Роберт МАККАММОН
ОНИ ЖАЖДУТ


ПРОЛОГ

Наступил вечер. Неподвижно глядя в угол, он вдруг заметил, что в очаге пляшут демоны. Они стреляли пучками искр прямо в глаза мальчику, сидевшему по-турецки у самого огня. Мальчик спокойно наблюдал за хаотической игрой пламени. Что-то загадочное таилось в этих завихрениях огня. Несмотря на свои девять лет и отсутствие отца, он чувствовал себя по-взрослому уверенно, наблюдая за дьявольской пляской огненных демонов.

"Пока меня не будет, -- сказал отец, сматывая могучей рукой веревку в аккуратные витки, -- ты будешь главным в доме. Ясно?" -- "Да, пап". -- "Не забывай вовремя приносить маме дрова. Складывай их у стены, тогда они будут суше. В общем, делай все, что мать попросит, ясно?" -- "Да, пап, я все буду делать".

Суровое обветренное лицо отца еще долго стояло перед его мысленным взором, плечо долго хранило тяжесть отцовской ладони. Она как бы предупреждала: сынок, я ухожу на серьезное дело. Не забывай о маме и будь осторожен.

Мальчик молча соглашался.

Утром он увидел, что дядюшка Йожеф впрягает в семейный фургон двух старых лошадок, серую и белую. Родители стояли у запертой на засов тяжелой кованой двери. Отец, в шерстяной шапке и тяжелом овчинном тулупе, держал на плече огромный моток веревки. Тулуп ему подарила мама на прошлое Рождество.

Мальчик лениво возил ложкой в супе, пытаясь подслушать разговор родителей. Но тщетно -- они говорили намеренно тихо, чтобы никто ничего не слышал. Мальчик понимал, что если бы он и услышал что-то, то все равно не понял бы, о чем они шепчутся. Бесконечные секреты взрослых давно раздражали его.

"Так нечестно! Нечестно! -- Мальчик запустил пальцы в суп и выловил кусочек мяса. -- Раз меня оставляют за старшего, я должен знать все!"

Дядюшка Йожеф все еще возился с упряжью.

Внезапно до мальчика донесся раздраженный голос матери, вдруг не сдержавшейся:

-- Пусть идут другие!

Отец нежно взял жену за подбородок, ласково заглянул в ее серые глаза и твердо сказал:

-- Я должен пойти.

Дядюшка Йожеф почти закончил запрягать.

Казалось, мама вот-вот заплачет, но она уже выплакала все слезы прошлой ночью, лежа в кровати с пуховой периной. Всю ночь мальчик слышал ее сдавленные всхлипывания. В эти тяжелые ночные часы у мамы разрывалось сердце, и даже рассвет не залечил душевных ран.

-- Нет, нет, нет! -- твердила она, словно в этом слове заключалась магическая сила, которая могла помешать отцу шагнуть за порог, в снежный день. Вероятно, мама надеялась, что ее "нет" способно запереть дверь и удержать отца дома, оставив секрет снаружи.

"Так нечестно! Нечестно!" -- глядя на расстроенную мать, мальчик тоже никак не мог успокоиться.

Наконец мама замолчала, по-видимому, смирившись с тем, что отца уже не остановить. Тогда он резким движением снял с полки над дверью двустволку, с хрустом переломил, вогнал в оба ствола патроны и вновь аккуратно щелкнул затвором. Потом он обнял маму, поцеловал ее и буркнул: "Я люблю тебя". Мама прильнула к нему, как осенний листок, прибитый ветром. Тут в дверь постучал дядя Йожеф: "Эмиль, можно ехать!"

Еще мгновение отец прижимал маму к себе, потом вскинул на плечо ружье, купленное в Будапеште, и отодвинул засов. На миг он застыл на пороге в вихре снежинок, влетевших со двора. Этот миг показался всем вечностью.

-- Андраш! -- сказал отец, и мальчик вскинул голову. -- Присматривай за мамой и гляди, чтоб эта дверь оставалась на засове. Понял?

-- Да, пап.

Отец стоял в дверном проеме на фоне бледного неба и красных зубцов далеких гор. Он посмотрел на жену и тихо произнес три слова. Разобрать их было трудно, но мальчик уловил смысл, и сердце его вдруг сильно забилось.

Следи за моей тенью -- вот что сказал отец.

Отец шагнул из дверей, и там, где он только что стоял, завыл ноябрьский ветер. Мама стояла на пороге, снежинки застревали в ее темных волосах, и с каждой секундой она казалась все старше. Взгляд ее не отрывался от фургона, который тронулся с места и по мощеной дороге покатил к месту сбора. Она долго еще стояла в дверях, и лицо ее на фоне обманчивой чистоты снега, засыпавшего мир за пределами дома, казалось высохшим и постаревшим. Когда фургон скрылся из вида, она отвернулась, затворила дверь и задвинула тяжелый засов. Потом взглянула на сына и с улыбкой, больше похожей на гримасу, сказала:

-- Садись за уроки.

 

Прошло три дня с тех пор, как уехал отец. В очаге смеялись, танцевали демоны, а в доме царило леденящее душу молчание, которое обволакивало мальчика и женщину.

Запас дров под стеной мало-помалу таял, и дом медленно выстывал.

Они ужинали. Мальчик видел, как из ноздрей матери с каждым выдохом вырывается пар.

-- Возьму топор, схожу за дровами, -- сказал он, поднимаясь из-за стола.

-- Нет! -- тут же воскликнула мать, поднимая голову. Их серые глаза встретились. -- До утра хватит и того, что есть. Уже слишком темно. Погоди, пока рассветет.

-- Но этого будет мало...

-- Я сказала: ждать до рассвета!

И она тут же смущенно отвела взгляд. Вязальные спицы поблескивали в свете очага, петля за петлей сплетая свитер для мальчика. Опускаясь на стул, Андраш увидел в дальнем углу комнаты ружье. Ствол в отблесках пламени светился тускло-красным, как недреманное зоркое око. Вот пламя вспыхнуло, заплясало, закрутилось, дым и зола взвились облачком и умчались в дымоход. Мальчик повернулся к огню, приятно согревавшему лицо и голые кисти рук. Мать, покачиваясь в кресле, время от времени поглядывала на четкий профиль сына.

В пламени очага мальчику виделись разные картины. Картины превращались в живую фреску. Он видел черный фургон -- его, выдыхая в морозный воздух облачка белого тумана, тащила пара белых лошадей с траурными султанами. В фургоне лежал простой маленький гроб. За фургоном брели плачущие мужчины и женщины. Хруст снега под сапогами. Бормотание. Испуганные взгляды из-под капюшонов на гору Ягер. В гробу лежит маленький Иштван, Пишта -- вернее, то, что от него осталось. Процессия провожает останки на кладбище, где ждет священник.

 

Смерть... Мальчику она всегда казалась холодной, чуждой и очень далекой, принадлежностью совершенно иного мира, не папиного и маминого, а, скорее, мира бабушки Эльзы, внезапно тяжело заболевшей. Тогда-то отец впервые произнес это слово -- умирает. "Веди себя тихо как мышка, малыш. Бабушка больше не может тебе петь. Она хочет только спать".

Порой смерть казалась мальчику мгновением, когда смолкают песни, становится хорошо, и ты крепко закрываешь глаза. Он смотрел на черный катафалк, двигавшийся перед его мысленным взором, пока в очаге не треснуло прогоревшее полено и огненные демоны не возобновили с новой вспышкой пламени свою пляску. Он вспоминал, как шептались одетые в черные траурные одежды жители села Крайек:

-- Страшное дело! Всего восемь годков, а уж отдал Богу душу!

-- Богу? Молитесь, чтоб так оно и было! Чтоб Пишту и верно Господь прибрал!

 

Воспоминания продолжались.

Мальчик смотрел на гроб, который на веревках опускали в темный прямоугольник могилы. Священник стоял рядом, монотонно повторяя слова молитвы и покачивая распятием. Крышку гроба крепко приколотили гвоздями и вдобавок обмотали колючей проволокой. Прежде чем в яму полетела первая лопата земли, священник торопливо перекрестился и бросил в могилу распятие. Это было неделю назад, до того как пропала вдова Янош и в метельную воскресную ночь, бросив в опустевшем доме весь скарб, исчезла семья Шандор. И до того, как бобыль Янчо стал болтать, будто видел, как на заснеженном склоне Янгера какие-то люди плясали голяком и бегали взапуски с огромными лесными волками, что водятся в той гиблой округе. Вскоре после этого Янчо исчез вместе со своим псом Видой. Мальчик вспомнил странную решимость во взгляде и чертах отца, какую-то потаенную искру, промелькнувшую в самой глубине его глаз. Однажды он слышал, как отец сказал маме: "Они снова зашевелились".

 

В очаге потрескивали поленья. Мальчик заморгал и отодвинулся. Спицы матери, сидевшей у него за спиной, замерли. Она повернула голову к двери и прислушалась.

Ветер вдруг взревел. Он гнал с вершины горы новую снеговую тучу. Утром дверь будет очень трудно открыть, и белая изморозь станет трескаться, как стекло.

"Папе пора вернуться, -- сказал себе мальчик. -- Ночь сегодня такая холодная... Наверное, папа вот-вот вернется".

Казалось, на все опустилась завеса тайны. Только вчера кто-то пробрался на деревенское кладбище и выкопал двенадцать гробов, в том числе и из могилы маленького Иштвана. Гробы не отыскались, но ходили слухи, что священник нашел в снегу черепа и кости.

Что-то ударило в дверь. Звук напоминал грохот молота о наковальню. Удар. Еще удар. Женщина всем телом подалась вперед и повернулась к двери.

-- Папа! -- радостно воскликнул мальчик, вскакивая со стула. Картины, возникавшие в пламени очага, были забыты. Он кинулся было к двери, но мать схватила его за плечо.

-- Тише! -- прошептала она, и они в молчании замерли. Их тени заполнили дальнюю стену.

Снова тяжелые удары -- громкие, свинцовые. За стенами выл ветер, и мальчик вспомнил, как рыдала мать Пишты, когда заколоченный гроб опускали в затвердевшую от мороза землю.

-- Отоприте! -- послышался голос отца. -- Скорее! Я замерз!

-- Слава Богу! -- вырвалось у мамы. -- Слава Богу!

Она быстро подошла к двери, отодвинула тяжелый засов и распахнула ее. В лицо, выжимая слезы из глаз, забивая снегом рот и ноздри, ударил вьюжный ветер. В тусклом свете очага появилась фигура отца, в шапке и полушубке похожего на медведя. На бороде и бровях искрился иней.

Он обнял маму, и та утонула в его медвежьих объятиях. Мальчик кинулся к отцу, чтобы тоже обнять его, ведь быть главой семьи оказалось гораздо труднее, чем он думал! Отец протянул руку, погладил мальчика по голове, потом крепко хлопнул по плечу.

-- Слава Богу, ты вернулся! -- сказала мама, прижимаясь к отцу. -- Все кончилось, да?

-- Да, -- ответил отец. -- Все позади.

Он закрыл дверь, задвинул засов.

-- Иди сюда, к огню! Иди скорей! Боже, какие у тебя холодные руки! Снимай скорее шубу, пока не замерз до смерти!

Она подхватила полушубок, который отец сбросил движением плеч, и шапку. Отец шагнул к огню, протягивая к нему руки. В его глазах вспыхнули и погасли рубиновые отблески пламени. Когда он проходил мимо сына, мальчик сморщил нос. Папа принес домой странный запах. Запах... чего? Он задумался.

-- Твой полушубок весь провонял, -- сказала мама, вешая одежду у двери и начиная ее отряхивать дрожащей рукой. Она чувствовала, что из глаз вот-вот хлынут слезы облегчения, но не хотела плакать при сыне.

-- И холодно же в горах! -- проговорил отец, стоя у очага. Он потрогал носком исцарапанного сапога прогоревшее полено. Дерево треснуло и выпустило на волю еще один язык огня. -- И холодно же!

Мальчик смотрел на отца, на белую глазированную корку льда, которая начала таять, отчего с папиных бровей, усов и бороды закапало. Отец вдруг закрыл глаза, крепко зажмурился, глубоко вздохнул и зябко задрожал всем телом.

-- О-о-о-ох-х-х!!

Потом он выдохнул, глаза открылись, он окинул взглядом комнату, взглянул в лицо сыну и несколько мгновений молча смотрел ему в глаза.

-- Что ты так смотришь, малыш?

-- Ничего. Запах какой-то странный... Чем это пахнет?

Отец кивнул:

-- Подойди-ка.

Мальчик шагнул к нему и вдруг замер.

-- Ну? Кому сказано -- иди сюда!

Женщина на другом конце комнаты вдруг оцепенела, вцепившись в полу полушубка. На ее лице застыла кривая улыбка, словно неожиданно возникшая из темноты рука дала ей пощечину. "Все в порядке?" -- спросила она. В ее голосе слышалась дрожащая нота, как у органа в большом соборе в Будапеште.

-- Да, -- заверил отец, протягивая руки к сыну. -- Все отлично, ведь я дома, со своими любимыми, с сыном и женушкой...

Мальчик заметил, что на лицо матери набежала тень и оно на миг потемнело. Рот ее приоткрылся, а в глубоких озерах глаз застыло ошеломление.

Отец взял сына за руку. Его ладонь была мозолистой, заскорузлой в тех местах, где веревка до ожога натерла кожу. И страшно холодной. Мужчина притянул мальчика поближе. Языки пламени в очаге извивались, точно змеи, разворачивающие кольца.

-- Да, -- повторил он шепотом, -- верно. -- Его взгляд упал на женщину. -- Почему у нас так холодно?

-- Я... прости... -- прошептала она и вдруг задрожала, а ее глаза превратились в черные, полные ужаса провалы. С губ сорвался тихий вскрик.

-- Очень холодно, -- настаивал отец. -- До костей пробирает. Чувствуешь, Андраш?

Мальчик кивнул, глядя в лицо отца, освещенное пламенем, резко обозначившим границы света и тени. В темных, куда темнее, чем он помнил, глазах он увидел свое отражение. Да, глаза у отца стали гораздо темнее, чем были. Теперь они словно пещеры в горах и окаймлены серебром. Мальчик моргнул и отвел взгляд. Это потребовало такого усилия, что у него заныла шея. Он тоже задрожал. Ему вдруг стало страшно, хотя он не знал отчего. Он знал только, что кожа папы, его волосы и одежда -- все это теперь пахнет так, как пахло в комнате, где уснула вечным сном бабушка Эльза.

-- Мы дураки, -- пробормотал отец. -- Я, дядюшка Йожеф и остальные. Не надо было нам ходить в горы...

-- Не-е-ет, -- простонала мать, но мальчик не мог повернуть головы.

-- ...мы ошиблись. Все ошиблись. Это оказалось совсем не то, что мы думали...

Мать вдруг вновь застонала, как попавший в ловушку зверь.

-- Вот так, -- сказал отец, поворачиваясь спиной к огню. Его бледное лицо, казалось, светилось в полумраке. Он крепче сжал плечо мальчика, и тот вдруг задрожал, словно в душу ему дохнул ледяной северный ветер. Мать всхлипывала. Мальчик хотел посмотреть на нее, но не мог шелохнуться. Он не мог повернуть голову, не мог моргнуть. Отец с улыбкой сказал:

-- Мой мальчик. Мой маленький Андраш...

И наклонился к сыну.

Но в следующий миг вновь вскинул голову, глаза вспыхнули серебряным блеском.

-- НЕ СМЕЙ СТРЕЛЯТЬ! -- завопил он.

В это мгновение мальчик с криком вырвался от него и увидел, что мать дрожащими руками сжимает ружье, а ее рот широко открыт и оттуда несется нескончаемый вопль. Когда мальчик рванулся к ней, мать спустила курки.

Просвистев над головой Андраша, заряды ударили мужчину в грудь и голову. Отец закричал, эхом вторя воплю матери. Выстрел швырнул его на пол. Там он и остался лежать -- лицом в сумрачной тени, сапогами в тускло-красных углях очага.

Давясь рыданиями, которые вдруг перешли в исступленный смех, мать выронила ружье. Отдача едва не сломала ей руку, глаза застилали слезы. Сердце мальчика бешено колотилось, в носу щипало от едкого порохового дыма, но он не мог отвести глаз от безумной, которая стреляла в отца, -- лицо ее исказила судорога, на губах выступила пена, глаза бегали.

В другом углу послышалось тихое царапанье.

Мальчик вздрогнул и круто обернулся.

Отец поднялся с пола. Половина лица у него исчезла, нос, челюсть и подбородок висели на белых бескровных сухожилиях. Уцелевшие зубы блестели в отсветах пламени, а из темной дыры на том месте, где была глазница, на толстом сосуде свисал глаз. Выстрел разорвал отцу горло, и в ране видны были белые нервы и судорожно сокращающиеся мышцы. Пошатываясь, мужчина поднялся и вытянул вперед огромные руки со скрюченными пальцами. Он хотел улыбнуться, и одна сторона его рта устрашающе изогнулась кверху.

В этот миг мальчик и его мать увидели, что из ран не вытекло ни капли крови.

-- Оборотень! -- вскрикнула мать, прижимаясь спиной к двери. Слово ворвалось в сознание мальчика, точно зазубренный нож, вырывающий огромные куски плоти, и он почувствовал себя жалким и не способным сдвинуться с места, как огородное чучело в зимнюю ночь. -- Чудовище! -- кричала мать. -- Чудовище!

-- Не-ет, -- прошептало половиной рта страшилище. И сделало -- с трудом, но сделало -- шаг вперед, жадно сжимая и разжимая пальцы-когти. -- Постой, женушка, не спеши...

Мать схватила мальчика за руку, повернулась и рывком отодвинула засов. Мертвец едва не настиг их, но твердый как камень ветер ворвался в дом, и мужчина отшатнулся и сделал шаг назад, схватившись рукой за голову. Женщина кинулась прочь от дома, волоча за собой сына. Ноги вязли в снегу, который, словно трясина, не желал выпускать свои жертвы.

-- Беги! -- взмолилась мать, стараясь перекричать вой ветра. -- Надо бежать!

Она крепче ухватила его за руку (мальчику показалось, что ее пальцы продавили плоть до самой кости), и они стали пробиваться сквозь буран. Где-то в ночной тьме тонким, полным ужаса голосом вскрикнула женщина. Потом донесся мужской голос, в нем слышалась мольба о пощаде. Мальчик оглянулся через плечо на жмущиеся друг к другу домишки Крайека, но ничего не смог разглядеть. Однако в воющем на сотни голосов ветре ему послышался хор жутких выкриков, откуда-то доносилась отвратительная какофония хохота, которая становилась все громче, пока не заглушила все мольбы о пощаде и воззвания к Богу. Андраш краем глаза заметил уходящий в темноту родной дом. Увидел тусклый красный свет в проеме открытой двери, отблеск угасающих углей, и на его фоне -- полуслепую, двигающуюся рывками фигуру, которая выбралась за порог. И услышал вопль бессильной ярости, вырвавшийся из искалеченной бескровной глотки:

-- Я НАЙДУ ВАС!

Тут мать дернула мальчика за руку, принуждая прибавить ходу, и он чуть не упал, но новый рывок заставил его припустить бегом. В лицо им бил воющий ветер, черные волосы матери поседели от инея, словно она в считанные минуты состарилась или лишилась рассудка, пополнив армию безумных обитателей психиатрических лечебниц, которым реальность представляется чередой скалящихся кошмаров.

Вдруг из-за белых от снега сосен показалась фигурка, тоже белая, тонкая, словно сделанная из речного льда. Ветер трепал ее белые волосы и обрывки полусъеденной червями одежды. Фигурка замерла на верхушке снежного пригорка, выжидая, и, прежде чем мать заметила ее, с улыбкой заступила беглецам дорогу. Это был маленький мальчик. Он протянул к ним ледяную тонкую руку.

-- Мне холодно, -- улыбаясь, прошептал Иштван, Пишта. -- Я заблудился.

Мать замерла и, защищаясь, выставила руку. На мгновение мальчик оказался во власти взгляда Иштвана, и в его сознании зазвучал призрачный шепот: "Пойдем поиграем!" Он едва не ответил: "Пойдем!" -- но тут мать что-то крикнула. Ветер унес слова прочь. Она дернула сына за руку, и Андраш с легким сожалением оглянулся. Но Пишта уже забыл о них, он медленно шагал в сторону занесенного снегом Крайека.

 

Вскоре мать окончательно выбилась из сил и дрожа упала на снег. Ее вырвало. Мальчик отполз в сторону от дымящейся лужи, оглядываясь назад -- там за машущими ветвями соснами остался дом. Его лицо обожгло морозом, и он подумал: что будет с папой? он выживет? почему мама выстрелила в него? Папа так любил их, а она в него выстрелила. Нет, так мог поступить только плохой человек!

-- Папа! -- позвал мальчик, но в ответ услышал лишь голос ветра, который, казалось, с издевкой передразнивал людские голоса. Веки мальчика отяжелели от инея. -- Па-ап! -- Тонкий детский голос осип от усталости.

Мать вдруг с трудом поднялась на ноги, вновь заставляя его идти. Он попытался вырваться. Она яростно тряхнула его -- белые дорожки замерзших слез на ее лице напоминали вышивку -- и прокричала:

-- Он мертв! Понимаешь? Надо бежать, Андраш! Чтобы спастись, надо бежать!

Услышав эти слова, мальчик понял, что она точно сошла с ума. Папа серьезно ранен, да, ведь она стреляла в него -- но он еще жив! Нет, нет! Он там, дома, ждет!

В это мгновение завесу тьмы проколол свет. Они увидели заваленную снегом крышу, трубу, из которой валил дым, и спотыкаясь, с трудом переставляя ноги бросились бежать к освещенным окнам. Женщина что-то бормотала себе под нос, истерически смеялась и все сильнее сжимала руку мальчика, волоча его за собой. Тот из последних сил сопротивлялся ледяным пальцам мороза, сдавившим его горло.

"Ложись, -- нашептывал ему ветер, дувший в спину, -- ложись здесь же, усни. Эта женщина ранила отца, она может ранить и тебя. Ложись в снег, прямо здесь, полежи немного и согреешься. А утром придет папа. Да! Усни, малыш, забудь обо всем..."

Над массивной дверью поскрипывала видавшая виды вывеска. Мальчик разобрал смутно белевшие буквы: "У доброго пастуха". Мать яростно заколотила в дверь, одновременно тряся мальчика за плечо, не давая ему уснуть.

-- Впустите, пожалуйста! Впустите нас! -- кричала она, колотя в дверь побелевшими окоченевшими кулаками, которые уже потеряли чувствительность.

Мальчик споткнулся и чуть не упал, уронил голову на грудь.

Дверь вдруг отворилась, к ним протянулись чьи-то руки. Колени у мальчика подогнулись, он услышал стон матери, холод, словно нелюбимый и незнакомый мужчина в последний раз поцеловал его -- и мальчик провалился в забытье.

 

 

 

  25 октября, пятница

  КОТЕЛ

  1

Над шоссе N 285, пересекавшим Техас от Форт-Стоктона до Пекоса, лежала звездная ночь, черная, как гудрон шоссе, днем едва не вскипавший от зноя. Темная тихая ночь замерла в промежутке между закатом и рассветом. Во все стороны уходила плоская, как сковорода, прерия, однообразие которой лишь кое-где нарушали кактусы да колючие кусты. Остовы старых автомобилей, изъеденные палящим солнцем и случающимися здесь порой пыльными бурями, служили убежищем гремучим змеям.

Рядом с одной из таких темных груд металла с давно выбитыми стеклами и без мотора (его унес кто-то предприимчивый) нюхал землю кролик в надежде отыскать воду. Почуяв далекую глубинную прохладу подземной влаги, кролик принялся раскапывать передними лапками почву, но вдруг замер и повел носом в сторону днища старой машины. Почуяв запах змеи, он насторожился. В темноте затрещала дюжина погремушек, и кролик отскочил. Ничего не произошло. Однако инстинкт подсказывал кролику, что под машиной змеиное гнездо, и шум, поднятый детенышами, привлечет внимание матери, которая отправилась на охоту. Нюхая воздух, чтобы не прозевать появление змеи, кролик, шурша гравием, переместился ближе к шоссе. Направляясь к своей норе, он успел пересечь половину асфальтовой полосы, когда внезапная вибрация почвы заставила его замереть на месте. Поводя длинными ушами, кролик повернул голову на юг, в ту сторону, откуда исходил звук.

