Ивану Алексеевичу Бунину
Путя сидел на козлах, рядом с кучером (он не особенно
любил сидеть на козлах, но кучер и домашние думали, что он это
любит чрезвычайно, Путе же не хотелось их обидеть,-- вот он там
и сидел, желтолицый, сероглазый мальчик в нарядной матроске).
Пара откормленных вороных, с блеском на толстых крупах и с
чем-то необыкновенно женственным в долгих гривах, пышно
похлестывая хвостами, бежала ровной плещущей рысью, и
мучительно было наблюдать, как, несмотря на движение хвостов и
подергивание нежных ушей, несмотря также на густой дегтярный
запах мази от мух, тусклый слепень или овод с переливчатыми
глазами навыкате присасывался к атласной шерсти.
У кучера Степана, мрачного пожилого человека в черной
безрукавке поверх малиновой рубахи, была крашеная борода клином
и коричневая шея в тонких трещинках. Путе было неловко, сидя с
ним рядом, молчать; поэтому он пристально смотрел на постромки,
на дышло, придумывая любознательный вопрос или дельное
замечание. Изредка у той или другой лошади приподнимался
напряженный корень хвоста, под ним надувалась темная луковица,
выдавливая круглый золотой ком, второй, третий, и затем складки
темной кожи вновь стягивались, опадал вороной хвост.
В коляске сидела, заложив нога на ногу, путина сестра,
смуглая молодая дама (ей было всего девятнадцать лет, но она
уже успела развестись), в светлом платье, в высоких белых
сапожках на шнурках с блестящими черными носками и в
широкополой шляпе, броса.вшей кружевную тень на лицо. У нее с
утра настроение было дурное, и когда Путя в третий раз
обернулся к ней, она в него нацелилась концом цветного зонтика
и сказала: "Пожалуйста, не вертись!"
Сначала ехали лесом. Скользящие по синеве великолепные
облака только прибавляли блеска и живости летнему дню. Ежели
снизу смотреть на вершины берез, они напоминали пропитанный
светом, прозрачный виноград. По бокам дороги кусты дикой малины
обращались к жаркому ветру бледным исподом листьев. Глубина
леса была испещрена солнцем и тенью,-- не разберешь, что ствол,
что просвет. Там и сям райским изумрудом вдруг вспыхивал мох;
почти касаясь колес, пробегали лохматые папоротники.
Навстречу появился большой воз сена -- зеленоватая гора в
дрожащих тенях. Степан попридержал лошадей, гора накренилась на
одну сторону, коляска в другую,-- едва разминулись на узкой
лесной дороге, и повеяло острым полевым духом, послышался
натруженный скрип тележных колес, мелькнули в глазах вялые
скабиозы и ромашки среди сена,-- но вот Степан причмокнул,
тряхнул вожжами, и воз остался позади. А погодя расступился
лес, коляска свернула на шоссе, и дальше пошли скошенные
поля,-- звон кузнечиков в канавах, гудение телеграфных столбов.
Сейчас будет село Воскресенское, а еще через несколько минут --
конец.
"Сказаться больным? Свалиться с козел?" -- уныло подумал
Путя, когда показались первые избы.
Тесные белые штанишки резали в паху, желтые башмачки
сильно жали, неприятно перебирало в животе.
День предстоял гнетущий, отвратительный, но неизбежный.
Уже ехали селом, и откуда-то из-за изб и заборов
отзывалось деревянное эхо на согласный копытный плеск.
Мальчишки играли в городки на заросшей травой обочине, со
звоном взлетали рюхи. Мелькнули серебряные шары и ястребиное
чучело в саду местного лавочника. Собака, молча, копя лай,
выбежала из-за ворот, перемахнула через канаву и только тогда
залилась лаем, когда догнала коляску. Протрусил верхом на
гнедой, мохнатой деревенской лошадке, широко расставив локти и
весь трясясь, мужик в рубахе, раздутой ветром и порванной на
плече.
В конце села, на пригорке, среди густых лип, стояла
красная церковь, а рядом с ней -- небольшой белокаменный склеп,
похожий формой на пасху. Раскрылся вид на реку,-- вода была
зеленая, цвелая, местами словно подернутая парчой. Сбоку от
спускающегося шоссе жалась приземистая кузница,-- кто-то вывел
на ее стене крупными меловыми буквами: "Да здравствует Сербия!"
