Книго

                               Рассказ
     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. "Золото". Роман, рассказы, повесть
     Издательство "Беларусь", Минск, 1983
      & : Zmiy ([email protected]), 27 апреля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------

     В  уездном  городе  Кочетове  "Сибирская гостиница" пользовалась плохой
репутацией,  как притон игроков и сомнительных сибирских "человеков",  каких
можно  встретить только в  сибирских трактовых городах,  особенно с  золотых
промыслов.  Чистая  публика  избегала останавливаться в  номерах  "Сибирской
гостиницы", но навертывались иногда проезжающие, попадавшие в эту трущобу по
неведению.  Днем в гостинице всегда было тихо, но жизнь закипала по вечерам,
и  далеко  за  полночь  окна  гостиницы светились огнями:  темные  сибирские
человеки играли в  карты,  кутили на  чужие  деньги и  весело хороводились с
подозрительными женщинами.  Общая зала всегда оставалась пустой -  сибирская
публика еще не привыкла к  трактиру,  и  только в  бильярдной громко щелкали
шары,  точно открывалась и  закрывалась какая-то громадная пасть,  лязгавшая
вершковыми зубами.  Старик-маркер,  в  войлочных туфлях и  длинном дипломате
неопределенного цвета, разбитой старческой походкой шмыгал около бильярда и,
считая очки, монотонно повторял недовольным тоном:
     - Сорок семь и двадцать четыре... двадцать четыре и сорок семь!
     Это  был мрачный субъект с  испитым,  желтым лицом и  моргавшими серыми
глазами.  Он  часто  морщился,  потому  что  простуженные ноги  давали  себя
чувствовать при  каждом неловком шаге.  Да  и  руки тоже болели у  старика -
сказывался старческий ревматизм.  Коротко остриженные седые волосы покрывали
угловатую голову,  точно серебряной щетиной, а когда старик упорно глядел на
кого-нибудь своими маленькими глазками - редкий выносил этот волчий взгляд.
     - Чего  уперся  глазами-то,  старый черт!..  -  ругались самые  отпетые
бильярдные завсегдатаи.
     Старик  презрительно улыбался и  машинально выкрикивал свои  маркерские
цифры.  Не одну тысячу верст сделал он, ходя около бильярда, а еще в силах и
может  ответить за  любого молодого.  Широкая сутулая спина  и  длинные руки
говорили о  недюжинной силе,  когда-то  сидевшей в  этом износившемся старом
теле;  но что было, то прошло, а теперь старый маркер все ходил около своего
бильярда,  как манекен.  Прислуга в  гостинице не  любила его за неуживчивый
нрав,  но хозяин его держал как ловкого человека на всякий случай -  он и из
беды выручит и других не выдаст. Вообще серьезный был старик, видавший виды,
не  то  что остальная трактирная прислуга,  набранная с  бору да с  сосенки.
Звали старика Галанцем - эту кличку он принес с собой в Сибирь из Расеи. Кто
он  такой и  откуда -  никто не знал,  да никто и  не интересовался:  просто
маркер Галанец - и все тут. Только когда старика сердили, он говорил:
     - Эх, вы, варнаки сибирские!..
     - А ты как в Сибирь попал, дедка?
     - Я?  Я -  другое...  Я по своему делу попал, а не по кнуту. Помирать в
Расею пойду... Надоело мне и глядеть-то на вас, варнаков.
     После каждого такого объяснения Галанец делался особенно мрачен и ходил
около своего бильярда темнее ночи. Разве они, холуи, могут что понимать? Он,
Галанец, с полковниками в аглецком клубе играл... да. Меньше полковника туда
и хода не было,  а это что за публика, и публика холуйская, и прислуга тоже.
Никакого обращения не понимает,  потому что настоящего никто и не видал. Эх,
кабы ноги Галанцу да  прежний вострый глаз,  бросил бы он давно эту немшоную
Сибирь!..  Так, видно, на роду было написано, чтобы с холуями валандаться...
От судьбы не уйдешь. Своих гостей старик презирал от всего сердца: разве это
настоящие господа,  - так, шантрапа разная набралась. Каждый норовит на грош
да пошире - одним словом, варнацкая публика.
     Тускло  горят  лампы  в  бильярдной.  В  буфете  стенные  часы  пробили
одиннадцать.  Галанец ходит с машинкой в руках чуть не с обеда.  Ноги у него
сегодня особенно ноют -  чуют,  видно, ненастье старые кости. На беду игроки
навязались неугомонные:  Вася  и  проезжий адвокат.  Оба  играют хорошо,  но
Галанец следит за игрой с презрительной улыбкой: разве так играют?
     - Смотри, распухнет шар-то! - дразнит адвокат Васю.
     Вася надувается,  краснеет и,  выцелив шар кием,  делает промах. Каждая
неудача заставляет его  отплевываться.  Он  в  смятой  крахмальной рубашке и
потертом пиджаке,  на  ногах туфли,  как и  у  маркера,  -  барыня,  значит,
осердилась и арестовала сапоги.  Молодое,  румяное лицо Васи хмурится,  и он
сердито  взмахивает своей  шапкой  белокурых  кудрей.  Этот  Вася  настоящий
мучитель для Галанца:  как свяжется с кем играть, так и не уйдет, пока огней
не погасят.  И зачем только живет человек в "Сибирской гостинице"? Приехал с
какой-то  барыней  да  и  околачивается третью  неделю,  а  прислуга  шу-шу,
шу-шу...   Оказалось,  что  Вася  состоит  при  барыне  аманом  и  чуть  что
напроказит,  она сапоги с него снимет, а потом не велит обеда подавать. Сама
запрется в своем номере и на глаза его не пускает.  Целый день так-то Вася и
перебивается в бильярдной, а прислуга смеется над ним же.
