ГЕНРИ ЛАЙОН ОЛДИ
МЕССИЯ ОЧИЩАЕТ ДИСК
Книга первая НЕ БУДИТЕ СПЯЩИХ ДРАКОНОВ Часть первая КЛЕЙМО НА РУКАХ Тигр выпускает когти, не думая о них, но жертва не может скрыться. Дракон использует силу, не замечая ее, однако гора не может устоять. Из поучений мастеров Глава первая 1 Процессию сопровождало не менее сотни людей дворцовой охраны - все с гонгами и барабанами, в шелковых праздничных шляпах, чьи лихо загнутые отвороты напоминали крылья легендарной птицы Пэн, в пурпурных халатах, затянутых поясами с роговыми пластинами. Вот уж воистину - величие видно издалека! Особенно когда сиятельный Чжоу-ван, родной брат ныне здравствующего императора Поднебесной, Сына Неба Юн Лэ, в очередной раз возвращается в жалованный ему удел! Впрочем, зеваки в толпе переговаривались вполголоса: дескать, нечистый на руку принц Чжоу уже трижды отстранялся от правления уделом за "злоупотребления" и явные нарушения канона Ведомства Работ, установленного специально для "кровнородственных ванов", как то: злостное пренебрежение указанной высотой дворцовых стен, двойное увеличение положенного количества ворот, покраска крыш западных палат в неподобающие цвета, не считая киноварного оттенка воротных створок, и так далее. Но до того ли сейчас, когда в Нинго праздник, а в серой слякоти буден это уже немало! Следом за охранниками двадцать придворных бережно везли в черепаховом ларце, украшенном яшмой и изумрудами, драгоценные реликвии Ведомства Обрядов: свидетельство на титул вана, именуемое "цэ" и вычеканенное на тончайшем листе червонного золота, а также личную печать принца Чжоу, имевшую квадратное основание и навершие в виде прыгающего тигра. Рядом с реликвиями в ларце хранился свиток - копия нефритовых табличек из Храма императорских предков - с двадцатью иероглифами, которые должны были составлять первую часть имен потомков Чжоу-вана на протяжении двадцати поколений. И упаси Небо ошибиться - бдительное око Управления императорских родичей не дремлет! За придворными, в окружении евнухов с веерами и опахалами, неторопливо двигался экипаж нынешней фаворитки принца Чжоу, его любимой наложницы, красавицы Сюань, которую за глаза в шутку называли Сюаньнюй* Беспорочной. Сам Чжоу-ван, словно стремясь лишний раз подчеркнуть свое пренебрежение этикетом, ехал не впереди процессии, а рядом с экипажем наложницы и, склонившись к затененному шторами окошечку, распевно шептал что-то - должно быть, читал возлюбленной стихи эпохи Тан, до которых был большой охотник. __________________________________________________________________________ * Сюаньнюй - Дева Девяти небес, даосское божество. __________________________________________________________________________ И все шло своим чередом, установленным до мельчайших подробностей, пока из задних рядов толпы вперед не протолкалась пожилая грузная женщина, которая не угомонилась на достигнутом и пошла себе вперевалочку прямо к принцу Чжоу и экипажу красавицы Сюань. Эту женщину знали все в квартале Пин-эр. Ну скажите, кому незнакома Восьмая Тетушка, жена красильщика Мао, нарожавшая своему тщедушному муженьку добрую дюжину ребятишек - тихая, покладистая простушка с вечно распаренными от стирки руками? Но чтобы так, вопреки основам всех миров Желтой пыли, прямо навстречу кровнородственному вану... - Прочь, негодная! - пронзительно, аж уши заложило, завизжал толстенький евнух и хлестнул нарушительницу спокойствия опахалом. Удар пришелся по выставленному предплечью Восьмой Тетушки, послышался треск, и бамбуковые пластины опахала брызнули во все стороны украшавшим их мелким бисером. В ту же секунду сложенные "обезьяньей горстью" ладони жены красильщика Мао наискось обрушились на оттопыренные уши евнуха, бедняга захлебнулся так и не родившимся криком и сполз на мостовую, продолжая беззвучно разевать рот, будто вытащенная из воды рыба. А Восьмая Тетушка продолжила свой путь к экипажу. Первым опомнился длинноусый придворный в черном халате, расшитом голенастыми драконами, и при поясе тайвэя - начальника стражи. Он коротко скомандовал, и охранники мигом сломали строй, обтекая придворных с реликвиями - символами ванского достоинства; вокруг Восьмой Тетушки сомкнулись конские крупы, а позже, когда ближайшие охранники словно сами собой вылетели из седел, в воздухе засверкала сталь. Праздник плавно перерастал в бессмысленное побоище: в руках жены красильщика Мао проворно сновал отобранный у кого-то двуострый топорик, опытные солдаты на глазах превращались в драчливую ребятню, промахиваясь по вертящейся вьюном сумасшедшей бабе, отрубленная голова тайвэя подкатилась прямо под копыта ванского жеребца, и тот шарахнулся, рванулся подальше от мертвого оскала, загарцевал, с трудом смиряемый властной рукой... И впрямь: Мечи сверкают с двух сторон, смешавшись, кровь течет, А в смертный час кому нужны награды и почет! Два личных телохранителя удельного владыки еще только падали на залитую кровью мостовую - один с расколотым черепом, другой, успевший трижды взмахнуть секирой, с топориком в позвоночнике, - а Восьмая Тетушка уже стояла у экипажа и снизу вверх смотрела на принца Чжоу. Плохо смотрела. Так не смотрел на многажды опального вана даже его отец, покойный Хун У, в молодости великий мастер да-дао-шу* и предводитель "красных повязок"**, в зрелости - первый император династии Мин, изгнавший монголов-завоевателей в северные степи. __________________________________________________________________________ * Да-дао-шу - искусство фехтования на "больших мечах", чем-то средним между кривым тяжелым мечом и алебардой. ** "Красные повязки" - восстание, положившее конец правлению промонгольской династии Юань и приведшее на трон династию Мин. __________________________________________________________________________ Но если Чжоу-ван даже и был нечист на руку, то слаб на руку он не был никогда. Лихо присвистнул, покидая богато изукрашенные ножны, легкий клинок-цзянь, евнухи бестолково пытались закрыть собой повелителя, только мешая умелой рукотворной молнии, но когда меч наконец опустился, описав перед этим сложную полуторную петлю - Восьмая Тетушка прогнулась назад и, как кошка лапами, хлестко ударила с двух сторон в плоскость клинка. Звон, треск - и обезоруженный Чжоу-ван поднимает коня на дыбы, а жена красильщика Мао проскальзывает прямо под копытами и кулаком бьет в хрупкий замок дверцы экипажа, мгновенье назад поспешно закрытый Сюаньнюй Беспорочной. Все видели: пинком распахнув дверцу, женщина за волосы выволакивает вопящую наложницу, мимоходом увернувшись от брошенного кем-то ей в голову боевого кольца, потом выхватывает из рук красавицы Сюань крохотную собачку ханчжоуской породы, заходящуюся истошным лаем, и об колено ломает зверьку хребет. После чего швыряет труп собачки на тело наложницы, лишившейся чувств. На миг все замерло, остановилось в беспорядке - солдаты, евнухи, зеваки, требующий подать ему оружие принц Чжоу... Только Восьмая Тетушка качала головой, удивленно разглядывая собственные руки, словно видя их впервые, да скользил к женщине-убийце бритоголовый монах в оранжевой рясе-кашье, до того находившийся в самом хвосте процессии и не принимавший в побоище никакого участия. Деревянные сандалии монаха касались земли легко-легко; так, должно быть, ходят небожители Белых облаков, способные устоять на натянутой полоске рисовой бумаги. Но и монах не успел. Руки Восьмой Тетушки словно сами собой потянулись вперед и вниз, вынуждая разом погрузневшую женщину неуклюже присесть, потом пальцы правой руки пауком, хватающим бессильную добычу, вцепились в рукоять сломанного и брошенного принцем Чжоу меча-цзяня. Оранжевая ряса поплыла в два раза быстрее, она напоминала гонимое ветром закатное облако - да только когда монах находился уже в пяти шагах от жены красильщика Мао, обломок ванского меча одним неуловимым для глаза движением перерезал горло женщины, как раз под вторым дряблым подбородком. И густая кровь хлынула на очнувшуюся и вновь потерявшую сознание красавицу Сюань, заливая лицо живой наложницы и тело дохлой собачки. На это хватило и сломанного меча. К чести Чжоу-вана, он опомнился первым. Спешившись, принц подбежал к монаху и ухватил его рукой за костлявое плечо. - Что скажешь, преподобный Бань?! - прорычал правитель, усиливая хватку. - Не твоя ли забота следить за тем, чтобы злоумышленники сидели в колодках, дожидаясь приговора, а не разгуливали по улицам во время приезда кровнородственного вана?! Опять скажешь: все в мире тщета, и Желтая пыль запорошила глаза живущим?! Монах даже не поморщился, словно не в его плечо клещами палача впивались пальцы гневного Чжоу, и не рядом с его лицом брызгал слюной тот, кто властен во многих жизнях и смертях. - И впрямь все тщета, высокородный ван, - тихо ответствовал преподобный Бань, и скорбные морщинки-трещинки разбежались во все стороны по его бесстрастному, словно лакированному лицу. - Где мне, ничтожному иноку, предугадать волю Девяти небес, если Владыка Преисподней, князь Яньло, соберется продлить или укоротить чье-то существование? Однако что смогу, на что хватит жалких силенок глупого монаха - то сделаю... И хватка на его плече разжалась. Чжоу-ван прекрасно знал, кто стоит за спиной "ничтожного инока". К каждому из цинь-ванов, то есть кровнородственных, и к каждому из цзюнь-ванов, то есть областных, было приставлено по такому же кроткому монаху, прошедшему полную подготовку в знаменитом монастыре близ горы Суншань - якобы из высших соображений. И принцу Чжоу не надо было объяснять, кто диктует императору Юн Лэ эти самые высшие соображения - о, кому неизвестен преподобный Чжан Во, формально ведающий сношениями с отдаленными провинциями и сопредельными государствами! Один из главенствующих иерархов Шаолиньской обители, преподобный Чжан не первый год серой тенью стоял за спиной Сына Неба. Круг доверенных людей тишайшего служителя Будды был настолько широк, что края его терялись в туманной дымке неопределенности, и настолько скрытен, что та же дымка надежно прятала его от любопытствующих; одно знали - монахи-воины начальника тайной службы есть везде, от Хэнаня до Фучжоу, и даже от Страны Утренней Свежести до территорий вьетов и неблизкого острова Рюкю. Ведь именно по рекомендации преподобного Чжан Во император провел небывалую чистку среди чиновников, подписал указ "О Великих морских плаваниях" и пожаловал шаолиньскому монастырю обширнейшие земельные угодья. Будь ты хоть трижды ваном - стоит трижды задуматься, прежде чем хватать кого-либо из треклятых монахов-соглядатаев за плечи! Тем паче что один бритоголовый из монастыря близ горы Суншань стоит отряда телохранителей. Или отряда наемных убийц. ...