Книго 
                               
Юрий Никитин


 Князь Владимир


 Книга вторая

                               Часть ПЕРВАЯ


                      В лето 6488 Владимир вернулся в Новгород с варягами.
                   И послал к Рогволоду в Полоцк сказать: "Хочу дочь твою
                   взять в жены".
                      И пошел на Ярополка в землю Киевскую.
                                              "Начальная Русская Летопись"




                                 Глава 1

     Хмурый воин пропустил Ингельда вперед и плотно закрыл за ним дверь. В
комнате сутулил над столом широкие плечи тяжелый человек.  На  стук  двери
оглянулся, на Ингельда взглянули острые глаза  его  дяди,  конунга  Эгиля.
Суровое лицо, словно вырезанное из камня, было мрачным.
     -- Сядь,-- велел он  тяжелым  голосом.--  Я  позвал  тебя  для  очень
важного разговора. И пусть ничьи уши не услышат моих речей!
     Ингельд насторожился, но сердце  в  предчувствии  опасности  и  крови
забилось радостнее. Он ощутил, как в  сильном  теле  просыпается  яростная
жизнь, по коже забегали щекочущие мурашки.
     -- Клянусь Валгаллой!
     Он осторожно присел на край скамьи. Конунг некоторое время смотрел на
свои  огромные  ладони  на  столешнице,  медленно  стиснул  пальцы.   Кожа
натянулась и побелела на костяшках, сухо заскрипело.
     -- Догадываешься, зачем тебя призвал?
     -- Я видел хольмградского конунга Вольдемара. Он прибыл из Царьграда.
Стал старше, выглядит зрелым мужем. Ты решил дать ему помощь?
     Эгиль с досадой стукнул кулаком по столу:
     -- Мы не ромеи, чтобы нарушать клятвы. Вольдемар выполнил все, о  чем
договаривались. Он присмотрел за Олафом! Тот взматерел, научился  многому.
Вроде бы даже замечен базилевсами.  Да-да,  у  ромеев  сейчас  правят  два
брата. Олаф уцелел в самый трудный первый год.
     -- Ну,-- осторожно вставил Ингельд,-- Олаф мог и сам...
     -- Вряд ли,-- рыкнул Эгиль.-- Олаф отписал мне, что Вольдемар не  раз
спасал  ему  жизнь.  Вообще  просит  относиться  к  хольмградцу,   как   к
собственному сыну!
     Ингельд терпеливо ждал. Жилы на лбу конунга напряглись, синяя вена на
виске  часто-часто  дергалась.  Дыхание  с  шипением   вырывалось   сквозь
стиснутые зубы.
     -- Олаф не вернется?
     -- Пока не хочет. Он даже написал, что готовится принять  эту...  эту
веру рабов!
     -- А Вольдемар уже принял?
     Эгиль зло стукнул кулаком по столу. Посуда подпрыгнула.
     -- Этот хитер как лиса!  Хотя  такой  может  менять  веры  чаще,  чем
портянки -- я таких за полет стрелы насквозь вижу! -- но и  то  остался  в
своей, славянской... Или русской. А Олаф -- дурак! Он ежели примет, то уже
не откажется. Ему, видите ли, честь  не  позволит!  Эх,  ладно.  Пей  мед,
слушай внимательно.
     Ингельд  послушно  отхлебнул  из  кубка.  Вкуса  не  ощутил,   сердце
колотилось о ребра в ожидании подвигов, звона железа, дальних  походов  на
драккаре, рева пожаров и страшных криков жертв.
     -- Все слышали, как я обещал дать войско конунгу Вольдемару. И я дам!
Не бесплатно, конечно. Мы договорились о плате. По две  гривны  с  каждого
киянина!  А  Киев  --  город  очень  богатый.   Конунг   Вольдемар   хочет
использовать нас в  своих  интересах  и...  интересах  Гардарики.  Да,  мы
беремся помочь. За  то,  что  он  присмотрел  за  Олафом  в  Царьграде,  я
обещал... да, обещал! Но ярлы меня не поймут, если не возьму с  Вольдемара
хорошую плату. Но  и  о  плате,  как  я  уже  сказал,  договорились.  Ярлы
довольны. Теперь дальше. Есть еще наши интересы!  Мои  и...  теперь  твои,
племянник. Они превыше всех остальных.
     Ингельд дернулся:
     -- Дядя... разве не Олаф должен был  повести  наших  людей  в  помощь
Вольдемару?
     Конунг  помолчал,  а  когда  заговорил,  в  голосе  были   злость   и
восхищение:
     -- Конунг Вольдемар оказался даже сильнее, чем я ожидал! Он не только
присмотрел  за  Олафом.  Сумел  превратить  его  в  лучшего  друга.   Олаф
хольмградцу предан больше, чем родному отцу.
     -- Дядя,-- воскликнул Ингельд потрясенно,-- что ты говоришь?
     -- Ну,-- признался конунг нехотя,-- может быть, я перегнул. Во всяком
случае, Олаф  стал  совсем  другим.  И  не  думаю,  что  на  него  так  уж
подействовала империя. Я там тоже бывал, но мне все как с тюленя вода.  На
мужчин больше действуют примеры других мужчин, чем красоты чужих стран.  Я
ему доверяю во  всем,  кроме  Вольдемара.  Слово,  данное  Вольдемару,  не
нарушит, даже предложи ему корону всех наших северных стран!  Даже  корону
Римской империи. Ты все понял?
     Глаза Ингельда заблестели. Неужто удастся обойти даже Олафа?  Суровый
и недоверчивый Эгиль доверяет ему больше, чем собственному сыну!
     -- Я выполню все,-- сказал он как можно тверже.
     -- Войско поведешь ты. Но кроме основного задания... у тебя будет еще
одно. Как водится, гораздо более важное. Если их  братоубийственная  война
разгорится как следует, можешь в нужный момент ударить на Вольдемара.
     -- Дядя!  --  воскликнул  Ингельд.--  Нас  по  возвращении  забросают
камнями! Это позор, это противно воинской чести...
     -- Мальчишка,-- рявкнул конунг. В голосе было больше  презрения,  чем
гнева.-- Воинская честь обязательна только для простого воина. Что бы  мы,
конунги, делали, если бы честь не привязывала их к нам крепче цепей? А вот
когда дело касается вождей, то они должны действовать так, как нужно  нам,
стране. У простого воина честь одна, у ярла -- другая. Ну, а конунг  вовсе
стоит над законами. Он должен считаться только с реальной силой... Поймешь
позже, жизнь научит. А пока что запоминай. В Полоцке сидит наш родственник
-- князь Рогволод с сынами и дочерью. Он древнейшего рода,  скальды  ведут
его род от самого Одина, он в  кровном  родстве  с  сильнейшими  конунгами
Севера. Сыны у него -- настоящие львы, а дочь -- красавица, какой свет  не
видывал.
     Глаза Ингельда  загорелись.  На  него  засматриваются  даже  замужние
женщины, красив и отважен, но какой  викинг  не  мечтает  о  красавице  за
морем?
     Конунг усмехнулся:
     --  Попробуй.  Такая  жена  сделает  честь  любому  королю.  Запомни:
Рогволод -- свеон, поможет каждому соплеменнику,  если  тот  обратится  за
помощью. Вдвоем с ним  свалишь  победителя,  кто  бы  им  ни  был:  конунг
Вольдемар или конунг Ярополк. Но сперва дай им обессилить один другого.  И
пусть положат в битвах как можно больше своих людей.
     -- А эта дочь Рогволода...
     Конунг досадливо дернул плечами:
     -- Она на выданье, но гордый Рогволод скорее  отдаст  за  тебя,  сына
конунга, чем за  любого  из  князей  Руси.  Он  их  считает  безродными  и
никчемными. Так что здесь забот особых у тебя  не  будет.  Думай  лучше  о
деле!
     -- А мне можно будет попробовать...
     -- Сделать! -- сказал конунг жестко.-- Такой возможности давно  ни  у
кого не было. Русы уже не  пропускают  нас  через  свои  земли,  как  было
раньше. Даже в Царьград приходится  ездить  кружным  путем.  А  тут  ты  с
большим войском окажешься в самом сердце славянских земель Киевщины!  Быть
там и не воспользоваться -- для норманна непростительно.
     -- Я сделаю, дядя. Клянусь Тором! Штрангуг...
     -- Штрангуг  не  понадобится.  Вы  идете  в  русские  земли  открыто.
Открыто, бок-о-бок с этими лапотниками из  Хольмграда,  ихнего  Новгорода,
врываетесь в Киев... Ясно?
     Ингельд  кивнул.  Русские  города  не  удавалось   захватывать,   как
получалось в Британии, Франции, по всей Западной Европе. Иногда  прибегали
к хитростям: под личиной купцов, спрятав оружие под мехами, добирались  до
далеких городов  на  Днепре,  а  там,  устроив  ночью  штрангуг,  пытались
захватить города... Но так удавалось лишь в маленьких  городишках,  где  и
дружин-то не было.  Киев  внезапным  налетом  не  возьмешь...  Зато  какая
блестящая возможность войти в город с обнаженными мечами!
     -- Говорят, никто не  брал  Киев  из  чужеземцев,--  прошептал  он.--
Спасибо, дядя! Спасибо за возможность показать себя.
     -- И разбогатеть,-- улыбка конунга была  волчьей.--  Разбогатеть,  не
просто ограбив богатейший город, а  захватив  его!  Как  предки  Рогволода
захватили и удержали Полоцк. Ведь из  его  земель  Рогволод  создал  целое
полоцкое княжество! Создал, укрепил, расширил...  И  теперь  там  сидят  и
правят люди нашего корня!


     Римская империя... Папа Бенедикт VII  стоял  у  окна  и  рассматривал
ночной Рим. На  фоне  темно-синего  неба  чернели  залитые  лунным  светом
мрачные башни, высокие стены. Слева виден поднятый мост, а внизу изо  рва,
наполненного затхлой водой, высовываются острые колья...  Дальше  каменные
громады домов растворяются во тьме, все как один мрачные и  толстенные,  с
узкими окнами, закрытыми массивными железными прутьями.
     Где  ты  светлый,  шумный  Рим  времен  республики  и   даже   первых
императоров? С той поры, как  под  ударами  боевых  топоров  Алариха  пали
ворота Вечного Города, мир содрогнулся  и  никогда  уже  не  был  прежним.
Рушилось незыблемое. Оказалось, что Вечный Город  можно  взять  штурмом  и
разграбить  точно  так  же,  как  и  другие  города.  И  с  тех  пор   его
действительно брали и грабили не раз.
     С той поры и начали строить  на  развалинах  вместо  прежних  светлых
домов, полных солнца и простора,  эти  тяжелые  дома,  больше  похожие  на
крепости. Пока не дошли до этих каменных чудовищ,  ощетинившихся  копьями,
зубьями, клыками, лезвиями. И понимаешь,  до  какого  же  отчаяния  довели
бесконечные бои несчастных жителей!
     Здесь, на Латеране, выросла крепость, такие же крепости на  остальные
холмах: Лавентине, Капитолии, Квириналии... Между ними  --  дома-крепости,
лавки-крепости, сараи-крепости!
     Римская  империя!  Когда-то  римлянам  даже  собственную   армию   не
разрешалось проводить вблизи Рима.  Сулла  первым  нарушил  закон,  вторым
Цезарь... Как давно это было! Или недавно? Всего через пятьсот  лет  после
Цезаря свои войска  в  Рим  ввел  гиперборей  Одоакр  и  сбросил  с  трона
последнего западноримского императора Ромула!
     Бенедикт VII сел  в  кресло,  повернулся  к  окну.  Мысли  кружились,
толпились в черепе. Мелькнула среди них одна, которую  он  тщетно  пытался
выловить среди множества.  Римская  империя...  Она  пала,  но  город  Рим
остался  для  всех  символом  мироздания  и  порядка.  По  чести,  римские
завоевания несли жестокости и крови  не  меньше,  чем  дикие  парфяне  или
свирепые кельты, но в покоренные области вместе с властью  Рима  приходило
римское право, инженеры строили превосходные дороги и акведуки,  сразу  за
армией являлись юристы, администраторы, архитекторы, строители...
     Да, после падения Рима темные  стороны  его  власти  были  забыты.  В
воображении образованных и необразованных людей,  которым  остались  труды
римских поэтов, историков, юристов,  Рим  встает  как  сверкающее  видение
культуры  и  справедливости.  Как  символ  того,  чего  сейчас   нет,   но
обязательно должно быть!
     За века народы привыкли к Риму. Привыкли, что право и  справедливость
в мир исходят именно оттуда. Но  власть  императоров  пала,  зато  жива  и
крепнет власть духовная, власть над  душами  людскими.  Здесь  живет  папа
римский, духовный глава всех христиан  на  свете.  Всех,  где  бы  они  ни
находились! Здесь живет наместник бога на  земле,  потому  народы  и  ныне
должны получать приказы как жить из Рима. Только уже не от императоров,  а
от папы. От него, Бенедикта VII.
     Отворилась дверь, бесшумно вошел  грузный  мужчина.  Расшитая  сутана
скрывала фигуру, но все же было заметно, что он  очень  силен,  крепок,  а
шрамы на левой щеке выдавали натуру скорее воинственную, чем кроткую.
     -- Звали, ваше преосвященство?
     -- Да. Ты у нас слывешь знатоком славянского мира?
     -- Коль это было поручено мне...
     -- Что у нас там сейчас? -- прервал Бенедикт VII.
     Епископ пристально смотрел на владыку церкви.  Тот  все  еще  смотрел
неотрывно в окно, и нельзя было угадать, что именно хочет узнать из  жизни
огромного и наполовину скрытого мира славян.
     Власть римского папы  мощно  распространялась  по  всему  свету.  Уже
германские императоры признали его власть, уже престолы Франции и Британии
склонились перед ним, уже могучие волны христианизации пошли через  страны
и континенты, ломая и погребая непокоренных под обломками. Центр этой мощи
-- в Риме, в папском дворце на Латеране,  в  этой  комнате,  у  ног  этого
человека, из рук которого даже всесильные императоры с трепетом  принимают
короны!
     --  Славянское  государство  хорватов,--  сказал  епископ,--  недавно
признало нашу власть.  Там  принято  христианство  по  латинскому  обряду.
Двенадцать лет тому приняло нашу веру и  власть  и  Польское  государство.
Особо стоит отметить в этом нелегком деле  чешского  князя  Болеслава,  на
дочери которого Доброве и женился польский князь Мечислав I, или, как  его
зовут ляхи, Мешко I. С Добровой в Польшу было  переправлено  за  наш  счет
огромное количество наших священников, три обоза богослужебных книг...
     -- Я слышу  сожаление  в  твоем  голосе,  сын  мой,--  строго  сказал
Бенедикт.-- Это все вернется сторицей!
     -- Да, конечно,-- пробормотал епископ.--  Но  сколько  священников  и
церковной утвари проглотили богомерзкие полабские славяне...  Но  остались
язычниками.
     -- Жертвы не напрасны. А Доброва...  это  не  та  распутная  баба,  о
которой по всей Германии ходили легенды? Она, кажется, вдвое старше своего
мужа?
     -- Да,-- подтвердил епископ почтительно,-- но укреплению веры это  не
вредит. Напротив! Многоопытностью в  делах  распутных  она  уже  оказывает
влияние на политику великого князя польского, его бояр и даже слуг.
     -- Добро. А что с неистовыми лютичами?
     -- По прежнему люто бьются с другим объединением славянских племен --
бодричами.  Зато  Германия,  помогая  то  одним,  то  другим,   постепенно
захватывает их земли. Резко возросло влияние  среди  всего  прибалтийского
славянства центра Ретры! По всему  Поморью.  Это  всеславянский  культовый
центр...
     Как он и ожидал, Бенедикт сразу насторожился.
     -- Еще одна попытка объединения?
     -- На этот раз с их божеством получилось. На очереди  --  объединение
враждующих племен.  К  счастью,  их  силы  равны,  битва  длится  уже  лет
двести... Надо успеть, ваше преосвященство.
     Бенедикт посерел лицом. Щеки сразу обвисли, он сгорбился еще  больше.
Появление всеславянского божества нарушит хрупкое преимущество сил Рима! В
Польше и Чехии тоже славяне, еще могут сбросить чужую для них веру Христа.
Тем более, что о ней знают пока что князь да бояре, а  простой  народ  еще
молится своим древним богам.  А  там  и  Германия,  что  мечтает  сбросить
тяжелую руку Рима, попытается вывернуться!
     -- Что сделал Мешко?
     -- Вступил в союз с германским императором, ударили на лютичей с двух
сторон. Те сейчас вынуждены сражаться на севере и западе,  а  тут  еще  на
помощь христианским властителям пришел венгерский король  Стефан  I.  Увы,
язычники все еще сильны и свирепы.  Даже  кое-где  потеснили  христианских
королей.
     -- Им никто не помогает?
     -- Подозревают малую помощь со стороны Руси.  Однако  вряд  ли,  Русь
слишком далека.
     -- Надеюсь... А Чехия? Впрочем, в Чехии вера Христа укрепилась давно.
Болеславу Чешскому языческий бог не так страшен. Он остался в стороне, так
ведь?
     -- Истинно так,-- подтвердил  епископ,  досадуя  на  проницательность
престарелого папы, что в  душах  далеких  северных  королей  читал  как  в
раскрытой книге.
     Вошел  монах.  На  серебряном  подносе  держал  кубки  с   освежающим
напитком. Бенедикт рассеянно отхлебнул, не чувствуя вкуса:
     -- А что у восточных славян?
     -- После того, как на Руси погиб язычник и свирепый  воин  Святослав,
великий князь, то в Киеве, столице восточнославянских племен,  княжит  его
сын Ярополк. Он христианин, и,  самое  главное,  принял  крещение  из  рук
нашего священника!
     -- Кто священник? -- быстро спросил Бенедикт.
     -- Патер Вайт. Знающий сын ордена бенедиктинцев.
     Бенедикт VII мгновение раздумывал, сказал сожалеюще:
     --  Была  допущена  ошибка...  Мы  давно  могли  насадить   на   Руси
христианство.  Княгиня  Ольга  после  плохого  приема  в   Константинополе
отвернулась от них. Более того,  она  посылала  посольство  к  германскому
императору с просьбой дать Руси веру Христа и прислать епископа! Но  Оттон
I, вообще-то  религиозный  фанатик,  тут  медлил  непростительно.  Русское
посольство больше года  ждало  при  его  дворе!  А  епископа  все  не  мог
назначить. Было утеряно еще  много  драгоценного  времени,  пока  отыскали
кандидата -- монаха Либуция. Для этой цели его и посвятили в епископы  для
Руси. Но и этот лодырь, став епископом, все тянул с  отъездом,  предавался
пьянству и блуду, пока не заболел и не околел...
     Епископ кивал под мерные слова Бенедикта,  который  просто  размышлял
вслух, вспоминая и перебирая упущенные возможности. После  смерти  Либуция
прошел еще год, пока определился другой кандидат -- Адальберт из  братства
монастыря святого Максимина, но и тот не спешил с отъездом...
     Впрочем, Адальберта понять было можно.  В  Константинополе  скончался
русофоб  Константин  VII,  которой  так  плохо  принял  княгиню  Ольгу,  и
воцарился Роман II, который тут же  постарался  загладить  дурость  своего
предшественника. Между Константинополем и  Русью  отношения  изменились  к
лучшему. Русь снова заколебалась, готовая примкнуть  к  любому  из  миров:
Риму или Константинополю...
     -- Адальберт все же выехал,-- напомнил Бенедикт тяжело,-- но  слишком
поздно. А Господь показывает, как важно не опаздывать! Случилось то,  чего
никто  не  ожидал.  Адальберт  был  готов  к   проискам   Константинополя,
сопротивлению его сторонников, борьбе за крещение всей Руси, но нашу  дочь
княгиню Ольгу отстранили от власти, победу одержало язычество!
     Епископ напомнил почтительно:
     -- Адальберт был чересчур  груб.  Он  навязывал  нашу  веру  на  Руси
слишком жестко...
     -- Это в его характере,-- согласился Бенедикт  сокрушенно.--  Но  это
искупается  его  пламенной  верой.  Слушай,  брат  Мартин!  Ты  не  должен
повторить его ошибки. Поедешь на Русь к Ярополку ты. Отбудешь  немедленно.
Ярополк -- католик, но это лишь половина дела. Нужно помочь ему  окрестить
всю Русь!
     Епископ побледнел, словно уже оказался среди снежных просторов Руси:
     -- Боюсь северных варваров...
     -- Не трусь. Мученический венец там  заработать  непросто.  Руссы  по
своей природе воинственны и свирепы, но славянское окружение уже  смягчило
их нрав. А сами боги славян  без  ревности  приемлют  других  богов.  Надо
только выказывать уважение вере русов и славян.
     Епископ отшатнулся:
     -- Но как я тогда смогу?
     -- Ты ж не Адальберт с его прямотой и  невежеством?  Умей  доказывать
преимущество веры в Христа.
     -- Это непросто,--  пробормотал  епископ  в  затруднении.--  По  Руси
немало бродит проповедников из Константинополя!  Эти  хитрые  греки  умеют
вести сладкие речи, щеголять ученостью. Нам с ними  тягаться  в  коварстве
трудно.
     -- А надо. Боюсь, русы станут склоняться  на  сторону  Царьграда.  Но
есть и еще более грозная опасность!
     -- Какая?
     -- Быстро растет влияние сарацинской веры.
     -- Я выеду завтра же утром,-- решительно сказал епископ.
     -- Через неделю,-- уточнил Бенедикт.-- Дадим  в  помощь  священников,
мощи святых, реликвии, книги. И -- во славу Христа!



                                 Глава 2

     Под ярким весенним солнцем через северный лес двигалось пешее  войско
варягов. Прошлым летом здесь была дорога, так уверяют проводники, но после
осенних дождей, лютой зимы и  весеннего  половодья  дороги  приходится  не
только торить заново, но и разведывать. Завалы и буреломы,  ощерившиеся  к
небу выворотни расположились на месте прошлогодних  дорог  так,  будто  их
туда бросили с начала времен.
     Владимир с Ингельдом  и  проводником  шли  впереди.  Местный  охотник
смотрел на норманнов с великим удивлением. Жизнь прожил, но не  знал,  что
есть люди, говорящие на другом языке. Не знал он,  как  выяснил  Владимир,
что на свете есть кони --  звери,  похожие  на  безрогих  лосей,  но  люди
наловчились на них ездить и возить тяжести, не  знал  о  коровах,  что  не
убегают, живут бок-о-бок с людьми, у коров  люди  берут  молоко,  сметану,
сыр, масло... Охотник стал допытываться, что такое сыр и масло, после чего
Владимир подумал лишь, что откуда здесь коню  взяться  --  двух  шагов  не
пройдет по завалам да буреломам. Это человек живет везде...
     По ночам землю подмораживало, но с утра весеннее солнце уже нагревало
головы и спины. Конунг в последний момент расщедрился: вместо  пяти  тысяч
человек дал восемь. Викинги хоть и  видели  коней,  но  верховой  езды  не
знали, от коней шарахались, зато в пешем переходе через лес показали  себя
так же хорошо, как умели выказывать в бою.
     Когда наткнулись на довольно богатую весь, Владимир велел собрать все
подводы, посадил три десятка викингов, запрягли лучших коней, и  маленький
отряд отправился впереди войска. Сам Владимир ехал верхом. Ингельд косился
завистливо, клялся научиться  держаться  в  седле,  когда  остановятся  на
сутки-двое.


     Когда с холма показался Новгород, они уже обогнали основное войско на
два суточных перехода. Владимир бросил Ингельду:
     -- Пойдешь со мной?
     Глаза хольмградца безумно горели, по лицу пошли красные пятна.  Таким
Ингельд не видел его даже перед  поединком  с  Олафом.  Сейчас  новгородец
часто дышал, грудь вздымалась как море в час прилива, его распирала  долго
сдерживаемая -- почти три года! -- ярость и жажда мести.
     -- Сколько людей взять?
     -- Хватит и десятка. Но назови самых быстрых!
     Ингельд кивнул понимающе:
     -- Не хочешь, чтобы твои враги ушли?
     -- Боюсь этого,-- признался Владимир.
     Ингельд взглянул с еще большим уважением. Хольмградский конунг боится
не боя, а  что  враги  убегут,  сдав  город  без  сражения.  Такой  конунг
заслуживает славы. За ним  пойдут  самые  яростные  воины,  а  сам  конунг
достоин прозвища Вольдемар Кровавый Меч!
     -- Я отберу самых отважных,-- пообещал он.-- И быстрых.
     Они выждали, когда к городским воротам потянулись  телеги  из  весей,
где везли свежую рыбу, туши  забитых  оленей,  мешки  с  мукой  и  зерном.
Захватив две подводы, что тащились особняком, быстро  зарезали  несчастных
весян, Владимир с Ингельдом взяли вожжи в  руки,  а  викингов  спрятали  в
мешки, высыпав зерно в грязь и забросав прошлогодними листьями.
     Ингельд  ворчал,  ему  досталась  тесная  одежда  селянина,  вдобавок
обильно забрызганная кровью. Владимир умудрился зарезать двоих, не  уронив
на одежду не капли.
     -- Если спросят,-- утешил Владимир,-- сошлись на меня. Я  скажу,  что
побил тебя за плохое... ну, плохое поведение.
     -- Я скажу, что твою жену увел! -- вызвался Ингельд злорадно.
     -- Ну, моих жен увести трудно. Их у меня больше десятка...
     Но помрачнел, ибо сладкую плоть его женщин сейчас терзают чужие руки.
Даже тех женщин, кто  в  дальних  весях.  Истекают  слюнями  счастья,  что
завладели его женщинами, женщинами князя!  Уже  только  эти  мысли  заново
придают силы их плоти. Его женщин жаждут  еще  и  потому,  что  тем  самым
попирают его и возносят себя. Разве не все войны ведутся для  того,  чтобы
жадно сорвать одежду с женщин соседа?
     Стражи ворот еще дремали под утренним солнцем. Владимир  боялся,  что
будут взимать плату за въезд, тогда проверят что  везут  в  мешках,  но  в
Новгород еще не докатился обычай взимать мзду за все и со всех, а мостовую
пошлину уплатили еще поселяне.
     Им махнули равнодушно, поленившись сдвинуть задницы  с  прогреваемого
солнцем местечка, и две подводы въехали в город.  Ингельд  с  любопытством
глазел по сторонам, Владимир сидел насупившись, капюшон надвинул  на  лоб,
пряча глаза, руки сунул под мышки, ежился. Страж  на  выезде  из  ворот  в
город сказал сочувствующе:
     -- Лихоманка бьет? Пьете, дурни, болотную воду...
     Владимир кивнул, пряча лицо. Страж наверняка знает его в лицо. За три
года в Новгороде что могло измениться?
     -- Вернешься,-- продолжил страж,-- выпей меду и пропарься хорошенько!
А то подохнешь, кто нам зерно возить будет?
     Он захохотал, потом вдруг на лице появилось подозрение:
     -- Эй, что-то в тебе такое... А ну, покажь свое свинячье рыло!
     Владимир приготовился стегнуть коня и понестись в город,  но  как  на
зло впереди на улице показался  целый  отряд.  Они  шли  на  смену  ночной
стражи, все выспавшиеся, здоровые, сильные, готовые  разнести  вдрызг  что
угодно и кого угодно.
     -- Тебе рыло мое ничего  не  скажет,--  пробормотал  Владимир.  Краем
глаза он увидел, как  подобрался  Ингельд.  Рука  викинга  скользнула  под
сидение, где прятал меч.
     -- Все же покажи! -- настаивал страж.
     С неожиданной легкостью он  вспрыгнул  на  колесо,  быстро  приподнял
капюшон. Его глаза выпучились. На лице было изумление. Он раскрыл рот  для
вопля, Владимир сказал жестко:
     -- Молчи! Иначе сейчас умрешь!
     Страж опустил глаза, острие ножа касалось его живота. Страж  выпустил
воздух, покачал головой:
     -- Княже... Да ты что? Мы ж  тебя  все  время  ждали!  Да  ты  только
кликни... нет, я сам кликну, мы все за тобой куда велишь!
     Владимир ощутил, как гора свалилась с плеч. Он шепнул:
     -- Когда услышишь крики от  княжьего  терема,  скажешь  всем,  что  я
вернулся. А пока никому, понял?
     Страж закивал радостно:
     -- Понял. Посадник и его люди спят долго, возьмешь  тепленькими.  Это
не мы, новгородцы, что встаем с петухами!
     -- Ты догадлив,-- одобрил Владимир.-- Быть тебе десятником!
     Страж соскочил на землю, Владимир хлестнул  коня.  За  спиной  слышал
облегченный вздох Ингельда, что едва не сдул его с повозки, а потом чей-то
голос:
     -- Эй, Корыто, чего сияешь как ромейская денежка?
     И голос стража:
     -- У меня праздник, Микуна. Да и тебя скоро пригласят...


     Когда подъехали к воротам княжеского терема, Владимир слез, постучал.
Открылись не ворота, а калитка сбоку. Дюжий  заспанный  страж  смерил  его
недружелюбным взглядом.  Владимир  ощутил  облегчение,  чужак.  Даже  одет
по-киевски. Посадник местным не доверяет, взял свою охрану.
     -- Зерно привезли,-- сказал Владимир понуро,-- как и было велено.
     Страж проворчал:
     -- Леший вас задери всех... Чего тут так рано встают?
     Пока  отворял  ворота,  сердце  Владимира  прыгало,  вот-вот   что-то
помешает, не может везти так долго. Страж на воротах  узнал  и  не  выдал,
хотя мог бы заработать неплохо, но сейчас уже одни враги!
     -- Давай помогу,-- вызвался он наконец. Ингельд с сомнением  смотрел,
как Владимир исчез во дворе, там слышались  голоса,  подошел  кто-то  еще,
наконец ворота медленно распахнулись. Ингельд пересел на переднюю  телегу,
поспешно  погнал  коня  на  середину  двора.  На  ухабе  тряхнуло,   мешки
двигались, в  иных  даже  слышалось  ворчание.  Ингельд  начинал  усиленно
сморкаться и чесаться, зевал с волчьим завыванием.
     Подводы пошли к крыльцу. Страж от ворот недовольно крикнул, махнул  в
сторону подвалов, куда, мол, дурачье, прете, повернулся закрывать  ворота.
Пока управлялся со створками, сонно совал засов в железные  уши,  Владимир
уже с мечом в руке прыгнул на крыльцо:
     -- Ингельд! Со мной, а остальным рубить всех, кто с оружием!
     В сенях было тихо, пронеслись наверх по широкой лестнице.  На  втором
поверхе  попался  крупный  мужик   с   двумя   ножами   на   поясе.   Одет
по-новгородски, но заспан по-киевски, и Владимир без сожаления воткнул  на
бегу меч в бок, побежал, не оглядываясь на хрипы.
     На третьем поверхе у дверей двое играли в кости. Владимир  и  Ингельд
бросились как волки на овец. Ни крика, ни звона мечей, даже не дали упасть
-- оба трупа подхватили и опустили на пол без стука. Переглянулись, хищные
и с растущей жаждой убийства, грянулись в двери.


     В просторной спальне ложе было  близ  окна.  От  грохота  взметнулось
роскошное  одеяло,  открыв  две  головы:  рыжую  мужскую   и   женскую   с
распущенными волосами. Мужчина закричал, вскочил, голый  и  трясущийся,  с
тонкими ногами и отвислым животом.
     -- Наместник? -- рявкнул Владимир страшно.
     --  Наместник...--  ответил  мужчина   дрожащим   голосом.--   Боярин
Вырвидуб... меня ставил сам великий князь Ярополк! Вам отрубят головы...
     Владимир с силой ударил его кулаком в лицо:
     -- Нет больше такого князя!
     Наместник рухнул на пол, корчился,  выплевывая  кровь  и  завывая  от
ужаса. Ингельд хищно  прыгнул  на  ложе  выпачканными  в  грязи  сапогами.
Женщина пыталась забиться в угол, но сильная рука викинга ухватила  ее  за
волосы. Ей было не больше семнадцати, распущенные волосы падали до  пояса.
Она сразу ударилась в слезы, пыталась руками закрыть наготу.
     Владимир следовал за наместником, переворачивая его  пинками.  Сапоги
уже ступали по крови, а Ингельд с хохотом накручивал  на  кулак  роскошные
волосы, повернул девку так и эдак, наслаждаясь властью, когда в его  руках
не только ее тело, но и жизнь. Наконец, распаляясь,  нагнул  ее,  заставив
упереться руками о край ложа, хищно ухватил сзади.
     Сапог Владимира достал наместника под ребро. Хрустнуло,  тот  хрипел,
выплевывал крошево зубов в красной слюне.  В  коридоре  послышался  топот,
звон железа. Наместник с надеждой повернул голову.
     Ворвались два  викинга  с  обагренными  мечами.  Владимир  указал  на
Вырвидуба:
     -- Этого привязать, чтобы он видел свою женщину... Надеюсь,  это  его
жена, а не полюбовница. Потом можете поиметь ее за своим ярлом.
     Один кивнул с готовностью, другой засмеялся:
     -- Конунг! Мои уши больше ласкают хрипы умирающих, чем сладкие  стоны
женщины!
     Он выбежал  вслед  за  Владимиром.  Уже  по  всему  терему  слышались
душераздирающие  крики,  вопли,  звенело  оружие.  Снизу  потянуло  гарью,
Владимир бросил коротко:
     -- Беги вниз! Всякого, кто начнет жечь, карай на  горло.  Это  теперь
наше, понял?
     Викинг опрометью бросился  вниз.  Кроме  хрипов  умирающих  он  хотел
слышать и звон монет! Придется останавливать, а  то  и  убивать  своих  же
берсерков, у которых звериная жажда разрушения сильнее благородной страсти
к обогащению.


     К полудню город был в руках Владимира. Вместе с посадником схватили с
десяток его помощников, тиунов, челядь. В Новгороде,  по  мере  того,  как
ширилась  весть  о  возвращении  их  князя,  поднимался  радостный   крик.
Новгородцы, без нужды схватив ножи и топоры, бежали к княжескому терему.
     Владимир велел выкатить из подвалов на улицу бочки с вином. Город был
захвачен без единого убитого новгородца, а за  теремом  на  холме  местные
плотники спешно ставили помост, укрепляли колья.  Волхвам  Владимир  отдал
двух младших детей посадника, а жену и малолетних дочерей викинги  утащили
в свой лагерь.
     На взмыленном коне во  двор  ворвался  всадник.  Соскочил  на  землю,
побежал в развевающемся плаще на  крыльцо.  Двое  викингов  обнажили  меч,
заступили дорогу. Владимир распахнул руки:
     -- Это свой... Войдан, что тебя задержало так долго?
     Он улыбался, но глаза были холодными. Войдан, не заметив  отчуждения,
обнял, хлопнул по плечу:
     -- Я знал! Я знал, что ты  вернешься!  Задержало?  А  я  жил  в  селе
Панаса, у меня ж люди Ярополка отобрали здесь все. Почему не сообщил,  что
идешь?
     -- Я поспел бы раньше гонца,-- объяснил Владимир.-- А где Тавр?
     -- Он еще дальше, в бегах. Ярополк звал его на службу, но Тавр его не
признал великим князем. Теперь прячется в лесах. Я уже послал за ним.
     Владимир ощутил, как с сердца свалился камень. Есть же еще  настоящие
люди! Верные слову, долгу, чести... Правда,  может  быть  они  не  столько
верные слову, как хитрые? Пока не увидят его трупа,  не  поверят,  что  он
побежден? Хотят быть с более сильным... Но не  это  главное.  Важнее,  что
есть люди, которые и в тяжкую годину оставались верны. А уж почему  верны,
это важно для простого человека, но не для политика.
     -- Значит, и Панас...
     -- И Кремень, и  другие  изгои.  Не  говоря  уже  о  волхвах,  боярах
новгородских. Это твой город, Владимир. Даже те, кто называл тебя робичем,
теперь  пойдут  за  тобой.  Люди  Ярополка  слишком  много   обид   чинили
новгородцам.
     -- Ну, это нам  на  пользу,--  Владимир  раздвинул  губы  в  знакомой
Войдану волчьей усмешке.-- А Добрыня?
     -- Тот с малой дружиной, аки печенег, кочует по весям. Ярополк с  ним
справиться не может, тот больно хитер, все воинские уловки знает, полжизни
провел в Диком Поле. Но и  Добрыня  на  людей  Ярополка  не  нападает,  не
дразнит. Так у них и застыло: ни мир, ни война. Похоже, тоже  ждет  твоего
возвращения. Иначе пошел бы к Ярополку,  тот  звал  на  службу:  обещал  и
боярство оставить, раз уж отец пожаловал, и земель прирезать.
     Тавр прибыл часом позже, на пару шагов опередив Панаса  и  Кремня.  С
той радостью как обнимали, Владимир ощутил, что его  воспринимают  не  как
князя, новгородского или великого, а что пока дороже -- как потерянного  и
найденного сына.
     Тавр всегда одевался скромно, но сейчас Владимир ощутил, что на  этот
раз простота идет от бедности. Как и исхудавшее лицо, голодный блеск глаз,
темные пятна обморожения на щеках.
     -- Разбирайте свои дома и земли  обратно,--  сказал  он  со  щемом  в
сердце,-- и еще угодья предателей...
     Войдан равнодушно кивнул, Тавр отмахнулся:
     -- Заберем. Ты говори быстрее, какие у тебя силы? Что  можем  успеть,
пока Ярополк дознается?
     Войдан остро взглянул на Владимира:
     -- Я заметил, что варяги никого из города не пускают.
     -- Твои уроки,-- кивнул Владимир.-- Пусть Ярополк пока видит  сладкие
сны. А мы окропим победу, посадник накопил хорошего вина, и до утра решим,
на что хватит сил...
     Тавр перехватил понимающий взгляд Войдана, кивнул.  Даже  возмужав  и
взматерев, князь не говорит, как Ярополк, "я", а только "мы".


     Солнце пошло к закату,  ветерок  стих,  воздух  был  теплый,  чистый,
напоенный  запахами  пробуждающейся  земли.  Народ,   празднично   одетый,
стягивался на площадь, где все еще стучали  топоры.  Новгородские  умельцы
помост поставили прочный, а колья вбили оструганные мастерски, с правильно
заостренными кончиками.
     От  терема  послышались  крики,   ругань.   Тащили   посадника,   его
помощников. Один кол поставили выше других, как раз для того человека, кто
волею Ярополка был выше всех в Новгороде.
     Добровольные  помощники  принесли  лестницы.  Десятки  рук   схватили
пленных, потащили наверх. Двое орали и отчаянно сопротивлялись, а посадник
повис в грубых руках, глаза его закатывались.
     -- Погляди сверху на свой город,-- приговаривали ему почти ласково.--
Ты ж был выше всех, нас за людев не чел! Вот и будь выше.
     Острие кола сверху было тонким на длину среднего  пальца,  разве  что
малость толще, затем медленно расширялось. Какое-то время можно держаться,
напрягая мышцы задницы и сжимая ногами гладко обструганный ствол, но никто
не продержится вечно. Усталость побеждает любого богатыря, но даже тогда у
немногих хватает мужества расслабить мышцы и помочь себе умереть быстро.
     Наместник начал кричать и дергаться на колу первым. Его грузное  тело
просело, кол обагрился кровью и слизью. Завыл еще один,  в  смертной  муке
запрокинул голову, кровь потекла  темная,  будто  и  не  человека  казнили
вовсе, а вурдалака.
     В толпе смеялись, хлопали  в  ладоши,  подбадривали,  советовали  как
продержаться дольше. В воздухе стоял теплый запах свежей  крови  и  свежих
внутренностей  вперемешку  с  содержимым  порванного  кишечника.  В  толпе
собравшихся  мальчишки-разносчики  бойко  торговали  ячменными  лепешками,
булками и пирогами.
     Потом часть народа отхлынула к капищу, там жрецы приносили  в  жертву
детей  посадника.  По  подсказке   новгородцев   пымали   несколько   ярых
сторонников Ярополка, коим пожаловал дома и земли  воевод  Владимира.  Для
них спешно начали ставить еще колья, а кому не нашлось места, тех Владимир
велел повесить на крюках за ребра возле городских ворот.
     Жен и старших дочерей предателей отдал викингам и  просто  охочим  на
потеху, младших -- в жертву Перуну, а дома --  на  поток  и  разграбление.
Земли вернул прежним хозяевам, не взяв себе ни щепочки.



                                 Глава 3


     Войдан еще в первый день  собрал  сотников,  велел  проверить  кто  и
насколько в их старшей и младшей дружинах готов к бою, а кто и к походу на
Киев. Все кузницы  работали,  удивляя  и  настораживая  викингов,  круглые
сутки. Оттуда выносили охапками еще горячие мечи,  топоры,  кривые  сабли.
Заново перековывали коней, готовили к дальней дороге.
     Главному войску викингов оставалось два дня хода, чтобы добраться  до
Новгорода. Владимир спешил за эти  два  дня  переделать  все  дела,  чтобы
увести эту жадную до крови толпу в глубину Руси.
     Задерганный, усталый, он валился с ног, а в  седле  проводил  времени
больше, чем на ложе. Когда приехал в терем, осушил большую чашу крепчайшей
кавы, сердце застучало чаще, но сил почти не  прибавилось.  Кава  тоже  не
придает сил, как объяснил волхв, а берет из его же запасов. Но  откуда  их
брать, если уже все выметено, по сусекам поскреб и вычистил?
     Обедал стоя как конь, так еще можно было противиться сну. Когда дверь
распахнулась, Владимир ожидал Тавра,  но  на  пороге  возник  перекошенный
силуэт Сувора.
     -- Княже, к тебе послы!
     -- Кто? -- переспросил Владимир. Сувор двоился и  расплывался  в  его
глазах, будто в его личину поселилась Мара.
     -- Послы!
     -- От  кого?  --  он  ощутил,  как  сон  начал  отступать,  а  сердце
похолодело.-- От Ярополка? Или от Рогволода?
     -- Нет, княже. Заморские!  Правда,  гутарят  по-нашему,  только  язык
малость чудной.
     -- Не до послов,-- ответил Владимир.-- Накорми, пусть ждут  до  утра.
Утро, мол, вечера мудренее.
     -- Как скажешь,  княже,--  ответил  Сувор,  но  остался  на  месте.--
Подождут, так подождут. Только они вроде бы помощи просят!
     Владимир горько засмеялся:
     --  Помощи?  У  нас?  Самому  впору  вешаться  или  топиться.   Зови!
Интересно, кому это еще хуже, чем нам... Нет, приведи их в  малую  палату.
Там сейчас Добрыня с боярами, Тавр. Я сейчас приду.
     Сувор удалился. Владимир осушил еще чарку  кавы,  набросил  княжеское
платье и спустился в малую палату. Пир там угасал, но пиры Владимира  были
теми кострами, которые только ждут новой охапки  хвороста.  Едва  Владимир
вошел, за столом раздался довольный гомон, отроки забегали  чаще,  сменили
скатерти. Пировали все свои: Добрыня, Тавр, Стойгнев,  Панас,  Твердохлеб,
молодые бояре и двое тысяцких.
     Гостей еще не было, но едва Владимир сел, как за  дверью  послышались
голоса. Дверь распахнулась, в палату вошли люди, от которых сразу  повеяло
железом и кровью. Рослые, крутоплечие, суроволицые,  все  в  доспехах:  не
парадных, а бранных, погнутых и рябых, словно их клевали птицы с железными
носами.
     Владимир невольно взглянул на сапоги прибывших. Стоптанные подошвы  и
сбитые каблуки, пыль заполнила трещины. У одного  потертости  от  стремян,
остальные явно бились пешими.
     Вперед выступил седоусый мужчина,  шлем  держал  на  согнутом  локте.
Белые волосы свободно падали на плечи. Коричневое лицо настолько  иссечено
морщинами, что  шрамы  почти  прятались  среди  них.  Глаза  у  него  были
светло-голубые, цвета северной морской волны.
     -- Челом бьем тебе, князь,-- густой сильный голос наподнил  палату.--
Желаем здравствовать в мирном граде Новгороде!
     -- Благодарствую,-- ответил Владимир настороженно, почудилась издевка
в слове "мирный".-- И вам... желаю того же. С чем прибыли, дорогие гости?
     Он широким жестом пригласил их за стол. Пока рассаживались, изучал их
внимательно. Это в Царьграде  императором  может  быть  слабый  старик,  а
здесь, на украинах мира, вождями становятся  лишь  те,  кто  умеет  крепко
держать меч и с его помощью сплотить вокруг себя  дружину  себе  подобных.
Эти гости именно такие. Держатся с достоинством, не простые  воины,  но  в
доспехах и при мечах. И видно, что оружием пользоваться умеют.
     -- Мы прибыли издалека,-- сказал седоусый.-- Меня зовут  Горислав,  а
это доблестные Ратмир, Всебой и Вышеслав. Мы добирались с западных  границ
славянского мира... Мы -- велеты, а в других странах нас кличут  лютичами.
Испокон веков мы занимаем земли от реки Лаба и реки Сала на западе до реки
Одра или Одер на востоке, от Рудных гор на юге  и  до  самого  Балтийского
моря на севере...
     -- Великую землю держите,-- заметил Владимир уважительно.
     -- Увы, земли славянского мира уменьшаются, княже! Да так быстро, что
могут исчезнуть вовсе. Германская империя с ее "Дранг нах Остен" давит  со
страшной силой вот уже двести лет. Еще раньше  от  ее  ударов  рассыпалась
Римская  империя,  от  мечей  германцев  пали  целые  страны.  Теперь  она
обрушилась на нас... Ей нас не сломить, ведь мы -- велеты, тевтонов били и
бьем. Ни одно войско захватчиков, что приходят к нам, не уходит целым...
     Он перевел дыхание, а воин, которого он  назвал  Ратмиром,  вклинился
горячо:
     -- Мы бы справились с Германией сами, ведь  мы  --  велеты,  а  то  и
послали бы своих героев в их земли, чтобы там разрушили все  и  сожгли,  а
детей увели, дабы навсегда стереть с лица земли этот подлый род... если бы
не бодричи! Этот подлейший союз, что всегда враждовал и воевал с нами.  Он
пошел с Германией, чтобы одолеть нас или хотя бы ослабить!
     Владимир  обвел  взглядом   внимательно   слушающих   бояр.   Добрыня
сочувствующе кивал, на его широком лице было само сострадание.
     -- Но ведь бодричи,-- сказал Владимир осторожно,-- гм... у них те  же
боги, тот же язык, та же одежка... Сколько их в союзе?
     -- Всего лишь десятка два крупных племен и полсотни мелких.
     -- А у вас?
     -- Наш благородный союз лютичей объединяет двадцать больших племен,--
ответил Горислав с достоинством,-- где живут исполненные доблести  мужи  и
целомудренные женщины! У нас ищет  защиты  множество  независимых  племен,
которые взамен дают нам своих храбрых воинов! Их не менее пяти десятков.
     Его бояре закивали, глаза их  горели  гордостью.  Горислав  продолжил
после отмеренной паузы, что придавала его словам больше веса:
     -- И мы, и даже презренные бодричи, даже врозь  могли  бы  стереть  с
лица земли Германию! А уж вместе... Но нам приходится драться против  этих
собак бодричей, а Германия тем временем захватывает ихние и наши земли!
     Молчание было тяжелым. Тавр спросил внезапно:
     -- А вы, лютичи, никогда не обращались за помощью к Германии?
     Горислав пренебрежительно отмахнулся:
     -- Всего дважды. Или трижды. Да и присылали они не такие  уж  большие
отряды... Но теперь поддерживают бодричей, этих проклятых...
     Отроки быстро сняли запачканную скатерть вместе с посудой,  а  другие
мигом накрыли узорной белоснежной, расставили братины  с  хмельным  вином,
блюда с жареной и печеной дичью.
     Владимир жестом пригласил гостей угощаться, мол, здесь  на  пиру  все
равны. А он здесь первый среди равных, не столько князь,  сколько  витязь,
заслуживший славу и уважение своей отвагой и удалью.
     -- Но чем можем помочь мы?
     -- Страна у вас могучая. Войн нет. Ну... больших, как у нас. А брат с
братом везде бьются, это не в счет. Дай нам  войско!  Мы  готовы  платить,
сколько скажешь. Разобьем подлых бодричей, рассеем их  племена  по  лесам,
дабы следа  не  осталось,  и  будет  одна  сильная  держава.  Мы  заставим
трепетать Германию и другие западные страны! У вас Русь Восточная,  у  нас
будет Русь Западная. Две великие державы будут править  миром.  А  нападет
кто -- отобьемся хоть от всего света, если спина к спине!
     -- Хорошие слова ты рек,-- ответил Владимир.  Он  понял,  что  прячет
глаза. В палате повисло тяжелое молчание. Воеводы и бояре опускали головы.
Тавр покраснел так, что смотреть было страшно. Владимир первый раз  видел,
чтобы  все  видавший  боярин  покраснел.  Все  поглядывали  на  Вячеслава,
бодрического боярина, что сидел  за  вторым  столом  от  князя.  Прибыл  в
прошлом году, просил помощь супротив проклятых лютичей, этих вот самых, но
не получил, остался в Новгороде, прижился, сумел заслужить уважение честью
и отвагой.
     Добрыня сопел  сочувствующе,  ложка  в  его  пальцах  гнулась,  вдруг
распалась на две половины. Он выругался зло, с  такой  злобой,  будто  кто
наступил грязным сапогом на его девственную душу.
     -- Хорошие слова,--  повторил  Владимир  мучительно.  Язык  прилип  к
гортани, губы вело. Все отводили взоры, только  велеты  смотрели  в  упор.
Измученные лица были ожидающими. В глазах горела страсть.
     Что он мог ответить? Что сами, как голодные псы, сцепились в драке за
мозговую косточку -- великокняжеский стол в Киеве? Что снова пошли  войска
друг на друга, что и здесь бьются славяне не с чужеземцами, а  друг  другу
секут головы, устилают поля трупами? Много народу на Руси, если  поглядеть
после побоища на бранное поле! На залитой  красным  земле,  где  все  ямки
заполнены кровью -- горы мертвых тел, павших безусых  парней,  которым  бы
еще жить да жить, пахать землю, строить города, населять мир потомством!
     Бодричи призвали на помощь Германию? Но  смеет  ли  возмущаться  этим
тот, кто призвал свеев, чтобы с ними идти на родного брата? Ярополк  вовсе
сотворил  непотребное!  Бодричи  хоть  немцев  позвали,  народ  одного  со
славянами корня, а тот вовсе печенегов кликнул,  степняков,  лютых  врагов
любого землепашца, народ вовсе дикий  и  невесть  откуда  взявшийся...  Не
говоря уже о том, что их вождь пьет из  черепа  их  отца,  великого  князя
Святослава, бахвалится победой! Это он, Владимир, любил  ревнивой  любовью
затурканного сына, что видит блистающего отца лишь издали, а для  Ярополка
он еще и благодетель, при жизни отдавший ему престол в Киеве!
     И вот сшибаются в  страшной  сече  русские  полки,  реки  выходят  из
берегов из-за перегородивших русло трупов. Кровавые ручьи бегут по  земле,
сливаются в реки, а те до самого моря текут красными как  закат...  А  тем
временем  польский  король  Болеслав  захватывает  оставшиеся  без  защиты
окраинные русские земли, богатые  людьми  и  городами,  на  юге  печенегам
отдали земли для поселения, теперь их и силой оттуда не выбьешь...
     Что сказать посланцам полабских славян? Не  только  они,  родственная
русичам по языку и вере Пруссия, с которой Русь в родстве  и  торговле,  в
одиночку бьется против Германской империи. Пока сражается успешно,  держит
земли по южному берегу Балтийского моря между нижним течением рек Висла  и
Неман,  даже  сама  переходит  иной  раз  в  наступление,  вторгается   на
германские  земли,  но  выстоит  ли?  Германия,  раньше  соседей  успевшая
собраться в единый могучий кулак, в единое  королевство-империю,  даже  во
сне видит богатые земли славян-пруссов захваченными, а  самих  пруссов  --
истребленными или онемеченными... Сокращаются  границы  славянского  мира!
Если верить волхвам, то за последние два-три поколения сократились  вдвое.
Если так пойдет и дальше, еще через три поколения род их исчезнет!  О  них
вспомнят как сейчас вспоминают халдеев или филимистян...
     -- Дорогие мои,-- сказал он и сделал усилие, чтобы проглотить комок в
горле.-- Такие важные вопросы решаю не я один... Отдыхайте, располагайтесь
в нашем городе. Вам выделят лучшие дома для постоя, ваших людей...  у  вас
большая дружина? разведут на постой. А мы будем советоваться с воеводами и
боярами. Подумаем, и дадим ответ... А пока верьте, сердца и  души  наши  с
вами!
     -- Спасибо, княже,-- ответил Горислав.
     Лицо его дернулось, глаза блеснули  влагой.  Он  поднялся,  остальные
тоже стали подниматься.  Владимир  быстро  встал,  жестом  удержал  их  на
местах:
     -- Прошу вас, дорогие гости,  продолжайте  пировать!  Со  мной  уйдут
только Тавр и Войдан, мне нужна их помощь. А потом вас отведут  в  палаты,
где сейчас метут и готовят для вас.
     Когда с ним вышли оба воеводы, Тавр сказал понимающе:
     -- Язык не повернулся? Ладно, сами увидят каким свинством  занимаемся
на Руси. Война между лютичами и бодричами покажется детской забавой!  Сами
уедут, ничего объяснять не надо будет.


     На пороге своей комнатки Владимир велел:
     -- Войдан, варяги -- твоя забота. Займи их чем-нибудь. А то  начнутся
разбои, резня... Они без крови жить  не  могут.  А  когда  удержать  будет
невмоготу, веди на Киев.
     -- А ты?
     Владимир отмахнулся:
     -- Догоню позже.
     -- Уже в Киеве?
     -- Надеюсь, раньше. Надо кое-что решить по дороге.
     Войдан кивнул, уже доверял чутью молодого князя. Вести  варягов,  так
вести. Он сумеет их занять так, что будут еле  ноги  волочить,  а  считать
будут, что это они сами так захотели...
     Оставшись наедине с Тавром, Владимир бросил коротко:
     -- Теперь к делу. Задумал я  послать  посла  к  Рогволоду  полоцкому.
Бояре новгородские настаивают, да ты все слышал и сам. Дочь  его  Рогнеда,
красоты несказанной, так говорят... Хочу взять ее в жены. Понял?
     Тавр стоял неподвижно. Лицо его словно окаменело. Сколько Владимир не
пытался что-то прочесть в нем,  ни  одна  жилка  не  дрогнула,  глазом  не
моргнул.
     -- Ну же,-- поторопил Владимир,-- берешься?
     -- Какой ответ привезти? -- спросил наконец Тавр. Он снова взглянул в
глубину глаз князя.
     Некоторое время они смотрели глаза в глаза. Владимир быстро  подошел,
обнял, поцеловал в щеку.
     -- Спасибо,-- сказал он взволнованно.-- Я рад, что в тебе не  ошибся.
Ты прозреваешь мои задумы. А если так,  то  ты  знаешь,  какой  ответ  мне
надобен.
     Тавр усмехнулся, в голосе прозвучала издевка:
     -- Такой ответ, княже, получить будет нетрудно.
     Большое войско свеев подошло через  три  дня.  Еще  неделю  подходили
отставшие, на телегах везли заболевших. Не  дожидаясь  возвращения  Тавра,
Владимир дал викингам отдохнуть два дня, затем  снабдил  телегами,  дал  в
помощь две сотни новгородцев, и Войдан повел  их  на  Киев.  Владимир  еще
пообещал догнать по дороге или под стенами стольного града.
     Владимир был с боярами, когда прискакал гонец:
     -- Наши послы возвращаются!
     -- Где они? -- встрепенулся Владимир.
     -- Въехали в городские врата!
     Он быстро оглядел зал. К счастью, здесь как раз были многие знатные и
почитаемые новгородцы, старейшины кварталов.
     -- Привезти их прямо сюда! -- велел он громко.-- У меня нет  тайн  от
великого града Новгорода, приютившего меня, и славных новгородцев!
     Довольный гул был ответом. Все  снова  рассаживались,  с  нетерпением
глядели на двери. Вид у новгородцев был гордый. Они и  здесь  решают  дела
своего торгового града!
     Ждать пришлось недолго. За окнами вскоре послышались  крики,  голоса.
Затем шум переместился к крыльцу, загремели сапоги по лестницам.  В  дверь
просунулась голова Кременя:
     -- Наши послы! Пускать?
     -- Немедля,-- распорядился Владимир.
     Он сел на княжеское  кресло.  Медленно  отворились  тяжелые  створки.
Бояре и воеводы расступились, по широкому проходу  к  князю  прошествовали
трое: Тавр, Храбр, Стойгнев. Тавр был в разодранной  одежде,  бледен.  Лоб
его пересекал свежий багровый шрам, хорошо  заметный  даже  на  темном  от
солнца лице.
     Остановились в трех шагах от князя, отвесили поклон. Владимир смотрел
на них неотрывно. Сердце  колотилось,  но  лицо  держал  неподвижным,  как
должны держать властители, такое узнал в Царьграде.
     -- Челом тебе, князь! -- сказал  Тавр  наконец.--  Челом  и  славному
Новгороду!
     В голосе его прозвучала боль. Храбр и Стойгнев  потупили  взоры.  Они
были бледные, исхудали за обратный путь.
     -- Что-то вы невеселы,-- сказал Владимир резко. Он возвысил  голос.--
С чем прибыли?
     -- Не вели казнить, княже... Все исполнили в точности.  Сказали,  что
храним обычаи земли нашей, как велели боги, как хранили покон Рюрик, Олег,
Игорь, Святослав... Еще передали, что ты, князь новгородский,  предлагаешь
Полоцку вечный мир и любовь, а в знак братства просишь отдать за него дочь
Рогволода...
     Голос Тавра прервался. Его спутники  не  поднимали  голов.  В  палате
наступило грозовое молчание. Слышно было, как далеко  за  теремом  истошно
вскричал петух.
     -- Говори же! -- велел Владимир.
     Тавр произнес в мертвой тишине,  когда  все  затаили  дыхание,  боясь
пропустить хоть слово:
     -- Княже... непотребные слова, хоть и сказанные  благородным  князем,
недостойно повторять кому бы то ни было...
     -- Говори! -- вскрикнул Владимир.
     Он привстал, затем, как будто опомнившись,  сел  и  положил  руки  на
подлокотники кресла.
     -- Княже... это такие слова, что и самый подлый раб устыдился  бы  их
низости. Негоже нам...
     В мертвой тиши, когда слышно было,  как  звенит  напряженный  воздух,
Владимир сказал тихим зловещим голосом:
     -- Го-во-ри...
     Тавр судорожно перевел дыхание, по его  лицу  пробежала  тень.  Глаза
расширились, он словно бы снова увидел нечто ужасное:
     -- Рогволод сказал, что ты  --  подлый  раб  и  сын  рабыни,  что  ты
недостоин носить одежду свободнорожденного. Ты -- тралл,  по  тебе  плачет
ошейник...
     В палате пронесся вялый шум недовольства. Владимир заметил и  две-три
ехидные усмешки. А Тавр повысил голос,  сказал  горько,  словно  выплеснул
чашу змеиного яду:
     -- Еще он сказал, что все новгородцы -- подлый  сброд  рабов.  Потому
они и приняли князем раба, потому что сами твари. Они ничего кроме  плетей
не заслуживают, но у него хватит плетей, чтобы проучить их всех!
     Теперь все потонуло в грозном реве. Гул стоял  такой,  что  во  дворе
послышались испуганные голоса,  тревожно  заржали  кони.  По  всей  палате
мелькали красные  от  гнева  лица,  у  других  вовсе  бледные  от  ярости.
Вздымались кулаки, над головами блистали клинки мечей. Слышались сиплые от
лютости голоса:
     -- На Полоцк!
     -- Проучить!
     -- Стереть! Как Святослав стер с земного лика хазар!
     -- Рабы? Да мы их... Да мы...
     -- Князь! Что молчишь? Ты князь или не князь?
     -- Сжечь! По камешку разобрать!
     По палате метался бледный тысяцкий Твердислав, верный, преданный,  но
не шибко умный, успокаивал, утихомиривал к досаде Владимира.  Наконец  шум
начал стихать, теперь уже  Твердислав  повернулся  к  Владимиру,  раскинул
руки, сдерживая других и как бы сам говоря за всех в палате. Лицо его было
перекошено как  у  падучего,  он  давился  яростью.  Зубы  стучали  как  в
припадке, изо рта брызгала слюна:
     -- Княже! Немедля... слышь, немедля,  веди  нас!  Сотрем,  зничтожим!
Нас, вольных новгородцев, плетьми? Никто так не оскорблял нас, да  за  это
только кровью...
     -- Кровью Рогволода! -- закричали из заднего ряда.
     --  Кровью  Рогволода  и  всего  его  выплодка,--  сказал  Твердислав
хищно.-- Нас запомнят! Они узнают руку новгородцев!
     Владимир молчал, черные глаза украдкой просматривали злые лица. Крики
раздались еще свирепее:
     -- Князь! Пошто молчишь?
     -- Князь, веди нас, а то...
     -- Княже, это воля всего народа новгородского! Если не послушаешь, то
вот тебе бог, а вот порог! Призовем другого князя, что возьмется отплатить
за обиду великую.
     Владимир  поднялся,  вскинул  руку.  Шум  начал   медленно   стихать.
Толпились поближе, ловили что скажет.
     -- Люди новгородские,-- голос его был несчастным,  все  слышали,  как
дрогнул и задрожал, но юный князь справился с собой,  сказал  тяжелым,  но
сильным голосом: -- С нелегким сердцем принимаю решение... Обиду,  которую
нанес мне Рогволод, прощаю...
     Палата взорвалась негодующими криками. К нему лезли разъяренные лица,
озверевшие, оскаленные,  горящие  злобой  и  ненавистью.  Был  миг,  когда
Владимир дрогнул: как бы в самом деле его не вышвырнули прямо из окна.  Он
поспешно вскинул обе руки, крикнул звучным голосом, перекрывая шум,  каким
кричал на поле битвы:
     -- Тихо!!! Я сказал, прощаю свою обиду! Но никогда  не  прощу  обиду,
нанесенную Новгороду. Я здесь с малых лет, это мой родной город, здесь моя
душа и мое сердце. В каждом из вас -- частица моей  души.  Кто  плюнул  на
вас, на мой город -- плюнул в мою душу... Я поведу полки на Полоцк! А  вы,
дорогие мои, увидите, как будет воевать за вашу честь  и  доброе  имя  ваш
новгородский князь Владимир!


     Он нетерпеливо ходил по горнице, ожидая Тавра. Когда  тот  переступил
порог,  молча  обнял  его,  расцеловал,  быстро  провел  в  свою  потайную
комнатку. Там еще раз обнял, усадил на скамью.
     -- Спасибо!
     Тавр загадочно усмехнулся:
     -- Чудно  говоришь,  князь.  Нам  отказали  с  таким  позором,  а  ты
благодаришь?
     Владимир отмахнулся:
     -- Ладно, я к твоим шуточкам уже привыкаю.  Трудно  было  расшевелить
того надменного гордеца?
     -- Нисколько. Обыкновенный вояка, сильный и суровый, типичный викинг.
Споры привык решать мечом. Ума у него не  больше,  чем  в  той  лавке,  на
которой сидишь. Напротив, я следил, чтобы не переборщить...  А  то  бы  не
только бород, но и голов бы лишились.
     -- Вам стригли бороды? --  воскликнул  Владимир  уже  в  непритворном
гневе.-- То-то вижу, чего-то тебе недостает...
     Тавр отмахнулся:
     -- У меня была и так лишь для виду, короткая. Я вообще  больше  люблю
обычай брить подбородок и щеки.
     -- Почему не сказал в палате?
     -- Такой крик стоял, слова не успел вымолвить.
     Владимир на мгновение задумался, Тавр  видел,  как  потемневшее  лицо
внезапно просветлело. Князь сказал негромко:
     -- Даже лучше, что не успел... Мол, постеснялся,  вражду  к  тому  же
разжигать не хотел... Правду утаил ради миролюбия!  Скажем  погодя,  когда
страсти начнут стихать. Выберем нужный  момент,  когда  потребуется  взрыв
недовольства и... Ну, Тавр, много ты перенес за меня на тайной службе.
     Тавр медленно пожал плечами:
     -- Служба была недолгой. Это еще ничего... А что будет дальше?
     Владимир оскалил зубы:
     -- Не тревожься, дальше будет еще хуже. Ты же  знаешь,  жизнь  как  в
сказке: чем дальше, тем страшнее. Но за  эту  службу  жалую  тебя  званием
воеводы... и даю изгонный полк!
     Тавр вскочил:
     -- Княже! Это слишком велика честь. Я молод, а к тому же -- незнатен.
И так косятся, что ты пожаловал меня боярством. Обойдя многих,  не  вызову
ли недовольства? На себя -- ладно, но достанется и тебе.
     -- Время удачное,-- возразил Владимир.-- В  какое  другое  начали  бы
роптать,  а  сейчас  тебе  все  сочувствуют.  Обиженный,   оплеванный,   с
постриженной бородой --  поведешь  самый  опасный  полк  мстить  за  обиду
великую! Кто скажет хоть слово супротив?
     Сувор принес каву, а молодой гридень по его знаку расставил по  столу
тарелки с ломтями холодного мяса, миску с горячей  гречневой  кашей.  Тавр
поблагодарил кивком, сказал нерешительно:
     -- При Рюрике в Полоцке сидел его наместник... При Ольге  Полоцк  уже
имел своего князя... Правда, дань платил исправно. Ну, а  когда  Святослав
занялся только чужими странами, а о своей  земле  думал  мало,  то  Полоцк
обрел полную самостоятельность.  Теперь  это  могучее  княжество,  которое
никому налогов не платит, никому не кланяется.
     Владимир торопливо  ел,  молодые  зубы  перемалывали  крупные  стебли
хвоща, приправу к мясу.
     -- Полоцкое княжество,-- сказал он с набитым ртом,-- лежит между нами
и Ярополком. На чьей стороне оно будет? Понятно... Но раз на  Ярополковой,
то нам и головы поднимать нельзя. Князь Рогволод силен и отважен, оба сына
-- молодые львы, крепкие, как дубы, и могучи, как туры. А  дочь...  за  ее
руку любой князь приведет свои войска в помощь!
     Тавр  кивал,  смотрел  выжидательно.  Когда  Владимир  умолк,  только
кашлянул:
     -- Ну-ну?
     -- Допустим, мы сумеем захватить Полоцк. Обложим данью, как  делалось
всегда? А потом они неизбежно поднимутся и ударят в спину! Нет,  Тавр.  Мы
должны поступать так, как никогда никто не поступал.
     Тавр смотрел пристально. В глазах болотного цвета словно прошла тень,
но лицо не дрогнуло. Опять поторопил, видя что Владимир ищет слова:
     -- Как?
     -- Полоцкое княжество...--  выпалил  Владимир.  Он  облизал  внезапно
пересохшие губы, договорил быстро,-- должно исчезнуть!
     Он задохнулся от своих же дерзких слов. Тавр  кивнул,  сказал  глухим
голосом:
     -- Я надеялся, что ты это скажешь.
     Владимир спросил неверяще:
     -- Ты... в самом деле считаешь, что я прав? Почему не сказал сам?
     -- Княже... непросто идти против Покона. Мало ли что  кто-то  думает?
Зато мало кто решается. А судьба благоволит к тем,  кто...  умеет  сказать
вслух первым. Я, к примеру, не умею.
     Владимир перевел дух, сердце колотилось как у зайца.  Я  тоже  такой,
хотелось признать честно.  Мне  тоже  трудно  сказать  такое  вслух...  Но
все-таки... все-таки сказал! Хоть и через силу, но сказал именно он, а  не
другой.



                                 Глава 4


     Добрыня отдавал распоряжения во дворе, когда Владимир поймал  его  за
локоть, отвел в сторонку:
     -- Дядя... Об одной услуге прошу! Мне нужен твердый тыл. А кто, кроме
тебя, защитит меня сзади?
     Добрыня с подозрением нахмурился:
     -- Ты стал хитрый, как ромей! Да нет,  куда  там  ромеям,  они  перед
тобой -- сопливые дети. Говори яснее.
     -- Я хочу, чтобы ты остался в  Новгороде.  Я  буду  спокоен  за  свою
спину.
     Брови Добрыни грозно сдвинулись. Глаза метнули  молнию,  но  Владимир
смотрел открыто, честно, преданно. Добрыня придержал злой ответ,  подумал.
Вообще-то в последние годы все меньше охота покидать насиженное место. Два
года скитаний по лесным весям научили любить уютный дом в  Новгороде.  Так
что Владимир говорит дело. Он больше полезен будет здесь с  его  опытом  и
умением командовать толпой.
     Владимир уловил нерешительность, быстро обнял:
     -- Спасибо, дядя! Я все боюсь, вдруг да что с тобой в  бою  случится?
Ты ж всегда в самую сечу прешь! А  у  меня  родственников  больше  нет!  Я
останусь один как перст...
     В его глазах была такая любовь, что Добрыня растрогался против  воли.
Со смущением обнял тоже, похлопал по спине:
     -- Ничо, ничо... Такие старые дубы, как я, никакая холера  не  берет!
Ты сам будь  осторожен.  Первым  норовишь  начинать  бой,  как  Святослав,
заканчиваешь последним... Раз-другой показал себя,  и  --  хватит!  Ты  --
князь, должен с высокого холма следить за битвами, понял?
     -- Понял,-- ответил Владимир,-- дядя, я люблю тебя! Ты прав.  Конечно
же, прав!


     Утреннее солнце еще играло на шлемах уходящих к Киеву викингов, когда
Владимир собрал на главной  площади  новгородское  войско.  После  краткой
речи, которой он  напутствовал  их,  отряды  под  началом  опытных  воевод
Кресана и Панаса выступили через главные ворота.
     За городом, где Волхов-река впадает в Ильмень, высилась  Лысая  гора.
На вершине торчал видимый  издали  гигантский  деревянный  столб  Рода,  а
вокруг полыхали священные костры. Никто  из  живущих  не  знал,  когда  их
зажгли, но даже самые древние старики помнили их с детства.
     Владимир подъехал первым,  вскинул  в  приветствии  руку.  Деревянный
столб Рода стоял на огромном каменном основании, а перед  ним  был  другой
массивный камень с глубокой выемкой посредине.  Там  лежали  два  каменных
ножа, им вскрывали вены жертв.
     Волхвы вышли навстречу, поклонились:
     -- Все готово, княже!
     -- Начинайте.
     Он соскочил с коня. Земля вздрагивала под тяжелыми  шагами  огромного
войска. С вершины холма открывался вид на широкий  водный  простор.  Сотни
лодий и учанов покачивались на волнах. Тускло блестело оружие,  новгородцы
ждали сигнала.
     Жрецы ударили в бубны, хрипло и страшно заревели трубы и рога.  Из-за
требища притащили связанных пленников. Владимир равнодушно проследил,  как
волхв вспорол у первого грудь, выдрал  трепыхающееся  сердце.  Когда,  как
большую красную рыбу, распластали последнего, и еще горячие залитые кровью
сердца и печени разложили на жертвенных камнях,  Владимир  кивнул  и  стал
спускаться с холма.
     Все войско на Лысой горе поместиться не могло,  разве  что  бояре  да
воеводы, а вдоль реки  полыхали  жертвенные  костры  отрядов  из  соседних
племен, что шли с новгородской ратью. Владимир велел всем приносить жертву
там, где кто стоит, и кровь лилась на жертвенные камни к ногам каменных  и
костяных богов, деревянных, даже отлитых в меди и бронзе.
     Больше  всего  жертв  принесли  Перуну,  богу  воинов.  Ему  закололи
пленников не только русы, но и люди из земель коми, веси,  еми,  что  тоже
присоединилось к новгородскому войску.
     -- Да,-- сказал Владимир вслух,-- помощь богов пришлась бы кстати!  А
знал бы как позвать бесов, сам бы поехал гонцом.


     Кресан взял с собой небольшой отряд, ушел вперед. Общее  командование
новгородским войском было  поручено  Панасу,  так  как  Владимир  все  еще
задерживался для каких-то дел в Новгороде. К нему приходили странные люди,
иные   вовсе   в   тряпье,   говорили   тайное   слово,   их    пропускали
беспрепятственно, а через какие потайные двери уходили,  никто  не  видел.
Князь почти не спал, исхудал, говорил отрывисто, скомкано, будто видел над
собой занесенный топор.
     Стойгнев приготовился догонять войско, но  уже  когда  был  в  седле,
Владимир вышел на крыльцо, поманил к себе.
     -- Бери коня получше,-- сказал он негромко,-- бери  в  запас  по  три
коня на каждого, но чтобы успел перехватить войско  до  переправы,  понял?
Пусть никто не идет на тот берег. Там делать  нечего.  Вверх  и  вверх  по
течению!
     Стойгнев ахнул:
     -- Княже... Там же Полоцк!
     Владимир с усмешкой смотрел в его взволнованное лицо.
     -- А ты в самом деле думал,  что  я  направил  войска  против  бедной
жмуди?
     -- Каюсь, поверил. Хотя и думал, что взять с бедных жмудян?
     -- Не мог же я раструбить  про  поход  на  Полоцк,  как  делал  князь
Святослав. Мне нужно победить, а  не  бряцать  дедовской  славой.  Там  бы
успели приготовиться,  а  мне  нужно  не  кровавое  сражение,  пусть  даже
победное, а сам Полоцк и его  земли.  Да  и  зачем  кровь  лить  напрасну?
Прольем в более нужном месте.
     Стойгнев прищурившись смотрел на юного князя. Совсем  не  тот  отрок,
которого они брали князем. А за годы изгнания  вовсе  взматерел,  на  этом
лице очень взрослые глаза. В молодом теле очень зрелый дух. А  вот  в  его
отце до самой гибели жила душа больше героя, рыцаря, искателя  славы,  чем
князя.  Его  "Иду  на  Вы!"  стало  легендой,  все  только  и  говорят   о
благородстве великого князя  киевского,  что  посылал  к  врагам  гонца  с
предупреждением. А сын пошел не в отца. Наоборот,  делает  все,  чтобы  не
походить на отца. Если тот воевал в чужих землях, то этот и не заикается о
таком. Все мысли об устройстве Руси изнутри.
     -- Да, ты уж совсем было убедил новгородцев,  что  не  скоро  пойдешь
мстить Рогволоду за обиды... Но как же свеи?
     -- А что с ними?
     -- Ты говорил, что возьмешь их на Полоцк?
     Владимир кивнул:
     -- Говорил. Ну и что?
     Их взгляды встретились. Стойгнев спросил неуверенно:
     -- Ты их... не берешь?
     -- Нет, конечно,-- ответил Владимир желчно.-- Как бы самому Рогволоду
не помогли одолеть меня!
     -- Но...
     -- Мне стало ясно еще там, в их гнезде. Если  бы  я  звал  их  только
против Ярополка, то  запросили  бы  втрое  больше.  А  когда  сказал,  что
придется идти через земли Полоцкого княжества,  то  согласились  за  такие
деньги, что старцам больше подают.  Явно  замыслили  вместе  с  Рогволодом
повернуть мечи супротив меня, вместе с  ним  захватить  Новгород  и  снова
установить правление свеев по всем нашим землям.
     Кулаки Стойгнева стиснулись так, что заскрипело.  Костяшки  выперлись
как шипы на боевой палице.
     -- Ух, гады заморские!
     -- Успокойся,-- велел Владимир мрачно.-- Такова жизнь, каждый  блюдет
свои интересы. Так что пусть не мечтают, что пошлем их на Рогволода. А вот
на Ярополка... С ним сражаться будут. Чужой, к тому ж уйти вовсе без битвы
ни честь не позволит, ни пустые кошели. Плату уговорились дать после...
     -- Далеко смотришь, княже,-- сказал Стойгнев уважительно.-- Я бы,  по
чести говоря, не смог. Ты хитрый, как лис,  а  лис  побеждает  и  сильного
волка. Да и медведя дурачит.
     Владимир усмехнулся.
     -- Тебе одному открылся. Помни, ни одна душа не должна знать. Догоняй
войско,  поворачивай,  пусть  идет  вдоль  берега.  Перехватывай  всех  на
дорогах. Чтоб и муха не пролетела! Мы должны оказаться под стенами Полоцка
неожиданно.


     Полоцкая земля, земля сильных и отважных... Слабые тут  не  выживают.
Земля холодная, болотистая, лето короткое и дождистое, зато зима долгая  и
лютая, а про весну и доброго слова выдавить не удается -- до того нескорая
и гнилая. Зато в болотах железной руды не счесть. Лучшие мечи куют в земле
Полоцкой, куют не только в  городах  и  городищах,  в  каждой  веси  стоят
корчевницы. В Полоцке даже смерды носят доспехи, какие иному князю  других
земель в зависть!
     А уж зверья и птицы видимо-невидимо в окрестных лесах, реки  и  озера
заполнены рыбой, в откосах рек блестит черный горючий камень.  Им  издавна
топят печи в Полоцкой земле, переняв от куршей и земгалов, что  поселились
там еще раньше.
     Здесь славяне выжигали лес, распахивали землю. Местные племена от них
узнали о пшенице, пробовали сеять, а славяне били лосей, оленей, медведей,
кабанов, пушного зверя, ловили в реках и озерах не пуганную рыбу.
     Главное же, именно здесь славяне строили самые неприступные крепости.
Сюда доходили, прорывая заслоны из племен западных славян, а то и в  союзе
с ними, отряды германских императоров Генриха Птицелова и Оттона  Первого.
Дранг нах  Остен  оставался  мечтой  германских  императоров,  маркграфов,
баронов. Войска их появлялись в землях Полоцкого княжества, подходили даже
к самому Полоцку. Всякий раз их громили, истребляли, но уж очень заманчиво
было разрезать славянские земли пополам: северские с  Новгородом  по  одну
сторону, полянские с Киевом -- по другую.
     Полоцкое княжество само по себе рассекало землю русскую надвое. Купцы
Новгорода и Киева, что вели меж собой  торговлю,  либо  обходили  владения
Рогволода длинным кружным путем, теряя товары и людей  в  топких  болотах,
либо платили огромные пошлины за "топтание  земли  Полоцкой",  к  тому  же
терпели бесчинства дружинников гордого князя.
     Полоцк стоит на берегу Двины, что вливается в Варяжское море.  Оттуда
можно выплыть  куда  угодно,  хоть  к  дальним  неведомым  народам.  Ладьи
Рогволода с товарами и дружинами постоянно идут в заморские страны,  стоят
в Щецине и Шлезвиге. Купцов Рогволода приветствует  сам  император  Оттон,
глава Священной Римской империи германской нации.
     Крепки стены Полоцка. Отважен  и  искусен  в  воинских  науках  князь
Рогволод. Большая и сильная дружина несет охрану города. Еще больше мужей,
обученных ратному делу, стоят на прокорме в окрестных селах, точат  и  без
того острые мечи, похваляются победами, пьянствуют, бесчестят мужних жен и
позорят девок.
     Есть у Рогволода два сына богатыря: Роальд и  Турольд.  Оба  пошли  в
отца силой и жестокостью. Роальд, поднатужившись, поднимает на плечи  коня
с всадником в полном вооружении, а Турольд под одобрительные крики  ломает
по две подковы разом. Оба рослые,  в  плечах  --  косая  сажень,  руки  --
бревна, ладони -- лопаты...
     А дочь Рогнедь -- по-русски Рогнеда -- в мать,  сказочную  красавицу.
Ее Рогволод, будучи удачливым ярлом-викингом, привез  из  захваченного  им
Парижа. Сватаются к Рогнеде  лучшие  рыцари  Британии,  Германии,  Парижа,
Рима, Неаполя,  других  знатных  городов  --  безуспешно!  Рогнеда  молчит
загадочно, ждет послов от самого императора Оттона, властелина мира...
     Рогволод смотрит: дочери семнадцать лет. Принял  послов  от  великого
князя Ярополка, властелина богатейшей Киевской земли и  окрестных  земель.
Поговорил, вызнал  многое.  Теперь  Ярополк  --  владыка  всей  Руси.  Его
титулуют великим князем, каганом,  но  богатствами  и  землями  он  многим
европейским королям в зависть. Так что идти Рогнеде... за Ярополка!



                                 Глава 5


     Владимир догнал войско, когда оно  только  входило  в  устье  Ловати.
Пешая рать новгородцев продвигалась по обеим берегам. Далеко  вперед  были
высланы конные разъезды. Перенимали пешего и  конного,  гнали  в  середину
войска под надзор. Кто пробовал утекти -- нещадно секли мечами.
     Огромное войско шло с севера на ладьях. Воины на веслах не  разгибали
спин, гребли даже по ночам. От быстроты зависел успех битвы за Полоцк,  за
все Полоцкое княжество.
     Передние отряды захватили посады у Двины внезапно. Посекли бывших там
дружинников  Рогволода,  пожгли  постройки.  Панас  примчался   довольный:
Рогволод застигнут врасплох. Ополченья с земель собрать не успел, а городе
одна княжья дружина. Да и та с  половины  отпущена  в  окрестные  села  на
кормление.
     --  Окружить  город,--  велел  Владимир  яростно.--  Чтобы  комар  не
вылетел!
     -- Уже сделано.
     -- Проверить, нет ли подземных ходов из города!
     -- Послал людей, княже. Хотя вряд ли, места больно болотистые.
     -- Все одно проверь. Кто много спит перед битвой, тот жизнь теряет.
     -- Полоцк будет взят!
     Владимир оскалил зубы:
     -- Взять и дурак может. Надо взять малой кровью.
     Стойгнев усмехнулся. Князь уже забыл, что совсем недавно  раздумывал:
удастся ли вообще взять неприступный Полоцк. Теперь же, когда удача с ним,
хочет взять его как можно проще. Да и то, отважный и опытный воин Рогволод
не ждал от юного князя  решительных,  а  тем  более  --  умелых  действий.
Знающих же ратное дело воевод в Новгороде вообще не  было.  Вот  и  пирует
Рогволод беспечно,  повесив  боевой  топор  на  стену,  распустив  тяжелый
кованный пояс...
     Конные  отряды  с  ходу  понеслись  к  городским  стенам.   Уцелевшие
дружинники Рогволода все же успели добежать  до  ворот,  опустили  тяжелую
решетку перед самыми конскими  мордами  догоняющих.  Подняли  мосты  через
глубокий ров.
     Владимир остановился на небольшом  холме.  Смотрел  с  завистью,  как
быстро и умело воины Рогволода рассыпались  по  верху  стены,  прячась  за
широкими зубцами,  натянули  луки.  Свистнули  стрелы,  пока  что  редкие.
Впрочем, свеи хороши лишь в бою с мечами и топорами. Стрелки из  луков  из
них такие же, как и лихие наездники.
     На стенах повалил густой черный  дым.  В  котлах  уже  начали  варить
смолу, готовились лить на осаждающих.
     Вдруг сзади послышался тяжелый конский топот. Из дальних рядов войска
вырвался отряд во главе с Кресаном. Они  понеслись  вдоль  рва,  на  скаку
метали горящие стрелы. Самые сильные сжимали в руках  легкие  дротики,  на
концах каждого полыхала пакля. Попытка  --  не  пытка,  авось  да  удастся
дометнуть до стены. Бревна сухие, могут и загореться.
     Со стен стрелы полетели чаще.  Стреляли,  как  заметил  Владимир,  не
свеи, а славяне. Впрочем. теперь уже трудно отличить  их  друг  от  друга.
Кресан поднял над  головой  щит,  крикнул  страшным  голосом,  подбадривая
своих. Двое раненых  отстали,  но  огненные  стрелы  все  еще  распарывали
воздух, роняли искры. Вслед за всадниками загоралась сухая трава. Но и  на
крепостной стене  расцветали  огненные  цветы,  пошли  шириться,  поползли
языками вверх...
     -- На приступ! -- грянул Владимир.
     Он галопом пустил коня с холма. К стенам бежали, хрипло крича, мужики
с лестницами. Всадники на ходу метали вязанки хвороста в ров,  а  когда  с
лестницами добежали, ров в трех местах был уже заполнен. Лестницы  с  ходу
приставили к  стенам,  по  ним  побежали,  торопясь  и  поскальзываясь  --
первому, кто поднимется на стену, князь жалует золотую гривну,  второму  и
третьему -- по серебряной. Сверху летели камни,  бревна,  лилась  смола  и
сыпался  песок  в  глаза  нападающим.  Кое-где  лестницы   были   перебиты
сброшенными со стен бревнами. Слышались крики и ругань раненых.
     Владимир на скаку крикнул Кресану:
     -- Мой отряд здесь?
     -- Рвутся в бой, но я держу.
     -- Добро. Я -- по копьям!
     -- Княже,-- запротестовал Кресан, он побелел,-- тебе нельзя!
     -- Выполняй!
     Мой первый бой на Руси, подумал он люто.  Он  же  и  последний,  если
будет неудача. Сейчас на кон поставлено все. Даже  жизнь.  Если  не  взять
Полоцк вот так с налету, то не взять вовсе. Узнают варяжские дружины,  тут
же повернут сюда!
     Всадники из его отборной дружины по знаку Кресана ринулись на  полном
скаку к городской стене. Владимир скакал последним,  на  ходу  высвобождал
ступни из стремян.
     Место для приступа было неудобное, ямы да колдобины, лестницы ставили
шагов на десять справа и слева, там кипели ожесточенные  схватки,  звенело
железо. Немногим удавалось добраться до гребня, там дрались  люто,  каждый
миг мог стать последним днем города.
     Кресан на полном скаку, оказавшись вблизи стены, изо всех сил  метнул
дротик. Острое лезвие пропороло воздух и со стуком вонзилось в  деревянную
плаху в сажени от земли. Второй всадник метнул почти одновременно, за ними
бросили другие, как бросали на учениях в лесу. Копья с силой  ударились  в
деревянную стену и засели: выше и выше одно над другим,  двумя  рядами  от
земли до самого верха.
     Владимир на скаку взлез ногами на  седло,  придержал  коня,  прыгнул.
Пальцы растопырились, ловя древко дротика над головой, а  ноги  опустились
на широкое лезвие копья Кресана.
     Кресан всадил на совесть, даже не дрогнуло. Владимир быстро полез  по
дротикам наверх, наступая как можно ближе к стене, чтобы не выскочило  под
его весом. Он чувствовал взгляды почти всего  войска:  применил  отчаянный
прием викингов, ибо шел на отважнейшего из свеев и  хотел  побить  тем  же
оружием.
     Всей похолодевшей душой ощутил, что уже высоко, сорваться --  убиться
насмерть, но тут голова наконец поднялась над гребнем, открылся внутренний
двор города-крепости.
     Почти все воины были на стенах, а возле ворот стояли наготове десятка
два воинов. Обнаженные мечи блестели  в  их  руках,  лица  были  угрюмы  и
исполнены решимости. Первым стоял крупный дородный воин в  рогатом  шлеме.
Опущенное забрало скрывало его лицо,  но  по  княжескому  корзну  Владимир
узнал князя. За ним стояли два молодых гиганта, оба выше и шире в  плечах.
В их огромных руках были тяжелые  секиры,  на  головах  блестели  шлемы  с
рогами. За ними дружина держалась плотно, все прислушивались к  крикам  по
ту сторону ворот.
     Владимир взапрыгнул на стену, пробежал, стараясь  не  смотреть  вниз.
Ближайший свеон, а может и славянин, оглянулся, рот начал открываться  для
истошного вопля.  Кулак  Владимира  угодил  под  ложечку,  дыхание  стража
вылетело со всхлипом. Владимир дал под зад, и воин молча полетел навстречу
обагренной земле.
     В десятке шагов впереди сразу по трем лестницам карабкались его люди.
Защитники метали в них камни, лили горячую смолу. Одна лестница с  треском
переломилась. Владимир  запоздало  набежал,  сшиб  сразу  двоих,  третьего
срубил мечом, потеснил четвертого, подхватил чей-то щит, молча  выдерживал
удары боевого топора, а снизу вдруг раздались тревожные и радостные крики:
     -- Князь! Наш князь на стене!
     -- Быстрее, он же там один!
     -- Князю на выручку!
     Закрывшись щитом, Владимир яростно рубился боевым  топором,  крутился
как вьюн, отбивался уже во все  стороны.  Он  ощутил  сильнейший  удар  по
голове, в ушах зазвенело, другие удары разрубили и выбили из рук  щит.  Он
уже задыхался от тесноты и усталости, когда противники вдруг начали падать
как  снопы.  За  их  спинами  показалась  коренастая  фигура  Кременя.  Он
молниеносно орудовал огромным топором. После каждого удара человек  падал,
сраженный насмерть.
     С другой стороны стену чистил Кресан, за ним размахивали топорами его
дружинники. Он встретился взглядом с князем, в его  раскосых  глазах  были
осуждение и восторг одновременно.
     Дружинники как горох посыпались по  ступенькам  вниз,  во  внутренний
двор. На ходу сшибали защитников, метали на них же  оставшиеся  на  стенах
камни. По лестницам взбирались разъяренные новгородцы,  со  злыми  криками
сбегали во двор.
     Возле ворот завязалась яростная схватка. Через стены карабкались  все
новые дружинники и люди из  земского  войска,  а  защитники  ворот  таяли.
Вскоре вся площадь перед воротами была устлала трупами. Затрещали  столбы,
огромные створки с грохотом обрушились вовнутрь. С  той  стороны  напирали
орущие новгородцы.
     Рогволод с сыновьями  и  частью  воинов  отступили,  их  вытеснили  в
переулок. Через проем в город ворвалась толпа, над головами блистали  мечи
и топоры.
     Кресан проследил за ними взглядом:
     -- Теперь все... Но ты прямо весь в отца!
     Владимир покачал головой:
     -- Нет. Я не предупреждаю о своем нападении.
     -- Гм... Если бы они хотя  бы  помыслили,  что  ты  идешь  сюда,  нам
довелось бы только попить воды из городского рва.
     Лицо его сияло. Явно только сейчас поверил, что  их  отчаянная  затея
может увенчаться успехом. Да еще каким! Неприступный Полоцк взят  с  ходу,
словно какая-нибудь захудалая весь!
     Когда спустился со стены, ступеньки были залиты кровью.  Ему  подвели
коня. Дружинники смотрели с откровенным восторгом.  Владимир  взобрался  в
седло.  Дыхание  уже  восстановилось,  он  смотрелся  снова  собранным   и
заглядывающим далеко вперед.
     -- К княжескому терему! --  велел  он.--  Похоже,  последняя  схватка
будет там.
     Его окружили дружинники, зло и настороженно посматривали на дома,  из
окон которых могли полететь стрелы. Владимир не перечил,  пусть  охраняют.
Он себя показать сумел. Пойдет нужная слава среди воинов.  На  сегодняшний
день это самая нужная ему слава!
     Улица вывела на городскую площадь, там  все  еще  кипел  бой.  Группа
полочан упорно защищала  ворота  огромного  терема.  Впереди  дрались  два
гиганта, закованные по западному обычаю в броню. От их ударов  разбивались
щиты, а мечи ломались как хворостины. Оба  ревели  как  разъяренные  быки,
озирались налитыми кровью глазами. Новгородцы пятились,  пытались  достать
их копьями.
     Владимир ощутил, как сердце снова начало стучать чаще. Горячая  кровь
ударила в голову. Вот они, сыновья благородных кровей, потомки самого бога
богов Одина! А их отец  Рогволод  сейчас  уже  в  тереме,  спешно  готовит
оборону,  с  любовью  и   гордостью   посматривает   в   окно   на   своих
героев-сыновей!
     -- Лучников сюда! -- велел он страшным голосом.-- Добить их  стрелами
как свиней! Я не хочу больше терять людей.
     Ратники отступили, вперед  выдвинулись  умельцы  с  луками  в  руках.
Роальд и Турольд закрылись щитами, но не попятились, как и не бросились на
вооруженных только луками людей. Отец велел им  защищать  ворота  в  отчий
дом, они и будут защищать, даже если против них пойдет весь мир  вместе  с
жалким новгородским сбродом!
     Послышался змеиный посвист стрел, звонкие хлопки  тетивы  по  кожаным
рукавицам. Стрелы били точно  и  сильно,  но  доспехи  сыновьям  Рогволода
ковали на совесть.  Обломки  стрел  усеяли  площадь,  прежде  чем  Турольд
вскрикнул, выругался, а рука со щитом  пошла  вниз.  Одна  стрела  все  же
отыскала зазор в сочленении! Алая кровь выступила через  зазоры,  усеивала
каплями землю вокруг. Теперь и другие стрелы  как  злые  пчелы  зажужжали,
начали находить щели. Турольд вскоре стал похож на ежа, выпрямился во весь
рост и внезапно упал навзничь.
     Среди новгородцев раздались крики. В Роальда  полетели  боевые  гири,
топоры. Оглушенный, он опустился на колени, а тут орущая толпа навалилась,
смяла, опрокинула, потеснила остальных, ворвалась во  двор  терема.  Самые
ловкие уже сдирали доспехи с павших сыновей князя, дрались за них, плевали
друг в друга, хватались за ножи.
     Последняя  яростная  схватка  закипела  на  высоком  резном  крыльце.
Новгородцы, воодушевленные победой, старались забраться через окна --  кто
влезет в числе первых, тот нахапает княжьего добра больше,-- оттуда тыкали
копьями и остриями мечей.
     -- Терем Рогволода? -- крикнул Владимир.
     Бородатый  воин  оглянулся,  лицо  окровавленное,  борода   слиплась,
ответил свирепо:
     -- А то чей же? Княже, ты свой геройский подвиг уже свершил, сюды  не
лезь! Боги могут осерчать на такое невежество!
     В его злом голосе была суровая ласка. Он был их князем, которому  уже
отдали и сердца. Владимир покачал головой:
     -- Тоже мне воин! Даже за сыновей не мстит... На его ж глазах убили!
     Новгородец покачал головой:
     -- Там у него дочка. Наверняка он  сейчас  нож  у  ее  горла  держит.
Чтобы, значит, не досталась победителю. Они, свеи, гордые...
     Во двор вбежали воины с факелами в руках. По дороге добивали раненых,
пронеслись чьи-то конники. Двое с факелами метнулись к крыльцу.
     --  Терем  не  жечь,--   приказал   Владимир.--   Теперь   это   наш,
новгородский!
     Завидев князя, воины  было  возобновили  натиск.  Владимир  закричал,
велел отойти. Наступила затишье, только по всей улице слышались  отчаянные
крики,  трещали  двери.  Рассвирепевшие  новгородцы  вламывались  в  дома,
убивали жителей, спешно грабили.
     -- Кресан,-- велел Владимир,-- у тебя голос  как  у  ромейского  быка
перед течкой. Кликни Рогволода, хочу слово молвить.
     -- Слушаю, княже.
     Он  пустил  коня  к  самому  крыльцу,  в  дверях  стояли   измученные
защитники, их доспехи погнулись и были покрыты  кровью.  Кресан  приставил
ладони ко рту, загремел во всю мочь:
     -- Рогволод, бывший князь Полоцка!  Тебя  кличет  на  разговор  князь
Владимир. Выдь на крыльцо... А вы отойдите от терема, дайте князю  явиться
во всей своей красе.
     Дружинники  отхлынули  еще  дальше,  остановились  почти  у   забора.
Довольно долго в тереме было тихо. Владимир  терял  терпение,  хотел  было
бросить людей на приступ, но защитники терема расступились,  вышел  рослый
воин в княжеской одежде поверх дорогих доспехов. Он  был  тяжелый,  сквозь
узкую прорезь заборола блестели яростные голубые глаза.  В  рыжей  бороде,
что веером ложилась на грудь, блестели серебристые волосы. В его руке  был
боевой топор на длинной рукояти.
     -- Я Рогволод,-- произнес он густым сильным голосом, в  котором  боли
было больше, чем силы.-- Кто хотел говорить со мной?
     Владимир спрыгнул с коня, отшвырнул меч и выхватил у Тавра его топор.
     -- Я,-- сказал он звонко и свирепо.-- Я -- князь  Владимир!  Ты  звал
меня, вот я и пришел. Я -- сын рабыни! Что скажешь теперь?
     -- Боги повернулись ко мне  спиной,--  хрипло  сказал  Рогволод,--  Я
знаю, ты одолел стену, как делали в старину герои...  и  то  немногие.  Ты
убил моих сыновей... Но ты еще не взял меня, как не взял и мою дочь.
     -- Я знаю, о чем ты говоришь,-- сказал Владимир напряженно.--  Потому
я предлагаю тебе спасти себя и дочь. Да, твоя  жизнь  для  тебя  мало  что
значит, но жизнь дочери?
     Боль стояла в глазах старого викинга.
     -- Говори.
     -- Ты готов к поединку?
     -- Всегда. Но с кем? Я не вижу равных среди лапотников.
     Владимир оглянулся на новгородцев, что  сразу  возроптали,  загремели
оружием. Сказал громко:
     -- Это лапотное уже с легкостью взяло твой город. А я умею не  только
по стенам карабкаться как ошалелый кот. Но ты все же  можешь  убить  меня,
твоя душа возрадуется. Но и это не все! Клянусь всеми богами, чистым небом
и... тем святым, что  осталось  в  Царьграде,  ты  и  твоя  дочь  получите
свободу, если сразишь меня в поединке. Свободу и свободный проезд в  любую
страну, куда захочешь!
     Рогволод  качнулся  как  от  удара.  Каменное  лицо  дрогнуло.  Боль,
отчаяние, дикая надежда так ясно проявились на лице  сурового  князя,  что
сердце Владимира дрогнуло. Нет, напомнил он себе яростно. Не забывать, как
эти высокородные изгалялись, как вытирали о него ноги!
     Кресан и Панас раздвигали круг для  поединка.  Из  терема  высунулись
головы, но никто не метал стрелы. Наступило священное перемирие.  Когда  в
кругу сходятся сильнейшие  бойцы,  все  боги  свешивают  головы  с  небес,
смотрят, радуются, переживают за того или другого, стараются помочь.
     Рогволод медленно сошел с крыльца. Под  широкими  пластинами  доспеха
тускло блестела миланская кольчуга. Широкие  плечи  были  как  глыбы,  сам
тяжел  и  грузноват,  руки  толстые,  сильные,  но  короче,  чем  у  него,
Владимира... Силен, очень силен князь Полоцка. И в поединках  искусен  как
немногие викинги...
     --  Благодарствую,  князь,--  сказал  Рогволод,  он  впервые   назвал
новгородца князем.-- Ты сразил моих сыновей... мой  род  пресекся.  Но  за
двобой благодарствую.
     -- Не стоит,-- возразил Владимир.-- За это благодарить не стоит!
     Рогволод опустил забороло и  шагнул  вперед.  Его  топор  взметнулся,
Владимир заученно подставил щит, но Рогволод нанес коварный  удар  вниз  и
наискось, стремясь поразить концом длинного лезвия колени врага.  Владимир
так же заученно, словно уже год ждал именно этот удар,  опустил  щит  чуть
ниже. Железо со скрежетом скользнуло по железу, топор Владимира блеснул  в
воздухе. Рогволод тоже подставил щит и одновременно  отпрыгнул.  Ибо  если
новгородский князь воин умелый, а похоже на то, то его топор лишь  с  виду
нацелен в голову, а рубанет по правой ключице!
     Разошлись, закружили друг вокруг друга, меряя друг друга ненавидящими
взорами. Оба прошли воинскую науку хорошо, ни ошибок, ни легкой победы  не
будет. Зато любая  крохотная  промашка  приведет  кого-то  к  победе...  А
кому-то оборвет жизнь.
     Владимир начал наносить частые удары, стремясь измотать могучего,  но
уже немолодого противника. Бил из разных положений, Рогволода надо держать
в постоянном напряжении, успевал даже отдохнуть  в  какие-то  моменты,  со
свирепой  радостью  слышал  в  тяжелом  дыхании  полоцкого   князя   хрипы
загнанного зверя. Старый викинг  уже  не  пытается  поразить  врага,  лишь
обороняется, но старается  найти  хоть  щелочку  в  обороне  новгородского
князя...
     Воины,  завороженные  боем,  смыкались  вокруг  схватки  все  теснее.
Дружинники, спохватываясь, начинали оттеснять,  расширяли  круг,  но  чаще
всего застывали, завороженные сами, постигая таинство жестокого  поединка.
В смертном бою сошлись искусные бойцы, намного искуснее их самих!
     Рогволод стоял, расставив ноги, отражал удары. Владимир кружил вокруг
противника, успевал бросить взгляды поверх головы Рогволода. Он видел, как
Тавр с его людьми незаметно поднялся на крыльцо, скользнул внутрь  терема.
Там вроде бы послышался лязг железа, но тут же оборвался.
     Постоянный звон стоял и во дворе. Наконец окованный  полосами  булата
щит Рогволода покрылся вмятинами, треснул. Владимир нанес прицельный  удар
по щиту. В руке полоцкого князя остался обломок, а щит со звоном  запрыгал
по каменным плитам.
     Рогволод с рычанием отбросил рукоять, ухватил  топор  обеими  руками.
Воины подались  назад  уже  сами,  натиск  полоцкого  князя  был  страшен.
Владимир с трудом сдерживал напор, даже отступил на два шага, потом еще на
шаг и еще. Наконец-то викинг поступил правильно,  успел  он  подумать.  Со
щитом уже изнемогал, а сейчас схватка стала почти равной...
     Владимир закрывался щитом, все время выставляя топор, словно готовя к
короткому удару. Рогволод должен остерегаться, это  держит  в  напряжении,
изматывает. Щит грохотал от ударов, голова гудела. Глаза неотрывно следили
за князем. У того в груди гудело, словно в трубе в ветреную ночь,  наконец
он, улучив момент, поднял забрало, чтобы хватить ртом воздуха, и  Владимир
содрогнулся, увидев красное измученное лицо и налитые кровью глаза. Борода
князя смялась и потемнела от пота.
     Он бил все слабее, сам шатался от  своих  богатырских  замахов.  Один
удар, вовсе неудачный, Владимир не стал отбивать щитом, просто отклонился.
Лезвие просвистело мимо, звонко отозвались на удар каменные плиты.
     -- Отправляйся в свою Валгаллу! -- крикнул Владимир.--  Но  берегись,
ибо я могу найти тебя и там!
     Страшно блеснуло на солнце железо.  Все  увидели  блестящую  дугу,  с
такой скоростью новгородский князь обрушил топор на рогатый шлем. Железная
скорлупа раскололась как гнилой орех. Лезвие вошло в голову князя по самый
обух.
     Владимир выпустил топорище и отступил на  шаг.  Рогволод  еще  стоял,
ноги пытались удержать мертвое тело, а за его спиной Кресан  кивнул  своим
дружинникам, те отступили и приготовили оружие к схватке.  Люди  Рогволода
хмуро переглянулись, начали безрадостно  бросать  свое  оружие  на  землю.
Пленников отвели к забору и усадили двумя рядами.
     В тереме слышались  крики,  большей  частью  --  женские.  Грохотало,
звенела посуда, трещала мебель.



                                 Глава 6


     Вскоре на площадь перед теремом выволокли молодых  женщин,  девок.  С
них срывали  платки,  что  везде  считалось  бесчестьем,  с  ходу  лапали,
задирали подолы.
     Из рук дружинников отчаянно вырывалась стройная девушка  с  огромными
синими, как озера, глазами на бледном лице. Ее золотые волосы на лбу  были
перехвачены ниткой крупного жемчуга, а  толстая  коса  падала  на  высокую
грудь и свисала до пояса. Слезы бежали по ее мертвенно бледному лицу.
     -- Это и есть Рогнеда? -- спросил Владимир у Тавра. Тот вышел следом,
улыбался, поднял кверху большой палец.  На  руке  была  кровь,  но  боярин
скалил зубы, очень довольный.
     -- Она,-- ответил Тавр.-- Пыталась зарезаться... Не похожа?
     -- Я ожидал большего,-- ответил Владимир сухо. Ненависть  жгла  душу,
он пытался вызвать к ней жалость и не мог.
     -- Она,-- заверил Тавр.-- Самая красивая во всем Полоцком  княжестве!
А то и на Руси.
     Владимир  заскрипел  зубами,  почудилось,  что  вот-вот  услышит  над
головой далекий серебристый звон фанфар:
     -- Самая-самая? Да что в ней? И задница чересчур  высока,  и  вымя  у
любой коровы больше!
     Рогнеда, обливаясь слезами, безуспешно пыталась упасть на труп  отца.
Роальд и Турольд в лужах крови разбросали  руки  в  трех  шагах  от  отца.
Дружинники держали ее крепко, зло зыркали по сторонам. Тавр молодец, сумел
вырвать ее из-под ножа.  Явно  же  Рогволод  оставил  с  нею  людей,  дабы
зарезали в случае чего.
     Владимир отшвырнул топор, где на лезвии прилипли седые пряди ее отца.
Голос был хриплым от ненависти:
     -- Ну, гордая княжна? Готова разуть сына рабыни?
     -- Убей меня! -- вскрикнула она в слезах.--  Убей  меня,  зверь!  Как
убил отца и братьев!
     Площадь была завалена трупами. Вдали над  крышами  поднимался  черный
дым, в проеме ворот билась лошадь  с  распоротым  животом.  На  ступеньках
крыльца лежали бездыханными двое дружинников, что пришли с ним из далекого
Новгорода.
     Он зло засмеялся. Ярость душила так, что стало трудно дышать.
     -- Красивой смерти жаждешь! Героиня северных саг! Не будет тебе... Эй
вы там! Этих  девок  вам  на  потеху!  А  гордая  княжна  пожнет  то,  что
посеяла...
     Она закричала, увидев перед собой его белое безумное лицо. Он  шагнул
к ней, рванул за ворот. Нежная ткань затрещала и осталась  в  его  кулаке.
Она задохнулась от ужаса, а когда свежий воздух пахнул ей  на  грудь,  она
вдруг увидела, что новгородец разорвал ее платье до пояса! Она  ухватилась
обеими руками за лоскутья, пытаясь закрыться от  похотливых  взглядов.  Он
больно ударил ее по руке.  Разорванное  платье  соскользнуло  с  ее  узких
девичьих плеч.
     В ужасе, видя,  что  рушится  мир,  она  с  плачем  пыталась  закрыть
обнаженную грудь обеими ладонями. Новгородец зло сжал кисти ее тонких  рук
и медленно развел в стороны. Она попыталась укусить его за руку, но  он  с
такой силой ударил ее по лицу, что она упала, больно ударилась о  каменные
плиты площади.
     Он нагнулся, ухватил за  косу  и  намотал  на  руку.  Его  голос  был
прерывающимся от ненависти:
     -- Ну? Что скажешь, благородная гадина?
     Она пыталась вывернуться.  Он  ударил  ее  снова,  его  сильные  руки
срывали с нее одежду.  Она  слышала  гогот  собравшихся  мужчин,  пыталась
отбиваться, царапалась, кусалась. Он ударил ее еще, грубо перевернул лицом
вниз. Она разбила губы о камень, уже и так залитый кровью ее  отца.  Потом
ее тело пронзила острая боль, новгородский раб что-то выкрикнул,  в  ответ
загремели мужские голоса, похабные и стыдные.  Он  мял  ее  и  терзал,  ее
нежное тело трещало под его грубыми, рвущими ее плоть пальцами.
     Потом тяжесть вроде бы ушла, но истерзанное тело застыло от боли, она
боялась  шевельнуться.  Мимо  процокали  конские  копыта.  Мужские  голоса
раздавались то ближе, то удалялись.
     Солнце уже садилось, когда она зашевелилась,  пыталась  сесть.  Вдруг
услышала быстрые шаги, ее подхватили  участливые  руки.  Это  была  сенная
девка Ганка.  Платье  ее  было  тоже  изорвано,  губы  искусаны,  на  теле
виднелись синяки и кровоподтеки. В глазах стояли слезы:
     -- Милая княжна, что эти звери с тобой сделали!
     Рогнеда  с  усилием  повернула  голову.  Она  сидела,  поддерживаемая
Ганкой, в теплой луже крови. Та уже потемнела, свернулась в комочки. Рядом
лежал труп отца, а с другой стороны  --  разрубленные  тела  братьев.  Она
узнала их с трудом. Доспехи и одежду сняли, и прекрасные  тела  разрубили,
глумясь, топорами, будто туши лесных кабанов.
     -- Княжна! Нас, твоих девок, бесчестили прямо на площади...
     -- Меня... тоже...-- прошептала Рогнеда.
     -- Тебя только князь, а нас  скопом!  Березана  противилась,  так  ее
проткнули копьем, а потом уже мертвую испакостили... Звери, хуже зверей!
     Она расплакалась, обнимая и  расплетая  тяжелую,  набухшую  от  крови
косу. Рогнеда сидела недвижимо. Во всем теле была  боль,  но  еще  большая
боль терзала внутренности. Теперь она знала, что такое ненависть.  Сегодня
терзали не только ее тело. Втоптали в  грязь  девичью  честь,  имя  гордой
княжеской дочери. А что такое потеря богатого княжества в сравнении?
     На улице темнело, только зарево  уже  трех  пожаров  озаряло  небо  и
бросало на улицу зловещие багровые сполохи. Донесся треск горящего дерева.
Все еще  доносились  отчаянные  предсмертные  крики.  Кого-то  насиловали,
убивали,  грабили.   Убитым   вспарывали   животы,   искали   проглоченные
драгоценности.  В  богатых  домах  убивали  всех,  даже  детей,  рылись  в
окровавленных внутренностях.


     Рогнеда остановилась, давая глазам  привыкнуть  к  полутьме  комнаты.
Светильник трепетным огоньком озарял лишь один  угол.  За  столом  высокий
мужчина склонился над развернутой картой из телячьей кожи. На едва слышный
стук двери он мгновенно поднял голову. На нее взглянуло  незнакомое  лицо:
сосредоточенное, в  глубокой  задумчивости,  с  запавшими  глазами.  Чисто
выбритая голова блестела, как и серьга в ухе, черный клок волос  как  змея
свисал с макушки до шеи.
     Человек в упор смотрел на нее,  словно  не  узнавая,  наконец  сквозь
чужой облик проступили черты хищника, который  убил  ее  отца  и  братьев,
опоганил ее тело и душу. Ей показалось, что даже  глаза  у  него  зажглись
багровыми огоньками, как угли, с которых ветром сдуло пепел.
     -- А,-- сказал он, в голосе новгородца вместе с ненавистью,  все  еще
неутоленной, росло торжество,-- ну-ну, иди сюда.
     Она мертво смотрела в его смеющееся лицо.
     -- Твои воины пропустили меня...
     -- А как же? -- удивился он.-- Все знают, что ты придешь разуть меня.
И весь твой город знает!
     Она  задохнулась  от  унижения.  Казалось  бы,   уже   все   выжжено,
исковеркано, загажено, но он нашел как сделать еще больнее!
     -- Кто это тебе сказал? -- спросила она тихо.
     -- Боги.
     -- Чьи боги?
     -- Тебе помогают свои, мне свои. Теперь уже видно, чьи сильнее.
     Приближаясь, она увидела на столе выделанную телячью кожу,  где  были
реки, озера, леса, болота, град Полоцк. Она  часто  видела  эту  карту  на
столе ее отца. Он долго обсуждал с воеводами как лучше  обустроить  земли,
защитить, где проложить мосты, загатить болота, а где пустить паромы...
     -- Тебе боги в самом деле сказали, что я приду разуть?
     -- Сказали.
     -- Твои боги... лгут!
     Она молниеносно выхватила узкий кинжал. Тускло блеснуло  лезвие.  Она
ударила точно и сильно прямо в сердце...
     ...но рука остановилась на полпути.  Сильные  пальцы  сжали  запястье
словно волчьим капканом. Он держал ее  крепко,  смотрел  насмешливо.  Губы
искривились в злой и презрительной гримасе:
     -- Мои не лгут. Они сказали, что ты захочешь отомстить. Я лишь должен
был понять, как. Яд, удар нанятого  вора,  удавка...  Все  недостойно,  ты
должна придти сама. Еще от двери я видел где ты прятала нож! А  теперь  ты
умрешь, и даже твои люди отвернутся от тебя.
     Он вывернул ей руку, она вскрикнула от  боли.  Кинжал  упал  на  пол.
Владимир пинком отправил его под стол.
     -- Я могу не сказать, что пыталась тебя убить,-- прошептала она.
     Он засмеялся:
     -- Тем лучше. Выходит, я заставил гордую Рогнедь солгать, как простую
рабыню.
     Горькие слезы закипели в ее голубых глазах:
     -- Да... я скажу, что пыталась тебя убить.
     Появился неслышно тихий человек, забрал  кинжал  и  так  же  неслышно
исчез.
     -- Умрешь на рассвете,-- сказал он, глядя ей в глаза.-- Умрешь не как
княжна, а как тать и головница. Но сперва по  праву  войны  я  отдам  тебя
воинам на потеху.
     Слезы бежали по ее мертвенно  бледному  лицу.  Владимир  раздвинул  в
жесткой усмешке губы:
     -- Там в десятке  Дубоголова  есть  такой  страшила...  Бр-р-р!  А  у
Выпника в отряде какие-то больные, покрытые коростой и язвами... К ним  ни
одна  баба  ни  за  какие  деньги...  тебе  обрадуются,  уж  они-то   свою
скопившуюся похоть утолят!
     Она прошептала, глотая слезы:
     -- Зачем... Зачем ты мне все это говоришь?
     Голос новгородского князя был тяжелым и острым, как его меч:
     -- Ты разуешь меня. Ты разуешь меня как  самая  последняя  челядница,
как слуга челядницы. Ты разуешь меня и поцелуешь мои сапоги! В этом случае
ты умрешь на рассвете как княжна. И будешь похоронена с отцом и братьями.
     Рогнеда часто дышала, высокая грудь ее часто вздымалась. Щеки  начали
розоветь, покрылись внезапным румянцем. Даже  кровоподтек  на  лице  почти
скрылся под густой краской, залившей лицо. Затем кровь отхлынула,  оставив
смертельную бледность. Княжна походила на оживший труп.
     Очень медленно опустила  перед  ним  на  колени.  От  его  сапог  шел
неприятный запах. Ее руки потянулись к его ногам. Владимир  сел  на  ложе,
смотрел на покорно склоненный затылок, на золотую косу, что покорно  легла
на пол.
     Ее дрожащие пальцы коснулись  его  сапог.  Запах  стал  сильнее,  она
наконец поняла, что новгородец, рассчитав все наперед,  нарочито  прошелся
по навозу.


     На рассвете Тавр осторожно заглянул в покои  Рогволода.  Новгородский
князь мог еще спать, небо только заалело, солнышко еще не вылезло из норы.
К его удивлению Владимир сидел за столом, перед ним была расстелена все та
же карта.
     С лавки свесилась до пола его рубашка, сапоги стояли рядом.  Владимир
почесывал волосатую грудь, что-то бурчал  под  нос.  Рядом  с  ним  стояла
большая чашка с горячей кавой, на  краю  стола  желтел  ломоть  пшеничного
хлеба.
     Тавр  бросил  быстрый  взгляд  на  ложе.  Там  под  цветным   одеялом
скорчилась  маленькая  фигурка.  Золотые  волосы  полоцкой   княжны   были
распущены, разметались по подушке, закрывали ее лицо.
     Владимир повернул голову:
     -- Дружина еще гуляет?
     -- Как всегда в таких случаях.
     --  Довольно,--  велел  он  жестко.--  Старые  обычаи  надо   ломать.
Потешились вчера день и эту ночь -- хватит. Теперь это город  наш,  зорить
его не гоже. Головников карать на горло. Хоть чужих, хоть своих.
     Тавр смотрел пытливо:
     -- Думаешь, получится?
     -- Уже получилось. С Рогволодом покончено, род его поганый уничтожен.
Это теперь наша земля,  наши  люди.  Никакого  Полоцкого  княжества!  Даже
зависимого от Руси. Теперь это часть Руси.  Я  здесь  оставлю  наместника.
Велю искоренять даже дух независимости, а всяких крикунов карать сразу  на
месте! Без суда.
     -- Круто берешь, княже.
     Владимир скривился:
     -- Старые обычаи надо ломать. Мне легче! Я  повидал  мир,  где  живут
иначе.
     На ложе зашевелилась бледная девушка. У Тавра  защемило  сердце.  Она
была сказочно прекрасна: золотые распущенные  волосы,  что  закрывают  все
ложе, огромные голубые глаза, нежное лицо... Жестокое сердце у князя,  вон
синяки от его немилосердных рук!
     Владимир перехватил его взгляд, усмехнулся.
     -- Останется здесь,-- сказал он небрежно.-- Не как княжна полоцкая, а
как одна из моих наложниц. Нет, пусть даже как жена. Если понесет  с  этой
ночи, она уж постаралась, ха-ха... то ребенок будет высокорожденным, не  в
пример мне. А ты собирай малую дружину! После обеда в путь.
     Тавр вышел, с изумлением  и,  как  Рогнеде  показалось,  с  укоризной
смерив ее  взглядом.  Владимир  быстро  оделся,  обулся  сам,  подпоясался
широким поясом, с бренчащими кольцами для короткого меча и ножа.
     Рогнеда не сводила с него глаз:
     -- Ты... решил оставить меня жить?
     -- А почему нет? Я уже свел с тобой счеты. Ты расплатилась с лихвой.
     -- Но... я сама не хочу жить больше.
     Он пожал плечами.
     -- Никто не неволит. Но, как не злобись на меня, скажи, что  было  не
так, как бывает всегда на войне? Да и братьев я твоих убил не подло  из-за
угла, а в сражении. Даже отца твоего сразил в честном поединке,  хотя  мог
бы не рисковать. Город уже пал... Но ты не можешь этого понять, потому что
это не твой отец и твои  братья  насиловали  других,  убивали  и  жгли,  а
убивали их самих!
     Она напряженно смотрела на то, как он собирает карты ее отца,  прячет
в ларец. В чем-то лжет, но в чем,  понять  не  могла.  Новгородец  слишком
увертлив, хитер, коварен.
     -- У тебя была какая-то цель,-- произнесла она медленно.
     -- Цель есть у каждого достойного  человека.  Остальные...  остальные
следуют своим желаниям. Я -- сын рабыни! Я  начинаю  находить  в  этом  не
позор, а... повод для похвальбы. Я сокрушил и поверг тех, кому от рождения
было дано все: имя, власть,  богатство,  могущество,  поддержка  таких  же
сильных и богатых. Выходит, я сильнее. Знатность рода дают пращуры,  такие
же люди, только жившие встарь, а силу да сметку дает Сварог сейчас! Но кто
из них может дать больше? А с небес мы все одинаковы. Князь и распоследний
раб все одно ма-а-а-ахонькие букашки для Сварога...
     Она молчала. Пыталась найти брешь в его  складной  речи.  А  Владимир
нетерпеливо выглянул в окно:
     -- Твои сенные  девки  разбежались...  Ничо,  соберутся.  Сиди  здесь
по-старому. Я насытил сердце местью. Насытил и... еще одну истину  постиг.
Нет для богов ни знатных, ни убогих. А любят они тех, кто трудится.  А  от
праздных и ленивых отвертают лик! Хоть от богатых, хоть от бедных.
     За окном хрипло и требовательно прозвучал боевой рог.  Заржали  кони,
кто-то длинно и витиевато выругался.
     Владимир  обернулся  к  Рогнеде.  Лик  его  снова   стал   хищным   и
требовательным:
     -- Для богов нет знатных или  незнатных,  запомни!  Мы  все  --  дети
Сварога. Дети солнечной породы.
     Она без сил опустилась на ложе, слишком измученная, чтобы  возражать.
В этом сыне рабыни слишком много мощи... Впрочем, почему  все  время  "сын
рабыни" да "сын рабыни"? Он ведь сын грозного Святослава,  благороднейшего
из рыцарей, который, собираясь в поход, всегда посылал гонцов в ту  страну
с  предупреждением:  "Хочу  идти  на   Вы!",   лучшего   из   полководцев,
разгромившего дотоле непобедимый Хазарский каганат! Он потомок  Рюрика,  а
тот -- прямой потомок Алариха, взявшего и сокрушившего дотоле  непобедимый
Рим. Аларих же ведет свой род прямо от Тора, грозного бога войны... А  Тор
-- старший сын Одина, бога богов!