     - Что, Вася, ножки, видно, заболели?..
     - А ну вас к черту!  -  огрызается он. - Я вот ее задушу, тогда узнает,
какой я человек... А сапоги - плевать. В туфлях еще свободнее.
     Прислуга смеется,  а  Вася как ни в чем не бывало только башкой трясет,
как хороший коренник.  Барыня держала его в ежовых рукавицах. Да и было кому
держать:  высокая,  здоровая, как есть в настоящем соку. Из номера она редко
показывалась, и то больше по вечерам. Наверно, убежала от мужа с молодцом да
и гарцует в свою бабью волю -  так решила номерная прислуга.  Мало ли народу
околачивается в номерах - всякие и барыни бывают. Вася унижался до того, что
выпрашивал у швейцара сапоги, а у официантов занимал по двугривенному.
     Итак,  Вася играет с  адвокатом.  Сначала он  проигрывал,  но,  затянув
партнера, кончил партию несколькими ударами, как делают ярмарочные жулики.
     - Не вредно,  -  похвалил Галанец,  прищуривая от удовольствия глаза. -
Ловко сыграно.
     - А  ты  как меня понимаешь,  Галанец?  -  хвастался счастливый успехом
Вася. - Не смотри, что я в туфлях сегодня... Тебе дам десять очков вперед.
     - Подавишься...
     - Я? Давай, сейчас намочу тебе хвост, старому черту...
     Проигравшийся адвокат был  рад отвязаться от  партнера и  тоже принялся
поджигать старого маркера.  Положим, этот адвокат был прохвост и, проживая в
гостинице,   занимался  больше  всего  обыгрыванием  захмелевших  купеческих
сынков,  но  старому Галанцу показалось обидно,  что  над  ним смеются такие
прохвосты,  -  они задели его за живое место. "Ах вы... шильники!" - ругался
старик, молча выбирая кий. Он редко играл, но теперь нельзя было отказаться.
     - Если  обыграешь  Ваську,   закладываю  рубль,   -   поощрял  адвокат,
усаживаясь на диван. - Да нет, где тебе, Галанец...
     - Я  могу даже закрыть левый глаз,  -  хвастался Вася,  выпячивая грудь
колесом. - С одним правым глазом буду играть.
     - Ах вы,  шильники!..  -  ругался Галанец,  размахивая кием.  -  Да я в
аглецком клубе играл в Петербурге... с полковниками... Там меньше полковника
не  полагается,   а  не  то  чтобы  какая-нибудь  шантрапа.  Чему  смеетесь,
желторотые!
     Рассерженный  Галанец  сначала  сделал  несколько  промахов,  но  потом
успокоился и  кончил  партию с  треском,  как  играют только старые маркеры.
Вторую партию он кончил почти "с кия", не давая партнеру дохнуть.
     - Ах, ты... сахар!.. - ругался Вася, разбитый в пух и прах.
     В  это  время  Галанец  только  хотел  сделать  шара,  но  остановился,
посмотрел на Васю сбоку и спросил:
     - Как вы сказали, сударь?
     - Я говорю: сахар...
     У  Галанца задрожал в  руке кий.  Он  еще раз посмотрел на  Васю и  уже
вполголоса прибавил:
     - Карпу-то Лукичу сынком приходитесь?..
     - А ты почему знаешь?
     - Да  поговорка-то  ихняя...  Помилуйте,  как  мне-то  этакого слова не
знать?  То-то я все присматриваюсь к вам: лицо знакомое, а узнать не могу. А
вот поговорку-то узнал...
     Вася был сконфужен этим открытием и только таращил глаза на маркера.
     - Ну, что же вы остановились? - спрашивал адвокат.
     - Не могу... устал... - бормотал Галанец, бросая кий.

     Ночью в  каморке Галанца долго светился огонь.  Каморка была крошечная,
как нора,  где-то  под лестницей в  номера,  но все-таки свой угол,  где сам
большой,  сам маленький. В углу на столе горела дешевая жестяная лампочка, и
тут же стояла бутылка с водкой. Вася сидел на стуле, облокотившись руками на
стол, а Галанец кружился по комнате.
     - А про Поцелуиху слыхали? - спрашивал старик.
     - Это где клад-то?
     - Шш!.. - зашипел старик, поднимая руку. - Что вы, Василий Карпыч, еще,
пожалуй, услышат... Не таковское это дело, сударь.
     Вася засмеялся и  махнул рукой.  Это движение обидело старика,  но  это
было минутное чувство,  которое сейчас же  сменилось чем-то таким любовным и
ласковым...  Галанец  все  смотрел  на  него,  вздыхал и  время  от  времени
повторял:
     - Эх,  Василий  Карпыч...  а?..  Вася...  Ведь  еще  малюточкой,  можно
сказать,  на руках тебя нашивал,  и вдруг...  Эх,  Вася, Вася, нехорошо! Так
нехорошо,  что и не выговоришь... Какое уж это занятие - в аманах при барыне
состоять! Наши-то холуи зубы моют-моют, даже со стороны тошно слушать.
     - Замотался я...  ослабел...  - шептал Вася со слезами на глазах. - Сам
себя презираю... Хошь бы в маркеры куда поступить. Уеду куда-нибудь подальше
и  поступлю...  А  то  что же это за мода:  чуть прогулял лишний час,  она и
сапоги долой.
     - Да кто она-то, дама-то твоя?
     - А исправничья дочь, исправника Чистого...
     - Это Галактиона Павлыча?..  Ах,  боже мой,  боже мой!.. Как сейчас его
вижу, голубчика... Значит, дочка она ему-то?
