.

     - А, так вы повстречали мэтра Ренара! Он очень хотел встретить вас первым. Думал, вы его признаете. Кажется, он дружил с одним из ваших предков. Позвольте сообщить, что он и ваша спутница, мадемуазель Оуна, ушли в Мо-Оурию; сказали, что им надо спешить и что они должны посоветоваться с тамошним народом. Кстати, друг мой, правильно ли я понимаю, что имею честь обращаться к графу Ульрику фон Беку? Жан-Луи Фроменталь, лейтенант французского Иностранного легиона, ваш покорный слуга.

     - Как вы сюда попали, лейтенант?

     - По чистой случайности, уверяю вас. Как и вы, мсье, - Фроменталь помог мне сесть на длинной кровати, столь узкой, что ее боковины стискивали даже мое исхудавшее тело. - Я убегал от врагов, которые напали на наш отряд, отправившийся на поиски древнего Тональ-Орна. Мой товарищ погиб. Я сам был на краю гибели, но наткнулся на какой-то храм. Спрятался в склепе. Как выяснилось, забрался глубже, чем предполагал. Провалился сюда.

     Обстановка комнаты, в которой я находился, была весьма скудной. Почему-то возникало ощущение, что я очутился в древнеегипетской гробнице, вроде тех, которые видел в юности во время школьной поездки к пирамидам и в Святую Землю. Я огляделся, в глубине души ожидая увидеть на стенах карту ши, но их не оказалось. Тогда я посмотрел на себя: на мне была длинная, тесноватая хламида, наподобие ночной рубашки, в Египте такие называют джеллабами. Комната длинная и узкая, как и кровать, освещалась она изящными сосудами со светящейся водой. Нее предметы обстановки тоже были длинными и узкими, будто вытекли из плотной горловины. Я словно вернулся в зеркальный зал из числа тех, которые были безумно популярны в Вене несколько лет назад. Даже огромный француз выглядел на фоне обстановки невысоким, приземистым, что ли. Странное место...

     Вдруг я понял, что чувствую себя просто превосходно. Уже давненько я не ощущал такого прилива сил - верно, с моих тренировок под надзором старого фон Аша.

     Тишина, царившая в этом месте, тоже прибавляла настроения. Шум водопада звучал вдалеке и казался умиротворяющим. Говорить не хотелось, но любопытство взяло верх.

     - Если это не Мо-Оурия, то где же мы?

     - Строго говоря, это вообще не город. Это университет, хотя, в отличие от большинства других университетов, он занимается самой разнообразной деятельностью. Его возвели по обеим берегам светового потока. Так что ученые имеют возможность изучать воду и ее язык.

     - Язык?

     - Ну да. Эти существа не верят в разумность воды - в том смысле, в каком мы рассуждаем о разумности животных. Они верят в то, что все на свете обладает собственной природой и что если изучить и понять последнюю, можно добиться согласия с окружающим миром и жить в полной гармонии. Они недолюбливают машины и механизмы, но охотно используют все, что может им пригодиться в их исследованиях.

     Мне сразу представилась некая восточная страна, что-то вроде Тибета, население которой проводит дни и годы в глубоких медитациях. Быть может, те, кого Фроменталь называет хозяевами, попали сюда в древности, укрылись в подземелье, спасаясь от какого-то врага, и за многие сотни лет оторвались от действительности - по крайней мере, по моим, достаточно пуританским меркам.

     - Местные ученые вернули вам здоровье, - продолжал Фроменталь. - А меня попросили дождаться вашего пробуждения, чтобы, очнувшись, вы увидели знакомый тип лица. Вы скоро повидаетесь с нашими хозяевами, - он догадался, о чем я думаю; вероятно, я не удержался от гримасы. - Их исследования нельзя назвать сугубо теоретическими. К примеру, вы долгое время пролежали в исцеляющем пруду. Местные костоправы и массажисты трудятся именно в прудах, - перехватив мой непонимающий взгляд, он усмехнулся:

     - Это пруды с речной водой, в которую добавлены различные снадобья. Не имеет значения, чем вы больны, сломана ли у вас кость или вы страдаете от рака, - пруды все равно вас исцелят, а вдобавок вам.., э.., пропишут процедуры соответственно заболеванию. Скажем, музыку. Или цветолечение. А поскольку время здесь как бы и не течет, мы, по правде говоря, не задумываемся о возрасте и о старении.