Над горбом шоссе медленно всходил сверкающий диск. Кролик как зачарованный смотрел на него. Ему иногда случалось, стоя над своей норкой, наблюдать за медленно проплывающим над головой диском ослепительного белого света. Тот диск был больше этого. Иногда он не показывался вовсе, иногда по нему змеились какие-то полосы, словно щупальца, и в воздухе оставался запах непролившегося дождя. Поэтому сейчас кролик не испугался -- возникший из темноты сверкающий диск напоминал тот большой диск дневного светила. Но вибрация, которую он чувствовал, заставила его взъерошить шерстку на спине. Диск рос, и приближающийся с ним звук становился все громче -- звук, похожий на раскаты грома. В следующее мгновение кролик ослеп. Нервы послали в мозг панический сигнал: опасность! Кролик заспешил к обочине, и по полотну шоссе побежала его длинная тень.

Зверька отделяло от спасительного куста всего три фута, когда черный как ночь "Харлей" с объемом двигателя 750 кубических сантиметров, мчавшийся со скоростью почти 80 миль в час, вильнул в сторону и протаранил его позвоночник посередине. Кролик пискнул, послышался хруст костей, и маленькое тельце забилось в агонии. Огромный мотоцикл, амортизаторы которого надежно погасили толчок, понесся дальше на север.

Несколько секунд спустя по сухой земле к остывающему трупику заспешила гремучая змея. Мотоциклист, закутанный в кокон ветра, легким движением руля вывел "Харлей" обратно на центральную полосу шоссе. Он шевельнул рукой в черной кожаной перчатке, мотор заурчал, как сытая пантера, и мотоцикл рванулся вперед. Стрелка спидометра зависла у отметки "90". Губы мотоциклиста за опущенным забралом черного шлема тронула улыбка. На нем была черная кожаная куртка, очень тесная, и выцветшие джинсы с кожаными латками на коленях. Куртка была старая, потертая, на спине флюоресцентными красками нарисована вставшая на хвост кобра с распущенным капюшоном. Краска уже начала шелушиться, словно кобра линяла. Мотоцикл с ревом несся на север, пропарывая встающую впереди стену тишины, оставляя позади разбуженных дрожащих обитателей пустыни. Справа от шоссе показался аляповатый плакат -- несколько голубых нот, парящих над двумя красными пивными бутылками. Полотно плаката было, словно оспинами, испещрено следами пуль. Края пулевых отверстий успели порыжеть на солнце. Мотоциклист мельком взглянул на плакат, где значилось: "Прямо впереди -- "ВОДОПОЙ"!" Ниже было добавлено: "Заправься как следует, приятель".

"Да, -- подумал мотоциклист, -- давно пора заправиться".

Через пару минут на черном ночном небе показался первый синеватый отблеск. Водитель сбросил скорость. Стрелка спидометра откачнулась к отметке "80", потом "70", "60"... Впереди уже виднелись голубые неоновые буквы "Водопой", горевшие над входом в приземистое деревянное строение с плоской, пыльной красной крышей. Возле строения, словно усталые осы вокруг гнезда, сгрудились три легковые машины, джип и облезлый пикап, когда-то светло-синий, но теперь почти целиком исходного красного цвета грунтовки.

Мотоциклист завернул на заросшую бурьяном стоянку и заглушил мотор. Грохот мотоциклетного двигателя тотчас сменил гнусавый голос Фредди Фендера, поющего о "растраченных днях и пропавших ночах". Опустилась <ножка подставки -- ?>, и черный "Харлей" легко подался назад, словно присевший отдохнуть зверь. Мотоциклист отошел от машины. Он был весь как тугая струна, в самом низу живота жарко пульсировало.

Расстегнув ремешок под подбородком, он снял шлем. Лицо у него оказалось белое, с хищными резкими чертами, словно высеченное из мрамора. В темневших на этом необычайно бледном лице провалах глазниц белели радужки, чуть розоватые от кровеносных сосудов. На расстоянии глаза мотоциклиста казались розовыми, как у кролика, но вблизи становилось видно, что это глаза змеи -- холодные, блестящие, немигающие, гипнотизирующие. Коротко подстриженные волосы были желтовато-белыми. На виске в лад грохоту ударных, несшемуся из музыкального автомата, пульсировала голубоватая набрякшая жилка. Альбинос повесил шлем на руль мотоцикла и направился к строению, попутно оглядев стоящие возле "Водопоя" машины. В кабине грузовика на полке лежала винтовка, у одной из легковушек на заднем бампере красовалась надпись "Наставь им всем рога!", под зеркалом заднего вида в джипе болталась пара зеленых игральных костей.

Мотоциклист вошел в обширное помещение, где в жарком воздухе стлался табачный дым, и шестеро мужчин -- трое за картами, двое у бильярда и один за стойкой -- как по команде подняли на него глаза и замерли. Альбинос ответил на каждый взгляд по очереди и уселся на табурет у стойки. В полумраке комнаты кобра на его спине светилась. На несколько секунд воцарилась тишина. Потом один из бильярдистов ударил кием по шару. Удар прозвучал, как выстрел.

-- А, черт! -- воскликнул игрок, широкоплечий, в красной ковбойке и вытертых джинсах "Левис", которые не меньше сотни раз сводили близкое знакомство с колючей проволокой. У него был тягучий техасский выговор. -- Ну, хоть удар тебе подпортил. А, Метти?

-- Да вроде, -- нехотя согласился Метти. Ему было под сорок, и он, казалось, состоял из одних рук и ног. Волосы у него были рыжие, на блестящий от пота нахмуренный лоб надвинута грязная ковбойская шляпа. Стоя у самого стола, рыжий медленно жевал зубочистку, оценивая положение шаров и украдкой поглядывая на странного белесого типа.

Владелец бара, тучный мексиканец с татуированными предплечьями, с черными глазами, словно придавленными тяжелыми веками, двинулся вдоль стойки следом за мокрой тряпкой, которую его ладонь толкала вперед.

-- Чем могу? -- спросил он альбиноса и взглянул ему в лицо. В то же мгновение ему показалось, будто в позвоночник ему воткнули альпеншток. Он покосился на Слима Хокинса, Бобби Хейзлтона и Рэя Коупа, которые уже третий час сидели за своим традиционным покером (вечером в пятницу они всегда играли в покер), и заметил, что Бобби подтолкнул Рэя локтем в бок и ухмыльнулся, мотнув головой в сторону стойки.

-- Пиво, -- негромко сказал альбинос.

-- Момент.

Лучи, хозяин бара, с облегчением отвернулся. Уж больно диковинный был мотоциклист, какой-то недомытый и нездоровый. Лет девятнадцати-двадцати, вряд ли старше. Лучи взял с полки пивную кружку, достал из тарахтящего холодильника бутылку "Одинокой звезды". Из джук-бокса полился голос Долли Партон: "Горю я, малыш, горю!" Лучи толкнул кружку по стойке к альбиносу и тут же поспешно принялся надраивать тряпкой деревянный прилавок. У него было такое чувство, что он парится на жарком полуденном солнце.

На зеленом суке бильярдного стола с треском столкнулись шары. Один вкатился в боковую лузу.

-- Вот так, Уил, -- протянул Метти. -- Теперь, стало быть, ты мне должен тридцать пять, верно?

-- Верно-верно. Черт возьми, Лучи, выключи ты этот чертов ящик! Играть мешает!

Лучи пожал плечами и качнул головой в сторону стола, где играли в покер.

-- Мне нравится, чтобы громко! -- заявил Бобби Хейзлтон (короткая стрижка, сверкающий золотой зуб), ухмыляясь поверх своих королей и десяток. Он был наездником в сезонном родео и три года назад совсем было нацелился на первое место по Техасу, когда вороной жеребец по кличке Твистер -- сатана, а не конь! -- сбросил его и сломал в двух местах ключицу. -- Музыка помогает думать. Слышь, Уил, иди-ка сюда. Надо тебе помочь -- бумажник у тебя такой тяжелый, что того гляди карман прорвет.

-- Ну нет! -- Метти и так сегодня неплохо его порастряс.

Уил положил кий на полку и бросил быстрый взгляд сперва на альбиноса, потом на Бобби.

-- Вы бы, парни, приглядывали за стариной Бобби, -- посоветовал он. -- В прошлую пятницу он нагрел меня на полсотни зелененьких.

-- Просто мне везло, -- возразил Бобби. Он открыл карты, разложил их на столе, и Слим Хокинс мрачно чертыхнулся.

Бобби забрал фишки.

-- Чтоб мне так везло! -- сказал Рэй Коуп, наваливаясь на стол. Слим Хокинс опустошил бумажный стаканчик и прежним мрачным тоном проговорил:

-- Господи Иисусе, ну и жарища!

Взгляд его упал на красную кобру, нарисованную на спине мотоциклиста. "Чертов сопляк, -- подумал он, щуря голубые холодные глаза в сетке усталых морщинок. -- Небось, не знает, каково зарабатывать себе на хлеб. Может, он из тех ублюдков, что третьего дня грабанули магазин Джеффа Харди в Пекосе? -- Он смотрел, как альбинос подносит к губам кружку с пивом. -- А ручки-то в перчатках. Небось, такие же беленькие и мягкие, как бедра у Мэри Рут Кеннон!" У него самого ладони были большие, мозолистые, покрытые бесчисленными ссадинами и шрамами после десяти лет работы на ранчо.

Голос Долли Партон постепенно затих. На диск опустилась новая пластинка. Она некоторое время шипела, как горячий жир на сковородке, потом Вейлон Дженнингс запел о том, как он отправится в Техас. Метти крикнул Лучи, чтоб тот принес еще "Одинокой звезды" и свежую пачку "Мальборо".

Альбинос допил свое пиво и некоторое время сидел, глядя на кружку. Он слабо улыбнулся себе под нос, словно припомнил анекдот, но улыбка была жуткой и холодной, и Лучи, случайно взглянувший на альбиноса, зябко повел плечами. Альбинос развернулся на табурете, размахнулся и запустил кружкой в музыкальный автомат. Цветное стекло и пластик брызнули во все стороны с таким грохотом, точно выпалила дюжина ружей. Вейлон Дженнингс сорвался на пронзительный фальцет, потом заревел басом, словно проигрыватель сошел с ума. Замигали лампочки, пластинка остановилась. В баре повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь позвякиванием осколков стекла, падавших на пол.

Лучи поднял голову от кружки с пивом, которую он наполнил для Метти, и подумал: "Мадре де Диос! Пять лет назад эта штука обошлась мне в триста долларов!" Он повернулся к альбиносу, который наблюдал за барменом с улыбкой, в которой веселья было не больше, чем в оскале черепа, и наконец обрел власть над своим голосом.

-- Ты что, псих?! -- завопил он. -- Какого дьявола ты это сделал?!

У покерного стола заскрипели отодвигаемые стулья. В баре, словно озоном, запахло опасностью.

Глядя на шестерых мужчин холодными как ледышки глазами, альбинос сказал:

-- Мне не по вкусу ваша дерьмовая музыка.

-- Ты ненормальный, да? -- снова запричитал вспотевший Лучи.

Бобби Хейзлтон, сжав кулаки, процедил сквозь зубы:

-- За эту шутку ты заплатишь, урод.

-- Черт меня побери, если нет, -- добавил Рэй Коуп.

Альбинос очень медленно развернулся вместе с табуретом. Теперь он сидел лицом к мужчинам. Его улыбка буквально парализовала всех, кроме Уила Джекса, отступившего на шаг.

-- Нечем, -- сказал альбинос.

-- Я вызову шерифа, ты, _bastardo_! -- пригрозил Лучи и сунул руку под стойку, где стоял телефон, но альбинос вдруг тихо и страшно сказал:

-- Нет.

Лучи выпрямился, чувствуя, как колотится сердце.

-- Нет, звонить не надо, -- сказал Метти и взял с полки кий. -- Мы люди мирные.

-- Были, -- добавил Бобби. -- Слушай, выродок, чего тебе тут надо? Думаешь кого-нибудь ограбить, да? Или позабавиться с чьей-нибудь женой или дочкой, пока парень в отлучке? Ну?

-- Я здесь проездом. Еду в Лос-Анджелес. -- Альбинос, не трогаясь с места, улыбнулся всем по очереди. У Рэя Коупа кровь застыла в жилах, у Уила застучало в висках, по спине Слима пробежал холодок. -- Увидел ваш плакат, ну и подумал, что неплохо будет заехать подзаправиться.

-- Будешь платить, -- повторил Лучи, но без особой уверенности. Под стойкой лежал обрез, но, чтобы достать его, нужно было подойти к альбиносу, а какой-то внутренний голос предостерегал Лучи от этого.

-- Тебя никто сюда не звал, урод! -- сказал Рэй Коуп, успокаиваясь, и в обход бильярдного стола двинулся к альбиносу. -- Мы тут таких уродов-рокеров не больно-то жалуем!

-- Я тоже не очень люблю говноедов, -- заметил альбинос.

Сказано это было походя, словно мотоциклист признавался, что не слишком любит специфический привкус "Одинокой звезды", но по комнате словно пробежал электрический разряд. У Бобби Хейзлтона глаза от злости полезли на лоб, а круги пота под мышками стали больше. Альбинос начал медленно расстегивать молнию своей тесной кожаной куртки.

-- Что ты сказал, урод? -- прошипел Бобби.

Альбинос, бесстрастно глядя ему в глаза, повторил:

-- Говноеды.

-- Сукин сын! -- завопил Бобби и прыгнул на мотоциклиста, замахиваясь для удара. Но в следующее мгновение куртка альбиноса расстегнулась, грянул оглушительный гром, взвился голубой дым, и на том месте, где был правый глаз Бобби, появилась дыра. Бобби вскрикнул, схватившись за лицо. Тем временем пуля, проломив заднюю стенку его черепа, вышла, обдав остальных мелкими осколками кости и брызгами мозга. Закрутившись на месте, Бобби рухнул на покерный столик, на разложенные карты, и медленно сполз на пол. Ноги трупа судорожно дергались, словно он пытался убежать.

Альбинос, отгороженный от остальных мужчин облачком медленно расплывающегося синеватого дыма, вытащил из внутреннего кармана куртки черный пистолет с длинным тонким стволом, <квадратным -- ?> магазином и рукояткой, напоминающей отпиленную ручку метлы. От смертоносного дула поднималась струйка дыма. Чуть расширенными глазами альбинос смотрел на скорченный труп на полу.

-- Он его убил! -- тихо ахнул Слим Хокинс, словно не веря своим глазам, и машинально стряхнул капли крови Бобби с серой ковбойки с перламутровыми пуговицами. -- Боже милостивый! Он его убил... -- Слим поперхнулся, захрипел и схватился за горло.

-- Господи Иисусе! -- сказал Уил. У него отвисла челюсть -- такой пистолет он однажды видел в Хьюстоне на выставке оружия. Такими штуками пользовались немцы в первую мировую... называется маузер, вспомнил он. Десять пуль, и стреляет так быстро, моргнуть не успеешь. -- У этого стервеца автоматический пистолет!

-- Ага, -- негромко подтвердил альбинос. -- Верно.

Лучи, чье сердце едва не выскакивало из груди, судорожно глотнул воздуха и, нырнув под стойку, потянулся к обрезу. Он поскользнулся в луже пива и с ужасом вскрикнул -- пол ушел у него из-под ног. Но едва пальцы Лучи коснулись холодной стали обреза, как альбинос стремительно развернулся и устремил на Лучи кровожадный взгляд. Лучи поднял голову, но лишь для того, чтобы две пули снесли ему темя. Он с грохотом повалился на полку с пивными кружками, выставляя на всеобщее обозрение свой мозг. Мертвые губы что-то пробормотали, и труп медленно сполз на пол.

-- О Боже... -- выдохнул Уил, с трудом подавляя позыв к рвоте.

-- Погоди, парень... погоди, не стреляй... -- бормотал Метти, словно пластинка, которую заело. Лицо его сейчас было почти таким же белым, как у альбиноса, ковбойская шляпа вся забрызгана кровью Бобби Хейзлтона. Он воздел руки, моля о пощаде, как всякий человек перед лицом смерти.

Альбинос выступил из-за завесы порохового дыма, улыбаясь, словно ребенок, которому не терпится узнать, что в пакетах с рождественскими подарками.

-- Ради бога, -- хрипло выговорил Уил. Его глаза превратились в полные ужаса круги. -- Не убивайте нас... пожалуйста...

-- Напоминаю, -- спокойно ответил мотоциклист, -- я остановился заправиться. Когда вы окажетесь в аду, парни, скажите Сатане, что вас туда отправил Кобра. С большой буквы "К". -- Он усмехнулся и нажал на курок.

К потолку взлетела намокшая от крови ковбойская шляпа. Изрешеченные пулями тела корчились, как марионетки во власти безумного кукловода. На пол полетело несколько зубов, выбитых из разорванного выстрелом рта. К дальней стене, словно несомые дыханием вулкана, отлетели обрывки серой ткани с перламутровыми пуговицами.

Потом... наступила тишина. Лишь мягко падали на пол капли крови.

В ушах у Кобры звенело.

Он поставил маузер на предохранитель и положил на стойку, где тот засверкал, точно черный бриллиант. Несколько минут Кобра стоял неподвижно, лениво изучая положение каждого трупа.

Он полной грудью вдыхал запах крови и чувствовал небывалый подъем. "Черт побери, это было клево! -- подумал он. -- Кайф!" Он был доволен. Подойдя к стойке, он вытащил из холодильника бутылку пива, жадно сделал пару глотков и швырнул бутылку к груде пустых ящиков. "Может, прихватить с собой пивка? -- подумал он. -- Нет, неохота тащить балласт. Хочу, чтобы было легко и быстро. К тому же места все равно нет". Он вернулся за пистолетом и сунул оружие в специальную кожаную кобуру, пришитую к подкладке. "Ради тебя, прелесть моя, мне пришлось раскошелиться, но ты того стоишь". Кобре очень нравился этот пистолет. Он купил его у одного старого торговца. Хитрый лис клялся, что пистолет побывал в деле, а не просто валялся на складе в каком-нибудь оружейном магазине. У маузера пару раз заедало затвор, но в остальном он был в идеальном состоянии. Он мог в считанные секунды прострелить человека до кости. Кобра затянул молнию куртки. Пистолет жег бок, словно страстный поцелуй. Кобра смаковал аромат крови до тех пор, пока легкие не разбухли от сладковатого запаха, потом занялся делом, начав с кассы. Там было долларов сорок в десяти-, пяти- и однодолларовых купюрах. Мелочь альбиноса не интересовала. Перевернув трупы, он обшарил карманы, стараясь не наступать в кровавые лужи, которые стыли на полу. В сумме набралось двести долларов. Он уже собирался выпрямиться, когда во рту первого застреленного заметил золотой зуб. Выбив зуб рукояткой маузера, он убрал пистолет в кобуру, а зуб спрятал в карман.

Теперь он был готов двигаться дальше.

Воздух пустыни показался Кобре невкусным и нечистым в сравнении с густым запахом смерти в "Водопое". Впереди исчезала во тьме полоса шоссе, у ног Кобры лежала тень, которую он отбрасывал в голубоватом свете вывески над входом в бар. "Этих говноедов найдут очень скоро, -- подумал он. -- Ну и наплевать. Я буду на пути в Лос-Анджелес, далеко отсюда. Пускай сюда катят копы". Кобра смотрел на запад. Кожу слегка пощипывало.

Ощущение было сильнее, чем в Сьюдад Акуна, сильнее, чем в Соноре и даже в Стоктоне, лежащем всего в нескольких милях отсюда. Оно напоминало укол иглы, сладостный прилив после щепотки кокаина, мучительное предвкушение, когда смотришь на ложку сахарно-белой "белой смерти". Чем дальше он продвигался на запад, тем сильнее оно становилось. Теперь ему иногда казалось, что, стоит повернуться лицом в ту сторону, и почуешь кровь, словно весь Тихий океан вдруг побагровел и можно напиться допьяна и утонуть в багряных волнах. Казалось, ему по капле вводят самый сильный в мире наркотик, и с каждой милей, которую одолевал Кобра, нетерпеливое желание получить полную дозу становилось все невыносимей.

И еще был сон, упорно повторяющийся сон. Сон, который погнал Кобру из Мексики через все Штаты на запад. Впервые он приснился ему неделю назад и повторялся потом еще трижды... в этом было что-то сверхъестественное. В сне Кобра на своем "Харлее" мчался по длинному извилистому шоссе, вдоль которого росли высокие пальмы и стояли белые многоэтажки. Свет был какой-то странный -- красноватый и мутный, как будто солнце застряло на линии горизонта. На Кобре была куртка, джинсы и черный знакомый шлем, а следом за ним мчалась целая армия мотоциклистов на самых разных машинах. Там было все, что могло нарисовать растревоженное воображение Кобры, огнедышащие махины с хромированными баками, отсвечивающими красным, с <чешуйчатым -- ?> блестящим покрытием, в котором отражался сверкающий голубой и пурпурный огонь. Моторы ревели, как драконы. Но армия мотоциклистов, мчавшаяся за Коброй, выглядела странно: все это были скелетоподобные смертельно бледные существа с черными кругами под глазами. Их были сотни, возможно, тысячи, их мертвенную плоть прикрывали толстые кожаные куртки, старые джинсы с кожаными заплатами на коленях, поношенные армейские куртки, выгоревшие на солнце. Шлемы сияли флюоресцентными красками. У некоторых глаза были прикрыты огромными очками. И под лязганье зубов они вдруг затягивали потустороннюю песню, состоящую из одного слова, звучащего все громче: "Кобра, Кобра, Кобра, КОБРА, КОБРА!!"

В этом сне Кобра видел впереди белый город, раскинувшийся на холмах, и белый дорожный указатель: "Голливуд".

Сверхъестественно!

А две ночи назад с ним случился приступ лунатизма. Дважды он просыпался, открывал глаза и обнаруживал, что стоит -- в буквальном смысле -- снаружи дрянного деревянного домишки, где ему пришлось ночевать в страшной духоте три недели подряд, скрываясь от полиции, когда он покинул Штаты после того, как чуть-чуть повеселился в Новом Орлеане с месяц назад. Оба раза его будил голос -- усталый голос тринадцатилетней проститутки, с которой он жил, худышки с блестящими, как масло, черными волосами, смотревшей так, будто ей было все сорок. Она звала его с порога: "Сеньор, сеньор!" Но за миг до того, как ее голос проникал в скованное дремой сознание Кобры, тому чудился другой голос, далекий и холодный, как канадский ветер, дохнувший ему в душу. Этот ветер шептал всего два слова: "Следуй за мной". Тут Кобра просыпался, и оба раза оказывалось, что он стоит лицом на запад.

Кобра заморгал. Внезапный порыв ветра швырнул ему в лицо пригоршню песка, принесенного из пустыни. Пора было отправляться в дорогу. "Когда я доберусь туда, -- пообещал он себе, пересекая стоянку и направляясь к "Харлею", -- там будет ой как жарко!"

Он оседлал "Харлей" и надел шлем, застегнув ремешок под подбородком и опустив забрало, словно демонический рыцарь перед битвой, пнул стартер и вывел ревущую машину на шоссе. Объятый тишиной "Водопой" остался позади. Кобра чувствовал себя так, словно теперь не скоро проголодается.

Он довел стрелку спидометра до отметки восемьдесят. Придется выбирать самые паршивые дороги, чтоб не столкнуться с фараонами. "Поаккуратнее, -- напомнил он себе. -- И надо спешить".

Кобра был совершенно уверен в одном.

Он мчался на зов Смерти, а Смерть никогда ничего не обещает зря.

 

  2

Когда Энди Палатазин открыл глаза и увидел над собой потолок погруженной в прохладную темноту спальни, его пронзила единственная, вызывающая ледяную дрожь мысль: "Здесь Таракан".

Он лежал совершенно неподвижно, завернувшись в голубые простыни, ждал, пока успокоится сердце и прислушивался к тихим ночным шорохам и звукам: поскрипыванию лестницы, ведущей вниз, в холл, и прочим разнообразным потрескиваниям и шуршаниям. Ему вспомнились мамины сказки про эльфов, которые верхом на мышах пробираются по ночам в дома людей, пируют там ночь напролет и с рассветом исчезают. Джо рядом с ним зашевелилась, придвинулась ближе. "Что же меня разбудило? -- удивился Энди. -- Раньше я никогда не просыпался посреди ночи".