Стук копыт сделался вдруг звонким, упругим: ехали по мосту.
Босой старик, опершись на перила, удил рыбу; у его ног блестела
жестяная банка. Стук копыт смягчился снова; мост и рыбак и
речная излучина отстали непоправимо.
Теперь коляска катилась по пыльной, пухлой дороге,
обсаженной дородными березами. Сейчас, вот сейчас из-за парка,
выглянет зеленая крыша -- усадьба Козловых. Путя знал по опыту,
как все будет неловко и противно, и с охотой отдал бы свой
новый велосипед "Свифт" -- и что еще в придачу?-- стальной лук,
скажем, и пугач, и весь запас пробок, начиненных порохом,--
чтобы сейчас быть за десять верст отсюда, у себя на мызе, и там
проводить летний день, как всегда, в одиноких, чудесных играх.
Из парка пахнуло грибной сыростью, еловой темнотой, а
затем показался угол дома и кирпичный песочек перед каменным
подъездом.
"Дети в саду",-- сказала Анна Федоровна (Козлова), когда
Путя с сестрой, пройдя через прохладные комнаты, где пахло
гвоздиками, вышел на веранду; там сидело человек десять
взрослых; Путя перед каждым расшаркивался, стараясь не чмокнуть
по ошибке руку мужчин, как это однажды случилось. Сестра
держала ладонь у него на темени, чего никогда не делала дома.
Затем она села в плетеное кресло и необычайно повеселела. Все
заговорили разом. Анна Федоровна взяла Путю за .кисть, повела
его вниз по ступеням, между лавровых и олеандровых кустов в
зеленых каджах, и таинственно указала пальцем в сад. "Они
там,-- сказала она,-- ты пойди к ним". После чего она вернулась
к гостям. Путя остался один на нижней ступени.
Начиналось прескверно. Необходимо было пройти через
красную садовую площадку вон туда, в аллею, где среди солнечных
пятен дрыгали голоса, и что-то пестрело. Надо было проделать
этот путь одному, приближаться, без конца приближаться,
постепенно входить в поле зрения многих глаз.
Именинником был Володя Козлов, бойкий, насмешливый
мальчик, одних с Путей лет. У Володи был брат Костя и две
сестры, Бэб, и и Леля. Из соседнего имения приехали в
шарабанчике двое маленьких Корфов и сестра их Таня, миловидная
девочка с прозрачной кожей, синевой под глазами и черной косой,
схваченной над тонкой шеей белым бантом. Кроме них были три
гимназиста и тринадцатилетний, крепкий, ладный, загорелый Вася
Тучков. Играми руководил студент, Яков Семенович, воспитатель
Володи и Кости, пухлявый, грудастый молодой человек, в белой
косоворотке, с бритой головой и с пенсне без ободков на точеном
носу, вовсе не шедшем к яйцевидной полноте его лица. Когда Путя
наконец подошел, Яков Семенович и дети метали копье в большую
мишень из разноцветной соломы, прибитую к еловому стволу.
Последний раз Путя был у Козловых в Петербурге, на Пасхе,
и тогда показывали туманные картины: Яков Семенович читал вслух
"Мцыри", а другой студент орудовал волшебным фонарем. На мокрой
простыне, в световом кругу, появлялась (судорожно набежав и
остановившись) цветная картина,-- например: Мцыри и прыгающий
на него барс. Яков Семенович, прервав на минуту чтение,
указывал палочкой на Мцыри и затем на барса; при этом палочка
окрашивалась в цвета картины, и цвета потом соскальзывали,
когда он палочку отодвигал. Каждая картина оставалась на
простыне долго, так как их было только десять штук на всего
"Мцыри". Вася Тучков иногда поднимал в темноте руку,
дотягивался до луча, и на полотне возникали растопыренные
черные пальцы. Раза два студент у фонаря вставлял пластинку
неправильно, картина выходила вверх ногами, Тучков хохотал, а
Путя мучительно краснел за студента,-- и вообще старался делать
вид, что он страшно интересуется. Тогда же он познакомился с
Танечкой Корф и с тех пор часто думал о ней, представляя себе,
как спасает ее от разбойников, как пособляет ему и преданно
любуется его смелостью Вася (у которого, по слухам, был дома
настоящий револьвер с перламутровой рукояткой).