     - Родная дочь...  Она замужем,  только уж очень избалована: если у мужа
денег нет, Анна Галактионовна и уедет.
     - А он-то как же, муж-то?
     - Ну,  он деньги и  добывает,  а как добудет -  она и воротится.  У ней
своих много, ну и дурит... Мужа в черном теле держит. Я выпью, дедка.
     - Пей,  голубчик...  Ах,  какое дело,  какое дело!.. И даже в уме-то не
представишь себе... Ежели бы такая дама подвернулася покойнику Карпу Лукичу,
да  он бы ее узлом завязал.  Вот какой был человек необыкновенный...  А  вы,
Василий  Карпыч,  насчет  сапог  не  сумлевайтесь;  мы  это  в  лучшем  виде
оборудуем. Ах, какое дело, какое дело!..
     - Мне вот только выпить, я ее убью, змею...
     - Зачем убивать,  Васенька...  Пусть ее  поживет:  не  ты,  так  другой
найдется.  Наскочит на такого хохоля,  что овечкой сделает... Ну, да это все
пустое.  Погоди,  оборудуем...  Вот что,  Вася,  ты не ходи туда, в номер, а
ночуй здесь, у меня. Я на полу прилягу, а ты на кровать...
     - А она искать меня будет.
     - Пусть  поищет...   А  то  я  и  сам  схожу  к  ней.   С  полковниками
разговаривал, небось, тоже в зубах у нас не завязнет. Так прямо и скажу: я и
папеньку вашего Галактиона Павлыча даже весьма знал,  уж вы извините,  а это
не порядок...
     - Ну?
     - А то как же,  Вася?  В женскую,  мол,  вашу часть я не вхожу,  а свою
мужскую могу понимать и даже превосходнее других прочих.
     - Нет, ты не ходи: плевать... Пусть ее разорвет со злости.
     Вася обрадовался предложению Галанца и сейчас же улегся на его кровать.
Он даже улыбался при мысли,  как будет рвать и метать Анна Галактионовна, э,
плевать,  пусть лопнет!  Правда,  кровать у  Галанца,  вымощенная из  старых
досок,  гнулась и трещала под ним,  да и ноги пришлось согнуть,  но все-таки
лучше,  чем слушать там,  в  номере,  попреки да ругань.  Старик в это время
успел устроиться на  полу,  охая и  покряхтывая.  Он потушил свою лампочку и
долго ворочался на своем жестком ложе.
     - Василий Карпыч, вы спите?
     - А... нет, не сплю... - бормотал впросонках Вася. - А что?
     - Да так... Вот лежу и про клад все думаю.
     - Про какой клад?
     - А на Поцелуихе.
     - И не думай лучше:  ничего не придумаешь.  Отец в землю от этого клада
ушел...
     - Ах,  боже мой, кому ты сказываешь-то, Вася? Ты меня бы спросил лучше,
как это самое дело было... Да. Тебя еще тогда и на свете не было...
     - Рассказывай...
     Пауза.  Старик пошарил рукой по  полу,  угнетенно вздохнул и  сел.  Его
старые глаза через окружавшую ночную темноту глядели вдаль,  далеко,  на то,
что случилось тридцать лет назад. Ах, как все это было давно, и вместе точно
все случилось вчера!
     - Я  тогда в аглецком клубе маркером служил,  -  начал старик,  разводя
руками.  -  Ну,  а "Дрезден" в Конюшенной -  модные номера так назывались. В
"Дрездене" у меня швейцар был знакомый.  Так вот этот швейцар -  Никитой его
звали -  и  приходит ко мне этак с утра,  когда еще господа в номерах спали.
"Григорий,  -  говорит,  -  дело  до  тебя  есть".  "Какая-такая потребность
случилась?" -  говорю я.  "А такая,  -  говорит, - не вдруг и выговоришь..."
Говорит это, а сам смеется. Хорошо. Ну, он и рассказывает: приехали, грит, в
"Дрезден" два господина, не то, чтобы настоящие господа, да и к купцу нельзя
применить.  Заняли, грит, лучший номер и сейчас спать; целые сутки спали. Мы
уж,  грит,  хотели полиции объявлять,  ну,  а  они  в  этот раз и  проснись.
Потребовали самовар,  водки и закуски.  Фициант подает им все в порядке, как
следует порядочным господам,  а они его на смех подняли.  "Ты,  - грит, - за
кого нас принимаешь?" Всю эту номерную закуску назад,  а заказали себе целое
блюдо  телячьих  почек  и  четверть  водки.   "Это,  -  грит,  -  по-нашему,
по-сибирски"...  Ну,  обнаковенно,  прислуге это  самое дело удивительно,  а
управляющий  даже   сконфузился,   потому   в   "Дрездене"  первые   господа
останавливаются,  а тут сразу такое безобразие.  Однако все исполнили... Что
же ты думал,  они вдвоем целую четверть выпили и целое блюдо почек оплели, а
сами  даже  ни  в  одном глазу.  Люди  как  люди.  Повременили малое место и
заказали обед,  за обедом опять пили всячины, а сами опять ни в одном глазу.
После обеда посылают за  мной,  чтобы я  ложу им  в  оперу достал.  "Как,  -
говорит Никита, - записать прикажете в кассе?" "Граф Кивакта и князь Эншамо*
- так и запиши".  Ну,  Никита добыл им билет,  вечером они поехали.  Там уже
капельдинеры встречают по-своему:  ваше  сиятельство,  пожалуйте...  Хорошо.
Прослушали они одно действие,  сходили в буфет, а потом и заснули в ложе-то.