     - Так вы не старитесь?

     - Точно не знаю. Загадка на загадке. Пожалуй, надо сменить тему.

     - Почему Оуна ушла без меня?

     - Она утверждала, что медлить нельзя. По-моему, она хотела, чтобы вы последовали за ней. Очень скоро целый отряд выходит отсюда в направлении главного города, который лежит на берегу океана - вы видели этот океан сверху. Если желаете, присоединяйтесь.

     - Вы путешествуете группами? Почему?

     - Чтобы было с кем поболтать, друг мой. Здесь вы не встретите никаких кровожадных подземных чудищ. Если хотите, можете считать, что провалились в гигантскую кроличью нору, однако в Страну Чудес вы не попали. Как и на поверхности, человек тут - вершина “пищевой цепочки”. Зато тут нет кровопролития. Никаких распрей, никаких конфликтов, кроме интеллектуальных. Никакого оружия: ваш меч будет местным в диковинку. Тихо, спокойно и благородно, как в могиле.

     Я пристально поглядел на него. Что скрывалось за последней фразой - ирония или?.. Фроменталь безмятежно улыбался и выглядел человеком, достигшим вершин блаженства.

     - Что ж, - проговорил я, - не знаю, чем меня лечили, но лечение как будто помогло, скрывать не стану.

     Фроменталь налил мне в стакан бесцветную жидкость.

     - Знаете, мой друг, я не раз убеждался, что все мы воспринимаем медицинскую практику немного по-разному. Французы в ужасе от английской и американской медицины, немцы - от итальянской, а итальянцы - от шведской. О китайцах же или вудуистах и упоминать не станем. Я бы сказал, что эффективность лечения зависит как от правильного диагноза, так и от того, как мы себя представляем устройство наших организмов. Более того, я прекрасно знаю, что если меня ужалит кобра, я умру через несколько минут. А если кобра ужалит моего кота, он всего лишь станет сонливее обычного. А цианид прикончит нас обоих. Вопрос: что есть яд? И что такое медицина?

     Я оставил его вопросы без ответа и задал свой:

     - Где мой меч? Или Оуна забрала его с собой?

     - Он у здешних ученых. Не сомневаюсь, они вернут его вам, как только узнают, что вы поправились. Любопытны как дети, ей-богу: стоило им увидеть клинок, глаза у них так и загорелись.

     Я справился, как университет выглядит снаружи. Не те ли это стройные колонны, которые я видел издали? Фроменталь объяснил, что народ офф-моо не строит городов в обычном смысле этого слова, что живут они в тех самых колоннах, которые используют и как дома, и как лаборатории и для всех прочих занятий, из коих коммерция, надо признать, у них не в почете.

     - Кто же они такие? Я словно попал в страну Утопию... Древние греки, пережившие свое время? Потомки какого-нибудь Орфея? Или потерянное колено Израилево?

     - Не то и не другое, - ответил Фроменталь, - хотя вполне могли добавить сами строчку-другую в толстые словари по мифологии. Они никогда не жили на поверхности, искони обитали здесь, в подземелье. И то, что лежит за пределами этого мира, местных, несмотря на все их любопытство, не слишком интересует. Нет, они, конечно, изучают наш мир, но осторожно, чтобы, неровен час, не впутаться в наши дрязги. Поживите здесь немного - и вы начнете постигать их образ мышления. Знания и воображения достаточно. То ли воздух здесь какой-то особенный, то ли что еще, но обитатели этого мира склонны к грезам и сновидениям. Смерти и катастрофы редки, поэтому окружающего пространства тут почти не боятся, а сон воспринимают как вид искусства. Офф-моо не испытывают ни малейшего желания уходить отсюда, да и гости, за редким исключением, не торопятся вернуться в верхний мир. Все, кто приходит сюда, со временем становятся мыслителями и сновидцами.

     - Послушать вас, так эти существа смахивают на монахов. Их поселения - большие монастыри. А в сновидениях они видят смысл жизни.