                                 Глава 7


     Тавр доложил:
     -- Варяги идут к  Киеву  широко,  перехватывают  всякого,  кто  может
предупредить Киев. Лазутчики говорят, что войско Ярополка уже выступило!
     -- Неужто проклятый дознался?
     Тавр покачал головой:
     -- Вряд ли.
     -- Так что же?
     -- Скорее всего, узнал наконец,  что  ты  вместо  жмуди  двинулся  на
Полоцк. Спешит взять под защиту. Там  же  его  будущий  тесть  и  Рогнеда,
сладкая нареченная...
     Владимир скупо улыбнулся:
     -- Ты угадал, девка была сладкая. Но  как  же  он  надеется  получить
Рогнеду? Он же христианин, а им вера не велит иметь больше одной  жены!  К
другим надо ходить тайком.
     -- Ну, княже, когда дело касается баб, то мы все -- язычники.
     Князь засмеялся:
     -- Ладно, пусть спешит.  Думает,  я  еще  кидаюсь  на  высокие  стены
Полоцка аки пес на забор! Соединись он с Рогволодом, нам бы и  счастье  не
помогло... Скачи к варягам, вели остановиться. Пусть отдыхают, точат мечи.
Им надо перехватить Ярополка в удобном для нас месте. И -- внезапно!
     -- Где?
     -- Лазутчики у тебя, ты и выбирай. Но я проверю сам.  И  с  воеводами
посоветуюсь.
     Тавр унесся, быстрый  и  неутомимый.  Владимир  тронул  коня,  пустил
шагом. Если Ярополк спешит к Рогволоду, то с ним лишь хорошо вооруженные и
обученные войска, а всякие охочие люди  остались  в  Киеве  и  селах.  Эти
стянутся защищать стольный град,  буде  понадобится.  С  Ярополком  только
малое  войско  киян  да  еще  печенежская  орда.  Та  не  упустит   случая
поживиться, раз уж Ярополк заключил с ними вечный  мир,  пожаловал  земли.
Сами напросятся в помощь, только бы  пограбить,  пожечь  города  да  села,
увести оттуда женщин и детей, продать в дальних странах...
     Правда, он тоже ведет иноземцев.  Свеи  --  могучие  свирепые  воины.
Дерутся яро, зато невольников не берут, земли и города не просят. Им нужно
только злато, а его получат с  киевских  бояр  и  старейшин.  Печенеги  --
горшее зло. Об этом  надо  кричать  на  всех  перекрестках,  размалевывать
страсти и беды с их приходом...
     -- Кремень,-- подозвал  он  доверенного  гридня,--  ты  с  печенегами
дрался?
     -- Угу.
     Он высился над князем как закованная в железо  башня.  Голос  шел  из
груди как из огромного дупла. Он был даже крупнее Звенька, своего младшего
брата, который привел и взял клятву положить жизнь за князя.
     -- По пьянке или как?
     -- Всякое бывало...
     -- Подбери людей с бойкими языками. Пусть скачут  впереди  с  вестью,
что печенеги уже пришли взять в полон всю русскую землю!  Старых  и  малых
вместе с больными и слабыми посекут на месте, а женщин  и  красивых  детей
наших  продадут  в  жаркие  заморские  страны,   откуда   еще   никто   не
возвращался...
     -- Вот гады проклятые! -- вырвалось у Кремня. Лицо угрожающе налилось
кровью, глаза враз выкатились как у разъяренного быка.
     --  Сведения  надежные,--  добавил  Владимир.--  Сегодня  получил  от
лазутчиков. Пусть люди бегут из сел, прячутся по лесам.  Ярополк  защитить
их не сможет. Он поклялся их жизнями расплатиться с печенегами!
     Кремень поднял  коня  на  дыбы,  круто  развернул,  ударил  плетью  и
умчался.
     -- Двух собак одним камнем,-- пробормотал Владимир,-- или двух зайцев
одной стрелой... И благодетелями себя покажем,  и  Ярополку  ополчения  не
дадим собрать. Теперь бы только что-то придумать, чтобы справиться  с  его
тяжелым войском... и легконогой печенежской ордой...
     Во рту стало  сухо.  Все  равно  войско  Ярополка  намного  больше  и
сильнее! Дружина одного только Киева, самого сильного  и  богатого  града,
размечет его  лапотников.  Там  все  в  седлах  родились,  с  конца  копья
вскормлены, живут под звон мечей  и  умирают  в  боевой  славе.  Куда  его
новгородцам, где отродясь своей дружины не было! Только Рюрик,  да  и  тот
вскоре перебрался в Киев со всем войском. Не  обучены  новгородцы  ратному
ремеслу, а храбрость да лихость немногого  стоят  перед  умением.  Десяток
дружинников размечут  сотню  самых  отчаянных  храбрецов,  даже  если  тех
вооружить с головы до ног. А на самом деле  половина  новгородцев  идет  в
полотняных рубахах вместо доспехов, с топорами да рогатинами!


     В тот день, когда Владимир вскочил на стену  Полоцка,  сотни  ляшских
воинов взбирались на стены Перемышля, рубя и сбрасывая со стен  защитников
города. Польский князь Мешко I, узнав о  распре  в  стране  русов,  спешно
бросил туда войска. Перемышль был взят  и  сожжен,  жители  истреблены,  а
затем войска быстро прошли к Червеню, взяли  в  двухнедельном  непрерывном
штурме.  Затем  пришел  роковой  час  и  другим  червенским  городам.  Где
пробивали ворота и стены, где брали  подкопами,  где  прямым  штурмом  или
долгой осадой, но города, предоставленные  себе,  не  получая  помощи,  не
могли продержаться долго.
     А с юга земли Киевской Руси, недавно раздвинутые мечами Олега, Игоря,
Святослава, снова быстро и опасно сокращались под натиском кочевых племен.
     Войско Ярополка варяги перехватили и  дали  бой,  но  Ярополк  быстро
понял, что попал в засаду. Неся большие потери, он прорвался  сквозь  ряды
берсерков, кинулся к Киеву. Пешие варяги  не  могли  угнаться  за  конными
дружинниками. Раненых добили,  доспехи  сняли,  радуясь  хорошему  оружию,
двинулись на Киев.


     Ярополк, загоняя коня, ворвался через городские ворота и сразу  велел
поставить в самом узком месте Днепра сотни лодий, бросить  якоря,  связать
веревками, а сверху  наложить  прочный  настил.  Там  образовался  заслон,
перегородивший дорогу плывущим войскам  Владимира.  По  доскам  дружины  и
войска Ярополка с легкостью переходили с берега  на  берег,  чего  не  мог
Владимир.
     Пешая рать тем временем добралась по берегу до места,  где  их  ждала
жаждущая отмщенья рать Ярополка. Силы были примерно  равны,  разве  что  у
Ярополка воины были вооружены намного лучше, в то время как у  новгородцев
были кроме мечей и топоров даже  рогатины,  палки  с  привязанными  к  ним
камнями, дубины, палицы. А из  доспехов  у  большинства  новгородцев  были
только рваные рубахи.
     Лазутчики донесли, что всего  в  двух  верстах  ждет  сигнала  войско
печенегов. Их по зову Ярополка пришло великое множество. Они не помещались
в оврагах, балках, где должны были  таиться,  прятались  также  за  гаями,
рощами. По словам  лазутчиков  печенеги  взяли  с  собой  несколько  возов
веревок, чтобы связывать новгородцев и гнать в далекие восточные страны на
продажу.
     Обе рати выстраивались долго и бестолково. Впереди встали дружинники,
щиты  сомкнули  и  умело   ощетинились   длинными   копьями.   Щиты   были
предназначены для пешего боя, все почти в рост человека. Дружина за такими
щитами становилась неуязвимой для конного войска. Но у новгородцев конницы
не было, ее бы просто не провели через непроходимые леса.
     Владимир отметил эту первую ошибку воевод  Ярополка.  Прием,  который
приносил успех даже при атаках тяжелой  ромейской  конницы,  был  зряшным.
Правда, и пешей рати новгородцев все равно непросто сшибиться с киянами.
     -- Подать коня,-- велел он.
     -- Зачем? -- спросил Войдан подозрительно.
     Владимир поморщился:
     -- Я князь или не князь?
     -- Гм... ты князь, а я -- воевода этого войска. А ты в моем войске!
     Владимир невольно усмехнулся.  Войдан  напирает,  что  если  Владимир
думает и о ромеях, Германии, червленских городах, то он думает  только  об
этой битве, уже потому лучше в ней разбирается.
     -- Я не вмешиваюсь,-- объяснил он,--  я  хотел  бы  вызвать  киян  на
поединок.
     -- Рехнулся,-- ответил Войдан твердо.-- Тебе не  всегда  будет  везти
так, как под Полоцком.
     -- Почему?
     -- Святослав не всех героев сгубил  в  Болгарии.  Уцелевшие  стоят  с
Ярополком.
     Владимир скрипнул зубами:
     -- Надо поднять дух нашенских лапотников!
     -- Князь, если тебя убьют, то нас всех ждет петля.
     Владимир серьезно посмотрел в озабоченные глаза Войдана:
     -- Я боюсь погибнуть еще больше, чем ты... чем любой из этого вшивого
войска! Ты даже не представляешь,  как  много  я  теряю.  Но  если  мы  не
выиграем этот бой, петля нас ждет наверняка.
     Войдан был мрачнее грозовой тучи:
     -- Мы все время ходим по лезвию меча. Это Ярополк  может  проигрывать
бои, но он остается великим князем. А нам любой проигранный бой -- гибель.
И каждый бой -- последний и решающий!
     -- Последний и решающий,-- прошептал Владимир.
     Он  пустил  коня  вперед,  привычно  пробежал  кончиками  пальцев  по
рукоятям мечей, поерзал в седле, проверяя крепость ремней, подпруг. В  его
теле медленно просыпалась звериная сила берсерка, но,  странное  дело,  он
умел ее держать в узде, и озверевшим телом в любой схватке управлял  мозг,
куда не докатывалась красная пелена ярости.
     Ему пришлось трижды проскакать взад-вперед перед рядами киян, вызывая
поединщика. Его узнали, в киевском войске началось волнение,  галдели  как
гуси, коих гонят на базар, тыкали в его сторону пальцами.
     Войдан не понимает, подумал он зло. Да, в передних рядах стоят лучшие
из лучших, а это остатки дружин Святослава. Но эти дуболомы  ценят  только
молодецкий удар, отвагу и воинское умение. Приходится  подставлять  голову
под меч одного из богатырей Святослава, а ныне Ярополка, чтобы  вызвать  у
них чуточку тепла.
     -- Эй,-- вскричал он страшным голосом.-- Слава Святославу!
     Он пронесся галопом вдоль линии щитов и настороженных  глаз,  держась
однако на расстоянии полета стрелы,  вскинул  меч  и  снова  вскрикнул  на
скаку:
     -- Слава Святославу и его воям! Сын Святослава  ищет  смельчака,  что
желает чести и славы!
     На другом холме, что  поднимался  за  плотными  рядами  киян,  стояли
хмурые воеводы. Волчий Хвост со злостью ударил кулаком себя в бок:
     -- Леший его забери! Он называет себя сыном Святослава!
     Второй ответил со странными нотками в голосе:
     -- Да... но я бы сказал,  что  это  сам  Святослав.  Как  сидит,  как
скачет, как конем правит!
     Волчий Хвост сказал свирепо:
     -- А кто тогда Ярополк, если сын Святослава -- этот? Байстрюк?  Ох  и
хитер этот бастард, ох и пронырлив... Я даже не знал, что настолько...
     Они видели, как раздвигая ряды киян выехал огромный,  как  сторожевая
башня, всадник на черном жеребце. Всадник блестел железом от кончика шлема
до тяжелых стремян. В левой руке он держал длинное копье, на  локте  левой
висел круглый щит. Конь под ним двигался лениво, уверенно, привыкший,  что
расступаются как перед седоком, так и перед ним, огромным и  тяжелым,  как
гора.
     Новгородец поднял коня на дыбки, заставил его попятиться  на  задних,
давая место супротивнику, а заодно показывая умение управляться с лошадью.
Он заставил ее пройти назад не меньше сотни шагов, прежде чем  опустил  на
все четыре, и даже из стана киян донеслись восторженные выкрики.
     Новгородец помахал им рукой, что  вызвало  новую  волну  криков.  Его
приветствовали,  и  на  холме  воеводы   Ярополка   хмуро   переглянулись.
Новгородский князь отвагой и  ловкостью  начинает  завоевывать  сердца.  А
ежели еще каким-то образом и сшибет с коня поединщика киян...
     --  Зато  можем  разом  кончить  эту  смуту,--  сказал  Волчий  Хвост
внезапно.
     -- А подвоха там нет? Ты ж  говорил,  этот  за  щепку  зарежет  и  не
поморщится!
     Волчий Хвост покачал головой:
     -- Новгородец хитер. Но здесь все на виду, хитрить не будет. Сшибется
в честном бою. Отваги... и умения ему не занимать.
     -- Тогда он в самом деле сын Святослава!
     -- Уже и ты ему подвякиваешь,-- бросил Волчий Хвост с раздражением.--
У Святослава все шло от сердца, у этого -- от ума. И великой хитрости!  Ты
попримечай. Я уже с детства знал, раскусил.
     Поединщики разом пустили  коней  навстречу  друг  другу.  Белый  конь
новгородца несся красиво и весело, за плечами всадника трепетал  по  ветру
красный плащ. Князь новгородский держался в  седле  прямой,  как  сосенка,
успевал улыбаться своим и чужим,  и  лишь  с  середины  поля  пригнулся  и
нацелил копье.
     Его противник скакал тяжелым галопом. За черным, как  ночь,  жеребцом
реяли в воздухе черные вороны: копыта  выбрасывали  комья  земли,  всадник
казался темной скалой, из которой торчало длинное копье  с  блистающем  на
солнце наконечником. Вместе с конем они казались  единым  могучим  зверем,
который и сквозь вековой лес проломится как кабан через сочную траву.
     Они сшиблись со звоном и грохотом. Желтое облако пыли и  комья  земли
ненадолго скрыли их, а когда  ветер  унес  пыль,  со  стороны  новгородцев
раздался крик восторга, а кияне  молчали.  Всадник  на  белом  коне  снова
заставил коня попятиться, а черный качался в седле. Обломки  копья  лежали
на земле, щит бессильно болтался на руке.
     Все видели, что новгородец что-то сказал противнику, указал  на  ряды
киян. Тот кое-как развернул коня, поехал, все еще хватаясь за луку  седла,
что всегда было позором.
     Волчий Хвост процедил со злостью:
     -- Он его отпустил! Предложил взять другое копье... Лучше бы убил!
     -- Ты что? -- испугался другой.-- Это же наш сильнейший поединщик!  И
зять самого Переспела, тиуна Ярополка!
     -- Вот и хорошо. А так этот байстрюк показал  великодушие!  Послушай,
как орут!
     В рядах киян, что уже разобрались что к  чему,  нарастали  крики.  На
холм долетели вопли: "Слава сыну Святослава!, Слава!", однажды  прокричали
здравицу даже Владимиру, сыну  Святослава.  А  в  рядах  новгородцев  было
спокойнее. То ли кровь у них была холоднее, то ли делали вид, что для  них
это дело обычное.
     -- Заразы,-- процедил Волчий Хвост с бессильной ненавистью.-- Прямо ж
лопаются от чванства, отсель зрю! Повезло ж лапотникам, что  у  них  такой
князь!
     Он перехватил иронический взгляд воевод, стиснул кулаки в  бессильном
гневе.
     Из рядов киян услужливо подали черному всаднику новое копье,  но  тот
качнул головой,  конь  пошел  вглубь  войска.  Там  наблюдалось  волнение,
спорили, нарушив строй, наконец выехал другой всадник. Он  был  на  гнедом
жеребце, поджаром и налитом силой, всадник выглядел сильным и быстрым.  Он
поднял над головой меч, прокричал что-то хрипло, пустил коня в галоп.
     Новгородец  что-то  шепнул  коню  в  ухо,  тот  тряхнул  гривой,  что
развеселило и киян, и новгородцев, бодро  помчались  навстречу.  Князь  на
скаку  потащил  через  голову  меч,  вскинул  над  головой,   красивый   и
бесполезный жест, даже опасный для себя же, и лишь за три скока  от  места
сшибки подал его насквозь вниз, вздернул взамен щит.
     Грохот, лязг, дикое конское ржание. Кони  встали  на  дыбы,  и  вдруг
белый красавец жеребец как волк вцепился  зубами  в  шею  гнедого,  ударил
передники копытами. Новгородец взмахнул мечом еще раз, и  киянин  внезапно
запрокинулся навзничь вместе с конем. Слышно было, как ахнуло все  войско,
но киянин в последний миг сумел вывернуться  из-под  падающего  коня,  его
ударило оземь, он быстро высвободил ногу из стремени, но тут  не  повезло.
Бешено лягающийся конь, стремясь поскорее вскочить, дико бил  копытами  во
все стороны, один удар пришелся воину в бедро. Он  упал,  а  поднялся  уже
сильно хромая.
     Опять новгродец подъехал, сказал что-то сочувствующе, сам поймал коня
и подвел к ушибленному. Тот подобрал отлетевший далеко меч, кое-как влез в
седло и понуро потащился к своим рядам.
     На холме за спиной Волчьего Хвоста слышалось восхищенное:
     -- Что делает, негодяй, что делает!
     -- Да, в батьку пошел...
     -- Ишь, потеху воинскую ему подавай! Не добыча ему, видать по  всему,
важна, а удаль и слава... Даже коня и зброю не отобрал!
     Дурни вы, хотелось крикнул Волчьему Хвосту. Если бы вы знали его  как
я, этого змея подколодного, хитрого и холодного, у  которого  в  душе  нет
отцовского огня и никогда не было!
     -- Неужто еще вызовет? Тогда ему  несдобровать!  Кто-то  да  найдется
удалее... Да и устал, поди...
     Как бы в подтверждение его слов с поля  донесся  голос  новгородского
князя:
     -- Эй, кияне! Давайте еще одного, последнего! Меня обедать ждут!
     Снова среди киян был взрыв веселья. Десятники и сотники,  что  раньше
бегали по рядам, утихомиривали, теперь тоже стояли раскрыв  рты,  смотрели
на удалого воина с обожанием. Он был именно такой, о которых поют  кощюны,
о каких любят рассказывать длинными зимними вечерами.  Молодой,  красивый,
отважный, веселый и добрый. Мог не только убить, но  хотя  бы  забрать  по
праву победителя коней и оружие, но и  этого  не  сделал!  Ему  достаточно
потешить сердце удалой схваткой, когда кровь кипит, сердце  поет,  а  душа
трепещет от счастья!
     Волчий Хвост ощутил движение сзади. На коня садился отважный Аламбек,
сын печенежского хана Кури. Чуть раскосые глаза блестели  от  возбуждения,
смуглое лицо покрылось мелкими капельками пота.
     -- Ты что задумал? -- спросил Волчий Хвост строго.
     -- Теперь его очередь упасть  с  коня,  хватая  пригоршнями  землю,--
засмеялся Аламбек.-- Я знаю его лучше вас всех! Мы  играли  вместе,  часто
дрались еще на деревянных мечах... Теперь я сшибу его и  тоже  отпущу,  не
причинив вреда. Пусть и новгородцы видят, что мы -- воины, а не мужичье  с
кольями!
     -- Аламбек,-- сказал Волчий Хвост предостерегающе,-- он тебя убьет.
     -- Меня? -- засмеялся Аламбек.-- Который ему однажды жизнь спас?
     Он ударил коня пятками в бока, вихрем унесся  с  холма.  Огибая  один
отряд, он так повернул коня, что тот  десяток  саженей  несся,  выбрасывая
копыта в сторону и едва не царапая стременем по земле.
     Кияне встретили нового поединщика вялыми возгласами. Аламбек  стиснул
зубы, напрягся, изготовился к короткому и красивому бою. И так все  сердца
уже отданы новгородцу, а тут еще вышел он, печенег, чьими руками  киевские
князья любят загребать жар, но их самих не любят и боятся... Надо победить
красиво и убедительно.
     Владимир, увидев печенега, вернулся к своим рядам,  бросил  на  землю
щит. Ему подавали оружие, он выбирал, отбрасывал, а когда  наконец  пустил
коня вскачь на середину поля, у  Аламбека  дрогнуло  сердце.  Новгородский
князь ехал с двумя мечами в обеих руках. Это даже были не мечи:  в  правой
руке он держал односторонний меч со слегка скошенным концом,  на  Руси  их
зовут  хазарскими,  а  в  левой  руке   недобро   поблескивала   настоящая
печенежская сабля, разве что чуть длиннее. Расчет на то, что неуклюжий меч
новгородца уступит легкой и быстрой сабле, провалился в самом начале.
     Владимир наконец узнал всадника, крикнул с тревогой в голосе:
     -- Аламбек, тебя не узнать! Что привело тебя сюда?
     -- Поединок! -- воскликнул Аламбек.-- Попытай счастья еще и со мной!
     Лицо Владимира помрачнело. Конь под Аламбеком горячился и грыз удила,
косил огненным глазом. Сам Аламбек улыбался чисто и отважно, искал чести и
славы в глазах войска. Он был чист как рыбка в горном ручье.
     -- Аламбек,-- сказал Владимир негромко, чтобы  не  слышали  войска,--
лучше поверни коня. Если мы вступим в поединок, я должен буду тебя убить.
     Аламбек  удивленно  вскинул  брови.  На  юношеском   лице   появилось
непонимающее выражение:
     -- Почему?
     -- Я сейчас не воин,-- сказал Владимир, тяжело  ворочая  языком.--  Я
политик.
     -- Ну и что?
     -- Ты бьешься лишь за славу... а я -- за жизнь... Свою и  жизни  этих
лапотников, что пошли за мной. Цена слишком велика. Я  должен  делать  то,
что должен, а не то, что хочется...
     Аламбек посерел лицом. Он не понял, но ощутил сердцем, что перед  ним
уже не друг детства. И не человек, который слушается  зова  сердца.  А  то
благородство, которое выказывает перед рядами воинов, своих и чужих, в его
руках лишь оружие, что прибавляет сил новгородцам и  с  каждым  мгновением
обессиливает киян.
     -- Да,-- сказал Аламбек сдавленным  голосом,--  я  понял,  что  лучше
повернуть коня... Как для себя, так и... вообще. Но я -- человек! Человек,
а не политик. А человека ведут по жизни честь, слава, любовь, но не подлый
расчет!
     Он вытащил саблю, их глаза встретились. И оба сказали взглядами,  что
только один покинет это поле живым.
     Они разъехались в стороны, поворотили разом коней и бросили  друг  на
друга. На холмах, откуда следили воеводы, и в обеих ратях затаили дыхание.
Оберуких бойцов видывали не  часто,  гораздо  больше  ценился  богатырский
замах  да  молодецкий  удар.  Рассказывали  о   богатырях,   что   дерутся
двухпудовыми булавами, хотя рассказчик понимал, что даже подросток  успеет
трижды ткнуть такого богатыря саблей, пока тот широко размахивается  своей
тяжелой булавой, сам шатаясь от своих богатырских замахов.
     Но здесь был печенег с легкой сабелькой, и свой русич с двумя мечами,
малость похожими на сабли. И дрались они уже без улыбок,  с  перекошенными
лицами. Звон и лязг стояли по всему полю. Вскоре обломки щита брызнули  во
все стороны, но, прежде чем печенег успел стряхнуть его с руки, новгородец
привстал на стременах, и каждый в обоих ратях задержал дыхание.
     Страшно блеснуло железо. Аламбек подпрыгнул в  седле,  свет  вспыхнул
перед глазами. Он успел ощутить резкую боль, затем наступила чернота.
     Владимир дал ему упасть на землю.  Чуткий  конь  остановился,  дрожа,
свежая кровь залила седло. Владимир вскинул оба меча, вскрикнул  изо  всех
сил:
     -- Водан!!! Перун!!! Узрите славу Святослава!!!
     Троекратный крик страшно прокатился над полем.  Даже  новгородская  и
варяжские рати хранили благоговейное молчание. Воин с двумя окровавленными
мечами был похож на молодого бога войны. Он был страшен и прекрасен.
     Владимир подхватил с земли  сраженного,  бросил  его  поперек  седла,
ухватил чужого коня за повод и вскачь вернулся к своим.
     На холме, где следили за войсками воеводы Ярополка,  Волчий  Хвост  в
бессилии  сжимал  кулаки.  Воеводы  гомонили  оживленно,  всяк  хвалил   и
восторгался подвигами новгородского князя. Теперь уже видно, кто из  троих
сыновей Святослава унаследовал неукротимый дух  отца,  отвагу  и  воинскую
честь, кто великодушен и добр...
     Добр, подумал Волчий Хвост люто. Попадетесь ему, он вам покажет  свою
доброту. А вслух рявкнул:
     -- Начинать сечу!
     С обнаженным мечом в руке понесся с холма, дал знак  сотникам,  чтобы
двинули всю  рать  навстречу  новгородской.  Подумал  с  неохотой,  что  у
северного войска  дух  взыграл  после  побед  их  князя,  а  воинский  дух
удваивает силы. У киян же к унынию  добавилось  еще  и  восхищение  удалью
этого сына Святослава. Уже всяк знает о его рабской доле,  о  гонениях  на
него знатных братьев, о трудной судьбе... Всяк  примеряет  к  себе,  среди
киян днем с огнем не отыскать тех, кто не сочувствовал бы молодому  князю,
который пришел сюда всего лишь взять  свое...  А  это  значит,  что  ежели
каждый новгородец будет биться за двоих, то каждый  киянин  будет  драться
нехотя, вполсилы...
     Только и надежды, подумал Волчий Хвост угрюмо, что народу в  киевском
войске вдесятеро больше!



                                 Глава 8


     Волхвы застучали в бубны, хрипло и  протяжно  завыли,  горяча  кровь,
боевые трубы. Их делали из деревьев, разбитых громом, потому  трубный  рев
был страшен, лют, грозен, в  нем  звучали  угрозы  и  обещание  смерти.  У
каждого дрогнуло сердце, пошло стучать сильно и  часто,  а  горячая  кровь
ударила тяжелой волной в голову.
     Лучники с обеих сторон выпустили  тучи  стрел.  Потемнело,  когда  со
злобным  свистом  пошли  рассекать  воздух  длинные  прутья   с   тяжелыми
наконечниками.  Они  падали  как  град,  звонко  и  страшно   стучали   по
подставленным щитам. Иные находили щели, слышались сдавленные проклятия  и
стоны. Кое-кто уже падал, через них переступали и шагали дальше.
     Сошлись чуть ближе, пращники метнули камни.  Снова  завыл  и  загудел
воздух. Камни  били  по  щитам  и  шлемах  гулко  и  звонко.  Когда  между
новгородской и киевскими ратями осталось  не  больше  десятка  шагов,  они
бросились друг на друга бегом, разжигая себя криками  и  руганью.  Ударили
копьями, затем застучали о щиты  мечи,  топоры,  клевцы,  палицы,  булавы,
пошли в ход рогатины с обугленными для крепости рогами.
     Трубы ревели, гнали вперед уже не  на  противника  --  на  врага.  На
врага, в которого нужно всаживать копье, рубить топором, вспарывать  живот
ножом, топтать упавшего, добивать, пока тот не убил тебя.
     Новгородская рать теснила киян, те  таяли  как  лед  в  теплой  воде.
Наконец новгородцы дошли до холма.  Воевода  Волчий  Хвост  надел  шлем  и
поскакал навстречу во главе отборной дружины. Ударили с такой  мощью,  что
новгородцы остановились, попятились, но дружинников было мало, а удаль  --
еще не сила. Новгородцы сперва остановились, затем начали медленно теснить
киян. Те  отступали,  оставляя  сотни  убитых  и  раненых,  отступали  все
быстрее. Еще чуть, отступление будет уже называться иначе...
     Волчий Хвост ругался, гнал в бой, на  нем  уже  был  помят  шлем,  на
панцирном доспехе сорвало две плашки, лицо  было  перекошено  яростью.  Он
сменил уже двух коней, новгородцы наловчились подрезать  сухожилия,  затем
рубили упавших топорами. Двое гридней держались рядом,  закрывали  воеводу
щитами, даже своими телами.
     -- Позор! -- ревел Волчий Хвост.-- Стыдоба! Их впятеро меньше!
     -- Они лапотники! -- вторили ему другие воеводы.-- Укрепимся духом!
     Внезапно раздались ликующие крики. Со  стороны  новгородцев  в  самую
гущу боя несся небольшой отряд на свежих конях. Впереди летел  с  поднятым
мечом непобедимый молодой князь! Он  был  прекрасен  на  белом  коне  и  с
поднятым мечом в оголенной по плечо руке. Старые воины киян  ахали,  вслух
заговорили, что это сам неистовый Святослав ведет северные войска.
     За князем в  грохоте  копыт  мчались  его  воеводы  --  в  чешуйчатых
доспехах, блестящих шлемах, все как один с радостными лицами, смеющиеся. В
их руках блистали мечи и топоры.
     По киевской рати прокатился стон. Теперь уже не только старые  воины,
прошедшие войну с хазарами, бои в Болгарии, но и земское войско увидели не
новгородца: на них мчался всегда молодой Святослав -- огненный, неистовый,
гремящий веселой удалью и  бесшабашием.  В  нем  было  столько  красоты  и
веселой удали, что он выглядел бессмертным богом. С ним летит  Правда,  он
непобедим, с ним все боги!
     И кияне дрогнули, подались назад, не отрывая от него  взоров.  Многие
бросали оружие и стремглав бежали вдоль берега, ныряли в лесную чащу,  где
отыщутся тропинки, ведущие обратно к Киеву.
     Волчий Хвост охрип от крика, но когда бежала и  старшая  дружина,  он
повернул коня. Сражение было проиграно, проиграно позорно. Даже дружинники
бежали в лес, однако новгородцы их преследовать не стали.
     -- В отца,-- заметил  на  бегу  один  из  старых  дружинников.--  Тот
запрещал нам бить убегающих!
     -- А мы, дурачье, еще бурчали...
     -- Сокола видно по полету,-- согласился третий.
     Они отдышались, привели себя в порядок и пошли в  сторону  Киева.  По
крайней мере хоть оружие не бросили, как земское войско!
     Но почему огромная печенежская орда так и простояла в бездействии?


     Владимир остановил взмыленного коня на вершинке холма. Киев  был  как
на  ладони.  Огромный,  раскинувшийся  на  полмира,  огороженный   высокой
каменной стеной. Одних резных теремов в три-четыре поверха не счесть,  вон
как блещут крыши, а уж домов, хижин и  землянок  смердов  видимо-невидимо,
муравьев и то на свете меньше. Как воевать с такой мощью?
     Сердце похолодело. Владимир ощутил тень смерти. Недавно покинул Киев,
а тот разросся еще больше, украсился. Здесь, среди этой мурашвы,  живут  и
самые опытные в битвах военачальники, воеводы, тысяцкие. Они водили  полки
под стены Царьграда,  победно  воевали  с  хазарами,  знают  все  воинские
уловки. Их не просто одолеть, даже будь силы равны!
     -- Тавр,-- позвал он.-- Среча тонко прядет, к тому ж у Несречи острые
ножницы... Сейчас наши звезды еще светят нам, а к вечеру могут  покатиться
на землю. Здесь сердце Руси, здесь мощь, на которую нам только лаять да  и
то издали. Кончай баб таскать в шатер, думай!
     -- Боги за нас,-- ответил Тавр с усмешкой.-- Полоцк мы взяли?
     -- Киев стоит десяти Полоцков. А боги помогают лишь тем, кто помощи у
них не просит. На богов надейся, но к берегу греби...
     -- Может ударить с ходу, пока не опомнились?
     -- Дурень ты.
     -- Я ж не сын Святослава,-- ответил Тавр, не обидевшись.-- Мне дурнем
быть можно.
     -- А мне нельзя даже прикидываться, как вот ты сейчас дурня  валяешь.
Весь Новгород смотрит... Зови на сбор бояр и воевод!
     Тавр исчез,  Владимир  спешился,  бросил  повод  отроку.  Его  личные
дружинники уже ставили шатер, рубили хворост для костра.
     С шумом, гамом, радостными лицами стягивались  на  холм  к  Владимиру
воеводы, тиуны, мужи знатные и нарочитые. Владимир вышел из шатра, опрятно
одетый, чистый. Лик его был светел,  но  заговорил  он  глухо,  голос  был
тяжелым, как холм, на котором стоял:
     -- Скорбью мое сердце исполнилось... Русские люди  пошли  на  русских
людей. Давно такого не было в земле Русской! Как жить дальше? Не лучше  ли
замириться с Ярополком, признать его старшим братом и принять  уготованную
участь? Позорное примирение все же лучше победной, но  очень  уж  кровавой
войны...
     Воеводы смотрели сумрачно. Радостное  выражение  на  лицах  сменилось
недовольством. Вперед выступил Стойгнев.
     -- Княже,-- заговорил он с великим достоинством.-- Ты  молод,  сердце
твое чистое, справедливое... Будь такие сердца и у других --  не  было  бы
краше нашей земли, не было бы  выше  народа  русского!  Но  мы,  старые  и
бывалые, видели свет, видали люд. Жизнь не такая страшная, княже, как тебе
кажется! Она много  страшнее,  гаже  и  неправеднее.  Ярополк  --  убивец!
Родного брата не пожалел. С убийцами его отца дружбу водит!  Тебя  что  ли
пожалеет или нас? Это волк.
     На шаг выдвинулся старейшина новгородских купцов,  он  блюл  интересы
торговых людей. Заговорил с великой обидой:
     -- Не гневайся, княже, но ежели ты, по своему доброму  сердцу,  готов
стерпеть поношения, то мы, новгородцы, сумеем постоять за себя и за  тебя!
Лапотниками нас кличут, плотниками. Так  мы  покажем,  как  умеет  воевать
плотники!
     Ничего ты не покажешь, лапотник, подумал Владимир брезгливо. Хоть  ты
и в сафьяновых сапогах, но все равно -- лапотник, не воин. А вслух молвил:
     -- Все же скорблю о великой крови...
     --  Жизнь  без  крови  не  бывает,--  вмешался  Стойгнев.--   Человек
рождается весь в крови! А я еще не видел князя,  который  не  проливал  бы
целые реки. За правое дело бей смело! Жизни без войны нет, так  хоть  воюй
за добро.


     Прибыл с небольшим отрядом  Войдан.  Владимир  обнял  воеводу,  сразу
оценив усталый, но довольный вид, увел в  свой  шатер.  Сувор,  с  которым
Владимир не разлучался даже в походе, перекосил рожу в улыбке, подал  каву
и велел отрокам приготовить еды для бывшего царьградца.
     -- Где варяжские дружины? -- спросил Владимир.-- Не вижу их.
     Войдан с наслаждением отхлебнул горячей кавы:
     -- Перенимают земские отряды Ярополка. Ты мудро поступил, князь.  Аки
Лександр Великий. Половину войска Ярополка оставил на местах, не дал  даже
собраться,  пробиться  в  Киев.  Отдельными  отрядами  иной  раз  пытаются
пробиться, но без охоты, и даже рады, что их бьют и гонят назад. Так что в
Киеве Ярополк с одной дружиной.
     -- Той дружины у него впятеро больше, чем у меня всего войска.
     Да и то вшивого, добавил он мысленно. Не знают за какой  конец  копья
браться. А топоры только плотницкие в руках держали.
     Но смолчал, не стал обижать новгородских бояр, что уже заглядывали  в
шатер. С холма смотрел, как из Киева перла толпа народу. Все семь  холмов,
на которых стоял Киев, почернели как от муравьев  в  теплый  летний  вечер
перед роением. Спешно углубляли рвы, и без того глубокие, насыпали  второй
высокий ров вокруг первого, а в промежутке вкапывали остриями вверх колья.
Это еще не войско, простой черный люд, но даже на них  брось  новгородскую
рать, и то растворится как в горячей воде капля меда.
     Даже на валах вколачивали  в  землю  колья,  прятали  бороны  зубьями
вверх, копали  ямы,  которые  затем  накроют  плетенками,  чуть  притрусят
землей. Страшные ловушки на зверя, теперь на  человека  --  самого  лютого
зверя, что идет на брата!
     К ним подошел Стойгнев. Оглядел киян свысока, глубокомысленно изрек:
     -- Непросто будет взять. Эх, непросто!
     Дурак, подумал Владимир беззлобно. Отсюда никак не взять. Вызнать  бы
какие здесь подземные ходы, если имеются, еще можно бы надеяться...  Да  и
тогда город захватить нелегко. Чудно, что не выходят  навстречу  со  своим
войском. Его вшивая рать разбежится при первом же ударе...
     Боятся, понял он внезапно. Захват Полоцка напугал своей быстротой,  а
потом я еще и погнал как баранов  его  войско,  что  смяло  даже  отборную
дружину. Ярополк не знает, что я еще  держу  за  пазухой.  Сидит  и  ждет.
Знает, что осадой Киев не взять, а при штурме я вовсе положу  все  войско.
Да и легче отбиваться из-за стен. Потери один к трем!  А  соотношение  сил
как раз обратное.
     Будь я на месте Ярополка, думал он  хмуро,  ударил  бы  сразу.  Я  не
Святослав, в сечу не рвусь,  но  сейчас  самое  время  выйти  из  Киева  и
разогнать мою рать. Дурак Ярополк  и  трус.  Если  такой  будет  и  дальше
править на Руси, тогда  не  то,  что  немцы  и  поляки,  нас  куры  лапами
загребут!


     Когда Владимир второй раз объезжал  Киев,  осматривая  стены,  к  его
малой дружине присоединился Стойгнев. Старый воевода уже раскаивался,  что
говорил так резко и настаивал на походе  против  Киева.  Может  и  следует
замириться с Ярополком? Теперь он не будет... не должен  спорить  супротив
княжения Владимира в Новгороде!
     Вообще-то Владимиром можно и пожертвовать, хоть молодой князь показал
себя покладистым. Ведь ради большей независимости пришли  сюда  с  оружием
новгородцы, а не ради Владимира. Дернуло же за язык на задиристые речи! Но
уж больно смиренно говорил молодой князь. Не захочешь,  а  возразишь...  А
слово не воробей, уже полетело... Не давши слово -- крепись,  а  давши  --
держишь. Тут тебе и голову сложить, если осторожность покинула. За  дурной
язык голове расплачиваться.
     -- Ничем не взять,-- начал он  осторожный  разговор,  когда  их  кони
пошли рядом.-- Ни тебе натиском, ни хитростью, ни измором... Переманить бы
как-то на свою сторону, но кияне нас, новгородцев, за людей не  чтут...  А
рази мы виноваты, что земли наши бедные? Одни камни да болота! Зато люди у
нас лучше.
     Люди везде одинаковы, подумал Владимир хмуро. Даже в  Царьграде,  где
таких насмотрелся, что и рассказывать нельзя. В глаза смолчат, а за спиной
брехлом обзовут.
     -- Как работают,-- сказал он тоскливо.-- Как работают! Вал  насыпают,
словно от скифов или гуннов будут обороняться...
     В двух шагах от его шатра сидели  связанные  одной  веревкой  молодые
девки. Он хмуро взглянул на заплаканные лица,  кое-кто  закрывал  ладонями
голые груди, от платья остались лохмотья. Судя по вышивке на  платьях,  их
захватили в ближайшем селе.
     -- Вот ту,-- буркнул он,-- и эту... Нет, которая рыжая.
     Вошел в шатер, сбросил перевязь с  мечом.  Следом  за  ним  втолкнули
девок. Владимир кивком велел одной лечь на ложе. Та смотрела  расширенными
от страха глазами. Он поморщился, везде одно и то же. Бросил ее  на  ложе,
девка вскрикнула, задрал ей подол, обнажая сочные белые ягодицы.
     Вторая  тихонько  плакала,  но  с  места  сдвинуться  не  осмелилась.
Владимир, быстро насытив плоть, поднялся, звонко хлопнул по заднице:
     -- Можешь возвращаться домой!
     Девка поднялась, торопливо опустила смятый подол. Глаза  ее  смотрели
исподлобья:
     -- Нас поймали вместе...
     Владимир хлопнул в ладоши.  Вошел  Сувор,  выслушал,  кивнул,  исчез.
Владимир бросил первой:
     -- Как тебя зовут?
     -- Алена...
     -- Алена, ты молодец, что не бросаешь подругу. Сейчас поедим, а потом
поглядим. Но к ночи я вас отпущу, не реви.
     Кава была  крепкой,  горячей,  сладкой.  Девки  сперва  дичились,  не
решались даже взять в руки. Алена оказалась то ли смелее, то  ли  для  нее
уже худшее казалось позади: решилась на глоток,  тут  же  заела  пшеничной
лепешкой.
     -- Пей,-- подбодрила она подругу.-- Это как чага.
     Девка ползала взглядом по столешнице, боясь поднять  глаза.  Лицо  ее
было сплошь в веснушках, круглое, с широким ртом. Губы полные, как  спелые
вишни. Она выглядела милой и неглупой, теперь  Владимир  рассмотрел  в  ее
сдержанных движениях не страх, а нежелание дразнить дикого лесного зверя.
     -- Ладно,-- сказал он досадливо,-- убирайтесь обе.
     Лишь Алена на миг задержалась на выходе, оглянулась через плечо. В ее
крупных серых глазах было странное понимание и  прощение.  Когда  их  шаги
затихли, Владимир снова напился кавы и склонился над картой.
     На этот раз долго  смотрел  тупо,  не  находя  решения.  Но  взор  не
отрывал:  иногда  решение  приходило  словно  бы  само.  Иной  раз   утром
просыпался, уже зная как и что делать. Но  для  этого  надо  долго  и  так
упорно думать, что голова начинает трескаться как пустой котел на огне.
     На внешнюю  помощь  рассчитывать  нельзя.  Ярополк  дружен  со  всеми
окрестными землями, польскому королю  Мешко  уступил  червленские  города,
печенегам дал русские земли на поселение, даже с убийцами отца  замирился.
Воины? Но они преданы Ярополку. Как великому князю по праву  наследования,
так и одноверцу...
     Тпр-р-р-ру, не поискать ли здесь? Дружина у  Ярополка  отборная,  там
все послужившие в Царьграде, Риме, прошедшие в чужих странах огонь и воды.
     Но там пожив, они почти все стали христианами. То ли с  волками  жить
-- по-волчьи выть, то ли еще почему, но  ходят  с  медными  крестиками  на
груди, а кто с золотыми и серебряными, хоть и прячут от прочего  люда  под
рубахи. А прочий люд, это не только простонародье,  но  и  знатные  бояре,
купцы, старейшины кожевенных и оружейных рядов, тиуны и владельцы  конских
табунов!
     Сувор принес свежую каву. От горячего напитка аромат пошел  по  всему
шатру, ожег ноздри. Владимир пил жадно, обжигаясь, торопясь влить  в  тело
добавочную силу, чтобы усталое сердце поработало мощнее, прочистило голову
горячей кровью.
     Ярополк, принявший новую веру, даже его отборная дружина  --  еще  не
Киев. Народ держится веры отцов. Это сила! Но еще сильнее знатные люди,  в
чьих руках вся торговля, склады, земли, люди, дома, причалы  на  Днепре  и
сотни лодий. Они не признают нового бога, разве что один-два, побывавшие в
дальних краях долго, принесли и новых  богов.  Кто  взял  себе  иудейского
бога, кто бахметского, кто  Христа,  а  кто  и  вовсе  привез  трехголовых
идолов, похожих на Змея Горыныча, только больно смиренных. Вот на  знатных
и попробовать бы опереться! Это сила едва ли слабее великого князя.
     Он допил, смаху опрокинул чашку. На столе осталась  черная  ноздревая
горка. Из-под нее побежали тонкие струйки.
     -- Ну-ка, погадаем на кавиной гуще... Гляди-ка, тает сила Ярополка!
     Гадать он не умел, но еще Добрыня сказал однажды, что  у  сильного  и
звезды становятся так, как нужно сильному.  А  уж  про  мелкие  приметы  и
говорить соромно. Быть Ярополку битым, ибо сильный ищет не  оправдания,  а
средства.
     Блуд, вот кто может стать опорой! Он сыграл свою роль, хоть и тайную,
в отстранении от власти Ольги, княгини-христианки. Ярополк то ли дознался,
то еще что,  но  Блуда  отодвинул  от  княжьего  престола,  даже  в  терем
допускает редко. Блуд слишком ревностный сторонник истинной веры отцов,  а
в княжьем тереме шагу не ступить, чтобы  не  наткнуться  на  латинян,  что
обратили  Ярополка  в  свою  веру  и  успешно  обращают  других.  А  таких
становится все больше,  ибо  Ярополк  приближает  к  себе  новообращенных,
обласкивает, доверяет больше...
     Итак, попробуем на прочность Блуда. За ним стоят  знатные  и  богатые
мужи, бояре, воеводы, даже самые старые из  дружины,  которым  уже  поздно
менять веру. Блуд и его люди -- это могучая тайная сила, с которой Ярополк
зря не считается!



                                 Глава 9


     Кремень  бережно  принял  княжий  перстень,  поцеловал,   старательно
спрятал в потайной кармашек.
     -- Так и передай все Блуду,-- напомнил Владимир еще раз.-- Я  уверен,
он согласится.
     Кремень посмотрел в темные,  как  ночная  вода,  глаза  князя.  Голос
дружинника не дрогнул:
     -- А нет... умру без страха. Ты  спас  меня,  князь.  Ты  надо  мной,
раненым, дрался против троих, защищал. Моя жизнь принадлежит тебе.
     -- Иди,-- велел Владимир.-- Ты вернешься. Мне нужно, чтобы Среча нить
твоей жизни не оборвала.
     Кремень вышел, а Владимир раздраженно заходил взад-вперед по комнате.
Было гадко на душе, ибо только  что  отправил  человека  почти  на  верную
смерть. Суровый боярин наверняка велит  казнить  его.  Но  есть  маленькая
надежда, что  Кремень  сумеет  убедить  могущественного  человека  держать
сторону Владимира. А утопающий и за гадюку схватится!
     Ближе  к  рассвету,  когда  дрема  одолевает  пуще   всего,   Кремень
проскользнул мимо дозорных, пробежал, пригибаясь,  к  Глубочицкому  ручью,
затаился  у  подножья   высокого   вала.   Над   самой   головой   прошла,
переговариваясь сонными голосами, ночная стража. Когда затих скрип  песка,
Кремень неслышно вскарабкался наверх, прислушался. Тихо, только далеко  на
валу слышались размеренные голоса.
     Он соскользнул вниз. На беду из темноты  вышел,  поддергивая  портки,
высокий худой мужик, наткнулся боком.
     -- Лешак, ты? -- спросил он тонким голосом.-- Фу, напу...
     Тучка сползла с луны, лицо мужика от удивления и страха перекосилось.
Кулак Кременя ударил под дых, мужик беззвучно перегнулся в поясе.  Кремень
быстро ухватил его голову  под  мышку,  зажал  так,  что  захрустели  зубы
жертвы, дернул, поворачивая резко в сторону. Сухо лопнули шейные косточки.
Оттащив безвольное тело в кусты, Кремень  поспешил  на  Подол.  Впереди  в
лунном свете блестели крыши боярских  теремов.  Нужно  до  восхода  успеть
отыскать нужный...


     Блуд твердо  следовал  правилу:  "Не  давай  солнцу  застать  себя  в
постели", а в это утро  вышел  на  крыльцо,  когда  Векша  еще  спала,  но
виднокрай полыхал во всей красе. Нужно проверить тиунов  и  мечников,  что
согнали народ с Оболони и Подола. Ему шепнули, что там за плату  отпускают
с княжьих работ, а во рву копошатся лишь  самые  убогие,  коим  откупиться
нечем.
     Он еще стоял на крыльце, решая к  каким  воротам  сперва  пойти,  как
откуда-то с заднего двора появился рослый молодой мужик. Он поклонился еще
издали, но что-то в нем насторожило Блуда. Слишком легок  в  движениях,  а
сам по себе тяжел и силен, такое заметно лишь в  умелых  бойцах  Ярополка,
что с утра упражняются с мечами и бегают по  двору  с  мешками  камней  на
плечах.
     -- Челом тебе, воевода,-- сказал мужик.-- Юные годами спят, а ты  уже
на ногах. Остались ли еще в Киеве такие же рачительные, как ты?
     Блуд мерил мужика подозрительным взором.  Ни  к  селу,  ни  к  городу
вспомнился Владимир. Тоже вставал, как научил его Блуд, до восхода солнца.
     -- Чего тебе? -- спросил он набычившись.
     -- Разговор есть,-- сказал мужик и указал глазами на окна терема, все
еще темные.
     -- И то дивно,  что  тебя  не  взяли  еще  на  улице,--  сказал  Блуд
холодно,-- да не спросили с пристрастием, кто ты и откель.
     Мужик беспечно усмехнулся:
     -- В твоем доме умеют спрашивать, знаю
     Блуд снова оглядел его с  головы  до  ног.  Мужик  стоит  бесстрашно,
колени чуть испачканы в земле. Где-то полз, глаза дерзкие, не холоп,  даже
стал так, чтобы краем глаз видеть справа и слева.  Впрочем,  эта  привычка
дружинников здесь не поможет.
     -- Коли знаешь,--  сказал  он  коротко,--  пойдем  в  светлицу.  Если
по-пустому тревожишь, голову сниму.
     -- Не по-пустому,-- заверил мужик.-- А ты, боярин, ни в сон, ни в чох
не веруешь. Вернулся с порога! Удачи не будет.
     -- Сильному на смелому везде удача,-- пробурчал Блуд.
     Они прошли вниз, в подвал, миновали  ряды  с  бочками,  откуда  пахло
кислой капустой. В дальней  стене  была  дверь,  покрытая  плесенью.  Блуд
отпер, ступеньки вели еще ниже. Там был сруб, из  стен  торчали  крючья  и
кольца.
     Кремень ощутил неприятный холодок.  Странноватая  у  Блуда  светлица.
Пахнет гадостно, доски стола и лавок потемнели  от  застывшей  крови.  Под
ногами коричневые пятна, по ним ползают крупные могильные черви.
     -- Нравится?
     Он обернулся на голос. Блуд стоял с факелом в дверях, глаза его хищно
мерили своего гостя. Он захлопнул дверь, сказал отрывисто:
     -- Говори.
     -- Дело важное. О судьбе Киева. О судьбе всего княжества.
     Блуд кивнул:
     -- Говори, я каждый день слушаю такие разговоры.
     -- Послал меня к тебе  человек,  который  свято  чтит  твои  уроки,--
продолжал Кремень.-- Он тоже встает до восхода солнца. Но он говорит,  что
этому его научил мудрый и славный воевода Блуд.
     Блуда словно кто стукнул о стену. Едва факел не  выронил.  Опомнился,
глаза его сами стали как горящие факелы:
     -- Владимир?
     -- Так или иначе, но Киев возьмет. Много крови  лить  не  хочет,  для
него важнее оборонить Русь от иноземцев, чем с их помощью захватить  стол.
Больше всего надеется на тебя, воевода. Велел передать, что ты ему  всегда
был вместо отца, хотя и был жив великий Святослав... Еще  велел  передать,
что будешь вместо отца и впредь. Когда он сядет на великом столе...
     -- Если сядет,-- перебил Блуд.
     Он смотрел тяжелым гнетущим взором. Посланец  Владимира  стоял  перед
ним бестрепетно, это раздражало.
     -- Твой Владимир не может взять город без помощи изнутри, так?
     -- Он найдет способ,-- ответил Кремень.-- Но с твоей помощью это было
бы проще. И крови прольется меньше.
     Блуд хмыкнул:
     -- Разве что с вашей стороны. А в городе все равно будет резня...  Но
ему не взять  Киев.  Ярополк  растерялся  было,  очень  уж  вы  неожиданно
оказались перед городскими воротами, но это пройдет... Я-то  знаю,  что  у
вас не войско, а сброд лапотников да плотников.  Владимир  это  знает,  он
видел киевскую дружину. Ярополк ваших еще не видел, но  догадается  скоро.
Или ему доложат. Если уже не понял. А тогда выйдет из Киева и рассеет  ваш
сброд. По  правде  сказать,  вас  бы  не  мечами  гнать,  а  плетей  будет
достаточно!
     -- Как знаешь, воевода,--  сказал  тихо  Кремень.--  В  любом  случае
Владимир велел передать тебе его  княжеский  перстень.  Если  будет  беда,
только покажи нашим людям. Все для тебя сделают!
     Блуд  нехотя  взял  из  широкой  ладони  Кременя  блеснувший  комочек
металла. Глаза его расширились, он едва не выронил факел:
     -- Матка боска, перстень Святослава! Как он к нему попал?
     -- Что передать князю?
     Блуд  еще  покачивал  головой  в  великом  удивлении,  но  губы   уже
растянулись в волчьей усмешке:
     -- А кто тебе сказал, что вернешься?
     Кремень понял, сердце дрогнуло, но голос держал ровным:
     -- Ну что ж... увидишь, как умеют умирать дружинники великого князя!
     -- Так уж и великого?
     Голос Блуда был грозен. Кремень встретил  его  злой  взгляд  прямо  и
открыто:
     -- Для нас уже сейчас великого! Для Киева пора придет скоро.
     -- Ладно, в петле это будет тебе утешением.
     Он подобрал с  пола  железный  прут,  ударил  в  медный  поднос.  Тот
отозвался долгим звенящим гулом. Некоторое время они смотрели друг другу в
глаза. Наконец послышался топот ног. В подпол сбежали здоровенные  гридни.
Двое по знаку Блуда схватили Кременя под руки, потащили к  стене,  прижали
спиной.
     Блуд насмешливо смотрел на посланца  новгородского  князя.  Их  глаза
встретились снова, и  вдруг  Кремень  страшным  рывком  разметал  гридней,
выхватил у одного  короткий  меч,  в  два  прыжка  оказался  возле  Блуда.
Развернул, держа как щит между собой и гриднями, задрал ему бороду  кверху
и приставил острие к горлу:
     -- Всем застыть! Перехвачу горло, видят боги!
     Гридни запнулись, будто ударились  о  невидимую  стену.  Блуд  тяжело
дышал. Могучая рука едва не поднимала  его  за  бороду,  а  острое  лезвие
вот-вот пропорет кожу на горле. Нажмет сильнее, душа выпорхнет!
     -- Боярин,-- произнес он горько,-- я мог бы тебе снести  голову,  это
тоже неплохое утешение перед петлей... Мог бы вообще купить себе  жизнь  и
свободу! Но могу ли огорчить того, чье слово передал? Посему -- живи! Живи
и помни. И поищи таких же среди своих гридней.
     Он отпустил Блуда, а меч швырнул на  пол.  Тот  запрыгал,  звеня,  по
неровным булыжникам. Гридни все еще не двигались, потому что могучий мужик
все еще мог бы свернуть шею хозяина даже голыми руками. Кремень рассмеялся
горько, вышел на середину:
     -- Ну же, рабы! Берите, вяжите!
     Гридни, толкаясь и мешая друг другу, бросились, свалили, и  уже  там,
на полу, били ногами, сладострастно хакая и  стараясь  попасть  окованными
медью носками сапог побольнее, вымещали пережитый страх.
     Блуд с отвращением взглянул  на  свалку,  отряхнул  смятую  одежду  и
вышел. Сзади в подвале слышались тяжелые удары, били связанного люто.
     Перстень Святослава жег ладонь. Попробовал одеть на палец, но слишком
велик, к тому же Ярополк заметит первым. У него глаз на драгоценные  камни
наметан, жена-гречанка научила... Владимир? Сын не в отца  пошел.  У  того
мощь била через край. Решал все молниеносно, побеждал красиво. Недаром  на
его черепе печенежский хан Куря, который сделал из него  чашу  и  пьет  на
пирах, велел сделать надпись: "Да будут наши дети похожи на него". А  этот
байстрюк осторожнее, даже взрослее своего отважного отца...
     Святослав был величайшим полководцем по духу, по крови. Его никто  не
учил как воевать, но он шел от победы к победе.  Даже  из  столкновения  с
Римской империей вышел с честью. А Владимир как  нарочито  делает  все  не
так, как делал бы его отец. Несмотря на юный возраст,  никому  не  скажет:
"Иду на Вы!" Да, он больше князь, чем его блистательный  отец.  И  больше,
чем те двое, что сладко ели и долго спали. Несмотря на то, что к ним  были
приставлены лучшие наставники, этот незаконнорожденный сумел  стать  более
умелым правителем...
     Блуд остановился, позвал одного из доверенных гридней:
     -- Вернись в подвал. Если лазутчик еще жив, выспроси с  пристрастием.
Сколько сил  у  новгородца?  Кто  из  варягов  помогает,  где  стоят?  Кто
командует каким отрядом? Кто из знатных людей поддерживает новгородца?
     Гридень исчез. Блуд, углубленный в думы, вернулся на укрепления вдоль
города. Валы выросли так, что никакая конница не одолеет, а во рву  утонет
три таких рати, прежде чем даже доберутся до  городской  стены.  Только  в
ловчих ямах сгинет половина новгородской толпы, а даже если кто и  одолеет
рвы и валы, то за глубокой канавой их  встретят  дружинники  первой  линии
обороны. Нет, даже к стенам города не добраться  новгородскому  князю!  На
что он надеется? Действует, сломя голову? На него непохоже...


     Вернулся он поздно вечером. Жадно выпил  ковш  квасу,  чувствуя,  как
усталость растапливает мышцы, переплавляет их в воск.
     -- Как там лазутчик? -- спросил он.
     -- Молчит,-- ответил гридень сокрушенно.
     -- Так и молчит?
     -- Не совсем... Лается.
     -- Ах, лается! Как же?
     -- Неудобственно и повторять... Князя -- самыми скверными словами,  а
тебя, боярин, токмо дурнем.
     -- И больше никак? -- не поверил Блуд.
     -- Никак,-- подтвердил гридень.-- Наши с ним  упарились.  Здоровенный
бугай. Кровью весь подвал залили, а он все лается да грозится.
     -- Гм,-- сказал Блуд в задумчивости.-- Принеси еще  ковшик  кваску...
Да не из бадьи, из подвалу. Чтоб зубы ломило! Ярополк  где?  Ладно,  пусть
совещается с женой. Все  одно  помощи  от  ромеев  не  дождется,  я  ихнюю
ромейскую породу знаю.
     Выпил еще и еще, заливая огонь внутри.  Там  едва  не  зашипело,  так
раскалилось и пересохло, велел гридню  идти  следом.  В  подвале  сразу  в
ноздри ударил запах свежей крови. Еще сильно пахло горелым мясом.  Кремень
лежал уже на полу, окровавленный, голый. Красные брызги пламенели даже  на
стенах.  На  груди  новгородца  темнели  коричневые  пятна,  мясо  кое-где
почернело, обуглилось.
     -- Еще жив? -- удивился Блуд.
     Голос Кременя был хриплый, срывающийся, слабый:
     -- Жив, боярин... И пусть жить мне недолго... зато князю  моему  жить
вечно... Киеву быть под Владимиром!
     Блуд  пристально   всматривался   в   бледное   похудевшее   лицо   с
заострившимися чертами. Гридни толпились вокруг, с ожиданием заглядывали в
лицо хозяину. Блуд движением руки отослал их за дверь.
     Кремень дышал часто, тяжело. Из разбитого рта стекала струйка  крови,
скапливалась лужицей под головой. В груди хрипело и булькало.
     -- Больно? -- спросил Блуд с деланным сочувствием.
     -- Что боль для мужа... А ты, боярин, дурак...
     Блуд,  не  отвечая,  взялся  за  цепь,  натужился.  Крюк  вылетел  из
бревенчатой  стены,  звонко  чиркнул  по  камням  пола.  Второй  крюк   не
подавался, но тут Кремень потянул тоже,  совместными  усилиями  выдрали  с
куском щепы, и вторая  рука  освободилась  тоже,  только  на  обоих  глухо
гремели цепи с толстыми кольцами.
     -- Здорово они тебя,-- определил Блуд.--  Может,  и  не  доживешь  до
утра. А жаль... Хотел тебя отослать обратно.
     Кремень ответил сипло:
     -- Смотря с чем... Если готов помочь Владимиру,  то  сам  поползу,  а
если... то ищи таких же дураков, как сам.
     Блуд смотрел равнодушными глазами.
     -- А ты верный своему князю,-- сказал он холодно.-- Боюсь, у Ярополка
таких нет. Это ж надо так блюсти княжьи интересы! Даже на  плахе  помнишь.
Только чего-то твой князь не учел. Хоть я и знатен, и уважают меня  бояре,
и сам Ярополк считается, но не могу же я взять и передать новгородцу град!
Не я князь, Ярополк правит.
     --  Велено   передать,--   Кремень   закашлялся,   с   усилием   сел,
прислонившись спиной к стене. Каждое  движение  давалось  ему  с  огромным
трудом.-- Передать... что помощь будет.
     -- Откуда? -- насторожился Блуд.
     -- Не ведомо мне. Князь сказал, а его слово крепко.
     --  Узнаю  Владимира,--  сказал  Блуд  с  досадой.--  Даже  от  своих
таится... Ну да так и надо, если хочешь  победить.  Почему  ж  твой  князь
считает, что я должен держаться его, а не Ярополка?
     -- Ярополк раздает земли печенегам. У Ярополка отняли западные земли:
польский король Мешко захватил червленские города... Ярополк взял  в  жены
гречанку, а с нею налетела как стая воронья туча ромеев. Обсели  Киев  как
дохлую корову! И веру свою поганскую нам навязывают, Ярополк уже принял...
     Блуд напомнил хмуро:
     -- Твой князь тоже привел варягов.
     -- Те воюют за  деньги.  Земли  не  просят,  свою  веру  в  Одина  не
навязывают. Уйдут как и пришли, первый раз их нанимают, что ли? А печенеги
не уйдут. Это теперь их земли, раз Ярополк -- великий князь! -- пожаловал.
Придется их сгонять силой.
     Блуд молчал, рассматривал  обезображенного  воина.  Тот  кривился  от
боли, но говорил и говорил, страсть и гнев держали его, не давали впасть в
беспамятство.
     -- Знатные не примут его,-- сказал Блуд  наконец.--  Он  сын  рабыни!
Здесь каждый кичится своим родом. Иные ведут его от троянцев, другие -- от
древних царей Скифии, третьи вовсе хрен знает от  кого,  но  --  гордятся!
Сами -- фу, черви, но о пращурах говорят и говорят.
     Кремень растянул разбитые губы в улыбке:
     -- Только бы сесть на отчий стол, а там удержится...
     -- С него станется,--  согласился  Блуд  неожиданно.--  Ладно...  Что
смогу, то смогу.  Верю,  что  Владимир  своих  земель  ворогу  не  отдаст,
червленские города вернет.  По  правде  сказать,  и  самого  от  дружбы  с
печенегами воротит. Передай  князю,  что  помогу.  Сноситься  будем  через
тебя... или еще через кого, кому ведом тайный знак.
     В запавших глазах Кременя блеснула ненависть:
     -- А ты не боишься, что я тебя самого за то, что  со  мною  сотворил,
подведу к плахе? Владимиру передам не так,  а  то  и  Ярополку  скажу  про
измену?
     Глаза Блуда были холодные, как замороженные:
     -- Не боюсь. Ты -- из настоящих. Если не помрешь, то  надо  под  тебя
больше молодых девок положить. Добротное племя от тебя поведется!
     -- Благодарствую... на таком добром слове.
     -- Что есть, то есть,-- буркнул Блуд.
     Ушел, вместо него явился лекарь. Холоп нес за ним корзину с отварами,
настоями, травами. Молодая девка принесла корчагу с медом, вскоре  нанесли
еды.
     Кремень  перекашивался  под  грубыми  руками  лекаря.  Примочки  жгли
сильнее каленого железа. Зато жареные перепелки таяли во рту. Такое нежное
мясо, что измученное тело начинало оживать, ощутил наконец мышцы на  руках
и ногах. Он так и провалился  в  тяжелый  глубокий  сон,  поднося  ко  рту
истекающую соком птичью ногу.



                                 Глава 10


     Владимир отшатнулся, когда  двое  хмурых  дружинников  ввели  к  нему
Кремня:
     -- Что с тобой?
     Кремень повел бровью на воинов. Владимир взмахом длани  удалил  обоих
за дверь. Кремень без сил упал на лавку, привалился спиной к стене.  Кровь
запеклась на распухшем от побоев лице, один глаз заплыл вовсе, под  другим
были огромный кровоподтек и рваная рана, явно ударили подкованным сапогом.
Губы стали как оладьи, распухшие и почерневшие.
     -- Он согласен,-- прошептал Кремень, даже здесь не упомянул Блуда  по
имени.-- Киева нам не взять, потому  он  постарается  убрать  Ярополка  из
города...
     -- Куда?
     -- Не знает. Но предупредил, если Ярополк начнет готовить  дружину...
даже выведет из города, чтобы сдуру на напали.
     -- Не нападем,-- заверил  Владимир  хищно.--  Только  бы  убрался  из
Киева! А там поглядим. Ты отдыхай.  Я  распоряжусь  о  лекарях  и  молодых
девках. Тебе надобно кровь разогнать, а то вон какие синяки...
     Кремень слабо улыбнулся:
     -- Что вы все об одном и том же? Нет-нет, я не отказываюсь...
     Он уронил голову на грудь, Владимир  едва  успел  подхватить  грузное
тело, не дал упасть на  пол.  Кремень  обвисал,  лицо  помертвело,  сердце
билось едва-едва.
     -- Лекаря! -- велел Владимир яростно.
     Вбежали гридни, Владимир передал им Кремня, бросил хрипло:
     -- Головами отвечаете! Сделать  все,  чтобы  жил!  Волхвов,  лекарей,
девок, любые травы... Поплатится мне Блуд! Поплатится.


     На тайной сходке у Блуда собрались бояре.  Он  знал,  кого  отбирать:
всего семеро, зато каждый держит руку на княжеской повозке. Кто на колесе,
кто на оглобле, а кто и под уздцы способен ухватить в случае нужды. Князь,
как и любой правитель, людьми силен. В этом его сила, но в  этом  и  самое
больное место любого, кто правит.
     -- Не знаю,-- говорил Вяз с сомнением.-- Ярополк все же немало пользы
дал... А этот новгородец -- вовсе жидовин! Его мать Малка  и  родной  дядя
Дабран -- иудеи. Оба из Любеча, там их  знают.  Жидовины  там  сперва  две
улицы заняли, а потом и полгорода заселили, почитай! Это уже мы сами, не в
силах чужие имена произносить, стали звать  их  Малушей  и  Добрыней...  А
какой он Добрыня, ежели Дабран он, а третья сестра у них -- Дебора!
     -- Знамо дело, жидовин,-- согласился охотно Милан, один из  казначеев
Ярополка.--  Нешто  русич  сумеет  аки  змея  подколодная  так  в   князья
новгородские пролезть? Нет, он жидовин, как есть жидовин. Не знал бы даже,
что его мать -- жидовка, по делам бы сразу догадался.
     -- У  них,  у  жидов,--  вставил  третий  боярин,--  дети  по  матери
считаются. Если бы по отцу, был бы русич, а раз по матери, то иудей.
     -- Иудей, как есть иудей,-- поддержал их и четвертый, в его руках был
набор в земское войско,-- воспитывал его кто? Кто не отходил  ни  на  шаг,
наставлял всех ихней премудрости? Дабран, кто  же  исчо?  Которого  у  нас
кличут Добрыней!
     -- А раз иудей,-- припечатал  веско  пятый,  он  отвечал  за  оборону
Жидовских ворот,-- то чего нам, русичам, от него ждать? Только и того, что
старую нашу веру порушит, свою поганскую насаждать будет!
     Только Громайло, известный своими стадами и табунами, засомневался:
     -- Да вроде бы наш по виду... А что черный, как ворон, так у нас  уже
много черных. С той поры как берендеев  пустили  на  земли  наши!  Те  все
черные, как жуки. И веру нашу блюдет.
     -- Прикидывается! -- уверенно  заявил  Вяз.--  Рази  ж  можно  ему  в
открытую? Враз сомнем. А он тихой сапой.
     -- Как?
     -- А хрен его знает, как. Но не может не пакостить! И за мать  мстит,
что рабыней была, пока князь наложницей не взял...  Да  и  то:  велика  ли
радость подстилкой быть? К тому же сразу выгнали, как только  пузо  зачало
расти.
     -- Мстит, это точно. Они народ мстительный.
     Блуд сперва  ерзал,  не  успевая  вставить  слово,  да  и  надо  дать
выговориться, выказать  уважение.  Потом  ощутил  безнадежность,  чересчур
крепко бояре укрепились в своем убеждении, что новгородский князь родом из
жидовского племени. А для них этого хватит, чтобы не пущать его  кормиться
на киевский стол.
     Потом внезапно пришло озарение. Бояре как раз выдыхались,  изничтожив
новгородца под корень, растоптав его и растерев как  плевок  по  земляному
полу. Блуд кашлянул:
     -- Во-во, это вы в самую точку! Что значит, светлые головы... Если он
к тому же еще и жидовин, что нам еще?
     Бояре ощетинились. Блуд ощутил на себе враждебные взгляды. Вяз сказал
предостерегающе:
     -- Заговариваешься, боярин!
     -- Давайте говорить как мужи,-- лениво ответил Блуд.--  Для  нас  что
главное? Чтобы князь восстановил наши боярские  вольности.  И  чтобы  блюл
старые обычаи отцов и пращуров. Ярополк уже принял  чужую  веру  из  Рима,
насаждает вокруг себя латинян. Уже ты, Вяз, отстранен от поставок в  Киев,
это делают два торговца из Рима, уже  наших  богов  мало-помалу  теснят  с
Подола... А что новгородец? Да жидовины  больше  нас  ненавидят  христиан!
Ведь Христос -- это тот иудей, который предал  свой  народ,  своих  богов,
внес раскол! Все первые христиане были предатели своего народа, как и  его
двенадцать, или сколько их там было, апостолов! Ни один  иудей  не  примет
учение Христа! И другим не даст, если сможет.
     Его слушали с открытыми ртами. На лицах было недоверие, но  Блуд  уже
видел заблестевшие глаза. Его слова пока что лишь расшевелили их заплывшие
жиром мозги, но там уже медленно рождаются новые идеи.
     -- А на кого,-- спросил он, возвысив голос,--  новгородцу  опираться,
как не на нас? Иудеев не так уж и много на Руси,  да  и  не  больно  охочи
браться за оружие! Они крови не выносют, даже  коров  и  гусей  так  бьют,
чтобы крови не видеть. Без нас новгородцу не только власть не взять, а что
важнее -- не удержаться! И более ревностного защитника обычаев русских нам
не найти.
     -- Почему? -- спросил тупо Вяз.
     -- Да потому что вера славянская  добра.  Всех  приемлет!  Приходи  к
нашим богам или приходи со своими богами, ставь в  русское  капище  своего
бога рядом с нашими! А вера Христа -- злая, ревнивая.  Их  бог  не  терпит
чужих. Только ему кланяйся и никому еще. Пока что иудеи Любеча,  как  и  в
других русских городах, защищены, молись кому хошь,  а  вера  Христа  всех
согнет в бараний рог, ткнет рылами к подножью креста. А кто пикнет, тому и
голову с плеч! А иудеям -- в первую очередь!
     Он смотрел в потемневшие лица. Задумались. Еще не  верят,  но  старые
головы не решают сразу. Повертят  так  и  эдак,  поймут.  И  отыщут  общие
интересы.


     Из Киева пришли  волхвы,  бродили  по  стану  новгородцев.  Владимиру
доложили,   что    старичье    склоняет    дружинников    повязать    его,
незаконнорожденного, отдать Ярополку, а тот, законный великий князь  Руси,
милостиво простит им вину.
     Владимир дергался, волхвы стоят над  войнами,  им  вредить  покон  не
велит, но что-то делать надо. Не успел продумать до конца, как за  пологом
шатра раздались громкие  голоса.  Владимир  узнал  и  голос  Тавра.  Потом
воевода распахнул полог, вежливо,  но  настойчиво  впихнул  двух  волхвов.
Одного Владимир узнал -- Богой, древний старец, он еще князя Олега помнит,
князя Игоря держал на коленях, его бабку Ольгу учил грамоте.
     В голове моментально явилась картинка как и о чем говорить, он тут же
встал навстречу, поклонился земным поклоном:
     -- Благодарствую богам нашим, Сварогу  и  Яриле,  что  позволили  мне
подойти к Киеву, святому месту земли  дедов  наших...  и  поцеловать  руку
славному Богою, ревностному защитнику покона дедов наших и веры русской!
     Он почтительно поцеловал сухие  пальцы  Богоя.  Тот  крякнул,  что-то
проглотил, явно нес в клюве нечто ругательное, а  теперь  по-старчески  не
сразу мог найти другие слова.
     Тавр молча сверлил глазами спину волхвов. В его взгляде, брошенном на
него, князя, Владимир уловил  одобрение.  В  шатер  вошли  Панас,  Войдан,
Стойгнев.
     -- Ты...-- сказал наконец Богой грозно,-- пошто смуту на Руси  сеешь?
Пошто кровь русскую льешь? Тебе надобно склонить выю перед великим князем,
он старший...
     Владимир сказал быстро, перебивая волхва, но так, чтобы выглядело как
будто соглашается:
     -- Ты прав, ты прав, мудрый защитник и блюститель устоев! Негоже лить
кровь, негоже идти брат на брата... Но, по правде сказать,  старший-то  из
всех троих братьев я, Владимир! А первую кровь пролил Ярополк, убив своего
родного и по отцу, и по матери  брата...  Но  забудем  распри.  Что  жизни
человечьи, когда дело касается богов? Взгляни, Богой, на  мой  лагерь!  Ты
видел где-нибудь в нем крест чужого бога?
     Богой  смотрел  угрюмо.  Второй  волхв,   намного   моложе,   пугливо
оглядывался на грозных воевод с одинаково угрюмыми лицами.
     -- Я еще не видел весь лагерь,-- сказал Богой наконец.
     -- Тебе покажут,-- заверил Владимир.--  И  ты  увидишь  только  наших
русских богов! Я не Ярополк, который принял чужую веру, чужих богов,  взял
себе в жены греческую монахиню, как будто наши женщины не самые сладкие на
всем белом свете! Хуже того, он наши святыни попрал!
     Среди воевод пошел грозный ропот.  Вера  славян  была  доброй:  ежели
кому-то люб чужой бог, можешь и ему поставить столб, молиться, петь хвалу,
приносить жертву, увивать лентами. Но  Ярополк  выбрал  себе  злого  бога,
который любит только себя, а остальных богов боится и ненавидит. Принявший
его, должен изгнать других. В самом городе Ярополк еще не  теснит  русских
богов, не решается, но в своем тереме,  как  слышно  от  его  челяди,  уже
Христос на главном месте, а остальных богов потихоньку  выносят,  рубят  и
жгут в печи на кухне. Даже его своевольная бабка  Ольга,  тайно  принявшая
веру Христа, не решалась на такое надругательство!
     --  А  ты  крепко  стоишь  за...  русскую  веру?  --  спросил   Богой
подозрительно.
     Владимир вскинул обе руки кверху:
     -- Пусть поразят  меня  боги  громами  и  молниями...  пусть  я  буду
ввергнут в подземный мир к Ящеру... пусть я покроюсь неизлечимой коростой,
если, взяв Киев, не сожгу в тот же день  все  христианские  святыни  и  не
поставлю на главной площади большое новое капище! Там  я  принесу  богатую
жертву нашим русским богам!
     Богой смотрел исподлобья, но  в  глазах  заблистали  жадные  огоньки.
Молодой волхв, его подручный, смотрел на Владимира с надеждой.
     -- Мы сейчас говорим не о войне,-- сказал Владимир уже мягко.-- Воюют
князья, а вы, волхвы,  печетесь  о  благе  народном.  Это  мы  деремся  за
сиюминутное, а вы -- говорите с богами! Вы стоите за веру отцов наших,  за
нерушимый покон. Так за кого же из нас двоих стоять вам, волхвам?
     Богой покачал головой. Голос был упрямым:
     -- Мы -- за справедливость. За правду.
     -- А правда всегда на стороне простого народа,--  сказал  Владимир.--
Это Ярополк, да еще его бояре, приняли чужую веру. А народ русский молится
своим богам. Все кияне  чтят  Сварога,  а  не  какого-то  там  Христа  или
Бахмета. Кияне -- сила. Пока что помогают Ярополку, он-де законный  князь,
а я, мол, насильник... Но законный князь тот, кто не предает землю и народ
русский, а служит им!
     Воеводы выражали одобрение уже  громкими  возгласами.  Богой  спросил
сумрачно:
     -- И что ты хочешь... княже?
     -- Вернись в Киев и говори правду! Что Ярополк принял чужую веру, уже
топчет наших богов, продал русскую землю жидам из Хазарии...
     -- У жидов другая вера,-- пробормотал Богой.-- Они кланяются Яхве.
     -- Вера Христа тоже идет от них! Об этом надо  говорить  и  говорить.
Еще живы те, кто с отцом моим ходил в походы  на  Семендер,  зорил  и  жег
города, стирал с лица земли саму память о Хазарском  каганате.  Пусть  они
вспомнят и расскажут, что мы, русичи, еще совсем недавно, до походов моего
отца, сами платили дань хазарским жидам! А теперь они накидывают  ярмо  на
наши шеи! Уже с помощью своей веры, малость измененной для  нас,  как  для
рабов!
     Богой зачарованно кивал, не  отрывал  взора  от  пылающего  праведным
гневом лица юного князя.
     -- За землю Русскую...-- сказал  Владимир  хрипло.--  За  веру  отцов
наших! Кто, как не мы? Страшная опасность пришла с Ярополком. Мы  замечаем
лишь орды печенежские, ромейские  полки,  болгарское  войско,  печенежскую
орду, дружины ляхов -- этих мы враз! Но на то, что пришло с  Ярополком,  с
мечом не попрешь...
     Богой переступил с ноги на ногу:
     -- Складно речешь, княже... Я не люблю тебя, знаешь.  Но  ты  веришь,
что я огляжу твой лагерь и потому скажу в Киеве хорошие слова о тебе?
     Владимир сказал сурово:
     -- Не о себе речь! О земле русской надо печалиться. Лишь бы она жила!
А мы все -- комахи, тлен.
     Богой шагнул к нему, раскинул  дряблые  трясущиеся  руки.  Голос  был
полон раскаяния:
     -- Прости, княже! Ты велик душой, а я суетность мира поставил выше...
     Они обнялись. Владимир, обхватив тщедушного Богоя,  ласково  погладил
его по спине, но голос сделал твердым и торжественным:
     -- Клянусь всеми богами... клянусь Родом, что  поставлю  в  Киеве  на
самом видном месте, за холме за двором теремным, всех богов наших! И будет
это главное требище на земле Русской!
     Богой высвободился, поклонился и  быстро  направился,  сопровождаемый
младшим волхвом,  к  выходу.  Обернулся,  сказал  звенящим  от  напряжения
голосом:
     -- Помни, князь! Ты поклялся великой клятвой!
     После его ухода  Владимир  подмигнул  воеводам,  осторожно  выглянул.
Сгорбленная фигура в белом, опираясь за посох,  торопливо  ковыляла  не  к
кострам новгородцев, а обратно к стенам осажденного города. Молодой  волхв
заботливо подхватывал старца под локоть. Богой мыслями уже в Киеве, спорит
с боярами, поднимает черный люд, везде кричит о  попранной  вере  отцов  и
дедов, о защитнике северных земель новгородских!
     -- Тавр,-- сказал он,-- мужичья наловил?
     -- Ждут в отдалении,-- ответил Тавр, глаза смеялись.--  Все,  как  ты
велел.
     -- Зови! Да не тычками, а вежливо, вежливо.
     Он степенно вышел из шатра. Двое дружинников по знаку Тавра подвели к
нему дюжину мужиков. Все босые, в простых холщовых рубахах,  со  путанными
бородами, лохматые и напуганные.
     Владимир высмотрел среди них старика, тот  едва  держался  на  ногах.
Другие даже не помогли, каждый за себя,  только  боги  за  всех.  Владимир
поспешно сделал несколько шагов навстречу,  подхватил  старика  под  руку,
отвел к лавке перед шатром, усадил:
     -- Отдохни, дедушка...
     Старик испуганно противился, норовил бухнуться в ноги:
     -- Да как же, при князе...
     -- Отдыхай,-- удержал его  Владимир,  он  крепко  держал  старика  за
плечи, не давал встать.-- Ты наработался  за  свою  жизнь...  Теперь  нам,
молодым, надо трудиться, землю холить, твою старость беречь и законы земли
Русской блюсти.
     Он  кивнул  мужикам,  приглашая  сесть,  возле  шатра  стояли  наспех
сколоченные  лавки.  Мужики  пугливо  таращили  глаза,   пятились,   часто
кланялись.
     -- Неудобственно при князе...
     -- Удобственно,-- возразил Владимир. Он ухватил ближайшего мужика  за
рубаху, усадил рядом.-- Пусть ноги отдыхают. Не голодны? Может быть, пусть
вас покормят?
     Мужики замахали руками:
     -- Не надо! Спасибо, княже! Благодарствуем!
     -- За что? -- удивился Владимир.-- Чем  богаты,  тем  и  рады.  И  не
бегайте от моих отрядов, как сполоханные зайцы! Не прячьтесь по кустам  да
лесам. Зачем? Мы все люди русские, грабить никому не позволю.
     Мужики как один повалились в ноги:
     -- Батюшка! Заступник! Великое спасибо,  что  не  обижаешь  сирых  да
немощных!
     Владимир смотрел с укором. Сказал негромко:
     -- Разве я сам не был сирым? Дед мой землю пахал как  и  вы,  а  мать
вовсе была рабыней... Кому, как не мне, знать ваши  нужды?  Кому,  как  не
мне, защищать вас?
     Мужики смотрели, раскрыв рты. Владимир поднял старца на ноги,  обнял,
подтолкнул к другим. На прощанье  подал  руку,  стиснул  пальцы.  Выпустив
ладонь старика, задержал перед его лицом ладонь открытой.  Вид  у  старика
был ошалелый.
     -- Идите и скажите,-- сказал Владимир проникновенно,--  я  никому  из
простых людей не причиню зла. А то ведь когда князья дерутся, чубы  трещат
у простых холопов!
     Мужики с неуверенными лицами, как овцы пошли гурьбой  от  шатра.  Уже
когда удалились на полверсты, старик сказал растерянно:
     -- Мозоли... Разрази меня Перун, у князя на  руках  мозоли!  Твердые,
будто всю жизнь пахал. Не белоручка...
     -- Сказал,-- отозвался другой мужик,-- что его дед землю пахал...  Да
и сам он, как я своими ушами слышал, сын рабыни... натерпелся, видать,  за
свою горькую жизнь...
     -- Да, ему досталось!
     -- Доставалось! Теперь другим от него достается.
     -- И поделом. Хоть раз получился князь из простого люда.
     Владимир задумчиво смотрел  им  вслед,  пока  не  скрылись  из  виду.
Разговоров их слышать не мог,  но  знал  почти  каждое  слово,  что  будет
сказано. Они идут в Киев, где разнесут весть о таком  простом  и  понятном
князе. Для них он уже стал их князем. Мужицким князем. Быть  сыном  рабыни
иногда бывает и выгодно.



                                 Глава 11


     Ярополк быстро ходил по палате. Он был в красном  корзне  с  вышивкой
золотом, красив и наряден, голубые глаза блистали грозным весельем. Сейчас
он был как никогда похож на своего отца Святослава, любимого дружинниками,
женщинами и кощюнниками.
     -- Воеводы! -- сказал он сильным звонким голосом.-- Эти лапотники уже
давно топчутся под стенами Киева. Я не  гнал  их,  все  ждал,  что  придут
отряды из весей и разгонят этот сброд кольями. Не обнажать же нам мечи  на
мужичье, не знающее благородного оружия! Но тех все нет  и  нет.  Придется
самим потешиться в сече.
     Перед ним были как всегда почтительные  лица  воевод,  знатных  бояр,
тысяцких. Но то ли тучка за миг заслонила солнце, то ли еще  что,  но  ему
показалось, что на их лица набежала тень. Старшой воевода, опытный и много
знающий Волчий Хвост, так вовсе развел руками:
     -- Великий князь... Прости, но сейчас не время делать вылазку.
     -- Почему? -- встревожился Ярополк.-- Что случилось?
     -- Негоже оставлять город без войска.
     Ярополк нахмурился:
     -- Объясни.
     -- В городе неспокойно,-- сказал Волчий Хвост  несчастным  голосом.--
Все было хорошо, а потом народ как с цепи сорвался...
     Ярополк смотрел  подозрительно,  но  Волчий  Хвост  смотрел  честными
преданными глазами. А в его искренности и преданности Ярополк  никогда  не
сомневался.
     -- Почему неспокойно? -- спросил Ярополк.-- Меня  в  городе  любят  и
чтят. Знатные и незнатные, бояре и простолюдины, старые и молодые. Разве я
обидел кого, не подал милостыню убогому, задел вдовицу, толкнул ребенка?
     Воевода топтался, ответил убито, будто не веря самому себе:
     -- Так-то оно так... Было так, а теперь повертывается иначе...  Слухи
о тебе пошли гадкие! А  этого  жидовского  сына  чуть  ли  не  избавителем
величают!
     Ярополк отшатнулся:
     -- Этого... незаконнорожденного?
     -- Его.
     -- Гм... не знают его! Избавитель. Да он с  них  семь  шкур  спустит,
наплачутся! Я-то знаю его злой нрав.
     -- И я знаю. Но  они  не  ведают.  Ропщут.  Уже  и  на  валах  стоять
отказываются! Дерзят. Боюсь, что в иных местах  оборона  разбежится,  едва
новгородцы пойдут на приступ. А то и руку подадут, дабы  помочь  на  стены
влезть.
     Ярополк  смотрел  широко  распахнутыми  глазами,  не  верил.  Воеводы
отводили глаза, бояре перешептывались. Блуд посмотрел на Ярополка и качнул
головой. Мол, верь, так оно и есть,  но  не  падай  духом,  мы  все  равно
сильнее.
     Вдруг вспомнилось, что в последние  дни  не  стало  слышно  на  улице
приветственных выкриков. Вчера кто-то даже швырнул камень. Ребенок  шалит,
решил было, но оказывается, все намного хуже...
     -- Это все  робич,--  сказал  он  люто.  Рука  конвульсивно  стиснула
рукоять меча.-- Его подлые удары в спину! Узнать бы,  что  такое  на  меня
наплел!
     Волчий Хвост развел руками, отступил с самым несчастным  видом.  Блуд
поклонился, шагнул вперед:
     -- Я вызнал. Кричат, что ты латинянам продался! Веру отцов топчешь.
     Ярополк побледнел. Сын рабыни ударил  в  самое  больное  место.  Этим
боярам сидеть бы сиднями на толстых задницах, жрать бы в три рыла, да чтоб
никаких перемен, никаких чужих... А ему  отец  привел  из  далекой  страны
невесту-гречанку!  Захватил  и  разграбил  какой-то   женский   монастырь,
монахинь пустили на потеху воинам, а самую красивую привез нетронутой  для
любимого  сына...  Это  ему  тоже  ставят  в  вину,  мол,  своими  девками
гнушается, с печенегами помирился, германских послов принимает, багдадским
купцам отдал целую улицу, те свою мечеть уже там строят... Ну  и  кому  от
этого худо? Для себя строят, киян туда ходить никто не  заставляет.  Город
на одно здание стал богаче и краше, что плохого от того, если чужестранцев
стало в Киеве больше? Каждый из них что-то да делает для города нужное...
     -- Вчера не кричали,--  сказал  он  горько,  силясь  улыбнуться.--  А
сегодня вдруг стали борцами за старую  веру.  Само  ничего  не  случается!
Здесь рука этого подлого выродка...
     Блуд смотрел в упор. В светлых глазах на миг промелькнуло  непонятное
выражение. Ярополк уловил искреннее сочувствие, но было  и  нечто  темное,
нехорошее.
     -- Ненадежен стал народ,-- сказал Блуд.-- С войском против  Владимира
лучше не выходи! Вдруг увернется от боя? Ему ничего не стыдно,  ему  важна
сама победа, а не то, как получена... Увернется,  а  через  другие  ворота
войдет в город? Оттуда уже вышибать трудно, простой люд за него!


     К утру, когда сон подкрадывается к самым  стойким  стражам,  к  шатру
Владимиру провели пятерых бояр из осажденного города. Сувор наскоро  зажег
факелы, Владимир накинул плащ,  ночь  холодная,  украдкой  выглянул  через
щель.
     Их было пятеро, с первого взгляда видно, что Блуд сумел  привлечь  на
его сторону самых знатных. Все как один дородные, одинаково  осанистые,  с
нездоровой тучностью от неумеренной еды и питья, одетые чересчур  пышно  и
тепло. Пот струился по их распаренным лицам,  Кремень  провел  их  тайными
тропами почти бегом.
     Владимир еще  издали  люто  окинул  их  взглядом,  но  заставил  взор
потеплеть, а губы растянул в доброй  отечески-сыновней  улыбке.  Проклятые
бояре! Выбор князя -- их  воля,  их  право.  Присматриваются  к  окрестным
князьям, их  подрастающим  сыновьям,  оценивают  дела  и  поступки,  ум  и
сговорчивость, затем шлют послов, торгуются, пишут ряд, без которого князь
еще не князь, в городе и княжестве не хозяин. Да и не будет он хозяином --
подписал роту, поклялся править только по нормам города!
     Это от них, толстопузых, зависит: открыть ли  ворота  князю,  покорно
стоящему под стенами города, затем неспешно принести ему присягу верности:
"Ты -- наш князь, где узрим стяг твой, там и мы с тобой!" или  же  сказать
жестко: "Иди прочь! Ты нам еси не надобен!"
     Так было испокон. Даже древних князей, если волхвы не врут, изгоняли.
А уж потом, когда раздробились на племена,  то  князь  отныне  стал  вроде
главаря наемной дружины: хотят -- берут, не хотят -- не берут...
     Он надел на лицо радостную  улыбку  и  вышел  торопливым  шагом,  еще
издали разводя руки:
     -- Дорогие мои! Вы кияне, я -- киянин! Нам ли из-за чего-то спорить и
драться?


     К ночи Ярополк ворвался в горницу, ничего не видя перед собой. Гнев и
ярость душили, воздух вокруг него накалился. Гридни шарахались в  стороны,
рука великого князя бывала тяжелой. Он  все  больше  начинал  походить  на
отца.
     Жена, княгиня Юлия, сидела у  окна  накрашенная  по  греческой  моде,
нарумяненная,  с  подведенными  бровями.  Глаза  ее  блестели  любовью   и
нежностью. Она поднялась навстречу, ухватила за руку и подвела к столу. На
белой скатерти, расшитой петухами и васильками, блестели  золотом  изящные
ромейские кубки, посреди стола высилась узкогорлая амфора с вином.
     Юлия передвинула на  его  край  стола  блюдо  с  жареным  мясом,  что
исходило паром.
     -- Трудный день, милый? Набирайся сил.
     -- Труднее еще не было,-- сказал он сиплым голосом.
     Ряд свечей вдоль стены бросал на  ее  лицо  быстро  убегающие  блики.
Ночью она кажется ему еще загадочнее и таинственнее, чем днем. И такой  же
далекой, как весь ее необыкновенный Царьград, о  котором  Ярополк  столько
слышал. И в котором побывать еще не довелось, зато дважды там  пожил  этот
подлый раб, сын шлюхи!
     Юлия наполнила кубок, подала, глядя ему в глаза.
     -- Не до питья,-- простонал он с горечью -- Не могу...
     -- Сделай через не могу.
     -- Как?
     Юлия молча протягивала кубок. Ярополк нехотя осушил.  Весь,  до  дна.
Еще и посмотрел сожалеюще на кувшин. Юлия молча  усмехнулась.  Странные  и
противоречивые эти гиперборейские витязи!
     -- Что тебя гнетет, герой?
     -- Все гнетет,-- ответил  он  хрипло  и,  отставив  кубок,  припал  к
амфоре. Юлия зачарованно следила, как он поднял ее над головой и наклоняет
все больше и больше, пока не задрал вверх дном. Кадык перестал дергаться.
     -- Неплохой квас делают в Царьграде,-- сказал он.--  Только  кисловат
малость.
     -- Это вино! -- ответила  она  возмущенно,  на  этот  раз  не  уловив
привычной насмешки.
     -- Пусть вино. Все одно  неплохое.  Все  гнетет,  Юлия!  Только  твоя
любовь для меня -- единственная светлая звездочка.
     -- Странно... Народ тебя любит, воеводы и войска верны, знатные  люди
за тебя умереть готовы...
     Ярополк проговорил с горечью:
     -- Да, я тоже в это верил... Я жил ради этого! Так и  было,  пока  не
пришел и не встал под стенами этот  подлый  сын  рабыни.  Мне  нужно  было
ударить сразу, весь бы Киев пошел за мной! Но я зачем-то ждал ополчения...
И потерял время!..
     Юлия смотрела непонимающе:
     -- Разве это  так  опасно?  Я  слышу  разговоры  знатных  мужей.  Все
единодушны, что твоя дружина сильнее и многочисленнее его драного войска!
     Ярополк грохнул кулаком о стол. Кубки подпрыгнули,  покатились.  Один
упал, зазвенел по дубовому полу. Юлия осторожно погладила  мужа  по  руке.
Глаза ее были тревожные, вопрошающие.
     После паузы она спросила:
     -- Так почему же...?
     Его зубы скрипнули как жернова:
     -- Не могу! Пока я ждал, оборона  Киева...  развалилась.  Черный  люд
бежит с валов, дружина уже ропщет, а иные готовы переметнуться под знамена
чужака. Я потерял время!
     Юлия неверяще качала головой:
     -- От тебя, законного князя, бегут? К этому сыну  рабыни?  Который  и
новгородское княжество получил каким-то обманом? А я слышала, что  русский
народ законы чтит свято...
     -- Он-то чтит,-- улыбка великого князя была горькой,-- да только этот
мерзавец сумел так повернуть, что он-де законнее.
     -- Как это? -- поразилась Юлия.
     Ярополк отвел глаза:
     -- Он-де за веру отцов... Понимаешь, жил он  на  задворках,  играл  с
детьми кухарок. Никто его не крестил, не приобщил  к  истинной  вере,  как
меня и Олега наша бабка Ольга,  великая  княгиня.  Теперь  он  сумел  свое
уродство повернуть против меня! На всех перекрестках кричит, что  идет  за
веру отцов  и  дедов,  кровь  прольет  за  Отчизну!  А  я  уже  оказываюсь
предателем, чуть ли не лазутчиком ромеев. Черный люд  считает  его  своим,
дружина начинает склоняться на его сторону...
     -- Дружина?
     -- Младшая,-- пояснил Ярополк,-- там почти все язычники.
     -- Но старшая впятеро сильнее!
     -- Да,-- сказал он горько,-- но ты ж понимаешь, как это на руку  ему,
если начнем здесь в Киеве резню меж собой? Сиди  на  горе  и  посмеивайся,
видя, как мы рвем друг другу глотки!  А  потом  войдет  в  город,  залитый
кровью по колено, миротворцем.
     Неслышно появился гридень, подобрал с пола кубок,  поставил  на  стол
полную амфору. Юлия сама наполнила чашу. Ярополк взял  отстраненно,  глаза
были отсутствующие. Гнев быстро покинул,  теперь  великий  князь  выглядел
просто растерянным.
     Юлия спросила осторожно, стараясь подавить страх:
     -- А как знатные люди?
     -- Не знаю,-- он с  силой  потер  лоб,  скривил  губы.--  Мерзавцы...
Неделю тому еще клялись шапками закидать... Теперь  мне  говорят  одно,  а
между собой -- иное. Я ж вижу как отворачиваются,  глазки  долу  опускают.
Овечки! Теперь понимаю, что новгородец и к ним ключи подбирает.
     -- Милый, а вдруг тебе  только  кажется?  Здесь  не  Константинополь,
здесь нравы чище. Если недовольны, говорят в глаза.
     -- Не знаю,-- сказал Ярополк с отчаянием.-- Ничего  теперь  не  знаю.
Никому уже не верю. Никому! Сумел этот гад внести  смуту  в  чистые  души,
сумел! И ухитрился вбить  клинья  даже  между  отцом  и  сыном,  братьями,
свояками. Ссоры и свары идут по всему городу! Одна надежда, что никто  еще
не брал Киева. Ни готы, ни гунны, ни скифы, ни киммерийцы...  Так  говорят
волхвы, хотя не очень им верю. Враги не смогли, так почему сможет этот сын
рабыни? Правда, Рима тоже никто не брал, а когда пришел наш пращур Аларих,
прадед Рюрика, то и вечный град не устоял... Совсем запутался я, Юлия.
     Она легко обогнула стол,  обняла,  прижалась  высокой  грудью  к  его
кудрявой русой бороде.
     -- Но ты тоже потомок Алариха! Как тебя  может  одолеть  сын  рабыни?
Твои воеводы и бояре будут драться. За тебя драться, как и  за  себя.  Сын
рабыни им страшен тоже. А ты -- князь свой, высокорожденный!
     Он встал,  поддавшись  ее  ласковым,  но  требовательным  рукам,  дал
повести себя в спальню:
     -- Где помощь из Царьграда? -- голос его был упавшим.--  Мне  обещали
помощь войсками и оружием... Уже дважды посылал послов. Да что там!  Ромеи
никогда еще не помогали нам. Хазарам -- да, им даже  крепости  против  нас
строили. Только мы слали в помощь ромеям  войска,  подавляли  там  мятежи,
смиряли их ворогов. Но ведь обещали же... Сами обещали, за язык не  тянул!
В том и грамоты подписали, что им -- льготы в землях Киева, а они  нам  --
военную помощь при нужде...


     В жестокой сечи пал Белгород, городок близ Киева.  Полки  новгородцев
ворвались сквозь проломы в стенах. Резали всех, кто попадался  на  улицах,
затем, все разграбив, дома сожгли, а жителей выгнали в поле. Кто покрепче,
того увели в полон, чтобы продать с торгов в  южных  землях,  а  слабых  и
немощных посекли мечами. Остатки города Владимир велел разрушить,  запрячь
быков и пропахать борозду по тому месту, где был город.
     Остер и Вышгород почти  не  противились,  Владимир  с  ними  обошелся
милостиво. Велел лишь выплатить дань за три года, снабдить войско харчами,
а коней кормом.
     Малые  Ярополковы  дружины,  наспех  собранные  в   других   городах,
пробовали давать отпор, устраивали засеки на  дорогах.  Варяжское  войско,
которое Владимир все еще держал  на  расстоянии  от  Киева,  разграбило  и
сожгло все села, которые хоть чуть помогали Ярополку.
     Огромное войско Владимира все еще прибывало как  половодье,  захватив
степи, леса, продвигалось по берегам рек и на ладьях по воде, захватывая и
разрушая прибрежные города и веси.  Земские  отряды  Ярополка,  наконец-то
собранные, кое-как организовались в  земское  войско,  многочисленное,  но
вооруженное худо. Придя к Киеву, наткнулись на кольцо вокруг города, долго
топтались на месте, а тем временем к Владимиру подоспели варяги, стянулись
в кулак,  страшно  ударили,  и  огромная  масса  народу  кинулась  во  все
стороны...
     Владимир гнаться запретил. С нищих взять нечего, а  сечь  для  забавы
негоже. Добрый хозяин свой  скот  не  губит.  Зазря.  С  дюжину  вестников
отправил по окрестным селам, строго наказав местным сидеть  по  местам,  в
княжьи усобицы не лезть.
     Черный люд вздохнул с облегчением. Наконец-то можно выпустить из  рук
боевые топоры, взять плотницкие. И лес, и поле --  все  требует  работящих
рук.
     Когда подошли  последние  отряды  варягов,  Владимир  сделал  пробный
приступ. Воины неожиданно легко захватили нижний вал, к  полудню  сбросили
защитников в ров, перешли овраг и ручей, с ходу взбежали на  верхний  вал,
почти у самых стен города, схватились с оборонявшими его дружинниками
     Владимир хмуро смотрел на сечу. Верхний вал укреплен знатно,  весь  в
частоколах, кольях, бороны кверху  зубьями,  ямы-ловушки,  ямы-костоломки,
однако новгородцы несут и бросают  перед  собой  мешки  с  сеном,  вязанки
хвороста,  лестницы,  длинные  бревна,  сшибают  защитников   стрелами   и
метательными копьями, яро рубят колья острыми мечами...
     Кровь течет с вала и собирается ручейками у подножья.  Туда  со  всех
сторон сбегают другие струйки, и вот  уже  страшный  красный  ручей  течет
вниз, набирает силу. Ярко красный, еще горячий, пахнущий так, что у  самых
неустрашимых остывает сердце и холодеют руки!
     А ручей, набрав мощь, с журчанием вливается в  Ситомлю  и  Глубочицу,
впадает дымящимся потоком в Почайну...
     Владимир велел протрубить отбой. Не то,  что  жаль  варягов,  которых
первыми бросил на приступ, а рано их тратить по-серьезному. Кияне так и не
поняли, был ли это приступ, или же новгородский князь хотел  проверить  их
на крепость.


     Лучшего из язычников умертви, велит Талмуд. Гамаил  пробирался  через
военный лагерь новгородцев со страхом и трепетом. Впервые  он  оказался  в
такой двойственном положении.
     Да, варвары -- не люди, а такие же звери,  как  и  рыскающие  в  лесу
волки. И к ним следует относиться как к зверям: их имущество забирать  без
угрызений совести, как забирают орехи из логова белки или  зерно  из  норы
хомяка, их самих убивать как скот, а полезных  запрягать  в  ярмо.  Всякие
клятвы, данные  варвару,  исполнять  не  обязательно,  ибо  варвар  --  не
человек. Ляхи ли, русы или лютичи -- все едино, все  это  двуногие  звери,
все они гои, акумы, недочеловеки.
     Был затяжной  спор  по  поводу  христиан,  часть  раввинов  требовала
считать их тоже гоями,  идолопоклонниками,  разве  что  вместо  деревянных
идолов  кланяются  деревянным  иконам.  Однако  победило  мнение,  и   его
запечатлели в Талмуде, что иудеи могут смотреть на христиан, как на  своих
братьев. И исполнять относительно их все требования гуманности. Величайшие
иудейские авторитеты всех стран и народов объявили, что христиане не могут
быть   равняемы   с   варварами,   идолопоклонниками.   Вследствие   этого
постановления древних раввинов относительно  язычников  не  имеют  силы  в
христианских землях.
     Но живя среди язычников, будучи даже по своему  закону  свободным  от
соблюдения нравственных норм по отношению  к  славянам  и  русам,  все  же
постепенно начинаешь видеть в них  людей  и  начинаешь  относиться  как  к
равным:  соблюдаешь  слово,  торг  ведешь  честно,  не   обманываешь   при
сделках... Ну, не очень обманываешь.
     Сейчас же приходится сделать  еще  один  шаг,  ранее  немыслимый.  На
совете старейшин иудейской  общины  решено  оказать  посильную  помощь  не
христианам Киева, а язычникам, осадившим город!
     Спору нет, молодой князь новгородцев умен  и  даже  начитан,  но  тем
страшнее он  как  язычник!  А  лучшего  язычника  умертви,  велит  Талмуд.
Поистине неисповедимы пути Яхве, ведущего свой народ, и непонятные решения
принимают раввины на Совете.
     Его ввели в княжеский  шатер.  Владимир  возбужденно  разговаривал  с
воеводами. На  шорох  полога  живо  обернулся.  Глаза  его  расширились  в
удивленном узнавании:
     -- Гамаил! Каким ветром?
     -- Встречным,-- вздохнул Гамаил. Он помнил, что нетерпеливый князь не
терпит титулов и пышных вступлений, развел руками: -- Опять меня прислал к
тебе наш совет... Здравствуй, княже.
     -- Здравствуй и ты. Надеюсь, тоже с хорошими вестями?
     -- Для тебя да,-- ответил Гамаил и снова вздохнул.-- Для  нас  --  не
знаю. Темна высокая политика для простого раввина.
     Владимир оглянулся на Тавра и Войдана:
     -- Этим я верю как себе. Говори при них.
     Гамаил с сомнением оглядел воевод, что в свою очередь  прожигали  его
недоверчивыми  взглядами.  Тайные  взгляды  иудеев  на   идолопоклонников,
которыми те считали русов, ни для  кого  не  были  тайной.  Слишком  много
иудеев им следовало, чтобы в сердцах хоть раз не высказали рабу, челядинцу
или хотя бы надоевшему соседу.
     -- Воеводы? -- спросил Гамаил с сомнением.-- Библейский закон гласит,
что сперва  надо  требовать  мирной  сдачи  города,  запрещается  вырубать
плодовые  деревья  вокруг  града,  убивать  дозволяется  только  мужчин  с
оружием, но не женщин,  детей  и  стариков.  Эти  три  закона  принадлежат
Моисею, но древние раввины, потомком которых я являюсь, добавили еще один:
при взятии города не  врываться  в  него  со  всех  сторон,  но  оставлять
свободный выход. Чтобы никто из желавших спастись не встретил препятствия!
Эти заветы были известны нашим воеводам еще две тысячи лет тому, но как же
медленно они продвигаются сюда на север!
     Владимир засмеялся,  останавливая  властным  движением  резкие  слова
Войдана и Тавра:
     -- Один закон мы уж  точно  выполнили!  Войдан,  разве  не  требовали
сдачи?
     -- Требовали,-- угрюмо подтвердил Войдан.
     -- Видишь? Ну, говори, с чем тебя прислали.
     -- Наши старейшины отписали о тебе в Киев. Насколько ты верен  слову,
держишь обещания, какие льготы уже дал сверх обещанных.  И  в  Киеве  тоже
решили помочь...
     Владимир отшатнулся:
     -- Я в долги влезать больше не хочу! Иначе придется продать  вам  всю
Русь. Войска у меня достаточно.
     -- Да? -- спросил Гамаил с сомнением.--  Мы  знаем,  что  у  Ярополка
дружина побольше втрое, земского войска  вдесятеро,  да  и  у  самих  киян
оружия вдоволь. Твоих воинов просто стрелами да камнями с крыш забьют.
     -- Город спалю,-- пообещал Владимир.
     -- Стоит ли? -- сказал  Гамаил  мирно.--  Помощь  наша  будет  не  за
деньги. Просто из признательности, что  ты  не  притеснял  нашу  общину  в
Новгороде. Как притеснял посадник великого князя Святослава...  Наши  люди
вхожи в княжий терем Ярополка, в дома бояр  и  прочих  знатных  мужей.  Мы
постараемся помочь... Блуду.
     Владимир дернулся, будто ощутил острие ножа  между  лопатками.  Глаза
стали подозрительными:
     -- Откуда знаешь про Блуда?
     -- У нас есть уши,-- сказал Гамаил скромно.
     Войдан спросил удивленно и настороженно:
     -- А что с Блудом?
     Глаза Тавра сузились в  подозрении,  но  лицо  осталось  неподвижным.
Владимир сказал поспешно:
     -- Да это так... мы с Гамаилом старые времена вспомнили.
     Глаза Гамаила хитро блестели. Поймал-таки на том,  что  знал  больше,
чем доверенные воеводы. Владимир сказал досадливо:
     -- Ладно, Гамаил. Поможете или не поможете, это все одно не  повлияет
на мое отношение к городу и к вашей общине. Пусть живет и  торгует  как  и
ляшская или исламская. У нас все боги стоят вровень!
     Он еще не  знал,  что  уже  сейчас,  вот  этими  словами,  закладывал
краеугольный камень своей политики на годы.
     Но Гамаил, похоже, чуял.



                                 Глава 12


     Поздно  вечером  в  покои  Ярополка  пришел  Блуд.  Усталый,   чем-то
раздраженный, коротко поклонился великому князю, неприязненно взглянул  на
Юлию.
     -- Говори при ней,-- велел Ярополк.
     -- Дело ратное,-- буркнул Блуд.
     -- Она знает разные дела.
     Блуд заколебался, явно говорить не хотелось, но перемог себя:
     -- Земское войско разбежалось... Твои дружинники гонят ополченцев  на
валы, но те утекают как вода меж пальцев. Отзови дружину! Пусть сражается,
а не шастает по Оболони, Подолу, Предградью...
     -- Они собирают народ на оборону!
     -- Не собирают,  а  сгоняют...  А  с  такими  оборонцами  как  бы  не
проснуться в захваченном новгородцами городе.
     Ярополк ощутил как его обдало холодом:
     -- Но дружинников у меня не так уж много. Я  говорю  о  надежных,  из
старшей дружины.
     -- Лучше мало да лучше. Неспокойно,  княже.  Надо  удвоить  стражу  у
Жидовских ворот, а у Ляшских держать целый отряд. По ночам посылать стражу
вдоль стен. Стеречь все опасные места.
     -- Ждешь ночного приступа?
     -- Хуже,-- отрезал Блуд, он  люто  зыркнул  на  Юлию.--  Кияне  могут
где-нибудь снять оборону на стене! А то и того хуже -- открыть  ворота.  С
каждым днем наша  оборона  слабнет.  Владимир  лют!  Ворвется,  никого  не
пощадит.  С  меня  шкуру  спустит  и  соломой  набьет,  тебя  тоже  казнит
страшно...
     Юлия вскрикнула пораженно:
     -- Брата?
     Блуд оскалил зубы в волчьей усмешке:
     -- А чем мы хуже Царьграда?
     Юлия с неудовольствием отвела взор. Губы  ее  оскорбленно  поджались.
Грубый воевода не упускал случая  напомнить,  что  из  Царьграда  на  Русь
пришло больше грязи, чем света. Да и свет ли их новая вера в Христа -- это
еще надо посмотреть, а вот  цареградское  лицемерие,  коварство,  интриги,
заговоры -- это из Царьграда, на Руси такого отродясь не бывало!
     -- Да уж, этот изверг своего не  упустит,--  согласился  Ярополк.  Он
зябко передернул плечами.
     -- На мир надеяться трудно,-- подтвердил Блуд.-- Он не забыл, как  вы
с братом над ним измывались! Объедки швыряли, собак натравливали... А  как
его пороли по твоим наветам? Сам палец прищемишь, а на него свалишь.  Если
я это помню, то уж он, безвинно поротый, не забудет вовек.
     Ярополк в бессилии развел руками:
     -- Что я могу теперь? Детство не вернешь. Только и  то,  что  Господь
велит прощать врагов.
     Во взгляде верного воеводы промелькнули странные искорки:
     -- У него другой Господь... А тот велит: око за око!
     Юлия дернула за шелковый шнур. Появился  гридень,  поставил  на  стол
амфору с вином. Блуд отрицательно покачал головой. Ярополк подал ему чашу,
сам налил. Блуд кивнул, выпил. Юлия поджала губы.  Их  взаимная  неприязнь
была у всех на виду.
     Блуд со стуком поставил пустую чашу на стол:
     -- Княже, готовься уходить из Киева.
     Ярополк подскочил, едва  не  опрокинул  стол.  Глаза  великого  князя
налились кровью:
     -- Что?
     -- Готовься уходить из Киева,-- повторил Блуд бестрепетно.-- В  Киеве
неспокойно. Город нам не удержать, если  кияне  станут  на  сторону  этого
новгородца. А они уже почти на его стороне. Если велишь, я пойду  готовить
людей.
     Ярополк рухнул на лавку, в отчаянии обхватил  русую  голову.  Руки  у
него были крупные, ладони широкие,  как  у  Святослава,  только  не  такие
темные от солнца как у его отца.
     -- Ку...да?
     -- В Родень,-- ответил Блуд с твердостью с голосе.-- Там соберем  все
силы. Свои и земские. Дождемся помощи от печенегов, они придут радо: ты им
немало наших земель отдал! Туда и  ромейские  войска  прибудут,  хотя,  по
правде сказать, у меня нет на них надежды...
     -- У меня тоже,-- признался  Ярополк.--  разве  что  на  печенегов...
Пошлю к ним гонцов еще. Не за меня, так за себя должны сражаться! То,  что
пожаловал я, Владимир отберет.
     Блуд кивнул:
     -- Только на них и надежда. Когда тонешь, и за  змею  схватишься,  не
токмо за печенега!
     Снова в его темных, как  вода  лесного  болота,  глазах  промелькнули
странные искорки, а в голосе Ярополку послышалась хорошо укрытая  издевка.
Ладно, сказал он себе угрюмо. Дайте только выбраться из этой  междоусобной
войны, я вам всем припомню кто как кланялся в трудные времена!


     Тавр тихонько проскользнул в шатер к Владимиру,  кивнул  успокаивающе
гридням, что и здесь мерили его подозрительными взглядами, а руки  держали
на рукоятях ножей:
     -- Княже, проснись...
     Он легонько тронул Владимира за плечо. Тот поднял голову от стола, за
которым спал сидя, затуманенные сном глаза сразу стали ясными, блестящими,
как горючий камень:
     -- Есть вести?
     -- Блуд передал через Кременя, что Ярополк готов бежать из Киева.
     -- Куда?
     -- В Родень.
     -- Так-так...
     -- Блуд считает, что не стоит мешать ни бегству из Киева, ни входу  в
Родень.
     -- Сам не дурак, понимаю. А какие резоны привел он?
     -- Ярополк уйдет со старшей дружиной, а та  будет  драться  за  князя
отчаянно! Вспомни, кто в твоем войске. А у Ярополка -- лучшие витязи земли
Русской! Богатыри, с  которыми  победоносный  Святослав  ходил  на  хазар,
болгар, ромеев. Этих, закаленных и прошедших огонь и воду, нам  просто  не
одолеть в открытом бою.
     Владимир помрачнел, напрягся, голос дрогнул от сдерживаемой ярости:
     -- Да, у Ярополка -- витязи, у меня -- мужичье лапотное. Но тем  выше
будет наша победа! Победа во всей войне, а не в  каком-то  крохотном  бою.
Вели вывести отряды из лесов и оврагов вдоль Днепра. Скажи, что там делать
нечего, перебрось ближе к Жидовским воротам. Вроде нахрапом брать будем. А
Блуду передай, что теми оврагами вдоль берега дойдут хоть до  Триполья,  я
препятствовать не буду.
     -- Сделаю, княже.
     -- Лазутчиков и дозорцев все же  разошли!  Вдруг  да  удобный  случай
напасть подвернется? И все решить разом?
     Тавр исчез. Владимир поднялся из-за  стола,  захрустел  суставами.  С
плеч свалилась гора, он слышал, как грохотали тяжелые камни.


     Войдан лично отобрал дружинников, которые должны были охранять  линию
облоги в том месте, где должны были просочиться из осажденного Киева  люди
Ярополка. Затаившись, новгородцы наблюдали, как по ночам выходят из города
темные фигуры, крадутся вдоль ручья, ныряют в овраг, долго  пробираются  в
грязи и пыли, топча чертополох, проваливаются в сусличьи норы, выходят уже
подле леса, сразу ныряют в чащу.
     У Войдана чесались руки: ударить, разгромить, разметать. Накапливаясь
в лесу, люди Ярополка начинали чувствовать себя в безопасности. Вот тут бы
и напасть, показать им, что не такие уж  они  и  непобедимые,  что  выучка
профессиональных солдат стоит больше, а уж он постарался из  новгородского
сброда отобрать самых способных и превратить их  в  единый  боевой  отряд.
Пусть пока небольшой, но уже способный  на  равных  сражаться  со  старшей
дружиной, о которой ходит столько слухов и небылиц!  А  завтра  его  отряд
будет намного больше.
     Коней дружинники Ярополка выводили  умело,  замотав  им  морды,  чтоб
ненароком не ржанули, копыта завязывали тряпками. Так и скользили темные и
беззвучные,  как  призраки,  уверенные,  что  обманули  сонных  и  ленивых
новгородцев.
     Войдан пытался угадать, когда же  повезут  черные  сундуки  Ярополка.
Несметна казна великих киевских князей.  В  стольном  граде  накапливалась
дань не только с окрестных племен, даже  Царьград  платил  Руси  ежегодную
дань, начиная с походов доблестного Олега!
     Однажды провезли даже крытый возок. Княгиня Юлия, понял Войдан. Возок
по большей части пронесли на руках дружинники  Ярополка,  даже  обмотанные
тряпками колеса могут застучать  по  колдобинам.  Ее  сопровождали  рослые
угрюмые воины. По  тому  как  ехали,  держали  копья,  Войдан  понял,  что
сопровождать жену Ярополк отправил самых лучших воинов.
     -- Можно бы сорвать яблочко,-- сказал он Владимиру мечтательно.--  Из
Киева просочилось несколько больших  отрядов,  а  Ярополк  еще  там!  Бери
голыми руками.
     -- Яблоко, созрев, само упадет в наши ладони,--  ответил  Владимир.--
Пусть уходит... Увидишь, что не из братской  жалости  я  его  отпускаю!  В
Царьграде я тоже кое-чему научился. Я не доблестный дуболом Святослав,  не
его гордые сыновья, у которых ума меньше, чем в  сапогах,  которые  носят.
Для меня победа тем блистательнее, чем меньше за нее уплачено!