Он приподнял голову и посмотрел на часы. Ему понадобилась почти минута, чтобы различить слабо светящиеся цифры. 23:50. "Да нет же, -- сказал он себе. -- Таракан не здесь. Таракан где-то на улицах Лос-Анджелеса, занят любимым делом". От ужаса у Палатазина похолодело в животе, и он с отвращением подумал о том, что могло принести утро. Он снова откинулся на подушки, и пружины кровати тихо зазвенели, как струны расстроенной арфы. Палатазину постоянно казалось, что одна из пружин вот-вот вопьется ему в спину или ягодицу -- матрас был тоненький, сплющенный за годы тяжелым телом Энди, который весил от 210 фунтов летом, когда он иногда играл в гольф с коллегами-детективами, до 231 фунта зимой -- в холода Энди любил плотно поесть и особое предпочтение отдавал говядине, запеченной со сметаной, -- ее божественно готовила Джо.

Он смотрел в потолок. За угол Ромейн-стрит свернула машина, по потолку пробежали полосы света. "Очень скоро начнется новый день", -- подумал Палатазин. Октябрь в Лос-Анджелесе не такой, какие он помнил с детства. Те октябри были настоящие, с сильными ветрами, с вдруг начинающимися снегопадами, с серым холодным небом, с танцующими за оконным стеклом подхваченными вихрем листьями. А здесь, в Калифорнии, октябри были какие-то ненастоящие, пустые, не приносящие удовлетворения. Утром -- холодок, изморозь, днем -- жара, если только небо не затянут тучи, что случалось крайне редко. Трудно было поверить, что где-то идет снег, когда на улицах Лос-Анджелеса он видел людей в рубашках с короткими рукавами. Это был город вечного лета, земля золотой молодости. Иногда Палатазину до боли хотелось увидеть хотя бы одну-единственную снежинку. Конечно, в ясные осенние и зимние дни он видел снег -- на склонах Сан-Габриэля, если их не скрывал туман или смог. Но бесчисленные пальмы, машущие, куда ни глянь, своими листьями, как-то не вписывались в эту картину. В прошлом году на Рождество жара была за тридцать. А он помнил сочельники своего детства, с трескучими морозами -- отцу тогда, бывало, приходилось чуть ли не высаживать дверь, чтобы освободить ее от оков снега и льда... Вдруг в памяти образовался провал. Энди мысленно вернулся к тому, что его разбудило: Таракан. Он притаился где-то на улицах города среди восьми миллионов человек, выжидая удобного момента, чтобы нанести новый удар. А может быть, удар уже нанесен. Пятница, молоденькие проститутки заполнили бульвары Сансет и Голливуд. "Быть может, сегодня он допустит ошибку, -- подумал Палатазин. -- Возможно, сегодня он попытается снять одну из сотрудниц полиции, переодетых проститутками, и тогда этот кошмар кончится". Четыре молоденькие девушки за две недели, и все четыре задушены сильными руками, а потом изнасилованы. На трупах эта бестия оставляла записки... Фразы, нацарапанные корявым почерком, знакомили с божественным замыслом истребить всех нехороших девушек -- проституток, "ангелов ада", как называл их писавший, которые лишь в смерти могли обрести покой, дав покой всем остальным. Палатазин помнил эти записки почти слово в слово. Он непрерывно изучал их день за днем, начиная с 27 сентября, когда какой-то любитель порыбачить обнаружил в районе Венеция под гниющим причалом тело Китт Кимберлин, девятнадцати лет, разведенной, матери двоих детей.

"Бог позвал меня в ночь, -- было написано на клочке бумаги. -- Он сейчас среди нас, и из всех людей Он избрал своим орудием меня".

Эта первая записка, наспех нацарапанная синими чернилами на обрывке оберточной бумаги, не была подписана. Офицер Дуччио -- полицейский, который нашел труп, -- обнаружил, что рот девушки набит дохлыми тараканами. История просочилась в газеты, и в "Лос-Анджелес тэтлер" немедленно появилась статья на всю первую полосу (написанная, разумеется, Гейл Кларк), озаглавленная "Где Таракан ударит в следующий раз?", с фотографиями, сделанными неким Джеком Киддом. Палатазин знал, что в тот день было продано не менее миллиона экземпляров этой газетенки. Когда под брезентом на заброшенной автостоянке была найдена следующая жертва, индианка-чикано лет шестнадцати, не старше, вновь обнаружили записку и тараканов. И газеты подхватили прозвище убийцы вместе с сенсацией.

Третья записка гласила: "Таракан? Ха-ха. Мне нравится". Последняя записка, найденная на трупе юной голубоглазой блондинки из Сиэтла, сбежавшей от родителей, была самой тревожащей: "Меня зовет Хозяин. Он призывает меня, и я должен ответить. Он говорит, я ему нужен, тогда голова у меня перестанет болеть. Но Он говорит, я поступаю неправильно, Он научит меня такому, о чем я даже не мечтал. Вы обо мне больше не услышите". Под этим стояла подпись "Таракан", а рот девушки был набит мертвыми насекомыми.

Это случилось десятого октября. Прошло тринадцать дней, от Таракана не было ни слуху, ни духу. Где он теперь? Что он задумал? Тянет время, посмеиваясь над лос-анджелесской полицией, которая сбилась с ног, отыскивая малейшие зацепки, проверяя все толки, все слухи, каждое небрежно оброненное словцо -- дескать, кто-то где-то в баре, клубе или ином заведении видел странного типа с горящими глазами, который похвалялся, будто у него припасена пригоршня тараканов для Китт Кимберлин, все полуночные звонки испуганных домохозяек, шепотом сообщавших, что не знают, что в последнее время творится с Гарри, или Томом, или Джо, он ведет себя непонятно и домой приходит только на рассвете. Палатазин так и слышал коллективное "спасибо, что позвонили, мэм, мы проверим". Сейчас эту фразу наверняка повторяет десяток полицейских по всему Лос-Анджелесу.

Само собой, все газеты от "Таймс" до "Тэтлера" сосредоточили основное внимание на жутких убийствах, совершенных Тараканом. В вечерних выпусках теленовостей непременно упоминали о нем. Активность жриц продажной любви стала заметно убывать после полуночи, хотя в последние дни ажиотаж поутих и дела начали возвращаться к обычному состоянию. Но никто ничего не забыл. Дежурной остротой стало: все лос-анджелесское управление полиции не в состоянии найти даже таракана. Именно это и не давало уснуть Палатазину, словно рядом с ним в постели лежал разлагающийся труп.

НУЖНО НАЙТИ ТАРАКАНА!

Но как? Ясно, что это сумасшедший. Человек, превратившийся в зверя, маньяк. Но осторожный и хитрый. А город очень велик, в нем и без того хватает потенциальных убийц. Так как же? С этим вопросом Палатазину приходилось сталкиваться каждый день -- старший детектив полицейского участка, расположенного в деловом центре Лос-Анджелеса, он возглавлял это расследование. Он отвечал за поимку Таракана. Ему на миг представились лица людей на бульварах, в прокуренных барах: страх и недоверие. Сам метод, избранный маньяком, своей гнусностью превосходил все, с чем им приходилось сталкиваться со времен Душителя с Холма. А если что-то и могло привлечь внимание общественности Лос-Анджелеса, то как раз нечто жуткое, в духе преступлений Таракана.

"Мерзость", -- подумал Палатазин, глядя на потолок спальни и пытаясь нарисовать в уме портрет убийцы. Какой он? Судя по синякам, оставленным на горле у жертв, у него должны быть ненормально большие, сильные кисти рук. Вероятно, предплечья и плечи тоже хорошо развиты. Кроме того, он должен иметь очень быструю реакцию -- лишь одной из женщин удалось его поцарапать. По крошечным клочкам кожи, извлеченным из-под ее ногтей, сотрудники полицейской лаборатории установили, что убийца темноволосый, смуглый, лет сорока или чуть моложе. Вероятно, это садист, которому к тому же доставляет болезненное наслаждение внимание публики. Но что же заставило его вдруг прекратить преступления и уйти в подполье? Почему он прекратил убивать так же неожиданно, как и начал? "Тринадцать дней, -- подумал Палатазин. -- След все больше остывает. Что сейчас делает Таракан? Где прячется?"

Внезапно Палатазин обратил внимание на новый звук, возникший в комнате. Звук, который его разбудил, инстинктивно понял он. Слабое поскрипывание, словно в изножье кровати кто-то ходил по рассохшемуся паркету. Рядом с Палатазином зашевелилась во сне жена, громко вздохнула.

В ногах кровати, у окна, выходившего на Ромейн-стрит с ее старомодными домами, стоящими тесно, как старинные друзья, сидела в кресле-качалке мать Палатазина. У нее было маленькое, морщинистое, усталое лицо, но глаза ярко поблескивали в темноте. Она медленно покачивалась в кресле.

Сердце Палатазина тяжело застучало. Он сел в постели и вдруг услышал собственный шепот. На родном венгерском он шептал: "_Anya_, мама... Боже..." Но мать пристально смотрела на него и не отводила взгляда. Казалось, она пытается что-то сказать. Он видел, как шевелятся ее губы, как трясутся ввалившиеся старческие щеки. Старуха подняла слабую руку и чуть взмахнула ею, словно напоминая сыну: пора вставать, не то опоздаешь в школу, лентяй ты этакий.

-- Что? -- прошептал он, смертельно побледнев. -- _Что?_

Кто-то тронул его за плечо. Он вздрогнул и обернулся, чувствуя, как бежит по спине холодок. На него незрячими спросонок глазами смотрела жена, маленькая симпатичная женщина, которой только недавно исполнилось сорок, похожая на хрупкую фарфоровую статуэтку. Она сонно спросила:

-- Уже пора вставать?

-- Нет, -- успокоил он, -- спи.

-- Что тебе приготовить на завтрак?

Он наклонился к ней, поцеловал в щеку, и жена тихо опустилась обратно на подушку. Почти в то же мгновение ее дыхание стало ровным и тихим. Палатазин снова посмотрел на окно, чувствуя, как по подбородку стекают капли холодного пота.

Кресло-качалка на привычном месте в углу было пустым. На миг Палатазину показалось, что оно слегка покачивается, но, приглядевшись, он понял, что кресло неподвижно. И все это время было неподвижно. По улице промчался автомобиль, по потолку заскользили полосы света и паутина танцующих теней. Палатазин еще долго смотрел на кресло, потом расслабился, лег и натянул простыню до самого подбородка. В голове, точно обрывки старых газет на ветру, бешено крутились мысли.

"Конечно, это все напряжение, поиски Таракана, но я действительно видел ее! Я уверен, что видел! Завтра снова допросы, бесконечная ходьба, телефонные звонки, поиски Таракана. Я видел маму -- здесь, в кресле... день начинается рано... нужно выспаться... я видел ее... закрой глаза... да-да, я видел ее!!"

Наконец веки Энди отяжелели и сомкнулись. Пришел сон, а с ним -- кошмар, в котором за маленьким мальчиком и женщиной, бегущими по снежной равнине, гнались какие-то жуткие тени. Палатазин вдруг вспомнил, что мать умерла еще в первую неделю сентября, и это была его последняя связная мысль. Он полностью погрузился в кошмар о бегстве по снежному полю.

 

  3

Пока Энди Палатазин, сидя в постели, смотрел на пустое неподвижное кресло-качалку, Митчелл Эверетт Гидеон, сорока четырех лет, <старший антрепренер -- ?>, а ныне -- недавно избранный вице-президент лос-анджелесского Клуба миллионеров, закурил темно-коричневую двухдолларовую сигару "Хойя де Никарагуа" и погасил огонек золотой зажигалки "Данхилл". Гидеон, невысокий полноватый мужчина с заметным брюшком и лицом, которое было бы невинным, как у Шалтая-Болтая, если бы не темные, глубоко посаженные глаза и тонкие губы, сидел у себя в кабинете в Лорел-каньоне и смотрел на полдюжины счетов, разложенных на антикварном столе черного дерева. Это были счета на покрытие расходов по закупке и доставке обычных товаров -- пары грузовых составов необработанной дубовой доски определенных размеров, которая уже была доставлена на фабрику возле Хайленд-парк, резервуаров с лаком и морильным раствором, нескольких десятков рулонов шелка от Ли Вонга и компании, тюков хлопковой обивочной ткани, шести <барабанов -- ?> с бальзамом.

-- Грабители! -- пробормотал Гидеон. Произношение выдавало уроженца Нью-Йорка. -- Грязные паршивые грабители! Особенно Ли Вонг. Я веду с ним дела полтора десятка лет! -- сказал себе Гидеон, впиваясь зубами в кончик сигары. -- А старый паршивец в третий раз за год поднимает цены! Боже!

"То же и с остальными. Дубовая планка нынче чуть ли не на вес золота, и только на прошлой неделе мне позвонил Винченто от братьев Гомес, чтобы рассказать, чем он жертвует ради меня, продавая дуб так дешево! Жертвует! Как же! -- подумал Гидеон, жуя сигару. -- Еще один проклятый грабитель! Что ж, в следующем месяце срок возобновления контракта, -- сказал он себе. -- Тогда и посмотрим, кто желает иметь со мной дело, а кто -- нет".

 

Он глубоко затянулся, свирепо выдохнул дым в потолок и смел счета в сторону рукой, украшенной бриллиантовым перстнем. "Нет, этот год меня доконает, -- подумал он. -- До сих пор не дорожали только бальзамические составы, и вот, пожалуйста, -- люди из лаборатории де Витты начинают поговаривать о повышении цен. Спрашивается, разве может человек в наше время прилично прожить?"

Гидеон поднялся и налил себе щедрую порцию "Чивас регал". На нем были отутюженные просторные желто-коричневые брюки, расстегнутая на груди огненно-красная рубашка с золотой бахромой. На ногах -- коричневые удобные туфли от Гуччи. Карман рубашки украшала монограмма -- белые буквы "М.Г." Прихватив стакан, Гидеон через раздвижную дверь вышел на открытую террасу с кованым чугунным ограждением. Почти прямо у него под ногами к темным кустам и деревьям уходила пятидесятифутовая стена, а слева за густым сосняком смутно виднелись огни другого <каньонного обиталища -- ?>. Прямо перед Гидеоном, точно бессчетные пригоршни драгоценных камней, разбросанных щедрой рукой ювелира по черному бархату, горели огни великолепной многоцветной панорамы ночного Лос-Анджелеса. Голливуд, Беверли-Хиллз, Сансет-бульвар... Внизу скользили казавшиеся игрушечными огни машин. Над барами и дискотеками в собственном ритме каждого заведения пульсировал неон реклам и вывесок. Посреди этого электрического ковра темнели квадраты и прямоугольники парков и кладбищ. Гидеон пыхнул сигарой, глядя, как светофоры на Фонтана-авеню переключают свет с красного на зеленый.

"Миллионы людей там, внизу, -- подумал Гидеон, -- сейчас спят, пьют, дерутся, разговаривают, любят или ненавидят друг друга. Но рано или поздно им всем понадобится то, что я продаю. -- Эта мысль сразу привела его в хорошее расположение духа. -- Время идет, жизнь не стоит на месте, -- сказал он себе, -- и каждый день кому-то не везет в последний раз. Автомобильные катастрофы, самоубийства, убийства, или просто мать-природа берет наконец свое. И тогда становлюсь нужен я!"

Порой, глядя вот так сверху вниз на Лос-Анджелес, он казался себе Богом. Иногда ему казалось, что он может достать рукой до черных небес и мелом начертать на этой школьной доске: Митчелл Гидеон, чтоб видели все учителишки из его школы. Конечно, все они давно умерли. И, надеюсь, похоронены, подумал он. Но все-таки ему хотелось, чтобы все те, кто предрекал, что он плохо кончит, знали, что Гидеон кончил хорошо, знали, что он теперь наверху. Что теперь он курит двухдолларовые сигары и пьет "Чивас регал" из хрустального стакана, наблюдая, как суетятся внизу, в долине, маленькие человечки. Что теперь он -- Митчелл Гидеон, погребальный король Лос-Анджелеса.

По каньону пронесся прохладный ветерок, сбив с сигары дюймовый столбик пепла. В его порыве Гидеону почудился запах дуба, морилки, лака, шелка и воска, пыли и жевательного табака -- запахи его юности, запахи тех дней, когда он учился у старого Джейкоба Ичвайна в Бруклине. Джейкоб делал гробы... Да, были времена...

Гидеон швырнул сигару через перила, поглядел вслед уносящимся вниз искрам и уже собирался вернуться в тепло кабинета, когда вдруг обнаружил, что смотрит поверх светящейся пыльцы огней ночного города на темные холмы почти за самым валом Голливудской Чаши.

Он вновь почувствовал магическое притяжение замка Кронстина, словно вдруг превратился в стрелку компаса. Он знал, что взгляд его через двухмильное пространство, через сосны, каньон, крыши зданий устремлен на замок. Тот стоял на холме в конце Блэквуд-роуд -- темный, похожий на струп, словно в том месте на теле земли запеклась ссадина. Он стоял там вот уже сорок лет, и в пятый раз за сорок дней Митчеллу захотелось выйти из дома, сесть в свой шоколадно-коричневый мерседес и по старой, местами требующей ремонта дороге добраться до этого огромного готического замка.

Он подошел к самому краю террасы -- дальше двигаться было некуда -- и остановился, сжимая холодный поручень ограждения. В лицо ему вновь дохнул холодный ветер, отчего по всему телу пошли неприятные мурашки, и с этим дуновением до Гидеона как будто бы донеслось его собственное имя. Словно его окликнули откуда-то издалека. У него застучало в висках, словно невидимые руки медленно сдавили ему голову. На мгновение Гидеону показалось, что он и в самом деле видит нависший над ним стокомнатный замок Кронстина с белой свечой луны над башней, в шелках летящих ночных облаков. Пальцы Гидеона крепче сжали поручень, и перед ним возник конвейер, по которому к нему потоком плыли незаконченные крышки гробов. Вокруг стояли люди -- мужчины, женщины, даже дети, но из-за скверного освещения повсюду лежали густые тени, и, словно толстая паутина, не давали ему разглядеть лица. Широкая черная лента конвейера несла крышки к погрузочной платформе, где, рыча моторами, ждали грузовики. Казалось, все здесь хорошо знают друг друга, но все почему-то молчали. Длинные ряды флюоресцентных ламп над головой горели вполсилы, и люди вокруг Гидеона двигались, словно сомнамбулы, безликие тени. Конвейер жужжал все громче, наращивая скорость, поднося все больше гробов, которые нужно было грузить в машины. В руках у Гидеона была лопата. Стоявший перед ним рабочий откидывал крышку очередного гроба, и Гидеон бросал внутрь полную лопату бурой песчаной земли. Следующий рабочий у конвейера делал то же самое, следующий -- тоже. В конце конвейера крышку закрывали, и погрузчик спешил установить очередной гроб в кузов грузовика. Гидеон увидел, что рубашка у него спереди вся грязная.

Чей-то голос почти над самым его ухом произнес:

-- Митч!

Он услышал, как что-то стукнуло о бетон, и в первую секунду подумал, что это его лопата. "Я отстану! Скорее!" -- подумал он. Потом он почувствовал запах "шанели". Возле него стояла его жена, Эстелла, в свитере, наброшенном поверх серебристого халата, который, увы, не скрывал ее живот и бедра, раздавшиеся за годы сытой жизни. Темно-карие глаза Эстеллы слегка припухли после сна, лицо покрывали бело-зеленые слои специальных кремов из магазина "Элизабет Арден" с Родео-драйв. Гидеон заморгал и посмотрел себе под ноги. На бетоне террасы лежали осколки хрустального стакана.

-- Что ты здесь делаешь, дорогой? -- спросила жена. -- Здесь так холодно!

-- Я... -- Он умолк. "Что же я тут делаю?" -- Я работал, -- вспомнил он, -- в кабинете. -- Он потер глаза, посмотрел туда, где во тьме прятался взобравшийся на вершину холма замок Кронстина. По спине Гидеона пробежала холодная дрожь, и он быстро отвел взгляд. -- Я просто вышел подышать свежим воздухом. Тебе не спится?

-- Я спала, но проснулась, -- сказала она, зевая. -- Когда ты думаешь ложиться?

-- Через пару минут. Я проверял счета. Этот кровопийца Вонг опять берет меня за горло. -- Он посмотрел на мерцающие огни ночного Лос-Анджелеса и подумал: "Сейчас там кто-то умирает... И вот что я сделаю: я обслужу вас по специальной таксе. За тенистый участок на кладбище... за дубовый гроб с шелковой обивкой в стиле "конкистадор"..." Ему почудился запах воска -- слабый, сладкий с кислинкой. Гидеон посмотрел на свою руку, которая только что сжимала ручку лопаты.

-- Как ты здесь насорил, -- сказала жена, неодобрительно цокая языком. -- Сколько стаканов ты выпил?

-- Что? Да всего один, не больше. Осторожней, дорогая, смотри под ноги. Нет, оставь, пускай этим с утра займется Натали. Ей все равно нечего делать, кроме как вытряхивать пепельницы и смотреть мыльные оперы.

Эстелла несколько секунд молча смотрела на него.

-- Ты странно выглядишь, Митч. У тебя все в порядке?

-- Странно? В каком смысле?

-- Ты какой-то обеспокоенный, встревоженный... не знаю. Если вдруг дела пойдут плохо, ты ведь мне скажешь, правда?

-- Конечно, скажу.

"Черта лысого я скажу, -- подумал он. -- Последний раз, когда я пытался рассказать тебе о положении дел, ты задремала, а для вида кивала головой!"

Гидеона теперь мало что интересовало -- пожалуй, только Карен, его двадцатилетняя любовница с Марина-дель-Рей. С ней он снова чувствовал себя молодым, хотя частенько они проводили ночь не в занятиях любовью, а в разговорах. У Эстеллы тоже были любовники. Митчелл всегда мог определить, когда у нее начиналось новое увлечение -- она тогда принималась усердно посещать занятия в клубе здоровья Беверли-Хиллз. Как правило, это были здоровенные загорелые парни -- теннисисты, телохранители, пляжные мальчики. Они ничего не имел против, потому что хорошо знал Эстеллу. Она была достаточно умна, чтобы никого из них не подпускать слишком близко к своему кошельку. Это было своего рода твердое соглашение -- у него свои развлечения, у нее свои. Но по-своему они друг друга любили и были хорошими друзьями. К тому же, развод обошелся бы Митчеллу дорого -- ведь он развернул свое дело на те средства, что получил от отца Эстеллы еще тогда, в Нью-Йорке.

-- Здесь холодно, -- повторила Эстелла. -- Пойдем спать.

-- Да-да, сейчас. -- Он стоял неподвижно, чувствуя спиной огромную массу замка Кронстина, который притягивал его, будто магнит. -- Во всем этом есть что-то потустороннее, -- прошептал он.

-- Потустороннее? Что, передавали что-нибудь про этого ужасного Таракана? Он опять кого-нибудь убил?

-- Да нет, не то. Куда, черт побери, подевалась Митци? Нам уже давно должны были что-нибудь сообщить.

Эстелла пожала плечами:

-- Иногда собаки убегают от хозяев.

-- Сторожевые собаки не должны убегать ни с того ни с сего. За эту суку я выложил три сотни зеленых, а ты говоришь, что четыре года спустя она может просто взять и сбежать?

-- А что если ее украли? Я слышала о таких случаях. Похищение собак. Особенно охотятся за доберманами.

-- Похищение, как же! Попробовал бы кто-нибудь сунуть Митци в машину! Она бы ему обе руки оттяпала. Просто в этом чертовом городе не осталось ни одного безопасного места. В дома врываются квартирные воры, по каньону спокойненько разгуливают всякие психи вроде Таракана, а полиция не знает, за что хвататься! -- Его глаза потемнели. -- Помнишь, что случилось в замке Кронстина?

-- Да ведь одиннадцать лет прошло, -- напомнила Эстелла.

-- Одиннадцать лет или одиннадцать дней, все равно -- что было, то было, верно? Господи, да кому знать-то, как не мне! Я видел тело несчастного старика... то, что от него осталось. -- Во рту у Гидеона вдруг пересохло, появился привкус чего-то, напоминающего жидкость для бальзамирования. Эх, жаль, стакан разбился -- глоток "Чивас" пришелся бы сейчас очень кстати. Он подавил желание повернуть голову и посмотреть туда, где в двух милях от него в ночи огромной горой камня и бетона вставал замок. Если здесь и есть место с лучшим видом на Лос-Анджелес, чем моя терраса, подумал Митч Гидеон, то это замок. Копы так и не нашли маньяков, прикончивших старого Орлона. И, наверное, никогда уже не найдут.