     - Так и есть, в известной степени.

     - А дети у них имеются?

     - Это как посмотреть. Вообще-то офф-моо партеногенны. Они часто и подолгу живут вместе, но им не нужно сочетаться браком, чтобы произвести на свет потомство. Их смерть одновременно есть рождение. По-моему, в этом отношении, мой друг, нам можно им позавидовать, - он помолчал, затем положил ладонь мне на плечо. - Будьте готовы ко множеству сюрпризов. Если вы, конечно, не собираетесь прыгнуть с обрыва в реку или уйти в дальнюю страну, которую здешние обитатели называют Урия-Не. На наш язык это можно перевести как “земля за пределами света”. Или просто “темный мир”. Местные не страшатся темного мира, но вас туда может завести лишь желание мучительной смерти.

     - Может, они имеют в виду наш мир?

     - Все возможно, друг мой. Нам здешний мир представляется черно-белым, потому что ни ваши, ни мои глаза не в силах разглядеть его многоцветье, все богатство тонов и оттенков, которые говорят офф-моо столько же, сколько нам с вами - оттенки роз или полутона заката. Скоро вы, подобно мне, увлечетесь местными обычаями и традициями и, пытаясь понять наших хозяев, перестанете даже мечтать о возвращении.

     - Это случится не раньше, чем я захочу мира и покоя, - негромко произнес я. - А пока мою страну терзает безжалостный враг, я должен с ним сражаться.

     - Что ж, каждому человеку раз в жизни стоит посмотреть в глаза своему лучшему другу, - загадочно ответил Фроменталь. - Не стану вас разубеждать. Вы можете идти? Тогда пойдемте, я представлю вас Ученому Фи, который весьма заинтересовался вашей судьбой.

     Я и вправду мог ходить - и даже бегать. Вслед за Фроменталем я вышел из комнаты. Мы миновали череду дверей - сквозь некоторые огромный француз протискивался с трудом, - спустились по зловещего вида винтовой лестнице и наконец выбрались на улицу. Я почти бегом устремился навстречу сырому и холодному свежему воздуху. Впрочем, вскоре атмосфера этого диковинного сонного города, купавшегося в вечном лунном свете, с его изящными колоннами, которые выглядели так, словно их способен расколоть легчайший ветерок, с его базальтовыми дорожками и призрачными садами бледных грибков, чьи очертания будто повторяли формы камней, - атмосфера этого города заставила меня перейти на шаг, ступать медленно и уважительно. Когда мы вышли из нашей высокой, в готическом стиле двери, мне в ноздри ударила дюжина сладостных, изысканных ароматов; возможно, так чудесно пахла местная еда. А растения источали горьковатый запах, вроде того, какой иногда плывет над землей на поверхности. Неповторимый аромат трюфелей.

     Колонны - или башни, как угодно - были из базальта, с вкраплениями других пород, из-за чего их стены казались прозрачными, и те, кто находился внутри, выглядели как узники, заточенные в стеклянных камерах громадной тюрьмы. Природная архитектура, которую народ офф-моо сумел приспособить под себя, радовала глаз красотой пропорций; порой, когда легкое сотрясение реки колебало почву, эти “строения” принимались раскачиваться и негромко перешептываться, будто живые. А вдалеке ослепительно сверкала огненная река, за которой, если хорошенько приглядеться, можно было различить и океан. Мне вдруг подумалось, что эта река для офф-моо - все равно что для нас Нил: колыбель, матерь цивилизации. Может, поэтому я поначалу принял здешних обитателей за строителей египетских пирамид?

     По дороге я спросил Фроменталя, знаком ли он с Бастэйблом. Выяснилось, что француз встречался с ним однажды, как раз в университете. По его мнению, Бастэйбл регулярно посещал главный город Мо-Оурии.

     - Значит, отсюда можно уходить и возвращаться?

     - Ну разумеется, друг мой, - похоже, мой вопрос позабавил Фроменталя. - Если ты Освальд Бастэйбл. Этот англичанин принадлежит к элитной - именно так - группе людей, способных перемещаться по дорогам, которые принято называть лунными. Он может по желанию переходить из одного измерения в другое. Сдается мне, он считает вас очень важной персоной.