     Кремень ломал голову, зачем его среди ночи тайно вызвал боярин  Тавр.
А когда увидел, как по лагерю пробирается, пряча лицо  от  света  костров,
Твердило, беглый холоп киевского купца Смарагда, вовсе растерялся.
     В шатре Тавра уже собралось восемь человек. Кремень быстро мазнул  по
ним взглядом, ничего снова не понял. Все слишком разные,  даже  из  разных
дружин, кто из пешего ополчения, а один вовсе из обоза. Только и того, что
все либо изгои, либо беглые из Киева...
     Тавр вышел из заднего помещения,  озабоченный,  нахмуренный.  Зыркнул
из-под насупленных бровей, голос был холодный:
     -- Ну, робята, скоро войдем в Киев. Что скажете?
     Кремень видел понурившиеся головы. Покон велит,  что  беглых  холопов
надо вернуть хозяину. Здесь даже князь не защита.  Особенно,  ежели  хочет
ладить со знатными мужами города.
     -- Мы верим своему  князю,--  сказал  Кремень,  видя,  что  остальные
молчат.-- Он не даст нас в обиду.
     Тавр покачал головой:
     -- Самим тоже думать надо... Ладно, князь  уже  подумал.  Часть  бояр
убежала с Ярополком в Родень. Другие  остались  в  Киеве.  Еще  непонятно?
Подберите каждый трех-четырех дружков, которым доверяете.  Ваши  бояре  не
должны уйти. Ясно? Но и в полон брать их нельзя.
     От его слов повеяло холодом. Кое-кто отвел взгляд, уставился  в  пол,
но Кремень смотрел в лицо молодого боярина с надеждой. Тот  протянул  руку
помощи. Нет, спасения! Ведь в полоне ни один боярин не останется,  тут  же
откупится. Когда бояре дерутся, чубы трещат у простого люда.
     -- Сделаем,-- сказал он твердо.-- За всех говорю!
     Тавр сказал уже другим тоном, деловым, словно в лавке отмерял сукно:
     -- Под шумок  отправьте  в  вирий  побольше  родовитых.  Потом  будет
нельзя, смекаете? Наш князь сам будет рубить головы за грабежи. А в первый
день в пылу брани можно зарубить и того, кто руки поднял.  Только  успейте
как можно быстрее. Ищите в подполах, клетях, сараях,  сеновалах.  Если  не
отыщете их вы, потом они отыщут вас!
     Когда они уходили, вжимая головы в плечи, Тавр  был  уверен,  что  не
останется даже жен и детей хозяйских. Изгои из-под  земли  достанут  их  с
мечами и топорами в руках, чтобы те завтра не  отыскали  их  с  плетями  и
каленым железом.
     А раз так, то бесхозное имущество пополнит княжью казну.  Теперь  уже
понятно, что -- великокняжескую!


     Утром в Киеве протрубили на городских воротах звонкие медные  голоса.
На стены  высыпал  киевский  люд,  много  было  баб  и  детишек.  В  стане
новгородцев увидели,  как  медленно  отворяются  главные  ворота.  Выехали
верховые, без оружия, стали по обочине дороги. Следом медленно вышла толпа
старцев в белых одеждах, с белыми бородами  и  головами,  будто  осыпанные
снегом.
     Владимир верхом двинулся навстречу. За ним мерно стучали копыта коней
его воевод. Сердце билось мощно и  радостно.  Он  едва  не  подпрыгивал  в
седле, с трудом  сдерживал  щенячью  радость.  На  лице  держал  величавое
благодушное выражение. Русский  князь  должен  быть  добр,  ленив,  туп  и
благостен, тогда он понятен и любим простым народом. Да и боярами тоже.
     Впереди толпы киян двигался старец,  чье  лицо  Владимиру  показалось
знакомым. Он держал на вытянутых руках каравай хлеба на  вышитом  рушнике.
Его поддерживали под локти еще двое седовласых. Вряд ли помоложе, зато  им
не приходилось держать тяжелый хлеб.
     Старик  остановился  перед  восседающим  на  коне   грозным   князем,
поклонился, дрожащими руками протянул каравай:
     -- Стольный град приветствует тебя,-- сказал он дребезжащим,  но  еще
сильным голосом человека, который привык говорить  для  большого  стечения
народа.-- Прими от нас хлеб-соль! Будь милостив к  городу  и  людям...  Не
разоряй город, где родился, не мсти людям, чья вина лишь в том, что  живут
в Киеве!
     Все ожидали, что Владимир нагнется и примет хлеб,  но  он  неожиданно
спрыгнул с коня, засмеялся:
     -- Разорять город, который я люблю  больше  всего  на  свете?  Мстить
людям, которые ждали меня? Ты шутишь,  старик...  либо  совсем  не  знаешь
меня, своего великого князя!
     Он бережно взял хлеб, отломил щепотку, обмакнул в соль,  торжественно
съел. Только сейчас ощутил, что голоден как волк, съел бы этот  каравай  в
одиночку. За все дни осады почти не ел и не спал по-людски.
     Тавр принял у него каравай, а Владимир сказал торжественно:
     -- Этим хлебом клянусь, что городу не причиню вреда! Клянусь, что  не
обижу даже тех, кто шел в дружине Ярополка  супротив  меня!  Былое  быльем
поросло.
     Он обнял старика, трижды расцеловал и вернулся к коню. Толпа радостно
кричала вслед, он ехал высокий и стройный на белом жеребце,  красный  плащ
трепетал за спиной. Легкий ветерок трепал его черные,  как  смоль,  кудри.
Булатные доспехи на груди разбрасывали веселые солнечные зайчики.  Он  был
красив, молодой и уже опаленный солнцем и ветрами,  со  двумя  шрамами  на
лице, веселый, с огнем в глазах, полный ярой жизни.
     Сердце едва не выпрыгивало, трепыхалось как пойманная птица. Вот оно,
сердце мира! Отсюда правили всей древней Куявией, страной преданий,  затем
-- Киевской Русью. Здесь сидели великие князья, где их стол назывался  уже
не стол, а пре-стол, откуда раздавались прочие столы в других  городах  на
кормление.
     Город разросся за эти годы. Хибарки да землянки  остались  только  на
Оболони, а по всему Подолу уже выросли добротные терема, дворища,  большие
дома с клетями и подклетями. Вдоль Почайны теперь  тянулись  тоже  терема,
сараи, и все  сгрудилось  так  плотно,  что  улицы,  огороженные  высокими
частоколами, стали совсем узкими.
     В предградье высились высокие и  просторные  каменные  терема.  Когда
покидал Киев, тут был  всего  один  каменный  терем,  княгини  Ольги.  Тот
занимал весь двор и потому назывался дворцом, а теперь при Ярополке  таких
успели настроить видимо-невидимо, они спихивали хибарки простого люда  еще
ниже, забирали их места, плодились как муравьи.
     Он ощутил укол ревнивой  зависти.  К  Ярополку  из  Германии  наехали
мастера, по их рисункам строят невиданные терема, по их наущению в красном
углу вместо русских святынь ставят иконы с чужим богом. Чужим-то чужим, но
если сделано или нарисовано красиво, но славянской душе устоять трудно...
     Улицы были пусты, только в окнах он видел испуганные белые лица.  Они
сразу исчезали, а большинство окон вовсе были закрыты как на ночь тяжелыми
ставнями.
     Когда кони вынесли их на южный край, из-за высоких заборов неожиданно
полетели стрелы, камни. Одна ударила Владимира  по  шлему,  чуть  ниже  --
выбила бы глаз. Войдан закричал зло:
     -- Ляшский конец! Здесь живут одни латиняне!
     Впереди  улица  была  перегорожена  бревнами  вперемешку  с  дубовыми
лавками, столами. Кое-где торчали  наспех  вбитые  в  землю  колья.  Из-за
укрытия по новгородцам били  стрелами,  там  блистали  наконечники  копий,
виднелись затаившиеся люди.
     -- Что будем делать? -- крикнул Войдан.-- Ты обещал не мстить...
     -- Это обещал я! -- крикнул Владимир.
     Войдан прикрылся щитом, заорал, перекрывая грохот камней по железному
щиту:
     -- Варяги?
     -- Да! Пусти их вперед! Этот конец города ихний. Передай, что в полон
никого не брать... Весь Ляшский конец града взять на копье!
     Новгородские конники дождались подхода  варягов,  пропустили  вперед.
Те, осатанев от долгого ждания, бросились  на  препятствие,  врывались  во
дворы, в дома, рубили всех, кого встречали. Разбросав  заслон,  через  два
десятка саженей наткнулись на другой, еще  выше,  а  защитников  там  было
больше.
     Кияне, принявшие веру Христа  по  латинскому  обряду,  сражались  так
ожесточенно, что Владимир дрогнул при одной только мысли, что эта  дерется
одна улица, от силы две-три, а если бы он не расколол Киев, не столкнул бы
стороны в драку между собой, не  склонил  Блуда  и  многих  бояр  на  свою
сторону, не переманил черный люд?
     Даже из окон домов летели стрелы. Из-за заборов метали дротики. Падал
то один, то другой варяг, пораженный уже вроде  бы  после  полной  победы.
Ингельд, на ходу утирая кровь с разбитой  брови,  пробежал  мимо.  С  меча
срывались капли крови.
     Владимир крикнул ему бешено:
     -- Жечь дома! Чтобы ни одна падаль не смогла укрыться! Убивать  всех,
чтобы и на племя не осталось!
     Ингельд оскалил зубы как волк, подозвал  двух  немолодых  соратников,
отдал приказы.
     Пока продвигались по дуге к центру, из окон на варягов и  новгородцев
швыряли горшки с цветами и нечистотами,  бросали  камни.  Один  из  воинов
рухнул под ноги коня Владимира.  Ручка  кувшинчика,  сброшенного  из  окна
светлицы, рассекла голову словно топором.
     Рядом воин вскинул лук, но заколебался. В окне  виднелась  девушка  с
золотой косой, красивая и разгневанная. Она что-то подтаскивала тяжелое.
     -- Что застыл? -- рявкнул Владимир.-- Стреляй!
     Воин вздрогнул, оттянул тетиву. Звонко щелкнуло, по воздуху  чиркнула
стрела. Девушка в окне вскинула руки, словно  взметнулось  облачко  тумана
под ударом злого северного ветра.
     Владимир,  придерживая  коня,  оглянулся.   Она   лежала   лицом   на
подоконнике, тугая коса свешивалась  вниз,  ветер  уже  расплетал  золотые
пряди.
     -- Красивая была,-- услышал он сожалеющий голос.
     -- Не иначе, дочь хозяина...
     -- А раз так,-- сказал Владимир в  тон,--  дом  разграбить  и  сжечь!
Завтра убивать уже будет нельзя, город под моей защитой, но сейчас -- пока
этот край города еще  Ярополков,--  убивайте,  убивайте,  убивайте!  Перед
богами я за всех в ответе. Не только тех, кто с мечом,  но  и  кто  бросит
враждебный взгляд, скажет дурное слово... Если не сумеете убить  всех,  то
хотя бы убейте на Ляшской улице как можно больше. Сегодня можно все!



                                 Глава 13


     Грохот двух десятков копыт гулко отдавался по городу.  За  Владимиром
молча неслась его верная охрана, самые преданные, отобранные им самим.  Он
все  поторапливал  коня,  наконец  вихрем  пронесся  до  самого   детинца.
Крепостица внутри города хранила молчание. Мост опущен, веет  запустением,
хотя  бревна  в  два  обхвата  --  свежие,  еще  смола  стекает,   недавно
перестилали, да и зубья наверху блещут янтарной чистотой. А пусто  потому,
что любая вещь без человека -- мертва.
     Жеребец бодро пошел через мост.  Загрохотали  копыта  по  деревянному
настилу, дальше подковы пошли высекать искры по булыжной  мостовой.  Сзади
не отставали дружинники, за ними --  воеводы  новгородские.  Те  не  могли
сдержать торжествующих ухмылок.  Покорился  неприступный  Киев!  Покорился
тем, кого еще вчера свысока называл лапотниками...
     Двор  был  пуст,  в  дальнем  углу  было  маленькое  требище.   Белая
сгорбленная фигура сидела одиноко на камне. Вместо вечного огня  багровели
угли, подернутые  пеплом.  Старый  волхв  неподвижным  взором  смотрел  на
жертвенный камень.
     -- Слава древним богам! -- сказал Владимир громко.-- Это они даровали
нам победу. Отец, собери  помощников.  Работы  будет  много!  Мы  --  люди
русские, сегодня же принесем богатые жертвы.
     Волхв с усилием поднял голову. Мертвенное желтое лицо, сморщенное как
печеное яблоко, пробудилось к жизни. Он был стар  настолько,  что  казался
высохшим крылом летучей мыши, но голос прозвучал хоть и с усилием, но  это
был голос все еще сильного человека:
     -- Княже... Ты истинно русский князь... Храни веру  отцов...  Она  не
предаст...
     -- Только верой отцов мы крепки,--  заявил  Владимир  клятвенно.--  Я
поклялся, что сразу же  велю  заложить  огромное  требище  возле  княжьего
терема. Всех наших богов поставим, чтобы видели как чтим их и славим!
     -- Княже...
     -- А христиан, бахметцев и иудеев гнать! -- распорядился  Владимир.--
Они у меня вот где сидят!
     Он ткнул себе в горло растопыренными пальцами, отведя большой палец в
сторону, так что горло оказалось посредине. При  этом  ладонь  вывернулась
кверху. Из дружины никто ничего необычного не заметил,  но  глаза  старого
волхва расширились от изумления. Он попытался вскочить, сгорбленная  спина
не дала, и он повалился к копытам белого жеребца:
     -- Княже!
     -- Встань, отче,-- сказал Владимир ласково.
     -- Княже, ты пришел! Наконец-то пришел истинный  князь...  порядок...
старый покон вернется...
     Владимир спрыгнул с коня, поднял старика.  Тот  трясся,  разбрызгивал
слезы пополам с соплями и слюнями.  Подскочили  гридни,  Владимир  бережно
передал им старца. По измученному  лицу  волхва  стекали  слезы.  Вот  что
значит запомнить  условный  знак  Тайного  Братства,  подумал  Владимир  с
удовлетворением. Старый волхв оказался одним  из  них...  Ладно,  ему  все
равно, кто какого толкования держится  в  отношении  богов.  Его  дела  --
земные. Обманул старика, но ведь на благо же... Тот помогал как мог, ковал
победу за спиной Ярополка, сеял смуту среди защитников города, отвращал от
князя-христианина!
     Белый жеребец бодро пронес вдоль ряда ухоженных домов, а  впереди  за
широким двором показался огромный княжеский терем. Чертов  Ярополк  и  его
перестроил: два поверха из каменных глыб, где только и нашел такие, а  еще
два -- из толстых сосновых бревен, тщательно уложенных и подогнанных,  так
что муравей не проползет.
     Владимир ворвался во двор, пустой, хоть бегай  с  закрытыми  глазами,
галопом пронесся к  широкому  резному  крыльцу.  Крыльцо  было  поставлено
недавно, раньше было много меньше и проще, но лавку Владимир узнал. На ней
любила сиживать, принимая гостей и разбирая жалобы, княгиня  Ольга,  когда
уже была в преклонных годах.
     Он спрыгнул прямо на крыльцо. Ступеньки испуганно скрипнули, в  одном
из окон мелькнуло белое от ужаса  лицо.  Дружинники  догнали,  загрохотали
копыта, конская сбруя и оружие звенело негромко, но тревожно.
     -- Погодь, княже,-- сказал Войдан настойчиво.-- И  ты,  и  я  были  в
Царьграде, знаем, что тебя может ждать за этой дверью.
     -- Здесь не Царьград,-- усмехнулся Владимир.-- А Юлия уехала.
     -- Но остались ее челядницы. Это доброму долго  учиться,  а  вот  как
отравленным кинжалом ткнуть, как ядовитый шип вогнать...
     Он бесцеремонно отстранил князя, теперь уже  почти  великого,  первым
шагнул через порог.


     Дружина Ярополка, загоняя коней, достигла Роденя и спешно втянулась в
ворота  крепости.  Сзади  звенели   мечи,   слышались   отчаянные   крики.
Настигающие отряды Владимира рубили на возах бегущих  вместе  с  Ярополком
бояр и знатных мужей.
     Рубили  даже  тех,  кто  поднимал  руки  и  просился  в  полон.   Вел
новгородцев воевода Тавр, а уж он верно постигал интересы  князя.  Знатные
да родовитые не очень-то примут безродного сына рабыни в  князья,  да  еще
великие, так что поубавим этих родовитых...
     Другим отрядам, которыми  командовал  Войдан,  велено  было  окружить
Родень так, чтобы и мышь не проскользнула ни в ту, ни  в  другую  сторону.
Войдан достиг Роденя, когда через мост  потянулись  первые  телеги  тяжело
груженного  обоза.  Пустив  тучу   стрел,   конники   настигли,   порубили
защитников,  успели  повернуть  богатую  добычу  обратно,  прежде  чем  из
крепости выслали отряд.
     Добыча оказалась простой, но  для  защиты  Роденя  --  решающая.  Все
подводы огромного обоза были наполнены доверху мешками  с  мукой,  зерном,
везли также соль, две дюжины телег были с  тушами  забитых  коров,  телят,
овец. Все-таки Ярополк успел дать знать из Киева, чтобы в окрестных  селах
собрали продовольствие и отправили в Родень. Не перехвати  вовремя,  осада
затянулась бы...
     Владимир приехал, осмотрел, потер ладони:
     -- Боги нас любят! Теперь там  попляшут.  Родень  --  не  Киев.  Этот
городишко для меня что мед.
     Войдан молча повернул его в сторону крепости. Родень  грозно  высился
на высокой горе над обрывистым Днепром. Город-крепость, первым принимавший
удар степняков,  всегда  предупреждавший  Киев  об  опасности.  Грозный  и
суровый город, где  в  ближних  непроходимых  болотах  лежит  превосходная
железная руда, где куют не только по всей Руси лучшие мечи и топоры, но их
знают и в окрестных странах.
     -- Этот град взять не просто,-- сказал Войдан.
     -- Но Киев же взяли?
     Войдан хмуро посмотрел на  развеселившегося  князя.  Молод  и  горяч,
теперь как бы не понесся, закусив удила.
     -- В Киеве ты, княже, умело посеял рознь... А Родень -- это орешек. И
скорлупа в нем не гнилая. Там только дружина Ярополка, а также бояре,  что
тебя ненавидят люто. Только надежные, смуту не посеешь.
     -- И не надо,-- сказал Владимир быстро.-- Каждое блюдо надо  есть  по
новому. Хотя здесь, как мне кажется, и  думать  особо  не  придется.  Харч
перехватили? Посмотрим сколько продержатся на том, что и было в Родене!
     Войдан кивнул:
     -- Я воин, сам знаешь. Но когда город можно взять без крови  --  сами
боги радуются.
     -- Без нашей крови,-- уточнил Владимир.
     Войдан усмехнулся, пошел  к  своим  отрядам.  Едва  не  столкнулся  с
Панасом, тот почти бежал к великому князю:
     -- Княже! Уже завтра поутру будем готовы к приступу!
     -- Завтра и Ярополк уже будет готов,-- возразил Владимир.
     -- Но у нас еще не все войско подошло...
     Вдали на  излучине  Днепра,  блестя  оружием  на  солнце,  показались
новгородские ладьи. Ближе к  берегу  держались  шеки,  учаны.  Весь  Днепр
выглядел перерезанным, разве что по воздуху ускользнет Ярополк!
     -- Бери этих людей,-- распорядился Владимир,-- рой укрепления  вокруг
крепости. Не  давай  отдыха,  пока  не  нароют  ям.  Да  чтоб  с  кольями,
частоколом, ловушками. Ярополк поймет очень скоро, что его песенка  спета.
Вдруг да попробует сам вырваться, не  дожидаясь  осады?  У  него  все  еще
дружина, а у меня... у меня черт-те что и сбоку пряжка.
     -- Понял,-- сказал Панас с готовностью.
     Владимир повернулся к верному Кремню:
     -- Похоже, нам все время удается задуманное... Не сглазить бы!


     Ярополк с высокой башни смотрел в тоске за стену города. Куда ни кинь
взор, везде реют стяги новгородцев.  Пешие  полки  стоят  ровными  рядами,
будто готовы хоть сейчас в лютую сечу.  Конники  скапливаются  на  холмах,
дабы  набрать  разгон  для  удара.  Меж  оврагами  и   в   самих   оврагах
накапливаются воины попроще, у которых только  топоры  да  рогатины.  Весь
Днепр перегорожен бусами да ладьями, глазам больно смотреть  на  блеск  их
наточенных мечей.
     Умело расположил войска сын рабыни,  ничего  не  скажешь.  Окопались,
отгородились частоколом, спрятались за насыпным валом. Кольцо осады стянул
так плотно, что даже вылазку не сделать. Едва дружина начнет  выходить  из
крепости, как ударят со всех сторон, не дадут развернуться в боевой строй.
Хорошо, если на плечах не ворвутся в город!
     Умело, очень умело повел войну  проклятый  оборотень!  Даже  лапотное
войско, оказывается, стоит много, если им управлять с  головой.  Вроде  бы
все лучшие воеводы у  него,  как  и  отборное  войско,  где  только  сумел
отыскать этих новых?  Никогда  не  слыхивал  о  каком-то  Войдане,  Тавре,
Панасе... Разве что Добрыня чего-то стоит, Святослав не зря держал его при
себе, но как раз Добрыню этот байстрюк оставил в Новгороде! А эти новые --
все как один беспощадные и умелые, скорые на расправу, легкие на подъем...
     Сзади сдержанно звякнули доспехи.  По  тяжелым  прихрамывающим  шагам
Ярополк узнал самого преданного человека,  и  заранее  сделал  неподвижным
лицо, а на губы одел легкую улыбку.
     -- А, Варяжко!
     И все-таки душа захолодела,  когда  посмотрел  в  это  кабанье  лицо.
Страшный удар  срубил  половину  носа,  широкие  ноздри  зияли  страшно  и
кроваво. Со лба спускалось белое  ущелье,  видна  кость,  надбровная  дуга
разрублена  до  мозга,  тяжелое  лезвие  разрубило  лицо  наискось,   шрам
истончился лишь у подбородка, но рядом бугрились багровые и  сизые  шрамы,
вздутые как пеньковые канаты, лицо  столь  страшно,  что  и  мужчин  берет
дрожь,  а  девки,  раньше   бегавшие   за   Варяжко,   теперь   с   криком
отворачиваются.
     Варяжко прохрипел сдавленным голосом:
     -- Княже... надо бы готовить людей к вылазке.
     -- Прорвемся ли? -- спросил Ярополк  безнадежно.--  Половину  дружины
положим, пока пройдем первый ряд. А когда начнем частокол  рубить  да  меж
кольев как зайцы прыгать, нас голыми руками  возьмут!  Ну,  не  руками,  а
стрелами и дротиками закидают издали, не теряя людей.
     -- Иначе нам погибель! Еды всего на неделю.
     -- Урежь раздачу.
     -- Стоит ли? -- спросил Варяжко  угрюмо.--  Новгородец  все  одно  не
уйдет.
     -- Я жду помощь,-- бросил Ярополк отрывисто.
     -- Откуда?
     -- От ромеев. Не мог же Царьград вот  так  просто  забыть  о  нас?  Я
столько гонцов послал! В конце концов, наш договор чего-то стоит?
     Варяжко тяжело сдвинул плечами:
     -- Так-то оно так...
     Ярополк бросил на него гневный взгляд, сказал громче, распаляясь  все
больше:
     -- Ромеи опоздают, им далеко, так печенеги придут! Эти  рядом.  Я  им
пожаловал земли по Днепру. Они за это присягались нести службу!
     Варяжко повернулся к реке. Весь Днепр был покрыт ладьями новгородцев,
люди кишели как муравьи. В голосе воеводы была безнадежность:
     -- Мир таков, что помогать берутся только сильному. Кто и без них  бы
одолел. Думаю, стоит Владимиру свистнуть, как те же печенеги объявятся под
его знаменами! Да только не позовет!
     -- Почему? Хочет очистить, как заявил, земли и от печенегов?
     -- Нет, мы и так в его кулаке.
     Ярополк выкрикнул яростно:
     -- Но должна же быть... должна же  быть  даже  у  печенегов  совесть,
наконец... Честь! Или их нет? Нет верности слову?
     Варяжко сказал, как в погребальный колокол бухнул:
     -- Меж людьми, да и то не между всеми, бывает... И честь, и  совесть,
и верность. Все бывает. А вот между народами -- что-то не помню. Тут кулак
властвует. И я пока не вижу, чем можно изменить мир.
     -- Я все-таки верю слову печенегов. Они никогда не нарушали!
     -- Это было раньше.
     -- А что изменилось?
     -- Пришел этот... Княже, я могу попытаться выбраться. Если хочешь,  я
доберусь до печенегов. Это наша последняя надежда...
     Ярополк покачал головой:
     -- Там кордоны, муха не пролетит!
     -- То муха,-- буркнул Варяжко.-- Они еще не встречались с  настоящими
воинами Святослава!

     Хан Куря отвел глаза. Было видно, что ответ ему давался с трудом,  но
он говорил, прижимая ладони к груди, разворачивая ладони и снова  прижимая
к сердцу:
     -- Великий посол кагана земли Русской,  доблестного  князя  Ярополка,
сына Святослава... Ты  проделал  трудный  и  опасный  путь,  выбираясь  из
осажденного Роденя... Да, я тоже слышал,  что  из  него  муха  не  вылетит
незамеченной. Передай великому кагану мои слова. Весь народ  печенегов  не
перестает благословлять его перед своими богами! Он дал нам земли слева от
Днепра, научил пахать землю, сеять рожь и  гречку,  садить...  или  сажать
овощи... И теперь наш народ -- впервые! -- вот уже несколько лет не  знает
голода.
     -- Правильное дело сотворили,-- сказал Варяжко.
     Он сидел на толстом ковре,  неловко  поджав  под  себя  ноги.  Рабыни
подносили ему еду, Варяжко все еще насыщался, словно наверстывал  за  весь
голодающий Родень.
     -- Правильно и... великое,-- согласился Куря.-- Мы потому и ходили  в
походы, что кочевников земля кормит хуже, а куда девать голодные рты?  Вот
и уходят возмужавшие дети, что растут как грибы, в  дальние  походы.  Либо
исчезнут там, либо  вернутся  с  добычей,  что  позволит  прокормиться  до
следующего набега. А земля кормит всех, ежели сойти с коня и взять в  руки
такую непривычную соху. Вот и нет  нужды  нам  больше  браться  за  сабли,
грабить соседей.
     Варяжко насторожился:
     -- Но ты же клялся, что будешь защищать...
     Хан мягко улыбнулся:
     -- Я еще не сказал всего. У землепашца мужества должно  быть  больше,
чем у кочевника. Тот может снять шатры и уйти, а землепашцу  уйти  некуда!
Он должен драться. Будем  драться  и  мы,  защищая  эти  земли.  Даже  без
договора.
     -- Тогда поднимай свою орду,-- велел Варяжко.-- Пусть седлают  коней,
пусть трубят в трубы! Незаконнорожденный посмел  замахнуться  на  законную
власть в стольном граде Киеве! Великий князь  Ярополк,  который  пожаловал
тебе и твоему племени эти земли, велит придти со своим войском. Он  сейчас
стоит в Родене, это близ Киева. А сам захватчик уже пирует в самом Киеве!
     Хан отвел глаза, но неприятного разговора не избежать, он посмотрел в
глаза грозному посланцу Ярополка, сказал убеждающе:
     -- Я клялся стать на границах южной Руси и не пропускать сюда  врагов
русичей. И с той поры, как мы здесь осели, разве хоть один хазарин,  куман
или савир сделали набеги на русские города и  веси?  Что  ты  еще  хочешь,
посланец великого кагана земли Русской?
     Варяжко смотрел набычившись. Страшные сизые шрамы быстро  наполнялись
тяжелой кровью. Дыхание стало  тяжелым,  а  в  изрубленной  некогда  груди
захрипело.
     -- Я хочу, дабы ты повел войска на помощь Ярополку!
     -- Ни один враг,-- сказал хан с неловкостью в голосе, но твердо,-- не
напал на землю Русскую. Дерутся братья. Так в чем мудрость: не вмешиваться
или сшибиться в жестокой сече? Если и другие отступятся, подобно  мне,  то
братья останутся один на один. Кто из них победит, мне все равно.  Победит
уцелевшая русская земля, которой я отныне служу. Сыном  которой  я  отныне
стал со всем своим племенем... Нет, посланец  великого  кагана!  Я  хорошо
помню, что присягал служить русской земле  и  ее  народу.  Пусть  на  меня
обрушится гнев победившего, но клятвы я не нарушу... хотя я клялся  своими
богами, а здесь я и мой  народ  уже  начинаем  клясться  русскими  богами,
говорить по-русски, давать своим детям русские имена.
     -- Он уничтожит  тебя,  этот  лапотник,  сын  презренной  рабыни!  --
вскрикнул Варяжко.-- Он сотрет с лица земли все печенежское племя!  Он  --
лютый язычник, в отличие от доброго и милостивого Ярополка,  коего  осияла
христианская вера, что учит прощать и любить!
     За пологом шатра раздались пронзительные звуки  дудок,  рожков  и  --
удивительное дело! -- сладкие звуки лютни. Донесся дробный  топот  женских
ножек, игривые голоса. В шатер заглянули женские головки, пахнуло ароматом
благовоний. Увидев по темным лицам хана и  его  гостя,  что  обоим  не  до
развлечений, исчезли, а звуки стихли, словно обрубленные саблей.
     Хан сказал медленно:
     -- Прости, если сможешь. Я  все-таки  поступлю,  как  велит  мне  моя
старость и мудрость моих старых родителей... Знаю, истинная мудрость редко
бывает вознаграждена... здесь, на земле, но боги все видят. Как свои,  так
и чужие. Пусть будут моими судьями.
     Когда затихли шаги разъяренного Варяжко, неслышно отодвинулся  полог.
Из внутренних покоев шатра появилась старая жена Кури, что  делила  с  ним
все беды и радости. Она села рядом, прижавшись плечом.
     -- Он... уже не вернется?
     -- Разве я поступил неверно? -- ответил он вопросом на вопрос.
     Она кивнула:
     -- Да, новгородский князь Вольдемар не зря передал тебе через  тайных
людей столько злата. Ты верен... выгоде.
     В ее голосе была издевка, но он чувствовал в нем ласковое одобрение.
     -- Какой выгоде?
     Ее сухонькая рука ласково коснулась его седых волос:
     -- Говорят, новгородский князь хитер и прозорлив... но  на  этот  раз
зря истратил деньги. Ты ведь и так бы остался в  стороне  от  междоусобной
войны, верно?



                                 Глава 14


     Страшно ржали кони в Родене. К концу недели, когда  кончились  харчи,
пришлось резать лошадей. Рвались и бились одни, зачуяв  смерть  на  острие
ножей, в смертной тоске  кричали  другие,  пока  что  избегнувшие  той  же
участи.
     В бою погибнуть на полном скаку, или  вот  так,  когда  с  посеревшим
лицом к тебе подходит человек-друг, помертвевшими губами  шепчет  ласковые
слова, а сам отводит глаза. И  боевой  друг-конь  вдруг  понимает,  почему
хозяин не смотрит в глаза, почему прячет за спиной острый нож...
     Ночью вартовые часто  били  тревогу.  Чудилось,  что  новгородцы  уже
взбираются на башни, разбивают ворота. Впрочем,  Владимир  на  самом  деле
велел тревожить защитников, изматывать ложными приступами. Для этого целый
отряд в потемках скользил под стенами, нарочито позванивал оружием.
     Прошла еще неделя, вторая от начала осады. Под утро крупный отряд  из
Роденя пытался пробиться к воде, но был истреблен.  Взятые  в  полон  двое
израненных  дружинников  сказали,  что  в  крепости  нет  воды.   Иссякает
последний родник,  войско  страдает  от  жажды.  Раненые  мрут  как  мухи,
здоровые страдают от жажды. Остатки еды отданы князю с  женой  и  боярами,
простой люд уже съел кошек и собак, ловят крыс, лошади остались  только  у
великого князя.
     -- Что говорят о сдаче? -- допытывался Владимир.
     -- Не ведаем...-- прохрипел дружинник.
     Его утащили, за ним оставался кровавый след.  Владимир  повернулся  к
Роденю. Закатное солнце освещало  зубчатые  башни,  те  казались  залитыми
кровью.
     Еще через  три  дня  утром  к  Владимиру  вбежал  Кремень.  Лицо  его
расплывалось в довольной усмешке:
     -- Посольство из Роденя!
     Владимир всмотрелся в его довольное лицо:
     -- Чего ржешь? Никак сам Блуд пожаловал?
     -- Как в воду смотришь, княже.
     -- Зови.
     Кремень метнулся к двери.  Он  слегка  прихрамывал,  но  в  движениях
оставался так же быстр как и до посылки  его  в  Киев  для  переговоров  с
Блудом. И так же предан.
     Что-то шевельнулось в душе Владимира. Он бросил вдогонку:
     -- Когда приведешь, останешься. Твой знакомый, как-никак.
     Кремень обернулся, обезображенное шрамами лицо прояснилось:
     -- Спасибо, княже.
     Блуд вошел в сопровождении двух гридней  Владимира.  Повинуясь  знаку
князя, оба неслышно исчезли.  Блуд  вопросительно  оглянулся  на  Кременя,
посмотрел на князя. Владимир сказал весело:
     -- Это моя правая рука, старший гридень Кремень... Ничего без него не
решаю! Ну, с чем пожаловал? Погодь малость, сейчас принесут поесть.
     Блуд  с  неудовольствием  отвел  взгляд  от  вспыхнувшего   гордостью
Кременя:
     -- Ярополк готов сдаться. Уже кошек и собак пожрали, воробьев и ворон
бьем...
     -- Птичек-то пошто обижать? -- удивился Владимир насмешливо.
     -- Жрать-то надобно.
     -- Так сдавайтесь,-- ухмыльнулся Владимир.-- Будет вам жратаньки.
     Блуд сказал устало:
     -- На твою милость?
     -- А почему нет?
     -- На это не пойдут. Ни Ярополк, ни его дружина. Княже,  с  Ярополком
дружина  великого  Святослава!  Ее  никто  не  побеждал,  даже   ромейский
император Цимихсий заключил  мир,  снабдил  продовольствием  и  с  почетом
проводил до самой границы! Тебе пока помогают боги...
     Владимир сказал грубо:
     -- Боги помогают сильным. А слабых да ленивых  они  прямо  ненавидят.
Только и ждут случая, чтобы зничтожить!
     Блуд покачал головой:
     -- Значит, не хочешь говорить о мире?
     Из двух дверей пошли рядами гридни,  держа  на  широченных  подносах,
похожих на щиты для пеших, роскошные блюда. Комната  наполнилась  запахами
жареного мяса, печеного и вареного,  в  широких  супницах  ставили  густую
наваристую  уху,  на  широких  подносах  --  жареных  лебедей,  перепелов.
Владимир улыбался, глядя  на  исхудавшего  боярина.  Как  ни  крепится,  а
голодный блеск в глазах говорит сам за себя...
     Ели в молчании. Владимир трапезовал неспешно, чтобы дать Блуду поесть
вволю. Тот пробовал есть степенно, но  вскоре  хватал  с  подносов  обеими
руками, на зубах трещали кости, он глотал их тоже, а голодный блеск все не
гас.
     Когда принесли хмельной мед, Владимир сказал сыто:
     -- Сам видишь, когда так едим и пьем, то на рожон лезть неохота.  Это
вам уже все одно. А мы сами хотим мира... Но мои условия  мира  могут  вам
показаться... твердоватыми, как это мясо.
     Блуд дышал тяжело, пояс распустил весь, еда едва не лезла из ушей.
     -- Не покажется, княже. Да  и  мясо  вовсе  не  жесткое,  зря  винишь
повара. Ярополк готов сдаться на твой суд. Просил лишь не зверствовать над
его дружиной. Воины исполняли его волю. Да и Родень просит не разорять.
     Кремень сказал предостерегающе:
     -- Там есть такие, кого стоит повесить прямо на городских воротах!
     Владимир похлопал его по плечу, успокаивал, а Блуду сказал легко:
     -- Сам знаешь, эти условия приму.  Зачем  мстить  дружине,  если  она
станет моей? А Родень -- крепость, защита от Степи. Последний дурень я  бы
был, причини ей вред! А вас не дурень сюда загнал, так ведь?
     -- Не дурень,-- согласился Блуд. Он оглянулся  по  сторонам,  сказал,
понизив голос.-- Но тебе здорово помогли. Не так ли, княже?
     Владимир ухмыльнулся:
     -- Не ты один.
     Глаза Блуда из сытых и масляных стали острыми:
     -- То-то я чувствовал еще чью-то руку...
     -- И не одну, верно?
     -- А кто был... еще?
     Вместо ответа Владимир повернулся к Кременю:
     -- Кликни, чтобы теперь принесли и вина! Да хмельного меда не  забудь
еще кувшин. У воеводы пересохло горло, да и нам не мешает обмыть окончание
войны. Кабанчика сожрали, теперь сожрем и Родень.

     Ярополк сидел в светлице, писал. Юлия держалась на лавочке  у  стены,
прямая и неподвижная. Варяжко раздраженно метался из угла в  угол,  хромал
сильнее, подволакивал ногу.
     -- Что ты замыслил, княже?  --  спросил  он  яростно.--  На  погибель
идешь?
     Ярополк ответил сумрачно:
     -- Раз уж сумел пробраться и  обратно,  себе  на  погибель,  то  хоть
теперь сядь, не мельтеши.
     -- На погибель! -- вскрикнул Варяжко.
     -- Другого выхода не вижу.
     -- Прорваться!
     -- И положить костьми половину  дружины  еще  в  воротах?  Мы  и  тут
опоздали. К тому же теперь все пешие... Далеко ли уйдем?
     Варяжко сказал громовым голосом:
     -- Воины для того и живут, для  того  рождаются,  чтобы  вот  так  со
славой... Зато потом о нас... о таких, как мы, слагают песни!
     Ярополк взглянул хмуро, не ответил.  Отточенное  гусиное  перо  после
паузы задвигалось снова. Юлия подала тоненький голосок от окна:
     -- Нет, Варяжко... Не надо быть таким... кровожадным.
     Воевода задохнулся, будто его ударили под дых. Глаза полезли на лоб:
     -- Кровожадным? Я? Княгиня, я -- воин Святослава! Для меня не  пустой
звук в словах: честь, слава, совесть, Отчизна. Изменил ли я им когда? Есть
ли пятнышко на моей совести?
     Ярополк  продолжал  писать,  ответил  медленно,   следя   за   листом
пергамента:
     -- Не гоже класть головы... в безнадежной сече. Нам свои не жаль,  но
о людях, что идут за нами, заботиться надо. Верх одержала дикая полунощная
сила. Язычники пришли  и  победно  сидят  под  стенами...  Что  мы  можем?
Погибнуть героями?
     -- Да,-- ответил Варяжко пламенно.-- Но останемся жить в песнях!
     -- Христос учит смирению. Или ты язычник, Варяжко?
     -- Как можно,-- возмутился Варяжко,-- я принял святое крещение,  едва
узнал, что тебя крестили еще в  колыбели!  Но  Владимиру  я  не  верю.  Он
настоящий язычник! Он злобен и коварен. На христиан дышит злобой,  знатных
режет, как цыплят. Ради своих целей он кого угодно затопчет. Хоть братьев,
хоть родителей!
     Юлия внезапно подала голосок:
     -- Ярополк, а ты не думаешь, что воевода прав? Именно так бы  сделали
даже в императорском дворце!
     -- Русь не Царьград,-- возразил Ярополк устало.
     -- Владимир там не только бывал. Жил и воевал!
     -- Русь не Царьград,-- снова сказал Ярополк уже с нажимом.-- То,  что
там привычно, здесь кажется чудовищным. На Руси еще не  было,  чтобы  брат
убивал брата. Я предрекаю вам, что я останусь  князем.  Такова  была  воля
отца  нашего,  великого  Святослава.  Нарушить  ее  не  сможет  даже   его
незаконнорожденный сын. Самое худшее, что он со мной может сделать --  это
послать на княжение в дальний город подальше от Киева!
     Варяжко хмуро улыбнулся:
     -- Если бы так! На юг -- рукой подать до ромейской империи, на восток
--  близко  дружественные  печенежские  орды,  на  запад  --   еще   более
дружественные германцы, их император Оттон...
     Ярополк нахмурился:
     -- Не будем загадывать. Все в руках божьих!
     -- Все в руках божьих,-- с надеждой повторили за ним Юлия и Варяжко.


     -- Все в наших руках,-- сказал Владимир с нажимом. Он с  силой  потер
ладонями лицо, стряхивая остатки сна.-- А главное, в наших руках Ярополк и
его верный пес Варяжко.
     -- И Юлия,-- хмыкнул Тавр.
     Владимир строго  посмотрел  на  расшалившегося  воеводу.  Тот  сделал
постное лицо.
     -- Что Юлия... Это забава для нашей плоти.  А  Варяжко  --  противник
настоящий. Я не думал, что он выживет! Мы с Олафом его изрубили на  куски.
Чертова ведунья... Пока меня врачевала ее дочка, она сама спасала этого...
     -- Как думаешь поступить с ними, княже?
     -- Да,-- поддержал Тавра Войдан,-- особенно с Юлией?
     Кто-то откровенно заржал. Как с Юлией,  это  всем  понятно.  Да  и  с
остальными, собственно, но важно услышать обрекающие  слова  из  его  уст.
Чтобы именно он взял на себя грех, а они что, они -- простые исполнители!
     Он оглядел обращенные к нему лица. Смотрят уже  внимательно,  но  без
подобострастия. Усмешки спрятали. Он сумел приучить обращаться к нему  как
к равному, спорить, требовать, настаивать, смело отстаивать  свое  мнение.
Только на людях должны обращаться к нему как к князю, выказывать почтение,
а в своем кругу они -- малая дружина  единомышленников,  повязанных  одной
веревочкой. Большей частью такие  же  изгои,  как  и  сам  их  князь,  они
потеряют все, если ради лести или улыбки на лице  князя,  уже  без  малого
великого, утаят важное, хоть и горькое слово.
     -- Для того сейчас и собрались. Я не хочу ничего  решать  без  вашего
совета. Вы, новгородцы, моя единственная опора! Уйдете в свой Новгород,  а
я останусь один на один с Ярополком и его боярством...
     -- Сильно поределым,-- усмехнулся Тавр.
     Владимир  бросил  на  него  быстрый  взгляд.  Тавр  улыбался,  но  за
благостным выражением проскальзывал  волчий  оскал.  Хилому  боярину  явно
понравилось быть мясником на бойне знатного скота.
     -- Поределым,-- согласился Владимир,-- но все же опасным. Но на место
павших встанут знатные из их же родни. Эти будут полыхать злобой  вдвойне.
И как к сыну рабыни, и как к убивцу их  кровных.  Так  что  Ярополк  скоро
обрастет сторонниками. И на этот раз возьмет верх еще в Киеве.
     Тавр сказал уже без улыбки:
     -- Удивляюсь тебе, княже! Он же лютый враг твой. Вот и поступай,  как
с врагом.
     В горнице стало тихо. Все отводили  друг  от  друга  глаза.  Владимир
молчал. Стойгнев сказал нерешительно:
     -- А если приставить к нему своих людей, когда сошлем княжить на край
света?
     Тавр сказал презрением:
     -- Он тут же перережет им глотки.
     -- Мы его достанем хоть на краю света!
     Тавр покачал головой:
     -- Край света -- здесь. Понял?
     Владимир развел руками:
     -- Ни один рус не поднимал руки на своего князя. Это в поконе  отцов,
это вошло в нас с молоком матери. Тем более, на безоружного,  беззащитного
человека!
     Тавр хохотнул, ткнул кулаком в бок Войдана:
     -- Чего молчишь? Скажи слово!
     Взоры обратились на воеводу. Тот пожал плечами:
     -- Где ты видишь русов? А еще нам думать и  думать,  как  от  варягов
избавиться. Вот варягам и поручи... Им все равно,  кого  и  как.  Я  много
дворов видывал, везде правители держат  охрану  из  иноземцев.  В  Испании
халифов окружает пятитысячная армия славян,  которые  ни  бэ,  ни  мэ,  ни
кукареку по-ихнему. У  мусульман  те  же  славяне  стоят  вокруг  трона  с
обнаженными ятаганами... Им не за кого держаться в чужой стране, только за
правителя!  Их  тут  же  растерзают,  если  он  вдруг  помрет,  потому   и
защищают... как вот мы тебя. Они любой приказ выполнят!
     Стойгнев  непонимающе  смотрел  на  Войдана.   Вдруг   лицо   воеводы
озарилось:
     -- А-а-а... ты хочешь, сказать, что варяги...
     -- Дурак,-- сказал Войдан беззлобно,-- я уже сказал.
     Стойгнев  побагровел,  похлопал  ладонью  по  рукояти  меча.   Войдан
ухмылялся. Отважный новгородский воевода для него не соперник в бою.
     -- Охрану дать из новгородцев,-- предложил Тавр,-- они люто ненавидят
Ярополка, сбежать не дадут ни за какие пряники. Варягам  поручать  нельзя,
могут за хорошие деньги перекинуться на его сторону.  А  потом,  в  Киеве,
кровавое дело поручить варягам. Новгородцы не станут: заветы  дедов,  дело
чести, ни один русский князь не пал от удара в спину...
     Владимир хлопнул ладонью по столу. Все повернули головы.
     -- Мы обязаны поступить,-- сказал он мертвым голосом, глаза  блеснули
темным огнем,-- как мужи, радеющие об Отечестве. Можно и стыд  принять,  и
бесчестье... ежели за здравие Руси!



                                 Глава 15


     Рано утром главные ворота  Роденя  распахнулись.  Новгородцы,  загодя
облепившие валы, с сытым  гоготом  наблюдали,  как  из  крепости  выходили
отощавшие как смерть воины с  прапорами  великого  князя  Ярополка.  Уныло
звеня оружием, они выстроились, потащились вперед. Там на свежесколоченном
помосте сидел Владимир с новгородскими боярами. Тавр, Стойгнев,  Войдан  и
наиболее близкие стояли ниже, им не нужны были показные почести.
     Не доходя до помоста, воины  Ярополка  склонили  знамена.  Копья,  на
которых  развевались  желто-голубые  полотнища  с   трезубцем,   оказались
нацеленными прямо на Владимира. Он недовольно шевельнулся, но, прежде  чем
успел раскрыть рот, Стойгнев двумя прыжками оказался  там,  грубо  схватил
ближайшие знамена, выдернул из рук худых и бледных,  как  смерть,  воинов,
яростно швырнул оземь.
     -- Вот так! -- гаркнул он.-- На землю прапора этого ублюдка!
     Воин справа резко ударил острием своего знамени. Звериная ловкость  и
сила спасли Стойгнева от  верной  смерти.  Он  успел  извернуться,  принял
широкий  наконечник  в  бок.  Удар  был  силен  для  такого  обессилевшего
человека, каким выглядел воин Ярополка.  Острие  вошло  между  пластинками
доспеха, скользнуло по ребрам.
     Тут же древко хрустнуло в могучих ладонях воеводы. Он хотел  ухватить
обидчика за горло, но отшатнулся поневоле: с  гнусным  чмоканьем  в  левом
глазу воина появилось белое оперение стрелы.  В  лицо  Стойгнева  брызнуло
мокрым, он отшатнулся с гадливостью.
     Тут же еще две стрелы в силой ударили в грудь несчастного. Он упал на
колени, все еще не выпуская знамени. К нему подскочил дружинник с топором,
без нужды дважды рубанул по голове.
     За спиной Владимира лучники наложили новые стрелы на тетивы. Стойгнев
пнул распростертого  в  крови  воина,  почти  закрытого  упавшим  на  него
прапором, вернулся, зажимая рану, к Владимиру. Между пальцев просачивалась
кровь.
     Владимир недовольно мотнул головой. Стойгнева  утащили  к  лекарю,  а
дружинники новгородцев обнажили мечи.  Воины  Ярополка  обреченно  бросали
знамена под ноги новгородцам. Лишь один остался  стоять,  как  стоял.  Его
боевой прапор был склонен ровно настолько, чтобы багряное полотнище висело
над самой землей, но не касалось ее.
     -- А ты что стоишь? -- спросил Тавр недобро.
     -- Это боевой прапор,-- ответил воин смертельно усталым голосом.
     Он был в полном доспехе, и  сейчас,  когда  мотнул  головой,  забрало
скользнуло вниз,  клацнуло,  укрыв  нижнюю  часть  лица.  На  Владимира  и
новгородцев смотрели через узкую прорезь шолома голубые, как небо,  глаза.
Воин держал левой рукой щит чуть сбоку и слегка наклонив, готовый отбивать
удар спереди и слева, а ноги едва заметно подогнул. Меч висел на  поясе  в
ножнах, но в одно мгновение он мог его выхватить. Владимир  оценил  выучку
воина.
     Тавр подал знак лучникам, но Владимир вскинул ладонь:
     -- Стоять! Кто ты, витязь, и почему ослушался?
     -- Это знамя Святослава,-- глухо донеслось в узкую прорезь  шолома.--
Оно не склонилось даже перед императором ромеев, прославленным полководцем
Цимисхием.
     Владимир вскочил. Темные глаза князя блеснули гневом:
     -- Так что же ты... Почему  склонил?  Сами  боги  не  смеют  склонить
прапор, овеянный победами моего великого отца!
     Он сбежал вниз, пал на колено и благоговейно поцеловал край  прапора.
Воин стоял недвижимо.  Замерли  все,  как  новгородцы,  так  и  дружинники
Ярополка. Слышно было, как вдалеке фыркнула лошадь, а еще  дальше  плакала
женщина.
     Когда Владимир поднялся, к  прапору  стали  подходить  Тавр,  Войдан,
Кремень, подошел даже Стойгнев с перевязанным  боком,  а  затем  остальные
воеводы, бояре, знатные люди. Каждый падал на колено, истово целовал  край
прапора. Воины уже гомонили раскованно, вражда  как-то  сама-собой  начала
улетучиваться.  Убитого  незаметно  унесли,  а  воин,  что  держал   знамя
Святослава, чуть выпрямил спину, но забрало по-прежнему держал опущенным.
     Тавр усмехнулся, отошел в сторону. Уж он-то, стоявший  рядом,  видел,
что когда Владимир накричал на воина за недостаточное почтение  к  прапору
Святослава, когда изображал неистовый гнев, на самом деле был холоден  как
змея перед броском на жертву. Глаза его бесстрастны, он дергает за ниточки
души своих воинов и дружинников Ярополка, уши ловят каждое слово,  а  тело
изображает возмущение, гнев и любовь к великому полководцу земли  Русской!
Не стань он  князем,  не  было  бы  равного  среди  скоморохов!  Молод,  а
повадками змея, прожившая сотни лет...


     Ярополку было оставлено пять гридней, челядь и домашние. Так передали
от Владимира. А встречу их назначили в Киеве,  в  великокняжеском  дворце.
Варяжко  хмурился,  видел  желание  унизить  Ярополка,  принимая  его  как
почетного пленника в его же  дворце.  Сам  Ярополк  стал  молчалив,  часто
молился, чего раньше Варяжко за ним не замечал.
     Они покинули Родень в тот же день. Даже двигаясь без торопливости,  с
ними везли Юлию в повозке, та часто застревала, к  вечеру  достигли  ворот
Киева. Ярополк стал еще тише, нахлобучил на голову капюшон плаща.  Варяжко
подозревал, что великий князь земли Русской и хотел въехать  в  свой  град
впотьмах, чтобы не видеть осуждающих глаз киян.
     Варяжко ехал рядом мрачный, как грозовая туча.
     -- На смерть явились,  княже,--  сказал  он  обреченно.--  Сами,  как
бараны. Новгородец уже наточил для нас ножи.
     -- Не болтай!
     В голосе Ярополка была боль. Варяжко  оглянулся  на  закрытый  возок,
понизил голос:
     -- Охрана с нами невелика. Надо бежать, еще не поздно даже сейчас.
     Копыта застучали по брусчатке главной улицы. К ним подъехал, заслышав
разговор, один из новгородских дружинников.  Варяжко  свирепо  усмехнулся,
сказал Ярополку громко:
     -- Я ж говорю, что все новгородцы -- дураки, лапотники! Отца на кошку
променяли! Нет среди них людей, одно охвостье собачье...
     Новгородец метнул лютый взгляд, хлестнул коня и  унесся  к  передним.
Варяжко торопливо заговорил другим тоном:
     -- Я оберукий, знаешь. Когда выедем на перекресток, я соскочу,  а  ты
хватай моего коня за повод и  скачи  на  юг.  Одвуконь  намного  опередишь
погоню, а я тут посеку половину. Эти лапотники еще  не  знают,  что  такое
воины Святослава!
     -- Погибнешь,-- сказал Ярополк тихо.
     -- Княже... Разве не зришь, что я давно  ищу  смерти?  Гибель  в  бою
почетна, а вот то, что мы без боя терпим одно поражение за другим, даже не
знаю почему... Я не хочу умирать ни в постели, ни  --  спаси  небо!  --  в
новгородской петле.
     Ярополк покачал головой:
     -- Я не могу позволить, чтобы ты сгинул, спасая  меня.  А  вдвоем  не
ускачем. К тому же с нами Юлия.
     -- Женщин не трогают,-- отмахнулся Варяжко.-- Война -- мужское  дело.
Вон перекресток! Приготовься. Хватаешь моего коня,  а  там  поскачешь,  на
ходу пересаживаясь с одного на другого. Помни, я -- оберукий! Я задержу  и
пешим.
     Они приблизились к перекрестку. Дружинники новгородцев ехали впереди,
свистели,  улюлюкали,  стучали  кнутовищами  в  запертые  ставни.  Варяжко
напрягся, готовился к прыжку, можно даже  догнать  ближайшего  новгородца,
сбить с коня, драться уже конным с двумя мечами в руках, что  умели  очень
немногие.
     Ярополк сказал вдруг твердо:
     -- Нет! Примем то, что уготовила нам судьба.
     -- Не судьба -- Владимир!


     Когда достигли стен киевского детинца, там дружинники отгоняли толпу,
что напирала, хотела протиснуться к ныне поверженному князю, коснуться его
одежды. Варяжко заметил в толпе даже матерей, что поднимали  над  головами
заспанных детей, показывали пленного князя-христианина.  Слышался  женский
плач. У Варяжко сердце еще  больше  сжалось.  Похоже,  кияне  уже  ощутили
звериный нрав новгородца.
     Мост  к  детинцу   опустился   сразу,   Ярополка   признали   издали.
Распахнулись ворота, но в свете факелов блеснули отточенные лезвия длинных
копий.  Варяжко  вздрогнул,  потянулся  за   мечом.   Оставшиеся   четверо
дружинников сомкнулись вокруг князя, защищая своими телами.
     -- Кто такие? -- грянул сбоку сиплый голос.
     Из боковой двери  вышел  грузный  воевода.  С  бритым  подбородком  и
длинными  висячими  усами,  он  был  похож  на  стареющего   викинга,   но
ненавистный говор выдавал в нем новгородца.
     Неспешно оглядел их в головы  до  ног,  нагло  зевнул  прямо  в  лицо
Ярополку, замедленно повел дланью в сторону стражи:
     -- Это бывший князек киевский! Велено пропустить этого князишку.
     -- Эй, вы все останетесь здесь. А князишке велено  идти  в  княжеский
терем.
     Варяжко спросил сдавленным от ярости голосом:
     -- Приглашают?
     Воевода оглядел его с головы до ног, затем перевел свиные  глазки  на
молчаливого Ярополка:
     -- Приглашают людев! А пленники -- не люди. Не скот, правда, но и  не
люди. А  кто  противится  велениям  великого  князя  киевского,  Владимира
Святославича, тому велено дурацкую голову долой. Ясно?
     Варяжко проговорил медленно:
     -- Куда уж яснее... Яснее не скажешь. Мне  давно  ясно,  а  теперь  и
князю... А ты, холуй, передай,  что  князь  Ярополк  без  меня  никуда  не
пойдет. Запомнил?
     -- Как это не пойдет? -- удивился воевода.
     -- А вот так,-- страшно сказал Варяжко и вытащил оба меча.
     Он был огромен  и  весь  закован  в  броню.  От  взгляда  воеводы  не
укрылось, что под широкими  булатными  пластинами  проглядывает  миланская
кольчуга, ее не берут даже самострелы. А уж если эта  башня  взяла  в  обе
руки по мечу, то свалить ее будет непросто. И  своей  кровью  придется  не
просто побрызгать камни, а залить ею ямки.
     -- Ладно,-- решил он наконец.-- Стойте  здесь...  Я  пошлю  в  терем,
спросю как с вами быть.
     -- Спроси-спроси,-- сказал Варяжко зловеще.
     Ярополк  молчал.  Ждать  пришлось  долго,  на  стене  появилась  куча
гогочущих новгородцев. Похабно острили,  швыряли  комья  глины,  некоторые
даже плевали, а один попробовал помочиться, но промахнулся.
     Варяжко ярился, что еще больше разжигало новгородцев.  Ярополк  сидел
как каменный, только побелел лицом.  Губы  беззвучно  шевелились.  Варяжко
прислушался, ожидая услышать слова молитвы  на  чужом  языке,  но  молодой
князь шептал имя прекрасной Юлии.
     Наконец вернулся воевода. Нагло оскалил зубы в лицо Ярополку,  дыхнув
нечистым воздухом:
     -- Можете идти... вдвоем. Остальные пусть ждут во дворе.  А  вам  уже
подготовили... встречу!
     -- Спасибо и на этом,-- сказал Варяжко сдержанно.


     Оставив коней, дружинники пошли через двор, все так же закрывая князя
своими телами. Варяжко держался на полшага сзади и сбоку Ярополка, готовый
в любой миг закрыть  собой.  Двор  зловеще  пуст,  таким  пустым  ни  один
княжеский двор не бывает, даже в полночь. Но видно, как в освещенных окнах
мелькают быстрые тени...
     Слезы закипали в глазах Ярополка. Это ж его терем, оставшийся ему  от
бабки Ольги и отца Святослава! Здесь он играл, провел все  детство,  здесь
жил, строил, женился. Каждый камешек помнит, каждое деревцо трогал руками.
Сперва -- детскими, потом юнацкими, а совсем недавно под их сенью сидел  с
Юлией. Как там она,  его  голубка?  Прибудет  завтра...  Каково  ей  будет
увидеть уже ставший родным дом в руках жестокого пришельца с Севера?
     У крыльца их встретил целый  отряд  варягов.  Хмурые,  подозрительные
лица, раскрасневшиеся от вина рожи. Новгородец явно  отобрал  для  встречи
самых лютых.
     -- Всем стоять! -- прогремел голос на  ломанном  русском  языке.--  В
терем проходят только двое! Остальные ждут здесь.
     Ярополк  решительно  пошел  вверх  по  ступенькам.  Варяжко  двинулся
следом, шепнул тихо:
     -- Добро, хоть мечи не забирают.
     Ему стало чуть легче, может быть, сердце зря сжимается в  смертельной
тревоге? Князь идет без страха, побледнел, но голову держит высоко. И  шаг
его тверд, не верит в позорный конец. Может быть и пронесет нелегкая...
     Их шаги гулко отдавались в пустом коридоре. Где-то  скрипнула  дверь,
на миг высунулась голова, но исчезла так  быстро,  словно  ее  дернули  на
веревке. Странно, им не дали провожатого. Даже если Ярополк и  знает,  где
их ждут...
     Внезапно из бесшумно распахнутой двери  появился  Блуд.  Он  выглядел
усталым,  но  глаза  его  оживленно  блестели.  Приложив  палец  к  губам,
прошептал:
     -- Все обойдется... Только не поддавайтесь на ссоры! Вас унижают,  но
вы... не будьте унижены.
     -- Не будем,-- пообещал Ярополк холодно.-- Нас давно  оскорбляют,  но
мы не оскорбляемся.
     А Варяжко с облегчением выдохнул запертый в груди воздух. Блуд, самый
преданнейший из киевских бояр, и здесь  продолжает  верно  служить  своему
князю! Блуд знает много. Если уж сказал, что их только стараются  унизить,
а беды не будет, то можно расцепить пальцы, сжатые на рукоятях мечей.
     Под стенами небольшой палаты  сидели  и  пили  вино  прямо  из  амфор
варяги, орали свои грубые песни.  Мечи  их  лежали  на  полу,  но  Варяжко
заметил, что мужики все на подбор. Многие со следами былых битв, доспех на
каждом сидит плотно, подогнан как своя кожа, застегнут для боя. А что мечи
и топоры на полу, так подхватить -- один миг...
     -- Сюда,-- сказал Блуд коротко.
     Варяжко узнал роскошные двери  Золотой  палаты,  где  великие  князья
киевские устраивали приемы почетных гостей, особо  важных  послов,  давали
пиры для самых дорогих и знатных. За дверью слышались веселые  голоса,  но
сразу стихли, когда Блуд громко стукнул, толкнул створку.
     Ярополк переступил порог с поднятой головой. Блуд неожиданно  толкнул
его в спину, и князь, теряя достоинство,  сделал  два  быстрых  торопливых
шага. Сзади яростно вскричал Варяжко, его Блуд толкнул в  сторону,  быстро
захлопнул дверь. Загрохотал железный засов.
     Теперь Ярополк был отрезан от внешнего  мира,  что  взорвался  звоном
мечей,  страшным  воплем  Варяжко:  "Измена!  Спасайте  князя!",  топотом,
криками, лязгом.
     Ярополк от двери смотрел на высокий трон. Там, на возвышении,  сидел,
положив руки на подлокотники, напряженный Владимир. Он старался улыбаться,
но  Ярополк  чувствовал  его  страшное  напряжение.  Рядом  с  ним  стояли
незнакомые воеводы, их Ярополк видел со стен Роденя, а  на  лавках  сидели
варяги. Их топоры и мечи были при них.
     На миг у Ярополка мелькнула  шальная  мысль:  крикнуть  им,  что  он,
великий князь Ярополк, даст  им  втрое  больше,  чем  пообещал  новгородец
Владимир. Только пусть убьют пришельца с воеводами сейчас, как  за  дверью
убивают верного Варяжко... но мысль покинула так же быстро, как и  пришла.
Киев уже в их руках, а это город богатый.
     Ярополк смотрел  прямо  в  глаза  Владимира.  Тот  пытался  выдержать
взгляд, но внезапно отвел, сказал хриплым сорванным голосом:
     -- Кончайте его.
     Ярополк увидел, как сбоку к нему двинулся широкий в плечах  варяг.  В
одной руке он держал баранью ногу с  остатками  мяса,  жевал  на  ходу,  в
другой руке был короткий меч. Ярополк невольно сдвинулся в сторону,  но  и
оттуда уже шел  другой:  длиннорукий,  обнаженный  до  пояса,  с  красными
навыкате глазами. В обеих руках держал топор чудовищных размеров.
     -- Брат,-- сказал Ярополк неверяще.
     Внутри похолодело. Он уже  чувствовал,  как  железо  распарывает  его
плоть, входит во внутренности, из широкой раны лезут кишки, а ему от  боли
и вида крови страшно и все равно невозможно поверить в смерть...
     -- Кончайте,-- повторил Владимир быстрым голосом.
     Первый варяг с силой ударил его в левый  бок  острием  меча.  Ярополк
услышал треск, лишь затем ощутил  боль  и  холод  проникшего  в  его  тело
железа. Острие достало сердце, варяг повернул меч, распарывая  там  внутри
сердечные жилы, другой рукой уперся в плечо Ярополка и выдернул  дымящееся
горячей кровью лезвие. Из раны широкой струей хлынула кровь. Цвет  ее  был
ярко-алый, с такой жизнь уходит в считанные мгновения.
     Ярополк держался на ногах. Его глаза не отрывались от лица  человека,
который задумал и осуществил братоубийство, незнанное на Руси.
     -- Кончайте же! -- вскрикнул Владимир
     -- Он уже мертв,-- ответил викинг угрюмо.-- Это мертвый конунг!
     Он толкнул Ярополка, но тот не упал,  сделал  шаг,  устоял,  медленно
пошел через весь зал  к  престолу.  Владимир  побелел  сильнее,  вжался  в
спинку. Пальцы стиснули подлокотники, дерево заскрипело. Ярополк, оставляя
за собой широкую струю крови, шел и смотрел ему в глаза. В его взгляде  не
было злобы или ненависти! Он смотрел... смотрел иначе.
     Тавр и Войдан выскочили вперед, но не решились остановить  умирающего
князя, а тот остановился прямо перед престолом.
     Владимир ощутил себя так, словно  острие  меча  вошло  ему  самому  в
грудь. Этот трус и слюнтяй,  любитель  гонять  голубей  и  сладко  поесть,
который не умел достойно жить и достойно пользоваться свалившимся на  него
великим княжением, сумеет умереть так, что среди дружины  поползут  слухи,
начнутся разговоры... Но что за сила его ведет? Что держит на ногах?
     -- Великий Один,-- проговорил  варяг  с  окровавленным  мечом.--  Это
будет великий воин в твоей дружине! Я диких быков убивал таким ударом.
     -- Герои смерти не имут,-- сказал кто-то.
     -- Его держит рука Перуна,-- сказал кто-то по-русски.
     Ярополк, бледный, как полотно, стоял в луже своей крови и смотрел, не
отводя недоумевающего взора. Его рука поднялась, он вытянул палец и указал
на Владимира:
     -- Ты...
     Кровь вся ушла, синие губы едва  шевелились,  гортань  умерла,  он  в
последнем диком усилии раздвинул рот, крикнул страшно:
     -- Проклинаю! Все, что принесешь на Русь!
     Он рухнул плашмя, так и не согнув коленей, не склонив голову.  Викинг
с топором наконец опомнился, обрушил страшное широкое  лезвие.  Послышался
удар как в мясной лавке, где разрубают коровьи туши.
     Викинги у стен переглянулись, один вытолкнул засов, с мечами в  руках
выбежали в зал, где железо уже не звенело, а крики стали тише.
     Владимир поднялся, удерживая дрожь в ногах. Губы тряслись, он впервые
не мог сделать лицо неподвижным. Вместо великого князя киевского  Ярополка
-- на полу куски свежего мяса. Можно похоронить, можно  скормить  свиньям.
Отныне теперь на Руси великий князь -- Владимир! Не только великий  князь,
но и единственный князь. Престол уже  оспаривать  некому.  Великая  распря
закончилась.
     Так почему нет радости?



                                 Глава 16


     Он поскользнулся в крови, когда вышел,  с  проклятиями  ухватился  за
дверь. Трупы лежали в страшных позах, кровью были забрызганы  даже  стены.
Владимир наступил на отрубленную по локоть руку. Под стеной стоял Кремень,
левой  рукой  зажимал  правый  бок.  Кровь  сочилась  между  пальцами,  но
пожелтевшее лицо сияло.
     -- Сколько? -- спросил Владимир отрывисто.
     -- Четверо  убитых,  трое  раненых,--  ответил  Кремень  задыхающимся
голосом.-- И еще один, которого как ни зови, но нашим звать не хочется...
     Владимир покосился на две половинки трупа. Блуд был  рассечен  надвое
страшным ударом. Внутренности шипели и пузырились, выпуская воздух, в луже
крови.
     -- Он свое сделал,-- сказал он хрипло.-- По крайней мере, ты дал  ему
быструю смерть.
     -- Не я,-- возразил Кремень с жалостью,-- Варяжко успел раньше.
     Под стеной сидел могучий дружинник, весь залитый кровью, даже лицо  в
крови.
     -- Княже,-- прохрипел он,-- четверо... это здесь... Других ты найдешь
в коридоре... на лестнице... на крыльце... во дворе...
     -- Варяжко ушел? -- вскрикнул Владимир.
     -- Это не человек,-- прохрипел воин.-- Это сын Перуна.
     Тавр  ходил  среди  убитых,  переворачивал  лицами  кверху.  Владимир
крикнул зло:
     -- Выслать погоню! Пока он жив, война не кончена!
     -- Сделано,-- ответил Тавр.-- И еще я велел  кричать  везде,  что  за
поимку Варяжко жалуешь прощение, освобождаешь от налогов до конца жизни  и
даешь серебряную гривну.
     -- Мог бы обещать две,-- сказал Владимир.-- Или даже золотую!
     -- Ну, я намеревался сдержать...
     -- За Варяжко я в самом деле отдам две золотых!
     -- Никуда не денется,-- сказал Тавр рассудительно.-- Теперь вся  Русь
под твоей рукой.
     Они вышли из терема. Сердце Владимира снова дрогнуло. Двор был  залит
кровью и завален трупами. Их оставалось без Ярополка и Варяжко четверо, но
они показали, как могут сражаться дружинники Святослава.


     У дверей спальни гридни, что  стояли  на  страже,  преданно  и  хитро
заулыбались. Владимир кивнул хмуро, не до баб, зря слюни распустили.
     Он толкнул дверь. Юлия стояла на  лавке  спиной  к  дверям,  пыталась
выглянуть в окошко. На стук обернулась, глаза испуганные, на щеках блестят
мокрые дорожки слез.
     -- Здравствуй, Юлия,-- сказал Владимир.
     Он  нарочито  не  назвал  ее  княгиней,  и  она  сразу  все   поняла.
Побледневшая, с дико расширенными глазами, прижала руки к груди:
     -- Что с Ярополком?
     -- Мой брат был чересчур отважен,-- ответил Владимир.
     -- Ты... ты убил его?
     -- Ярополк не убивал Олега,-- напомнил Владимир,-- но  все  же  Олега
затоптали в их мелкой ссоре. А сейчас была не ссора -- война.
     Она прошептала мертвеющими губами:
     -- Я хочу... видеть его...
     -- Не стоит,-- предостерег он.-- Был бой, его изрубили в куски.
     -- Я все равно...
     -- Как хочешь,-- он не стал спорить,-- но там лишь изрубленная туша в
луже крови... Может быть, когда хотя бы приберутся?
     Он смотрел на нее, смертельно испуганную,  но  с  гордо  выпрямленной
спиной, большеглазую и  тоненькую,  как  камышинка,  и  неожиданно  ощутил
звериную радость.  Разве  не  для  того  живет  человек,  чтобы  сокрушать
соперника, а его женщин грести под себя?
     Его взгляд стал оценивающим:
     -- Но тебе не придется долго лить слезы.
     -- Что... о чем ты? -- ее голос ломался как соломинка
     -- Я тебя возьму в наложницы. Правда,  задница  у  тебя  маловата,  я
люблю пользовать покрупнее и повыше... Гм...  Зато  вымя  торчком,  это  я
люблю. Может быть, если очень  постараешься  понравиться...  и  сумеешь...
даже в жены.
     Она отшатнулась. На ее красивом лице проступило отвращение:
     -- Ты? У тебя руки по локоть в крови моего мужа!
     Владимир засмеялся. В чреслах потяжелело,  налилось  горячей  кровью.
Чувство ярой силы было таким сильным, что ноги сами двинулись к ней. Испуг
на ее лице перешел в ужас.
     -- Да, но в этих руках -- ты.
     В ее расширенных глазах ужас перешел в панику. Похоже, только  сейчас
ощутила свое настоящее положение. Там дома -- утонченное  коварство,  яды,
сладкие слова и удар кинжала в спину, у варваров -- честные глаза,  грубая
схватка грудь в грудь, верность слову и долгу. Но если среди  этих  мощных
свирепых и полных мощи варварских  племен  уже  дали  ростки  царьградские
обычаи? Эта смесь может оказаться страшнее греческого огня!
     -- Раздевайся,-- велел он хищно.-- Хочу зреть твою наготу.


     Тавр поднимался по лестнице,  искал  князя,  когда  в  дальнем  конце
коридора распахнулась дверь. Владимир  вышел,  на  ходу  застегивал  пояс.
Рубашка на груди была распахнута. Черные глаза хищно блестели.
     Тавр восхищенно покрутил головой:
     -- Уже успел?
     -- Это дело нехитрое.
     -- Хоть стоило портки снимать?
     Владимир пожал плечами:
     -- Теперь скажу, не стоило. Я всегда потом вижу, что не  стоило...  А
когда внизу жжет, то это уже не я, а какая-то тварь в весеннем гоне!  Юлия
была хороша, кто спорит? Но не хуже и служанка, что  некстати  забежала  в
спальню...
     Тавр захохотал, в глазах были зависть и восхищение. А  Владимир  лишь
отмахнулся:
     -- А насчет портков... я их не снимал. Чаще всего  я  даже  сапог  не
снимаю. Слушай, быстро составь списки тех, кто наслал печенегов  на  моего
отца! Смерть великого князя должна быть отмщена.
     -- Уже составил,-- ответил Тавр буднично.
     -- Молодец,-- вырвалось у Владимира.-- Ты впрямь на два  шага  вперед
меня зришь!
     -- Ты просто забыл распорядиться,-- пояснил Тавр скромно.-- А сейчас,
пока  не  поздно,  убери  из  этого  списка  тех,  кто...  ну,  кто  может
понадобиться.
     В списке было около десятка имен. Владимир быстро  пробежал  взглядом
по подвешенным строкам:
     -- А где Осинник, Твердоглаз, Рыбарь?
     -- Они... с печенегами не общались вовсе.
     Владимир взглянул остро:
     -- Христиане? Народ поверит, что и эти с предавшими моего отца. А для
нас важно нечто другое, верно?
     Тавр молча дописал троих, подумал, добавил еще пятерых от  себя.  Они
тоже христиане, но главное -- владеют землями, угодьями, домами, складами,
у них тысячи холопов. Но еще хуже того,  с  их  мнением  считаются  как  в
Киеве, так и в соседних землях.
     Владимир снова  взял  лист,  что-то  вспомнив,  одно  имя  решительно
вычеркнул
     -- Волчий Хвост -- опытный воевода. Жаль его терять. Да и богатств за
ним особых не числится.
     Тавр вскинул бесцветные брови:
     -- Но в Киеве  все  знают,  что  он  был  среди  тех,  кто  не  хотел
возвращения Святослава. Пощадишь убийцу, что скажет народ?
     Владимир почесал лоб:
     -- Надо повернуть так,  что  я,  прежде  чем  послать  их  на  казнь,
проверил всех вдоль и поперек... И  выяснил,  что  воеводу  оболгали.  Тем
самым покажем свой праведный суд! Как бы на него ни указывали пальцем,  но
ежели нет улик, то князь вынужден соблюдать справедливость!
     Тавр молча удалился, пряча усмешку и затаенное восхищение  в  глубине
глаз. Князь даже перед ним говорил  настолько  искренне,  взволнованно,  с
придыханием в голосе и блеском глаз, что  даже  он,  Тавр,  чуть  было  не
поверил. И только когда молодой князь вычеркнул одного из убийц,  мол,  не
терять же хорошего работника, увидел всю меру  лицедейства.  Чувствует  ли
сам Владимир, что у него не одно лицо, а несколько?





                               Часть ВТОРАЯ

                          ...а наложниц у него было 300 в Вышгороде, 300 в
                       Белгороде и  300 на Берестове в сельце.  И  был  он
                       ненасытен в этом, приводя к себе замужних женщин  и
                       растляя девиц.
                          В лето 6489 пошел Владимир на поляков и захватил
                       города их Перемышль, Червен и другие города.
                          В лето 6490 поднялись вятичи войною,  и Владимир
                       победил их вторично.
                                              "Начальная Русская Летопись"


                                 Глава 17


     Утром другого дня бирючи созывали народ на публичную  казнь.  Око  за
око, зуб за зуб, кровь за кровь! Неутешный в горе сын явился отомстить  за
предательски  убитого  отца.  Это  народ   понимал,   и   даже   те,   кто
благоденствовал  под  княжением  Ярополка,  соглашались,  что  сын  должен
отомстить, ежели почтение к родителям имеет. На  том  Покон  стоит,  чтобы
родителей чтить. Не будет мести за убитых родителей. Мир рухнет.
     На княжьем холме, рядом с храмом, всю ночь при свете факелов  стучали
топоры. Колья поставили тесно, поместилось всего семь, а для тех, кому  не
хватило пали, на краю примостили плаху.
     С утра народ, празднично  одетый,  с  детьми  собирался  на  площади.
Приговоренных, связанных попарно и с веревками  на  шеях,  привели,  когда
толпа запрудила площадь, выплескивалась даже в улочки.  Стражи  оттеснили,
освобождая дорогу к помосту. Бояре, уже избитые до полусмерти,  в  клочьях
окровавленной одежды, шли, шатаясь. Их подгоняли пинками, вонзали в  спины
и задницы острые копья.
     Для большинства казнили не убийц Святослава, им тот князь тоже ничего
хорошего не сделал -- казнили толстых и богатых,  казнили  домовитых,  кто
помыкал ими. С охотой дотягивались через головы и плечи  стражей,  щипали,
били, плевали, бросали комьями грязи и камнями.
     Бойкие разносчики  уже  сновали  с  лотками  через  плечо,  торговали
пирожками,  горячими  хлебцами.  Какой-то  купец  спешно  привез  ящик   с
заморскими леденцами, сбывал по случаю зрелища по доходной цене.
     Бирючи с четырех концов помоста объявляли  вину  каждого,  по  одному
подталкивали к плахе. Иные плакали и пытались вырваться.  Народ  улюлюкал,
палач мерно взмахивал топором. Слышался хряск костей и глухой стук,  когда
острие  вонзалось  в  дубовую  колоду.   Головы   скатывались   в   загодя
подставленную корзину, низ ее сразу подплыл кровью, темно-красные  ручейки
побежали  под  ноги  толпе.  Обезглавленные  трупы  сперва  складывали  на
помосте, потом увидели,  что  помешают  последнему  действу,  оставленному
напоследок, на сладкое. Начали сваливать с помоста, там  возникла  толчея,
на всякий случай обшаривали карманы казненных, стаскивали сапоги.
     Когда усталый палач показал, держа за волосы, на все  четыре  стороны
последнюю голову, толпа взорвалась неистовыми воплями:
     -- Палю! Давай скорее остальных! На палю!
     Дружинники гнушались работой палачей, потому  добровольные  помощники
из народа сами ставили лестницы, тащили упирающихся семерых, самых знатных
и влиятельных, совсем недавно попиравших их свысока. Тащили, били, пинали,
вымещали напоследок обиды.


     Ингельд позвал к себе Рольда, верного помощника, проверил нет ли кого
поблизости:
     -- Сегодня вечером соберешь всех. Пусть никто не ночует в захваченных
домах. Всякий, кто выпьет сегодня хоть каплю вина, будет наказан жестоко.
     Рольд смотрел с удивлением.
     -- Настал час,-- ответил Ингельд глухо.--  Думаешь,  нам  достаточно,
что нас наняли как простых бондов? Нет, русы подзабыли с какой силой имеют
дело!
     -- Захват? -- вскрикнул Рольд пораженно.
     Ингельд торопливо зажал рот могучему викингу, зашипел как разъяренная
змея. Рольд виновато замолчал.
     -- И еще,-- велел Ингельд жестко.-- Никому ни слова. Пока не соберешь
всех в большой гриднице, которую так опрометчиво дал мне  в  жилье  конунг
Вольдемар. Оттуда рукой подать до его терема!
     Рольд смотрел горящими глазами.  Лицо  его  пылало,  рука  дергалась,
пальцы хватались за рукоять меча.
     -- Сделаю, ярл! Если удастся, то это я буду твоим ярлом, а ты станешь
великим конунгом всех этих земель! И все викинги будут в  этой  Гардарике,
стране городов, настоящими ярлами!
     Он поспешно выбежал из гридницы. Ингельд вышел немного  погодя,  взял
двух  берсерков,  сам  пошел  прочесывать  узкие  улочки  города.   Трудно
остановить распоясавшихся викингов, ведь все богатства взятого города в их
руках! И почти невозможно оторвать от грабежа и вернуть в тесную гридницу.
     Вечером на площадь со всех сторон начали стягиваться викинги.  Многие
гнали перед собой плененных мужчин  и  женщин,  не  столько  для  продажи,
сколько для того, чтобы те несли на себе награбленное. Пленников  брали  в
тех концах, которые оказали хоть малое сопротивлении при  захвате  города.
Люди Ингельда, посвященные в тайну, силой заставляли отпускать рабов, хотя
разъяренные викинги брызгали слюной и хватались за топоры.
     Выставив охрану у ворот,  Ингельд  велел  никого  не  выпускать.  Кто
воспротивится, того рубить без жалости: они еще в походе, а в  походе  ярл
властвует над отрядом как бог. Одновременно объясняли,  что  завтра  утром
весь город будет ихним. Так стоит ли брать добычу по малости?  Завтра  все
люди этого богатейшего града станут их рабами, траллами,  только  безумный
будет портить сегодня то, что утром получит по праву!
     Викинги разом повеселели, даже прокричали здравицу мудрому ярлу.  Уже
спокойнее Ингельд объяснил ситуацию. Каждый согласился,  что  такая  удача
выпадает не часто. Город не надо даже брать -- они  уже  в  самом  сердце.
Даже детинец, внутренняя  крепость,  в  их  руках.  Их  здесь  пять  тысяч
отважнейших воинов -- да в десять раз меньшие по числу отряды  захватывали
огромные и богатые города в Британии, Франции, Испании, Италии, Сицилии!


     Поздней ночью, когда в измученном грабежами городе  затихли  крики  и
звон железа -- почти все викинги  уже  были  заперты  в  огромной  усадьбе
Ингельда, сам ярл Ингельд осторожно вышел на крыльцо.
     Небо было черное, звездное. Легкие тучки то прятали узкий серп  луны,
то открывали его сверкающее лезвие.
     Воздух был наполнен запахами браги и  пота.  Викинги  тесными  рядами
заполняли весь огромный двор в ожидании приказа.  Стояли,  подпирая  стены
спинами, сидели тесными кружками вокруг поленьев, которые  разжигать  было
не велено. Топоры и мечи держали у ног, многие  уже  загодя  одели  боевые
доспехи. На сумрачных лицах было нетерпеливое ожидание.
     К Ингельду поспешил человек, закутанный в  черный  плащ.  По  могучей
фигуре, которую не скроешь и в ночи, Ингельд узнал Рольда. Золотые  волосы
Рольда блестели в серебристом лунном свете.
     -- Все тихо,-- прошелестел  его  приглушенный  голос,--  я  сходил  к
княжескому терему, обошел вокруг и вернулся,  никого  не  потревожив.  Там
пируют, охраны почти нет... Да и была бы, что могут против наших  мечей  и
нашей ярости?
     -- Викинги? -- спросил Ингельд.
     -- Оповещены.
     -- А те, кого не удалось застать?
     -- Услышат шум боя, поймут сразу.
     -- Добро... Сколько здесь?
     -- В твоей усадьбе две тысячи, да еще три придут на зов от  городских
врат!
     Ингельд гордо улыбнулся. Киев, столица Гардарики, сам падал в  жадные
до кровавой сечи и богатой добычи руки викингов.  Только  раз  им  удалось
овладеть им, когда Аскольд и Дир взяли  город  и  стали  в  нем  князьями.
Правда, злые языки говорят, что кияне их сами пригласили на княжение.
     -- Пойдем, я объясню куда какие отряды вести. Нужно как можно  скорее
перебить бояр, воевод, знатных людей! Все  --  быстро,  стремительно.  Для
схваток не задерживаться, убивать всех по дороге, но в  дома,  даже  самые
богатые, не врываться! За грабежи прежде времени  буду  предавать  смерти!
Наша добыча -- весь город. Кто  попытается  грабить  раньше  времени,  тот
будет грабить не местных жителей, а своих же друзей!
     Викинги одобрительно зароптали,  искоса  бросали  взгляды  направо  и
налево. Это они понимали. Завтра утром можно поделить весь город,  дома  и
людей вместе со скотом и богатствами. И хотя  велик  соблазн  ворваться  в
богатый дом, убить мужчин, а  женщин  насиловать,  срывая  с  них  золотые
кольца и серьги, но зачем это делать впопыхах, словно спешишь унести ноги?
     Ни один из викингов не спал. Ингельд заметил, что некоторые уже почти
грызли края своих щитов, готовые  впасть  в  священную  ярость  берсерков.
Кое-кто точил меч, а когда Ингельд появился  среди  викингов,  он  услышал
нетерпеливые голоса.
     -- Слушайте,-- сказал он негромко,-- и передавайте дальше, так как  я
не могу кричать, за стеной могут быть чужие уши. Конунг Вольдемар  уверен,
что я вас собрал здесь, чтобы не бесчинствовали в его городе. Он прав,  но
только наполовину! Я собрал вас здесь, чтобы  вы  не  бесчинствовали...  в
своем городе!
     Одобрительный ропот и смех встретили  его  слова.  Он  вскинул  руку,
обрывая голоса:
     -- Я сам поведу малый отряд на княжий терем. А вы, все здесь  опытные
воины, разбейтесь на отряды для захвата боярских домов. Убивайте, убивайте
и убивайте! Не  останавливайтесь,  если  это  женщина  или  ребенок.  Киян
слишком много, они сомнут нас числом, если не успеем за ночь  срезать  всю
верхушку... Рольд,  пойдем  еще  раз  проверим  дорогу  к  терему  конунга
Вольдемара!
     Из  окон  княжеского  терема  падали  отблески  факелов,  на  узорных
занавесях  метались  черные  силуэты.  Доносились  удалые  песни:   конунг
Вольдемар праздновал победу.  Дружинники  великого  князя,  уже  навеселе,
радостными воплями приветствовали ярла и его помощника. Оба показали  себя
в боях, а отважных уважают везде.
     -- Я бы сохранил жизнь Вольдемару,-- сказал Ингельд  с  сожалением.--
Но он ведь дерется как разъяренный тур! Он перебьет половину моего отряда,
если пытаться взять живым.
     -- Я тоже,-- вздохнул Рольд,--  его  полюбили  многие.  Но  ведь,  не
удавив пчел, меду не достать?
     -- Увы. Но он должен погибнуть как викинг: с мечом в руке на пиру!
     -- Да, это будет достойная смерть.
     -- И пусть он попадет в небесную дружину Одина!
     Они обошли терем, прикидываясь  пьяными,  вернулись  к  крыльцу,  где
дверь была распахнута настежь. Ингвар посмотрел на  пьяного  боярина,  что
мочился прямо с крыльца, пока не свалился через перила  и  не  захрапел  в
собственной луже. Мелькнула не такая уж и безумная мысль,  что  с  Рольдом
могли бы ворваться в терем, проложить кровавую дорогу до самого верха, где
только сам конунг и его наиболее близкие... Вряд ли те  смогли  бы  что-то
противопоставить яростной мощи двух викингов-берсерков!
     -- Пойдем,-- сказал он сдавленно,-- пора  выводить  людей.  Поделимся
славой.
     Рольд лишь хмуро оскалил зубы. Он понимал своего ярла.
     Они  возвращались  к  воротам,  когда  чуткое  ухо  Ингельда  уловило
ритмичный  стук.  Земля  начала  подрагивать.  Луна  выплыла  из  облаков,
осветила темную площадь, где выпуклые булыжники блестели  так,  будто  вся
площадь была заполнена черепахами. С той стороны выходило пешее  дружинное
войско! Одинаковые остроконечные шлемы, с  которых  соскальзывают  мечи  и
топоры, темный щит у левой стороны груди, меч на поясе... Передние ряды  в
кольчужных рубашках, что опускаются  до  колен,  а  дальше  ноги  защищают
высокие сапоги из задних ног тура, такую кожу не всяким мечом просечешь!
     Впереди шагал тяжелый воевода со свисающими на  грудь  белыми  усами.
Отрок за ним вел коня. Воевода шагал тяжело, был  он  как  обломок  скалы,
оставшейся еще с тех времен, когда по земле ходили только боги.
     Ингельд и Рольд, затаив дыхание, ждали,  что  будет  дальше.  Воеводу
узнали, это был Панас. Он внезапно исчез из  глаз  еще  при  осаде  Киева,
когда стало известно, что Ярополк собирается бежать в Родень. Так вот куда
он исчезал! Где-то набрал большое войско, явно конунг Вольдемар собирается
спешно отвоевывать земли, утерянные братом!
     Воевода уже почти прошел всю площадь, когда вдруг  вздрогнул,  словно
очнулся ото сна, хлопнул себя ладонью по лбу:
     -- Ба! А это чем не место? Чо мы  в  потемках  будем  искать  постоя,
тыкаться из угла  в  угол?  Разобьем  шатры  прямо  здесь,  перед  княжьим
теремом!
     -- Аки печенеги поганые? -- спросил кто-то с сомнением.
     А другой голос неожиданно поддержал:
     -- Утром князь выглянет в окошко, мигом нас распределит!  Через  наши
ряды к нему девок водить на потеху будет трудно...
     Раздался веселый смех. К воеводе подошли такие же  суровые  немолодые
воины. Быстро посовещались, затем стройные  ряды  сломались,  люди  начали
садиться там, где стояли. Умельцы быстро разводили  костры.  Голоса  стали
веселее, посыпались шуточки.
     Рольд дернул Ингельда за плащ:
     -- Откуда они?
     -- Сейчас не это важно,-- прошипел Ингельд яростно.-- Когда уберутся?
О, Локи, они собираются здесь ждать князя.
     -- Лаптежники,-- отозвался и Рольд со злостью.-- Боятся его гнева!  У
нас бы ни один  конунг  не  осмелился  бы  так  поступать  с  вооруженными
воинами. Неужели в самом деле будут дожидаться?
     Неожиданно явившееся войско с  великой  готовностью  устраивались  на
ночь. Похоже, ночной поход надоел до чертиков, рады были провести  ночь  у
костров в центре города. Из ворот терема вышли  княжеские  гридни,  что-то
выспросили у воеводы, а потом  позеленевшие  от  ярости  Ингельд  и  Рольд
видели, как из подвалов княжьего и ближайших боярских  теремов  выкатывают
бочки с  вином,  медом,  несут  окорока,  вяленое  и  жареное.  У  костров
прозвучал смех усталых людей.
     -- Может быть, упьются? -- предположил Рольд с надеждой.
     Ингельд покачал головой:
     -- Вина мало... Поскупился князь. Да и варту воевода выставил,  будто
все еще в чужом поле.
     У костров пошли песни, многие сняли шоломы,  но  мечи  оставались  на
поясах, да и доспехов никто не снимал.  Князь  может  разгневаться,  велит
убираться, некогда будет собирать вещи...
     -- Их пять-семь тысяч,-- сказал Рольд обреченно.
     -- И все как раз на дороге!
     -- Мы могли бы обойти...
     Ингельд сказал язвительно:
     -- А что толку? Даже если ворвемся в терем  конунга,  ему  достаточно
выпрыгнуть в окно на эту сторону.
     -- Что будем делать, ярл?
     Рольд выглядел не  просто  растерянным,  он  был  раздавлен.  Ингельд
опустил на плечо юноши тяжелую ладонь:
     -- Мы в чужом краю.  Надо  научиться  бить  вовремя.  Наша  жизнь  не
обрывается сегодня.
     Седоусый  воевода  с  двумя  дружинниками,  что  двигались   за   ним
неотступно, обошел площадь, отдавал приказы,  затем  ненадолго  скрылся  в
малом походном шатре, что для него одного поставили прямо на площади.  Два
ряда воинов сидели вокруг, не выпуская оружия из рук.  На  их  обветренных
лицах была угрюмая уверенность старых воинов-наемников.
     -- Одна половина войска пирует,-- вдруг  заметил  Рольд,--  а  другая
держит уши на макушке! Этот воевода -- битый волк.
     Он исчез, Ингельд из укрытия продолжал рассматривать  русское  войско
на ночном привале. Рольд вернулся скоро, дыхание было  хриплым,  словно  с
глыбой на плечах пробежал от истоков Днепра до устья:
     -- Они расставили варту! Во всех близких  улицах!  По  всему  центру.
Куда бы мы не вышли, нас заметят.
     -- Проклятие!
     -- Ярл, неужели нам не удастся?
     -- Погоди, я поговорю с ними.
     Ингельд вышел из тени и неспешно  направился  к  выходу  на  площадь.
Рольд видел как быстро вскочили  у  костров,  в  руках  появились  мечи  и
топоры. Каждый ухватил, не глядя, широкий щит, укрыл левую сторону  груди.
Ноги подогнуты, лезвие меча смотрит вперед  и  чуть  вниз  --  чувствуется
многолетняя выучка.
     -- Кто вы, воины? -- спросил Ингельд, и  Рольд  подивился  умению,  с
каким ярл сумел вложить в голос и дружелюбие к сотоварищам  по  оружию,  и
высокомерие высокорожденного, и простое любопытство,--  Вы  напугали  нас!
Этот терем, что за моей спиной,  великий  конунг  Вольдемар  пожаловал  на
постой мне. Для меня он велик, я его разделил  со  своими  соратниками.  К
счастью, они спят мертвецки, а то бы решили, что на них идут приступом!
     Глаза его смеялись, но голос к концу стал обвиняющим. Один из  воинов
кивнул, ответил простуженным голосом, с трудом подбирая варяжские слова:
     -- Челом тебе, знатный варяг... А ты чего не спишь?
     -- Моя имя -- Ингельд,-- ответил ярл гордо.-- Когда простые воины  не
могут уже сражаться, я -- должен мочь! Когда они в  изумлении  смотрят  на
высокую стену, я показываю как взобраться под градом  стрел  и  камней.  А
когда падают от усталости и спят, кому, как не мне, сторожить их сон?
     Воин хмыкнул, в глазах было уважение, а в голосе издевка:
     -- Нам бы такого воеводу... А то сам в шатре,  а  нас  как  собак  на
площадь... Только что не гавкаем.
     -- Мне бы хотелось поговорить с ним,-- бросил Ингельд.
     Он видел, что воин не желает распускать  язык.  А  что  так  о  своем
воеводе без почтения, то за насмешкой звучит скрываемая любовь
     -- Ну, он уже отдыхает. Впрочем...
     Он пошел, не оглядываясь, а Ингельд, сделав первый шаг,  краем  глаза
заметил, что еще двое молча поднялись и пошли сзади. Воевода в самом  деле
был матерым волком, а окружали его такие же  вскормленные  с  конца  копья
люди.
     Воевода, уже раздетый, сидел на ворохе шкур и одеял. Молодой  гридень
с силой разминал ему ступни.  Вены  вздулись  синими  узлами,  как  бывает
только у людей, живущих  тяжелыми  переходами.  Молодая  девка  терла  ему
толстую шею крапивой. Воевода был красен как вареный рак.
     -- Челом тебе,  воевода,--  сказал  ярл  бодро.--  Тебя  приветствует
Ингельд, зять конунга Олафа Кровавая Секира!  Ты  с  войском  расположился
прямо перед моим теремом, напугав моих людей, и расставил стражу  по  всем
окрестным улицам, словно хочешь напасть на нас!
     Лицо воеводы было страшно изуродовано шрамом, что тянулся наискось  с
виска через бровь, развалив щеку  пополам,  опускался  через  разрубленные
губы на чисто выбритый подбородок.
     -- Челом и тебе,-- ответил он хриплым голосом,-- Кто провел  жизнь  в
походах в чужих странах, тот и дома ставит караулы. Это спасало жизни моим
людям в Хазарии, в землях ясов, касогов, булгар...
     -- Ты воин великого Святослава? -- догадался Ингельд.
     -- Я и у него был воеводой. Зовут меня Панас.
     -- Челом тебе, настоящий...  Я  был  рад  увидеть  тебя.  Расскажу  в
Свионии о знакомстве с тобой.
     Он поклонился и вышел.  За  порогом  воины  встретили  настороженными
взорами. Молча проводили ярла от шатра через всю площадь.  Дальше  Ингельд
пошел один. Даже вздрогнул, когда рядом в тени неслышно возник Рольд.
     -- Ну что?
     -- Ничего...
     -- Они не уйдут?
     -- И спать не лягут,-- прошипел Ингельд в  бессилии.--  За  что  боги
отвернули от нас свои грозные лица? Разве мы не приносили кровавые жертвы?
Не зарывали в землю кувшины и сундуки с золотом?
     -- Утром эти шипоголовые уйдут! -- напомнил Рольд.
     Ингельд провел дрожащей рукой по лицу. Его трясло, лицо было  бледным
как у мертвеца. Наконец он овладел собой:
     -- Ты прав, мой будущий верный ярл... А мы своего не упустим!
     --  Людей  трудно  держать  еще  сутки  в  узде,--   напомнил   Рольд
озабоченно.-- Хотя Киев того стоит!
     -- Объясни, что на площади люди самого Святослава  Благородного.  Они
отважны как львы, но осторожны и хитры как лисы. Они видят на длину  копья
в землю, их не провести. А их к тому же втрое больше! Иди и ты спать,  мой
доблестный друг.
     -- А ты?
     Ингельд смотрел поверх головы Рольда. Голос был странным:
     -- Кому-то надо быть тоже не только львом, но и лисом.  Или  хотя  бы
умело носить лисью шкуру!



                                 Глава 18


     В горницу быстро вошел Тавр. Владимир вздрогнул, вскинул  голову.  На
щеке пламенел глубокий рубец от булатного браслета  на  запястьи.  Минутка
дремы, которую выкроил под утро, растянулась на час...
     -- Что еще? -- спросил он хрипло.
     В черных глазах метнулся страх, а  пальцы  потянулись  в  угол.  Там,
прислоненный к стене, стоял длинный меч в простых ножнах.
     -- Варяги,-- ответил Тавр.
     -- Бесчинствуют?
     -- Еще как! Грабят, жгут, убивают жителей, насилуют девок.
     Он тяжело опустился рядом на скамью. Лицо его было от усталости серым
и обрюзглым. Владимир спросил настороженно:
     -- С моей дружиной еще не сталкивались?
     -- Нет.
     -- Это хорошо.
     -- Но киян грабят нещадно. Где пройдет варяг,  там  тянется  кровавый
след.
     Владимир буркнул равнодушно:
     -- Город только что взят. Как иначе? А что там с Панасом?
     -- Едва-едва успел. Как ты и велел, перебросил  дружину  верных  тебе
северян прямо к детинцу. Сейчас перекрыты  все  входы-выходы  к  твоему  и
десятку других боярских теремов. Хотя, думаю, тут ты остерегаешься зря...
     Владимир зыркнул очами, покраснел от гнева, но перевел дух,  смолчал.
Тавр  с  любопытством  смотрел,  как  молодой  князь  умело  смиряет  свой
необузданный нрав.
     -- Пора,-- сказал Владимир наконец,-- пора с варягами кончать.
     -- Как?
     -- Не так, как собираются они.
     -- Княже... Ты не чересчур подозрителен?
     -- А с какой стати Ингельд сегодня велел киян не трогать?
     Тавр хмыкнул:
     -- Так они и послушались!
     -- Больше половины почему-то послушались. И собрались на ночь  в  его
тереме. Весь двор забили как сельди в бочке. А чем он сумел их сманить?
     Тавр внезапно стал серьезным:
     -- Если викинг отказывается от грабежа,  то  лишь  для  еще  большего
грабежа. Верно, сегодня ночью впервые не затевали драк, не  напивались.  Я
проверил! Мои люди наблюдают за двором Ингельда с трех сторон.
     Владимир стиснул кулаки. В усталых глазах с красными белками блеснула
злость:
     -- Я сам не красна девица, много во  мне  обид  и  ярости,  но  перед
викингами я вовсе овечка! Это сила темная, звериная. Это  волки  зимой,  у
них сила туров, а драчливость псов! Ладно, боярин...  Говорлив  я  стал  к
утру. Не к добру это. Где большая дружина?
     Тавр раздраженно дернул плечом:
     -- Со всем новгородским войском! Разбрелась по  Предградью.  Отдыхают
от войны, бражничают.
     -- Эх! Не мужи... Где вы, витязи Святослава? А малая?
     Тавр хмуро улыбнулся:
     -- Малая на месте! До последнего  человека.  У  Войдана  один  ответ:
наотдыхаешься, мол, на том свете, где черное солнце  светит.  Да  и  людей
подобрал таких, что как огненные змеи смертью дышат.
     -- Побольше бы таких... Да где взять? Тавр, из  малой  никого  ни  на
шаг, а из большой собери всех, кого сможешь. Только тихо,  общий  сбор  не
объявляй.  Нельзя,  чтобы  хоть  кто-то  заподозрил,  что  вот-вот  бывшие
союзники передерутся.
     -- А лучников? -- спросил Тавр.
     -- Само собой!
     Тавр улыбнулся:
     -- Уже велел расставить их по стенам. А лучших  отбираю  сейчас,  дам
самострелы и посажу на той стене. Оттуда весь двор как на ладони! Мышь  не
укроется.
     Владимир тяжело встал, едва не опрокинув стол, пошел к окну, зевая  и
почесывая волосатую грудь крепкими, как  копыта,  ногтями.  В  окно  падал
яркий солнечный луч, в нем танцевала мелкая пыль.
     -- Где? Что-то не зрю.
     -- В укрытиях. Ждут, когда подам знак.
     -- Ты подашь? -- усмехнулся Владимир.  Черные  глаза  предостерегающе
сузились.
     -- Княже,-- сказал  Тавр  очень  серьезным  голосом,--  настал  самый
грозный час! Ты знал, на что шел, призывая викингов.  Теперь  пришла  пора
платить! Наши союзники пострашнее Ярополка. Сегодня мы все висим на тонкой
ниточке! Я хочу стоять с тобой рядом.
     -- А в петле рядышком не хошь?
     Тавр ответил твердым взглядом:
     -- Если ты повиснешь, мне ее не избежать.
     Владимир помрачнел:
     -- Мы каждый день висим... Переползаем как  слепые  кутята  из  одной
беды в другую. А ежели прыгаем, то из  огня  в  полымя...  Впрочем,  разве
жизнь без риска лучше? Как у коровы, которую  дергают  за  вымя  все,  кто
хочет. Но и коров пущают под нож. Так не лучше ли идти  навстречу?  Ладно,
зови ярла.
     -- Сейчас?
     Владимир усмехнулся:
     -- Я не хочу, чтобы у твоих лучников свело руки.

     Голова ярла была гордо вскинула, когда вошел в Золотую палату,  глаза
смотрели весело, пальцы правой руки лежали на рукояти меча.
     На возвышении, где располагался киевский стол,  превысший  стол,  или
проще -- престол, уже сидел Владимир. За спиной стояли воеводы, бояре,  из
боковых  входов  поспешно  входили  уцелевшие   киевские   бояре,   бывшие
сторонники Ярополка, одни  так  и  не  выехали  из  Киева,  другие  успели
вернуться  из  Роденя.  Теперь  робко  посматривали  на   гордых   победой
новгородцев, еще не зная, чего ждать от завоевателей, для чего званы.
     -- Приветствую тебя, конунг! -- сказал Ингельд весело.
     --  Приветствую  и  тебя,  ярл.  Сердце  мое  радуется,  видя  такого
отважного воина, сильного и смелого, как Тор!
     Ингельд улыбнулся широко и открыто. Киевский конунг говорит  то,  что
думает, это заметно. Он сам показал  себя  воином  отважным  и  умелым,  а
ревнивые к чужой славе викинги сразу признали хольмградца равным  и  более
чем равным. Такой конунг умеет ценить отвагу и в других.
     -- Благодарствую, конунг. Я счастлив служить человеку, который первым
бросается в бой и последним из него выходит. Скажу по чести,  уже  даже  в
моей родной Свионии не каждый конунг так поступает! Я слушаю тебя, конунг.
     Владимир чуть подался вперед. Воеводы и  бояре  ловили  каждое  слово
нового великого князя. Он сказал  раздельно,  держа  глазами  мужественное
лицо ярла:
     --  Мы  благодарим  ярла,  что  помог  нам  взять  киевский  стол.  Я
распорядился сегодня же выдать плату на всех, считая и погибших. На Днепре
уже стоят пригнанные для вас новые ладьи, взамен потонувших. Для уцелевших
сейчас подвезли новые ветрила, весла, якоря. Грузят припасы  на  дорогу...
Когда ярл намеревается вывести своих людей из города?
     Ингельд вздрогнул. Он знал, что  хольмградский  конунг  должен  будет
рано или поздно задать этот  вопрос,  но  он  не  должен  был  успеть  это
сделать! Собрать плату по две гривны с человека -- деньги  огромные.  Надо
десятки сборщиков, да и то пройдет не меньше двух-трех недель... Откуда  у
него вдруг появились деньги? Так внезапно?
     В глазах конунга Вольдемара мелькнул огонек торжества, и ярл внезапно
вспомнил неясные слухи про иудеев.  Вольдемар,  как  говорили,  делал  все
наоборот тому, что свершал  его  великий  отец.  Тот  разгромил  Хазарский
каганат,  где  правили  иудеи,  а  этот  приютил  их  общину,  тот  иудеев
развешивал на всех деревьях, а этот берет у них деньги... Так  вот  почему
он сумел так быстро собрать плату!
     Ярость ударила в голову. Когда дошло время  делить  добычу,  отважные
викинги снова оказываются лишними! Он заставил себя сдержаться,  заговорил
нарочито медленно, загоняя гнев вовнутрь горящего сердца:
     -- Зачем спешишь, конунг? Мои люди еще не отдохнули.  Покинем  город,
как только я смогу собрать их всех.
     Тавр громко удивился:
     -- Ничо себе отдых! Они ж без сна носятся по городу, вышибают  двери,
лезут в окна, взламывают подполы, распинают людей на воротах и заборах...
     Ингельд ответить не успел, вмешался Владимир. С напускным сочувствием
сказал:
     -- Войдан, пошли глашатаев  по  городу.  Пусть  варяги  соберутся  на
площади перед нашим теремом. Кстати, их же больше половины спят у тебя  во
дворе?
     -- Ну да,--  промямлил  Ингельд.  Он  отвел  взор,  вдруг  да  конунг
заподозрит почему они там спят.--  Это  те,  кого  удалось  остановить  от
грабежа...
     -- Благородно,-- согласился Владимир.-- Тавр, бери ключарей и немедля
выдай им плату. Остальные деньги передашь ярлу. Он сам  раздаст  тем,  кто
сейчас так чудно отдыхает.
     Лицо Ингельда задергалось. Неудача с ночным захватом города выбила из
седла. Он до утра не смыкал глаз, все надеялся, что дружина воеводы Панаса
уйдет с площади. А тут конунг действует столь стремительно, что  постоянно
опережает на шаг, а то и на длину копья.
     -- Зачем ты спешишь, конунг? -- спросил он в растерянности.
     Владимир  чувствовал,  как  по  телу  разлилось  тепло,  а   страшное
напряжение слегка отпустило. Враг  дрогнул,  сейчас  самое  время  дожать.
Викинги считаются только с грубой силой.
     -- Городу пора обрести покой,-- сказал он жестким голосом.-- Это  мой
город. Только я в нем могу казнить и миловать! Как и грабить. Твои  воины,
по обычаям нашим, должны  покинуть  город,  как  и  было  договорено...  и
остановиться, ежели хотят, по ту сторону городской стены. Лучше всего,  за
Боричевским взвозом, там удобные дома, если не хотите жить в ладьях.
     -- Княже,--  напомнил  Тавр.--  Они  собирались  идти  в  Царьград  к
императору на службу!
     Владимир стиснул  челюсти.  Усилием  воли,  даже  заметно  побледнел,
отогнал видение залитого южным солнцем золотого сада:  фонтаны,  цветы,  а
среди них...
     Чужим голосом, заметно осевшим, спросил:.
     -- Верно?
     Ингельд кивнул. Перемена в лице конунга не ускользнула от его  взора.
Не понимая ее причины, ответил осторожно:
     -- Да. Но сегодня мои воины должны отдохнуть.
     -- Только не в городе,-- отрезал Владимир. Он чувствовал боль и щем в
груди, а в глазах защипало, словно могли брызнуть слезы, которых не знал с
младенчества.-- Сейчас лето. А за городскими воротами тепло и вода близко.
     Вокруг Ингельда были  хмурые,  даже  враждебные  лица.  Он  мгновение
колебался, потом коротко  кивнул  и  вышел.  Шаг  его  обрел  уверенность.
Владимир указал Тавру взглядом в его прямую спину,  тот  наклонил  голову.
Да, ярл принял решение. Какое, угадать  нетрудно.  Русичи  проще  коварных
ромеев, но варяги еще проще русичей. Они как  дети,  их  мысли  и  чувства
видны сразу.
     На крыльце Ингельд остановился. Справа и слева, следя за  каждым  его
движением встали  рослые  медведистые  гридни.  Ингельд  покосился  зло  и
презрительно. Правильному бою не обучены... Удар  правым  кулаком,  локтем
левой, и оба летят с крыльца с переломанными шеями,  а  третьего  ногой  в
лицо, чтобы кости хрустнули. Затем уже с мечом в руке выстоит против всего
двора, пока подбегут его люди от ворот. Он взял с собой на княжий двор как
можно больше людей, сколько можно было взять, не  вызывая  подозрений,  но
выбрал самых лютых до крови, отобрал берсерков!
     -- Воины! -- сказал он громко и страшно.
     Его отборная группа, что стояла компактной  массой  среди  ничего  не
подозревающих  дружинников  князя,  мгновенно  насторожилась,  напряглась.
Ингельд со свирепой радостью видел, как правые руки скользнули под  плащи,
где выпирали рукояти мечей.
     -- Воины! -- сказал он снова и уже  набрал  в  грудь  воздуха,  чтобы
прокричать яростный боевой клич, от которого кровь стынет в жилах, а мышцы
становятся как вода, после чего его воины-звери пронесутся  по  двору  как
свирепый ветер,  вздымая  опавшие  листья,  затем  короткий  страшный  бой
ворвется в терем, где падут как спелые колосья воеводы и бояре Хольмграда,
падет конунг Вольдемар, а Киев, полный злата и богатств, падет в  их  руки
как спелый плод...
     ...но внезапно все стены вокруг огромного двора словно бы стали выше.
Там разогнулись рослые мужчины, одновременно натягивая луки. У каждого  на
тетиве лежала длинная стрела с лебединым  пером.  Этими  стрелами  за  сто
шагов пробивают любые железные доспехи, а здесь до  самого  удаленного  не
больше тридцати! А стоят  плотно,  плечом  к  плечу,  на  каждого  викинга
нацелено по две стрелы. Из-за плечей выглядывают тулы, полные стрел.
     Ингельда окатила  ледяная  волна.  Пальцы  лучников  подрагивали,  он
видел. Стоит одному не удержать шершавый хвост стрелы, тут же  сорвутся  и
десятки других. А дружинники конунга Вольдемара  словно  бы  готовились  к
этому дню давно. Разом отхлынули под защиту стен,  в  их  руках  появились
мечи и топоры.
     А на стене напротив княжеского крыльца возникли трое с  самострелами.
Сердце Ингельда сжалось. От стрел арбалетов защиты еще не придумали, а все
трое направили свои короткие булатные рыла в его грудь!
     -- Воины,-- сказал он с усилием, сам удивился каким  серым  и  глухим
стал его звонкий, как боевая  труба,  голос.--  сейчас  нам  выдадут  нашу
плату! А потом мы отправимся, как  и  собирались,  в  Царьград.  Нам  ждут
дальние страны, заморские вина и богатства, достойные викингов!
     Самострелы чуть  опустились,  словно  кивнули,  но  лучники  все  еще
держали луки натянутыми. Викинги смотрели непонимающе, ловили каждый жест,
искали затаенный смысл. Наконец послышался ропот, пока кто-то  не  заметил
на стене стрелков. Ропот оборвался как обрубленный секирой.
     Ингельд медленно сошел с крыльца. Во всем теле была боль, словно  его
долго и нещадно избивали большой грязной дубиной. Гридни все еще держались
рядом, а он по их движениям наконец-то начал замечать,  что  не  такие  уж
увальни, какими  стараются  выглядеть.  Нарочито  напускают  на  себя  вид
простачков, пусть ярл поверит, пусть задерется в надежде на легкую победу!


     Владимир  следил,  как   двор   пустеет.   Викинги   плотной   толпой
вываливаются на улицу, на площадь. К ним подходят другие,  еще  пьяные  от
крови и насилия. Узнав в чем дело, кое-кто хватался за  меч.  Их  усмиряли
свои же, но теперь викинги видели, что  лучники  размещены  не  только  на
стенах княжеского терема, но  и  на  крышах  домов,  перебегают  по  верху
конюшен, сараев, а с арбалетами их  намного  больше,  чем  было  у  терема
великого князя.
     Владимир кивком подозвал Тавра:
     -- Приготовь грамоту ромейским  императорам!  Шлем  пожелания  и  все
такое... потом сообщи про этих головорезов. Подай так, что это именно  мы,
зная, как отчаянно империя нуждается в наемниках, прямо от сердца оторвали
нужных и самых лучших воинов... Все-таки мы связаны какими-то договорами о
взаимопомощи!
     -- Мы? -- удивился Тавр.
     -- Ярополк что-то там договаривался,-- бросил  Владимир  досадливо.--
Но пусть ромеи думают, что мы подтверждаем договор.
     -- А мы подтверждаем?
     Владимир подумал, сдвинул плечами:
     -- Почему нет? Нам с ними делить нечего... пока.
     -- Все отпишу,-- пообещал Тавр.
     -- А потом обязательно добавь, чтобы после окончания срока службы  не
возвращал их через наши земли. Ромеи пусть жалуют в наши земли,  они  хоть
подлые и хитрые, но законы чтут, а викинги -- что лютые звери...
     Тавр усмехнулся:
     --  Это  будет  труднее.  То  отрываем  от  сердца,  то   просим   не
возвращать...
     -- Сумеешь,-- отмахнулся Владимир.-- А ромейский базилевс, если хочет
дружить с нами по-прежнему, сделает  по-нашему.  Ежели  отпустит  викингов
этим путем, то напакостит не так уж и сильно, мы будем готовы, зато с нами
дружбу потеряет, а врага обретет!
     -- И еще,-- хлопнул себя по лбу Тавр.-- послать бы вдоль  всего  пути
викингов гонцов. Пусть города и веси будут настороже! Не захватили  бы  по
дороге.
     Владимир ударил его по плечу:
     --  Сделай  от  моего  имени.  От  имени   нового   великого   князя!
Радетельного и заботливого.



