Александр Ольбик. Перебирая домашний архив (Александр Межиров)
---------------------------------------------------------------
© Copyright Александр Ольбик
Email: olbik(a)inbox.lv
Date: 09 Apr 2004
---------------------------------------------------------------
"АРТИЛЛЕРИЯ БЬЕТ ПО СВОИМ..."
С Александром Петровичем Межировым я встретился в 1990 году, считай, в
последнем "десанте" российских писателей, высадившихся в некогда уютном и
гостеприимном Доме творчества писателей в Дубулты... Тогда уже все шло к
"самостийности", жизнь в девятиэтажном вместилище духа медленно умирала и
оставались считанные месяцы до августа-91, который в три дня прикончил то,
что некогда было огромно и нерушимо...
Однажды Межиров попросил меня подать в газету "Юрмала" объявление о
покупке на Рижском взморье домика, в котором он собирался навсегда
обосноваться. Однако события, которые затем последовали в Латвии, и
начавшийся дележ на "своих" и "чужих", отпугнули его, и он вместо Юрмалы
оказался в США... Сам поэт о тех событиях отзывался так: "Когда утопия
рушится, религия устает. Остается одна идея. Национальная. Но национальная
идея, как правило, переходит в идею националистическую. Националистическая
идея переходит в национал-социалистическую. Это печально, но в этом есть
какая-то закономерность. У мудрого Толстого есть такая фраза: "Патриотизм --
последнее прибежище негодяев".
Наша беседа с Межировым в 1990 году из-за ее "глобальности" не была
целиком опубликована - большая ее часть так и осталась на ауди-кассетах... И
сейчас я снова к ним возвращаюсь.
В 1946 году Александр Межиров попал в резолюцию по постановлению ЦК
ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград", "посвященных" Ахматовой и
Зощенко... Пришлось уехать из Москвы. Местом добровольной "ссылки" стала
Рига (на ул. Тербатес, 16/18), где работал репортером в газете "Советская
Латвия". Кстати сказать, написал массу очерков о заводе ВЭФ, который тогда
только начинал свою блистательную биографию. Целый год Александр Петрович
трудился в Латвии на ниве журналистики, после чего отправился в Москву, где
была его родина, и где впоследствии были напечатаны более чем пятьдесят
сборников его стихов.
- Вернувшись из Риги в Москву, я начал вести жизнь профессионального
литератора, стихотворца, - рассказывает поэт. - Занимался переводами, писал
статьи, словом, делал все, что должен делать профессиональный писатель...
Некоторое время служил в журнале "Знамя", у Всеволода Вишневского, был
заведующим отделом поэзии. А до этого я работал заместителем главного
редактора многотиражки "Московский университет", которая выходила на трех
союзных языках, а редактором газеты был сын Тимирязева. Необыкновенно милый
человек и необыкновенно глупый... Студенты его называли -- "сын
памятника"... В редакции он практически не бывал, и я там орудовал один.
Правда, у меня была вакантная должность, и я держал ее про запас, и, как
потом выяснилось, не зря... В Москве тогда жил очень крупный русский поэт
Николай Квасков, человек не без некоторого безумия, но сильнейший поэт. Так
вот этот Квасков еще в 1938 году написал стихотворение, которое кончалось
так: "У него спросили: в Чили существуют города? Он ответил: никогда! И его
разоблачили"
.
Уже тогда он понимал, что происходит. Это был человек
невероятной физической силы, зарабатывал тем, что пилил дрова, но когда в
Москве включили центральное отопление, он остался без работы и стал умирать
от голода. И я его взял на должность литсотрудника. С условием, что в
редакции он появляться не будет. Но однажды он пришел к главному бухгалтеру
МГУ и сказал: "Я служу в газете у Саши Межирова... Хочу поехать к своей
мамаше в Нижний Новгород, дайте мне жалованье за полгода вперед и мешок
капусты". И бухгалтер, тертый, умный старик, понял, что тут что-то не то.
Началось разбирательство и, видимо, я попал бы в тюрьму, если бы не
профессор физик Ноздрев. Сам он был из деревни и работал освобожденным
парторгом ЦК в МГУ. От скуки он тоже сочинял стихи и, наверное, это
обстоятельство нас сблизило. Короче, он меня спас, положив это дело под
сукно...