Натурально вся публика на них воззрилась... Сейчас капельдинер разбудил их и
говорит:  "Так  и  так,  ваше сиятельство,  никак невозможно,  чтобы спать в
театре". А те ему: "За свои-то деньги нельзя?" "Уж это как вам будет угодно,
а  только начальство...  порядок..."  Тогда они встали и  ушли,  а Никиту на
другой день  опять  в  театр:  откупи нам  эту  самую ложу  на  целый месяц.
Хорошо... Вася, да ты никак спишь?
     ______________
     * Кивакта и Эншамо - названия двух речек в тайге.
     - Нет, не сплю... Кто же это такие были?
     - А  ты слушай...  Откупили они ложу в  театре,  а сами опять призывают
Никиту и  прямо подносят чайный стакан водки.  Никита и  в рот этого вина не
брал, да и должность у него такая, чтобы всегда быть в аккурате. "Не могу, -
грит,  -  ваше сиятельство..." "А ежели, - грят, - не можешь, так пошли кого
поумнее себя".  Ну,  один лакеишка выискался было,  а только не вытерпел: на
втором стакане ослабел,  под руки его из номера вывели. А они в амбицию: что
это, грят, у вас за номера такие, ежели удовольствия себе получить нельзя за
свои  деньги?  Одним словом,  куражатся,  и  никакого с  ними  способа.  Вот
Никита-то  и  пришел ко мне:  выручи,  Григорий.  А  надо тебе сказать,  что
смолоду я  очень был  набалован и  водки принимал до  неистовства -  недаром
Галанцем прозвали.  На Васильевском острову галанцы летами наезжали, ну, так
я  с  ними  хороводился:  никто  супротив них  не  может  устоять касательно
выпивки,  а я даже превосходнее их себя оказывал. Конечно, глупость это наша
одна...  Так за это качество и  прозвали меня Галанцем.  В  праздник нарочно
меня наши водили в гавань,  чтобы галанцев конфузить. Хорошо... Вот Никита и
пришел за  мной,  чтобы я  в  "Дрезден" к  ним  завернул ублаготворить ихних
гостей.  Опять-таки моя глупость была: пошел. Ну, прихожу это в номер и даже
диву дался -  таких два  осетра,  что даже попревосходнее галанцев настоящих
будут. Как два дубовых корабельных бруса... ей-богу!.. Признаться сказать, я
даже этак маленько оторопел,  потому как  сам  ростом не  дошел в  настоящую
меру.  Они поглядели этак на  меня:  "Можешь?"  "Могу,  ваше сиятельство"...
Натурально сейчас чайный стакан водки и  сейчас другой,  а я им:  "Позвольте
третьим закусить"...  То-то глупость...  Как я  третий-то выпил,  тогда один
встал,  подошел ко мне,  обнял и расцеловал.  "Вот это, - грит, - по-нашему,
по-сибирски..."  А  потом:  "Каков ты есть человек?"  Очень я им понравился.
Который меня целовал, и оказался вашим тятенькой, Карпом Лукичом Полуяновым,
а другой-то Логин Евсеич Недошивин. Золотопромышленники сибирские, известное
дело,  приехали в Питер удовольствие себе сделать,  а куда ни сунутся, везде
им  порядок:  то  нельзя,  это  нельзя,  третье  не  полагается.  Обидно  им
сделалось,  что препятствуют,  значит,  карахтеру;  зачем, грят, мы ехали-то
такую даль?  А мне-то обрадовались, как родному, и сейчас вместо себя в ложу
стали посылать, чтобы досадить кассиру. Ложа дорогая, а я каждый день и сижу
в ней один. Из театра к ним в "Дрезден" и рассказываю все, как и что было...
Очень  довольные были.  Потом  заказали отыскать им  подходящую французинку,
потому как  много были наслышаны об  этой нации.  Денег у  них бугры,  ну  и
чудили... Вася, ты никак совсем спишь?
     - Да нет же... Рассказывай.
     - А на чем я остановился-то?
     - Да на француженке... А клад-то скоро?
     - Погоди, будет и клад...

     - С этой французинкой у нас хлопот было весьма достаточно,  - продолжал
в темноте голос Галанца,  - ну, кое-как приспособили. Настоящая французинка,
свою квартиру держала на Малой Морской. Только прихожу я в "Дрезден" к Карпу
Лукичу и докладываюсь:  "Пожалуйте всякое удовольствие получить". А они этак
переглянулись и  смеются...  Дело  было  за  ихним завтраком:  блюдо почек и
четверть на столе,  все по форме. "Кому же, - грят, - ехать?" "Это, - грю, -
вам  ближе знать,  а  французинка готова в  полной форме".  Ну,  посмеялись,
закусили и начали как будто собираться...  Между собой-то перепираются,  а я
стою в дверях и молчу. Только совсем уж собрались, а покойник Логин Евсеич и
говорит:  "Карп Лукич,  знаешь,  что я тебе скажу? Чем к французинке ехать и
беспокоить себя,  удивим лучше Галактиона Павловича...  Он думает,  что мы в
Питере проваландаемся до осени, а мы к нему прямо на именины и подкатим, как
снег на  голову".  Вот  тебе и  французинка,  думаю про себя,  -  всю музыку
испортят.  Тятенька ваш как обрадуется.  "И в самом деле,  - грит, - чего мы
здесь дураков валяем - все нельзя... Удивим Галактиона Павлыча!" Ну, я уж не
стерпел и говорю: "Как же, - говорю, - с французинкой? Она, например, ждет в
полной форме"... "А ты, - грят, - и поезжай к ней, как в театр за нас ездил,
а деньги, что следовает, заплатим: так и скажись - сибирский князь Эншамо".
     - Ха-ха... ловко! Что же ты, ездил... а?