                                 Глава 19


     Викинги грузились на ладьи и драккары.  Стены  города  все  еще  были
усеяны лучниками, в открытых воротах толпились вооруженные до зубов  воины
малой и большой дружины. Вдоль  стен  стояли  на  солнышке  угрюмые  воины
воеводы Панаса.
     Викинги скрипели зубами. Ворота распахнуты настежь! Город  еще  можно
было бы взять, как брали подобные по всей Западной Европе, если бы удалось
захватить врасплох. Но сюда стянуты почти все силы русов. Сейчас их  можно
взять голыми руками, если ворваться через северные  ворота.  Но  и  к  тем
воротам незаметно не перебросить отряды в обход. Русы заметят,  следят  за
каждым шагом, тут же пошлют через город по прямой столько воинов,  сколько
надобно...
     Уже каждому понятно, что не случайно воевода  Панас  разместил  тогда
целое войско перед воротами их терема и на площади. Не случайно  и  сейчас
усиленная стража бдит за  всеми  перекрестками  улиц,  лучники  торчат  на
стенах, а отборная дружина обливается потом под жарким солнцем прямо перед
воротами.
     Но все делают вид, что ничего не случилось. Расстаются боевые друзья,
викингам завидуют вслух, желают удачи, богатств. Викинги хмуро огрызались.
Русичам притворствовать легче, а викинги в проигрыше, у  них  лица  темнее
туч.
     -- Попытаем счастья в Царьграде,-- говорил Ингельд, голос его  звучал
натужно, глаза за одну ночь ввалились, под ними  повисли  желтые  круги.--
Ромейский двор богат, а трудности  там  велики...  Бунты,  претенденты  на
престол, натиск болгар... А ромеи воевать любят чужими руками!
     Викинги хриплыми голосами отвечали, но в  их  лицах  ярл  читал  свое
сокрушительное поражение. Викинг не боится быть убитым в бою. Кто падет  с
мечом в руке, уходит в небесную дружину Одина. Но сейчас  они  чувствовали
себя так, словно их выпороли и вдобавок вытерли о них ноги.
     -- Ромеи вообще не умеют  воевать!  --  выкрикнул  Ингельд,  стремясь
поднять дух.-- Ромейские мужчины слабы как женщины!
     Викинги  одобрительно  кричали   хриплыми   испитыми   голосами.   Но
дружинники начали почему-то хмуриться, некоторые словно бы искали  кого-то
глазами. Наконец их ряды раздвинулись, вперед вышел смуглокожий  дружинник
с кудрявой бородкой. Он был выше среднего роста, неплохо сложен, в  легком
пластинчатом доспехе.  Темные,  как  спелые  маслины,  глаза  взглянули  с
затаенной ненавистью.
     -- Я ромей,-- произнес он  негромко,  но  услышали  даже  викинги  на
драккаре.
     Ингельд с высоты своего громадного роста уставился насмешливо, словно
увидел говорящего осла:
     -- Ты? Надо же! Уж не хочешь сказать, что я не прав?
     -- Хочу.
     -- Значит, я лжец?  --  продолжал  допытываться  Ингельд.  Голос  был
веселым, почти радостным. Наконец-то  нашел  на  кого  выплеснуть  ярость.
Рассечь человеческую плоть, чтобы  кровь  брызнула  на  губы,  ощутить  ее
соленый вкус на губах!
     -- Лжец,  и  самый  подлейший,--  ровным  голосом  сказал  дружинник,
назвавшийся ромеем,-- но ты еще можешь взять свои слова обратно.
     Ингельд все еще забавлялся:
     -- А если нет?
     -- Тогда я вобью твои лживые слова в твою  лживую  глотку!  Вместе  с
зубами.
     Среди дружинников послышался довольный ропот, а на кораблях наступило
молчание. Усмешка покинула лицо Ингельда. Он оскалил зубы так страшно, что
сам ощутил как вокруг него повеяло смертью.
     -- Ты,-- сказал он лязгающим голосом,-- плевка не стоишь...
     Ладонь упала на рукоять меча. Он успел вытащить его до  половины,  но
кулак дружинника мелькнул  с  такой  быстротой,  что  все  увидели  только
смазанное движение. Сухо стукнуло. Ингельд стоял как стоял,  только  глаза
внезапно остекленели. Викинги потрясенно застыли. Их ярла словно  поразило
молнией!  Привыкли,  что  мощный  удар  сбивает  человека  оземь,  а   тот
вскакивает и, размазывая по лицу кровь, снова бросается  в  бой.  А  здесь
лишь вздрогнул, но уже в беспамятстве!
     Наконец колени ярла подогнулись,  он  опустился  на  землю  там,  где
стоял. Двое викингов бросились к упавшему. Ингельд завалился на  бок,  его
подхватили, держали под руки. Изо рта потекла красная струйка. Он  тряхнул
головой, затуманенные глаза прочистились. Плюнул на  подставленную  ладонь
соратника, и в красной пене блеснули два белоснежных  обломка.  Кто-то  из
дружинников взревел от восторга: Никита сделал, что обещал!
     Ингельд медленно поднялся, ноги расставил, смотрел на дерзкого. Глаза
ярла налились кровью.
     -- На смерть,-- прохрипел он.
     Дружинник медленно потащил из ножен длинный узкий меч.  На  синеватом
харалуге блистали узоры восточных кузнецов. Его меч  был  явно  легче,  но
выглядел даже опаснее огромного меча викинга.
     -- Я готов,-- ответил он холодно.
     Дружинников легко раздвинул Войдан. Все  взоры  невольно  уперлись  в
воеводу. От него исходила власть, уверенность в себе и в умении повелевать
людьми. Густые кустистые брови оглядели схватку с неодобрением:
     -- Я мог бы запретить... и  должен  был  бы!  Но  ты,  Никита,  зазря
считаешь, что у тебя здесь не родина, никто не вступится за друга... Любой
готов сразиться за тебя, ибо ты хоть и ромей, но  уже  русич.  Думаю,  это
лучше мне. Я десять лет служил в Царьграде, оромеился малость  сам...  Эй,
ярл! Я встану за Никиту. Да и  для  тебя  это  достойнее,  чем  драться  с
простым дружинником.
     Ингельд процедил сквозь зубы:
     -- Что такое: ярл, конунг, базилевс? Прежде всего мы -- мужчины.
     -- И то верно,-- пробурчал Войдан  уважительно.--  Даже  базилевс  не
каждый мужчина... Но у нас, на  Руси,  есть  древний  обычай.  Всяк  может
встать заместо вызываемого на бой.
     Дружинники одобрительно загудели. Ярл  Ингельд  был  страшен  в  бою,
знали, видели сами. А слава Войдана, если уцелеет,  подпрыгнет  еще  выше.
Выйти вместо своего дружинника! Вот уж истинно отец.
     -- Так поступают трусы,-- сказал Ингельд яростно.  Он  уже  полностью
овладел собой, а жизненной силы в нем было на троих.-- Я  хочу  драться  с
ромеем!
     -- Таков обычай и у вас,-- напомнил Войдан.
     -- Да! -- гаркнул Ингельд.-- Чтобы сильный не мог обидеть слабого! Но
тогда этот ромей должен признать, что ромеи -- трусы!
     Викинги орали на драккарах, потрясали оружием на  причале  и  берегу.
Краем  глаза  Ингельд  смерил  расстояние  до  ворот,  но  дружинники  там
оставались на местах.
     Никита сказал быстро:
     -- Воевода, кому доказываешь, что я свой? На Руси каждый --  свой.  Я
хочу сойтись с этим зверочеловеком!
     -- Эх, Никита,-- сказал Войдан сожалеюще, он сделал шаг назад.-- Надо
иногда давать другим пролить кровь за друга...
     Неожиданно из толпы викингов  выступил  гигант.  Голый  до  пояса,  с
широкими металлическими браслетами на запястьях и бицепсах.  Пояс  был  из
крупных склепанных вместе булатных пластин. Темное  от  солнца  тело  было
покрыто шрамами, будто он собирал их всюду, даже на лице было их  столько,
что хватило бы на всю команду драккара.
     -- Берсерк,-- прошелестело в топле суеверное.-- Одержимый!
     --  Эту  возможность  тебе  дам  я,--  заявил  берсерк  и   захохотал
страшно.-- Твою кровь выпьет мой меч!
     Войдан  обнажил  меч.  Он,  как  и  Никита,  был  на  полголовы  ниже
противника, не так размашист в плечах,  хотя  среди  простых  мужиков  оба
выглядели силачами. Просто оба викинга были великолепны: молодые  гиганты,
мускулы как удавы, синие глаза мечут молнии, золотые волосы, перехваченные
на лбу булатными обручами, красиво ниспадают на крутые, как горы, плечи. У
обоих груди широки, пластины мускулов выпячиваются мощно, красиво.
     Ингельд встал против  Никиты,  а  берсерк  со  зловещей  улыбкой,  от
которой стыла в жилах кровь, потащил через плечо меч,  зрители  ахнули  от
его размеров, и кивнул Войдану.
     Наиболее добросовестные викинги и дружинники,  опора  любого  вожака,
перемешавшись, совместными  усилиями  оттеснили  зевак,  образовали  круг,
мечами и копьями удерживали напор. Те особо и не напирали, нехотя сознавая
их правоту, только кричали через их головы, подбадривали, подавали советы,
лаялись.
     Ингельд словно взорвался, как спелый стручок. Только что был за  пять
шагов от Никиты, но никто не заметил когда одолел их. Никита был  отброшен
к стене щитов, ими загородились добровольные стражи, утонул  в  грохоте  и
лязге, съежился, исчез под  градом  яростных  ударов.  Видно  было  только
неистовствующего викинга: озверелого, спешащего выпустить распирающую  его
мощь, чтобы не разметала его окровавленные клочья по всему берегу.
     Войдан боялся бросить в ту сторону взгляд,  ибо  его  противник  дико
взвыл, зарычал, начал люто грызть край щита.  Глаза  выкатились,  налились
кровью как у взбесившегося пса. Лицо покрылось смертельной бледностью, изо
рта  пошла  пена.  Войдан  ощутил  холодок  страха.  Берсерк  опасен,   не
придерживается канонов боя. Даже смертельно раненый,  еще  рвется  в  бой,
наносит удары с удесятеренной силой, в исступлении лезет голой  грудью  на
копья и острия мечей!
     -- Ну же,-- сказал Войдан громко, заставляя себя стряхнуть оцепенение
страха,-- хватит слюни да сопли ронять! Без сопливых скользко.
     Берсерк прыгнул, и Войдан отступил  и  упал  на  колено  под  лавиной
ударов, под каменной бурей, под страшными ударами, что обрушились со  всех
сторон. Нечего было и думать как-то нанести удар, он  оставался  жив  лишь
потому, что осатаневший  берсерк  осыпал  ударами,  не  выискивая  щели  в
защите. Однако оглушенный Войдан ощутил, как онемевшей руке  стало  легче,
ее потянуло в сторону, под ногами бешено  вертелся  обломок  его  щита,  а
другой жалкими лохмотьями висел на руке. Голова гудела от ударов, плечи  и
грудь ожгло болью. Звякнули и  отлетели  две  пластины  панциря.  Его  меч
судорожно дергался из стороны  в  сторону,  не  парируя  удары,  а  только
ослабляя их мощь.
     В толпе стояло благоговейное молчание, где слышалось  только  сопение
бойцов и лязг железа.  Оба  викинга  были  богами  войны!  Ромей  и  русич
шатались и пытались пятиться, но упирались спинами  в  стены  из  щитов  и
дротиков. Викинги били как кузнецы по наковальням,  вгоняя  противников  в
землю.
     В третий или четвертый раз Войдан, ощутив за спиной сопение  толпы  и
даже запах браги, делал торопливый шаг  в  сторону,  а  берсерк  в  ярости
продолжал рубить, пока не обнаруживал, что противник опять ускользнул  как
угорь.
     Он  был  покрыт  потом,  мышцы  перекатывались  под  гладкой   кожей,
вздувались как сытые змеи, но было видно, что берсерк может сражаться  так
без устали до утра, а затем и до вечера. Он рубил яростно, хрипел,  вращал
налитыми кровью глазами, брызгал пеной, сыпал руганью,  его  меч  рассекал
воздух во всех направлениях...
     И вдруг хрустящий звон  разрываемой  плоти  сотряс  мир.  Зрители  за
спиной берсерка на миг увидели,  как  из  спины  высунулось  окровавленное
лезвие, тут же исчезло, оставив красную щель.  Берсерк  вскрикнул,  не  от
боли -- от ярости.
     Он еще рубил и рубил,  Войдан  отшвырнул  остатки  щита  и  с  трудом
закрывался мечом, уже иззубренным, наконец из груди и дыры в спине викинга
широкой струей плеснула кровь. Меч воеводы перерубил  важные  жилы,  кровь
хлестала так бурно,  что  берсерк  бледнел  на  глазах.  Наконец  он  стал
двигаться все медленнее, остановился, выпрямился во весь  рост,  вскрикнул
страшным громовым голосом:
     -- Один! Иду к тебе!
     И рухнул навзничь, огромный, как срубленное дерево. Рана была в левой
стороне груди, и в толпе суеверно зашептались, как он мог еще сражаться  с
разрубленным сердцем!
     Войдан покачал головой.  Подбежал  отрок,  почтительно  взял  из  рук
сильно зазубренный меч. Воевода сильно запыхался,  уже  немолод,  с  новым
берсерком драться уже не смог бы. И хотя лоб еще не взмок, но  воздух  уже
хватает как рыба под солнцем.
     А в другом конце круга Ингельд все еще наступал на  ромея,  обрушивал
град ударов. Он знал, что моложе и сильнее,  в  нем  живет  ярость  Одина,
неистовство Тора и ловкость Локи. Но  в  отличие  от  берсерка  его  учили
владеть мечом лучшие бойцы при дворе его отца, а этого ромей  не  знает...
Скоро узнает!
     Наконец Ингельд понял, на что надеялся трусливый  ромей,  усмехнулся.
Викинг, мол, зря растратит силы, устанет, тут его и можно будет поймать на
подлый удар... Не знают эти плюгавые греки,  что  люди  Севера  могут  без
устали сражаться с утра до вечера, у них другая кровь и другие мышцы!
     Он обрушил град ударов еще яростнее, отшвырнул щит и перебрасывал меч
из руки в руку. Ромей едва успевал подставлять то обломок  щита,  то  меч.
Наконец и он отшвырнул измочаленный щит, оба сошлись с мечами.
     Толпа  ахала,  везде  были  раскрыты  рты.  Викинг  был  красив,  ему
сочувствовали и на него ставили деньги даже в русской дружине.  Он  дрался
красиво, а ромей как-то скучно, чем-то похоже на Войдана, ромейская служба
сказывается, не скакнет в сторону, не кричит и не лается, дыхание бережет,
лишнего шагу не ступит...
     Искры высекались при каждом ударе мечей. Ингельд попробовал оттеснить
ромея  к  трупу  берсерка,  только  бы  заставить  споткнуться,  но  ромей
переступил, не глядя, будто отрастил и на затылке  глаза,  затем  перестал
отступать вовсе, незаметно повернул викинга так, что солнце слепило глаза,
сам начал теснить медленно, но неотступно.
     Ингельд дрогнул, ромей все же  дерется  более  умело.  Он  отпрыгнул,
избегая сверкнувшего прямо перед глазами лезвия, но из-за слепящего солнца
не мог сразу сообразить, близко или  далеко  ромей,  где  отблеск  на  его
доспехе, а где солнечный зайчик на лезвии меча.
     Он торопливо отбил коварный косой удар, собрался шагнуть  в  сторону,
когда слепящий зайчик ударил по  глазам.  И  тут  же  вслед  за  секундным
оцепенением острая боль пронзила горло...
     По всей толпе, будь  там  викинги  или  дружинники,  пронесся  вздох.
Ингельд вздрогнул, словно его ударили позорным  кнутом  раба,  выпрямился.
Его белокурая голова наклонилась и скатилась на землю, орошая ее хлещущими
во все стороны пурпурными струями. Синие глаза смотрели с недоумением.
     Обезглавленное  тело  качнулось  и  рухнуло  с  таким  грохотом,  что
дрогнула земля, а от берега отхлынула волна, вздыбив драккары. Викинги  на
борту угрюмо отводили взоры. Их честному бою ромеи противопоставили подлый
бой. Силу и отвагу одолели умением и коварством. Но прошли времена героев,
теперь людей интересует только победа. А какой ценой --  на  это,  позабыв
заветы богов, обращают внимание все меньше.
     Никита вскинул окровавленный меч:
     -- Кто еще скажет, что ромеи не могут драться?
     Голос его не прерывался  от  усталости.  Пожалуй,  это  больше  всего
удержало разъяренных викингов. Ромей победил умением.  Умение  при  нем  и
останется, а сил хватит еще на два-три таких поединка. Даже больше, потому
что Ингельд в самом деле был лучшим. Он к  тому  же  был  ярлом-берсерком,
умел приходить в священную  ярость,  но  мог  и  в  разгар  кровавого  боя
оставаться холодным, как льды его родины. Нет, пусть русичи дерутся  между
собой, как у них всегда случается, а им повезет в другой раз больше...
     Рольд расправил плечи, чувствуя, как будто у него  выросли  крылья  и
одновременно на плечи свалилась каменная гора.
     -- Отнести павшего ярла на корабль,-- велел он.-- Мы похороним его  в
море по своим обычаям! Конунг Вольдемар даст нам корабль для сожжения.
     По взглядам, бросаемым на него исподтишка, понял, что особой  схватки
за место вожака не будет. Он был первым после Ингельда, теперь  ему  вести
викингов до далекого Царьграда!
     Пока викинги уносили павших на корабли,  Тавр  пробрался  к  Войдану,
обнял:
     -- Знал, что ты -- знатный воевода, но чтоб вот так сразить берсерка!
Надо ли тебе было так рисковать? Владимир будет серчать.
     -- Он? Пусть сам не лезет в каждую драку! Все что-то доказывает...  Я
не себя тешил, во мне уже нет ребячьей драчливости.  Но  дух  наших  ребят
поднял.
     Тавр прищурился:
     -- Да и славу свою укрепил, признайся. Теперь тебя готовы  в  задницу
целовать, до того всем мил стал.  Надо  же:  воевода  идет  в  бой  вместо
простого дружинника! Ну, благодетель! Ну, отец родной...
     --  Брось,--  отмахнулся  Войдан,  не  обиделся.--  Берсерка  сразить
нетрудно. Если только выдержать первый наскок да  брызганье  слюнями.  Чем
больше орет да кидается как пес на забор, тем больше ошибается.
     Тавр не мог успокоиться:
     -- Но какова выучка ромеев, а...? Судя по вам двоим, дерутся здорово.
Не понимаю только, как это наши их бивали? Хоть Вещий Олег, хоть Игорь или
великий Святослав?
     -- Выучка у ромеев лучше,-- признал Войдан рассудительно.-- Да только
мало кто ее  проходит.  Обучение  денег  стоит,  вот  и  снаряжают  войско
тяп-ляп. Потому  правильно  обученный  ромей  почти  всегда  победит  хоть
викинга, хоть русича. У нас выучка  совсем  хреновая,  все  на  отвагу  да
крепость рук уповаем... А вот если поставить целое  войско  ромеев  против
войска викингов, то викинги победят как  пить  дать.  Необученные  викинги
лучше дерутся,  чем  необученные  ромеи...  Это  учти,  нам  еще  придется
схлестываться как с одними, так и с другими!


     Последние мешки с серебром и  золотом  были  погружены  на  драккары.
Рольд по очереди обнял Владимира, Войдана, Тавра, хлопал по плечам знатных
бояр и воевод, улыбался, обещал хранить дружбу. Смерть в бою или  поединке
привычна, а место ярла пустым не бывает. Зла на  конунга  хольмградцев  не
держал в самом деле. Судьба переменчива. Сегодня боги помогли ему,  завтра
помогут викингам!
     Владимир тоже улыбался, хлопал викингов по плечам, по спине. Воинская
судьба переменчива, но сегодня победил  он.  А  в  завтрашний  день  пусть
смотрят волхвы, у князя хватает хлопот в дне сегодняшнем.
     -- Поклон Царьграду,-- пожелал он. Голос его дрогнул, будто на  горле
сомкнулись хищные пальцы. Рольд быстро взглянул на  конунга,  но  тот  уже
смотрел поверх его головы. Лицо застыло в каменной неподвижности.
     -- Передам,-- пообещал Рольд.-- Что сказать Олафу, если встретимся?
     -- Обязательно встретитесь,-- пообещал Владимир все тем  же  странным
голосом.-- А Олафу... просто скажи, что скоро увидимся.
     -- Ты собираешься в Царьград? -- удивился Рольд.
     Непонятная улыбка тронула губы князя. Но слова были еще непонятнее:
     -- Кто из нас может противиться судьбе?



                                 Глава 20


     По случаю победы истинной  веры  у  капища  всю  ночь  горели  восемь
священных костров.  Они  и  раньше  не  погасали,  пламя  поддерживали  из
поколения в поколение, но последние годы костры едва тлели.  Сейчас  же  с
приходом новгородцев полыхали во всю звериную мощь, озаряли красным светом
стены и столбы, лица волхвов.
     Волхвы собрали молодых парней и девок,  долго  бродили  среди  них  с
факелами, несмотря на солнечный день, бормотали, вздрагивали, простирали к
небу длани. Народ собрался, смотрел со страхом и ожиданием.
     -- Сварог! -- слышался часто повторяемый крик.--  Сварог!  Дай  знак!
Услышь и укажи!
     В напряженной тишине вроде бы послышался далекий рокот грома. В толпе
ахали, волхвы торжествующе закричали. Заревели рога, застучали бубны. Один
из  младших  волхвов  бросился  в  толпу,  за  ним,   расталкивая   народ,
устремились два рослых помощника волхвов.
     По толпе прокатился вопль жалости, когда  к  капищу  повели  парня  и
девушку. Они с  ужасом  смотрели  на  жертвенный  камень.  Верховный  жрец
смотрел поверх голов,  пальцы  небрежно  играли  ритуальным  ножом.  Ветер
трепал  седеющие  волосы.   Темное   изрубленное   морщинами   лицо   было
бесстрастным.
     Парень шел бледный, ничего не видя. Девушка откровенно плакала, слезы
бежали из широко распахнутых  глаз.  На  щеках  блестели  мокрые  дорожки.
Пухлые  губы  дрожали.  Прозрачные  капли  задерживались   в   ямочке   на
подбородке, срывались на грудь мелкими жемчужинками.
     -- Добрая жертва,-- гомонили в толпе,-- чистые души...
     -- Сварог будет доволен...
     -- Да уж, этих возьмет к себе!
     Владимир в сопровождении бояр и воевод подъехал на  конях.  С  высоты
седла разом охватывал взглядом взбудораженный  народ,  группу  волхвов  со
главе с верховным, кучку знатных бояр и воевод,  эти  держатся  особняком,
лица своей малой дружины. Сердце колотилось быстро, он чувствовал знакомое
лихорадочное возбуждение. Среча снова давала возможность многое  поставить
на кон. И выиграть. Или...
     Волхв знаком велел девушке встать на колени спиной к плахе и положить
голову на жертвенный камень затылком. Белое горло было  обращено  к  небу,
чтобы  Сварог  первым  увидел  брызнувшую  фонтаном  кровь.   Русая   коса
расплелась,  скрыла  ложбинку,  по  которой  кровь  должна  была  стечь  в
подставленную чашу.
     Она закрыла глаза. На шее часто-часто билась голубенькая жилка,  веки
трепетали как  крылья  бабочки  на  ветру.  По  горлу  прошел  комок,  она
судорожно сглотнула. В толпе послышались жалостные вздохи.
     Верховный волхв приблизился, неспешно принял нож из  руки  помощника.
Солнце тускло блеснуло на отполированном кремниевом лезвии. Одной рукой он
придержал девушку за лоб, другой занес руку с ножом:
     -- Во славу великого Сва...
     Владимир вскинул руку и грянул звонким сильным голосом:
     -- Стойте!
     Верховный  задержал  руку  в  воздухе,  изумленно  оглянулся.  Волхвы
зароптали, бросали на князя недовольные взгляды. Тавр кивнул охране князя,
те сразу изготовились к короткой резне.
     -- Стойте,-- повторил Владимир  спокойнее,  но  все  тем  же  сильным
голосом, чтобы его слышали все.--  Священны  обычаи  предков,  не  в  воле
человека их нарушить! Никто не должен мешать волхвам исполнять их  обряды.
Это князь служит людям, а волхвы -- богам. Но Киев взят копьем  нашим,  мы
-- победители! Потому лишь наши волхвы  могут  приносить  жертвы  у  этого
священного камня и выполнять волю богов!
     За его спиной послышалось движение.  Он  чувствовал  по  приглушенным
голосам, что близкие к нему люди  уже  угадали,  что  он  задумал,  быстро
придумывают, что делать дальше.
     -- Слушайте все! -- возвысил Владимир голос почти  до  крика.--  Боги
оскорбятся, если им будут приносить жертвы побежденные, а  не  победители.
Посему повелеваю.  Священные  обряды  нашим  богам  будут  блюсти  волхвы,
прибывшие с моим войском!
     Борис вышел, тяжело ступая и, зыркая по  сторонам,  неспешно  снял  с
пояса короткий топор с  широким  лезвием.  По  синеватому  металлу  бежали
замысловатые знаки. Повертел  топор  в  руках,  блестя  железом,  внезапно
размахнулся и высоко швырнул над головой в воздух.
     Верховный волхв вздрогнул, отпустил  девушку  и  попятился.  В  толпе
везде были задраны головы, все следили за блистающей в небе искоркой.
     Блеск вдруг стал ярче, и вот  уже  осколок  солнца  падает  с  небес,
свистит и воет, распарывая воздух!
     Борис  поймал  за  топорище  высоко,  провел  по  воздуху,  едва   не
коснувшись земли, снова вскинул и  задержал  в  задранной  руке.  Повертел
чуть, снова швырнул вверх. В толпе пошли шепотки, только  древние  старики
помнили об этом древнем обычае выбирать жертву.  Аксиномантия  --  гадание
топором, в те времена князь и волхв были в одном лице...
     Верховный волхв нахмурился, что-то сказал  помощнику.  Тот  шагнул  в
сторону, но там люди Тавра его скрутили и уволокли. Еще двое  рослых  и  с
опущенными забралами подошли к верховному и стали  по  бокам.  Их  сопение
было угрожающим.
     Парень с надеждой смотрел на кувыркание  топора,  а  девушка  наконец
подняла голову, непонимающе обводила толпу расширенными глазами.
     Борис ухватил топор и вдруг закричал пронзительным,  как  у  болотной
птицы голосом:
     -- Вот, кого Сварог избрал! Вот они!
     Толпа испуганно расшарахнулась перед указующим топором. В одиночестве
оказался осанистый мужчина, а при нем хорошо  одетый  упитанный  парень  в
богатой одежде. Варяжский гость по имени Федор, богатый купец с сыном, они
часто ездили через Русь в страны Востока, возили товары. Его многие знали,
не любили за заносчивость и скверный нрав. С каждый поездкой он становился
толще, наливался дурной кровью, одевался ярче и богаче. На этот раз явился
с сыном, явно готовится передать ему дело. Оба при виде топора  побледнели
и вытаращили глаза. Что за игру придумал князь, захвативший Киев?
     Варяг не успел раскрыть рот, как к нему подскочили, заломили руки. Он
пришел в себя и начал вырываться только у жертвенного камня,  а  его  сын,
здоровый, как молодой бык, даже и не пикнул: Кремень  втихомолку  шарахнул
его кистенем в висок.
     -- Сварог требует жертву немедля! -- гаркнул Борис
     Варяга спешно растянули десятки рук, запрокинули голову, вцепившись в
пышные волосы. Борис выхватил у верховного каменный нож, ударил по  горлу.
Кровь брызнула горячим дымящимся фонтаном. Борис быстро подставил чашу.
     Среди волхвов оцепенение сломалось, кто-то  громко  возроптал.  Борис
торопливо передал чашу ближайшему дружиннику, ударил лезвием по горлу сына
варяга, того распяли так, что едва не разрывали на части.
     Владимир, привстав на стременах, зорко осматривал  необъятную  толпу.
Потрясенные, однако лица  светлеют,  по-новому  начинают  посматривать  на
чужаков-новгородцев. Эти лапотники, угождая их общему русскому богу, своих
соратников не пожалели! Да оно ж, ежели поглядеть, и лучше так. Чужие что,
еще придут, а свою кровь лить как-то жалковато, если  можно  не  лить  или
заменить...
     Борис сорвал с окровавленной шеи  варяга  большой  золотой  крест  на
цепочке. В толпе пошел ропот,  не  слишком  громкий,  а  Борис  с  размаху
швырнул крест в пыль, плюнул вслед. У сына варяга крест  оказался  меньше,
серебряный, зато с дорогими камешками. Борис бросил его  под  копыта  коня
Владимира.
     -- Зришь, княже,-- сказал он с подъемом.-- Сварог видит кого избрать!
Крови своего народа не желает видеть, а эти двое были нечестивцы  вдвойне.
Они даже своего бога забыли, начали поклоняться чужому!!!
     Из толпы крикнули:
     -- Верно! Он даже от своего имени варяжского отказался! Тьфу!
     -- Верно!
     -- Сам Сварог направлял топор!
     -- Живи и здравствуй, княже!
     -- Слава великому князю киевскому!
     Владимир наклонил голову,  пряча  усмешку.  Сердце  стучало  ликующе.
Гридни подняли девушку, повели от камня к толпе. Кто-то одел ей на  голову
венок с цветами.  В  передних  рядах  она  затерялась,  только  водовороты
человеческих тел показывали ее движение. Парень бросился за  ней,  но  ему
мешали, обнимая, хлопали по спине и плечам, даже целовали.
     Владимир медленно повернул коня, стараясь, чтобы каждое его  движение
осталось в памяти людской. Пусть запомнят,  как  вчерашний  новгородец,  а
ныне великий князь Руси защищает свой народ,  свою  старую  веру,  бережет
жизни даже самых малых и беззащитных. Да, город  разгромили,  но  все-таки
город пришлось брать приступом и осадой,  сейчас  город  уже  под  его  не
только  могучей,  но  и  справедливой  дланью.  Пусть  видят  его  власть,
сравнивают  с  княжением  высокородного  Ярополка!  И  пусть  скажут,  чье
княжение лучше.


     Киев бурлил как разворошенный муравейник. Квадратные паруса драккаров
еще не исчезли за поворотом  реки,  а  высыпавшие  на  улицы  люди  спешно
растаскивали тлеющие бревна, слышался  стук  плотницких  топоров,  мычание
скота. По теплому пеплу еще шныряли любители поживы, но Владимир велел  их
имать и нещадно вешать за ребра на въезде в город.
     Поймали и лесных братьев,  что  грабили  только  богатых,  бедных  не
трогали. Это и понятно, подумал Владимир насмешливо. Расчет простой: проще
ограбить одного богатого, чем десять бедных.  В  этом  истинная  подоплека
всех так называемых благородных разбойников.
     Он сказал грозно:
     -- Никто, окромя меня, не волен грабить народ! А когда грабит  князь,
то это зовется уже не грабежом, а сборами,  налогами,  подушной,  мытом...
Ясно?
     В голосе князя была издевка. Один  из  разбойников  сплюнул  кровь  в
ладонь:
     -- Просто тебе повезло...
     --  Повезло  или  я  умелее,  разговор  другой,--  ответил   Владимир
спокойнее. Он покосился на  ухмыляющегося  Тавра.--  Главное,  что  князем
становится самый умелый из разбойников! И он обязан изничтожить все другие
ватаги татей, ворья, чтобы со своей ватагой грабить без помех. Но уже  без
убивств, крови. А тех, кого грабит, защищать от других грабителей. В  этом
и есть суть власти, как бы ни называлась: царской, королевской, каганской,
ханской, или, как у древних эллинов, демократией...
     Когда разбойников волокли к петлям, глаза их были все еще вытаращены.
Выходит, укради щепку -- виселица, укради княжество -- станешь князем?


     В тереме Владимир кивнул одному из дружинников, Молоту, тот  послушно
следовал за князем, пока не оказались в  комнатке,  где  услышать  не  мог
никто.
     -- Ты хорошо показал себя и в сече,--  сказал  Владимир.  Он  смотрел
пристально, в глазах  князя  были  тревога,  боль  и  сомнение.--  Награду
получил?
     -- Получил. Благодарствую, княже.
     -- Уже... воспользовался?
     Молот широко заулыбался:
     -- Пропил вчистую, спасибо!
     Он почесал в затылке, улыбка была счастливая.  Сколько  было  выпито,
разбито чужих морд, сколько девок спьяну пользовали, как гуляли и дрались!
     Владимир смотрел так напряженно,  будто  пытался  заглянуть  вовнутрь
души гридня. Наконец Молот ощутил беспокойство:
     -- Случилось что, княже?
     -- Тебя привел еще Звенько,-- сказал Владимир.-- Мир праху его...  Он
привел троих, и все показали  себя  настоящими  людьми.  Звенько  и  после
гибели помогает  своему  князю!  Так  что  надумал  я  дать  тебе  работку
потруднее.
     Молот подтянулся, выпятил грудь:
     -- Все, что велишь, княже!
     -- Задумал я, Молот, перевести тебя из лазутчиков в разведчики.
     Молот пожал плечами:
     -- А есть разница?
     -- Лазутчик -- от слова лаз, лазить. Лазутчики нужны в походе,  перед
боем,  чтобы  захватить  чужака  и  развязать  ему  язык...  А   разведчик
отличается  от  лазутчика,  как  боярин   от   холопа.   Разведчик...   ты
прислушайся: ведьма, ведун... Веды, древняя книга наших пращуров, означает
"знание". Понял, кем будешь? Тебе надлежит ведать противника,  знать  его.
Выведывать, разведывать все, что нам понадобится.
     Глаза  Молота  расширились.  Он  даже  отшатнулся.  Осевшим   голосом
спросил:
     -- Но это же... там жить придется?
     -- Умен,-- кивнул Владимир.-- Соображаешь. Кому-то надо  нести  такую
службу на благо земли нашей.  Деньгами  тебя  обеспечим.  Если  надо,  дом
купишь, женку заведешь, а то и чужую веру примешь...
     Молот оскорбленно вскинулся:
     -- Но это же грешно! Как можно от своих богов отказаться?
     -- А ты кукиш в кармане держи,-- посоветовал Владимир,--  когда  тебя
крестить будут. Вот и будет все понарошку. А главный  твой  бог  будет  --
ведовство! Гм, пожалуй, тебя за службу можно будет пожаловать  в  бояре...
Когда закончишь там и вернешься.
     Молот шумно сглотнул. Выше почести, чем бояре,  уже  нет.  Даже  дети
боярские стремятся заслужить это звание, ибо можно  всю  жизнь  прожить  в
детях боярских, но боярами не стать. Князь же волен  не  только  раздавать
земли, но и жаловать верных людей боярским званием!
     -- Куда ехать? -- спросил он.-- В Царьград?
     -- Почему туда?
     Молот ухмыльнулся:
     -- Следующая цель!
     -- Не совсем,-- ответил Владимир.-- Но в целом ты прав. Но поедешь  к
ляхам. Мне кажется, они сейчас опаснее.
     Вытолкав Молота, он кликнул Тавра:
     -- Ах да, еще одно дело. Этот удалец напомнил.  Приготовь  грамоту  в
Царьград.
     -- Кому?
     -- Тамошнему торговцу из Славянского квартала. Зовут его Листовертом.
Пиши, что я понял, что он тогда подумал. И понимаю,  почему  вдруг  назвал
меня князем. Так вот, великий князь Руси  велит  ему  продолжать  бдить  и
работать, не покладая рук. Я его трудами  доволен,  утверждаю  на  том  же
месте. Товар будет поступать по-прежнему. А то и больше. Записал?
     Тавр сказал торопливо:
     -- Пишу, пишу... Ничего не понял, но пишу. Письмо с оказией?
     -- Нет, с особым посланцем. Нужен такой, что умрет, но не  отдаст.  А
перед смертью чтобы успел грамоту зничтожить.
     Тавр сказал понимающе:
     -- А-а-а... Такие люди всегда есть. А нет, найдутся. Разведальщик?
     -- Да. Нам нужно ведать все во дворце, о  чем  говорят  знатные,  что
замышляют военачальники, каких бунтов ждать, какие  можно  разжечь  самим.
Теперь по ту сторону нашего огорода уже не тупой, как валенок, Ярополк,  а
хитрые ромеи. А нет выше радости, когда у соседа корова сдохнет, верно?
     -- Есть...-- буркнул Тавр, глаза его хитро блестели.
     -- Какая?
     -- Когда сам отравишь.
     Владимир хмыкнул:
     -- Самый здоровый смех -- злорадный. Все верно, свою  корову  труднее
вырастить, чем извести чужую. А пряник дают  тому,  у  кого  она  есть.  И
никому нет дела до того, честно или нечестно она тебе досталась!
     Тавр писал, а он со стесненным сердцем подумал, что о благе  ли  Руси
печалится сейчас? И так ли жаждет знать, о чем говорят во дворце... или же
хочет знать о каждом Ее дне?


     Теперь ворота в Киеве были распахнуты как днем, так и ночью.  Усобица
кончилась, мертвых выносили из города как  через  Ляшские  ворота,  так  и
через трое других. А в город гнали стада, из ближайших сел спешно  явились
плотники и столяры. В ограбленном и разоренном городе работы много.
     Владимир, исхудавший и черный от  недосыпания,  не  слезал  с  седла,
всюду стараясь поспевать, решать,  перестраивать,  крепить,  сажать  своих
людей на земли, на должности, на столы. Завтра  уцелевшие  киевские  бояре
опомнятся, надо успеть именно сегодня взять в свои руки как можно больше!
     На ходу, не слезая с коня, решал дела как важные, так и мелкие. Забыл
когда по-людски ел за столом, а когда иную девку хватал, то плоть тешил не
снимая сапог, и не успевал застегнуть пояс, как в прояснившейся голове уже
роились новые способы обустроить Русь, чтобы все  короли  и  базилевсы  от
зависти передохли.
     На полном скаку остановился возле Панаса,  тот  руководил  постройкой
моста, окинул цепким взглядом:
     -- Ишь, вроде бы жизнь собачья, а раздобрел! Вон и брюхо выросло...
     -- Где брюхо? -- удивился Панас. Он пощупал живот, что стал,  правда,
шире, но оставался в плотных валиках мускулов.-- Если  что  нужно,  говори
сразу. Мое брюхо делу не помеха. Ты князь, ты и командуй.
     -- Великий князь,-- поправил Владимир с усмешкой.
     -- Великий,-- согласился Панас равнодушно.
     -- Ехать  тебе,  друже,  в  Царьград  к  императору.  Да-да,  к  нему
прямехонько. Точнее, к двум сразу. Там диво дивное  стряслось:  два  брата
сидят в одном кресле и не ссорятся!
     -- Ромеи? -- удивился Панас.-- Быть такого не может!
     -- Может,-- кивнул Владимир.-- Правда, правят не они, а ихний  не  то
дядя, не то вообще какой-то евнух... Но тебе это все одно. Ты едешь  не  к
евнуху, чего тебе с ним делать, а напрямик к императорам.
     Панас переменился в лице:
     -- Эк, как тебя заездило! Пора волхвов-лекарей кликать... То  пьянки,
то девки, уже заговариваешься. Да меня ко дворцу и близко не подпустят.  Я
слыхивал, послов завсегда по два-три месяца в загородном доме выдерживают.
     --  Тебя  примут  сразу,--  сказал  Владимир.  Глаза   его   утратили
насмешливый  блеск,  стали  холодными.--  Смекай:  на  северных   границах
империи, где находится дружественная Русь, внезапно сменился  правитель...
Кто он? Чего хочет? С кем будет дружить? С кем воевать? Да над  этим  весь
императорский двор начнет ломать головы, едва узнает, что Киев пал. А мощь
нашего оружия  Царьград  помнит:  Самват,  Рюрик,  Аскольд,  Олег,  Игорь,
Святослав... Да они сами пошлют спешно послов к нам! А  едва  ты  явишься,
тебя на руках и бегом отнесут к престолу!
     Панас почесал в затылке, долго морщил лоб, кривил рожу. Блеск империи
не прельщал, в своем огороде хлопот хватало. Спросил уныло:
     -- Что сказать?
     -- Я  отпишу  письмо.  Но  на  случай  потери,  в  дороге  все  может
случиться, запомни наизусть: "Идут к тебе варяги на службу. Не держи их  в
городе, не то натворят тебе беды, как здесь: расточи их в разные  стороны,
а сюда не пускай ни одного". Понял? Я уже послал гонца, но  то  тайный,  к
одному человеку при дворе, а ты скажешь это самому базилевсу.
     -- Понял, княже,-- сказал  Панас,  снова  опуская  "великий".--  Двух
зайцев одной стрелой? И от варягов освобождаешься, и базилевсу выказываешь
дружбу.
     -- Умен. Быть тебе главой посольства, когда  взматереешь.  Императоры
должны сразу увидеть, какой политики я держусь. Да не  только  императоры,
все соседние государи. Так что завтра, как только петух прокричит, в путь!
За ночь я приготовлю  охранную  грамоту...  в  могиле  отоспимся,  хороших
коней, охрану. Золото повезешь в кошеле, а на всякий случай в подол рубахи
и в седло тебе зашьют пару рубинов да яхонтов. До рубежа проводят  казаки,
а там с тобой поедут трое-пятеро, кого выберешь сам.
     --  Да,  Царьград  я  знаю  лучше,  чем  Киев,--  согласился   боярин
грустно.-- Ну, ежели все, будь здоров. Мне  еще  надо  попрощаться  кое  с
кем...
     Он пошел прочь, обернулся. Владимир выдержал прямой  взгляд,  спросил
грубо:
     -- Ну, что еще?
     -- Это все? -- спросил Панас безразличным  тоном.--  Мне  показалось,
что ты хотел передать еще что-то.
     Владимир на миг смешался. Воевода в самом деле  хитер,  проницателен,
как сквозь мясо и кости смотрит прямо в душу. Или он,  Владимир,  в  самом
деле ни разу в людях не ошибся, подобрал умных и верных, или же у него все
на лбу написано?
     -- Ну,-- сказал он с усилием.-- Есть и  еще  одно  дельце...  Скажешь
императорам, что я хочу взять в жены их сестренку. Принцессу Анну.
     Панас, дотоле невозмутимый до того, что чуть ли не засыпал  на  ходу,
дернулся, словно его стегнули.  Глаза  выпучились  как  у  рака.  Сглотнул
слюну, кивнул, с трудом нашел свой голос:
     -- Может быть, пусть заодно и Царьград тебе передадут?
     Владимир дернулся в раздражении:
     -- Остри свой меч, а не язык!
     Панас пожал плечами:
     -- Так бы и сказал, что шуткуешь... Пойду досыпать, я трое  суток  не
спал. Уже перед глазами черные мухи летают...
     -- В седле отоспишься,-- бросил Владимир.-- Если так уж слаб, тебя  с
двух сторон будут поддерживать, как мешок с отрубями. Тебе  надо  обогнать
варягов, забыл? Ишь, счастливчик... Всего трое суток! Куда в тебя  столько
сна влезает? Я за всю осаду Киева и Роденя едва ли пару часов соснул!



                                 Глава 21


     Хоронили Ярополка с иереем и певчими. Он родился родянином,  но  умер
христианином, потому Владимир не препятствовал похоронам по чужому пышному
и пестрому, как петушиный хвост, обряду.
     Он намеренно допустил прощаться с  телом  простой  люд.  Те  держатся
старой веры, так что покойный  даже  у  самых  преданных  должен  вызывать
двоякое чувство. К тому же священник строго запретил  тризну  и  краду,  а
кому это понравится? Даже уготованных в  жертву  голубей,  ягнят  и  коней
велел отпустить.
     Но даже если князь попадет в тот чужой  рай,  не  тоскливо  ли  будет
среди чужих? Ни языка не знает, ни родни какой... Все чужие! А вся  родня,
отец и мать, дед, пращуры будут в другом арии-вирии...
     В похоронах участвовала княгиня Юлия. Прекрасная и в  трауре,  словно
изваянная из белоснежного мрамора, огромноглазая, она неслышно  появлялась
в тереме, из горницы внимательно  следила  за  варварской  тризной:  новый
князь-варвар все-таки велел устроить ее после похорон прямо во дворе.
     Для простого люда столы  с  угощениями  и  хмельным  медом  и  брагой
расставили прямо на улицах. Пусть  думают,  сказал  Тавр  насмешливо,  что
новый князь скорбит по брату и провожает его в дальний путь  к  солнечному
арию, где вечная весна, где его ждут доблестный  Святослав,  Игорь,  Олег,
Рюрик, Скиф, Славен, Чех, Лях, Рус, Кий... все-все его  пращуры.  А  мы-то
знаем, что новый князь празднует смерть последнего крупного ворога!
     Лучшие меды и вина выставили на столы в  гриднице.  Там  пировал  сам
Владимир с верхушкой дружины. Кроме воевод здесь были простые  дружинники,
вроде Кременя, которым поручались самые трудные дела, доверялись княжеские
тайны.
     Тавр выждал момент, сказал негромко:
     -- Но Родень-то сдался. Если бы взяли копьем, тогда бы проще...
     -- Ты о чем? -- насторожился Владимир.
     -- Может быть, грю, послать особый  отряд  из  старшей  дружины?  Вон
Кремень возьмется сделать чисто. С Ярополком были латиняне, от  них  беды.
Все еще чужим богам молиться склоняют!
     Владимир ощутил, как кровь бросилась в голову:
     -- Изловить! И повесить прямо на воротах.
     -- Надо ли?
     -- А что не так?
     Тавр сказал осторожненько:
     -- Латинский папа силен. Он повелевает  государями  всей  Европы!  Не
стоит его дразнить. Прикончим втихую, без крика.
     Владимир ощутил, как взоры пирующих обратились к нему. Он спросил  со
сдержанным гневом:
     -- А что нам папа?
     -- Если не папа, то германский император  разъярится.  Это  были  его
люди! Вдруг захочет отомстить? А  нам  пока  не  до  войны,  сперва  здесь
укрепиться надо. А потом и папе покажем, где раки зимуют. И  Оттону,  если
вдруг что...
     Владимир покачал головой. Голос держал ровным, но воеводы видели, как
в нем кипел гнев:
     -- Папа далеко, как и Оттон. У них своих дел под завязку. А нам нужно
сейчас показать своему народу, где мы стоим! И  на  чем.  Сейчас  страх  и
растерянность по всей Руси. И -- великое ожидание. Пусть  рассердятся  там
на  Западе.  Плевать!  Пусть  вознегодуют  в  цареградской  империи.  Тоже
плевать. Ни те, ни другие не пошлют войска из-за двух десятков  зарезанных
миссионеров. А что порвут наши грамоты, то нам от  этого  ни  холодно,  ни
жарко. Нам понадобятся годы, дабы укрепить и собрать Русь в единый  кулак.
А потом сами с нами замирятся. В этом мире считаются только с сильными!
     В   последних   словах   прозвучала   такая   горечь,   что   воеводы
переглянулись. Радеет великий князь о Руси, радеет. Прямо сердце рвет!

     Латинян схватили и казнили прямо в Родене. Только трое,  как  удалось
узнать, выехали  вслед  за  Ярополком  и  сейчас  находились  в  Киеве.  К
удивлению Владимира, даже не скрывались, уже вовсю проповедовали на улицах
и площадях.
     Их взяли под стражу и привели во  двор  княжеского  терема.  Владимир
прискакал поздно, замученный и покрытый пылью. Устало слез  с  коня,  косо
взглянул на троих в черной одежде:
     -- Эти?
     Тверд оскалил зубы в хищной усмешке:
     -- Среди них даже епископ!
     -- Да? Лапы загребущие...
     Он оборвал  себя  на  полуслове.  Двое  священников  стояли,  понурив
головы, а третий смотрел на него бестрепетно. В глазах пряталась  усмешка.
Владимир воскликнул:
     -- Брат Мартин! Какими судьбами?
     Священник развел руками:
     -- Все  в  руке  Бога...  Но  ты,  как  я  вижу,  стал  единовластным
правителем Руси? Поздравляю.
     -- Благодарствую. Но ты не ответил.
     Мартин снова развел руками:
     -- Ты знаешь с какой я миссией. Князь и  его  окружение  уже  приняло
святое крещение. Мы подготовили все к крещению остального люда  Руси.  Уже
прибыли священники, святые  книги.  Мы  начали  строить  костелы...  Князь
Ярополк назначил крещение Руси на день Боромира.
     -- Это на завтра? -- переспросил Владимир. Засмеялся:  --  Вовремя  я
успел! Еще бы чуток... А почему на этот день, а не раньше?  Время  у  него
было.
     -- В день Боромира всегда стоит  жара,--  пояснил  Мартин.--  За  эту
неделю вода в Днепре прогреется как следует!  При  крещении,  сам  знаешь,
надо народ целыми толпами загонять в воду...
     -- Заботливые,-- съязвил Тавр.
     -- Не в заботе дело,-- пояснил Мартин серьезно.-- Бунты  возникают  и
по пустякам. Мы предусмотрели многие мелочи...
     Владимир кивнул, понимал. Тавр смотрел выжидательно, так же  смотрели
и дружинники. Они расседлывали коней, но глаза и уши их были  повернуты  в
эту сторону.
     -- Понятно,-- сказал Владимир. Он прямо взглянул в  глаза  Мартину.--
Прости, ты знаешь, что я должен сделать.
     Священники по бокам Мартина побледнели. Мартин  медленно  кивнул,  не
отрывая взгляда от исхудавшего лица молодого князя:
     -- Понимаю... Всяк из  нас  строит  свое  царство  небесное.  Кто  на
небесах, кто на земле. Князь, те слуги церкви, кто ценит жизнь выше  души,
остались дома. К варварам разъехались иные...
     -- Ты -- настоящий,-- согласился  Владимир.--  Но  дороги  мужчин  --
суровые дороги.
     Священников  схватили,  связали  за  спиной  руки.  Владимир  сбросил
рубаху, ополоснулся из бочки с водой. Сенная  девка  выбежала  с  расшитым
рушником. Владимир вытерся насухо, оглядел ее критически:
     -- Что-то я тебя еще не видел... Сегодня ночью послужишь ты.
     Он взбежал по ступенькам, из поварни  уже  доносился  запах  жареного
мяса. Гридень метнулся с пустым подносом, едва не сшиб Тавра, тот степенно
шел за князем.
     В своей уютной  комнатке  Владимир  выглянул  в  окошко,  поморщился.
Усталым с дороги гридням показалось тяжко тащить священников  к  городским
воротам. Всех троих повесили прямо на той стороне улице.


     Он забежал в трапезную, стоя хватал со стола жареные колбаски, бросал
в рот, обжигаясь и захлебываясь слюной. За окном слышались сильные мужские
голоса, ржали кони. Он торопливо приложился к братине с холодным квасом, с
каждым глотком чувствовал, как в высохшие  внутренности  вливаются  свежие
силы.
     В коридоре затопали ноги. Владимир пил, косясь одним глазом на дверь.
Распахнулась, в коридоре мелькали веселые  рожи,  а  через  порог  шагнули
двое. Под руки вели молодую сочную женщину в богатом убранстве.  Ее  белое
лицо было слегка подрумянено,  крупные  навыкате  голубые  глаза  смотрели
вопросительно, но без страха.
     -- А, Златка,--  сказал  Владимир.  Он  со  стуком  опустил  братину,
рассматривал жену князя Олега, ныне вдову, с жадным интересом. Она в самом
деле красивая, как о ней говорили на Руси. Молодое сдобное  тело,  крупные
голубые глаза,  нежное  лицо  без  единого  изъяна,  сочные  полные  губы,
красивая шея и высокая грудь.-- Я рад, что ты уже утешилась.
     Она исподлобья смотрела в его грозно веселое лицо:
     -- Я никогда не утешусь. Я вдова.
     -- Да? -- удивился он.-- Пошто ж не бросилась в погребальный  костер?
Были бы в вирии вместе.
     Она качнула головой:
     -- Только Господь дает нам жизнь. Только он волен и забирать.
     -- Христианка,-- сказал он с отвращением.--  Что  ж,  ваш  бог  велит
покоряться любому, за кем сила.
     Ее лицо дрогнуло, он подошел  совсем  близко,  в  его  темных  глазах
плясали отсветы адского пламени. Грубая рука сорвала с ее  головы  платок.
Пепельные волосы освобождено рухнули по спине крупными локонами. От  двери
послышались довольные ахи, кто-то присвистнул. Она знала,  что  ее  волосы
всем девкам на зависть, но вера Христа велит скрывать их, только  блудницы
показывают волосы мужчинам, а если  сорвать  платок  с  замужней  женщины,
опростать ее волосы, опростоволосить -- значит, опозорить...
     Замерев, она смотрела в  его  страшное  лицо.  В  глазах  адовы  огни
заполыхали ярче. Она с ужасом видела, что это сатанинская похоть.
     Та же хищная рука схватила ее за грудь, боль кольнула так остро,  что
она охнула и сгорбилась. Владимир другой рукой похлопал  по  заду,  больно
сжал, смех его прогремел как ржание здорового сильного жеребца.
     -- Тверд! -- крикнул он.-- Тверд,  вели  подготовить  для  этой  жены
бывшего князя комнату. Обязательно рядом с комнатой Юлии.
     Лицо Златы смертельно  побледнело.  Губы  стали  синими,  как  сливы.
Прошептала прерывающимся голосом:
     -- Для чего... меня сюда... везли...
     В дверях загоготали. Владимир сказал с  наслаждением,  его  распирало
чувство своей мощи:
     -- Я теперь князь, понятно?
     Он рванул ее за ворот, затрещала ткань. Тавр рыкнул за спиной,  дверь
захлопнулась. Загремели подкованные сапоги, удалились. Владимир усмехнулся
в испуганные молящие глаза молодой вдовы. Потом отошел  к  столу,  сел  на
край. Сердце бухало часто, горячая кровь вскипала по телу,  надувала  ярой
мощью чресла так, что становилось почти больно.
     -- Раздевайся,-- велел он.
     Она как стояла посреди комнаты, так и упала на колени. Руки простерла
умоляюще:
     -- Прошу, не глумись!
     Нет, сказал он себе. Не срывать с нее одежду. Мужчин  позорит,  когда
их раздевают силой, а женщин -- совсем нет. Они чувствуют себя униженными,
если  вот  так  велят  раздеваться  самим...  Надо  бы  еще  пару   воевод
пригласить! Ладно, в другой раз.
     Не отрывая от него глаз,  она  начала  медленно  снимать  одежду.  Он
чувствовал такое дикое ликование, что в ушах стоял грохот, а перед глазами
поднималась  красная  пелена,   сквозь   которую   жертва   казалась   еще
беспомощнее.
     Вот она власть: взять жен врага и пользовать их как наложниц!  И  нет
выше радости.


     Как Владимир и обещал волхвам, на месте захудалого  капища  сразу  же
начали возводить храм. Место удобное, из верхних  окон  княжеского  терема
видно, место просторное, зевак вместит тысяч пять, а то и семь.  Близко  и
от берега, чтобы носить живую рыбу, и от дороги, по которой гонят в  город
скот.
     Волхвы разметили круг, пятьдесят шагов от одной стены до другой. Рабы
привычно копали ров, насыпали вал.  Несс,  верховный  волхв,  указал  этим
пленным чужакам, чтобы главный вход сделали точно на запад, куда  западает
солнце -- Хорс, чтобы солнечные потомки Даждь-бога стояли лицом к востоку.
     У славян начало всегда берет  верх  над  концом,  так  гласит  Покон,
потому что они еще молодой народ. Хотя по возрасту самый  старый  из  всех
живущих: еще при фараоне Псамметихе их предки спорили: чей народ  древнее,
и жители страны Хапи не смогли доказать  свою  большую  древность.  Потому
фараон, разъярившись, велел начать войну против северных соседей.
     Тогда славяне,  которых  еще  звали  скифами,  сказали:  безумен  ваш
владыка, он затеял войну с нищими. Даже, если выиграет войну, то ничего не
получит, а если проиграет, то потеряет все. Потому  не  станем  ждать  его
войска, сами пойдем навстречу.  И  так  быстро  ринулись,  захватывая  как
саранча страны, что вскоре вышли к Египту. Фараон в страхе вышел навстречу
с богатыми дарами, слезно умолял  пощадить  его  царство,  признал  скифов
самым древним народом, коим принадлежит первородство на белом свете! С той
поры это тоже отражено в орнаменте Хорса.
     Нессу  помогали  трое  младших,   из   которых   выделялся   один   с
изуродованным сизыми шрамами лицом, ковылявший на деревянной ноге.  В  нем
чувствовалась мощь, даже руки  были  перевиты  толстыми  жилами  и  синими
венами, но еще больше силы Владимир углядел  в  глубоко  запавших  глазах.
Волхва словно бы  сжигал  изнутри  огонь,  он  даже  изуродованный  жил  и
двигался быстрее других.
     Когда он только успевает, подумал Владимир невольно. Ведь всякий  раз
оказывается под рукой, когда в нем нужда, в остальное  же  время  живет  и
работает так, будто князя не знает вовсе!
     Работа шла споро. Когда пришла пора храм делить на две  части,  рабов
прогнали. Не всякий  свободный  может  ступить  вовнутрь!  Рабы  же  пусть
готовят двор вокруг  капища,  обносят  высокой  оградой.  После  свершения
обрядов или кровавой жертвы боги иной раз  насылают  грозу,  потому  нужны
навесы...
     Большая часть капища отведена для всех свободных. Малая же пойдет под
святилище, где вспыхнет вечный огонь, где встанут боги капища, куда  могут
заходить лишь волхвы и огнищане, которые поддерживают вечный огонь.
     -- Быстрее, быстрее,--  торопил  Несс,  он  тревожно  посматривал  на
небо.-- Нужно закончить раньше, чем Стрибог приведет  сюда  Перуна  с  его
молоньями...
     -- Стены возводить из камня?
     -- Стены потом. Давай крышу. Острую, повыше.
     Пока свободные работники поднимали  крышу,  явились  младшие  волхвы.
Несли вороха медвежьих  шкур,  на  телеге  привезли  оленьи  рога,  черепа
кабанов и медведей, пардусов,-- стены надо украсить,  боги  любят  жить  в
красивых домах.
     -- Потом,-- отмахнулся Несс.--  Кладите  прямо  на  камни,  святилище
будет там. А пока помогайте ставить столбы для крыши!
     Волхвы покорно бросились помогать теслярам. Работа пошла еще быстрее.
Столбы,  резные  и  разрисованные,  поднялись  по  всему  кругу.  Плотники
занялись крышей, уже сами то и дело поглядывая на темнеющее небо.
     Колесница Перуна грохотала на небесных камнях  все  ближе.  Иногда  в
далеких тучах поблескивало, но дождь был  еще  далеко.  Тесляры  торопливо
перекликались, никому не хотелось, чтобы их гроза застала на крыше.


     Владимир бросил поводья отроку, а у колодца, завидя  князя,  поспешно
завертели  воротом.  Цепь  скрипела,  из  зева  колодца  несло  прохладой.
Владимир на ходу сбросил рубаху, отшвырнул. Из-за  края  сруба  показалась
бадья, расплескивая воду. Владимир подхватил  за  мокрое  холодное  днище,
поднял и, держа на весу трехпудовую тяжесть, долго и жадно пил.
     Гридни и девки с полотенцами терпеливо ждали. Наконец  князь  вскинул
бадью над головой, вылил на себя студеную родниковую воду. Даже  гридни  с
воплями разбежались во все стороны.
     Князь  грохочуще  рассмеялся.  С  нему  подошла  высокая  рыжеволосая
девушка с полотенцем в руках. В зеленоватых глазах был восторг его силой и
бесшабашием.
     -- Вытри спину,-- велел Владимир.
     Раскалившийся за жаркий день как болванка в огне, он почти не  ощутил
ключевой воды, от которой иного сводили корчи. Сильные руки потерли спину,
поясницу, и он тут же ощутил желание.
     Повернулся, взглянул в  упор.  Она  не  отвела  взор,  в  зеленоватой
глубине было насмешливое понимание. Редкие  веснушки  вокруг  носа  только
подчеркивали ее редкую своеобычную красоту.
     -- Пойдем,-- велел он,-- разомнешь мне спину.
     Она отдала рушник одной из подруг, а Владимир пока поднимался в  свою
комнатку, встречным гридням отдавал наказы и едва не забыл о  рыжеволоске.
Уже у своей двери заметил краем глаза ее цветастое  платье,  ругнулся.  Не
превращается ли он в похотливого козла,  что  готов  вскакивать  на  любую
девку? Уже Тавр смеется, что он завел десятка три жен, с пол ста наложниц,
а вдобавок не пропускает ни одной оттопыренной задницы...  Дурень,  ничего
не понимает. Если он долго  не  мнет  женщину,  то  в  самые  умные  мысли
начинают пробиваться видения, как он у  какой-нибудь  задирает  платье,  с
наслаждением входит в мягкое, женское... Тьфу! Лучше  это  сделать  сразу,
ему препону нет, на то он и всевластитель. Зато потом, не  успеешь  портки
завязать, мысли такие ясные-ясные!
     Едва задрал ей подол, за дверью послышались голоса. Гридень, судя  по
тону, хотел воспрепятствовать. Голоса стали  громче,  раздраженнее.  Дверь
распахнулась. Владимир, держа в руках роскошные ягодицы, оглянулся:
     -- А, Тавр... Заходи! Я сейчас освобожусь.
     Тавр хмыкнул, подошел к столу, ногой придвинул стул с резной спинкой,
сел. Владимир чувствовал на спине  критический  взгляд  боярина.  Он  сжал
ягодицы сильнее, девка ойкнула, рывком притянул ее к себе. Она  вскрикнула
громче, а он уже ощутил приближение ослепляющей  животной  радости,  после
чего он сразу бывал готов для умной беседы, прикидок на  завтрашний  день,
любой трудной работы мозгами.
     Тавр снова хмыкнул, когда князь освободился, небрежно  хлопнул  девку
по белоснежной ягодице, где пламенели оттиски его пальцев:
     -- Свободна... Тавр, хочешь?
     Тавр качнул головой отрицательно:
     -- Нет... Мне еще сегодня идти к одной.
     -- Как хошь... Это счастье, когда есть к кому идти.
     Сильный голос дрогнул, будто князя кто-то невидимый кольнул  прямо  в
сердце. Тавр зорко вцепился взглядом в лицо  Владимира,  но  тот  был  уже
недвижим лицом, холоден. Повторил:
     -- Как хошь... Это здорово прочищает мозги.
     -- А кава?
     -- Кава только заставляет работать шибче. Что-то стряслось?
     Девка, одергивая смятый подол, бочком скользнула к двери. Тугая  коса
успела расплестись, рыжие волосы в крупных локонах падали по прямой  спине
до поясницы. У двери девка оглянулась. Владимир чуть ли не впервые  увидел
в ее глазах не страх или облегчение, а прежний насмешливый призыв.
     Прежде чем она исчезла, он, повинуясь безотчетному порыву, крикнул:
     -- Скажи стражам, я велел тебе придти и ночью!
     Дверь за ней закрылась, Тавр покрутил головой:
     -- Отважная девка... Я знавал ее мать. Говорят,  она  ведьма.  Ведает
много, к тому ж еще и умеет кое-что из того, что другие не  могут.  Княже,
ты бы лучше каву пил! А то мозги прочищаешь, а память тебе  такое  занятие
отшибает. Ты ж сам кричал с коня, чтобы я заглянул вечером!
     Владимир хлопнул себя по лбу:
     -- Ах да! Вспомнил. Садись, перекусим.
     Сувор поставил на стол широкие блюда с жареными  курами,  карасями  в
сметане, варениками с вишнями. Владимир принялся есть жадно, хватал руками
горячие куски, обжигался, совал в рот.  Тавр,  хоть  и  успел  перекусить,
понаблюдал за князем и тоже ощутил зверский голод.
     -- Ты знаешь сколько было русичей и славян на чужой службе,--  сказал
Владимир с набитым ртом.-- Ты ешь, ешь! Надо бы как-то привязать  народ...
Доколе будем отдавать свою кровь и честь другим народам? Добро бы  еще  те
умели пользоваться! Служили наши пращуры египетским фараонам, а где теперь
фараоны? Служили мидийским каганам, а  где  теперь  каганы?  Нанимались  к
эллинам, давали им лучших полководцев,  героев,  даже  богов,  но  сгинули
эллины, и жаба за ними не кумкнула, а с ними пропала и  служба  наша.  Был
гордый Рим, были в нем славяне императорами и полководцами, но пал Рим...
     Он умолк, припав к кувшину  с  квасом.  Тонкая  струйка  побежала  по
подбородку, плеснула на вышитую  рубашку.  Тавр  ел  неспешно,  аккуратно.
Спросил, не давясь куском:
     -- И что ты хочешь?
     -- Найти путь, чтобы не давать чужим  пользоваться  нашими  руками  и
умами. Они пользоваться не умеют, а мы  от  потери  крови  слабеем.  Юнаки
уходят в дальние страны, становятся знатными мужами, но что нам от того?
     -- И что хочешь?
     -- Что,-- повторил Владимир зло.-- Чтобы не от нас бежали, а к нам!
     Тавр захохотал, чуть не удавился курицей:
     --  Во-во!  Дикие  печенеги  уже  пришли.  Осталось   только   ромеям
посвистать, чтобы там все бросили и пришли служить тебе!
     -- Нет, ты скажи, что  не  так?  Печенеги  уже  служат  Руси.  Как  и
берендеи, торки, савиры... Но свои все одно  будут  разбегаться.  Царьград
краше Киева, а есть еще Рим, Багдад...
     Владимир раздраженно отодвинул блюдо с обглоданными костьми:
     -- Ежели будет у нас войско, то воеводы  останутся  у  нас,  а  ежели
начнем украшать Киев и другие города, то и мастера останутся  здесь,  всем
работы хватит. А то и другие приедут. Как в Царьград. Ясно?
     Тавр покачал головой:
     -- А на какие шиши? Царьград побогаче. Ты на  деньги,  что  вывез  из
Царьграда, печенегов подкупил. Варягов сплавил на жидовские деньги, еще не
скоро расплатишься, а что у тебя еще?
     Владимир напомнил хмуро:
     -- Мы захватили скарбницу Ярополка. Правда, там едва-едва  на  оплату
войска... но у кого мечи, у того и власть. А власть сумеет выжать  деньги.
Ты начинай думать. То ли налоги новые ввести, то  ли  еще  что,  но  давай
шевелить сонную Русь! Здесь все один на другого кивают. Даже когда  горит,
и то с печи не слезают, норовят отодвинуться. А когда и там  припечет,  то
соседа просят "Пожар" крикнуть!



                                 Глава 22

     Тавр непонимающе смотрел на огромный стол.  Только  чашка  с  горячей
кавой сиротливо примостилась на краю, а по всему столу  стояли  деревянные
фигурки  Велеса,  Перуна,  Сварога,  Симаргла,   какие-то   собакоголовые,
неизвестный божок с рогами и торчащими как у кабана клыками.
     -- Никак в волхвы удумал?  --  спросил  он  насмешливо.--  Правильно,
гиблое это дело, князевание. А волхвы ни за  что  не  отвечают,  спят  как
свиньи, жрут в три пуза, на звезды смотрят, а  еду  и  питье  им  прямо  в
капище носят...
     Владимир огрызнулся:
     -- Хохочи, коли зубы хороши. Сейчас как  раз  пора  богами  заняться.
Волхвы  говорят,  что  все  войны  наши,  походы  и  деяния,  славные  или
бесславные, устройство земель и Покон -- лишь отражение воли богов. Какого
бога себе изберем, туда нас и поведут как стадо баранов.
     Тавр хохотнул, но взглянул уважительно:
     -- Это в  самую  точку!  Перуну  принесешь  жертву  --  в  дружинники
попадешь, Велесу -- в пастухи или торговцы заманит, Симарглу -- в  дальние
украины отправит службу нести... Ты, князь, как я  понял,  хочешь  выбрать
главного бога?
     -- Да.
     -- Тогда Перуна,--  сказал  Тавр,  не  задумываясь.--  Он  поведет  к
победам.
     -- Или к поражениям,-- возразил Владимир.-- Перун не бог побед, а бог
войны.
     -- Тогда Велеса?
     -- И торговля для нас не главное. Хоть и не чураемся. Велеса и Перуна
можно поставить по бокам главного бога, на ступеньку ниже... А вот кого во
главу?
     --  Княже,  а  что  ломать  голову,  когда  наши  отцы-прадеды  давно
рассудили? Во главе бог богов  Сварог,  владыка  неба  и  небесного  огня,
дальше его сыны Сварожичи:  Даджь-бог,  владыка  земного  огня,  месяц  --
владыка  ночного  огня...  Правда,  чем  они  занимаются,  я   как-то   не
разобрался.
     -- Вот-вот!
     -- Говорят, помогают.
     Владимир покачал головой. Тавр смутно удивился, лицо князя было более
изнуренное, чем после недели боев с ярополковцами.
     -- Как? Куда ведут? Ведь боги есть и у других народов! Но почему одни
народы возвышаются, а другие рассыпаются в прах? Иные в  такой  прах,  что
даже волхвы их не помнят. Надо избрать такого бога, который вел бы  нас  к
вечной славе, богатству, чтобы всем... лучше на свете жилось!
     -- Во загнул! А есть такой бог?
     -- Надо найти. Если не мы  с  тобой,  то  кто?  Простой  народ  занят
добыванием хлеба, воины  землю  охраняют,  бабы  рожают,  скорняки  обувку
тачают... Им некогда на небо глянуть! А у нас с тобой и хлеб на  столе,  и
сапоги на ногах. У нас есть время и силы поискать то, на  что  у  простого
люда... Я даже не знаю!
     Тавр задумался:
     -- А если такого бога вовсе нет?
     -- Как это?
     -- Ну, боги не все были сотворены великим Родом.  Какие-то  рождались
уже позже. Сварог родил двух Сварожичей, те еще что-то наплодили. Не  всяк
волхв упомнит! И сейчас еще рождаются. На  Востоке  аллах  совсем  недавно
появился, а какую силу обрел! Может быть, наш бог еще и не родился?
     Владимир прошептал потерянно:
     -- Тогда мы нынешние обречены... Но надо искать,  пусть  даже  найдем
еще в колыбели.
     -- Где искать?
     Владимир уже взял себя в руки, взгляд стал жестче:
     -- Империи возникают и рассыпаются в пыль, боги рождаются и  умирают.
Русь сейчас стоит на том, что мы все -- люди, все имеем право на  жизнь  и
землю. И неважно кто из нас полянин, кто древлянин, кто меря, а кто  чудь.
Вот и боги наши должны стоять, как мне  кажется,  не  на  ступеньках...  а
велим соорудить плотникам и  дикарщикам  ровную  такую  площадку...  шагов
десять в поперечнике... Нет, десяти  не  хватит!  Пусть  будет  пятнадцать
шагов. И всех богов поставим по кругу.
     Тавр  мгновение  смотрел  в  раскрасневшееся  лицо  молодого   князя.
Медленно наклонил голову:
     -- И оставим два-три пустых места.
     -- Зачем? -- насторожился Владимир.
     -- Для новых богов.
     -- Думаешь, так быстро найдем?
     -- Нет, на случай если еще какое племя войдет  в  состав  Руси.  Ведь
примем их как равных?
     Владимир вскочил, обнял  Тавра.  Тот  доказал  снова,  что  мгновенно
проникает мыслью в замыслы князя, начинает их развивать, наращивать плоть,
смотрит как вдохнуть в них душу.
     -- Скажи христианам и иудеям, пусть поставят своих Христа и Аллаха...
или как там ихних главных, рядом с нашими!
     Тавр смущенно высвободился:
     -- Если не передерутся в одном капище...

     Поздно вечером он отодвинул в раздражении  стол,  выбрался  во  двор.
Звезды усыпали небо яркие, крупные, полная луна висела прямо над  головой.
Бесшумные летучие мыши возникали из ниоткуда и выхватывали из  перегретого
воздуха натужно ревущих жуков.
     Луна освещала большую пристройку в два поверха  на  заднем  дворе.  В
половине окон еще  горел  красноватый  свет  лучин.  Владимир  нахмурился,
пересек быстрыми шагами двор.
     На крыльце было  пусто,  хотя  там  должен  был  находиться  гридень.
Владимир быстро взбежал по скрипучим ступенькам. Когда пошел  по  лестнице
на  второй  поверх,  услышал  как  там  хлопнули  двери,  кто-то   ойкнул,
зашелестели торопливые шаги.
     Наверху был узкий коридор, по обе  стороны  двери  комнат.  В  каждой
комнате по четыре ложа, по столу с двумя лавками.
     Владимир толкнул дверь, она и должна  быть  незаперта,  ворвался  уже
разъяренный. Два ложа были пусты, но Милана и Любава сидели у окна,  пряли
и напевали что-то тихое, печальное. Злата и еще одна  наложница,  Владимир
имени ее не запомнил, спали. Злата разбросалась во всей красе,  пышнотелая
и со сдобной белой грудью, а другая согнулась калачиком, колени  подтянула
к подбородку, ветхое одеяло натянула на голову.
     -- Кто здесь был? -- рявкнул Владимир.
     Девушки в испуге подскочили. Милана побелела, она  всегда  страшилась
великого князя до потери сознания, а Любава медленно покачала головой:
     -- Ни... кого.
     Ее губы дрожали, но Владимиру почудилось в ее голосе злорадство.  Две
другие проснулись смотрели вытаращенными глазами. Одело сползло со  Златы,
теплой и разомлевшей от сладкого сна, глаза были томные и покорные, как  у
коровы.
     Владимир круто повернулся, выбежал. Одна дверь привлекла внимание, он
добежал, распахнул ногой. Темно, только серебристый лунный свет очерчивает
четыре ложа, стол. Все четверо неподвижны под одеялами. Но в комнате  ясно
слышится запах крепкого пота, горящей лучины.
     Он быстро подошел, ухватил пальцами обгорелый конец. Даже  остыть  не
успел!
     -- Вставайте! -- велел он.-- И не прикидывайтесь, что спали.
     Он нащупал в выемке стены огниво, высек огонь.  В  красноватом  свете
видно  было  как  медленно  начали  шевелиться  женские  фигурки.  Еще  не
уверенные, что надо подниматься навстречу беде,  когда  можно  попробовать
закрыть глаза и спрятаться под одеялом...
     Он сел на край стола, с хмурой яростью смотрел на  дрожащие  фигурки.
Наложницы, чье имущество все помещается  в  сундучке  у  изголовья.  Самые
уязвимые, это не жены.
     -- Кто здесь был?
     Все молчали, смотрели большими перепуганными глазами.
     -- Кто здесь был? -- спросил он раздельно.
     Четыре пары глаз смотрели со страхом, но  в  комнате  было  молчание.
Владимир смотрел испытующе,  вдруг  его  взгляд  стал  подозрительным.  Он
указал на одну:
     -- Тебя как зовут?
     -- Ульяна, княже.
     -- Скинь рубашку.
     Бледная,  она  затравленно  посмотрела  по   сторонам,   замедленными
движениями стянула через голову рубаху.  Ее  тело  было  белым  как  брюхо
донной рыбы, только руки по локоть и ступни сохранили след от жгучих лучей
солнца. Грудь ее была крупная, тяжелая, слегка опустившаяся под  тяжестью.
Некогда плоский живот теперь заметно вздулся, округлился.
     -- Кто? -- выдохнул он, мгновенно превращаясь в зверя.
     Она  все  отводила  взор,  остальные  наложницы  стояли  возле  своих
постелей, глаза долу. Владимир шагнул вперед, хлестко ударил по лицу:
     -- Кто?
     Она упала навзничь, из  разбитых  губ  брызнула  алая  кровь.  Волосы
рассыпались по подушке, на миг скрыли ее лицо. Затем она  поднялась  сама,
не дожидаясь когда схватит свирепая рука повелителя.
     Откинув волосы, прямо взглянула ему в лицо.  В  широко  расставленных
глазах блеснул вызов.
     -- Хочешь знать? -- спросила она, и по ее голосу Владимир понял,  что
она уже переступила грань между жизнью и смертью.-- Удалой витязь, который
находит время не только на твоих наложниц... но и на жен!
     -- На жен? -- рявкнул он.
     -- Да,-- ответила она дерзко.-- Но я оказалась слаще, чем  даже  твоя
Троянда! Та самая, которую ты привез от вятичей!
     Он смотрел в упор, ничего от дикой ярости не соображая. Перед глазами
стоял кровавый  туман,  в  ушах  завывала  буря.  Троянда,  дочь  знатного
боярина, приглянулась с первого же взгляда. Он сразу взял ее в жены, как и
другим женам тут же определив отдельный дом с хозяйством и челядью.  Таких
жен у него теперь насчитывалось сотни две или три, он  не  подсчитывал,  и
все они жили несравненно богаче, чем простые наложницы.
     Потом его метнуло к двери, но с порога он обернулся:
     -- Пока живи! Если солгала, умрешь очень медленно.
     Он лавиной скатился  с  лестницы,  прогрохотал  сапогами  с  крыльца.
Заспанный гридень вывел коня. Владимир птицей взлетел в седло. Ворота едва
успели отворить, он понесся как ветер.  Не  скоро  услышал  позади  грохот
конских  копыт.  Догонял,  судя  по  стуку,   конный   Кремень   с   двумя
дружинниками.
     Дом Троянды располагался через три улицы  ближе  к  Днепру.  Владимир
спрыгнул с коня у ворот,  едва  не  прибил  замешкавшегося  воротаря,  тот
трижды переспрашивал, не признавая князя спросонья.
     Грозный, как черная буря, он ворвался  в  дом,  распугав  домочадцев.
Троянда еще не спала, что разъярило еще больше. Она любила поспать, всегда
засыпала с заходом  солнца.  Выскочила  на  середину  горницы  трепещущая,
бледная,  с  округлившимися  глазами.  Руки  прижимала   к   груди,   губы
шевелились.
     -- Раздевайся,-- проревел Владимир голосом, которого сам не признал.
     -- Княже!
     -- Раздевайся, тварь!
     Испуганно, трясущимися  руками  она  расстегнула  крючки  на  одежке.
Платье соскользнуло на  пол.  Она  осталась  голая,  стыдливо  закрывалась
руками. Владимир впился глазами в сильно округлившийся живот.  С  тех  пор
как привез, все было недосуг зайти, потешиться. Да и новые девки и молодые
бабы как-то заслонили эту боярскую дочь, пышную и сладкую, такую сочную  и
сдобную в ту ночь, когда он ввалился в ее комнату, еще забрызганный  чужой
кровью после боя.
     -- Что у тебя с животом? -- спросил он задушенным голосом.-- Пошто он
растет так? Тебя пучит, аль как?
     Она смотрела в пол. Живот ее выдавался вперед явно. Брюхатая.  Месяце
так на шестом. А он последний раз был у нее почти год тому.
     -- Ну? Кто это был?
     Неожиданно она подняла голову. Ее затуманенные  страхом  глаза  нашли
его лицо, голосок ее был дрожащим:
     -- Тебе никогда не узнать... Даже если будешь жечь меня на  медленном
огне. Даже если привяжешь к дикому коню. Потому что нашелся  ясный  сокол,
который залетел и в мою тесную темницу.
     Владимир обвел взглядом хоромы. Это темница? Да увидела  бы  в  какой
тесноте и бедности живут наложницы! Тварь неблагодарная.
     Горячая кровь ударила в голову с такой  мощью,  что  виски  заломило.
Шатаясь, он отступил к двери, страшась, что голова  разлетится  вдребезги.
Сжал обеими ладонями голову, прохрипел:
     -- Я узнаю, кто это был. Я все равно узнаю!
     -- Никогда!
     -- А потом вы умрете вместе.
     Ее лицо просветлело. Не  стыдясь  уже  наготы,  не  соромясь  живота,
спросила дрогнувшим голосом:
     -- Правда? Обещаешь?
     Пятясь, он вышел, ногой захлопнул  дверь.  Внизу  у  входных  дверей,
Кремень вполголоса беседовал с гриднями. Метнул острый  взгляд  на  князя,
тот был черным, как головешка после пожара:
     -- Стражу поставить?
     -- И пошли за волхвами.


     К утру он уже знал имя своего  оскорбителя.  Троянда  молчала  и  под
пытками, но другие жены, то ли из зависти, то  ли  еще  почему,  наперебой
рассказали все в подробностях, кто ходил, как  ходил,  когда  было  и  как
пробирался к жене великого князя.
     Сын боярский Буден, отважный витязь и умелый кулачный боец, он сейчас
с отрядом в  дозоре,  вернется  недели  через  три.  Владимир  хотел  было
дождаться, повременить с казнью, но ярость душила, и уже к полудню Троянду
потащили к жертвенному камню.
     С  нее  сорвали  одежду,  оставив  только  цветную  ленту,   которыми
подвязала волосы. Младшие волхвы бросили ее на каменное  ложе.  Несс  взял
священный нож:
     -- Во имя Перуна!
     Он покосился на великого князя. Владимир сидел на  огромном  коне  во
главе небольшой дружины. Лицо его было как из  дерева,  в  глазах  застыла
жестокость.
     Так и не дождавшись знака, Несс приложил лезвие  жертвенного  ножа  к
вздутому животу женщины. Снова покосился  на  князя,  не  подаст  ли  знак
пощадить, тот смотрел мрачно и жестоко.
     Троянда вскрикнула, но дальше лишь сцепила  зубы,  кровь  потекла  из
прокушенных губ по подбородку. Жилы напряглись на  руках  и  ногах.  Дюжие
помощники Несса навалились с тяжелым сопением, держали. Несс погрузил руку
в кровавое месиво живота. Послышалось чавканье,  хлюпанье,  звук  рвущейся
ткани. Он выпрямился, выдрав из чрева  матери  красное  крохотное  тельце,
залитое кровью. Ребенок слабо шевелил крохотными ручками.  Из  распоротого
чрева  матери  медленно  текла  широкая  струя   тяжелой   густой   крови.
Освобожденно вздувались, распираемые воздухом, внутренности,  вываливались
наружу.
     Троянда  закусила  губы.  Глаза  ее  неотрывно   смотрели   в   синее
безоблачное небо.  Несс  швырнул  ребенка  в  пламя,  снова  взял  нож.  С
бесстрастным лицом он поднес лезвие к яремной жиле женщины, чуть помедлил,
отодвинулся, чтобы не забрызгаться струей крови.
     Красная струйка ударила с  такой  силой,  что  попала  в  огонь.  Там
задымилось, зашипело. Запах горящей плоти стал  сильнее.  В  толпе  кто-то
охнул, послышались голоса, в которых звучало осуждение. Гридни с  топорами
наголо бросились в народ.
     Владимир  хмуро  повернул  коня.  Это  приструнит  остальных  жен   и
наложниц. На какое-то время.


     Сувор внес большую чашку кавы,  а  следом  явился  Борис.  Придирчиво
принюхался, поморщился. Запах  слабоват,  старый  гридень  щадит  любимого
князя. Не доверяет крепкому чужеземному настою. Теплое пойло принес, а  не
каву. Дурень, ибо сердце и желудок приучаются так же, как и мышцы.
     -- Добрый вечер,-- сказал он, глаза его  обыскивали  лицо  князя,  но
Владимир держал на нем личину приветливой доброжелательности. Борис кивнул
с удовлетворением. Личина не обманула, но волхв явно  успокоился.  Раз  уж
князь прикидывается, значит  держит  себя  в  кулаке  даже  в  собственном
тереме. В разгул и пьянство не ударился, как о нем говорят.
     -- Давно  не  видывал  тебя,  отче.  Садись,  отдохни.  Сувор,  пусть
принесут нам еще кавы. Есть будешь?
     -- Благодарствую,-- ответил Борис.-- Только чашку кавы. Настоящей!
     На этот раз Сувор заварил покрепче, принес сам, другим не доверил. Да
и хотел услышать, что скажет Борис,  научивший  тайнам  горячей  кавы.  Но
Борис смолчал, хвалить не стал.
     Сувор,  бурча  под  нос,  удалился.  Борис  отхлебнул  осторожненько,
прислушался, затем сказал неожиданно:.
     -- Не мельчи, княже. Если надо, будь жесток.
     Владимир  помолчал,  чувствовал,  почему  волхв  сказал  именно  это.
Признался нехотя:
     -- Мне почему-то это все труднее! То ли слабею душой, то  ли  столько
уже крови пролил, что сам захлебываюсь...
     -- Да, ты смягчаешься как человек, что уже удивительно...
     -- Почему?
     -- Человек обычно ожесточается. Но ты даже  если  и  смягчаешься  как
человек, то не должен смягчаться как князь. Особенно,  как  великий  князь
всей Руси! Для дела надо быть и  жестоким.  Если  надо.  Думаешь,  русский
народ не жаждет, к примеру, крепкой засечной черты? Да больше тебя жаждет!
Ты в далеком Киеве отсидишься, а его в полон на аркане уведут!  Но  такова
уж наша порода: хорошо лежать на сене, щупать девку и пить  бражку,  спать
подолгу, а то и просто лежать брюхом кверху на солнышке, жмуриться... Хоть
и знает, что надо встать, надо  работать...  Вмешайся  в  борьбу  простого
человека с самим собой! Стань на сторону его совести! Да не просто встань,
а с кнутом. Если понадобится, то и с мечом!
     -- Думаешь, поймут?
     Борис взглянул с  кривой  усмешкой.  Владимиру  стало  стыдно  своего
глупого вопроса.
     -- Потом,-- сказал Борис наконец,-- когда кончишь строить. А до этого
прими и  проклятия,  и  плевки,  и  ругань...  Не  все  и  с  твоим  отцом
добровольно  в  походы  шли!  Зато  вернувшись,  как  хвастались  боями  в
Болгарии, Хазарии, показывали раны, полученные от ромеев,  ясов,  касогов!
Только боль и раны принесли из дальних походов, а горды как! Ибо в великих
деяниях участвовали.
     Владимир кивнул:
     -- Спасибо, снял с души камень. Не самый большой, но все же снял. Или
приподнял.
     Волхв взглянул искоса, сказал безжалостно:
     -- А не оценят, то тебе что? Ах-ах,  расстроился...  Ты  должен  жить
иными мерами. Всякому не угодишь.
     -- Даже если всяк, это целый народ?
     -- А что народ? Если поступать так, как жаждет народ, то нас  сегодня
к вечеру куры загребут. К примеру, никакой народ не хочет  платить  налоги
ни на войско, ни на храмы, ни на оружие для защиты  от  врага...  А  какое
государство проживет без войска? Надо делать не как народ хочет,  а  хотят
самые умные из  народа.  А  ты  умеешь,  княже,  умеешь  даже  в  голытьбе
различить смышленого! Ты же за спесью да чванством иного родовитого  зришь
дурость скота безрогого... Потому у тебя советники один другого лучше.
     Он посмотрел на князя, заколебался. Владимир подтолкнул с подозрением
в голосе:
     -- Ну-ну, говори...
     -- Не хотелось бы тебя портить тем, что примешь  за  лесть...  Но  ты
окружаешь себя умными да сильными, потому что сам не размазня. Чего-то  да
стоишь! А будь ты дурнем, тебе было бы  обидно,  что  стоящие  рядом  тебя
превосходят. А тогда, сам понимаешь... Ладно, помни,  княже,  что  человек
велик не родом или ростом, а только  деяниями!  Кто  бы  запомнил  древних
египтян, ежели  бы  великие  пирамиды  не  поставили?  Надрывались,  кости
трещали, жилы рвались, тысячи и тысячи  людей  пали  и  не  поднялись,  но
великое чудо сотворили! Это все враки, что, мол, рабы  пирамиды  отгрохали
Мол, когда какая плита застревала, то бросали под нее живьем раба, и плита
лучше скользила по мясу и крови...  Рабам  такое  не  сотворить  даже  под
бичами! Это сделали свободные и гордые. И даже те, кто падал под  тяжестью
камня, пели славу тому делу, которое только что проклинали! А если  кто  и
бросался под застрявшую плиту, то сам, по своей воле. В этом и  есть  диво
человека. И в эти минуты он бывает равен богам нашим!
     -- Чудные мы создания,-- пробурчал  Владимир  отстраненно.--  Что  ж,
пирамиды, так пирамиды... Они от дури великой натаскали столько  камней  в
пустыню, а мы полезное дело сотворим...
     Волхв покачал головой, в запавших глазах вспыхнули и погасли огоньки:
     -- Не хули чужой народ, твой не  хулим  будет.  Не  от  дури  делали!
Как-то собрался войной против Египта  один  грозный  царь,  повелел  всему
Египту стать рабами, отдать ему молодых  девок  для  потехи,  как  вон  ты
делаешь... Египет же хотел избежать войны. Пригласили  послов  того  царя,
показывают им сокровища: мол, на это злато  можем  сколько  угодно  оружия
купить и армию снарядить... Послы смеются:  у  нас,  мол,  в  земле  этого
золота еще больше! Только копни. Египтяне повели их  на  высокую  башню  и
показывают оттуда города и  множество  людей  на  полях,  а  послы  и  тут
говорят: наш царь свистнет -- народу сбежится втрое больше! Тогда  повезли
их в пустыню  и  молча  показали  пирамиды.  Послы  враз  присмирели.  Как
пришибленные походили вокруг, замерили на глазок, а потом вдруг бух в ноги
египтянам! Плачутся, простите нашего дурака  царя,  не  подумал,  разве  ж
можно бороться с таким народом, что способен совершить такое дело?
     Владимир кивнул:
     -- Уразумели... У нас тоже  нечто  похожее  было.  Древний  наш  царь
Иданфирс, чтобы узнать сколько у него воинов, велел  каждому  принести  по
наконечнику стрелы. Когда волхвы сочли все,  он  велел  отлить  жертвенный
котел.
     -- И получился он,-- с улыбкой закончил волхв,-- в три роста высотой,
стены котла в ладонь  толщиной.  А  варили  в  нем  целиком  быков,  когда
освящали великие походы.
     Владимир развел руками:
     -- Прости, ты лучше меня знаешь те времена.
     -- Волхвы, чьи записи мы  читаем,  служили  и  при  Иданфирсе.  А  их
деды-прадеды, что тоже оставили  нам  весточку,  освящали  второй  Змеиный
вал...
     -- Второй Змеиный?
     Волхв скупо усмехнулся:
     -- Когда-нибудь расскажу. Скажу лишь, что его вырыли  для  защиты  от
несметной орды Аттилы. Потому и не сумел покорить нас, а уговорил войти  в
союз. Наши дружины вместе с  гуннами  и  германцами  сражались  в  Галлии,
стояли под Римом, дрались на Каталаунских полях...
     -- А первый Змеиный?
     -- Первый тоже не был первым. Когда рыли его, то шли  по  руслу,  что
уже только угадывалось. Всегда наши пращуры обороняли землю от кочевников!
Но вот мы есть, а насильники исчезают как дым, память о них растворяется в
веках.
     Владимир помрачнел:
     -- Одни уходят, другие приходят.
     -- Иди этой дорогой. Русь пребудет в веках,  вырастет,  рассеет  свое
семя, а ныне грозные торки, берендеи, урюпы,  хазары,  печенеги,  половцы,
что терзают нашу землю, рассеются тоже, и следа их не останется, и  семени
не быти, и само имя их исчезнет.
     Он перевел дух от  долгой  речи,  лицо  побледнело,  шрамы  выступили
резче. В глазах стоял немой вопрос. Владимир сказал нехотя:
     -- И до тебя дошли разговоры о засечной черте?
     -- Да. Я сразу подумал о третьем Земляном Вале.
     Владимир покачал головой. Волхв умен,  радеет  о  земле  Русской,  но
теперь уже видно, что он, князь  Владимир,  несмотря  на  свою  молодость,
видит дальше этого немолодого и знающего старые книги человека.
     -- Рано,-- сказал он сожалеюще.-- Не потянем.
     -- Русь велика!
     -- Пупки развяжутся. Сперва надо сил накопить малость.



                                 Глава 23


     По  всей  Европе  встрепенулись,  начали  присматриваться  к   новому
объединению племен. Возникло на востоке, в  самой  середке  котла,  откуда
тысячелетиями выплескиваются волны новых неведомых народов...
     Жрецы, хранящие древние тайны, знают, что между реками Рось  и  Днепр
находится бессмертное сердце мира.  С  каждым  ударом  выплескивает  волну
горячей крови, что в людской плоти мчится на  юг  ли,  запад,  восток  или
север, оседает  на  новых  землях,  давая  начало  новым  народам,  и  это
множество  племен,  образованное   одним   сердцем,   составляет   могучее
объединение племен, что называется всякий раз по-разному. Обычно по  имени
самого могучего племени. Но ведь могучим может быть недолго, затем уйти по
разным причинам, и вот уже верх берет другое племя, а  в  дальних  странах
ученые мужи отмечают исчезновение одного народа и появление другого...
     Но племя, взявшее верх, может двинуть  всю  эту  силу  на  завоевание
новых земель, может остаться на месте, крепя мощь и  распахивая  земли,  а
может сорваться с места и всей массой отправиться в поход за солнцем,  как
уже бывало в древние времена, когда погоня за  солнцем  привела  в  жаркую
Индию,  где  много  диких  народов,  хилых  и  малорослых,  темнокожих   и
совершенно нагих... Иные племена там и остались, разве что отгородились от
диких людей строгими варнами, запрещающими не только вступать в браки,  но
даже прикасаться к местным, другие племена дошли до  самого  берега,  края
Мира, где вода была горячая, а местные дасии  говорили,  что  дальше  вода
вовсе кипит и становится густой, как смола, часть племен все же  вернулась
на прародину к рекам Рось и Днепр...
     Но чего теперь ждать от нового объединения племен?  По  слухам,  верх
взяло малое племя рось, что испокон веков жило на берегу реки  Рось  и  по
берегу Днепра...  Это  племя,  если  верить  ненадежным  записям,  которые
подчищаются  всякий  раз  в  угоду  очередному  базилевсу,   в   древности
участвовало в дальних походах, было в объединении  племен,  известных  под
именем пелазгов, воевало против персидских  царей  Кира  и  Дария,  храбро
дралось на Каталаунских полях против Рима, иногда исчезало из поля  зрения
историков, но, как видно, не пропало  из  жизни  и  в  конце-концов  взяло
верх...
     Базилевс Василий хлопнул в ладони.  Из-за  портьеры  показался  Олаф,
надежный ипаспист-телохранитель.
     -- Позови придворного историка,-- велел Василий.-- Немедля!
     Пока историка почти бегом несли под руки, базилевс  ждать  не  любит,
владыка Восточно-Римской империи терпеливо мерил шагами свои  апартаменты.
Чего ждать от нового объединения племен?
     Историк упал на колени еще от  двери,  скользнул  в  поклоне  дальше,
пополз к трону:
     -- Что угодно величайшему, Блистательнейшему...
     Василий выслушал едва ли треть титула, в нетерпении стиснул зубы. Как
в той детской сказочке, когда мать своему любимому сынку  дала  длинное  и
пышное имя, а нелюбимому -- короткое. Когда в колодец свалился  нелюбимый,
дети быстро сообщили матери, что стряслось, его тут же вытащили. Когда  же
упал любимчик, то пока дети выговаривали все его имена, тот давно  утонул,
и даже рыбы съели.
     А эти придворные никак не могут уразуметь,  когда  нужно  произносить
все, а когда можно ограничиться  лишь  одним  упоминанием  его  имени.  Но
всякий страшится высочайшего гнева. Дескать, лучше выглядеть  глупым,  чем
недостаточно почтительным!
     -- Довольно,-- оборвал он, не дослушав и  до  половины.--  поройся  в
памяти, поройся в записях, но скажи: что там сейчас на  Руси?  Почему  мне
говорят, что от нее именно сейчас исходит наибольшая угроза?
     Историк по его  знаку  сел  на  нижнюю  ступеньку  трона.  Глаза  его
испытующе пробежали по озабоченному лицу правителя. Тот с  досадой  понял,
что  абсолютной  истины  не  дождаться.  История  будет  препарирована   и
преподнесена в том виде, в каком, как  историку  кажется,  нужно  поднести
озабоченному базилевсу.
     --  Племя  Русь  или  Рось,--  начал  историк   медленно,   все   еще
присматриваясь к малейшему изменению  в  лице  императора,  но  тот  сидел
недвижимо, не шелохнув  и  мускулом,--  славянское  племя  Русь,  что  уже
совершало разбойничьи набеги на земли империи... Непомерна твоя  щедрость,
мудрый и блистательный базилевс, что ты проявил интерес к этому  вроде  бы
малозаметному племени! Только ты,  величайший  и  непревзойденнейший,  мог
заметить...
     -- Оставь мои титулы,-- зло бросил базилевс, в голосе звякнул металл,
историк  съежился.--  Говори  только  о  Руси.   Там   опять   перевороты,
убийства... Как и везде. Но что-то меня гнетет. Я чувствую  оттуда  скорую
угрозу! Что там за люди теперь, каковы обычаи,  сильно  ли  изменились  со
времен вторжения в наши земли орд Олега Длинного Меча, которого они  зовут
Вещим?
     Историк  истово  закивал,  но  в  его  выцветших  в   подземельях   и
книгохранилищах глазах появилось смущение:
     -- Великий...-- он осекся.-- Мы могли проследить за этими  племенами,
да и то не всегда, лишь когда они ходили в походы, вторгались в наши земли
или земли Востока. А вот времена, когда крепли на берегах своих  рек,  для
нас тайна.  Но  это  не  тайна  для  иудеев:  они  издавна  проложили  там
караванные дороги, еще Аттилу снабжали оружием и роскошью, а  когда  взяли
верх в Хазарском царстве и превратили его в каганат, то и вовсе следили за
каждым шагом росичей. Прикажи изъять их записи!
     Базилевс зло отмахнулся:
     -- Ты опять за свое! Их записи для нас недоступны, ибо язык  чужд.  К
тому же свои записи прячут в надежде, что и  мы,  и  Русь,  и  все  народы
падут, а они переживут всех, и тогда  только  у  них  останется  подлинная
картина мира. Давай выкладывай то немногое, что знаешь.  Особенно  про  их
воинские дела, военное искусство.
     Историк в сомнении покачал головой:
     -- О, Величайший! Не всегда воинское искусство есть  залог  настоящей
мощи.  Был  блистательный  Ганнибал,  но  где  теперь  его  Карфаген?  Был
непревзойденный Александр  Великий,  но  где  теперь  его  Македония?  Был
владыкой мира Рим, но вот западную половину империи захватили германцы,  а
восточную -- славяне... Почти  захватили.  Надеюсь,  что  теперь  эти  два
народа одного корня, что раньше еще не враждовали,  столкнутся  в  великой
битве за раздел мира... Прости,  Ослепительнейший,  я  отвлекся!  Я  хотел
сказать, что есть и другой путь. И указал его славянин Управда, что бедным
крестьянином пришел в империю в бараньей  шапке  и  овчинном  тулупе  и  с
посохом, дабы отбиваться от собак.
     Базилевс нетерпеливо отмахнулся:
     -- Эту историю знает каждый. И что он свое имя  попросту  перевел  на
латинский лад и стал Юстинианом.
     -- Гм...  Он  стал  величайшим  императором  Римской  империи,  сумев
вышибить германцев из западной части  империи,  освободив  от  них  Рим  и
объединив по своей властью всю необъятную империю. Он  много  еще  свершил
побед, очистил от германцев и всю Африку, но величайшая его заслуга в том,
что впервые провел кодификацию римского права.  По  заслугам  этот  кодекс
зовут кодексом Юстиниана, а его имя осталось в слове "юстиция"...
     -- В чем его путь? -- потребовал базилевс.
     -- Он широко привлекал на службу варваров. Сам  славянин,  он  ставил
своих соотечественников начальниками легионов, командирами  эскадр,  всего
флота. А те  в  свою  очередь  звали  к  себе  друзей,  ослепленных  такой
карьерой, а вот уже наши ряды пополняются  отважнейшими  воинами,  в  ряды
наших  мыслителей  влилась  свежая  струя  дикарской  крови,   что   жадно
набросились на знания... Эти гипербореи тут же забывают свой народ,  язык,
обычаи, и уже служат нам, как не могли бы служить даже себе. Кто,  как  не
Юстиниан, сумел отразить страшные натиски славян на Севере?
     -- Я это знаю,-- прервал  Василий  увлекшегося  историка,--  так  что
общее с Юстинианом и этим... новым князем Руси?
     Историк развел руками:
     --  Он  делает  все  то  же.  Правда,  бедную  Русь  не  сравнить   с
великолепием империи, но их  новый  князь  умеет  завоевывать  народы  без
боя... и удерживать  без  пролития  крови!  Русы  --  победители,  но  это
единственный  народ  на  свете,  который  не   пользуется   своим   правом
победителя, не ставит себя выше  других.  Они  позволяют  вносить  в  свои
священные храмы чужих богов. Уже на другой день не делают  различия  между
победителем и побежденным. И новые  народы  начинают  приносить  жертвы  и
богам русов, а сами без всякого  принуждения  начинают  зваться  росичами.
Конечно, это не дело рук одного князя, это народ таков, но их князь  очень
умело этим пользуется. Он принимает всякого гонимого, будь это даже  дикий
печенег, чужой верой хазарин, свирепый викинг или  беглый  раб  империи...
Мало народов, в ком сила так хорошо бы сочеталась с душевной щедростью!
     Василий  долго  сидел  молча.  Его  молодое  лицо  словно  бы   резко
постарело.  Он  сам  ощутил  себя   огромной   империей,   цивилизованной,
утонченной,   но   переполненной   всеми   болезнями,   которые   приносит
цивилизация. Наконец почти прошептал:
     -- Да, они опасны...
     -- Очень,-- подтвердил историк, в увлечении забыв добавить хоть  один
из титулов императора.-- и еще надо подумать, стоит ли так  уж  навязывать
им учение Христа!
     -- Почему?
     -- Пока они варвары, мы можем окружать их  врагами,  натравливать  на
них цивилизованные страны. Как на варваров, на них  имеет  законное  право
нападать и разорять любой государь. Если же примут Христа,  то  встанут  в
один ряд с теми, кто уже  идет  под  его  стягом.  Они  получат  над  нами
преимущество! За счет своей удивительной терпимости к чужим.
     -- Но Христос ревнив! Он не потерпит других богов.
     -- Славяне -- странный народ. Они и веру Христа  переплавят  в  своем
характере по-своему. И даже если и поставят его на главное место в русских
храмах, то и своих богов не  изгонят,  а  оставят  рядом.  У  них  слишком
развито чувство справедливости! Помни, базилевс, они не приемлют  рабства.
Даже пленных либо отпускают, либо продают в другие страны, но у себя рабов
не держат...
     -- Иди,-- сказал вдруг базилевс.
     Увлекшийся историк непонимающе раскрыл глаза:
     -- Что?
     -- Оставь меня, говорю,-- сказал Василий уже раздраженно.-- Ты сказал
достаточно.
     Историк в страхе распростерся на полу, проклиная себя за  пространные
речи. Базилевс велик, ему править миром, отвлекать его от дел  государства
--  тягчайшее  преступление,  и  только  его   снисходительность   спасает
провинившихся от кары!
     Когда в пустынном зале зашелестели легкие девичьи шаги,  Василий  все
еще сидел на троне в глубокой  задумчивости.  Он  выглядел  человеком,  из
которого вытянули все кости.
     -- Что-то стряслось?
     Он не повернул голову, только проследил за стройной фигуркой:
     -- Это ты, Анна... Тяжко мне, Анна...
     Она как белка села рядом на поручень трона,  исхудавшие  плечи  брата
казались еще тоньше, а редкие волосы под ее пальцами выглядели паутинками.
Он ощутил, как от ее тонких пальчиков пробежали живительные искры.  Что-то
отозвалось в его теле, сердце трепыхнулось вяло, он  ощутил  наконец,  что
оно еще качает редкую остывающую кровь.
     --  На  дворе  уже  запряжены  кони.  Большой  обоз  с  христианскими
святынями, священниками, послами, богатыми дарами. Опять на  Русь,  как  в
бездонную бочку... Что-то будет  на  этот  раз?  Только  что  у  меня  был
историк. Он горячо убеждал не давать Руси учение Христа.
     -- Почему?
     -- Боится.
     Даже не видя ее личика, он чувствовал,  как  она  вскинула  соболиные
брови, а на чистом лобике появилась морщинка.
     -- Русы готовятся к новой войне с нами?
     -- Не то.  Что-то  мне  подсказывает,  что  героическая  эпоха  в  их
северной стране миновала. На троне сейчас, как сообщили послы,  не  пылкий
Святослав,  а  очень  дальновидный  и  расчетливый  князь,  один  из   его
сыновей...  Такой  не  ограничится  разбойничьими  набегами.  Он   захочет
проглотить империю раз и навсегда!
     На миг словно расступились  стены,  Анна  увидела  пылкого  витязя  с
горящими как уголья глазами, услышала его страстный голос. Он тоже  явился
с Севера, но не в пример белокурым и белокожим викингам был  смуглый  и  с
волосами темнее вороньего глаза, а  темнокарие  глаза  постоянно  полыхали
затаенным огнем. В нем вместо крови текло расплавленное золото, он  всегда
был горяч и неистов, в нем было столько огня и мощи... Где  затерялся  тот
герой? Удалось ли ему вернуться на свою Русь? А если удалось, каково ему с
его огненным нравом быть под тяжелой рукой дальновидного и расчетливого?



                                 Глава 24


     На околице раздавался шум, веселые крики. Громко и  отчаянно  залаяли
собаки. Затем был отчаянный визг,  будто  псу  перебили  хребет.  Владимир
поморщился,  а  Кремень  тут  же  выскользнул,  послышался  дробный  топот
подкованных сапог.
     Вернулся не скоро. Вопли чуть поутихли, только собаки все еще рычали.
Кремень ввалился растрепанный, на щеке пламенела широкая царапина.
     -- Княже! Лесного человека пымали!
     -- Что за вранье...
     -- Небом клянусь!
     Владимир передернул плечами:
     -- Лешего, что ли?
     -- Может, теперь это и  есть  леший.  Бают,  медведь  уволок  бабу  в
берлогу, зиму жил с  нею,  а  на  весне  разродилась  чудищем.  Наполовину
медведь, наполовину человек. Летом удалось сбежать, а дитенок так и  вырос
с лесным папаней... Недавно медведь то ли подох, то ли убили где, а  этого
поймали в сети...
     Владимир раздосадованно и в то же время с интересом пожал плечами:
     -- Так то, может быть, беглый Варяжко? Придумают же такое...
     -- Княже,-- сказал Кремень с укором.-- Я ж сам его видел!
     -- Варяжко?
     -- Лесного человека!
     Владимир увидел в перекошенном лице Кременя то, чего  раньше  не  мог
увидеть -- страх. Кивнул, полез из-за стола.
     -- Врешь, небось, но пойду погляжу. Ежели  соврал,  не  сносить  тебе
головы. Мне сейчас не до шуток.
     Кремень набросил ему корзно на плечи. Владимир  чувствовал,  как  тот
суетится сзади, едва ли не подталкивает в спину.
     За воротами уже стоял  веселый  гул,  брехали  псы,  слышался  сиплый
медвежий рев. Кремень крикнул вартовым, те с готовностью отворили ворота.
     Во двор ввалилась пестрая галдящая толпа. В середке ревел  и  пытался
порвать толстые цепи парень -- совершенно голый, темный,  весь  в  белесых
шрамах. Его растягивали в стороны шестеро дюжих мужиков, по трое на каждой
руке.
     Лохматый настолько, что лица не видно, лесной  человек  все  старался
опуститься на четвереньки. Руки у него  были  непомерно  толстыми,  все  в
мышцах, но мужики с проклятиями изо всех сил  упирались  в  землю,  тянули
цепи, удерживая лесного зверочеловека на двух ногах.
     Медленно дотащили до крыльца, чтобы  князь  мог  получше  рассмотреть
диковинку. Стражи держали копья нацеленными в их спины.
     -- Что за диво лесное? -- спросил Владимир.
     Он сам ощутил, что голос  дрогнул.  Зверочеловек  взревел,  рванулся,
слегка потащил за  собой  всех  шестерых.  Стражи  бросили  копья  и  тоже
ухватились за цепи, удержали. В пасти плененного Владимир  увидел  острые,
как у волка, зубы, черное небо.
     -- Это медвежий сын,--  ответил  один  из  мужиков,  он  держался  за
старшего,-- нарекли -- Медведко. Вчера всем селом ловили. Двоих этот зверь
успел задрать... Силища в ем неимоверная!
     Мужики и стражи в самом деле  с  великим  трудом  удерживали  лесного
человека. Взлохмаченные грязные волосы падали на лоб и плечи. Желтые космы
торчали из-под мышек, весь низ живота был в густой рыжей шерсти. Но борода
и щеки были  голыми,  видно  еще  не  взматерел,  не  вышел  из  щенячьего
возраста. Когда поводил налитыми свирепой мощью плечами, мужики с  криками
натягивали цепи.
     Владимир сказал четко:
     -- Кто ты есть?
     Медведко глухо взревывал, смотрел исподлобья налитыми кровью глазами.
Вздохнул, показав звериную пасть, облизнулся, достав  и  приплюснутый  нос
длинным острым языком.
     -- Кто ты? --  повторил  Владимир.--  Что  тебе  надобно?  Скажи.  Я,
великий князь, смогу помочь тебе.
     Старший мужик бесцеремонно влез в разговор:
     -- Да не разумеет он!  Зверь,  он  и  есть  зверь.  Лесной!  Домашняя
скотина и то людскую речь разумеет, а этому хоть кол на голове теши!
     Владимир на лесного человека смотрел  с  содроганием.  Тот  опустился
было на четвереньки, но  мужики  с  готовностью  натянули  цепи.  Медведко
подбросило под горло, застыл на полусогнутых, страшный, и стало видно, как
непривычно ему стоять на задних  лапах,  как  хочется  опуститься  на  все
четыре, как страшно среди беснующихся зверей на задних запах, что  визжат,
кудахчут, стрекочут -- такие непонятные и страшные,  а  под  горло  больно
давит страшное, опасное...
     -- Кормили? -- спросил Владимир.
     -- Только сырое мясо жреть! -- ответил староста словоохотливо.-- Да и
то на четырех только. Ты, княже, взгляни  на  его  ладони!  Мозоль  в  три
пальца. У него и пальцы почти не сгинаются. Это ж не наполовину медведь, а
целиком, взаправдашний! Только что личина людская.
     -- Говорить может?
     -- Ни в какую,-- мотнул головой староста.-- Только реветь! Да и с кем
бы говорил в лесу? Звериную речь разумеет, а человечью забыл...  То  исть,
она ему и не была дадена за ненадобностью. Заместо  ее  получил  зверячью.
Это ж только в сказках Ивашко и людскую речь знает, и звериной владеет!  А
на самом деле: или -- или.
     -- То-то и оно,-- вздохнул Владимир.
     Он чувствовал странную пустоту, словно его не просто обокрали, а даже
из души вынули и растоптали что-то очень ценное. Медведко рванулся вперед,
волоча чуть расслабившихся мужиков. Дружинники выставили  копья.  Медведко
по-медвежьи ударил передними лапами. Двое копий  разлетелись  в  щепы.  До
князя было рукой подать, но Медведко остановился сам, а  тут  опомнившиеся
мужики налегли на цепи. Медведко повис, растянутый в стороны, не способный
шевельнуться.
     -- Это подарок тебе, княже! -- провозгласил староста.
     -- Благодарствую,--  ответил  Владимир  сухо.  Он  кивнул  Кременю.--
Ловцов этого зверя наградить! Буде у них просьбы какие -- исполнить. Если,
конечно, не такие дикие, как этот...
     Мужики довольно закричали. К Владимиру  приблизился  Тавр,  глаза  не
отрывались от лесного человека:
     -- А с этим что?
     -- Да примет смерть,-- ответил Владимир быстро.
     Тавр удивился:
     -- Зачем? Посадим в клетку, будем другим князьям показывать!
     -- Нет,-- сказал Владимир  решительно.--  Это  ж  человек...  Он  был
человеком, рожден был человеком. А теперь это зверь. Пусть никто не видит,
что человек может быть таким зверем. Это страшно... Страшно  мне,  Тавр...
Пусть зарубят втихую и зароют на заднем дворе.
     Когда Медведко утащили на цепях, Владимир тихо спросил:
     -- Думаешь, он сын медведя и простой бабы?
     Тавр цинично усмехнулся:
     -- Я верю, что где-то бывают чудеса. Но  только  не  в  нашем  дворе.
Сколько мужики не тешут плоть с молодыми кобылками, овечками да козами, но
те несут только от своих. Баба понесет только от мужика,  так  уж  повелел
Сварог. И верно, а то  бы  великое  смешение  и  непотребство  настало  на
земле...
     Владимир с великим облегчением перевел дух:
     -- И я так думаю.
     Тавр искоса смотрел на князя:
     -- Тебя что-то тревожит.
     -- Очень,-- признался Владимир.-- С другой стороны, лучше бы  этот  в
самом деле родился от медведя и бабы.
     -- Скажешь, или сам думать будешь?
     -- Да нет, это раздумья вслух... Я  слыхивал  от  старых  людей,  что
волки или медведи иной раз выхаживали людских детенышей. Такие люди всегда
бывали силы неимоверной, а умом слабы... Ежели медведь его выходил,  то  у
такого человека ум всегда медвежий, если волк -- волчий...
     -- И что же тревожит, княже?
     -- А что в человеке нет своего! Если я волчонка или медвежонка заберу
из норы, то они так и вырастут у меня в тереме: один -- волком, другой  --
медведем. Если лосенка начну растить, то как бы ни изощрялся  --  вырастет
сохатым. Хоть грамоте его учи, хоть песни пой. А  вот  если  они  подберут
человеческого  детеныша,  то  он  человеком  не   останется!   Обязательно
превратится в зверя.
     Тавр нахмурился, двигал кожей на лбу. Сказал решительно:
     -- Княже, говори проще. Все еще не пойму, куда клонишь?
     -- К тому, что если бы человеческое  дитя  взяли  боги  или  упыри...
Вырос бы богом или упырем?
     Боярин отшатнулся, замахал в испуге руками.
     -- О чем ты?
     -- О человеке. Непонятно мне сие...
     -- Княже, это забота волхвов!
     -- Я привык не перекладывать на чужие плечи.
     -- Тогда ты глубоко роешь... Или, напротив, высоко залетаешь!
     Владимир продолжил, словно не слыша,  глаза  его  недвижимо  смотрели
вдаль:
     -- Ну да с богами, ладно... Все  равно  страшно,  что  человек  может
стать всяким. Можно его сделать всяким! Тебе не страшно,  а  меня  холодом
пронзает, будто меня, как лягуху, заморозили в глыбе  льда.  Хорошо,  если
удастся разжечь в нем искру солнечного бога, но еще легче зверем  сделать!
Вниз катиться легче. Боюсь я такого человека. Боюсь, но  других  людей  на
свете нет, надо жить с такими. А  мне  и  того  хуже  --  править  такими.
Допусти хоть  малую  ошибку...  Но  как  сделать  так,  чтобы  зверьми  не
становились?
     Тавр напомнил с неудовольствием:
     -- Княже, люди и так не звери!
     -- Но зверья в них много. Или потому, что звери всюду? А человек  все
перенимает. Потому что своего нет. Брешут христиане, что человек рождается
с душой.  Какая  ж  душа  у  Медведко?  Душа  делается,  растет  вместе  с
человеком. Выхаживается как яблоня с редкими плодами! Она не  бессмертная.
Ее загубить -- раз плюнуть!
     -- Княже,-- снова сказал Тавр,-- оставь это волхвам.
     -- Такое важное дело? Да никогда в жизни. Даже тебе не доверю,  а  уж
волхвам... Я -- великий князь всей Руси. В моей власти повернуть ее как  к
озверению или оскотению... оскотинению, так и... ну, приобщению  к  богам.
Только как это сделать, не знаю.
     -- Ну, как к озверению знаешь... У тебя уже сколько жен?
     Владимир снова не заметил шутки,  боярин  старается  вернуть  его  на
землю, где ходят все, сказал очень серьезно:
     -- Я себя не переоцениваю, не думай! Мол, захочу поверну туда, захочу
-- сюда... Просто человека  так  легко  повернуть  в  любую  сторону,  что
страшно мне!