-
Так называемое "дело Пастернака" в свое время стало своего рода
экзаменом гражданственности для многих писателей... Какую позицию лично вы
занимали во время гонений на Пастернака?
- В том, что Пастернак великий поэт, я не сомневался со школьных лет. И
тогда, в 1958 году, понимал, что травля этого поэта - чистой воды бандитизм,
а что такое бандитизм, я, как человек из бильярдной и игорных домов, хорошо
знал. И вот перед тем как было назначено это страшное собрание по исключению
Пастернака, я пришел к Слуцому, очень крупному поэту, и сказал ему: "У меня
есть два билета в Тбилиси и нам надо с вами немедленно улетать, ибо нас
могут завтра вызвать в ЦК и по Уставу мы будем обязаны подчиниться и
выступить против Пастернака... А выступать я не могу. Я просто умру, если
это сделаю." На это Слуцкий мне сказал: "Саша, вы паникер". И он остался в
Москве, а я улетел в Тбилиси. Улетел в тот же день. Подумаешь, скажете вы,
какое великое мужество - удрать с собрания... И что надо было бы там
выступить и сказать его организаторам - что вы, негодяи,
делаете?..Наивность...
Меня, разумеется, потом искали, но не нашли. Жена всем говорила, что
она не знает, где я... Куда-то, мол, улетел и все...
Прилетев в Тбилиси, я обнаружил, что там нет ни одного грузинского
поэта или писателя. Они все слиняли, разъехались по деревням, потому что они
чувствовали, что Союз грузинских писателей тоже созовет собрание и надо
будет клеймить Пастернака... И они все удрали. Тогда это дело поручили Союзу
композиторов Грузии, председателем которого был известный тогда композитор
Аванчавадзе. Это был старый грузинский аристократ. Он вышел на трибуну и на
русском сказал: "Пастернак -- поэт замечатиельный, великий переводчик, а вот
что касается этого романа "Доктор Живаго"... Нет, не читал, не знаю..." И на
этом собрание кончилось. Я там присутствовал и все слышал своими ушами. Мне
было очень любопытно, я знал, что в Союзе композиторов Грузии никто не
заставит меня выступать...(Александр Петрович подчеркнул, что об этом случае
он еще
никогда публично не рассказывал
).
- А что же Слуцкий? Он выступил на том собрании?
- Вы понимаете, Слуцкий был человек особого скалада. Необыкновенной
моральной чистоты. Но все дело в том, что Пастернака он всегда мучительно не
любил. И до войны и потом. Это чуждая для него поэзия, а его, Слуцкого, не
печатали, хотя шел уже 1958 год. Представляете, крупнейший поэт, стоит в
одном ряду со Смеляковым, а его поэзию замалчивают...На том собрании он
вышел и сказал только одну очень нехорошую фразу, примерно следующего
содержания: дескать, шведы руками Пастернака взяли реванш за поражение под
Полтавой. Он имел в виду присуждение поэту Нобелевской премии по
литературе...
- А кто все же решил судьбу Пастернака?
- Да она была решена до этого собрания. А собрание писателей - это
просто пустая формальность.
- И почти то же самое повторилось с Владимиром Дудинцевым, когда ему не
могли простить его роман "Не хлебом единым..."
- У меня было такое стихотворение:
Мы под Колпиным скопом стоит,
Артиллерия бьет по своим.
Это снова разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет.
Мы недаром Присягу давали.
За собою мосты подрывали, -
Из окопов никто не уйдет,
Недолет. Перелет. Недолет.
Мы под Колпиным скопом лежим
И дрожим, прокопченные дымом.
Надо все-таки бить по чужим,
А она по своим - по родимым .
Нас комбаты утешить хотят,
Нас великая Родина любит,
По своим артиллерия лупит -
Лес не рубит, а щепки летят.
Это стихотворение никто, кроме моих близких друзей, еще тогда не знал.