-- Вот тебе и Калифорния, -- тихо и назидательно сказала Эстелла. -- Вот тебе и край экзотических фруктов.

-- Край маньяков и убийц. Не знаю, что происходит, дорогая, но в последние дни я чувствую себя ужасно странно. Как будто боюсь чего-то, что ли. -- Он провел ладонью по лбу и волосам. Кончики пальцев совершенно онемели, как в игре "рука мертвеца", когда сжимаешь большой палец до тех пор, пока он не побелеет и не станет холодным, как у покойника. -- То, что случилось с Кронстином, может случиться и с нами. Никто от этого не застрахован.

-- Но он же был ненормальный! -- сказала жена и зябко поежилась. -- Один ненормальный убил другого. Пойдем в дом. Сильный ветер.

-- Митци, -- пробормотал Гидеон. -- Что за дьявол, что случилось с моей собакой?

-- Купишь другую. -- Жена взяла его за локоть. -- Идем спать.

Рука Эстеллы показалась Гидеону восхитительно теплой. Он взглянул на жену и открыл было рот, чтобы рассказать о странном чувстве, которое испытывал в последнее время, о жутком видении -- он орудует лопатой у конвейера, по которому один за другим двигаются гробы, о том, как ему показалось, будто холодный ветер, воющий в каньоне, прошептал его имя, или о том, что даже днем, даже на работе (у него было шесть моргов в разных районах Лос-Анджелеса) он вдруг ловит себя на том, что, стоя у окна, неотрывно смотрит на холм, где в лучах осеннего солнца молча и бесстрастно стоит замок известного актера, исполнителя ролей в фильмах ужасов. Гидеон хотел рассказать жене, что ему страшно как никогда в жизни, что он напуган больше, чем...

Но глаза Эстеллы уже почти закрылись, мясистые веки опустились, как шторки. Она сонно улыбнулась и сказала бледными на фоне бело-зеленого лица губами:

-- Пойдем, дорогой, пора спать.

-- Ага, -- сказал он, кивая. -- Ладно.

Когда он вошел в комнату и, повернувшись, начал запирать скользящую по направляющим стеклянную дверь, он подумал: "Ну надо же -- я, погребальный король Митчелл Гидеон, порчу отличный товар, собственноручно швыряя в него лопатами грязь. Господи, да это же грех!"

Он задернул шторы и следом за женой вошел в дом. Золотые цепочки на шее у Эстеллы поблескивали в полумраке, как ожерелья из высохших отполированных костей.

Темная фигура, сидевшая на корточках точно над тем местом, где стоял на террасе Митчелл Гидеон, взлетела в струях ветра, развернув большие, глянцевые кожаные крылья.

 

  4

-- О-о-о-ох, -- простонала Гейл Кларк, глядя на потолок. В ее жилах бурлили сладостный огонь. -- Это было о-о-очень хорошо.

-- Я знал, что тебе понравится, -- сказал мужчина, лежавший на пересечении сторон буквы "Y", образованной бедрами Гейл. Он некоторое время ласкал ее живот, потом нагнулся и продолжил то, чем занимался до этого. Его язык нападал, дразнил, отступал и ласкал. Гейл все крепче сжимала плечи партнера, впиваясь ногтями в кожу. Мужчина буквально добил ее, выписав потрясающую медленную восьмерку, и Гейл сотрясла судорога чистейшего наслаждения. Третий за эту ночь оргазм, подобный приливной волне, прогремел сквозь каждую клетку ее тела.

-- Боже... -- прошептала она. -- Это... это... -- Больше ей ничего не удалось сказать -- по всему ее телу вдруг разлилась слабость, и она почувствовала себя сорванным с ветки осенним листком, который порывом ветра занесен в эту постель.

Через мгновение рядом с ней опустился на простыни Джек Кидд. Он крепко обнял Гейл сильными худыми руками, и она уткнулась носом ему в грудь, тесно прижавшись, как делала всегда после того, как их занятия любовью пройдут свой пик. Теплые жесткие волосы щекотали ей нос.

Джек поцеловал ее в лоб и, перегнувшись через край кровати, потянулся к бутылке "Шабли" в пластиковом охладителе. Он наполнил стакан, отпил и стал нежно щекотать языком ухо Гейл. Та шевельнулась:

-- Что ты задумал?

-- Вино и мочка уха -- грандиозная комбинация.

-- Не сомневаюсь. -- Она взяла у него стакан и пригубила. -- Уф-ф... Устала. Большое спасибо.

-- Всегда к вашим услугам.

-- Отмечено, зарегистрировано, отклонено. -- Гейл зевнула и потянулась до хруста в суставах. Несмотря на небольшой рост -- всего пять футов -- и порой непреодолимую тягу к пирожным "Ореко" и шоколадкам "Марс", у нее было гибкое податливое тело. Она много играла в теннис, нерегулярно бегала трусцой и, оставаясь одна, коротала время, слушая "Звездолет Джефферсона" или читая Франца Кафку. В сентябре ей исполнилось двадцать два, и пусть из-за чересчур широкого рта и притаившейся в темно-карих глазах сердитой искры Гейл нельзя было с полным правом назвать калифорнийской красавицей, она все равно оставалась чрезвычайно привлекательной и живой. По плечам рассыпались длинные каштановые волосы, отливающие золотом.

-- Который час? -- спросила она.

-- Двенадцати еще нет, -- ответил Джек.

-- Но восемь утра наступает чертовски рано.

Они долго лежали молча, касаясь друг друга. Потом Джек тихо сказал:

-- Для меня очень важно, что тебе понравился "Китовый ус". Правда.

Гейл приподняла голову и пальцем очертила контур лица и темной бороды Джека.

-- Да, мне понравилось. Плотная редактура, хорошая техника рассказа... Ты ведь не слишком волнуешься, а?

-- Нет, но... если бы удалось добиться включения в сеть общенационального распространения... это был бы тот счастливый случай, который мне сейчас так необходим. Эх, продать бы "Ус" на телевидение! -- Он вдруг нахмурился. -- Нет, отставить. Они бы сделали из "Гринписа" сборище фанатиков или еще что-нибудь в этом роде. Я не хочу, чтоб кто-то резал мой кровный фильм.

-- Так о чем беспокоиться? Фридман может поработать в кампусах, верно?

-- Да.

-- А <национальное распределение -- ?> само о себе позаботится. К тому же пленка едва успела просохнуть. И, кстати, -- ты не забыл, что тебе поручил Трейс?

Джек хмыкнул.

-- Завтра закончу. Сегодня я сделал пару отличных снимков дома Клифтона Вебба -- надеюсь, что отличных. А с утра двину на Голливудское мемориальное. И, Бог даст, на этом закончу.

-- Я уже вижу шапку, которую придумает Трейс. -- Гейл приподняла руку, словно поправляя двумя пальцами шрифт на макете. -- "Витает ли над голливудским кладбищем призрак Клифтона Вебба?" И, чтоб пуще заинтересовать читателя: "Об этом знает только "Тэтлер"!!!"

-- Прямо чума.

Некоторое время Джек молчал. Гейл так и слышала, как пощелкивают у него в голове колесики.

-- Знаешь, что я собираюсь делать дальше? Фильм о домах старых кинозвезд. Не о новых домах, об особняках с _историей_. Понимаешь? Дом Вебба -- это лишь один пример. В Старом Голливуде таких полно. Дом Флинна, Валентино, Бэрримора и... ах ты черт!.. замок Кронстина! Вот уж где антураж и атмосфера, верно?

-- А что в нем особенного?

-- Нераскрытое убийство, малютка. Несколько лет назад кто-то отрубил там голову хозяину, старому Кронстину. С тех пор замок пустует. Это настоящий средневековый замок -- стены, башни и все такое прочее. Туда теперь ездят кататься старшеклассники. Господи, да я об одном этом замке мог бы сделать целый фильм.

-- Никогда ни о чем таком не слышала, -- созналась Гейл.

-- Это было еще до тебя, детка. И до меня. Но однажды мы с приятелем и парой девчонок съездили туда на машине. Много лун тому назад -- так что не ревнуй!

-- Не волнуйся.

-- Чак немного знал эти места. Сперва мы страшно долго взбирались к Аутпост-драйв, а потом свернули на узкую боковую дорогу. Она вела как будто прямо в небо. Блэквуд или Блэктри -- что-то в этом роде. Жутковатое название. Мы тогда еще слегка закинулись "кислотой", и ей-богу, я слышал музыку -- "Лысую гору" из "Фантазии". Вдобавок мне мерещились летающие вокруг демоны самых невероятных расцветок. Вот это был улет!

-- Надо думать. Знаешь что? Прежде чем опять начнешь корчить из себя молодого Копполу, доделай снимки. У меня предчувствие, что "Тэтлеру" скоро надоест зависеть от твоих съемочных планов.

-- И что он постоянно подсовывает мне всякую дрянь? -- нахмурился Джек. -- На прошлой неделе ему понадобился отпадный снимок к статье о вандализме в Музее восковых фигур -- кто-то, видите ли, вырезал свои инициалы на бюсте Фаррар, оторвал голову Элизабет Тейлор и проломил череп Юлу Бриннеру. Господи Боже! Если бы я мог хоть чуть-чуть выдвинуться, заинтересовать кого-нибудь своими фильмами... Мне нужен прорыв, ничего больше! И он будет -- я знаю, что своего добьюсь.

-- Я тоже это знаю, но немного терпения не повредит. Итак, что это за история с гуляющим по кладбищу призраком Клиффа Вебба?

-- Знаешь, каждый год публика начинает обсуждать новую историю с призраками. Кто-то видел кого-то похожего на Вебба, и этот кто-то расхаживал по Голливудскому мемориалу. Ничего нового. На прошлой неделе сторожу взбрело в голову, что он видел его... призрак на кладбище после полуночи.

-- Естественно, -- сказала Гейл. -- Какой же уважающий себя призрак появится раньше этого колдовского часа.

-- Верно. Ну вот, Трейс так и взвился и велел мне подготовить фотоматериал к воскресному выпуску. Будь я проклят, если знаю, о чем там пойдет речь. Мое дело -- щелкать затвором.

-- Ну?

-- Что?

-- Что с призраком? Что произошло после того, как его увидел кладбищенский сторож?

Джек пожал плечами.

-- Наверное, сделал то, что и все привидения. Растворился в воздухе, распался на тысячу мерцающих частиц или, ха-ха, повернулся к сторожу, сверкая глазами в свете фонарика. Ты ведь не веришь в подобные истории, а?

-- Нет, совершенно. Не могли бы мы переменить тему? Пожалуйста!

Джек улыбнулся и лизнул ее руку. Гейл почувствовала приятное возбуждение, на коже выступили пупырышки.

-- С удовольствием, мисс Кларк.

Он приподнял простыню и начал покусывать сосок правой груди Гейл. Сосок быстро отвердел. Гейл задышала быстрее.

Вдруг из-за закрытой двери спальни донеслось лихорадочное царапанье когтей по дереву.

Джек поднял голову от груди Гейл и несколько мгновений смотрел на дверь. Потом громко сказал:

-- Конан, прекрати!

Но царапанье продолжалось. Время от времени ему вторило грустное подвывание.

-- Ревнует, -- сказала Гейл. -- Хочет войти к нам.

-- Нет, он уже пару дней как с ума сошел.

Джек встал с постели, взял с кресла халат и накинул на плечи.

-- Он царапается во входную дверь. Может, у него тоже подружка. Я на минутку.

Он пересек комнату, открыл дверь, прошел по короткому коридору, украшенному его работами, вставленными в рамки. Конана -- довольно крупного трехлетнего боксера (поднявшись на задние лапы, он мог бы поставить передние на грудь хозяину) -- Джек нашел в маленьком холле, где стоял коричневый диван и несколько плетеных кресел. Пес вдрызг расцарапал входную дверь. Казалось, он намерен прорыть в дереве лаз. Во все стороны летели щепки.

-- Эй! -- Джек хлопнул Конана по заду. -- Фу!

Пес даже головы не повернул и продолжал отчаянно скрести дверь.

-- Проклятье! В чем дело, что с тобой стряслось? -- Он хотел оттащить пса от двери, и тут Конан повернул к нему голову и тихо, угрожающе заворчал, показав клыки. Джек замер с колотящимся сердцем. Конан всегда был послушным. Теперь Джек смотрел на мощные клыки и чувствовал, как в желудке ворочается холодный страх. Собака не мигая, с вызовом смотрела в глаза человеку.

-- Это же я, -- тихо сказал Джек. -- Конан, малыш, я тебя не трону.

Собака отвернулась и погрузила когти в дерево. Дверь напоминала поле боя.

Джек поспешно отпер дверь. Услышав щелчок замка, Конан, тяжело дыша, отступил в сторону. Когда дверь открылась, пес бесшумно выскочил наружу и бросился через двор к Лексингтон-авеню. Джек смотрел вслед Конану, не в силах поверить, что его любимец мог зарычать на него. Перистые листья пальм покачивались на ветру, как ленивые веера. У корней деревьев были установлены разноцветные фонарики, и в свете зеленой лампы Джек увидел бегущего Конана -- тот мчался куда-то большими прыжками. Потом собака исчезла из вида.

Из темноты коридора вышла Гейл, уже одетая в тесные джинсы и клетчатую блузку.

-- Джек, что случилось?

-- Честное слово, не знаю... Конан просто... просто как с цепи сорвался, честное слово! Он зарычал на меня. Показал клыки! Он и раньше баловался, но никогда не вел себя _так_.

Гейл остановилась рядом с ним, всматриваясь в темноту за дверью. В доме, рассчитанном на проживание многих семей, царила мертвая тишина.

-- Может, сейчас пора собачьих свадеб? Он успокоится и прибежит.

-- Не знаю... Думаешь, стоит пойти поискать его?

-- Только не сейчас. -- Она взглянула на часы и притворно нахмурилась. -- Мне пора, Джек. Лучшему репортеру "Тэтлера" завтра нужна ясная голова: у меня назначена встреча с копами.

Джек еще несколько секунд смотрел в глубь двора, надеясь, что Конан прибежит обратно, потом повернулся к Гейл:

-- Почему бы тебе не остаться? Обещаю приготовить завтрак!

-- В прошлый раз все кончилось тем, что ты сжег яичницу. Нет, спасибо.

-- Тогда погоди минутку, я оденусь. Я тебя отвезу.

-- Чтоб я оставила здесь на всю ночь машину? Мистер Кидд, что подумают ваши соседи?

-- К дьяволу соседей. -- Джек взял Гейл за руку, пинком захлопнул дверь и обнял девушку. -- С кем ты должна завтра встретиться?

-- С моим любимчиком из отдела убийств, Палатазином. Догадываюсь, что наша беседа сведется к короткой фразе "без комментариев". -- Кончиком пальца она разгладила морщинку на лбу Джека и сквозь тонкую ткань халата почувствовала, как его тело начинает реагировать, а ее -- отвечать. -- У меня возникло ощущение, что, по его мнению, "Тэтлер" тяготеет к излишней сенсационности.

-- Воображаю! -- Джек принялся медленно ласкать языком шею Гейл. -- Да здравствует желтая пресса!

Гейл ответила полувздохом, полустоном. Желание ласковым перышком щекотало ей бедра. "Снаружи так темно и так зябко, -- подумала она. -- О, как хорошо!"

Джек взял ее за руку и увлек назад в спальню. Гейл тихо спросила:

-- Завтрак в восемь?

 

  5

Чихая голубым дымом, похожий на жука серый фольксваген с помятым бампером двигался по Аутпост-драйв, углубляясь в пустынную холмистую местность, поднимавшуюся над Голливудом. Дорога становилась все круче, и мотор фольксвагена выл все громче, периодически издавая сухое металлическое покашливание. Чуть скошенные лучи фар отбрасывали дрожащие тени на придорожные сосны. Изредка мимо проносился встречный автомобиль, направлявшийся вниз, в город. С шоссе фольксваген свернул на узкую извилистую дорогу с разбитым бетонным покрытием, поднималась в гору под углом сорок градусов. Справа от дороги вставала изъеденная трещинами гранитная стена. Слева, где склон уходил вниз цепочкой оврагов и обрывов, цеплялись за каменистую почву несколько сотен хилых корявых деревьев.

Дорожного указателя у поворота не было, но водитель не ошибся и теперь ехал вверх по Блэквудской дороге.

Его звали Уолтер Бенфилд, а рядом с ним на сиденье, безвольно мотая головой при каждом толчке, сидела двадцатилетняя девушка-чикано по имени Анхела Павьон. Глаза ее были полуоткрыты, так что виднелись белки, и время от времени они тихо постанывала. Бенфилду интересно было, что ей снится.

Машину заполнял густой медицинский запах. Под сиденьем лежала смятая тряпка, порыжевшая оттого, что ее несколько раз пропитывали раствором, который он украл на работе. Несмотря на то, что, усыпив девушку, он сразу опустил стекло в дверце, глаза Бенфилда за стеклами очков в толстой черной оправе слезились. "Все-таки лучше, чем в прошлый раз", -- сказал он себе. Когда он впервые опробовал раствор, девушка умерла, потому что состав был недостаточно хорошо очищен. Во второй раз Бенфилду самому пришлось высунуть голову в окно -- его вырвало, и весь следующий день у него болела голова.

Теперь он действовал более ловко, жалея, конечно, что не может больше пустить в ход руки. У него были мощные мясистые ладони, и он постоянно упражнял кисти с помощью пружинного эспандера. Иногда ему казалось, что он может до бесконечности сжимать эспандер, лежа в кровати и глядя на фотографии культуристов с лопающимися от обилия мышечной массы бицепсами, брюшными прессами и спинами -- их он вырезал из специальных журналов и наклеивал на стену. В другом конце комнаты шуршали в проволочных загонах тараканы, размножаясь или пожирая друг друга. По последним подсчетам их было около сотни, самые сильные каннибалы достигали в длину трех дюймов.

Эту девушку он заманил в машину в конце бульвара Сансет с полчаса назад. Сперва она не хотела садиться, но он помахал перед ней потертой пятидесятидолларовой банкнотой, которую носил именно на такой случай, и девчонка тут же влезла в машину, словно ей натерли одно место чесноком. Она не очень хорошо говорила по-английски и плохо понимала его, но для Бенфилда это не имело значения. Девушку в общем можно было назвать симпатичной, она была из тех отчаянных, что еще выходили на панель в такое время. "Тем хуже для нее, -- подумал Бенфилд. -- Сама виновата, что не читает газет". Он отвез ее на пустынную автостоянку возле какого-то супермаркета, расстегнул молнию на брюках и, когда девушка нагнулась, чтобы сделать то, чего он от нее хотел, ударил ее -- она не успела ни крикнуть, ни увернуться. Пропитанная химикалиями тряпка была извлечена из-под сиденья и прижата к лицу девушки. Другой рукой Бенфилд как тисками сжимал ее шею сзади. "Это было бы так легко, -- думал он, -- надавить чуть-чуть сильнее, и я увидел бы, как глаза у нее лезут из орбит... глаза Бев. Но нет. Ведь Хозяин хочет от меня совсем не этого, верно?"

Через несколько секунд девушка прекратила сопротивляться. Он спрятал тряпку, усадил девушку так, чтобы она не сползала на пол, и повел машину на север, к предгорьям хребта Санта-Моника, чей высокий гребень делил Лос-Анджелес на две части. Он тяжело дышал от радостного возбуждения. Девушка успела поцарапать ему руку, и на коже краснели две полоски. Он следовал божьему гласу, священной воле своего Господина и Повелителя, он всматривался в темноту за пределами освещенного фарами пространства и говорил себе: "Поторопись. Нужно спешить, он не любит ждать". Голос его казался тонким, как у ребенка, которому не терпится получить награду за послушание.

Подъем стал менее крутым, но дорога продолжала уводить серый фольксваген все выше. Время от времени там, где старая ухабистая дорога с потрескавшимся бетонным покрытием близко подходила к обрыву, Бенфилд краем глаза видел внизу отблеск городских огней. За последние недели он много раз ездил здесь, и все равно приходилось напрягать все внимание -- дорога была очень коварной. В первый раз, когда он привез сюда симпатичную рыжеволосую девушку, которой было не больше шестнадцати, он заблудился и ездил кругами, пока глас божий не направил его на верную дорогу.

И сейчас Бог вновь разговаривал с ним, называя по имени, тихо нашептывая что-то сквозь свист ветра. Бенфилд улыбнулся, в глазах показались слезы радости.

-- Я иду! -- крикнул он. -- Иду!

Порыв ветра ударил в бок фольксвагена, и машина несильно качнулась. Девушка что-то тихо простонала по-испански и умолкла.

Впереди в свете фар блеснула новая цепь, натянутая поперек дороги между деревьями. На ней висела металлическая табличка: "Частное владение. Проезд воспрещен". Бенфилд с громко бьющимся сердцем остановил машину на обочине, выключил фары и стал ждать. Голос Бога прохладным бальзамом проливался на воспаленный мозг. Теперь он разговаривал с Бенфилдом почти каждую ночь, когда Уолтер, лежа на матрасе в своей комнатушке неподалеку от парка Макартура, витал в сером пространстве, которое не было сном, но не было и явью. В эти страшные, полные гнева ночи к нему возвращалось прошлое.

Ему снилась мать, которая поднимала голову с чужих колен. В руках она, словно питона, сжимала огромный пульсирующий член. Мать открывала рот и пьяно кричала: "Убирайся отсюда!" Тогда Голос успокаивал его, остужая лихорадящую память, словно холодный ветер с моря. Но иногда даже Голос не мог остановить ослепительно-пестрый кошмар, разворачивающийся в голове у Бенфилда. Чужой мужчина ухмылялся: "Маленький поганец хочет посмотреть, Бев. Иди-ка сюда, Уолти, погляди, что у меня есть!" Маленький Уолтер стоял как вкопанный в дверном проеме и, ощущая горячую пустоту в голове, смотрел, как чужой все ниже пригибает голову матери, пока ее смех не становится глухим. Он смотрит до конца. Губы и чресла сливаются в отвратительный узел. Когда они закончили, мать -- "старушка Бев никому не отказывает" -- отхлебнула из бутылки, стоявшей у дивана, обняла чужого и сипло сказала:

-- А теперь ты позабавь меня, дорогой.

Она задрала подол белого в крапинку платья выше больших бледных ляжек. Белья на ней не было. Маленький Уолтер не мог оторвать глаз от укромного местечка, которое, казалось, подмигивало ему, как греховный глаз. Руки мальчика прижались к паху, и секунду спустя чужой громко загоготал:

-- Гляди-ка, у маленького поганца стоит! Вот тебе и малютка-Уолтер! А ну поди сюда, Уолти! Иди сюда, я сказал!

Мать приподняла голову и улыбнулась, глядя на Уолтера опухшими остекленелыми глазами:

-- Кто там? Фрэнк? Это Фрэнк?

Фрэнком звали отца Уолтера. Он удрал так давно, что Уолтер помнил только, как он грозно замахивался ремнем.

-- Фрэнк? -- повторила мать, улыбаясь. -- Ты вернулся домой, котик? Подойди же, поцелуй меня.

Глаза чужого блестели, как осколки темного стекла.

-- Иди сюда, Уолти. Нет, Фрэнк. Иди сюда, Фрэнк. Бев, дорогуша, это твой старик Фрэнк. Он вернулся. -- Чужой тихо засмеялся, зло глядя на мальчика. -- Спусти-ка трусы, Фрэнк.

-- Дорогой, -- прошептала мать, ухмыляясь. -- У меня есть одна штучка, и ты ей так нужен, она так ждет тебя...

-- Ну-ка, поцелуй свою малышку, Фрэнк, -- негромко приказал мужчина. -- Господи Иисусе, это надо видеть!

Когда приходили такие сны, даже Голос не мог унять лихорадку. И Бенфилд почувствовал благодарность, когда Голос сказал, что ему снова разрешено выходить в ночной город, чтобы отыскать и поймать еще одну смеющуюся Бев. Отобрать ее у ухмыляющихся незнакомцев и привезти к священной горе.

