Книго

ГЕНРИ ЛАЙОН ОЛДИ

ЧЕРНЫЙ БАЛАМУТ

Подвижничество - безвредно, изучение наук - безопасно, предписания Вед согласно каждой касте - не пагубны, обогащение при помощи стараний - не предосудительно; но они же, примененные с дурным умыслом, ведут к гибели. Махабхарата, книга Первая, шлока 210 Земля - зола, и вода - смола, И некуда вроде податься, Неисповедимы дороги зла, Но не надо, люди, бояться! Не бойтесь золы, не бойтесь хулы, Не бойтесь пекла и ада, А бойтесь единственно только того, Кто скажет: - Я знаю, как надо! Кто скажет: - Тому, кто пойдет за мной, Рай на земле - награда! А. Галич ТОМ ПЕРВЫЙ ГРОЗА В БЕЗНАЧАЛЬЕ ПРОЛОГ Пестрый удод был очень занят. Пополудни он чуть было не достался старому коршуну-проглоту с отрогов Махендры, лучшей из гор (бедняга-удод возражал против такого определения, но его мнением никто не интересовался); и теперь приходилось наверстывать упушенное. О Гаруда, мощнокрылый царь пернатых, способный нести землю на одном крыле! До чего же глупо поступают люди, используя зернышки плодов акша-дерева в качестве игральных костей! Игра - штука ненадежная, сегодня тебе везет, а завтра последние перья сдерут, вместе с кожей, тонкой, ни на что не годной кожицей в синих пупырышках! Мудрые знают: куда полезнее без затей клюнуть зернышко, запрокинуть голову, глотнуть, а потом клюнуть другое, третье... На миг оторвавшись от увлекательного времяпровождения, удод вздрогнул и подпрыгнул, тряся пушистым хохолком. Нет, почудилось. И все же: словно листья на ветвях, колеблемые ветром, вдруг издали глухое бряцание доспехов под мечами, словно шелест травы наполнился звоном металла и ржанием коней, словно в лепете серебряного ручья прорезались гневные возгласы и хрип умирающих, словно уханье боевых слонов вплелось в птичий гам... Еле слышно, на самой границе доступного - иллюзия, майя, любимое развлечение судьбы. Пришлось склевать зерно-другое для успокоения бешено стучащего сердечка. Закусив тутовым червячком, маленький удод перепорхнул ближе к корявому стволу шелковицы. Закопошился меж корней, узловатыми жилами выступавшими наружу, встопорщил оперение - и спустя мгновение крылья птицы судорожно заработали, отбросив хозяина на прежнее место. Воистину сегодняшний день обладал всеми неудачными приметами, от шакальего воя с левой стороны света до карканья голубой сойки-капинджалы с правой! Вряд ли можно назвать удачей попытку клюнуть желтый ноготь на ноге отшельника-аскета - пусть неподвижность человека и была сродни неподвижности вросшего в землю валуна. Даже длинная грязно-седая коса, похожая на мочальный жгут, не колыхалась от ласки ветра - змеилась себе вдоль торчащих позвонков хребта, раз и навсегда застыв проволочной плетью. Всю одежду недвижного обитателя Махендры составляла узкая полоска грубой ткани, прикрывающая чресла; над правым плечом вился слепень, жужжал раздраженно, но не садился. То ли понимал, что здесь особо нечем поживиться, то ли был прозорливее глупого удода. Птица склонила головку набок и сверкнула черной бусиной глаза. Словно в ответ, веки отшельника дрогнули. Качнули выцветшими ресницами, и вскоре в провалах глазниц заплескались озера кипящей смолы, заходили крутыми валами, ярясь агнцами-барашками; будто адская бездна Тапана смотрела на мир из души аскета. Такой взгляд подобает не дваждырожденному брахману, погруженному в созерцание истинной сущности, а скорее гневному воину-кшатрию, чей закон и долг - пучина битвы и защита подданных. Вряд ли причиной выхода из отрешенности послужил глупый удод: захоти аскет, пламени его взора хватило бы, чтоб испепелить на месте любого виновника. Окажись дерзкий великим раджой, владыкой людей, лохматым ракшасом-людоедом или божеством из Обители Тридцати Трех - все равно, пепел есть пепел, чей бы он ни был. Пришпиленная к земле этим страшным взглядом, птица затрепыхалась, не в силах сдвинуться с места. Даже не сообразила, бедняжка, что аскет обращает на нее внимания не более, чем на жужжание слепня или на вечное движение Сурьи-Солнца по горбатому небосводу. Сухие губы человека разлепились, дернулись струпьями вокруг застарелой язвы рта, и во вновь упавшем из ниоткуда шуме битвы родились слова. Шершавые и пыльные; не слова - песок в горсти. - Они все-таки убили его... бедный мальчик! Удоду чудом удалось извернуться и забиться в спасительную гущу олеандровых кустов. Протискиваясь глубже, пытаясь стать маленьким, меньше муравья, он вжимал головку в перья, а слова догоняли, ранили, тыкали в тощие бока пальцами; и клюв коршуна показался в эту минуту чуть ли не избавлением от мук. - Бедный мальчик! Если б они еще ведали, что творят... Пальцы аскета червями соскользнули с пергаментной кожи бедра - только сейчас стало отчетливо видно, что отшельник чудовищно, нечеловечески стар - и раздвинули стебельки травы рядом с левой ягодицей. Жест был машинальным, неосознанным, и кончики самовольных пальцев мигом успокоились, вместо земли погладив холодный металл. Это был еще один повод изумиться: рядом с огненноглазым аскетом, ушедшим от мира, лежал топор... нет, боевая секира, на длинном древке, увешанном колокольцами, с тонким полулунным лезвием, плоскость которого украшала гравировка. Белый бык, грозно вздыбивший косматую холку. Тавро Шивы-Разрушителя. Даже в пламени костра этот металл оставался ледяным, подобно снегам Химавата. - Бедный мальчик, - еще раз повторил аскет и устало смежил веки. Храп бешеных коней ушел из журчания ручья, лязганье металла покинуло шелест листвы, и в недовольном ворчании слепня перестал крыться скрежет стрелы, скользящей по панцирю. Только где-то далеко плакала женщина, захлебывалась рыданиями; но и плач в конце концов стих. Воздух плавился под лучами заходящего солнца. Тишина ненадолго воцарилась на поляне. Вскоре покой Махендры, лучшей из гор, опять был нарушен: приближался кто-то шумный и совершенно не намеревающийся скрывать свое появление. Хруст, шорох, раздраженный рык, проклятие острым шипам, которые имеют привычку исподтишка втыкаться в бока почтенным людям - и спустя миг между двумя розовыми яблонями объявляется кряжистая фигура нового гостя. О таких говорят, что они способны перебодать буйвола. Особенно если учесть, что пришелец успел незадолго до того приложиться к сосуду с хмельной гаудой, крепким напитком из патоки. И, судя по покрасневшим белкам глаз и аромату хриплого дыхания, приложиться не единожды. - Приветствую тебя, Бхаргава*, - громогласно возвестил гость, нимало не стесняясь нарушить своим воплем покой святого человека. После чего вперевалочку принялся совершать ритуальный обход сидящего по кругу слева направо - символ почтения, уважения и всего хорошего, что только можно символизировать на этом свете. Богатые одежды любителя гауды пребывали в живописнейшем беспорядке, косо повязанный тюрбан из полосатого шелка норовил сползти на брови, и пятна жира вперемешку с винными кляксами украшали ткань в самых неожиданных местах. - Не ори, тезка, - по-прежнему с закрытыми глазами, ответил аскет. - Ты что, за последнее время научился обходительности - именуешь меня безличным именем? Я - Бхаргава, мой отец - Бхаргава, дед мой - тоже Бхаргава, и так до самого родоначальника Бхригу... а он, как известно тебе не хуже меня, детишек настрогал - любой позавидует! Любил старик это дело... Гость смущенно засопел, прекратив обход на середине круга. Услышавший такое сопение носорог, пожалуй, пустился бы бежать без оглядки. __________________________________________________________________________ * Бхаргава - потомок Бхригу, легендарного мудреца. __________________________________________________________________________ - Сам знаешь, - сообщил он, глядя в сторону и стараясь не дышать на аскета, - норов у тебя еще тот... Собачий норов, не сочти за грубость. Раз на раз не приходится. Что ж мне, так и заявлять: дескать, Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач желает здравствовать Раме-с-Топором? А тут как раз тебя пчела в задницу укусила, ты меня возьмешь и проклянешь сгоряча - мотайся потом крысиным хвостом лет эдак двести! Нет уж, лучше мы по старинке, как положено... - Ну и дурак, - слышать такое от аскета, лишенного страстей, было по меньшей мере странно. - Сказал бы то же самое, но вежливенько, на благородном языке дваждырожденных, или хотя бы на языке горожан и торговцев, а не на этом жутком наречии пишачей-трупоедов, которым только спьяну чепуху молоть! Вот и вышло бы: Баларама Халаюдха, владыка ядавов, приветствует Парашураму, тишайшего отшельника, сына Пламенного Джамада! Как звучит, тезка! Хоть в Веды вставляй, для примера юношам! Учить мне тебя, что ли? - Тишайшего, - со значением хмыкнул Баларама, довольный таким поворотом разговора. Во всяком случае, проклинать его аскет явно не собирался. - Меня, что ли, именуют Истребителем Кшатры? Я, что ли, гулял в Пятиозерье со своим топориком, да так гулял, что в каждом озере кровь вместо воды потекла? Я что ли, своих предков этой самой кровушкой вместо святых возлияний поил?! Лес вокруг тебя - он и впрямь тишайший... - Был. Пока ты через него не поперся, - закончил аскет, любовно поглаживая лезвие секиры. - Лучше ты мне вот что скажи, Здоровяк, раз явился... Ты единственный, кто устранился от этого побоища, которое они гордо именуют Великой Битвой? Баларама подошел поближе и уселся прямо на траву, скрестив ноги. Теперь стало видно, что он отнюдь не так пьян, как хотел казаться, и что Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач, что называется, с младых ногтей привык управляться со своей непомерной силой. Садился тихо, бесшумно, словно не он только что ломился сквозь чащу бешеным вепрем; мощные руки, напоминающие два слоновьих хобота, скрестил на груди, боясь задеть невзначай что-либо - видать, не раз задевал, и последствия были Балараме хорошо известны. - Не единственный, тезка. Еще Рукмин из племени бходжей. - Рукмин-Бходжа? Ученик царя оборотней Друмы? Обладатель одного из трех Изначальных Луков?! Интересно, как ему это удалось? Баларама покусал губу, отчего его пышные усы встопорщились, и недоверчиво покосился на Раму-с-Топором. Было видно, что он полагает малую осведомленность аскета исключительно притворством - но заострять на этом внимание не решается. Уж лучше ответить, когда спрашивают... - Хитрец Рукмин перед самой битвой явился по очереди к предводителям обеих сторон. Явился шумно, с кучей войска, с гонгами-барабанами, и начал с одного и того же заявления: "Если ты боишься, о повелитель, то отринь страх: я - твоя защита в сражении!" Аскет шипяще расхохотался, прогнув тощую спину. Ни дать ни взять, священная кобра раздула клобук и напомнила тварям, кто есть кто. - Ах, умница! Узнаю школу Друмы-оборотня! Ну конечно же! - небось, оба ответили ему: "Это я-то боюсь?! Это ты..." - Вот-вот! Только в несколько иных выражениях! А Рукмин, не будь дурак, извинился, развернулся и поехал себе домой с чистой совестью! Разве что лук свой, один из Троицы, подарил - сам, небось, знаешь, кому! В чаще раздался скрипучий вопль тоскующего павлина. Приближалась васанта - сезон весенних дождей - и радужные хвосты птиц помимо воли раскрывались веером, а длинные глотки рождали звуки, свойственные скорее разгулявшейся нежити на заброшенных кладбищах. Ругнувшись сгоряча, Баларама моргнул и сам же широко улыбнулся, дивясь своей вспыльчивости. - Орет, как оглашенный, - буркнул силач, словно извиняясь. - И как ты спишь, на этой Махендре? Павлины вопят, муравьи в нос заползают, того и гляди, змея за ляжку цапнет! - Меня змеи не трогают, - сухо отозвался аскет, больше занятый обдумыванием поступка хитроумного Рукмина. - Это верно. Главное, чтоб ты их не трогал... шучу, шучу! Люди опаснее змей, отшельник. Пройдет время, и все припомнят: кто от бойни уклонился, кто на Махендре задницу просиживал, пока ученики любимые головы клали, братьев-дядьев стрелами истыкивали! Все вспомнят, все, ни единой капельки не обронят! - Если будет кому вспоминать, - шевельнулись сухие бескровные губы. - Твоя правда. Только... Баларама вдруг дернулся, судорожно тряхнув широченными плечами, и уставился на аскета, будто впервые обнаружив его сидящим на поляне. - Тебе было видение? Да, тезка?! - Да, Здоровяк. Мне было видение. Сегодня они убили последнего из моих учеников. Вначале пал Дед, за ним - Брахман-из-Ларца, и теперь пришла очередь Секача. Мы стоим на пороге Кали-юги, тезка, на пороге Эры Мрака. - Которая закончится гибелью мира? - Не болтай глупостей. Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач, сводный брат Черного Баламута, знает не хуже Рамы-с-Топором, сына Пламенного Джамада - Эра Мрака не заканчивается гибелью мира. Аскет помолчал. Странными бликами отливала пепельная кожа его иссохшего тела, обвитого тугими жгутами совсем не старческих мышц, и оставалось только надеяться, что это цвет возраста, а не пепла от сожженных трупов, коим полагалось умащаться всякому истинному отшельнику-шиваиту. Маленькому удоду в зарослях олеандра было очень страшно. Страшнее всех. - Эра Мрака не заканчивается гибелью нашего мира, - сухо повторил сын Пламенного Джамада. - Она ею начинается. Книга первая ИНДРА-ГРОМОВЕРЖЕЦ ПО ПРОЗВИЩУ ВЛАДЫКА ТРИДЦАТИ ТРЕХ Бали сказал: Против вас, двенадцати махатм, Адитьев, Против всей вашей силы восстал я один, о Индра! Если бы меня, дерзкого, не одолело время, Я бы тебя с твоим громом одним кулаком низринул! Многие тысячи Индр до тебя были, Могучий, Многие тысячи Исполненных мощи после тебя пребудут. И не твое это дело, Владыка, и не я тому виновник, Что Индре нынешнему его счастье незыблемым мнится... Махабхарата, Книга о Спасении, шлоки 350-354 Зимний месяц Магха, 27-й день НАЧАЛО КОНЦА Чтение этих глав есть благочестие и непреходящий свет; тот, кто аккуратно будет повторять их слово за словом во всякий день новолуния и полнолуния, обретет долгую жизнь и путь на небо. Глава первая КОГДА БОГИ МОРГАЮТ 1 Сон отпускал меня неохотно, словно обделенная ласками любовница. Было трудно вынырнуть из пуховой тучи забытья, сулящей все радости, какие только могут прийти на ум. Еще трудней было разлепить ресницы и взглянуть на потолок, расписанный блудливыми павлинами и не менее блудливыми богами, часть из которых я не раз заставал в самый разгар подобных развлечений - после чего приходилось либо раскланиваться, либо присоединяться. За окном приглушенно шумела Обитель Тридцати Трех. Это удивило меня. По идее, едва мои веки дрогнут, крылатые гандхарвы-сладкопевцы должны во всю глотку славить величие и славу Индры-Громовержца, Стосильного, Стогневного, Могучего-Размогучего, Сокрушителя Твердынь и так далее. Короче, меня. Надо будет приказать князю моих горлопанов: пускай проследит, кто из гандхарвов оплошал, и организует виновникам по земному перерождению. Годков на семьдесят-восемьдесят, не меньше. Поплавают крокодилами в Ганге, поплачут горючими слезами... или пусть их. Что-то я сегодня добрый. Подхватившись на ноги, я - как был, в одной набедренной повязке - вихрем вылетел из опочивальни, пронесся мимо разинувших рот карл с опахалами и простучал босыми пятками по плитам из ляпис-лазури, покрывавшим пол зала. Пышногрудая апсара в коридоре вытирала пыль с подоконника, украшенного тончайшей резьбой: я убиваю Змия, я убиваю Вихря, я убиваю кого-то еще, такого мелкого, что и не разберешь-то... Облокотиться о льстивый подоконник всегда казалось мне удовольствием сомнительным; особенно когда удовольствия несомненные находятся под рукой. Я походя шлепнул красотку по седалищу, достойному быть воспетым в историях похождений этого проходимца Камы, разящего куда ни попадя из цветочного лука - апсара взвизгнула, я издал страстный стон и в три прыжка оказался у притулившегося сбоку фонтанчика. После чего плеснул себе в лицо пригоршню-другую ароматной воды и обернулся. Такого ужаса, какой полыхал в миндалевидных глазах апсары, я не видел со времен уничтожения Вихря. Проклятый червь... впрочем, речь не о нем. Моя улыбка дела отнюдь не поправила. Скорее наоборот. Апсара по-прежнему стояла, зажимая рот ладонью, и глядела на меня, как если бы я только что на ее глазах засунул обе руки по локоть в человеческий труп. - Ну, чего уставилась? - с нарочитой грубостью бросил я. Любого из дружинников гроза в голосе Владыки мигом привела бы в чувство, апсара же совсем потеряла дар речи и только часто-часто заморгала, указывая попеременно на меня и на злосчастный фонтанчик. - В-в-в... - дрогнули пухлые губы, предназначенные исключительно для поцелуев и любовных восклицаний. - В-в-владыка!.. вы умылись!.. Сердоликовое ожерелье на ее шее брызнуло россыпью оранжевых искр - и в испуге погасло. - Умылся, - воистину, сегодня моему терпению не было предела. - И сейчас еще раз умоюсь. Тебе это не по вкусу, красавица? Ты предпочитаешь грязных владык?! - Нет, господин, - кажется, она мало-помалу стала приходить в себя. - Просто... раньше вы никогда этого не делали! Теперь настала моя очередь разевать рот и застывать столбом. - Не делал? Ты уверена?! - Разумеется, господин! Сами знаете: грязь не пристает к Миродержцам, к таким, как вы. Умываться?... ну разве что при посещении кого-то из смертных, когда вам поднесут "почетную воду"! И то вы больше вид делали... - А так никогда? - На моей памяти - никогда, господин! Я задумался. Странно. Поступок еще минуту назад казался мне совершенно естественным, но слова апсары совсем сбили меня с толку. Действительно, сосредоточившись, я не мог вспомнить ни одного случая утреннего умывания. Омовения - да, но омовение вкупе с тесной компанией в водоеме, под щебет пятиструнной вины и ропот цимбал... Это, скорее, церемония, радующая душу, чем потребность в чистоте. А ополоснуть лицо, чтобы сбросить дрему и вернуть ясность взгляда заспанным глазам... Нет, не помню. Хотя мало ли чего мы не можем вспомнить только потому, что давно перестали замечать мелочи обыденности? Так и не придя ни к какому выводу, я игриво ущипнул апсару за обнаженную грудь, рассмеялся, когда она всем телом потянулась ко мне, и двинулся дальше. У лестницы, ведущей на первый этаж, облокотясь о перила балкончика, стоял величественный старик. Несмотря на жару, облачен он был в складчатую рясу из плотной кошенили и украсился цветочными гирляндами - шедевр ювелиров, от живых и не отличишь! Космы бровей вздымались снеговыми тучами над Химаватом, узкий рот был скорбно поджат, как обычно, и обвислые щеки в сочетании с крючковатым носом делали старца похожим на самца горной кукушки. Брихас, Повелитель Слов, великий мудрец и мой родовой жрец-советник, которого я в минуты хорошего настроения звал просто Словоблудом. Он не обижался. Он вообще никогда не обижался. Может быть, потому что был существенно старше меня и любого из Локапал-Миродержцев - а это, поверьте, много значит. - Я счастлив видеть Владыку в добром расположении духа, - уж с чем-чем, а со словами Словоблуд обращался легко и непринужденно. - Душа моя переполнена блаженством, и осмелюсь доложить: во внутреннем дворе достойнейшие из бессмертных риши* уже готовы совершить обряд восхваления. Соблаговолит ли Владыка присутствовать? Что-то в голосе жреца насторожило меня. Словно, повторяя заученные фразы, Брихас исподволь присматривался ко мне. Но не так, как пугливая апсара, а так, как присматривается отец к внезапно выросшему сыну или как мангуста - к замершей в боевой стойке кобре. - Соблаговолит ли Владыка присутствовать? - вкрадчиво повторил Брихас. - Тогда я озабочусь, чтобы сюда доставили одеяния, достойные... Переполнявшее его душу блаженство отчетливо булькнуло в глотке, заставив дернуться костистый кадык. __________________________________________________________________________ * Риши - святые мудрецы. __________________________________________________________________________ - Не соблаговолит, - я улыбнулся, отбрасывая странные подозрения, и еще подумал: не часто ли я улыбаюсь за сегодняшнее утро? - Тогда я велю мудрым риши начинать, не дожидаясь? - Валяй! Только предварительно прикажи выяснить: почему при моем пробуждении молчали гандхарвы? - Увы, Владыка - накажи истинно виновных, но пощади покорных чужой воле! Гандхарвы молчали согласно моему приказу... - Причина? - коротко бросил я. - Вчера Владыка был раздражен зрелищем великой битвы на Поле Куру, длящейся уже две недели, и лег спать, оставаясь гневным. Поэтому я и рискнул отослать певцов-гандхарвов, предполагая, что по пробуждении... Все было ясно. Предусмотрительный советник решил убрать безвинных певцов из-под горячей руки господина. Можно было выкинуть из головы нелепые подозрения и обрадовать своим появлением кого-нибудь еще, кроме пугливой апсары и достойного Брихаса. Все было ясно; ясно и безоблачно. И все-таки: когда я побежал вниз по ступенькам, укрытым ворсистым ковром, так и не дослушав до конца объяснения Словоблуда - жрец сверлил мне спину пристальным взглядом, пока я не свернул во внешний двор. Я чувствовал этот взгляд. 