Сейчас, расставив загорелые ноги, небрежно опустив левую
руку на свой холщовый пояс с цепочкой и кожаным кошельком, Вася
метил легким копьем в мишень,-- вот раскачнулся, вот попал в
самую середину, и Яков Семенович громко сказал: "браво". Путя
осторожно вытащил копье, тихо отошел, тихо прицелился и попал
тоже в середку; этого, впрочем, никто не заметил, так как игра
кончилась, и все были заняты другим: приволокли и поставили
посреди аллеи нечто вроде низенького поставца, с круглыми
дырками по верху и толстой металлической лягушкой, широко
разинувшей рот. Следовало попасть свинцовым пятаком либо в одну
из дырок, либо лягушке в рот. Пятак проваливался в отделения с
цифрами, лягушкин рот оценивался в пятьсот очков. Бросали по
очереди, каждый по несколько раз. Игра была довольно тягучая, и
в ожидании своей очереди некоторые из детей залезли в черничные
заросли под деревьями. Ягода была крупная, матово-синяя, и
загоралась лиловым блеском, если тронуть ее замусоленным
пальцем. Путя, присев на корточки и кротко покрякивая, набирал
чернику в ладонь и потом совал в рот всю горсть. Так получалось
особенно вкусно, Иногда попадал в рот вместе с ягодами жесткий
листик. Вася Тучков нашел маленькую гусеницу с разноцветными
пучками волосков вдоль спины (вроде ка" у зубной щетки) и
спокойно проглотил ее, к общему восхищению. В парке постукивал
дятел, над травой жужжали тяжелые шмели и вползали в бледные,
склоняющиеся венчики боярских колокольчиков. С аллеи доносился
стук бросков и зычный картавый голос Якова Семеновича,
советовавший кому-то лучше целиться. Рядом с Путей нагнулась
Таня и с необыкновенно внимательным выражением на бледном лице,
полуоткрыв фиолетовые блестящие губы, обшаривала кустик. Путя,
набравший в ладонь ягод, молча предложил ей всю горсть, она
милостиво ее приняла, и Путя начал набирать для нее еще порцию.
Но тут настала ее очередь бросать пятак, и она побежала к
аллее, высоко поднимая тонкие ноги в белых чулках.
Игра в лягушку начинала всем надоедать, одни пропустили
свой черед, другие швыряли кое-как, а Вася Тучков запустил в
лягушку камнем, и все рассмеялись, кроме Якова Семеновича и
Пути, Володя, именинник, стал требовать, чтобы сыграли в
палочку-стукалочку. Мальчики Корф присоединились к этому, Таня
запрыгала на одной ноге, хлопая в ладоши. "Нельзя, ребята,
нельзя,-- сказал Яков Семенович.-- Через каких-нибудь полчаса
мы поедем с вами на пикник, а если .вы будете разгоряченные, то
не исключена простуда". "Ну, пожалуйста, пожалуйста!"--
затянули все. "Пожалуйста",-- тихо повторил за другими Путя,
решив, что устроится так, чтобы спрятаться вместе с Васей или
Таней.
"Придется общую просьбу исполнить,-- сказал Яков
Семенович, любивший округлять свою речь.-- Но только где же
необходимое орудие?" Володя бросился по направлению куртин.
Путя подошел к зеленой скамье качалки, на которой стояли
Таня, Леля и Вася; последний скакал и притоптывал так, что
доска, кряхтя, дрыгала, и девочки вскрикивали и балансировали
руками. "Падаю, падаю!" -- воскликнула Таня и вместе с Лелей
спрыгнула на траву. "Хотите еще черники?" -- предложил Путя.
Она покачала головой, потом покосилась на Лелю и, обратившись к
Путе, сказала: "Мы с Лелей решили больше с вами не
разговаривать". "Почему?"-- пробормотал Путя, густо покраснев.
"Потому что вы ломака",-- ответила она и, отвернувшись,
вскочила на скамейку. Путя притворился, что поглощен
разглядыванием курчаво-черной кротовинки с краю аллеи.
Между тем, задыхавшийся Володя принес палочку, зеленую,
острую, из тех, коими подкрепляют на клумбах пионы и георгины.