Бенфилд вздрогнул, когда эти неприятные мысли пронеслись у него в сознании. Виски ломило, хотелось принять таблетку от головной боли. Иногда, в те минуты, когда с ним разговаривал Голос, Бенфилд чувствовал, что его мозг превращается в бурлящий волшебный котел. Голос переменил его жизнь, придал ей смысл, дал цель -- служение Хозяину. Слева внизу мерцали огни города. Бенфилду хотелось знать, кто из его обитателей тоже был каплей варева, пенящегося в магическом котле, варева, которое меняло душу, воспламеняло ее холодным сладким огнем. Конечно, это было волшебство. Голос говорил правду, он волшебно расцветит город ночи и убьет всех Бев, утопит их в бурлящем котле. Иначе... как же иначе?

Приближалась автомашина. Бенфилд издалека заметил свет фар. Машина ехала с горы ему навстречу. Он вылез из фольксвагена и открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья. Оглушенная девушка чуть не вывалилась наружу, но Бенфилд поймал ее на вытянутые руки, словно охапку дров. Потом он повернулся к приближающейся машине.

Это был длинный черный "линкольн", его полированные бока блестели, словно зеркало. Он остановился в десяти футах от заградительной цепи, фары, как жадные глаза, уставились на Бенфилда и его жертву.

Бенфилд улыбнулся сквозь набежавшие слезы.

Водитель вышел из лимузина и подошел к Бенфилду. С ним была молодая женщина, которую Уолтер сразу узнал. У нее были длинные светлые волосы, спутанные ветром, и грязное платье. Бенфилд увидел, что водитель -- слуга Голоса, пожилой мужчина в коричневом костюме и белой рубашке. Его длинные седые волосы развевались на ветру, с бледного морщинистого лица смотрели глубоко посаженные глаза. При ходьбе он прихрамывал и сутулился. Подойдя к цепи, он устало сказал Бенфилду:

-- Давай ее сюда.

Бенфилд поднял свою жертву повыше. Светловолосая девушка улыбнулась и без малейшего усилия подхватила ее, словно мать -- дитя.

-- Иди домой, -- сказал Бенфилду старик. -- На сегодня твоя работа сделана.

Вдруг глаза светловолосой сверкнули. Она не отрываясь смотрела на поцарапанную руку Бенфилда, потом подняла взгляд и посмотрела ему в лицо.

Улыбка Бенфилда исчезла, словно отражение в треснувшем зеркале. Он моргнул и протянул к девушке руку.

-- _Нет!_ -- сказал старик, отводя руку назад как для удара. Девушка отступила и со своей добычей поспешила к лимузину.

-- Уезжай домой, -- велел старик Бенфилду. Он отвернулся и тоже пошел к "линкольну".

Лимузин задним ходом выбрался на более просторное место, развернулся и исчез, умчался вверх по горной дороге.

Бенфилду страстно хотелось последовать за "линкольном", но Голос, в который раз избавляя его от головной боли, тихо зашептал, успокаивая, давая понять, что он нужен и его оберегают. Некоторое время Бенфилд стоял неподвижно на пронзительном ветру, потом вернулся к машине. Ведя фольксваген вниз, к городу, он включил приемник и поймал станцию, передающую религиозные гимны. Он крутил баранку и подпевал, счастливый и уверенный в том, что воля Хозяина будет исполнена.

 

 

  2. СУББОТА, 26 ОКТЯБРЯ. БЕСПОКОЙСТВО

  1

Солнце поднялось над горами Сан-Габриэль, словно красно-аранжевый взрыв, окрасив небо в серо-голубой цвет, который с вызреванием утра постепенно перейдет в голубизну. Щупальца желтоватого тумана стлались над самой землей, словно какой-то гигантский осьминог пытался прилипнуть к стенам небоскребов из стали и стекла, к бетонным стенам фабрик, за которыми ритмично кипела работа, к полудюжине шоссе, где оживало движение. Зябкие тени, последнее напоминание о ночной темноте, поспешно отступали перед лучами солнца, как остатки разбитой армии, бегущей от победителя -- Солнца.

Энди Палатазин стоял в спальне перед открытым шкафом и придирчиво выбирал галстук. Он был в свободных темно-голубых брюках и светло-голубой рубашке с аккуратно отутюженным воротничком. Палатазин остановил свой выбор на зеленом с голубыми и красными крапинками галстуке, потом вышел в коридор и облокотился на перила лестницы. Снизу, из кухни, доносилось позвякивание посуды и аппетитный запах жареных сосисок в картошке, от которого во рту сразу появилась слюна -- Джоанна готовила завтрак. Палатазин окликнул жену:

-- Джо, погляди на меня!

Джоанна тут же вышла из кухни. Ее седеющие волосы были стянуты на затылке в плотный узел. На ней был темно-зеленый халат, на ногах -- шлепанцы.

-- Ну-ка, ну-ка, -- сказала она.

Энди поднял галстук, выставляя его на обозрение и одновременно вопросительно приподнял брови.

-- Ишонию, -- сказала жена, -- отвратительно, особенно с этой рубашкой. Надень темно-голубой.

-- На нем пятно.

-- Тогда тот, который в сине-красную полоску.

-- Тот мне не нравится.

-- Потому что его тебе подарил мой брат! -- пробормотала она и покачала головой.

-- А чем тебе этот не по вкусу? -- Он качал рукой, и зеленый галстук шевелился, как змея.

-- Ничем... надевай, если хочешь быть похожим на клоуна. Но... он тебе... не идет! -- Она потянула носом. -- Картошка подгорела! Видишь, что ты наделал!

Джоанна стремительно повернулась и исчезла на кухне.

-- Твой брат тут ни при чем! -- крикнул он вслед. Он услышал ответ, но не разобрал слов, поэтому пожал плечами и вернулся в спальню. Взгляд его упал на кресло-качалку возле окна, и некоторое время Палатазин стоял, глядя на него. Потом подошел к креслу, толстыми пальцами ткнул в подлокотник. Кресло тихо заскрипело, покачиваясь. "Неужели прошлой ночью мне приснился сон. Мама умерла, похоронена и покоится с миром".

Он тяжело вздохнул, посмотрел на зеленый галстук, который продолжал сжимать в руке, и подошел к платяному шкафу.

Он повесил галстук обратно на вешалку, потом посмотрел на полосатый галстук -- подарок брата Джо, адвоката, на день святого Стефана. "Ни за что", -- упрямо подумал он и нашел другой галстук, который не надевал уже несколько месяцев. Ярко-красный с голубыми горошинами. Он был погребен в самой глубине полки -- очевидно, это намеренно сделала Джоанна. Когда-нибудь она исполнит свою угрозу и сожжет их все! Надев галстук и затянув узел, Палатазин случайно остановил взгляд на самой верхней полке, где под старыми сплющенными шляпами с жалкими перьями на тульях лежала плоская коробка. Энди быстро отвел взгляд и закрыл дверцу шкафа.

В их маленькой уютной кухне Джоанна начала расставлять для завтрака тарелки на столе. Стол стоял у окна, выходившего в сад. Вошел Энди, благоухая лосьоном "Виталис" и одеколоном "Олд спайс". Джоанна подняла голову, хотела улыбнуться, потом увидела галстук, который выбрал на этот день ее муж, и сказала:

-- Садись, ешь. В цирке может выдаться трудный день.

-- Спасибо. Выглядит очень аппетитно!

Он сел за стол и начал есть, глотая большие куски сосисок с жареным картофелем. Джо поставила рядом с ним чашку горячего черного кофе и села напротив мужа.

-- Очень вкусно, -- сказал Энди с набитым ртом. -- Очень!

-- Не спеши, -- предупредила Джо. -- Поперхнешься.

Он кивнул, продолжая жевать.

-- Энди, ты должен хотя бы иногда брать в субботу выходной. Тебе необходимо отдохнуть. Все время работать и тратить нервы -- это до добра не доведет. Почему бы тебе не позвонить и не сказать, что сегодня ты останешься дома? Мы могли бы куда-нибудь съездить.

-- Не могу, -- сказал он, запивая картошку глотком кофе. -- Может, в следующую субботу.

-- На прошлой неделе ты говорил то же самое.

-- Да? Гм, видишь ли, я думал, но... -- Он посмотрел на Джо. -- Ты ведь понимаешь, почему я должен идти. Вдруг что-то неожиданное выплывет.

-- Тебе позвонят.

Голубые яркие глаза Джо с тревогой следили за Энди. Ее волновали тени, появившиеся у него под глазами, новые морщины, прорезавшие его лицо. В последнее время он плохо спал. Неужели и во сне ему не давал покоя ужасный убийца, крадущийся по ночам по улицам города? Она тронула его громадную ладонь, похожую на медвежью лапу.

-- Ну, пожалуйста, -- тихо попросила она. -- Я приготовила ленч специально для пикника.

-- Меня ждут, -- сказал он и ласково похлопал жену по руке. -- А в следующую субботу мы устроим прелестный пикник. Договорились?

-- Нет, не договорились! Работа загонит тебя в могилу! Ты уходишь рано утром и возвращаешься домой поздно ночью. Ты работаешь все субботы и почти все воскресенья! И долго еще это будет продолжаться?

Он вытер губы салфеткой и ткнул вилкой в горку жаренной картошки.

-- Пока не поймаем, -- тихо сказал он.

-- А если вы его никогда не поймаете? Может, его уже нет в городе или даже в стране. Почему именно ты должен бегать как собака, отвечать на все вопросы и попадать на первую полосу в газетах? Мне не нравится, что о тебе говорят.

Он поднял брови:

-- Что говорят?

-- Ты знаешь. Что вы ничего не делаете, что вы на самом деле и не стараетесь поймать убийцу и даже что ты не настоящий полицейский.

-- А, это... -- Он кивнул и допил кофе.

-- Скажи им всем, пусть идут к черту! -- с яростью сказала Джо. Глаза ее сверкали. -- Что они знают о твоей работе, о том, сколько ты отдаешь ей сил! Да тебе медаль нужно дать! Ты пролил кофе на галстук. -- Она подалась вперед и промокнула пятно салфеткой. -- Если не будешь расстегивать пиджак, его не заметят.

-- Хорошо, -- сказал Палатазин. -- Я постараюсь.

Он отодвинул тарелку и положил ладонь на свой заметно выступающий живот.

-- Через пару минут мне нужно выходить. Сегодня в контору к нам должна явиться эта девица из "Тэтлера", Кларк.

Джо скорчила гримаску:

-- Зачем?.. Чтобы написать новую утку вместо интервью? Зачем ты с ней вообще разговариваешь?

-- Я делаю свое дело, она делает свое. Иногда ее в самом деле заносит, но в целом она безобидна.

-- Безобидна? Ха! Да как раз россказни вроде тех, что сочиняет она, и пугают людей. Описывать все, что этот отвратительный _гиликош_ делал с бедными девушками, да еще со всеми подробностями... а потом делать вывод, что у тебя не хватает ума обнаружить и остановить его! Меня от этого тошнит!

Джо поднялась из-за стола и отнесла тарелку Палатазина в мойку. Ее трясло, но она старалась взять себя в руки, чтобы муж ничего не заметил. Но кровь, кровь венгерской цыганки в сотом поколении, кипела от гнева.

-- Люди сами знают, что это за газетенка, -- сказал Палатазин, лизнув указательный палец и потерев кончиком кофейное пятно. Обнаружив, что это бесполезно, он оставил галстук в покое. -- Они в сплетни не верят.

Джо громко вздохнула,не поворачиваясь от раковины. Воображение рисовало ей картину, которая создавалась в течение нескольких последних недель. Энди, вооруженный пистолетом, идет по темным коридорам неизвестного здания, в одиночку преследуя Таракана. Сзади к нему тянутся жуткие огромные руки, хватают за горло и сжимают, пока глаза не начинают лезть из орбит на багрово-пурпурном лице. Она потрясла головой, чтобы избавиться от надоедливой мысли. Потом тихо сказала:

-- Боже, смилуйся...

-- Что ты говоришь?

-- Ничего. Просто думаю вслух.

Она снова повернулась к мужу и увидела, что лицо у него не багровое, а глаза не выпучены. Палатазин, в противоположность картине, нарисованной воображением Джо, походил на собаку с рекламы -- сплошь челюсти, щеки и печальные глаза под кустистыми бровями, в которых серебрилась седина.

-- Ведь ничего опасного сегодня тебе не предстоит? -- спросила она.

-- Конечно, нет.

"Откуда мне знать?" -- подумал он.

Этот вопрос Джо задавала каждое утро, и каждое утро он давал примерно такой же ответ. Сколько жен полицейских спрашивало своих мужей о том же, сколько получало в ответ стандартное "нет", и сколько отвечавших не дожило до возвращения домой, погибнув от пули грабителя, насильника или просто бездомного наркомана? Больше, чем следовало, в этом Энди был уверен.

А что ответил на этот вопрос Грин утром шестого июля двенадцать лет назад? Грин был первым напарником Палатазина, и тот ужасный день закончился для него четырьмя выстрелами в лицо. Палатазин видел все из окна пиццерии, где он покупал ленч. Джордж ждал его в машине. Они выслеживали торговца наркотиками, подозреваемого в грабеже и убийстве. Много позже, избавившись вместе с рвотой от порохового запаха в горле, Палатазин сообразил, что подозреваемый заметил слежку, запаниковал и сунув ворованный пистолет сорок пятого калибра прямо в окно машины, где сидел Джордж. Палатазин гнался за ним пять кварталов и наконец настиг на пожарной лестнице. Измазанным пиццей пальцем он нажал на спуск и продырявил убийце голову.

В тот вечер мать долго плакала, когда он рассказал ей, как слышал свист пули, миновавшей голову. Она сказала, что пойдет к комиссару и попросит дать Энди безопасную работу. Но ничего такого, конечно, не произошло. На следующий день она уже забыла все, что он ей рассказал, и говорила о том, как красивы должны быть сейчас летние цветы на улицах Будапешта.

Палатазин смотрел на свою ладонь, которая в тот июльский день двенадцать лет назад сжимала рукоятку пистолета. "Анья, -- подумал он. По-венгерски это означало "мама". -- Я видел призрак матери", -- он посмотрел в глаза Джо.

-- Прошлой ночью мне приснился необычный сон, -- сказал он и едва заметно улыбнулся. -- Я видел маму, сидящую в своем кресле-качалке в спальне. Она мне, вроде бы, давно не снилась. Странно, правда?

-- Что случилось? Когда ты ее увидел?

-- Ничего... Она поманила меня к себе... Или показала на что-то... Я не уверен.

-- Показала? Но на что она могла показывать?

Он пожал плечами:

-- Кто знает?! Я не умею толковать сны.

Он поднялся из-за стола и взглянул на часы. Пора выходить.

-- У меня идея, -- сказал он, обнимая рукой жену за талию. -- Я сегодня вернусь пораньше, и мы пойдем обедать в "Будапешт". Что скажешь?

-- Я бы хотела, чтобы ты сегодня остался дома, вот что я скажу, -- несколько секунд она думала, выпятив нижнюю губу, потом провела ладонью по седеющим волосам на голове мужа. -- Но "Будапешт" -- это очень мило.

-- Отлично. И музыка! Цагнезен! Да?

Она улыбнулась:

-- Да.

-- Тогда назначаю тебе свидание.

Он похлопал жену по заду, потом ущипнул. Она насмешливо цокнула языком и вышла вместе с ним в гостиную, где он достал из платяного шкафа темно синий пиджак и черную шляпу, знававшую лучшие дни. Пока Палатазин пристегивал черную кожаную наплечную кобуру, Джо держала пиджак, с отвращением поглядывая на "Полис спешал" 38 калибра, который лежал в кобуре. Сунув руки в рукава пиджака и увенчав себя шляпой, капитан приготовился покинуть дом.

-- Удачи, -- сказала Джо на крыльце, и Энди поцеловал жену в щеку.

-- Будь осторожен! -- сказала Джоанна ему вслед, когда он уже шел к старому белому "форду-фалькону", стоявшему у поворота.

Он поднял в ответ руку и скользнул в машину. В следующее мгновение "форд" уже тарахтел вниз по Ромейн-стрит. Из-за ограды выскочила какая-то дворняга и некоторое время гналась за машиной, пока та не скрылась из вида.

Джоанна закрыла дверь и заперла ее. "Таракан", -- подумала она и почувствовала желание сплюнуть, потому что даже отзвук этого жуткого имени вызывал у нее тошноту. Она вернулась обратно в кухню, собираясь помыть посуду, вымести и вымыть пол, а потом заняться прополкой в саду. Но выяснилось, что ее беспокоил не только Таракан, и потребовалось несколько минут, чтобы Джо поняла, в чем причина ее тревоги. Сон Энди. Чутье цыганки не давало ей успокоиться. Почему Энди опять думал о ней, почему она ему снилась? Конечно, старуха под конец совсем сошла с ума, и в могиле ей гораздо лучше, чем в доме престарелых "Золотой сад", где она таяла день за днем. "Я не умею толковать сны, сказал Энди, -- подумала Джоанна. -- Мне следует спросить кого-то, кто умеет. Возможно, этот сон -- предзнаменование".

Она открыла кран с горячей водой и на некоторое время позабыла о древнем искусстве толкования снов.

 

  2

Черный фургон-"шевроле" Джека Кидда, фотолаборатория на колесах, разрисованная с помощью распылителя фигурами дерущихся на мечах Тарзана и полуобнаженных дам в стиле Фрэнка Фрацетти, остановился у ворот Голливудского мемориального кладбища. Ворота были широко открыты, и Джек видел, что в окне у сторожа горит свет, хотя было уже почти полдевятого, и лужайка перед кладбищем ярко зеленела в лучах утреннего солнца. Джек, повесив на шею "Кэнон", пару раз нажал на клаксон, но сторож не вышел встречать раннего посетителя. Гейл, сидящая рядом с ним, зевнула и сказала:

-- Никого нет дома. Поехали прямо вперед.

-- Сначала мне нужно поговорить с этим парнем. -- Джек снова загудел клаксоном. -- Возможно, он спит себе где-нибудь, уютно устроившись, отсыпается после наблюдений за стариной Клифтоном, бродящим по кладбищу, ха-ха! -- Он коротко засмеялся, улыбнулся Гейл, открыл дверцу и вышел на тротуар.

-- Вернусь через минуту, -- сказал он и пошел к небольшой сторожке из белого бетона с красной черепичной крышей. Сквозь окно, выходящее на ворота кладбища, он окинул взглядом всю комнатку. На столе, застеленном бумагой, горела лампа. Стул был слегка отодвинут, словно сидевший за столом человек только что встал. На столе лежал спортивный иллюстрированный журнал, полупустая чашка с кофе стояла рядом с полной сигаретных окурков пепельницей.

Джек подергал дверь. Она была не заперта. Он вошел, проверил туалет -- там никого не было -- и вернулся к машине.

-- Его там нет, -- сказал он, забираясь на сиденье и включая двигатель. -- Вот тебе и договорились. Парень знал, что я приеду утром. Как я теперь найду могилу Клифтона?

-- Послушай, ты не мог бы все это поскорей уладить и подбросить меня к Паркер-центр? -- Гейл нетерпеливо постучала по стеклу циферблата своих часов.

-- Ладно, но сначала я проеду через кладбище, попробую отыскать этого парня. Это займет всего несколько минут. Три снимка надгробия -- это все, что мне нужно.

Он нажал на педаль газа, и они въехали на территорию кладбища, миновав возвышающиеся у входа могучие пальмы. По обеим сторонам извилистой главной дороги пестрили мраморные надгробия, склепы и ангелы-статуи в окружении дубов, пальм и декоративного кустарника. На изумрудной траве сверкала утренняя роса, а над самой землей стлался утренний туман. За дальним краем кладбища виднелись солидные белые здания студии "Парамаунт". Таким образом, любая неудавшаяся звезда, не прошедшая кинопробы, имела возможность отправиться прямиком в могилу. "Странно, -- подумала Гейл, -- но большинство главных студий Голливуда выходит окнами на кладбище.

Это напомнило ей о разговоре, который она слышала краем уха в редакции несколько дней назад.

-- Ты знаешь, что говорят об Уолте Диснее? -- спросила она, взглянув на Джека. -- Что на самом деле он не похоронен на Форест-Лон, а сохраняется в жидком азоте, так что когда-нибудь его смогут оживить. Трейс намерен как-нибудь выпустить номер на этом материале.

-- Воображаю.

-- Это в самом деле странно. На надгробиях только у Диснея нет никаких дат.

-- Ты что, приготовила домашнее задание по истории кладбища?

-- Нет, но согласись, что эта история будет почище чуши насчет призрака Клиффа Вебба. -- Она бросила взгляд на Джека как раз вовремя, чтобы увидеть, как расширяются его глаза.

-- Боже! -- прошептал он и так резко затормозил, что резина покрышек задымилась. -- Что это? -- Он смотрел прямо вперед.

Гейл посмотрела в ту сторону и судорожно втянула воздух.

На дороге лежал скелет, одетый в длинное пастельно-зеленое платье. Пучки рыжеватых волос еще кое-где покрывали треснувший череп. Ноги и руки были сломаны, как тонкие белые куски узловатого плавника. Одна из рук поломанным куском кости указывала в небо. По обе стороны дороги среди тщательно подстриженных кустов живой изгороди на аккуратной траве лужаек были разбросаны другие скелеты или их части. Черепа, руки, ноги, позвоночные и берцовые кости усеяли кладбище. Гейл чувствовала, как стучит в висках. Она не могла оторвать взгляда от скелетов. В том, как они лежали, было что-то естественное и оскорбительное одновременно. Некоторые скелеты были совершено целые; облаченные в погребальные костюмы и платья, они лежали вповалку, словно в полночь пустились в пляс, а затем рухнули на тех местах, где их застали первые лучи зари. Было и кое-что похуже -- более свежие покойники, не успевшие превратиться в скелеты. Их облепили черные мухи. Гейл увидела десятки опрокинутых надгробий и разрытых могил. Над пустыми ямами возвышались холмики земли.

-- О Бо-о-о-же! -- сказал Джек, когда дыхание ветра принесло с собой запах гниения. -- Кто-то перевернул здесь все вверх дном! -- Он снял крышечку с объектива своего "Кэнона" и вылез из машины.

-- Джек! -- позвала Гейл. Она казалась себе холодной и липкой, как старая тряпка. В тени дерева, десятью футами правее, что-то лежало, и она не могла смотреть в ту сторону. Ей казалось, что в голове звенит оглушительное жужжание мух. -- Какого черта! Куда ты?

Джек уже щелкал затвором камеры.

-- Трейс будет не против получить несколько снимков, -- сказал он. В голосе его чувствовалось сильное возбуждение, но лицо стало белым и палец на затворе дрожал. -- Как по-твоему, сколько тут разрыто могил? Двадцать? Тридцать?

Она не ответила. Затвор аппарата продолжал щелкать. С тех пор, как он два года назад подписал контракт с газетой, Джеку приходилось делать снимки автокатастроф, трупов самоубийц, жертв маньяков, а один раз даже целого святого семейства чиканос, которые полностью сгорели, обуглившись до черноты во время взрыва газа в доме с неисправной газовой системой.

Трейс печатал его снимки, потому что они соответствовали девизу газеты: "Мы печатаем все, что видим!" Джек ко всему этому привык, потому что был профессионалом и ему необходимы были деньги для работы над своими фильмами. Лосанджелесский "Тэтлер" был одной из самых низкопробных газетенок типа "море крови", и иногда Джеку приходилось снимать действительно труднопереносимые вещи. Он крепко сжимал зубы и полагался на мышечную память пальца, нажимающего на спуск затвора.

"Если это часть существования людей, -- говорил Трейс, -- то в нашей газете для этого найдется место".

"Но здесь совсем другое, -- подумал Джек, делая снимок скелетообразных останков леди в зеленом платье. -- Что здесь произошло? Старое зло в чистом виде или нет? Это самое черное зло, какое только может существовать. -- По спине его побежала дрожь. -- Добро пожаловать в "Сумеречную Зону".

Когда к нему подошла Гейл и тронула за руку, он так сильно вздрогнул, что вместо кладбища сфотографировал облака.

-- Что здесь произошло? -- спросила она. -- Кто... чья это работа?

-- Вандалы. Может, "Ангелы смерти" или какой-нибудь культ Сатаны. Кто бы они ни были, но поработали они здесь уверенно, усердно. Мне приходилось раньше иметь дело с вандализмом на кладбище -- ну, знаешь, перевернутые надгробия и так далее, -- но никогда ничего подобного! Боже, ты только посмотри!