2 Первым делом я заглянул в павильон для купания. Из упрямства, надо полагать. Назло строптивой апсаре. Конечно, согласно этикету следовало дождаться в опочивальне торжественного явления сотни и еще восьми юных прислужников, позволить им облачить себя в легкие одежды и под славословия гандхарвов прошествовать в сиянии златых сосудов, которые все это сонмище несло бы за моей спиной... В большинстве случаев я так и делал. Положение обязывает. Но иногда, вдохнув запах утра, отличного от тысяч обыкновенных рассветов, я позволял себе минуту юности. Не телесной, нет, с этим у Индры Могучего, Стосильного, Стогневного и так далее, было все в порядке, чего и вам желаю - зато со свободой... Ритуал порой давит на плечи тяжелей боевого доспеха, потому что к доспеху можно привыкнуть, а навязшие в зубах церемонии можно разве что не замечать. Увы... увы. В воде, благоухающей жасмином и наверняка освященной дюжиной соответствующих мантр, плескались апсары. Увидев меня, они смутились столь призывно и чарующе, что стоило большого труда не присоединиться к ним в ту же минуту. Тем паче, что одет (вернее, раздет) я был самым подходящим образом. Но сверло во взгляде Брихаса до сих пор причиняло зуд моей спине. Поэтому я ограничился малым: помахал красавицам рукой и уселся на скамеечке, предназначенной быть подставкой для ног. Еще одна дань легкомыслию и вызов общественному мнению. Тем более что сидение с высокой спинкой, выточенное из цельного куска эбенового дерева, стояло рядом. И восседать на нем полагалось исключительно мне; в крайнем случае - мне с апсарой-фавориткой на коленях. Шачи, супруга моя дражайшая, в этом павильоне сроду не показывалась - чуяла, умница, что мужу нужны берлоги, где он сможет отдохнуть от семьи. Соответственно, и я смотрел на некоторые проделки богини удачи сквозь пальцы. И даже смеялся вместе с остальными, когда кто-нибудь из приближенных дружинников-Марутов или даже из Локапал-Миродержцев громогласно возглашал, косясь на краснеющего приятеля: - Желаю Удачи! Желать, как говорится, не вредно... Зато в беде Шачи цены не было. Не зря ее имя означало - Помощница. Помощница и есть. Это пусть Шива-Разрушитель со своей половиной ругаются на всю вселенную, а потом мирятся - опять-таки на всю вселенную, и мудрецы озабоченно поглядывают на небо: не началась ли Эра Мрака, не пора ли запасаться солью и перцем? Нет уж, у нас удача отдельно, а гроза отдельно! Я и опомниться не успел, как одна из апсар оказалась подле моих ног. На полу, изогнувшись кошечкой, этаким гладеньким леопардиком с хитрющими плотоядными глазками. Машинально склонившись к ней, я оказался награжден превосходнейшим поцелуем и был вынужден сосредоточиться на теплом бутоне рта и проворно сновавшем язычке апсары. Не скажу, что это не доставило мне удовольствия - но поцелуй был омрачен сознанием того, что я совершенно не различаю моих небесных дев. За редчайшим исключением. Кто у нас в него входит?.. ну, разумеется, тонкостанная Менака, прапрапрабабушка всех тех сорвиголов, что сейчас расстреливают друг друга на Поле Куру; затем чаровница Урваши, за плечами которой десятка три-четыре совращенных аскетов (за это красотку не без оснований прозвали "Тайным оружием Индры"); и, конечно же, сладкая парочка Джана-Гхритачи, близняшки из породы "Сборщиц семян" - потому что у любого отшельника, стоит ему узреть моих купающихся девочек, мигом начинается непроизвольное семяизвержение... Очень удобно, когда хочешь вырастить будущего человечка с хорошей родословной, но при этом убрать в сторонку рьяного папашу - особенно, если папаша принадлежит к тем преисполненным Жара-тапаса* оборванцам, чье проклятие неукоснительно даже для Миродержцев! Аскет-то после такого конфуза лет сто мантры бубнит, во искупление, ему не до случайного потомства - пусть хоть в кувшине с топленым маслом выращивают, безотцовщину! __________________________________________________________________________ * Тапас - досл. "Жар" (второе значение - "подвиг"); особый вид энергии, накапливаемый членом любой касты, выполняющим свой долг, но особенно концентрируемый теми, кто сознательно предался аскезе, истязанию плоти. Может быть обменян на соответствующий материальный или духовный дар; учитывается при выборе следующего перерождения, также расходуется при сбывающихся проклятиях и т. п. __________________________________________________________________________ В следующую секунду я выяснил, что целуюсь именно с Гхритачи (или с Джаной?); вернее, уже не целуюсь, ибо апсара смотрит на меня, как брахман на священную говядину, и ужас в ее глазках кажется мне изрядно знакомым. - Владыка! Ты... ты моргаешь?! Что мне оставалось после такого заявления, как не моргнуть изумленно? Апсара вывернулась из моих объятий и резво отползла в сторонку. - А что, собственно, тебя не устраивает? - осторожно спросил я, пересаживаясь на полагающееся мне кресло. Оправившись от первого потрясения, Джана (или все-таки Гхритачи?!) оценивающе смотрела на меня снизу вверх. - Да, в общем, ничего... Владыка. Тебе даже идет... - В каком это смысле "идет"?! Я начал закипать. - В прямом. Просто раньше ты никогда этого не делал. - Не... не моргал?! - Ну конечно! Ведь Миродержцы не моргают! Вот так встаешь утром, радуешься жизни и вдруг узнаешь о себе столько нового и интересного! Подойдя к полированному бронзовому зеркалу на стене, я пристально всмотрелся сам в себя. Попробовал не моргать. Глаза не слезились, и неподвижность век казалась совершенно естественной. Моргнул. Тоже ничего особенного. Не менее естественно, чем до того. Змей Шеша их всех сожри, наблюдательных! Испортили настроение... Я громко хлопнул в ладоши, сдвинув брови, и с этой минуты никого уже больше не интересовало: моргаю я или нет, и стоит ли проснувшемуся Индре ополаскивать лицо? Потому что отработанный до мелочей ритуал вступил в силу - сто восемь юных прислужников, возникнув из ниоткуда, выстроились вдоль стен павильона со златыми сосудами в руках, умелые массажисты принялись растирать меня благовонными мазями и омывать травяными настоями, покрывать кожу сандаловыми притираниями и украшать цветочными гирляндами. После чего, облачась в подобающую сану одежду, я прошествовал к выходу, сопровождаемый мальчиками с опахалами из хвостов белых буйволов. Покинув павильон, я прогнал огорченных мальчиков и в одиночестве направился к казармам дружины. 3 На половине пути к казармам, откуда доносился веселый лязг оружия и молодецкие выкрики, меня остановил Матали, мой личный возница. Вернее, это я его остановил. Матали как раз выезжал из-за поворота дороги, мощеной тесаным булыжником и ведущей к границе Обители Тридцати Трех - дальше начинались пути сиддхов, доступные лишь посвященным. И то стоило быть внимательным, чтобы вместо какого-нибудь Хастинапура, где тебя ждет совершающий обряд раджа, не залететь в Пут, адский закуток, где в ужасной тесноте мучаются умершие бездетными. Впрочем, к Матали это никакого отношения не имеет. Чуточку рисуясь, возница лихо подбоченился и позволил поводьям провиснуть. Так, самую малость, изящной дугой над кинутой под ноги шкурой пятнистой антилопы и свернутым в кольцо бичом - ни дать ни взять, ручная змея прикорнула в тепле рядом с хозяином; а четверка буланых коней радостно ржала, чувствуя намек на свободу и одновременно с удовольствием повинуясь твердой руке Матали. Тень от белоснежного зонта падала наискосок, словно пытаясь прирастить бедро возницы к боковому щиту, предохраняющему от столкновений. - Правый коренник ремни растянул, - поравнявшись, сообщил я Матали, чем в корне пресек его попытку восхвалить меня, перечислив все триста четыре моих прозвища вкупе с породившими их причинами. - Вон, виляет, как негулянная апсара... Куда смотришь, сута*?! __________________________________________________________________________ * Сута - возница (конюший) кшатрия-воина, в обязанности которого заодно входило сочинение хвалебных песен о своем господине. __________________________________________________________________________ Матали придержал недовольно всхрапнувших коней и спрыгнул наземь. Коротко поклонился, на миг сложив ладони перед лбом. Дерзко сверкнул в упор ярко-синими глазами, напоминающими два сапфира в пушистой оправе ресниц. Знал, подлец: слабохарактерный Индра прощает своему суте больше, чем кому бы то ни было, и не потому лишь, что белокожий красавчик Матали знал любимицу-Джайтру, мою знаменитую на все Трехмирье колесницу, как свои пять пальцев! Даже не потому, что лучше его никто не мог гонять колесницу в любом направлении, от змеиной преисподней Паталы до Кайласы, горной обители Шивы, куда надо подъезжать наитишайшим образом, если не хочешь получить трезубец в бок! Знаток ездовых мантр, синеглазый Матали был моим любимцем по одной, и очень простой причине. Он говорил мне правду в лицо гораздо чаще прочих. И если вы хоть когда-нибудь были Громовержцем, которому правду приходится долго и нудно в прямом смысле слова выколачивать из льстецов - вы меня поймете. Закончив разглядывать меня (что-то в этом взгляде показалось мне ужасно знакомым), Матали принялся разглядывать коренника. Точеные черты его лица (разумеется, возницы, а не гордого собой четвероногого!) постепенно принимали выражение, с каким мне доселе сталкиваться не приходилось. Удивить Матали... проще заново вспахтать океан! Молча он принялся возиться с упряжью. Лишь изредка мою щеку обжигал мимолетный сапфировый всплеск. Я стоял рядом и поглаживал ладонью бортик Джайтры; колесница трепетала от моих прикосновений страстней любой из апсар. Чуяла, родная - сегодня будет дорога! Куда - еще не знаю, но обязательно будет. - Владыка желает отправиться на Поле Куру, дабы лицезреть поединки героев? - закончив труды праведные, спросил Матали высоким слогом. И вновь, как в случае с Брихасом, я почувствовал некую напряженность в поведении легкомысленного суты. Сговорились они, что ли? - Позже, - не приняв тона, ответил я. Хмурая тень набежала на лицо возницы, и колесничный зонт был здесь совершенно ни при чем. - Но... Владыка вчера приказал мне с утра озаботиться Джайтрой, поскольку собирался... - Да на что там с утра смотреть-то, Матали? Сам рассуди: за две недели почти всех столичных витязей успели перебить, а остальные - так, шушера, за редким исключением... нет, не поеду. Пристяжной жеребец легонько цапнул меня за плечо, и пришлось так же легонько, но с показной строгостью, хлопнуть злодея по морде. Жеребец обиженно заржал и осекся под суровым взглядом возницы. Лишь переступил с ноги на ногу, да еще всхрапнул еле слышно. - Именно сегодня, Владыка, - похоже, Матали не сиделось на месте и он непременно хотел силком утащить меня на Поле Куру, - будут торжественно чествовать вашего сына, Обезьянознаменного Арджуну! В ознаменование вчерашней гибели надежды врагов сына Индры... - Кого?! Гибель надежды врагов сына... ишь, завернул, чище Словоблуда! - Я имею в виду незаконнорожденного подкидыша, Карну по прозвищу Секач, злокозненного и... Сам не понимаю, что на меня нашло. Еще секунда, и Матали схлопотал бы по меньшей мере увесистую оплеуху. Кажется, он тоже понял, что стоял на краю пропасти - поскольку в моей душе словно беременную тучу дождем прорвало. На миг мне даже померещилось, что слова возницы о подкидыше Карне-Секаче и его вчерашней гибели разбудили кого-то чужого, таящегося в сокровенных глубинах существа, которое называет себя Индрой; темный незнакомец просто-напросто забыл на рассвете проснуться и лишь сейчас вынырнул из тяжкой дремы, подобно морскому чудовищу из пучины... Зачем? Чтобы ударить безвинного Матали? За то, что сута искренне радуется победе Серебряного Арджуны, моего сына от земной глупышки, мужней жены, возлюбившей богов пуще доброго имени?.. Да что ж он, Матали, враг мне, чтоб не возликовать при виде трупа мерзавца, бывшего единственным реальным соперником Арджуны и поклявшегося в свое время страшной клятвой: "Не омою ног, пока не плюну в погребальный костер Обезьянознаменного!" Едва слова клятвы, данной покойным Карной-Секачом, пришли мне на ум - мир померк в глазах, и из тьмы родился шепот майи-иллюзии. - ...а этот неизменно любимый твой друг, о царь, который всегда подстрекает тебя на битву с добродетельными родичами, этот низкий и подлый хвастун Карна, сын Солнца, твой советник и руководитель, этот близкий приятель твой, надменный и слишком вознесшийся, отнюдь не является ни колесничным, ни великоколесничным бойцом! Бесчувственный, он лишился своего естественного панциря! Всегда сострадательный, он также лишился своих дивных серег! Из-за проклятия Рамы-с-Топором, его наставника в искусстве владения оружием, и слов брахмана, проклявшего его по другому случаю, а также благодаря лишению боевых доспехов своих он считается, по моему мнению, в лучшем случае наполовину бойцом!.. наполовину... наполовину... Пальцы рук, окаменев в судорожном сжатии, никак не хотели разжиматься. И фыркнувший жеребец, что стоял ко мне ближе всех, испуганно попятился, заражая беспокойством остальных собратьев по упряжке. - Прости, Матали, - пробормотал я, глядя в землю и чувствуя, как в сознании затихают отголоски низкого голоса с еле заметной старческой хрипотцой. Голоса, произнесшего слова, каких я никогда ранее не слышал. - Прости. День сегодня... то моргаю, то умываюсь! Вот, теперь чуть тебя не зашиб... Как ни странно, он меня понял. Сверкнул белозубой улыбкой, плеснул сапфировой влагой взгляда. Не будь я Индрой, он, наверное, потрепал бы меня по плечу. - Пощечина от Сокрушителя Твердынь дороже золотого браслета, подаренного любым из Локапал! Что браслет?! - зато ласка гневной десницы Владыки способна даровать миры блаженных самому последнему чандале-неприкасаемому! - Льстец, - оттаивая, буркнул я. - Подхалим, пахнущий конюшней. Ладно, езжай... а на Поле Куру прокатимся. Только пополудни. Договорились? И еще долго стоял, провожая взглядом несущуюся Джайтру: буланое пламя распласталось в мгновенном рывке, хлопнул от ласки ветра стяг, рея над Матали - ах, как он привстал, сута, сутин сын, на площадке с бичом в руках! - и россыпь искр разлетелась вдребезги на гладких камнях дороги. Россыпь медленно гаснущих искр. Так же медленно, неохотно, засыпал во мне чужак, баюкая зародыш плохо предсказуемого гнева, способного прорваться в мое сознание с легкостью молнии, пронизывающей громады туч. Брихас, Повелитель Слов, родовой жрец Индры - что же ты скрывал там, у балкончика, от своего Владыки? Кроме того, никак не вспоминалось: действительно ли я вчера приказал Матали готовить колесницу для ранней поездки на Поле Куру?! 4 Налетевший порыв ветра растрепал мне волосы, принеся от казарм взрыв здорового мужского хохота - небось, кому-то из дружинников сейчас крепко досталось! - и я опомнился. Негоже Владыке стоять столбом поперек дороги (тьфу ты, чуть не подумал - столбовой дороги!) и хлопать ресницами. Особенно когда ни то, ни другое ему не положено. Это Шива у нас Столпник, как прозвали грозного Разрушителя упыри из его замечательной свиты - прозвали якобы за высочайший аскетизм, а на самом деле за некую часть тела, которая у сурового Шивы и впрямь столбом стоит с утра до вечера, а потом с вечера до утра! Еще и веселятся на своих кладбищенских посиделках: "Милость Шивы - это вам не лингам собачий!" И уж совсем от смеху корчатся, когда кто-нибудь из свежих покойничков интересуется: что означает на жаргоне пишачей этот самый лингам? Им, упырям, хорошо: хочешь - моргай, не хочешь - не моргай... И вот тут-то появилась она. Та самая женщина, на которую я поначалу даже не обратил особого внимания. И не только потому, что, погрузившись в размышления, не заметил ее приближения. Уж больно не похожа была она на безликих красавиц-апсар. Стройная, но в меру, миловидная, но опять же в меру, одетая в простенькое бледно-желтое сари, женщина шла по обочине дороги, неся на голове высокогорлый кувшин - и из треснувшего донца тяжко шлепались наземь капли воды. Так и тянулись за ней быстро высыхающей цепочкой. Будто утята за сизокрылой мамашей. - Эй, красавица! - улыбнувшись, бросил я, на миг забыв о Матали и сегодняшних несуразностях. - Кому воду несешь-то? Гляди, вся вытечет, и придется заново ноги бить! Женщина остановилась рядом со мной, ловко опустила кувшин к своим ногам и посмотрела на меня. Этот взгляд я запомню навсегда - еще никто не смотрел на Владыку Тридцати Трех подобным образом. Спокойно, приветливо, словно на старого знакомого, с каким можно посудачить минуту-другую, отдыхая от тяжести ноши, а потом