Принц Чжоу плюнул и пошел прочь. Он твердо знал: уж что-что, а расследование этого странного покушения он не поручит преподобному Баню, как бы тот ни упорствовал. Если хочет - пусть копает сам, тайно, не имея официального распоряжения. А вот кто из судей в Нинго достоин заняться этим делом... нет, не сегодня. Сегодня день и без того напрочь испорчен. И наложницу Сюань надо будет на этой же неделе отослать к родителям. Вид бесчувственной, залитой кровью Сюаньнюй Беспорочной с дохлой собачкой на груди навсегда отвратил сердце владыки от любимой наложницы. А труп Восьмой Тетушки уже волокли во двор местной канцелярии... 2 ...Чиновник долго и цветисто рассыпался в любезностях, всячески превознося честность и неподкупность высокоуважаемого сянъигуна*, вспоминая его многочисленные заслуги одну за другой, и все никак не переходил к главному: зачем он, придворный распорядитель сиятельного Чжоу-вана, ни свет ни заря явился к судье Бао? Впрочем, судья Бао и без объяснений догадывался о причине столь удивительного визита; более того - он знал это наверняка. Потому что склонный к вычурности слога и привычный к лести чиновник-распорядитель на сей раз отнюдь не преувеличивал заслуги высокоуважаемого сянъигуна по части раскрытия многих запутанных дел. И сопоставить более чем странное происшествие, не далее как вчера имевшее место на центральной улице Нинго, с явлением придворного распорядителя принца Чжоу, для выездного следователя** Бао не составило особого труда. __________________________________________________________________________ * Сянъигун - почетный титул особо отличившихся судей; дословно переводится, как "Господин, Поддерживающий Неустрашимость". ** Выездной следователь - другое название должности судьи. __________________________________________________________________________ Что же касается честности, то и здесь достойный распорядитель не погрешил против истины. Ибо нингоусцы за глаза уже давно прозвали достопочтенного судью Бао - Бао Драконова Печать, намекая на его легендарного предшественника и тезку, прославившегося своей неподкупностью лет эдак триста назад. Все было верно, и ясно с самого начала, а потому до невозможности скучно. Судья вежливо кивал, слушая придворного, явно перечитавшего Конфуция, и даже не самого Кун-цзы, а его нынешних толкователей; думал же выездной следователь Бао при этом совсем о другом. Объявившаяся в Поднебесной новая болезнь, вскоре названная простолюдинами Безумием Будды, набирала силу, постепенно превращаясь в эпидемию. Судья Бао далеко не в первый раз сталкивался с людьми, потерявшими рассудок в бесконечной веренице собственных перерождений - осознанных неожиданно и неотвратимо, подобно удару молнии! - забывшими, кто они СЕЙЧАС, разрываемыми изнутри на части проснувшейся памятью о десятках прожитых ими жизней. Такие люди могли прекрасно помнить подробности восстания Ань Лушаня*, рассказывать, как они сражались под знаменами Чжугэ Ляна** или Сунь У***, говорить на никому не известных языках и прозревать будущее, но не знать при этом своего теперешнего имени, не помнить ни родного дома, ни своих близких. __________________________________________________________________________ * Ань Лушань - в 755 г. поднял мятеж против императора; в 757 г. был убит. ** Чжугэ Лян (220 - 280 г. г.) - известный полководец и народный герой. *** Сунь У (или Суньцзы, VI - V в. в. до н. э.) - известный полководец и стратег. __________________________________________________________________________ Бритоголовые монахи с умным видом объясняли, что такие люди прогневали Будду своими назойливыми мольбами, и тот дал им просветление, о котором они просили, но бодрствование истинной сущности оказалось непосильным для их слабого ума, не подготовленного праведным образом жизни и медитациями... Судья Бао был абсолютно уверен, что монахи-болтуны тоже далеки как от просветления, так и от Будды - ибо разве способен даже самый назойливый человек чем-то прогневать пребывающего в Нирване Будду? Даосские же маги твердили в один голос, что это шалости кого-то из подручных демонов Владыки Преисподней Яньло... Подручные демоны интересовали судью Бао в самую последнюю очередь. У него хватало забот и без Преисподней. ("Кто бы мне дал в подручные пару демонов?" - с тоской подумал судья, наливая себе красного чая из давно остывшего чайничка.) Недавно Безумие Будды добралось и до семьи самого следователя Бао. Его молодой племянник Чжун сошел с ума буквально за неделю, перестав узнавать родных, и все рвался из дома в Лоян, где его якобы ждала семья; или принимался часами декламировать стихи, причем скверные, чего за прежним Чжуном никогда не водилось; или... Несколько перерождений спорили между собой внутри несчастного юноши, подобно лавине в горах погребая под собой его нынешнюю личность, и Бао не знал, чем помочь любимому племяннику. Бессильны оказались и городской лекарь, и заходивший в дом судьи бродячий монах с его трещотками и гонгом. Только всегда мрачный и неразговорчивый даос Лань Даосин по прозвищу Железная Шапка сумел на некоторое время вернуть рассудок юноше. Но к вечеру Безумие Будды овладело Чжуном с новой силой - даже даосскому чародею оказалось не по плечу долго противостоять болезни. Судья знал, что одержимые Безумием Будды не живут больше месяца, и потому был хмур и подавлен - но проклятая судьба не ограничилась племянником Чжуном! Не далее как позавчера судья застал своего первенца и наследника Вэня в западном флигеле за приятной беседой с некой совершенно незнакомой судье девицей. Девица скромно опустила глаза, вежливо поклонилась вошедшему главе семейства - ничего предосудительного в ее поведении не наблюдалось, и на гулящую певичку она не походила. Да и взрослому сыну пора уже подыскивать жену, а судья Бао не из тех старомодных упрямцев, кто заключает браки детей без предварительного разговора с будущими супругами... Судья еще раз окинул взглядом гостью: одета небогато, но опрятно и прилично, лицом мила, насурьмлена и нарумянена в меру, разве что красный платок на шее девушки чем-то не понравился выездному следователю Бао. Судья не был суеверен. Но он не мог пренебречь тем, что творилось сейчас в Поднебесной: эпидемия Безумия Будды, затронувшая и его семью, встающие из могил мертвецы (сперва не верил, но одного видел собственными глазами!), шастающие чуть ли не средь бела дня бесы, обретшие разум звери, и добро б привычные лисы-оборотни, а то барсуки какие-то... Даже если отсеять две трети россказней и сплетен, оставшегося вполне хватало, чтобы быть обеспокоенным. Возникшее подозрение следовало проверить немедленно. И Бао тут же отправился к своему давнему знакомцу Лань Даосину, неоднократно выручавшему судью в подобных ситуациях. К счастью, Железная Шапка еще не покинул Нинго, чтобы плавить в горах свои пилюли бессмертия. - Бесовка, - кивнул, оборачиваясь, чародей, едва судья успел переступить порог его временного жилища и открыть рот, дабы поведать магу, с чем пришел на этот раз. - Дух повесившейся женщины. Замену себе ищет, чтоб переродиться. Возьми вот эту тыкву-горлянку и побрызгай из нее на беса - все чары сразу рассеются, а ты увидишь его истинное обличье. После гони его метлой из персиковых прутьев, которая у тебя в коридоре стоит. Больше не вернется. И чародей протянул судье небольшой сосуд. - Благодарю тебя, святой Лань, - еле смог наконец выговорить судья, так до сих пор и не привыкший к сюрпризам даоса, которого все никак не отваживался вслух назвать другом. - Если тебе что-нибудь понадобится... - Я знаю, - чуть заметно улыбнулся Лань Даосин, занавесив хитрые глазки косматыми бровями. - А теперь поспеши. Бес уже почти околдовал твоего сына. Давно почтенный выездной следователь так не бегал! Но сейчас судье Бао было наплевать на свое положение и должность, которые никак не предусматривали подобных пробежек - его сын был в опасности, и он должен был успеть! Он успел. Девушка, виновато улыбаясь, уже прилаживала под притолокой кокетливый женский поясок, и его мальчик, его Вэнь уже взбирался на табурет, пытаясь дотянуться до стропил, не понимая, что делает - вот тут-то в западный флигель и вломился запыхавшийся Бао Драконова Печать, на ходу откупоривая выданную ему тыкву-горлянку. И когда беспримерной вонючести смесь прогорклой бычьей, свиной и бараньей крови пополам с человеческим калом, мочой и загноившимся мужским семенем, (к слову сказать, были там еще разные, неведомые судье, но не менее ароматные компоненты) окропила отшатнувшуюся девицу - с глаз присутствующих мгновенно спала пелена бесовского наваждения. Первый Сын Вэнь стоял на табурете дурак-дураком и готов был собственноручно надеть себе на шею петлю, скрученную на конце растрепанной веревки, свисающей со стропил - а рядом извивался и подпрыгивал в судорогах полуразложившийся труп с глубоким следом от веревки на сломанной шее, с которой когтистые пальцы успели сорвать нарядный красный платок. Возможно, когда-то это была весьма милая девушка, и при жизни она вполне могла выглядеть именно так, как представлялось судье и его сыну всего несколько минут назад - но сейчас, со вздыбленными волосами, с языком, вываленным на добрый локоть... Стенающая покойница при помощи персиковой метлы была изгнана из дома - искать себе замену для будущего перерождения где-нибудь в другом месте - а с сыном судья провел соответствующую беседу о нравственности. Однако, хотя все завершилось благополучно, и бесовка более не появлялась, на душе у судьи было неспокойно. Неладное что-то творилось в Поднебесной!.. Вот уж верно: Не вижу былого достойных мужей. Не вижу в грядущем наследников им; Постиг я безбрежность небес и земли, Скорблю одиноко и слезы текут. - ...