     - Откуда вы это знаете?

     - От мадемуазель Оуны. От кого же еще?

     - По-моему, он куда больше интересуется моим мечом, нежели мной.

     - Ученый Гоу знаком с ним. Я слышал, как они говорили о мече. По мне, для Бастэйбла одинаково важны и вы, и ваш клинок.

     Мы миновали очередную арку и вошли в дом, который на вид был возведен из живой плоти. Однако на ощупь его стены были холодны, как и положено каменным.

     Лестница привела нас на самый верх, в помещение, залитое светом канделябра, в котором пламенели десятки тех самых высоких “бутылок”, которые я уже видел раньше. На стенах висели карты, диаграммы, схемы на всевозможных языках. Чаще всего встречалась вязь наподобие арабской, восхитительная в своем каллиграфическом совершенстве. По всей видимости, это были слова на языке офф-моо. Диаграммы, схемы, да и вся обстановка помещения выглядела черно-белой; по крайней мере, таковой воспринимали ее мои глаза, как будто я невесть каким образом попал в кинопроектор и очутился в некоем вестерне.

     Голос Фроменталя сделался вдруг ниже и звучнее прежнего:

     - Граф фон Бек, позвольте представить моего доброго друга и наставника Ученого Фи, который руководил теми, кто вернул вам здоровье.

     Мой голос, когда я промямлил что-то вроде “очень приятно”, прозвучал в моих собственных ушах хрипло, почти неслышно. Я с трудом удержался от того, чтобы не разинуть рот и не выпучить глаза, как простолюдин. Сперва мне показалось, что передо мной стоит мой двойник, но в следующий миг я осознал, что Ученый Фи гораздо выше и куда более худ, а вот резкими, заостренными чертами бледного лица он в изрядной степени напоминал меня самого. Еще один альбинос! Череп раза в два больше моего и вполовину шире, увенчанный коническим головным убором, который, как ни забавно, в точности повторял размеры и форму лица нашего хозяина. Свободное шелковое одеяние, опять-таки, похожее на мое собственное, с длинными и широкими, словно у китайского мандарина, рукавами; подол волочился по полу и потому ног существа было не разглядеть. Скошенные алые глаза, вытянутые уши, заломленные брови - дурная пародия на несчастного фон Бека. Может, эти существа и есть мои предки? Может, гены офф-моо сделали меня изгоем в моем мире? Может, я наконец отыскал свою родню? Чувство принадлежности к народу подземелья нахлынуло столь внезапно, что я чуть не расплакался. Но - взял себя в руки и торжественно поблагодарил Ученого Фи за гостеприимство. И за то, что он помог вернуть меня к жизни.

     - Всегда рад оказать услугу, - едва он произнес эту фразу, разумеется, по-гречески, как бы перекатывая во рту тягучие звуки, я понял, что все мои догадки насчет родства фон Веков и офф-моо не стоят и ломаного гроша. - Крайне редко выпадает мне честь помогать существу с вашей физиологией, которая, должен признать, имеет много общего с нашей, - голос мягкий, выверенный до ноты, обволакивающий; Ученый Фи не столько говорил, сколько пел. Кожа бледнее моей - если это возможно - и совсем прозрачная. Глаза цвета янтаря с розоватым отливом, уши скошены назад и острые на кончиках. У меня уши точь-в-точь такие же, разве что поменьше. В моем мире подобные уши называют “ушами дьявола”.

     Наш хозяин проявил изысканное радушие. Он не преминул осведомиться о моем состоянии, потом сообщил, что если у меня возникнут какие-либо вопросы, он с радостью ответит на них - при условии, что они не выйдут за пределы его скромных познаний. Мне подумалось, что Фи держится со скромностью гения, сознающего свою гениальность. Он подвел меня к нише в стене и указал на мой меч, лежавший в этой нише.

     Фроменталь тактично сказал, что вспомнил о срочном деле на окраине и вынужден нас покинуть. “Увидимся позже”, - прибавил он.