Стали решать, кому быть стучальщиком. "Раз. Два. Три,-- смешным
повествовательным тоном начал Яков Семенович, тыча при каждом
слове пальцем,-- Четыре. Пять. Вышел зайчик. Погулять. Вдруг
охотник (Яков Семенович остановился и сильно чихнул). Выбегает
(...продолжал он, поправив пенсне).Прямо в зайчика... Стреляет.
Пиф. Паф. Ой. Ой. Ой. У. Ми. Ра. Ет (слоги веско замедлялись).
Зай. Чик. Мой".
"Мой" пал на Путю. Но тут все остальные еще теснее
обступили Якова Семеновича, умоляя, чтобы искал он. Раздавались
возгласы: "Пожалуйста, это будет гораздо интереснее". "Так и
быть. Я согласен",-- ответил он, даже не взглянув на Путю.
В том месте, где аллея выходила на садовую площадку,
стояла беленая, местами облупившаяся скамейка с решетчатой,
тоже беленой, тоже облупившейся спинкой. На эту скамейку сел,
держа в руках палочку, Яков Семенович, сгорбил жирную спину,
плотно зажмурился и стал вслух считать до ста, давая этим время
спрятаться. Вася и Таня, словно сговорившись, побежали в
глубину парка, один из гимназистов стал за липу, в трех шагах
от скамейки,-- а Путя, с тоской посмотрев на пестрые тени
парка, отвернулся и направился в другую сторону, к дому, решив
засесть на веранде,-- не на той, конечно, где взрослые пили чай
и где пел по-итальянски граммофон со сверкающим рупором,-- на
другой, наискосок от аллеи. Веранда, к счастью, оказалась
пуста. Под цветными стеклами, бросавшими на них цветные
отражения, тянулись мягкие лавки, сбитые сизым сукном в
махровых розах. Была там еще венская качалка, чисто вылизанная
миска на полу и круглый стол, покрытый клетчатой клеенкой. На
столе ничего не было, кроме чьих-то одиноко лежавших
стариковских очков.
Путя подполз к многоцветному окну и замер у белого
подоконника. Был виден поодаль на розовой скамейке розовый Яков
Семенович, неподвижно сгорбленный, под мелкой, рубиново-черной
листвой. План путин был прост: как только Яков Семенович
досчитает до ста, стукнет палочкой, положит ее на скамейку и
отойдет по направлению к парковым кустам, где были наиболее
правдоподобные места для засады,-- ринуться с веранды к
скамейке, к палочке. Прошло полминуты. Голубой Яков Семенович
сидел, согнувшись, под черно-синими листьями и топал носком по
серебристому песку в такт счету. Как весело было бы так ждать и
поглядывать сквозь разные стекла, если бы Таня... За что? Что я
такого сделал?
Меньше всего было простых белых стекол. Вот просеменила по
песку трясогузка. В углах ромбовидных оконных рам были
паутинки. На подоконнике лежала дохлая муха. Ярко-желтый Яков
Семенович встал с золотой скамейки и застучал по ней палочкой.
В то же мгновение дверь на веранду открылась, и из полутьмы
комнаты появилась сперва толстая рыжая такса, а затем -- седая
стриженая старушка в черном платье с тугим пояском, с большой
брошкой в виде трилистника на груди и с цепочкой от часов
вокруг шеи,-- часы же были засунуты за поясок. Собака, очень
лениво, бочком, спустилась по ступенькам в сад, а старушка,
подойдя к столу, сердито схватила очки, за которыми и пришла.
Вдруг она заметила Путю, сползшего на пол. "Priate-qui?
Priate-qui?"-- произнесла она (с тем шутовским выговором, с
каким изъясняются по-русски старые француженки, прожившие у нас
лет сорок), "Toute n'est caroche",-- продолжала она, ласково
глядя на смущенное, умоляющее путино лицо.-- "Sichasse pocajou
caroche messt".