так что сиятельный Чжоу-ван надеется, что высокоуважаемый сянъигун сумеет распутать это загадочное дело. Позвольте мне, ничтожному, передать вам письменное распоряжение сиятельного Чжоу-вана, наделяющее вас соответствующими полномочиями, - чиновник с поклоном передал судье свиток, написанный уставным письмом к а й ш у и с оттиснутой на красном воске печатью принца. Пришлось встать, с поклоном принять свиток, выразить вслух сомнения в силах презренного Бао справиться с таким важным поручением, а потом еще несколько минут слушать всяческие заверения, уверения и прочие надежды кровнородственного вана в изложении его распорядителя, пока последний наконец не удалился. Едва дверь за достойным последователем Конфуция и его позднейших толкователей все-таки закрылась, судья Бао тяжело вздохнул и развернул свиток. Полномочий было больше, чем он ожидал. Существенно больше. Вдобавок несколько чистых бирок на арест, которые судья мог заполнить по своему усмотрению. Опять же разрешение, спрятанное внутри свитка... Судья Бао очень надеялся, что ему не придется воспользоваться ЭТИМ разрешением. Да, ему теперь было дозволено многое, очень многое даже для "господина, поддерживающего неустрашимость". Но и спрос с него будет особый - это выездной следователь понимал прекрасно. Что ж, придется заняться навязанным делом со всей тщательностью, хотя - видит Небо! - он предпочел бы вплотную озаботиться недавним убийством богатого купца, проезжавшего через Нинго и всплывшего не далее как вчера со вспоротым животом в ближайшем пруду. Но, как сказал поэт: "Весенние грезы - за гранью небес". Судья Бао еще раз тяжело вздохнул и отправился производить освидетельствование трупов. 3 С трупами охранников, собачки, телохранителей и тайвэя все было ясно: сломанные шеи и хребты, разрубленные черепа и другие смертельные повреждения, нанесенные в бою. Причем у каждого - только по одной ране, из чего судья заключил, что убивал их опытный боец, не привыкший бить дважды одного и того же противника - ибо какой смысл бить покойника? С трупом самой виновницы вчерашнего побоища, Восьмой Тетушки, поначалу тоже особых сложностей не предвиделось: перерезанное горло говорило само за себя. Да и свидетели оказались практически единодушны в своих показаниях - прозорливый Бао заранее позаботился об их опросе и сборе вещественных улик. Заодно он успел послать одного из сыщиков допросить красильщика Мао и его многочисленную родню, а также родню самой Восьмой Тетушки, ежели таковая (родня, а не Тетушка!) сыщется. Еще до прихода придворного распорядителя судья чувствовал, что не миновать ему этого дела, а подобные предчувствия редко его обманывали; потому и побеспокоился о немедленном начале следствия. Ибо, как известно, вести следствие лучше по горячим следам, а не тогда, когда все улики успели растащить, свидетели подевались неизвестно куда, а у тех, что остались, отшибло память. Конечно, надо будет приказать лекарям городской управы произвести вскрытие и другие необходимые исследования, которые покажут, не находилась ли почтенная мать семейства под воздействием какого-нибудь дурманящего зелья. Только это вряд ли: судья долго смотрел на умиротворенное лицо покойной, на котором застыло такое выражение, словно Восьмая Тетушка умерла с сознанием честно выполненного долга - и с сомнением покачал головой. Какое невероятное зелье могло превратить тишайшую женушку красильщика Мао в мастера воинских искусств, сумевшего уложить половину стражи принца Чжоу?! И потом, добро б она Чжоу-вана убила (добро - это так, к слову), а то нате, подвиг - сломала хребет любимой собачке любимой наложницы и радостно перерезала себе горло! Из-за собачки она, что ли, столько народу к предкам отправила?! Ну не понравилась ей чем-то собачка - кинь издалека камнем... Судья Бао не любил подобных дел. Он раскрывал их, как и все остальные - но не любил. Если с обычными убийствами, кражами, ограблениями и подлогами с самого начала было ясно, где и кого искать, то в делах такого сорта никогда нельзя было знать заранее: что выплывет на сей раз, кому ты наступишь на мозоль, и кому в итоге придется хуже - преступнику или излишне ретивому выездному следователю? Разумеется, в результате освидетельствования трупа Восьмой Тетушки выяснилось и было записано, что умерла злоумышленница в результате перерезания горла, совершенного ею же; а также что при жизни никакими специальными воинскими упражнениями, кроме стирки и тому подобных домашних работ, жена красильщика Мао не занималась. Это подтверждалось показаниями опасавшейся пыток и потому разговорчивой родни, твердившей в один голос, что о кулачном бое Восьмая Тетушка имела весьма смутное понятие, если не считать периодических поколачиваний пьяного муженька. Опять же - сорок с лишним лет тихой, незаметной жизни, у всех на виду: муж, дети, работа по дому, пересуды с соседками... Нет, не могла такая женщина - даже ради самой отвратительной на свете собачки! - за несколько минут уложить около двух десятков отборных стражников из личной охраны Чжоу-вана, включая телохранителей и тайвэя! Тем не менее, факт был налицо. Судья Бао еще некоторое время постоял над телом умершей и уже собрался уходить, когда взгляд его случайно скользнул по лежавшей ладонью вверх руке покойной. На предплечье уже начали проступать синеватые трупные пятна, и в этом не было ничего удивительного - но форма этих пятен была какой-то странной, что-то она напоминала судье, что-то очень знакомое... Судья Бао нагнулся, вглядываясь повнимательнее - и вдруг резко схватил вторую холодную руку покойной, переворачивая и ее ладонью вверх. Так и есть! Сомнений больше не было. На предплечьях тишайшей Восьмой Тетушки, словно вытатуированные смертью, слабо проступали изображения тигра и дракона - отличительные знаки монахов-воинов, прошедших непроходимый для других Лабиринт Манекенов хэнаньского монастыря Шаолинь! Точно такая же татуировка, только выжженная огнем, была у преподобного Чжан Во, начальника тайной службы императора; и у преподобного Баня, приставленного к Чжоу-вану. 4 У судьи Бао болела голова. Прописанное лекарем снадобье, обычно помогавшее в таких случаях, на этот раз действовать отказывалось. Виски ломила нудная, утомляющая боль, мысли путались, и судья бездумно перебирал скопившуюся на его столе кипу прошений, жалоб и других бумаг, скользя взглядом по ровным рядам иероглифов и не вникая в суть написанного. За столом в углу так же нудно, как головная боль, бубнил что-то себе под нос прилизанный молодящийся сюцай* Сингэ Третий - сидевший на этом месте уже добрый десяток лет и никак не могущий сдать экзамен на степень цзюйжэня** по причине "ограниченности ума, невосполнимой никаким усердием", как выразился однажды кто-то из экзаменаторов. __________________________________________________________________________ * Сюцай - первая (низшая) ученая степень. ** Цзюйжэнь - вторая (средняя) ученая степень. __________________________________________________________________________ Сингэ Третий напоминал судье сюцая из небезызвестной истории, который отдыхал нагишом в прохладе храма местного бога земли и простудился. Принеся жертву божеству и выздоровев, обиженный сюцай написал подробный доклад, где обвинял бога земли в том, что тот хитростью выманил у него жертвоприношения; после чего сжег доклад в храме духа-покровителя местности. Не дождавшись ответа, сюцай через десять дней написал доклад с обвинением духа-покровителя в пренебрежении своими обязанностями и сжег доклад в храме Яшмового Владыки. Ночью сюцаю приснилась огненная надпись на стене его дома, сделанная древним головастиковым письмом: "Бога земли, опозорившего свой ранг, сместить с должности. Духу-покровителю записать взыскание. Сюцай такой-то за неуважение к духам и любовь к тяжбам получит тридцать палок через месяц с небольшим." Что и произошло вскоре. Но сейчас судье Бао было не до смеха: перед его мысленным взором мертвыми колодами лежали две женские руки. Разумеется, никаких изображений дракона и тигра на руках Восьмой Тетушки при жизни не наблюдалось - это подтвердил и ее муж, красильщик Мао, и многочисленная родня, и еще более многочисленные соседи. Признаков воздействия колдовского или какого бы то ни было иного зелья также обнаружено не было. Судья еще раз осмотрел труп в присутствии управного лекаря, убедился, что странные трупные пятна никуда не исчезли, а наоборот, стали еще более отчетливыми, распорядился занести это в протокол освидетельствования и грузной походкой отправился в канцелярию. Где теперь и сидел в отвратительном расположении духа и с раскалывающейся от боли головой. - ...