     Ученый Фи предложил прогуляться по саду тенистых цветов, где, прибавил он, тихо и уютно и царит сказочный аромат. Я не стал отказываться. Он ласково взял меня под руку и вывел из дома. Мы двинулись по улице с ее стройными рядами сталагмитов, уходящих в неведомую даль в свете реки. Приглядевшись, я внезапно сообразил, что гигантские сталагмиты суть дома. Любой романтик на моем месте преисполнился бы неизбывного восхищения перед этим чудом природы и человеческих - почти человеческих - рук. В этом месте царила красота, о которой издавна грезили поэты. Какие слова, чтобы описать подземелье, подобрал бы, к примеру, Гете? Ощутил бы он себя придавленным этой красотой, подобно мне?

     Следом за Ученым Фи я пересек улицу и приблизился к стене, в которой была дверца. За дверцей скрывался роскошный вид, весь в жемчужно-серебристых тонах, - огромные, изумительной прелести растения, тянувшиеся ввысь от единого массивного корня и раскрывавшиеся точно зонты, образуя над головами свод из переливчатых мембран. Эти растения напоминали внутренние органы какого-то немыслимого существа, казались изображениями в разрезе из книги по медицине. Они источали густой наркотический аромат, который отнюдь не притуплял чувств - наоборот, делал их острее. Я сразу стал словно лучше видеть, замечать больше деталей и оттенков. Фи сказал, что в Мо-Оурии сады, подобные этому, покрывают территории площадью с целые страны верхнего мира. Оказалось, что сами цветы и их стебли - важнейший источник питания, еще из них делают лекарства, изготавливают мебель и так далее. Растут они на плодородной земле, которую река намыла на поверхности.

     - Река приносит все, в чем мы нуждаемся. Пищу, тепло, свет. Поначалу мы жили в башнях и галереях, сотворенных и пробитых течением, но со временем - ведь нас становилось все больше - научились строить дома изнутри. Выяснилось, что для этого не нужно особого умения.

     Я не слишком хорошо понимал его объяснения, однако не мог не спросить, давно ли существует подземная цивилизация. Мне попросту не верилось, что никто из людей прежде не проникал в этот мир и не возвращался обратно с историями одна чудеснее другой на устах. Ученый Фи печально покачал головой. К сожалению, сказал мой спаситель, сам он не очень хорошо разбирается во времени, но обязательно найдет кого-нибудь, кто сумеет мне ответить. Лично ему кажется, что его народ древностью не уступит людям. Путешествие между двумя мирами - всегда дело случая, ибо, чтобы попасть из мира в мир, нужно пересечь земли за пределами света, а людские способы преодоления больших расстояний едва ли могут здесь пригодиться. Потому-то народ офф-моо не проявлял любопытства и не пытался проникнуть в края, которые Ученый Фи назвал “стороной Хаоса”: возможно, он разумел мой мир. Надо признать, что представления офф-моо об устройстве мироздания были чужды мне не менее, чем их методы лечения. Я не мог их принять, против них восставало все мое естество, но я слушал и запоминал - из уважения к чужой вере.

     Мало того, я, похоже, в какой-то мере уловил логику мышления офф-моо, стал отчасти понимать, как они представляют себе действительность. Поэтому меня уже не удивляло, что Фроменталь преклоняется перед офф-моо.

     Блуждая в наркотической дымке под сенью растительных вен и артерий, пульсировавших над головой, я мимоходом подумал, а не послать ли к дьяволу Гитлера с его сворой и не остаться ли здесь - здесь, где жизнь такова, какой она должна быть.

     - Фроменталь вместе с другими уйдет в Мо-Оурию, когда прилив достигнет четвертой гармонии, - сообщил Ученый Фи. - Вы присоединитесь к ним? И слышите ли вы гармонии, граф Ульрик? Знакомы ли вы, - в его глазах замерцала насмешливая искорка, - с нашей мистической погодой?

     - Боюсь, что нет, - откликнулся я. Он достал из рукава маленький металлический предмет, сжал его в своих длинных и изящных пальцах, на взгляд - чересчур слабых даже для того, чтобы удержать птичье перо. Потом дунул в этот предмет. Послышался мелодичный звук.

     - Вот, - коротко сказал он.