     После случая с лесным человеком Тавр заметил, что к  князю  зачастили
волхвы. Они и раньше пытались бывать у него чаще, но Владимир отмахивался,
дел невпроворот, ежели что надобно --  скажите,  мол,  Тавру,  а  то  даже
Кремень распорядится. Исключение делал для Бориса, больше  воина-ветерана,
чем волхва, но с ним говорил больше о политике, чем о богах.
     Теперь же речи в тереме велись заумные, нудные и глупые по  разумению
Тавра. Он присутствовал не раз,  Владимир  не  таился,  охотно  включал  в
работу и чужие мозги, а своей головой Тавр гордился не зря.  Уже  доказал,
что котелок на его плечах варит лучше, чем у многих родовитых, стоявших  у
трона Ольги, Святослава и Ярополка.
     Запах кавы распространялся теперь по всему терему. Вслед за князем  к
ней пристрастились бояре  и  даже  гридни.  Сувор  ненадолго  отлучался  в
Жидовский квартал, возвращался с мешком ароматных зерен. Иудеи  набивались
поставлять каву прямо в терем, но Сувор  воспротивился:  обманут,  надуют,
гнилье да попревшее в дороге спихнут, все племя у них такое, а так он в их
закромах все перероет, перещупает, выберет самое лучшее. Теперь в  княжьем
тереме уже вдвоем с Кременем носили  в  чугунке  наверх  ароматное  пойло,
разливали по махоньким чашкам князю и боярам.
     На этот раз у князя был сам Несс, верховный жрец всей земли  Русской.
Каву он брезгливо отодвинул, но и в сторону чаши с хмельным медом не повел
бровью. Для него Борис, его помощник, готовил особый отвар из трав.  Несс,
который помнил еще молодого Рюрика, так о нем говорили, был бодр  и  свеж,
хотя и с виду напоминал столетний вяз, а глаза блестели жизнью.
     -- Ты должен знать, княже, что когда долго-долго, невообразимо долго,
вечность обретала форму, она приняла облик Праяйца...
     -- А из него явилось Прадерево,-- нетерпеливо сказал  Владимир,--  на
котором теперь сидит Род в облике  белого  сокола.  Это  я  знаю,  великий
волхв. Пропусти несколько веков своей  мудрости,  насладимся  же  главным!
Жизнь так коротка, прямо утекает как песок меж пальцев! А сделать надо так
много.
     Волхв поморщился, взглянул строго, заговорил чуть измененным голосом:
     -- И когда великий Род родил двух сыновей...
     -- Белобога и Чернобога,-- снова  перебил  Владимир.--  И  это  знаю.
Волхв, жизнь коротка, я хочу успеть  до  старости  услышать  конец  твоего
рассказа.
     Несс вспылил, воздел было себя грозно, но хоть перед ним сидел  почти
что юнец, но глаза у него были совсем не молодые, в них была тоска и  боль
много повидавшего человека, словно из  тела  юного  князя  смотрел  другой
человек -- неулыбчивый и жестокий. И Несс опустил на лавку, сказал глухо:
     -- Эх, княже... не вижу в тебе  почтения  к  великим  деяниям  народа
нашего.
     -- Эх, волхв,-- ответил ему Владимир в тон,--  меня  больше  волнует,
что с моим народом будет, чем то, что было! Но ты рассказывай. Авось, и  в
прошлом отыщется какое-то зерно, что можно прорастить нам на пользу.
     -- А знаешь ли, что русским он стал зваться только что, а  это  время
-- песчинка в сравнении со всей его жизнью?
     -- А это важно?
     Волхв хотел было снова вспылить, привык к послушанию младших волхвов,
но князь смотрел требовательно, и он сказал лишь с легкой укоризной:
     -- Знаешь ли ты, княже, что народ наш идет из такой древности, что  и
земля была не та, и горы не те, и солнце светило не такое, и луны не  было
на свете... но волхвы все помнят и все укладывают в своих  записи?  Знаешь
ли ты, что народ наш -- могучий ствол древа, он все пускает  ветви,  а  те
всякий раз начинают жить сами, отделяясь от ствола,  и  скоро  забывают  о
кровном родстве? И снова мы -- сердце, обрастаем плотью, снова даем  новые
выплески племен, что идут на  юг,  на  север,  идут  на  восток  и  запад,
заселяют земли...
     -- Добро, что заселяют,--  пробурчал  Владимир.--  Плохо,  что  воюют
потом. Ляхи, к примеру.
     Волхв пренебрежительно отмахнулся:
     -- Ляхи -- сегодняшний день, а, к примеру, хетты или хатты, хатцы  --
ибо они даже в походах  ставили  хатки  --  то  день  позавчерашний...  Не
слыхивал о таком народе? А он был. Великий народ, что отпочковался от нас,
великая держава... Особенно много родов и даже племен выделилось из нашего
народа при великом завоевании Индии. Многие там и остались...  Еще  больше
родов  вычленилось  после  большого  похода  в  Малую  Азию.  Наши  предки
завоевали много стран, захватили Мидию, Мизию, Опаленный Стан...  Двадцать
восемь лет держали все эти  страны  в  повиновении,  затем  ушли  назад  с
богатой добычей. А многие остались там  жить,  выстроили  свои  славянские
города Назарет, Еруслан...
     -- Эт Ерусалим, что ли? -- удивился Владимир.-- И его построили  наши
деды? А Опаленный Стан -- это Палестина?
     -- Они самые,-- кивнул волхв торжественно.-- Гора Сион  --  это  была
наша Сиян-гора... Все это было нашим... Ну, русичи тогда  еще  не  звались
русичами... Но это были отцы русичей... или  деды.  От  них  отпочковались
явусы, или как их еще  называли,  евусеи.  Остались  там  жить,  настроили
городов, куда  чужаков  пускали  очень  неохотно,  ибо  те  были  дикие  и
немытые...   Потом   через   сотни   лет   туда   вторглись   дикие   орды
кочевников-иудеев. Города брать они еще не умели, захватили только долины,
потому евусеи продержались в крепостях еще лет сорок, по помощь не пришла,
и тогда  пала  главная  крепость  на  Сиян-горе,  пал  Еруслан,  названный
захватчиками Ерусалимом, пали и другие города... А наш народ, что  еще  не
звался русами, а венами или венедами, продолжал выплескивать из своих недр
новые племена! Один из таких выплесков был конный отряд горячих голов, что
отправились на поиск новых земель -- их так  и  назвали:  слы  венов.  Они
захватили земли по Днепру,  дав  начало  новому  племени,  которое  так  и
называлось:  слывене.  За  тысячи  лет  племя  разрослось  и  само  начало
выплескивать  племена,  которые  назывались:  словене,  славяне,  словане,
словаки, сербы, хорваты, поляне, кривичи... А потом каждое из этих племен,
разрастаясь, тоже делилось на части...
     -- И каждая часть начинала жить по-своему,--  прервал  Владимир.--  А
по-простому, это значит, что тут же затевала войну с соседями! А  особенно
с племенем, породившим их. Верно?
     -- Увы, да.
     Владимир со стуком  опустил  на  столешницу  тяжелые  кулаки.  Посуда
подпрыгнула.
     -- Но есть ли предел  этому  бессмысленному  действу?  Что  за  цепь:
отделившись от родителя, тут же воевать с ним? И со всеми, кто рядом?
     -- Для того и ведаю тебе древнюю и  горькую  историю  нашего  народа,
чтобы ты  понял,  уразумел,  преисполнился  гордостью  и  печалию.  Слушай
дальше...
     Владимир оглянулся на хмурые лица воевод. Им  уже  в  печенках  сидел
монотонный рассказ волхва. Войдан вовсе уронил голову  на  грудь  и  шумно
похрапывал. Кремень скреб в затылке, пытался поймать выпадающий  волос,  а
найдя, тут же принялся совать его в ноздрю Войдана. Воевода потешно кривил
рожу, двигал носом, бурчал, но не просыпался. Тавр слушал с  непроницаемым
лицом.
     -- Погодь,-- сказал Владимир просительно,-- ты много мудрости обрушил
за один раз. Моя бедная голова не вынесет! Дай передых. Продолжим в другой
раз, а пока я должен заняться делами более  земными.  Кремень,  ты  слушал
всех внимательнее... проводи верховного волхва с наибольшим  почтением.  И
вручи дары капищу богов наших.
     Кремень подхватился, едва не уронил Войдана. С готовностью  подхватил
волхва, почти бегом, но со всей  почтительностью  пронес  до  выхода.  Там
старого волхва приняли молодые помощники, взяли бережно под руки.  Кремень
вернулся с широкой улыбкой облегчения, даже ладони отряхнул, словно полдня
держал какую пакость.
     Владимир с грохотом обрушил кулак на край стола. Посуда  подпрыгнула,
зазвенела. Войдан очнулся, на  лету  ухватил  узкогорлый  кувшин,  не  дал
разбиться о пол. Еще сонными руками поднес ко рту, забулькало, по  горнице
потек запах пряного вина.
     -- Не понимают! -- сказал Владимир яростно.-- Я политик! По-ли-тик!
     На него смотрели  кто  с  сочувствием,  кто  с  иронией,  но  все  --
непонимающе.
     -- Все эти рассказы о великом прошлом...-- сказал Владимир с болью  в
голосе.-- Зачем? Чтобы я преисполнился  спесью?  Мол,  мой  народ  древнее
всех, уже этим я выше других? Так меня тогда с моей Русью и куры загребут.
Как бы я не убеждал себя и вас, что мы-де древнее и потому имеем право  на
чужие земли, а еще  по  праву  первородства  могем  другие  народы  тыкать
мордами в ихнее... да и свое дерьмо, но они-то знают, что мы не древнее!
     Борис, который не ушел с Нессом, враз ощетинился:
     -- Княже, мы в самом деле древнее! У меня есть старые записи...
     Владимир досадливо отмахнулся:
     -- Что толку читать чужие летописи? И выдавать их за  свои?  Конечно,
от кого-то и мы пошли. Не из навоза же вылезли, как  черви.  Но  ежели  за
века не раз сменили земли, язык,  веру,  то  мы  уже  не  тот  народ,  чьи
летописи читаешь и присобачиваешь для  Руси!  Но  будь  мы  в  самом  деле
древнее всех на свете, то что? Вон иудеи и язык свой сохранили, и веру,  и
летописи ведут от начала времен, и род насчитывают по сто колен, ежели  не
по тысячам... Ну и что же? Они так же гонимы, как цыгане или угры. В  мире
нет почтения к древним народам. Со слабыми не считаются, так  мне  сказали
однажды... в городе городов, будь он... Уже потому мне, князю, надо думать
о сегодняшнем дне... и завтрашнем! Да только ли мне, князю? А вам?
     Это повисло горьким укором.



                                 Глава 25


     Едва по дорогам  Руси  промчались  вестники,  что  война  за  престол
кончилась, как по тем  же  дорогам  потянулись  сперва  робко,  затем  все
увереннее, купцы, миссионеры, калики, странные заморские гости, от которых
непонятно чего и ждать: торговцы -- не торговцы, послы -- не послы...
     Раньше всех в Киеве появились миссионеры. При взятии Киева  и  Роденя
они были в дальних городах и весях, резни избегли,  а  когда  вернулись  в
стольный град, здесь уже власть была  в  железном  кулаке  захватчика,  за
разбой, татьбу и обиды чужим или своим гостям карал свирепо и немедля.
     Владимир проповедников в терем не  пускал,  даже  во  двор  велел  не
запускать, какого бы бога ни славили, но один  дождался  его  выезда  рано
утром, солнце  едва-едва  позолотило  небокрай.  Бросился  как  коршун  на
цыпленка, ухватился обеими руками за стремя:
     -- Великий князь! Выслушай слово Истины! Увидь свет!
     Сзади послышался холодноватый скрип железа.  Кто-то  из  дружинников,
выказывая рвение, вытаскивал меч. Владимир предостерегающе  вскинул  руку.
Уже и латиняне под его защитой, а этот  еще  и  сам  кидается  на  меч,  в
мученики попасть размечтался. По их вере кто  гибнет  за  бога,  того  тот
берет к себе, кормит и поит уже всю вечность.
     -- Что тебе? -- спросил он нетерпеливо.-- Говори быстро.
     -- Прими Христа! -- возопил монах страстно.-- Прими истинного Бога!
     Владимир удивился:
     -- Я не понял, о чем речь? Наша Русь открыта для всех!  Вошла  в  нее
жмудь -- на холме среди наших богов появился ихний Алябис. Вон,  гляди!  С
головы до ног уже в гирляндах цветов. Жмудь живет с русичами бок-о-бок,  а
то и вперемешку, так  и  боги  стоят  рядышком,  гутарят  мирно  о  своем,
божеском. Пришла чудь, своего бога принесли и поставили вровень с  нашими.
И что же? А ничего. Все люди, всяк хорош по-своему.  И  боги  все  хороши,
дурному не учат.
     Монах затрясся от ярости. Лицо перекосила гримаса:
     -- Это поганские боги! Только наш хорош,  а  все  остальные  --  зло!
Только мы хороши, а всех остальных -- уничтожить!
     Владимир сожалеюще покачал головой:
     -- Какой ты недобрый...
     -- Христос не мир принес, но меч!
     -- Значит, он бог войны в овечьей шкуре?
     Монаха затрясло еще больше. Худой и изнеможденный, в  черной  нелепой
одежде, с грязными распатланными волосами, он выглядел чужим в этом чистом
солнечном мире.
     Владимир  поморщился,  отодвинулся.  От  монаха  несло   нечистотами.
Угождая своему странному богу,  явно  не  моется,  не  подрезал  бороду  и
волосы.
     -- Ладно,-- отрезал  Владимир,  как  отрубил  мечом.--  Если  хочешь,
можешь поставить и Христа среди наших богов. Среди киян  немало  христиан,
как еще больше магометан и иудеев. Пусть все боги стоят на почетном месте!
Им будут приносить дары... кто какие приемлет, им  будут  плясать  или  не
плясать, ставить свечи или окроплять кровью.  У  нас  живут  разные  люди,
потому с главного холма смотрят разные боги.
     -- Наш бог должен быть единственным!
     -- Нет,-- рявкнул Владимир.-- Мало того,  что  я  вытряхиваю  из  них
последние гроши на подати, так еще и души ограбить? Пусть  хоть  здесь  не
будут рабами!
     Он отпихнул монаха ногой, конь под ним сорвался в галоп. Сзади весело
загрохотали копыта. Дружинники неслись отдохнувшие, веселые,  сытые.  Кони
под  ними  добрые,  седла  новенькие,  попоны  расшитые   узорами.   Девки
засматриваются, глазки опускают вроде бы застеснялись.  Чудит  князь,  что
так долго и ни о чем ведет беседы с нищими и оборванцами!


     То ли слишком много жареного мяса поел с красным перцем, то ли жаркая
ночь смотрела в окна, но ярая мужская сила бушевала в теле так, что путала
мысли.
     Разозлившись, смахнул со стола бумаги,  Сувор  подберет,  поднялся  с
налитыми кровью глазами. В чреслах  наливалось  горячей  тяжестью,  пальцы
сжались, будто уже мяли мягкое теплое тело. Мелькнула мысль сходить в  дом
для наложниц, там  три  новых  девки,  взял  в  селе  по  дороге,  еще  не
опробовал, девственницы, молодые и сочные... но теперь, когда оставил стол
с работой, мелькнуло сожаление, что предпочел жалкие плотские утехи рабов.
"Но что я есть, как не раб,-- возразил он сердито,-- ежели брать от  пояса
и ниже? Я человек только от пояса и до головы, я волхв,  если  брать  одну
голову, и я -- частица бога, потому что  иной  раз  чую  нечто  особенное,
когда  душа  вдруг  сжимается  в  неведомой  тоске  и  готова   обливаться
слезами..."
     Он прошел по длинному коридору на другой конец терема. Там были покои
Юлии. Она так и осталась ни женой, ни наложницей, но Владимир не  запрещал
старым слугам называть ее княгиней.  Отпустить  обратно  в  монастырь,  из
которого ее выкрали для Ярополка,  не  разрешил.  Чувствовал  необъяснимое
торжество, когда заходил в ее покои и видел в прекрасных  глазах  страх  и
отвращение.
     Да, на его руках кровь ее мужа, его брата. Тем слаще брать ее  силой,
грубо, срывать платье с  беспомощной  и  плачущей,  ибо  в  эти  мгновения
особенно ярко видна его победа! Он взял власть, поверг  великого  князя  и
теперь мнет и жмакает его сладкую жену. И как восхитительно  видеть  в  ее
чудесных глазах бессильную ненависть!
     Он распахнул ногой дверь. В спальне горел  светильник,  над  постелью
висели пучки душистых трав. Юлия спала, разметавшись со сне.  Черные,  как
ночь, волосы закрыли подушку. Бледные  щеки  порозовели,  длинные  ресницы
отбрасывали густую тень на щеки.
     Руки дернулись расстегнуть ремень, обычно он лишь приспускал  портки,
но засмотрелся на спящую, ноги уже стаскивали обувь, цепляя за задники,  и
он, раздевшись, осторожно скользнул к ней под одеяло.
     Теплая от сна, она поежилась от его прикосновения, улыбнулись  и,  не
просыпаясь, сказала нежным голосом:
     -- О, Яр... я такой ужасный сон видела...
     Он обнял нежное хрупкое тело, ее тонкие руки  скользнули  вокруг  его
шеи, он прижался к ее губам, и она ответила нежно, еще во власти сна, но с
таким чувством, что его сердце дрогнуло. Ее тонкие длинные пальцы  гладили
его по затылку. Владимир подумал, что если бы не открывала глаз, то  могла
бы обмануться и потом, все-таки они  с  Ярополком  братья,  одна  плоть  и
кровь...
     -- Яр,-- прошептала она, но Владимир снова закрыл ее  маленький  алый
рот своими жадными губами.
     Ее тело было мягким, несмотря на хрупкость, и хотя ребра  были  видны
под тонкой кожей, что у славян считалось чуть ли  не  болезнью,  но  грудь
была  крупная,  упругая,  с  широким  розовым  кружком,   сквозь   который
просвечивали голубоватые жилки.
     Владимир, чуя приближение  мощи  богов,  отшвырнул  мешающее  одеяло,
навалился сверху. Юлия вскрикнула и открыла глаза. На  ее  лице  отразился
страх и такое  отвращение,  даже  гадливость,  что  Владимир  рассвирепел,
ударил ее по лицу:
     -- Грезишь? Нет больше твоего Ярополка!
     -- Есть,-- прошептала она.
     Он силой раздвинул ей ноги, вошел, застонал от звериного наслаждения,
сдавил ее так, что ее дыхание вылетело со всхлипом.
     -- Есть только я!
     Горячяя волна ярилиной мощи прошла  по  спине,  ударила  как  шаровая
молния в голову Все тело вспыхнуло в жарком огне. В эти мгновения  он  был
равен своим славянским богам, неистовым в плотской мощи, ярым и могучим.
     Он выдохнул с освобожденным стоном, пальцы расслабились, оставляя  на
ее нежном теле красные пятна. К утру станут сизыми  кровоподтеками,  но  к
его следующему приходу тело чужой жены будет чистым и девственным.
     Она лежала, плотно зажмурившись. Из-под покрасневших  век  непрерывно
бежали слезы. Щеки были мокрыми. На подушке расплывалось сырое пятно.
     Он поднялся, вытерся краем ее одеяла.  В  душе  стало  пусто,  голова
сразу  очистилась,  требовала  работы,  укоряла,  что  поддался   скотской
страсти. И пусть это радости богов, пусть сам  Ярило  ведет  его  по  этой
стезе, у славянства, как и у руссов, есть и другие боги.
     -- Спи,-- велел он с грубой насмешкой.-- И  пусть  тебе  приснится...
ха-ха! если сумеешь...
     -- Животное,-- прошептала  она,  не  размыкая  век.--  Почему  ты  не
отпустишь меня в монастырь?
     -- Я еще не насытился.
     -- У тебя уже три сотни жен!
     -- Четыре,-- поправил он небрежно.-- и тысяча наложниц.
     -- Тебе это мало?
     -- Мало,-- признался он.
     Грудь сжало как железным капканом на медведя. Где-то в  глубине  жило
осознание, что если соберет в жены и наложницы  всех  женщин  мира,  то  и
тогда будет мало. Он поспешно загнал это  ощущение  вглубь,  иначе  сердце
разорвется от тоски и горя.
     -- Я не насытился местью,-- бросил он и вышел, хлопнув дверью.
     По крайней мере, это она поймет.


     Послам и купцам всегда отводили места на постоялых дворах,  но  самые
сметливые из них покупали дома, дворы, расстраивали  строения,  расширяли.
Так к уже известным концам в Киеве: Варяжскому, Хазарскому,  Жидовскому  и
Ляшскому добавились Чешский, Немецкий, Угорский, а  некоторые  расширились
так, что в крепостной стене и ворота поставили для себя, дабы не объезжать
вдоль  стены  весь  город.  Так  появились  ворота  Ляшские,  Жидовские  и
Варяжские, а теперь добавились Чешские и Немецкие.
     Еще Святослав  мог  расплачиваться  со  своими  воеводами  и  боярами
землями и городами,  но  в  первый  же  год  правления  Владимира  столько
наплодилось новых бояр, воевод, тиунов, емцев, тысяцких, сотенных, послов,
мужей знатных и нарочитых, старшин, что даже великой Руси  не  хватило  бы
надолго. По повелению Владимира около сотни кузнецов-умельцев под  строгим
присмотром чеканили деньги. Иной раз он сам заглядывал, смотрел как  варят
серебро, отливают в опоках  длинные  толстые  колбаски,  режут  на  тонкие
кружки, выбивают на одной стороне его именную печать,  на  другой  --  три
перекрещенных копья.
     Еще он повелел воеводам и боярам завести свои печати. Кто золотые или
серебряные, а кто и на голубой бирюзе -- для крепости. Теперь уже не  уйти
от ответа, ежели что не так, стоит только взглянуть на печать.
     Пересматривая дани с племен  и  городов,  Владимир  к  обычной  плате
зерном, мехами, шкурами, скотом, медом и воском  велел  землям  и  городам
платить Киеву еще серебром и золотом. С хищной усмешкой отметил про  себя,
что Новгород за годы его правления окреп настолько,  что  способен  давать
две тысячи гривен, в то время как другие земли -- полторы, тысячу, а то  и
того меньше. Сверх того, все земли обязаны были,  а  за  тем  следили  его
тайные глаза и уши,  исправно  каждый  год  посылать  в  княжеское  войско
крепких молодых парней. Опять же Новгород давал каждую весну восемь  тысяч
воинов, а другие земли -- по пять, четыре, три...
     Кроме того, в самом Киеве и  других  землях  были  установлены  новые
подати за дом, хижину или землянку, за место на торгу, за проезд по мосту.
     На удивление, народ не нищал. Истребив бродячие отряды разбойников, с
корнем вырвав любое сопротивление власти, новый великий  князь  обезопасил
не только поля, но и дороги. Раньше выходя в поле на пахоту, всякий брал с
собой боевой топор и лук с полным колчаном стрел, а теперь и купцы  начали
ездить без дорогой охраны. Товары стали дешевле, их стало намного  больше.
Без страха за жизнь всякий не шибко ленивый возьмется торговать! По  весям
пошли офени с их нехитрым, но таким  нужным  на  местах  товаром:  суровые
нитки, шила, ножи, рыбацкие крючки. Те же офени скупали задешево у местных
умельцев их изделия, перепродавали втридорога в городах.  И  те  и  другие
были довольны: местные не ездили с одним горшком  или  рушником  в  город,
офени наживались  на  перепродаже,  заодно  выискивая  товар  для  крупных
воротил.
     Целые деревни нашли себе занятие на зиму, выделывая расписные  ложки,
узорчатые блюда, потешные фигурки из дерева и кости. По  весне  из  города
приезжали  купцы,  скупали  разом,  расставались  с   сельчанами   взаимно
довольные, уверенные те и другие, что обжулили того, с  кем  рядились.  По
слухам, деревенские безделушки, вырезанные при свете лучины  от  безделья,
уходили в Царьград, там продавались за чистое золото.


     И когда миновал год со  дня  захвата  Киева,  когда  малость  обросли
жирком, а мечи начали ржаветь в ножнах, пошли разговоры о вятичах,  что  с
момента распри  перестали  платить  дань,  о  западных  соседях,  то  бишь
ляхах...
     Не только воеводы, дружинники и даже челядь  знали,  что  Лях,  когда
начались в племени распри,  не  захотел  принимать  в  них  участия,  а  с
братьями Чехом и Русом ушел на свободные земли, захватив свои семьи,  скот
и челядь. А потом, чтобы даже не возникало  возможности  ссор  с  любимыми
братьями, эти трое разделили новую  землю,  причем  Ляху  досталась  земля
между Вартою и Нецем, где Лях и стал отцом целого быстрорастущего  племени
ляхов или лехитов.
     Там же Лях основал первый город Гнездо и дал начало  первой  польской
династии, правившей сто лет... Говорят, что  придя  на  новое  место,  Лях
увидел гнездо орла -- или много  гнезд,--  потому  так  и  назвал,  другие
говорят, что завидев красоту новой земли, Лях велел: "Гнездимся здесь!"
     Все же кое-какие распри возникли. Лях, Чех и Рус по-братски съехались
для мужского разговора в крохотную рыбацкую деревушку, poznali  sie,  и  в
память этого назвали деревушку Познанью.
     Владимир сам однажды приезжал поклониться Кровавому  Камню.  Под  ним
братья закопали по три младенца из каждого племени,  в  знак  незыблемости
межи. И вот эту межу бояре требуют перейти...
     Ну и что? Город Краков именуется от Крокуса, он первым  построил  там
крепость. Два могущественных ляха: Радим и Вятко, не поладили с  братьями,
пришли в земли потомков Руса и поселились на реке Соже и реке Оке. От  них
пошли радимичи и вятичи.  Кто  они:  ляхи  или  русичи?  Кого  это  теперь
интересует! Главное же, на чьей они будут  стороне,  какую  подать  смогут
снести без восстания, сколько людей могут дать в конное войско, сколько  в
пешее, а сколько вышлют с обозом?
     Князь русов Радар победил змея Крагавея, что  служил  у  престарелого
Ляха, пропахал на нем межу между землями, чтобы каждый знал, где чье. Едва
живой змей вырвался, кое-как дополз до Ляха и закричал: "Помни,  Ляхе,  по
Буг -- наше!", а после чего преданный змей помер. С той поры и  стала  там
граница навек, которую проклятый Мечислав, по-ихнему,  Мешко  I,  нарушил,
захватив Червень и другие червенские города...
     Владимир выслушал горячие речи воевод, сказал примирительно:
     -- Да ладно вам. Червенские города никогда не были нашими.
     -- А чьи же, ляшские? -- завопил Панас возмущенно.
     -- Не ляшские, но и не наши. Сами по себе росли и крепли.
     -- Княже, не то сейчас время, чтобы столь малое племя уцелело само по
себе. Если не мы их присоединим к себе, то ляхи, захватив сейчас,  удержат
уже навек и сделают ляшскими. Со слабыми не считаются!
     Владимир  вздрогнул,  услышав  эти  слова.  Перед  глазами   блеснуло
светло-золотистым светом. На миг узрел неправдоподобно прекрасные глаза...
Видение исчезло, наполнив его сладкой болью.
     Он  вздохнул,  бояре  переглянулись.  Иногда  лицо   великого   князя
становилось совсем черным,  будто  неведомый  зверь  пожирал  изнутри  его
печенку.
     -- Это я  знаю...  В  том  и  беда  нашего  времени,  что  все  время
собираемся жить и поступать по правде,  да  никак  не  соберемся...  Мы  с
ляхами один народ по языку и по вере...
     Панас напомнил:
     -- Мешко принял веру христиан!
     -- А кто в Польше об этом знает? -- отмахнулся Владимир.-- Вон король
Хлодвиг уже в седьмой раз принимает христианство. И у нас, и у ляхов, и  у
червенцев -- один язык, одна вера, одни обычаи. Пока что! Червенцев  легко
примучить жить хоть с нами, хоть с ляхами. А внуки червенцев уже  забудут,
что они червенцы. Станут либо ляхами, либо росичами.  Смотря,  кто  сейчас
одержит верх... Так что, хоть червенские города и не  наши,  но...  ладно,
убедили! Давайте посмотрим, сколько конных можем собрать  к  началу  лета.
Начинать войну с западным соседом -- это непросто.
     -- Почему непросто? -- удивился  Панас.--  Собрать  войско,  внезапно
напасть...
     -- Просто! -- усмехнулся Владимир недобро.-- Есть у  меня  в  дружине
Филя-дурачок... Он всегда  все  знает  наверняка:  напасть  ли  на  ляхов,
послать ли послов к Оттону, упразднить ли налоги, перевешать ли волхвов...
Особенно, когда хватит бражки, так вовсе нет ничего, чего он бы не знал. И
как Царьград взять, как лихоманку лечить, как на небо взобраться,  и  даже
как все народы под единую руку собрать!
     -- Нашел с кем сравнивать! -- обиделся Панас.
     -- Не нравится? И я все на свете знал, когда мне было десять весен. А
чем больше взрослел, тем  больше  сомневался.  Ты  заметил,  что  чем  кто
дурнее, тем увереннее обо всем судит?
     Панас обиделся,  ушел  молча.  Тавр  посмеивался  тихонько.  Владимир
нетерпеливо посматривал как во дворах вокруг княжьего  терема  расставляют
столы, накрывают белоснежными скатертями. Еще с  ночи  начали  свозить  во
двор ободранные туши оленей, вепрей, битую дичь, птицу, на  пяти  подводах
привезли свежую рыбу из  Днепра.  Подвалы  заполняли  бочками  с  хмельным
вином, медом, брагой.
     Панас как-то намекнул, что рано еще  увлекаться  пирами  да  утехами.
Умен боярин, но не докумекал того, что с ходу понял Тавр еще в  Новгороде.
Князь-то пьет самую малость, больше делает вид, что гуляет вовсю. Здесь на
пиру княжеском собирается старшая  дружина,  бояре,  посадники  из  других
городов, старейшины да самый разный и необходимый  люд.  Где,  как  не  за
дружеской чашей  обсудить  трудные  дела,  погасить  старые  споры?  Здесь
удается уладить то, что не смог бы войной и набегами. И червенский спор бы
решил миром, соберись вот так с ляхами за дружеской попойкой!
     Прискакал на взмыленном коне гонец. Тавр его перехватил во дворе,  но
тот, памятуя наказы великого князя, молчал как рыба, пока  не  оказался  в
дальней комнатке чуть ли не на чердаке, любимом  месте  князя  для  тайных
разговоров.
     Владимир выслушал, помрачнел:
     -- Ладно, отдыхай... Я пошлю другого, а то с коня  свалишься.  Волчий
Хвост мог бы и не двигаться дальше! Я ж наказал только вятичей  примучить,
а дальше идти резону не было.
     Гонец оторвался от кувшина, прохрипел все еще сухим горлом:
     -- Да больно легко все получилось! Вятичи вроде бы  собрали  огромное
войско, а потом враз все разбежались. Мы без боев прошли их землю,  сожгли
для острастки терем их князя, тот бежал куда-то к германцам, а дальше  что
делать, когда обошлось все без драки? Сами вятичи уже смеялись  над  своим
войском. Мол, волчьего хвоста испужались!  Тогда  мы  и  сунулись  малость
западнее...
     -- Велики потери?
     -- Нет, воевода сразу отвел войско. Там  спорные  земли,  без  твоего
слова он идти не посмел.
     -- Правильно,-- одобрил Владимир.-- Волчий Хвост --  умелый  воевода.
Хоть и боится меня, но дело делает. Отдыхай!
     Гонец попросил:
     -- Княже, ежели ответ дашь только к утру, то  я  буду  готов.  Только
коней дай свежих. Я -- воин, мне бы  к  своим!  Там  звенят  мечи,  свищут
стрелы, трубят трубы... А здесь -- тьфу! -- сонное царство. Не для мужей.
     -- Тебе дадут свежих коней,-- пообещал Владимир.



                                 Глава 26


     Сувор увел гонца на поварню, заодно распорядился насчет молодых девок
опосля трапезы. Ничто так  не  разгоняет  кровь,  как  девки,  что  помнут
усталое тело, походят по спине босыми ногами, а затем, потешив ему  плоть,
укроют одеялом и будут сторожить сон, отгоняя комаров.  Одну-две  Владимир
отряжал на ночь с прутьями на пруд, чтобы били по воде, пугали лягух, а то
те белопузые своими воплями иным спать мешают...
     Тавр, видя хмурое лицо князя, поинтересовался:
     -- Вести из Царьграда?
     -- При чем здесь Царьград? -- ощетинился Владимир.
     -- Да так... При  слове  "Царьград"  по  тебе  сразу  пятна  начинают
ходить. И шерсть поднимается как у кабана лесного. Как вот сейчас. И морда
как у коня вытягивается.
     -- Брось,-- попросил Владимир,  чувствуя,  что  в  самом  деле  кровь
горячими волнами бросилась в лицо,  а  от  кончиков  ушей  можно  зажигать
факелы.-- Какой Царьград, если он принес весть от Волчьего Хвоста. Вятичей
воевода примучил с легкостью, а затем решился сунуться на земли червенских
городов...
     -- Ну и... ?
     -- Получил по носу. Да не от самих червенцев или ляхов, а  столкнулся
с немецкими рыцарями!
     -- Что будешь делать?
     -- А что нам остается? Либо идешь вместе с судьбой, либо тебя  тащит!
А если хочешь победить, то надо вовсе идти навстречу.


     Тавр вытащил из сумки лист бересты, звучно и ядовито  зачитал  ответы
князей и родовитых бояр. Тот не привел войско,  ибо  выдавал  дочь  замуж,
другой не успел убрать урожай, третий только-только  распустил  войско  на
прокорм по весям, четвертый просто тягается с  братом  в  соседней  земле,
потому ни тот, ни другой не явились. А  были  и  такие,  что  попросту  не
ответили. Ссориться с новым князем киевским не хотели, но и подчиняться не
желали. Так и вернулись гонцы ни с чем.
     -- А Твердислав,-- закончил Тавр,-- вообще велел выпороть твоих людей
и отпустить без ответа.
     Владимир медленно и страшно бледнел. Кровь отхлынула от  лица,  затем
смертельная бледность залила шею. Голос стал низкий и хриплый, пошел рыком
к земле, от нее отпрыгнул и как дальний гром прогремел по всем поверхам:
     -- Без ответа? Это и был ответ! Ну ладно, Твердислав! Я знаю,  с  кем
ты меня спутал!
     Он сбежал с крыльца, свистнул. Отрок бегом привел коня. Князь прыгнул
прямо в седло. Тавр крикнул вдогонку, чувствуя, что надо спросить:
     -- А с кем он тебя спутал?
     -- С человеком,-- ответил Владимир хищно,-- который ему это простит!


     Конная княжья дружина вышла на рассвете,  а  на  пятый  день  конские
копыта застучали по земле знатного  боярина.  Владимир  разделил  дружину,
Войдана отправил наперехват:
     -- Ни одному не дай уйти!
     -- А как отличить виноватого от неповинного?
     -- А боги у нас на что? -- отмахнулся Владимир.--  Разберутся.  А  ты
убивай всех, кто побежит.
     Они ворвались с  трех  сторон.  Предосторожности  оказались  лишними:
Твердислав оказался застигнут врасплох. Повалив ворота, дружинники секли и
рубили всех во дворе, затем прогрохотали  сапогами  по  лестницам  терема.
Сопротивляющихся закалывали и выбрасывали из окон.
     Владимир ждал во дворе. Твердислава выволокли во двор полуголого,  за
ним тащили его двух жен --  роскошных  откормленных  женщин,  чуть  погодя
пригнали выводок детей. Самым старшим было лет по семнадцать,  а  младшего
плачущая кормилица прижимала к груди.
     -- Все никак не поймете,-- процедил Владимир с отвращением.--  Каждый
кулик в своем болоте хозяин? Я покажу, кто хозяин во  всем  этом  огромном
болоте!
     Твердислав, всегда важный и осанистый,  побелел,  повалился  в  ноги,
запричитал по-бабьи. Владимир с отвращением пнул сапогом:
     -- Жен и старших дочерей  --  на  потеху  дружине.  Буде  выживут  --
продать жидам, пусть гонят в южные страны. Авось, там купят в  гаремы  или
публичные дома для прокаженных.
     -- А младших?
     Владимир окинул их равнодушным взором:
     -- Тоже. Если жиды не купят, то --  под  нож.  Но  чтобы  с  пользой,
отдайте Нессу. Он окропит их кровью жертвенные камни.
     Твердислав голосил, пытался подползти и  поцеловать  сапоги  великого
князя. Его удерживали, били. Владимир кивнул в его сторону:
     -- С этой туши содрать шкуру, сделать  чучело.  Пусть  отроки  учатся
метать стрелы!
     Он по-хозяйски оглядел добротный терем в три поверха,  многочисленные
постройки, амбары, сараи, длинную конюшню. У  Твердислава  на  его  землях
видимо-невидимо скота, одних конских табунов больше десятка, а уж  коровьи
стада  вовсе  не  перечесть...  Такое  хозяйство  можно  разделить   между
тремя-четырьмя боярами из новых. А то и на пятерых хватит!
     Уже уходя, он оглянулся:
     -- А шкуру чтоб сдирали с живого! Начиная  с  пяток!  Пусть  во  всей
округе слышат его вопли. И видят, как расправляется князь с ослушниками.


     Базилевс Василий спросил раздраженно:
     -- Как хоть правильно называется  их  образование  теперь?  Русь  или
Рось?
     Историк низко поклонился:
     -- Это северяне, недавно пришедшие на те земли, виноваты в  том,  что
Рось начинают звать Русью. Болгар они называют булгарами, "Правду Росскую"
-- "Русской Правдой", арабы и персы уже зовут их русами, и только мы зовем
по старинке, как привыкли со времен эллинов: росами. Даже царя ихнего Боза
называют ныне Бусом...
     Базилевс поморщился:
     -- Оставь свои мудрствования. Мне нужен день сегодняшний. Учти, я  не
Цимихсий, который с ними воевал, братался с ихним князем. Я только и знаю,
что это тоже славе... Поляне, кажется...
     -- К нашему счастью, полян уже нет,-- ответил историк  обрадованно.--
Они разделились на множество племен, каждое из которых  называется  иначе:
дряговичи, уличане, тиверцы... А поляне -- еще та  часть  племен,  которых
Диодор Сицилийский описал как народ "пал" или "поли", а Плиний их описывал
как "спалов". Росами же их начал называть готский историк Иордан: один  из
росомонов изменил Германариху, и тот казнил его сестру Лебедь -- в готском
произношении -- Сунильду,  и  тогда  ее  братья,  мстя  за  сестру,  убили
Германариха.
     Базилевс молча выругался.  Историк  был  превосходен,  но  в  упоении
перескакивал с вопроса на вопрос, терял нить  повествования,  часто  вовсе
забывал о чем спрашивают, влезал в дикие дебри, до которых умному человеку
вообще нет дела.
     Историк понял по злому лицу, что надо закругляться, заторопился:
     -- С того  дня  малое  племя  россов  стало  быстро  возвышаться  над
другими. Их главным городом стал Киев, построенный храбрым и  воинственным
Кием, тем самым, который и убил Германариха. Он в молодости бывал у нас на
службе, командовал войсками. Вернулся на родину не один: сманил  на  новые
земли две тысячи воинов, пожелавших покинуть империю и поискать счастья на
новых землях.
     -- Ну-ну?  Почему  Русь  оказалась  так  далеко?  Почему  она  теперь
Киевская?
     -- Ослепительнейший... Русы захватили земли по Днепру, убили киевских
князей, там создали Новую Русь, как твои предшественники -- Новый Рим,  но
ее по имени главного города стали называть Киевской Русью.
     -- Это большой город?
     -- Не только. Он также свят... даже для нас. Там  в  старину  побывал
апостол Андрей, самый любимый ученик и друг  Христа,  которого  он  первым
призвал в ученики и первому раскрыл суть  своего  учения...  Потому  он  и
зовется Первозванным! Андрей -- брат апостола Петра, который держит  ключи
от райских врат. Так вот Андрей побывал на  берегах  Днепра,  поглядел  на
шумный город, на торги, на перекрестье дорог,  воздвиг  крест  на  горе  и
прорек,  что  на  этом  месте  будет   город,   который   возвысится   над
остальными... А когда пришел Кий, он как раз и построил новый  город  чуть
ниже  по  течению,  в  том  месте,  где  поставил  Андрей  крест.   Андрей
Первозванный был распят на кресте, память о нем отмечается 30 ноября и  30
июня, он с небес следит за Русью и всячески ей покровительствует...
     Василий прервал раздраженно:
     -- Как он может содействовать язычникам?
     Историк смиренно опустил глаза:
     -- Андрей не родился христианином. Как и остальные апостолы... Он сам
был язычником,  свирепым  и  лютым.  Христа  встретил  уже  зрелым  мужем,
незадолго до своей страшной гибели. Он понимает язычников,  сочувствует  и
помогает. Так говорят в народе!


     Владимир рывком напялил кольчугу. Прохладная тяжесть плотно  облепила
тело. Почти незаметная под рубашкой,  но  ей  выдерживать  удары  железных
стрел из самострела, что пробивает любые булатные доспехи,  а  уж  мечи  и
копья лишь тупятся о ее кольца...
     Он ухватил меч, со стуком  бросил  в  ножны.  Как  говорят  гости  из
западных стран, у них только самые богатые  могут  позволить  себе  купить
кольчуги, а у него вся дружина, как старшая, так и  младшая,  как  рыбы  в
чешую втиснута в эти рубашки из булатных колец.  И  все,  как  на  подбор,
дышат силой и удалью. Надо было только чаще гонять на учения, а  то  много
бражничали да девок всех перепортили в городе и соседних весях.
     Увы, скоро на своих головах узнают насколько важно было побеждать и в
учебных боях! Впереди -- червенские города!
     Он  не  стал  искать  брода,  как  делалось  исстари.  Ночью  скрытно
переправил все огромное войско на плотах, кожаных  мешках  с  воздухом,  а
кому не хватило -- велел разобрать по бревнышку  все  избы,  которые  боги
поставили в нужном для них месте на берегу реки.
     Войско переправлялось до  утра,  а  едва  забрезжила  заря,  Владимир
двинул полки по равнине, захватывая города и поджигая сторожевые заставы.
     Первым  врасплох  захватил  владения  племенного  князя   журавлевцев
Полищука. Дружину князь собрать не успел, взяли  как  петуха  на  насесте,
прямо из постели выволокли. Избитого, связанного прямо в  исподнем  белье,
его сбросили с крыльца собственного терема под ноги коня Владимира.
     Владимир напряженно сидел в  седле,  вслушивался  в  отчаянные  крики
челяди: с молодых девок срывали одежду и пользовали тут же посреди  двора,
а старых баб и толстых бояр с удовольствием резали как овец. Не  верилось,
что с такой легкостью захватил обширные земли.
     Конь осторожно переступил, стараясь не задеть  копытом  окровавленное
лицо бородатого человека. Владимир холодно поинтересовался:
     -- Ну, тварь подлая, что скажешь в оправдание?
     Полищук с усилием поднял залитое  кровью  лицо.  Глаза  с  ненавистью
впились в статную фигуру молодого богатыря:
     -- Чтоб ты сдох, сын рабыни!.. Никогда... никогда я не  буду  служить
тебе!
     Владимир оглядел холодно  его  богатырскую  фигуру,  смерил  взглядом
широкие плечи, необъятную спину. Даже все видавшие дружинники, дрогнули от
недоброй улыбки киевского  князя  и  его  острого  как  печенежская  сабля
голоса:
     -- А вот тут ты ошибся.
     -- Никогда!
     -- Будешь.
     По знаку  Владимира  князя  оттащили  в  угол  двора,  быстро  и  без
проволочек сорвали одежду, привязали за руки к перекладине между столбами.
Грузная туша  Полищука  повисла,  раскачиваясь  над  землей,  а  ноги  ему
накрепко привязали к дубовой  колоде.  Массивное  тело  странно  белело  в
вечернем свете заходящего солнца, словно бы висел с обрубленными руками  и
головой: те были темными на открытом воздухе, а остальная плоть оставалась
чистой как у женщины.
     Затем раздался страшный крик, в которой не было ничего человеческого,
треск сдираемой заживо кожи, снова дикий крик  человека,  обезумевшего  от
боли. Гридни похохатывали, тыкали узкоклювыми  щипцами,  но  кожу  сдирали
медленно, бережно, не прорвать бы ненароком.
     Когда утром Владимир вышел на крыльцо  терема  Вырвидуба,  оставив  в
постели двух дочерей побежденного  князя,  пусть  теперь  гридни  тешатся,
отрубленная голова старого князя уже торчала  над  воротами.  В  раскрытых
глазах застыл ужас, а рот  еще  перекашивался  в  судороге.  Седые  волосы
слиплись,  висели  красными  сосульками.  У  колодца  дубовая  колода  уже
блестела, чисто отмытая. Из сарая доносилось  довольное  хрюканье  свиней,
которым скормили ухоженное мясо.
     Из оружейной, завидя  князя,  бегом  примчался  Кремень.  Откинувшись
назад, нес  огромный  барабан,  на  Руси  именуемый  просто  билом.  Глаза
старшего гридня были покрасневшие, а голос охрип, словно Кремень  не  спал
всю ночь, работал:
     -- Готово, княже! Шкуру серебряными гвоздиками вот тут по  краю,  как
ты велел... Чуть стукни, за сто верст услышат.
     Владимир зло скривил губы:
     -- Ну, Вырвидуб? Я же сказал,  что  будешь  служить  мне  даже  после
смерти!



     Дальше идти пришлось  через  земли  отважного  Кречета  Белое  Крыло.
Славный витязь, благородный и знаемый как за отвагу, так и за щедрость, он
симпатизировал Ярополку, как-никак  единоверец  --  Кречет  веру  взял  от
соседних ляхов,-- но из-за дальности его земель, войска Кречета в войне  с
Владимиром оставались в своих землях. Победу  новгородца  принял  холодно,
дани не платил,  своих  людей  в  войско  победителя  не  давал.  Владимир
отмалчивался, слишком многие восхищались Кречетом за его былые  подвиги  в
борьбе с  печенегами,  но  близкие  знали,  что  князь  злопамятен,  герою
печенежских сражений когда-то икнется здорово.
     Сейчас они вторглись в его земли не потому, что князь  затаил  злобу,
просто войску надо идти прямым путем.  Но  в  первый  же  день  примчались
верховые, закричали издали:
     -- Княже!.. Беда!
     -- Что там? -- выкрикнул Владимир.
     Воины вокруг заволновались, сдвинулись, словно закрывая князя  своими
телами. Старший верховой закричал:
     -- Кречет велел в отместку  подпалить  наши  села!..  И  народ  начал
избивать  и  зорить!..  Наших  жен  и  детей  велел  вязать  и   продавать
рахдонитам, дабы сгинули в чужих странах...
     Владимир привстал на стременах, вскричал бешено:
     -- Ты с ума сошел? Кречет всегда был честным и отважным воином!..  Он
такое не мог...
     Верховой закричал отчаянно, бесстрашно перебив самого князя:
     -- Не мог?.. А он уже месяц как  веру  жидовскую  принял!.  Потому  и
разоряет наш народ, детей наших уводит в чужеземный полон!
     Воины зароптали, зазвенело железо. Всюду Владимир  видел  нахмуренные
лица, сверкающие в ярости глаза. Верховой заорал, срывая голос:
     -- Ты князь или не князь?..  Какой  из  тебя  защитник,  когда  такое
терпишь... Курица ты мокрая, а не князь...
     Владимир привстал на стременах, вытянул длань. Голос его был тяжел  и
мрачен:
     -- Горько мне... Но там -- враг! Истребить его, и всю семью  тоже.  С
детьми, чтобы выполоть ядовитую траву с корнем.
     Дружина ринулась вперед, как спущенные  с  поводка  голодные  псы.  С
воем, свистом, визгом понеслись  к  огромной  веси  с  невысокой  оградой,
ворвались  в  раскрытые  врата,  вскоре  запылали  дома,  сараи,  конюшни.
Владимир  ехал  медленно,  его  окружали  знатные  бояре,  Кремень  держал
наготове дюжину отборных  гридней,  но  оборона  Кречета  была  растоптана
внезапностью и свирепостью, которую там явно не ожидали.
     Когда он подъехал к терему  Кречета,  из  окон  выбрасывали  подушки,
летели перья, отчаянно голосили бабы, но то у  одной,  то  у  другой  плач
внезапно переходил в предсмертный хрип.  Из  распахнутой  двери  выбросали
окровавленного человека. Кровь хлестала из  множества  ран,  он  попытался
пристать, завалился  навзничь,  увидел  неподвижного  Владимира  на  коне,
захрипел в ярости, стал снова приподниматься:
     -- Это я... жег села? Ты... подлец!...
     -- Я политик, а не дурак с мечом,-- огрызнулся Владимир.-- Мне  нужна
победа.
     -- А... цена..,-- прохрипел Кречет,-- какой ценой... такую победу?
     -- А за  ценой  не  постоим,--  ответил  Владимир,  сам  ощутил,  что
получилось гордо и красиво, и пока никто не  уловил  всей  жуткой  глубины
подлости в таких словах, кивнул Кремню: -- Зарежь.
     Кремень, понимая князя даже с полувзгляда,  спрыгнул  с  коня,  мигом
ухватил израненного героя за волосы  на  затылке,  рванул,  обнажая  белое
горло. Нож блеснул на короткий миг, коричневое от солнца горло лопнуло как
спелый кавун,  кровь  брызнула  горячей  струей.  Кремень  отпихнул  тело,
отпрыгнул, а кровь била горячей струей, сворачивалась коричневыми шариками
в пыли.
     -- Добро,-- кивнул Владимир и добавил громко,-- это милосердно. Он не
слышал обвинений в своих страшных преступлениях.
     -- Да.-- ответил Кремень тоже громко,-- он не успел даже испугаться.
     Только Тавр смолчал, хотя в глазах боярина Владимир видел нечто вроде
восхищения. Все-таки сам придумал с поджогом  своих  же  сел,  а  верховым
сразу же велел дать денег и услать на кордон с  греками,  чтобы  здесь  не
успели проболтаться.
     Оказавшись рядом, Тавр шепнул:
     -- Насчет веры здорово... Одним камнем двух зайцев.
     -- Помалкивай.
     -- Молчу-молчу.


     У Перемышля встретили первое крупное войско ляхов. Те дрались храбро,
но их войско было собрано наспех, Владимир разбил без  труда,  погнал,  на
плечах убегающих ворвался в город.
     Отряды Войдана промчались через весь город к западным  воротам.  Надо
было успеть закрыть все ворота и сразу выставить крепкую стражу. Важно  не
упустить знатных ляхов и русских перевертней. Владимир надеялся  захватить
и  Варяжко,  тот,  по  слухам,  подзуживал  ляхов  не  только   удерживать
червенские земли, но и пойти на братоубийцу, захватившего чужой престол.
     Варяжко и раньше  оказывался  везде,  где  сопротивление  было  самое
ожесточенное. И не только здесь, в Червении. Побывал у вятичей,  но  успел
ускользнуть от мечей Волчьего Хвоста, сеял смуту среди  печенегов,  но  те
предпочли заниматься новым делом: с упоением пахали землю  и  разбрасывали
по ней купленные у славян зерна.
     Владимир во главе малой дружины сам спешил к западным воротам. Оттуда
больше всего раздавалось криков, а мечи там стучали по  щитам  как  частый
град. Не дать Варяжко снова ускользнуть сквозь пальцы, как уже случалось!
     Его конь опередил дружину. Распахнутые ворота уже показались в  конце
широкой улицы, там была давка, народ бежал из города. Он  все  нахлестывал
коня, как вдруг толпа в воротах раздалась  в  стороны,  послышались  крики
ужаса и восторга. С той стороны через ворота вбежали огромные викинги!
     Они  бегом  вливались  в  город  своими   нестройными   рядами,   уже
разъяренные запахом близкой крови, полураздетые, но с огромными  мечами  и
топорами, в рогатых железных шлемах -- яростные и неустрашимые.
     -- Княже! -- услышал Владимир сзади отчаянный крик.
     Этот страшный миг мог решить  судьбу  всей  битвы.  Владимир  уже  не
успевал остановить коня, тот внес прямо в боевые ряды, спереди и  с  боков
заблистали обнаженные мечи. Он рубился яростно, вертелся в седле как вьюн,
не увидел, а ощутил всеми чувствами, как мощно ударила налетевшая дружина.
     Приди викинги чуть позже,  они  ворвались  бы  в  город,  где  войско
русичей уже разбрелось бы, занимаясь грабежами да убийствами. Таких побить
легко, но теперь сеча завязалась на самом входе в город.
     Владимир еще отбивался, но  тут  конь  пал,  пронзенный  мечами.  Все
видели, как князь скатился к ногам варягов, а Владимир успел подумать, что
на его счастье у северных воинов не в ходу копья, а  то  бы  еще  на  коне
достали.  Его  топтали  копытами,  сапогами,  трижды  сбивали  с  ног,  он
задыхался в тесноте. С  трудом  выполз  из  схватки  к  стене,  оглушенный
конским ржанием и криками.
     У стены лежали, сцепившись, русич  и  варяг,  оба  мертвые.  Владимир
выхватил из рук мертвого дружинника меч.
     Варяги напирали, в город втискивались новые отряды. Сеча  шла  лютая,
люди задыхались от  тесноты.  Дружинники  старались  удержать  варягов  на
месте, не дать им ввести в бой все силы. Лицо одного варяга,  что  рубился
во главе отряда, показалось Владимиру знакомым. Он вздрогнул: это был  ярл
Рольд, что ни по одежде, ни по оружию не отличался от простого воина.
     -- Вперед! -- заорал Владимир хрипло.  Он  бросился  вперед,  страшно
вскинув меч.-- Выдавить их как глину и закрыть  ворота!  А  Рольда...  вон
того с рогами, имать живьем!
     Он врубился в ряды викингов,  расталкивал  своих.  Сзади  уперлись  в
спину, вскоре он  уже  не  мог  орудовать  мечом,  оказавшись  прижатым  к
толстому крепкому воину. Тот свирепо  перекашивал  мясистое  лицо,  тщетно
пытался высвободить зажатый между телами меч.
     Сзади  напирали,  спереди  держались.  Владимир  невольно  вскрикнул.
Доспехи трещали и сминались на нем как щепочки.  В  глазах  потемнело.  Он
вцепился в варяга, мелькнуло перед глазами его посиневшее  лицо,  изо  рта
пахнуло гнилыми зубами. Владимир увидел свои руки на горле варяга.
     Под пальцами хрустнуло, словно яичная скорлупа. Викинг стал  оседать,
но толпа так плотно зажала обоих, что мертвый колыхался перед  Владимиром,
пока кто-то с силой не боднул князя головой. В глазах  потемнело,  услышал
звон, все тело пронзила боль, словно по нему проехал тяжело груженый обоз.
     Сбоку была грубая каменная стена. Слышались крики, гремело железо. Он
с  трудом  поднялся  на  четвереньки,  отряхнулся  как  собака.  В  глазах
очистилось, увидел наседавших русичей,  что  вливались  из  двух  соседних
улиц. Во главе отрядов  страшно  рубились  Войдан  и  Панас.  Часть  пеших
вклинилась под стеной к воротам, сумели сдвинуть створки, закинули в петли
слеги. Передний отряд варягов, в том числе и  забрызганный  кровью  Рольд,
оказались в ловушке. На них набросились с яростью, не желая даже  брать  в
полон, да те и не думали о позорном плене. Рольд дрался яростно,  вертелся
как дикий кабан, окруженный псами. Щит он  отшвырнул,  меч  вертел  обеими
руками. Его сбили с ног брошенной издали гирей, навалились, связали.
     С той стороны ворот  слышались  страшные  крики,  проклятия,  ругань.
Попавшие в ловушку варяги пробовали  пробиться  обратно  к  воротам,  даже
сумели снять слеги, но посекли в спины, а слеги набросили обратно.
     Владимир поднялся, хватаясь за стену. Сильные руки помогли удержаться
на ногах. По частому дыханию узнал Тавра.
     -- Что ты опять сам,-- сказал боярин с досадой.-- Сам говорил,  вождь
должон смотреть сверху!
     -- С вами посмотришь,-- огрызнулся Владимир.-- Не только Русь, портки
потеряешь.
     -- Не сейчас, так чуть позже бы одолели...
     -- Или они нас. Сколько их там?
     Тавр поднял голову, помахал руками. С  верхушки  стены,  откуда  трое
дружинников уже переругивались с противником, один закричал:
     -- Их около пяти тысяч! Все пешие, в пыли, ищут бревно для тарана!
     -- Собрать все дружины,-- велел Владимир,-- изготовиться! А пока  что
привести ко мне Рольда.
     -- Куда привести?
     Владимир огляделся. Внимание привлек аккуратный чистенький домик.
     -- Вон туда. Я остановлюсь там.
     Тавр кивнул дружинникам, те метнулись в дом. Вскоре  там  послышались
отчаянные крики, предсмертный хрип. Под веселые возгласы зарезанных хозяев
выбросили в окно, выволокли молодую спелую девку в  разорванном  платье  и
воровато потащили на задний двор.


     Когда в дом ввели пленного викинга, Владимир уже отошел от  удара  по
голове,  жадно  отпаивался  холодным  квасом.  Путы  с  Рольда  сняли,  но
дружинники не отходили от пленника  ни  на  шаг.  Воеводы  сели  по  углам
комнаты, чтобы не мешать великому князю.
     Рольд стоял  спокойно,  потирал  покрасневшие  от  веревок  руки.  Он
оставался в легком доспехе, хоть и без оружия. С  той  поры,  как  помогал
брать Киев, взматерел, раздался в плечах, глаза смотрят жестко, сурово.
     -- Ну, здравствуй, ярл,-- сказал Владимир медленно.
     -- Будь здоров и ты, конунг,-- ответил Рольд.
     -- Великий конунг,-- поправил Владимир.--  Или  каган,  как  называют
степные народы. Но вообще-то я великий князь.
     -- Великий конунг,-- согласился Рольд равнодушно.
     Владимир раздвинул губы в усмешке:
     -- А почему бы тебе не напомнить мне, что великим конунгом я  стал  с
помощью твоего меча?
     Рольд равнодушно сдвинул плечами:
     -- Это было важно для тебя. Для нас же -- нет.  Мы,  викинги,  ставим
королей и свергаем их по всей Европе. Берем города и  завоевываем  страны,
ходим в дальние походы, бываем за дальними морями... Запомним ли мы каждую
мелочь?
     Владимир нахмурился:
     -- Твоя речь полна гордыни. Или в тебе так громко говорит честь? Мол,
даже в полоне викинг не напомнит о своих прежних заслугах... Хотя от этого
зависит жизнь. Так что с тобой делать?
     Панас подал голос:
     -- Знамо дело, сказнить! Вон рожа какая татевая.
     Владимир покосился на Тавра:
     -- А ты, боярин?
     Тот укоризненно покачал головой:
     -- Ишь, сказнить... А о казне кто будет думать?  Да  его  продать  на
Восток -- цены не будет! Какие мускулы, какие плечи! А рост, а кулаки?  Да
его с руками оторвут, любые деньги дадут. А с ним и других на  невольничий
торг отправим. Как варягов, так и ляхов. Чем больше  наловим,  тем  лучше.
Рахдониты уже идут за нашим войском следом, скупают все!
     Рольд слушал молча. Суровое лицо было непроницаемо. Владимир  спросил
усмешливо:
     -- Что посоветуешь, ярл?
     --  Воля  твоя,  конунг,--  ответил  Рольд  бесстрастно.  Он   смерил
Владимира холодным взглядом. Глаза его были голубые, как лед на  солнце.--
Воинская судьба изменчива. Иначе я бы сейчас ломал  голову,  куда  продать
тебя.
     -- Гм... и что бы ты придумал?
     Рольд чуть усмехнулся, в глазах промелькнула веселая искорка:
     -- Я бы придумал.
     А Тавр продолжал раздумчивым голосом:
     -- А можно и еще лучше... Не в Царьград, а в  Багдад.  Приставят  при
гареме  баб  ихних  сторожить.  Правда,  сперва  выхолостят,  как  у   них
водится...
     В лице Рольда впервые появилось беспокойство.  Владимир  наблюдал  за
ним заинтересованно. Воеводы гоготали, начали строить  предположения,  как
могучий викинг будет справляться со своими новыми обязанностями.
     Наконец Владимир с грохотом опустил медную чару на крышку стола:
     -- Ладно, довольно глумиться.  А  ты,  Рольд,  почему  выкупиться  не
предлагаешь?
     -- У меня нет ни злата, ни серебра.
     -- Как? -- удивился Владимир.--  У  такого  удачливого  ярла?  Да  ты
только от нас из Киева увез гору золота! А сколько у  тебя  было  побед  в
Царьграде, а сколько еще ляхи платили?
     Рольд презрительно сощурил глаза:
     -- Конунг, ты жил с нами, ел нашу еду, сражался  с  нами,  а  так  до
конца и не познал нас. Мы не держим  золота,  не  украшаем  жилищ.  Лучшее
украшение викинга -- его доблесть. Викинги зарывают  добытое  золото,  ибо
так обессиливают врага и придают сил своей земле.
     Войдан кивнул:
     -- Да,  это  их  древний  обычай...  Гиблое  дело,  княже!  Потому-то
викинги, хоть и захватывают богатейшие страны, сами остаются  бедными  как
лесные мыши. Обреченный это народ, княже. Все из-за вот таких богов!
     Владимир остро взглянул на воеводу:
     -- Обреченный из-за веры?
     -- Трудно поверить? Вера может спасти народ, может завести в тупик.
     Владимир сказал с неудовольствием:
     -- Чудной ты! Тебе нет равных с мечом, а ты уже  в  который  раз  все
сводишь к вере, будто какой-то... Миром правит меч, а не вера в богов! Что
могут тысячи волхвов против моих десяти мечей?
     Войдан кивнул на улыбающегося Рольда:
     -- Вот он согласен с тобой.
     -- А что в этом плохого? -- спросил Владимир раздраженно.
     -- Взгляни на него.
     Владимир взглянул. Викинг был  красив  мужской  статью,  в  нем  жила
яростная мощь сильного здорового зверя.
     -- Ну и что?
     -- Я думал, ты уже умеешь больше.
     Владимир раздраженно пожал плечами:
     -- Не понимаю.
     -- Он побежден, княже. А раз так, то присмотрись. Не ложен ли  вообще
весь его путь.
     Вместо князя ответил обидевшийся Панас:
     -- Ну, ты загнул! Мы  победили,  потому  что  дрались  лучше.  Мы  --
храбрее, сильнее, отважнее!
     Войдан от него отмахнулся как от назойливой мухи:
     -- Викинги сражаться умеют тоже. Как и ляхи. Но раз побеждаем мы,  да
еще не единожды, то наши победы не случайны.  И  не  мечами  такие  победы
добываются.
     Панас вскинулся, оскорбленный:
     -- А чем еще?
     Войдан усмехнулся, смотрел  сквозь  него  как  сквозь  пустое  место.
Наступило молчание, все смотрели на плененного ярла. Владимир ощутил,  что
момент победного глумления сорван.
     -- Ладно,-- сказал он досадливо,-- Ты, Войдан, вечно нас путаешь... В
мире все просто и ясно. Есть друзья и враги. Есть черное и белое. Конечно,
не только мечами куется победа. Надо еще  и  продумать  как  напасть,  где
напасть, как устроить засады!
     Войдан раскрыл было рот, явно  собираясь  возразить,  но  усмехнулся,
смолчал. Рольд переступил с ноги  на  ногу,  его  взгляд  скользнул  через
распахнутое окно по верхушкам деревьям в синюю даль. На миг  на  его  лицо
словно бы набежала тень. Гридни шумно сопели, один отставил копье и  шумно
чесался. Воеводы выжидающе смотрели на князя.
     -- Рольд,-- сказал Владимир.-- У Мечислава ты уже не получишь  плату.
Я тебе предлагаю за свой выкуп послужить  мне.  Пойдешь  с  моим  войском.
Захватишь у ляхов добычу -- десятая часть твоя.
     Рольд медленно раздвинул губы:
     -- Почему десятая?
     -- Остальные части идут князю, воеводам, знатным людям Киева, городам
Руси, давшим своих воинов. Но ты, кажется, торгуешься?
     Он хмуро посмотрел на ярла. Глаза хищно блеснули, голос стал холодным
и жестким, как лезвие меча:
     -- Эй, гридни! Вывести его на задний двор и скарать на горло.  Голову
принести мне.
     Гридни встрепенулись, схватили Рольда под руки. Когда  уже  доволокли
до двери, викинг обратил побагровевшее от натуги лицо к Владимиру:
     -- Но ты... еще не услышал мой ответ!
     -- Говори,-- разрешил Владимир.
     -- Я согласен на десятую долю.
     В комнате раздался вздох. Тавр нахмурился, но остальные  смотрели  на
ярла сочувствующе.
     -- Ты хорошо сражался,-- сказал Владимир уже другим голосом,--  и  не
твоя вина, что победа досталась нам. Садись с нами!  С  делами  закончили,
пора отметить победу пиром...
     Рольд хмуро вернулся, разминая все еще багровые от веревок руки. Тавр
крикнул зычно, в горницу начали  вносить  заморские  вина,  хмельной  мед,
окорока, дичь, зелень... Рольд повеселел, привычно уселся за стол,  словно
час тому не скрещивал мечи с Войданом и Панасом. Да и Панас, уже захмелев,
совал ему гигантский рог с вином, обнимал за плечи, а потом и вовсе  полез
целоваться.
     В горницу входили военачальники. Владимир взмахом руки усаживал  всех
за столы.
     -- А к тем,-- вспомнил Владимир,--  кто  еще  колотится  в  городские
ворота, как козел о новые ворота,  пошли  гонца.  Мол,  и  на  них  сейчас
накроют столы!



                                 Глава 27


     Волхв ритмично бил в бубен, хрипло и  зовуще  пропели  трубы.  Воины,
сняв шлемы и держа их на локте левой руки, запели боевую  песнь,  призывая
богов и родителей зреть на них  с  облаков,  обещая  показать,  как  умеют
сражаться и умирать их дети!
     Владимир ощутил, как с каждым ударом сердца неведомая сила  распирает
грудь, как священная мощь богов вливается в его руки и  ноги.  Тело  стало
могучим как ствол столетнего  дуба.  С  каждым  мгновением  он  чувствовал
священную ярость, дар богов, что роднит человека с богами. А песнь звучала
все громче, подхваченная другими голосами, хрипловатыми и суровыми. В  ней
слышался звон мечей, конский топот, крики и треск горящих домов. Он ощутил
в ладони теплую рукоять меча, не успел удивиться когда успел выхватить,  а
ноги уже подняли его над седлом, он вскрикнул звонко и страшно:
     -- С нами боги, так кто же против нас?
     -- С нами боги,-- послышался крик.
     -- С нами боги!
     -- Боги!!!
     Конь под ним ринулся  вперед  как  глыба,  брошенная  из  катапульты.
Владимир в жажде кровавого боя дважды рассек мечом воздух, стремясь скорее
добраться до врага, гнусного и жалкого, презренного, подлого, а в ушах все
громче звучала священная песнь о героях, которые рождаются и живут  только
вот для таких мгновений боя...
     Слева двигалось нестройное войско викингов. На шаг впереди шел Рольд,
золотые волосы красиво блестели на солнце, красный плащ трепало за  спиной
ветром. Грудь его была обнажена, открыта вражескому железу. Из-за плеча на
противников хищно смотрела рукоять огромного меча.  Перевязь  поблескивала
редкими железными бляшками. Из синих глаз викинга смотрела сама смерть.
     Этот бой был похож на многие другие сражения,  когда  в  чистом  поле
сходятся две рати, свирепо рубятся топорами и  мечами,  колют  рогатинами,
где одни трусливо избегают жарких схваток, другие остервенело бросаются  в
самую сечу.
     Червенские города были отвоеваны  --  или  завоеваны  --  почти  все.
Владимир вел войска в едином  стремительном  броске.  Захватив  город,  не
останавливался, даже не слезал с седла. Не  успевали  червенцы  в  дальних
городах услышать о вторжении войск  киевского  князя,  как  уже  стонет  и
прогибается земля под тяжестью их несметных войск, впереди с диким  визгом
несутся печенеги, дикие союзники, а следом  тяжелым  скоком  идут  крупные
подкованные кони русичей. Бывало и такое, что червенцы  не  успевали  даже
захлопнуть ворота.
     Печенеги спешили нахватать молодых парней  и  девок,  иудеи-рахдониты
давали за них высокую цену. Правда,  по  дороге  большая  часть  пленников
гибнет, но уцелевшие окупали все потери. Варяги просто убивали и  грабили.
Русские же, показывая широту своей натуры, убивали  и  грабили,  уцелевших
продавали иудеям, а в оставляемых домах рубили мебель,  гадили  в  красном
углу, мочились в кадки с моченой брусникой и плевали в квашеную капусту.
     Был взят последний город, и только тогда со стороны  ляхов  подоспела
по-настоящему крупная рать. Русское войско вышло навстречу,  в  поле  была
страшная сеча. Ляхи дрались упорно, но русичи уже знали, что это последний
бой, дальше можно  снять  доспехи  и  ехать  обратно  на  телегах,  рубахи
расстегнуть до пояса, зевать,  лениво  чесаться,  перебирать  подарки  для
родни и знакомых девок...
     Варяги, нахватав злата и серебра в захваченных городах, тоже  дрались
как голодные псы за кость. Конунг Вольдемар показал себя великим воином  и
щедрым вождем, за ним готовы были идти в огонь и воду. Ярл Рольд тоже явил
себя настоящим вождем, приняв сторону доблестного конунга. Хоть  и  хорошо
им платили за защиту червенских городов, но, захватив их и ограбив,  взяли
в десятки раз больше!
     Даже печенеги, обремененные богатым полоном --  у  каждого  за  конем
тащилось по десять-двадцать молодых и крепких для  продажи!  --  повернули
коней и яростно бросились в сечу.
     -- Вперед! -- страшно и весело закричал Владимир.
     Солнце заблистало на его  вскинутом  над  головой  мече.  Черный  чуб
растрепало ветром,  красный  плащ  трепетал  за  спиной  как  крылья.  Лик
великого князя был грозен как у неистового Перуна, чье сердце взвеселяется
только при виде кровавой сечи.
     Ударили настолько дружно, что передние ряды  погибли  не  от  острого
железа, а от тесноты. Ляхи стояли крепко, но печенеги  засыпали  их  тучей
стрел, а когда раненые начали опускать  щиты  и  ронять  мечи,  в  проломы
ворвались недавние союзники, а ныне верные псы Владимира -- варяги. Рубили
и крушили огромными топорами  и  мечами,  расширяли  проломы,  и  вот  уже
русские дружины  врубились  своим  любимым  строем  клином,  свиньей,  как
называли его новгородцы.
     Когда ляхов  осталось  меньше  половины,  они  дрогнули,  попятились.
Печенеги, не ввязываясь в сечу, продолжали  засыпать  злыми  стрелами,  на
скаку метали дротики. Ляхи подхватывали раненых, уносили, закрывая щитами.
     Волхвы победно дули в огромные рога. Хриплые  звуки  разносились  над
побоищем, будоража кровь,  заставляя  бросаться  в  сечу  снова  и  снова,
рубить, колоть, сечь,  топтать,  переступать  через  убитых  и  скрещивать
железо со следующим, которого надо непременно убить и растоптать...
     -- Вперед, вперед! -- страшно кричал Войдан.-- Бей  в  спины!  Дуй  в
хвост и гриву!
     Вдруг  в  долине  конная  лава  начала  замедлять  бег.   С   натугой
выплеснулась на вершину холма, там замерла, словно скованная льдом.
     Владимир бешено стегнул коня. Он был вне себя от страха и  ярости,  и
конь сорвался в галоп сразу, будто его кольнули сзади.
     Сзади с топотом неслась, сильно  отставая,  малая  дружина.  Владимир
несся через поле,  заполненное  трупами,  кое-где  еще  дрались  отдельные
группки, часто уже как волки пускали в  ход  зубы,  в  бешеной  скачке  он
вылетел на вершину холма.
     Сердце оборвалось. В долине внизу стояла стена чужих воинов. Эти были
вооружены намного лучше, все рослые как на подбор,  молчаливые,  страшные,
уверенные. А из леса выходили ровными рядами все  новые  полки  и  так  же
неподвижно останавливались: суровые, страшные.
     -- Германцы,-- с отчаянием выдохнул за спиной знакомый голос Тавра.
     -- Изгонная рать,-- прошептал Владимир, сразу все поняв. Оказывается,
до этого он дрался всего лишь с мальчиком для  битья,  бросил  в  бой  все
силы, утомил, а польский  король  только  сейчас  выставил  свои  основные
войска! -- Подлец, чужаков привел на свои земли!
     --  Да,--  поддакнул  Тавр,--  как  можно?  Если  бы  варягов...  Аль
печенегов...
     Владимир, не слушая издевки, оглянулся  на  посеревшие  лица.  Сейчас
побегут как овцы, бросая оружие, топча друг  друга,  калеча  и  задавливая
больше народу, чем сгинуло бы в сече. И будет эта битва описана в  анналах
истории  как  бесславная  попытка  киевского  князя  отвоевать  червенские
города, после которой он вовсе исчез...
     Германцы разом опустили  копья,  тронули  коней.  Владимир  оцепенело
смотрел  на  чудовищно  плотные  и  неправдоподобно   ровные   ряды,   что
надвигались все быстрее и быстрее. Земля задрожала от  грохота  копыт.  Им
мало просто бегства русичей, жаждут обагрить мечи в их крови!
     Сердце начало бухать как тяжелый молот. Он оглянулся  на  свою  малую
дружину. В ней тяжеловооруженные рыцари, отборные силачи, лично  преданные
ему изгои. Нет более опытных воинов среди всего росского  войска!  Но  уже
устали  от  долгого,  пусть  и  победного  боя,   дышат   тяжело,   трудно
восстанавливая дыхание в  тесных  доспехах,  У  многих  латы  посечены.  А
навстречу тяжелым скоком движется волна отдохнувших, свежих,  в  битве  не
побывавших!
     Он кивком подозвал отрока, которого любил за чистый светлый голос:
     -- Пой!
     Тот вздрогнул, с ужасом глядя на надвигающиеся ряды германцев:
     -- Княже... кто услышит?
     -- Пой! -- рявкнул Владимир яростно.-- Через  песни  с  нами  говорят
боги!!!
     Голос отрока дрогнул, затем то  ли  от  страха,  то  ли  еще  почему,
воспарил с неожиданной силой, проник в ряды воинов,  сладкой  тоской  сжал
сердце, тут же заставил  забиться  учащенно,  у  каждого  грудь  раздалась
вширь, горячая кровь бросилась в головы...
     Владимир налившимися кровью глазами измерил  взглядом  расстояние  до
скачущей тяжелой конницы германцев.  Она  не  рассчитана  на  долгий  бег,
рыцарская конница только врубается в ряды врага, раскалывает, а  в  пролом
врывается пешее ополчение. Лыцари же лишь  стоят  на  взмыленных  конях  и
дерутся на месте. Самое большее,  что  могут  проскакать  эти  кони,  неся
доспех на себе, да еще и всадника, у которого латы весят два-три пуда, это
саженей пятьдесят. Ну, пусть сто.
     -- Германские панцирники!  --  вскрикнул  он  страшным  голосом.  Меч
заблистал в его руке, все видели, как князь привстал  в  стременах.--  Они
пришли издалека! Пришли, чтобы бесчестить наших женщин,  детей  бросать  в
огонь и позорить могилы наших отцов! Мертвые сраму не имут, так ударим  же
всей силой! В этом наша жизнь и наша честь!
     Конь  понесся  с  холма  навстречу  германцам  как  огромный   валун,
сорвавшийся с вершины. Лава вырастала  на  глазах,  он  уже  видел  щетину
копий. Тускло блестели похожие на ведра шлемы, он уже различал  в  бешеной
скачке блеснувшие в прорези глаза скачущего на него противника.
     Сзади грохотала земля. Справа начал обходить Тавр, он  изо  всех  сил
стегал своего жеребца, а тот несся  над  землей  как  черный  стриж.  Лицо
боярина было белое, даже меч не  достал  из  ножен,  так  старался  обойти
князя. Слева Владимира обошли сразу трое гридней. Он не сразу  понял,  что
его коня сзади ухватили за попону и придерживают, а когда понял, от ярости
побелел, но уже было поздно:  впереди  с  жутким  лязгом  столкнулись  две
металлические горы. Тут же  страшный  звон  раздробился  на  сотни  ударов
железа о железо, дико кричали раненые кони, орали и бранились воины.
     Конный удар малой дружины, что с разгону врубилась в уже  замедлившую
движение лыцарскую конницу, был страшен. Они вошли излюбленной "свиньей" в
ряды германцев, рассекли почти до половины,  а  там,  постепенно  замедляя
ход, остановились и, окруженные конными  лыцарями,  которых  было  впятеро
больше, рубились молча и люто.
     Владимира дружинники окружили тройным кольцом, но он, стыдясь быть за
их спинами, остервенело лез  в  схватку.  Вооружение  лыцарей  было  проще
русского, а их плоские шлемы, похожие на опрокинутые ведра, не выдерживали
даже  удар  тяжелого  меча,  не  говоря  уже  о  боевом  топоре.  Зато   с
остроконечных шлемов русичей соскакивали даже клевцы...
     Сцепились яростно, дрались уже молча, сберегая дыхание.  Слышно  было
только тяжелые выдохи при ударах, лязг, звон, сдавленные крики. Владимир с
пугающей ясностью понял, что они все здесь погибнут, но в душе поднималась
гордость за свою доблесть. Вот так  и  умереть  красиво  и  героически  на
глазах всего войска! Великий князь, который не захотел позора отступления,
подобно его отцу,  ринулся  на  превосходящего  врага  и  погиб,  рассыпая
смертоносные удары! Даже враги признают его доблесть...
     Рядом  один  за  другим  пали  два  молодых   дружинника,   ровесники
Владимира. Одного подняли на копья, другого пронзили мечом, а затем еще  и
добили тяжелым топором, так что кровь брызгала как из разделываемой мясной
туши. Рубил огромный рыжий германец, зубы скалил как дикий кабан. Внезапно
Владимир ощутил как от бессильной злобы  усталое  тело  словно  бы  начало
наливаться звериной силой.
     -- А-а-а-а!!! -- закричал он, какая-то чужая мощь вошла в его тело  и
повела, понесла, а он только подчинялся ей.-- Руби! Руби как скот! Убивай!
Убивай!
     Он прыгнул вперед, меч распорол  воздух  и  с  такой  страшной  силой
обрушился на рыжего великана, что скрежет  разрубленного  железа  пронесся
над  всем  полем.  Лезвие  рассекло  голову  врага  вместе  со  шлемом  до
переносицы. Владимир уперся ногой, с усилием выдернул меч. На него  хлынул
такой поток крови, что сразу окропил с головы до ног.
     Тавр оглянулся на дикий крик, отшатнулся.  Князь  рубился  как  дикий
зверь из преисподней: красный от пролитой крови, руки мелькают как  крылья
ветряной мельницы, уже отбросил или  потерял  щит,  мечи  блещут  в  обеих
руках, лицо как мел, зубы оскалил как пес,  а  из  уголка  рта  показалась
пена.
     Берсерк, отшатнулся Тавр в ужасе. Сам Перун вселился в князя, признав
своим воином, которого вот-вот заберет в небесную дружину, а сейчас  Перун
незримо бьется рядом, направляет его удары, дает мощь!
     Под двумя мечами германцы падали как колосья ржи. Тавр  встал  рядом,
прикрывая князя щитом, еще  двое  гридней  пробились  на  место  убитых  и
берегли князя сзади от стрел и  дротиков.  Когда  один  упал,  приняв  две
арбалетные стрелы в  грудь,  его  заступили  другие,  а  Владимир  яростно
рубился, пробивал дорогу вглубь вражеского войска.
     --  Мечислава  бы  сюда!  --  крикнул  Тавр  срывающимся  от   злости
голосом.-- Он ушел воевать земли лютичей... своей  ему  мало,  а  тут  уже
топчут не наши...
     -- Руби! -- прорычал берсерк, совсем недавно бывший князем Руси.
     -- Я о Мешко...
     -- Руби!
     Воин  за  спиной  Владимира  дернул  щит  кверху.  Звязнуло,   дротик
скользнул по металлу и улетел  вбок.  Тавр  выхватил  из  ножен  на  поясе
швыряльный нож и метнул в германца.  Тот  уже  подхватил  с  земли  другое
копье, подлиннее. Нож ударил рукоятью в лоб, германец  зло  развернулся  к
Тавру, замахнулся, но сбоку ударили  по  голове  метательным  топором.  Он
рухнул с таким грохотом, будто перевернулась телега с железом.
     -- За наши города!
     Владимир страшно рубил направо и налево,  неведомая  сила  несла  его
прямо на стену из  вражеских  тел.  Стена  прогибалась,  эти  кирпичи-тела
рушились, оседали, оскаленные  лица  исчезали  под  ногами.  Он  крушил  в
проломе и расширял бреши, новые глыбы падали, рушились,  а  он  выкрикивал
сорванным, хрипевшим от ярости голосом:
     -- За наших женщин! За наших детей!
     -- Княже! -- кричал кто-то то сбоку, то сзади.
     -- За лужичан!
     -- Княже!
     -- За богов наших!
     -- Княже, остановись...
     -- За святыни!
     -- Кня...
     Не отвечая, он  сек  единственным  уцелевшим  мечом,  пока  вдруг  не
хрустнуло звонко. Руке стало  совсем  легко,  он  увидел  зажатую  в  руке
рукоять с обломком не длиннее ладони. Его тут же  с  трех  сторон  закрыли
щитами, по ним загрохотало, он был приметен, да и  многие  рыцари  жаждали
сразиться с таким неистовым воином и обрести славу сильнейшего.
     Владимир выдернул из рук трупа топор с прилипшими на лезвие волосами.
Мокрое от крови топорище скользило в ладони, но  он  лишь  крепче  стиснул
рукоять. Германцы почему-то пятились, медленно и  угрюмо.  Все  же  как-то
восстановили строй, изломанная линия копий выглядела все еще опасной.
     Он наконец-то разобрал, что выплевывает с кровью Тавр:
     -- Наши... Ломят! Ломят эту силу!
     Шлем боярин потерял, справа волосы слиплись от  крови,  другая  ранка
рассекла бровь, красная струйка заливала глаз, а губы были расквашены так,
словно кто-то изловчился достать его сапогом в лицо. А может и изловчился:
локти и грудь Тавра были в грязи.
     Справа и спереди нарастал пока едва слышимый, но  все  более  грозный
крик: "Слава!". Земля гудела под конскими копытами, донесся  клич:  "Русь!
Русь!"
     Владимир ощутил руку на плече, стряхнул раздраженно. Боярин  Стойгнев
по праву старшего по возрасту придержал его как простого гридня, осуждающе
покачал головой. Уцелевшие дружинники, их осталось меньше половины, устало
опустили оружие. На конях трое, остальные заканчивали бой  пешими.  Далеко
за задними рядами германцев внезапно раздался клич: "За Русь!  Пленных  не
имать!"
     Чужая сила внезапно покинула тело Владимира. Руки налились  тяжестью,
он ощутил как со всхлипами бьется загнанное сердце, а в пересохшей  глотке
дерет как в  высохшей  бересте.  На  сердце  стало  пусто  и  холодно,  он
почему-то ощутил себя обманутым.
     Топор как тяжелая рыба выскользнул из мокрой ладони.  Владимир  вытер
руки о бедра. Голос был хриплым как у старой вороны:
     -- Коня... и обратно на холм!
     Коня разыскали, с него уже успели содрать узорную попону. Седло  было
забрызгано кровью. Тавр взвесил меч в руке, сказал зловеще:
     -- Княже, дозволь завершить начатое?
     -- Нет,-- ответил Владимир с усилием.-- Ты же... умный.
     -- Жаль... Я в самом деле увидел в этом... в этой  резне...  какую-то
подлую радость. Необычно и сладко, будто козу имел...
     -- Не  дозволяю,--  мотнул  головой  Владимир.--  Без  нас  довершат.
Потешились детством,  теперь  надо  взглянуть  сверху.  Истинный  государь
должен быть над полем битвы, сверху!
     Тавр хмыкнул. Двадцать  весен  миновало  в  жизни  Владимира,  а  уже
объясняет как править. Сейчас же  великий  князь  как-то  сразу  постарел,
обмяк, из него словно вынули булатный стержень. Конь под ним пошел  шагом,
оскальзываясь на мокрой от  крови  траве.  Красная  раскисшая  глина  была
выбита конскими копытами, в ямках скопилась кровь.
     Конь привычно переступал через павших, обходил  раненых,  что  лежали
или сидели, зажимая раны, пробовали ползти,  за  ними  оставались  красные
мокрые следы.
     С холма Владимир смотрел, как справа в ровные ряды германцев врубился
воевода Панас. Тяжеловооруженные конники, закованные в  булат,  даже  кони
укрыты защитными  попонами,  вооруженные  до  зубов  лучшими  оружейниками
Киева,  а  значит  --  и  всей  Европы,  медленно  и  неуклонно  рассекали
германское войско на две половины. Середина рыцарского воинства  таяла  на
глазах, так оседает снег под палящим солнцем в месяце бокогрее...
     Теперь Владимир видел блестящие доспехи Панаса уже со спины.  За  ним
двое отроков везли великокняжеский прапор. На Панаса со всех  сторон  были
нацелены копья, в  него  метали  топоры,  боевые  гири,  пытались  достать
шипастыми шарами из булата, прикованными цепями к  длинным  топорищам,  но
дружинники, готовые к этому, умело защищали лжекнязя, да и сам он  рубился
хищно и умело.
     Владимир поморщился:
     -- Кто это придумал?
     -- Что? -- спросил Тавр невинно.
     -- Натравить всех на бедного Панаса!
     -- Ничего себе бедный,-- усмехнулся Тавр, но усмешка была  кривая,  а
глаза оставались тревожными.-- За ним идут, как за  великим  князем  Руси!
Разве это не великая честь?
     -- Пока что великая опасность... Леший их забери, сколько  же  народу
на него кидаются!
     Тавр заметил сумрачно:
     -- А теперь посмотри со стороны. Германцы  понимают  как  важно  тебя
достать железом. Без тебя все войско разбежится! Ты слишком много  взвалил
на свои плечи. А это опасно... для Руси. Ежели погибнешь... аль сопьешься,
что с Русью будет?
     Окруженные дружинниками, они медленно съехали с холма. Владимир отвел
глаза в сторону:
     -- Понимаю... Но припомни, я ж в твоих книгах  вычитал...  гибли  все
республики... а выживали как раз деспотии, где вся  власть  была  в  одном
кулаке!
     -- Княже, я не о том!
     -- Бабушке моей скажи. Если власть не у одного, а у многих, то многие
и передерутся. А придет сосед и сожрет всех. Так что я всякую власть  буду
грести под себя! Даже верховным волхвом, пожалуй, стану! Как было  встарь.
Раньше сам князь приносил жертвы, отправлял  обряды  в  капище.  А  волхвы
только хвост ему заносили на поворотах. А что? Думаешь, не справлюсь?
     Тавр пожал плечами:
     -- Не знаю. Одно дело сразить в бою дюжину мужиков...  которые  лезут
на тебя с оружием, другое  --  перерезать  горло  ребенку!  Да  еще  тупым
кремневым ножом.
     Шум сражения отдалялся. Оглянувшись, Владимир увидел,  что  отдельные
группки германцев еще отбиваются, стоя спина к спине, а вся  конная  масса
русичей и печенегов неудержимо гонит и топчет убегающих.
     -- Не знаю,-- ответил он Тавру серьезно.-- Еще не резал.



                                 Глава 28


     Панаса принесли в стан на  щите.  Владимир  издали  увидел  медленное
шествие воинов.  На  большом  красном  щите  в  полный  рост,  с  которыми
сражалась передняя линия, несли воеводу Панаса.  Рука  бессильно  свисала,
заплаканный отрок суетливо  укладывал  ее  воеводе  на  грудь.  Воины  шли
медленно, понуро. С щита все еще капала кровь.
     У шатра князя  щит  сняли  с  плечей,  бережно  поставили  на  землю.
Владимир опустился на колени. Сердце стиснуло печалью.  Изрубленный  Панас
смотрел уцелевшим глазом сурово и требовательно. Лицо было обезображено, в
груди зияли кровавые раны. Похоже, раненого его подняли на копья.
     -- Что ты наделал? -- сказал он горько.--  Сейчас  как  раз  жить  да
жить! С войнами покончено! Мы возвращаемся. Что я скажу твоей жене,  твоим
детям?
     Один из близких Панасу воинов проворчал:
     -- Он спасал тебя. А что есть достойнее, чем смерть принять за  други
своя?
     Владимир поднялся:
     -- Здесь не хоронить! Предадим земле на его родине. Он и там будет ее
беречь и защищать.


     Владимир раздраженно ерзал на троне.  Справа  и  слева  стоят,  ловят
каждое слово, каждый взгляд. Почтительно кланяются,  лебезят,  заискивают,
но следят, сволочи! За тем, где возвысил голос, где  замедлил,  где  повел
бровью... Надо рыло держать недвижимым, аки лик богов из дерева на капище.
     Ни один влиятельный двор без  них  не  обходится:  ни  княжеский,  не
королевский, ни даже императорский. Стоят, шушукаются, от их глаз  и  ушей
ничего не скроешь, не утаишь.
     А если удалить их всех к такой  матери,  принимать  послов  одному  в
своей комнате? Увы, послы тут же донесут, что новый  князь  не  пользуется
поддержкой. А там сразу начнут думать как его сменить да помочь взобраться
на престол более сговорчивому. Приходится  выказывать  единение,  которого
нет, наклоняться то к одному, то к другому, выслушивать, но свое  внимание
распределять так, чтобы предпочтения никому не выказывать. Пусть лучше меж
собой за его внимание грызутся, чем всей сворой кинутся на него.
     Выход один: продолжать удалять по  одному.  Заменять  своими  людьми.
Правда, те тут же становятся такими же, начинают тягаться за его внимание,
будут выпрашивать земли и людей, но есть ли  другой  выход?  Нужно  только
подбирать сюда умных изгоев, а если и родовитых,  то  из  дальних  земель.
Если опоры нет, земель нет, то поневоле будут держаться за него,  помогать
ему. Упадет он -- загремят  и  они...  Но  и  слишком  долго  без  раздачи
пряников держать нельзя! Роптать начинают.
     Поздно ночью, когда при желтом огоньке светильника рассматривал  лист
пергамента с изображением его  Руси,  заметно  раздавшейся  с  боков,  как
брюхатая корова, дверь неслышно приотворилась:
     -- Звал, княже?
     -- Входи, Тавр,-- бросил Владимир, не оглядываясь.-- Что  скажешь  на
седьмой день нашей победы?
     Тавр развел руками:
     -- Седьмой? Сколько их миновало,  седьмых,  а  у  тебя  и  плачем  не
выпросишь отдых! Мне бы завалиться на неделю да  выспаться.  Даже  великий
Род, создатель всего сущего, шесть дней творил из Яйца небо, звезды, землю
и людей, а на седьмой завалился отдыхать. То же самое и нам завещал!
     Владимир зло отмахнулся:
     -- Так то Род! Да и не думаю, что седьмой день  дан  для  праздности.
Это волхвы что-то не тем местом поняли.  Седьмой  день  дан  свободным  от
работы! Так сказано. Чтобы оглянуться и полдня думать: так ли поступал все
шесть дней? Правильно ли?
     -- А другую полдня? -- спросил Тавр с надеждой.
     -- А другую... другую думать, как  правильно  прожить  и  проработать
грядущие шесть дней! А ты думал, для пьянства  и  скакания  в  скоморошьей
личине с гулящими девками?
     Тавр криво усмехнулся:
     -- Да это я так спросил. Я не думаю, что есть великий выбор. Сейчас у
тебя под рукой большие силы, и надлежит идти либо  на  Царьград,  либо  на
болгар, либо направить войска на запад, где ляхи, германцы...
     Владимир смотрел,  набычившись.  В  темных  глазах  блистали  опасные
искорки, предвестники гнева.
     -- Почему нет выбора?
     -- Не было такого князя на Руси,-- сказал Тавр убежденно,-- кто бы не
водил войска на соседей! В этом  проходила  вся  жизнь.  Вспомни:  Самват,
Рюрик, Олег, Игорь, Святослав... Все ждут, что ты пойдешь по стопам  отца.
Ты похож на него больше, чем были похожи Ярополк и  Олег.  Гадают  только,
куда поведешь дружины: на юг, на восток, на запад или север. Везде  враги,
княже!
     Владимир молчал, упершись обеими руками в карту. Когда поднял голову,
Тавра поразило плясавшее в глазах князя грозное  веселье.  Владимир  хищно
улыбнулся, показал острые, как у волка, зубы:
     -- А я не хочу быть Святославом! Ни вторым, ни даже первым.  Это  все
враки, что печенежский хан Куря написал на его черепе:  "Пусть  наши  дети
будут похожи на него!". Мои  люди  своими  глазами  видели  эту  окованную
златом чашу. Надпись гласит: "Ищя чужих земель,  свою  потеряешь".  Горько
мне, но разве хан не прав? Сколько раз, когда Святослав  уводил  войска  в
далекую Болгарию, печенеги осаждали Киев,  жгли  и  грабили  села  вокруг?
Не-е-ет, больше я грабить чужакам свою землю не дам!
     -- Еще бы,-- согласился Тавр.-- Если уж грабить,  то  самому.  Ну-ну,
что придумал? Я все жду, когда мы наконец-то голову сломим.
     -- Вот Святослав разгромил Хазарский каганат. И что же? Сам же открыл
на Русь дорогу  печенегам,  которых  хазары  сдерживали.  Печенеги  его  и
погубили! Разобьем печенегов, другая пакость выплеснется из Степи.  Так  и
будем метаться как белки в клетке, а кощюнники нам будут  славу  петь  как
храбрым и отважным! А что мы -- дурни, кто вспомнит? И кто  поймет?  Ежели
сами такие? Дурня тогда замечают, когда с умным рядом ставят.
     Он разгорячился, отпустил пергамент. Тот скрутился в рулон, закачался
на столе. Тавр развернул деловито,  прижал  по  краям  кружками  с  кавой,
чернильницей и ломтем хлеба.
     -- И что надумал? -- повторил Тавр деловито.
     -- Сядь сперва. А то поднимать  тебя  с  полу,  а  у  тебя  вон  пузо
какое... Сам худой, как  червяк,  а  пузцо  растет!  Надумал  я,  воевода,
опоясать землю Русскую огромным рвом, да  еще  и  насыпать  вал  повыше  и
покруче. Пусть не вольно степнякам будет гулять по нашим полям!
     Тавр в самом деле сел, с сомнением смотрел на князя. Глаза  его  были
непроницаемые. Владимир не вытерпел:
     -- Ну? Говори, что я рехнулся, что дурак!
     -- Да нет,-- Тавр пожал плечами.-- Только думаю,  как  мыслишь  такую
работу проделать?
     -- Не знаю. Но наши пращуры как-то сделали? Змеевы Валы и  сейчас  не
везде с ходу одолеешь на коне. Или ты веришь, что это Таргитай запряг Змея
и огородил всю Русь гигантской бороздой?
     -- То наши пращуры,-- повторил Тавр.-- Выкопали ров и насыпали вал от
гуннов. Волхвы говорят, что туда нагнали пленных киммерийцев, а  потом  их
всех посекли и оставили в том рву...
     Владимир облегченно вздохнул. Тавр усиленно думает, с ходу не отверг.
Значит, какое-то зерно есть. Но прорастет ли, зависит  не  только  от  них
двух.
     -- Не просто насыпать вал и выкопать ров поглубже,-- сказал  Владимир
с нажимом.-- Надо еще настроить больших и малых крепостей вдоль всего рва!
Скажем, через каждые полсотни  верст.  Чтобы  можно  подавать  друг  другу
дымные  знаки.  Сила  степняков  в  неожиданности,  в  нахрапе.  Если   их
остановить, то победа почти наверняка будет за  теми,  кто  защищает  свои
земли, своих женщин и детей.
     -- Придумано хлестко... Но как осуществить? Южные земли пустуют.  Там
и заяц не пробежит, птица не пролетит в страхе перед жестокими степняками.
Откуда людей наберешь на такую работу? И чем платить будешь?
     Он видел, что князь ответил сразу, уже обдумал:
     -- Валы и крепости будут защищать всю землю Русскую. Верно? Значит  и
строить их должны все  наши  земли.  Не  только  поляне,  древляне,  но  и
северяне, радимичи, вятичи... Словом, вся Русь. На  Севере  народу  сейчас
наплодилось много, вот и перегоним сюда малость на  племя.  Земли  на  юге
жирные, один чернозем! Пусть плодятся под защитой вала и крепостей!
     -- Много слез и горя принесешь,-- сказал Тавр  хмуро.--  Кто  захочет
покинуть родину?
     Владимир раздраженно дернул головой:
     -- Когда это мы боялись слез и горя? Надо будет -- кровь прольем.  Не
пожалеем ни чужой, ни своей. Ежели для дела -- можно все.
     -- А как же Покон?
     -- Кто-то же его устанавливал? Когда-то и то, что мы сейчас  говорим,
будет Поконом. А что народ? Когда его  спрашивали?  Хозяин  знает,  что  с
кобылой делает!
     Тавр смотрел в пол:
     -- Как думаешь осуществить?
     -- Сперва надо подготовить защитную линию, потом переселять  северные
племена. Иначе те сразу же станут добычей степняков... Но  тут  загвоздка.
Пока народ не переселили, кто копать да насыпать будет?
     Тавр долго думал, морщил лоб. Сказал нерешительно:
     -- А если не отпускать войско? Наступает осень, уже не успеют до зимы
добраться домой. А нужны они тут всю зиму?  Будут  пьянствовать  да  драки
чинить... Сразу отправить их в Степь, пусть роют немедля.  А  по  селам  и
весям кликнуть плотников, чтобы до снегов крепость  срубили.  Степняки  на
зиму тоже замирают. А весной ждут, когда воды спадут, да земля  подсохнет.
За это время можно успеть укрепиться.
     Владимир спросил:
     -- А чем плотников приманить?
     -- Особо заманивать  не  придется.  По  осенним  болотам  и  рекам  в
северные земли на заработок не проберешься, все  одно  зиму  просидят  без
заработка. А тут работы невпроворот! А там сумеем  оставить  и  на  другой
год...
     -- Ты сумеешь,-- согласился  Владимир.  Тавр  проглотил  крючок,  его
ясная голова уже начала строить эту защитную полосу. Пока что в голове, но
зато со всеми мелочами, что потом понадобятся.-- Боярам Киева и  окрестных
сел останется только кормить, обувать и одевать эту  северную  армию?  Это
немало!
     -- Но лучше,  чем  самим  гнуть  шеи,  копая  рвы,--  возразил  Тавр.
Владимир изо всех сил подавил  улыбку.  Тавр  уже  начинает  убеждать  его
самого, как с наименьшими затратами создать такую линию обороны.-- Ты  сам
сказал, что все земли Руси, что платят Киеву дань, должны  прислать  своих
людей копать рвы и строить крепости!  Вот  тут  борьбы  будет  больше.  Ты
подумай, как обойти бояр, как убедить старейшин племен дать людей.  Каждый
печется лишь о своем племени, что им общие границы Руси!
     -- Буду думать,-- согласился Владимир.-- И ты думай тоже.
     -- Кого думаешь привлечь еще?
     Владимир пожал плечами:
     -- Пока что только мы двое. А там распределим и на другие плечи.
     Тавр сказал неожиданно серьезно:
     -- Спасибо, княже.
     -- За что?
     -- Мне первому  доверяешь  такое.  Если  не  надорвем  пупки,  то  --
тьфу-тьфу! -- великое дело сотворим для Руси.
     Владимир отмахнулся:
     -- Мог бы и не напоминать, что я сам не справляюсь.
     Он ударил в гонг,  взятый  из  покоев  Ярополка.  Шаркая  стоптанными
башмаками, вошел молчаливый Сувор, забрал пустые  чаши,  заменил  двумя  с
горячей кавой. По комнате пошли тяжелые волны бодрящего запаха. В  большой
чаре Сувор принес и золотистый мед диких пчел. Кава что-то  непонятное,  а
вот мед в самом деле придает сил, проверено отцами и дедами.
     А силы понадобятся, князю предстояла еще одна бессонная  ночь.  И  не
только князю.
     Тавр скинул верхнюю одежку и уставился в свежий лист тонкой  телячьей
кожи. Там уже смутно выступала, начерченная рукой  Владимира,  прерывистая
линия первой границы-кордона Руси.


     И все-таки, даже  начав  это  великое  дело,  он  стискивал  зубы  от
нетерпения и злости. Да, в степи удалось оставить не  только  новгородцев,
но даже киевское войско. Спешно рыли ров, насыпали  гигантский  вал,  сами
начали  строить  на  валу  деревянные  крепости,  не   дожидаясь   подхода
плотников.
     Но все равно земля кипит в сражениях! Повсюду  льется  кровь,  звенят
мечи, люди падают, сраженные стрелами,  топорами,  шестоперами,  клевцами,
копьями, кинжалами, оскерпами,  булавами,  даже  палицами  и  камнями.  Их
топчут конями, сбрасывают со стен, а в короткие промежутки мира  их  душит
недород, засуха, лютые морозы, а по  уцелевшим  прокатывается  либо  чума,
либо холера...
     И все равно по всей земле горят города  и  села.  Проносятся  полчища
убийц, все живое бежит с дороги в леса, но и там настигает смерть, и долго
еще черные вороны жиреют так, что не могут летать. А часто бывают времена,
когда вороны питаются только своим  лакомством:  глазами  павших  витязей!
Мясом пренебрегают, завтра поле будет засеяно новыми телами.
     И кто же эти враги? То одно племя, то другое пытается освободиться от
позорной, как они считают, зависимости Киеву. Пользуясь тем, что  он  чуть
ли не все огромное войско обратил в строителей, вятичи первыми  отказались
платить дань, за ними -- кривичи, илвичи, а там пошло-поехало...
     Не желая прерывать начатого дела,  он  отряжал  малые  отряды  лучших
воинов под началом опытнейших воевод. Сам возглавлял  карательные  отряды.
За его войском остаются сожженные села и города, деревья гнутся под грузом
повешенных, реки текут красные от крови и выходят из берегов,  запруженные
трупами.
     Но виноват ли он, если делает как все? Такие же  битвы  гремят  и  на
Востоке от Руси, на Западе, и на Юге, и на Севере.
     Все чаще стал заходить Борис. Сам заваривал каву, у  него  получалось
вкуснее, чем у Сувора,  внимательно  и  сочувствующе  смотрел  на  хмурого
князя. Владимир ощутил, что с волхвом можно  приоткрыться  больше,  излить
душу. Не целиком, целиком не покажет никому на свете,  но  этому  суровому
волхву открывал больше, чем даже Тавру.
     -- Ты не прав,-- возразил Борис однажды.
     -- Почему?
     -- Ты видишь только войны... Но если бы только войнами  жил  человек,
если бы только воинскую доблесть признавал, растил и лелеял, то мы  бы  не
накопили столько солнца в себе. Да, славяне, славные воители, были всегда,
им поют славу, но были и другие люди  из  нашего  племени...  Мстислав,  в
крещении Хирон, за исповедование христианской  веры  был  усечен  мечом  и
сожжен в Томах. Это было еще в царствование Диоклетиана, в триста  третьем
году от рождения Иисуса. Теперь он --  святой  мученик.  Там  же  в  Томах
казнен за веру в Христа и Богун, в крещении -- Христ. Тоже славянин,  ныне
святой мученик. Он  погиб  в  царствование  Ликиния,  в  триста  двадцатом
году... Не разумеешь?
     -- Нет,-- признался Владимир.-- Но ты не робей, учи! Я умею учиться у
всех. Потому и стал князем... а не был поставлен.
     Борис заговорил быстрее, подбодренный вниманием:
     -- Они сделали для людства не меньше, чем все полководцы  и  воители,
вместе взятые. Не вскидывайся, княже! Это обидно, но это так. Погибнуть за
веру -- совсем не то, что за свои стада, богатство или при  грабеже  чужих
земель. Ведь так просто было спасти жизни! Снять крест с шеи и бросить под
ноги!
     -- И они... не бросили?
     Борис пристально и бесстрашно взглянул князю в грозные глаза:
     -- Они показали нам, как и всему миру, что над самой большой силой...
силой рук и мечей... есть сила выше! Богун был слабый  человек:  кричал  и
плакал под пытками, а уж палачи старались вовсю, семь  потов  пролили,  но
все равно Богун крест не бросил!
     Владимир спросил подозрительно:
     -- Такая мощь в том христианстве?
     Борис покосился на суровое лицо, в глазах  князя  загорались  огоньки
гнева. Ноздри раздувались как у арабского жеребца, дыхание пошло чаще.
     -- Не в нем дело,-- сказал он  осторожно.--  И  у  нас,  и  у  других
народов хватало случаев, когда люди шли на смерть за правду, за честь.  Но
то были отдельные победы  благородства,  чистоты  души,  власти  духа  над
плотью! А христианство -- попытка возвести это в  ранг  закона.  Поставить
это и этих людей выше. Выше победоносных завоевателей, князей,  королей  и
даже императоров! Такого раньше еще не было.
     Владимир бросил хмуро:
     -- Ну-ну, продолжай.
     -- А раз они  выше,--  сказал  Борис  тяжело,  словно  тащил  в  гору
камень,-- то этим людям и надо бы подражать! Надо жить так, чтобы все люди
на свете стали такими же. Вот что такое учение Христа.
     -- А вера Мухаммада?
     Борис скривился:
     -- Как христиане признают, что их вера --  лишь  росток  от  могучего
древа веры Моисея, так и Мухаммад говорит, что его вера вытекает из учения
Христа. Христианство развивалось, росло, крепло. Через  шестьсот  лет  это
крепкое древо дало новый росток -- ислам. В нем сохранено почти  все,  что
было в старых, но добавлено новое,  что  накопилось  за  шестьсот  лет.  И
подправлены кое-какие ошибки... Но дело не в исламе! Все  эти  новые  веры
едины в одном: нельзя жить по старым волчьим  законам!  Душа  важнее,  чем
плоть. Вот сперва эту трудную правду надо принять душой, принять крепко. А
потом  смотреть,  что  лучше:  ислам,  иудаизм,  вера  Христа,  арианство,
буддизм, индуизм, огнепоклонение...
     -- Их так много? -- ужаснулся Владимир. Он с уважением  посмотрел  на
Бориса.-- Откуда ты все это знаешь?
     Борис невесело усмехнулся:
     -- Если бы не увечье, я  бы  так  и  шел  по  жизни  с  окровавленным
мечом... Так  что  вижу  скрытый  смысл  в  словах,  что  раньше  казались
дурацкими. Мол, блаженны увечные, калеки, юродивые...
     Владимир ощетинился:
     -- Как они могут быть лучше нас?
     -- И я так думал... Но если бы меня не порубили так, что в битвы  уже
не годен, я бы прожил жизнь отважного воина, постарел бы и умер  достойно,
окруженный детьми и внуками. При удаче, конечно. И  не  увидел  бы  совсем
другого мира... Я доволен, что теперь узрел мир, скрытый от простых людей.
Будь они смерды, холопы или базилевсы.  Волхв  знает  и  видит  неизмеримо
больше!
     Владимир засмеялся:
     -- Когда-то я очень хотел  стать  волхвом.  Но  как  можно  думать  о
высоком, когда навозных дел невпроворот? А  власть  --  это  по  колено  в
дерьме... Хорошо, если еще по колено!



                                 Глава 29


     Когда  покоренные  вятичи  снова  не  прислали  дани,  рассвирепевший
Владимир сам встал во главе карательной дружины. Налетел  внезапно,  здесь
он был подобен Святославу, если не выше на голову, посек наспех  собранное
малое войско. Местных князей распял на  воротах,  чтобы  умирали  долго  и
страшно, со старейшинами решали по-быстрому: привязывали за  ноги  к  двум
деревцам за вершинки, разом отпускали, и вороны весело  слетались  на  две
еще теплые сочащиеся кровью половинки...
     Но что обрадовало больше всего, на  этот  раз  захватили  неуловимого
Варяжко! Вряд ли дался  бы  живым,  но  умело  оглушили  издали  брошенным
молотом, навалились, связали, а затем сковали цепями.
     Кремень, который так удачно метнул оружие, вздохнул с облегчением:
     -- Все, распрям конец...
     -- С чего бы? -- удивился другой.
     -- Этот змей всех подзуживал.
     -- Личные счеты?
     -- Еще какие!
     -- Вот что значит чужих девок уводить,-- пробормотал дружинник то  ли
в шутку, то ли всерьез. В дружине посмеивались над страстью  князя  грести
под себя новых девок. Добро бы просто пользовал, а то еще и многих  женами
именует.-- А у Варяжко могла быть еще такая краля!
     Варяжко потащили,  подгоняя  пинками,  покалывая  копьями.  Владимир,
заслышав невероятную  весть,  уже  гнал  коня  навстречу.  Варяжко  сильно
изменился за годы скитаний. Волосы спутались, блестели  сединой,  несмотря
на юный возраст. Изуродованное лицо бугрилось нарывами, стало еще  угрюмее
и злее, глаза зыркали из-под разбитых топором надбровных дуг  затравленно,
ненавидяще.
     --  Ну  вот  и  свиделись,--   проговорил   Владимир,   он   вздохнул
свободнее.-- Много воды утекло, Варяжко?
     Варяжко  зарычал,  напряг  могучие  плечи.  Цепи  врезались  в  тело,
разрывая в клочья рубаху. Чем-то напомнил лесного человека, так же  дик  и
лют, смотрит с той же злобой.
     -- Молчишь? -- поинтересовался Владимир.-- Иль в лесах  уже  говорить
разучился?
     Дышалось легко, он чувствовал неожиданное облегчение. Даже  не  знал,
что все годы жил в напряжении, ждал и боялся нежданного  удара.  Еще  один
камень с души!
     -- Ты победил, сын рабыни,-- прорычал наконец Варяжко ненавидяще.
     Владимир долго молча рассматривал его с высоты седла. Жеребец пугливо
переступал копытами, пятился, чуя свежепролитую  кровь.  Варяжко  внезапно
рванулся вперед, стремясь пнуть хотя бы коня ненавистного врага.
     -- Да, я победил,--  согласился  Владимир.--  Еще  как!  Ты  даже  не
представляешь, как сильно я тебя, оказывается, победил...  Более  того,  я
даже сам не знал всей меры своей победы!
     -- Холоп, раб! Убийца брата своего!
     -- А чтобы моя победа была блистательнее,--  продолжал  Владимир,  не
обращая внимания на его крики,-- я тебя... отпущу.
     Дружинники ахнули. Потом послышался  ропот.  Варяжко  успел  кое-кого
помять, задавить, а кто-то помнил и его победное бегство из  Киева,  когда
устлал свою дорогу трупами.
     -- Тварь! -- вскрикнул Варяжко яростно.-- Раб! Знаю, как отпустишь! С
выжженными глазами и обрубленными руками? Да еще и язык вырвешь, чтобы  не
сказал о тебе правду? И зубы повыбиваешь, потому что и  зубами  буду  тебя
грызть, убийца, нечеловек!
     Он горящими глазами прожигал князя насквозь. Владимир сказал  холодно
и веско:
     -- Это было бы для тебя слишком много. Ишь, в мученики лезешь!  Новый
Хирон... или Хилон отыскался... Уйдешь цел и невредим. Эй,  верните  этому
коня и зброю!
     Варяжко поперхнулся от ярости. Его глаза едва не вылезали  из  орбит.
Владимир кивком послал двух к пленнику. Ножами быстро перехватили веревку,
а коваль тремя мощными ударами расклепал цепь. Варяжко напрягся,  цепь  со
звоном лопнула. Дружинники взяли копья наперевес, держа Варяжко  в  круге.
Трое преградили путь к князю.
     Варяжко растирал  распухшие  кисти,  смотрел  исподлобья.  Лицо  было
перекошено ненавистью. Зубы скрипнули, когда он процедил:
     -- Ты, раб, ждешь, что брошусь тебе в ноги?
     -- Не жду.
     -- Думаешь, буду благодарен за свою жизнь?
     -- Нет.
     -- У воина нет ничего, кроме  чести!  Я  снова  подниму  против  тебя
племена.
     -- Знаю,-- ответил Владимир.
     Варяжко потряс руками, восстанавливая ток крови. Неподалеку  радостно
заржал конь, услышал хозяина. Его едва удерживали под уздцы двое отроков.
     Еще неверяще, Варяжко поставил ногу в стремя, оглянулся.  Лицо  князя
было непроницаемо, дружинники смотрели враждебно. Варяжко тяжело уселся  в
седло, подтянул поводья.
     -- Меч тебе вернут в воротах,-- бросил Владимир.
     Он повернул коня, поехал, словно совсем забыв о проклятом враге.  Это
привело Варяжко в неистовую ярость:
     -- Что за новую подлость ты придумал, раб?  Все  равно  я  твой  враг
навеки!
     Владимир чуть обернулся в седле. Голос его был все таким же холодным:
     -- Что такое снести голову? Это всего  лишь  убить.  А  мне  приятнее
видеть победу. Разве не  радость  мне,  подлому  убийце,  видеть  как  ты,
честный и благородный, падаешь все ниже? Если ты уже таков,  то,  надеюсь,
тот же конец ждет и других моих противников... Снести голову -- уйдешь  из
жизни героем. А так озвереешь еще больше, станешь ночным  татем.  В  конце
концов тебя забьют мужики кольями за кражу коней. Такой твой конец мне как
медом по сердцу.
     Варяжко даже опешил:
     -- Такой конец... меня?
     Владимир придержал коня, что рвался вскачь:
     -- А за что бьешься теперь? Тебя слепит ненависть. Ты уже не  рыцарь,
ты -- разбойник. Я устрояю землю Русскую, а ты  поднимаешь  мятежи,  сеешь
рознь. Раньше ты говорил,  что  Русь  должна  быть  единой,  а  теперь  из
ненависти ко мне готов раздробить на мелкие уделы, перессорить, залить все
кровью... Подлеешь, Варяжко!
     Он  гикнул,  бросил  коня  в  галоп.  Дружинники  развернули   коней,
понеслись следом. Один бросил Варяжко его меч в ножнах. Какой-то молокосос
из отроков ожег его насмешливым взором, это взбесило Варяжко чуть ли не до
остановки сердца.  Сопляк,  а  туда  же  --  за  князем!  Только  из  яйца
вылупился, а уже судит. Да видали ли великого  князя  Ярополка,  законного
правителя Руси, предательски пронзенного мечами?






                               Часть ТРЕТЬЯ

                          В лето 6491 пошел Владимир на ятвагов, и победил
                       и взял землю их.
                          В лето 6492 пошел Владимир на радимичей. Воевода
                       Волчий Хвост встретил радимичей и победил их.
                          В лето 6493 пошел Владимир на болгар,  а  торков
                       привел берегом на конях: и  победили болгар.
                                              "Начальная Русская Летопись"



                                 Глава 30

     Несс вещал громко и размеренно:
     -- Были страны, с которыми наши  предки  спорили  за  первородство...
Возросла и рассыпалась Ассирия, Вавилония, пал Египет, а от самих египтян,
многочисленных, как песок на берегу моря, не осталось следа... Они  теперь
арабы, али финикийцы и хетты... Не осталось торговавших  с  ними  эллинов,
нет следа от Мидии, а наш народ, по-прежнему дробясь и давая начало  новым
народам, все еще жив...
     Владимир смотрел на ученого волхва исподлобья.
     -- История,-- вздохнул он.  Перевел  дух.--  Знал  ли  Геродот,  отец
истории, что у него в руках оружие пострашнее, чем у царей, деяния которых
описывал? Говорят, что история учит... но на  самом  деле  она  ничему  не
учит... или учит только  тому,  чему  каждый  сам  готов  научиться.  Хоть
дурному, хоть очень дурному. Верховный отец, ты убеждаешь меня в том,  что
мы, славяне, древнейший народ? И потому лучше других, благороднее?  Хочешь
наполнить меня, а со мной и моих воевод, гордостью и спесью? Ибо если  мы,
или наши далекие предки, владели половиной мира...
     -- Больше,-- поправил Несс гордо,-- всем просвещенным миром!
     -- Тем более. Значит, это оправдывает  нас,  если  пойдем  войной  на
соседей? Мол, много веков тому на тех землях жили наши предки?
     -- Княже,-- сказал Несс нахмурившись.-- Нам, волхвам,  врать  нельзя!
Сами боги говорят нашими устами.
     -- Ладно, наши предки в самом деле там жили. Но значит ли, что мы  --
лучше? История страшна.
     Волхв огрызнулся:
     -- Она страшна для тех, у кого ее нет.
     Владимир непреклонно покачал головой:
     -- Еще страшнее для тех, у кого есть. Особенно  страшна  для  тех,  у
кого богатая и древняя. Она порождает соблазны,  заставляет  стремиться  к
былому величию...  не  учитывая,  что  времена  другие.  История  способна
оправдывать все. Разве это не страшно? История пьянит чище вина,  вот  уже
ходишь раздутый спесью, свысока смотришь на соседей. Мол, глупы, молоды, а
мы -- древние, богатые  историей...  Ладно,  предки  наши  были  велики  и
славны, но что стоим мы сами?  А  тем  временем  куман,  юный  народ,  что
сегодня утром явился на свет, прилежно трудится, умнеет, набирается  всего
лучшего, ибо у него нет доблестных предков, коими мог бы  похваляться,  он
сам должен стать великим предком!
     -- Княже,-- воскликнул Несс с отвращением.-- Куманы даже землю пахать
не умеют!
     -- История,-- сказал Владимир тяжело.-- История...  Это  обоюдоострый
меч! Схватись неосторожно -- пальцы изрежешь. И добро бы только пальцы,  а
не голову! Да и если свою -- не жаль, а как чужие полетят?
     -- Во имя великой цели...
     -- Так то великой! Но сначала докажи, что она настолько  великая.  Не
потому великая, что тебе так хочется, а чем она в самом деле выше других?
     -- Во-первых, она наша...
     Владимир развел руками:
     -- Все ясно. Можешь не продолжать!
     -- Без знания истории не может быть и  знания  грядущего,--  возразил
Несс негодующе, явно чувствуя что сморозил что-то не то, ибо  заухмылялись
даже сидевшие вокруг бояре и воеводы.
     Князь  Владимир  подал  знак  отроку,   дабы   наполнил   чары   всем
присутствующим. По горнице  растекся  тонкий  аромат  дорогого  ромейского
вина, недавно доставленным из Царьграда.
     -- Красиво сказано,-- усмехнулся Владимир,-- но верно ли? История  не
повторяется, опыт наших предков неприменим. Были  мы  кочевники  --  стали
землепашцами, на кой ляд нам богатый опыт кочевья?  Соседи  были  в  своей
вере, теперь они приняли кто Христа, кто Мухаммада, кто бога  иудеев.  Эти
народы слиты одной идеей, с ними общаться приходится иначе, тут история не
поможет, только навредит! А внуки столкнутся с вовсе диковинными  уроками,
и что тогда весь наш опыт?
     Воеводы и бояре смаковали  вино,  переговаривались.  По  знаку  Тавра
отрок принес кувшин вина, привезенного из Андалусии. Терпкое  густое  вино
цветом напоминало жертвенную кровь, запах будоражил.
     Несс прикрыл ладонью свою чару. Голос верховного волхва был упрямым:
     -- Без знания прошлого нет будущего.
     Лицо Владимира налилось кровью. В  последнее  время  он  все  быстрее
приходил в гнев, а то и в ярость, когда лик его становился бледен и ужасен
как у мертвеца.
     -- Пойми,--  почти  крикнул  он,  возвысив  голос.--  Моя  мать  была
рабыней, а мой дед... я не знаю кем  он  был:  татем,  головником,  князем
Малом или самим Перуном. Мне на это плевать! Что было, того не изменишь. А
вот будущим я могу вертеть как хочу. Я его творю вот  прямо  сейчас!  Велю
тебя казнить, и прервется твой род...
     Волхв побледнел. Владимир досадливо топнул, заговорил еще яростнее:
     -- А от твоего семени могла бы пойти дивная поросль! Твои внуки могли
бы создать племя, которое  дало  бы  начало  новому  народу.  Красивому  и
сильному, к которому перейдет первенство в  славянском  мире!  Может  быть
такое? Может!
     Несс перевел дыхание. Владимир продолжил безжалостно:
     -- Но твое семя может дать и племя убийц, что внесут раздор и  смерть
в мир... Так как мне поступить с тобой?
     Настало   грозное   молчание.   Бояре   опустили   кубки,    смотрели
выжидательно. Слышно было, как звенит попавшая в паутину  муха,  за  окном
призывно заржала молодая кобылка.
     Несс вздрогнул,  глаза  великого  князя  блистали  как  у  безумного.
Ответил с осторожностью:
     -- Не знаю... Только боги могут прозревать будущее.
     -- Боги... боги могут прозревать, а мы его должны делать. Так что  на
богов надейся, а сам руками двигай! Они творят свою волю через нас, но  мы
должны уметь  слушать.  Богов  много,  каждый  подсказывает  свое.  Теперь
видишь, как мне важно знать будущее? Что  мне  жизнь  отцов-прадедов,  мне
дозарезу нужно знать как будут жить мои внуки! Как будут жить  внуки  моих
внуков. За деяния отцов я не отвечаю, а вот мои шаги меня  же  и  страшат:
как отзовутся в будущем? Не будут  ли  гибельны  для  моих  детей...?  Эх,
волхв...! Ты смотришь на тысячи лет назад, а  я  стараюсь  заглядывать  на
столько же вперед. Так кто из нас смотрит в нужную сторону?