Джек по широкой дуге обошел пару раскрошившихся скелетов и достиг массивного склепа, построенного из резного камня. Вся верхушка его была сорвана. Он заглянул внутрь и ничего там не обнаружил, кроме слоя пыли и каких-то истлевших тряпок на самом дне. Пахло сыростью и затхлостью, как в высохшем колодце. "Чья же это усыпальница? -- подумал он. -- Тайрон Паур? Сесил Де-Милл?" Кто бы здесь ни лежал, теперь он превратился в пригоршню праха, серой пыли на дне. Джек сделал шаг назад, чтобы сфотографировать склеп, и едва не споткнулся об ухмыляющийся скелет в темном костюме.

В нескольких ярдах от Джека стояла Гейл, глядя на разрытую могилу. Сделанная красивыми буквами надпись на надгробии гласила: "Мэри Конклин". В грязи на дне могилы были разбросаны желтоватые кости, соединяемые теперь лишь паутиной полуистлевшей тончайшей ткани.

-- Джек, -- сказала Гейл тихо, -- кажется, это не просто вандализм.

-- А? Что ты говоришь?

Она взглянула на него, едва замечая поющих над головой птиц, которым не было дела до забот смертных.

-- Гробы, -- сказала она. -- Где они?

Джек замер, опустив камеру. Он смотрел на тяжелую бетонную плиту, которая раньше прикрывала склеп. "Сколько же она может весить? -- подумал он. -- И в склепе тоже не было гроба".

-- Гробы? -- переспросил он. Струйка пота, словно ледяная вода, побежала по его ребрам.

-- Гробов нет вообще. Кажется, все содержимое было выброшено наружу, а сами гробы украдены.

-- Но это... на это способен только ненормальный, -- тихо ответил он.

-- Тогда проверь все могилы, черт побери! -- Гейл почти кричала. Тошнота судорогой сводила желудок. -- Найди в них хоть один гроб! Пойди, посмотри!

В этом не было необходимости. Джек оглянулся. Солнечный зеленый пейзаж теперь напоминал поле древней битвы. Где всех убитых оставили гнить там, где они упали. Где все погибшие стали жертвами стервятников и псов. Исчезли гробы? Он опустил "Кэнон", и камера свободно повисла на ремне, показавшись Джеку необычайно тяжелой, словно ее отягощало запечатленное на пленке свидетельство непонятного и жуткого преступления. -- Исчезли гробы?

-- Кажется... нам лучше вызвать полицию, -- услышал он собственный голос. Джек попятился от оскверненной могилы, наступил на оторванный череп, и тот треснул под его каблуком, словно издав вопль муки.

 

  3

-- Не возражаете? -- спросил Палатазин у молодой женщины с блестящими веками, которая сидела напротив него по другую сторону его служебного стола. Он держал в руке пенковую трубку, которая когда-то была совершенно белой, а теперь стала черной как уголь.

-- Что? Ах, нет, все нормально.

Акцент выдавал в ней уроженку Среднего Запада.

Он кивнул, чиркнул спичкой и поднес огонь к трубке. Эту трубку ему подарила Джоанна в первую годовщину свадьбы, почти десять лет назад. Она была вырезана в виде мадьярского князя, конника-воина, из тех, что ворвались в Венгрию в десятом веке, сея смерть и разрушение. Большая часть носа и один глаз успели уже сколоться. Теперь вырезанное на трубке лицо больше напоминало борца-нигерийца. Палатазин убедился, что дым не попадает девушке в лицо.

-- Ну что же, мисс Халсетт, -- сказал он, бросив быстрый взгляд на лист блокнота перед собой. Чтобы освободить место для блокнота, ему пришлось сдвинуть в сторону целую гору газетных вырезок и желтых папок-скоросшивателей. -- Значит, это ваша подруга вышла на работу на Голливудский бульвар во вторник вечером. К повороту подъехала машина. И что было потом?

-- В машине сидел какой-то тип странного вида. -- Девушка нервно улыбнулась, сжав маленькую пурпурную сумочку, которую пристроила у себя на коленях. Ногти у нее были обкусаны почти до самых корней. В другом конце кабинета сидел детектив Салливан Рис, мужчина прекрасного телосложения и черный, как трубка Палатазина. Он сидел, скрестив на груди руки, и наблюдал за девушкой, время от времени поглядывая на Энди.

-- Сколько этому человеку могло быть лет, как по-вашему, мисс Халсетт?

Она пожала плечами:

-- Не знаю. Меньше, чем вам. Трудно сказать, потому что сами знаете, ночью на бульваре свет такой яркий и цветной, ничего нельзя сказать о человеке, если он не стоит у тебя прямо перед носом.

Палатазин кивнул:

-- Черный, белый, чикано?

-- Белый. На нем... то есть, у него были такие очки с толстыми стеклами, и от этого глаза казались очень большими и такими смешными... Парень этот... так Шейла сказала... плотный. Не очень здоровый, но мускулистый, хотя и не высокий. Волосы черные или темно-каштановые. Очень коротко подстриженные. И побриться ему тоже, кажется, не мешало бы.

-- Как он был одет? -- спросил Рис. Голос его звучал мощно и серьезно. Когда он учился в школе Дюка Эллингтона, то пел басовую партию в хоре, и пол в аудитории вибрировал.

-- Э... голубая штормовка. Светлые брюки.

-- На штормовке были какие-то надписи? Фирменная этикетка?

-- Нет, кажется, не было.

Девушка снова посмотрела на Палатазина, внутренне содрогаясь. Близкое соседство с двумя полицейскими ее нервировало. Патт и Линн сказали, что она дура, если согласилась идти в Паркер-центр давать сведения копам. Что она от них видела хорошего, кроме двух задержаний по обвинению в проституции? Но она подумала, что если попадется опять, то этот коп с печальным выражением на лице может вспомнить ее, и она отделается легким испугом. Приглушенные звуки телефонных звонков, голоса, шаги за стенами кабинета начали уже действовать ей на нервы, потому что она была вынуждена явиться к копам "чистенькая -- с утра ни кокаина, ни "травы", ни таблеток. Теперь она едва сдерживалась.

-- Ну, хорошо, Эми, -- спокойно сказал Палатазин, чувствуя напряжение девушки. У нее был вид оленя, который почуял запах ружейного металла. -- А машина? Какой она была марки?

-- Жук, "фольксваген". Серый или серо-зеленый, кажется.

Палатазин записал оба цвета на листке блокнота.

-- И что случилось... с вашей подругой?

-- Этот парень открыл дверцу, высунулся и спросил: "Сколько?" -- Она нервно передернула плечами. -- Сами понимаете.

-- Он попытался подцепить вашу подружку?

-- Ага. И помахал пятидесятидолларовой бумажкой. Потом сказал что-то вроде "Уолли кое-что припас для тебя, крошка".

-- Уолли? -- Рис слегка подался вперед. В потоке солнечного света его лицо с высокими скулами напоминало опаленное красное дерево.

-- Вы уверены, что он назвал именно это имя?

-- Нет, не уверена. Слушайте, все это произошло с моей подружкой Шейлой. Как я могу что-то знать наверняка, а?

Палатазин записал в блокнот "Уолли", ниже добавил "Уолтер"?

-- А потом? -- спросил он.

-- Он сказал: "Тебе не придется сильно стараться. Садись, потолкуем".

Она сделала паузу, глядя на здание, видневшееся в окне за спиной Палатазина. -- Она почти согласилась. Пятьдесят долларов, верно?

-- Верно, -- согласился Палатазин. Он смотрел в обеспокоенные глаза девушки и подумал: "Малютка, как тебе удается выжить?" Если девушке больше шестнадцати, он готов сплясать чардаш перед всеми отделами расследования убийств. -- Продолжайте, продолжайте.

-- Она почти согласилась, но когда начала садиться в машину, то почувствовала какой-то непонятный запах. Что-то, напоминающее лекарство, вроде той жидкости, которой... э... папа Шейлы мыл руки. Он у нее доктор.

Палатазин записал "врач?", затем "работник больницы?"

-- Тогда Шейла перетрусила и вылезла из машины и отошла. Когда обернулась, этот парень уже отъезжал. Вот и все.

-- А когда ваша подружка начала подозревать, что это мог быть Таракан? -- спросил Рис.

-- Я все время читаю газеты. Все читают, я хочу сказать. Все на бульваре только об этом и говорят, поэтому я подумала, надо дать знать полиции.

-- Если это случилось во вторник, то почему вы так долго ждали, прежде чем пришли к нам?

Она пожала плечами и начала грызть ноготь большого пальца:

-- Я испугалась. И Шейла испугалась. Чем больше я думала, что это мог быть ОН, тем больше я боялась.

-- А ваша подружка не заметила номер машины? -- спросил Палатазин, занеся ручку над блокнотом. -- Или какие-нибудь особые приметы машины?

Она покачала головой:

-- Нет, все произошло слишком быстро.

Она взглянула в спокойные серые глаза этого немолодого, плотно сбитого полицейского, который так напоминал ей одного полицейского офицера по делам несовершеннолетних из Холта в Айдахо. Только у этого копа был смешной акцент, он был почти совсем лысый и на ярко-красном с голубыми горошинами галстуке у него было кофейное пятно.

-- Но на самом деле это был не он, как вы думаете?

Палатазин откинулся на спинку своего вращающегося кресла. Вокруг его головы вились струйки сизого табачного дыма. Эта молоденькая проститутка была в точности такой же, как и любая из десятка тех, кого он опросил за последние несколько недель: поблекшая, напуганная, достаточно сообразительная, чтобы выжить на панели, но недостаточно сильная, чтобы порвать с такой жизнью. Выражение глаз у всех проституток было одним и тем же: проблескивающее острое презрение, которое маскировало глубоко спрятанную в душе печальную усталость. Все эти последние недели он с трудом удерживался от того, чтобы взять этих обитательниц мрачных улиц за плечи, встряхнуть и прокричать в лицо: "Разве вы не знаете, что вас ждет там? Убийцы, насильники, садисты, а то и что-нибудь похуже. Есть много вещей куда худших, чем та, о которой вы не осмеливались даже думать, потому что иначе эти мысли сведут вас с ума. Мысль о том, что скрывается в темных тайниках человеческого общества, ждет вас в краю кошмаров, чтобы в удобный момент нанести удар. Самое главное ЗЛО, которое распространяет вокруг себя новое ЗЛО и пожирает иное ЗЛО, чтобы выжить..."

"Хватит", -- сказал он себе. Внутри у него все стянулось в тошнотворный узел, он понимал, что он на пределе.

-- Да, -- сказал он Эми, -- это мог быть и он.

-- О Боже, -- выдохнула она. Кровь отхлынула от ее лица, и она стала похожа на восковую кукла, одна краска снаружи и пустота внутри. -- В смысле... я раньше имела свидания со странными типами... но никто никогда не пытался... -- Она коснулась пальцем своего горла, в воображении ее уже возникла картина -- как ухмылялся этот тип, когда она села к нему в машину, этот, в очках, жуткий...

-- Эми, -- сказал Палатазин, решив, что надо кончать с игрой в прятки. -- У нас есть художник, он может по твоему описанию составить портрет мужчины, который пытался подцепить тебя. Я не говорю, что это наверняка был Таракан -- нет. Но возможность все-таки существует. Я хочу, чтобы ты сейчас пошла с детективом Рисом и дала информацию нашему художнику. Все, что сможешь припомнить: глаза, волосы, рот, нос. Договорились? -- Он встал с кресла. Рис уже стоял рядом с девушкой. -- Кроме того, припомните все подробности, касающиеся машины. Так, чтобы я смог представить ее себе такой, какой ее видели вы. Особенно обратите внимание на номер. Возможно, вы видели его и запомнили хотя бы частично, но только сами сейчас этого не сознаете. Спасибо, что пришли к нам, Эми. Салли, ты проводишь Эми к Маку?

-- Конечно. Пойдемте, мисс Халсетт.

Он открыл перед девушкой дверь кабинета, и разнообразные шумы полицейского отдела борьбы с преступлениями и отдела расследования убийств ворвались в комнату -- резкие телефонные звонки, цоканье немилосердно эксплуатируемых пишущих машинок, щелканье выдвигаемых и задвигаемых на место картотечных ящиков, монотонное бормотание телетайпа. Девушка остановилась на пороге и посмотрела назад, на Палатазина.

-- Я еще кое-что вспомнила, -- сказала она. -- Руки у него... Ладони! Они были очень большие, понимаете? Я их хорошо видела, потому что он сжимал руль.

-- Он не носил каких-либо колец, перстней?

-- Я... нет, кажется, не было.

-- Отлично, превосходно. Салли, как только составите фоторобот, принеси его мне, ладно?

Салливан кивнул и вслед за девушкой вышел в широкий, выстланный линолеумом коридор. Палатазин, в висках которого стучал пульс надежды, вышел в другую обширную комнату, заставленную ящиками и письменными столами, и пробрался к столу, за которым сидела детектив Брашер, ожидая звонков от информаторов. Брашер, молодая женщина с рыжеватыми волосами и глубоко посаженными зелеными глазами, в которых уже начала появляться жестокость, трудилась над кроссвордом в утреннем выпуске "Таймс". Она быстро спрятала газету, когда заметила, что к ее столу направляется капитан.

-- Брашер, -- сказал Палатазин. -- Вы, кажется, не очень заняты. Мне нужно поработать с картотекой. Все, кто связан с делом Таракана и одновременно владеет "фольксвагенами". Кроме того, все, кто может проходить под именем Уолли или Уолтер или использовать эти имена как прозвища и т.д... Кроме того, посмотрите картотеки по нападениям и изнасилованиям, по тем же параметрам. Срок давности -- до трех месяцев.

-- Слушаюсь, сэр. -- Она сделала несколько пометок в блокноте и поднялась из-за стола. -- Я ждала звонка от одного сводника...

-- Пусть ваше место займет Хайден. -- Палатазин сделал знак мужчине за соседним столом. -- Мне эти данные необходимы как можно скорее.

Он отвернулся от Брашер как раз вовремя, чтобы увидеть Гейл Кларк, входящую в комнату. Палатазин почувствовал острый прилив раздражения и злости. Она опоздала больше чем на час, и именно в данный момент Палатазин чувствовал, что ему будет очень трудно выдержать обстрел пустыми и ненужными вопросами. Он несколько раз под различными предлогами отказывался встретиться с ней, отсылая журналистку в отдел печати и связи с прессой. В ответ газетенка "Тэтлер" опубликовала несколько на скорую руку сварганенных передовиц, касающихся недопустимой неспешности, с которой капитан Палатазин ведет дело Таракана. В любое другое время Энди не обратил бы на них особого внимания, но именно сейчас все газеты города давили на мэра, который в свою очередь оказывал давление на полицейского комиссара, а тот не слезал с шефа Гарнетта, который явился в кабинет Палатазина, жуя зубочистку, и потребовал ответа -- почему это пустяковое дело до сих пор не раскрыто? Палатазину оставалось только грызть ногти и слоняться по отделу, словно опасно разозленный медведь. Он знал, что его люди работают с полной отдачей. Но политиканы наверху теряли терпение. Поэтому указание комиссара было недвусмысленным: оказывать любое содействие прессе.

"Мало быть просто полицейским, -- кисло думал Палатазин, направляясь навстречу Гейл Кларк, -- в наше время приходится быть еще и общественным деятелем, психологом, политиком, специалистом по чтению мыслей -- и все это одновременно!"

-- Вы опоздали, -- сухо сказал он Гейл. -- Что вам угодно?

-- Извините, -- проговорила она, хотя по ее виду нельзя было сказать, что она чувствовала себя виноватой. -- Меня задержали. Мы могли бы поговорить в вашем кабинете?

-- Где же еще? Но прошу вас, постарайтесь побыстрее. У меня много работы. -- Он провел ее в кабинет, закрыл дверь и уселся за свой стол. Имя "Уолли" жужжало в его мозгу, как шершень.

-- Скажу вам то же самое, что сказал людям из "Таймс" и "Леджера" сегодня утром: у нас до сих пор нет непосредственных подозреваемых, но несколько человек мы держим под наблюдением. И никакого сходства между Тараканом и Джеком-Потрошителем я не нахожу. Нет. Мы выпустили на панель несколько подсадных уток, но эти сведения, если можно, не для печати. Буду очень вам признателен. Договорились?

-- Разве я обязана?.. -- Она приподняла одну бровь, доставая из сумочки ручку.

-- Мисс Кларк, -- спокойно сказал Палатазин, резко отодвигая в сторону трубку и укладывая сцепленные ладони перед собой на крышке стола. "Спокойней, -- сказал он себе, -- не давай ей вывести тебя из терпения, она это умеет". -- Последние несколько дней я имел несчастье работать в некотором контакте с вами. Я знаю, вы меня не любите, и меня это абсолютно не волнует. О вашей газете я самого невысокого мнения.

Повернувшись, он порылся в кипе газет, отыскал выпуск "Тэтлера" за прошлую неделю и подтолкнул к Кларк. Заголовок на первой полосе кричал кроваво-красными буквами самого крупного шрифта: "Где скрывается Таракан? Кто умрет следующим?"

Улыбка Гейл слегка поблекла, но удержалась на губах.

-- Если вы приложите небольшое усилие, то припомните, что две недели назад на улицы были выведены женщины-полицейские, чтобы, притворяясь проститутками, сыграть роль приманки для убийцы. Об этом я сказал всем корреспондентам всех городских газет и попросил всех вас не давать эту информацию в номер. Припоминаете? Отчего же тогда, едва я взял вашу газету, чтобы ознакомиться с вашим репортажем, как в глаза мне немедленно бросился заголовок: "Удастся ли женщинам-полицейским поймать Таракана в ловушку?" С тех пор, как вы напечатали эту статью, Таракан затаился, не совершил ни одного нападения. Хотя я не считаю его безумным до такой степени, чтобы читать вашу газету, я предполагаю все же, что он узнал о ловушке с подсадными утками и решил уйти в подполье. Теперь могут потребоваться месяцы, прежде чем он снова высунется на поверхность, и к тому времени след его остынет полностью.

-- Я старалась, чтобы эти сведения не прошли в номер, -- сказала Гейл. -- Но мой редактор сказал, что это хорошая новость, и должна быть в статье.

-- Неужели? Тогда вашему редактору следует сидеть в моем кресле, ведь он, кажется, так хорошо знаком с работой полиции?

Он пошарил в стопке газет, выудил еще один номер "Тэтлера" и подтолкнул к Гейл, словно кусок протухшего мяса. Заголовок возвещал: "Разгул массовых убийств". Имелась фотография с множеством кровавых подробностей: доставка жертвы в морг. Другие заголовки пытались перекричать друг друга: "Неужели рядом с Лос-Анджелесом приземлился НЛО?", "Вечная юность -- удивительная морская водоросль", "Как выйти замуж за рок-звезду".

Палатазин с отвращением фыркнул:

-- Неужели люди в самом деле подписываются на такую газету?

-- Триста тысяч подписчиков, по данным прошлого года, -- хладнокровно сообщила ему Гейл. -- Я хотела бы извиниться перед вами за этот случай с просочившейся информацией, но боюсь, что это ничем уже не поможет.

-- Верно, к тому же у меня ощущение, что если мы переиграем все заново, результат будет тот же самый. Вы сами-то сознаете, какой вред приносят все эти дикие истории про Таракана и прочих? Они пугают людей, те начинают с подозрением относиться друг к другу, боятся выйти из квартиры после наступления темноты. И не слишком стремятся помогать следствию. -- Он взял трубку и сунул в рот, сжал мундштук зубами с такой силой, что едва не прокусил его. -- Я думал, что могу доверять вашему профессионализму. Вижу, что ошибся.

-- Проклятье! -- внезапно воскликнула Гейл, так энергично, что Палатазину показалось, будто она сейчас перепрыгнет через стол и бросится на него. Она подалась вперед, зло глядя в глаза капитану полиции:

-- Я пишу хорошие статьи! Отличные! Я не могу ставить свои заголовки, не могу указывать своему редактору, что печатать, а что нет! Да, наша газетка спешит выдоить из заварушки с Тараканом все, что возможно. Но так поступает любая другая газета в городе! Капитан, в основе всего лежат наличные. Количество проданных экземпляров! И если кто-то говорит иначе, он или лжец, или дурак. Но если вы прочтете мои статьи, то увидите, я пишу отлично и говорю людям правду так, как вижу ее!

Некоторое время Палатазин сидел в молчании. Он раскурил трубку и рассматривал Кларк через завесу дыма.

-- Зачем тогда терять время в "Тэтлере"? -- спросил он наконец. -- Она недостойна вас. Разве вы не могли найти работу в другом месте?

-- Я должна сделать себе имя, -- сказала Гейл. Румянец постепенно покидал ее щеки. -- Это средство выживания. Большая часть женщин, два года назад закончивших лосанжелесский институт журналистики, сидят в корректорах, или редактируют чужие работы, или бегают в ближайший бар за кофе и бутербродами с ветчиной для настоящих журналистов. Конечно, работа в "Тэтлере" -- не розовая мечта, но, по крайней мере, у меня появились читатели, которые покупают газету, чтобы прочесть МОЮ статью.

-- Хорошие читатели! Люди, которым нравится наблюдать за автоавариями.

-- Но их деньги ничем не хуже. И получше, чем у многих. И не надо относиться к ним с таким презрением, капитан. Это -- Его величество Средний Класс. Те самые люди, за чей счет вам платят жалованье, между прочим.

Палатазин задумчиво кивнул. В темно-карих глазах Гейл все еще мерцала злая искра, они блестели, как глубокий пруд, внезапно растревоженный брошенным камнем.

-- Ладно, -- сказал он, -- тогда я займусь делом, чтобы отработать это жалование. О чем именно вы хотели со мной говорить?

-- Неважно. Вы уже ответили на мои вопросы. Я собиралась спросить, почему, по вашему мнению, Таракан ушел со сцены. -- Она надела колпачок на ручку и бросила ее обратно в сумку. -- Возможно, вам интересно будет узнать, что на следующей неделе у нас будет уже другая сенсация.

-- Это огромное облегчение.

Она встала, надела сумочку через плечо.

-- Ладно, -- сказала она. -- Но скажите мне только -- неофициально -- вы сейчас ближе к обнаружению убийцы, чем были на прошлой неделе?

-- Неофициально? Нет. Но, возможно, у нас появится новый след.

-- Например?

-- Говорить слишком рано. Вам придется подождать. Там посмотрим.

Она сложила губы в улыбку:

-- Больше не доверяете мне?

-- Отчасти, да. Отчасти, дело в том, что мы обрабатываем новые сведения, которые получили буквально сегодня прямо с панели. Кому, как не вам, знать, какова степень достоверности такой информации.

Он поднялся и поводил журналистку до двери.

Положив руку на ручку двери, Гейл остановилась:

-- Я... я не хотела горячиться, но сегодня мне пришлось стать свидетелем очень неприятной вещи. Чего-то очень странного. Наверное, я кажусь вам слишком напористой, да, капитан?

-- Гм... в общем, да.

-- Это потому, что я не хочу работать в "Тэтлере" всю жизнь. Я должна присутствовать при том, как вы возьмете его. Довести эту историю до конца -- единственный мой шанс пробиться наверх. Да, я честолюбива, я оппортунистка, но я еще и реалистка. Такой шанс выпадает репортеру очень редко, один шанс из тысячи. И я не хочу упустить такую возможность.

-- А вдруг мы его никогда не найдем?

-- Могу я вас процитировать?

Глаза капитана слегка расширились. Он не мог определить, шутит ли она. Лицо Гейл было совершенно серьезно, глаза смотрели ясно и проницательно.

-- Не думаю, -- сказал он, открыв перед ней дверь. -- Уверен, мы еще встретимся. Кстати, что же заменит Таракана на вашей первой полосе? Что-нибудь о престарелой даме, которая обнаружила у себя на чердаке завещание Говарда Хьюза?

-- Нет. -- По спине Гейл пробежала ледяная дрожь. Она все еще чувствовала вонь разлагающейся мертвой плоти, словно одежда ее насквозь пропиталась этим запахом. -- Кража из могил на Голливудском мемориальном. Вот почему я опоздала. Нужно было обработать материал и поговорить с полицией в Голливуде.

-- Кладбищенские грабители? -- тихо переспросил Палатазин.

-- Скорее, похитители гробов. Оставившие все остальное валяться снаружи.