     Пауза.  Галанец в  темноте отплевывается и  тяжело вздыхает.  Вася  еще
громче хохочет.
     - Что же,  действительно ездил...  -  заговорил Галанец,  когда немного
успокоился от благочестивого негодования.  -  Главная причина - опять моя же
глупость была:  пообещали мне всю пару новую,  верхнее пальто, шляпу - одним
словом,  полный костюм от  Корпуса.  Карп-то  Лукич  разошелся и  часы  свои
золотые на меня нацепил,  а Недошивин перстни свои дал мне.  Ох,  согрешил я
без конца перед господом богом...
     - Что же француженка?
     - Да ничего...  Все одно,  как и наши бабы, только одета чисто, даже до
чрезвычайности  чисто,   и   обращение  имеет  свободное.   Ей   удивительно
посмотреть,  какие такие сибирские князья бывают,  а у меня своя глупость на
уме -  платье-то все у  меня останется...  Ох,  глупость была,  Васенька,  а
теперь вот и  каюсь!  Тьфу...  Приезжаю я от французинки в карете,  а они уж
совсем  и  в  дорогу  собрались.   Посмеялись  надо  мной,   поспросили  про
французинку,  а  потом и  говорят:  "Айда с нами в Сибирь,  Галанец!  Будешь
доволен,  а  ты нам по нраву пришелся"...  Даже подумать хорошенько не дали:
собирайся...  Что же,  думаю,  ежели уж  такая удивительная линия подошла...
Склался я  в полчаса и покатил,  не знаю сам куда.  Дальше своей Ярославской
губернии не бывал,  а  тут на край света...  Все-таки ничего,  думаю,  купцы
богатые,  не оставят.  Признаться сказать, с дороги малым делом чуть-чуть не
воротился:  так и тянет меня в Питер,  и кончено.  Как закрою этак глаза,  и
начнет представляться все:  на Невском огни,  музыка,  швейка одна знакомая,
полковники,  с  которыми на  бильярде играл...  Чем дальше едем,  тем города
мельче и народ совсем убогий живет, а бабы - одно только название, что бабы.
Мне скучно,  а им веселее.  Едут и все Питер ругают... Очень уж это им слово
не понравилось:  "нельзя".  Проплыли мы таким манером по Волге, повернули на
Каму,  а  там уж  по трахту закатили на двух тарантасах.  Объехали эти самые
горы и на сибирскую сторону перевалили...  Чем дальше едем,  тем веселее мои
господа:   "Вот  это  наше  пошло".   Сидят  да  похваливают...   Ну,   тут,
действительно,  и  места начались другие и  народ особенный.  Прямо сказать:
сибирский народ,  варнак.  Переехали Иртыш, катим по степи - и вдруг, братец
ты мой, на одной станции и накрыли Галактиона Павлыча. Значит, сам исправник
Чистый...  Мои благодетели так и охнули:  нарочно из Питера приехали,  чтобы
ему суприз сделать,  а  он и  встрелся.  Даже приуныли совсем.  Исправник-то
расспрашивает их про Питер,  а они на меня показывают. "Вот, - грят, - у нас
Галанец все произошел".  И  опять пить меня заставляют:  надо же  чем-нибудь
удивить Чистого.  А  я  как  примечаю,  что  моим благодетелям даже совестно
против него:  и  из Питера уехали не солоно хлебавши и  его не могли удивить
именинами.  Даже из лица спали,  туманные такие ходят оба и  водку перестали
принимать... Чистый-то сметил, в чем дело, и их же впредь на смех поднимает.
Хоть назад ворочаться, так в ту же пору. Что же ты думаешь, ведь удумали они
штуку...  Хе-хе!..  То есть в лучшем виде... Сидим это мы на станции, а Карп
Лукич  похаживает и  говорит:  "Ах,  ты,  сахар  ты  мой,  Галактион Павлыч,
соскучился я по тебе..." Ну,  натурально,  сейчас выпивка.  Что ни слово, то
хлоп да хлоп...  Чистый пьет наряду с  ними,  могутный человек,  а свое дело
помнит:  "Господа,  а  мне  некогда -  через два  дня именинник,  надо домой
поспевать".  "Поспеется,  сахар ты наш,  а  именинник не медведь -  в лес не
уйдет".  И опять рюмка за рюмкой...  Только и народ был:  медведю,  кажется,
столько не выдержать.  И  ведь уделали-таки Галактиона Павлыча...  Пили они,
пили,  неочерпаемое, можно сказать, количество, пока он из настоящего разума
не выступил.  На ногах-то он держится,  а  разуму в ем уж нет.  Помнит одно:
ехать надо,  потому именинник. Когда его нагрузили вполне, сейчас вывели под
руки, усадили в экипаж и пожелали гладкой дороги. Лошади-то и не заложены, а
Карп Лукич на  козлы и  по-ямщичьи ухает,  а  Недошивин дугу с  колокольцами
трясет...  Потеха чистая! Чистый только мычит: "Пшол!.." - ну и, натурально,
заснул.  Дали ему с час поспать, а Карп Лукич опять на козлы, а Недошивин за
дугу...  Тпру!..  Приехали,  ваше скородие.  Ну,  конечно,  Чистый ничего не
понимает.  Вывели его из экипажа,  будто на другую станцию приехали, и опять
пить.  "Мы с тобой,  -  грят, - вместе на именины едем"... Ну, таким манером
двои сутки Чистого из экипажа таскали в  избу,  а из избы в экипаж.  А когда
строк вышел,  тятенька-то ваш разбудили Чистого, шапочку сняли и говорят: "С
ангелом имеем  честь  поздравить,  Галактион Павлыч"...  Ей-богу!  Что  было
смеху, что ругани... Чистый-то так расстервенился, что мы едва от него тогда
ноги уплели...  Все-таки свое сорвали:  удивили его,  как он  именинником-то
проснулся. Ох, грехи тяжкие, точно все это вчера было, а никого уж и в живых
нет!