     Конь мчался над  землей  как  низко  летящая  птица.  Сзади  слышался
победный конский топот. Малая  дружина  неслась  на  таких  же  легконогих
арабских скакунах, горячих и быстрых.
     По обе стороны блестело тяжелое золото пшеницы. Хлеба чуть колыхались
под незаметным Владимиру ветерком, дул в спину, и сравнение  с  морем  все
длилось: те же волны, только из чистого золота, тяжелые и налитые  знойным
солнцем. Упади в них, не утонешь. Так  и  будут  ласково  передавать  друг
другу, пока бережно не отнесут к берегу и не положат на такой  же  золотой
песок.
     Золото в поле, яркая синь  неба,  дальняя  полоска  темного  леса,  и
дорога, дорога, дорога!
     Люди в поле, завидев скачущего всадника с красным плащом  за  спиной,
останавливались, смотрели с тревогой  и  любопытством.  Кто  был  ближе  к
дороге, кланялся, снимая соломенные шляпы.
     Иногда тяжелые колосья чиркали по ногам коня, задевали сапоги.  Зерно
налилось, уже восковая спелость, самое  время  жать,  недаром  поле  рябит
цветными платьями и рубахами. Высыпали все от мала до велика...
     Впереди на дороге белела стройная девичья фигурка. Она приближалась с
каждым конским скоком, легкое платье и загорелые босые ноги, длинная  коса
до пояса с голубой лентой, лукошко в руке.
     Девушка оглянулась на конский топот, Владимир увидел смеющееся  милое
лицо, синие глаза. Затем взгляд стал испуганным как у лесного зверька.
     Владимир придержал коня и поехал рядом, с  удовольствием  посматривая
сверху.  Девушка  почти  подросток,  ясная,  как  умытое  росой   утреннее
солнышко. Ключицы торчат худенькие, с высоты седла Владимиру видна была  в
вырезе платья полоска белоснежной кожи, не тронутой солнцем,  а  на  груди
платье оттопыривалось острыми кончиками.
     -- Как зовут, красавица? -- спросил он.
     -- Ива,-- ответила она, не поднимая на него  взора.  Голосок  ее  был
тихий, словно вершин колосьев чуть коснулся ветерок.
     -- Куда спешишь, Ивушка?
     -- Мама собрала тяте обед, он с зари до зари в поле...
     -- Хорошо делаешь, Ивушка,-- похвалил Владимир.
     Он все еще ехал рядом, рассматривая ее хищно и  по-хозяйски.  Дружина
придержала коней позади, князь покличет, когда изволит. Девушка  испуганно
вскинула голову, ее лицо и шею, усыпанные веснушками, стал заливать жаркий
румянец.
     Владимир чувствовал, как тяжелая густая кровь прилила к низу  живота.
В чреслах ощутил жжение, оттуда  пошла  горячая  волна,  заставила  сердце
стучать чаще, а мощное желание охватило все тело.
     Девушка шла, ступая босыми ступнями по  придорожной  пыли,  теплой  и
невесомой. Она выглядела робкой и беззащитной, как  цыпленок  на  открытом
дворе под кружащем над ним коршуном.
     Владимир привстал на стременах. Слева  за  деревцами  блеснула  вода.
Маленькое озеро или речушка, а что в  такую  жару  лучше,  чем  с  размаху
влететь в чистую, прозрачную и холоднющую воду?
     -- Ну-ка, Ива,-- решил он,-- давай руку, садись ко мне. Ну же,  сзади
есть место... Или хочешь, чтобы бросил поперек седла и увез, как печенег?
     Девушка  замерла,  потом  медленно  попятилась,  не  сводя   с   него
расширенных в ужасе глаз. В его темных, как чернослив, глазах увидела свою
участь, вскрикнула тонко и жалобно. Он почти  схватил  ее,  но  она  ловко
увернулась, так что едва не сорвался с седла  оземь,  бросилась  назад  по
дороге, не выпуская лукошка.
     Дружинники, завидев двуногую дичь, с хохотом  пустили  коней  по  обе
стороны дороги, топча пшеницу, не давая жертве ускользнуть в поле. Девушка
с разбега уткнулась в конские морды,  заметалась  из  стороны  в  сторону.
Жадные руки схватили  за  косу,  крик  ее  был  беспомощным,  и  Владимир,
подскакав, распалился еще сильнее.
     -- Держите крепче,-- велел он.--  А  теперь  во-о-н  к  тем  ракитам!
Освежиться пора. А ты, Филин, заскочи в село, привези снеди. Переведем дух
на берегу, коней искупаем.
     Филин весело гикнул, пустил коня вскачь. Дружинники со смехом  тащили
плачущую девушку, Филин оглянулся с сожалением, облизнулся.
     -- Дуй быстрее! -- крикнул ему Кремень.-- На местных девок  не  лезь,
мы тебе кое-что оставим!
     У реки Владимир грубо схватил девушку, повалил на землю, упал сверху.
Она не отрывала ладоней от  лица,  слезы  бежали  безостановочно.  Рыдания
сотрясали худенькое тело. Когда он  стал  сдирать  к  нее  платье,  она  с
отчаянным плачем ухватилась за подол, темная тень упала на мокрое от  слез
лицо. Она плакала, не открывая глаз, слезы безостановочно струились из-под
плотно зажмуренных век. Лицо покраснело и распухло, веснушки исчезли.
     -- Чего ревешь, дура! -- крикнул Владимир раздраженно.
     --  Отпусти,--  услышал  он  сквозь  рыдания,--  всеми  богами  молю,
отпусти...
     -- Еще чего!
     -- Отпусти...
     -- Когда потешусь.
     -- У меня... жених...
     -- Не издохнете... Я -- князь, а он -- холоп!
     -- Отпусти, зверь!
     В отчаянии попыталась укусить, он с маху ударил ее  по  лицу.  Ладонь
его была тяжелая, голова мотнулась как  головка  цветка.  Девушка  уже  не
противилась его грубым  рукам,  только  плакала  жалобно  и  безутешно.  В
какой-то момент вскрикнула от боли, закусила губу. Струйка крови  побежала
по нежному подбородку.
     Жаркая победная волна несла  его,  он  наслаждался  силой,  крепостью
своих членов, могучее ликующее чувство швыряло его, пронеслось  по  спине,
ударило в голову, и он выпустил дикий полувздох-полукрик, его руки сдавили
ее с такой силой, что она вскрикнула, чувствуя,  как  грубые  пальцы-когти
зверя рвут ее нежную плоть. Затем горячее тяжелое  тело  на  ней  потеряло
жесткость, повисло, он наваливался весь, выдавив из нее остатки дыхания, и
она из последних сил стала выкарабкиваться из-под него, видя,  что  больше
не нужна.
     Дружинники купали коней. Мокрые голые тела блестели под солнцем. Вода
кипела  под  копытами.  Ржание  вперемешку  с  веселыми  криками  внезапно
донеслось до нее,  она  с  удивлением  ощутила,  что  даже  опоганенная  и
оскверненная все еще слышит звуки, запахи, видит синее небо.
     Он поднялся на ноги, на нем была ее девичья кровь. Она  взглянула  на
него снизу, отвела глаза. Уже не со страхом или стыдом -- с отвращением  и
гадливостью. Он понял, по красивому лицу князя прошла гримаса ярости.
     -- Дура,-- сказал он громко.-- Вон ты какая нежная!  Тебя  ли  лапать
грубым мужицким лапам? Я мог бы взять тебя к себе...
     Она молчала. В теле была тяжесть и боль, в сердце стало пусто, словно
оттуда забрали все ценное.
     -- Не в жены, конечно,-- добавил он.-- У  меня  их  уже...  не  помню
сколько. Я велю тебя отвести ко мне наложницей.
     Она едва шевельнула посиневшими покусанными губами. Он все же услышал
ее "Не буду".
     -- Дура,-- сказал он зло.-- Моей наложницей! Не  какого-нибудь  тиуна
или купчика... Я буду иной раз заезжать,  ежели  по  дороге,  тешить  свою
плоть... Кто из твоей породы откажется от такой чести?
     Она прошептала, даже не пытаясь укрыть лохмотьями  платья  обнаженную
грудь:
     -- Ты зверь...
     -- Я?
     -- Нет, ты хуже зверя... Потому что ты -- человек...
     Он  вдруг  заметил  на  шее  тонкую  веревочку  с  крохотным   медным
крестиком. Христианка! Последовательница этого чужого Христа, что и в  его
земле тайком отыскивает себе сторонников!
     -- Эй,-- крикнул он дружинникам,-- отдаю ее вам. Перепелочка  сочная,
клянусь Ярилой!
     Из воды бросились наперегонки, вопя и  поднимая  каскады  хрустальных
брызг. Девушка в ужасе приподнялась на  локте,  глядя  на  бегущих  к  ней
здоровенных голых мужиков.
     Владимир вбежал в воду. Прохладные волны приняли, понесли, усталого и
невесомого, омыли кровь и пот. Он снова чувствовал ярую силу в теле. Сзади
был отчаянный девичий крик, мужской хохот. Кто-то крикнул:
     -- Гордей, а ты чего отказываешься?
     И рассудительный голос:
     -- Так она ж не нашей веры...
     -- Дурень: у баб не бывает ни веры, ни нации. Они все одной веры! Той
самой, что должна вовремя раздвигать ноги.
     Снова гогот, отчаянный крик, оборвавшийся на взлете,  шум  возни.  Он
размашисто плавал от берега к берегу. Тело  уже  остыло,  с  удовольствием
чувствовал упругость мышц, нырял ко  дну  и  подолгу  задерживал  дыхание,
резко выкидывался из воды и  хватал  воображаемого  врага  за  горло,  бил
прямыми пальцами в глаза, разбивал кадык, снова и снова резал волны,  пока
с берега не донесся протяжный крик:
     -- Княже! Снедь привезли!
     Там приплясывал Филин. Он обеими руками махал князю, сам  выворачивал
шею, оглядываясь на дружинников, где за их голыми  спинами  нет-нет  да  и
белело девичье тело.
     Владимир стремительно поплыл  к  берегу.  Филин  вынимал  из  корзины
окорока, жареных гусей, бережно достал корчагу меду. Гордей уже  резал  на
чистой скатерти мясо на одинаковые ломти. Еще Святослав приучил, что князь
в походе -- первый среди равных, лучшего куса перед простыми воинами да не
иметь будет.
     Владимир  подсел  к  скатерке,  жадно  ухватил   пахнущее   вишневыми
веточками  копченое  мясо.  Дружинники  начали  оглядываться,  по   одному
оставляли  забаву  и  присаживались  к  трапезе.  Последние  два,  покинув
недвижимое тело, поспешно ринулись в реку, спеша смыть кровь жертвы.
     Обед был хорош, а хмельной мед выдержан в самой мере.  Крепковат,  но
не слишком, сладость умерена нужной горечью. Выпили  до  капли,  на  коней
садились довольные и веселые.
     Когда выехали на дорогу, Кремень вспомнил:
     -- А девка-то не выдержала... В речку  бросилась.  Филин  хотел  было
вытащить, но уже портки одел, мечом опоясался. А Сила пока штаны сымал  да
воду ногой щупал -- не похолодела  ли,--  ее  унесло  по  течению.  Там  и
сгинула...
     Владимир смотрел на расстилающуюся перед ним дорогу. Он  ответил  так
отстраненно,  что  даже  привыкший  к  нему  Кремень  удивился   холодному
равнодушию великого князя:
     -- Ничего, у меня народу много.



                                 Глава 31


     Он не мог заснуть. Ночь казалась душной, словно вот-вот  должна  была
разродиться гроза, но все не решалась. С  ревом  влетел  крупный  хрущ,  с
треском ударился о стену. Слышно было как  шлепнулся  на  пол,  ворочался,
скрипел крыльями, пытался перевернуться на брюхо.
     Встал в раздражении, поскреб ногтями  покрытую  ночным  потом  грудь.
Волосы мягко скрипели. Да, он теперь  --  великий  князь.  А  что  дальше?
Раньше было к чему  стремиться.  Боролся  за  жизнь,  за  существование  в
княжьем тереме, потом сумел выпросить княжение, спасался бегством, выживал
в Царьграде... Была страшная проба сил с Рогволодом, трудное одоление киян
и борьба за престол, за власть над всей Русью...
     И вот он уже достиг наибольшего, чего может достичь  человек.  Он  --
повелитель огромной страны, хозяин сел и  городов,  живота  всего  живого.
Никто не смеет чинить препон, никто не подаст голос против. У  него  сотни
жен, тысяча наложниц, в каждом городе у него свои дома,--  лучшие!  --  он
волен брать любых женщин, замужних или непорочных, он волен над жизнями.
     И что дальше?  У  него  от  избытка  сил  вот-вот  лопнет  грудь  как
переспелый кавун. Сердце стучит мощно, но что он может ему предложить? Еще
баб, еще дома, еще еды и питья в три горла? В четыре? В пять?
     Он страшно крикнул:
     -- Тавр! Тавра ко мне!
     За дверью подхватился,  задремавший  Кремень.  Забегали,  послышались
голоса: "Тавра", "Князь кличет!",  "Будите  Тавра!"  Наконец  в  щели  под
дверью заблистали огни  факелов.  Чей-то  голос  пререкался  со  стражами,
послышались тяжелые шаги.
     В горницу ввалился сонный Тавр. Он  был  босой,  в  исподней  рубахе,
волосы на голове торчали в  разные  стороны.  Недобро  зыркнул  на  князя,
спросил сипло:
     -- Какая муха укусила?
     -- Опять спишь? -- обвинил Владимир.-- Куда в  тебя  столько  влазит?
Князь твой не спит, а ты дрыхнешь?
     -- Да что стряслось?
     -- Садись,-- велел Владимир.
     Тавр плюхнулся на лавку, откинулся к стене  с  наслаждением  запустил
обе пятерни в распахнутую на груди  рубашку.  Послышался  скрежет,  словно
ножом скребли сковороду.
     -- Ну, сел,-- сказал  он  сквозь  раздирающую  рот  зевоту.--  Можешь
говорить. А может лучше сразу на пол? Такое сморозишь, что и на лавке могу
не усидеть.
     Владимир рванул рубашку на груди. Душно,  когда  же  гроза  придет  с
громами и молниями?
     -- Сколько племен сбили в одну кучу,--  заговорил  он,  голос  звучал
потрясенно, словно бы только ночью осознал, кто он таков и что за страна в
его кулаке.-- а что  с  ними  делать?  Жить-поживать  да  добро  наживать?
Не-е-е-т, я так не могу. Да и неверно это. Это простой мужик может, а я не
должен. Но если я могу строить  и  разрушать  города,  переселять  народы,
могу... Многое  могу!  Чересчур  многое.  И  тут  не  ошибиться  бы!  Пока
карабкался к вершине, все было понятно. А теперь стою на вершине, холодный
ветер пробирает до костей, и страшно мне! Что делать великому князю?
     -- Еще сотню жен заведи,-- посоветовал Тавр.
     Владимир не заметил иронии, возразил:
     -- Это радости раба.
     -- Почему? Где у раба столько жен и наложниц?
     -- Зато он ни о чем другом не мечтает.  Да  еще  чтобы  поиметь  жену
хозяина! Еще лучше, жен и дочек родни хозяина.
     -- Гм,-- сказал Тавр с удовольствием.--  Знавал  я  одного  такого...
Даже  жен  братьев  под  себя  загреб...  Как  еще  их  собак  не  поимел,
удивительно.
     Владимир скривился, стыд горячей волной  ударил  в  лицо.  Хотя  чего
стыдиться, если тогда было в новинку? Он тогда был тем, кто еще карабкался
к вершине.
     А Тавр сказал уже серьезнее:
     -- Не один ты бился головой в эту же стену. Кто кидался в излишества,
как Сарданапал, кто стихи под  лиру  вроде  Нерона,  а  другие  шли  вовсе
воевать весь мир: Александр, Цезарь, Оттон...
     Владимир отмахнулся:
     -- А что толку? Разлетелись империи как  одуванчики...  Оттон  только
что такую глыбу сотворил, а уже пошла трескаться! Нет, и это не то.
     -- Гм... А что то?
     -- Если бы знал. Для того и позвал тебя. Ты что-нибудь  сморозишь,  я
возражу, глядишь  и  придумается  что-то  дельное.  Так  что  говори,  чем
занимались великие правители.
     Тавр не обиделся, пожал плечами:
     --  Кто  не  спивался,  тот  либо  завоевывал  еще...  пока  рога  не
обламывали, либо  укреплял  границы  захваченного.  Еще  искали  выходы  к
дальним странам, прокладывали новые  караванные  пути...  Строили  большие
корабли для поиска новых земель... Снимали свое племя с места и уходили за
тридевять земель,  как  угры  или  болгары,  чтобы  на  новом  месте  жить
по-новому...
     Владимир нетерпеливо стукнул в гонг. Резкий звук пронесся по комнате,
выплыл в коридор и надолго повис там,  словно  огромный  шмель  с  медными
крыльями.
     Явился заспанный Сувор, с ним вошел запах горячей  кавы  с  цветочным
медом.
     -- Это все рост вширь,-- сказал Владимир напряженно.-- А бывает  рост
вглубь?
     -- Это как? Чтобы бабы плодили без остановки? Если не  будет  усобиц,
мора, бескормицы... Но тогда земля от тесноты переполнится!
     -- Не то... Я могу набрать в дружину еще сто тысяч человек, а могу  и
эту обучить и вооружить лучше. Понял? Так и страна моя. Что толку огнем  и
кровью строить империю, ежели все одно развалится? А  вот  как  для  своей
отчизны  сделать  что-то  такое,  чтобы  не  исчезла  как  другие  народы.
Напротив, чтобы возвысилась?
     Не глядя, он поймал чашу  с  кавой.  Тавр  вздохнул  и  взял  другую.
Хорошо, успел пару часов соснуть. Трудно быть правой рукой князя!


     Владимир рывком отодвинул  стопку  книг,  встал,  потянулся.  Суставы
захрустели, голова закружилась от долгого сидения за столом. В  глазах  на
миг стало темно, застоявшаяся кровь отхлынула чересчур резко, даже в  ушах
тонко-тонко запели невидимые комары.
     Он опустился в подвал,  поморщился  от  запаха  разложившейся  крови,
мочи, нечистот. Из стены торчало кольцо,  за  него  была  прикована  голая
женщина. Ее некогда дородное тело исхудало,  груди  висели  как  тряпки  с
грязными концами. Лохматые длинные волосы закрывали лицо. У стены напротив
свисало окровавленное тело, по нему ползали толстые зеленые мухи.
     Владимир притворил за собой толстую дверь, сказал весело:
     -- Здорово живешь, Прайдана!
     Женщина  вздрогнула,  подняла   изувеченное   шрамами   и   глубокими
старческими морщинами лицо. В глазах отразился безумный страх. Худое  тело
затряслось в плаче.
     -- Когда же... ты... убьешь... молю... молю о смерти...
     Ее беззубый рот кривился в жуткой гримасе.  Владимир  снял  со  стены
железные щипцы, задумчиво посмотрел  на  бывшую  ключницу  княгини  Ольги.
Неужто он уже повыдергивал ей все зубы?  А  ведь  собирался  по  одному  в
день... Или у нее их и было мало? Глаз всего два,  это  недолго  тешиться.
Теперь пальцы по одному рубить... или сперва ногти посдирать?
     Он повернулся к туше  с  содранной  кожей,  с  силой  ударил  щипцами
наотмашь.  Хрустнула  кость,  туша   издала   невнятный   стон.   Владимир
удовлетворенно улыбнулся:
     -- Живой! Крепкий мужик! Ни глаз, ни  зубов,  пальцы  обрубил,  шкуру
снял, все кости перебил... а он еще что-то чувствует... Что бы еще  с  ним
сделать?
     Прайдана захлебывалась в плаче, упала на пол, насколько ей  позволяла
железная цепь, целовала заплеванные и загаженные камни:
     -- Убей... убей... ты уже сполна натешился!
     -- Не знаю, не знаю,-- ответил Владимир задумчиво.
     Он неспешно  помочился  ей  на  голову,  стараясь  попадать  в  лицо,
вытаращенные в страхе глаза, поддернул пояс, крикнул зычно:
     -- Филин! Ко мне!
     Дверь распахнулась, с  готовностью  вбежал  гридень.  Глаза  преданно
смотрели на великого князя. Владимир повел дланью:
     -- Разожги жаровню... И положи туда вон ту заготовку для меча. Да  не
ту, вон слева толстый прут в окалине.
     Филин  засуетился,  а  Владимир   хмуро   рассматривал   Прайдану   и
окровавленную тушу другого старого обидчика. На этот раз  злости  осталось
совсем на донышке, и как ни старался  разжечь  воспоминаниями,  сердце  по
прежнему билось ровно, злости уже не было.
     Когда железо накалилось докрасна, велел:
     -- Отцепи ее от стены. Она просит смерти. Я  насытил  сердце  местью,
сегодня она ее получит.
     Прайдана прошепелявила:
     -- Благодарствую...
     Филин кликнул Ломоту, вдвоем расклепали  звено  цепи.  Прайдана,  еще
молодая  женщина,  едва  за  тридцать,  выглядела  древней  старухой.   Не
удержавшись, ибо была прикована в согнутом  положении,  упала  на  пол,  с
трудом приподнялась  на  четвереньки.  Высохшие  груди  касались  залитого
грязью пола.
     Владимир, оскалив зубы, кивнул гридням, а сам одел толстые рукавицы и
выхватил из огня длинный толстый прут железа. Гридни придавили Прайдану  к
земле, с силой раздвинули ее  ягодицы.  Владимир,  примерившись,  в  силой
воткнул в задницу раскаленный  докрасна  конец  прута,  засадил  поглубже,
проворачивая из стороны в сторону.
     Сильно зашипело, взвился дымок. Подвал наполнило сладковатым  запахом
горелого мяса. Гридни отпрыгнули от голой женщины. Страшный звериный  крик
вырвался из беззубого рта. Она побежала на четвереньках, волоча  за  собой
дребезжащее на камнях, сразу пристывшее к живой плоти железо, вскочила  на
ноги и ударилась о стену, слепо метнулась в другую сторону, а железо глухо
звенело о каменные плиты.
     Владимир,  хохоча,  задом  поднимался  по  ступенькам,   смотрел   на
обезумевшую от боли и страданий женщину.
     -- Кормить хорошо! -- велел он.-- Ежели она жаждет быстрой  смерти...
то пусть ест доотвала! Ха-ха!
     Уже закрыв за собой дверь, подумал  было,  что  стоило  прикончить  и
вторую жертву. То ли местью насытился, то ли еще что,  но  больше  в  этот
подвал не зайдет. Это уже вчерашний день.


     В  горнице  сонная  девка  стелила  ему  постель.  Как  и  велел  он:
полногрудая, со вздернутым задом,  распущенными  волосами.  Они  сменялись
каждую ночь. Золотоволоски, рыжие, темнорусые, чернявки, но все  лишь  для
плоти, что властно требует свое.
     -- Стели-стели,--  велел  он  и  пошел  к  скромной  дверке  потайной
комнатки.-- Потом ложись, жди.
     Она покорно кивнула, и, не успел затворить за собой  дверь,  как  уже
юркнула под цветастое одеяло и свернулась клубочком.
     Очутившись в своем убежище, он снова придвинул книги, но не  раскрыл,
сидел, глядя на эти труды по истории великих народов и великих  людей.  Да
ком он остановился? Ах да, на  человеке,  по  имени  Сулла.  Шестьсот  лет
существовала Римская республика, уже всем миром владела, а  Сулла  решился
на немыслимое -- решил завладеть самой республикой! Долго и упорно  шел  к
цели, наконец захватил власть, стал  пожизненным  диктатором,  казнил  без
суда и следствия всех противников и просто тех,  кто  ему  не  понравился.
Утвердился так, что и муха не смела прожужжать в его стране,  если  он  не
желал, чтобы жужжала...
     И что же? Затосковал Сулла. Больше не  осталось  ни  противников,  ни
великих дел. Более абсолютной власти не мог  и  вообразить.  Даже  внешних
врагов нет:  самого  могучего  противника  в  мире,  отважного  Митридата,
разгромил вдрызг еще не будучи диктатором. И что делать теперь?
     И  Сулла   снял   диктаторские   полномочия,   торжественно   объявил
обалдевшему сенату, так  у  них  звался  совет  бояр,  что  отрекается  от
неограниченной власти, уходит в обычную частную жизнь. Отныне  его  должны
воспринимать лишь как простого гражданина, который в своем садике разводит
розы. Так и прожил Сулла оставшиеся годы на загородной вилле, где  и  умер
на руках родных и слуг, когда принимал ванну.
     Значит, для Суллы власть -- это не средство, а  цель.  Добился  цели,
попользовался, выжрал все, что дает власть, плюнул  и  вернулся.  Красивый
уход.
     Но если власть не цель, а средство? Как ею  воспользоваться?  Завести
гарем еще на тысячу жен? Объявить всех девок Руси своими? Повелеть,  чтобы
по всем землям носили, скажем, портки с зеленым поясом?
     Мысли начали путаться, в них вторгались образы голых баб,  молодых  и
роскошных, а он их всех хватает, гребет под себя, топчет аки петух... Надо
сказать Сувору, чтобы жареное  мясо  заменил  рыбой.  Скажем,  карасями  в
сметане. Да чтоб не посыпал арабским  перцем!  А  то  в  крови  начинается
жжение, а в чреслах постоянный зуд, плоть свое требует так властно,  будто
и князем стал лишь для того, чтобы ее ублажать...
     Он приоткрыл дверь, крикнул свирепо:
     -- Эй, девка! Быстро сюда!
     Она прибежала, сонная и разогретая, глаза спросонья  не  разлипались,
терла кулачками. Он нетерпеливо заголил  подол,  развернул  к  себе  белым
задом, нагнул, с наслаждением вошел в горячую женскую плоть,  застонал  от
звериного ликования, и девка,  жалобно  вскрикнув  от  грубого  вторжения,
только-только успела проснуться, как он уже шлепнул по голой заднице:
     -- Беги досыпай! Вряд ли потревожу до утра.
     Он отряхнул капли крови, девственница, затянул пояс  потуже  и  снова
сел за стол. Теперь, когда  удовлетворенная  плоть  затихла,  мысли  снова
пошли ясные и четкие.
     Лишь однажды в раздражении отшвырнул одну грамоту, зло выругался. Тут
же бесшумно отворилась дверь, Сувор просунул голову:
     -- Что-то стряслось, княже?
     Владимир со злостью отмахнулся:
     -- Все хотят, чтобы стряслось! Все требуют войны! Вятичи  вовремя  не
прислали дани -- война! Печенеги появились на этом берегу Днепра -- война!
Варяги в своих землях обидели наших -- война!  В  Царьград  не  пропустили
купцов без пошлины -- война! Даешь великий поход на Царьград немедля!
     Сувор вошел, прислонился спиной к створкам двери:
     -- Дедовской славой побряцать?
     -- Славой! Но стрелы летят и с другой стороны, а мечи есть не  только
у нас. Любая война -- слабость. К ней стоит прибегать лишь в  том  случае,
когда все другие пути исчерпаны. Мы должны  побеждать  без  войны.  Понял?
Побеждать без войны. Это и есть путь Руси.
     Сувор кивнул. Князь нередко высказывал ему мысли вслух, оттачивал как
кузнец лезвие меча, проверял, затем употреблял где-то в других сражениях.
     -- Такого пути еще нет,-- возразил он.
     -- Будет! Когда человек воюет -- он дичает. Превращается в  зверя.  А
народы вокруг, что не воюют, продолжают долгий поход к  Солнцу,  опережают
воюющих. А те и после войны  еще  долго  остаются  на  обочине  зализывать
раны... Кликни Бориса. Он должен был ночевать сегодня внизу подле кухни.
     Борис явился споро. Сна не было в его лице. С ним вошел  запах  кавы.
Похоже, он коротал ночь с чашкой  кавы  сам.  С  порога  окинул  Владимира
пытливым взором:
     -- Приветствую тебя, отпрыск древних царей...
     Владимир отмахнулся:
     -- Волхв, ты начал заговариваться. Аль оскорбить хочешь?
     -- Княже! -- сказал Борис с укором.
     -- По отцу я древен, а вот по матери? Говорят же,  что  дочь  идет  в
отца, а сын в мать... Все, кто знал мою мать, говорят, что я в нее. А  кто
она?
     Борис сел за стол, пожал плечами:
     -- Говорят,  дочь  древлянского  князя  Мала.  Когда  Ольга  разорила
Искоростень, то убила Мала, а дочь взяла в рабыни!
     Владимир кивнул, но голос был безжалостным:
     -- Но говорят также, что Малка -- жидовка,  которую  отец  привез  из
разгромленной Хазарии. Как он же привез затем из похода пленную монашку  и
отдал ее в жены Ярополку! А привел  мою  мать  потому,  что  она  --  дочь
богатого раввина, тот мог дать большой выкуп... но в разграбленной Хазарии
уже некому было выкупать своих пленников, вот и осталась Малка на Руси...
     -- Княже...
     -- Не нравится?
     -- Зато твои дела велики, княже.
     Владимир досадливо отмахнулся:
     -- Какие дела? Как пес драчливый, расчищал место для  себя,  старался
урвать кусок  поболее...  Разве  для  этого  жив  человек?  Ладно,  Борис.
Поговори со мной о делах богов. Что-то я последнее время  стал  ими  шибко
интересоваться. Сам не знаю, почему.
     -- Да? -- удивился  Борис.--  А  мне  показалось,  что  наоборот.  Ты
намеревался сам приносить жертвы и резать младенцев!
     -- Не успел,-- признался Владимир.-- А потом было не до младенцев, не
до богов. Сейчас же что-то с богами не то. Или это я сам не то.
     -- Почему, княже?
     -- Раньше боги были  тем,  к  чему  я  стремился.  Могучие,  сильные,
красивые. Или как Ярило, наделенные такой ярой силой, что можно бы за одну
купальскую ночь обойти всех девок в  поре  и  забрюхатить...  Но  это  был
другой Владимир, который еще не стал великим князем. И  боги  были  богами
того Владимира. Сейчас я жажду от богов иного...
     -- Ну-ну, говори. Я волхв. Перед волхвами и лекарями говорят все.
     -- Я не знаю, чего жду. Но мне мало,  что  боги  всего  лишь  сильнее
меня, быстрее или даже умнее! Мне надо, чтобы они были выше.
     -- Как?
     Владимир в раздражении и бессилии стукнул кулаком по  столу.  Чара  с
кавой подпрыгнула,  Борис  поймал  на  лету,  поставил  обратно,  даже  не
поморщился, когда горячая струйка плеснула на руки.
     -- Если бы я сам знал!
     Борис сказал негромко:
     -- Боги являются не сами. Богов выбирают, затем призывают. А уже боги
распространяют свои нравы среди принявшего их народа. Это они ответственны
за возвышение своего народа, как и за его падение. Вон боги эллинов довели
до падения, как затем и доблестный Рим, безрассудно принявший их богов...
     Владимир вскинул брови:
     -- Богов?
     -- Ну, разве что имена поменяли. Геракла -- на Геркулеса, Зевса -- на
Юпитера, Арея на  Марса...  Но  все  они  только  тем  и  занимались,  что
постыдной похотью.  Аполлон  имел  сыновей  за  шестьдесят  душ,  Марс  --
двадцать пять, Меркурий --  осьмнадцать,  Нептун  --  тридцать,  а  другие
олимпийские боги от них не отставали. Юпитер так вовсе вроде тебя  не  мог
пройти мимо хоть одной девки с  выменем.  Хоть  в  неприступную  башню  ее
посади, и там достанет, козел похотливый! Это я о Юпитере, не о тебе.
     -- Спасибо,-- пробормотал Владимир.
     -- Лишь от олимпийских богов сыновей было тридцать  тысяч  голов,  не
считая дочерей! Вот такие боги погубили Грецию, потом -- Рим.
     -- Почему именно боги?
     -- Каковы боги, таков и народ. В похоти богов народ  находит  и  свое
оправдание. Если боги так себя ведут, то и нас тому учат! Похоть зашла так
далеко, что римский сенат учредил даже цензуру нравов.  Увы,  не  помогло.
Рим пал под натисков варваров, у которых бог был строг и нещаден.
     -- Один?
     -- Нет, уже Христос. Те германцы уже приняли веру Христа.
     Владимир нахмурился. Веру Христа не любил и презирал. Но  чем-то  она
сильна, если столько народов уже ее приняли.
     -- Может быть,-- сказал он осторожно,-- что у  нас  богов  много,  но
Христос один? Или что-то странное в трех лицах?
     Сувор принес две чашки горячей кавы, медовые соты на  широком  блюде.
Борис неспешно отхлебнул, прислушался, кивнул удовлетворенно:
     -- Хорошо заваривает... Это тоже надо уметь. Княже, наша  старая  как
раз и была в единого бога Трояна. В дальних землях до сей поры только  ему
требы справляют, жертвы приносят. Троян -- это трое в одном. Солнце -- это
Ян, а три Яна -- три Солнца, от взора которых  ничто  не  укроется:  ни  в
прошлом, ни в настоящем, ни в будущем... Бог  Солнца  тройной,  триединый,
словно три бога в одном, но это не три бога, а трое в одном: отец,  сын  и
светлая душа!
     -- Не понял,-- признался  Владимир.  Он  ощутил,  как  от  напряжения
заныли виски.-- У бога Триглава тоже три головы, и  он  тоже  бог  солнца.
Головы его означают три царства: небо, земля, подземный мир... Так?
     -- Наши западные братья... как и все полабы,  дают  такое  толкование
нашему солнечному богу. Но мы знаем древнюю  мудрость,  а  она  гласит:  в
словах "Троян"  --  это  бог  всех  восточных  славян,  "Триглав"  --  это
полабские, "Тримурти" -- бог индусов, куда  его  занесли  наши  предки  во
время великого похода в Индию,-- во всех этих словах главное -- три.  Три,
ибо солнечная сила бога во всех трех временах года: весне, лете, зиме!
     -- Понятно,-- согласился Владимир.-- А кто из этих богов главный?
     -- Ты не понял,-- сказал Борис сожалеюще.-- Бог един  в  трех  лицах!
Бог-отец, бог-сын и бог-душа. Зовут их: Правь, Явь и Навь.  Явь  находится
посредине, в его власти весь видимый мир, Правь правит справа, а  Навь  --
слева...
     -- Навьи отмечаем для Нави?
     -- Да, они угодны ему, ибо он смотрит за потусторонним миром. Ревниво
следит, чтобы живые не забывали предков своих... И Правь, и Навь  зрят  за
ушедшими на покой, павшими в битвах. Только лишь Правь отбирает в вирий, а
Навь в -- подземный мир...
     -- Спасибо за великую мудрость,--  сказал  Владимир  хмуро.--  Ладно,
Борис. Буду думать. Что-то во мне происходит... Что, еще не понял.
     Борис допил каву, поднялся:
     -- Думай,  княже!  От  твоего  думанья  зависит  очень  многое.  Даже
страшно.



                                 Глава 32


     Он в самом деле думал. Когда от  крепкой  кавы  затошнило,  похрустел
малосольными огурцами, снова разжег жажду. Под утро лег, долго ворочался с
боку на  бок.  Возбужденный  мозг  не  давал  уснуть.  Лихорадочные  мысли
проносились кусками, сцеплялись самым нелепым  образом,  проплывали  вверх
ногами, будоражили.
     И вдруг как  молния  вспыхнула  под  опущенными  веками.  В  коротком
просветлении уловил суть триединства, сквозь зубы вырвался стон от  страха
потерять мысль, соскользнуть в пучину обыкновенности, будничности.
     Трое в одном -- это же он сам!  Любой  человек  триедин,  только  сам
этого не знает. Не зря же Троян сотворил человека  из  собственной  крови?
Потому  человек  таков.  Забылась  сама  суть  триединства,  но  объяснять
продолжают, только уже по-иному. Человек не  может  без  объяснений,  даже
неверных. Человек триедин, только  не  подозревает  о  своем  триединстве.
Живет одной сущностью, самой простой. А те две тоже есть,  недаром  же  он
сейчас их начинает чувствовать! Недаром мучается, желает перейти на другую
сущность, желает жить достойнее, по-другому...
     Он подхватился с ложа, отшвырнув одеяло. Голая девка спала,  подложив
под щеку розовую ладошку. Колени подгребла к  подбородку,  скорчилась  как
озябший щенок.
     -- Кавы с медом,-- велел он негромко.
     За дверью тут  же  затопали  тяжелые  шаги.  Владимир  узнал  походку
Кремня. Донесся глухой голос Сувора. Этот тоже спал чутко, а  то  и  вовсе
еще не спал.
     Вскоре дверь распахнулась,  Сувор  внес  корчагу  с  медом.  Владимир
выхватил из его рук, торопливо отхлебнул. Густой пряный  аромат  ударил  в
ноздри. Настойка тоже хороша, очищает голову, дает крепость мышцам. Не так
быстро и сильно, как кава, но Сувор иногда начинает варить какие-то травы,
когда считает, что князь загнал себя до изнеможения.
     -- Но каву тоже свари,-- предупредил он.
     -- Княже... ты уже почернел весь!
     -- Ничего, у Ящера отбелят.


     Во  дворе  пьяный  мужик  с   размаха   въехал   в   навозную   лужу.
Поскользнулся, шлепнулся навзничь так, что во все стороны брызнула зеленая
жижа. Рассерженные мухи взвились сине-зеленым роем, тут же падали на  него
будто в отместку.
     Владимир рассерженно отвернулся от окна. Здесь в горнице было чисто и
светло. За столом сидел Войдан, с  удовольствием  прихлебывал  охлажденный
мед, разбавлял квасом.
     --  Каждый  день,--  сказал  Владимир  тоскливо,--  клянусь   себе...
Клянусь, что начну жизнь по-другому! Сам знаю,  что  по-скотски  живу,  но
превозмочь себя не могу. Все откладываю. Надеюсь,  что-то  повернет  меня,
заставит жить по-человечески... А кто? Я -- великий князь.  Если  и  смогу
принудить своих гридней, то кто принудит меня?
     Войдан все прихлебывал,  но  глаза  его  заинтересованно  следили  за
расстроенным князем.
     -- Откладываю и откладываю,-- сказал Владимир тоскливо.-- То  с  зимы
собираюсь начать, то с  лета...  А  жизнь  идет.  Я  же  будто  и  не  жил
по-людски, а все только собираюсь.
     Войдан отставил кубок, вытер усы:
     -- А ты созрел, княже.
     -- Созрел? -- спросил Владимир, скорее удивленно, чем  рассерженно.--
Для чего созрел?
     -- Для новой жизни, как ты говоришь.
     -- Это я и сам знаю. Но как превозмочь себя? Других я могу заставить,
но кто заставит меня?
     -- То, что над человеком.
     -- Боги?
     Со двора неслась витиеватая брань. Мужик клял и Велеса, что расплодил
скотов, и Мокошь, что не смотрит за  двором,  и  Перуна,  тот  вовремя  не
высушил землю, и Несречу, что не пообрывала нити жизни  мухам  --  вон  их
сколько...
     Войдан с пренебрежением оскалил зубы:
     -- Боги... Ты ли первый пробуешь изменить жизнь? Многие пробуют, мало
кому удается... Не тщись, даже гридня на  самом  деле  не  заставишь  жить
по-новому, не токмо себя! Гридень будет кивать, а делать по-своему. Но  из
тех, что раньше  тебя  бился  башкой  в  эту  же  стену,  кое-кто  решение
придумал...
     -- Ну-ну, не крути быку хвост.
     -- Княже... это попросту союз с новым богом.
     Брови Владимира поднялись:
     -- Новым?
     -- Обязательно новым,-- подтвердил Войдан.
     -- Но почему?
     -- Старые тебя держат таким, каков ты есть. Они хороши, ибо  не  дают
сползать еще ниже. Но чтобы карабкаться выше,  нужен  новый...  Ты  только
взгляни, что есть учение Христа или Мухаммада! Человек, который вроде тебя
решился карабкаться вверх, начисто отрекается от своего прошлого.
     Владимир ощетинился:
     -- Это недостойно...
     Войдан пожал плечами:
     -- Тогда живи, как жил. А кто хочет взлезть на гору выше, тот в  знак
отречения даже берет себе другое имя! И  клянется  страшной  клятвой  жить
лучше, достойнее. Да не себе клянется, он с собой всегда договорится,  что
какой-то день можно пожить по-старому, а то и  не  только  день,  а  богу!
Который все зрит и ничто не прощает! И который если влупит, то влупит так,
что... А влупит обязательно. Да ты сам выберешь  строгого  бога.  Если  не
строг, то день-два еще поживешь по-новому, а потом лень да все такое снова
вернут в старую колею.
     Владимир слушал с удивлением. Войдан не мудр,  уступает  в  хитроумии
как Тавру, так и Стойгневу и даже другим близким  боярам.  Но  что  значит
побродил по свету, потерся среди знающих, набрался умных  мыслей  как  пес
блох! Изрекает сложные истины с легкостью.
     -- С этого бока я на веру Христа еще не глядел,-- признался он.
     Войдан наполнил из братины кубок, добавил туда квасу.  Голос  воеводы
был покровительственный, но в нем сквозило и уважение:
     -- Ты бы вот-вот сам додумался. Может быть, я зря? Ты мог бы и  новую
веру с новым богом придумать! В тебе столько небесного огня...  что  город
можно спалить со всем пригородом, ближними селами и курятниками.
     Владимир смотрел исподлобья. Воевода всегда был груб, но говорил зато
ясно.
     -- Ты хочешь сказать, что другие пророки всего лишь меня опередили?
     --  В  точку,--  согласился  Войдан.  Он  отпил  почти  треть  кубка,
заулыбался довольный, распустил пряжку на поясе.-- Ты  сам  мог  бы  стать
пророком! Но раз те ребята уже сделали свою работу, то почему бы не  взять
ее готовой? Один опередил тебя на две с половиной тыщи лет, другой  --  на
тыщу, третий -- всего на триста лет... Они тоже мучились, страдали, искали
как жить по-новому. Но что значит  из  доброго  дерева  тесал  людей  Род!
Столько народу, оказывается, жаждет жить по-новому, только не  знают  как,
что едва те хлопцы явились с вестью  о  новых  дорогах,  как  целые  толпы
ринулись за ними!
     Владимир сел напротив, упер подбородок в подставленные пальцы.  Долго
молчал, кожа на лбу двигалась, глаза были отсутствующие.
     -- Никогда не думал о новых верах вот так,-- сказал он наконец.--  Но
теперь я понимаю, зачем они... Когда мой великий пращур Рус отыскал  новые
земли, где было много сочной травы, дичи, рыбы  в  чистых  реках,  за  ним
хлынула масса народа. Когда еще  более  древний  пращур  отыскал  огромную
цветущую долину за горами, за ним через горный перевал  перебралось  целое
племя... Вот так же, если не сильнее,  человек  по  природе  своей  жаждет
отыскать новые пути в обетованные страны для своей души!
     Войдан кивнул:
     -- Добрый мед делает Сувор... Ты прямо в точку,  княже.  Что  значит,
светлая голова дадена! Живешь в лесу среди медведев, пням молишься, окромя
скотов ничо не зришь, да и сам... гм... а все ж к свету тянешься.
     Владимир  смотрел  подозрительно.  Когда  Войдан   хвалит   и   когда
издевается,  различить  трудно.  И  то  и  другое  у  него  получается   с
уважительным киванием, почтительным понижением голоса
     -- Но человеку,-- продолжил Войдан окрепнувшим голосом,  он  отставил
кубок и вытер губы,-- мало просто решиться! Надо еще  обставить  страшными
клятвами, сжечь за собой все мосты, засыпать лазейки, убрать  все  пути  в
старую жизнь. Тебе особо  трудно,  княже.  Когда  ты  был  нищим  отроком,
вставал до восхода солнца и до захода упражнялся с мечом и щитом, то  лишь
тянулся за другими, могучими и умелыми в бою. Когда ты рвался к власти,  и
тогда лишь хотел сравняться с другими князьями! Но теперь ты  --  могуч  и
умел в бою, теперь ты -- князь. Да не просто князь, а князь над  князьями.
Ты можешь все, никто не пикнет против. Ты  возымел  все,  что  могут  дать
старые боги: власть, богатства, земли, а главное -- все девки и бабы земли
Русской -- твои.  Но  когда  душа  твоя  выросла  и  взматерела,  то  тебе
становится мало даже всех женщин мира...
     Мало, подумал Владимир. Сердце кольнуло, ощутил сладкую боль.  Войдан
прав, ему нужно больше, чем все женщины мира! Ему нужно ту, Единственную.
     -- А какой, по-твоему, нужен бог из новых? -- он сказал, ужаснулся  и
тут же торопливо добавил.-- Это я так, из любопытства. Своих русских богов
я менять не собираюсь.
     Войдан сдвинул плечами:
     -- Я бы, доведись выбирать, пошел дорогой  ислама.  Она  чуть  прямее
других... Там молодой бог, сильный, ярый, из кожи  вон  лезет  для  своего
народа. Он так и заявил в первой же суре, это их первая  заповедь.  Аллах,
мол, ничего не делает для себя, а только для человека!  К  тому  же  Аллах
понаблюдал за другими богами -- время у него хватило! --  сильные  стороны
взял, от слабых по возможности отказался... На сегодня, я  бы  сказал,  он
самый лучший.
     Владимир зябко передернул плечами:
     -- Ты так спокойно хулишь наших богов...
     -- Хулю? -- удивился Войдан.-- Когда ты  слышал  хулу?  Просто  новые
боги учитывают опыт своих отцов. Яхве родил Христа, тот пошел дальше бати,
разве это хула? А Христос родил Мухаммада... или Аллаха, я не больно силен
в теологии... знаю только, что вера Христа уже шестьсот лет  жила,  цвела,
гнила, плодила  великие  дела  и  великие  злодеяния...  Понятно  же,  что
Мухаммад, все это видя, должен был в учение своего отца внести поправки...
Поправок набралось так много, что  пришлось  объявить  подправленную  веру
своей. А люди, у кого своя голова на плечах, пошли за ним.
     -- А кто не пошел -- все дураки?
     -- Нет, просто сидни. Таких на свете как травы. Чужую веру  отвергают
не потому,  что  своя  лучше,  а  потому,  что  даже  не  хотят  подумать,
сравнить... У них один довод: наши отцы-деды жили по энтой вере, так и  мы
жить будем! Эту леность и тупость мы зовем крепостью в вере.
     Владимир искоса наблюдал за  воеводой.  Войдан  даже  говорит  другим
голосом и с другими интонациями. Повторяет чьи-то слова. На  миг  Владимир
ощутил острейшую зависть: вот что значит с детства уйти скитаться по чужим
странам! Ничего, кроме силы и храбрости, но знает о жизни души больше, чем
он, который ищет во смятении, мятется, доискивается до всего сам... А этот
понаблюдал, как выбирают веру десятки других, послушал  их  споры,  и  уже
знает больше...


     Ночь была звездная, он вышел и сел на  ступеньку  крыльца.  Неведомая
тоска заполонила сердце, хотелось почему-то плакать. Или вскочить на  коня
и нестись, сломя голову, не разбирая дороги. Да так, чтобы у коня  выросли
крылья!
     -- Боги...-- прошептал он.-- Не  печалиться,  что  рос  без  отца,  а
радоваться должен... За широкой спиной героя-отца кем бы я был? Отец решал
бы, а я бы перекладывал все  тяготы  на  его  плечи...  Все  сладкое  мне,
горькое -- отцу... А так моя чаша полна и горечью,  и  сладостью.  Но  без
отца я научился быть мужчиной с детства. Это все я, не мой отец!
     Он встал, не силах сидеть, грудь вздымалась как волны прибоя в начале
бури.
     -- Отец меня породил,-- прошептал он,-- но по  жизни  вели  меня  вы,
боги! Взяли меня под свои могучие длани. Я всюду чувствовал ваши неусыпные
очи: Сварог, Перун, Сварожичи! Милая Среча, пряди  мою  нить,  пока  я  не
отблагодарю богов за их ласку. А ты, мудрая Несреча, не обрывай эту  нить,
пока не выполню волю богов, мне еще неведомую!
     Он спустился с крыльца. Утоптанная до крепости камня земля  блестела,
покрытая росой. На востоке светлеющее  небо  медленно  озарялось  розовым.
Дыхание его становилось совсем горячим, сердце стучало часто и мощно.
     -- Я должен что-то сделать,-- сказал он, задыхаясь.-- Я чувствую это!
Но я еще не понял, для чего рожден. То ли как Аварис, который крошки хлеба
не взял в рот, пока по всей земле не пронес стрелу, то  ли  как  Таргитай,
что дал потомство бесчисленным народам, то ли как Михайло Потык, что велел
приковать себя железными цепями к воротам Киева, дабы остаться навеки  его
защитником...
     В тишине громко и страшно  прокричала  ночная  птица.  Он  вздрогнул,
обратил взор  к  виднокраю.  Розовый  свет  наливался  победным  пурпуром,
вспыхнуло в небе, как подожженное стрелой степняка,  облачко.  Запылали  и
другие, их доставали из-за края земли огненные стрелы Сварога.
     --  Клянусь,--  сказал  он  вполголоса.--  Клянусь   огненным   мечом
пращуров, что в час беды встает  из-под  земли  в  городе  Киеве,  клянусь
Мардухом -- духом смерти Мары, клянусь  молотом  Пуруши...  что  ежели  не
стану жить по воле богов, если не  выполню  их  начертание,  то  пусть  не
попаду в вирий, не войду в солнечную дружину  Сварога!  Пусть  меня  тогда
упыри утянут в свой подземный мир, где я стану едой яжей-смоков...
     Он сам не заметил, как вышел из терема, поднялся на вершину  кургана.
Под ногами были погребены древние богатыри. По кощюнам,  когда  с  востока
надвинулись черные орды врагов, их встретило только одно  маленькое  племя
скифов. Они сдержали врагов, пока к ним не пришло на помощь  племя  русов.
Вместе разгромили врага, но сами потеряли больше  половины  своих  воинов.
Тогда и объединили  племена,  стали  одним  народом.  А  здесь  захоронили
павших.
     -- Теперь,-- сказал он  хриплым  от  волнения  голосом,  тягостное  и
одновременно гордое чувство заполнило грудь,-- отступать некуда! Не  давши
клятву -- крепись, а давши...
     Странное дело, урезал свою свободу, но почему-то ощутил как будто  бы
с плечей свалилась странная тяжесть!



                                 Глава 33


     Волхв Борис когда-то был воином страшным по силе и лютости.  Тридцать
весен успел он повидать, когда в страшной битве с хазарами  изрубили  так,
что и доныне страшно смотреть в  его  лицо,  перекошенное  жуткими  сизыми
шрамами. Никогда  больше  не  улыбнется,  мышцы  срослись  иначе,  но  что
красивое лицо для мужчины? А вот нога...
     Ее срубили огромным топором так чисто, будто сочный стебель  молочая.
Любой бы помер, но вблизи случился кудесник, прямо среди сечи стянул тугим
поясом обрубок выше раны, не дал истечь кровью. И хоть и сомлел  воин,  но
выжил, очнулся среди трупов. Его  подобрали,  отнесли  на  подводу.  Князь
Игорь велел взять его на прокорм, заслужил верной службой Отечеству.
     Не раз хотел Борис наложить на себя руки. Но самогубца Сварог в  свою
дружину не возьмет -- не  в  бою  принял  смерть,--  а  с  убогими  душами
слоняться по края вирию самому будет горько и  тошно.  Так  и  тащился  по
жизни, израненный больше душой, чем телом.
     Даже то,  что  с  помощью  волхвов  и  плотников  сумел  приспособить
деревянную культяшку вместо ноги, уже ходил сам, не могло  вернуть  к  той
жизни, ради которой  стоило  топтать  зеленый  ряст.  Нерастраченная  сила
рвалась из хилого тела, душа болела, искала боя, работы.
     Однажды к нему  зашел  высокий  хмурый  старик.  Огляделся,  хмыкнул,
завидев на стенах меч и щит, боевой топор, лук. Борис ежился, в бою  готов
сойтись с  любым,  но  про  этого  верховного  волхва  рассказывали  много
нехорошего. Будто подземных упырей вызывает, грозу накличет и отгонит,  по
ночам ради забавы в волка перекидывается.
     -- Гляжу на тебя,--  сказал  волхв  глухо,--  мается  твоя  душа  без
дела... Мается?
     -- Мается,-- подтвердил Борис нехотя.
     -- Добро. Если душа мается, значит -- есть.
     -- А у кого не мается? -- рискнул спросить Борис.
     -- У того ее нет,-- ответил волхв просто.-- С душой так...  Либо  она
болит, либо... ее нет. Ты как раз сейчас уже готов.
     -- Для чего? -- насторожился Борис.
     -- Для настоящей жизни,-- ответил волхв просто.
     -- Я?
     -- Когда ты был здоров,-- объяснил волхв терпеливо,-- ты не  был  еще
человеком. Ты был... дочеловеком. Что могучая плоть и обе здоровые ноги? У
коня их четыре! У быка  плоть  еще  мощнее,  но  он  всего  лишь  бык.  Ты
становишься человеком! Твое бычье естество унижено молоньей  Перуна,  зато
душа проснулась. А разве раньше она могла пробудиться?
     Теперь трудиться Борису  пришлось  от  зари  до  зари.  Он  падал  от
изнеможения, голова раскалывалась, но он вбивал в нее все  новые  и  новые
заклинания, обряды, тайные знания волхвов, и  впервые  был  счастлив,  ибо
перед его взором открывались невиданные миру бури, битвы,  он  видел,  как
сотрясаются основы бытия... Тут тоже можно было скакать на огненном  коне,
метать копье, сражать целые народы, и все это  --  не  выходя  из  капища,
откуда следили за ним суроволицые боги.
     Только волхвы вели записи, передавали их  новым  поколениям  волхвов.
Борис, разбирая бессонными ночами трудные записи чертами и резами, ахал  и
бил себя кулаком по уцелевшему  колену.  Он  узнавал  про  битвы  русов  с
неведомыми ныне народами, про  древних  правителей,  про  вторжения  чужих
племен, про города, от которых не осталось даже руин...
     Оторвавшись от записей, ковылял с одурманенной головой по околице,  а
в мозгу что-то соединялось, складывалось, и вот уже он хлопал себя ладонью
по лбу. Так вот, оказывается, почему эту горку зовут Таргитаевой!  А  ведь
даже старики уже не помнят, не скажут ничего вразумительного... И не Змей,
запряженный Сварогом, пропахал тут землю, выворотив пласт на шесть саженей
вверх! Древние русичи копали ров и насыпали вал  для  защиты  от  страшных
гуннов, ныне исчезнувших, коих никто из живущих уже  не  помнит...  А  еще
раньше отсель начинался великий поход Боевых Топоров вслед  за  солнцем  в
поисках края света!
     Всякий раз Борис переполнялся гордостью после чтения.  Была  Русь  на
коне, бывала и под конем, но сохранилась, расцвела, а ее враги рассыпались
в прах, нет их более. Когда Русь разрасталась, выходили из ее земель роды,
заселяли окраинные земли, давали начало новым племенам и  народам,  и  вот
уже, забыв кровное родство с Русью, воюют с нею, совершают набеги, жгут ее
города и веси...
     Как-то заметил, что к нему присматривается один из волхвов  по  имени
Рама. Борис, занятый изучением старых письмен, сперва не обращал  на  него
внимания, но однажды Рама сам подошел к нему.
     -- Приветствую, брат.
     -- Здравствуй и ты.
     -- Хорошее у тебя имя, брат. Борис, Борей, бора, бор...  Эллины  даже
наш  Данапр  звали  Борисфеном,  что  значит  --  северным,   а   нас   --
гипербореями.
     -- Не знал,-- удивился Борис. И добавил из вежливости.-- У тебя  тоже
хорошее имя. Надежное! Рама -- могучие плечи, рамена.
     Рама усмехнулся:
     -- Рама, Рамаяна, Рамзес, Раменки... Ладно, потом узнаешь. Я вижу, ты
рад древности нашего племени. Рад? То-то... А сейчас,  когда  дух  твой  и
разум окрепли...
     Он заколебался. Борис придвинулся к нему ближе:
     -- Говори.
     -- Поклянись, что это останется при тебе.
     -- Клянусь!
     -- Не так просто. Клянись  всеми  богами...  верхними  и  подземными,
клянись Чернобогом и Чибачом... что, если кто-то дознается от тебя  лаской
или пытками о том, что я скажу... то гореть тебе в подземном  огне  Табити
отныне и вовеки!
     Борис послушно повторял, хотя от страшных клятв мороз бежал по  коже.
Рама говорил еще, а он повторял за ним и повторял,  удивляясь  и  ужасаясь
именам  страшных  подземных  богов,  о  которых  не  слышал,  не  встречал
упоминания даже в самых древних грамотах.
     -- А теперь,-- сказал в конце-концов Рама торжественно,--  собирайся.
Отведу тебя к Знающим Истину.
     Из капища вышел Несс, верховный волхв. Пошел к ним, глядя  неотрывным
взглядом. Рама внезапно побледнел, ухватил глиняный кувшин.  Борис  ощутил
неладное, быстро спросил:
     -- Что это за линии на боках?
     -- Здесь изображено устройство  Мира,--  заговорил  Рама  протяжно  и
внушительно, как говорили волхвы перед народом.--  Верхнее  небо,  среднее
небо, наша мать-сыра земля, а также  внизу  подземный  мир.  Мы  ходим  по
земле, это один мир, над ним -- воздух и вода, это другой мир, но  есть  и
третий -- над небом находится еще  твердь,  и  там  небывалое  море  воды,
цельные окияны. Если разверзнется небесная твердь, то ничто не спасется ни
в нашем мире, ни даже в среднем... А за этой четвертой  линией,  вот  она,
уже мир подземный...
     Верховный волхв замедлил шаг, прислушиваясь.  Рама  и  Борис  встали,
поклонились. Верховный если и удивился, что Борису все еще неведома  такая
простая истина, не подал виду, прошествовал мимо.
     Рама проводил его коротким взглядом, сказал торопливо:
     -- Нынешние волхвы говорят неправду! Нет  никакого  подземного  мира.
Всего три мира, а не четыре. Но  это  все  узнаешь  потом...  быть  может.
Приходи сегодня в избу Хотина. Условный стук вот так...
     Он отстучал дробно по стволу дерева. Борис кивнул, у него теперь была
память на все мелочи. Оказывается, ее  тоже  можно  наращивать,  как  воин
растит мышцы. Когда Верховный от поворота оглянулся, Борис  уже  сидел  на
колоде в  одиночестве,  в  задумчивости  рассматривал  такой  привычный  в
хозяйстве глиняный кувшин, где нет ни единой линии, ни одного  значка  без
скрытого смысла.
     Поздно вечером, пугливо оглядываясь  и  скрадываясь  как  тать  вдоль
забора, Борис пробирался на Десятинную улицу,  где  стоял  на  самом  краю
приземистый терем Хотина. Тучи часто закрывали луну, становилось темно,  и
он пробирался почти наощупь, только шарахался, когда совсем  рядом  по  ту
сторону забора взрывался злобным лаем пес. Однако сердце билось тревожно и
радостно. Он снова в бою, снова рискует, снова добывает сокровища!
     Он перелез забор,  подкрался  к  окну.  В  тереме  было  тихо,  пахло
нежилым. Уже не веря, Борис постучал, как велел Рама. В  темном  помещении
ничто не шелохнулось.  Борис  постучал  еще,  прислушался.  Тихо,  вдалеке
лениво брехали собаки.
     Постучал в третий раз, повернулся  уходить,  как  из  тьмы  выступила
неясная фигура. Борис вздрогнул, когда человек молча  взял  его  за  руку,
пальцы у незнакомца как из железа, повел  вокруг  дома.  На  заднем  дворе
незнакомец поднял ляду, снизу пахнуло  теплым  воздухом.  Все  так  же  не
зажигая света, они стали спускаться по каменным ступеням в темноту.
     Спускались долго, сердце Бориса едва не выскакивало от радости. Снова
среди опасностей, снова в чем-то запретном, где можно сложить голову!
     Впереди  забрезжил  свет.  Из  полутьмы   выступила   неясно   дверь.
Незнакомец постучал условным стуком. Дверь  открыли  не  сразу,  но  когда
Борис переступил порог, у него перехватило дыхание.
     Большой зал, стены выложены могучими плитами. Мог  бы  подумать,  что
вырублены прямо в скале, если бы Борис не знал, что Киев стоит на песке  с
подзолом пополам. Щели заделаны, в зале сухо и горячо от светильников. Под
стенами широкие лавки, все заняты людьми в одинаковых белых одеяниях.  Что
заставило Бориса еще больше похолодеть от страха и возбуждения, так это их
лица, полностью закрытые такими же  белыми  капюшонами.  Только  для  глаз
оставались узкие щелочки.
     Посреди зала стоял приземистый стол. На нем лежал человеческий череп,
тускло блестела чаша на высокой ножке.
     Человек, приведший Бориса, откинул капюшон.  Это  оказался  Рама.  Он
поставил Бориса возле стола на  перекрестье  взглядов.  Голос  волхва  был
торжественным:
     -- Тайные Братья! Волхв Борис весьма усерден в познании  наших  тайн.
Его сердце всегда было всецело отдано  величию  Руси,  но  только  сейчас,
когда мощь его рук и ног перетекла в мощь  разума,  он  ощутил  настоящую,
подлинную мощь... и стал пригоден для нас. Я,  по  вашему  велению,  долго
наблюдал  за  ним,  выспрашивал  при  случаях,  вызнавал  его  сокровенные
чаяния... Могу поклясться, что он уже дозрел учиться  у  нас,  перейти  из
простых волхвов, коих как песка на берегу моря,  в  Настоящие!  Посему  я,
взяв с него клятву, нарушение коей карается смертью, рискнул привезти  его
сюда. Судите меня, судите его, судите нас!
     Он поклонился, отступил и сел на скамью, став  неотличим  от  десятка
других. Кто-то из сидевших, Борис даже не различил его под стеной,  сказал
глухим голосом, искаженным капюшоном до неузнаваемости:
     -- Что ты ищешь в жизни?
     -- Истину,-- ответил Борис, не задумываясь.
     -- А что есть истина?
     -- Знание,-- ответил Борис так же быстро.
     -- Знание -- это лишь первая ступенька истины... Что ж, ты уже  скоро
сможешь встать на эту ступеньку. Глуп тот, кто мечтает переступить первые,
сходу запрыгнуть на другие, выше.
     Говоривший умолк, а фигуры  под  стеной  зашевелились,  Борис  слышал
приглушенные слова, но смысла уловить не мог. Один сказал наконец громче:
     -- Все же он хочет ведать. А  те,  нынешние,  не  хотят...  Им  подай
слепую веру! Значит, он наш по духу. Мы  дадим  ему  древние  веды.  Пусть
узрит Истину в доступном ему облике.
     После  молчания  поднялся  Рама,  откинув  капюшон.  Лицо  его   было
посветлевшее. Он торжественно протянул руку Борису:
     -- Здравствуй, брат! Ты получишь сокровенные  знания.  Если  и  тогда
захочешь связать свою судьбу с Тайным Братством, посвященные проведут тебя
через очищения, испытания. Ты узнаешь старые клятвы,  дашь  их...  Но  это
будет не сразу. А пока... следуй за мной.
     Против ожидания Бориса, он пошел не к выходу, а через весь  подземный
зал к крохотной едва заметной дверце. Снял хитроумные  запоры,  навалился,
отворил тяжелую дверь.
     Борис ожидал увидеть крохотную каморку, но  прямо  от  двери  тянулся
длинный проход. Вдоль стен на широких лавках и на вбитых в стены полках  в
несколько рядов лежали стопки  тонких  деревянных  дощечек,  пластинок  из
красной обожженной  глины,  свертки  белоснежной  бересты,  широкие  листы
пергамента... Все было испещрено письменами, которые он никогда не видывал
раньше. В дальнем углу при желтом свете  масляного  светильника  горбились
два человека. Лица их были скрыты. Они старательно переносили  с  глиняных
пластинок на свежевыделанную телячью кожу странные значки.
     -- Узнавай прошлое,-- велел Рама. Он улыбнулся.--  Но  будь  недолго.
Наверху ты остаешься обычным младшим волхвом.  Утром  ты  должен  быть  на
жертвоприношении богам, которых на самом деле мы  не  чтим  и  которым  не
поклоняемся... Но это все должно оставаться в тайне!
     Он ушел, плотно затворив за  собой  дверь.  Глухо  загремели  запоры.
Борис  остался  наедине  с  сокровищницами  вед,  если  не  считать   двух
молчаливых переписчиков. То ли у  них  были  отрезаны  языки,  то  ли  они
получили строжайший приказ не общаться с ним, но Борис вскоре ощутил  себя
в полном одиночестве. В сердце закрался было страх,  все-таки  в  глубоком
подземелье, но вскоре один только вид грамот на телячьей шкуре  и  бересте
заставил забыть все на свете...
     Когда под утро загремели запоры, Рама  застал  Бориса  с  осунувшимся
лицом, желтого, в состоянии близком к отчаянию.
     -- Я не понимаю,-- сказал он измученно.--  Отдельные  знаки  разумею,
иногда даже схватываю значение слов, но смысл так и не постигаю!  Даже  не
знаю как толковать! Деяния древних достойны удивления, непривычны...
     Рама покачал головой:
     -- Спешишь. И то  дивно,  что  ухватил  хоть  что-то.  Древний  язык,
древний способ записи... Все изменилось за века, тысячи лет! Пойдем,  тебе
пора помогать  Нессу  при  жертвоприношении  Перуну.  Привыкнешь,  узнаешь
старый язык прародителей.


     Прошло время, и Борис начал все-таки разбирать древние  и  древнейшие
записи. Заодно чуточку понял,  откуда  взялось  Тайное  Братство  Волхвов.
Оказывается, в древнейшие времена, когда мир был иным, когда на свете  еще
не было ни одного из нынешних народов,  пращуры  некоторых  славян  начали
переходить от привычного кочевья, требовавшего отваги и мужества, к новому
для них землепашеству.
     Кочевники  же  презирали  сородичей,  что  променяли   боевую   славу
наездников на унылый монотонный труд. Сперва редко, затем все чаще и  чаще
стали совершать потравы своими бесчисленными стадами, в  набегах  разоряли
их веси, сами оставаясь жить в шатрах и в  крытых  повозках.  Однако  люди
вырождались, мельчали, теряли боевой дух, и вот  уже  все  новые  и  новые
начинали держать скот в загонах, а хлеб собирать с распаханных полей...
     И наконец  подлый  царевич  Колоксай,  что  на  старом  языке  значит
Солнце-царь, вместе с новыми волхвами придумал и распространил ложь, будто
с неба упали золотые вещи: плуг, ярмо, секира и  чаша.  Они,  мол,  горели
небесным огнем, и никто не мог их взять, только самому младшему сыну  царя
Таргитая, как раз царевичу Колоксаю, они дались в руки. Потому, мол,  сами
боги велят отдать всю власть ему!
     Власть Таргитая в  кровавой  войне  была  низвергнута.  Новые  волхвы
уничтожили культ девы Даны -- древней богини воды, а всюду насаждали новую
богиню землепашцев -- богиню Апию, мать-сыру землю. Старых волхвов убивали
на месте. Праздники купала, свячение вербы, русалии и другие старые культы
воды -- теперь были под запретом.
     Страшный переворот  потряс  народ  и  всю  землю  больше,  чем  самые
разрушительные войны. Староверы, что не могли смириться с  приходом  новых
богов, оседлали коней и... могучая лавина племен  хлынула  через  земли  и
страны. Перебрались даже через морской пролив  на  огромную  землю-остров,
там выстроили святилище древней богине Воды, Дане-Лели.
     --  Колоксай  и  стал  нашим  Сварогом,--  объяснил  Рама   с   такой
ненавистью, словно переворот был вчера, и на улицах все еще  лежали  трупы
невинно убиенных волхвов.-- Коло --  круг,  а  ксай  --  царь,  по-нашему.
Потому мы, волхвы старой веры, не признаем Сварога нашим богом.  Он  подло
захватил власть, оттеснив и старших братьев: Арпоксая и Липоксая...
     -- Вы поклоняетесь Таргитаю?
     --  Таргитай  всего  лишь  царь,  к  тому  же  не  очень  умелый.  Мы
поклоняемся Дане, богине воды. Она -- древний символ наших кочевых племен.
Это было очень-очень давно, Борис. Даже эллины, что кичились древностью, и
то самых древних своих богов, Аполлона и Артемиду, взяли у нас.  Они  сами
признают, что те пришли на их остров Делос из страны гипербореев, что отец
Аполлона -- гиперборей Опис. Аполлон и теперь у греков на  каждые  полгода
улетает на лебедях в родную страну гипербореев. К нам, то-есть.
     -- А Артемида...
     -- Это Дана. Ее сопровождали две  наши  девушки:  Агра  и  Опида,  их
могилы и теперь священны на Делосе. До сих пор каждый год посылаем дары  в
храм Артемиды на Делосе. Но из-за того, что эллины  всякий  раз  оставляли
наших девушек служить при храме, мы отныне шлем дары без  ведуний...  Дары
оборачиваем пшеничной соломой, как и встарь, а сейчас по тому же обряду  в
лесах тайно справляем таинства в честь Купайло... Артемидой же стали звать
Дану потому, что взяли ее из Арты, стольного града одного из  трех  царств
тогдашней Руси -- Артании. Артания -- царство  ратаев,  продавала  эллинам
мечи, а также хлеб, который эллины стали звать артосом, так как хлеб у них
раньше был в диковинку, впервые поели из наших рук...
     Борис спросил осторожно:
     -- Но ведь у греков Артемида стала богиней охоты?
     -- Не везде. В старых городах и землях, в Аркадии и  Этолии,  она  по
прежнему богиня воды и рек. Ты не спеши, узнавай больше.  Вникай  в  самую
суть, допытывайся глубже.
     -- Трудно разбирать старые знаки,-- пожаловался Борис.-- Как будто  и
не наш народ тот вовсе!
     Рама взглянул остро, словно  ножом  полоснул.  Голос  стал  недобрым,
подозрительным:
     -- Наш! И не смей думать иначе. Язык стал другим, обычаи  поменялись,
веру нам навязали другую, но мы  должны  помнить,  что  это  мы  вышли  из
ария... который сейчас чаще зовут вирием, это мы, арии,  арийцы,  когда-то
пронесли по всем диким землям знание богов!
     Борис поспешно поклонился. Он чувствовал холод в  спине,  будто  туда
уже уперлись острия копий. Похоже, нечаянно  коснулся  одного  из  больных
мест старого учения!



                                 Глава 34


     Император Василий слал послов за послами. Кроме расширения  торговли,
мол, империя нуждается в  русских  мехах,  шкурах,  меде,  воске,  пеньке,
хлебе, он постоянно просил военную помощь. Владимир выделил, да и  то  без
особой охоты, только отборную тысячу для личной охраны императора. Помнил,
что своим императоры не доверяют, их можно подкупить, у них  корни  в  той
или другой семье, клане. А для руссов все чужие, кроме императора, который
им платит. К тому же руссы неприхотливы, а воины из них надежные.
     Последнее посольство, прибывшее вчера, слезно  просило  десять  тысяч
войска для защиты от восставшего Варда Фоки. Тот объявил себя императором,
захватил, начиная  с  окраин,  уже  половину  империи.  В  обмен  базилевс
предлагал злато, драгоценности из казны, богатые товары для всей Руси.
     Пока Владимир раздумывал, кого поддержать, ибо Вард Фока, если станет
императором с помощью  войска  русов,  то  будет  вечным  должником  Руси,
уступит какие-то земли, как во дворе раздался конский топот.  Запыхавшийся
гонец вбежал в зал, крикнул с порога:
     -- Казачьи заставы доносят! Неведомое племя вторглось в наши земли!
     -- Откуда? -- спросил Владимир быстро.-- Печенеги?
     -- Нет! С востока...
     -- Поднимай дружину!
     -- Войдан... уже...
     Владимир, на ходу одеваясь, выбежал во двор. Там  уже  царила  суета,
гридни вскакивали на  коней,  уносились.  Войдан  покрикивал,  глаза  были
суровыми, но без тревоги.
     Когда малая дружина выехала за ворота  Киева,  Войдан  вскинул  руку.
Отряд остановился.
     Далеко клубилась пыль, тускло поблескивали искры. Так могло  блестеть
только оружие, да еще  начищенные  железные  бляхи  на  конской  сбруе.  А
подобные бляхи встречались на боевых конях, в селах и весях  такое  не  по
карману даже войтам.
     -- Ждем,-- распорядился Войдан. Он покосился на хмурого  Владимира.--
Их немного, едут открыто.
     Вскоре всадники приблизились, пыль отнесло в сторону. Их  было  всего
шестеро. Изможденные, на худых изнуренных конях, почерневшие от  нещадного
солнца и степных ветров, они  остановились,  завидев  загородившую  дорогу
стену вооруженных воинов. Вперед медленно выехал  человек  на  низкорослой
лошади со странной короткой гривой  торчком.  Копыта  без  подков,  лошадь
обычная степнячка, на каких ездят торки, берендеи, печенеги.
     -- Мир вам,-- сказал всадник с сильным акцентом.-- Мы идем с миром.
     Владимир спросил:
     -- Вы шестеро с миром? Или и то племя, что идет следом?
     Гонец, который на свежей лошади ехал рядом, добавил услужливо:
     -- Три сотни подвод с женщинами и детьми, а вокруг тысяч пять  мужчин
на конях. И все при оружии!
     Владимир обратил вопрошающий взор на измученного всадника. Тот сказал
хриплым от усталости голосом:
     -- Меня зовут Иштван, я послан впереди племени. Они позади нас на два
дня пути. Мы идем с миром... мы вообще не в силах сражаться. Мужчины  едва
держатся в седлах, многих свалили болезни,  многие  погибли  на  долгом  и
трудном пути. Если не позволишь нам пройти через  твои  земли,  князь,  мы
обойдем. Правда, погибнет еще половина моего народа... но мы понимаем, что
если станем сражаться, то погибнем все.
     Владимир холодно смотрел в суровое худое лицо всадника.
     -- Что вы за народ? Что ищете?
     Голос всадника был ровным от усталости:
     -- Что и все люди... Зеленой травы для своих коней,  будущее  --  для
своих детей. Зовемся уграми, но соседи звали нас  венграми.  За  последние
пятьсот лет мы  четырежды  покидали  обжитые  земли  и  уходили  на  новые
места... Старые записи потеряны, никто не помнит нашу прародину.
     -- Что за могучие враги согнали?
     -- Их звали разными именами.
     -- А в последний раз?
     Всадник поколебался, нехотя махнул рукой:
     -- Не было врагов... Земли были обильны, травы сочные, а  в  реках  и
ручьях хватало чистой воды. Но  что-то  сильнее  нас  заставило  сесть  на
коней, а женщин и детей усадить в повозки. Ибо на тучных землях мы  быстро
теряли боевой дух, мужчины  сами  стали  тучными  и  ленивыми,  а  женщины
утратили живой блеск глаз...
     Среди  дружинников  послышались  смешки.  Владимир  некоторое   время
пристально смотрел на всадника. Кивнул со странной печалью в сердце:
     -- Понимаю.
     Войдан поинтересовался:
     -- Где искать новых земель? Все уже занято.
     -- Первые наши люди пришли в эти края... еще лет сто назад.  Им  дали
место для поселения в Паннонии. Соседские племена славян приняли дружески,
помогли выжить. Теперь  там  уже  королевство  угров!  Говорят,  они  даже
приняли какого-то нового бога... Мы  --  остатки  народа,  которые  решили
воссоединиться с отрядом, ушедшим ранее. И которому так повезло.
     Владимир внимательно осмотрел  покрытые  коркой  пыли  и  грязи  лица
других всадников. Если эти люди покинули тучные земли,  если  ушли  только
для того, чтобы не погасить огненные искры в душах, то такой народ чего-то
стоит.
     -- Вам будет позволено пройти мимо Киева,-- решил он  наконец.--  Вас
снабдят едой, а больных можете оставить у нас. Выживут,  догонят...  И  мы
дадим вам проводников.
     Всадник благодарно, но с достоинством поклонился. Когда он вернулся к
своим, объяснял что-то на  певучем  языке  с  непривычным  для  славянских
языков прищелкиванием, Войдан покачал головой:
     -- Чего дома не сиделось? Не понимаю!
     -- Не понимаешь? -- спросил Владимир насмешливо.
     Войдан пожал плечами:
     -- То я один! А то -- целый народ.
     -- Народы  тоже  странствуют  по  белу  свету.  Разве  наши  деды  не
отправились однажды навстречу солнцу искать край света? Всем  племенем!  В
далекую Индию добрались... Разве наши отцы не пришли в земли славян, разве
не пришла такая же, как эти угры, кочевая орда болгар?  Но  эти  угры  или
венгры -- крепкие мужи. И русы, и болгары быстро приняли язык и даже имена
покоренных ими славян, а угры, даже оказавшись в тесном окружении  славян,
говорят, сохранили свои имена, свой язык...
     Войдан буркнул:
     -- Ну, они пришли недавно! Посмотрим, что  будет  дальше.  Болгары  и
угры -- два родственных племени. А  от  болгар  уже  не  осталось  ничего,
окромя названия... Поедем обратно? Поди, уже обед стынет.
     Смущенный и потревоженный вернулся в город, нехотя отвечал на вопросы
воевод. Целый народ ощутил на себе силу, мощь которой начал чувствовать  и
он. Что заставило угров отказаться от зеленой травы и  тучных  земель?  От
чистых рек и озер, где вдоволь рыбы?
     Когда возвращались, на главной  улице  встретили  семейство  знатного
боярина Пугача. Тот низко поклонился, но Владимир, глубоко ушедший в думы,
не заметил и не ответил. Уязвленный перед домочадцами Пугач громко сказал,
что когда из князя князь, то это князь, а когда из  грязи  да  в  князи...
Владимир услышал да не понял смысла, душа реяла в той высоте, где замирает
дух, но за спиной пошли смешки, дружинники громко переговаривались.
     Владимир вздрогнул, оглянулся, по лицам и глазам все понял. Мгновенно
вернувшись в земной мир, взъярился, велел  боярина  выволочь  из  повозки,
дать плетей.
     Дружинники выполнили с удовольствием и рвением.  Владимир,  еще  дыша
гневом, увидел в глубине повозки испуганные  глаза  младшей  жены  Пугача,
юной красавицы из дальнего села с  побережья,  грубо  вытащил  ее  наружу,
заставил упереться руками в край повозки, заголил подол.
     Дружинники гоготали, Пугач отчаянно орал и грозился. С  него  сорвали
пышную одежду и с  наслаждением  стегали  по  жирным  телесам.  Юная  жена
тихонько плакала, из окон выглядывали испуганные лица.
     Быстро насытив плоть, Владимир застегнул пояс, бросил зло:
     -- В другой раз думай, что говоришь! А про боярские вольности забудь!
Я тебе не моя слабоумная бабка, при которой вы верховодили, и не  отважный
дурак-отец, что бродил по чужим странам и не зрел, как страну разоряете...
     Жена Пугача, всхлипывая и вытирая заплаканное лицо подолом, полезла в
повозку.  Пугач,  постанывая,  спешно  собирал  разбросанную  и  порванную
дружинниками одежду. На жирном  нежном  теле  вспухли  красные  полосы.  В
глазах была бессильная ненависть, но молчал, морщился от боли.
     Владимир вспрыгнул  на  коня,  гикнул,  и  все  галопом  помчались  к
княжескому терему.


     Борис помогал Нессу при жертвоприношении, когда  внезапно  поймал  на
себе  внимательный  взгляд  верховного  волхва.  Глаза  Несса  были   чуть
насмешливыми, а в голосе прозвучала слегка прикрытая издевка:
     -- Что-то ты плохо выглядишь... Аль по девкам ночами ходишь?
     Борис вздрогнул, в самом деле клевал носом, едва не выпустил  голубя,
что отчаянно сопротивлялся и бил клювом аки  кречет.  И  тяжел,  будто  не
птица, а теленок.
     -- Да и руки трясутся, будто на обратной дороге еще и  курей  крал,--
продолжил Несс ядовито.
     Борис пробормотал, пряча покрасневшие от ночных чтений глаза:
     -- Да я что... Я стараюсь.
     Несс кивнул, голос стал внезапно благожелательнее:
     -- Я вижу, ты взялся со рвением. Хватаешь с лету, постигаешь  то,  до
чего другим карабкаться всю  жизнь...  Скоро  тебе  будет  доступна  и  та
единственная Истина, которой владеем мы, волхвы...
     Он замолчал, всматриваясь  вдаль,  поверх  жертвенного  камня.  Борис
замер, боясь спугнуть мгновение. Сколько ему  уже  говорили  о  великой  и
единственной Истине, и каждый утверждал, что  лишь  у  него  Истина,  а  у
других -- прошлогодние листья!
     -- А истина в том,-- продолжил Несс странным голосом, он всматривался
все еще в незримые дали,--  что  на  белом  свете  нет  ни  родянства,  ни
христианства, ни ислама, ни иудаизма... Есть только незримые ступеньки, по
которым человек карабкается к Солнцу, породившему его.
     Борис не шевелился, весь превратился в слух. Несс медленно повернулся
к нему. Лицо престарелого волхва было мудрым и печальным.
     -- Вера -- это одежка, которую  человек  меняет  по  мере  роста.  Во
младенчестве -- одна, в отрочестве -- другая, у мужа  --  третья...  Когда
человек был зверем, то и богов себе избрал звериных,  а  когда  сам  начал
охотиться на зверей,  то  и  богов  себе  нашел  охотничьих...  Еще  более
кровавой была  смена  богов,  когда  научились  держать  скот  в  загонах,
выпасать на бескрайних степях. Ведь те, кто остался  верен  старым  богам,
новых назвали отступниками,  а  на  прирученный  скот  охотились,  как  на
зверей! Не меньше потрясла мир смена богини Даны богиней Апией...
     Борис чувствовал, что находится на волоске  от  гибели.  Несс  что-то
почуял или как-то доведался, пытается его поймать.  Затаиться  бы,  но  то
чувство в душе, что не позволило уклониться от  схватки  с  тремя  конными
хазарами, и здесь толкнуло спросить безрассудно:
     -- Я слыхивал... от стариков, что много народу не смирилось.  Ушли  в
неведомые земли.
     -- Не такие уж неведомые... Там тогда были болота  после  отступления
Великого Льда, теперь  наросли  дремучие  леса.  Ныне  край  тот  кличется
Галлией, а острова -- Оловянными... Нет, уже  Британией,  а  Галлия  стала
Францией... Наши предки оставили там  свои  капища  из  каменных  плит,  а
бритты голову ломают: какая сила взгромоздила такие глыбы одна на другую?
     Борис снова рискнул пройтись по лезвию меча:
     -- Много крови лилось?
     -- Когда ее льется мало? -- ответил Несс с  равнодушием.--  Но  богов
наши предки сменили на пользу  себе...  Распаханная  земля  кормит  больше
народа, чем кочевье. И не надо убивать соседа за пастбище! Теперь это даже
печенеги поняли. А народ наш еще  тогда  начал  обретать  мирный  нрав.  А
мирность -- это мудрость. Ибо если не надо думать о  погублении  ближнего,
то человек может беседовать с душой своей,  возвышаться,  растить  в  себе
солнечные ростки... И тем самым подниматься к Солнцу,  какими  бы  именами
его не называли: Родом, Христом, Яхве, Буддой... Подумай о этом на досуге!
     Он ушел, и тем самым, как понял Борис с  холодком  в  душе,  спас  от
жертвенного камня или плахи. Ибо на  языке  вертелись  все  более  опасные
вопросы.


     Владимир вернулся в терем злой и пристыженный. Почему-то на этот  раз
ощущение полной  власти  не  только  не  дало  радости,  но  даже  вызвало
раздражение. Раздражение и стыд. В  самом  деле,  из  грязи  да  в  князи!
Дорвался до власти. И давай воплощать в жизнь все радости голодного раба!
     Но если голодный раб мечтает, став богатым и толстым, жрать от пуза и
грести всех баб под себя, то о чем должен мечтать  рожденный  князем?  Для
которого с детства хватало еды, нянек и девок для утех, красивой одежки  и
обувки?
     Когда в очередной раз Борис принес Сувору  мешочек  с  зернами  кавы,
Владимир услышал их голоса, крикнул:
     -- Борис! Поднимись ко мне.
     Волхв был все в той  же  одежде,  подпоясанный  лыковой  веревкой,  и
Владимир с тоской подумал, насколько волхву проще жить. И насколько проще,
когда  нет  ни  жен,  ни  великого  княжества,  думать  о  чем-то   одном,
допытываться, вдумываться, вгрызаться, вклевываться, выискивать  Истину  и
вообще суть жизни, для поиска которой боги сотворили человека!
     -- Приветствую, княже.
     -- И тебе поклон, говорящий с богами.
     -- Почто звал?
     -- Сядь, поговори со мной.
     Борис осторожно присел, выставив  деревянную  культяшку.  На  суровом
лице, стянутом шрамами в зверскую гримасу, глаза были ясные, понимающие  и
сочувствующие.
     -- Княже, теперь  в  какой  княжеский  терем  не  зайди  --  шуты  да
скоморохи, гуделки да сопелки визжат и пиликают, уроды кувыркаются! Да что
там в княжеских! В каждом боярском тереме шуты наперебой хозяев тешат...
     Владимир отмахнулся:
     -- У меня их тоже хватает. Только я их в  соседнем  тереме  держу.  Я
этим уже наелся, Борис. Скажи, а что дальше?
     Борис спросил осторожно:
     -- Ты о чем?
     -- О главном, наконец-то. Не пугайся, каждого теперь  спрашиваю.  Ну,
окромя тех, у кого на роже написано, что либо дурак, либо храбрый рубака.
     Борис поерзал, устраивая  культяшку,  морщился,  а  когда  заговорил,
голос стал неуверенный, словно он пытался что-то разглядеть сквозь  пленку
бычьего пузыря, коими затягивали окна в бедных хатах:
     -- Княже... и ты, и я, мы видели в детстве белого  толстого  хробака,
что роется в земле, подгрызает корни. Что он думает о мире? А  его  четыре
года в земле, не видя солнца, равны нашим сорока годам! Что думает хробак,
пока роется в земле, грызет корни? Что вот так и  будет  жить  дальше,  до
скончания жизни. А умрет либо от старости, либо обожрется сладкими корнями
клубники, либо на крота наткнется...
     Владимир слушал  внимательно.  Борис  часто  говорил  иносказательно,
стараясь растормошить мысль, дать ей простор и множество зацепок.
     -- Но вот с хробаком что-то  стряслось...  Есть  больше  не  хочется,
только бы полежать, отдохнуть, не двигаться... Лежит и  думает:  каким  же
дураком я был! Рылся, грыз корни,  а  им  тоже  жить  хочется,  копошился,
вместо того, чтобы лежать без движения и подремывать сладко. Вон даже лапы
загребущие  отпали   за   ненадобностью,   пасть   ненасытная   постепенно
затянулась, омертвела, будто и не было ее вовсе...
     -- И таким лежит целую зиму,-- закончил Владимир, давая  понять,  что
внимательно следит за мыслью волхва.
     -- Целую зиму... А по-нашему, это лет десять! И  думает  хробак,  что
так и будет всю оставшуюся жизнь... Ан нет, чувствует какое-то неудобство,
в земле уже кажется тесно и грязно, почему-то  хочется  прогрызать  дорогу
наверх... В недоумении и страхе  выползает,  раздвигая  землю,  наверх,  в
удивлении видит, что он уже совсем не тот белый хробак, что рылся в  земле
четыре года, и не тот лежун, который лежал всю зиму!
     -- Ну-ну.
     -- А вверху странный непонятный свет! Ослепительный и  яркий.  Раньше
для хробака это была бы верная смерть, для лежуна --  тоже,  но  для  того
существа, которым стал бывший хробак, жаркое солнце -- лишь ласковое лоно!
И расправляет наш хрущ отросшие в земле за время лежания крылья,  взлетает
в воздух... Мог ли о таком мечтать хробак?
     Владимир пристально смотрел в глаза волхва. Он чувствовал как  сердце
начинает колотиться чаще.
     -- Хочешь сказать, что так и люди?
     -- Да,--  сказал  Борис  страстно.--  Только  люди  живут  и  умирают
хробаками. Где-то что-то мы потеряли. Или слишком мало живем. Ведь у иного
борода седая до земли  свисает,  а  живет  хробаком!  Редко,  очень  редко
человек начинает понимать, что он -- хробак...
     Владимир сказал медленно:
     -- А волхвы? Они уже не хробаки?
     Борис печально улыбнулся:
     -- Если бы! Но волхвы хотя бы знают, что хробак превращается в хруща!
И что человек тоже мог бы...
     -- Да помогут нам боги,-- сказал Владимир невесело.
     Борис рассеянно допил каву, повертел железную чарку. Под его крепкими
пальцами края прогибались, и волхв, спохватившись, выправлял вмятины.
     -- Боги не помогут.
     -- Что? -- не поверил Владимир.
     -- Боги не помогут,-- повторил Борис.
     Владимир не поверил своим ушам:
     -- Это говоришь мне ты, волхв?
     -- Княже... Боги -- это боги. У них свои дела,  а  у  нас,  слабых  и
сирых, свои. Их пути для нас неодолимы, их мед для нас  сжигающ...  Потому
между богами  и  людьми  нужны  посредники.  Посредники,  в  которых  есть
крупинка и от бога, и от человека. Посредники, которые уже на  самом  деле
знают великую волю богов и малые -- увы! -- возможности человека.
     Владимир буркнул насмешливо:
     -- Ты о волхвах? Ишь, богочеловеки...
     -- Богочеловек способен понять человека, ибо сам еще человек, но  уже
знает, как стать богом, ибо уже малость и бог... Это некоторые из волхвов,
они называют себя Тайными, эти волхвы  знают,  как  пройти  из  хробака  в
навозе до красивого крылатого жука.
     Владимир ощутил, как от усилий разогревается череп. Хлебнул холодного
меду, Сувор принес прямо из погреба, спросил сумрачно:
     -- И что хотят Тайные Волхвы?
     -- Возвышения человека.
     -- Как?
     -- Приобщения к солнечной породе богов.
     -- Как? -- повторил Владимир раздраженно.-- И я этого хочу.  И  Мешко
хочет, который собирает войска на нас. И германцы,  что  захватывают  наши
земли. Но что надо делать на  самом  деле?  Строить  или  сжигать  города,
разделять или смешивать народы, изгонять соседей с их земель или отдать им
свои?
     -- Это все дороги хробака.
     -- Ого! Значит, искать внутри себя?
     -- Только.
     -- Старая вера?
     Борис покачал головой:
     -- Ты что-то знаешь о ней?
     -- Поклонении Табити или Дане? Слыхивал, что где-то в лесах  все  еще
есть их тайные капища. Мир меняется медленно. Я умел слушать, Борис. Еще в
детстве мне один старый волхв нарассказывал всякого...
     Борис поднял голову, Владимир удивился выражению боли и  понимания  в
обезображенном лице:
     -- А я недавно узнал о Тайных Волхвах... И сперва решил было, что вся
правда только у них. Но, знаешь, у меня нет такого стада баб, как у  тебя,
значит, есть время подумать, помыслить... Что поклоняться Дане,  чья  сила
уже ушла? Что  поклоняться  и  Сварогу,  чья  сила  когда-то  уйдет?  Боги
бессмертны, но и они уходят в небытие,  когда  им  перестают  поклоняться.
Народ пусть строит капища временным богам, как и  строил,  но  умные  люди
должны знать о другом боге...
     Владимир зябко повел плечами. Внезапно показалось, что стены исчезли,
он словно завис в звездной ночи,  когда  под  ногами  нет  опоры,  а  руки
хватаются за пустоту.
     -- О ком ты?
     --  Некоторые  из  нас  на  самом  деле  тайно  поклоняются  Великому
Незримому, имя  которого  неведомо.  Это  он  дает  нам  временных  богов:
Сварога, Даджь-бога и других, он  же  дает  желтолицым  Будду,  арабам  --
Аллаха, иудеям -- Яхве, христианам -- Иисуса, ибо  эти  временные  боги...
да-да, временные! все же способны превратить хробаков в лежунов...
     -- А лежунов в крылатых? -- спросил Владимир жадно.
     Борис невесело усмехнулся:
     -- Век богов долог. Один день бога -- тыща наших лет! Смирись, что ни
при твоей жизни, ни при жизни твоих внуков, люди еще не станут  вровень  с
богами... Но без нашей части работы и далекие потомки не обретут крылья.
     Владимир  вздохнул  так  тяжко,  что  в  приоткрытую  дверь  заглянул
Кремень. Оглядел волхва подозрительно, он подозревал  всех,  кто  ходил  к
князю, неслышно попятился, но дверь оставил чуть-чуть приоткрытой.
     -- Странные и печальные вещи говоришь,-- сказал  Владимир  наконец.--
Пей мед, на ста травах настаивали!
     -- Княже, ты бы сказал это еще раньше, если бы сам... Но  ты  строишь
города, засечные линии, крепости. Ум твой занят делами насущными,  а  мой,
благодаря тому, что ты взял на себя черную работу  править  Русью,  теперь
проникает в суть вещей и дел...
     -- Твоя жизнь интереснее,-- сказал Владимир завистливо. Он засмеялся:
-- Хочешь, поменяю на твои знания всех своих баб и все винные подвалы?



                                 Глава 35


     О пирах великого князя уже пошла слава.  К  нему  съезжались  знатные
бояре и просто именитые, а также прославившиеся  подвигами  простые  люди,
как-то Мальфред Сильный, Рогдай Удалой, Ян Усмошвец, Андрей Добрянко, Илья
Жидовин, Александр Попович...
     Прославленных богатырей, каждый из которых коня со всадником поднимал
на плечи и  носил  по  двору,  у  Владимира  насчитывалось  тридцать  семь
человек, но за столом у князя редко собиралось  больше  полудюжины.  Почти
все несли службу на казачьих заставах,  в  народе  уже  любовно  именуемых
заставами богатырскими. Иные, вроде богатыря Добрыни, попрежнему стояли на
рубежах, но уже -- посадниками земель, воеводами, в  Киев  наезжали  вовсе
редко.
     Все  чаще  князь-витязь,  как  заметили  богатыри,  бывал  на   пирах
сумрачен, отвечал невпопад. Взгляд его темных глаз блуждал  поверх  голов.
Мальфред, как и надлежит простому, как камни его родины, человеку, спросил
в лоб:
     -- Княже, никак заболел? Так два пальца в  рот,  только  и  делов!  И
снова можно жрать и пить в три горла!
     -- У него насчет баб трудности,-- предположил Рогдай. Поймал на  себе
вопросительные взгляды, пояснил: -- В Киеве  уже  не  осталось  девок,  на
которых можно было бы жениться! А за ворота ему выехать лень.
     -- Не лень, а некогда,-- возразил Ян.-- Ты  что  ж,  на  князя  такой
поклеп возводишь? Будто он только  о  своих  женах  думает?  Как  тебе  не
совестно! У него ж еще около тыщи наложниц, он и про них  не  забывает!  В
поте лица своего, как сказано в одном учении, добывает свое удовольствие!
     За столом хохотали, Владимир вымученно  улыбался.  Здоровое  воинское
братство, он здесь не князь, а витязь, которого чтут за  отвагу  и  удаль.
Если в силе и уступит почти всем, то в умении владеть оружием -- вряд  ли.
Но на самом деле он уже не витязь, а то существо, что  пытается  выбраться
из темной земли к свету и солнцу. Друзья-богатыри пока просто  не  поймут.
Скажут, переработался. А то и вовсе начнут  прикидывать,  сколько  жен  не
опасно завести одному человеку...
     -- Добрые вы друзья,-- сказал он насмешливо,--  один  к  одному,  как
братья, хоть один черный, как головешка, другой рыжий,  а  третий  щурится
даже впотьмах... А вот в вере -- пестрые, как скоморохи.
     Мальфред сдвинул могучими плечами:
     -- Обижаешь, Владимир...
     -- Разве? Какому богу служите?
     Мальфред подумал, пожал плечами:
     -- Вот ты о чем... Мы чтим русских богов, но на требы ходим к своим.
     -- Вот-вот! Но как ты, такой здоровый, как сарай у  бабки,  отказался
от Одина и принял веру какого-то Христа?
     Мальфред снова пожал плечами, потеснив одного гостя и едва не спихнув
с лавки другого:
     -- Не знаю... Один, конечно, могучий бог... А Христос даже не из рода
богов. Так, слабак. Но однажды  что-то  щемило  во  мне,  душа  неспокойна
стала. Христос чем-то человечнее... Он умел страдать, чего  не  умели  мои
могучие боги.
     -- Так-так,-- сказал Владимир едко.-- Ну, а ты, Рогдай?  Какому  богу
молишься?
     Рогдай поперхнулся, выронил полуобглоданную кость. Под взглядом князя
внезапно покраснел, выпалил быстро:
     -- Истинному! Нет бога,  кроме  Аллаха,  и  Мухаммад  пророк  его!  Я
исповедую истинную веру, княже! И зовут меня не Рогдай, а Абдулла.
     -- Ну, пусть тебя Аллах так и зовет,-- рассудил Владимир.--  Так  чем
тебе наша русская вера не по душе?
     Рогдай побледнел, смотрел умоляюще:
     -- Княже... Мы здесь поклялись говорить друг другу только правду. Мне
страшно это сказать, но то огромное требище, где стоят все боги --  плохо!
Плохо для всей Руси.
     -- Почему?
     -- Вспомни хазар. Это была страна, где по пятницам ходили  в  мечеть,
по субботам -- в синагогу, по воскресеньям -- в храм Христа. А  по  будням
приносили жертвы своим родным богам. Удивленным гостям говорили: "Стоит ли
гневить богов? Нас от этого  не  убудет".  Убыло!  Под  ударом  Святослава
рассыпалось с такой легкостью, что и сам Святослав удивился. А все потому,
что страну еще до его прихода уже разодрали разные боги!
     Владимир нахмурился. Богатыри, несмотря на их мускулы, а сила --  уму
могила, оказались не такими уж тупыми быками. Бывая в разных частях света,
встречаясь  с  разными  людьми,  поумнели  больше,  чем  иной  боярин,  не
вылезающий из своей вотчины.
     -- А почему ты  избрал  Мухаммада...  или  Мухаммета,  как  правильно
твоего Бахмета? Поклонялся бы Христу, как вон тот телепень напротив.
     -- Моя вера истинная,-- вскипятился Рогдай.--  Она  строгая!  Я  могу
детей учить и воспитывать, а кто меня? Я ведь еще не самый лучший  человек
на свете! Только всевидящий Аллах бдит и ведет.
     -- В чем же?
     -- Вино не велит пить, больше четырех жен не разрешает...
     Владимир засмеялся, за ним неуверенно заулыбались и другие:
     -- У тебя и одной нет!
     -- Но я мог бы завести как  ты,  что  пытаешься  переплюнуть  мудрого
Соломона, у которого было тысяча жен... а так я должен блюсти себя. У кого
много жен, тот уподобляется... не за столом будь сказано, кому.
     --  Ладно,--  сказал  Владимир.--  А  ты,  Ян,  тоже  поклоны   бьешь
Мухаммаду?
     Ян, красивый золотоволосый богатырь, с достоинством возразил:
     -- Я в сердце своем чту только Христа.
     -- Ага,-- понял Владимир,-- как и Лешак Попович?
     Лешак рассерженно пытался вскочить, его удержали со смехом,  князь-де
прикидывается, он да не знает разницы!
     -- Моя вера вернее! -- заявил Лешак  вызывающе.--  А  у  этого  дурня
настоящий Христос и не ночевал!
     Ян грозно воздел себя из-за стола, ладонь упала на рукоять меча.  Его
ухватили сзади, отобрали меч, усадили, похлопывая по плечам. Лешак смотрел
гордо в глаза Яну, готовый принять мученическую смерть.
     -- Эх вы,-- сказал Владимир с горечью.-- Разве меч -- довод? Убив или
даже заставить супротивника замолчать, вы еще не убедили его. А значит,  и
не победили... Так и скажи, что принял веру по греческому обряду, а он  --
по-латинскому. Меня радует, что в чужой вере нет единства!  Не  токмо  мы,
славяне, истребляем друг друга. Ну да ладно! Ислам, вера Христа...  Неужто
иудеев нет?
     За столом было веселое  оживление.  Оглядывались  на  огромного  Илью
Жидовина из далекого города Мурома. Тот восседал на другом конце стола, ел
за  троих,  пил  за  десятерых.  Под  густыми  черными  бровями   блестели
разбойничьи глаза, в черной бороде поблескивали острые белые зубы. Но Илья
смолчал, и Владимир понимал своего богатыря. Иудеи считают своих только по
матери, а  этот  был  сыном  проезжего  купца-рахдонита,  что  всякий  раз
останавливался у одной вдовы, пока не купил  для  нее  дом  и  не  объявил
женой.
     -- Есть,-- отозвался один из новых богатырей, Владимир только помнил,
что он в одиночку сразил десятерых насильников и вернул уводимый  полон.--
Вон Трясило принял веру иудеев, а в моем десятке двое кланяются  Яхве.  Да
что там иудеи, даже буддисты есть. Те вовсе откуда свою веру принесли? А у
тебя у ворот индуист службу несет.
     Владимир спросил:
     -- А как двор сторожит?
     -- Честно.
     -- Тогда пусть индуистит сколько влезет.
     -- Да, но он такое говорит, что неделю потом как на похмелье  ходишь!
Нет, моя вера -- самая правильная. А все остальные -- бред. Под корень  бы
их...
     Владимир сидел задумавшись, кулаки медленно сжимались и  разжимались.
Черный оселедец попал  кончиком  в  рот,  жевал  рассеянно.  Густые  брови
сшиблись на переносице.
     -- Порадовали... Я тружусь  как  проклятый...  как  пчелка,  я  хотел
сказать, капища строю, всех со своими богами собираю... А что делаете вы?
     -- Княже,-- пробасил Жидовин издали,-- мы служим Руси верно!
     -- Да знаю. А пошто русских богов покинули?
     -- А пошто ты коня арабского взял? -- спросил Рогдай в ответ.-- А меч
у тебя хазарский? Аль ты уже не  рус?  И  чужие  боги  у  нас  приживутся,
по-нашему заговорят.
     Владимир сказал печально:
     -- Вам легче. За себя решаете... А мне не так просто. Я что, букашка.
Хробак, как говорил один... Но этот хробак решает за Русь!


     Оставшись один, покачал  головой.  Рогдай!  Ишь,  уже  не  Рогдай,  а
Абдулла! Кто бы мог подумать, что такой здоровяк,  где  мускулов  на  трех
быков хватит, а лоб закроешь одним пальцем, возжелает как-то  переделывать
себя и изнутри!
     Но ислам, самая молодая вера, в самом деле быстро  крепнет  на  Руси.
Уже и князья принимают вместе со  своими  семьями,  уже  и  целые  русские
племена склоняются к учению Мухаммада, а последний раз ислам едва не  стал
верой всей Руси после разгрома Хазарского каганата. В  дружине  Святослава
было немало мусульман, но он не обращал на них внимания, как и на христиан
или иудеев. Но  разгромив  хазар,  он  сумел  бы  удержать  за  собой  все
прикаспийские земли, если бы  принял  ислам.  Святослав  заколебался,  уже
послал за старейшими муллами, но ислам в это время как  раз  потерпел  ряд
сокрушительных поражений. Из Багдада, куда русские купцы ездили как к себе
домой, донесли, что там от веры  в  Аллаха  отпали  богатейшие  провинции,
шииты раскалывают страну, откололись Иран, Африка, даже  саму  Аравию  как
раз захватили сарматы.
     Багдадский халиф потерял Египет, затем Сирию и Месопотамию. Халиф сам
отчаянно нуждается в помощи, какой из него союзник? А  прими  из  его  рук
веру, тут же придется посылать свои войска на помощь!


     Базилевс Василий напряженно говорил своему царственному брату:
     -- Давай просчитаем еще раз... Мы навязываем христианство Руси, чтобы
таким образом ее сделать вассалом. Великий князь Руси это заподозрит...
     -- Уверен?
     -- Шпионы называют его хитрым и коварным! А заподозрив, он не станет,
подобно Оттону, громогласно обвинять нас в коварстве, тут же придумает как
обмануть нас самих. Нам нужно только помочь  ему  обмануть  так,  как  это
выгодно империи...
     -- Ты уверен, что пойдет именно по этому пути?
     -- Он настоящий боец. Как он блестяще прошел с  ничтожными  силами  к
Новгороду, как внезапно захватил  Полоцк,  овладел  Киевом!  Это  был  наш
большой просчет, наше поражение. Мы его недооценили. Но каким бы он ни был
гением, но он -- одиночка. А здесь, в империи, мудрость даже не  веков,  а
тысячелетий. И великая  мудрость  обманов,  великих  и  малых,  простых  и
настолько изощренных, что ум человеческий вместить не в силах. Но в  силах
вместить коллективный ум, какой у нас есть, а на Руси -- нет.
     -- Ну-ну.
     Василий сказал торжественно:
     --  Перехитрив  нас,  он  все  же  найдет  способ  как   взять   идею
христианства, ничего не заплатив. Он ее попросту украдет!
     Константин в сомнении покачал головой:
     -- Украв,  можно  креститься  самому.  Можно  окрестить  другого.  Но
окрестить страну? Ты что-то говоришь не то. Ему тогда  потребуются  сотни,
если  не  тысячи  попов.  Да  не  таких,  как  у  нас  в  Константинополе,
сладкоречивых да умствующих,  а  напористых,  наглых,  готовых  отшвырнуть
молитвенник и схватить топор! А для того, чтобы поддерживать  огонь  веры,
надо ежедневно творить богослужения. Да не в одной церкви, а во множестве.
Значит, надо отправить на Русь  еще  и  десятки  обозов  с  богослужебными
книгами. Как ты сделаешь это?
     Василий кусал губы:
     -- Это самое  больное  место.  Ведь  надо,  чтобы  и  в  империи  нас
поняли... Но это надо сделать обязательно.  Как  только  он  распространит
веру Христа, уверенный, что обманул нас, дескать, веру взял, а присяги  на
верность империи не принес, как тут же проповедь  Христа  о  покорности  и
предопределенности всего на небесах обессилит их воинственность, с  корнем
вырвет гордый дух русов! Их народ превратится в народ рабов,  а  рабам  не
захватить Константинополь!
     Константин задумался. Действительно ли это шанс спасти империю?


     Ночью, когда мирские заботы отходят, у него оставалось время думать о
том, о чем не думает  раб.  Христианство...  В  отличие  от  древней  веры
русичей, ученики Христа объявили себя gens totius orbis, т. е., вселенским
народом.  А  себя  назвали  сверхлюдьми,   сверхчеловеками.   Христианские
апостолы пытаются охватить своим учением весь orbis terrarum, круг земной.
Хотят создать народ по духу, а не по крови, как у большинства народов.
     Правда, дух духом, а не забыли сказать, что все люди пошли от  Адама,
даже его женка и то из его ребра! Так что все  люди  все  равно  братья  и
сестры даже по крови, должны любить друг друга еще и потому.
     А тут ехидный вопрос лезет в голову: при воскрешении из мертвых в ком
воплотится Адамово ребро? В Адаме или в Еве? Ладно, оставим  несуразности.
Их хватает и в нашей древней вере. Сказано ведь: все русичи  произошли  из
огненной крови солнечного бога, а что про  остальные  народы?  Глядишь  на
какого-нибудь сопливого боярского  сынка,  только  голубей  гоняет  да  за
девками на сеновал шастает -- где ты, огненная  кровь?  Особенно  заметно,
когда при дворе появится отважный варяг, хитрый грек, грамотный иудей  или
неутомимый в странствиях багдадец...
     Августин в его "Граде божьем" напирает на то, чтобы приобщить к  вере
всех нехристей. Это означает, что церковь перестала бороться за выживание,
теперь сама душит и давит тех, кто ни перед кем раньше не склонялся.  Папа
Геласий I еще  пятьсот  лет  тому  заявил,  что  "величие  пап  выше,  чем
государей, так как папы освящают государей, но сами не могут быть освящены
ими", Но он только заявил, а вот уже Николай I,  что  жил  всего  сто  лет
тому, был первым из пап, кто решился распространить  власть  пап  на  весь
мир.
     Больше всего папству в  этом  помогли  деяния  Оттона  I,  императора
Священной Римской империи германской нации, хотя то, что  называется  этим
именем, не есть ни первое, ни второе, ни третье. Просто германский  король
сумел нахватать земель и объявил себя  императором.  Но  папство  при  нем
укрепилось, повело наступление на соседние, еще  не  христианские,  земли.
Попыталось  осуществить  тезис,  провозглашенный  еще  тем  же   блаженным
Августином: coge intrare! -- заставь вступить!
     Со времен Мефодия папы обрушили  на  славянские  земли  поток  угроз,
требуя искоренения славянства  в  богослужении.  Христиане  --  вселенский
народ, Бог говорит с ним только на латыни! Тоже дурость, но разве  мир  не
полон дураков?
     Шестьдесят лет тому папа Иоанн Х созвал  особый  церковный  собор  по
церковным порядкам в славянских странах. Он яростно потребовал вывести  из
употребления все до единой славянские богослужебные  книги.  Собор  охотно
принял такое решение,  не  знал,  видать,  что  славянские  страны  не  на
соседней улице.
     Чуть  позже  вовсе  запретили  употреблять  славянские  письмена  для
богослужебных книг, как "изобретенные неким еретиком Мефодием".
     Давит римская церковь все славянское, страшится его,  истребляет  под
корень... А может, и не зря? Славянство  буйно,  слушается  не  разума,  а
сердца. Ни в горе, ни в радости не знает удержу. А римская  церковь  несет
дисциплину ума, обуздание диких чувств...
     Римская церковь уже утвердилась на землях западных  славян.  Поляков,
чехов, хорватов... Греческая -- в Болгарии и  Сербии.  Теперь  между  ними
кипит невидимая миру битва  за  влияние  на  Руси.  Всобачить  свою  веру,
значит, одеть ярмо своей власти!
     А если по-правде, то без  всякой  церкви  новое  учение  Христа  само
пришло на Русь еще в прадавние времена. Может быть,  еще  сам  Христос  не
повис на кресте, а по здешним землям уже пошли его  ученики.  Говорят  же,
что  еще  Андрей,  самый  первый  из  его  учеников,  за  что   и   назван
Первозванным, на берегу Днепра воткнул  свой  посох  и  рек:  "Здесь  быти
великому святому граду!" Так  и  получилось.  Сейчас  в  мире  три  святых
города: Иерусалим, Константинополь и Киев.
     Церковный историк Иероним через три столетия  после  распятия  Христа
писал: "Холода  Скифии  пылают  жаром  новой  веры",  о  победном  шествии
христианства   среди   славян   писали    также    Тертуллиан,    Афанасий
Александрийский, Иоанн Златоуст, но, если по правде, то выдавали  желаемое
за действительное. Еще  успешнее  на  Руси  распространялся  иудаизм,  его
занесли хазарские купцы, а потом бахарцы принесли учение  Бахмета,  так  в
селах называли  пророка  Мухаммада,  в  больших  городах  возникали  целые
кварталы руссов-иудеев, руссов-бахметцев.
     А с латинской верой было труднее. Афинский митрополит Михаил Акоминат
не зря жаловался, что ценности  эллинской  культуры  достались  "латинским
варварам, не способным понять древних авторов даже  в  переводе".  "Скорее
ослы поймут благозвучие лиры,  а  навозные  жуки  благоухание  мирта,  чем
латиняне красоту и гармонию речи", писал он.
     Константинопольский патриарх Фотий еще сто пятьдесят лет назад  писал
в своем "Окрожном писании" о широком распространении христианства на  Руси
с помощью посланного туда епископа с особой миссией... Но тут Фотий что-то
недопонимал.  Вера  русичей  в  своих  богов  оставалась  крепка,   просто
терпимость к другим богам была просто невероятной. Не только среди купцов,
даже в княжьих дружинах были русичи, исповедующие  веру  иудейского  бога,
учение Будды, были ревностные  последователи  Мухаммада.  Были  и  десятки
других вер, но никто им не дивился, не чинил  препятствий,  Все  держались
правила: был бы человек хороший, а веры все хороши, если идут от сердца.
     Латинскому папе удалось добиться низложения патриарха Фотия, и  когда
на патриарший престол вскарабкался Игнатий,  то  тут  же  отправил  своего
архиепископа  на  Русь.  Об  этом  писал  ромейский  император  Константин
Порфирородный в биографии своего деда, Василия I Македонянина, но на  Руси
памяти об этом  миссионере  не  осталось,  а  христиан  среди  русичей  по
латинскому обряду на Руси хватало и раньше...
     Впервые христианство на Русь принесли широко князья  Аскольд  и  Дир.
Они крестились сами со  всей  многочисленной  дружиной,  крестили  киян  и
жителей окрестных городов и  весей.  Признав  таким  образом  верховенство
Царьграда, вынуждены были отказаться от набегов на ромейские земли, на  их
столицу...
     Два года спустя князь Олег взял Киев, убил Аскольда и Дира.  В  резне
погибло большинство христиан, волхвы признали Олега спасителем  Отечества,
и Русь вернулась к прежней вере. Затем Олег совершил  внезапный  поход  на
Царьград, там нападения не ждали, захватил богатейшую  добычу,  а  в  знак
победы прибил свой щит на врата гордого града... В его договоре с  ромеями
уже не было даже упоминания о Христе.
     А вот дружина Игоря отправлялась в поход  наполовину  охристианенная.
Когда отправлял  послов  в  Царьград  для  заключения  договора,  половина
состава присягала в церкви святого Ильи, а сам Игорь  приносил  клятву  на
холме, где стоял Перун.
     При княгине Ольге христиане были почти у  власти.  Она  сама  приняла
веру Христа из Рима и  всячески  ее  насаждала  на  Руси.  Узнав  о  таком
повороте событий, к ней  поспешили  не  только  монахи  из  Царьграда,  но
прибыло огромное посольство во главе с  представителем  Оттона  I  и  папы
римского Иоанна XII ревностным и пламенным Адальбертом, уже носившим титул
"епископа русского".
     Латиняне...  Тогда   Владимира,   как   и   других   киян,   поражали
бесцеремонность, грубость и невежество латинян. Особенно проигрывали рядом
с ромеями из Царьграда. Те умели и речь искусно повести, и уважение  чужой
вере выказать, свою не унизив, а потом в  спорах  умеют  польстить  своими
мудрецами и верой своей... А латиняне как мясники  грубо  прут  на  рожон,
требуют, чтобы все было только по-ихнему, чужого мнения не выносят...
     Так и доигрались.  Юный  Святослав  круто  повернул  Русь  обратно  к
древней вере отцов.
     Но все же, все же латинская вера приживалась  лучше,  чем  греческая.
Больно криводушными  были  ромеи.  За  сладкими  улыбками  различался  яд.
Лицемерие чувствовалось за версту, а льстивые речи слушать хоть и приятно,
но грубая прямота латинян, их строгость в вере привлекала  больше.  Так  и
случилось, что  уже  при  Ярополке  Русь  стала  почти  вся  католической,
оставалось только признать это в открытую. Но не успели, в Киев  ворвались
войска с севера. А новгородцы все еще верны старой вере,  как  и  свирепые
викинги...
     В этом великий путь Руси, подумал он  на  этот  раз  уже  убежденнее.
Пусть одни народы идут за Христом, другие -- за Мухаммадом, третьи  --  за
Яхве, четвертые... Все они убеждены, что только они люди, а  остальные  --
лишь скот для их телег и мясо для их собак. А  с  такими  убеждениями  как
прожить без пролития крови? Россы тоже знают с  какого  конца  браться  за
мечи. Но никогда не скажут, что они -- люди, а другие нет. Этим как раз  и
могут привлечь сердца! И у Руси может быть  то  великое  будущее,  которое
сами себе перечеркнули другие народы.
     А может и не быть.