и представьте себе, высокоуважаемый сянъигун, ничего не взял в доме цзюйжэня Туна, зато изорвал в клочья его любимую тигровую орхидею, которую почтенный цзюйжэнь Тун растил в соответствии с каноном "Ба-хуа"... - Кто изорвал? - без всякого интереса, просто чтобы отвлечься, переспросил выездной следователь, пропустивший мимо ушей всю предыдущую часть долгого и красочного повествования словоохотливого сюцая. - Да вор же! - обрадованно воскликнул Сингэ Третий, счастливый тем, что господин начальник наконец-то услышал и, кажется, даже заинтересовался его рассказом. - Изорвал любимую орхидею цзюйжэня Туна, а после воткнул себе садовый нож прямо в сердце! Цзюйжэня Туна, когда он об этом узнал, чуть удар не хватил, - довольно продолжил сюцай, недолюбливавший более удачливого, чем он сам, (и, надо сказать, довольно заносчивого) Туна. - Из-за орхидеи, понятно, а не из-за вора... Так что теперь он в Столицу не поедет; а заместитель ваш, досточтимый господин Фу, распорядился руки у покончившего с собой сумасшедшего вора отрубить и приколотить их к позорному столбу на городской площади - чтоб другим неповадно было. - Вора опознали? - вяло поинтересовался судья, которого головная боль стала наконец понемногу отпускать - то ли снадобье подействовало, то ли сама собой улеглась. - Опознали, опознали! Торговец сладостями Фан Юйши, его все знают, честнейший человек, хоть и торговец! Я ж и говорю - видать, умом тронулся. Раньше я у него все рисовые колобки с тмином брал, а теперь уж и не знаю, где покупать! Да и вообще, сами видите, высокоуважаемый сянъигун, что у нас в уезде творится, а в последнее время, говорят, и по всей Поднебесной... - Почему Фу мне не доложил? - прервал сюцая судья. - Не хотел вас беспокоить, высокоуважаемый сянъигун! Дело-то ясное, вор известен, и к тому же мертв... Но судья Бао уже вновь перестал слушать болтовню Сингэ Третьего. Было в этих двух дурацких происшествиях, что-то сходное, что выстраивало их в одну цепочку, делая смежными звеньями, и судья Бао почувствовал знакомый охотничий азарт, когда в полной бессмыслице нагромождения фактов, незначительных деталей, свидетельских показаний, улик вдруг сойдутся друг с другом несколько фрагментов разобранной головоломки, притрутся совершенно неожиданными углами, и ты понимаешь, что ухватился за нужную нить, и теперь надо тянуть, тянуть - только осторожно, чтобы не оборвать... Дикий и на первый взгляд бессмысленный поступок Восьмой Тетушки, закончившийся ее самоубийством; и не менее дикий поступок уважаемого торговца Фан Юйши, а в итоге - нож в сердце. Вот что роднило два эти дела - внешняя бессмысленность и самоубийство исполнителя в конце! - Пройдусь-ка я на площадь, - пробормотал судья скорее самому себе и неспеша вышел из канцелярии. - Достопочтенный сянъигун Бао? Вопрос был излишним - в Нинго спутать судью Бао с кем-либо другим мог только слепой. Судья неторопливо обернулся. И в свою очередь сразу узнал этого пожилого монаха в оранжевой кашье. Преподобный Бань, ставленник тайной службы, немного телохранитель и уж наверняка соглядатай при сиятельном Чжоу-ване - который, однако, ничего не успел сделать во время недавнего побоища. Не успел? Не смог? Не захотел? - Да, это я, преподобный отец, - кивнул выездной следователь, почтительно складывая ладони перед грудью. - Вот уж и впрямь - известно вам тайное и явное! Я как раз хотел переговорить с вами. Вы ведь, насколько я знаю, принимали монашество и затем проходили обучение в знаменитом монастыре у горы Сун? Воистину счастлива та обитель, чей патриарх был лично приглашен на церемонию восшествия на трон нашего нынешнего императора, Сына Неба Юн Лэ, живи он вечно! По-моему, именно по совету шаолиньского патриарха Сын Неба перенес столицу из Нанкина в Пекин? - Знания "господина, поддерживающего неустрашимость" достойны благоговения, - скромно склонил голову монах, но эта скромность не могла обмануть судью. Неспроста подошел к нему преподобный Бань! - Тогда не могли бы вы показать мне, недостойному, священные знаки тигра и дракона на ваших руках? Надеюсь, монастырским уставом это не запрещается? - Нет, что вы, высокоуважаемый сянъигун, отнюдь! - заулыбался монах, которому явно польстила просьба судьи Бао, да еще высказанная столь смиренным тоном. - Разумеется, смотрите! Вот... И он по локоть закатал рукава кашьи. Некоторое время высокоуважаемый сянъигун самым внимательным образом изучал предъявленные ему изображения, выжженные на предплечьях монаха, а потом невинно осведомился: - А скажите мне, преподобный Бань, только ли у монахов, сдавших экзамены в монастыре Шаолинь, имеются на руках такие знаки? - Я не слышал, чтобы кто-нибудь хоть раз дерзнул подделать их, - голос монаха остался прежним, но и без того узкие глаза сузились еще больше. - А нельзя ли их как-нибудь скрыть? - поинтересовался судья. - Если, к примеру, монах-воин не хочет, чтоб его узнали? - Наверное, можно, - пожал плечами монах, - только зачем? Да и шрамы останутся... Кроме того, прошедших Лабиринт Манекенов не так уж много, и нас хорошо знают не только в обители. Надеюсь, вы слышали, что принявший монашество в Шаолине может получить право на свободный выход из монастыря лишь тремя способами? Первый - сдать экзамены, на что способен далеко не каждый и не ранее пятнадцати лет ежедневного изнурительного обучения; второй - быть посланным во внешний мир по делам братии, что случается редко... - А третий? Монах лишь развел руками. Дескать, третий выход - это выход для всех и из любой ситуации. - Я понимаю вас, высокоуважаемый сянъигун, - вновь заговорил преподобный Бань после паузы. - Вам подсунули сложное и неприятное дело. Расследовать его - ваш долг... но, думаю, не будет большой беды, если вы вскоре прекратите поиски. Разумеется, честно выяснив все, что представляется возможным. И мне, ничтожному, почему-то кажется, что вы это уже выяснили: возмутительница спокойствия действовала в одиночку, без чьей-либо помощи, пребывая, по всей видимости, не в себе. И потом, она мертва - а посему кто теперь может сказать, что творилось в тот момент в голове у несчастной женщины? - Конечно, вы правы, преподобный отец, - судья вежливо склонил голову. - Приблизительно к тем же выводам пришел и я. Не могу выразить радости, охватившей мою душу при известии, что мое непросвещенное мнение совпало с мнением столь достойного служителя Будды, как вы. Они поговорили еще немного о всяких не имеющих отношения к делу вещах, хотя судья Бао прекрасно понимал: монах уже сказал все, что хотел, дав ему понять, что преподобный Бань и те, кто стоит за ним, не слишком заинтересованы в подробном расследовании этого дела. Судья догадывался - почему. Потому что когда преподобный Бань, откланявшись, удалился, перед глазами судьи все еще некоторое время стояли выжженные на руках монаха знаки тигра и дракона. Точно такие же, как и те, что проступили после смерти на предплечьях Восьмой Тетушки, никогда не перешагивавшей порога знаменитого монастыря у горы Сун. Точно такие же знаки, разве что не от огня, как у преподобного Баня, а опять в виде трупных пятен, проступали сейчас на двух прибитых к позорному столбу руках уважаемого торговца Фан Юйши. Который тоже никогда не был монахом. Ни монастыря Шаолинь, ни какого другого. Глава вторая 1 Сказано в древности: Если чаньского* мастера встретишь в пути - Слов понапрасну не трать, Но и мимо не вздумай пройти. Дай ему в челюсть - и пусть говорит кулак. Умный поймет, А дурак обойдется и так. - Мерзавец! - во всю глотку орал Золотой Угорь, ожесточенно стряхивая с себя вонючие брызги. - Скотина бритоголовая! Спускайся сюда, я тебе башку в плечи вколочу! Монах, стоявший на стене, не обратил на вопли снизу ни малейшего внимания. Минуту назад он бесстыже задрал край своей шафрановой рясы и помочился прямо на голову Золотого Угря, подошедшего слишком близко к запертым воротам монастыря у горы Сун. За воротами, как рассказывали сведущие люди, начиналась тропинка, пробитая в скалах от подножия к самому монастырю, расположенному существенно выше, у вершины - но Золотому Угрю сейчас было не до скал и тропинок. Не так давно он, сын деревенского старосты из провинции Хэбей и признанный в родных местах знаток цюань-фа**, добился своего - после долгих мытарств, результатом которых явились три рекомендации от трех весьма уважаемых особ, Золотому Угрю была прислана записка с повелением (хотя Угорь рассчитывал на приглашение) явиться не позднее Праздника Холодной Пищи к внешним воротам Шаолиня. Вот он и явился. И почти неделю проторчал перед запертыми воротами в компании семи таких же, как он, соискателей на право принятия монашества в известном на всю Поднебесную монастыре. Девятым был немолодой хэшан*** из горного храма в округе Аньдэ, только что вошедший в ворота всего после трех часов ожидания - он предъявил стражам письменное разрешение своего патриарха. Стражи долго шевелили губами, уставясь на свиток, потом переглянулись и поманили хэшана за собой. - Вот так всегда! - завистливо вздохнул совсем еще молоденький кандидат, представившийся молочным именем Змееныш Цай. - Как нам, мирянам, так и рекомендаций куча, и жди тут невесть сколько... а как им, преподобным - патриарх разрешил, и входи себе на здоровье! Ни дать ни взять областная канцелярия: одни с поклоном да бочком, другие верхом с развернутым штандартом! Случись это раньше, Золотой Угорь ничего бы не ответил, про себя обозвав Змееныша Цая молокососом. Но через день ожидания спокойствие его поколебалось, через три - от выдержки остались какие-то жалкие лохмотья, а теперь, под конец недели, казавшейся бесконечной, Золотой Угорь готов был разорвать на части любого, подвернувшегося под руку. А тут еще этот монах, решивший помочиться на горячую голову... - Ну где же ты?! Испугался?! Ворота медленно, со скрипом отворились. В проеме стояли два монаха-стражника: рослые, плечистые, с синими от ежедневного бритья головами, похожие друг на друга, как близнецы. - Ха! - презрительно выкрикнул Золотой Угорь. - Святоша за чужие спины прячется! Тоже мне: монахи-герои! Ну, давай, налетай на удальца! В эту минуту он совершенно забыл, что