     - А клад-то когда будет?
     - Да в свое время и клад.

     - Приехали мы  и  на  место,  Васенька.  Понравилось мне,  как жил Карп
Лукич:  дом -  полная чаша, всего вволю, только птичьего молока недостает. И
все этак на сибирскую руку приспособлено,  не по-расейски, потому как жисть,
значит, вполне привольная. Обзнакомился я со всем и живу себе. Выпал снежок,
зима сибирская завернула,  ну,  мне уж и скучновато стало.  Главная причина:
делать мне нечего.  Известно, нет-нет да и поманит на свою сторону, в Расею.
Хорошо около меня,  да только все чужое... Раз этак около рождества очень уж
я стосковался да и говорю Карпу Лукичу: "Отпустите меня домой, а то без дела
чего же мне слоняться". А они только смеются: "Погоди, Григорий, в некоторое
время ты  мне пригодишься,  а  работа впереди.  У  нас все так:  год на боку
лежим,   да  одну  неделю  за  два  года  работаем".   Конечно,   по-нашему,
по-расейски,  это даже весьма несообразно,  ну,  да делать нечего, нанялся -
продался.  Прошли святки,  прошла масленая,  а  этак неделе на третьей поста
Карп  Лукич и  говорит,  чтобы я  собирался в  дорогу.  Весь дом  вверх дном
повернули,  точно вот на  войну собираемся.  Целый обоз снарядился с  нами -
значит,  в  разведки поехали.  Хорошо.  Рабочих с нами за пятьдесят человек,
конюхи,  вожаки -  войско,  да и только. Молебен отслужили, все честь честью
справили и  в  путь.  Мамынька ваша провожает нас,  а  сама как река льется,
потому неведомо, когда воротимся. Почитай, весь город сбежался на проводы. Я
в  кошевой вместе  с  Карпом Лукичом еду,  в  том  роде,  как  обережной или
подручный.  Успел за зиму-то к каждой ихней привычке вполне привеситься: они
еще только подумают,  а  я уже сделал.  Едем мы таким родом день,  едем два,
свернули с  трахту на проселок,  а  с  проселка в тайгу:  ни конца,  ни краю
вплоть до китайской границы.  Поехали по тропам,  по приметам... По дороге в
двух местах сделали разведки,  да только попусту.  Гляжу я на Карпа Лукича и
дивуюсь:  совсем другой человек,  а водки даже ни-ни. Такой у него зарок был
положен,  что как на  дело,  так водки ни  капли.  На первых-то разведках мы
позадержались лишнюю неделю,  а тут нас весной накрыло.  Обождали водополь и
поехали дальше верхами,  а на стану караул оставили.  Ну, тут настоящую муку
мы и  приняли:  то гора,  то болото,  а  то и  на горе болото.  Переправа за
переправой,  а  речки  быстрыя да  студеныя...  Всего удивительнее для  меня
оказывали себя лошади:  сколь же умна эта самая скотина! По болоту идет, так
с  кочки на кочку перескакивает,  на гору по камням царапается,  под гору на
хвосте идет -  человеку так  не  сделать,  как  эта самая таежная лошадь.  В
седле-то сидеть страшно, только и глядишь, на который бок половчее упасть, в
случае  чего...  А  каково  такой  лошади под  Карпом Лукичом идти:  четырех
лошадей в  сутки менял.  Ну,  думаю,  по  этаким местам только душу  спасать
ездить...  Приедем на стан -  разогнуться нет возможности.  Чем дальше едем,
горы  выше,  а  в  горах  опять холоднее.  Начали лошади в  болотах вязнуть.
Пришлось их оставить на втором стану с конюхами, а сами пошли пешком. Грузен
был Карп-то Лукич,  не может по болоту идти. Тогда нас на лубках с ним через
болота перетаскивали...  С неделю мы таким манером промаялись,  всю душеньку
вымотали.  Не утерпел я  и спрашиваю Карпа Лукича:  "Куда это мы идем?" А он
мне:  "Клад будем искать...  Слыхал про  Поцелуиху?"  Это  почесть на  самой
китайской границе выходило,  да и Поцелуих считали до десятка речонок -  что
ни речка,  то и Поцелуиха,  а дорога -  пьяный черт ездил. Долго ли, коротко
ли,  доехали мы  до большой горы,  Белок называется.  Карп Лукич и  говорит:
"Здесь будет последний стан".  Начали мы  делать разведки в  разные стороны.
Везде есть знаки на золото, а настоящего дела все-таки нет: нестоящее золото
для работы.  Почесть целое лето мы таким манером прожили в лесу, обносились,
озверели,  на  людей не  стали походить.  Этак раз,  уж  к  осени дело было,
отбились мы  с  Карпом Лукичом от  партии.  От  своего Белка пошли к  другой
дороге,  -  со стану глядеть,  так рукой подать. Мы с Карпом Лукичом да трое
рабочих -  и все тут.  Шли-шли,  а гора точно от нас уходит дальше. Однако к
вечеру добрели.  Место глухое,  лес -  овчина овчиной. Речка с горы выпала -
опять,  значит,  Поцелуиха. Пошли вниз по речке. Вот тут нам и поблазнило...