                                 Глава 36


     Русь была открыта для проповедников  чужих  вер,  но  Владимир  велел
имать и сразу казнить тех, кто хулил русских богов. Так  были  распяты  на
воротах трое монахов-латинян, один из Царьграда, два чеха. Все  навязывали
иудея Иисуса взамен русских богов.  Тавр  ярился  больше  всех.  Добро  бы
просто принесли своего Иисуса, русы принимают всех, но  эти  требовали  на
площадях, чтобы русы и русичи повергли в прах своих  русских  богов,  а  в
красный угол поставили иудея!
     Владимир смеялся, Тавр раньше о богах думал меньше всего. Сейчас  уже
сам с волхвами беседует, ходит злой, сосредоточенный. Видать, на Руси  уже
наступает покой, на кордонах враги притихли, урожаи из года в год  хороши,
можно и о высоком помыслить на досуге и в свое удовольствие...
     Борис, в отличие от других волхвов, часто общался  с  проповедниками.
Один даже поселился у него,  благо  был  такой  же  неприхотливый,  чем-то
похожий на волхва: с худым  лицом,  горящими  глазами,  устремленностью  к
неведомому, страстной жаждой весь мир убедить жить так, как живет он.
     Однажды Владимир забрел прямо в комнатку Бориса. Тот тихо беседовал с
монахом, на столе лежала коврига свежего хлеба и две сушеные рыбины.
     -- Великая тоска меня взяла, волхвы,-- сказал Владимир тихо.
     Он подсел к столу, отломил хлеба. Ощутил, что почти день не ел,  хотя
последние недели к коню не подходил, терема не покидал.
     Борис и его приятель в черной  рясе  смотрели  с  недоумением.  Борис
спросил осторожно:
     -- Стряслось что?
     -- Вот сижу  я  --  владыка  всех  русских  земель,  равный  по  мощи
императорам Римской империи и Германии... Разве  что  императором  еще  не
зовусь. Да, всего три великие силы в мире: Новый Рим, Германия  и  Русь...
Но я не об этом, мысли мои путаются, все  о  державных  делах  --  прости,
отче! Вот сижу я, равный базилевсу, и сидишь ты, книжный червь...  Кто  из
нас велик?
     Борис смотрел исподлобья, а монах сказал подобострастно:
     -- Ты, великий князь всей Руси! Как же иначе?
     Владимир отмахнулся:
     -- Слишком быстро отвечаешь.
     -- Но это все знают!
     -- Все -- это простой люд. Простой мыслию, не знанием. Это для них  я
велик, а для истории -- вот он, Борис. Скажи, кто правил миром, когда  жил
Архимед? Ага, даже ты, грамотный, не знаешь... А мудреца с его "Эврика!" и
"Только не тронь мои круги!" знают во всех просвещенных странах.  И  будут
знать все больше. Кто  правил  Элладой,  когда  жили  Эсхил,  Демосфен...?
Забыты. Так и меня забудут. А великим станет тот, кто  сейчас  и  цыпленку
дорогу уступает, на кого любой бродячий пес гавкает, кто с нищенской сумой
скитается...
     Монах насторожился:
     -- Не понял тебя, великий правитель Руси.
     -- Да что тут не понять? Хочу тоже все бросить... и жен, и  княжение,
и города... Уйти бы в  пещеры!  Вам  в  своих  норах  хорошо:  вникаете  в
мудрость древнюю, ищете мудрость новую, прозреваете дороги  для  внуков  и
правнуков... И я хочу! Чую в себе силы великие. Но здесь я  уже  уперся  в
потолок. Что еще может великий князь? Помимо того, что я уже сделал? Разве
что мелочи... А я чувствую в себе силы великие. Даже могу  создать  учение
или веру, которые... Да не богохульствую, я говорю лишь, что могу  больше,
чем делаю! Меня все вы пользуете для черной работы...
     Монах смотрел выпученными глазами. Даже заикаться стал от  непонятных
речей правителя Руси:
     -- Княже! Ты не перегрелся? А то солнце прямо бешеное, так и кидается
на людев...
     Владимир  смотрел  на  него  с  брезгливой  жалостью,   что   странно
смешивалась с завистливым блеском в глазах:
     -- Эх, не разумеешь... А что есть правление  страной,  как  не  самая
черная работа? Ежели я не только похотливая свинья, а еще и человек?
     -- Правление Русью -- черная работа?
     В глазах монаха было опасение, что князь  вот-вот  упадет  на  пол  и
забьется  в  черной  падучей.  Борис,  напротив,  нахмурился   и   смотрел
пристально, вникал в полускрытый смысл речей князя.  Похоже,  того  совсем
истерзали сомнения.
     -- Чернее не  бывает,--  ответил  Владимир  с  горечью.--  Вы  все  с
мудрецами да с умными книгами, а мне с таким дерьмом приходится...  У  вас
одни избранные, философы да мудрецы, а просто народ, какого бы племени  он
ни был, не бывает только из чистеньких да умненьких! Но у меня нет другого
народа! Как нет у Оттона, или у Василия.
     Монах порывался что-то возразить, Борис положил тяжелую ладонь ему на
плечо. Глаза волхва неотрывно смотрели  в  искаженное  мукой  лицо  князя.
Голос стал предостерегающим:
     -- Княже, опомнись! Мы лишь себя поднимаем из невежества, а  ты  весь
народ тащишь! Не тот велик, кто сам  взобрался  на  вершину,  а  тот,  кто
других поднял!
     Владимир горько стукнул кулаком по столу:
     -- Если бы поднял...
     -- Не все сразу. Ты необъятную Русь перестраиваешь,  а  не  курятник!
Да, другого людства нет ни у нас, ни в заморских странах. А  так  хотелось
бы найти  страну  обетованную,  где  люди  все  как  один  красивы,  умны,
благородны, возвышенны в мыслях, добры и с чистыми шеями... Но  нет  таких
стран! Есть только то, что есть. И надо жить с этим людом, раздувать в нем
искорки божьего огня.
     Владимир уронил голову на руки:
     -- Если бы ты знал, как трудно, оказывается, князю... Да не  править!
Это легче пареной репы.
     Борис повторил с нажимом, голос его тоже дрожал от внутренней боли:
     -- Других людей нет! Разве что в вирии, но туда берут лишь того,  кто
старается строить такое же царство и на земле. Тащи эту ношу, княже! Никто
из нас не сможет, даже сделай нас прямо сейчас королями. А ты  можешь.  Ты
здоровый, как бык, ты жестокий,  ты...  сможешь.  Откажись  от  себялюбия:
останься князем-тружеником. Расчисти дорогу  для  тысяч  и  тысяч  светлых
голов. Будь черным строителем Руси, как раз за это тебя назовут Святым!
     Владимир в недоумении смотрел подозрительно, и Борис,  спохватившись,
напомнил себе, как часто великий князь теперь видит подвохи.
     -- Святым?
     -- Был Рюрик Боевой Топор, Олег Вещий, Игорь Старый, Ольга  Прекраса,
Святослав Неистовый... А ты,  сознательно  отдавший  жизнь  черной  работе
строителя, остающийся  в  безвестности  и  неблагодарности,  хотя  мог  бы
прожить  красивую  жизнь  мыслителя,  разве   не   достоин   благодарности
потомства?
     -- Ну-ну,-- буркнул Владимир,-- я еще жизнь не отдал.
     Оставив Бориса и трепещущего монаха, дурень так ничего и не понял, он
ушел к себе, долго сидел  в  одиночестве,  невидяще  смотрел  на  стену  с
оружием. Сувор принес ужин, а к нему неизменную чашку кавы.  Трапезовалось
без охоты, мысли были далеко.
     Перед сном, чувствуя давление животной силы, что властно вторгалась в
мысли, вышел во двор, схватил дворовую девку  с  ведрами,  поимел  там  же
возле колодца. В голове сразу стало чище, свободнее, он поймал  прерванную
мысль и начал додумывать ее раньше, чем девка опустила подол.
     Утром же послать  человека  в  Царьград,  напомнил  себе.  В  империи
вспыхнул мятеж Варды  Фоки,  самое  время  вмешаться...  На  другом  конце
империи объявил себя императором некий Варда Склир. А  тайное  послание  к
тому и другому он составит прямо сейчас.
     Он застегнул ремень, вернулся к крыльцу. Молчаливый  Сувор  без  слов
отправился варить новую чашку крепчайшей кавы.


     Через   два   дня,   повинуясь   внезапному   порыву,   он    кликнул
монаха-латинянина.  Тот  ахнул,  когда  князь  коротко  и  буднично  велел
произвести над ним обряд крещения. Владимир в нетерпении ждал,  когда  тот
закончит брызгать водой и говорить по-латыни слова, которые и сам вряд  ли
понимал, предупредил:
     -- Но пока никому ни слова. Понял?
     -- Да, великий князь Руси... Прими это.
     Владимир нагнулся, монах одел ему на шею цепочку с золотым крестиком.
Владимир запахнул ворот, пряча крест, еще раз предупредил:
     -- Ни-ко-му! Я  хочу  сперва  на  себе  испытать,  что  это  --  быть
христианином.
     Монах, уходя, напомнил:
     -- Не забудь свое христианское имя: Игнатий!
     -- Иди-иди... святой отче.
     После ухода монаха, он долго пребывал в задумчивости.  В  душе  росло
разочарование. Ничего  не  происходило.  Он  оставался  таким  же  злым  и
растерянным, а подсказки как жить правильно  все  нет  и  нет.  Новое  имя
значит лишь, что со старым покончено.
     А начать... как начать по-новому?
     Жизнь только ленивого несет, а то и тащит по камням как бурная  река,
а князь должен не только сам плыть, но и корабль  с  народом  умело  вести
между порогов!
     -- Кремень! -- вскричал он яростно.-- Пошли гридней с  вестью.  Князь
созывает знатных бояр и прочих именитых на княжескую охоту!
     Кремень кивнул:
     -- На великокняжескую. Понял! Так  и  велю  объявить:  великий  князь
созывает на великокняжескую охоту!
     Владимир усмехнулся. Кремень прав. А то,  глядя,  как  вольно  с  ним
общаются близкие, и другой пробует к нему обратиться как к равному.  А  не
всяк понимает, что вежество -- вовсе не признак слабости.


     В Болгарии вспыхнуло руководимое Самуилом восстание против ромейского
владычества. За короткий срок ромеев вышибли из городов, даже вытеснили за
пределы Болгарии. От Дуная Болгарское царство  теперь  простиралось  через
Преслав до границ Фракии,  через  Охриды  до  Адриатического  моря,  через
Меленик, Сер и Веррию до Архипелага, а через Лариссу -- до Фермопил.
     Тавр захаживал каждый вечер, рассказывал новости. Большей частью, что
и как деется на Руси, о закордонных делах  лишь  упоминал,  но  однажды  в
середине повествования о вятичах, вдруг со смехом хлопнул себя по лбу:
     -- Да, чуть не забыл! Самуил, спеша укрепить  победы,  потребовал  от
базилевсов их сестры... Говорят, неслыханной красоты девка удалась!
     Владимир  похолодел.  Сердце  остановилось,  он  ощутил  себя  как  в
проруби. В груди появилась пугающая пустота.
     -- Что... повтори...
     -- Говорю, Самуил хочет породниться с базилевсами.
     -- А что... те ответили?
     Тавр пожал плечами:
     -- Что они могут? Тянут время, решают, советуются. Но женщины в таких
делах всегда лишь только гвоздики, ими скрепляют доски. Думаю, отдадут.
     -- За Самуила? -- вскрикнул Владимир в ужасе.
     Тавр насторожился:
     -- А пошто нет? Зато империя обезопасит свои границы с той стороны.
     Владимир молчал долго, боясь, что голос дрогнет, а то и перехваченное
спазмами горло издаст одни хрипы. Тавр еще  что-то  говорил,  Владимир  не
слушал, собирался с силами. Наконец сказал как можно будничнее.
     -- Пошли гонца к базилевсам. Если отдадут сестру Самуилу,  мы  двинем
на империю свои войска!
     Тавр смотрел удивленно. Затем в глазах появилось глубокое уважение:
     -- Ты  прав.  Породнившись  с  базилевсами,  Самуил  возымеет  власти
чересчур много. Такой сосед будет опасен!


     Сумрачный  край  лесов,  где  не  только  конному,  но  и  пешему  не
пробраться, если не знаешь тайных троп. Влажная земля вздрагивает, когда с
грохотом валится одряхлевший  дуб,  тревожно  кричат  невидимые  в  кронах
птицы. Зеленый  потолок  так  высоко,  что  и  не  различаешь,  как  ветви
сливаются воедино, всюду только гигантские столбы в три-пять обхватов, что
подпирают вечно ненастное небо.
     Не потому ли загордились вятичи, что небо  держится  на  вершинах  их
деревьев? Здесь по распадкам бегут ручьи такой  чистоты,  словно  выбежали
прямо из вирия. На расстоянии броска копья пасутся несметные стада свиней,
а вожаки у них такие, что оторопь  берет.  Вепрь  ли,  бог  ли,  принявший
личину лесного зверя?
     Князья стягивались в оговоренное место в окружении  гридней.  Каждого
сопровождали отроки. Позади князей ехали их бояре, знатные мужи,  а  сзади
держалась челядь, с трудом удерживая на поводках своры  борзых  и  гончих.
Ловчие везли клетки с беркутами, сокольничьи держали на  руках  соколов  с
надетыми на головах колпачками из плотной кожи.
     На большой поляне был большой сбор. Там  возвышалось  великокняжеское
знамя, сверкали доспехи Тавра. Он зорко следил за тем, кто  приезжал  и  с
кем, сколько народу взял, кто прибыл по первому зову,  кто  запоздал,  кто
вовсе прислал вместо себя воеводу или даже незнатного мужа...
     Владимир гарцевал на легконогом коне, веселый, загорелый. Вокруг него
держались  телохранители,  поглядывали  на  густые  чащи,   откуда   могла
свистнуть стрела или вылететь дротик. То один,  то  другой  вламывались  в
кусты, гоняли птиц, чтобы не качали ветками, не тревожили.
     Распоряжался охотой Тавр. Владимир заранее отвел себе  роль  простого
охотника. Когда Тавр торжественно протрубил в рог начало большой княжеской
охоты, Владимир первым ринулся за хортами, что затрепетали,  пошли  скорым
наметом.
     Спугнули козу, тут же обнаружили под раскидистым дубом крупное  стадо
кабанов. Хорты на них бросились молча, лес вздрогнул  от  рева  охотников,
что неслись вперед, сломя головы, проламывались  сквозь  чащи,  позабыв  о
великом князе, о ямах и валежинах, которые  конь  не  сможет  миновать  на
полном скаку, забыв о домашних и обо всем  на  свете,  позабыв  обо  всем,
кроме разбегающегося зверья, в которое  можно  на  скаку  всаживать  пику,
метать дротик, которое можно достать мечом!
     Треск кустов и неистовые крики разнеслись  в  тиши  далеко,  поднимая
зверей и птиц. Владимир скакал вместе  со  всеми,  потом  в  бешеном  беге
оторвался даже от охраны: что значит выбирать себе самого  быстрого  коня!
Впереди мелькнула широкая спина Войдана на аргамаке, воевода  взял  вправо
за мелькнувшей лисой. Зачем, успел подумать  Владимир,  шкура  еще  плоха,
жрать и псы не станут, затем конь унес дальше в чашу, проскочил как черная
молния под низкими ветвями и вынесся на широкие поляны,  залитые  солнцем,
снова ворвался под густую тень.
     Конь мчался легко, чуял землю, Владимир дал ему волю, и тот на  скаку
перемахивал берлоги, выворотни, коряги со вздыбленными корнями. Из-под ног
прыскали зайцы, мелькнули оленьи рога, выглянул из малинника встревоженный
бурый медведь.
     Богатейшая земля, подумал он. Дать бы ей ладу, дать людям  правильный
закон. Очистить от грабителей, которых в этих лесах уже целые толпы. Никто
не смеет грабить русский народ кроме меня. А меня  одного,  пусть  даже  с
дружиной и сотнями жен, прокормить легче,  чем  тысячи  князьков,  вождей,
вожаков разбойников, ворья...
     Он вдруг ощутил, что на какой-то миг перестал быть  государем.  Белый
свет прекрасен, вот так бы мчаться и  мчаться...  И  никаких  тебе  забот,
просто жить счастливо и бездумно...
     Холодок страха внезапно пробежал по спине. Смерд может жить счастливо
и бездумно, но для государя такой день будет последним.  Пальцы  судорожно
вцепились  в  повод,  оскорбленный  конь   взвился   на   дыбы.   Чувствуя
непоправимое, Владимир резко повернул коня в обратную сторону.
     Сбоку в чаще треснула веточка. Неуловимо  быстро  поднялся  громадный
человек, заросший волосами. Лик его  был  страшен.  Только  что  там  была
зеленая стена кустов, и вот огромная рука властно ухватила коня под уздцы,
конь затрепетал и присел от страха. Владимир замер.
     -- Узнал, убивец?
     Ужасное багровое ущелье пролегло  через  лоб,  надбровную  дугу,  нос
страшного человека, развалив их на две  половины,  рассекло  щеку.  Другие
шрамы, вздутые как пеньковые канаты, вдавленные в плоть, легли так плотно,
что не осталось целого  клочка.  Кончик  носа  срублен,  лицо  с  широкими
ноздрями казалось мордой кабана.
     Человек в другой руке держал меч. Тело Владимира стало ватным. С  ним
только нож на поясе, а за плечами лук с  полным  колчаном  стрел.  А  этот
выжил каким-то чудом, стал еще громаднее.
     -- Узнал, Вар...яжко...
     Сильная рука сдернула его с коня. Владимир упал на спину, извернулся,
избегая меча, что с хрустом вошел в землю рядом, вскочил, но страшный удар
кулаком в лицо бросил его на землю. В голове гудело,  он  поднялся  снова,
деревья качались перед глазами.
     Варяжко с наслаждением ударил снова. Владимир согнулся от дикой  боли
в паху, а другой удар в лицо отшвырнул его к деревьям. Он ударился  спиной
и сполз на землю. Остановившимися глазами  видел,  как  медленно  подходит
огромный, как башня,  Варяжко.  В  голове  бессвязно  кружились  мысли,  и
странно переплеталась боль от того, что не успел взять ее, Единственную  и
Неповторимую с ее Царьградом, с надеждой поддеть ногой Варяжко под колено,
свалить и прыгнуть сверху...
     Варяжко с легкостью уклонился, со страшной силой ударил ногой в  бок.
Дыхание Владимира вылетело со стоном, он услышал хруст сломанного ребра.
     -- У печенегов я научился вырывать сердца,-- сказал Варяжко люто,  он
встал коленом  на  грудь  Владимира,  та  прогнулась  с  хрипом.--  Глупцы
считают, что если съесть сердце героя... Но ты --  жалкий  трус  и  убийца
брата своего! Я просто хочу взглянуть  и  плюнуть  на  еще  теплое  сердце
чудовища, ставшего князем...
     Мелькнул нож. У Владимира  не  было  сил  даже  перехватить  руку.  А
Варяжко с силой разорвал рубашку на груди князя, вскинул нож для удара и с
наслаждением ударил.
     Левую сторону груди ожгло болью. Владимир услышал треск распарываемой
кожи. Но Варяжко почему-то застыл, глаза  выпучились.  Голос  был  подобен
рыку льва, но теперь в нем было и удивление:
     -- Почему на тебе крест?
     Владимир заставил губы шевельнуться:
     -- Я есть христианин...
     -- Ты?
     -- Я, Варяжко...
     -- Ты, гонитель христиан? Язычник, что распинал их, вешал  под  ребра
на крюках, заживо сдирал кожу?
     Владимир повторил тихо:
     -- Я есть христианин...
     Во рту было солоно, теплая кровь выползала изо рта, падала  на  голую
грудь. Варяжко прохрипел яростным голосом:
     -- Перекрестись!
     Владимир с трудом поднял онемевшую руку, сотворил крестное  знамение.
Слева направо, по латинскому обряду. Варяжко все  еще  держал  нож  в  его
теле, но Владимир чувствовал, что рана небольшая. Варяжко в последний  миг
то ли придержал руку, то ли сместил удар
     -- Прочти молитву! -- потребовал Варяжко.
     Владимир сказал несколько латинских слов, затем добавил:
     -- Господи, прими душу мою... Прости, что  не  успел  выполнить  твое
предначертание... Даже понять его не успел... Прими мою душу с миром, и не
вини Варяжко. Он не ведает, что творит... Можешь разить меня,  Варяжко.  Я
прощаю тебе невольный грех.
     Варяжко то краснел, до бледнел до синевы удавленника. Лицо  его  было
страшно. Наконец он поднялся, сняв колени с груди поверженного князя. Зубы
его стучали, руки тряслись:
     -- Господи,-- взмолился он.-- Это же убийца невинного  Ярополка!  Это
же убийца брата своего, это ж русский Каин!  Вразуми  меня,  Господи!  Или
испепели обоих молнией, дабы предстали пред очи твои, и ты сам рассудил  в
своей мудрости: кто прав, кто виноват!
     Владимир с трудом собрался с силами, сел. Варяжко в двух шагах  стоял
на коленях. Глаза были закрыты, из-под плотно сжатых век катились  крупные
слезы. Меч лежал ближе к Владимиру.
     Владимир  пошевелил  шеей,  вытер  кровь  с   лица.   Разбитые   губы
одеревенели, распухшие десны мешали языку.
     -- Не перекладывай на бога,-- сказал он тяжело.--  Слышишь,  Варяжко?
Мы все еще как дети во тьме. Но все это  было  раньше,  в  прошлой  жизни.
Теперь мы начали жить иначе... Нам  с  тобой  особо  тяжко,  ибо  полжизни
успели при старых богах... Я натворил немало...
     -- Ты убийца,-- прохрипел Варяжко ненавидяще.
     -- То был Владимир... А я -- Игнатий. Не только по  имени,  но  и  по
сути своей. Нам страшно, Варяжко, ибо Русь,  похоже,  будет  расколота  на
христианскую и дохристианскую части. И эта кровавая трещина пройдет  через
наши сердца и души. И души наших ровесников.  Внукам  будет  проще!  Будут
рождаться уже при свете... иной веры. У них  не  будет  страшной  проблемы
выбора.
     Владимир поднялся, пошатнулся, ухватился  за  ствол  дерева.  Варяжко
тоже встал, его все еще ненавидящий взгляд растерянно обшаривал его лицо.
     Вдруг издали послышался приближающийся топот, треск  кустов.  Варяжко
подхватил меч и прыгнул в кусты. Владимир  запахнул  разорванную  рубашку,
пряча нательный крест.
     На поляну вынеслись двое телохранителей на  храпящих  конях.  Третьим
подскакал встревоженный Тавр.
     -- Что стряслось?
     Гридни спрыгнули, бросились к  князю.  Владимир  отстранился,  сказал
Тавру нарочито громко:
     -- Конь споткнулся, я вылетел через голову... Спасибо, Варяжко помог.
     -- Варяжко? --  руки  гридней  метнулись  к  мечам.  Тавр  пристально
смотрел на князя. От него не укрылся нарочито громкий  голос,  и  Владимир
понимал, что для Тавра надо будет придумать объяснение другое.
     -- Варяжко,-- подтвердил Владимир.-- Он поступил ко  мне  на  службу.
Сейчас я послал его в Киев.
     Сильные руки помогли взобраться в седло. Он пустил  коня  шагом,  ибо
при  каждом  толчке  рана  на  боку  начинала  кровоточить.  А  чтобы   не
тревожиться за  нательный  крест,  что  упрямо  выглядывал  из  лохмотьев,
Владимир тайком сорвал его и забросил в кусты.
     Если тот бог существует, то живет не в кресте или даже  в  церкви.  А
если в церкви, то которая не из бревен, а из ребер.



                                 Глава 37


     Дальше охота шла как и водится: с гвалтом, собачьим лаем, суматохой и
неразберихой. Застрелили дюжину оленей, набили кабанов  и  зайцев,  собаки
порвали  троих  загонщиков,  и  в  конце-концов,  усталые   и   довольные,
отправились обратно.
     Владимир кивком услал Тавра беседовать с боярами, крепить и бдить,  а
сам ехал сумрачный. Веру латинскую принял просто так, чтобы прислушаться к
себе, а этот дурень так попался... Или нет? Ведь он, Владимир,  говорил  с
ним искренне! А Варяжко, эта гора мускулов, неожиданно  явил,  что  в  нем
есть кое-что повыше звериной мощи.
     По бокам,  чуть  приотстав,  тряслись  в  седлах  богатыри  Рогдай  и
Мальфред. То-бишь, уже не Рогдай, а Абдулла! Тоже удивительно  для  такого
здоровяка. Ведь чаще калеки вроде Бориса, выброшенные из  жизни,  начинают
утруждать головы. Сила -- уму могила, сила есть -- ума не надо...
     Вряд ли он был прав, высчитывая, почему Святослав не взял ислам. Дело
не в поражении багдадского халифа. Веру выбирают все  же  не  по  расчету.
Здесь говорит сердце. Иначе как бы укрепились та  же  вера  Христа,  когда
была гонима сильными Рима?
     А учение  Мухаммада...  Бахмета,  как  говорят  в  народе,  быстро  и
уверенно  набирает  в  русском  народе  сторонников.  Уже  целыми   весями
принимают ислам, уже и в  дальних  лесах,  куда  и  дорог  нет,  встретишь
охотника-мусульманина.
     Кем были арабы до рождения Мухаммада? Крохотные  дикие  племена,  что
постоянно дрались друг с другом. Но едва над ними взвилось  зеленое  знамя
пророка, арабы словно обрели другую жизнь. Воспрянули и сами, и  в  другие
страны бросились нести свет истины. Да как нести! Сперва отряд Халида взял
Хуру, в том же году еще три отряда вторглись в Палестину и Сирию.  Сильное
ромейское войско было  разбито  в  Вади-Араба  и  полностью  истреблено  у
Дасина. Дамаск сдался после осады. Новое 50-тысячное  войско  ромеев  было
наголову разбито арабами, после чего они захватывают  другие  города,  еще
через год захвачен Иерусалим, а когда пала  и  Кесария,  то  вся  Сирия  и
Палестина оказались в руках арабов.
     Другой отряд арабов громил  огромные  войска  иранцев.  Арабы  вскоре
заняли столицу Ирана Ктесифон. Когда же  с  блеском  разгромили  остальные
войска, то вся территория Ирана и Ирака была захвачены арабами и  включена
в свой Халифат.
     Третий отряд вторгся в Армению,  разгромил  местные  войска.  Армения
сдалась. Двумя годами позже сдалась и столица Грузии -- Тбилиси.
     Еще один арабский отряд -- всего в две с половиной тысячи человек! --
под командованием Амра вторгается в Египет. Там с ходу разбивает  огромную
ромейскую армию, крушит местные войска и  захватывает  огромную  страну  с
многомиллионным народом! Всего за  несколько  месяцев  был  захвачен  весь
Египет, годом позже пал Вавилон,  сдана  Александрия.  В  северной  Африке
арабские конники совершили молниеносные походы в Барку и Триполитанию, где
подчинили местные берберийские племена.
     А ведь супротив арабов постоянно выходили прекрасно обученные войска,
где воинов в десятки раз больше! И оружия у противника было поболе...
     К счастью для остального мира, среди самих магометан  возник  раскол.
Арабы начали ожесточенно сражаться друг с  другом,  завоевание  мира  было
отложено. Но даже при взаимной драке они  успели  завоевать  всю  Северную
Африку, дошли до Танжера и берегов Атлантического океана,  один  отряд  во
главе  с  Тариком  высадился  на  Пиренейском  полуострове,  где   страшно
разгромил вестготов  и  молниеносно  захватил  Кордову,  Толедо  и  другие
испанские   города.   Не   останавливаясь,   арабские    конники    заняли
Медину-Седонию, Кармону, Севилью и Мериду. Весь Пиренейский полуостров, за
исключением крохотной части на севере,  куда  арабы  поленились  повернуть
коней,  оказался  в  их  руках!  Далее  они  вторглись  в  Галлию,  заняли
Септиманию и Нарбонн...
     На востоке арабы завоевали  Синд,  область  по  нижнему  Инду,  город
Мултан, а затем  Согд  и  Хорезм.  Не  переводя  дыхания  и  не  вкладывая
окровавленные сабли  в  ножны,  завоевали  все  Закавказье,  заняли  Крит,
Мальту, Сицилию...
     Но арабам дал силу именно ислам. В чем его мощь?
     Он чуть придержал коня, крикнул Рогдаю:
     -- Эй,  бахметец!  Признайся,  к  исламу  примкнул,  потому  что  тот
сильнее?
     Рогдай перестал хохотать. Глаза стали  серьезными,  а  затем  усмешка
покинула и лицо.
     -- Княже, пошто говоришь такое?
     -- Ну-ну, а чего веру отцов сменил?
     -- Я уже говорил... Душа потребовала.
     -- Гм... душа. Ладно, а  почему  ислам  сейчас  теснит  веру  Христа?
Потому что моложе и злее?
     -- Он  сильнее,--  сказал  Рогдай.  Добавил  убежденно.--  А  сильнее
потому, что справедливее. Все наши боги требуют себе  жертв,  как  тот  же
Яхве или Христос... разве что уже не кровавых, а наш  Аллах  вообще  живет
только для того, чтобы помогать человеку! Так и  сказано  в  первой  суре:
Аллах ничего не делает для себя, а только для человека!
     Владимир кивнул:
     -- Слышал. Это было придумано, чтобы обойти каверзный вопрос, которым
еще в моем детстве дразнили христиан... Мол, сможет ли их  всемогущий  Бог
создать такой камень, который не смог бы поднять? Ну, а ежели Аллах ничего
для себя, все для нас, то такой бог простому человеку, который отдавать не
любит, а только бы брать... придется больше по душе.
     Рогдай поморщился, князь везде выискивает подвох:
     -- Таким никакой бог не нужен. А наш ислам -- это и вера, и закон,  и
суд, и пестование детей. Зато человек тоже весь для ислама.  Ислам  должен
видеть человека  насквозь,  читать  каждое  движение  души.  И  не  просто
направлять жизнь человека, а жить с человеком каждый  миг!  Ислам  идет  с
человеком и в дом, и в баню, на пир  и  в  гости,  отправляется  с  ним  в
странствия и в дома друзей. Когда мусульманин  просыпается,  он  встает  с
правой ноги, а когда идет в отхожее место, то переступит порог левой,  так
велит ислам, который не оставляет своего сына ни на миг!
     Владимир не столько  слушал,  сколько  всматривался  в  суровое  лицо
Рогдая. Знавал его раньше, тот начал со Святославом,  служил  у  Ярополка,
был могучим и отважным, первым бросался в бой, жизнь  не  берег,  был  сам
похож на молодого бога войны Перуна. Когда  такой  здоровяк  вдруг  скажет
нечто умное, то оторопь берет. Либо тот поумнел,  либо,  что  вернее,  сам
дураком стал, Рогдая за умного считаешь...
     -- Гм... А у нас богов вспоминают редко. Пока гром не  грянет,  мужик
Перуна не помянет... Если же бог всегда идет рядом, человек  может  пройти
далеко.
     Рогдай сказал вдруг:
     -- Князь... Подумай. Великому пророку Мухаммаду нужен такой воин  как
ты! Ты смог бы пронести зеленое знамя пророка по всем северным землям.
     -- Да? -- спросил Владимир.-- А что нужно, чтобы стать мусульманином?

     Поздно  ночью  Кремень  заглянул,  скривился,  князь  снова  работает
заполночь:
     -- Тут к тебе этот... просится. Важное дело, грит.
     -- Борис, что ли? -- спросил Владимир.-- Впусти.
     Кремень покачал головой с великим неодобрением, а в щель  протиснулся
волхв Борис. Кремень тут же закрыл за ним дверь.
     Борис выглядел изнуренным. Сказал треснутым голосом:
     -- Княже... великую тайну тебе доверю.
     Владимир лишь глянул в его серое лицо, будто Бориса неделю держали  в
застенке, били и рвали щипцами.
     -- Веди,-- велел коротко.
     Ночь была темная, гридней он оставил,  ибо  дорога  была  всего  лишь
через две улицы. Борис  долго  перебирал  ключи,  открывал  запоры,  затем
спускались по ступенькам в подвалы, пробирались  по  узким  проходам,  где
удобно держать оборону, отметил Владимир, открывали еще двери, затем еще.
     Наконец Борис отодвинул последний засов, толкнул дверь. Факел  в  его
руке уже догорал, но когда  волхв  скользнул  вдоль  стены,  там  зажглись
масляные светильники. Борис бросил дымящий факел на пол, растоптал.
     Комната тянулась в полумрак, затем в полную тьму, но  Владимир  чуял,
что и там еще не стена. В этом странном подвале можно  было  бы  схоронить
для внезапного удара целую дружину, но здесь были... грамоты!  В  свертках
бересты, на деревянных дощечках,  в  толстых  кипах  пергамента,  даже  на
красных пластинках из обожженной глины.
     -- Грамоты,-- прошептал Владимир благоговейно.-- Ты грамотный?
     -- Как и ты,-- ответил Борис несколько удивленно.
     -- Я только греческие письмена хорошо  разумею...  И  малость  рунами
могу писать. А здесь, как вижу, и всякие другие.
     --  Я  грамотный  в  восьми  языках,--  ответил  Борис   надтреснутым
голосом.-- А здесь их намного больше. Я  о  другом  тебя  хотел  спросить,
княже. Что делать с этими ведами?
     Владимир пошел вдоль стен, бережно трогал кончиками пальцев высохшие,
несмотря на умелое хранение свертки бересты  с  мелкими-мелкими  значками,
сдувал пыль с рыжих ноздреватых пластинок из глины -- письмена  покрупнее,
значки совсем неведомые, приподнимал края  листов  из  тончайшей  телячьей
кожи, где узнавал знакомую латиницу и ромейские письмена.
     Борис наблюдал за просветленным лицом князя, горящими  глазами,  ясно
заметным румянцем, и глубокое сочувствие охватило сердце. Князь леплен  из
той же глины: рад бы бросить все и всех, засесть  здесь,  читать  жадно  о
днях минувших, о сгинувших царствах, о  деяниях  необычных  и  славных,  о
чудных народах и обычаях, о легендах и обрядах столь далеких пращуров, что
и поверить в то, что это их пращуры -- трудно...
     Наконец повернул блестящие глаза:
     -- Я не знал о таком сокровище!
     Голос не был обвиняющим,  только  безмерно  удивленным.  И  с  ноткой
благодарности, что показано ему первому. Видно же, что не  одно  поколение
собиралось, но ни Ярополк, ни Святослав, ни Ольга не знали, иначе  либо  в
княжьи покои велено было бы тащить, либо еще что, но  известно  о  них  бы
стало.
     Борис  дважды  добавлял  масла  в   светильники,   наконец   кашлянул
напоминающе. Владимир повернулся, счастливый,  наткнулся  на  мрачный  лик
волхва, медленно и нехотя вернулся в земной мир.
     -- Говори. Чую, не для похвальбы показываешь.
     -- Что делать с ними, княже?
     Владимир отшатнулся:
     -- А что... стряслось? Только скажи. Ты прав, такое в  тайне  держать
надобно. Даже от князей. Но ты ж не сам за  всем  этим  смотришь?  Подбери
верных людей, а я дам злата и жемчуга, сколько запросишь. И не спрошу куда
дел. Вижу, святым делом богов  занимаешься.  Можешь  перепрятать  даже  от
меня, не обижусь.
     Борис  морщился,  отводил  взор,  кряхтел,  переступал  с   ноги   на
культяшку, снова вперял взор в счастливое лицо молодого князя.
     -- Княже...
     -- Говори же!
     -- Ты душу кладешь, чтобы весь народ подтащить хоть на  пядь  выше  к
солнцу, к небу, к богам. Или к единому богу, это неважно.  Но  ты  жаждешь
сделать людей другими, лучше!
     Владимир смотрел пристально:
     -- Звучит лестью, но это правда.
     -- Княже, в этих книгах много чудес, но это все о прошлом. Ты  знаешь
ли, что наши пращуры людей ели?
     Владимир сказал сухо:
     -- Воинский обычай. Я сам, когда ходил с варягами, выдирал еще  живую
печень убитого врага. Ел сразу, пока трепыхается  в  пальцах,  пока  живая
кровь брызжет! Мол, сила убитого переходит к тебе. В чем-то верно,  святой
волхв!
     Борис покачал головой:
     -- Печень убитого врага жрут не потому, что сила перейдет... а  чтобы
на том свете не мстил кровнику. Но вот  ты  уже  не  исповедуешь  звериные
обычаи своего отца, а твои прадеды вовсе ели убитых! И не только печень.
     -- Русы? -- ахнул Владимир.
     -- Только ли русы... Все ели. Чем дальше в глубь  веков  заглядывать,
тем больше звериности в людях обнаружишь.  Боги  не  создали  человека  из
медведя в один день. Мол, вчера был лютый зверь лесной, а сегодня --  весь
светится от святости! Думаю, если бы удалось вот так проследить весь  путь
человека вглубь к медведю, то никто бы не узрел черты, где он еще человек,
а за нею уже зверь... Но по самым древним записям, что у нас  есть,  мороз
по коже бегает от той звериности  и  лютости,  в  какой  наши  прародители
жили... Но не осуждай, не осуждай! Все так жили, мир был таким.
     -- Но сейчас...
     -- А ты на что? -- сказал Борис грубо.-- Ты  находился  и  в  древние
времена. Не сам ты, а такие, как ты. Клали жизни, чтобы вытащить племя  из
дикости. Иногда удавалось приподнять хоть на пядь, хоть на палец, хоть  на
волос. А за тыщи... не знаю сколько тыщ лет,  вот  и  доползли,  обламывая
ногти. Едим только печень убитого врага, а там,  глядишь,  вовсе  человека
есть  не  станем...  И  стариков  своих  убивать  не  будем,  когда  вовсе
одряхлеют. А то, глядишь, то и  дело  зимой  везут  престарелых  отцов  да
матерей на санках в лес, оставляют  там  лютым  зверям  на  растерзание...
Понятно, прокормить бывает трудно...
     -- Но не рубят  же  им  головы,--  огрызнулся  Владимир,--  как  было
принято, я слыхивал в детстве, в седую старину! Как до  сих  пор  степняки
делают. Но ты прав, волхв. Я уже чую,  зачем  показал  мне  это,  будь  ты
проклят! Будь проклят, что сам не смог решить, а  и  это  взвалил  на  мои
плечи!
     Сгорбившись, он пошел к выходу. В дверном проеме качнулся, как слепой
задел плечом, пошарил руками по стене. Борис взял лучинку из пучка,  пошел
следом, освещая путь трепетным огоньком. На душе было тревожно,  тяжко,  и
страшился оттого, что не ведал: правильно ли содеял?


     Владимир только через неделю явился к Борису. Теперь он сам  выглядел
будто провел не одну ночь в пыточном застенке. Глаза  ввалились,  а  голос
был сух и мертв:
     -- Когда ты решился показать мне?
     -- Когда ты повелел скарать на  горло  лесного  человека.  Я  слышал,
почему ты так велел.
     Владимир кивнул:
     -- Я так и понял. Тогда ты знаешь, что я считаю верным.
     Борис поник головой:
     -- Знаю. Но я хотел, чтобы сказал это ты.
     Лицо Владимира дернулось, он сгорбился еще больше. Не глядя, велел:
     -- Пойдем.
     -- Ты... сам?
     -- А у кого рука поднимется? Все хотите быть чистенькими.
     Стража хотела было идти за князем, Владимир резко велел остаться. Без
всякой охраны, если не считать тайной тавровской, пришли в тайному ходу  и
спустились в хранилище. Владимир послюнил  палец,  повертел  над  головой.
Тяга чувствуется, иначе здесь бы писцы задохнулись. А выходы наверняка так
запрятаны, что  даже  густой  дым  рассеется  через  ветки,  дерн,  наружу
выберется лишь нагретым воздухом.
     В углу стоял тяжелый молот, раньше там был веник. Светильники  горели
ярко, а вдоль стены высились три  огромных  узкогорлых  кувшина.  Владимир
уловил запах масла, очень напоминающий горючую смесь, именуемую  греческим
огнем.
     Он ухватил молот, страшась передумать.  Глаза  его  были  отчаянными.
Губы едва шевельнулись, но если Борис и не услышал слов, то угадал:
     -- За новый мир!
     Хруст и треск был такой, что Борис уже начал  тревожиться,  но  князь
крушил стопки глиняных пластинок, разбивал дощечки  с  чертами  и  резами,
сваливал трубки бересты воедино. Когда остановился,  тяжело  дыша  и  весь
покрытый красной пылью, Борис сказал тихо:
     -- Пора, княже...
     Владимир отшвырнул молот,  пинками  опрокинул  кувшины,  отступил  от
черной горько пахнущей лужи. Помещение наполнилось густым тяжелым запахом.
     Не глядя, нащупал на стене светильник, швырнул себе за спину и  вслед
за Борисом выбежал из хранилища. Борис уже протянул ему руку,  его  силуэт
четко вырисовывался на звездном небе, когда  внизу  гулко  бухнуло,  земля
дрогнула, дернулась как норовистый конь. Снизу толкнуло жарким воздухом.
     Борис опустил за ним ляду. Мгновение стояли, тяжело дыша,  затем  так
же молча разошлись в разные стороны. В эту ночь, как  узнал  Борис  позже,
князь  впервые  за  последние  годы  напился,  валялся   голый,   рвал   в
беспамятстве на себе волосы, кого-то клял, плакал, просил прощения.






                             Часть ЧЕТВЕРТАЯ

                          В лето 6495 пошел Владимир с войском на Корсунь,
                       вошел  в город  с дружиной своей  и послал  к царям
                       Василию  и  Константину сказать:  "Вот взял уже ваш
                       город славный.  Ежели  не отдадите  сестру свою  за
                       меня, то сделаю и вашему городу то же, что и этому" "Начальная Русская Летопись"


                                 Глава 38

     -- Что стряслось? -- встревожился Владимир.
     Войдан долго мялся, отводил глаза,  что  совсем  не  было  похоже  на
прямодушного воеводу. Владимир сказал резко и раздраженно:
     -- Ты не в Царьграде! Говори в лоб.
     Войдан пожал плечами:
     --  Бывает,  что  слово,  как  обухом...  Княже,  базилевсы  все-таки
решились отдать Самуилу свою красавицу сестру...
     Холодная рука ужаса стиснуло сердце Владимира:
     -- Н... ну?
     Войдан старался  не  смотреть  на  побледневшее  с  желтизной  как  у
мертвяка лицо князя, будто выкачали всю кровь. Тавр понимает  так,  а  он,
Войдан, видел, как этот витязь, тогда еще мальчишка, смотрел на  маленькую
принцессу.
     Владимир даже осел, словно из него выдрали главные кости.
     -- Ее,-- подтвердил Войдан несчастливо.-- Царьград  не  хочет  с  ним
ссориться... У болгар слишком  велика  армия.  И  стоит  она  на  границах
империи.
     Владимир вскрикнул:
     -- А где войско Гатилы?
     -- На южных кордонах,-- ответил Войдан понимающе.-- Что ты хочешь?
     Владимир  в  растерянности  поднялся,  забегал  по   комнате.   Пламя
светильников  отбрасывало  корявые  хищные  тени,  те  страшно  изгибаясь,
перепрыгивали со стены на стену.
     -- Не знаю... Но я не могу этого так оставить!
     Голос Войдана был глубоко сочувствующим:
     -- Эк тебя зацепило... Но, может, ты и прав. Для чего живем и  воюем,
как не из-за любви женщин? Даже если говорим,  что  нам  нужны  богатства,
горы злата, то разве не для женщин? А эта Анна... из-за нее воевать стоит.
     Владимир опомнился, постарался сделать голос сдержанным:
     -- Я говорю не о войне.  Так,  маленький  показ  силы!  Двинуть  туда
войско, разорить пару городов, пожечь виноградники, а кто не успел убежать
и схорониться, тех на колья, распять на крестах, ежели христиане...
     Войдан поднялся, а уже от двери сказал сочувствующе:
     -- Я не думаю, что ее отдадут  так  сразу.  В  государственных  делах
разве сразу что решается? Ее будут готовить к отъезду  месяца  три-четыре.
Приставят толмачей,  чтобы  язык  болгарский  выучила,  обычаи,  обряды...
Поедет не одна, целый двор слуг и  служанок  попрет...  У  тебя  еще  есть
время, княже! Правда, в обрез.


     На этот раз Владимир, потребовал руки Анны для  себя,  а  сам  двинул
войска на империю. Царьградский двор, как  доносили  послы,  оказался  меж
двух  огней.  С   северо-востока   наступали   войска   Самуила,   громили
немногочисленные  пограничные  войска,  захватывали  города,  а  с  севера
двинулось огромное конное войско русов. И тоже с ходу  сшибли  пограничные
заслоны, захватывали города, жгли церкви и бросали в огонь священников, но
самое страшное было другое...
     Ко двору донесли, что войско русов не  останавливается  для  грабежа,
идет в направлении их Константинополя!
     Василий, бледный от недосыпания, вызвал советников. Голос его дрожал:
     -- Мы не можем отказать Самуилу! Мы уже пообещали...
     --  Обещание  можно  взять  обратно,--  осторожно  сказал   один   из
советников,-- обещания вообще выполняются редко.
     -- Да,-- согласился Василий,-- но это разъярит болгар еще  пуще!  Что
делать?
     После многочасового обсуждения один из советников сказал измученно:
     -- Я знаю одну молодую и  очень  красивую  девку...  Она  обслуживает
гостей в портовом притоне. Прости меня, Величайший, но она похожа на  твою
блистательную сестру. Не как две капли воды, но...
     Василий кивнул угрюмо. Та девка могла быть в самом деле сестрой,  его
отец бывал в разных местах и разных женщин греб на свое ложе.
     -- Что ты советуешь?
     --  Одним  ударом  двух  зайцев!  Нарядить  эту  девку,  обучить  как
держаться и отправить Самуилу! Там она будет греческой  принцессой,  женой
болгарского царя. Никто не заподозрит обмана.
     Василий поинтересовался настороженно:
     -- А девка сама не проговорится?
     -- Как можно, Величайший!  Для  нее  это  смерть.  Но  она  хитрая  и
отважная, сама будет рада такому повороту.
     Василий задумался. Наконец лицо чуть посветлело надеждой:
     -- А Владимиру, который тоже требует руку Анны... скажем, что отдадим
только в случае, если повернет  свои  войска  на  Самуила!  Ведь  если  он
готовится стать нашим родственником, то должен помогать нам, не так ли?

     Владимир по договору, заключенному наспех, повернул русские войска на
Самуила. На этот раз не  остался  в  Киеве,  поехал  во  главе  передового
отряда. Воеводы переглядывались, странное нетерпение и даже страх великого
князя бросались в глаза.
     Пока пешее войско глотало пыль на летних  дорогах,  отборная  конница
прошла горными дорогами, обрушилась в долине на  ничего  не  подозревающие
войска болгар. Сражение длилось до темноты.  Болгары  дрались  храбро,  но
численное  превосходство  и  внезапность  нападения   обеспечили   победу.
Владимир велел  не  преследовать  отступающих,  а  когда  к  нему  привели
пленного воеводу болгар, сказал сочувствующе:
     -- Перевязать раны, накормить. Ждать моего слова!
     Рано утром его растолкал Тавр:
     -- Княже... Важная весть из Царьграда.
     Сон как ветром сдуло с Владимира. Он подхватился, глаза  были  дикие,
вытаращенные:
     -- Что? Что стряслось?
     -- Наш  человек  сообщил,  что  сестра  базилевсов  со  своим  двором
отправлена к своему жениху.
     Владимир застыл, в голове возникла боль, а перед  глазами  почернело.
Как сквозь плотный занавес из шкур слышал голос  боярина,  но  не  понимал
слов. Наконец черная пелена отступила, оставив в ушах  слабый  звон,  а  в
теле странную слабость.
     -- Анну... к Самуилу? Они обманули меня?
     Тавр хмыкнул сочувствующе:
     -- Чего  ждать  от  ромеев?  Обманывали  всегда.  Но  тут  есть  одна
странность.
     -- Ну-ну?
     -- Твой друг Олаф прислал весточку.
     Он протянул Владимиру клочок бумаги. Владимир приоткрыл полог  шатра,
чтобы падал свет, впился взглядом в  замысловатые  значки.  Они  с  Олафом
придумали однажды для тайных сношений. Просто  играли,  никто  всерьез  не
думал, что такое понадобится на самом деле!
     -- Ну что там? -- спросил наконец Тавр в нетерпении.
     В голосе доверенного боярина была ревность. Владимир медленно  поднял
голову. Тавр поразился заблестевшим счастьем глазам  князя.  Бледное  лицо
медленно наливалось жизнью.
     -- Анна... все еще во дворце.
     -- Как это? -- не понял Тавр.
     -- Я сам еще не сообразил... Но ромеи снова задумали какой-то обман!


     Он стремительно повел конное войско навстречу Самуилу. Тот  не  успел
развернуть  свои  войска,  как   Владимир   обрушился   спешно,   стремясь
воспользоваться выгодным положением своих войск. Старые дружинники  успели
подумать, что он  подобно  своему  блистательному  отцу  умеет  одерживать
победы благодаря умелому наскоку, внезапности.
     Сражение  было  в  разгаре,   когда   подоспели   пешие   полки.   Не
останавливаясь, прямо с ходу они устремились в сечу. С этого  момента  уже
всем было ясно, что никакое мужество не спасет болгар. Владимир  одерживал
победу так же уверенно, как в этих же краях побеждал его отец.
     И опять Владимир  запретил  преследовать  убегающих,  а  к  тем,  кто
отступал, сохраняя ряды, велел послать гонцов. Напутствовал:
     -- Пусть подбирают раненых! Помех чинить не будем. И все свои святыни
могут взять, даже если они христианские.
     Бирючи ускакали. Владимир после некоторого колебания сказал Тавру:
     -- Вели послать гонца к Самуилу. Я приглашаю его для личной встречи.
     Тавр вскинул брови:
     -- Зачем?
     -- Хочу предложить мир.
     -- Мир? --  ахнул  Тавр.--  Это  он  должен  просить  мир!  На  любых
условиях.
     Владимир поморщился. Голос стал сухой:
     -- Шли гонца.


     Переговоры о встрече длились недолго.  Удивленный  и  заинтригованный
Самуил согласился встретиться в середине долины.  Его  будут  сопровождать
трое воинов, как пусть сопровождают и князя русов, но  воинов  оставят  за
сто шагов, чтобы не слушали.
     Тавр неодобрительно мотал головой, как конь, которого достали слепни,
Войдан понимающе сопел.
     Владимир выехал на встречу, взяв с собой Кремня, Мальфреда и  Рогдая.
Тавр сказал вдогонку в сердцах:
     -- Дурень ты все-таки... Кольчугу не одел!
     Воины за спиной Владимира были закованы с головы до ног в железо,  но
он скакал в простой белой  сорочке,  распахнутой  на  груди.  Сзади  земля
гремела под тяжелыми конями, одинаково добрыми в стремительном  беге  и  в
натиске на стену из щитов и копий.
     Когда он был уже почти на середине долины, встревожился,  из  далекой
стены деревьев показался  всадник.  Он  был  на  легконогом  коне,  тускло
блестел железный шлем, посверкивали  бляхи  доспеха.  Он  придержал  коня,
глядя на русов.
     Владимир торопливо распорядился:
     -- Назад! Все -- назад! Иначе заподозрит предательство или засаду.
     Кремень знал уже требовательную нотку в голосе князя,  когда  спорить
-- голову потерять. Молча повернул коня, ударил в бока шпорами.  Рогдай  и
Мальфред с гиком понеслись следом.
     Владимир с трепетом смотрел на приближающегося всадника. Самуил  ехал
один, из леса очень нескоро показались двое всадников, но остались там.
     Когда он приблизился, Владимир сказал первым:
     -- Благодарю тебя, что поверил! Я вижу, ты даже не взял гридней.
     Самуил угрюмо смотрел на  него  черными,  как  ягоды  спелого  терна,
глазами. Он был молод и красив, но лицо было усталое. Доспехи были помяты,
кое-где недоставало бляшек, сорванных ударами русских мечей и копий.
     -- Приветствую и тебя, князь русов,-- голос Самуила был сильный, но с
хрипотцой усталости.-- Что ты хотел? Потребовать нашей сдачи?
     Владимир сглотнул комок в горле. Показалось, что он  поступает  дико,
вызвав болгарского царя на такой разговор. Две  огромные  армии  сшиблись,
долина залита кровью, ручьи разбухли и переполнились от крови, а он  будет
говорить совсем-совсем не о битве...
     --  Самуил,--  сказал  он,  голос  внезапно  осел,  в  нем  появилась
просительная нотка,-- я хочу говорить с тобой не как с болгарским царем, а
как... мужчина с мужчиной.
     Брови Самуила взлетели, в глазах появилось удивление. Усилием воли он
заставил себя держаться невозмутимо:
     -- Прошу тебя, говори.
     -- Самуил... Есть на свете женщина, которую я люблю. Без  которой  не
могу жить. Ради которой готов уничтожить мир, если он загородит мне ее.
     Безмерное удивление в глазах Самуила вспыхнуло снова,  но  теперь  он
уже не мог погасить жадный блеск глаз.
     -- Кто она?
     -- Это греческая царевна Анна,-- выдохнул Владимир.
     Самуил вздрогнул,  будто  его  ударили.  Некоторое  время  пристально
смотрел  на  взволнованного  князя  русов.  В  глазах  медленно  появилось
понимание:
     -- Потому ты и привел свои войска...
     -- Да! На самом деле мне не нужны здесь земли! Я  не  Святослав,  что
жаждал сюда перенести стольный град. Я устрояю землю  русскую.  Это  ромеи
меня просили помочь...
     Самуил сказал тяжело:
     -- В обмен...
     -- Да! Мне обещали руку Анны.
     Самуил некоторое время смотрел  пристально  в  лицо  князя  русов.  В
глазах болгарского царя затеплились симпатия.
     -- Ты опоздал,-- сказал он сочувствующе.-- Я вчера получил  послание,
что Анна уже едет со всем двором ко мне. А с ней митрополит и его свита.
     Владимир сказал негромко, теперь уже он смотрел с сочувствием:
     --  Самуил,  ромеи  нас  всегда  обманывали...  Ты  уверен,  что  это
настоящая греческая царевна?
     Самуил вздрогнул. Черные глаза хищно сузились:
     -- О чем ты?
     -- О том, что она выехала, я узнал две  недели  тому.  Но  мне  также
сказали, что Анну видели не раз во внутренних покоях дворца.  У  меня  там
служит близкий друг, он не соврет... Он знает, что для меня это может быть
разницей между жизнью и смертью.
     Голос Самуила стал зловещий:
     -- Князь русов... а ты не стал  ли  ромеем?  Не  собираешься  ли  сам
затеять какой-то хитрый обман?
     -- Поверь!
     -- Как я могу поверить?
     -- Но я... постараюсь доказать!
     -- Докажи,-- потребовал Самуил.
     Владимир вздохнул:
     -- Ладно, Самуил... Но я верю твоей воинской чести. То, что я  скажу,
пусть останется только между нами двумя. Обещаешь?
     -- Клянусь,-- сказал Самуил твердо.-- Ни отцу, ни сыну, ни священнику
на исповеди!
     -- Тогда слушай... У настоящей греческой  царевны  под  левой  грудью
есть  изумительная  крохотная  родинка...  розовая,  нежная,  просвечивает
насквозь... А вторая  родинка  на  ягодице...  на  правой.  Тоже  розовая,
налитая светом... И больше на всем ее теле нет  других  отметин.  Ее  тело
нежное, как шелк...
     Самуил пристально смотрел на его  покрасневшее  лицо.  Великий  князь
русов, великий воитель и полководец, покраснел  как  отрок,  а  голос  его
дрожит как у нашалившего ребенка.
     Невеселая улыбка раздвинула плотно сжатые губы болгарского царя:
     -- Похоже, ты изучил ее хорошо... Каким образом?
     -- Самуил, я два  года  служил  этериотом,  а  потом  ипаспистом  при
дворце. Там я вторично встретил Анну... да-да, был и первый  раз...  Ярило
возымел над нами власть, и мы  любились  друг  с  другом,  уединялись  где
могли, прятались от глаз людей... Нам обоим грозила смерть. Мне уже точно!
Но я был тогда лишь простым воином, охранявшим дворец.
     Лицо Самуила  дергалось.  В  глазах  горел  гнев,  кулаки  сжимались.
Владимир не успел встревожиться, весь был в воспоминаниях, а когда обратил
внимания на болгарского царя, тот уже взял себя в руки:
     -- Проклятые ромеи! Нет, до чего подлые...
     -- Самуил,-- напомнил Владимир,-- что ты ответишь мне?
     Самуил обратил к нему перекошенное яростью лицо:
     -- Я тебе верю, разве не видишь? И завидую!
     -- Самуил, поверь... Она не могла быть с тобой счастлива...
     -- Знаю! -- гаркнул Самуил.-- Завидую, потому что ты любим и  любишь!
Нет, даже больше тому, что ты любишь... Тот, кто любит, тот  богаче  того,
кого любят. А я... Что я? Пусть приезжают! Я им устрою встречу.
     Он повернул было коня, когда Владимир вскрикнул:
     -- Самуил! Я хочу сказать, ты... очень ненавидишь меня?
     -- За что? -- прорычал Самуил с  гневным  удивлением.--  За  то,  что
привел войска?  Но  как  должен  поступить  настоящий  мужчина?  Это  твоя
женщина, ты боролся за нее! И любая женщина должна быть  горда,  когда  за
нее бьются два такие могучие государства!
     Владимир ощутил, как гора рухнула с плеч:
     -- Но у нас все началось с боев... А эта страшная битва...
     Самуил признался:
     -- Крови пролито немало... У меня половина войска осталось на поле...
Уж воронье нажрется! Но ведь мужчины рождаются для битв... Нет, у меня нет
к тебе обид. Ты поступил так, как должен быть поступить. Мы должны драться
за своих женщин!
     В неожиданном порыве он потянулся к Владимиру.  Тот  открылся  только
перед ним, противником на поле боя. Они обнялись, и оба  ощутили  надежную
защищенность и доверие, ибо говорили о самом ценном, что есть у мужчин.
     Когда разомкнули объятия, Владимир сказал неожиданно:
     -- А теперь, когда мы... поняли один другого, я хочу предложить  тебе
вечный мир и дружбу. Мои войска пойдут с твоими!  Ромеи  знают,  что  твои
войска разбиты, тут мы их и поймаем. А как все сделать, давай  обсудим  за
чаркой вина и кружкой кавы.
     Самуил ошеломленно смотрел на раскрасневшееся лицо князя  русов.  Тот
преподносил одну неожиданность за другой.
     -- Ладно,-- сказал он ошарашенно.--  давай...  Я  верю  тебе.  Только
сперва я сообщу своим. А то там всполошатся, если я поеду с тобой  в  твой
лагерь!



                                 Глава 39


     Самуил   дождался   пышного   прибытия   невесты.   С   ней    прибыл
константинопольский  митрополит,  огромная  свита  духовных  лиц,  слуг  и
служанок. Самуил раздирался сомнениями. Невеста была очень  хороша,  знала
все обычаи двора. Держалась с достоинством, величаво.  Самуил  оказался  в
затруднительном положении. Увидеть невесту  обнаженной  он  мог  надеяться
только в брачную ночь, но для этого пришлось  бы  пройти  через  церемонию
венчания. Гречанка уже стала бы его женой. Но если  в  самом  деле  просто
шлюха?
     Время шло, подготовка к венчанию шла полным ходом.  Самуил  дергался,
не знал как поступить, наконец, вспомнив отчаянные глаза  русского  князя,
решился на отчаянный шаг.
     Владимир  встревожился,  когда  поздно  ночью  всполошилась   стража,
загремело оружие.  Затем  при  свете  факелов  увидел  группу  вооруженных
воинов, что  шли  к  его  шатру.  В  середине  вели  высокого  человека  с
непокрытой головой, за спиной у того был легкий плащ.
     Владимир вышел навстречу:
     -- Самуил? Случилось что?
     Глаза Самуила были замученные:
     -- Князь, у меня к тебе необычная просьба... Ты не мог бы приехать ко
мне в гости? Это всего сутки верхами!
     Владимир ощутил  недосказанное,  мановением  руки  отпустил  стражей,
пригласил в шатер:
     -- Заходи. Здесь не твой дворец, но поговорить можно.
     Оказавшись внутри, Самуил оглянулся по сторонам, сказал шепотом:
     -- Послезавтра венчание! А я все никак не могу ничего придумать.  Как
посмотреть эти родинки?
     -- Не представляю,-- признался Владимир.
     -- Я хотел подослать свою верную няньку,-- признался Самуил,--  чтобы
она посмотрела при купании. Но проклятые ромеи моих слуг не  подпускают  и
близко!
     -- Это подозрительно.
     -- Да, но еще не доказательство.
     -- Ты прав. Я тоже не люблю, когда чужие видят,  как  я  ковыряюсь  в
носу или чешусь, перекосив рожу... На  людях  мы  должны  быть  гордыми  и
надменными.
     Оба невесело засмеялись. Самуил сказал:
     -- Да уж, почтение пропадет, ежели увидят нас с глупыми  рожами.  Что
позволено простым людям, того не хотят видеть в нас. Может, потому чертовы
греки и не допускают в свои покои...
     Заснули только под утро, так ничего и не придумав.  Сувор  приготовил
каву, разбудил  обоих.  Самуил  пил  быстро  и  невнимательно,  глаза  его
блуждали поверх голов.
     Когда  им  подвели  коней,  послышался  топот  копыт.  Примчался   на
взмыленном коне Добрянко. Завидев князя, улыбнулся хищно,  в  глазах  было
хитрое веселье. Владимир сказал Самуилу дрогнувшим голосом:
     -- Погодь малость...
     Самуил сказал умоляюще:
     -- Владимир, ты мне дороже брата! Умоляю, поскачем. Сейчас  решается,
жить мне или умереть в позоре.
     Владимир выхватил из руки Добрянко свернутый в трубочку лист. Тот был
так густо переплетен шелковыми шнурами и запечатан  хитроумными  печатями,
что почти не оставалось свободного места. Владимир  принялся  было  ломать
трясущимися пальцами печати, но опомнился, протянул Самуилу:
     -- Взгляни!
     Тот с недоумением принял свиток. От него еще исходил тонкий дразнящий
запах. Повертел в руке, догадался:
     -- Это... от нее?
     --  Да,--  прошептал  Владимир.   Губы   прыгали,   будто   готовился
заплакать.-- От нее самой...
     Самуил некоторое время смотрел в сияющее лицо русского  князя.  Отвел
взор, голос был невеселый:
     -- Даже, если бы мне прислали настоящую Анну, я бы отдал ее тебе... Я
же вижу, как ты ее любишь. Счастливый!
     -- Я? -- переспросил Владимир.-- По-моему, счастливы те, кого любят.
     Самуил покачал головой:
     -- Ошибаешься.  Любить  могут  и  ничтожного  человека.  У  вас  тоже
говорят: любовь зла --  полюбишь  и  козла.  А  вот  тот,  кто  любит,  он
богаче... Богат не тот, кто берет, а кто дает. Любящий -- дает! Благовония
могут обманывать, но это, если не  обманывают  мои  глаза,  в  самом  деле
печати  императорского  дома...  Только  странные...  Ах  да,  это  же  не
государственные печати, а личная печать сестры императоров...
     Владимир повернул коня:
     -- Войдан, Тавр! Останьтесь за меня. Я с Самуилом в его  столицу.  Со
мной пойдет только малая дружина в дюжину человек.
     Войдан начал отдавать распоряжения, а Владимир, не  слезая  с  седла,
сломал все печати. Самуил завистливо следил, как на  лице  русского  князя
менялись  десятки  выражений  от  удивления  до   безмерного   облегчения.
Поколебавшись, Владимир протянул грамоту Самуилу:
     -- Ты мой брат... по доле. Потому,  прочти.  Но  --  пусть  останется
только в твоем сердце!
     Самуил отстранил грамоту:
     -- Ты мой брат, я верю твоему слову. Сам скажи, что там.
     -- Самуил, она пишет, чтобы я не тревожился  из-за  слухов.  Мол,  ее
отдают за болгарского царя Самуила... Она сейчас в далеком  летнем  дворце
на малом островке в Эгейском море. Когда лето кончится и наступят  холода,
она вернется в Царьград. Ну, а остальное... остальное личное...
     Самуил кивнул, потянулся к Владимиру, крепко обнял:
     -- Прости за сомнение. Теперь я знаю. Прости, мне надо возвращаться.
     Владимир ухватил его коня за повод:
     -- Тпру... Я еду  с  тобой.  Войдан,  дружина  готова?  Ладно,  пусть
догоняют. Поехали, Самуил. У меня есть еще одна мысль.
     Кони галопом сорвались с места. Владимир спрятал грамоту  за  пазуху,
лицо его, оставаясь счастливым, обрело черты жестокости.
     -- Что за мысль? -- спросил Самуил на скаку.
     -- Да очень  просто!  --  крикнул  Владимир.  Ветер  трепал  плащ  за
плечами, тот хлопал как пастух кнутом.-- Я служил во дворце  больше  года!
Ипаспистом! А ипаспистов все базилевсы знают в лицо, знают их  имена.  Так
же нас всех знала и семья  базилевсов.  Мы  сопровождали  каждый  их  шаг,
ходили с ними на ипподромы и в бани, плавали по заливу, брали  на  руки  и
переносили по сходням на их корабль... Словом, меня узнает  в  лицо  любой
член семьи!
     Самуил  долго  скакал  молча.  Лишь  на  повороте,   встретившись   с
Владимиром взглядом, хмыкнул громко:
     -- И базилевс тебя не удавил? У тебя ж все на лице написано!
     -- Спасибо! -- крикнул Владимир в ответ.
     -- За что?
     -- Да говорят: "хитрый", "хитрый"...  Я  тоже  начал  думать,  что  я
хитрый и скрытный.
     Сзади послышался грозный топот. Их настигала на легких конях отборная
дружина. Самуил оглянулся, бросил невесело:
     -- Даже самые хитрые из нас... в каких-то делах глупцы редкостные. На
одну и ту же наживку попадаемся из года в год,  из  века  в  век.  Со  дня
сотворения мира!
     Владимир покосился на темное от тяжких  дум  лицо  болгарского  царя.
Подумал с облегчением, что его, как говорят христиане, чаша сия  миновала.
Он-то не попадется. У него совсем-совсем другое...


     Двор Самуила был великолепен. Владимир с легкой завистью подумал, что
значит начать раньше! Столетие  с  небольшим  малая  орда  конных  болгар,
теснимая врагами, пришла на эти земли. Как водится, покорили и поработили,
а сами  стали  строить  государство.  Но,  как  водится  тоже,  вскоре  от
покорителей не осталось даже имен.  Только  название  Болгарского  царства
уцелело. Но беспокойная кровь кочевников, даже если ее осталось  по  капле
на ведро славянской  крови,  сказывается  до  сих  пор.  Та  же  гордость,
верность слову, неприятие торгашества и бесчестия ромеев и хазар...
     Их встретили настороженно, конный отряд  руссов  вторгался  прямо  во
двор дворца болгарских царей, но  Самуил  бросил  резкое  слово,  и  коней
дружинников взяли под уздцы с почтением.
     На   мраморных   ступенях,   блистающих   под   солнцем,    появились
взволнованные чиновники  Константинополя,  бояре  Самуила.  Растолкав  их,
вперед выдвинулся василик. Чело его было нахмурено:
     -- Великий царь,-- сказал он с укором,-- негоже так внезапно покидать
двор! Венчание состоится через час, все уже в сборе!
     -- А где невеста? -- бросил Самуил.
     -- Во внутренних покоях,--  ответил  василик  настороженно.--  Как  и
надлежит  быть.  Ее  там  обряжают,  дают  последние  наставления.  С  нею
митрополит...
     -- Я бы хотел переговорить с нею,-- сказал Самуил.
     Василик покачал головой, в голосе был снисходительный укор:
     -- Я понимаю твое нетерпение, великий царь... Но фату с лица  невесты
ты волен поднять только после того, как вас объявят мужем и женой.
     За спиной  Самуила  послышался  ехидный  смешок.  Самуил  раздраженно
покосился на князя  росов.  Тот  по  дороге  иронизировал  над  церковными
обычаями христиан, в пример ставил русские да и славянские.  Даже  у  трех
племен славянских были три способа женитьбы:  умыкание  --  по-древлянски,
побег по  взаимному  согласию,  по-тиверски,  брак  с  согласия  родителей
по-полянски. Но во всех трех случаях все было проще и естественнее...
     -- Ладно,-- решил Самуил,-- мне не понадобится поднимать ей  фату.  А
несколько слов я могу сказать в присутствии митрополита и всех прибывших с
нею гостей.
     Василик пожал плечами:
     -- Если царь так настаивает... Я спрошу,  может  ли  невеста  уделить
минутку времени. Ведь его всегда не хватает, особенно перед  таким  важным
событием...
     Самуил крикнул ему вдогонку:
     -- Пусть найдет эту минутку! Не забывайте, здесь вы уже в Болгарии. И
после венчания она станет моей женой, которая да покорится мужу!
     В его  словах  прозвучало  грозное  предостережение.  Василик  втянул
голову в плечи и быстро  исчез  за  дверьми.  Самуил  повернулся  к  князю
россов, но тот, пряча лицо, умышленно затерялся среди  своих  дружинников,
даже плащ свой сбросил, выглядел как остальные его дружинники.
     Вместе с василиком вышел митрополит. Вид у него был разгневанный:
     -- Сын мой, недостойно поступаешь! Недостойно! У твоей  невесты  едва
сердце не разорвалось от страха за тебя, когда ты исчез так внезапно. Да и
мы не знали что думать...
     Самуил успокаивающе развел руки:
     -- Были неотложные дела, но все разрешилось. Где невеста?
     -- Она сейчас спустится. Но тебе нельзя поднимать покрывало...
     -- Знаю-знаю,-- прервал Самуил нетерпеливо.-- Потерплю, я  уже  знаю,
что моя невеста красоты неслыханной.
     Митрополит посмотрел через плечо болгарского царя. В глазах  блеснула
насмешка:
     -- А, ипаспист Вольдемар! Не лучше ли было  во  дворце,  чем  простым
воином в горах?
     Самуил оглянулся.  Владимир  подходил  к  ним  с  виноватой  улыбкой,
разводил смущенно руками. Он был без шлема, солнце  блестело  на  выбритой
голове, а черный клок волос на макушке ласково трепал ветер. На темном  от
солнца и ветра лице глаза блестели сдержанным интересом.
     Самуил ощутил, как заколотилось сердце. Сдерживая возглас, он перевел
дыхание, спросил как можно небрежнее:
     -- Ты знаешь этого воина?
     --  А  кто  при  дворе  его  не  знает!  --  засмеялся  митрополит  с
презрением.-- Он мог бы стать командующим армиями или флотом, ему доверили
бы управлять провинциями, поболее Болгарии... прости, царь. Но этот дурень
предпочел вернуться на родину! И что он получил?
     -- Говори, говори,-- кивнул Самуил.
     Но лицо митрополита внезапно изменилось.  То  ли  выдал  лихорадочный
блеск  в  глазах  царя,  то  ли  ощутил  в  воздухе  неладное,  он  умолк,
поклонился, попятился назад, бормоча про срочные дела.
     Но сзади уже раздались голоса.  Двери  распахнулись,  и  по  ступеням
начали сходить василики в парадных  одеждах  и  юные  греческие  служанки,
окружая редкий цветок -- принцессу.
     Она была легка и  прекрасна,  даже  под  прозрачной  кисеей  ее  лицо
выглядело совершенным. У Владимира дрогнуло  сердце.  Она  была  похожа  в
самом деле.
     Самуил бросил грозный взгляд на митрополита, сказал с поклоном:
     -- Дорогая Анна! Я непременно хотел тебе показать и своего сердечного
друга...
     Он повернулся к Владимиру, но там уже стояли  могучий  Рогдай  и  еще
более могучий Мальфред, а Владимир рядом с богатырями-великанами  выглядел
скромнее. Да и одеты оба были богаче и ярче.
     Голос из-под кисеи был встревоженным:
     -- Великий царь! Из-за этого прервал мое одевание?
     Самуил окинул ее пристальным взором:
     -- Но ты одета... Так почему не поприветствуешь своего друга, который
больше года стерег дверь твоей спальни?
     Среди василиков пронесся едва слышный стон.  Лица  на  глазах  теряли
цвет, становились мертвенно бледными. В глазах появился ужас.  Самуил  зло
сопел, глаза налились кровью. Ему уже все было ясно. Но игру надо  довести
до конца.
     Девушка повернула голову то к Рогдаю, затем к Мальфреду,  на  миг  ее
темные глаза встретились  с  глазами  Владимира.  Он  смотрел  равнодушно,
напустив усталый и безразличный вид.
     -- Да-да,-- сказала она наконец небрежно,-- приветствую... Но у  моей
двери стражи сменялись постоянно. Кто запомнит всех?  Ты  удивляешь  меня,
Самуил! Дочери ли базилевса помнить простого стража, одного из сотен?
     -- Но его помнит митрополит, а он во  дворце  бывал  реже,--  ответил
Самуил резко.-- И, как я вижу, вспомнили еще некоторые... Ну?
     От резкого голоса ее плечи вздрогнули. Она наконец остановила  взгляд
на могучей фигуре Мальфреда:
     -- Да-да, припоминаю... Не лучше ли была служба во дворце?
     Владимир отвернулся, пошел к своему коню. Гридень побежал  навстречу,
держа его в поводу. Сзади раздался  отчаянный  крик,  разъяренные  голоса.
Владимир не оборачивался. Жаль молодую женщину, но у нее была  возможность
и  выиграть.  Получила  бы  многое.  А  кто  хочет  прожить   без   риска,
проковыряется в помоях до старости, а помрет -- и жаба за ним не кумкнет.


     Лжепринцессу Анну, митрополита и всю свиту, не исключая и молоденьких
служанок, привязали к огромному  столбу  на  городской  площади,  обложили
соломой и хворостом, а верховный волхв поднес пылающий факел.
     Толпа болгар собралась немалая, выкрикивали  проклятия  и  бросали  в
пламя щепки, даже платки. Оскорбление, которое базилевсы нанесли  Самуилу,
было нанесено всем им.
     Крики заживо сжигаемых разносились далеко, Владимир слышал  их,  даже
выехав за города. Сочувствия не  было,  только  понимание.  Сорвалось.  Но
могло бы и удасться.



                                 Глава 40


     Только чувство вины перед болгарами заставило его  переломить  мнение
воевод и бояр насчет дани. Войдан, Стойгнев, даже  мудрый  Тавр  не  могли
понять, как это не взять хотя  бы  обычного  окупа  с  побежденных?  Война
всегда кормила войско, а тут  еще  победа  в  такой  богатой  и  роскошной
стране!
     Владимир настоял на своем и, более того,  вместе  с  болгарами  повел
свое огромное войско на империю. Как донесли разведчики, исполинскую армию
возглавил сам император Василий. С ним лучшие полководцы империи!
     Две армии сошлись 17 августа  986  года,  если  считать  от  рождения
Христа, как считали болгары. Это случилось при  Сардинике.  Сражение  было
кровавым, но огромное войско империи не  устояло  перед  дружным  натиском
славянских войск. Бегство началось, когда под ударами болгар  пали  первые
когорты, а конное войско русичей  опрокинуло  фланг  и  погнало  ромейские
полки на своих же,  которых  император  Василий  держал  для  завершающего
удара.
     Разгром был страшным. Поля и долины  были  покрыты  трупами,  зеленая
трава покраснела от крови. Войско империи  было  истреблено  начисто,  сам
император Василий был спасен от плена лишь благодаря наемной пехоте армян.
Те, окружив императора и, погибая под стрелами конницы  торков,  сумели  с
ним подняться в горы и трудной горной тропой вывели в Македонию.
     Остатки армии были рассеяны. Кому удалось уйти живым, вскоре попали в
плен. Известие о разгроме императора  вызвало  оживление  среди  тех,  кто
мечтал о троне.
     А  тем  временем  мятежник  Фока  покорил  римские  области,  овладел
приморскими городами и крепостями, двинул могучий флот к столице, где  под
началом своего брата начал подтягивать к Константинополю конные и пехотные
войска.
     Владимир к этому времени уже распрощался с Самуилом,  обнялся  с  его
боярами, и его войско с богатой добычей и пленниками  направилось  обратно
на Русь.  Правда,  большую  часть  полона  продали  евреям-рахдонитам,  те
выгодно сбудут на базарах Хорезма,  но  лучших  ремесленников  и  мастеров
Владимир вел на Русь. Им дел найдется выше головы. Сил на Руси с избытком,
теперь она остро нуждается в красоте.
     Уже из Киева внимательно следил через свои глаза и уши за  волнениями
в империи. Вскоре весь Восток и вся Малая Азия были в руках Варда  Фоки  и
Склира. А болгары, одержав ряд  блестящих  побед,  опустошали  империю  до
самых Салоников. И,  естественно,  от  базилевсов  пошли  одно  за  другим
посольства с просьбой забыть былые распри, чего не бывает, прислать войско
уже на помощь империи или как-то помочь иначе  в  обмен  на  новые  льготы
Руси, ее людям или даже уступки каких-то земель...
     Владимир  ощутил  лихорадочное  возбуждение.  Он   не   мог   сидеть,
вскакивал, бегал по комнате, едва не бросался на стены. Не пришла ли пора?
Благодаря  восстанию  в  империи,  можно  ее  взять   даже   раньше,   чем
рассчитывал!


     В этой части терема стены были из плотно  подогнанных  бревен,  здесь
сапоги  стучали  по  чисто  выскобленному  полу,  не  закрытому   коврами,
медвежьими шкурами. На стенах висели на вбитых между бревен крючьях щиты и
топоры. На почетном месте блистал гигантский двуручный меч,  рядом  с  ним
были две секиры, тоже исполинские. Меч Рогволода и секиры его сыновей!
     Владимир велел повесить их здесь, пусть Рогнеда думает,  что  это  из
уважения к ее отцу и братьям. Приятно забрать оружие врага  и  повесить  в
своем тереме! Еще лучше -- гордую княжну взять силой и  брать  ее  всегда,
когда изволит!
     Сейчас он  прошел  мимо,  не  мазнув  взглядом.  Из  дальней  комнаты
доносилось негромкое пение. Сквозь приотворенную дверь видно  было  сенную
девку, пела  тихонько  и  неспешно  расчесывала  длинные  волосы  полоцкой
княжны. Ей самой  нравилось  пропускать  сквозь  пальцы  шелковые  тяжелые
волосы, чистые, пахнущие цветами и травами.
     Рогнеда хотела встать, Владимир остановил ее  жестом.  Девка  застыла
глядя на него выпученными в ужасе глазами. Прошлым летом он с  Войданом  и
Тавром повстречали ее на лестнице, и, то ли жареное мясо с перцем,  то  ли
голова уже трещала от умных споров о том, как обустроить Русь, но Владимир
перегнул ее прямо через перила, так что почти висела  над  мощеным  камнем
двором, задрал подол, насытил плоть, а потом  не  отказались  и  Войдан  с
Тавром. Но эта дурочка не ликует, что ей  оказал  честь  великий  князь  с
двумя воеводами, дрожмя дрожит, губы трясутся, будто по ним бьют пальцем.
     -- Приветствую тебя, Рогнеда,-- сказал он медленно.
     Она встретилась с ним взглядом, остатки  крови  покинули  ее  бледные
щеки. В глазах метнулся страх.
     -- И я тебя, великий князь и повелитель...
     Владимир  смотрел  в  упор.  В  груди  стало  горячо,   ощутил   как,
разгорается уголек гнева:
     -- Тебе ничего не хочется мне сказать, Рогнеда?
     Ее побелевшие губы дрогнули:
     -- О... чем?
     -- Ну, хотя бы о молодом боярине из Биармии, именуемой  также  землей
Пермской.
     Она вздрогнула всем телом. В глазах снова метнулся страх,  перерос  в
панику.
     -- Что ты хочешь сказать, повелитель?
     -- Известно мне стало, что он бывал в твоих покоях. Тайно! А  на  той
неделе замечен был, как спускался из окна по веревке. Но взять не  сумели,
больно ловок оказался.
     Рогнеда молчала, глаза не покидали его лица. Затем  она  выпрямилась,
волосы тяжелой волной струились по прямой спине. Грудь  ее  была  все  еще
хороша, хотя  уже  родила  ему  троих  сыновей  и  дочь.  Мертвым  голосом
спросила:
     -- Когда мне на жертвенный костер?
     Он смотрел в упор:
     -- Отваги тебе не занимать, знаю. Но что скажешь о нем?
     -- Он ускользнул,-- ответила она, голос ее потеплел.-- Что  мне  еще?
Только бы он жил...
     Сенная девка боялась шелохнуться. Веснушки на белом  лице  проступили
ярко, целая россыпь. Ей тоже под нож  жреца,  если  не  привяжут  к  диким
коням, не бросят в яму с голодными псами-людоедами.
     Владимир пытался разжечь в себе гнев,  но  уголек  погас,  рассыпался
теплой золой.  Он  был  оскорблен,  жестоко  оскорблен,  но  почему-то  не
чувствовал оскорбления. Должен бросить ее под нож жреца, как бросал прочих
неверных жен и наложниц, так от него  ждут  все:  от  бояр  до  последнего
холопа, а он редко  спорил  со  старым  Поконом,  с  Правдой,  с  обычаями
чести...
     -- Пусть не страшится моего гнева,-- ответил  он.--  Его  дом  и  его
земли уцелеют. Это я тебя мог принудить... но не он. Если допустила его  к
своему телу, то лишь по любви. Отпускаю я тебя, Рогнеда.
     Ей показалось,  что  ослышалась.  А  девка  превратилась  в  сплошной
разинутый рот.
     -- Что значит... отпускаешь? -- переспросила Рогнеда.-- Душу мою?
     -- И тело,-- сказал он.-- Кончилась твоя неволя, твое заточение. Бери
все, что захочешь. Бери с собой своих людей, что  служили  тебе  верно.  Я
выделяю тебе дом в Полоцке. А не хочешь, возьми денег из  скарбницы,  купи
сама. Где захочешь. И пусть твой... ну, пусть берет тебя в жены свободно.
     Он отступил к двери, но Рогнеда протянула к нему дрожащие руки. Глаза
ее были округлившиеся:
     -- Это твоя новая шутка?
     -- Рогнеда,-- сказал он, и она впервые заметила в  его  суровом  лице
что-то иное, преобразившее жестокого князя. В глазах пылал огонь, там были
мука и нетерпение.-- Прости меня, Рогнеда!
     Несколько долгих мгновений она  смотрела  на  него.  Краска  медленно
окрасила ее бледные щеки. Глаза ожили,  она  все  еще  была  хороша,  даже
прекрасна, сохранившая тонкий стан, гордый взгляд и девичью поступь.
     -- Ты странно говоришь,-- промолвила она,--  и  я  не  понимаю  твоих
поступков... но я благодарю тебя. Ты сейчас выше, чем человек.
     Она  сделал  движение,   словно   хотела   обнять   его,   жест   был
непроизвольный, обняла бы по-братски, но Владимир лишь кивнул и  отступил.
В глазах сенной девки были страх и неимоверное облегчение.
     Спускаясь по лестнице, он подумал, что и  Юлию  сегодня  же  отпустит
обратно в монастырь. Тот самый, из которого ее увели силой. В память о ней
останется маленький Святополк, которого он всего дважды успел подержать на
руках, отец называется... Остальных жен -- на черта ему было столько? -- и
тысячу наложниц отпустит прямо сейчас. Пусть каждой из жен останется  дом,
в котором живет, люди, земли, если  таковые  им  дал,  а  наложницам  дать
каждой по серебряной гривне и отпустить с ее скарбом на волю.
     Зачем ему все женщины мира, когда появилась надежда взять  в  руки...
нет, преклонить колено перед своей единственной?


     Василий с горечью смотрел на Анну. Редко волей  богов  появляется  на
белом свете такой редкостный цветок. Разве что для того, чтобы  напомнить,
что то, что видят глаза людей -- еще не все. На небесах красота еще  выше,
но попадает на землю раз в тысячу лет. Ему повезло, сам лицом  не  удался,
зато о его сестренке слава идет по всему свету.
     -- Анна, я даже не решаюсь тебе сказать...
     -- Что? Что случилось?
     Он прошептал раздавленно:
     -- Великий князь Руси требует тебя в жены.
     Ее соболиные брови взлетели:
     -- Но он уже требовал и раньше?
     -- Да, но тогда мы  могли  тянуть  время,  уклоняться,  ни  "да",  ни
"нет"...
     -- Господи спаси! Неужели на этот раз...
     -- Увы, так. Мощь Руси постоянно растет.  Особенно  быстро  и  опасно
выросла в последние годы. Теперь я не сомневаюсь, что  удар,  от  которого
империя  рухнет,   будет   нанесен   в   самое   ближайшее   время!   Русь
сосредотачивается. И нанесет  удар  именно  этот  расчетливый  и  жестокий
властелин больших армий.
     Она слушала внимательно, ее сердце начало стучать чаще. Странно,  она
еще не ощутила ни страха, ни отвращения. Только сильное возбуждение, будто
скакала навстречу ветру на горячем коне.
     -- Мы... отказать ему не можем?
     Он смотрел умоляюще:
     -- Анна, ты знаешь как я тебя люблю! Я лучше бы отрезал себе  руку...
или даже голову, если бы помогло. Но ему не нужна моя голова. Он ее  может
и так взять, стоит двинуть к стенам Константинополя свою армию. Ему  нужна
ты.
     -- Зачем? -- спросила она, хотя подозревала ответ.
     Василий кивнул:
     -- Ты догадываешься. Он  сразу  породнится  с  двумя  могущественными
императорами. Восточно-Римским и германским. Сейчас фактически три могучие
силы в Европе и мире: Восточно-Римская империя, Германия и Русь. А так все
три будут равны и официально... Но выполнив это все, а отказать  не  можем
-- мы на краю гибели, все-таки можем подготовить ему  ловушку.  Анна,  при
удачном стечении обстоятельств... мы  можем  навсегда  отвести  угрозу  от
нашей страны!
     Ее сердце забилось еще чаще. Несмотря  на  страх,  Анна  вздохнула  с
облегчением. Вот оно! То, для чего  родилась,  для  чего  готовилась.  Она
готова отдать свою жизнь за жизнь своего народа. Готова  принести  себя  в
жертву. Даже, если ее не внесут в житие святых мучениц или женщин-героинь,
вроде Юдифи, все же ее жизнь не будет напрасна.
     С удивившим Василия спокойствием она сказала:
     -- Говори. В чем твой план?
     Он сказал осторожно:
     -- Может быть, ты не совсем поняла...
     -- Поняла,-- ответила она твердо, огонек жертвенности разгорелся в ее
глазах ярче.-- Я пойду за варварского князя, если это поможет моей стране.
Но если это как-то спасет ее от набегов... тем более, от разрушения, то  я
готова умереть в любых муках!
     Он с горячностью обнял ее, крепко-крепко прижал к груди. Она  ощутила
как на волосы капнуло горячее. Переждала, давая царственному брату утереть
слезы.
     -- Это вряд ли потребуется,-- сказал он наконец.-- Хоть  план  прост,
но осуществить его надо очень деликатно... Иначе все рухнет. Русь все  еще
не приняла ни одну из мировых религий. Сам великий князь,  как  нам  стало
известно, недавно принял ислам. В его  дружине  есть  воины  ислама,  есть
иудаисты, есть христиане... Надо убедить его  взять  веру  Христа!  Сейчас
наши люди на Руси всеми косвенными способами убеждают его в  необходимости
принять именно Христа. Не для себя, пусть остается  Мухаммедом,  как  дали
ему имя, но для Руси надо навязать веру  Христа!  Тогда  мы  одним  ударом
превратим Русь в своего вассала, ибо  патриарх  константинопольский  лижет
мне сапоги. Мы вытравим воинственный дух язычников, навяжем им пассивность
и покорность божьей воле... Такой народ уже не пойдет на Константинополь!
     Такой народ, подумал он с жестокой усмешкой, уже никуда не пойдет.


     Владимир двинул огромное  войско  на  помощь  Василию.  Опускался  на
ладьях и вел конное войско по берегам  Днепра,  а  у  порогов  свернул  на
Тьмутаракань. Оттуда отправил отборный шеститысячный отряд Василию, а  сам
повел остальное войско на Кавказ.
     Перевалив через горный  хребет,  он  расположился  на  берегах  Куры,
перекрыв все дороги. Там он получил вести, что Войдан вовремя привел своих
воинов на соединение с хризопольской армией, дал сутки отдохнуть, и  затем
всей массой обрушился на войска  Варда  Фоки.  Фока,  опытный  полководец,
ничего не мог сделать, появление русских войск было чересчур  неожиданным.
Разгром был страшным, Фока бежал, в  отчаянии  ждал  обещанной  помощи  от
грузинского царя Давида.
     Увы, царь Давид в непонятной панике отозвал обратно даже  те  войска,
что были под началом Фоки. Но  что  оставалось  делать,  несметное  войско
русских готово было вот-вот растечься по всей Грузии, уничтожая  и  сжигая
все?
     Владимир держал войска на берегах Куры, не вступая в бой, хотя мог бы
с легкостью разгромить малочисленное войско Давида. Наконец  Давид  собрал
своих сторонников и явился для заключения мира. Грузинский  царь  обязался
не оказывать помощи бунтовщикам,  и  Владимир  тут  же  дал  приказ  своим
войскам собираться в обратный путь.
     Однако повел не старой дорогой, а  через  Крым.  Население  там  было
готским, но правили там  хазары.  Владимир  в  двух  сражениях  разгромил,
подчинил, установил свое правление, затем двинулся на могучую крепость,  с
которой связывал особые надежды.
     И тут примчался гонец на взмыленном коне.  Упал  от  усталости  перед
шатром, его ухватили под руки и втащили в шатер.
     Владимир бросил коротко:
     -- Говори.
     Гонец повел глазами на застывших воевод.
     -- Говори,-- повторил Владимир. Добавил.-- От этих людей у меня  тайн
нет.
     -- Печенеги,-- прошептал  гонец  пересохшим  ртом.--  Небывалая  орда
двинулась на Русь... Такого еще не было даже при Святославе...
     Воеводы встревоженно зашептались. Войдан  выскользнул  из  шатра,  за
тонкой стенкой слышался его властный голос.
     Владимир почувствовал, как  от  лица  отхлынула  кровь.  Его  великий
замысел повис на волоске. И с ним и вся его жизнь.
     -- Как долго им идти?
     --  Они  со  стадами  и  повозками.  Но   впереди   мчатся   конники.
Пересаживаются с коня на коня на скаку. Через неделю... нет,  даже  раньше
разорят первые русские веси.
     Владимир сказал чужим голосом:
     -- Тавр, подготовь десяток дружинников. И три десятка коней. Мы  тоже
умеем пересаживаться на полном скаку.
     Тавр не сдвинулся с места:
     -- Что ты задумал, княже?
     -- Попробую перехватить по дороге. Им не миновать брода на Нетече.  Я
хочу говорить с ханом.
     Тавр покачал головой:
     -- Мне кажется, ты делаешь величайшую ошибку в жизни.
     -- Мне тоже так кажется,-- признался Владимир.-- Но тогда она  станет
и моей последней.


     Они мчались день, ночь и еще день. К вечеру увидели огромное  пыльное
облако, что разростаясь,  застлало  половину  мира.  Лишь  потом  услышали
неумолчный грохот, а еще погодя земля начала вздрагивать и постанывать  от
тяжелой массы мчащихся коней.
     Владимир, шатаясь в седле, перевел коня на шаг.  Из  пыльного  облака
вынырнули всадники. Заходящее солнце блистало на остриях  копий,  а  когда
они подскакали ближе, багровые искры заплясали и  на  оскаленных  в  лютой
злобе зубах.
     -- Я князь киевский,-- сказал Владимир как можно громче.--  Я  еду  к
хану.
     -- Рус! Собака! Смерть! Полон! Выкуп!
     --  Это  решит  хан,--  бросил   Владимир.   Он   успокоил   взглядом
дружинников, те застыли в седлах, готовые к яростной схватке,  за  которой
последует вознесение в вирий.-- Быстрее веди к нему, ежели дорога шкура.
     Их окружили тройным кольцом, передний всадник с кольцом сотника повел
отряд в сторону. Там двигались повозки побогаче других, крытые, волы  были
украшены упряжью с серебрянными бляшками.
     По случаю прибытия  русов  хан  велел  остановиться  на  ночь,  шатер
поставили в самой середке стана. Владимир помылся, выпил кувшин родниковой
воды, затем его отвели к ханскому шатру.
     Внутри на подушках сидел сам хан, старый и с двумя  длинными  шрамами
на лице, рядом стояли два высоких воина. Лица их были суровы  и  надменны.
Владимир лишь скользнул по ним взором, чтобы убедиться,  что  это  сыновья
хана, что хороши как воины, но вряд ли будут хороши как советники.
     -- Я великий князь Владимир,-- сказал он.-- Я иду с войском на  земли
греков. Но, узнав о твоем походе, поспешил навстречу.
     Хан жестом предложил сесть напротив.  Лицо  было  не  просто  старое,
Владимир видел лицо человека, много повидавшего, битого  жизнью,  знающего
ей подлинную цену. На Владимира посматривал  испытующе.  Кивнул  сыновьям,
один  хлонул  в  ладоши.  Полог  откинулся,  внесли  поднос   с   едой   и
прохладительными напитками.
     -- Ты поступил опрометчиво,-- заметил хан.
     -- У меня хорошие воеводы,-- ответил Владимир небрежно.--  Они  знают
без меня, что делать.
     -- Но твоя жизнь...
     -- Такой пустяк? Зато говорить я препочитаю сам.
     Хан кивнул. Его узкие глаза не отрывались от лица киевского князя:
     -- Ты поступил мудро, хотя и очень рискованно.
     -- Кто не рискует, тот не высовывается из норы,-- ответил Владимир.--
Скажи мне, великий хан, зачем тебе этот поход?
     Хан распрямил плечи. Глаза гордо свернули:
     -- Мы едем в поход за славой! Наши кони застоялись, а мужчины  что-то
долго спят в постелях своих женщин. И чужих тоже. Пора тряхнуть  дедовской
славой, заставить дрожать врага при звуках своего  имени!  Кровь  вскипает
при трубных звуках боевого рога, сердце стучит мощнее,  в  небесах  слышен
радостный клич наших предков...
     -- Ого,-- сказал Владимир.
     Хан оглянулся на сыновей. Странная искорка мелькнула  в  глазах.  Уже
совсем другим тоном, будничным, добавил:
     -- Но вообще-то у нас неурожай. Третий  год  кряду!  Скот  наполовину
вымер, люди отощали. А у полян, по слухам, урожай  был.  Ваш  край  засуха
миновала.
     Владимир кивнул. Это понятнее, чем бодрые кличи  о  дедовской  славе.
Тот клич годится лишь для простолюдинов, а князья должны видеть и то,  что
под красивой одежкой.
     -- Эта дорога нехороша,-- сказал он почти сожалеюще,-- за  тем  лесом
уже встала пешая рать Волчьего Хвоста, а за нею --  конница  Войдана.  Это
десять тысяч мечей и топоров.
     Хан прямо взглянул в глаза молодого князя:
     -- Знаю. Мои лазутчики уже донесли. Но что нам делать?  Кони  устали.
Если свернем, пытаясь обойти эту силу, то  треть  коней  падет.  Люди  уже
ропщут. Я их едва держу в кулаке. Еще чуть  --  из  войска  превратятся  в
отряды голодных грабителей, что  из-за  куска  хлеба  не  увидят  грозного
блеска ваших мечей. И тогда все падут даже без славы.
     -- Сабель,-- поправил Владимир.-- Это на Западе мои войска с мечами и
топорами. А против Степи -- сабли и копья.  Мы  быстро  учимся.  Но  давай
поговорим о другом. Ты каган и я каган... Ну, пусть ты  --  хан,  а  я  --
князь, но мы видим дальше и знаем больше, чем наши  народы.  Это  для  них
существует незыблемый Покон, а мы-то знаем, что и народы рождаются, живут,
стареют, исчезают... Но пока  живут,  многое  могут  совершить,  изменить,
поменять богов, земли, язык, имена. Я ничего такого не предлагаю,  в  один
день не делается, но зато можно в один день... пусть в одно лето --  сесть
на землю!
     Он умолк, задержал дыхание. Наступила тяжелая  тишина.  Сыновья  хана
грозно сопели, бросали ненавидящие взгляды. Когда Владимир закончил,  один
подпрыгнул как ужаленный змеей, ухватился за рукоять сабли, закричал  злым
гортанным голосом. Второй вытащил нож и впился в горло Владимира безумными
глазами.
     Хан несколько мгновений пристально смотрел в  лицо  киевского  князя.
Губы дрогнули, на лбу глубокие складки стали еще глубже.
     -- Ты молод,-- сказал он медленно,-- но зрел умом.  Хотел  бы,  чтобы
мои дети были похожи на тебя.
     Один из сыновей с проклятьем  отшвырнул  полог,  затрещало,  выбежал.
Слышно было, как заржал конь, затем донесся  дробный  стук  копыт.  Второй
спрятал нож, задвинул саблю в ножны,  сел,  глядя  на  киевского  князя  с
ненавистью и недоумением.
     Владимир сказал осторожно:
     -- Похоже, мои слова не были для тебя неожиданностью?
     -- Ты удивлен,-- ответил хан с печальной усмешкой.-- Это головы  моих
людей заняты заботой, как накормить коней,  где  найти  воду,  где  купить
соли... а я, которому еду приносят в шатер, могу  думать  о  племени.  Обо
всем моем народе. И, конечно же, думал и о  земле,  и  о  рыбачестве...  в
юности я видел море, знавал народы моря, что живут лишь ловлей  рыбы...  я
думал, думал, думал. Даже мои дети не знают, о  чем  я  думал,  ибо  мысли
бывают дикими и настолько глупыми, что я умер бы от стыда, узнай  их  кто.
Ты князь, сам знаешь. И лучше всего, похоже, это осесть на  землю.  Многие
народы, прежде кочевые, так делают... или исчезают. Но  где  сесть?  Земли
уже заняты. И местные племена берегут их ревниво.
     Его старческие глаза смотрели с надеждой. Владимир сказал осторожно:
     -- Пока что земель у нас свободных  немало.  Но,  чтобы  не  возникло
распрей, надо сразу заключить ряд,  а  потом  объявить  его  народу.  Мол,
печенеги осядут на этой реке, будут охранять Русь с этой стороны, не дадут
перейти ее никаким врагам Руси, а  буде  сунутся  --  вступят  в  бой,  не
дожидаясь подхода войска из  Киева  или  других  земель  Руси.  Это  сразу
помирит славян с вами, ибо будете  не  только  жрать  плоды  земли,  но  и
защищать ее плечо к плечу!
     Хан хитро улыбнулся:
     -- Ну, защищать придется не плечо к  плечу,  а  нам  вступать  в  бой
первыми... но ты прав. Мы чем-то должны  заплатить  больше,  чем  местные.
Однако, как это объявить народу? Нас поднимут на копья.
     Владимир ответил ему прямым взглядом:
     -- Думаю, у тебя тоже есть умельцы как задурить головы. Да  так,  что
народ будет в задницу целовать как благодетеля. Коим ты на  самом  деле  и
будешь. Но подать надо  не  как  спасение  от  голода,  иные  из  гордости
предпочтут и вовсе помереть, а что-то приплести о ратной  славе,  доблести
предков, зове богов... Песенников заставь поработать! Вот они орут о  том,
как славно сгинуть в бою, как горячею кровью омыть... Это сейчас так надо,
понятно. Но теперь пусть поют, что высшая  доблесть  --  в  тяжком  труде,
копанье в навозе, еще надо землю пахать и на колени перед князем падать...
Умелой песней простого человека можно на любую дурь  толкнуть!  Как  и  на
благое дело.
     Уже рано утром,  когда  Владимир,  провожаемый  ханом  и  его  сыном,
откинул полог, хан спросил невесело:
     -- Но что будет с моим народом? Останется ли само имя печенегов?
     --  Лишь  богам  это  видно,--  ответил  Владимир  сумрачно.   Самого
раздражало, что кому-то, пусть богам, видно дальше.-- Но так ли это важно?
Поляне, дрягва, печенеги, савиры, торки, берендеи -- что есть имена?  Всем
нужен хлеб, чистая вода, синее небо. Все имеют право на счастье.
     Жаркое солнце светило с  синего  неба,  светило  печенегам,  полянам,
киевским русичам. Уже садясь на  коня,  Владимир  подумал  запоздало,  что
можно бы сослаться на таких же кочевников, как  печенеги,  конных  болгар.
Те, черноволосые и узкоглазые, осели на землях славянских чуть южнее, тоже
слезли с коней и начали распахивать земельку. Имя их не  только  осталось,
но и дало  название  всему  новому  царству.  Даже  сами  местные  славяне
постепенно стали зваться болгарами.
     Правда, еще раньше, точно так же победно вторглась  в  земли  латинян
дружина героя Энея, разбила местных, покорила, одела ярмо, сам Эней взял в
жены дочь царя покоренных латинян,  основал  династию  царей,  от  которой
пошли великие римские цезари... но от троянцев не осталось  ни  языка,  ни
имени!


     Догнав войско, он  не  распространялся  о  тайном  договоре  с  ханом
печенегов, а воеводы не спрашивали. Судя по  глазам  великого  князя,  все
уладилось миром. И не просто миром, а к вящей славе Руси.
     Русский град Корсунь,  или  по-гречески  Херсонес,  был  неприступной
крепостью как для конных орд кочевников, так и для огромных войск северных
соседей. Его нельзя  было  взять  даже  с  моря:  высокие  башни  и  стены
вырастали прямо из воды. Сам город теснился между двумя  заливами,  а  мыс
выдавался далеко в море. Там всегда стояли боевые корабли Римской империи,
готовые придти городу на помощь.
     Город настолько прочно всажен между двумя заливами, что кажется будто
вырастает из воды. Лишь с запада его связывает  с  остальным  миром  узкая
полоска суши. Здесь особенно  прочные  стены.  Кажется,  древние  великаны
громоздили эти чудовищные каменные глыбы...
     Но  и  со  стороны  моря  видно  сквозь  чистейшую  прозрачную   воду
чудовищные глыбы,  уходят  на  немыслимую  глубину,  будто  их  укладывали
подводные боги, ибо не в силах человеческих так точно и плотно  укладывать
плиты на глубине, куда не всякая рыба  рискнет  опуститься.  Внутри  город
окружен  другой  стеной,  первой.  Такая  же  несокрушимая,  только  более
древняя, когда-то окружала город, но тот разросся, выплеснулся  за  стены.
Там выросли дома не только бедноты, но и богатых граждан.  Были  построены
склады, сараи, потому  городские  власти  распорядились  поставить  другую
стену, благодаря которой город и выступает теперь прямо из моря...
     Далекие  предки  ныне  живущих  херсонитов  выстроили  эту  стену,  а
последние поколения ничто не прибавили  в  городе.  Разве  что  разрушали,
особенно когда прежних хозяев-греков сменили нынешние ромеи. Эти разрушили
прекрасные греческие храмы, мол,  языческие,  разбили  молотами  мраморные
статуи и пережгли на известь, опять же дабы  не  славили  здесь  языческих
богов, а мраморными плитами из дворцов прежних правителей и богатых  людей
устлали полы своих домов.
     Но и сейчас,  во  времена  базилевса  Василия,  что  запретил  городу
чеканить свою монету и низвел до  простого  торгового  города  с  севером,
Херсонес оставался городом прекрасным и удивительным. Особенно для народов
степей и лесов,  где  только  и  видели,  что  кибитки  на  колесах,  либо
просторные терема из бревен.
     Стена упирается в синее-синее небо, а толстая настолько, что  четверо
воинов идут бок-о-бок, не задевая один другого. А  сторожевые  башни,  где
могут накапливаться  войска,  идут  так  часто,  что  стена  кажется  лишь
короткой перемычкой между ними. Ворота в башнях из толстого мореного дуба,
скреплены широкими железными полосами. В каждой башне  таких  ворот  двое:
внешние и внутренние. Первые от  вторых  отстоят  далеко,  можно  впустить
большой отряд, опустить за ними ворота и,  не  открывая  ворота  в  город,
тщательно проверить,  выспросить,  обыскать...  И  все  это  под  прицелом
укрытых лучников и копьеметателей, когда доспехи не спасут. Ворота же, как
внутренние, так и внешние, расшибать бесполезно: за ними  падают  железные
катаракты, усеянные острейшими, как бритвы, шипами...
     Ладьи под покровом ночи  вошли  в  залив.  Сотни  ромейских  кораблей
стояли со спущенными парусами. Нападения руссов еще не ждали,  а  огромные
железные цепи, которыми перегораживали залив, лежали на дне.
     -- Остановить корабли,-- велел Владимир.-- Ждать сигнала.
     --  Княже,  тебе  бы  остаться   с   войском,--   сказал   Войдан   с
неудовольствием.-- Больно ты шумный.
     -- За вами нужен глаз да глаз,-- отпарировал Владимир.-- Еще заснете,
либо сразу по херсонским бабам...
     Около полусотни русских кораблей, внезапно  подняв  паруса,  вошли  в
залив и сразу устремились к сторожевым башням, что стояли на краях залива.
На ромейских кораблях проснулись только,  ощутив  острия  чужих  мечей.  В
башни удалось ворваться раньше, чем сонная стража ухватилась  за  огромные
вороты. Бой был лютый, но короткий. Цепи только зашевелились  на  дне,  но
уже пали последние защитники башен.  Русы  повернули  вороты,  цепи  снова
легли на дно, и сотни русских кораблей уже открыто вошли в гавань.
     Боя почти не было,  моряки  и  стража  кораблей  отдыхали  в  городе.
Перебив малую охрану,  русичи  захватили  весь  флот,  несколько  кораблей
пришлось сжечь, там сопротивлялись упорно, остальные  отвели  подальше  от
стен.
     Рассвет уже окрасил небо в розовый цвет. Со  стен  с  ужасом  увидели
сотни белых парусов, из-за которых не было  видно  лазурной  воды  залива.
Далеко на востоке поднялась черная стена  дыма,  в  которой,  как  грозные
молнии,  блистали  длинные  багровые  языки  огня.  Стена  огня   и   дыма
перегораживала полуостров и неотвратимо приближалась к городу. Это конница
Владимира, разбив ромейское войско на Хазарской  переправе,  двигалась  по
Климатам, захватывая скот и предавая все живое мечу.
     Владимир понесся  во  главе  малой  дружины  вдоль  стен.  За  спиной
слышалось восторженное аханье, он и сам чувствовал, что покорен искусством
древних строителей.
     -- Как строили! --крикнул ему,  поравнявшись,  Кремень.--  Как  такое
построили! Шапка валится, когда гляжу наверх...
     -- Мало пьют и мало по бабам шастают,-- крикнул Владимир  в  ответ.--
Другого способа нет!
     Их догнал Тавр, голос был насмешливым:
     -- Народ везде одинаков. Просто здесь князь  покрепче  вожжи  держит.
Это у нас: отпахал -- и на боковую. А здесь еще гонят и на государственные
нужды. Потрудись на стенах города, вырой канал...
     -- А где он денег на все берет? -- крикнул Кремень.
     -- Это наш князь  берет,--  крикнул  в  ответ  Тавр,--  а  здесь  все
задарма. Государственная необходимость!
     Со стен вяло метнули дротики. Они вонзились в  землю,  не  долетев  с
полдюжины саженей. Кремень вклинил  коня  между  стеной  и  князем,  начал
теснить вправо. Вдруг да метнут из катапульты? Хоть и непросто попасть, но
дурням боги иной раз помогают. Из жалости или для смеха.
     -- Стойгнев настаивает на приступе,-- крикнул Тавр.
     Владимир отмахнулся:
     -- Пусть! Мне  осточертело  его  удерживать.  Он  еще  из  той  поры,
героической! Побряцать славой Святослава жаждет. Меня трусом кличет. Вот и
пусть  берет  своих  новгородцев,  покажет   себя   великим   полководцем.
Охладится, тогда и пошлем его к нашим умельцам.
     Они остановили коней на пригорке, любовались  городом.  Тавр  наконец
сказал:
     -- Я уже заслал лазутчиков в город.
     Владимир поглядел удивленно:
     -- Только сейчас? Я думал, они у тебя там давно.
     -- То  разведчики,--  возразил  Тавр.--  Они  разведали,  где  у  них
цистерны с водой, сколько там воды, каковы запасы еды. Я  тебе  дам  лист,
где этот город изображен со всеми подробностями. Сразу видно, куда сколько
народу послать, когда ворвемся через ворота...  А  лазутчики  узнают,  как
херсониты собираются защищать город, могут кого  подстрелить  или  пырнуть
ножиком.
     -- А водопровод? Город питается водой из цистерн, что  где-то  далеко
за городом глубоко под землей!
     Тавр с неудовольствием пожал плечами:
     -- Этого сами херсониты не знают. Те  цистерны  строили  еще  эллины,
ныне исчезнувшие. Где-то высоко в горах, за городом. Вода туда  собирается
из речек и ручьев, даже  дождевая,  очищается  через  песок  и  по-особому
уложенный гравий, течет по глубоко зарытым трубам в город.
     Владимир нахмурился:
     -- Если не лишить город  воды,  то  погубим  половину  войска!  Да  и
херсонитов перебьем в боях... Я не хочу таких побед.



                                 Глава 41


     Во второй половине дня Стойгнев бросил  войска  на  стены  Херсонеса.
Белые камни и такой же пронзительно белый песок обагрились кровью.  Воздух
наполнился боевыми кличами, криками боли и стонами.
     Воины с лестницами  в  руках  и  веревками  на  поясах,  ринулись  на
приступ. С разбегу быстро и умело взбегали по ступенькам,  как  много  раз
упражнялись на потешном граде у Днепра, за ними бежали другие с оголенными
мечами в руках и ножами в  зубах,  но  глазомер  подвел:  стены  оказались
чересчур высоки, лестницы не доставали до верха. А сверху точно и  страшно
били стрелы, сыпали песок в глаза,  лили  горящую  смолу,  бросали  острые
глыбы, бревна, даже трупы павших защитников. Впрочем, потери несли русичи,
на стенах убитых было мало.
     Владимир с приближенными боярами оставался на корабле  у  причала.  К
яростному натиску он вскоре потерял интерес, смотрел не на кровавый бой, а
на желтый лист пергамента. Тавр его расстелил на  столе,  смахнув  на  пол
посуду.
     -- Дурак,-- сказал Тавр, не выдержав.-- Сколько горячих голов  кладет
зазря!
     Владимир ответил отстраненно:
     -- Его не вразумить. Такие опасны! Так пусть же  красиво  гибнут,  им
славу споют. А дело сделаем мы. Без крика. И малой кровью... Пошлешь народ
вот сюда. Пусть копают ров на глубину в копье... нет, в два  копья.  Ежели
за пару недель воды в городе убывать не станет, добавишь  людей.  Я  лучше
половину войска поставлю бесславно землю рыть, аки кроты  слепые,  чем  по
возвращении скажу их женам,  что  они  под  моим  знаменем  славно  головы
сложили.
     Тавр оглянулся на яростные крики:
     -- А что там?
     -- Ты помнишь, как мы воевали с такими союзниками, как варяги?
     -- Помню,-- усмехнулся Тавр.--  Посылали  во  все  ловушки.  Мало  их
осталось, мало и хлопот с ними было. Однако новгородцы ж свои...
     Голос Владимира был холодным:
     -- Завтра могут оказаться чужими.
     -- Княже...
     -- Тавр, даже тебе не могу сказать все. Не обижайся! Просто  чересчур
рисковое дело задумал.
     Владимир велел натаскать песку и камней к стене, народу столько,  что
каждый принесет в шапке горсть -- уже будет холм вровень со  стеной.  Пока
едва ли не треть войска безуспешно рыла глубокий ров,  еще  треть  таскала
песок. Последняя  часть  войска  прикрывала  работающих,  осыпая  стрелами
защитников на стенах, не давая метать стрелы и дротики.
     Гора песка  росла  быстро.  Владимир  повеселел,  еще  пару  дней  --
сравняется, а  затем  с  холма  можно  обстреливать  внутренности  города.
Баллисту, а потом с этой же горки и перемахнуть через стену!
     Прошло еще с неделю, уже и он  с  вершины  холма  рассматривал  город
изнутри. Тавр похвалил разведчиков: план составили для него точный.  Глядя
с холма,  сразу  узнал  дворец  стратига,  казармы  солдат,  дома  знатных
херсонитов.
     Войдан подготовил отряд для прорыва, как вдруг  утром  заметили,  что
гора песка стала намного ниже. Все русское войско с изумлением видело, как
песок осыпается, холм съеживается, будто куча снега под весенним солнцем.
     -- Подкоп! -- догадался Войдан.-- Как мыши  таскают  песок  из  нашей
кучи. Снизу.
     Владимир сказал зло:
     -- Послать людей вдвое больше!
     -- Не поможет,-- сказал Войдан сумрачно.--  Им  носить  ближе.  Да  и
проще расширить ход. Будут убирать песок втрое быстрее.
     Владимир ударил кулаком по колену:
     -- Черт! Ладно, это я сгоряча. Придется вовсе отказаться...  А  жаль,
уже было близко.
     -- Что делать, княже? Больно уж хочется  поскорее  надрать  базилевсу
задницу!
     Владимир взглянул как-то странно, кивнул на Тавра:
     -- Дашь ему людей еще. Теперь надежда на него.
     -- Мы уже почти перекопали  весь  перешеек,--  ответил  Тавр  упавшим
голосом.
     -- Весь,-- передразнил Владимир зло.--  А  на  какую  глубину?  Давай
пройдись еще глубже. Эллины работали на совесть, на века. Эти тайные трубы
потому и тайные, что спрятаны надежно.
     Тавр хмуро кивнул, ушел, ругаясь как хазарин. Войдан сказал утешающим
голосом:
     -- Пару дней назад привезли баллисты и  катапульты.  Я  не  велел  их
собирать, думал вот-вот и так ворвемся. Но теперь начнем закидывать  город
греческим огнем. Мало-помалу примучим к сдаче. Василий лопнет со злости.
     Владимир опять взглянул с некой недоговоренностью, отвел взор.
     -- А у тебя есть люди, знакомые с греческим огнем?
     Войдан оскалил зубы:
     -- Больше таких, кто знает на своей шкуре.
     -- Что толку от твоих смоленых кабанов?
     -- Есть и умельцы смолить других,-- добавил Войдан.-- Завтра к вечеру
начнем бросать через стены!
     -- Почему только завтра?
     Войдан уже не по-царьградски поскреб затылок:
     -- Везли ж разобранными... Одни  части  уже  давно  в  стане,  другие
только прибыли... а кое-что придется резать из дерева прямо здесь.


     Баллисты неделю бросали камни и сосуды  с  греческим  огнем,  вызывая
пожары в городе, когда к Тавру прибежал ликующий воин:
     -- Нашли!
     -- Что? -- встревожился Тавр.
     -- Трубу под землей! Здоровенная, кабан пролез  бы  и  щетину  бы  не
смял!
     Тавр победно оглянулся на Владимира. Тот, сдерживая щенячью  радость,
похлопал его по плечу:
     -- Всем, кто нашел, выдать по гривне! Но все равно копайте на этой же
глубине и дальше. Греки не русичи, на авось не надеются. Наверняка там еще
одна-две трубы.
     Тавр поморщился, но согласился:
     -- Да, весь город на одну трубу ни один  князь  не  оставит.  Но  как
глубоко запрятали. а?
     -- Заботились о граде,-- сказал Владимир с  непонятной  интонацией.--
Даже жаль забирать у них такой город...
     Войдан и Тавр обеспокоенно переглянулись.


     Херсонес привык к войнам и осадам, потому у него кроме  крепких  стен
были и обширные подвалы, где хранились  несметные  запасы  соленого  мяса,
рыбы, копченой колбасы, стояли бочки и пифосы с крепким вином, уксусом,  а
в сухих складах стены ломились от несметных запасов муки, круп, зерна.
     Далеко от города, в труднодоступных местах гор, куда никому не придет
в голову вскарабкиваться, были расположены огромные цистерны. Вода  горных
ручьев и просто дождевая  не  успевала  наполнять  их  до  краев:  глубоко
упрятанные трубы уводили воду в Херсонес. Кочевники, что время от  времени
разбивались о  неприступные  стены  Херсонеса,  не  подозревали,  что  под
копытами их коней тянутся трубопроводы, созданные гением древних эллинов.
     Воды херсонитам хватало вдоволь даже  бедным,  в  любую  летнюю  жару
могли не только пить вдоволь, но даже мыться. А у богатых во дворах  домов
стояли собственные термы, цистерны для купания. Хуже было  с  едой,  но  к
концу самых длительных осад приходилось лишь урезать выдачу хлеба  и  мяса
бедным. Затем терпение осаждающих кончалось, и херсониты со стен  орали  и
плевали вслед позорно отступающим степнякам.
     -- Мы не кочевники,-- сказал Владимир, когда Борис просветил  его  по
истории Херсонеса.-- Не сдаются на мою милость, возьму в гневе.
     На другой день после находки  водопровода  Тавр  принимал  одного  из
разведчиков. Была  глубокая  ночь,  прохлады  почти  не  было,  даже  море
казалось раскаленным. Утомленные работой и мелкими стычками  воины  спали,
бодрствовала только стража.
     Владимир, любопытствуя, пошел с Тавром. Мощно  гремел  прибой,  белые
скалы отсвечивали серебристым лунным светом. Тени были  черные,  глубокие.
Владимир вздрогнул, когда одна  из  теней  раздвоилась,  послышался  тихий
голос:
     -- Я здесь, боярин...
     Тавр увлек Владимира в тень, оглянулся. Вдалеке перекликались стражи,
слышалось конское ржание. Волны шумели мощно, перекрывая другие звуки.
     -- Что узнал?
     --  Сегодня   одна   из   цистерн   перестала   наполняться.   Власти
забеспокоились.
     Глаза привыкли к ночи, Владимир различил высокого худого  человека  в
черной монашеской рясе. Понятно, для укрытия можно напялить что угодно, но
тускло блеснул крупный крест на груди. Владимир спросил удивленно:
     -- Ты христианин?
     -- Да, незнакомец... Княже, если не ошибаюсь?
     Тавр недовольно прервал:
     -- Что с водой?
     -- Трубы подают на треть меньше. Значит,  еще  по  двум  идет  как  и
прежде.
     -- Этого хватит?
     Разведчик пожал плечами:
     -- Хватило бы одной. Городу не впервой урезать выдачу  хлеба.  Сумеет
урезать и выдачу воды.
     Тавр  бросил  ему  кошелек,  Владимир  с  любопытством  смотрел,  как
священник умело спрятал его под черную рясу. Темнота поглотила  его,  шаги
сразу стихли.
     -- Как он пробирается к тебе?
     -- Есть тайный ход,-- ответил Тавр. Тут  же  предупреждающе  выставил
ладони.-- И не думай провести по нему войско! Ход  узок,  я  сам  пробовал
пролезть, но плечи застряли...
     -- Плечи ли?
     -- Плечи,-- огрызнулся Тавр.-- Его делали для бегства семьи стратига,
его детей. Так что забудь.
     -- Ладно. А как ты его нашел?
     -- Ход?
     -- Человека, который на тебя работает.
     Тавр отвел взор, усмехнулся загадочно:
     -- У меня свои пути... Но серебро и христиане любят.
     -- Он в самом деле христианин?
     -- Даже священник! Но тебе какая разница? Он вхож во  дворец,  первым
слышит нужные нам разговоры. Правда, берет дорого. Трех любовниц содержит,
пьет, в карты проигрывается... но головы наших мужиков еще дороже.
     Владимир сказал задумчиво:
     -- Я не против, что он христианский священник... Еще как не против!