так же спокойно распрощаться и двинуться своим путем - разом забыв и о встречном, и о разговоре. И еще: в удлиненных глазах женщины с кувшином, в голубых озерцах под слегка приспущенными ресницами, не крылась готовность отдаться немедленно и с радостью. - Ты не апсара, - уверенно сказал я, с трудом удерживаясь от странного желания прикоснуться к незнакомке. - Я не апсара, Владыка, - легко согласилась она, и бродяга-ветер взъерошил темную копну ее волос, как незадолго до того играл с моими. Капли, вытекающие из кувшина, впитывались землей - одна за другой, одна за другой, одна... Слезы приветливых голубых глаз. - Я тебя знаю? - Конечно, Владыка. Каждый день я хожу мимо тебя с этим кувшином, но ты, как истинный Миродержец, не замечаешь меня. - Как тебя зовут? Спрашивая, я случайно заглянул в ее кувшин: он был полон, по край горлышка, словно не из него без перерыва бежала вода. - Меня зовут Кала, Владыка. Кувшин ручным вороном вспорхнул на ее плечо, и цепочка капель потянулась дальше - к моему дворцу от границы Обители Тридцати Трех. Уходящая, женщина вдруг показалась мне невыразимо прекрасной. Чуть погодя я двинулся следом. Она была права. Я действительно никогда раньше не обращал внимания на Калу-Время. Как любой из Локапал. Но сегодня был особенный день. Присев, я коснулся земли в том месте, куда впиталась капля влаги из кувшина Калы; одна из многих. Земля была сухой и растрескавшейся. Глава вторая ГРОЗА В БЕЗНАЧАЛЬЕ 1 Террасы и балконы, переходы и залы превращались в пустыню при моем появлении. Лишь торопливый шорох подошв изредка доносился из укромных уголков, отдаваясь эхом под сводами - предупрежденные о том, что Владыка сегодня встал с лицом, обращенным на юг, обитатели дворца спешили убраться подальше. Слухи были единственным, что распространялось по Трехмирью со скоростью, неподвластной ни одному из Миродержцев. Я ходил по обезлюдевшему шедевру Вишвакармана, божественного зодчего, моргал в свое удовольствие и тщетно искал хоть кого-нибудь, на ком можно было бы сорвать гнев. Самым ужасным в происходящем было то, что и гнева у меня не находилось. Встречному грозила в худшем случае возможность обнаружить у сегодняшнего Индры очередную не свойственную Владыке ерунду - мало ли, может, язык у меня красный, а должен быть синий в темно-лиловую полоску! И впрямь: кликнуть Матали и отправиться на Поле Куру? Вместо этого я почему-то свернул от Зала собраний направо и вскоре оказался в хорошо знакомом мне тупике. Сюда никто не забредал даже случайно, справедливо опасаясь последствий. Однажды мне даже пришлось отказать гостю, Локапале Севера, когда он пожелал... Я отрицательно качнул головой, и умница-Кубера, Стяжатель Сокровищ, не стал настаивать. Лишь сочувственно взглянул на меня и перевел разговор на другую тему. Одна-единственная дверь, сомкнув высокие резные створки, красовалась по правую руку от меня, и я прекрасно знал, что именно ждет меня за одинокой дверью. Нет, не просто помещение, через которое можно попасть в оружейную. Мавзолей моего великого успеха, обратившегося в величайший позор Индры, когда победитель Вихря-Червя волею обстоятельств был вынужден стать Индрой-Червем. Так и было объявлено во всеуслышание, объявлено дважды; и что с того, что в первый раз свидетелями оказались лишь престарелый аскет и гордец-мальчишка, а во второй раз бывший мальчишка стоял со мной один на один?! Червь - он червь и есть, потому что отлично знает себе цену; даже если прочие зовут его Золотым Драконом! Как там выкручиваются певцы: лучший из чревоходящих? Вот то-то и оно... Словно подслушав мои мысли, створки двери скрипнули еле слышно и стали расходиться в стороны. Старческий рот, приоткрывшийся для проклятия. Темное жерло гортани меж губами, изрезанными морщинами. Кивнув, я проследовал внутрь и остановился у стены напротив. На стене, на ковре со сложным орнаментом в палевых тонах, висел чешуйчатый панцирь. Тускло светилась пектораль из белого золота, полумесяцем огибая горловину, и уложенные внахлест чешуйки с поперечным ребром превращали панцирь в кожу невиданной рыбины из неведомых глубин. О, я прекрасно знавал эту чудо-рыбу, дерзкого мальчишку, который дважды назвал меня червем вслух и остался после этого в живых! - первый раз его защищал вросший в тело панцирь, дар отца, и во второй раз броня тоже надежно защитила своего бывшего владельца. Уступить без боя - иногда это больше, чем победа. Потому что я держал в руках добровольно отданный мне доспех, как нищий держит милостыню, и не смел поднять глаз на окровавленное тело седого мальчишки. Единственное, что я тогда осмелился сделать - позаботиться, чтобы уродливые шрамы не обезобразили его кожу. И с тех пор мне всегда казалось: подкладка панциря изнутри покрыта запекшейся кровью и клочьями плоти. Это было не так, но избавиться от наважденья я не мог. А мальчишка улыбался. Понимающе и чуть-чуть насмешливо, с тем самым затаенным превосходством, память о котором заставляет богов просыпаться по ночам с криком. Ибо нам трудно совершать безрассудства, гораздо труднее, чем седым мальчикам, даже если их зовут "надеждой врагов сына Индры"; и только у Матали, да еще у бывалых сказителей, хватает дыхания без запинки произнести эту чудовищную фразу. Именно в тот день Карна-Подкидыш стал Карной-Секачом; а я повесил на стену панцирь, некогда добытый вместе с амритой, напитком бессмертия, при пахтаньи океана. Ах да, еще серьги... он отдал мне и серьги, вырвав их с мясом из мочек ушей - что, собственно, и делало его Карной, то есть Ушастиком! Он отдал мне все, без сожалений или колебаний, и теперь лишь тусклый блеск панцирной чешуи и драгоценных серег остался от того мальчишки и того дня. Обитель Тридцати Трех пела хвалу удачливому Индре, а у меня перед глазами стояла прощальная улыбка Секача. Как стоит она по сей день, всякий раз, когда я захожу в этот мавзолей славы и позора. Я, Индра-Громовержец. Индра-Червь. Не стой я здесь, я почувствовал бы попытку нападения гораздо раньше. Игра света на ребристых чешуйках превратилась в пламя конца света, в пожирающий миры огонь, и я ощутил: еще мгновение, и его жар выжжет мне мозг. Дотла. Только безумец мог решиться на такое. Самое страшное, о чем можно помыслить: бой с безумцем. С незнакомым безумцем. 2 ...словно рассвет Пралаи, Судного Дня, рванулся ко мне, огненной пастью стремительно прорастая из пекторали доспеха. Тщетно: я уже не видел слепящей вспышки, вовремя покинув привычное тело, привычные стены, Обитель Тридцати Трех, вырвавшись из "здесь" и "сейчас" в то неназываемое Безначалье, где только и могут всерьез сражаться боги. Такие, как я. Или как тот, кто обрушил на меня подлый удар. Пламя ворвалось туда следом за мной. На мгновение кровавый высверк взбаламутил безмятежные воды Предвечного Океана - но косматые тучи уже собрались над оскверненной гладью, и огонь ударил в огонь. Закутавшись в грозу, я воздел над головой громовую ваджру*, знаменитое оружие из костей великого подвижника; рев взбесившейся бури, грохот, мечущий искры смерч - и чужое пламя корчится, гаснет, безвозвратно уходит в небытие... или в сознание, которое его исторгло. Ты уверен в этом, Владыка? Нет. Я в этом не уверен. Возможен ли неуверенный Громовержец?! Невозможен. Но - есть. __________________________________________________________________________ * Ваджра - досл. "молния", плоский кастет сложной формы, чаще четырех- или шестиугольной, которым сражались врукопашную или запускали в противника. Громовая ваджра - традиционное оружие Индры, и огненный перун олицетворяет именно она, а не стрела или копье, как стало привычно в гораздо более позднее время. __________________________________________________________________________ - Кто осмелился поднять руку на меня, Индру, Владыку Богов, Миродержца Востока?! Голос мой трубным рыком раскатился над водами Прародины; но трубы эти показались детским хныканьем в сравнении с обрушившимся из ниоткуда ответом: - Ты - Индра?! Ты - Владыка Богов?! Ты - презренный червь на бедре смертного! Ничтожество, жалкий вымогатель, кичащийся полученным не по праву саном! Так быть же тебе на веки вечные червем, слизистым гадом... Презрение обволокло меня со всех сторон, липким саваном навалилось на плечи, превращаясь в бормотание мириадов ртов, в давящий рокот обреченности; под его чудовищной тяжестью я стал сжиматься, корчиться, судорожно извиваясь, как раздавленный червяк... Но в последний миг, когда густая волна ужаса и бессилия уже захлестывала мое сознание, гася последние искорки мыслей - цепи отчаянья вдруг лопнули внутри меня. Сокрушительный удар отшвырнул, разметал клочьями силу чужого проклятия; захлебнувшись, смолк насмешник-невидимка, давая мне вздохнуть полной грудью, пошли мерять простор бешеным махом волны Предвечного Океана - и невиданный по силе гнев вспыхнул в душе Индры! Давно я так не гневался! Пожалуй, еще с тех пор, когда один из смертных заполучил чудовищный по последствиям дар - под взглядом Змия любое существо отдавало ему всю свою силу! - и стал именовать себя Индрой, разъезжая по небу в колеснице, запряженной святыми мудрецами! Еще и мою Шачи себе в жены потребовал, скотина! Мразь! Упырь мерзкий!.. Воспоминание о Змие подействовало не хуже топленого масла, подлитого в жертвенный огонь - веер хлещущих направо и налево молний излился наружу, ярясь в поисках притаившегося во тьме врага. Но напрасно метались дети мои, громовые перуны, над бурной водой - безучастен остался океан, ничто не пошевелилось в его таинственных глубинах, и никто не осыпался пеплом с молчаливого небосвода. А когда ярость моя иссякла, так и не обрушившись на неведомого противника, над океаном послышался смех. - И это все, что ты можешь? Поистине, я прав: ты червь, и ничего более! - А кто ты, расточающий бессмысленные оскорбления? Кто ты, презренный трупоед из касты чандал-неприкасемых, не решающийся явить свой истинный лик и сразиться со мной, как подобает?! Бьющий в спину, из-за угла, забыв долг и честь?! Кто ты, боящийся жалкого червя?!! Голос мой снова набирал силу и вскоре легко перекрыл растерянно умолкший смех. Слова рождались сами собой, словно их вкладывали в мои уста - но кто бы ни помогал сейчас Индре, пылающему от гнева, он отвечал достойно! Я и сам не смог бы ответить лучше. - Выйди, покажись, предстань передо мной! Взгляни в глаза червю на бедре смертного! Ты страшишься слизи и объятий чревоходящего? - так отчего же мне бояться тебя?! Ты назвал меня трусом? В таком случае ты сам трусливее во сто крат! Покажись - или беги с позором, и не смей более беспокоить Громовержца, ибо недостойно Владыки сражаться с такими, как ты! Голос более не отозвался. Лишь шумел Предвечный Океан, безразличен к сварам и гордости своих правнуков. 3 Я медленно приходил в себя. Гораздо медленнее, чем хотелось. Окружающее черта за чертой обретало резкость, предметы возникали из небытия, меркло, тускнело видение Океана, струящегося в Безначалье... Разумеется, я стоял все там же, перед панцирем и серьгами Карны-Секача, чью гибель сейчас, небось, шумно праздновали на Поле Куру. Стоял и растерянно моргал (в привычку входит, что ли?!), наверное, отнюдь не походя в этот момент на грозного Индру, только что метавшего молнии в невесть кого, заставляя содрогаться воды Прародины. Кто?!! Кто посмел напасть на меня?! Первый вопрос, который возник в моем сознании, едва я вновь ощутил свое тело. Это не могло быть проклятием неведомого аскета: такие проклятия всегда сбываются, и противостоять им бесполезно. Всеобщая аура тапаса, окутывающая Трехмирье, позволяет подвижнику накопить столько всемогущего Жара, что даже сам Брахма не в силах помешать отшельнику исполнить задуманное и произнесенное. Человек, бог или распоследний пишач-трупоед - если он предался сознательной аскезе с целью получить дар, то накопление соответствующего количества Жара-тапаса зависит теперь лишь от его выдержки и терпения. Кроме того, я, да и другие небожители, уже не раз испытывали на собственной шкуре действие подобных проклятий. Результат? Я, например, попадал в плен, проигрывал сражения и однажды даже прятался в венчике лотоса. У могучего Шивы, раздразнившего целую обитель отшельников, напрочь отвалилась его мужская гордость (впрочем, у Разрушителя, величайшего развратника, но и величайшего аскета нашего времени, оказалось достаточно собственного Жара, чтобы его замечательный лингам вскоре отрос, став краше прежнего). Миродержец Юга, Петлерукий Яма, был проклят собственной мачехой, редкостной стервой, из-за чего Яме даже пришлось умереть - что на нем, Властелине Преисподней, никак не отразилось... Но все это выглядело совсем по-другому! Да прокляни меня какой-нибудь благочестивый брахман, которому я чем-то наперчил в молоко - я бы просто в тот же момент превратился в вышеозначенного червяка! На соответствующий срок, без всяких молний, огненных вихрей, зловещего смеха и обмена "любезностями"! Внезапная стычка скорее напоминала давнюю битву с Вихрем, погибелью богов; тем паче что проходила она как раз над теми же Безначальными Водами! - вот где было вдосталь и огня, и молний, и разнообразного грохота... Значит, не аскет? Значит, равный?! Кому из оставшихся титанов-асуров, небожителей или Миродержцев наступил на мозоль Индра-Громовержец? И, самое главное - кто помог мне одолеть безымянного врага?.. Наглухо утонув в размышлениях, которые отнюдь не прибавляли ни веселья, ни сил, я собрался было уходить - но в глаза мне бросилась злосчастная пектораль, не так давно полыхавшая огнем. Дело, в общем, крылось не в ней, и не в выманенных у Карны доспехе с серьгами; совпадение, атака невидимки вполне могла застать меня, к примеру, в трапезной или на ложе с апсарой. Но блики рассеянного света, играя на полумесяце вокруг чешуйчатой горловины, на глади белого золота, даже сейчас были странными, складывающимися в... Во что?! Я пригляделся. Река. Струится, течет в неизвестность, колебля притаившиеся в заводях венчики лотосов; и тростники качаются под лаской ветра. Да, именно река и именно тростники. Вон селезень плывет. Толстый, сизый, и клюв разевает - небось, крякает. Только не слышно ничего. И тростники совсем близко, качаются у самых глаз, будто я не Индра, а какая-то водомерка над речной стремниной. Или труп, раздутый утопленник, которого воды влекут невесть куда и невесть зачем. Дурацкое сравнение на миг привело меня в замешательство - и почти одновременно изменилась картина, легкий штриховой набросок поверх тусклой пекторали. Поле боя. Замерло, стынет в ознобе неподвижности: задрали хобот трубящие слоны, цепенеют лошади у перевернутых колесниц, толпятся люди, забыв о необходимости рвать глотку ближнему своему... и перед тем, как исчезло с металла призрачное изображение, я еще успеваю увидеть. Молния, бьющая из земли в небо. Неправильная молния. Невозможная. Наоборотная. ...спустя мгновение в пекторали панциря отражалось лишь мое лицо. И никаких молний. 4 - Владыка! Прошу простить за беспокойство, но... Наконец до Владыки дошло, что обращаются именно к нему, а не к кому-то постороннему, и Владыка соизволил неторопливо обернуться. Бог я все-таки или нет? Сур или не сур?! А нам, богам-сурам, поспешность не к лицу. Как и отягощенность лишними размышлениями. Передо мной навытяжку стоял дружинник-Марут. Браслеты на мускулистых руках свидетельствовали о чине десятника. Обнаженный торс дружинника крест-накрест пересекали бронированные ремни, и каждый оканчивался с двух сторон мордами нагов из черной бронзы. Зубы разъяренных змей намертво вцепились в широкий пояс, покрытый бляхами, и глаза Марута сверкали ярче полировки металла. Ну любят меня сыновья Шивы, дружиннички мои, головорезы облаков, любят, что уж тут поделаешь! Как там в святых писаниях: - Сияют в темных облаках доспехами, Надевши латы, в буйный час проносятся, Звучат в грозе свирели бурных Марутов, Хмельные в бой они выходят с пиршества. Хмельные-то хмельные, а спуску никому не дают... - Осмелюсь доложить, Владыка: к Обители приближается Гаруда! - Что, братец Вишну в гости пожаловал? - пробормотал я, морщась. Только Опекуна мне сейчас не хватало! Вишну был младшим из сыновей мамы Адити-Безграничности. Последышем. Я родился седьмым, а он - двенадцатым, да еще и недоношенным, потому что мама была уже в возрасте, и наш небесный целитель Дханва, автор лекарской Аюр-Веды, советовал маме не рисковать и избавиться от зародыша. Мама отказалась - проклятье, чуть не вырвалось: "Увы, мама отказалась!" Но так или иначе, братец Вишну выкарабкался и сперва был у нас мальчиком на побегушках, выполняя мелкие и щекотливые поручения. Дальше-больше, у младшенького проклюнулся талант аватар, то есть умения частично воплощаться в различные живые существа - и эта способность Вишну изрядно помогла нам выкрутиться из ряда ситуаций. Мы и оглянуться не успели, как рядом с Брахмой-Созидателем и Шивой-Разрушителем образовался Вишну-Опекун; и он же первым назвал эту компанию Тримурти. Троицей. Мы не возражали. И впрямь - кроме Созидания и Разрушения, невредно иметь под рукой менее радикальную Опеку, к коей можно прибегнуть в тех случаях, когда Созидание и Разрушение излишни. Точнее: когда неохота стрелять ваджрой по воробьям. Дерзай, малыш! - ...