и сам явился сюда отнюдь не из соображений благочестия или желания отринуть суету мирских иллюзий; нет, если что и влекло Золотого Угря в хэнаньский Шаолинь, так это слава колыбели воинских искусств, чьи питомцы гремели от Восточной вершины Бошань и до Западного рая владычицы Сиванму! __________________________________________________________________________ * Чаньский мастер - последователь учения чань (япон. дзэн), одного из направлений буддизма. ** Цюань-фа - досл. "кулачный бой". *** Хэшан - буддийский монах. __________________________________________________________________________ Змееныш Цай испуганно дернул Золотого Угря за рукав блузы, указывая на приближающихся стражей, но это ничуть не смутило разъяренного кандидата. Дождавшись, пока медлительные стражи дойдут до него, Золотой Угорь демонстративно принял малоизвестную на Юге позицию "Маленького черного тигра" и с резким выдохом нанес сокрушительный удар кулаком в живот ближнему стражнику. - Ты чего? - удивленно спросил монах, глядя, как Золотой Угорь скачет на месте, с воем хватаясь за едва не вывихнутое запястье. - Умом тронулся? - А-а, знаю! - второй стражник хлопнул себя по бритой макушке. - Это он тебе, преподобный Цзяо, их северянские ухватки показывает! Как же, помню... "Худой облезлый тигр"... нет, не худой - маленький! Маленький и черный! Точно! Маленький черный тигр! - Тигр? - изумлению первого монаха не было предела. - Маленький и черный?! Разве такие бывают?! - У них бывают. Хорек - слыхал о таком? Маленький и черный, а злющий - куда там тигру! Первый монах недоверчиво покачал головой, после ухватил Золотого Угря за шиворот и потащил к лестнице, начинавшейся в десяти шагах от ворот. Не слишком высокая лестница, ступеней пятьдесят, не больше. Золотой Угорь точно знал, что не больше. Когда бьешься головой о каждую, трудно ошибиться в счете. Остальные кандидаты следили за происходящим в полной тишине, если не считать бурчания семи животов: за пропитанием несчастных в течении недели ожидания никто не следил, и приходилось довольствоваться принесенным с собой, если кто позаботился о харчах заранее, или собирать ягоды и коренья в окрестностях. Неделя впроголодь - это тебе не павлин начихал... Вернувшись, монахи-стражники оставили створки ворот открытыми и исчезли за стеной. - Заглянуть, что ли? - спросил сам себя Змееныш Цай. И тут же прикусил язык: заглянешь, а тебя вот так, с лестницы вверх тормашками... День близился к полудню, когда из ворот снова высунулась лоснящаяся физиономия стражника. - Эй, жрать хотите? - поинтересовался он. Все дружно закивали головами, даже не подумав указать стражнику на то, что разговаривать с людьми полагается в несколько более вежливом тоне; особенно монаху, которому Будда не рекомендовал даже молиться в смятении чувств, не говоря уж о гневе. - Ну тогда заходите, - и стражник приглашающе махнул рукой. "Ну и зашли," - подумал Змееныш Цай, заходя и оглядываясь по сторонам. За воротами действительно не было ничего, кроме тропинки, ведущей куда-то вверх через бамбуковую рощицу и вскоре теряющейся в скалах. А еще... Запах, вздымавшийся над котлом с горячим варевом, мог бы быть и поаппетитнее, но изголодавшимся кандидатам хватило и этого, чтобы бурчание в животах стало подобным извержению вулкана. Вся семерка немедленно сгрудилась вокруг старого бронзового треножника, в углублении которого синими проблесками мигали раскаленные уголья, и как завороженные уставились на укрепленный поверх треножника котел. Один Змееныш Цай не торопился. То ли был менее голодный, чем другие (мать снабдила его в дорогу внушительным узелком с припасами, да и охотиться на змей и ящериц он умел с детства), то ли по молодости постеснялся при стражах-монахах кидаться к еде подобно неразумному варвару. Но стражники, казалось, и впрямь были настроены доброжелательно. Один из них приволок из сторожки стопку щербатых глиняных мисок, другой порылся в суме и извлек добрый десяток ячменных лепешек. Каждому кандидату было выдано по миске и лепешке - и Змееныша Цая не обошли вниманием - после чего тот стражник, что спускал по лестнице вверх тормашками Золотого Угря, вооружился огромной шумовкой и встал у котла. - Ну, почтенные, кто из вас самый голодный?! - расхохотался монах, зачерпывая похлебку. "Бобовая, - по запаху определил Змееныш Цай, глотая слюнки. - И с мясом. Много мяса, небось..." Говорливое брюхо, видать, туманило мозги: ему даже не пришло в голову, что буддийским монахам убоины вкушать не положено, значит, в похлебке вроде бы мясу и не место. Двое самых голодных - или самых нетерпеливых - мигом подставили миски, безуспешно пытаясь одновременно с этим отгрызть кусок от невероятно черствой лепешки. Варево шлепнулось в посуду, и двухголосый вой всполошил птиц в кроне ближайших деревьев: дно мисок было сделано из тонкой бумаги, выкрашенной в грязно-коричневый цвет и оттого даже на ощупь напоминавшей шероховатую глину - так что вся замечательная бобовая похлебка с мясом, прорвав ложное дно, вылилась на живот и колени торопыгам. Чем громче кричали пострадавшие, тем больше веселились монахи. Хрюкали, повизгивали, утирали слезы и в изнеможении падали на землю, дробно стуча пятками. Смех их, что называется, "сотрясал Небо и Землю". Ворота до сих пор стояли незапертыми, и Змееныш Цай уже всерьез подумывал о том, чтобы повернуться и уйти. Во всяком случае, именно такое желание было написано на его скуластом лице, и всякий желающий мог этим желанием всласть налюбоваться. Наконец он закусил губу, оторвал бумагу-обманку, подложил под миску вместо дна выданную лепешку и решительно направился к котлу. Где и выяснил, что не один он такой умный: в очереди за похлебкой Цай оказался пятым, то есть последним. Пока все хлебали из мисок, спеша и обжигаясь, а потом усердно жевали размягчившиеся от горячего варева лепешки, - те двое, что ошпарились, сидели неподалеку, поскуливая вполголоса. Наконец один из них встал и, спотыкаясь, побрел к воротам. - Это несправедливо, - шептал его собрат по торопливости, постепенно повышая голос, - это несправедливо... несправедливо!.. Казалось, он помешался на справедливости, потому что повторял это раз за разом, не в силах замолчать и уйти. Монах-стражник поднял его за шкирку, как напроказившего котенка, и потащил к выходу. - Эй, ты! - заорал страж после того, как выставил несчастного наружу. - Да-да, именно ты! А ну-ка иди сюда, почтеннейший! Тот торопыга, что ушел сам, не взывая к справедливости, обернулся. Потоптался на месте, удивленно пожал плечами и вернулся. С опаской прошмыгнул мимо стражника - вдруг наподдаст или еще что! - потом подошел к котлу, взял у Змееныша Цая предложенную последним половину размякшей лепешки и принялся машинально жевать. - Это несправедливо! - с удвоенной силой возопил выставленный кандидат из-за ворот. - Несправедливо это! - Понятное дело! - согласился стражник и запер ворота. А его напарник принялся во всеуслышание горланить, что собравшиеся здесь проглоты и бездельники могут валить на все четыре стороны, а если даже в одной из этих четырех сторон и лежит вход в монастырь, то он ничего об этом не знает, а даже если и знает, то не скажет, а даже если и скажет, то такое, чего лучше не слышать сыновьям мокрицы и древесного ужа. - А Будда, говорят, был добрым, - вздохнул Змееныш Цай, направляясь к скалам, возвышавшимся неподалеку. - Так то ж Будда... - отозвались сзади. И никто из шестерки соискателей не видел, как монахи-стражники деловито переглянулись, а потом один из них неспешной рысцой побежал вдоль стены и левее, туда, где глухо рокотал разбивающийся о камни водопад. 2 На проклятые скалы Змееныш Цай убил около суток с лишним. Даже ночевать пришлось на каком-то крохотном карнизе, поужинав украденными из гнезда яйцами дикого голубя, и сон ежеминутно обрывался всплеском нутряного страха - вот сейчас ненароком пошевелишься и загремишь кубарем в пропасть глубиной никак не меньше двадцати чжанов*! __________________________________________________________________________ * Чжан - мера длины, около 3,2 метра. __________________________________________________________________________ Еще у первых ворот кандидаты разделились, потому что каждый был убежден: именно он абсолютно точно знает, как добираться до входа в монастырь, а остальные представляют из себя сборище тупиц и невежд. Последнее, скорей всего, содержало в себе изрядную долю истины - два раза Змееныш слышал совсем неподалеку захлебывающийся вскрик и шум скатывающегося оползня. Самому ему повезло: всего однажды пришлось убедиться в неверности выбранного направления и вернуться почти к самым воротам. Впрочем, возвращение было гораздо труднее, ибо спускаться всегда опасней и утомительней, чем подниматься. Особенно если при каждом шаге ты заставляешь себя не думать об очевидном - следующая избранная тобой тропа может точно так же вести в тупик, как и предыдущая! Но мудрецы правы, говоря, что усилия доблестных рано или поздно вознаграждаются успехом ("Ох, лучше бы раньше, чем позже," - вытирая пот, подумал Змееныш Цай). И к полудню завтрашнего дня впереди, за еще одной бамбуковой рощей, замаячила белая монастырская стена. Даже отсюда хорошо просматривались окружавшие ее старые ивы и кряжистые ясени; а также остроконечные синие вершины конических крыш и башня, возвышавшаяся по всей вероятности над воротами и украшенная сверкавшими на солнце золотыми иероглифами. Облегченно вздохнув, Змееныш Цай двинулся напрямую через рощу, но не успел он пройти и пятидесяти шагов, как внимание его привлек глухой стон. Юноша остановился и вслушался. Нет, не наваждение - стон повторился снова, хотя был столь слаб, что напоминал скорее журчание заблудившегося между двумя камнями ручейка. Свернув на восток и совсем чуть-чуть попетляв