Палатазин вынул трубку изо рта и молча уставился на Гейл. В горле его тупо пульсировало.

-- Что? -- сказал он странно хриплым голосом, больше похожим на карканье.

-- Да, какие-то невероятные извращенцы.

Она уже хотела покинуть кабинет, как вдруг рука Палатазина крепко, до боли, сжала ее запястье. Она недоуменно посмотрела на него, моргая. Лицо его вдруг стало словно восковым, губы беззвучно шевелились.

-- Что вы имеете в виду? -- с трудом спросил он. -- О чем вы? Когда это произошло?

-- Ночью, я думаю... Эй, послушайте, вы... вы делаете мне больно.

Он опустил глаза, увидел, что сжимает ее руку, и медленно выпустил ее.

-- Извините. Голливудский мемориал? Кто первым обнаружил?

-- Я. И фотограф из "Тэтлера"... Джек Кидд. Почему вас это интересует? Вандализм -- это не для вашего отдела, разве не так?

-- Но... но...

Казалось, Палатазин в любую секунду может упасть в обмороке. Выражение его стеклянно поблескивающих глаз так напугало Гейл, что она на миг почувствовала дрожь, волной прошедшую по спине.

-- С вами все в порядке? -- с тревогой спросила она.

Некоторое время капитан не отвечал.

-- Да, -- наконец кивнул он. -- Да, все нормально. Я в порядке. Простите, но теперь я хотел бы вернуться к работе, мисс Кларк. У меня много дел.

Он широко открыл дверь, и Гейл вышла из кабинета. Повернувшись, она хотела попросить Палатазина не забывать о ней, если им удастся взять надежный след Таракана. Дверь закрылась прямо перед ее носом.

"Вот черт! -- подумала Гейл. -- В чем дело? Может, слухи оправдались? Давление оказалось чересчур высоким, и бедняга постепенно сходит с рельсов. Если так, то получится очень сочная и трогательная историйка". -- Она отвернулась и покинула отдел.

Закрыв кабинет, капитан Палатазин побелевшими пальцами сжал трубку телефона. Ответил полицейский телефонист.

-- Говорит Палатазин, -- сказал капитан. -- Соедините меня с лейтенантом Киркландом из голливудского отделения.

Голос Палатазина был полон ужаса.

 

  4

Мозг Рико Эстебана был обуглен пылающим неоном вывесок. Вокруг ревели автомобили, воздух пронизывали жесткие ноты электрической музыки. Он чувствовал, что должен что-то сказать темноволосой девушке, которая сидела рядом с ним на сиденье машины, прижавшись к противоположной дверце, но еще он чувствовал, что единственная вещь, которую он сейчас способен сказать -- "Вот черт!" -- будет не к месту. Кроме такого примитивного суммирования чувств Рико, его перегруженный мозг выдавал лишь шум -- гудение напряженно работающих контуров. Все.

"Пренадо? -- думал Рико. -- Она сказала, что забеременела?" Всего несколько минут назад он затормозил свою "пожарку" -- огненно-красный спортивный "шевроле" -- перед домом, где жила Мерида Сантос. Это была улица Лос-Террос в мрачном районе восточного Лос-Анджелеса. Мерида почти сразу выбежала из подъезда, где единственная голая лампочка бросала неверный свет на скрипучие ступени и стены, покрытые слоями надписей, сделанных из распылителей-баллончиков, и быстро скользнула в машину.

Едва он успел поцеловать Мериду, как сразу почувствовал -- что-то случилось.

Глаза у нее были немного печальные, под ними залегли темные круги. Он завел двигатель "шевроле" -- от грохота задрожали стекла в домах на узкой захудалой улочке -- и вырулил к бульвару. Мерида (ее длинные черные волосы волнами падали на плечи) сидела, отодвинувшись от него и смотрела на свои руки. На ней было голубое платье и серебряное распятие на цепочке, которое Рико купил ей на день рождения неделю назад.

-- Эй, -- сказал он и наклонился к Мериде, стараясь приподнять ее голову одним пальцем за подбородок. -- Что такое? Ты плакала? Эта ненормальная сука опять тебя била?

-- Нет, -- ответила она, и ее тихий голос слегка дрожал. Она все еще казалась больше девочкой, чем женщиной. В шестнадцать лет она была худощавой и стройной, как жеребенок. Обычно глаза ее сверкали застенчиво, весело и невинно, но сегодня что-то было не так, и Рико не мог определить, в чем дело. Если старая ненормальная мать не била ее, то что же тогда?

-- Что, Луис опять убежал из дому? -- спросил он ее. Она покачала головой. Он откинулся на спинку, удобно покачиваясь на мягком красном сиденье, откинув со лба прядь густых черных волос.

-- Этому Луису лучше бы поостеречься, -- тихо сказал он, объезжая пару пьяных, танцевавших посреди улицы. -- Он еще слишком маленький, чтобы якшаться с "Убийцами". Я ему говорил, сто раз говорил -- не путайся ты с этими подонками. Они его до добра не доведут. Где бы ты хотела сегодня поужинать?

-- Неважно, -- сказала Мерида.

Рико пожал плечами и выехал на бульвар, где над порнокинотеатрами, барами, дискотеками, винными магазинами пульсировал радужный неон. Хотя было всего половина седьмого, но по бульвару уже мчался поток спортивных машин, словно гонки локомотивов. Они были раскрашены во все цвета радуги, от крикливо-голубого до флюоресцентного оранжевого, и оснащены полосатыми, как зебра, крышами, леопардовой обивкой, или радиоантенной высотой с башню. Машины мчались вдоль бульвара, словно табун диких лошадей. Тротуары были усеяны ордами подростков-чикано, вышедших на поиски развлечений в субботний вечерок. Воздух сотрясала музыка из транзисторов и автомобильных приемников, сумасшедшая смесь рока и диско, перекрываемая лишь вздохами бас-гитар из открытых дверей баров. В горячем воздухе пахло бензиновым перегаром, дешевыми духами и марихуаной. Рико протянул руку и включил радио своего "шевроле" на полную громкость; ухмылка, словно щель, рассекла его смуглое лицо. Рычание могучего Калы Тигра Эдди перешло в гипнотический речитатив:

-- ...Разгоним город сегодня вечером, потому что больше делать нечего, и лучше вас никому не разжечь его в Этот Субботний Вечер! К вам снова возвращаются могучий Кала и "Волки" -- "РОЖДЕННЫЙ БЫТЬ ПЛОХИМ".

Мерида выключила радио. Но завывание "Волков" все равно неслось из десятка других динамиков.

-- Рико, -- сказала она, на этот раз глядя ему прямо в глаза. -- Кажется... -- Ее губы дрожали. -- Кажется, я забеременела.

"Вот черт" -- подумал он. -- Забеременела? Она сказала, что забеременела?" Он едва не спросил "от кого?", но успел прикусить язык. Он знал, что последние три месяца она спала только с ним, исключительно, даже после того, как он снял квартиру в бедном квартале в конце бульвара Сансет. Она всегда была приличной верной женщиной. "Женщиной? -- подумал он. -- Да ей и шестнадцати-то нет. Но во многих отношениях она настоящая женщина. Во многих?"

Рико был слишком ошарашен, чтобы найти в себе силы сказать что-то. Волны спортивных приземистых машин впереди казались ему то накатывающимися, то уползающими обратно волнами бесконечного металлического океана. Он всегда пользовался "резиной", и ему казалось, что он осторожен, но теперь... "Что делать? -- спросил он себя. -- Твой большой мачете сделал неприятность этой малютке, и что ты теперь думаешь делать?"

-- Ты уверена? -- спросил он наконец. -- В смысле... Откуда знаешь?

-- У меня... была задержка. Я пошла в больницу, и доктор мне сказал.

-- А он не мог ошибиться? -- Рико пытался думать. "Когда я не предохранялся? В тот вечер, когда мы напились, или в тот раз, когда нужно было спешить..."

-- Нет, -- сказала она, и окончательный приговор в ее голосе заставил что-то в животе у Рико болезненно запульсировать.

-- А твоя мать уже знает? Она меня прикончит, когда узнает. Она меня и без того ненавидит. Она сказала: "Увижу тебя еще раз -- застрелю или полицию вызову..."

-- Она еще не знает, -- тихо сказала Мерида. -- Никто больше не знает. -- Она тихо, задыхаясь, заплакала, словно душили кролика.

-- Не надо плакать, -- сказал он слишком громко, потом вдруг понял, что она уже плачет, наклонив голову, и слезы катятся по щекам крупными горошинами. Он чувствовал, что должен оберегать ее -- больше, чем любовник. Как старший брат.

"Люблю ли я ее?" -- спросил он себя. Вопрос, поставленный так прямо и просто, привел его в замешательство. Он не был уверен, что правильно воспринимает любовь. Это вроде хорошо проведенной ночи с девушкой? Или это ощущение, что этот человек всегда рад поговорить с тобой, слегка утешить и подбодрить? Или это что-то молчаливое, величественное, вызывающее робость, как будто сидишь в церкви?

-- Пожалуйста, -- сказал Рико, останавливаясь у светофора вместе с другими водителями спортивных машин. Чьи-то подошвы давили на акселераторы, бросая ему вызов, но он не обращал внимания. -- Не плачь, хорошо?

Она всхлипнула в последний раз и начала рыться в сумочке, отыскивая салфетку, чтобы высморкаться.

"Шестнадцать -- подумал Рико. -- Ей всего шестнадцать!" Вот он сидит в своей машине, как и все остальные на этом субботнем, заполненном людьми бульваре, в тесных джинсах и бледно-голубой рубашке, с золотой цепочкой на шее, с маленькой ложечкой для кокаина. Да, вот он везет свою женщину куда-то ужинать, потом они немножко потанцуют в дискотеке, вернутся в его квартиру, в постель, чтобы второпях заняться сексом. Но сегодня все было иначе. Мерида забеременела, у их ребенка будет свой ребенок... Теперь Рико чувствовал бремя лет и серьезной проблемы, которая не являлась ему даже в самом страшном кошмаре. Ему представилось собственное лицо -- с высокими скулами, смуглое, красивое лицо, своеобразное из-за носа, который был два раза сломан и оба раза плохо сросся. Он вообразил, что видит появление вокруг глаз паутины морщинок, видит, как заботы и тревоги прорезают морщинами лоб. В это мгновение ему снова захотелось стать маленьким мальчиком, играть на холодном полу пластиковыми машинками, пока отец с матерью обсуждают побег мистера Габрильо с женой мистера Фернандо, а старшая сестра крутит ручку настройки нового транзисторного приемника. Ему захотелось стать ребенком навсегда, чтобы не волновали тяжкие заботы и проблемы. Но его мать с отцом были мертвы уже почти шесть лет, они погибли при пожаре, который начался из-за замыкания в неисправной электропроводке -- пламя ревело по всему многоквартирному дому, словно вулканический вихрь, и три этажа обрушились еще до того, как подъехала первая пожарная машина. В тот период Рико связался с уличной бандой подростков, называвшейся "Костоломы". Он сидел под лестницей и пил с дружками красное вино, когда услышал вой пожарной сирены. Этот звук до сих пор иногда будил его среди ночи, и он просыпался в холодном поту. Его сестра Диана работала манекенщицей и фотомоделью в Сан-Франциско -- так она, во всяком случае, сообщала в своих редких письмах. Она постоянно писала, что вот-вот должна сделать снимок для обложки какого-то журнала или что познакомилась с человеком, который поможет ей проникнуть в рекламный бизнес. Однажды она написала, что будет в июле "подружкой плейбоя", Но, естественно, девушка месяца в июльском номере "Плейбоя" оказалась голубоглазой блондинкой. Он два года не видел сестры и последнее письмо получил более шести месяцев тому назад.

Сигнал светофора сменился на зеленый. Вокруг завизжали об асфальт покрышки лихих водителей, берущих скоростной старт с места, оставляя черные полосы жженой резины. Он вдруг обнаружил, что очень крепко сжимает руку Мериды.

-- Все будет нормально, -- сказал он ей. -- Вот увидишь. -- Мерида отодвинулась от дверцы, приникнув к Рико близко, как вторая кожа, и если любовь похожа на жалость, тогда Рико ее любил.

-- Слушай, хочешь гамбургер или что-нибудь еще? Остановимся здесь.

Он показал рукой в сторону огромного неонового гамбургера, плывущего в небе над закусочной Толстого Джима. Мерида отрицательно покачала головой.

-- Ладно. -- Он вытащил пачку "Уинстона" из отделения для перчаток и закурил. В противоположном направлении промчалась черно-белая полицейская патрульная машина, глаза копа за рулем на миг встретились с глазами Рико. Рико вез несколько граммов кокаина и несколько никелированных коробочек с отличными "колумбийскими красными", спрятанных в тайнике под резиновым покрытием в багажнике.

Это был неплохой бизнес -- поставлять кокаин малышам, которые ошиваются в рок-клубах на Сансете. Хотя торговал он понемногу, но все равно получал достаточно, чтобы позволить себе немного понаслаждаться жизнью. Его поставщик, лысый тип в костюмах от Пьера Кардена, называющий себя Цыганом Джоном, сказал, что у Рико крепкие нервы, есть хватка, и он может подняться повыше, чем мелкий толкач. Не так высоко, как Цыган Джон, конечно, но достаточно высоко. Рико хладнокровно отвел взгляд от полицейской машины и ловко занял пустое место, пристроившись в хвост "тандерберду", выкрашенному в тигровые полоски. Кто-то окликнул его с обочины, и он увидел Феликса Ортего и Бенни Грасио, стоящих у входа в дискотеку с двумя отличными "персиками". Рико поднял руку в знак приветствия.

-- Как дела, приятель?

Но он не притормозил, потому что парни были живым напоминанием о тех временах, когда он был одним из "Костоломов".

Наконец Мерида задала вопрос, которого боялся Рико:

-- Что теперь будем делать?

Сверкающими глазами она внимательно следила за его лицом, отыскивая малейший признак предательства.

Он пожал плечами, сигарета свесилась с нижней губы.

-- А что ты думаешь делать?

-- Это же твой ребенок!

-- И твой тоже, -- громко сказал он. Злость в первый раз заставила кровь прихлынуть к лицу. "Почему же она не принимала таблетки или что-нибудь?"

Потом лицо его вспыхнуло от стыда.

-- Боже! -- хрипло выдохнул он. -- Я не знаю, что я должен делать.

-- Ты любишь меня, разве нет? Ты говорил, что любишь. Если бы ты этого не сказал, я бы тебе не разрешила. Ты был у меня первым и единственным.

Он мрачно кивнул, вспоминая первый раз, когда он взял ее. Это произошло на заднем сиденье автомобиля в открытом кинотеатре возле Южных Ворот. Он очень гордился потом, когда все кончилось, потому что она была его первой девственницей, а мужчиной можно себя считать -- он это знал -- только лишив девушку девственности. Он вспомнил, что однажды говорил ему Феликс Ортега в заброшенном складе, который "Костоломы" использовали в качестве штаб-квартиры: "Поимей девственницу, парень, и она полюбит тебя на всю жизнь".

"Бог мой! -- подумал он. -- Навсегда? И только с одной женщиной? У меня есть бизнес, и я должен о нем думать. Скоро я смогу покупать себе шелковые рубашки и туфли из крокодиловой кожи или куплю красивый черный "порше". И смогу снять одну из пятикомнатных квартир, где живут кинозвезды. Я в самом деле смогу стать кем-то в этом городишке. Стать важнее Цыгана Джона! Даже!

Но вот перед ним ложится другая дорога, обратно в черное сердце трущоб. Через десять лет он будет работать в каком-нибудь гараже, приходить ровно в пять в квартиру, где будут ждать Мерида и двое-трое детишек, сопливые носы и все такое прочее. Руки у него почернеют от смазки, пузо вырастет от пива, которое он будет поглощать с друзьями по субботам. Мерида превратится в старую ворчливую клячу, дети все время будут путаться под ногами, Мерида станет нервной и совсем не похожей на ту красивую девушку, какая она была сейчас. Они будут спорить из-за того, почему бы ему не найти другую работу, где платят побольше, почему у него так мало честолюбия -- и жизнь станет костью в горле, задушив его до смерти. "Нет! -- сказал он себе. -- Я не хочу этого!" Он протянул руку, включил приемник, чтобы не слышать больше собственных мыслей.

-- Мерида, -- сказал он. -- Я хотел, чтобы ты убедилась окончательно... В смысле, знаешь ли ты точно, что это... мой ребенок.

Он лихорадочно искал какую-нибудь опору, что-то, что можно было поместить между собой и необходимостью принимать решение. Но он знал правду: любовь любовью, но не менять же ради нее всю жизнь.

Мерида отвернулась от него и очень медленно выпрямилась, сев совершенно прямо, словно и не сутулилась всего секунду назад. Затем отодвинулась, сцепив ладони и положив их на колени.

"Так, -- сказал себе Рико, -- теперь она поняла, о, боже, дерьмовое это дело! Ты с ней обращаешься, как с неоновой девкой, которые выкрикивают свои цены по обе стороны бульвара".

И тут Мерида, подавив всхлип, выпрыгнула из "шевроле" раньше, чем Рико успел сообразить, что происходит. Она бросилась бежать по бульвару в противоположном направлении. Водители сворачивали в сторону, выкрикивая грязные предложения.

-- Мерида! -- крикнул Рико. Он вывернул руль, выскочил на тротуар, выдернул ключи из гнезда. В следующий миг он уже бежал, стараясь отыскать ее среди сотен слепящих фар, бесстрастно уставившихся на него.

-- Мерида! -- крикнул Рико. Он едва не столкнулся с зеленым "фордом", водитель которого посоветовал ему засунуть голову в задницу. Он пробрался через проезжую часть, на него сыпались ругательства и проклятия на разных языках, но он не обращал на это внимания. Мерида была слишком молода, чтобы в одиночку ходить по неоновому аду этого бульвара. Она не знала, откуда может грозить опасность, она была слишком доверчива.

"В конце концов, -- с горечью подумал он, -- она мне доверилась, а я -- самых худший из всех насильников -- я изнасиловал ее душу".

Наполовину ослепленный фарами, он едва успел отпрыгнуть в сторону, когда мимо пронесся рыжебородый малый на голубом мотоцикле. Что-то блестело на асфальте у обочины. Рико нагнулся. Это было серебряное распятие Мериды, его подарок на день рождения. Цепочка лопнула, когда она сорвала крестик с шеи. Безделушка еще хранила тепло ее тела.

-- Мерида, -- позвал он, всматриваясь в блеск огней. -- Прости меня!

Но ночь поглотила девушку, она бесследно исчезла, и он знал, что если даже она и слышала его крик, она бы не вернулась. Нет, она слишком горда, и в сравнении с ней Рико казался себе грязным прокаженным.

Он увидел голубую мигалку патрульной машины, которая приближалась, лавируя в рядах машин. Его пронизал ледяной страх -- какая легкая добыча для копов, вдруг они поинтересуются его машиной? Развернувшись, он бросился к своему "шевроле", расталкивая людей, стараясь обогнать полицию. Сводники в пестрых костюмах и их подопечные в обтягивающих бедра штанах поспешно прятались в дверях баров по мере того, как проезжала полиция. Голубая мигалка крутилась, наполняя воздух электрическим негодованием, но сирену копы пока не включали. Рико скользнул за руль своего "шевроле", сунул ключ в зажигание, не спеша отъехал в поток машин, медленно двигающихся в западном направлении. Примерно в квартале впереди он увидел, что два автомобиля столкнулись прямо посреди бульвара и толпа зрителей уже окружила водителей, подзадоривая их и понукая начать драку. Когда Рико миновал скопление, он услышал душераздирающий визг сирены и, глянув в зеркало заднего вида, увидел, что патрульный автомобиль остановился, чтобы прекратить драку. Он прижал педаль газа и начал плавно обгонять машины, идущие с меньшей скоростью.

"Сегодня никаких копов, -- сказал он себе. -- Вот дрянь, сегодня с меня всего довольно и без копов!"

Потом он вспомнил о Мериде, одиноко бредущей по бульвару. Он не мог оставить ее в этой массе хищников, ищущих свежего мяса. Он отыскал свободный участок, сделал быстрый У-образный разворот и, двигаясь в обратном направлении, быстро миновал и патруль полиции, и то место, где была драка, и то место, где Мерида бросила на тротуар крестик. Те, кто попрятался от полиции в темные переулки и двери баров, начали теперь выползать наружу, чтобы снова заняться поиском клиентов. Тротуары заполняло голодное человечество, и где-то в этой сокрушительной массе затерялась худенькая девушка-чикано, беременная. Но что она значит? Рико был напуган. Он сжимал в кулаке цепочку с серебряным распятием и, хотя не считал себя по-настоящему религиозным человеком, жалел, что Мерида не оставила крестика -- на всякий случай. "Я найду ее, -- подумал он. -- Я найду ее, даже если у меня уйдет на это вся ночь. Я найду ее!"

И его "шевроле" все дальше углублялся в ночной бульвар, пока не исчез в море металла.

 

  5

Солнце быстро клонилось к западу, сгущая тени, которые, словно драгоценный осенний холодок, приникли к массивным восточным фасадам каменных и стеклянных зданий Лос-Анджелеса.

День постепенного угасал, и солнце все более багрово отблескивало на поверхности озер в парке Макартура. Прозрачные золотые лучи пронизали окна магазинов на Родео-драйв. Лениво шевелилась пыль на улицах восточного района города, где теснились старые многоквартирные дома. Тихоокеанский прибой докатывался до тротуаров Венецианского берега, где подростки, словно живые волчки, крутились на роликовых коньках и скейбордах.

Потом багровый свет перешел в пурпурный. На Голливудском бульваре и Сансете, словно разбросанные драгоценные камни, замерцали первые огни. Горы Сан-Габриэль с востока казались огромными массивами темноты, а западная плоскость гранита горела красным.

И над всем городом с его восемью миллионами отдельных жизней и судеб возвышался замок Кронстина, крепко сидевший на своем скальном троне. Это было огромное обширное строение из черного камня с готическими крышами, стенами, башнями, арками, портиками, треснувшими каменными химерами, ехидно и злобно ухмылявшимися с башен, созерцая лоскутное одеяло города; большинство окон, особенно внизу, были выбиты и заколочены досками, но некоторые, на верхних этажах, избежали этой участи, и теперь разноцветные стекла горели голубым, красным, багровым, фиолетовым в алом свете заходящего солнца.

В темнеющем воздухе появился холодок. Он становился все сильнее. Ветер свистел и шептал в каменных зубцах стен, словно человек, говоривший сквозь выбитые зубы.

И многим людям в городе на сверхъестественное ледяное мгновение показалось, что они слышат собственные имена, что кто-то зовет их из-за опускающейся завесы ночи.

 

  6

Капитан Палатазин стоял у запертых ворот Голливудского мемориального кладбища. Как раз в этот момент Мерида Сантос выпрыгивала из красного "шевроле" на бульваре Уайтиер. Рука Палатазина сомкнулась на толстом железном стержне решетки, холодный вечерний ветер шелестел жесткими листьями пальм у него над головой. Было почти семь часов вечера, и он вдруг вспомнил, что по телефону обещал Джо заехать в половине седьмого, чтобы они вместе отправились ужинать в "Будапешт". Он решил, что скажет, будто неожиданно возникло срочное дело в Управлении, а историю с кладбищем оставит при себе. Потому что он мог и ошибиться. Да, что если он ошибся? Тогда все будут, вслед за лейтенантом Киркландом, считать его сумасшедшим.

-- Оцепить кладбище? -- Киркланд не поверил своим ушам. -- Но зачем?

-- Прошу тебя, -- сказал по телефону Палатазин. -- Этого должно быть достаточно.

-- Извини, капитан, -- ответил Киркланд. -- Но у меня забот и без этого будет полон рот. Субботний вечер в Голливуде может оказаться весьма трудным дежурством, как тебе хорошо известно. И какое все это имеет отношение к вандализму?

-- Очень важно, чтобы ты сделал именно так, как я прошу. -- Палатазин понимал, что производит впечатление ненормального, что голос у него нервный, тонкий, и что лейтенант Киркланд сейчас наверняка пересмеивается с одним из детективов, вертя пальцем у виска.

-- Прошу, лейтенант пока не задавай вопросов. Хотя бы человека или двух на эту ночь.

-- Капитан, на Голливудском кладбище есть сторожа.