Нет, Могучий, Гаруда летит один! Я вздохнул с облегчением. Интересно, что понадобилось в чертогах Индры моему пернатому другу? Давненько он здесь не появлялся! - Хорошо, десятник. Распорядись, чтобы очистили площадку за южными террасами. Которые с коралловыми лестницами, около манговой рощи. Короче, подальше от строений. И крикните этому сорвиголове, чтоб уменьшился - а то опять мне все пожелай-деревья с корнем вывернет, как в прошлый раз! - Слушаюсь, Владыка! - и Марут мгновенно исчез, лязгнув напоследок браслетами о ремни. Что ж, придется встретиться с птичкой. И я направился к выходу, по дороге пытаясь отрешиться от обуревавших меня мыслей. Отрешиться не удавалось. - Сажайте Проглота* на площадку за южными террасами! - громыхнуло со двора. - Какие еще апсары? В мяч играют?! Дуры безмозглые! Гоните их оттуда в три шеи, пока птичка не накрыла! - Что, Упендра** пожаловал? - осведомился ехидный бас. "Не слишком-то мои Маруты уважают Великого Вишну, - усмехнулся я. - И есть за что! Не успеешь разделаться с каким-нибудь асуром или демоном, как тут же выясняется, что победил его Владыка Тридцати Трех исключительно благодаря помощи хитроумного Вишну, которого во время битвы и близко не было! А пройдет год-два - и с удивлением обнаруживаешь, прогуливаясь инкогнито на столичных базарах: это, оказывается, сам Упендра и сразил нечестивца, а Индра тут вообще ни при чем! Спал, бездельник, пока Опекун надрывался!". Недаром среди Марутов уже который век бытовала шутка, когда у излишне расхваставшегося воина язвительно интересовались: "Ты что упендриваешься, герой? Небось, аватара Вишну?" __________________________________________________________________________ * Гаруда - гигантский орел, способный менять облик; вахана (т. е. ездовое животное) Вишну - Опекуна Мира. Так, например, вахана Шивы - бык, Брахмы - гусь, Ганеши - крыса и т. д. Корень "Гар" в слове "Гаруда" означает "глотать". Ср. греч. "гарпия". ** Упендра - досл. "Маленький Индра", прозвище Вишну, как младшего из сыновей Адити. __________________________________________________________________________ Как раз когда я выбежал из дворца, небесная лазурь на мгновение померкла, и огромная тень с шумом урагана пронеслась над головой. - Гаруда, уменьшайся!!! - в один голос заорали Маруты, но было поздно. За дальними беседками, со стороны манговой рощи, послышался треск, визг апсар и недовольный орлиный клекот. Ну вот, опять не вписался в посадочную площадку! Я мысленно погрозил кулаком лучшему из пернатых и понесся в ту сторону, где опустился Гаруда. Свиту с собой брать явно не стоило, хотя птица была велика не только размерами. В конце концов, мы с Проглотом друзья или как?! Вот я у него по-дружески и спрошу, с глазу на глаз... - Раз лежит помету груда - значит, прилетал Гаруда! - продекламировал у меня за спиной кто-то из бегущих следом Марутов. В отличие от меня, сыновья Шивы недолюбливали не только самого Вишну, но и его вахану. Вывернув из-за летнего павильона, выстроенного из полированного песчаника, я чуть не врезался в опрокинутую беседку - и имел счастье лицезреть гостя. Гаруда, уже успев уменьшиться до почти нормальных размеров, расстроенно оглядывал последствия своей посадки. Сейчас лучший из пернатых был весьма похож на человека. Ну и что с того, что вместо носа у него - загнутый клюв, шея покрыта отливающими синью перьями, за спиной сложены крылья, а землю подметает веер хвоста? Зато в остальном - человек как человек, разве что еще когти и привычка коситься то одним глазом, то другим... - Рад видеть тебя, Гаруда, друг мой! - провозгласил я, огибая изрядно помятые кусты колючника-ююбы, которые укоризненно смотрели на меня бледно-голубыми цветами. - И я рад, о Владыка, друг мой! - в хриплом клекоте Гаруды безуспешно пряталось смущение. - Простишь ли ты мне столь неудачный визит?! Кажется, я слегка примял твой сад... Я огляделся по сторонам. Действительно, "слегка примял"! С ближней беседки была напрочь снесена крыша, и драгоценные камни карнизов теперь озорно перемигивались разноцветными блестками: ни дать ни взять, брызги воды в растрепанной шевелюре травы. Два благоухающих пожелай-дерева были сломаны и жалко топорщились измочаленными стволами; попав под удар крыла, пострадал, хотя и меньше, еще десяток деревьев; растерзанная клумба, пролом в ограде бассейна, сорванные вихрем капители, из-за чего колоннада террасы казалась неприлично лысой - и вывороченный дерн по краям двух огромных борозд, что перепахали всю лужайку! Ах, да - еще три апсары в глубоком обмороке. - Да уж, друг мой, могло быть и лучше, - обернулся я к потупившему взор Гаруде. - Ведь кричали тебе: уменьшайся! А ты? - А я не успел, - развел руками несчастный Гаруда, и перья на его шее встопорщились воротником. - Думал - обойдется. Вот если бы эта площадка была чуть-чуть побольше... - А ты чуть-чуть поаккуратнее, - подхватил я, и лучший из пернатых вконец сник, лишь закряхтел от смущения. - Ладно, приятель, не грусти, - я дружески хлопнул его по плечу, едва не отбив ладонь о торчащие кости, и орел наш мгновенно воспрял духом. - Мои слуги сейчас же займутся Обителью. Только прошу тебя - в следующий раз постарайся не задавать им лишней работы. Договорились? - Конечно, друг Индра! - просиял Гаруда и в подтверждение нерушимости своего слова громко щелкнул клювом. - Ну а теперь - давай-ка найдем какую-нибудь уцелевшую беседку и спокойно поговорим наедине. Ты ведь прилетел не для того, чтобы ломать мое жилище? Верно? - Верно! - с удивлением обернулся ко мне пернатый друг, явно недоумевая, как я мог сам об этом догадаться. Похоже, он только сейчас вспомнил о цели своего прилета. - Только распорядись сперва, чтоб мне... нам... ну, насчет обеда! Летаешь в этом Трехмирье, летаешь, а как сядешь, так, веришь, готов слона слопать! Я едва сдержал улыбку. Не зря мои Маруты прозвали птичку Проглотом! - Ну разумеется, друг мой! Слона не обещаю, но чем богаты... Словно в подтверждение, издалека, от врат Обители, донесся гневный слоновий рев - гигант Айраватта любил Гаруду примерно так же, как и дружинники. 5 С огромным блюдом змей, запеченых на углях, Гаруда расправился в один момент; явно хотел попросить добавки любимого лакомства, но остерегся лишний раз подтвердить свое прозвище. - Благодарю за угощение, Владыка, - пернатый друг от души рыгнул, смутился и облизал замаслившийся клюв. Зрелище было грандиозное! Не верите - попробуйте повторить. - Змеи пропечены в самую меру... Только пора перейти к делу. Не хотелось бы отягощать тебя чужими заботами, но мне больше не к кому обратиться. Все-таки я - вахана Великого Вишну, а ты - его старший брат... И кому, как не нам, обсудить странности, что творятся в последнее время с Опекуном Мира?! "Ага, и с ним тоже!" - едва не брякнул я, но вовремя сдержался. - Я думаю, друг мой, это временно. Просто Опекун Мира взвалил на свою могучую шею непосильную даже для него ношу... Соображал Гаруда не слишком быстро, так что пришлось пояснить - для особо пернатых: - У твоего повелителя на земле сейчас живут по меньшей мере три аватары. Кришна Двайпаяна*, Черный Островитянин, знаменитый мудрец; Кришна Драупади, Черная Статуэтка, жена пятерых братьев-Пандавов; и главная его аватара - Кришна Джанардана, Черный Баламут, вождь племени ядавов. Многовато даже для Опекуна! Неудивительно, что Упендра... э-э-э... Великий Вишну кажется тебе странным - ему ведь приходится присутствовать одновременно в четырех местах, причем в разных аватарах! - Почему в четырех? - Да потому что четвертый и есть сам Вишну! __________________________________________________________________________ * Здесь и далее - точный перевод. Кришна - Черный, Двайпаяна - Островитянин, Драупади - Деревянная Статуэтка, Джанардана - Баламут, Возмутитель Людей. __________________________________________________________________________ - Я не об этом! - досадуя, что я его опять не понял, взъерошил шейные перья Гаруда. - К тому, что мой повелитель последние лет сорок похож на призрака, сиднем сидит дома и редко произносит что-либо вразумительное, я давно привык! В конце концов, его аватары смертны - уйдут к Яме, и станет Вишну таким, как раньше! Тут дело в другом. Захожу я сегодня в покои Опекуна... Уже не первый год Гаруда хозяйничал во дворце Вишну, да и во всей Вайкунтхе - имении Опекуна. Его повелитель был занят куда более важными делами: через свои аватары он заботился о процветании Трехмирья. Но кто-то же должен был все это время заботиться о его собственных владениях? Такое дело было как раз для Гаруды. Никто и не пытался оспаривать права гигантского орла - только попробовали бы! И добросовестный птицебог исправно наводил порядок в Вайкунтхе, пока Опекун наращивал количество земных аватар, переходя во все более размыто-призрачное состояние. Это беспокоило Гаруду, но в редкие минуты просветления Опекун объяснял Лучшему из пернатых, что причин для волнения нет. Истечет время, отпущенное его аватарам для исполнения предначертанного - и он, Вишну, вновь станет прежним. Вполне осязаемым и единым. "Предначертанное? Кем?!" - хотел тогда спросить лучший из пернатых. Но Вишну уже снова впал в забытье, растекшись разумом между аватарами, а Гаруда вдруг догадался: "Да им же самим и предначертанное!" Как это он сразу не додумался?! А суть предначертаний интересовала простоватого птицебога в последнюю очередь. ...В общем, Гаруда продолжал верно служить повелителю. При этом он все чаще ощущал себя не управляющим, а господином Вайкунтхи, и такое положение дел ему крайне нравилось. "Да продлится жизнь аватар повелителя на долгие годы!" - думал он иногда. Могучий и свободный, повелевающий обширными владениями, Гаруда был вполне доволен теперешней жизнью и не слишком жаждал возвращения прежних времен: туда лети, сюда лети, то делай, сего не делай... Вишну, понятно, виднее - на то он и Вишну! - но пусть уж лучше Опекун печется о благе Трехмирья, а его вахана тем временем... И обедать можно трижды на день. Однако сегодня, войдя в покои повелителя, Гаруда сразу заподозрил неладное. Вишну не было! Внутреннее чутье, что позволяло мигом определить присутствие сокровенной сущности Вишну, утверждало: Опекун не здесь! Лишь мгновение спустя Гаруда заметил бессмертное тело Опекуна - туманный силуэт прислонился к колонне, отрешенно воздев руки к резному потолку. Тело, безусловно, находилось здесь, зато сам повелитель... не было никакого сомнения, что Вишну ушел в Безначалье! Когда нужно, Гаруда умел соображать достаточно быстро. За все время пребывания в аватарах Вишну ни разу не покидал Вайкунтхи - ни разумом, ни телесно. Несомненно, случилось что-то серьезное, раз повелитель махнул рукой на растроение... расчетверение личности и в теперешнем состоянии отважился выйти в Безначалье! Но, ослабленный земными воплощениями, Опекун сейчас не обладал и десятой долей обычных возможностей! Оказаться на Прародине, традиционном месте поединков богов-суров и их грозных противников... Опекуна надо было спасать! И как можно скорее. Руки птицебога сами собой разошлись в стороны, словно Гаруда пытался обнять все Трехмирье; с шумом распрямились за спиной мощные крылья; горящие угли глаз - не птичьих, но и не вполне человеческих - казалось, прожгли зыбкую оболочку реальности... и в следующее мгновение гребни волн Предвечного Океана уже рванулись навстречу лучшему из пернатых. Вой урагана вместе с солеными брызгами обрушился на Гаруду, веля убираться, пока цел, но птицебог лишь нехорошо рассмеялся, принимая свой истинный облик. Гигантские крылья отшвырнули бурю прочь, клекот заставил гром на миг умолкнуть, и Гаруда устремился вперед. "Где же Вишну?!" - обеспокоенно колотилось сердце. Гаруда готов был поклясться, что его повелитель находится здесь, в Безначалье! Но... но его здесь не было! Не было! Ошибка исключалась: присутствие Опекуна не могло остаться тайной для Гаруды. - ...Так быть же тебе на веки вечные червем, слизистым гадом... - издевательски разнесся над Изначальными водами незнакомый голос. Почти сразу в ответ сверкнуло яростное пламя, и целый веер ослепительных молний ударил издалека. Переливы их сполохов окрасили кровью беснующийся Океан. "Индра! Сражается с кем-то!" - мигом сообразил Гаруда, с трудом уворачиваясь от одной из громовых стрел. Лучший из пернатых никогда не был трусом, но попасть под перун разгневанного Индры не отважился бы, наверное, и сам Разрушитель Шива. Поэтому Гаруда принял единственно правильное решение, и мгновением спустя был уже снова в покоях Вишну. Увы, реальность Безначалья сомкнулась за его спиной недостаточно быстро - и шальная молния, вырвавшись следом, успела слегка опалить хвостовое оперение птицебога. Тело Вишну стояло на прежнем месте, у колонны, воздев руки к своду покоев. Повелитель был здесь, в Вайкунтхе; повелитель был там, в Безначалье - и в то же время его не было нигде! Гаруда с опаской помянул нехорошим словом разгневанного Громовержца - и в следующий момент ощутил присутствие Вишну. Словно свеча зажглась во мраке. Бессмертное тело бога уронило руки и, не обратив никакого внимания на остолбеневшего Гаруду, неуверенным шагом направилось прочь из покоев. Птицебог остался на месте и не стал ни о чем спрашивать. Знал: бесполезно. 6 - ...И чего ты ждешь от меня, друг мой? - Как чего? - изумился Гаруда. - Ты - Владыка Богов, ты обязан знать обо всем, что происходит в Трехмирье... да и в Безначалье тоже! Что, если это козни зловредных асуров? Или ракшасов? Или... Лучший из пернатых поразмыслил, но не нашел, на кого бы еще можно было возложить вину за происшедшее. - Кроме того, ты - мой друг! К кому мне лететь, как не к тебе? Не к Брахме же! Этот соня меня и слушать бы не стал! - Ты прав, друг мой, - мысли разбегались, но надо было что-то отвечать встревоженному Гаруде. - Я действительно вел бой в Безначалье. Не зная, с кем сражаюсь. Такое случилось впервые, и раньше я считал это невозможным. Проникнуть в Безначалье, напасть оттуда на одного из Миродержцев и остаться неузнанным?! Да, Гаруда, ты вдвойне прав, что прилетел именно ко мне. - Если тебе понадобится помощь, рассчитывай на меня, - поспешил заверить Гаруда. - Возникнет нужда - вот... Слегка поморщившись, он выдернул из хвоста перо и вручил мне этот знак внимания. - Сожги его - и я появлюсь так быстро, как только смогу. "Мало тебе в Безначалье хвост припалило?" - к счастью, я вовремя сдержался, вполне искренне поблагодарив своего пернатого друга; и Гаруда, попрощавшись, взлетел, быстро увеличиваясь в размерах. "Кажется, пора, - подумал я, следя, как медленно тает в лазури небесных сфер силуэт бесхитростного птицебога. - Пришло время Свастики Локапал." [....................................................................] Книга вторая ГАНГЕЯ ГРОЗНЫЙ ПО ПРОЗВИЩУ ДЕД Якша сказал: - Что есть святыня для кшатриев, в чем их закон? Что им свойственно, как и прочим людям? Что равняет их с нечестивыми? Царь справедливости ответил: - Стрелы и оружие - святыня кшатриев, щедрое жертвованье - непреложный закон их. Страху они подвержены, как и прочие люди. Отступничество равняет их с нечестивыми. Махабхарата, книга Лесная, Сказание о дощечках шами, шлоки 32-33. Часть первая МЛАДЕНЕЦ Как свежее масло лучше кислого молока, а брахман лучше всех двуногих, как океан лучше озер, а корова - лучшая из четвероногих, так эти главы нашего повествования считаются наилучшими; и знающий их, несомненно, сможет избежать даже греха от убийства зародыша. Глава первая ДИТЯ, КОТОРОГО НИКТО НЕ ХОТЕЛ 1 Эта женщина ему сразу не понравилась. Царь Пратипа отвернулся и стал глядеть в другую сторону. Широкий плес расстилался перед ним, и сверканье реки Ямуны заставляло щуриться или прикрывать глаза ладонью; за спиной с холма сбегал лес, пытаясь щупальцами лиан дотянуться, достать, потрогать стайки отшлифованных валунов. Святое место. Не надо быть отшельником, чтобы почувствовать: сам воздух здесь пропитан размышлениями о вечном. Да, стоило временно оставить Город Слона, прадедовскую столицу, попечению министров и советников, стоило, что бы они ни твердили об ответственности и государственных заботах! Правителю тоже необходим покой. Короткий, зыбкий, как видение дхата-морганы, города гандхарвов над гладью вечернего озера - но без минуты покоя жизнь топит человека в себе, заполняя легкие души водой сиюминутного; и ты понимаешь: никогда больше тебе уже не удастся вздохнуть полной грудью. А тут еще эта женщина... На миг царь Пратипа пожалел, что отослал свиту. Легкий кивок в сторону... нет, разумеется, не в сторону воинов, а в сторону евнухов! - и безбородые ласково объяснили бы глупой, что негоже разглядывать царя, будто он не раджа Лунной династии, а боевой слон, выставленный на рынке Субханды восточными ангами. Сравнение позабавило царя. К чему незнакомке боевой слон? Корзины с грязным бельем таскать? Даже если судьба и занесет ее на рыночную площадь Субханды - в самую последнюю очередь пройдет женщина мимо оружейных рядов, за которыми торгуют жеребцами для колесниц и слонами, обученными убивать и слушаться стрекала! А если и пройдет, то едва ли заговорит с бородатым ангом о достоинствах серого зверя, похожего на грозовую тучу Индры... Пратипа улыбнулся собственному легкомыслию и продолжил глазеть на реку. Сведущие люди говорили, что Ямуна берет свое начало в горячих источниках Гималаев, на горе Бандара-пуччха; здесь же воды стремнины, названной в честь Адского Князя Ямы (вернее, в честь его единоутробной сестры-близнеца, но про это шепотом, вполголоса...), бурно стремились на юг, чтобы слиться с полноводной Гангой, матерью рек. Вся территория вокруг, со всеми ее холмами, лесами, низинами и берегами, испокон веков называлась Курукшетрой, Полем Куру - в честь легендарного царя и предка Пратипы, совершавшего здесь небывалое покаяние. Злопыхатели вполголоса утверждали, что эта местность на самом деле зовется Полем Закона, а великий Куру если и побывал здесь, то исключительно предаваясь беспробудному пьянству. Но Пратипа не обращал внимания на злопыхателей. Разве что изредка, проезжая мимо городской площади, где злопыхатели имели обыкновение сидеть на колу. Что существенно влияет на красноречие. Главным были не поступки предка, а наличие на Курукшетре трех с лишним сотен священных криниц*. Омывшись в одной, ты обретал благополучие, в другой - здоровье, в третьей - безопасность от змеиного яда; а знаменитая криница в Праяге была единственной, где мог покончить с собой даже брахман, и грех самоубийства выворачивался наизнанку, становясь заслугой, дарующей райские миры. Старики и больные, успев зажиться на свете и устать от боли или дряхлости, стекались в Праягу толпами. Глиняные кувшины шли нарасхват - набив их камнями и привязав к телу, тонуть гораздо проще. А места на прославленном Баньяне Прощания ценились в зависимости от уровня ветки: верхние, упав с которых разбиваешься наверняка, стоили гораздо дороже. Не зря местные жители хорошо подрабатывали в свободное время, вертясь вокруг безутешных родственников - дров для костра натаскать, тело омыть, повыть над мертвеньким, то да се... Пратипа поиграл концом гирлянды из оранжевых цветов кадамбы и против воли снова обратил свой взгляд на женщину. Нет. Она ему по-прежнему не нравилась. Рыбачка? Ниже по течению есть поселение рыбаков, где свита Пратипы третий день закупала корзины с нежным усачом-подкоряжником и длинными телами дундубхи, водяной змеи, которую полагается запекать в ее же собственной крови. Говорят, помогает от мужского бессилия. Но рыбацкие жены и дочери низкорослы, в кости широки, а глаза у рыбачек сами опускаются долу, едва в поле зрения покажется человек, одетый богаче их мужей и отцов. Что заставляет пропахших чешуей женщин почти все время смотреть в землю. Во всяком случае, при визите свитских в поселок. Размышлять о вечном не получалось. Мысли самовольно то и дело возвращались к женщине, будь она неладна! Супруга кого-то из паломников? Дочь брахмана при кринице - вокруг каждой дваждырожденных было больше, чем мух на падали, и каждый голосил навзрыд: - Кто накормит хотя бы одного брахмана, вовеки избегнет низкого рождения! Пратипа нахмурился и легонько хлопнул себя по лбу - в наказание за нечестивые мысли. Негоже