И вот на этом собрании вылезает Евтушенко, еще молодой, но уже бойкий и
дерзкий и говорит: "Вот то, что здесь происходит с Дудинцевым... Есть один
поэт, убитый на войне, который написал такое стихотворение..." И Евтушенко
читает это мое стихотворение "Артиллерия бьет по своим..." Таким образом я
косвенно участвовал в судьбе Дудинцева. Его мы отбили... После этого нас
начали вызывать на Лубянку. Сначала Окуджаву... "Ваше стихотворение?" "Нет!"
"Поклянитесь..." "Нет, как грузин, клянусь -- не мое..." Пытают
Слуцкого...Тот то же самое: "Нет, не мое..." Евтушенко тоже вызывали, хотя
прекрасно понимали, что он не скажет... В КГБ догадались, что поэт,
написавший эти строки, жив... Потом это стихотворение было тысячу раз
напечатано...
- Кого бы вы из поэтом сейчас поставили в первые ряды?
- Я думаю, самые для меня приятные поэты -- это Смеляков и Слуцкий. Это
были Поэты. В чистом виде. Много было стихотворцев и даже крупных, но поэт и
стихотворец -- это не совсем одинаковые величины... А эти несомненные поэты.
Скромных людей я подозреваю в том, что у них есть основания быть скромными.
И все-таки, я не считаю себя поэтом...А Смеляков, двадцать лет провалявшийся
в концлагерях, - поэт. И Слуцкий поэт, которого не печатали...Они были
Поэтами. И не потому, что один страдал в лагерях, а другого не печатали,
нет, просто они поэты от Бога и все этим сказано. Это, разумеется, очень
субъективное мнение, тут надо делать поправку на вкус. От этого не уйдешь.
- Знаете, это явление, конечно же, незаурядное. У него все совпадает:
рост, голос, маниакальные приступы работоспособности, грубый артистизм,
рассчитанный на огромные аудитории. Не на салоны, а на стадионы, спортивные
дворцы... Умение рисковать, иногда храбро рисковать, а иногда и очень
осторожно. И что важно: он страдает "апостольской болезнью". Когда Иисус
посылал апостолов проповедовать, на них снисходила апостольская болезнь, они
начинали понимать языки, тех стран и народов, в которые попадали, и обретали
способность говорить на этих языках...У Евтушенко нечто вроде апостольской
болезни. У меня на глазах, на 8-й день пребывания в Будапеште, он заговорил
на венгерском языке. А это уграфинская группа языков без единого латинского
корня. Как он заговорил -- неважно, важно другое -- он понимал, что венгры
ему говорят. Это же невероятно! И венгры до сих пор убеждены, что он их
обманывал целую неделю... Я сто раз бывал в Будапеште, но до сих пор не могу
прочитать даже простенькой вывиски.
Поэт, действительно, очень редкое явление. Скажем, у Пастернака
сказано: "Нас мало, нас, может быть, трое". Смеляков:"Мы шли втроем с
рогатиной на слово". У Вознесенского сказано:"Нас мало, нас, может быть,
четверо..." Но по-моему, четверо - это слишком много... Подозрительно много.
Так не бывает...
- И Станислав Куняев, который почти в одно время с Евтушенко заявил о
себе, с годами потускнел...В чем тут дело - в творческом потенциале, особой
ментальности
?
- Куняев по-провинциальному благовоспитанный человек и когда-то мы с
ним дружили. Он восприимчивый к литературе и по своему любящий ее, но у него
нет настоящего таланта. Это поэт вторичный. Скорее мастеровит, но это не
стихия. И вот, я думаю, что все, что с ним потом произошло, свершившаяся
эволюция, привела его к неофашизму... Он самый настоящий нацист, причем
убежденный - это результат мести человечеству за то, что Бог не дал ему
таланта...Он глубоко разбирается в поэзии и потому знает, что ему не хватает
для достижения поэтических высот... Он профессиональный стихотворец, стихи
его иногда эффектные, но не более. Но в них нет вещества поэзии. У Куняева
стих совершенно эклектичный, хотя на первый взгляд не поймешь кому он
подражает. Когда-то он сильно подражал Слуцкому...
Александр Ольбик
Обращений с начала месяца:
219