-- Но что произошло со сторожем прошлой ночью? Вы его нашли? Думаю, что нет.

-- Прости, -- сказал Киркланд, раздраженно повысив голос, -- но почему бы тебе не послать собственных людей, если тебе так необходимо наблюдение за кладбищем?

-- Все мои люди работают день и ночь над делом Таракана. Я не могу приказать кому-нибудь из них...

-- То же самое и у нас. Я не могу. И не вижу соответствующего серьезного повода. -- Киркланд тихо засмеялся. -- Не думаю, что эти жмурики могут набедокурить там и сегодня ночью. Прости, но мне нужно идти, если у тебя все, капитан.

-- Да, у меня все.

-- Приятно было поговорить. Извини, что не смог помочь. Доброй охоты. Надеюсь, вы очень скоро выловите этого парня.

-- Да, до свидания, лейтенант.

Палатазин услышал, как Киркланд повесил трубку.

И вот, второй раз за этот день, он стоял перед воротами Голливудского кладбища. Сегодня после полудня он наблюдал, как осматривали место происшествия люди из голливудского управления полиции. Потом появились агенты похоронных и страховых бюро. За ними следовали грузовики с рабочими бригадами. Теперь кладбище было совершенно таким же, как и за день до этого, траву выбелил лунный свет, и только новые свежие горки земли напоминали о том, что совсем недавно здесь произошло нечто ужасное.

-- Я могу вам помочь чем-нибудь? -- спросил чей-то голос из темноты.

Загорелся фонарик, направленный в лицо Палатазину. Палатазин потянулся за бумажником и достал жетон.

-- Прошу прощения.

Луч фонарика опустился ниже, и из темноты материализовался сторож в темно-серой униформе. Это был высокий седой мужчина с дружелюбными голубыми глазами. К рубашке у него был приколот значок Голливудского мемориального кладбища.

-- Кельсон, -- представился сторож. -- Чем могу быть вам полезен?

-- Ничего не нужно, благодарю. Я хотел просто... посмотреть.

-- Посмотреть? Тогда лучше приходите в понедельник, обойдете кладбище вместе с гидом -- он вам покажет все могилы знаменитостей. -- Кельсон улыбнулся, но когда Палатазин на приветствие не ответил, улыбка исчезла. -- Может, ищете что-то определенное?

-- Нет. Я был уже сегодня здесь, днем, вместе со следователями.

-- А, вот как! Черт, самая дьявольская шутка, о какой я только слышал в жизни. Я сам ничего не видел, но мне все рассказали, когда вызвали на работу. Обычно я в субботу не работаю. Жена устроила мне сегодня сцену.

-- Воображаю, -- тихо сказал Палатазин. -- А прошлой ночью... работал человек по имени Захария, кажется?

-- Да, старина Зак.

Кельсон облокотился на ограду. За его спиной из окошка сторожки падал желтый уютный свет.

-- Обычно в конце недели смену отрабатывал он. Тут он вдруг пропадает, поэтому вызвали меня. -- Кельсон пожал плечами и сказал, улыбаясь: -- Мне все равно, деньги не помешают. Слушайте, а вы в полиции как думаете -- был Зак связан с тем, что здесь произошло прошлой ночью?

-- Не знаю. Я работаю в другом отделении, не в Голливуде.

-- А... -- Кельсон нахмурился и снова направил фонарик на Палатазина. -- Тогда почему вы интересуетесь? Конечно, дело очень странное, но копы, кажется, сегодня все уже выяснили, нет? Вандализм, верно? Какие-то мальчишки из культовой секты, которым понадобились гробы... для каких-то их надобностей. Я слышал, то же самое случилось на кладбище в Хоуп-Хилл на прошлой неделе. Кто-то сорвал замок на воротах, разрыл несколько могил и убрался восвояси с пятью-шестью гробами. Там, знаете ли, кладбище маленькое, и они не могут держать сторожа, поэтому никто не знает, что произошло. Я так думаю, это ненормальные мальчишки. Ненормальный мир, верно?

-- Да, безумный.

-- Слушайте, может, войдете, или как? Осмотрите кладбище? У меня есть лишний фонарик.

Палатазин покачал головой.

-- Мистер Кельсон, -- сказал он. -- В этом нет нужды, все равно я ничего не найду. -- Он посмотрел на Кельсона, глаза его потемнели и стали холодными. -- Послушайте, -- сказал он. -- В вашем домике есть замок на двери?

-- Есть, а что?

-- Потому что я хочу дать вам совет и хочу, чтобы вы выслушали меня очень внимательно. -- Руки Палатазина крепче сжали прутья решетки. -- Я не буду объяснять, почему я вам даю совет, вы все равно не поймете. Сейчас не поймете. Поэтому просто выслушайте.

-- Ладно, -- сказал сторож, отступая на шаг от человека по ту сторону ворот. Его взгляд при этом стал холодным и тяжелым, как металл.

-- Если сегодня ночью кто-то подойдет к этим воротам -- мужчина, женщина, ребенок, это не важно -- вы должны запереть дверь и закрыть ставни. Если услышите, что ворота открываются, включите радио на максимальную громкость, чтобы ничего не слышать. И не выходите наружу посмотреть. Пусть делают, что хотят. Но _не выходите_ из комнаты и не пытайтесь остановить его, ее или их.

-- Но... но это моя работа, -- тихо сказал Кельсон, на лице которого замерла кривая усмешка. -- Что это, шутка? Что все это значит?

-- Я абсолютно серьезен, мистер Кельсон. Вы религиозны? Веруете?

"Это не полицейский! -- подумал Кельсон. -- Это ненормальный или извращенец!"

-- Я католик, -- сказал он. -- Слушайте, как ваша фамилия?

-- Если кто-то подойдет этой ночью к воротам, -- продолжал Палатазин, игнорируя вопрос, -- то начинайте молиться. Молитесь очень громко, не обращайте внимания, если они будут что-то вам говорить. -- Он зажмурился от направленного в лицо луча фонарика. -- Возможно, если вы будете молиться достаточно усердно, они оставят вас в покое.

-- Мне кажется, вам следует уйти отсюда, мистер, -- сказал Кельсон. -- Убирайтесь отсюда, пока я не вызвал _настоящего_ полицейского!

Лицо сторожа исказилось, дружелюбные глаза теперь смотрели предостерегающе, враждебно.

-- Давай, друг, топай отсюда! -- Он показал на телефон на своем столе в доме. -- Или я сейчас же позвоню в полицию.

-- Ладно, -- сказал Палатазин, -- все в порядке. Я ухожу. -- Кельсон смотрел на него, и фонарик в его руке дрожал. -- Но не забывайте о том, что я вам сказал. Пожалуйста, молитесь, и без остановки.

-- Ага, ага, буду молиться за тебя, ненормальный.

Кельсон исчез в сторожке и с грохотом захлопнул за собой дверь. Палатазин отвернулся, быстро сел в машину и отъехал от кладбища. Он дрожал, желудок медленно сводило. "Он сказал, кладбище на Хоуп-Хилл? То же самое случилось там на прошлой неделе? О, мой Бог! -- взмолился он, стараясь подавить растущую волну тошноты. -- Прошу тебя, не допусти! Только не здесь! Не в Лос-Анджелесе!"

Он надеялся, причина только в том, что у него начинает ехать крыша. Напряжение последних недель, дело Таракана и страшные рожи, ухмыляющиеся ему из тени, на самом деле не существовали... Что сказал Кельсон?.. Это просто безумные подростки из какой-то секты. С сотней сект, с тысячей таких культов было бы в сто раз легче справиться, чем с той силой, которая, как он опасался, похитила эти гробы, выкопав их из могильной земли. Он в этот момент спал всего за шесть кварталов отсюда, и, быть может, когда проснулся, увидев во сне мать, ЭТА СИЛА как раз вершила темное дело.

 

Слишком поздно Палатазин сообразил, что свернул с бульвара Санта-Моника, пропустил поворот на Ромейн-стрит и теперь направляется прямо на юг. Он нажал на тормоз, но лишь на секунду, потому что уже понял, куда едет.

Дом из серого кирпича на Первой улице сейчас пустовал -- он был предназначен к сносу много лет назад, -- и в окнах сверкали осколки выбитых стекол. Дом выглядел одиноким и заброшенным. Словно его покинули очень давно. Стены были испачканы старыми надписями -- Палатазину хорошо было видно одно поблекшее утверждение, что в 59 номере живут "классные сеньоры". Где-то среди этих надписей затерялись и два обидных клеветнических предложения, выцарапанные рукой злого подростка, в которых фигурировало имя Палатазина.

Он поднял глаза к окнам верхнего этажа. Теперь они все были выбиты, но на миг ему показалось, что он видит в одном из них мать, еще не очень старую, уже седую, но с живыми, молодыми глазами, в которых не было ужаса загнанного в ловушку животного, который в последние месяцы жизни не покидал ее. Она смотрела на угол Первой улицы, где ее маленький Андраш, уже шестиклассник, с зеленым армейским рюкзаком за плечами, набитым тетрадями, карандашами, учебниками математики и истории, должен был перейти улицу. Когда он доходил до угла, он всегда поднимал голову, и мама всегда махала ему из окна. Три раза в неделю к ним приходила миссис Гиббс, помогавшая ему по английскому -- ему все еще было трудно, хотя большинство учителей в его начальной школе говорили по-венгерски. В маленькой квартире под крышей перепады температуры были почти невыносимыми. В разгар лета это была печь, даже при открытых окнах, а когда зимой дул холодный ветер с гор, сотрясая дряхлые оконные рамы, Андраш видел тонкую испарину маминого дыхания. Каждую ночь, независимо он времени года, она со страхом всматривалась в темноту улицы, проверяла и перепроверяла тройной засов на двери и бродила по квартире, что-то бормоча и всхлипывая, пока живущие под ними не начинали барабанить в потолок и кричать: "Да ложись спать наконец, ведьма!"

Другие дети в округе, где жили семьи еврейских, венгерских и польских эмигрантов, никогда не принимали Андраша за равного, потому что их родители не любили мать Андраша и боялись ее, обсуждали "эту ведьму" за обеденным столом и наказывали своим детям держаться подальше от ведьминого сына -- вдруг он тоже ненормальный. Друзьями Андраша были те робкие, запуганные дети, которые тоже не находили себе места для существования в обществе остальных и поэтому играли всегда в одиночестве. Иногда, не выдержав, Андраш-ведьмин-сын начинал вдруг говорить по-венгерски с сельским акцентом. И тогда из школы за ним гналась толпа детей, швыряя в него камнями и хохоча каждый раз, когда он спотыкался или падал. Это было очень тяжело, потому что и дома он не находил покоя. Это была тюрьма, где мать выцарапывала распятия на стенах, рисовала их красным мелом на окнах и дверях и кричала по ночам, когда во сне ее преследовали серые тени, а иногда лежала целыми днями не вставая, свернувшись в клубок, как младенец, невидящими глазами глядя на стену. Такие припадки со временем становились все чаще, и дядя Мило, брат матери, который эмигрировал в Америку в конце тридцатых годов и теперь был процветающими владельцем магазина мужской одежды, начал интересоваться, не лучше ли будет дорогой сестре отправиться в такое место, где ей уже никогда не придется волноваться, где есть люди, которые будут о ней заботиться, и где она будет счастлива. "Нет! -- крикнула мама во время одного особенно ожесточенного спора, после которого дядя Мило не заходил к ним несколько недель. -- Нет! Я никогда не оставлю моего сына одного!"

"Что я там обнаружу, если поднимусь? -- подумал Палатазин, глядя в окно. -- Обрывки старых газет под слоем пыли или пару забытых старых платьев в шкафу? Или то, о чем лучше не вспоминать?" Возможно, на стенах кое-где еще сохранились нацарапанные распятия рядом с дырками от гвоздей. На этих гвоздях висели картины религиозного содержания в аляповатых золоченых рамках. Палатазин не любил вспоминать последние месяцы жизни матери, когда ему пришлось отвезти ее в дом для престарелых "Золотой сад". Необходимость оставить ее там умирать буквально разрывала ему сердце, но что оставалось делать? Она уже больше не могла заботиться о себе, ее приходилось кормить, как ребенка, и она часто срыгивала или марала отвратительную резиноподобную пеленку, которую приходилось надевать. Она угасала день за днем, попеременно плача и молясь. Глаза ее стали очень большими и как будто светились. Когда она садилась в свое любимое кресло-качалку и смотрела в окно на Ромейн-стрит, глаза ее становились похожими на две бледные луны. Поэтому он отвез ее туда, где доктора и сестры могли о ней позаботиться. Она умерла от кровоизлияния в комнатке с зелеными, как лес, стенами и окном, которое выходило на площадку для гольфа. Она была мертва уже два часа, когда в шесть утра дежурная медсестра зашла на проверку.

Палатазин помнил последние слова, сказанные ему накануне той ночи, когда она умерла:

-- Андраш, Андраш, -- сказала она тихо, протягивая слабую руку, чтобы взять за руку Палатазина, -- который час? День или ночь?

-- Ночь, мама, -- ответил он. -- Почти восемь часов.

-- Ночь наступает так быстро... Всегда... так быстро... А дверь заперта?

-- Да, конечно. (Она не была заперта, но он знал, что если скажет так, мама успокоится).

-- Хорошо. Мой маленький Андраш, никогда не забывай запирать дверь. Ой, как мне хочется спать... Глаза так и закрываются. Сегодня утром у парадной двери царапался черный кот, я его прогнала. Пусть держат кота у себя в квартире.

-- Да, мама. -- Черный кот принадлежал их соседу по коридору в доме на Первой улице. Спустя столько лет он уже давно наверняка превратился в прах.

Потом глаза матери затуманились, и она долго смотрела на сына, не говоря ни слова.

-- Андраш, я боюсь, -- сказала она наконец. Голос ее шелестел, словно старая пожелтевшая бумага. В глазах мерцали слезы, и когда они покатились вниз по щекам, Палатазин аккуратно вытер их своим платком. Ее сухая, словно из одной огрубевшей кожи, рука крепко сжимала руку сына.

-- Один из них следил за мной, когда я шла с рынка. Я слышала, как он шел за мной, и когда я обернулась... я видела, как он ухмылялся. Я видела его глаза, Андраш, ужасные горящие глаза! Он хотел... чтобы я взяла его руку и пошла с ним... Это было наказание за то, что я сделал с отцом.

-- Ш-ш-ш, -- сказал Палатазин, промокая крошечные жемчужины испарины, выступившие у нее на лбу. -- Ты ошиблась, мама. Там никого не было. Ты все это вообразила.

Он помнил тот вечер, о котором она говорила, когда она бросила сумку в продуктами и, крича, убежала домой. После этого она уже не выходила из дома.

-- Теперь они ничего не могут нам сделать, мама. Мы слишком далеко от них. Они никогда нас не найдут.

-- _Нет!_ -- сказала она, глаза ее расширились. Лицо стало бледным, почти белым, как китайский фарфор, ногти впились в руку Палатазина, оставляя следы в виде полумесяцев. -- _Не надейся на это!_ Если ты не будешь постоянно помнить о них, следить... _всегда!.._ они подкрадутся к тебе и найдут тебя! Они всегда здесь, Андраш... Ты просто их не видишь...

-- Почему бы тебе не постараться уснуть, мама? Я посижу здесь немного, пока мне не нужно будет уходить, хорошо?

-- Уходить? -- сказала она, неожиданно встревожившись. -- Уходить? Куда ты идешь?

-- Домой. Мне нужно идти домой. Меня ждет Джо.

-- Джо? -- Она с подозрением посмотрела на него. -- Кто это?

-- Моя жена, мама. Ты знаешь Джо, она приходила со мной вчера вечером.

-- О, перестань! Ты всего лишь маленький мальчик. Даже в Калифорнии маленьким мальчикам не разрешают жениться! Ты купил молоко, когда возвращался из школы, как я тебя просила?

Он кивнул, стараясь улыбнуться.

-- Купил.

-- Это хорошо.

Мать опустилась обратно на подушку и закрыла глаза. Еще секунду спустя рука ее, сжимавшая руку Палатазина, ослабила нажим, и он смог осторожно освободиться. Он сидел и долго смотрел на мать. Она очень изменилась, но все же в ней еще было что-то от той женщины, которая сидела в маленьком домике в селе Крайек и вязала свитер для сына. Когда он очень тихо встал, чтобы выйти, глаза матери снова открылись, и на этот раз они прожгли его до самой души.

-- Я не оставлю тебя, Андраш, -- прошептала она. -- Я не оставлю моего мальчика одного. -- После чего она уже по-настоящему заснула, приоткрыв рот. Дыхание с шелестом вырывалось из ее легких. В комнате пахло чем-то похожим на увядающую сирень.

Палатазин выскользнул из комнаты, и доктор по имени Вакарелла позвонил ему в начале седьмого на следующее утро.

"Бог мой! -- подумал Палатазин, взглянув на часы. -- Дома меня ждет Джоанна!" Он завел машину, бросил последний взгляд на верхние этажи старого здания -- теперь пустые, ловящие осколками стекол отблески света в каком-то еще не погасшем окне, и повел машину к Ромейн-стрит. Когда через два квартала он остановился у светофора, ему послышалось, что где-то воют собаки -- странным гармоничным хором. Но когда зажегся зеленый и он поехал дальше, он уже больше их не слышал, а может, просто боялся слышать? Мысли о происшествии на Голливудском Мемориальном навалились слишком быстро, чтобы он успел их отсечь. Рука, сжимавшая руль, стала влажной от пота.

"Теперь они ничего не могут нам сделать, -- подумал он. -- Мы слишком далеко от них. Слишком далеко".

Из глубины его памяти ему ответил голос матери: _Не надейся_...

 

  7

Спасаясь от шумной мешанины бульвара Уайтиер, Мерида Сантос бежала долго, пока у нее не заболели ноги. Она остановилась и прислонилась к полуразвалившейся кирпичной стене, чтобы растереть икры. Легкие горели, глаза застилали слезы, из носа текло. "Проклятый Рико! -- подумала она. -- Я его ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!"

Она стала придумывать, что ей с ним сделать. Сказать Луису, что он ее избил и изнасиловал, чтобы "Убийцы" поймали этого Рико и разорвали на куски. Матери она скажет, что он ее напоил до бесчувствия и только тогда овладел, и мать заявит на него в полицию. Или она сама может заявить в полицию, что знает продавца кокаина на бульваре Сансет. Не хотят ли они узнать его имя?

Но в следующую минуту все эти планы мести разрядились всхлипами. Она понимала, что ничего этого сделать ему не сможет. Она не вынесет, если ему будет больно, она лучше сама умрет, чем будет знать, что его избили "Убийцы" или что он попал в камеру. Из искры горя и обиды загорелось пламя любви и влечения -- и физического, и эмоционального. От этого новые слезы покатились по щекам Мериды. Она вдруг начала дрожать, не в силах унять эту дрожь. Где-то в животе у нее словно образовалась дыра, грозившая поглотить всю Мериду -- тогда весь мир увидит маленький зародыш, который только-только начал образовываться внутри. Он надеялась, что это будет мальчик с такими же кофейно-карими глазами, как у Рико.

Но что же делать теперь? Сказать матери? При одной мысли об этом она зябко повела плечами. С тех пор, как в прошлом году умер отец, мать совсем сошла с ума -- она с подозрением следила за каждым шагом Мериды, будила посреди ночи, задавала вопросы о парнях, с которыми мерида встречалась. Чем они занимались? Курили эту поганую "траву"? Напивались вином? Луис видел Мериду с Рико и сказал маме, что Рико -- большой человек среди толкачей кокаина на бульваре Сансет. Луис, которому было всего двенадцать, тусовался с бандой подростков, которые называли себя "Убийцами", он убегал к ним почти каждую ночь. Хулиганы из этой банды ненавидели Рико, потому что ему удалось подняться туда, куда они подняться не могли. У матери случилась настоящая истерика, она угрожала запереть Мериду в шкаф или заявить в полицию, пусть отправят ее в специальную колонию. Что же произойдет теперь, если она скажет матери, что у нее в животе ребенок?

А может, сначала пойти повидать отца Сильверу? Возможно, он сам сможет поговорить с мамой? Да, именно это и следует сделать.

Мерида утерла распухшие глаза и огляделась по сторонам, определяя, в какую сторону идти. Она и в самом деле бежала, не разбирая дороги. Перед нею тянулась узкая улица, вдоль которой выстроились мрачные кирпичные дома, уже нежилые, ставшие добычей уличных банд подростков. На кучах мусора и битого кирпича блестели стеклянные осколки. Над пустыми стоянками висел слой желтого тумана. Время от времени там шмыгал огромные, как кошки, крысы. У некоторых домов вид был такой, словно они попали под удар гигантского топора, обнажившего сосуды металлических труб, проводов, внутренности комнатушек и коридоров, ванных и туалетов. И повсюду сделанные из аэрозольных баллончиков с краской надписи: ЗОРРО --78, Л.А. "УБИЙЦЫ", "Конкистадоры лучше всех", "Здесь был Гомес", "Анита дает". Были также и неуклюжие рисунки половых органов. На стене напротив Мериды было нарисовано огромное лицо с красной кровью, капающей из уголков рта.

Мерида вздрогнула. Становилось холодно, ветер свирепо свистел в лабиринте развалин, словно не в силах отыскать выход наружу. И теперь она поняла, что убежала слишком далеко. Она могла обернуться и увидеть отражение огней бульвара в небе, но в остальном шумный бульвар мог быть за сотню миль от нее. Она быстро зашагала, на глазах опять выступили слезы. Она пересекла улицу и пошла вдоль другой, которая оказалась еще уже; кроме того, здесь сильно пахло старым обуглившимся кирпичом. Конечно, ее улица и дом не могли быть очень далеко. Всего несколько кварталов... Мама ждет, она будет требовать ответа -- где была Мерида.

Что же ей сказать насчет распухших глаз!? Мерида как раз решала эту проблему, когда услышала за спиной шаги. Она затаила дыхание и стремительно обернулась. Что-то темное пробежало в тени, словно крыса, но только величиной оно -- что бы это ни было -- не уступало человеку. Мерида прищурилась, чтобы лучше видеть, и простояла так целый, казалось, час. Потом она снова стремительно зашагала, чувствуя, как громко стучит ее сердце. Она помнила, что говорила ей мать -- "такую молоденькую красивую девушку могут изнасиловать или сделать что-нибудь похуже, намного хуже".

Она пошла быстрее и на следующем пустынном перекрестке повернула в сторону огней бульвара. Оглянувшись на этот раз, она увидела два силуэта. Оба отскочили под прикрытие дверных проемов. Мерида едва не закричала, но заставила себя подавить крик. Ей показалось, что она видела белое, как прозрачное полотно, лицо, на котором, словно пара ярких автомобильных фар, горели глаза. Где-то совсем близко застучали по асфальту шаги, среди кирпичных стен отозвалось эхо, похожее на придушенные выстрелы.

Мерида бросилась бежать. Воздух с громкими всхлипываниями вырывался из ее легких. Когда она осмелилась посмотреть через плечо, то увидела пять или семь фигур. Они молча бежали группой, и у того, что бежал впереди, лицо напоминало ухмыляющийся череп. Она споткнулась о кучу битого кирпича, вскрикнула и едва не упала. Потом снова побежала, как можно быстро, в голове эхом отзывалось предупреждение матери -- "изнасилуют или сделают что-нибудь похуже". Она снова обернулась и в ужасе закричала. Они почти настигли ее, и один уже протянул руку, чтобы схватить ее за волосы.

Из темноты улицы впереди появилось еще трое. Они остановились, ожидая, пока Мерида приблизится. Она узнала одного -- Пако Милан, один из дружков Луиса по банде "Убийц", только теперь лицо Пако было бледным, как рыбье брюхо, и его огненный взгляд пронизывал Мериду. Ей показалось, что она слышит его шепот, хотя Пако не размыкал губ. "Все, сестра, хватит бегать". Это было как шелест ветра в ветвях мертвых высохших деревьев. "Больше бежать некуда". Он протянул к ней руки и ухмыльнулся.

Костлявая рука схватила Мериду за шею и откинула ее голову назад. Другая намертво зажала рот. Когтистые пальцы глубоко впились в плоть. Темные фигуры танцевали вокруг, пока Мериду тащили к дверному проему.

И там, в разваливающемся остове кирпичного дома, она узнала, что может быть хуже изнасилования. _Во много, много раз хуже!_

 


[X]