знатному кшатрию, да еще потомку Лунной династии, так думать о наставниках! Но из памяти не шло: бедняк-паломник платит лысому жрецу последние гроши за право подержать ухо коровы жреца во время обряда. А ученик достойного брахмана, сопя, записывает на пальмовых листьях: дескать, был сей бедный человек у криницы Теплых Вод и совершил жертвоприношение коровой, за что полагается щедрому возродиться в семье богатого землевладельца. И никак иначе. Пратипа тогда еще послал евнуха, чтобы среднеполый купил у сквалыги-брахмана его замечательную буренку и подарил ее паломнику: невозможно было смотреть, как бедняга сияет, держась за волосатое ухо! Нет, определить происхождение и статус женщины не удавалось. Мешала властность осанки - так стоят жены царей на дворцовых террасах, наблюдая за играми девиц из дворни. Но жены царей не бродят в одиночестве по берегу Ямуны, и жены царей не носят вызывающе ярких украшений, достойных скорее столичной шлюхи-гетеры. Вон, камни на браслетах - за йоджану** видно, что фальшивые! Чуть ли не с кулак величиной, самоцветы... Говорят, в верховьях Ганги такие встречаются, только редко, и каждый в сокровищнице приходится на сто замков запирать! Может, и впрямь шлюха? __________________________________________________________________________ * Криница (позднее - тиртха): место священного омовения, куда стекались паломники. ** Йоджана (досл. "перегон") - единица длины, расстояние дневного пробега колесницы. Как правило, 15-17 км. __________________________________________________________________________ Едва Пратипа решил, что и шлюхой женщина тоже быть не может - ну скажите на милость, что делать шлюхе на Поле Куру?! - как незнакомка опровергла его вывод. Подошла и уселась к царю на правое бедро. Да-да, уважаемые, именно к царю, именно на бедро и именно на правое! Ну и что, что у царей не написано на лбу "царь"?! А у вас написано, брахман вы, кшатрий-воин или вообще псоядец, чандала-неприкасаемый?! Что? Написано?! Да еще цветной тушью?! Как хотите, а это еще не повод вести себя столь вызывающим образом! Пратипа машинально погладил бок нахалки и ощутил бедром тепло упругих ягодиц. Ягодицы ему понравились, а женщина - нет. - Скучаешь, красавчик? - низким, чуть хриплым голосом поинтересовалась незнакомка. Пратипа не ответил. Сидел, смотрел в глаза с поволокой, тонул в их хищной глубине, в темно-карих омутах... Глаза ему нравились. А женщина - нет. И чем дальше, тем больше. - Прогуляемся, бычок? - хрипотца в голосе усилилась. - Прислушайся: кукушки кричат о любви, в логовах мурлычут леопарды, и люди тоже бессмысленно глядят в небо, облизывая губы... Царь Пратипа всегда был вежлив с женщинами. Независимо от сословий. Он даже с преступниками был вежлив - что мало сказывалось на приговоре. - Прости, милочка, - отозвался он, втайне ухмыляясь. - Я, конечно, с радостью, ибо красотой ты подобна апсаре... Женщина оскорбленно моргнула. На памяти Пратипы это была единственная женщина, которой не польстило сравнение с небесной танцовщицей Индры. - Но ты сама виновата! - закончил царь. - В чем? Скажи мне, красавчик: в чем? - и я мигом заглажу свою вину! - Я бы и рад прогуляться с тобой в лесок, но ведь ты села ко мне на правое бедро!.. Увы, теперь никак! - Мне пересесть? - Поздно, о достойнейшая из... (Пратипа чуть не сказал "из недостойных", но вовремя осекся). Ведь знают от долины Инда до Южной Кошалы: правое бедро мужчины предназначено, чтоб на нем сидели невестки, жены взрослых сыновей; а любовницы и супруги садятся только на левое бедро, и никак иначе! - И что же нам теперь делать, о царь царей, если я изнемогаю от страсти?! Пухлые губы шепнули это, приблизясь к самому лицу Пратипы, и ловкие пальцы сдвинули ладонь царя чуть ниже - туда, где начинались "тривали", три складочки на животе, символ женской красоты. Дальше уже лежали окрестности "раковины-жемчужницы", которая только и дожидалась подходящего момента, чтобы приоткрыть створки. Эй, ныряльщик, где твой нож?! - Ждать, красавица, нам остается только ждать... пока ты не выйдешь замуж за моего сына и не сможешь по праву восседать на правом бедре царя Пратипы! Легким шлепком царь согнал нахалку и теперь, посмеиваясь, глядел на нее снизу вверх. - Надеюсь, твой сын с тобой? - женщина и слыхом не слыхивала о такой полезной вещи, как смущение. - Я имею в виду, неподалеку? - Увы и увы еще раз, красавица: нет у Пратипы сына, одни дочери, и это удручает меня, вынуждая отправляться к священным криницам. Авось, смилуется кто из богов, наградит царя потомством мужского пола, родится сынок, вырастет, возмужает - тут ты и приходи, сыграем свадебку! Дворец вам, молодоженам, воздвигну - из тысячи стволов дерева шала! Станете жить-поживать, а люди тебя встретят и головы склонят: "Здравствуй вовеки, госпожа шалава*!" Договорились? Пратипа встал и, не оглядываясь, пошел прочь - вдоль плеса, туда, откуда уже доносился шум возвращающейся свиты. Женщина долго смотрела вслед царю. - Странно, - наконец проронила она, и чувственности в ее низком голосе было примерно столько же, сколько в клекоте голодной гридхры**, что кружила над рекой. - А с виду жеребец жеребцом... __________________________________________________________________________ * Шалава - владелец дома, построенного из тикового дерева шала, чьи особо прочные и стройные стволы весьма ценились в строительстве. Окончание "ва" и означает, собственно, "владыка" (ср. "Владыка Васу" - Васава, "Владыка кудрявых (кеша)" - Кешава и т. д. ** Гридхра - хищная птица, ястреб или коршун. __________________________________________________________________________ На лице женщины было написано, что у нее много времени. Очень много. Она согласна подождать. Если бы Пратипа обернулся, то женщина, возможно, не понравилась ему гораздо больше, чем поначалу. Но царь разом забыл и о незнакомке, и о своей злой шутке. Поэтому он не увидел прощального взгляда наглой шлюхи; и еще он не увидел восьми призрачных силуэтов, что стояли вокруг женщины, глядели на удаляющегося царя и скорбно качали головами. Ровно через год в Хастинапуре, Городе Слона, будет великий праздник: у царя Пратипы родится первенец мужского пола. Болезненный мальчик по имени Бахлика. Еще через год старшая жена Пратипы принесет ему второго сына. Ребенок будет назван Шантану, то есть Миротворцем, и объявлен наследником престола. В столице накроют столы, амнистируют преступников, рассыплют по улицам казну, и бедный люд станет славить имя Пратипы, желая царским сыновьям здоровья и долголетия. Еще через два десятилетия Шантану-Миротворец совершит паломничество на Курукшетру, к священным криницам - молясь о здоровье брата и прихворнувшего отца. На берегу Ямуны к нему подойдет женщина и сядет на левое бедро наследника престола. Потом они поднимутся и уйдут в лес. Восемь призраков будут провожать взглядами влюбленную чету и улыбаться. Наследник не вернется в столицу. Он только отправит гонца с приказом: ждать его возвращения. Ждать придется около трех лет. 2 ...мужчина приподнялся на локте и обвел все вокруг себя безумным взором. Рука подломилась, и он упал. Сел с третьей попытки. - Я... В горле заклокотало, и умершее слово выкидышем упало в пустоту. Был он молод, красив здоровой красотой сильного человека, который лишь понаслышке сталкивался с голодом; и всерьез полагал, что сошел с ума. Не без оснований. В памяти отчетливо стояло: вот он засыпает на ложе, на шелковых покрывалах с вышивкой, усыпанных лепестками манго, под тихое пение прислужниц, убаюканный покоем и счастьем - его жена, его любимая жена вчера принесла своему супругу двойню, и оба мальчика похожи... "Сваха!" - отчетливо прозвучал в мозгу возглас, которым заканчивают жертвоприношение; и глаза мужчины неожиданно прояснились. Так звонкий клич медного горна-длинномера в руках умелого трубача поднимает дружинников по тревоге. - Я... я - Шантану! Шантану-Миротворец, сын и наследник царя Пратипы! "Ты уверен?" - спросило безумие. Под мужчиной протяжно застонал чарпай - дешевая кровать низших сословий. Даже не кровать, а лежанка, простая рама на четырех ножках, перетянутая крест-накрест веревками, поверх которых были постелены грубые циновки. О лепестках манго и речи не шло. Как и о прислужницах. Шантану лежал в лесной хижине, дымной, прокопченной насквозь и почти пустой. Словно хозяин давно покинул временную обитель и ушел невесть куда - чтобы наследник престола в один не слишком прекрасный день обнаружил себя в брошенной хижине и захлебнулся осознанием реальности. Сын царя Пратипы, прозванный Миротворцем, даже не догадывался, что именно сейчас в Городе Слона, во дворике жилища дворцового пратихары*, закончился молебен. Дорогой, надо сказать, молебен. Во здравие пропавшего без вести наследника; и в первую очередь - во здравие душевное. Старенький пратихара ужасно рисковал: прослышь о молебне Пратипа, который в последнее время очень изменился, заставляя палачей-чандал работать сверхурочно - не миновать беды. Допрос с пристрастием: "Душевное здравие? Стало быть, полагаешь, что царевич болен? Не в себе?! Откуда такие сведения?!" __________________________________________________________________________ * Пратихара - привратник; позже так стали именовать многие доверенные должности, от дворецкого до министра. __________________________________________________________________________ Ни один из министров не рискнул на такое (упаси Брахма, своя голова дороже!) - а тут поди ж ты, какой-то пратихара... "Сваха..." И медный рев очищает пыльный мозг, насквозь прокопченный безумием. - Я Шантану! - грозно прозвучало в ответ. Будь здесь известный на весь Хастинапур наставник искусства Ваджра-мушти, кшатрийской "Битвы молний", он с удовольствием бы ухмыльнулся в седые усы, услышав крик своего лучшего ученика. Мужчина соскочил с заскрипевшего чарпая, наскоро оглядел себя и решил, что похож на жертвенное животное. Украшенного козла, который счастлив в вонючем хлеву над бадьей с отрубями - и будет счастлив вплоть до алтаря и ножа. Сколько же дней... лет... времени он провел здесь? Память словно метлой вымело. Одно сверкало и искрилось отчетливостью воспоминаний - жена! Властная красавица-жена, искусная в постели, знающая сотни историй о богах и демонах, историй живых и презабавных, словно рассказчица сама присутствовала при описываемых событиях; жена, нарожавшая счастливому муженьку... Сколько? И где они все, эти дети? Вокруг хижины скачут?! Шантану чуть не зарычал от бессильной ярости и выскочил наружу. Никого. Лишь тропинка ведет вглубь леса, и любопытные фазаны-турачи курлычут в кустах, сверкая разноцветьем оперения. Он кинулся бежать, и тропа сама ложилась под босые ноги хастинапурского принца, облаченного лишь в полоску мочала на чреслах и увядшие гирлянды. Глухо дребезжал один-единственный браслет на щиколотке. Остановить хотел? 3 Женщина стояла по пояс в воде. Мутной воде Ганги, матери рек, текущей одновременно в трех мирах - но в волне нет-нет да и пробивалась кровавая струйка. Выше по течению, за вереницей крохотных островков, Ганга сливалась с Ямуной, а той было не впервой размывать по дороге красный песчаник предгорий; может быть, именно за цвет воды Ямуну прозвали в честь Князя-в-Красном или... тс-с-с! Молчим, молчим... На предплечье правой руки у женщины, прижав к ее плечу покрытую пушком голову, спал младенец. Дитя двух-трех дней от роду. Мальчик. Левую же руку женщина опустила в воду и время от времени двигала ею из стороны в сторону. Словно белье полоскала. Подвигает, скосится на спящего ребенка - и стоит. Ждет. А лицо такое... не бывает таких лиц. Наконец речная гладь расступилась, как если бы ей приказали, и женщина извлекла наружу еще одного ребенка. Мальчика. Мертвого. За шкирку, будто кутенка от блудливой суки топила. Брезгливо оглядела, присмотрелась - не дышит ли? - и швырнула на берег. Маленькое тельце утопленника шмякнулось о песок и по склону сползло в тростники. Женщина вздохнула, тыльной стороной ладони отерла лоб (рука была абсолютно сухая, даже какая-то пыльная) и принялась за следующее дитя. Но опустить ребенка в воду ей не дали. - Стой! - проревело совсем рядом; и в воду Ганги вепрем-подранком, весь в радуге брызг, вломился голый Шантану. Лицо его в этот миг смотрелось совсем старым - и совсем бешеным. Подобное бешенство было свойственно всей Лунной династии, уходящей корнями в глубокую древность: именно в этом состоянии раджи изгоняли или убивали любимых жен, сухим хворостом вспыхивали в гуще, казалось бы, проигранных сражений, шли укрощать слонов с лопнувшими висками*... - Тварь! Сейчас молодой мужчина напрочь забыл святой долг кшатрия: не поднимать руки на раненого, сдающегося, лишившегося рассудка - и на женщину. Вспышкой озарения ему показалось, что у жены-убийцы нет ног, что есть просто речная вода, из которой растет туловище, в любой момент готовое оплыть, растечься, раствориться... Но разум исчез, осталось лишь бешенство, наследственная ярость - и ребенок проснулся уже в руках отца. Он успел вовремя. - Идиот! - истерически завизжала женщина, а лицо ее разом сделалось уродливым и почти таким же безумным, как и лик Шантану. - Козел жертвенный! Это же был последний! На берегу, рядом со скорчившимся тельцем, подпрыгивал в возбуждении призрачный силуэт, один-единственный, как браслет на щиколотке канувшего в нети принца; и туманные ладони шарили в воздухе, копошились, искали... Чего? - Последний?! - до Шантану наконец дошел смысл сказанного женщиной. Он кинулся прочь, на отмель, но женщина мгновенно перетекла ближе, пальцы с крашеными ногтями впились в плечо принца мертвой хваткой - и младенец захныкал, едва не оказавшись обратно у матери. Принц извернулся и резко, по-журавлиному, вздернул колено почти до подбородка, одновременно махнув свободной рукой сверху вниз. Этот удар сломал бы локоть даже опытному бойцу. Женщину же он только заставил отпустить плечо мужа. Спустя миг принц стоял на отмели, тяжело дыша, крепко прижимал к себе последнего ребенка и воспаленными глазами следил за приближением женщины. За спиной принца гримасничал призрак. Заботливая жена и примерная мать вырастала из воды, как стебель осоки: вот у нее появились бедра, колени, лодыжки... Когда женщина поравнялась с Шантану, она внезапно подхватила горсть речной воды, словно горсть песка, и швырнула в лицо мужу. Шантану попятился, брызги полоснули его по щеке - и сильный мужчина покатился по песку, крепко прижимая к себе сына и стараясь уберечь дитя. Вскочил. Набычился зверем, защитником выводка... бывшего выводка... по рассеченной щеке червями ползли две струйки крови, как если бы ее зацепило гранитной крошкой. Женщина уже замахивалась для второго броска. "Сваха!" - вновь прозвучал в мозгу Шантану крик далекого брахмана. И принц выпрямился во весь немалый рост, с ребенком на руках. - Если есть у меня в этой жизни хоть какие-нибудь духовные заслуги... - срывающимся голосом произнес Шантану. И каменные брызги разбились о воздух в пяди от искаженного мукой лица. Воздух вокруг принца слабо замерцал, десяток комаров, попав в ореол, полыхнули искрами-светлячками; застыл на месте призрак, и с тела женщины вдруг полилась вода - много, очень много мутной воды Ганги, матери рек. Немногие рисковали произнести те слова, что сейчас произнес хастинапурский наследник. Сказанное означало одно: человек решился изречь проклятие, собрав воедино весь Жар-тапас, накопленный им в течение жизни. Так аскеты испепеляли богов, так мудрецы заставляли горы склонять перед ними седые вершины, так ничтожные валакхильи** карали возгордившегося Индру... __________________________________________________________________________ * У слонов во время течки (муста) из височных желез выделяется специфическая жидкость, маслянистая и с пряным запахом. ** Валакхильи - мудрецы-небожители ростом с палец; досл. "умник-с-пальчик". __________________________________________________________________________ Если же на проклятие уходил весь Жар проклинающего - ему грозила скорая смерть, преисподняя и возрождение в роду псоядцев. При нехватке тапаса проклятие не сбывалось, а про дальнейшую участь рискнувшего лучше было и не заикаться. Но после слов "Если есть у меня в этой жизни хоть какие-нибудь духовные заслуги..." даже перун Индры не мог коснуться дерзкого. Он был неуязвим. И видел правду. Одну правду, только правду и ничего, кроме правды. - Ты Ганга, - спокойно произнес Шантану; лишь побледнел, как известь. - Мать рек, текущая в трех мирах. Женщина молчала. Вода текла с нее, мутная вода, а вокруг стройных ног собирались в кольцо кровавые струйки соперницы-Ямуны. Радовались, багряные, переливались на солнце... - Ты одурманила меня, превратила в ходячий фаллос без души и сознания; я прожил с тобой три года. Первый раз ты принесла мне тройню, затем - опять тройню, и вот: еще двое детей спали у тебя на руках, когда ты покидала хижину, казавшуюся мне дворцом. Женщина молчала. И безмолвствовал призрак за спиной Шантану, стараясь не касаться радужного ореола. - Где наши дети, жена? Где они, Ганга?! Я полагаю, их можно найти на твоем дне, где с ними играют скользкие рыбы; или кости младенцев сверкают белизной в прибрежных тросниках? Но речь не о них, подлая супруга и смертоносная мать! Речь о тебе и нашем последнем отпрыске. Прекратила вечный ропот осока, утихли птицы над водной гладью, смолк шелест деревьев - мир внимал Шантану. - Слушай же меня, богиня! Если когда-либо, вольно или невольно, словом или делом, прямо или косвенно ты причинишь вред этому ребенку - рожать тебе мертвых змей на протяжении тысячи лет ежегодно! Я, Шантану, наследник престола в Хастинапуре, ничем не погрешивший против долга кшатрия, возглашаю это! Принц собрался с духом и закончил: - Да будет так! Ореол вокруг него на мгновение вспыхнул ярче солнца - и погас. Поэтому Шантану не видел, как призрак, спотыкаясь, подошел к отцу с сыном, положил зыбкую ладонь на пушистую головку младенца... и исчез. Как не бывало. Лишь долгий вздох разнесся над речной стремниной. Ганга вышла из кровавого кольца и щелкнула пальцами. Дитя выскользнуло из отцовских рук и по воздуху проплыло к матери. Судорога скрутила крохотное тельце тугим узлом, на губах выступила пена, как бывает, когда ребенок срыгивает после обильного кормления, но потрясенному Шантану было не до того. - Да будет так! - тихо повторила богиня. - Но и тебе не ведать покоя, глупый муж! Сейчас ты похож на юродивого, который кинулся растаскивать влюбленных только потому, что несчастная девица стонала и вскрикивала, а юродивому стало ее жаль! Но слова произнесены, а я не хочу тысячу лет рожать мертвых змей... Женщина прижала дрожащего ребенка к груди, с бесконечной скорбью посмотрела на