     Он рассчитывает, что я запомню звук, который слышал в первый и единственный раз в жизни? Пожалуй, надежнее всего будет ни на шаг не отходить от Фроменталя и положиться на опыт и мудрость последнего.

     - В Мо-Оурии я надеюсь получить помощь, - сказал я. - Мне нужно вернуться в мой мир. Есть долг, который я обязан выполнить.

     - Вам помогут мудрейшие из нас - если, конечно, сумеют.

     Тут мне почему-то вспомнилась лисица, с которой я встретился на мосту, и я поинтересовался у Фи, кто она такая. “Такой, - поправил меня Ученый Фи, - господин Ренар - известный путешественник и философ. Его прежний дом был уничтожен в сверхъестественной битве, да и нынешнему тоже грозит опасность, но мэтр Ренар частенько приходит в университет”.

     - Подобных себе он никогда не встречал. Вам повезло, что он не стал приставать с расспросами о мыслителях и философах, труды которых его восхищают. Он горячий поклонник одного из ваших мудрецов. Вы слышали имя Вольтера?

     - Слышал, разумеется, но специально его трудов не изучал.

     - Вам снова повезло, - усмехнулся Фи.

     Я никак не ожидал от него иронии. Забавно; забавно - и очень приятно. С каждым мгновением, с каждой фразой нашей беседы во мне крепло желание остаться в подземелье навсегда.

     - Он так хотел приветствовать вас, - Ученый Фи, продолжая разговор, провел меня мимо громадной цветочной луковицы, которая вздымалась и опадала, будто дышала. - Если я правильно помню, он дружил с одним из ваших предков, с которым познакомился в ту пору, когда война еще не уничтожила его дом. Вы бы слышали, как он расхваливал этого графа Манфреда.

     - Манфреда?! - в нашем роду Манфреда считали заблудшей овцой. Лжец, до которого далеко самому барону Мюнхгаузену. Предатель, изменник, дурное семя. Шпион. Якобинец. Прислужник иноземных владык. Легкомысленный соблазнитель женщин. - У нас не принято упоминать его имя.

     - Вам виднее. Мэтр Ренар считает его замечательным ученым эпохи французского Просвещения, к которой он, как вы догадываетесь, неравнодушен.

     - Мой предок Манфред был знатоком похабных песенок, разбирался разве что в сортах пива и в девицах легкого поведения. Он навлек позор на нашу семью; другой мой предок постарался уничтожить все записи о похождениях Манфреда, а тех, кто продолжал мусолить легенду, надлежащим образом приструнил. Между прочим, Манфреда сделали героем оперы-буфф “Манфред или Гурия в мужском обличье”. При жизни его пытались объявить сумасшедшим, однако он, бежав из французского парламента, членом которого недолгое время был, сумел сохранить ясность мысли и укрылся в Швейцарии. Последнее, что о нем было известно, - что он появился в Миренбурге в компании шотландского инженера-воздухоплавателя по имени Сент-Одран. Они собирались строить воздушный корабль и получили достаточно крупную сумму в качестве инвестиций - а потом бежали на своем корабле от разъяренных инвесторов. Впоследствии они объявились в Париже, где попытались провернуть ту же операцию. К тому времени, к величайшей радости членов нашей семьи, Манфред перестал использовать имя и титул фон Беков. Он представлялся как граф Критский; молва утверждала, что его повесили за конокрадство в английском городе Йорк. По другим слухам, он жил близ Бристоля, до конца своих дней притворяясь женщиной, которую погубила несчастная любовь. Еще рассказывали, что он выманил из Гамельна знаменитого крысолова, и тот исчез навсегда.

     Признаться, я забеспокоился. Неужели я иду по следам своих легендарных предков, чьи деяния были окутаны столь плотной завесой тайны, что даже ближайшие родичи ведать не ведали, кто они такие на самом деле? Неужели мне суждено погибнуть от некоего тайного знания, которое почти наверняка и погубило моих предков?

     Ученого Фи мои слова потрясли.

     - Я все лучше и лучше постигаю ваше мировосприятие, - тихо проговорил он.