между узловатыми стволами, молодой кандидат очень скоро заметил яркое пятно шафрановой рясы, резко выделявшееся среди окружающей зелени. Это был тот самый хэшан, который первым вошел в ворота, предъявив стражам разрешение своего патриарха. Сейчас он лежал на земле, скорчившись подобно младенцу в утробе матери, и левая нога монаха была наспех замотана окровавленной тряпицей. - Осторожно! - хрипло выкрикнул раненый, когда Змееныш Цай, не разбирая дороги, бросился к нему. - Смотри под ноги! К счастью, у Змееныша хватило ума вовремя последовать совету, иначе и он бы наступил на срезанный почти у самой земли и специально заостренный стебель бамбука. Ступня в результате этого наверняка оказалась бы проколотой насквозь, как у неудачливого хэшана, и в роще лежало бы два человека, так и не добравшихся до входа в монастырь. Впрочем, в таком случае они могли бы утешаться содержательной беседой об истинной природе просветления. Только сейчас остолбеневший Змееныш Цай заметил, что предплечья и бедра его иссечены в кровь жесткими краями листьев бамбука, словно вместо безобидных растений в этой зловещей роще были специально высажены копья и ножи! - Чем вам помочь, преподобный? - пробормотал Змееныш, добравшись наконец до монаха, на что у него ушло гораздо больше времени, чем предполагалось вначале. - Попасть в монастырь, - запекшимися губами улыбнулся хэшан. - И прислать потом ко мне кого-нибудь из слуг. Монахов не шли - не пойдут. Но будь осторожен, мальчик - тут дальше скрыты ямы с кольями на дне. Я чуть не угодил в одну из них - и в итоге наступил на бамбук... Змееныш Цай потоптался на месте, явно не желая оставлять раненого одного, потом посмотрел поверх листвы на воротную башню самого знаменитого во всей Поднебесной монастыря. Пестрый ястреб кругами ходил над его головой, высматривая добычу. - Это... это подло, - еле слышно прозвучало в бамбуковой роще. - Нет, - снова улыбнулся монах, и по улыбке этой было видно, каких усилий ему стоит каждое слово. - Ты просто не понимаешь, мальчик... И если хочешь, чтобы патриарх Шаолиня назвал тебя послушником - забудь эти слова. - Какие? - Справедливость и подлость. Человеческая нравственность заканчивается у ног Будды, и не думай, что это плохо или хорошо. Это просто по-другому. Совсем по-другому. Змееныш Цай не ответил. Он смотрел на иероглифы, украшавшие башню, лицо его отвердело, скулы стали отчетливей, гусиные лапки залегли в уголках глаз, и выглядел он сейчас гораздо старше. Настолько старше, что раненый хэшан засомневался: правильно ли он только что назвал этого человека мальчиком? И нужны ли этому человеку чьи бы то ни было поучения? Рядом с проколотой ногой хэшана, деловито поблескивая чешуей, потекла куда-то крохотная змейка, очень похожая на древесного ужа, но с еле заметными желтыми пятнышками на шее. Совсем маленькая; почти змееныш. Хэшан прекрасно знал, чем заканчивается укус такой змейки. 3 Пострадавший был прав: монахов звать не стоило. Потому что выйдя из каверзной рощи, Змееныш Цай почти сразу увидел, как к парадному входу в Шаолинь спешит-торопится троица удачливых кандидатов (Змееныш даже издалека узнал среди них того торопыгу, что был возвращен стражником, и которого юноша угостил куском своей лепешки). Торопыга первым добежал до входа и начал тарабанить в него кулаками. - Я дошел! - визгливо кричал он, захлебываясь радостью. - Я дошел! Открывайте! Часа через три - остальные кандидаты, включая подоспевшего Змееныша Цая, к тому времени давно сидели неподалеку, устав от его воплей - к торопыге подошел человек в одежде слуги и с коромыслом на плечах. Сгрузив свою ношу на землю, слуга объяснил охрипшему соискателю, что парадный вход открывается только для особо важных гостей, каким он, шумный торопыга, ни в коей мере не является; также через эту дверь свободно входят и выходят преподобные отцы, успешно сдавшие выпускные экзамены и прошедшие Лабиринт Манекенов - и если крикун претендует на подобное звание, то слуга немедленно доложит кому-либо из преподобных отцов, чтобы тот в свою очередь доложил патриарху, чтобы тот в свою очередь... Когда очередь дошла до патриарха и Лабиринта Манекенов, торопыга осекся и замахал на слугу руками. После чего вместе с остальными потащился в обход монастыря - искать более подобающую случаю и положению дверь. Змееныш Цай задержался - объяснял разом посерьезневшему слуге, где искать в роще раненого хэшана. Закончив, он хотел было спросить, почему монастырь вообще содержит слуг, если патриарх Байчжан говорил в древности: - День без работы - день без еды! Некоторые утверждали, что на самом деле патриарх сказал: "Кто не работает, тот не ест!", но это вряд ли: говорил-то Байчжан не о людях вообще, а о себе конкретно, а себя представить неработающим больше чем день старый учитель Закона не мог. Хотел спросить Змееныш - и не спросил. Последние дни приучили его держать язык за зубами; во всяком случае, именно так он и сказал позже остальным кандидатам, когда догнал их. Иначе, дескать, и прикусить недолго. А пока что только и узнал по-быстрому от слуги, что живет последний вместе с семьей и остальными вольнонаемными жителями окрестных деревень в поселке на нижней территории монастыря, сразу за опоясывающей обитель стеной внешних укреплений. Туда-то и можно будет заглянуть, справиться о здоровье раненого. Потом слуга подхватил свое коромысло и побежал в рощу, ловко раскачиваясь, чтоб не пролить ни капли воды из двух небольших бадей; а Змееныш Цай побрел за сотоварищами. Сотоварищи к тому времени выяснили к общему огорчению, что не для них и боковая дверь - через нее ходили те монахи, кто выпускных экзаменов еще не сдал, но по решению общины и повелению патриарха должен был на время покинуть обитель и вернуться к мирским делам. Из-за двери у кандидатов язвительно поинтересовались, не в прошлом ли перерождении они уходили из монастыря, выполняя волю общины, если теперь сдуру ломятся куда не следует - и пришлось продолжить свое унылое движение в обход вожделенного монастыря. А потом еще сидеть у задней двери, у черного, так сказать, хода, до самой ночи, потому что внимания на кандидатов никто не обратил, двери им не открыл (к чему они постепенно начали привыкать) - если не считать за знак внимания вываленный сверху горшок помоев, к счастью, плюхнувшихся мимо. Когда остальные кандидаты дружно захрапели, завернувшись от ночной прохлады в удачно прихваченные накидки, Змееныш Цай посидел еше немного у еле-еле горящего костришка, который сам и сложил, а потом решительно встал и поплелся по тропинке вниз - туда, куда удалился днем слуга с коромыслом. Видимо, юноше подумалось, что ночевать лучше бы в поселке, где даже если и не пустят под крышу, то уж наверняка найдется место в какой-нибудь копешке сена. Не у всех же накидки... Поселок, где жили слуги и их семьи, спал. Редкие собаки лениво брехали на Змееныша из-за низких заборов - воровство было здесь вещью совершенно немыслимой, а если так, то зачем отгораживаться и держать злобного пса? И то сказать: хотя монахи Шаолиня относились к наемным работникам без церемоний, в свою очередь вынуждая слуг всячески демонстрировать глубочайшее почтение к бритоголовым отцам, но тем не менее терять по собственной глупости выгодную работу не хотел никто. От лишнего поклона спина не отсохнет! Зато положение человека, приближенного к знаменитым монахам, сулило немалые выгоды - население провинции исправно поставляло в поселок слуг продукты, ткани и связки медных монет в обмен на обещание замолвить за них словцо перед милостивым Буддой, то бишь перед преподобными в шафрановых рясах. Опять же слуги и члены их семей имели полное право покинуть монастырь согласно собственному желанию или необходимости, а потом вернуться обратно - в отличие от тех монахов, кто не сдал выпускные экзамены или не получил на то особого разрешения патриарха. Пройдя тихий поселок из конца в конец, Змееныш Цай так и не решился постучать в какие-нибудь ворота и собрался было уходить, когда внимание юноши привлекло светящееся окно в низком кособоком домишке на южной окраине. Оглядевшись, Змееныш птицей перемахнул через забор и в следующее мгновение уже стоял у заинтересовавшего его окна, боком прижимаясь к нагревшейся за день и еще не остывшей стене. Створки оконной рамы были слегка приоткрыты, и доносившиеся изнутри протяжные стоны вполне могли бы принадлежать больному или раненому, тщетно пытающемуся забыться сном, но... Одного взгляда, брошенного внутрь, вполне хватило любопытному Цаю, чтобы беззвучно хмыкнуть и растянуть рот в улыбке. Посторонний зритель мог бы подумать, что малоопытному юноше не приличествует такая хитрая понимающая улыбка, достойная скорее зрелого мужа, но посторонних зрителей, кроме самого Змееныша, поблизости не наблюдалось. И вслед за первым взглядом немедленно последовал и второй. Слева от окна, вполоборота к невидимому Змеенышу Цаю, на застеленной лежанке сидела обнаженная женщина. Этакая толстушка средних лет, с пышной грудью, украшенной бутонами крупных сосков, с широкими бедрами, словно созданными для любовных утех и деторождения; и Змеенышу сперва показалось, что женщина эта прямо у него на глазах решила снести яйцо, что естественно для кур и уток, но весьма странно для представителей рода человеческого. Яйцо - гладкое, лоснящееся, отливающее синевой, - копошилось у стонущей женщины меж чресел, и каждое его движение вызывало у мучающейся толстушки очередной стон, а ладони несчастной судорожно поглаживали блестящую скорлупу яйца. Через некоторое время яйцо издало долгий чмокающий звук и приподнялось над раскинутыми в разные стороны ляжками, заставив роженицу выгнуться ударенной кошкой; и на яйце обнаружилось лицо. Ничего особенного: нос, рот, глаза... лицо как лицо, разве что излишне