     Прошла еще неделя осады. Анастас,  так  звали  священника,  вышел  на
встречу с Тавром и подробно сообщил о делах  в  городе.  Вода,  что  текла
мощной струей, вдруг начала ослабевать. К вечеру ослабела  настолько,  что
по городу прокатился панический слух, что русы нашли и  отвели  в  сторону
трубы, питающие город...
     За ночь трубы иссякли полностью. Стратиг распорядился выставить возле
цистерн с водой усиленную стражу. Он кусал кубы,  бледный  и  растерянный.
Впервые приходится ограничить раздачу не только еды, но и воды...
     С утра небо было чистое, солнце поднялось палящее, а когда повисло  в
зените, в городе все живое скрылось от зноя. Время от времени через  стену
перелетали сосуды с горючей смесью. Изнемогающие от жары  и  ожогов  воины
гасили пожары песком, но русы усилили тяги своих машин, сосуды забрасывали
с каждым днем все глубже в город. У них этих страшных  баллист  появлялось
все больше, подвозили из далекой Руси, там еще княгиня Ольга с их  помощью
брала Искоростень, а еще летучие отряды руссов находили  и  захватывали  в
мелких городах и фемах Климатов.
     Город изнемогал. Со стен было видно, как увеличивается,  несмотря  на
потери, несметное войско русов. Подкрепление пришло из русских  городов  в
Климатах: Сугдеи и Корчева, а из Тьмутаракани явилось  хорошо  вооруженное
конное войско. К тому же по всем Климатам ромеи бежали, а их  работники  и
рабы, будь то славяне или других племен,  с  наслаждением  жгли  хозяйские
дома и уходили в войско Владимира.


     Владимир в нетерпении  яростно  метался  по  шатру.  Войдан  и  Панас
поговаривали о новом штурме, ромеи обессилели, а на князе уже лица нет, не
может дождаться падения города.
     -- Нет,-- цедил Владимир сквозь зубы.-- Нет! Я не хочу, чтобы  лилась
кровь лишь ради того, чтобы потешить князя.
     В его голосе была твердость. Войдан заметил с иронией:
     -- Раньше тебе было все одно,  сколько  чего  прольется,  чьи  головы
полетят как репьяхи.
     -- Теперь не все равно.
     -- А что изменилось? -- спросил Войдан скептически.-- Мир все тот же.
     -- Я не тот. А значит, и мир не тот.


     В русском стане царило веселье. В нещадную  жару  на  глазах  угрюмых
херсонитских воинов росы  обливались  водой,  щедро  разбрызгивали,  поили
коней. Дразнили, поднимая на копьях куски  жареного  мяса,  провозили  под
стенами обозы, где подводы ломились от битой дичи, где в  бочках  холодной
воды плескалась живая рыба. Костры, на которых пекли мясо, а  на  вертелах
жарили целые туши кабанов и оленей,  разводили  поближе  к  стенам,  чтобы
сводящие с ума запахи несло на исхудавших защитников. Смеясь, уверяли, что
от капающих слюней  херсонитов  теперь  так  скользко,  что  на  стены  не
взобраться вовсе.
     Защитники города от жары и жажды падали с пересохшими ртами замертво.
Стратиг Лев велел вынести последние бочки воды на стены. Ежели русы пойдут
на приступ, воины должны напиться, иначе не удержат мечи. А город доживает
последние дни. Дома горят, от черного дыма слезятся глаза, грудь рвется от
кашля. Уже нет сил гасить пожары, а русы все бросают  тяжелые  глыбы,  что
убивают и  калечат  людей,  швыряют  горшки  с  экскрементами  и  горючими
смесями. Самим не продержаться...
     Дома горели  по  всему  периметру,  затем  ветер  разнес  огонь  и  в
центральную часть, где высился гордый дворец стратига.
     -- Княже,-- не выдержал Войдан,--  самая  пора  ударить!  Там  уже  и
ворота защищать некому!
     -- Потерпи еще,-- отозвался Владимир.
     Войдан косился в его исхудавшее лицо. Кожа на скулах натянулась  так,
что едва не прорывалась. Губы пересохли, будто сам  страдал  от  жажды  со
всеми херсонитами.
     -- Что с тобой, княже?
     --  Жду,--  отозвался  Владимир  глухо.--  Этот  плод  сам  падает  в
подставленную ладонь.
     К полудню, когда от жары плавился песок, а все живое забилось в  щели
в  поисках  прохлады,  над  городом  уже  стояла  сплошная  стена  черного
удушающего дыма. Горели уже не отдельные  дома,  горел  Херсонес.  Русские
воины перестали дразнить последних воинов на стенах,  умолкли.  Из  города
доносились едва слышные душераздирающие крики, треск падающих  перекрытий,
рев пожара. Даже стены накалились, один росич  коснулся  голым  локтем,  с
руганью отпрыгнул. На обожженном месте вздулся пузырь.
     Солнце начало двигаться  к  закату,  но  воздух  оставался  таким  же
знойным, сухим, горячим.  Внезапно  большие  ворота  города  распахнулись.
Оттуда вывалилась толпа оборванцев, худых и растрепанных, словно их только
что выпустили из застенка. С воем, криками, руганью и плачем они понеслись
через мост, не дожидаясь пока тот опустится, толкались и срывались в  ров,
но остальные бежали, обезумев, к морю.
     -- Воины! -- страшно заорал Войдан.-- На коней! Ударим...
     Владимир перехватил за локоть, сжал с силой:
     -- Не спеши.
     -- Ворота все еще открыты!
     -- Я думаю, так и останутся.
     Войдан покачал головой, сам вскочил на коня. Во главе  малой  дружины
понесся к воротам. Тавр поймал взгляд Владимира,  кивнул,  отдал  какие-то
приказы помощникам. Те умчались,  а  вскоре  большой  отряд  с  кирками  и
лопатами отправился в горы.
     Умен, подумал Владимир. Без слов понимает. Городу нужна вода,  теперь
это уже не враги. К тому же насточертело сидеть в походном  стане!  Многие
русичи сумеют найти жилища в городе. В  захваченных  домах,  где  в  живых
останутся только покорные женщины.
     А в стане принимали оборванцев.  Оказалось,  доведенные  от  отчаяния
ремесленники, которым досталось больше всего,  голодной  смерти  предпочли
гибель, если придет, от  оружия  русичей.  Еще  два  дня  тому  разгромили
последние склады, но запасы еды и воды богатые прятали в домах,  В  бедных
кварталах, где жили гончары,  оружейники,  кожевники,  умершие  от  голода
лежали прямо на улицах, а у живых не было сил их убрать. Тогда в  отчаянии
они ворвались в дома богатых, убили всех,  ворвались  во  дворец  стратига
Льва, убили и его со всей семьей, открыли ворота.
     Владимир велел Панасу и Тавру:
     -- Вводи войска, но сразу же очисти улицы  от  трупов.  И  дома.  Вот
будет здорово, если взяв такую крепость, передохнем от чумы или холеры!
     -- Тебе готовить дворец стратига? -- спросил Тавр.
     Владимир поймал  его  взгляд,  понял,  что  скоро  должен  приоткрыть
проницательному воеводе часть своего сокровенного замысла:
     -- Да. Я должен что-то иметь под собой, когда буду торговаться!



                                 Глава 42

     Город горел, но на этот раз русские войска были ни при чем. Озверелая
беднота, что успела похоронить своих малых детей, вымещала боль  и  ярость
на богатых, у которых в подвалах  были  тайные  цистерны  с  водой.  Трупы
женщин и детей вчерашних властителей города выбрасывали на улицы.  Богатые
дома не столько грабили, сколько в слепой ярости громили, рубили  и  жгли.
Владимиру быстро это надоело, велел всех головников карать на месте.
     В  гавань  осторожно  вошел  корабль.  С  борта   размахивали   белым
полотнищем. С причала русские дружинники кричали успокоительно:
     -- Не боись, не тронем! Война кончилась!
     Им швырнули канаты, корабль подтянули к  причалу,  закрепили  канаты,
придержали сходни. На берег сошел не иудей-рахдонит,  как  ожидалось,  что
спешит  по  дешевке  скупить  богатую  добычу,  чтобы  в  Хорезме  продать
вдесятеро,   а   степенный   имперский   чиновник   в   богатой    одежде,
приличествующей его рангу, а за ним  пугливо  ступали  по  ветхим  сходням
имперские чины поменьше.
     Чиновник потребовал, чтобы его доставили к архонту русов. У него дело
от императоров, дело неотложное. Посмеиваясь, его вместе со свитой  отвели
во дворец стратига Льва. Порубленную мебель уже заменили новой из соседних
домах знатных людей, а ныне покойников. И там состоялся странный разговор,
из которого даже воеводы Владимира,  вроде  бы  посвященные  в  его  дела,
ничего не поняли.
     Василик сказал торжественно:
     -- Да  будешь  славен,  великий  архонт!  Но  у  нас  опять  возникло
недоразумение... Каков твой истинный приказ войску, которое ты отправил  в
империю?
     Владимир внимательно смотрел на василика:
     -- Я вам давал  шесть  тысяч  своего  отборного  войска.  Сколько  вы
заплатили?  Вдвое  меньше.  А  работу  они  выполнили   больше,   чем   мы
договаривались. А потом их еще и  собирались  отправить  на  войну  против
болгар.
     -- Но империя с войне с Болгарией!
     -- А Русь в ними уже в мире. В  договоре  с  императором  Василием...
Тавр, подай-ка договор! оговорено, супротив  кого  нанятые  росичи  пойдут
воевать.
     -- Но обстоятельства изменились,-- простонал василик.
     Владимир кивнул сочувствующе:
     -- Я знаю. Мятеж Фоки подавлен, но полыхает война с арабами...  Но  и
свои интересы я должен блюсти, верно?
     Василик кивнул уныло:
     -- Верно, государь.
     -- Посему я на всякий случай взял залог. Этот город  я  верну,  когда
базилевс выполнит все свои обещания. Когда я говорю "все",  то  он  знает,
что я требую и от чего не отступлюсь.
     После того, как встреча с чиновниками  из  Царьграда  была  окончена,
бояре ждали, что князь поднимется и тоже уйдет, но тот остался  на  троне.
На лице его играла загадочная улыбка.
     Прошло еще несколько минут, появился недоумевающий Тавр:
     -- Княже, там один из китонитов  что-то  вспомнил...  но  хочет  тебе
сказать наедине.
     В напряженном молчании Владимир обвел лица воевод и бояр. Здесь  были
те, с кем он начинал еще князем в Новгороде, кто с ним прошел сквозь  беды
и тяжкие испытания.
     -- Зови,-- велел он.-- А вы останьтесь. От вас уже не тайна. А войску
знать еще рано.
     Он увидел в их  глазах  гордый  блеск  и  жгучую  заинтересованность.
Только Тавр метнул обиженный взгляд. До этого времени он был  уверен,  что
всеми тайными делами заведует он.
     Страж ввел китонита, мелкого придворного, все привилегии лишь в  том,
что позволяется входить в императорские покои.
     Китонит, невысокий лысый человек в  скромном  одеянии,  покосился  на
посторонних людей, вопросительно  взглянул  на  великого  князя.  Владимир
кивнул, разрешая говорить.  Китонит  низко  поклонился,  сказал  негромко,
словно все еще опасаясь чужих ушей:
     -- Великий император Римской империи благодарит тебя за своевременную
помощь. И посылает весть, что подлый бунтовщик Вард Фока, под  совместными
ударами наших войск, разгромлен, схвачен и лишился головы!
     Владимир наклонил голову.  Китонит  снова  поклонился  и  сказал  еще
торжественнее:
     -- И особо хочет поблагодарить за взятие Херсонеса!  У  нас  не  было
вблизи войск, а эта крепость очень  угрожала  нашим  интересам.  Он  велит
передать, что жалует тебе высокую должность стратига войск империи!
     Среди воевод послышался изумленный ропот. Владимир уловил взгляды,  в
которых было великое изумление, разочарование и  даже  гнев.  Только  Тавр
глядел лишь одно мгновение выпученными глазами, потом звонко шлепнул  себя
ладонью по лбу. На лице воеводы была откровенная досада.
     Так вот почему к осажденному Херсонесу император не прислал ни одного
солдата! Все Климаты, как и остальные провинции, явно выступили на стороне
Варда Фоки!
     -- Император просил о помощи,--  ответил  Владимир,--  я  всего  лишь
выполнил просьбу друга.
     Китонит еще раз поклонился:
     -- Теперь позволь нашим кораблям войти в гавань. И  скажи,  когда  вы
сумеет собрать войско и вернуться в свои края.
     В просторном зале повисло напряженное  молчание.  Владимир  широко  и
чисто улыбнулся, развел руками:
     -- Это ваш город, я не собираюсь здесь оставаться  и  на  один  день.
Если ты привез обещанное, то я готов выступить прямо сейчас. К  вечеру  ни
одного солдата не останется в городе!
     Стойгнев сердито крякнул, князь сморозил глупость, просто  невозможно
собрать и вывезти воинов так быстро, но Войдан ткнул  его  в  бок.  Бывший
начальник цареградской стражи повидал побольше лицемерия, чем простой, как
скамья на которой он сидит, воевода.
     Китонит смешался, снова  поклонился.  Глаза  его  забегали  по  лицам
воевод.
     -- Я... не облечен говорить об этом.
     -- Ладно,--  сказал  Владимир  бесстрастно.--  Пусть  облекут...  или
пришлют облеченного. А я пока останусь в Херсонесе. Это не мой город, жить
в нем не собираюсь... но если базилевс будет думать слишком  долго,  то  я
могу здесь и прижиться.
     Китонит  отшатнулся,  Владимир  прямо  взглянул  в  его  лицо.  Хищно
усмехнулся:
     -- Но я не люблю сидеть на месте. Посижу малость...  да  и  двину  на
Константинополь! И сделаю с ним то же самое, что с Херсонесом.
     В его словах прозвучала страшная сила. Китонит побелел  как  полотно.
Воеводы ощутили, что хотя князь презирает дело воина, но когда  возьмется,
то, не в пример предыдущим воителям, что стояли под  стенами  Царьграда  и
получали откуп, возьмет его на копье и разрушит до основания.
     -- Иди!
     Движением руки он отпустил цареградца. Воеводы  загомонили.  Стойгнев
сказал с обидой:
     -- Ты не доверяешь нам, княже, аль как?
     -- Аль как,-- ответил  Владимир  с  досадой.--  Пойми,  чистая  душа,
нельзя базилевсу в открытую просить нас взять Херсонес! Он же  знает,  что
мы с ним сотворим... Нас позвать -- потерять лицо. Одно дело натравить нас
на болгар или печенегов, другое -- на своих  же  христиан!  Если  народ  в
империи это узнает, то там еще один бунт вспыхнет. Пострашнее!  Потому  он
просил меня о помощи тайно.
     На него смотрели все еще ошеломленно. Стойгнев крякнул:
     -- Так вот почему ты был так спокоен, что им  подмоги  не  будет!  Но
сейчас восстание  почти  подавлено.  Базилевс  захочет  получить  Херсонес
обратно...
     Владимир кивнул, но глаза отвел:
     -- Он получит. Но прежде  рассчитается  за  всех  наших  воинов,  что
погибли в его войне с Вардой Фокой.
     -- Которые ушли с воеводой Рубачом?
     Он покачал головой:
     -- И теми, кто пал под этими стенами. Ведь мы  добывали  Херсонес  не
для себя, для базилевса!
     Тавр внимательно смотрел в суровое лицо  князя.  Тот  как  взведенная
тетива на самостреле, а желваки так и прыгают под кожей.  Что-то  все  еще
скрывает.
     -- И это все? -- спросил он.
     Владимир взглянул дикими глазами, словно стегнул огнем:
     -- Почти!
     -- Но все же не все?
     -- Не все,-- ответил он хрипло, в голосе была мука.-- Есть  еще  одно
условие... Которое принесет Руси славу, а мне... вернет душу.


     Никогда еще от Царьграда не уходил  такой  богато  украшенный  и  так
тяжело нагруженный флот. Сундуки со златом  и  серебром  заполняли  нижние
палубы, теснились в переходах, стояли в  три  ряда  под  стенами.  Империи
пришлось опустошить казну и собрать  налоги  за  два  года  вперед,  чтобы
снарядить эту громаду кораблей с их грузом.
     На двух десятках дромонов, что следовали за головным  кораблем,  было
негде яблоку упасть,  столько  набилось  священников  в  дорогих  парчовых
ризах. Везли с  собой  церковные  книги,  мощи  святых,  реликвии  церкви.
Константинопольский епископ часто встречался с  самым  знатным  пассажиром
корабля и всего флота, а также тем  трофеем  войны,  в  обмен  на  который
свирепый повелитель Руси обещал вернуть Херсонес.
     Все было  бы  ладно,  но  в  недрах  константинопольской  дипломатии,
изощренной в интригах  высшей  сложности,  созрела  богатая  возможностями
комбинация. Очень опасная для задумавших ее, еще более  опасная  для  тех,
кто брался осуществлять, но сколь  великие  выгоды  обещала  просвещенному
миру!


     Личный корабль базилевса, на котором  везли  Анну,  сопровождали  два
десятка боевых кораблей имперского флота. Когда впереди показался корабль,
идущий навстречу, весла на трех кораблях дружно вспенили воду,  рванувшись
навстречу, а воины спешно изготовились к бою.
     Корабль был похож на  варяжский.  Такой  же  задранный  нос,  высокие
борта, где по обе стороны блестят красные щиты, вывешенные в  ровный  ряд,
такой же ряд остроконечных шлемов с  красными  яловцами.  По  ним  кормчий
признал корабль русов.
     -- Купцы? -- спросила Анна.
     -- Вряд ли... Воинов слишком много. Сейчас узнаем...
     Она приложила кулачки к груди,  смотрела  со  страхом.  Даже  корабль
выглядел молодым и дерзким, как  все  из  страны  варваров.  Если  тяжелые
корабли империи вспарывали волны тяжело и мощно, то корабль  русов  весело
летел по верхушкам волн, едва задевая воду.
     Парус начали опускать заблаговременно. Корабль  чуть  развернуло  под
ударом ветра, полуголые звероподобные люди метнули веревки.  На  имперском
поймали, но подтягивать не спешили:
     -- По какому делу?
     -- От великого князя Руси!
     -- Что велено?
     -- К вам перейдет его воевода! Расскажет.
     Многочисленная стража наблюдала, как через борт  перепрыгнул  человек
выше среднего роста, коренастый, волосы как  осыпаны  снегом,  но  светлые
глаза смотрят ясно, пристально. Он был одет по-варварски  небрежно,  но  в
поясе и на рукояти меча сверкали крупные рубины и топазы.
     -- А где Анна? -- спросил он густым сильным голосом.
     С высоты мостика раздался ясный чистый голос:
     -- Я слушаю тебя... Господи! Это... это Войдан?
     Войдан повернулся, широко раскинул руки:
     -- Я, мое солнышко!
     Анна сбежала по ступенькам, с разбега  бросилась  ему  на  грудь.  Ее
плечи тряслись, но чувствовала такое облегчение, какого  не  испытывала  с
раннего детства.
     -- Войдан! Милый! Как ты здесь очутился?
     Войдан по-отечески гладил ее по голове,  как  бывало  в  те  времена,
когда совсем маленькую подсаживал в носилки, в повозку базилевса:
     -- Известно как... Приехал встречать тебя. Я продолжаю служить  тебе,
моя принцесса!
     -- Войдан! -- она снова прижалась к нему, ухватилась за ремни на  его
груди.-- Как хорошо... Ты меня не оставишь?
     Он весело расхохотался:
     -- Ни за что на свете!
     -- А... повелитель Руси?
     -- Он меня убьет, если я тебя оставлю.




                                 Глава 43


     Анна с трепетом смотрела на приближающуюся громаду башен и крепостных
стен Херсонеса.
     Приблизились лодки, на веслах сидели  руссы.  Гребли  мощно,  весело,
глаза были разбойничьи. Она со страхом смотрела на эти чисто  выбритые  по
языческой моде лица. Бородатые лица попадались крайне редко,  ей  шепнули,
что это и есть либо христиане, либо иудеи, либо магометане. Правда, многие
воины ислама тоже были с голыми подбородками.
     Дромон остановился, проскрипев днищем по песчаному  дну.  Одна  лодка
шла  быстрее  других,  гребцы  гребли,  весело,  что-то  кричали  сильными
голосами. Все были в кольчугах, похожие на  больших  блестящих  на  солнце
рыб. На головах блестели остроконечные шлемы. Голые до локтей  мускулистые
руки дружно рвали весла.
     С борта бросили веревку, но  воин  с  носа  корабля,  оставив  весло,
прыгнул как большой хищный кот, ухватился за борт и в один мах оказался на
палубе.
     Он был высок и черноволос как грек, на  бритой  голове  ветер  трепал
клок черных, как смоль, волос. Чисто выбритый подбородок отливал  синевой.
Глаза его смеялись.
     Анна замерла, прижал кулачки к груди. Сколько раз во сне  она  видела
эти дерзкие глаза, суровые складки у рта, смеющиеся губы! И вот он  прибыл
увидеть, как ее продают великому князю Руси...
     Она увидела в его глазах и лице жадность и боль. Он жаждал ее все эти
годы страстно, неистово, он страдал, и никакой  накал  в  письмах  не  мог
передать того жара, что полыхает в его сердце, это видно по его лицу... Он
и сейчас жаждет ее по-варварски, а это значит -- неистово, не зная удержу,
не желая знать никаких препятствий...
     Она первая нарушила торжественное молчание:
     -- Ты прибыл, чтобы отвезти меня великому  князю...  ныне  императору
Руси?
     Он смотрел неотрывно в ее лицо и, казалось, его душа унеслась далеко.
От ее негромкого голоса даже вздрогнул:
     -- Что? Ах да, я для этого и прибыл.
     Он покосился на Войдана, что стоял с каменным  лицом.  В  его  темных
глазах промелькнуло странное выражение.
     -- А ты еще не стал христианином? -- спросила она.
     Ее бывший ипаспист развел руками:
     -- Да хоть чертом стану, только вели!
     Она медленно  наклонила  голову.  Его  отчаяние,  скрытое  за  удалым
бесшабашием, понимала.
     -- Ничего... Тебя утешат твои жены. Я уверена, что у такого отважного
воина, много жен и еще больше наложниц.
     Против желания она сама уловила в своем голосе ревнивую нотку. А воин
все так же с веселым отчаянием махнул рукой:
     -- Я их всех отпустил! Теперь я  одинок.  И  некому  встать  со  мной
рядом.
     За спиной Анны начали тревожно переговариваться.  Один  наклонился  к
Войдану, что-то шепнул  на  ухо.  Тот  кивнул,  взглянул  на  встречающего
витязя:
     -- Что велит великий князь?
     Витязь развел руками:
     -- Ему не терпится увидеть Анну во дворце. Посему он желает, чтобы ее
привезли к нему немедля.
     Войдан все еще не спускал с него глаз. В них заблистала насмешка:
     -- А торжественный прием?
     -- Потом. Сумеешь передать ее мне в лодку?  А  ее  свита  пусть  либо
дожидается, когда их отнесут на носилках, либо едут на наших лодьях.
     Войдан кивнул:
     -- Я готов. Но согласятся ли отпустить принцессу с тобой...
     -- Со слабыми не считаются,-- ответил витязь мстительно.
     Он прыгнул через борт, а из лодки протянул  руки.  Войдан  неожиданно
подхватил Анну на руки, шепнул, чтобы  ничего  не  страшилась,  передал  в
требовательно протянутые  руки  раньше,  чем  свита  испуганно  завизжала,
кинулась останавливать.
     Анна замерла в  могучих  руках.  Ей  хотелось,  чтобы  это  мгновение
никогда не кончалось. Его руки были сильные и твердые, как корни дуба,  от
кожи пахло солнцем и  морем.  Он  держал  ее  как  пушинку,  уже  и  лодья
отодвинулась от дромона, а он все держал, и лишь когда тревожно завозилась
в его объятиях, нехотя опустил на дощатую палубу.
     -- Тебе не сносить головы,-- шепнула она.
     Он неотрывно смотрел в ее чистые глаза:
     -- Надеюсь...
     -- Почему?
     -- Хочу умереть на бегу. И чтобы видеть тебя...
     Лодью качнуло на волнах, он подхватил ее под руку и уже не  отпускал.
Гребцы дружно рвали весла, они  видела  смеющиеся  лица,  на  нее  глазели
откровенно и весело, и она напомнила себе, что эти люди не знают  сложного
церемониала имперского двора, потому так откровенны и бесстрашны.
     -- Ты служишь у великого императора русов? -- спросила она тихо.
     В ее глазах было сомнение.  Он  был  одет  слишком  просто,  ни  один
император не позволит, чтобы его личные солдаты выглядели бедными. Правда,
у него из-за спины торчит рукоять меча, что базилевсу под  стать:  рукоять
украшена  рубинами,  а  нарочито   простые   ножны   по   краям   блистают
бриллиантами. Но сапоги этого витязя стоптаны,  растрескались  от  жары  и
пыли.
     Он ответил жарким шепотом:
     -- Я служу Руси.
     -- Будь осторожен,-- сказала она одними губами.-- Тебя  казнят,  едва
выйдешь на берег... Не держи меня за руку!
     Он не отпустил, глаза были дерзкими:
     -- Наш князь не обидится.
     Что-то насторожило в его голосе, она спросила с подозрением:
     -- Он стар и немощен?
     -- Гм...
     Второй  гребец,  который  без  напарника  поднял   весло   и   сидел,
прислушиваясь к их разговору, хмыкнул. Вольдемар посмотрел на него строго:
     -- Ты чего? Так уж немощен твой князь?
     Гребец, здоровенный мужик с кудрявой  бородкой,  почесал  в  затылке,
перекривив рожу, подвигал кожей на лбу, изображая непосильные мыслительные
процессы, ответил с сомнением:
     -- Да, пожалуй... Девятьсот девяносто восемь  жен  как  было,  так  и
осталось... Уже год как ни одной не прибавилось... Слабеет наш  князь!  Не
сумел догнать премудрого Соломона, у того было тыща жен.
     Витязь сказал раздраженно:
     -- Черт бы тебя побрал, Жидовин!  Уже  все  знают,  что  князь  давно
отпустил всех жен... и прочих. Один ты еще не слышал!
     Жидовин, а теперь и Анна  признала  в  нем  иудея,  опять  почесал  в
затылке, посопел, изображая руса, даже вытер рукавом  воображаемые  сопли,
сказал с сомнением:
     -- Да я-то слыхивал... Но мы ж знаем какой  он  хитрый!  Явно  где-то
припрятал, чтобы тайком по ночам туда шастать аки лис к курам...
     Витязь люто зыркнул, испепелил его на месте, вбил по уши в дно лодки,
растер и вытер подошвы, лишь тогда с натянутой улыбкой повернулся к Анне:
     -- Не слушай их... И это верная дружина князя! Представляешь,  каково
ему с таким окружением?
     -- Почему не заменит? -- спросила она с недоумением.
     Он отмахнулся с безнадежностью:
     -- Другие еще хуже.
     На берегу блистали оружием и  доспехами  суроволицые  воины.  Осеннее
солнце косыми лучами  дробилось  на  мелких  пластинах  доспехов,  кольцах
кольчуг, шлемах и непривычно длинных, вытянутых книзу щитах.
     Среди воинов небольшой кучкой выделялись  прибывшие  ранее  василики,
епископы  и  священники  в  раззолоченных  и  пышных  ризах,  цареградские
чиновники. Все жадно и тревожно смотрели на приближающуюся лодью. Северный
ветер трепал их ризы и волосы. Все, кроме  русов,  ежились,  прятались  от
ветра.
     Анна спросила тихо:
     -- Я не вижу... великого князя.
     Вольдемар сказал заботливым голосом:
     -- Он с нетерпением ждет тебя во дворце. Сама знаешь, ему нельзя тебя
видеть до венчания.
     Острая тоска сжала ее сердце. Знала, что  больше  не  увидит  родного
города, отныне и навеки ее землей будет эта таинственная Русь, а  окружать
ее будут эти свирепые люди,  уже  смирилась,  ибо  отпрыски  императорских
династий никогда не выходили замуж и не женились по любви, всегда это были
династические браки, но внезапная  встреча  с  этим  дерзкоглазым  витязем
всколыхнула все тайное, что так тщательно прятала в самой глубине сердца.


     Среди  пожарищ  и  обгорелых  остовов  дворец   правителя   оставался
единственным уцелевшим зданием. Даже сад вокруг дворца был  не  тронут,  а
трупы, как поняла Анна, унесли, закопали, траву заново расчистили. По саду
с ножницами в руках бродили два садовника, подстригали кусты роз. Для  них
весь мир был здесь.
     Анна заметила, что Вольдемару кланяются  как  простые  воины,  как  и
знатные русы. Это удивило, мог бы и похвастать, потом поняла, что для него
все равно мало. А  то,  что  он  ведет  ее  к  правителю  Руси,  наверняка
наполняет и его  сердце  печалью  и  ядом.  Только  он  мужчина,  вида  не
показывает...
     В переднем зале он шепнул ей на ухо:
     -- Погоди минутку... Я сейчас.
     Он исчез, не дав  сказать  слова,  а  Войдан,  что  держался  следом,
прогудел густым успокаивающим голосом:
     -- Все будет хорошо.
     -- Войдан,-- сказала она робко,-- ты здесь мой единственный друг!  Не
покидай меня, пока сможешь.
     В его насмешливых глазах промелькнула искорка, то ли жалости,  то  ли
сочувствия, но он лишь повторил:
     -- Все будет хорошо...
     В зал входили и выходили воины, воеводы. От них пахло жаркой пылью  и
кровью,  а  пот  смешивался  с  запахами  гари.  На  нее  посматривали   с
любопытством, Анна почти у каждого в глазах видела затаенную хитрость.  От
нее что-то скрывали!
     Наконец отворилась парадная дверь. Войдан взял Анну под руку,  повел.
Она старалась держаться гордо, хотя ее пальцы на руке Войдана трепетали, а
сердечко мелко-мелко тряслось от страха.
     Парадный зал был огромен. На той стороне высился трон. По обе стороны
стояли в красивых одеждах знатные мужи, а на троне сидел высокий и сильный
мужчина. На его плечи был наброшен красный плащ,  голова  была  непокрыта,
блестела, чисто выбритая, только иссиня-черный клок волос  падал  сбоку  и
прятался за ухом.
     Анна остановилась. Сердце стучало все громче. Великий князь Руси, это
явно был он,  величаво  поднялся,  некоторое  время  смотрел  с  надменной
улыбкой, потом вдруг бесшабашно  рассмеялся,  сбросил  плащ  и  сбежал  по
ступенькам вниз.
     Это был дерзкоглазый Вольдемар!
     Анна еще не поняла, брови ее взлетели наверх, а сердце уже забилось в
радостном предчувствии:
     -- Ты?
     Он засмеялся весело и грохочуще:
     -- Я!
     -- Но... а великий князь Руси...
     Он оглянулся на бояр и воевод, крикнул со смехом:
     -- Не похож?
     Он  протянул  к  ней  руки,  и  она  не  помнила,  когда   преодолела
разделявшее их пространство,  очутилась  в  его  объятиях,  прижалась  так
сильно, что он ойкнул на полуслове, обхватил ее, поднял на руки.
     Со всех сторон раздался такой довольный рев, что дрогнули стены.  Она
лежала в его руках, прижавшись к широкой груди, а  в  зал  набивалось  все
больше людей, здесь были и простые воины, все орали и подбрасывали  шлемы,
били рукоятями мечей в щиты
     Последними в двери протиснулись  запыхавшиеся  василики,  митрополит,
высшие чины ромейской империи. На их лицах отразился ужас,  их  принцесса,
которую они должны были  беречь  ценой  жизни,  уже  в  руках  варварского
правителя!
     Один с криком: "Княже!", "Базилевс!" бросился через толпу.  Остальные
поспешили за ним. Хоть и нехотя, но давали дорогу, все-таки гости.
     Губы Владимира и Анны слились воедино. Он  держал  ее  на  руках,  не
чувствуя веса, это было его тело, а она прижималась так крепко, что  он  в
самом деле не чувствовал разницы между своим телом и ее.
     Василик подбежал, упал на колени,  ухватился  дрожащими  пальцами  за
сапог Владимира:
     -- О, великий базилевс Руси! Пощади! Но это -- неправильно...
     Воины зычно хохотали. Анна наконец оторвала губы от  его,  горячих  и
твердых, застыдилась и спрятала лицо на его груди,  а  Владимир  сказал  с
легкой насмешкой:
     -- Почему? Вот при всем честном народе клянусь, что беру ее такой  же
непорочной... как и семь лет назад, когда служил в Царьграде!
     Общий веселый рев был ему ответом, где потонули  растерянные  вскрики
василиков. Анна только и услышала знакомые слова на ее языке:
     -- Ага, в Царьграде! При ее постели служил!
     -- Что бы то ни было, а платье невесты должно быть белым!
     -- Га-га-га!
     -- Удалой князь, удалой!!!
     Владимир вернулся к трону, усадил  счастливую  Анну,  что  не  желала
размыкать рук вокруг его шеи. А  сам  вдруг  встал  на  одно  колено.  Она
спросила с испугом:
     -- Что с тобой?
     -- Не знаю,-- ответил он счастливо,-- но  мне  хочется  встать  перед
тобой на колени.
     -- Почему? Зачем?
     Голос его был недоумевающий:
     -- Если бы знал...  Это  что-то  выше  меня!  Главнее.  Наконец-то  я
получил все, к чему шел так долго. Я люблю тебя, Анна!
     Она ответила тихо, но во внезапно наступившей  после  слов  Владимира
тишине ее услышали все:
     -- И я люблю тебя, мой герой... Я любила тебя все годы. И ждала...
     Последние  слова  снова  потонули   в   оглушительном   реве.   Среди
раскрасневшихся счастливых лиц мелькали  растерянные  лица  митрополита  и
василиков. Все шло не так, как  было  задумано.  Но  принцесса  счастлива,
видно по ее лицу. Настолько счастлива, что если правильно  все  повернуть,
то на этом можно заработать даже больше, чем планировали.


     Владимир, бережно обнимая ее за плечи, вывел  на  балкон.  Небо  было
черным, как сажа, звезды горели  по-южному  яркие,  сочные.  Пахло  гарью,
кое-где еще догорали дома. Крики почти утихли, лишь глухо стучали копыта.
     Анна прошептала, словно все еще не верила:
     -- Подумать только... Ты сказал еще мальчишкой, что  все  равно  меня
возьмешь... Тебе было тогда десять лет, а мне -- семь... И  ты  всю  жизнь
это помнил?
     -- Я к этому шел,-- ответил  он.--  Я  карабкался,  обламывая  ногти!
Зачем мне было  княжество?  И  великое  княжение?  Зачем  мне  становиться
базилевсом, если бы это не дало тебя?
     Она покачала головой, голос был потрясенным:
     -- Тебе  было  двадцать,  когда  ты  появился  второй  раз...  А  мне
семнадцать. Ты стал еще злее, в  твоих  глазах  постоянно  были  злость  и
отчаяние. Ты сказал тогда:  я  все  равно  тебя  возьму!  Одну  --  или  с
Царьградом вместе.
     Она засмеялась счастливо, прижалась к нему. Он засмеялся тоже:
     -- А кто сказал, что не возьму и Царьград?
     Голос был веселым, но глаза оставались серьезными.


     Часть войск разместилась прямо  в  городе.  Не  всем  хватило  домов,
ночевали на теплой от  пожарищ  земле,  укрывались  звездным  небом.  Анна
высвободилась из его рук, прислушалась:
     -- Поют!
     -- Победители,-- ответил Владимир  снисходительно.  Он  жадно  вдыхал
запах ее волос, трогал губами порозовевшие  мочки  ушей:  --  Ромеям  рога
посшибали!
     Она покачала головой:
     -- Нет, это не о войне...  Подойдем,  послушаем?  Я  хочу  проверить,
насколько понимаю русскую речь.
     -- Не боишься?
     Ее смех был счастливым:
     -- С тобой?
     В  зале  стражи  поднялись,  хотели  идти  следом.  Владимир  покачал
головой, но незаметно для Анны дал знак. Мол, следуйте  в  отдалении.  Кто
покажется на глаза -- прибью.
     Запах пожарищ стал  сильнее,  когда  вышли  на  ступени.  Под  ногами
захрустела зола. На той стороне площади в багровом свете видны были воины,
слушали кощюнника. У костра  собралось  их  не  меньше  четырех  десятков,
остальные слушали, лежа у своих костров. Чистый сильный голос разносился в
ночной тиши далеко.
     Владимир через головы разглядел, что кощюнник стар и слеп, но  пальцы
его уверенно бегают по струнам. Песня была красивая и печальная,  слушали,
затаив дыхание. Он не вслушивался в песню,  в  душе  гремела  своя  песня,
спросил одного:
     -- О чем он?
     -- О нашем князе,-- буркнул тот, не оборачиваясь.
     Владимир насторожился, прислушался. Кощюнник пел о любви и  верности,
о силе духа, о великой боли и тревоге. Анна слушала зачарованно.
     -- О войне, что ли? -- спросил Владимир снова.
     Мужик недовольно  дернул  плечом,  раздраженный,  ходят  тут  всякие,
мешают слушать.
     -- О войне и подвигах лизоблюды поют в княжьих хоромах,-- ответил  он
грубо, но негромко.-- А это о  нашем  мужицком  князе!  Который  из  земли
вышел, силу непомерную от нее взял... Змея  цареградского  побил,  царевну
заморскую несказанной красы спас, с собой из-за тридевяти земель привез...
     Владимир втянул голову в плечи.  Анна  сдавленно  хихикнула,  поняла,
потянула  его  назад.  Владимир  на  цыпочках  попятился,  страшась,   что
обозленный мужик обернется. Нет, слушает зачарованно. Да и песня хороша...
Когда за серебро и злато, то складывают куда хуже.
     Он пятился, прижимая Анну, но чувствовал,  как  уши  вытягиваются  на
локоть, стараясь уловить слова о таком герое. Народ гордится, что  он  был
холопом, как и они, страдал и недоедал, как  и  они!  Будь  он  рожден  на
троне, так бы не любили. И брак с принцессой Анной  сочли  бы  само  собой
разумеющимся. О нем поют не потому, что ему много дали, а  что  сам  всего
добился.
     Анна вскинула сияющее лицо. В огромных  глазах  блистали  и  лучились
звездочки. Пухлые губы казались темными как спелые вишни:
     -- О, Вольдемар...
     Он поцеловал ее нежно и трепетно, она надолго замерла в его объятиях,
шепнула:
     -- О тебе поют!
     Он ответил хриплым голосом, скрывая неловкость:
     -- О базилевсах положено петь.
     -- Вольдемар,-- возразила она горячим, как ветер пустыни,  шепотом,--
у нас о правителях поют только из-под палки! И за большие деньги. А  чтобы
пели вот так сами, для себя, для своего удовольствия и  своей  гордости...
никогда! Ты уже не просто народный герой... ты сказочный герой!
     Не зная, что возразить, он поцеловал ее долго  и  жадно,  вскинул  на
руки и понес во дворец. Она положила головку ему на плечо. Владимир что-то
вспомнил, засмеялся:
     -- Вепрь... помнишь старого начальника дворцовой  стражи?  Он  как-то
прижал нас с Олафом к стене. Допытывался: почему мы важнее, чем  священная
особа императора? Ведь убить  правителя  такой  огромной  империи  --  это
изменить историю...
     -- И что вы ему ответили? -- спросила Анна живо.
     -- Да так, отмычались. А теперь я смог бы ответить.
     -- Ну-ну!
     -- Мы в самом  деле  важнее.  Олаф  уже  не  этериот,  верно?  Войско
поднимет его на щит как  грозного  конунга  викингов.  Я  двинул  огромное
войско на южные рубежи... Это мы двое делаем историю! А какой император  в
Византии -- есть ли разница? Все равно Царьград скоро станет моим городом.
А мои воины будут мыть сапоги в Дарданелах!



                                 Глава 44


     Проснулся поздно утром, чего с ним не случалось уже много  лет.  Анна
еще спала,  раскидавшись  среди  роскошных  подушек.  Черные,  как  смоль,
длинные волосы разметались по подушке. Владимир наклонился, стараясь  даже
не дышать, чтобы не разбудить, бережно коснулся губами ее волос.
     Нежный запах проник, казалось, прямо в сердце. Впервые за  годы  злая
боль, что так прочно вгнездилась в сердце, что уже и не мыслил  жизни  без
нее, не разъедала сердце. Он был снова цельным  человеком.  Та  половинка,
что жила в Царьграде, воссоединилась с его сердцем.
     Замирая от страха, что она проснется, он нежно и благоговейно целовал
ее волосы, украдкой следил за  бесконечно  милым  лицом.  Оно  было  столь
совершенно, что просто вселяло в его сердце  страх.  Люди  не  могут  быть
настолько безупречны!
     Вдруг он заметил, что ее длинные  ресницы  чуть  подрагивают.  Пухлые
губы чуть изогнулись, и  он  понял,  что  она  лишь  притворяется  спящей.
Притворяясь, что целует, он бережно взял в губы розовую мочку  уха,  вдруг
куснул.
     Она вскрикнула и широко распахнула глаза:
     -- Зверь! Как ты меня напугал!
     -- Не прикидывайся! -- предупредил он со счастливым  смехом,--  Иначе
кара будет жестокая.
     Она  приподнялась  на  локте,  осматриваясь,  а  Владимир  с   жадным
удивлением смотрел на ее высокие полные груди, узкую ложбинку между  ними,
где блестели  мелкие  капельки  пота.  Кожа  была  безупречна,  гладкая  и
шелковая на ощупь, чистая и нежная, как лепесток розы.
     --  Что  ты  смотришь?  --  возмутилась  она.--  Сколько  можно?   Ты
ненасытен, как дикарь!
     -- Я и есть дикарь,-- ответил он с насмешливой гордостью.-- Слушай, а
зачем ты привезла столько священников?
     -- Это не мне,-- ответила она нежным голосом,-- а нам...
     Он удивился:
     -- Зачем?
     -- В цивилизованных странах принят обряд венчания...
     Он засмеялся:
     -- Тогда мы самая цивилизованная страна! У нас всякий раз  свершается
этот обряд.
     -- Как?
     -- Обойти трижды вокруг любого куста,--  объяснил  он  серьезно.--  А
развод еще проще: камень жене на шею и -- в воду!
     Она поняла, что он дразнится, возмутилась:
     -- Я серьезно!
     -- А если серьезно, то мы уже давно женаты перед  всеми  богами...  и
Олафом с Еленой. Но тебя тревожит что-то еще?
     Она сказала с усилием, невольно отводя взор:
     -- Священники нужны, чтобы окрестить твою... нашу Русь.  Я  не  смогу
жить в стране языческой.  А  если  принять  крещение,  то  Русь  войдет  в
сообщество цивилизованных стран, забудет свой дикий нрав. Ты любишь меня?
     Горячая волна прямо из сердца ударила в  голову,  затопила  мозг.  Он
прошептал:
     -- Все веры ведут к одному богу... Надо только идти, а  не  молиться,
стоя на месте... Я люблю тебя, жизнь моя...  И  приму  любую  веру,  какую
скажешь!
     -- А Русь?
     -- Что Русь... Ты не слышала о ком на Руси поют?


     Когда он рука об руку с Анной спустился в большой зал, там  уже  было
полно народу. Царьградские вельможи держались замкнутой группой, на воевод
и бояр киевского повелителя посматривали опасливо.  Те  смеялись  чересчур
громко, двигались размашисто, гулко били друг друга по  спинам  и  плечам,
лица были дикие, открытые как у зверей.
     Только Войдана они стремились завлечь к  себе,  что-то  выспрашивали,
шептали в оба уха, опасливо оглядывались по сторонам. Бывший  царьградский
ипаспист отвечал с ленцой, насмешливо поблескивал глазами. Не  думал,  что
снова станет так важен для базилевса!
     Владимир заметил, как передернулся митрополит, завидев его  с  Анной.
Невеста должна непорочно ждать  таинства  венчания,  лишь  затем  стыдливо
приоткрыться уже не перед женихом, а перед мужем, но  в  империи  как  раз
родилось правило, ставшее поговоркой: в чужой монастырь со  своим  уставом
не ходят. А здесь дикая Русь, пока что надо смиряться, не сердить свирепых
варваров, не знающих удержу ни в гневе, ни в радости.
     -- Приветствую весь честной народ! -- провозгласил  Владимир  еще  со
ступенек.-- Как почивали?
     За  всех  ответил  Тавр,  его  серые  глаза  были   внимательными   и
насмешливыми. Он видел все и  всех,  понимал  смущение  и  затаенный  гнев
митрополита и высших церковных служителей, даже их страх.
     Константинопольский патриарх выступил вперед:
     -- Княже, мы долго говорили  вчера  с  твоей  невестой...  Мы  готовы
окрестить тебя!
     Краем глаза Владимир увидел напряженные лица воевод. Они  ему  всегда
верили,  ждут  и  сейчас,  что  он  ответил  достойно,  защитит  Русь   от
посягательств жадных рук Константинополя, не даст превратить  Русь  в  еще
одну из провинций империи...
     -- Спасибо,-- ответил он с чувством.-- Правда, я уже крещен...
     Патриарх отшатнулся. Дароносица выпала из рук, запрыгала со звоном по
мраморным плитам. Монахи бросились поднимать, сухо стукнулись лбами.
     -- Как...-- прошептал патриарх.-- Когда... Кем?
     Владимир поймал взглядом за спинами воевод лисью  мордочку  Анастаса.
Священник, по случаю взятия Корсуни будучи все еще навеселе,  прятался  от
грозного взора константинопольского владыки.
     -- А вот им,-- указал Владимир.-- Выйди-ка сюда!
     Анастас робко выбрался вперед. Он побледнел, еще не поняв, чего хочет
великий князь, смотрел искательно, пытался угадать его желания.
     -- Да,--  сказал  он  наконец  дрожащим  голосом,--  я  провел  обряд
крещения...
     Владимир смотрел на озадаченные лица воевод. То, что он принял ислам,
все знали. А когда это еще и учение Христа? Брешет как попова собака и  не
поплевывает!
     Только Тавр понимающе улыбнулся. Крещение  из  рук  этого  пьяницы  и
бабника, своего же слуги? Разве может быть больше  насмешка  над  ромеями,
над верой Христа?
     -- Русь буду крестить я сам,-- сказал Владимир.-- По  нашим  обычаям,
князь является и волхвом. У вас, кстати, тоже.  Разве  не  базилевс  глава
церкви? Патриарх -- не папа римский, он подчинен  базилевсу.  Так  что  те
книги, которые привезены, пригодятся. А всем  священникам  работы  хватит,
Русь велика.
     Патриарх воскликнул в ужасе:
     -- Но как же... Повелитель страны не может управлять  и  церковью!  В
Константинополе империей правит базилевс, я -- церковью...
     Воеводы видели и раньше с какой быстротой Владимир принимает решения.
Лишь на миг сдвинулись брови, но отвечал уже с улыбкой и без запинки:
     -- Вы, Преподобный, что-то не так поняли... Я  буду  только  крестить
Русь, ибо это акт государственный, а управлять ежедневными  делами...  вот
он!
     Его указующий перст  проложил  незримую  дорогу  к  тщедушной  фигуре
Анастаса. Тот застыл, глаза стали  отчаянными.  Патриарх  побагровел,  его
раздуло как утопленника на жарком солнце:
     -- Но как... ведь  верховные  экзархи  провинций  назначаются  только
патриархом!
     -- Белый свет меняется,-- ответил Владимир безмятежно.-- Но не  будем
спорить в этот радостный день! Я буду выбирать кому быть первосвященниками
на Руси, все-таки мне на  месте  виднее,  согласись,  а  ты  будешь  их...
назначать.
     Крохотная пауза показала, что он хотел  сказать  "утверждать",  но  в
последний момент пощадил патриарха. Но ясно  дал  понять,  что  не  примет
митрополитов, присылаемых из Царьграда.
     Дружинники сомкнулись за спиной Анастаса. Он боялся дышать, на солнце
хмель поднялся из утробы  и  ударил  в  голову.  Перед  ним  все  плыло  и
качалось. Патриарх смотрел ненавидяще, в глазах было бессилие. Князь русов
в последний момент свернул еще круче... Но что можно сделать?
     -- Что ж,-- сказал он тяжело, словно ворочал тяжелые глыбы,-- тяжелая
работа выпадет ему работать среди язычников. Осилит ли?
     -- Мы поможем,-- заверил Владимир.--  Выше  голову,  митрополит  всея
Руси!
     Анастас вздрогнул, дико посмотрел на великого князя. Жилки  в  глазах
полопались от беспробудного пьянства, белки налились кровью,  он  выглядел
злым и затравленным. Похоже, он еще не понимал, что на него  свалилось,  а
патриарх константинопольский в бессилии воздел и опустил  руки.  Язычники!
Одни язычники, не скоро их осияет благодать Христа...
     Только Тавр посветлел лицом, еще Борис кивнул понимающе. Если русский
князь принял бы крещение из рук константинопольского патриарха, то ему  бы
Русь и подчинялась. А так как  патриарх  подчиняется  базилевсу,  то  Русь
выполняла бы  приказы  Царьграда.  Но  приняв  крещение  из  рук  простого
священника, Владимир не признает верховной власти империи даже в  вопросах
веры. Он не стал платить независимостью, он остался верен себе -- попросту
украл веру. А дабы закрепить ее, заставил привезти целый флот  священников
с их книгами. Не довольствуясь этим, еще и от Самуила,  болгарского  царя,
идут целые обозы с церковными книгами. Без них не окрестить целую страну!
     Оставшись на минутку наедине с князем, Тавр сказал понимающе:
     -- Русь крестить -- понятно... А сам то ты как? В самом деле принял?
     Владимир бросил раздраженно:
     -- Вопросы веры... это дело другое. Для себя я воин ислама. Я хочу  и
буду говорить с богом один на один, без дурака-толмача. Но  как  правителю
мне нужна послушная, аки пес, вера для простолюдинов!  Чтобы  стянуть  все
эти сотни озлобленных друг на друга племен в один могучий кулак, я  должен
править душами и даже мыслями так же просто, как и телами. И рыться в них,
как в карманах и закромах холопов. Новая вера сама предлагает  мне  тысячи
осведомителей,  коим  рабы  этого  небесного  царя  будут  выкладывать  на
исповеди все сокровенное! Ни один не ускользнет, ибо крестить будут еще  в
колыбели. Вот это настоящая власть.  И  я  создам  ту  Русь,  перед  мощью
которой содрогнутся соседи. Инакомыслия не будет! Все думать и чувствовать
будут как угодно мне, великому князю, кагану, базилевсу, царю  или...  как
ни назови. Мановением руки я смогу бросать на врага... или на  рытье  рва,
как послушную армию, так и женщин, стариков и детей, если возжелаю!
     Глаза его горели мрачным огнем. Тавр  поклонился  ниже,  чем  обычно,
отступил. Впервые от слов князя чувствовал не трепет восторга,  а  неясный
страх, будто все ближе подходил к бездне.
     В тот же вечер в небольшой комнатке за плотно  закрытыми  дверьми  он
собрал доверенных воевод Владимира, бояр,  а  также  знатных  мужей,  кому
доверял. В воздухе веяло тревогой.
     Тавр оглядел всех выпуклыми круглыми глазами:
     -- Наш князь сейчас токует вокруг своей тетерки...  Ему  не  до  нас.
Даже не до Руси. Что ж,  он  трудился,  не  покладая  рук,  пусть  малость
отдохнет. А нам нужно подумать, как окрестить Русь.
     Войдан пожал плечами:
     -- Войско сейчас как никогда просто боготворит князя.  Он  почти  без
потерь взял Херсонес,  а  неистовый  Святослав  положил  бы  там  половину
войска... Он ромеев поставил на колени, примучил отдать за него  принцессу
красоты невиданной, а главное -- вытребовал такую дань, что ни князь Олег,
ни Святослав, никто другой не захватывали и десятой доли! Он каждому воину
подарил по золотой гривне на шею,  виданное  ли  дело!  Не  всякий  боярин
имеет! Если вспыхнут волнения, то дружина  пойдет  за  князя  даже  против
родных матерей!
     Стойгнев буркнул:
     -- Когда вернемся в Киев, сразу надо открыть  все  подвалы  с  вином,
выкатить бочки на улицы. И выставить богатое угощение.  Кто  крестится  --
жри и пей от пуза.
     -- А крестить в день святого Боромира,--  добавил  Тавр  со  странной
насмешкой.-- Повезло, наступают самые жаркие дни, вода в Днепре прогрелась
как парное молоко.
     Наступило долгое молчание. Тавр заметил, что никто из них не  смотрит
друг на друга. Наконец задвигался Войдан, сказал с кривой усмешкой:
     -- Что ж, пришел конец прекрасной мечте?
     -- Ну почему уж так...-- сказал Тавр неуверенно.
     -- А куда денете русских богов? Пока Христа принимали в  народе,  то,
ревнив он или не ревнив, но ставили рядом с другими. А если примут по всем
правилам для всей Руси...
     Стойгнев кашлянул:
     -- Не если, а когда. Князь уже решил.
     -- Базилевс,-- поправил Кремень с неловким смехом.-- Император!
     -- Вот-вот,-- согласился Войдан.-- Я  насмотрелся  на  императоров  в
Царьграде. Им нужна абсолютная власть. А православная церковь всегда пятки
лизала любой власти, мол, любая власть от бога,  за  что  власть  жаловала
церкви земли, строила им храмы,  давила  их  противников.  Эти  священники
сразу же кинутся повергать русских богов, жечь капища, убивать волхвов!  А
народ тут же возьмется за топоры.
     Тавр  содрогнулся.  Росичи  сметут  в  гневе  не   только   прибывших
священников, но и великого князя, которому отдали сердца и  готовы  отдать
головы.
     -- Войдан,-- сказал он напряженным голосом,-- вся надежда  только  на
войска. Сейчас все  еще  опьянены  легкой  победой  и  добычей  прямо-таки
неслыханной. Наш народ беспечен, о завтрашнем дне голову сушить не  любит.
Мол,  у  коня  голова  большая,   пусть   он   и   думает...   Надо   этим
воспользоваться. Перед крещением открыть все княжеские подвалы... я открою
казну и все злато и серебро отдам войску... А яхонты, жемчуг,  драгоценные
чаши и мечи с рубинами -- раздадим старшей дружине. Все  отдадим,  с  себя
снимем!
     Войдан кивнул:
     -- Авось, купятся... Иначе...
     Снова повисло тяжелое, как смертный грех, молчание.  Тавр  крикнул  с
болью:
     -- Что затихли? Разве мы здесь не готовимся к прыжку на Царьград? Вот
он, Царьград, падает в наши ладони! Вокруг все страны по  горло  увязли  в
христианстве! А с волками жить -- по-волчьи выть! Иначе сомнут, затопчут!
     Никто не спорил, сидели, отводя друг от друга взгляды. Посреди  стола
стояли нетронутыми чаши с вином. Войдан вздохнул:
     -- Будем и мы как все... Прощай, златое царство!
     -- Если на всей земле нет равенства,-- сказал Стойгнев  угрюмо,--  то
непросто утвердить его в одной Руси.


     Они считают, подумал он, что перехитрили меня, дав  мне  украсть  для
Руси веру Христа! Дурачье! Я  видел  их  замысел.  Но  какая  это  мелочь:
выбрать веру для страны, если вместе с верой получает целый мир  --  Анну!
Конечно, он предпочел бы ислам. Увы, нельзя,  Анна  будет  опечалена,  что
может иметь по Корану четырех жен. Даже, если он ни на одну женщину больше
не посмотрит. А он готов претерпеть любые муки, только бы не вызвать на ее
прекрасном личике даже тень недовольства.
     Богатырей бы окрестить! Народ их чтит, заступники земли Русской... Им
подражают  в  говоре,  походке,  одежке.  Если  бы  эту   славную   тройку
побратимов: Добрыню, Жидовина и Алешу узрели с крестами на их широких, как
двери, грудях, то многие бы крестились, не думая...
     Тавр сказал, пряча глаза:
     -- Княже... И не думай.
     -- Не станут?
     -- Это боярина Рынду хоть Иваном обзови,  только  село  ему  дай  или
серебряную гривну на шею повесь. Сам крестится,  семью  окрестит,  холопам
кресты на шею повесит! Тебе сейчас эти продажные души важнее...
     Владимир долго сидел, вперив взор в чисто  выскобленный  пол.  Сказал
глухо:
     -- Всех, кто служит на заставах богатырских, принять с честью,  поить
и кормить, величать, петь им кощюны про их подвиги, осыпать дарами... пока
им самим тошно не станет... потом пусть внезапно явятся послы, обязательно
в растерзанной одежде и непременно прямо на пир, возопят в великом страхе,
что на границах Руси  снова  появились  чужие  богатыри-поединщики,  силой
бахвалятся, русских витязей грозят по уши в землю вбить...
     Тавр кивнул, пряча усмешку. Князь очень  точно  передразнил  и  чужих
поединщиков, и  в  лицах  показал,  как  меняются  лица  пирующих  русских
богатырей, как вскакивают, опрокидывая столы, как с могучим ревом бегут  к
коновязи, где впрок нажираются отборным зерном их богатырские кони.


     Проэдр и высшие чиновники с трепетом ждали, что скажет великий архонт
Руси, который в крещении  принял  имя  Василия,  а  теперь  еще  именуется
базилевсом. Тем самым он подчеркнуто ничем не уступает властелину империи,
тоже именуемому базилевсом Василием.
     Владимир сказал торжественно:
     -- Идите и  скажите...  Копыта  наших  коней  не  переступят  границы
империи! Отныне и навеки она в безопасности от моего меча.
     Он  услышал  облегченный  вздох,  словно  с  плечей  ромеев  свалился
Колхидский хребет. Их лица прояснились. Проэдр переспросил с надеждой:
     -- Мы подпишем мирный договор?
     -- Хоть сейчас,-- ответил Владимир, смеясь.
     -- На... на каких условиях? Что ты хочешь получить еще?
     Он обнял Анну за хрупкие плечи:
     -- Вы еще не поняли... Я уже получил все. Зачем мне империя? Вот  моя
империя.
     Она вскинула сияющее лицо. Глаза сверкали как две звезды:
     -- Ты правду так считаешь?
     --  Дорогая...  Империей  больше,  империей   меньше...   А   ты   --
единственная.



                                 Глава 45


     После заключительного грабежа Херсонеса, на посошок,  Владимир  велел
выступать обратно на Русь. На заранее сколоченные подводы  с  укрепленными
колесами сняли мраморные статуи, в том числе и знаменитую четверку коней с
возницей Аполлоном, бывшим славянином, а потом  перебежавшим  к  ромеям  в
теплые края, срывали цветные  изразцы  и  вслед  за  статуями  грузили  на
тяжелые корабли, им плыть кружным путем в далекий Киев, вязали  и  уводили
мастеров, пора-де обучить своему дивному ремеслу северян, как-никак теперя
родня.
     Владимир с малой дружиной,  воеводами  и  близкими  боярами  поспешил
впереди войска. Анну везли в  коляске,  но  когда  белые  стены  Херсонеса
скрылись, она велела подать себе коня. К удивлению и радости  Владимира  в
седле держалась хорошо, конем управляла умело.
     -- На всякий случай,--  объяснила  она,  смущаясь.--  Я  не  очень-то
верила, что ты сумеешь меня взять... но так было приятно играть в мечту! Я
делала все так, будто в самом деле когда-нибудь заберешь... И язык росский
учила, и... всякое другое узнавала.
     Конь  понес  ее  красиво,  явно  гордясь  такой  всадницей.  Владимир
некоторое время любовался, стоя на месте, наконец догнал в  галопе.  Но  и
когда ехал рядом, ощутил что начинает ныть шея, до  того  смотрел  на  нее
неотрывно, тоже гордясь и любуясь.
     Заночевали в маленькой веси в просторном доме войта. Самого  войта  с
семьей  дружинники  вытолкали  в  шею  еще  до  прибытия  знатных  гостей.
Пообещали посадить на кол, ежели покажется на глаза.
     Анна расширенными глазами смотрела на простые  деревянные  лавки,  на
глиняную посуду, удивлялась даже деревянным кадкам,  будто  бы  серебряную
посуду должны иметь все простолюдины.
     Под утро были  разбужены  злыми  голосами,  звоном  железа.  Владимир
мгновенно ухватил меч, бросился к окну. Из-за ставень доносилась брань, он
узнал голоса Кременя и Мальфреда. Им отвечал сильный требовательный голос,
от которого сердце Владимира дрогнуло в радостном предчувствии.
     Анна, выглядывая как зверек из-под вороха шкур, спросила шепотом:
     -- Кто там?
     -- Спи,-- сказал он нежно.
     -- Там... опасность?
     -- Кажется, нет. Я сейчас посмотрю.
     Она вскрикнула в страхе:
     -- Нет, не ходи!
     Вместо ответа он отодвинул засовы, распахнул дверь. На звездном  фоны
маячили громадные фигуры, пыхтели, будто молча боролись. Владимир  крикнул
властно:
     -- Всем застыть! Что за шум?
     В ответ прозвучали злые голоса дружинников:
     -- Княже, прости! Дурак какой-то настырный!
     -- Лезет и лезет!
     -- Сбить ему рога, что ли?
     -- Ага, собьешь! Здоровый бугай, да еще вдруг в самом деле в  друзьях
князя ходит!
     И, покрывая их  голоса,  раздался  мощный  голос  сильного  человека,
уверенного в своей власти поступать так, как он желает:
     -- Кто там похваляется сбить рога? Покажись!
     Владимир вскрикнул, еще не веря себе:
     -- Олаф? Ты, леший?
     Расталкивая дружинников, что повисли на нем как злые псы, из  темноты
выдвинулась громадная фигура. Еще издали раскинула руки, Владимир  шагнул,
обнялись, долго хлопали друг друга по плечам.  Владимир  выбивал  дорожную
пыль, а Олаф, это был он, остатки сна из великого  князя,  также  великого
архонта и великого кагана, а ныне еще и императора, по-восточно-римски  --
базилевса.
     -- Откуда ты взялся? -- спросил наконец Владимир.
     Олаф, все такой же красивый и уверенный, блеснул  в  широкой  усмешке
белыми губами:
     -- Возвращаюсь, как и ты. Насточертело! Ты прав, империя  уже  трещит
по швам, а наши земли -- непочатый край. Там  работы  и  работы...  А  что
может быть лучше для настоящих мужчин?
     -- Верно,-- согласился Владимир.--  Пойдем  в  хату.  Там  одна  твоя
знакомая. Чего такой шум поднялся?
     -- А я не поверил, что в этой избе -- ты. Помню,  ты  всегда  вставал
засветло. И меня, Змей поганый, силком поднимал! Это я запомнил...
     Последние слова произнес угрожающе и  с  детской  обидой.  Дружинники
загоготали.  Владимир  с  неловкостью  пожал  плечами.  Да,   солнце   уже
проснулось, вон ширится светлая полоска над виднокраем. Самое время  ехать
тем, кто не желает в зной глотать едучую дорожную пыль.
     В доме Владимир кивнул в  сторону  стола.  Олаф  с  облегчением  сел,
вытянул ноги.
     --  В  Царьграде  я  услышал,--  объяснил  он,--  что  тебе   удалось
осуществить свою мечту! Анну завоевал отвагой  и  мечом,  силой  вырвал  у
базилевсов! Это достойный  путь  мужчины.  Я  тогда  как  раз  вернулся  с
пограничной войны с арабами... Без  тебя  скучновато,  ты  ведь  всегда  в
разные беды влезал, а когда и Анну увезли, я увидел  как  мне  не  хватает
того, что ты называл пустяковой услугой! Да, как-то пусто без твоих писем,
которые я тайком передавал Анне. Во дворце не поверили, когда  я  объявил,
что покидаю их блистательную страну и возвращаюсь  в  свою  северную,  где
только холодное море и голые скалы...
     За дверью во внутреннюю половину послышался шорох, скрип  ложа.  Олаф
понимающе улыбнулся, понизил голос:
     -- К тому же мне прислали весть...
     -- Ну-ну, говори.
     -- Мой отец, которого я так не любил, тяжело ранен. Возраст  дает  ли
знать, яд ли попал в раны, но ему становится все хуже. Он уже  не  выходит
из дома, а сейчас, наверное, и не встает...
     Он  опустил  голову.  Лицо  помрачнело,   искривилось.   Владимир   с
удивлением и сочувствием увидел,  как  в  уголке  левого  глаза  скопилась
влага, прорвала запруду и побежала струйкой по щеке.
     -- Я люблю отца,-- сказал Олаф шепотом.-- Я этого не знал... А он все
время любил меня и заботился обо мне. И теперь он противится смерти только
потому, что хочет увидеть меня до того, как закроет глаза навеки...
     Владимир долго молчал. Когда мокрые дорожки  на  щеках  друга  начали
подсыхать, спросил осторожно:
     -- Теперь ты... будешь конунгом?
     Олаф безучастно отмахнулся:
     --  Нет...  Я  стану  шведским  королем.   В   Царьграде   я   принял
христианство.
     -- Помню. Но королем ты станешь, когда крестишь всю страну?
     Олаф  поднял  голову,  в   покрасневших   глазах   блеснули   искорки
заинтересованности:
     -- Да. Но, как я слышал, ты по приезде сразу хочешь окрестить Русь?
     -- Да.
     -- Я все равно еду через Киев, это самая  короткая  дорога.  Взгляну,
как делаешь ты. Ты всегда был для меня примером... Этого хотел  еще  отец,
помнишь?
     -- Так ты его и послушал!
     -- И еще поеду по берегу Пилатова озера. Говорят, с того  самого  дня
там частые бури. Ярится озеро!


     Олаф жадно и быстро ел, а Владимир одевался, краем уха  прислушивался
к шорохам за стеной. Вот уже начинают творить легенды  и  христиане.  Даже
озеро сумели переименовать, как будто оно раньше никак не называлось...
     Понтий Пилат! Шестой римский наместник в Иудее. Якобы сам себя  лишил
жизни  за  несправедливость  к  Иисусу  Христу.  Говорят,  он  был   сыном
полабского князя Тира в Майнце, был послан в качестве заложника в Рим, там
возмужал, обучился науке управления,  а  оттуда  император  послал  его  в
Иудею.
     После обвинений в несправедливости к Христу, бросился  на  меч.  Тело
его, брошенное в Тибр, вытеснило воду из берегов. Тогда  труп  положили  в
деревянную колоду, залили медом и отправили на  родину.  Там  тело  Пилата
погрузили в озеро, которое и ныне зовется Пилатовым, от него идут страшные
бури...
     Враки, но зато какие! Сколько Владимир не расспрашивал полабов, никто
не  слыхивал  о  таком  озере.  Да  и  чего  бы  стал  лишать  себя  жизни
могущественный наместник Иудеи? Тысячи  горе-философов  ходят  по  пыльным
дорогам Опаленного Стана. Мало кто их принимает всерьез, и не  все  зерна,
брошенные ими, взойдут. Сотни лет могут пройти, пока изумленный мир поймет
настоящую цену крикливому нелепому пророку, на которого нападали собаки, и
запомнит его странное имя, не чудное разве что для славян -- Зороастр, что
значит, Заря Утренняя, или Будда, Христос. А разве кто при жизни Мухаммада
знал ему истинную цену?
     Так что  все  враки  про  Пилатово  озеро.  Но  урок:  историю  пишет
победитель. Никто не  знает,  как  было  на  самом  деле.  Знают  со  слов
победителя: Иуда повесился на осине, с тех пор она вечно  трепещет,  Пилат
же, как подобает военному,  заколол  себя  мечом,  других  небо  поразило,
растоптало, изничтожило, растерло и наплевало на  ихние  могилы.  Так  что
история учит: важно победить любой ценой, а там он сам напишет историю для
потомства. В его  власти  сотни  и  тысячи  покорных  попов,  грамотных  и
услужливых!
     Он ударил рукоятью меча в медный щит. Гридень просунул голову в щель,
выслушал, исчез, вскоре вернулся с Степой-гамаюном.
     -- Кот Баюн ты, а  не  Гамаюн,--  сказал  Владимир  недовольно,  видя
сонные глаза певца.-- Сколько в тебя сна влезает?
     -- Я ночью песню складывал...
     -- Знаю твои нынешние припевки! Плюнь, разотри и забудь. И  складывай
быстренько настоящую песнь. За основу возьми ту, что мы пели, когда шли на
ляхов. Чтобы там обязательно были прежние слова: "Мы смело в бой пойдем за
Русь святую, и как один  прольем  кровь  молодую",  вера  Христа  их  тоже
перетолкует и присобачит себе.
     Он подумал, добавил:
     -- Да и дальше слова хороши: "В нас кровь отцов-богатырей и дело наше
право, сумеем  честь  мы  отстоять  иль  умереть  со  славой.  Не  плачьте
матери-отцы, терпите жены-дети, мы  ради  родины  святой  забудем  все  на
свете".
     Певец сказал изумленно:
     -- Так это же старая боевая песня полян! Говорят, ее еще Кий сложил!
     Владимир поморщился:
     -- Это неважно, Кий или сам Рус.  Новые  поколения  будут  знать  как
твою. Только осторожненно всобачивай  про  молитвы,  Христа...  По  слову,
другому.
     -- "Не плачь по нас, святая Русь,-- сказал певец задумчиво,-- не надо
слез, не надо..." Ага, можно продлить так: "Молись за  нас,  святая  Русь!
Молитва -- нам награда".
     Владимир кивнул одобрительно, кинул ему полтину серебра.
     -- Вот-вот. Чтоб не требовали золотой посуды, как  нынешняя  дружина.
Помолились -- и уже довольны.
     Певец ушел, озадаченный и окрыленный разом, а Владимир подумал хмуро,
что человеку обязательно  надо  чувствовать  себя  лучше  других.  Золотой
посуды не всех не напасешься. У него теперь не дружина, а самое огромное в
Европе войско.
     Олаф уже наелся, распустил пряжку на поясе, с удовольствием  смаковал
греческое вино. Глаза блестели весельем:
     -- Хитер! Я помню, как во Фракии... Бывало, бредешь,  ноги  волочатся
где-то сзади по пыли, уже готов упасть и умереть, ничто не свете не  мило.
А затянет запевала походную песнь, кто-то подпоет, и уже сил прибавляется,
и спина перестает горбиться!
     Владимир счастливо засмеялся:
     -- Олаф! Весь мир -- наше  поле.  А  люди  --  трава,  которую  можем
растить хоть с сорняками, хоть без, а то вовсе  выполоть  все  к  черту  и
засеять чем-то новым!


     По прибытии Владимира с молодой женой встречали  волхвы  в  городских
воротах. Молодые девки с распущенными волосами  плясали  и  пели,  осыпали
новобрачных цветами. Когда они чересчур близко приближались  к  Владимиру,
коричневые глаза Анны становились зелеными от ревности.
     Духовенство прибыло со вторым отрядом всего  на  три  дня  позже.  Их
отвели в приготовленные им дома. Часть ромеев взяли  в  княжий  терем,  по
большей части это были молодые девки, что помогали одеваться принцессе,  а
также ее ближние слуги, патрикии, послы.
     Во  дворце  сразу  зазвучали  веселые  голоса,  смех.  В  комнатах  и
переходах замелькали яркие, как крылья  бабочек,  платья.  Окна  и  раньше
всегда были открыты, а по велению князя плотники теперь  спешно  расширили
оконные проемы по-царьградской моде. Света стало  больше,  суровые  палаты
преобразились. Где в торжественных покоях невольно приглушали речь,  чтобы
не потревожить души предков, незримо витающие в палатах, теперь  весело  и
раскованно звучала чужая речь, рассыпчатая и звонкая.
     Если раньше посуда звенела только на кухне, а оттуда  еду  на  блюдах
подавали в трапезную, то с прибытием ромейских гостей ели и  пили  даже  в
горницах, светлицах. Все христиане, но за столом не уступали язычникам, не
соблюдали постов и скоромных дней, заглядывались на молодых девок -- такая
вера, по молчаливому наблюдению Тавра, на Руси приживется.

     Весть о грядущем крещении достигла и капища. Несс всполошился, явился
с двумя волхвами.  Владимир  ощетинился,  разговор  предстоял  неприятный.
Тавр, Борис и Войдан остались в палате, молчали, но  сопели  сочувствующе,
подбадривали князя взглядами.
     -- Народ не примет чужую веру! -- закричал Несс яростно еще с порога.
     Владимир сумрачно смотрел на буйствующую перед  ним  фигуру  могучего
старца. В палате сразу стало тесно от белых одежд, словно волхвов  явилось
целое войско. Воздух накалился. Запахло не только потом,  но  и  пролитием
крови.
     -- Почему же,-- сказал Владимир размеренно, изо всех сил выказывая  в
голосе спокойствие и уверенность,-- почему она чужая?
     -- Потому что это вера жидов!
     Он старался держать лицо неподвижным, но каждое слово било в лицо как
острым камнем. Волхв возвращает  ему  каждое  слово,  брошенное  им  самим
совсем недавно.
     -- Вера не чужая,-- возразил  Владимир,  живот  заболел  от  страшных
усилий держать тело неподвижным как и мышцы  лица.--  Христос  был  нашего
роду-племени! Когда-то наши пращуры завоевали много земель на  Востоке,  в
том числе и Палестину... Двадцать восемь лет правили теми странами,  потом
вернулись в наши земли. Но многие остались, за двадцать восемь  лет  много
воды утекло. И не токмо детьми обзавелись, даже внуками! Да  и  постарели,
привыкли. За свое правление понастроили городов, в том  числе  и  Назарет,
потому что на заре его  закладывали...  Там  и  сейчас  еще  не  все  наши
сородичи жидовский язык переняли...
     Волхв  потряс  воздетыми  к  небу  руками.  Голос  его  сорвался   до
исступленного визга:
     -- Откель ты взял, что Христос не иудей?
     -- А он сам сказал,-- ответил Владимир строго,  чувствовал  небольшое
облегчение, ибо к этому разговору изготовился.-- Что есть  главное  в  его
вере? "Нет ни эллина, ни иудея!" Это мог сказать только человек,  которого
иудеи притесняли за его неиудейство. Он добивался равенства, ибо был лишен
его!
     А Борис, выдвинувшись справа, сказал громко:
     -- Волхвы знают, что  Христос  был  из  Галилеи.  А  жителей  Галилеи
никогда не почитали за настоящих иудеев, ибо Галилея была заселена  одними
скифами...
     Владимир властно повел дланью:
     -- Вы свободны, святые отцы.
     Из боковых дверей выдвинулись дружинники. Каждый поперек  себя  шире,
для боя не больно хороши, зато  вынесут  всякого.  Сами  в  железе,  глаза
недобро блестят сквозь узкие прорези железных личин. Таких хоть бей,  хоть
плюй в железные короба, себе дороже. Волхвы попятились,  подхватили  Несса
под руки.
     Когда за ними захлопнулась дверь, Владимир вздохнул с облегчением:
     -- Я боялся, крику будет больше.
     -- Сплюнь,-- предостерег Борис.-- Ты просто захватил их  врасплох.  А
сейчас пойдут мутить народ. Но зачем ты так...
     -- Соврал как пес подзаборный?
     -- Ну, когда князь говорит неправду, это тоже брехня...
     На лице великого князя мелькнула жестокая усмешка:
     -- Так уж и брехня? А где сказано, что он  чистый  иудей?  А  раз  не
сказано, то каждый волен трактовать, как ему с руки. Зато если  он  рус...
или пращур русов, то это у многих вышибет  оружие  из  рук.  А  горлопанам
заткнет глотки.
     Борис покачал головой. В глазах было осуждение:
     -- Ты чересчур политик. А как же с душой? Какой грех на душу!
     -- Разве? А я считаю,  что  эта  малая  ложь...  даже  лжишка,  ежели
поглядеть, спихнет целый горный хребет моих черных, как ночь, грехов.
     Борис все еще качал головой в сомнении:
     -- Не знаю, не знаю... Если уж сразу начинается  со  лжи,  что  будет
дальше?
     Владимир  кивком  отпустил  его,  затем,  что-то  вспомнив,   крикнул
вдогонку:
     -- А крестить будем в день Боромира! Один знаток  подсказал.  В  этот
день вода в Днепре прогревается как нельзя лучше.


     По Киеву и Киевщине понеслись на быстрых  конях  бирючи,  созывая  на
великий пир  к  великому  князю,  коего  сам  базилевс  признал  таким  же
базилевсом как и сам. Особые посланники собирали князей окрестных  земель,
кои платили дань Киеву. Князья  являлись  со  своими  воеводами,  боярами,
знатными мужами, малой дружиной. Улицы Киева заполнились пришлым  нарядным
народом. Все на дорогих конях, седла и  чепраки  в  золоте,  даже  конская
сбруя блещет серебром, а сами всадники щеголяют оружием, в рукоятях блещут
рубины и яхонты.
     В Золотой палате были  поставлены  столы  для  светлых  и  светлейших
князей и великого князя Владимира, ныне императора, в  горницах  и  покоях
княжьего терема пригласили на  пир  князей  окрестных  земель,  на  нижнем
поверхе пировали лучшие из воевод войска киевского, столы стояли по  всему
двору, где разместились бояре,  воеводы  соседних  племен,  знатные  мужи,
тиуны, тысячники.
     Сотни столов были поставлены на площади перед теремом и на  окрестных
улицах, чтобы могла разместиться дружина и жители Горы:  торговцы,  купцы,
владетельные люди. Еще столы тянулись с Горы  по  всему  Подолу  до  самой
далекой Оболони, везде было вдоволь жареной и печеной дичи,  битой  птицы,
на столы подавали огромных осетров, привезенных издалека, сомов, карасей в
сметане, а уж заморское вино подкатывали бочками.  В  народе  говорили  со
значением, что ради этого  дня  не  только  великий  князь  опустошил  все
подвалы, но и велел то же сделать всем своим боярам и воеводам.


     Тавр, проходя через Золотую палату, цепким взором окинул стены, окна.
Поколебался, велел гридням:
     -- Оружие со стен убрать! Отнести в кладовую, запереть на все засовы.
     На вбитых в стену крюках густо висели мечи в дорогих ножнах,  секиры,
топоры, клевцы, сабли, шестоперы, булавы, а щитов было десятка два, и двух
похожих не найти: широкие и длинные в рост  ратника  и  малые  с  тарелку,
круглые и яйцеподобные, плоские и выгнутые, с гербами и без, деревянные  с
пластинками  булата  поверх   кожи,   и   богато   украшенные   восточными
умельцами...
     Сувор ахнул:
     -- Как же это? Да как без него? Испокон веков...  Святослав  под  ним
пировал, Игорь принимал гостей, Олег собирал совет, Рюрик отдавал приказы,
Гостомысл, Кий...
     Тавр невесело улыбнулся:
     -- Хочешь, чтобы твой князь остался без головы? И я не  хочу.  Пьянка
будет очень непростая.
     Он ушел, оставив Сувора с раскрытым  ртом.  В  палате  веяло  грозой.
Наконец старый гридень  вздохнул  и  принялся  бережно  снимать  усыпанные
драгоценностями мечи. Старый пес зря не гавкнет, а Тавр умеет чуять беду.



                                 Глава 46


     Был восхитивший многих неимоверно пышный обряд венчания. Владимир,  с
детства придумавший себе правило: я могу продавать гнилой товар, но сам не
покупаю, с нетерпением дожидался конца церемонии.
     Он шел рука об руку с Анной,  девушки  засыпали  их  лепестками  роз,
патриарх с огромной свитой жгли благовония, ревели зычными голосами:
     -- Исполать тебе, деспот!
     -- Славься, деспот!
     -- Многие лета деспоту Руси!
     -- Дорогу деспоту!
     И только кто-то прорычал зло:
     -- Был князь... стал деспотом!
     И хотя в словах не было брани, но по тону было, что был человеком,  а
стал дерьмом, и Владимир повел  бровью,  вышколенные  гридни  бросились  в
толпу. Раздались крики, свист булата, смачный хруст  рассекаемой  плоти  с
костями вместе. Злой голос оборвался на полувсхлипе.
     Владимир шел с недвижимым лицом. Что позволено простому мужику, то не
позволено князю. И что позволено князю, не позволено  императору.  Деспот.
Отныне он -- деспот. В его руках вся мощь церковной власти  и  мощь  всего
войска.
     Надо будет забрать двуглавого орла у ромеев, когда их  империя  падет
под росскими мечами!


     -- Что будем делати, братья? -- спросил Несс  тяжело.  Его  кустистые
брови  сдвинулись  на  переносице,  глаза   остро   оглядели   собравшихся
волхвов.-- Князь предал русскую веру.
     Докучай и Коновал, молодые и горячие, разом подались вперед.  Докучай
сказал торопливо, захлебываясь, словно выплевывал горящие угли изо рта:
     -- Мы не приемлем! Стоит кликнуть клич,  весь  росский  люд  встанет!
Оружие есть в каждой хате.  Мы  убьем  всех  чужаков,  а  будет  князь  их
защищать... что ж, найдется на Руси достойный князь и помимо Владимира!
     Страшные слова были произнесены вслух. В  воздухе  веяло  грозой  еще
больше. Несс покачал головой:
     -- Он привел большое войско. Князья  окрестных  земель  тоже  привели
немалые дружины.
     -- Одних киян вдесятеро больше,-- сказал Докучай упрямо.
     Коновал как в гулкий бубен бухнул:
     -- Верховный! Ты ж знаешь,  что  ежели  кияне  возьмутся  за  оружие,
войску князя не выстоять! Даже с дружинами соседних земель. Да и не все  в
его войске так уж станут за чужую веру. За князя -- да, но им предстоит не
только повергать наших богов в огонь и ставить вместо  них  кресты,  но  и
убивать тех, кто своими телами будет их  закрывать  от  поругания!  А  это
матери и жены дружинников.
     Волхвы одобрительно загудели. Несс  сидел  в  глубокой  задумчивости.
Легкие ветерок шевелил серебряные волосы.
     -- Но это реки крови...-- прошелестел его слабый голос.
     -- Впервой ли? -- бросил один из  старых  волхвов.--  То  хазары,  то
печенеги, то ромеи...
     -- А это руссы,-- возразил Несс.-- Самая страшная война,  когда  брат
на брата, сын на отца... Не ручьи, реки крови текут.  Да,  сумеем  одолеть
великого князя. Да, уничтожим в страшной войне  огромное  войско,  дружины
князей, убьем его самого,  истребим  его  семя...  Но  после  такой  войны
остаются выжженные поля, где только  воронам  раздолье...  Русь  утонет  в
крови. Мы не успеем нарожать новых людей, а наши  опустошенные  земли  без
боя возьмет любой народ, кто захочет.
     Он уронил голову. Голос его прервался. По морщинистым  щекам  потекли
скупые слезы. Глаза стали красными. Губы вздрогнули и застыли в гримасе.
     Докучай не выдержал:
     -- Но что же делать?  Христос  ревнив.  Страшится  стоять  с  другими
богами. Где будет Христос, там от наших богов не останется и следа. Русичи
должны будут забыть про свои вольности. Забыть про гордость,  достоинство,
честь! Они  должны  постоянно  повторять  не  только  в  храмах,  но  и  в
ежедневных  молитвах,  что  они  --  рабы!  Гордость  человеческая   будет
объявлена смертным грехом. Рабы не смеют иметь гордости! Это будет  совсем
другой народ -- народ рабов!
     Несс долго молчал. На  дряблой  коже  блестели  две  мокрые  дорожки.
Наконец почти прошептал:
     -- Но это будет живой народ...
     -- Верховный!
     -- А у живого всегда есть надежда,-- проговорил волхв чуть  громче.--
Ее нет у филимистян, явусеев, обров... Мало надежды  у  полабских  славян,
что бьются друг с другом смертным боем, не  замечая  натиска  христианских
мечей... Мы спасем Русь от великой крови!
     -- Верховный... Но что делать нам?
     В глазах Несса блеснули  уже  не  слезы,  а  искорки  как  на  лезвии
харалужного меча:
     -- Мы уйдем в леса.
     -- Таиться, аки звери лесные?  --  горько  спросил  Докучай.--  Лучше
умереть!
     Несс внезапно кивнул:
     -- Да, кому-то надо умереть. Пусть враги видят, как стоят  русичи  за
веру отцов. Но живым предстоит путь намного тяжче...  В  чужую  веру  надо
исподволь внедрить... пусть под чужими именами... наши  обряды  и  обычаи,
наши верования... Тогда наш народ выживет! Когда  будет  такая  ересь,  то
рабами не могут стать все. Когда человек,  кланяясь,  показывает  кукиш  в
кармане, он притворяется рабом, но он не раб! Мы уйдем  в  леса,  уйдем  в
веси, куда новая вера доберется не скоро, мы будем готовить  народ,  чтобы
искры нашей веры пролежали под  чужой  золой  многие  поколения,  а  потом
вспыхнули в душах потомков жарким пламенем!


     Ладьи уже ждали на берегу. Несс переступил через борт,  повернулся  в
сторону Киева. Над городом полыхали подожженные снизу тучи. Но не пожар --
по всему Киеву горели  костры,  в  теремах  и  домах  полыхали  факелы,  в
светильниках было вдоволь масла. Кияне пировали, еще не  понимая,  что  их
ждет завтра.
     -- Уходим,-- сказал он наконец.-- Но мы вернемся.
     Волхвы замедленно разбредались по челнам. Каждый двигался так, словно
попал в клейкий сок, воздух вокруг  них  был  пропитан  такой  болью,  что
пролети над ними стая птиц -- упала бы замертво.
     -- Воротимся ли? -- безнадежно спросил один  из  молодых  волхвов  за
спиной Докучая.
     Челны беззвучно уходили в ночь. Волны едва слышно били в борта.  Несс
услышал, сказал с нажимом:
     -- Вернемся! Если даже понадобится тысяча лет, вернемся!


     Пировали всю ночь, но утром гуляние разгорелось  с  новой  силой.  По
Днепру подвезли сотни две бочек с  вином,  а  к  полудню  через  городские
ворота двумя обозами привезли битых оленей, кабанов, диких  гусей.  Костры
разводили прямо посреди улиц, на вертелы насаживали целые туши. Жир  капал
на раскаленные угли, поднимался дразнящим ноздри дымом.
     Во второй половине дня, когда вода в Днепре прогрелась как в  корыте,
бирючи прошли от княжьего терема, крича во все горло:
     -- Люди Киева! Слушайте, слушайте, слушайте! Великий  князь  Владимир
повелел всем оставить на малое время столы, сходить к Почайне,  где  будет
свершен обряд крещения  в  новую  веру...  кою  уже  принял  князь  и  его
воеводы... а затем вернуться к столам и продолжить пир!
     Тавр со своими людьми сновал  среди  простого  люда,  всматривался  в
лица, ловил настроение. По взмахам его руки уже не только челядины,  но  и
благородные гридни тащили бочки с вином в нужное место, где угасали  песни
и удалые вопли, подавали отборную телятину,  целиком  зажаренных  кабанов,
печеных лебедей.
     По другую сторону площади  Войдан  и  Стойгнев  занимались  таким  же
непотребным делом: падая с ног, уже  вторые  сутки  ублажали  черный  люд,
поили, развлекали скоморохами. Но нет черного или непотребного дела, когда
своими руками перетаскивают великую Русь из одного мира в другой. Прав или
неправ Владимир, это  обсудят  потом,  но  пока  что  из  его  безумных  и
неожиданных велений получилась  Русь  куда  более  сильная,  чем  при  его
блистательном отце или всех ранних правителях.
     -- Всем, всем, всем -- к Почайне! -- прокричали бирючи снова.-- Когда
вернетесь, столы накроют снова... еще щедрее! А вина будут слаще!
     Наконец люди начали поднимать головы, с  недоумением  прислушивались.
Пошли разговоры, но никто не вставал  из-за  стола.  Кликуны  удалились  в
дальние концы улиц, спустились к Оболони, их  голоса  затихли,  но  следом
выехали на статных конях новые разодетые бирючи, звонко трубили  в  трубы,
выкрикивали наказ князя.
     Владимир едва удерживал в себе страстное желание вскочить,  броситься
к окну, самому увидеть как народ, пусть не радостно, но  послушно  идет  к
Днепру. В Золотую палату то и дело входили гонцы, степенно  и  с  улыбками
подходили к пирующему императору, что-то шептали, наклонившись к уху. Анна
видела, как напрягались жилы на шее Вольдемара, на лице застывала улыбка.
     -- Гнать копьями,-- сказал он наконец тихо.--  Колоть  как  свиней  в
бока, пока не вылезут из-за столов!
     Гонец, поклонившись, исчез. Владимир  с  покровительственной  улыбкой
обратился к сидевшему напротив Палею, светлому князю шести племен тивичей:
     -- Что мало пьешь, достойный? На Руси -- веселие пити!
     Палей  вертел  между  пальцами  тонкую  ножку  царьградского  бокала,
любовался мелкими красными камешками в боках.
     -- Пити? -- повторил он низким могучим голосом.--  Не  потому  ли  ты
предпочел Христа Мухаммаду?
     Он взмахом руки велел гридню убрать блюдо со свининой. Чара  с  вином
тоже стояла нетронутой, но  хмельной  мед  он  охотно  наливал  в  широкий
серебряный кубок.
     -- А ты -- иудей?
     -- Правоверный, как и ты.
     Их взгляды встретились. Владимир раздвинул губы в нехорошей  усмешке.
Голос его стал предостерегающим, с ноткой угрозы:
     -- Я уже христианин.
     Палей независимо пожал плечами:
     -- Мне не прислали в жены греческую царевну.
     Жар возник в теле и мигом охватил всего,  огнем  вспыхнул  в  голове.
Владимир чувствовал как накаляется, пальцы стиснулись от желания  ухватить
дерзкого князя за горло. В бок толкнул острый кулачок  Анны,  но  гнев  не
остыл, наоборот -- разгорелся ярче.  Лишь  самым  краешком  сознания,  где
бушевал огонь, заметил, как перестали жевать гости рядом с  Палеем,  такие
же князья племен, насторожились. Огромным усилием переломил себя:
     -- Да... У тебя их восемь! Говорят, и девятую уже взял.
     Гости заулыбались, воздух потеплел. Палей несколько мгновений смотрел
в бешеные глаза князя, ныне величаемого императором, которые изо всех  сил
стараются выглядеть радушными и благостными, потом переломил  и  сам  свой
голос, смягчил, переводя в шутку:
     --  По  Корану  можно  только  четыре...  Остальных   именую   теперь
наложницами.
     Владимир заставил себя улыбнуться шире.  За  столом  явственно  веяло
опасностью. Рядом с Палеем  сидели  князья,  за  которыми  стояли  могучие
племена тиверцев, уличей, вятичей, и почти все они  приняли  ислам.  И  за
столом держались вместе, чувствуя себя скрепленными одной верой-целью. Это
была грозная сила даже за столом: вина в рот  не  брали,  а  мечи  хоть  и
убрали со стен, но нельзя убрать с поясов гостей!


     Сотни бирючей, срывая голоса, все еще орали наказ князя  о  крещении.
Кто с седла, привстав в стременах, кто взобравшись на телегу средь  торга,
кто с деревьев и высоких пней.
     Когда из-за столов никто не поднялся, в город вошли дружины князя  --
из осторожности пировали за воротами,-- начали  колоть  в  спины  остриями
копий, поднимать, гнать  в  сторону  реки.  Гуляки  сперва  еще  не  могли
опомниться,  хотя  слух  о  принятии  веры  Христа  разошелся  с  победным
возвращением войска. Но одно дело, когда принял князь и все охочие, другое
-- когда заставляют силком! Дело невиданное, страшное, святотатственное --
как можно примучивать к вере? К дани -- понятно, хоть и жаль отдавать,  но
надо же содержать общее войско,  кормить  волхвов,  строить  стены  вокруг
города... Однако как можно принуждать менять веру? Веру выбирают сердцем!
     Разъярившись, люди бросались  на  дружинников,  стаскивали  с  коней,
били. Вскоре заблистали  мечи,  послышались  крики  раненых.  Улицы  Киева
обагрились кровью. Хмельные люди бросались в стороны, выламывали  доски  и
колья из заборов.  Одного  дружинника  повалили  вместе  с  конем,  удачно
брошенный камень разбил голову как куриное яйцо. Дружинники,  свирепея  от
сопротивления, рубили уже всерьез. Люди бросались через заборы, прятались,
к реке удалось оттеснить не больше двух десятков.
     Там уже ждали священники в парадных ризах. Епископ Анастас  изменился
в лице, когда увидел окровавленных избитых людей. Их гнали как скот,  били
тяжелыми плетьми и тыкали копьями, не давая остановиться.
     -- Быстрее! -- орал сотник.-- Вода теплая! Не утопнете!
     На камнях и песке осталась кровь, мигом затоптанная  копытами,  когда
людей загнали в теплые волны. Анастас торопливо прочел молитву,  комкая  и
пропуская слова. Варвары греческого не знают, а священники смолчат. Им уже
пообещаны земли, рабы, привилегии, которых  не  знают  в  империи.  Сейчас
главное -- закрепиться. Подлинное наступление  на  русскую  веру  начнется
потом.
     Люди стояли в воде. Кто по щиколотку, а самых дальних загнали в волны
по  грудь.  Женщины  стыдливо  прикрывали  руками  грудь,  мокрая   одежда
облепляла плотно, священники громко и разноголосо заголосили:
     -- Кирие элейсон! Кирие элейсон! Кирие элейсон!
     Гридни подали коней в стороны. Люди начали молча выходить из воды. На
гридней  и  священников  не  смотрели,  отводили  взгляды.  Лица  их  были
угрюмыми.
     -- Возвращайтесь к столам! -- крикнул сотник.-- Теперь вы, как и  наш
князь, христиане!
     Люди поднялись на  пологий  берег,  оставляя  мокрые  следы,  но  там
разошлись в стороны. Уже видно было по их спинам, что за княжеский стол не
сядут. Кто-то обернулся, зло плюнул в сторону священников. Другой погрозил
кулаком.
     Тавр видел как один иудей, то ли желая  поддержать  Владимира,  то  с
каким тайным умыслом, что за подлое племя, разделся донага и шумно  вбежал
в теплую воду с возгласом:
     -- Святой отец, крести меня!
     Священник с удивлением оглядел его с головы до ног:
     -- Гм... похвально, похвально обращение к истинной вере... Как  зовут
тебя, сын мой?
     -- Сруль, батюшка.
     -- Будешь Акакием,-- решил священник.-- И  соответственно,  и  нашему
Господу приятно.
     А Тавр, поморщившись, посоветовал:
     -- Либо сними крестик, либо одень портки.



                                 Глава 47


     Владимир восседал во главе  стола,  пировал,  угощал,  когда  к  нему
пробрался Тавр, усталый и покрытый пылью:
     -- Княже... Пора тебе показаться и простому люду.
     Лицо его было изнуренное, белки глаз покраснели, веки вспухли как  от
бессонницы. На лбу, прикрытая волосами, пламенела свежая ссадина.
     -- Очень плохо? -- спросил Владимир одними губами.
     За ним наблюдали гости, он держал лицо спокойным и улыбающимся.  Тавр
шепнул с той же натянутой улыбкой:
     -- Вера отцов крепка...
     -- Идут нехотя?
     -- Только с мечами у ребер. Но за стол никто не вернулся.
     Владимир поднялся с тем же застывшим лицом:
     -- Дорогие гости, продолжайте пир! Я отлучусь ненадолго.
     С  крыльца  в  глаза  ударило  яркое  солнце.  Воздух   был   жаркий,
наполненный запахами жареного мяса, ухи, хмельного меда, сладких вин. Весь
двор был уставлен столами, псы лениво дрались из-за мозговых костей, но на
скамьях было пусто. Весь необъятный двор выглядел мертвым.
     -- Ушли на крещение?
     -- Увели,-- бросил Тавр зло.-- Другое хуже. Никто не вернулся... А на
улицах народ переворачивает столы, бьет бирючей.
     Владимир  сбежал  с  крыльца,  отроки  подали  коней.   Ворота   была
распахнуты настежь, и когда копыта застучали вдоль домов -- середина улицы
была заставлена столами,-- у Владимира похолодело сердце. На земле лежали,
истекая соком, жареные  гуси,  печеные  молочные  поросята,  под  копытами
хрустели черепки разбитых греческих амфор, а  земля  была  темная,  вобрав
душистые вина.
     -- Я думал, мне верят,-- прошептал Владимир с горечью.
     Конь Тавра пошел рядом, задевая боком столы. Тавр буркнул:
     -- Тебе и сейчас верят...
     -- Так в чем же дело?
     Тавр подумал, что впервые видит князя таким потерянным, раздавленным.
     -- Но ты лишь человек. А замахнулся на их богов!
     Издали слышались крики, брань, конское ржание. Владимир пустил коня в
галоп, улица вывела на площадь. Сотни три конных дружинников теснили цепью
галдящих людей в  сторону  Почайны.  Некоторые  пытались  ускользнуть  под
брюхом коней, тех били острия копий. У многих одежда уже  была  порвана  и
пропитывалась кровью.
     Владимир поднял коня на дыбы, закричал:
     -- Всем стоять! Это я, ваш Владимир, буду говорить с вами!
     Дружинники остановились, а люди с надеждой  повернулись  к  князю,  о
котором уже слагали песни. Владимир подъехал ближе, с болью всматриваясь в
их угрюмые лица. Они  любили  его,  шли  за  ним  в  земское  войско,  что
соединяло сотни враждующих племен в единую Русь, строили Великую  Засечную
Полосу, послали лучших своих сыновей на заставы богатырские...
     Тавр шепнул:
     -- Не вздумай уговаривать! Все погубишь.
     -- Почему? -- спросил Владимир быстро.
     -- Уже перепробовали все. Осталась только сила. Но и с нею промедлишь
-- нас сметут как опавшие листья.
     Владимир вскинул руку. Его сильный голос прогремел  как  гром,  никто
кроме Тавра не уловил в нем страха:
     -- Это говорит ваш князь, он же император Руси! Я силой  и  хитростью
взял... вырвал у ромеев то, за что должен был бы заплатить свободой  Руси.
Это -- вера Христа! Я принес ее на Русь... и повелеваю всем  креститься  и
признать Христа своим богом!
     Он сам содрогнулся от своих слов. Тавр напрягся, по-волчьи зыркал  на
притихших людей. Дружинники молчали, готовые пустить в дело и  мечи,  буде
князь велит. Люди что-то выкрикивали  толкались,  наконец  один  кряжистый
мужик с залитым кровью ртом закричал страшно:
     -- Ты принес Христа на Русь... но его приносили и раньше! Ставь и его
в сонмище наших богов!
     -- Он там уже стоит! -- закричал другой голос.
     -- Никто Христа не хулит!
     -- И Христ, и Бахмет там стоят!
     -- Кто хочет, пусть берет Христа! Мы -- люди!
     Крики становились все  громче,  угрожающее.  Над  головами  поднялись
кулаки, в некоторых были зажаты колья. Надежда на угрюмых лицах  сменялась
злостью.
     -- Понятно,-- сказал Владимир  тяжело.  В  груди  у  него  словно  бы
повисла тяжелая льдина. Он повернулся к гридням.-- Взять  топоры!  Срубить
всех богов... ныне идолов, сжечь! Что не горит, бросить в Днепр!  На  Руси
отныне будет только один бог -- Христос!
     С ужасом видел, что гридни заколебались, бросали  испуганные  взгляды
на капище. Тавр быстро выдвинул коня вперед:
     -- Слушайте! -- он властно вскинул руку.--  С  вами  говорит  уже  не
князь, а император Руси, базилевс! И  слова  его  совсем  другие,  что  от
князя...
     Он оглянулся на Владимира. Тот нервно сглотнул, тоже вскинул руку.
     -- Я повелел окрестить всю Русь! А кто не примет крещение, да  примет
смерть! Князь или последний раб -- да убиен будет немедля! Для императора,
наместника бога на земле, нет особо знатных или особо малых. С высоты  его
трона -- все малы одинаково!
     Тавр выхватил у одного из гридней боевой топор, соскочил  с  седла  и
бросился к капищу.  Ближе  всех  стоял  деревянный  столб  с  изображением
Велеса, скотьего бога. Лезвие блеснуло  на  солнце,  яркий  зайчик  ударил
Владимира по глазам с такой силой, что на миг ослеп,  а  в  черепе  словно
громко лопнул надутый бычий пузырь.
     Преодолевая себя, он с мечом в руке слез с коня.  Простучали  копыта,
его оттеснили, чьи-то руки  ухватили  за  локти,  удержали.  Густой  голос
Войдана прогудел в ухо:
     -- Остынь. Мы сами.
     В капище ворвались с мечами и топорами его  верные  воеводы.  Войдан,
Стойгнев, Кремень привел двух дюжих, как медведи, парней, что наваливались
на столбы, расшатывали, тащили из земли, багровые от натуги и надутые  как
жабы. У столбов  сверкало  железо,  частый  стук  перемежался  с  криками,
возгласами. Натужными  голосами  воеводы  старались  подбадривать  себя  и
других. Владимир видел их перекошенные лица, чувствовал их страх, и  видел
с каким трудом одолевают  себя,  ибо  приходится  преступать  через  нечто
охраняемое в себе, что свято, где бы ни был и что бы ни делал.
     -- Огня! -- крикнул Владимир яростно.-- Огня!
     Его трясло от бешенства и унижения. Он вернулся с величайшей победой,
теперь только три силы на белом свете: Римская империя, Германия  и  Русь.
Только три императора -- Василий,  Оттон  и  он,  Владимир,  нареченный  в
крещении тоже Василием. Но те, кто влюбленно смотрели как на живого  бога,
теперь сопротивляются яроcтно и упорно.
     Что скажет Анна, мелькнуло в голове. Не  поверит,  что  это  он,  тот
самый, кто обещал ей так много!


     С четырех сторон в город ворвались на сытых борзых  конях  дружинники
Войдана, Стойгнева, Хотимира, Кременя. Они  вливались  и  вливались  через
городские ворота, более многочисленные, чем когда воевали Киев у Ярополка.
Рассыпавшись по улицам, погнали народ, врывались с обнаженными  саблями  в
дома, выгоняли на улицу, стариков велели  тащить,  а  младенцев  несть  на
руках. Кто противился -- рубили на месте. Крик и плач разнесся над городом
такой, какого не знали даже при нашествии печенегов.
     На улицах, сбив народ в перепуганное стадо, гнали к  реке,  не  давая
опомниться, били плетьми. Не различали во злобе: женщина  ли  с  дитем  на
руках, богатый купец или нищий, старик или несмышленый  ребенок.  Парнишка
весен  десяти  сумел  проскользнуть  между  конями,  кинулся   к   забору,
подпрыгнул, ухватился обеими руками за верх, но могучий дружинник заученно
метнул дротик. Тяжелое и острое, как бритва, лезвие ударило в худую  спину
с такой силой, что когда пальцы ребенка разжались, он  остался  висеть  на
заборе.
     Дружинник смущенно крякнул, удар был поставлен на  доспех  с  двойной
подстилкой из кожи. Скрывая смущение, начал свирепо сечь плетью направо  и
налево, заорал дико, выкатывая глаза. Толпа побежала  к  реке,  обжигающие
удары рассекали рубашки, кожу до мяса. Кровавые брызги повисли  уже  и  на
боках коней, стремена и сапоги дружинников были в крови.
     Уже у самой воды некоторые уперлись, и воздух вместо плетей прорезали
сабли. Крики боли, проклятия, кони теснили толпу, загоняя в набегающие  на
берег волны. Копыта скользили на мокрых камнях  и  телах  упавших.  Прибой
шумел  грозно,  сурово,  над  головой  носились  стрижи,  кричали  тонкими
жалостливыми голосами.
     На взмыленном коне примчался рассерженный Войдан:
     -- Проклятые жиды говорят, что ты, княже, всему  виной!  Предал  веру
отцов, отказался от ислама, и все из-за женской юбки! Как осмелились такое
сказать? Как язык поворачивается? Позволь перебить их всех?
     Владимир ужаснулся:
     -- Как ты можешь предложить  такую  жестокость?  Как  у  самого  язык
поворачивается? Нет, нет и нет. Они ж  сколько  помогали!  Перебей  только
половину, будет достаточно.
     -- Ну разве что для острастки,-- проворчал Войдан.-- А я  бы  перебил
всех... Плодятся больно быстро. Вон в Египте не истребили всех, что вышло?
     Он повернулся уходить, когда Владимир крикнул в спину:
     -- Только богатых не трожь!
     Войдан оскорбился:
     -- А что с бедных взять?
     -- Нельзя резать кур, что несут  золотые  монеты  прямо  в  Киеве.  А
беднота... это неудачники, отбросы. Надо помогать богам выпалывать дураков
и неумех. К тому же горлопаны и недовольные -- оттуда.
     Войдан пересел на свежего коня, унесся, нахлестывая плетью.  Владимир
круто развернулся, словно в стремительном злом танце. Палец его  обрекающе
нацелился в громадную статую Рода:
     -- А этого... срубить немедля!
     Из дружинников кто-то ахнул:
     -- Княже, это же Род! От него вся наша Родина...
     Владимир ощутил, как губы раздвинулись в волчьем оскале.
     -- Срубить и положить у порога церкви... а ее велю заложить  немедля!
И чтобы каждый, прежде чем войти в храм Иисуса, наступал,  попирал  ногами
-- да-да, Рода, свой род, родину, народ! Так всякий  отречется  от  своего
роду-племени, дабы утвердиться во всечеловеческом!


     К вечеру Войдана принесли на плаще. Он захлебывался кровью, на  груди
зияли страшные раны. Воевода едва ли не впервые  за  годы  снял  кольчугу,
он-де в родном граде, но еще вчера  родные  люди  подняли  на  копья,  как
печенега.
     -- Все равно...-- прохрипел он, булькая и отплевывая кровь.
     -- Лекаря! -- закричал Владимир страшно.
     -- Поздно,-- прохрипел Войдан.-- Уже  Ящер  трогает  мои  ноги...  Но
все-таки мои кости будут... в родной земле.
     -- Войдан,-- вскрикнул Владимир отчаянно.-- Войдан, не уходи! Ты  мне
нужен!
     -- Только я хотел... я хотел... не так...
     Хрипы становились  все  тише.  Владимир  наклонился,  ловя  последние
слова. Донеслось едва слышное:
     -- Хотел погибнуть... защищая Русь...
     Губы перестали двигаться, лицо застыло. Владимир  дрожащими  пальцами
закрыл воеводе глаза, поднялся,  чувствуя,  как  в  глазах  закипают  злые
слезы.
     -- Борис! -- позвал он.-- Борис!
     Сувор приоткрыл  дверь,  лицо  старого  воина  было  недвижимым,  как
вырезанное из камня.
     -- Нет больше Бориса.
     -- Умер? -- вскрикнул Владимир.
     -- Нет. Ушел.
     -- Куда?
     Сувор пожал плечами:
     -- В темные леса. Вроде бы вернется к старой вере.
     -- Не понимаю,-- пробормотал Владимир раздавленно.-- Не знал я  более
жаждущего новой жизни... Он и к вере Христа склонял! Что еще рек?
     -- Я не все понял. Мол, жаждал Христа для всей Руси, но не так... Что
истина не остается на стороне сильнейшего. И что тот, кто  служит  ей,  не
может не ответить на зов перейти к слабейшей стороне.
     Владимир насторожился. На миг возникло странное чувство, будто раньше
понимал, жил в таком мире, названном  настоящим,  а  теперь  существует  в
плоском мире теней, что  отбрасывает  настоящий...  но  сверху  послышался
звонкий серебристый голос Анны, и мимолетное чувство, чересчур тонкое  для
его могучей натуры, исчезло как утренняя тень под жгучими лучами солнца.
     Сувор добавил в спину:
     -- А перерезать жидов, как ты велел, тоже не удалось...
     -- Что так?
     -- У каждого хоть один  дружок  да  отыскался  в  дружине  или  среди
соседей. А те в один голос: чужих жидов режь, а своего в обиду не дам! Вот
ничего и не получилось.
     Анна с радостным визгом  сбежала  по  лестнице.  На  красивом  личике
промелькнула гримаска при виде некрасивого слуги. Она с разбега  бросилась
на шею могучему витязю:
     -- Мой базилевс! Ты огорчен?
     -- Кровавое деяние...-- выдохнул он.-- Это Царьград привык к массовым
казням... Там охлос, а не люди... А здесь привыкли держать головы гордо.
     Анна ласково положила тонкие  нежные  пальцы  ему  на  плечо,  игриво
куснула мочку уха:
     -- Это быстро забудется. Уже правнуки об этом дне будут читать только
в летописях... А если ты велел древние записи русов сжечь, то  о  крещении
Руси будут знать лишь то, что дозволим. И лишь так, как сочтем нужным.
     -- Я люблю тебя.
     Из окна было видно как рубили головы  схваченным  волхвам.  Ее  глаза
сияли.  Могучая  и  страшная  Русь  в  крови,  Русь  на  коленях!   Тысячи
священников умелыми проповедями спешно  начнут  вытравливать  гордый  дух,
приучать к покорности. А кто все же поднимется, то мечи и топоры огромного
войска будут наготове. Бывает ли победа блистательнее?
     Она топит Русь в крови, и этим спасла Римскую империю!


     Ночью подожгли дома сразу в пяти-шести концах. Владимир  подхватился,
с бешено бьющимся сердцем прыгнул  к  окну.  В  черноте  слышались  крики,
звенело оружие. Кого-то рубили, слышался страшный звериный крик. Испуганно
ржали кони.
     Чернота ночи, где  и  звезд  не  видно  из-за  дыма,  была  распорота
багровым  заревом.  Уже  не  отдельные  дома,  вспыхнули  сараи,   амбары,
пристройки, вот уже целые улицы горят страшно и бессмысленно.
     Пока Владимир, на ходу одеваясь и опоясываясь мечом, сбежал во  двор,
горел уже весь огромный город. Владимир вскочил на коня, шагах в  трех  на
землю шлепнулся, разбрасывая искры,  тяжелым  ком.  Он  в  страхе  вскинул
голову.   Горели   пролетающие   галки,   голуби,    вороны.    Вспыхивали
стремительными  факелами,  прочерчивали  черноту   оранжевыми   хвостатыми
звездами. Большей частью они и падали в бушующее внизу пламя.
     Закрываясь руками от жара, он велел гридням вывести детей из  терема,
сам бросился вверх по лестнице.
     Анна уже проснулась, сидела в постели такая испуганная и беззащитная,
что у него от любви и жалости заболело сердце.
     -- Солнце мое! Прости, но собраться надо очень быстро.
     Она еще смотрела непонимающе, а тут мощный невидимый кулак выбил окно
вместе с рамой. Цветное стекло рассыпалось осколками по  полу,  а  горячий
воздух ударил с такой силой, что Владимир в два прыжка  оказался  рядом  с
нею, подхватил на руки.
     Анна в страхе задрыгала ногами:
     -- Что ты творишь, мой базилевс?
     -- Уходим,-- крикнул он.
     Бегом понес ее, такую нежную и легкую, как перышко, вниз по лестнице.
На крыльце  толпились  гридни,  от  жара  натягивали  на  головы  рубашки,
накрывались мешками.
     -- Княже... Что велишь?
     -- Убегаем! -- крикнул  он  яростно,  стыдясь,  но  не  видя  другого
выхода.-- Это огонь, а не ромеи! Это не побьешь так просто!
     Когда обезумевшие от страха кони вынесли на улицу,  сзади  затрещало.
Огромное  пылающее  бревно  пролетело  по  воздуху,  обрушилось  на  крышу
княжеского терема.  Взвился  сноп  искр,  тут  же  языки  пламени  победно
рассыпались по всей крыше. Гонта запылала желтым, как мед, огнем.
     Владимир направил коня в узкий проход между двумя стенами огня, где в
охваченных пламенем домах метались человеческие фигуры,  кричали,  падали,
исчезали в победно ревущем пламени. Буйством огня подбрасывало целые крыши
домов, швыряло через улицы.
     Страшно  грохнуло,  в  спины  ударила  тугая  волна  жара.  Закричали
придавленные  кони  и  люди,  но  Владимир  не  оглянулся.  Впереди  зияли
распахнутые Ляшские ворота.
     Анна  дрожала  как  в  ознобе,  хотя  от  жара  трещали  волосы.   Он
чувствовал,  как  обожженное  лицо  вздувается  волдырями.  Пряжка   плаща
раскалилась так, что прижгла шею.
     Едва выметнулись через ворота, жар сразу спал,  ударившись  о  стену.
Владимир оглянулся. Сердце сжалось. За ним скакали лишь Тавр, Сувор и двое
из уцелевших дружинников. У них были угрюмые почерневшие от копоти лица. У
Сувора сгорели волосы, странно было видеть на  красном  с  сизыми  шрамами
лице голые брови.  Губы  почернели  от  жара,  полопались,  кровь  застыла
черными сгустками.
     Небо оставалось багровым, а внизу вспыхнула  земля.  Горели  Раковка,
Смолянки, Сосновая Горка, Борщевая, Мечкино,  Канев  взъезд.  Киев  был  в
огненном  кольце,  но  и  сам  полыхал  как   факел.   Черный   дым   стал
багрово-красным, толстыми жгутами с ревом  уносился  в  раскаленное  небо,
звезды спрятались, а если какая и сверкала, то как налитый кровью глаз  на
красном от гнева огромном лице.
     Жалобно и пронзительно кричали птицы,  вспыхивали  в  небе  огненными
комочками, падали как звездочки, рассыпая искры. Страшно ревел скот, ржали
запертые кони, бились, расшибая колени, сгорали заживо.
     К утру все же огонь  затих,  спрятался  в  углях,  слегка  подернутых
пеплом. Странно были видеть голую Гору, всю в головешках,  черных  остовах
печей. Киев сгорел полностью, даже  от  великокняжеского  терема  остались
одни головешки. Уцелели только основания каменных домов, там стояли черные
закопченные стены, полопавшиеся от жара, с пустыми глазницами окон.
     Как выяснилось, в  городе  уцелели  только  две  семьи.  Забрались  в
подпол, пересидели огненную бурю, а когда  утром  вылезли,  то  одна  баба
померла от сердечной боли. Увидела вместо домов только головешки, а  между
ними всюду обгорелых скорченных в смертельных муках людей, детские тельца,
припорошенные горячим пеплом... И -- страшный запах горелого человеческого
мяса! Мощный, пропитывающий все, тяжелый, напоминающий, что  мало  нашлось
тех, кто успел убежать.
     Владимир,  весь  в  саже,  словно  вылез  из  преисподней,  прохрипел
пересохшим ртом:
     -- А где мой друг Олаф? Сувор, отыщи Олафа!
     Сувор помялся, протянул прогнутый, словно по нему  ударили  каблуком,
вминая в землю, золотой крест с оборванной цепочкой.
     -- Вот еще нашел.
     Владимир спросил мертво:
     -- Что это?
     -- Олаф Скаутконунг сорвал с шеи. Он втоптал в землю  и  сказал,  что
отрекается от такой веры Христа.
     Владимир спросил сквозь зубы:
     -- Где он?
     -- Взял коня и ускакал. Сказал, что ноги его больше не будет  в  этой
стране. И тебя видеть больше не желает.
     * (прим.  ред.  Шведский  король  Олаф  Скаутконунг  вторично  принял
крещение лишь в 1000-м г. из рук епископа Сигфрида. Жену взял славянку  из
бодричей, а дочь Ингард выдал, с годами забывая боль и  разочарование,  за
сына Владимира, известного на Западе как Ярослава Хромого, а  на  Руси  --
Ярослава Мудрого).

     Небо упало на голову. Он прогнулся  от  удара,  в  голове  зазвенело,
словно в ухо попал комар. Свет померк перед глазами, и Владимир понял, что
сейчас умрет. Страшным усилием воли хватался за угасающую  искорку,  и  та
начала разгораться. В сиянии появилось бесконечно милое лицо.  Глаза  Анны
были расширенными:
     -- Что с тобой? У тебя такое лицо... Такое!
     --  Анна,--  немеющие  губы  едва  двигались,--  держи   меня...   Не
отпускай... Только ты можешь удержать...
     Ее трепетные руки обняли, и он удивился, с какой мощью хлынула в него
жизнь. Еще слабыми губами прошептал:
     -- Анна...
     Она сказала отчаянно:
     -- Мы можем все бросить, вернуться в империю.
     -- За... чем?
     -- Ты и там станешь императором!
     Он ощутил стыд, что его утешает женщина. А если стыдно, значит многое
вернулось к нему, кроме животной жизни.
     --  Разве  я  уже  не  император?  --  прошептал  он,  чувствуя,  как
наливается силой голос.-- Ты -- мой Царьград, ты -- моя империя. И  ты  --
весь белый свет. Я уже имею все, чем хотелось владеть.  Музыка  все  время
звучит для меня, когда я тебя вижу, когда о тебе думаю.  А  думаю  о  тебе
всегда.
     Она  обхватила  его  тонкими  руками,  прижалась,  такая  хрупкая   и
беззащитная. Мужчины все попадаются на эту  наживку,  промелькнула  мысль.
Герой завоевал меня, но империя спасена.
     Он  трепетно  поцеловал  ее  душистые  волосы.  В   сердце,   и   так
переполненное нежностью, плеснула волна. На кой  черт  мне  твоя  империя,
ответил он мысленно. Весь мир -- лишь ларец, из которого я  вынул  главную
жемчужину!
     Но империя спасена, подумала она упрямо.
     Так и уж спасена, удивился он. Фотий чудом спас ее  от  Аскольда,  но
пришел грозный Олег. Цимисхий едва спас от Святослава, но не от  меня.  Ты
удержала мой занесенный над Царьградом  кулак,  но  вряд  ли  в  Царьграде
появятся равные тебе по красоте, а на Руси -- обезумевшие от любви, как я.
Это не спасение -- отсрочка.
     Уже подрастает его  сын  Ярослав,  зачатый  в  страшный  день  взятия
Полоцка, наливается силой яростный Святополк, красивый и коварный, как его
мать Юлия, не по дням, а по часам растет крепкий дубок Мстислав...
     Да, он дал клятву пощадить империю. Но не брал ее с детей!




  Книго
  






        

            [X]