     Я попробовал объяснить, что мы больше не верим в древние мифы и во всяческие легенды. Он выслушал и озадаченно покачал головой. Почему, спросил он, нужно отвергать одну идею во славу другой? Или у нас в мозгах хватает места только для одной?

     Он затрясся от смеха - так понравилась ему собственная шутка. Смех его был настолько заразителен, что я не сдержался и тоже рассмеялся. Настоящий, живой человек - а по виду не более чем внезапно ожившая каменная статуя.

     Вдруг мой хозяин насторожился и склонил голову набок. В остроте слуха мне с ним было не тягаться, поэтому я просто стоял и ждал. Он медленно повернулся.

     Мгновение спустя с той стороны, куда глядел Ученый Фи, показался торопливо идущий Фроменталь.

     - Ученый Фи! Граф Ульрик! - выпалил француз. - Они совсем близко! Я видел своими глазами. Их около сотни. Все вооружены, у каждого полное снаряжение. Они перешли мост и сейчас стоят на окраине. Требуют, чтобы к ним вышел наш “предводитель”.

     Фи явно не понял, что означало последнее слово, но растолковывать было некогда.

     - Друг мой, - сказал Фроменталь, обращаясь ко мне, - боюсь, вам не уйти от своей судьбы. Ее зовут майор фон Минкт. Кажется, он считает вас кем-то вроде преступника. Говорит, вы украли национальное достояние. Это так?

     - Вы ему верите?

     - Он производит впечатление человека, привыкшего командовать. И привычного ко лжи, верно?

     - Он вам угрожал?

     - Я бы сказал, что он выражался уклончиво, но намеки делал такие, что догадался бы и ребенок. По-моему, ему не привыкать угрожать людям. Он хочет поговорить с вами. Хочет воззвать к вашему чувству долга и наставить вас на путь истинный, на путь закона и порядка. Говорит, что времени у него в обрез, а если понадобится применить силу, он не остановится ни перед чем, - судя по всему, Фроменталь не поверил ни единому слову той байки, которую выложил ему кузен Гейнор. Но сотня раззадоренных погоней автоматчиков способна причинить немалый урон существам, не представляющим, что есть война - или любое другое проявление агрессии. За Ученого Фи и его народ я, честно говоря, опасался больше, нежели за себя.

     - Вы хотите с ним поговорить? - спросил Фи.

     Я постарался изложить причины нашей с Гейнором распри, и в конце концов Ученый Фи поднял длиннопалую руку в знак того, что все понял. Но, прибавил он, ему хотелось бы присутствовать при моем разговоре с Гейнором. Я неохотно согласился.

     Шайка Гейнора устроила привал у самого моста через пропасть. Рев водопада здесь был значительно громче, но Ученый Фи легко перекрыл его своим голосом. Он произнес краткую приветственную речь и справился у Гейнора, чего тому, собственно, надо. Гейнор повторил то, что мы слышали от Фроменталя, - практически слово в слово. И Ученый Фи расхохотался ему в лицо.

     Клостерхейм, стоявший рядом с майором, немедленно выхватил из кобуры свой “вальтер ППК” и наставил пистолет на ученого.

     - Вашему дружку, господин граф, следует знать, что офицеров Третьего рейха надо уважать. Велите ему быть поосторожнее, иначе я его пристрелю. Как говорит фюрер: “Нет ничего более убедительного, чем внезапный и всепоглощающий страх перед смертью”.

     - Насчет меча я не шучу, - пристальный взор Гейнора, казалось, пронзал меня насквозь. В тот миг, когда он гнался за нами по поверхности, в нем еще оставался толика разума, но теперь и она исчезла без следа, стертая впечатлениями от подземелья. - Я убью любого, кто помешает мне завладеть им. Где ты спрятал меч, кузен? Мой меч, моя любовь, моя отрада. Где Равенбранд?

     - Я его не прятал, он скрылся сам, - честно ответил я. - Ты никогда его не найдешь, а от меня и слова не услышишь о его местопребывании.

     - Сами виноваты, - буркнул Клостерхейм. - Смерть этой твари на вашей совести, - он приставил пистолет к высокому лбу Ученого Фи и нажал на курок.

Книго
[X]