Идем этак лесом,  слышу, Карп Лукич кричит: "Стой!" Я-то позади всех плелся,
потому измотался за день.  Подхожу и вижу: стоит Карп Лукич осередь поляны и
руками разводит, а на поляне камни чернеют. "Погли-ко, - говорит, - Галанец,
какие камни-то"...  Я  приглядел и  даже  этак  обомлел:  на  поляне-то  все
тумпасы,  да по аршину ростом каждый...  "Это самое место и есть",  - шепчет
мне Карп Лукич. Сколь же и местечко диковинное издалось, только вот в сказке
рассказать!  А  речонка в  двух шагах,  и  в  ней  такие же  тумпасы,  точно
поросята,  лежат в  воде.  Ударили уж  в  сумерках ширп на  бережку:  золото
оказалось богатимое.  Тут мы и заночевали...  А Карп Лукич всю ночь не спал:
полежит-полежит у огонька и опять пойдет осматривать эти тумпасы, да к речке
- и мне не дал спать. Еще, думаю, утонет... Ах, какое это удивительное место
было!..  Едва дождались утра,  и опять ширп,  по ту сторону речки золото еще
лучше.  По  самой речке взяли пробы -  опять золото.  "Вон он,  клад-то",  -
шепчет мне  Карп  Лукич,  а  сам  точно  пьяный сделался.  Ну,  поставили мы
разведочные столбы,  накопали ям и  пошли к своему Белку.  По дороге рабочие
затески делали на деревьях, чтобы не заплутаться. Одним словом, все устроили
по форме.  Только, сударь ты мой, едва мы вышли к своему Белку: вот тут она,
наша гора,  совсем на глаза, а пойдем к ней - она точно в сторону отойдет...
Оказия!..  Так мы засветло-то и не могли выйти на стан и заночевали где-то в
болоте. Утром просыпаемся: Белок-то саженях во ста от нас, мы, как кулики, в
болоте мокли целую ночь.  Только пошли мы на Белок уж с другой стороны, а не
с той,  где стан.  В тайге это случается... Хорошо. Пришли на стан, поглядел
Карп Лукич из-под ручки на гору,  где мы были,  и говорит:  "Вон он, клад-то
наш где спрятался"... "Так точно, - говорю я, - Карп Лукич: здесь Белок, тут
болото,  а там гора,  а из горы выпала Поцелуиха с тумпасами". По-настоящему
нам надо было торопиться к лошадям, чтобы загодя выбраться из этих местов, а
Карп Лукич не  утерпел,  еще  раз захотел побывать на  кладовом местечке.  Я
остался на стану, а он повел с собой почитай всю партию. И что бы вы думали,
сударь мой: три дня и три ночи искали они эту речку с полянкой, где мы ширпы
били,  да так и  не нашли...  Темнее ночи воротился Карп Лукич и  только все
спрашивали меня:  "Галанец,  ведь  ты  видел  тумпасы?"  "Точно так-с,  Карп
Лукич..."  "Хоронится,  -  говорит,  -  от  нас клад-то,  точно сквозь землю
провалилась полянка с тумпасами".
     Что же  бы вы думали,  сударь мой,  мы ведь так ни с  чем и  выехали из
тайги...  Первая причина -  снега поопасались,  а вторая - весь припас у нас
вышел,  и народ нечем кормить. Ну, приехали домой, Карп Лукич веселый такой:
ждет не  дождется опять поста,  чтобы по  последнему пути на Белок выезжать.
Нанял  рабочих уж  по-настоящему,  сделал всякую заготовку:  харчи,  одежду,
машину, лошадей - в тайге-то негде взять, всякую малость с собой вези. Опять
поехали на Белок по старой дороге и  всю муку мученическую приняли в  полной
форме.  Это  легко рассказывать-то.  Ну,  и  опять не  нашли Поцелуихи.  Так
задарма целое  лето  пробродили по  горам  да  по  болотам,  а  домой  опять
воротились ни  с  чем.  Затуманился мой Карп Лукич,  потому как за  два года
шатания по тайге сильно деньгами подшибся. Однако на третью весну опять мы в
поход  собрались...  Где  только можно,  везде  денег  добывали,  а  я  стал
примечать за  Карпом Лукичом так,  что будто он в  исступлении ума делается.
Начал даже заговариваться и  все Поцелуихой этой бредит:  видит ее  во сне и
наяву.  Опять поехали мы в  тайгу и  целое лето задаром прошатались,  и  все
около Белка.  Близко осени было дело,  надо ворочаться домой,  а  Карп Лукич
говорит:  "Помру здесь,  а  найду Поцелуиху"...  Крепкий был человек,  а тут
изняло.  Ходит по стану и бормочет:  "Это Белок -  тут болото... тут гора, с
которой выпала Поцелуиха".  Уж это лето нам и задалось же:  мошки,  комары -
житья нет.  Лошадей поморили,  рабочие ропщут,  а  Карп Лукич все  на  своем
стоит: здесь Белок, там болото, там гора, с которой Поцелуиха выпала. Близко
уж  осени было дело.  Я  в  одной палатке с  Карпом Лукичом жил.  Только раз
просыпаюсь ночью,  а в палатке кто-то плачет.  И так тихонько плачет, совсем
по-ребячьи.  Достал я огня, гляжу, а это Карп Лукич: сел на постель, ухватил
голову руками да и заливается...  Ах ты,  боже мой,  что же это такое? Я его
утешать,  а он пуще...  Да и меня на сумление навел.  "Скажи мне,  - грит, -
помнишь ты  отлично,  как  все  дело  было,  когда  мы  полянку с  тумпасами
нашли?.." "Даже,  -  говорю,  -  очень превосходно помню; как сейчас, вижу и
полянку,  и тумпасы, и речку, и место, где ширпы мы били". "Да, может, ты, -
грит,  -  ошибся;  обнесло нас,  поблазнило...  Мало ли что в  лесу бывает с
человеком!" "Что вы,  -  говорю,  -  Карп Лукич, спросите рабочих, которые с
нами были..." Конечно, что тут спрашивать: на свои глаза свидетелей не надо,
а просто Карп Лукич начал мешаться в своем разуме.  Тронулся человек... Да и
меня,  признаться,  тоже оторопь взяла:  в  самом-то деле,  не поблазнило ли
тогда нам!..  Ну,  сидим мы на стану под Белком, а уж пошли заморозки - того
гляди,  выпадет первый снежок,  а  тогда в  тайге смерть без смерти.  Лучшие
вожаки плутают,  потому как  все приметы снегом засыплет,  да  и  лес совсем
другим оказывает. А Карп Лукич уперся - не пойду, и кончено тому дело. Уж мы
его уговаривали и так и этак -  приступу нет. Рабочие забунтовали... Ну, тут
и  вышел с  нами  грех.  Ах,  какой тяжкий грех,  Васенька,  случился,  что,
кажется,  и не рассказать!  Одна страсть... Этак утром просыпаемся, выхожу я
из  палатки,  а  кругом бело,  точно  саваном покрыло все...  Саван  и  был.