притихшее дитя - и водяным столбом опала сама в себя. Шантану рухнул на колени, запрокинул голову к небу и завыл. В чаще откликнулись шакалы. Именно в этот скорбный день царь хайхайев по прозвищу Тысячерукий, пребывая в дурном настроении, силой отберет теленка у отшельника по имени Пламенный Джамад. На обратном пути Тысячерукий насильник встретится с сыном Пламенного Джамада, суровым Рамой-с-Топором, и лишится всей тысячи своих рук; а затем - и жизни. Родичи царя в отместку убьют престарелого Джамада, сын справит поминки по отцу - и топор его, подарок Синешеего Шивы, с того дня не будет знать устали. Пять лет станет гулять Рама-с-Топором по Курукшетре, и кровью умоются хайхайи, а всякий кшатрий, оказавшись внутри незримых границ, что очертит гневный мститель, умрет плохой смертью. И пять озер в Пятиозерье потекут кровью вместо воды. Кровью кшатры. Говорят, что по ночам из этих озер пьет тень Пламенного Джамада, и жалобно мычит рядом с духом отшельника краденый теленок. Телята умнее людей, а кровь плохо утоляет жажду... Зарницы полыхают над Полем Куру, воют шакалы, кричат голубые сойки-капинджалы, и у проходящих мимо людей дергается левое веко. Глава вторая МАЛЫШ ГАНГЕЯ - ТЮРЬМА ДЛЯ БОГА 1 Старик, похожий на самца кукушки-коиля, стоял на берегу и зачем-то тыкал палкой в воду. Смотрел на расходящиеся круги. Один, второй, третий, третий с половиной... Складчатая ряса ниспадала до самого песка, и золотое нагрудное ожерелье играло зайчиками в лучах заходящего солнца. - Ну и? - непонятно обратился старик к самому себе. - Звала, говорила, будто очень важно, а теперь не выходит! Обидеться, что ли? - Эй, Словоблуд! - надсадно раздалось у него за спиной; и после паузы, переждав приступ кашля. - Это ты, старина?! И тебя позвала... текущая в трех мирах? Похожий на кукушку старик, кряхтя, обернулся и задрал лысую голову вверх. Шея его при этом хрустнула так, что впору было бежать заготавливать дрова для погребального костра. На склоне, у кривой ольхи, стоял еще один старик. Похожий на болотного кулика; и потому заодно похожий на старика первого. Даже одет был примерно так же - и солнечные зайчики, спрыгнув с ожерелья пришельца, гурьбой заскакали вниз, к своим родичам. - Ну вот... - пробурчал первый старик, которого только что во всеуслышанье назвали Словоблудом. - Стоило тащиться во Второй мир, дабы узреть этого впавшего в детство маразматика! Ушанас, друг мой, светоч разума, ты не хочешь прогуляться во-он туда... и как можно дальше?! - Шиш тебе! - старик, похожий на кулика, действительно скрутил здоровенный кукиш, помахал им в воздухе и стал спускаться к реке. Последний отрезок пути он проехал на той части тела, которая всегда считалась особо важной для знатока Вед - усидчивость, усидчивость, почтеннейшие, и еще раз усидчивость! Первейшая заповедь брахмана. Минут через пять на берегу стояли уже два старика. Молчали. Палками в воду тыкали. И всякий, кто знает толк в людях, успел бы заметить искры приязни в выцветших старческих глазах; искры приязни - и еще трепет сохлой руки, когда один из старцев, не глядя, потрепал другого по плечу и отвернулся. Чтобы скрыть предательский блеск под плесенью блеклых ресниц. Надо полагать, Индра-Громовержец, Владыка Тридцати Трех, и князь мятежных асуров Бали-Праведник были бы весьма озабочены, расскажи им кто про эту удивительную встречу. Потому что на берегу Ганги встретились два родовых жреца-советника, двое Идущих Впереди: Брихас, Повелитель Слов, Наставник богов, которого Индра в минуты веселья звал просто Словоблудом - и Наставник асуров Ушанас, чье искусство мантр до сих пор считалось непревзойденным. Сура-гуру и Асура-гуру. Но, не считая этих двоих, берег был пуст - лишь в дальней протоке, еле различимые с такого расстояния, возились пятеро рыбаков. То ли бредень ставили, то ли еще что... Потому и не заметили, как двое почтенных старцев рука об руку вошли в воды Ганги и двигались до тех пор, пока речная гладь не сомкнулась над их лысинами. 2 - ...Вот, сами смотрите! - всхлипнула Ганга и невпопад добавила: - А он меня проклял, дурачок... Последнее, видимо, относилось к вспыльчивому Шантану, а не к годовалому карапузу, шнырявшему меж колонн на четвереньках. Перед самым носом малыша порхала золотая рыбка, растопырив сияющий хвост, и ребенок взахлеб хохотал - изловить проказницу не удавалось, но зато какая потеха! Оба старца, как по команде, честно воззрились на карапуза. Дитя себе и дитя: сытое, ухоженное, ручки-ножки пухлые, мордочка чумазая - хотя как это ему удается на дне Ганги, в подводном дворце матери рек, оставалось загадкой. Закончив осмотр, наставники перевели взгляды на пригорюнившуюся Гангу. Богиня сидела, подперев щеку ладонью, и жалостно хлопала длиннющими ресницами. Хотя это не красит женщин, но от стариков не укрылись благотворные перемены в облике "Текущей в трех мирах". Пополнела, что называется, "вошла в тело", хотя до весеннего разлива оставалась куча времени; на щеках румянец, глаза теплые-теплые, особенно когда на ребенка косится... Былая властность сменилась тихим покоем пополам с озабоченностью: рыбка-то шустрая, захороводит младенца, а там и нос разбить недолго! Видно, быть матерью рек - это одно; и совсем другое - быть просто матерью. Мамой. - Прости, милая, но я одного в толк не возьму, - вкрадчиво начал Ушанас, толкнув локтем в бок собрата по должности. Уж больно откровенно пялился друг-Словоблуд на раскрасавицу - любил старик фигуристых; седина в бороду, а бхут* в ребро... - Невдомек мне, глупому! Нас-то ты зачем позвала? Малыш хороший, дай ему Брахма здоровьица, пусть растет себе... Пристроим, как в возраст войдет, а сейчас - рановато вроде бы? Или кормить нечем? Ганга пропустила мимо ушей ехидство последнего вопроса. - Корма хватит, - серьезно ответила богиня. - Уж чего-чего, а корма... Вы, наставники, лучше мне вот что скажите: сплетни про Восьмерку Благих слыхали? Которые у Лучшенького* корову свести пытались? Старики разом бросили перемигиваться да зубоскалить. История Восьмерки Благих, мелких божеств из Обители Индры, была самым громким скандалом Трехмирья за последние тридцать лет. Братец Вишну, Опекун Мира, подбил Восьмерку на кражу: дескать, ни в жизнь вам, восьмерым, не свести со двора мудреца Васиштхи его небесную пеструху Шамбалу! Кто только не пытался - не дается корова! "Нам - ни в жизнь?" - хором спросили Благие. И пошло-поехало... __________________________________________________________________________ * Бхут - досл. "существо", нежить с замашками каннибала, любит поля сражений и кладбища. ** Имя мудреца Васиштхи, вечного соперника мудреца Вишвамитры (Всеобщего Друга), означает "Лучшенький". __________________________________________________________________________ - Они ж как раз наутро ко мне явились, - продолжила Ганга, хлюпая носом. - Грустные-грустные... Влезли ночью за коровой, а у Лучшенького живот пучит, бессоница одолела - ну и услыхал! И нет чтоб разобраться - сразу клясть: в Брахму, в Манматху, в солнечный свет, в тридцать три обители! Нрав у мудреца... одним словом - Лучшенький! Короче, под конец не пожалел он Жару, напророчил всей Восьмерке земное перерождение. Хорошо хоть не крокодилами... - А ты здесь каким краем? - поинтересовался Брихас, разминая в чашке переспелый плод манго. - Таким, что родить их должна, - доступно объяснила Ганга. - Тоже Лучшенький проклял? Из-за коровы?! - Да не из-за коровы! Стану я к мудрецам за коровами лазить! Благие плачут, криком кричат: чем на земле жить, лучше к Яме в подручные! В ногах ползают... Сошлись на том, что рожу я их от хорошего человека и утоплю сразу же: чтоб, значит, долго не мучились! Сама рожу, в себе и схороню! И Лучшенькому потрафим, и Благим! Старики вновь переглянулись. - Родила? - поинтересовались оба в один голос. - Родила, - всхлипнула Ганга. - Утопила, дурища?! - Утопила! - богиня рыдала уже взахлеб, самозабвенно, и сквозь причитания пробивалось: - У-у-утопила!.. своими руками в себя макала! Выла, а топила... только не всех! Последненького муж из рук вырва-а-ал! Бледный Словоблуд встал, хрустнув коленями, доковылял до уснувшего под колонной малыша и долго смотрел на него. Губы кусал. - Суры-асуры! - наконец просипел родовой жрец Индры. - Который? Как ни странно, и Ганга, и Ушанас прекрасно поняли смысл вопроса. - Говорю ж: последненький! - мать рек, текущая в трех мирах, красными от слез глазами глядела на старика и спящего ребенка. - Младшенький!.. Дитя причмокнуло во сне и хихикнуло чуть слышно: видно, рыбка снилась, с хвостом... - Ты что, Словоблуд? - тихо начал Ушанас, и от скрежета, который рождало горло старца, на душе становилось тоскливо. - Забыл, кто у Благих восьмой? Дьяус, кто же еще! И через минуту встал рядом с Брихасом. Обоим жрецам не надо было напоминать, кто такой Дьяус, последний из Восьмерки Благих. Благих всегда было Восемь. Но сегодня это были одни боги, завтра другие; отвернешься - а они уже опять местами поменялись! Лишь Дьяус, шустрый божок без определенного рода занятий (по небесной голубизне числился или по солнечным зайчикам?) оставался в числе Благих при любых перестановках. Вроде шута-пустосмеха, кому есть место у подножия престола любого раджи. Одно смущало Брихаса, Наставника богов: он не помнил себя без Дьяуса. Вот и получалось, что сур-весельчак будет постарше Словоблуда; да и одного ли Словоблуда? Как-то Варуна-Водоворот резко окоротил братца Вишну, когда Опекун смеялся над Дьяусом. Дескать, амрита на губах не обсохла, Упендра! - а шут-Дьяус, когда я еще... И не договорил. Махнул на глубину, и поминай как звали! Только и удалось позже выяснить Словоблуду, что странное имечко Дьяус происходит то ли от полузабытого мудреца Дьявола, медитирующего в кромешной тьме, то ли от Деуса-Безликого, которого определяли одним словом: "Неправильно!" В смысле, как ни определи - неправильно! И теперь этот самый Дьяус... - Влип! - подвел итог Ушанас. Малыш перевернулся на другой бок, голой задницей к Наставнику асуров. - Не он, - посерьезнел Брихас. - Мы влипли. Вырастет - в такого репьями вцепятся... Найдутся желающие, мигом сыщутся! Происхождение - лучше некуда: сын царя из Лунной династии и Ганги, да вдобавок с богом в душе! Потом Трехмирье ходуном ходит, а мы сокрушаемся: проморгали! Ушанас раздраженно поскреб ногтем родимое пятно, винной кляксой украшавшее его щеку. - О пустом думаешь, старина! Ясное дело, бедняга-Дьяус сейчас себя не помнит, и до смерти этого шалопая не вспомнит... Для него этот мальчишка - тюрьма! Темница без выхода! Как хоть назвала-то сына, мать рек? - Гангея, - гордо сообщила богиня. - Сын Ганги. Сперва хотела назвать Подарком Богов, а после передумала. Чего зря язык ломать? Пусть Гангеей будет. - Ну и правильно, что передумала. Подарок... подарочек... Наставник мятежников-асуров нахмурился и еще раз повторил: - Малыш Гангея - тюрьма для бога. * * * Два старика стояли на берегу Ганги. Тыкали палками в воду. Через четыре года они вновь придут на этот берег. Навстречу им, из воды, с хохотом выбежит пятилетний мальчишка; следом за сыном степенно выйдет мать рек, текущая в трех мирах. Малыша поведут отдавать в учение. В такое учение, чтобы никто - будь он даже из Тримурти-Троицы! - не мог похитить ребенка и использовать в своих целях. Вырастет, там видно будет. Трое взрослых всерьез полагали, что там будет видно. Заблуждаются не только люди... До того момента, когда на Курукшетре сойдутся две огромные армии, а Владыка Тридцати Трех научится моргать - до начала Эры Мрака оставалось немногим менее полутора веков. Если задуматься - ничтожный срок... 3 - Куда путь держите, уважаемые? Ганга, закутанная с ног до головы в голубовато-зеленое сари и накидку того же цвета, невольно вздрогнула. Не то чтобы одежда должна была укрыть богиню от лишних взглядов, которых в Трехмирье более чем достаточно - просто окрик получился слишком неожиданным. Она всю дорогу ожидала подвохов, каверз, и в конечном итоге - беды. И вот, кажется, дождалась! С некоторых пор Ганга с опаской и подозрением относилась ко всем смертным. Определить варну* человека, что возник на тропинке словно из ниоткуда, было затруднительно. Плотное дхоти цвета песка облегало бедра и выглядело дешевым, но чистым и опрятным - словно незнакомец и не прятался только что в колючих зарослях ююбы, окружавших тропинку. Обнаженный торс перетягивали кожаные ремни в чешуе из бронзы, на поясе висел короткий кинжал с листовидным клинком, а руки привычно сжимали копье-двузубец. "Точь-в-точь Марут из дружины Владыки!" - мелькнуло в голове Ганги; и почти сразу погасло. Незнакомец не был похож на божественного дружинника и даже на земного кшатрия. Как и вообще на профессионального воина. Скорее - ополченец, поднабравшийся опыта в десятке схваток. Или разбойник. Говорят, немало лихих людей развелось нынче в холмах юго-восточной части Курукшетры. - Мы следуем своей дорогой, добрый человек, - приветливо, хотя и туманно сообщил Ушанас, ничуть не смутясь и уж тем более не испугавшись. - И куда же ведет ваша дорога, уважаемые? - от разбойника-ополченца было не так-то просто отделаться. - Туда, добрый человек, - указал мудрец рукой вперед и чуть вправо. Именно в этом направлении изгибалась тропинка. Продолжая загораживать тропу, человек с оружием обдумывал полученные ответы. На смуглом лице его, выдававшем изрядную толику дравидской крови в жилах, мало-помалу проступала обида. Вроде бы, от него ничего не утаили - но в то же время ничего и не сказали! - А кто вы сами будете, уважаемые? - додумался он наконец до следующего вопроса, осторожно потрогав бородавку на мочке уха. И хитро подмигнул: дескать, теперь попробуйте увильнуть, словоблуды! Бедняга даже не подозревал, с какими Словоблудами он имеет дело. На этот раз ни один из мудрых наставников не успел ответить вооруженному незнакомцу. Потому что из-за спины Ганги выскочил всеми позабытый пятилетний Гангея и, сверкая глазенками, дерзко осведомился: - А ты кто такой, невежа?! Почему на дороге у нас стоишь? Может, ты вовсе не добрый человек, а злой? Где копье взял? Украл? Ты кшатрий? Злой кшатрий? Этот бурный поток встречных вопросов явно сбил с толку стража тропы. Однако последние слова мальчишки вдруг вызвали у него улыбку: будто расщелина открылась под утесами высоких скул и прямым строгим носом. "Темная, почти черная кожа и арийский нос? - отметил про себя Брихас. - Вне сомнений, дитя смешения варн..." Богиня же, в свою очередь, разволновалась не на шутку. Ткнет сейчас ребенка копьем, с улыбочкой, или древком поперек спины огреет! Вдали от своего земного русла Ганга была почти беспомощна перед грубым насилием. Это Громовержцам хорошо или всяким Разрушителям, а мы себе течем тихонько, никого не трогаем... Веселый разбойничек тоже ничем не мог повредить богине - будь Ганга без сына! Зато проклятие бешеного мужа... Сама потащила малыша на Поле Куру - значит, и ответ ей держать! Одно утешало богиню: присутствие наставников. Только безумец рискнет поднять руку на дваждырожденных - и то не всякий безумец! За убийство брахмана новых воплощений не полагается... И сквозь беспокойство нет-нет да и пробивалось удивление: личного Жара-тапаса любого из стариков хватило бы, чтоб испепелить сотню бандитов со всеми их ремнями и копьями. Что ж они медлят, крохоборы? Жадничают?! - Злой кшатрий? - улыбаясь, страж прислонил копье к ближайшему кусту и присел, намереваясь погладить мальчишку по голове. Гангея хотел было отстраниться, но в последний момент почему-то передумал. - Злые кшатрии здесь больше не живут! - успокоил незнакомец ребенка. - Теперь на Курукшетре живет добрый Рама-с-Топором! - Вот к этому аскету, известному своим кротким нравом, мы и направляемся, милейший, - немедленно вмешался Брихас. - Мы - двое смиренных брахманов; и эта добродетельная женщина с малолетним сыном. Страж тропы окинул наставников более благосклонным взглядом, узрел наконец, что старики безоружны, а головы обоих давным-давно облысели, и лишь на макушке у каждого, согласно традиции, сохранилось по длинной пряди волос. Ниже затылка свисает, сивый клок... __________________________________________________________________________ * Варна - более точное название касты, сословия; досл. "окраска". Имелось четыре варны: брахманы-жрецы, кшатрии-воины, вайшьи-землевладельцы и шудры-работники. Чандалы считались внекастовым сословием, занимаясь грязной и позорной работой: палачи, бальзамировщики, трупожоги, лесорубы и т. п. Дети от смешанных браков образовывали собственно касты (межварновые прослойки) от относительно почетных до презренных. И ничего не могло быть презренней, чем ребенок от отца-чандалы и матери из семьи брахманов... Происхождение же слова "каста" - португальское. __________________________________________________________________________ - Я вижу, вы говорите правду, - заключил он, кусая длинный ус. - Прошу прощения, что задержал вас, уважаемые! Следуйте спокойно своим путем - здесь вас никто не тронет. И да пребудет с вами милость Синешеего Шивы! Ушанас пробормотал в ответ что-то крайне благочестивое, и вскоре вся процессия скрылась за поворотом тропы. - Верно мыслишь, Юпакша, пусть себе идут, - громыхнул из гущи ююбы утробный бас. - Коли они и впрямь те, за кого себя выдают, то Рама-с-Топором будет рад встрече с собратьями по варне. А ежели старичье - лазутчики проклятой кшатры, то божественному топорику без разницы, кого рубить: деда, бабу или щенка длинноязыкого... Юпакша согласно ухмыльнулся, еще раз посмотрел вслед скрывшимся путникам и нырнул обратно в заросли, мгновенно растворясь в них. - Дядя Ушанас, дядя Ушанас, а куда делись злые кшатрии? - маленький Гангея тем временем дергал за одежду одного из наставников, прыгая вокруг старика. Ушанас не отвечал. Он предчувствовал, что мальчик и без того очень скоро получит ответ на свой вопрос. Скорее, чем хотелось бы. Так и случилось. 