мокрое от пота. Монах, чье тело было до того скрыто лежанкой и женскими бедрами, утомленно поднялся на ноги и зашлепал к столику в дальнем углу. Взял полотенце, насухо вытерся и швырнул скомканный кусок ткани в окно, чуть не попав в отпрянувшего Змееныша. Потом преподобный развратник потрогал пальцем чайничек, стоявший на переносной жаровне, счел его достаточно теплым и принялся наполнять две крутобокие чашки вином или чаем - в зависимости от того, что изначально крылось в чайничке. Сам монах был явно немолод, но жилист, сухопар, и при каждом движении узкие жгуты мышц так и играли на его тощем, но отнюдь не изможденном теле. Когда над чашками закурился легкий парок, монах искоса глянул на толстушку, в изнеможении раскинувшуюся на лежанке, недовольно поджал узкие губы и полез в валявшуюся рядом котомку. Некоторое время рылся там, наконец извлек бумажный пакетик и вытряхнул себе на ладонь маленькую пилюлю. Подумал и вытряхнул еще одну. После чего с пилюлями в одной руке и чашкой в другой направился к своей подружке. - Выпей, родная, - сладким голосом пропел монах, протягивая снадобье женщине. - Выпей и давай-ка еще разок сыграем с тобой в "тучку и дождик"! Ну что же ты?! - Отстань, неугомонный! - женщина махнула в сторону приставучего дружка рукой, что далось ей с трудом. - Не могу больше! - Не тревожься, булочка! - донеслось до Змееныша Цая. - Кому, как не тебе, знать: мы, златоглавые архаты*, люди запасливые! Проглоти два зернышка "Весенних пилюль" - и будешь готова предаваться любовным утехам до самого рассвета! __________________________________________________________________________ * Архат - святой. __________________________________________________________________________ Что ответила женщина, Змееныш Цай не услышал: топот множества ног по ту сторону забора разом заглушил все. Через мгновение щеколда на воротах отлетела в результате мощного удара снаружи, сами ворота широко распахнулись и во двор ворвался десяток стражников - таких же бритоголовых, как и владелец замечательных "весенних пилюль", но гораздо больших размеров. Внушающие почтительный трепет силачи, способные с одного удара перерубить пополам коня той самой алебардой, которую каждый из них имел при себе - они отбирались лично патриархом и подчинялись только ему. В прошлом именно такими "железными людьми" заменил в Шаолине императорский гарнизон тогдашний патриарх Мэн Чжан, бывший разбойник, многократно приумноживший за время своего патриаршества и славу, и богатство обители. В общем-то, основной задачей богатырей-стражников было следить за тем, чтобы никто не мог без разрешения покинуть пределы Шаолиня, но "железные люди" также частенько устраивали облавы в поселке слуг, где некоторые любвеобильные красавицы были готовы принять преподобных отцов в любое время. Похоже, ублажавший толстушку монах прекрасно понимал, что означает внезапный шум во дворе. К чести златоглавого архата, он не терял времени даром: как был, голый, выпрыгнул в окно и стремглав кинулся вокруг дома к калитке черного хода. Но стражники оказались проворней, дружно заступив ему дорогу, и один из блюстителей нравственности огрел блудодея поперек спины древком своей алебарды. Огреть-то огрел, но святой отец мигом присел, избежав справедливой кары, а когда он снова поднялся, то в руках у него была большая корзинка из ивовых прутьев, в какой удобно носить рыбу с рынка или отложенное для стирки белье. Впрочем, корзинка оказалась удобной и для других, не столь мирных дел - донышко ее весьма чувствительно ткнулось в физиономию ближайшего стражника, и тут же жесткий край ударил второго "железного человека" под ребра. Тот согнулся с нутряным уханьем, доказав всю относительность собственного прозвища, а монах уже вертелся в гуще тел, вовсю размахивая своей ужасной корзинкой и пытаясь любой ценой прорваться к заветной калитке. Высунувшаяся из окна толстушка подавилась пилюлей и испуганным вскриком: огромное лезвие чуть было не отсекло незадачливому любовнику не то руку, без которой ему пришлось бы плохо, не то иную часть тела, только похожую на сжатую в кулак руку и гораздо более ценную, если учитывать склонность святого отца к ночным похождениям. Но монах выгнулся почище толстушки в момент "пролившегося из тучки дождя", алебарда со свистом прошла мимо, два столкнувшихся меж собой древка громыхнули вплотную к бритой монашеской голове, а корзинка успешно подсекла чьи-то ноги, и стражник с воплем грохнулся наземь, заодно сбив еще одного из своих приятелей. Сыпля проклятиями, оба вскочили и снова кинулись было в свалку - но мерный стук, раздавшийся от ворот, отрезвил дерущихся почище грома и молнии Яшмового Владыки, когда тот катит по небу на своей бронзовой колеснице. Около распахнутых ворот стоял маленький бес. Во всяком случае, такое лицо могло быть только у беса. Черный безгубый провал рта, перекошенного самым невероятным образом, вместо правой щеки - сплетение рубцов и шрамов, исковерканный двойным переломом нос и огромные отеки под глазами, еле-еле блестевшими из-под набрякших век. Маленький бес медленно подошел к стражникам и прижавшемуся к забору монаху-блудодею, поставил рядом с последним большой деревянный диск, который до того держал под мышкой, и властно протянул руку. Не говоря ни слова, монах отдал бесу свою корзинку. Урод повертел ее, пару раз подкинув и ловко поймав за ручку, потом прошелся туда-сюда, о чем-то думая. - Старый Гао смотрит на море, - глухо донеслось из страшного рта. И корзинка описала замысловатую петлю над головой беса. - Старый Гао удит хитрую рыбу, - корзинка метнулась вверх, но остановилась на полпути, вылетела из руки, перевернулась, была подбита ногой и схвачена за торчащий сбоку конец прута. Стражники подобрали алебарды и смотрели на это представление, изумленно качая головами. - Старый Гао гоняет ветер, - бес ловко запрыгал на одной ноге, время от времени приседая до самой земли и крутя корзинку вокруг себя. Вдруг, так же неожиданно, как и начал, он прекратил забавляться с корзинкой, швырнул ее голому монаху и направился обратно к воротам, прихватив по дороге свой диск. - Преподобный Фэн! - заорал вслед бесу блудливый монах. - Погодите! Умоляю - покажите еще раз! Преподобный Фэн!.. И вылетел за ворота следом за бесом. Стражники даже и не подумали его останавливать. ...когда двор окончательно опустел, толстушка захлопнула окно, но тут же распахнула его снова и высунулась по пояс - ей показалась, что какая-то тень мелькнула снаружи. Нет, никого. На всякий случай толстушка глянула вверх. Да ну, в крохотном закутке над окном под самой стрехой могла поместиться только ласточка, а ласточек достойная женщина не боялась. Если бы ей сказали, что этой ласточкой был Змееныш Цай, она бы очень удивилась. 4 Великий учитель Сунь-цзы, которого без устали обязан цитировать любой, мнящий себя стратегом, сказал: - Тонкость! Тонкость! Нет такого дела, в котором нельзя было бы пользоваться лазутчиками. Почтенное семейство, из которого вышел уже знакомый нам Змееныш Цай, было полностью согласно с этой мудростью, проверенной веками. И впрямь: немногие дела, о которых потом долго толковали простолюдины на рынках и в харчевнях, обходились без участия кого-либо из профессиональных лазутчиков Цаев. Прадед Змееныша немало поспособствовал тому, что предводитель восставших "красных повязок" Чжу Юньчжан сумел в невероятно быстрые сроки завладеть Пекином - потом это свалили на помощь духов будущему государю-основателю династии, и старый Цай весь остаток своей незаметной жизни втихомолку посмеивался, вспоминая, как однажды три дня просидел в выгребной яме на окраине будущей Северной Столицы*. Бабка Змееныша столь усердно собирала подаяние в северных провинциях, что двое тамошних наместников скоропостижно скончались от заворота кишок, так и не успев обдумать до конца детали будущего заговора. Отца своего Змееныш Цай не знал, и вряд ли во всей Поднебесной нашлось бы больше трех человек, которые знали бы в лицо Ушастого Цая, даже к жене приходившего с замотанной в башлык головой; да и за самим Змеенышем водилось много такого, о чем не стоило болтать при посторонних. Об этом вообще не стоило болтать. __________________________________________________________________________ * Пекин - по-другому Бэйцзин, т. е. "Северная Столица". __________________________________________________________________________ Судья Бао, один из немногих, в силу должности посвященный в тайну семейства Цаев, не раз повторял слова древнего трактата: - Пользование лазутчиками насчитывает пять видов: имеются лазутчики местные, встречаются лазутчики внутренние, бывают лазутчики обратные, существуют лазутчики смерти и ценятся лазутчики жизни. После чего обязательно добавлял: - Лазутчики жизни - это те, кто возвращается с донесением. Змееныш Цай был лазутчиком жизни. Когда он выскользнул из чрева матери, его бабка, по праву считавшаяся опытной повитухой, взяла кричащего младенца на руки, хлопнула по красной, как у обезьяны, попке, наскоро оглядела и заявила, ткнув толстым пальцем в точку "дэнчху": - Змееныш! - Вы уверены, матушка? - устало спросила роженица. Бабка только расхохоталась и, закурив трубку, отправилась полоскать белье. В северных провинциях последние лет восемь было тихо, и поэтому старухе не было никакой необходимости продолжать собирать там милостыню. Мыли новорожденного в холодных настоях на ханчжоусских хризантемах, недозрелых плодах унаби, щечках щитомордника и многих других компонентах, полный перечень которых весьма удивил бы даже опытного лекаря, попадись он ему в руки; кормили дважды в сутки, на рассвете и после заката, рано отлучив от груди и обязательно заставляя срыгивать после кормления; многократно разминали крохотное тельце, из которого, как из дикобраза, во все