Изумрудный Яков Семенович стоял, подбоченясь, на
бледно-зеленом песке и смотрел сразу по всем направлениям,
Путя, боясь скрипучего и суетливого голоска старушки,-- а еще
пуще боясь ее обидеть отказом,-- поспешно за ней последовал, но
чувствовал при этом, что получается страшная чепуха. Она шла,
цепко держа его за руку, через прохладные комнаты,-- мимо
белого рояля, гвоздик и гортензий, голубого ломберного стола,
трехколесного велосипедика, деревянной болванки селезня, лосьих
рогов, шкапов с книгами,-- все это бестолково выскакивало из
разных углов, и Путя с ужасом соображал, что старушка вводит
его далеко, на другую сторону дома,-- а как объяснить ей, не
огорчив ее, что игра, в которую он играет, скорее засада, чем
прятки, что нужно ловить мгновение, когда Яков Семенович
достаточно далеко отойдет от палочки, дабы успеть добежать до
нее и постучать? Она провела его через пять-шесть комнат, потом
через коридор, потом вверх по лестнице, потом через светлую
горницу, где на сундуке у окна сидела румяная женщина и вязала
на спицах, женщина подняла глаза, улыбнулась и, опустив опять
ресницы, продолжала вязать. Старушка ввела его в следующую
комнату: там стоял обитый кожей диван и пустая птичья клетка.
Между огромным, красно-бурым бельевым шкапом и изразцовой
печкой была как бы темная ниша. "Votte", сказала старушка и,
легким нажимом вправив его туда, удалилась в соседнюю комнату,
где продолжала разговор, никакого отношения к Путе не имевший,
и слушательница, та, что вязала, изредка восклицала с
удивлением: "Скажите пожалуйста!".
Путя стоял в своем закуте (сначала на коленках, словно он,
в самом деле, таился, но потом выпрямился), и смотрел оттуда на
стену в равнодушно-лазурных завитках, на окно, за которым
мерцала верхушка тополя. Равномерно и хрипло стучали часы, и
это почему-то напоминало всякие скучные и грустные вещи.
Прошло очень много времени. Вдруг разговор по соседству
стал медленно уплывать и замер в отдалении. Тишина. Путя вылез.
Спустившись по лестнице, он на цыпочках пробежал через
комнаты (шкалы, рога, велосипед, голубой стол, рояль), и вот, в
глубине, ударила полоса цветного солнца, открытая дверь на
веранду. Путя, крадучись, пробрался к стеклам и выбрал белое.
На скамейке лежала зеленая палочка. Якова Семеновича не было
видно; он, вероятно, отошел за те елки.
Путя, улыбаясь и волнуясь, спрыгнул в сад и опрометью
бросился к скамейке. Он еще бежал, когда заметил какую-то
странную кругом неотзывчнвость. Все же, не уменьшая скорости,
он достиг скамейки и трижды стукнул палочкой. Впустую. Никого
кругом не было. Трепетали солнечные пятна. По ручке скамейки
ползла божья коровка, неряшливо выпустив из-под своего
маленького крапчатого купола прозрачные кончики кое-как
сложенных крыл.
Путя подождал несколько минут, озираясь исподлобья, и
вдруг понял, что его забыли, игра давно кончилась, а никто не
спохватился, что есть еще кое-кто ненайденный, таящийся,--
забыли и уехали на пикник. Пикник же был единственным более или
менее приятным обещанием этого дня,-- приятно было, что
взрослые не поедут, приятна было думать о печеном на костре
картофеле, ватрушках с черникой, холодном чае в бутылках.
Пикник отняли, но с этим лишением можно было примириться.
Главное состояло в другом.
Путя переглотнул и неуверенно направился к дому, помахивая
зеленой палочкой и стараясь сдержать слезы. На веранде играли в
карты,-- донесся смех сестры, неприятный смех. Он обошел дом с
другой стороны, смутно думая, что там где-то должен быть пруд,
и можно оставить на берегу платок с меткой и свисток на белом
шнурке, а самому незаметно отправиться домой... Вдруг, завернув
за угол дома, к водокачке, он услышал знакомый шум голосов. Все
тут были,-- Яков Семенович, Вася, Таня, все остальные; они
окружали мужика, который принес показать только что пойманного
совенка. Совенок, толстенький, рябой, с прищуренными глазами,
вертел головой,-- вернее, не головой, а своим очкастым личиком,
ибо нельзя было разобрать, где начинается голова, и где
кончается тело.
Путя приблизился. Вася Тучков оглянулся и, обратившись к
Тане, сказал со смешком:
"А вот идет ломака".