4 Оглушительный грохот они услышали еще издалека: словно некий гигант яростно рвал в клочья туго натянутую ткань небосвода. Треск. Затихающие раскаты. Снова треск; но уже строенный, с крохотными запаздываниями между сотрясениями - мечется в синеве, терзает слух... - Прадарана, - прислушавшись, заключил Ушанас, после чего многозначительно ткнул перстом куда-то на юго-запад. Брихас только кивнул и ускорил шаг, пытаясь справиться с одышкой. Одышка побеждала. - Дядя Брихас, а что такое "Прадарана"? - тут же заинтересовался неугомонный Гангея. В ожидании ответа он скакал на одной ножке вокруг наставников и громко цокал языком. - Оружие такое, малыш, - нехотя пояснил Брихас, втайне завидуя юности собеседника и его блаженному неведенью относительно темных сторон жизни. - "Грохочущие стрелы". - А почему они грохочут? Мальчишка клещом вцепился в наставника - не отодрать! - Почему стрелы? - вопросы сыпались градом. - Или притворяются стрелами?! - Потому что это... волшебное оружие, - Словоблуд чуть замялся, прежде чем ответить, и вырвал из ноздри длинный седой волос. Сморщившись при этом на манер сушеной фиги. - Вроде перуна Индры? - Да, вроде. - Вроде трезубца Шивы? - Да, вроде. - Вроде... - Угу. - А мне на него можно будет посмотреть? - Можно, можно, - криво усмехнулся Ушанас, и точное подобие его усмешки отразилось на лице второго наставника. - Сейчас и посмотрим, парень! Сдается мне, это наш Рама балует. Больше некому. - Мама, мама! - радостно запрыгал Гангея вокруг настороженно-молчаливой богини. - Ты слышала? Мамочка, мы идем к великому Парашураме, чтобы он показал мне "Грохочущие стрелы"! Нельзя сказать, чтобы Ганга пришла в восторг от подобного заявления. Лишь плотнее сжала губы и двинулась дальше по тропинке. Туда, где в страхе примолкли птицы и зверье, оцепенело застыли деревья, внимая громовым раскатам: гневный Рама-с-Топором, любимец Шивы-Разрушителя, рвал в клочья небо, обрушивая его на головы ненавистной кшатры. Глава третья СКАЗАНИЕ О ДОБРЫХ ДЯДЯХ 1 Когда им навстречу из чащи выскочил человек, Ганга споткнулась и вскрикнула. Так и не привыкла, бедолага, что из этих дебрей люди объявляются чаще, чем следовало бы... Встречный был весь в крови: обильно сочась из рассеченного плеча, сок жизни заворачивал несчастного в драгоценную кошениль. Искаженное смертным ужасом лицо выглядело неестественно белым в сравнении с запекшимся пурпуром - от страха? от потери крови? от того и другого одновременно? Очень походило все это на закат в Гималаях: багрец солнца и белизна снегов. Только страшнее. Рвань одеяний, некогда богатых, болталась рыжими лохмотьями, единственный наруч на правой руке был помят и ближе к локтю прорублен, а в кулаке беглец мертвой хваткой сжимал обломок лука. Человек бросил безумный взгляд на четверых путников, как рыба, открыл-закрыл рот - и сломя голову кинулся в кусты. Вскоре треск веток и топот затихли в отдалении. На сей раз промолчал даже Гангея. Лишь сморщил нос и тихонько прицокнул языком, но совсем не так, как минуту назад, прыгая вокруг наставников; и все четверо в напряженной тишине, оглушающей после былого грохота, двинулись дальше. Казалось, затих даже ветер. Потом впереди из тишины возникли разом, будто родившись и мигом заявив о себе: звон оружия, хриплые выкрики, глухие удары ног оземь - и перед путниками открылась широкая поляна. Еще совсем недавно она не могла похвастаться шириной и простором. Так, не поляна - прогалина, каких двенадцать на дюжину. Но сейчас зелень кустарника по краям пожухла и обуглилась, а о траве вообще можно было забыть. Ближайшие деревья (не какие-нибудь там хилые плакши*, которые и деревьями-то назвать стыдно, а матерые цари джунглей!) были выворочены из земли и отброшены прочь, словно невиданной силы ураган позабавился здесь всласть. В результате чего поляна и приобрела свои теперешние размеры. __________________________________________________________________________ * Плакша - разновидность фикуса. __________________________________________________________________________ Чуть поодаль громоздились сами вывороченные стволы, топыря щупальца корней, чернели обгорелые проплешины... И трупы. Вразброс, раскинув руки, превращенные в уголь, изуродованные, бывшие люди жались к лесным великанам, но те уже ничем и никому не могли помочь. Даже себе. Олень-барасинга - бурый красавец с ветвистым украшением на лбу - валялся меж покойников с распоротым брюхом, и на морде зверя стыло изумление. "Я-то здесь при чем? - беззвучно спрашивал могучий самец, от которого несло жареной требухой, уставясь в небо мутью глаз. - Скажите, что я вам всем сделал?!" Небо хмурилось и не отвечало. Ганга закашлялась от чада, украдкой бросив взгляд на сына: что должен был чувствовать пятилетний ребенок при виде побоища, где стошнило бы даже чандалу-трупожога?! Но маленький Гангея не смотрел на убитых. Раскрыв рот, он округлившимися глазами следил за тем, что творилось на самой поляне. А там было на что посмотреть! По поляне, вздымая тучи пепла, метался демон. Был он почти голым, всю его одежду составлял кусок грубой дерюги, обернутый вокруг бедер и схваченный узким ремешком. Жилистое тело лоснилось от пота - струйки, чуть ли не дымясь, пропахивали светлые дорожки в копоти, которая облепила демона с головы до ног. Подробнее было трудно рассмотреть: демон стремительно перемещался в направлении всех десяти сторон света одновременно, и ты видел его там, где уже давно никого не было - глаза верили, а правда посмеивалась над легковерами в кулак. Послушная хозяину, звенела колокольцами боевая секира на длинном древке. И полулунное лезвие, светясь глубинной синевой, размывалось в сплошной полукруг, когда демон в очередной раз обрушивал свое оружие на врагов. Врагов было семеро. Шестеро. Нет! - их было пятеро... уже пятеро. Потому что юноша в кольчатом панцире качнулся, шлем его слетел с головы, громыхнув о поваленный ствол - и все, больше никто не сумел бы зачислить юношу во враги любого живого существа. Мертвые не враги живым. Алый фонтан взорвался около ключицы, ясно говоря: жить несчастному оставалось мгновенье, не больше. Обреченная пятерка безуспешно пыталась окружить демона. Но жилистая фигура с топором, казалось, смеялась над уменьем бойцов: застывая лишь для того, чтобы язвительно подчеркнуть очередной промах, беспощадный палач вновь закручивал секиру в страшном танце. Воины прикрывались щитами, норовили достать проклятого - кто копьем, кто мечом; но все усилия пропадали втуне. Двое из пяти уже были ранены, и любой, понимающий толк в сражениях, уверенно заявил бы: готовьте хворост для погребальных костров! - Найрит, - уверенно заявил Ушанас, почесав лысину. - Дух хаоса и разрушения. Интересно, что он тут забыл? - Вот именно, - сомневаясь, качнул головой Словоблуд. - Найрит на Поле Куру? Окстись, дорогой! Скорее уж Джамбхак, дух небесного оружия. Вырвался на волю и шалит... Или Нишачар, Бродящий-в-ночи! Ушанас хмыкнул с презрением. - Какой Нишачар, братец?! День на дворе! А вот Джамбхак - это да; или... - Или-лили! - вмешался в мудрую беседу Гангея, завороженно следя за схваткой. - Это добрый дядя Рама-с-Топором, вот кто! Жаль, что Владыка Тридцати Трех и Бали-Праведник, князь асуров, не видели сейчас выражения лиц своих родовых жрецов. Идущих, так сказать, Впереди. Презабавное зрелище... 2 В очередной раз изогнувшись вьюном, демон обернулся и сразу заметил новых гостей. Остановился как вкопанный, не глядя отбил секирой удар копья, направленный ему в живот, и лениво отошел к кромке деревьев. Тех, что уцелели от "Грохочущих стрел" Прадараны. Лицо у демона оказалось вполне человеческое: узкое, скуластое, с жесткими складками у рта. На вид можно дать лет сорок-сорок пять; густые черные волосы, едва тронутые изморозью седины, заплетены в длинную косу; в глазах-бойницах медленно гаснут яростные угли - медленно, но все-таки гаснут, оставляя за собой пепел боли и усталости. Похожий на человека демон гулко вздохнул и опустил к ногам окровавленную секиру. Белый бык на лезвии, шедевр неведомого гравера, отряхнул кровь с косматой холки и беззвучно замычал. А пятеро воинов увидели свой единственный шанс. - Уходим! - резко скомандовал самый старший (и явно наиболее опытный) из кандидатов в покойники. Повинуясь приказу, вся пятерка прикрылась щитами - и десятиногий рак в панцире из дерева и металла, пятясь, отступил к противоположному краю поляны. Вскоре они скрылись в чаще. Надо отдать кшатриям должное: отступали они в полном порядке, слаженно, и удалились почти что с достоинством - насколько это вообще было возможно в подобной ситуации. - Надеюсь, зрелище не слишком оскорбило взор моих достойных братьев по варне? - с кривой усмешкой, но вежливо осведомился демон, поведя топором в сторону трупа юноши в кольчатом доспехе. - Не слишком, достойный собрат, - проворчал Ушанас. "А если бы я сказал - слишком? - ясно читалось на морщинистой физиономии Асура-гуру. - Что бы это изменило?!" - Не слишком! - опомнившийся Гангея уже несся вприпрыжку через всю поляну к демону, с головы до ног покрытому сажей и кровью; и Ганга только тихо ахнула, не успев удержать сына. - Не слишком, дядя Рама! Ведь ты - добрый дядя Рама-с-Топором?! - Отец назвал меня Рамой, - буркнул себе под нос владелец секиры, - люди зовут Парашурамой, Рамой-с-Топором, а ты, малыш, только что назвал "добрым"... Будем считать, что я ответил тебе утвердительно. Гангея почти ничего не понял, но на всякий случай решил, что добрый дядя Рама находится в добром расположении духа. - Дядя Рама, а можно... - мальчишка с замиранием сердца поднял взгляд на грозного хозяина Курукшетры. - Можно мне подержать твой топор?! Странная тень промелькнула в глазах аскета-воина. Скользнула змеей, на миг задержалась - и скрылась, затаилась в угольно-черной норе зрачков. Ох, и взгляд был у доброго Рамы-с-Топором, который, по слухам, без колебаний зарубил собственную мать, повинуясь отцовскому приказу... - Держи, - аскет древком вперед протянул мальчишке окровавленную секиру. Багряные капли тяжко шлепались в пепел. - Только будь осторожен: подарки Шивы не годятся для игр. Смотри, не поранься! Гангея едва не уронил бесценное оружие (Рама незаметно прихватил секиру за кисть, подвешенную у наконечника древка), но каким-то чудом удержал. И застыл, восторженно разглядывая редкостное клеймо на плоскости лезвия. Белый бык, яростно вздыбивший холку, неуловимо напоминал сурового владельца топора. - Мы скорбим, что оторвали главу отшельников от столь увлекательного дела, - Брихас шагнул раз, другой, остановился напротив Парашурамы; и мимоходом носком сандалии отбросил в сторону потерянный кем-то кинжал. Только сверкнули изумруды рукояти из старого серебра. - Но мы, двое странствующих брахманов и эта достойная женщина с сыном, проделали неблизкий путь, чтобы встретиться с тобой. - Видимо, не терпелось обсудить со скромным отшельником святые Веды и вознести совместные молитвы, - глядя в глаза Наставнику богов, в тон проговорил Рама-с-Топором. Брихас не отвел взгляда. Ушанас тоже подошел и встал рядом. Ганга же предпочла держаться чуть позади, с неодобрением косясь на сына, поглощенного разглядыванием секиры. - Разумеется, мы с удовольствием обсудим... э-э-э... и вознесем. Но ты прав: мы шли на Поле Куру не только и даже не столько за этим. Думаю, ты уже узнал нас? - Узнал, - кивнул аскет, и лишь сейчас стало заметно, что вокруг закопченного демона светится еле заметный ореол. Рама-с-Топором плохо доверял незнакомцам, и не вступал в беседы, предварительно не потратив толику Жара на распознавание собеседника. - Узнал, и рад приветствовать Брихаса, Повелителя Слов, вместе с многомудрым Ушанасом. Но пусть эта достойная женщина простит бедного отшельника: ее я узнать не в силах. - Или врожденная деликатность подсказывает тебе, - Ушанас еле сдержался, чтоб не подмигнуть, - что иногда не стоит прилюдно узнавать Гангу, мать рек... - Текущую в трех мирах, - с поклоном закончил Рама. - И мы пришли к тебе с нижайшей просьбой, благочестивый Парашурама, - эта фраза далась богине нелегко, но Ганга все-таки произнесла ее. И, выйдя вперед, с достоинством встала подле Ушанаса. - Я слушаю Наставников и великую богиню, - узкое лицо аскета по-прежнему не выражало ничего, и голос был подстать лицу - бесцветный и отрешенный. - Сияет в Трехмирье твоя слава, и недаром, чему мы только что были свидетелями, - вновь заговорил Брихас. - А также вровень со славой стоит аскетический образ жизни и знание боевых мантр, вызывающих небесное оружие. Маленький Гангея прекратил наконец рассматривать такой замечательный топор и прислушался к разговору старших. - Насколько мы знаем, доблестный сын Пламенного Джамада, среди смертных нет сейчас воина, равного тебе. Посему мы, все трое, молим тебя: возьми этого мальчика, сына богини Ганги, в ученики и обучи его тому, что знаешь и умеешь сам. Лучшего гуру нам вовек не сыскать. Это не лесть - я говорю тебе правду. Богиня Ганга и Наставник Ушанас могут подтвердить мои слова. Ганга и Ушанас слегка наклонили головы, соглашаясь. - Взять в ученики? - задумчиво протянул аскет, дергая себя за кончик косы. - В последние годы меня больше волновало исполнение клятвы над могилой отца - и кшатра платила долг с лихвой. Убийце не до учеников. Но жизнь - такая забавная штука... Мне надо подумать. Кстати, а кто отец этого мальчика? - вдруг, безо всякого перехода, быстро спросил он. Однако Брихас был готов к неожиданностям. - Его недостойный отец - я, - потупясь, ответил Словоблуд. И стал выглядеть гораздо моложе. Лет на сто, сто пятьдесят, не больше. - Ты? - впервые за весь разговор в голосе Парашурамы прорезались нотки удивления. - Значит, мальчик по рождению брахман, если он сын богини Ганги и мудрого Брихаса? - Ты, как всегда, абсолютно прав, - Наставник богов поднял на отшельника свои честные глаза. - Странные наклонности, однако, у этого юного брахмана, - небрежно сплюнул Рама-с-Топором, глядя на свою секиру в руках Гангеи. Малыш благоразумно промолчал. Хотя слушал внимательно. - Интересно, почему он пищал от восторга, глядя на ту бойню, которую я учинил? И первым делом ухватился за топор, а не за возможность прочитать мне проповедь об ахимсе*?! Что скажешь, родитель? __________________________________________________________________________ * Ахимса - ненасилие, запрет на убийство живых существ. __________________________________________________________________________ - Ты, достойный Парашурама, тоже брахман по рождению, - вместо замявшегося приятеля ответил Наставник мятежных асуров. Но глядел Ушанас при этом куда угодно, кроме Рамы. - Брахман, но отнюдь не чураешься оружия и сражений, а заодно тебя не мутит при виде пролитой крови. Ведь так?! - Я - другое дело, - отрезал аскет, сверкнув взглядом, и сразу стал похож на статую из драгоценного гранита Раджаварта; редкий камень "Царская охрана" ценился вровень с розовым нефритом. - Вы сами знаете обстоятельства моего рождения. Или напомнить?! - Не надо, о гордость брахманов, - Брихас уставился в землю, будто ища потерянную бусину. - Я обманул тебя. Видишь, Ушанас, я предупреждал: из этой затеи ничего не выйдет... - Недаром тебя все-таки зовут Словоблудом, - ворчливо заметил Парашурама. - Докатился, Наставник! Брахман оскверняет уста ложью! Ну да ладно, пусть это останется на твоей карме... Так кто же настоящий отец ребенка? - Царь Шантану из Лунной династии, сын Пратипы, владыки Города Слона, - раздельно произнесла Ганга и гордо окунулась в адскую смолу, что кипела во взоре аскета. Далеко ее русло или близко, но врать богиня не будет. Оба наставника смотрели на женщину и вспоминали: когда Ганга сходила из Первого мира во Второй, то Шиве-Разрушителю пришлось подставить собственное чело, дабы Трехмирье не постигла катастрофа. - Кшатрий, - констатировал Рама-с-Топором. - По отцу - чистокровный кшатрий. - Кшатрий. - А ты знаешь, богиня, что добрый Рама имеет обыкновение делать с кшатриями? - вкрадчиво осведомился Парашурама. - Со всеми, без исключения? Я их убиваю. Ты видела, как я умею это делать? Значит, сейчас мне придется убить и твоего сына... Оба Наставника и Ганга молчали. Так и не дождавшись ответа, Парашурама повернулся и встретился взглядом с внимательными взрослыми глазами. Глазами пятилетнего ребенка. Аскет прекрасно знал, что дети просто не умеют так смотреть. Даже перед смертью. На какое-то мгновение люди (и не люди, но не нелюди, что рискованно по форме, но верно по содержанию!) замерли. Словно пытались продлить мгновение, удержать вечность за хвост - но долго удерживать время на месте не могли даже они, и обрывок застывшей вечности кончился. После чего все опять пришло в движение - только первым все же начал двигаться ребенок. Нет, он не попытался убежать, не бросился к матери, не заплакал и не стал просить доброго Раму-с-Топором простить его, глупого маленького Гангею. Он даже не пообещал, что в будущем будет хорошо себя вести и есть толокно с молоком. Ребенок просто поудобнее перехватил топор Шивы и двинулся к аскету. 3 Оно, конечно, трезубцем по Ганге писано: что глупый малыш собирался делать? Может, героически рубить топором доброго дядю. Может, вернуть роскошную игрушку настоящему владельцу. Может, еще что... Но так или иначе, руки-ноги Гангеи вдруг перестали его слушаться. Задрожали самовольно, затряслись, каждая в своем ритме, натягивая жилы в струночки - и музыкант-невидимка заиграл на струночках дикую, разнузданную мелодию. Нет, не музыкант - целый оркестр, толпа безумцев, вынуждая пятилетнее тело откликаться на зов чудовищной темы. Лицо мальчишки оплыло расплавленным воском, быстро превращаясь в слюнявую маску идиота-малолетки. Губы облепила зелень пены, секира упала в пепел, хрупкие пальчики свела судорога - вывязывая рыбацкими узлами, выворачивая ветками-сухоростами, выстраивая языком жестов, которым общаются с Мирозданием нелюдимые аскеты-йогины... Розовые ногти пальцев-самодуров скребли воздух, стопы ног елозили по земле, словно маленький Гангея безуспешно пытался идти, шагать - и все не мог вспомнить, как это делается. Глаза, рыбьи пузыри, не замутненные ни малейшим проблеском мысли, безучастно уставились в небо. Вернее, левый - в небо; а правый подмигивал Ушанасу, и мороз пробрал многоопытного Наставника асуров от такой шутки. Рот мальчика шлепал губами, сбрасывая клочья пены, по подбороку текла слюна... Опомнясь, Ганга бросилась к сыну, но опоздала. Суровый аскет, гроза кшатриев, раньше матери успел подхватить ребенка на руки. Поэтому лишь добрый дядя Рама расслышал слова, рваный шепот, что пробился сквозь сиплое дыхание: - У-у... - еле слышно провыл детский рот, корчась от муки. - Уб-бей... м-меня... пожа... И обмяк, разом расслабившись. Задышал ровно, глубоко, а слюнявая маска сама собой исчезла, растворилась в чертах обычного детского лица. Мальчик мирно спал, слегка посапывая носом. - Спи, малыш, спи, - Рама-с-Топором бережно уложил Гангею на плащ убитого кшатрия (Брихас сообразил расстараться) и обернулся к Ганге. - С ним все в порядке. А в ушах палача кшатры еще звенело: "Пожа..." Пожалуйста? Пожалей?! - В порядке?! - эхом раздалось в ответ с дальнего конца поляны. - Вот уж дудки! Нет у вас никакого порядка! Все обернулись и узрели выбиравшегося из кустов человека. Был незваный гость тощ, как хвощ, грязен до пределов возможного, и облачен в какие-то совершенно невообразимые лохмотья. Вместо пояса талию его трижды обвивала дохлая кобра, свесив клобук к левому бедру. Всклокоченная шевелюра торчала во все стороны иглами дикобраза; в деснице человек держал, ухватив за чуб, отрубленную голову. Похоже, мимоходом подобрал, сокровище, благо трупов вокруг хватало - добрый Рама-с-Топором потрудился на славу! Но если не с первого, то со второго взгляда становилось ясно: головы человек собирал давно и целенаправленно - на шее у него, постукивая друг о друга, болтались гирляндой шесть или семь черепов. Два детских, судя по размерам. Болтались и весело скалились по сторонам. - Обильно Поле Куру, - уверенно сообщил жутковатый пришелец, направляясь к собравшимся на поляне, - порядка ж нет как нет! И что самое забавное - не будет. Ныне, присно и вовеки веков. Ом мани! ("...