стороны торчали тончайшие иглы, какими бабка Цай умела дарить жизнь или смерть, по собственному выбору; туго пеленали и сильно раскачивали колыбель, ударяя ею о стены и вынуждая младенца от страха и сотрясения сжиматься в комок. Дальше в ход пошли более сильнодействующие средства и способы. Годовалый Змееныш выглядел пятимесячным, шестилетний - по меньшей мере вдвое моложе, одиннадцатилетний подросток смотрелся лет на семь, не больше, что вынудило семейство Цай во избежание кривотолков покинуть дом и переехать в Нинго, поселившись в безлюдной местности за городом... Сейчас Змеенышу Цаю, лазутчику жизни, тому, который возвращается, было сорок два года. За спиной его была дюжина-другая успешно завершенных дел и десятка полтора излишне рьяных во время их последнего существования покойников, недооценивших наивного юношу. Змееныш Цай искренне надеялся, что следующее перерождение несчастных будет удачней. Но прошлой зимой его настиг тяжелейший приступ, едва не закончившийся параличем, и лазутчик жизни спешно принялся "сбрасывать старую кожу". Время можно обманывать, но нельзя обмануть. Это он знал хорошо. Еще он знал, что за все нужно платить. Если вовремя не принять мер, не опомниться и не оглядеться, если не почувствовать острую необходимость вернуться к естественному образу существования - кожа из юношески-упругой за год с небольшим превратится в старчески-дряблую, одеревеневшие мышцы перестанут повиноваться приказам, искрошатся и выпадут зубы, до сих пор белоснежные и здоровые, как у юноши, суставы потеряют подвижность, сочленения закостенеют, нальются свинцом, а вчерашний мальчик с быстротой обвала в горах станет сегодняшним стариком. И послезавтрашним покойником. Время нельзя обмануть, но с ним можно рассчитаться, вернув старые долги с процентами. Вновь многострадальное тело усеяли стальные и костяные иглы, пробуждая от спячки внутренние потоки, взламывая сковавший их лед, заново прочищая русла; вновь изнурительные упражнения заставляли Змееныша плакать от боли в меняющейся плоти, тщетно пытаясь забыться недолгим и не приносящим облегчения сном; вновь секретные мази покрыли лицо и руки, вновь чередовались массаж и травяные примочки - змееныш мало-помалу становился змеей. И вдруг старую кожу пришлось натянуть заново. Потому что великий учитель Сунь, которого без устали обязан цитировать любой, мнящий себя стратегом, сказал не только: - Все пять разрядов лазутчиков действуют, и нельзя знать их путей. Это называется непостижимой тайной. Он еще и сказал: - Знание о противнике можно получить только от людей. Судья Бао Драконова Печать повторил эти мудрые слова Змеенышу Цаю, прежде чем отправить его в Шаолиньский монастырь с тремя подлинными рекомендациями от трех весьма уважаемых людей. Судье Бао снились по ночам руки с клеймом тигра и дракона. Судье Бао казалось, что эти страшные трупные пятна, скалясь по-звериному, способны расползтись по всей Поднебесной, если уже не сделали этого. И Змееныш Цай совершил чудо: за месяц с небольшим натянул почти сброшенную кожу, отправившись в Хэнань, к знаменитому монастырю у горы Сун. Только состарившаяся мать, которую посторонние считали бабкой, а то и прабабкой розовощекого юноши с молочным именем, знала истинную цену поступку своего первенца. А в узелке Змееныша были укрыты скляночки и флакончики с мазями на желатине из ослиной кожи, кожаный чехол с набором игл, три мешочка с яньчунь-дань, "пилюлями, продлевающими молодость", и полынные трубочки для прижиганий. Неделя без этого - да что там неделя, и четырех дней хватит, не приведи князь Преисподней Яньло! - и вчерашний юноша уже не станет просто стариком. Он умрет, завидуя настоящему змеенышу, свалившемуся в котел с крутым кипятком. Но лазутчики жизни обязаны идти и возвращаться Пусть обратного пути нет - идти и возвращаться. И неважно, что великий учитель Сунь, которого без устали должен цитировать всякий, мнящий себя стратегом, не высказывался по этому поводу. 5 К полудню следующего дня задняя дверь монастыря открылась перед кандидатами, и Змееныш Цай вошел во внутренний двор... МЕЖДУГЛАВЬЕ Свиток, найденный птицеловом Манем в тайнике у западных скал Бацюань Почему-то отчетливей всего мне запомнился момент собственной смерти - словно вся моя жизнь была только прелюдией к этой бессмыслице. Я позавтракал, свалил посуду в мойку, бриться не стал, усмотрев в этом некий вызов - правда, непонятно кому - и, накинув куртку, вышел из квартиры. В подъезде, как всегда, пахло кошачьей мочой и застарелым сигаретным дымом, дворничиха тетя Настя пожаловалась мне на нехороших людей, справляющих здесь же свои естественные потребности, я осудил этих мерзавцев, слившись с дворничихой в экстазе морального единения, и выскочил на улицу. "Вольво" шефа уже стоял у подъезда. Так бывало всегда, когда шеф собирался подкинуть мне новую работенку, о которой весь сонм его дипломированных вдоль и поперек комп-экспертов уже успел отозваться коротко и внятно: - Безнадега! Как правило, после такого диагноза шеф лично звонил мне, лил патоку в телефонную мембрану и на следующее утро заезжал собственной персоной. Поначалу это льстило моему самолюбию. Телохранитель шефа по кличке Десантура помахал мне из-за руля медвежьей лапой и оскалил в приветливой улыбке сорок восемь с половиной золотых зубов. Когда-то я наголову обыграл его в карты, не похваставшись этим ни единой живой душе, и с тех пор Десантура мне симпатизировал. Я был вторым человеком в мире, кому Десантура симпатизировал - первым был он сам. По-моему, он меня жалел и часто спрашивал после утреннего кофе: - Слушай, Гений, ты и впрямь цвета не различаешь? Я устал объяснять ему, что дальтоники цвета в принципе различают, не различая оттенков, и мир не выглядит для них, то есть для нас, потрепанным черно-белым фильмом - но Десантура не верил. - А какого цвета вон тот "Жигуль"? - спрашивал он. - Красного, - отвечал я и уходил. - А вот и врешь! - радостно орал мне в спину Десантура. - "Жигуль" и вовсе оранжевый! Врешь, Гений! И потом у него до вечера было хорошее настроение. Я - дальтоник. Вернее, сейчас правильнее было бы сказать: я был дальтоником. И еще у меня нет музыкального слуха. Совсем. Неловкая акушерка, вытаскивая меня из моей вопящей мамаши, коряво наложила щипцы и не пожалела силушки - в результате чего головка невинного и некрещеного младенца оказалась изрядно сплющена с левой стороны. Сейчас это практически не видно; да и Чудо-Верка, моя личная парикмахерша, настолько приловчилась прятать эту асимметрию, что я даже иногда нравлюсь девушкам. На первых порах. На вторых же они говорят, что я - бездушное чудовище, которому недоступна истинная красота. Пожалуй, это правда. Я был бездушным чудовищем. И еще я был компьютерным гением. - Добрейшее утречко! - бодро выкрикнул шеф, выбираясь из машины. Его круглое щекастое лицо растянулось во все стороны самым добродушным образом, я уже почти дошел до него - и в этот момент "Вольво" набух сизо-огненным шаром, из которого нелепо торчала голова Десантуры, пламя скомкало шефа целиком, как бумажную фигурку, я почувствовал, что мне очень жарко, и увидел в сердцевине пылающего ада чью-то руку. Она махала мне, словно приглашая войти. Странная такая рука: тощая, жилистая, безволосая, покрытая необычной татуировкой... я постарался приблизиться, чтобы рассмотреть татуировку, и мне это удалось - на предплечье гостеприимной руки скалился усатый дракон, топорща спинной гребень. Потом я оглянулся и увидел самого себя. Я лежал ничком около чадящей машины, рядом со мной валялась оторванная взрывом голова Десантуры, блестя золотыми зубами, под моим правым ухом торчал зазубренный осколок, а от подъезда ковыляла причитающая дворничиха тетя Настя. Я увидел это и запомнил навсегда - потому что я никогда ничего не забываю. Это мое проклятье и моя работа. Когда-то я прочитал в одной умной книженции, что "полушария человеческого мозга по-разному обеспечивают контакт с различными областями внешних раздражителей". Имелось в виду, что левое полушарие занимается логическими и аналитическими операциями, раскладывая все по полочкам и приклеивая к каждой полочке соответствующий ярлычок; стихия же правого полушария - целостное восприятие реальности, интуиция, пространственные и музыкальные представления, то есть алогичное и бессознательное. Там же было написано, что левое, логическое полушарие у младенцев практически не функционирует, развиваясь в процессе социализации будущего члена общества. Видимо, неловкая акушерка изрядно повредила правую часть скрытого в моей бедной головке глобуса - в результате чего левая, компенсируя дефект, стала развиваться излишне поспешно. Оттенки и обертоны оказались для меня тайной за семью печатями - зато учителя в школе и университете ходили на ушах при виде студиозуса, способного процитировать учебник слово в слово с любой страницы и с любой строки на выбор. Они не понимали, что для меня это так же просто, как для них обнаружить разницу между алым и малиновым, или не перепутать "до" и "фа", причем в разных октавах. А после университета меня подобрал шеф. ...дракон на тощей руке подмигнул мне, радостно вызверясь блестящим острозубьем, отчего стал ужасно похож на безвинно пострадавшего Десантуру - и оба полушария моего мозга растеклись киселем. А когда я пришел в себя - я усиленно кланялся, держа в руках странного вида инструмент со многими струнами, и смотрел на кого-то снизу вверх, видя только четырехугольную шляпу с широкими полями и презрительно сжатый рот, до которого не доставала тень от громоздкого головного убора. Здесь это называлось Безумием Будды, но я еще ничего не знал и решил, что это просто безумие. Потому что мир был цветным и звонким. [.....................................................................]
[X]