Господи,  что только тогда у  нас было:  рабочие-то  совсем озверели и  чуть
Карпа Лукича не убили.  Так с ножами к горлу и приступают...  Известно, тоже
не от ума люди на стену лезут.  Ну,  поругались,  пошумели, забрали все, что
можно,  и  ушли,  а мы с Карпом-то Лукичом вдвоем и остались,  да еще лошадь
заморенная с  нами.  Я  его уговариваю идти домой,  а он свое толмит:  помру
здесь.  А снег-то идет да идет.  Ну,  думаю, пришла наша смертынька с Карпом
Лукичом,  догуляли...  Запасов осталось у  нас  дня  на  три  всего,  как  я
уговорил-таки его идти -  не помню.  Пошли,  а лошадь за нами... И умная это
тварь,  лошадь.  Столь она  умна,  столь умна,  что  вот  только не  скажет:
чувствую,  мол, я, что подвержена я во всем человеку и без вас мне пропасть.
А  партия-то,  что раньше нас вышла со стану,  на вторые сутки заплуталась в
тайге.  Пошли споры да раздоры:  одни говорят -  туда идти,  другие - совсем
наоборот.  Разбились кучками,  и всяк в свою голову ломит. Ну, таким манером
они почитай все выбились из сил,  да в тайге и перемерзли: кто с голоду, кто
с натуги, других зверь задавил... Ох, незамолимый грех!.. А Карп Лукич свое:
"Хоть бы помереть скорее,  Галанец:  один конец,  а домой и идти не к чему".
Все-таки  идем  сколько можем,  а  за  нами  лошадь колченогая ковыляет.  Мы
остановимся -  и она встанет.  Когда весь харч вышел,  Карп Лукич и говорит:
"Мы ее приколем"...  Ну, мне это уж против сердца пришло. "Что вы, - говорю,
- сударь, какие вы слова выговариваете, точно на нас и креста нет... Да и не
об этом теперь думать надо: хоть бы господь христианской кончины сподобил, а
вы  лошадь  колоть.  Не  татары мы,  слава  богу..."  В  одном  месте  нашли
замерзлого человека из нашей партии.  Ну,  совсем у смерти... конец... И что
же бы вы думали,  сударь вы мой?  Наша лошадь-то ковыляла за нами,  а  потом
вперед нас  пошла.  И  как  идет:  пойдет,  пойдет и  остановится,  чтобы мы
подошли.  "Ой,  - говорю я Карпу Лукичу, - жилье она чует..." Голод уж очень
донимать нас стал, отощали вконец и только кору осиновую жевали. Только этак
мы  идем за  нашей лошадью,  я  вижу под снегом будто след.  Показываю Карпу
Лукичу,  а он не верит: наваждение, говорит. И что бы вы думали, сударь мой?
Ведь  вывела  она  нас,  эта  самая  лошадь,  прямо  на  партию привела -  к
Недошивину;   храпом  своим  лошадиным  учуяла  живых  людей.  Пришли  мы  к
Недошивину ни живы, ни мертвы, да так нас из тайги и домой отправили, а Карп
Лукич с  этого самого времени замолчали.  До  самой своей смерти ни  единого
словечка не вымолвили;  то ли это с голоду,  то ли с заботы,  или поблазнило
чем,  -  не умею сказать. Имение все разорили, - одним словом, все богатство
по  ветру разнесло...  Вот он  какой,  клад-то,  на Поцелуихе выдался нам...
Вася, да ты никак спишь?

     Когда  Анна  Галактионовна проснулась на  другой день  в  своем номере,
первой ее  мыслью было:  где  Васька?  Положим,  это не  первый раз,  что он
ночевал где-нибудь в бильярдной, - и притом без сапог далеко не уйдешь, - но
все-таки она встревожилась и позвонила.
     - Позовите ко мне Василия Карпыча, - приказала она номерному лакею.
     - Их нет-с...
     - Как нет? Куда он без сапог уйдет?..
     - Так точно...  С нашим маркером ушли-с;  Галанцем называется,  то есть
маркер. Он им и сапоги приспособил... Надели котомку и ушли...
     - Это интересно, куда они могут уйти...
     - А пошли какой-то клад разыскивать...  Конечно,  не от ума, а только у
старика-то  деньги  с  собой.   На  смертный  час  готовил,  а  теперь  дело
повернулось на клад...
     Через  год  в  одной  из  сибирских газет  было  напечатано коротенькое
известие, что поисковая партия наткнулась в тайге у китайской границы на два
"неизвестных трупа" - очень может быть, что это были старик Галанец и Вася.
Книго
[X]