падме хум!" - машинально откликнулись брахманы). Покойников надо складывать аккуратно, рядком, или в крайнем случае штабелями: так и жечь опосля сподручнее, и головы по кустам разыскивать не надо. А то пока я эту красавицу нашел - умаялся! Зато гляньте, какой череп, череп-то какой! Арийский! Человек явно надеялся, что присутствующие разделят его восторг. Однако на разделение, мягко выражаясь, восторга решился один Парашурама: - И впрямь, благочестивый Дурвасас, череп хоть куда! Рад, что услужил тебе и помог заполучить эту редкость! - Вот! Вот кто меня понимает! - прослезился любитель чужих черепов. - Рамочка! Сокол мой ясный! Дай я тебя приголублю! И приголубил. Минут пять голубил, не меньше, всего обслюнявил и измазал в саже, хотя испачкать Раму после бойни - это вам не океан мутовкой вспенивать... - А вы? Почему это вы не приветствуете меня, как подобает?! Первым опомнился Словоблуд: бросившись вперед быстрее лани, и даже быстрее, чем позволял возраст, он почтительно припал к стопам оборванца. Вслед за ним и Ушанас, и даже богиня Ганга последовали примеру Наставника богов, проявив должную почтительность к наглому бродяге. Вот ведь какая интересная штука - язык! Не тот, что во рту без костей полощется, хотя и он тоже, а тот, который вообще... Ведь скажи: "Дурень-в-Рванье" - так за это и по морде схлопотать недолго! Скажи: "Дурак-Оборванец" - финик манго не кислее! Обидно. И звучит гнусно. А скажи: Дурвасас! Добавь: мудрый Дурвасас! многоопытный Дурвасас! великий Дурвасас!.. Тот же Дурень-в-Рванье, прежний Дурак-Оборванец, зато как звучит! Благородно... Только кто он такой, этот Дуре... прошу прощения, этот Дурвасас, что перед ним надо брюхом землю тереть?! На некоторое время прием удовлетворил Дурвасаса. Он уселся прямо на одну из выжженных проплешин и начал распаковывать походную суму. На свет появились: десяток плотно завязаных мешочков из дерюги, где что-то (кто-то?!) подозрительно копошилось; отполированная до блеска берцовая кость; связка бубенцов - медных, бронзовых, серебряных и один, кажется, даже золотой; дощечки для добывания огня; пара браслетов тонкой работы, украшенных крупными сердоликами; и под занавес - некий предмет, тщательно завернутый в сальные тряпки. Подвижник, сопя, принялся возиться с тряпьем, и вскоре взорам собравшихся явилась ритуальная чаша, искусно выполненная из обрезанного сверху человеческого черепа. Дурвасас придирчиво осмотрел чашу, затем - найденную голову, снова чашу... и наконец положил их рядом, по-птичьи склонив косматую башку на бок. - Новая будет лучше! - с уверенностью сообщил он зрителям. И для убедительности плюнул на новую заготовку. - Ты абсолютно прав, мудрый Дурвасас! - поспешил согласиться Брихас. - Кроме того, в новую чашу войдет заметно больше молока... (подвижник скривился) или сомы... (подвижник задумался) или хмельной гауды из самой лучшей патоки во всем Трехмирье! (Дурвасас удовлетворенно кивнул.) И ты сможешь совершать куда более внушительные возлияния! - Что да, то да! - самодовольно подтвердил Дурвасас. - Возлияний, мой сладкоуст, никогда не бывает слишком много! Их бывает или мало, или очень мало! Что весьма прискорбно. Особенно если учесть, что быстры, как волны, дни нашей жизни... Кстати, а не совершить ли нам? Не договорив, подвижник проворно запустил руку в суму и выудил оттуда здоровенную глиняную бутыль. Сетка из тонких высушенных лоз искусно оплетала тело бутыли - и оставалось загадкой, как сей достойный сосуд уместился в небольшой на вид котомке. - Совершим! - твердо заявил светоч аскетов. И все, включая Гангу, которая озабоченно косилась на спящего сына, уселись вокруг Дурвасаса и начали возносить предписанные молитвы. Воспевался и прославлялся исключительно: Владыка нежити, Горец, Господин Тварей, Капардин - Носящий Капарду (прическу узлом в форме раковины), Синешеий, Столпник, Усмиритель, Стрелок-убийца.. Короче, для единождырожденных и недоношенных: Шива воспевался, божественный Разрушитель! Когда с этим важным делом было покончено, Дурвасас наполнил до краев ритуальную чашу, изрядно отхлебнул сам, затем передал зловещий сосуд доброму Раме-с-Топором. После того, как чаша обошла круг и опустела, головорез-череполюб с сожалением потряс заметно полегчавшую бутыль и начал складывать все свое хозяйство обратно в суму. Сума покорно терпела. - Кстати, а это кто там дрыхнет? - заинтересовался подвижник между делом. - Помер? Если помер, почему мне не доложили?! Мало ли, коленка там или ребер связочка... Арий? Или дравид?! Люблю дравидов, у них зубы крупнее... Дурвасас присмотрелся и с сожалением хмыкнул: - Нет, таки дрыхнет! Ишь, оголец... - Это мой сын Гангея, - тихо ответила богиня. - Сын - это хорошо, - одобрил Дурвасас. - Надеюсь, вырастет настоящим мужиком. Вроде этого красавца, - и ткнул грязным пальцем в Парашураму. Рама-с-Топором раскраснелся девицей нецелованной и потупил взгляд. - Ну ладно, засиделся я тут с вами, - подвижник резво вскочил на ноги и подхватил с земли приглянувшуюся ему голову. - Знаете, сколько времени уйдет, чтоб из этой башки приличную чашу сделать?! О-о! Потрудимся, брахманы! Так что костер вы без меня жгите! И Дурвасас, приплясывая, стуча черепами и размахивая на ходу будущей чашей, пересек поляну и нырнул в кусты - туда, откуда появился. 4 Словоблуд выждал некоторое время, прислушиваясь, и наконец шумно перевел дух. - И не надоест ему?! - пробормотал мудрец, ни к кому конкретно не обращаясь. - Все Трехмирье прекрасно знает, что он такой же Дурвасас, как я - грозный змей Шеша о тысяче голов! Все знают, один он не знает, что все знают! А попробуй только заикнись, когда он в этом дурацком облике: славься вовеки, Шива-Разрушитель, светоч Троицы! Хорошо еще, если просто разгневается - а то ведь пришибет сгоряча! - Развлекается он так, - мрачно заметил Ушанас, утирая пот со лба. - Сколько лет уж терпеть приходится! - Да ладно вам ворчать, Наставники! - вмешался добрый Рама-с-Топором без особого уважения к собеседникам. - Надо ведь и великому Шиве когда-то душой отдохнуть! Не все ж разрушать! Да и не без своего интереса он сюда приходил... - А что, я заснул? - раздался позади звонкий мальчишеский голос. И юный Гангея, как ни в чем не бывало, подбежал к отшельнику и небесным Наставникам. - Здоров ты дрыхнуть, приятель, - задумчиво буркнул аскет. Ганга на всякий случай придвинулась ближе к сыну. Но, похоже, зря. - Дядя Рама, дядя Рама! - запрыгал Гангея вокруг Рамы-с-Топором. - А я вот чего знаю! У тебя такая штука есть... штука такая... которая небо трескает! И грохочет: бах, бах, бабах! - Есть, - неожиданно улыбнулся аскет. - А ты мне покажешь?! - Покажу. Вон, смотри, - Рама махнул рукой в сторону уцелевшего платана, возле которого стоял массивный боевой лук в рост человека. Рядом валялся кожаный колчан со стрелами, на две трети опустошенный. Гангея радостно бросился к дереву, но на середине дороги остановился. - Дядя Рама, это же просто лук, а не... бах, бах! - А как ты себе эту штуку представляешь? - хитро сощурился Рама-с-Топором. В этот момент он действительно выглядел почти что добрым. - Ну... большая такая, медная... или железная! Иначе как бы она так бабахала?! - Действительно, малыш, как бы она бабахала... - тихо, словно обращаясь к самому себе, произнес аскет. И повернулся к Ганге. - Я возьму твоего сына в ученики, - до сих пор улыбаясь, сказал Рама-с-Топором. - В конце концов, должен же кто-то объяснить ребенку, как бабахает Прадарана! * * * На обратном пути, там, где четверых путников уже останавливал Юпакша-полукровка - троих остановили глаза. Нет, кроме глаз было еще много всякого. Больше, чем хотелось бы. Но издалека, в силу чудовищной майи-иллюзии, просматривался не силуэт, не тело - именно они. Над тропой висели орехами-миндалинами: чуть припухшие веки, вороные стрелы ресниц, испещренный кровяными прожилками белок - и неистовая, чудовищная зелень радужной оболочки без зрачков. Бирюза такого цвета называется у ювелиров "мертвой". И носить украшения с "мертвой бирюзой" рекомендуется лишь сильным духом мужчинам; остальным - опасно. Если приблизиться вплотную, если вглядеться: становилось ясно, что редкостная бирюза насквозь пронизана золотистыми искрами, засеяна драгоценной пыльцой... Но мало кто в Трехмирье заглядывал в глаза Шивы-Разрушителя. В три глаза Шивы. ...ноги стали ватными, и идти было трудно. А стоять - нельзя. - Жених! - еле слышно бормотнул Словоблуд, преодолевая сопротивление первого шага, и в глухом старческом голосе вспорхнула радость. - Жених? - Наставник мятежников-асуров смахнул слезы, глянул искоса, еще раз смахнул слезы; и только кивнул, ускорив движение. Оба знали: Шива является разрушать в устрашающем облике двенадцатирукого Клыкача, иногда - оскаленным Самодержцем о шести руках; но не было случая, чтобы Шива-Жених причинил вред кому бы то ни было. Идти было трудно. Но можно. На десятом шаге глаза ястребами унеслись назад, превратясь в светящийся треугольник, и стало видно: могучее тело Разрушителя обильно украшают драгоценности, талию охватывает изящный поясок, браслеты-кейюра и браслеты-валайя звенят на бицепсах и запястьях, вторя перезвону декоративной цепочки на лодыжках. Иссиня-черные кудри укладывались длинными и тонкими прядями в тюрбан-конус, священный шнур брахмана свисал, перекинут через левое плечо... Но главным здесь были руки. Две. Всего две. Впору вздохнуть с облегчением. - Ах, какие сережки! - притворно ахнула Ганга, надеясь, что Шива-Жених расслышит и оценит ее восхищение. На самом деле только сумасшедший мог носить в ушах такую уйму золота. И верно говорили, что серьги эти служат в основном для истязания плоти, которого величайший в Трехмирье аскет и развратник не прекращал ни на мгновение. "Еще б на лингам себе серьгу привесил!" - высказался как-то по этому поводу Ушанас. Разумеется, когда Шивы поблизости не было. Но Ганга, будучи истинной женщиной, добилась своего: трехглазый лик потеплел, став просто красивым лицом. Даже убитые Шивой асуры Троеградья признавали: да, красоту бога не портит и темно-синяя шея - она приобрела цвет сапфира, когда Разрушитель выпил смертельный яд-калакутту, что грозил Вселенной гибелью. - А, Наставники! - без всяких церемоний приветствовал их Шива. - И ты, Ганга, здесь... Кстати, вы тут Дурвасаса не видали? Ушанас с трудом удержался, чтобы не высказать Синешеему все, что он думает о нем самом, о его дурацких маскарадах и еще более дурацких вопросах. Но благоразумно промолчал. Шива сейчас пребывал в хорошем настроении, ни к чему было лишний раз его раздражать. И так вспыльчив... - Видели, Великий, видели, - спокойно отозвался Брихас (чей нрав вышколили века жизни бок-о-бок с Громовержцем). - Вон там, на поляне. Мы вместе с ним и с Парашурамой почтили тебя обрядом, а затем благочестивый Дурвасас удалился в неизвестном направлении. - А что там делал Рама-с-Топором? - тонкие брови Шивы выгнулись луками; впору было признать его удивление искренним. - Сей достойный аскет полчаса назад истребил очередной отряд кшатриев и теперь, надо думать, занят сооружением погребального костра. - Он что, под корень решил кшатру вывести? Думает, если я его люблю, так море по колено?! - в певучем голосе Шивы пробилось легкое недовольство. - Лупит в хвост и в гриву, а они, как на грех, через одного - преданные вишнуиты! Братец Вишну и без того копытом землю роет: дважды мне приходилось отгонять его от Поля Куру трезубцем... Оба Наставника и богиня внимательно слушали речь Разрушителя, который продолжал небрежно загораживать тропу. Понимали: разговор - неспроста. - Говорю - добром не кончится! Или братец Вишну друга-Раму досрочно в рай отправит, или Топор-Подарок оставит Трехмирье без Опекуна на долгие века! Не дело, нет, не дело... Что скажете, мудрые: пора нашему Раме угомониться? "Нашему?!" - чуть не подавились оба Наставника. Ничего, проглотили, как миленькие... - Теперь угомонится, - проворчал Ушанас. - Надеюсь. - Мы отдали ему в ученики пятилетнего Гангею, сына Ганги, - пояснил Брихас. - Добродетельному брахману, имеющему ученика, не до скачек на полянах. - Что ж, слухи о вашей мудрости близки к истине, - довольно усмехнулся Шива, предоставив мудрецам наслаждаться двусмысленностью последнего заявления. - Я рад, что варна кшатриев уцелеет. Надеюсь, вы все будете навещать юного ученика? - Разумеется, Великий, - улыбнулась в ответ Ганга, смиряя волнение в груди (а там было чему волноваться!). - Разве удержится мать, чтобы хоть изредка не проведать сына? Добавлю, что достойные Наставники взялись обучить мальчика Ведам и комментариям: ведь ты и сам знаешь, что наука Рамы-с-Топором будет несколько иного свойства? - Догадываюсь, - кивнул Шива, подмигнув верхним и правым глазами. И Великий Жених освободил тропу. 5 В это время юный Гангея с энтузиазмом выполнял первое поручение нового Гуру: собирал хворост для погребального костра. Сам Гуру занимался более трудоемким делом - стаскивал в кучу разбросанные вокруг трупы. Хмурясь, он как раз волок за ногу здоровенного бородача, которого раздавило упавшей смоковницей, и поэтому не видел, что за его спиной шевельнулся один из свежих покойников. Не видел этого и мальчик - он гордо нес перед собой внушительную охапку сушняка, и та закрывала почти весь обзор. Пользуясь отсутствием присмотра, труп с перебитой шеей судорожно пытался встать. Ноги плохо слушались мертвеца, но пальцы еще не успели окончательно закоченеть и упорно цеплялись за кусты, пока ноги-неслухи наконец не обрели опору. Убитый встал. Левый глаз его вывалился из глазницы на щеку и походил на яйцо жуткой птицы. Голова моталась из стороны в сторону, яйцо норовило оборвать скользкую нить и упасть, лицо же навек оскалилось предсмертной гримасой ярости и боли - другого выражения теперь было не сыскать. Вне всякого сомнения, этот человек был мертв. И, тем не менее, собирался уйти. Спиной к поляне, где недавно разыгралось стоившее ему жизни сражение, на негнущихся, деревянных ногах мертвец двинулся прочь. Бывший человек тише змеи просочился сквозь кустарник, равнодушно оставляя на колючках клочья мертвой плоти; и, временами слепо тычась в деревья, двинулся на юг, хотя в царство Петлерукого Ямы пешком не ходят. Мертвеца качало, он оступался на каждом шагу - но почему-то не падал и не шумел, тупо обходя препятствия и с упорством заведенного механизма продолжая стремиться к неведомой цели. Черный лангур* с истошным взвизгом бросился прочь, с ветки на ветку, оповещая собратьев о бродячей нежити - и на поляне Рама-с-Топором резко выпрямился, полоснув по зарослям острым взглядом. Но тщетно. Палач кшатры... бывший палач кшатры выждал, прислушиваясь и оглядываясь, потом мотнул головой, словно освобождаясь от наваждения, и потащил очередного покойника дальше, к общему штабелю переложенных сухим хворостом трупов. Эти никуда уходить не собирались, спокойно ожидая прихода Семипламенного Агни. __________________________________________________________________________ * Лангур - крупная обезьяна, считается священной. __________________________________________________________________________ А мертвец все шел и шел, и на его пути в страхе смолкали, спеша исчезнуть, все лесные обитатели - пока перед страшным бродягой не открылся луг, за которым лежала благословенная криница Змеиного Яда. У криницы не было ни души; зато на самом лугу сидела птица. Размером с дом. Так что по сравнению с хищным клювом в полтора человеческих роста бродячий покойник выглядел безобиднее мышки. Со спины пернатого гиганта соскочил наездник и, нисколько не испугавшись, направился к трупу. Смуглый до черноты, стройный наездник несмотря на жару щеголял в высокой шапке из бархата, прошитой драгоценными нитями; на шее его красовалось ожерелье из голубоватых жемчужин, совершенно одинаковых, идеально круглых, и размером с перепелиное яйцо каждая. Кроме ожерелья, шапки, и браслета на левой руке он был совершенно обнажен. А поскольку гигантская птица могла быть только Гарудой, Лучшим из пернатых, то сам незнакомец столь же несомненно звался Вишну, Опекуном Мира. Силуэт бога едва уловимо расплывался, как если бы от тела исходило легкое марево. С улыбкой Вишну подошел к ожидавшему его мертвецу, минуту-другую смотрел в единственный глаз - второй успел-таки выпасть и потеряться по дороге, оставив кровавую дыру... И вдруг обнял труп. Труп содрогнулся, словно в пароксизме извращенного посмертного наслаждения, и двойником выгнулось прекрасное тело Вишну. Со стороны могло показаться, что бог с мертвецом предаются омерзительному соитию; и даже Лучший из пернатых не выдержал. Отвернулся, прикрыв глаза пленкой. Гаруде уже доводилось видеть подобное - и всякий раз ездовой вахане Опекуна казалось, что его бездонный желудок сейчас вывернет наизнанку. Но о любви между богом и трупом здесь не шло речи: просто Вишну таким образом вбирал в себя частицу собственного "Я", что временно пребывала до того в теле смертной аватары. Для Опекуна в этом слиянии не было ничего удивительного или противоестественного. Умом-то это понимал и Гаруда, но смотреть... Нет уж, увольте! Бог и мертвец продолжали содрогаться в экстазе, и плоть убитого разлагалась прямо на глазах: чернела, усыхала, опадая наземь хрупкими хлопьями... Когда Вишну наконец разжал руки и отошел на шаг - глухо стукнул оземь сухой костяк, и от удара рассыпался в прах. Тем не менее, тело бога осталось по-прежнему чистым и благоуханным, как и тогда, когда он еще только шел по поляне к своей погибшей аватаре. - Вот как, значит? - пробормотал Опекун себе под нос. - Что ж, забавно... Очень даже забавно! Он расхохотался и вприпрыжку направился к Гаруде, по дороге подобрав камешек и швырнув его зачем-то в Лучшего из пернатых. Со стороны было видно, что марево вокруг Опекуна исчезло, и теперь его силуэт ничем особо не отличался от силуэта любого обычного человека. Или бога. Или демона. Или... Или-лили, как любил говорить пятилетний Гангея, которого еще никто и никогда не называл Грозным. И уж тем более - Дедом. [.....................................................................]

Книго
[X]