В. Розанов

МЕТАФИЗИКА ХРИСТИАНСТВА

Верно в самом деле мы живем в усиленно религиозное время, когда самые молодые головы начинают интересоваться не новыми насущными вопросами, но очень старыми и, казалось бы, интересными только для стариков. Мне пишет аноним:

"...Живу я в немецком местечке, и мне часто приходится бывать в обществе лютеран, где тó и дело поднимаются вопросы о религии. На днях в одном из подобных религиозных споров я был поставлен в очень неловкое положение следующим вопросом: "Почему у вас, русских, есть всевозможные мощи, святые, чудеса, и неужели у немцев нет и не было ни одного человека, достойного быть святым? или явиться нетленным мощам? Особенно - последнее?" Спрашивал я об этом у священников, говорят (автор пишет из провинции), что "не нашего ума дело" и т. д. Не желая же оставить этот вопрос не разрешенным, я покорно просил бы вас, м. г., не отказать ответить на него или на страницах газеты, или письмом (туда-то). Как еще много есть у меня вопросов к вам, но не могу беспокоить вас, и без того занятого делом. Настоящий же вопрос очень хотел бы разрешить, так как мои соперники в спорах уже начинают поднимать голову: "вот, дескать, срезали наконец, не нашел, что ответить". А как это больно и обидно, г. Р., сознавать, что не могу ничего ответить. Вы можете себе представить их радость. Неужели вы не выручите меня? Не дайте посмеяться над Православной Русью".

Очень милое и деликатное и очевидно юное письмо. Конечно, этими вопросами лучше заниматься, чем пить пиво в портерной. И молодые люди русские очень многое приобрели бы, если бы вернулись к старым вековечным вопросам от насущных ежедневных.

"По вере вашей - дастся вам", вот узел вопроса о мощах. Я думаю, что у народов, которые не верят в мощи, и действительно их нет и не может быть; но у народов, которые в них веруют, действительно есть мощи. У лютеран есть прекрасные, глубоко человечные, голубоко мудрые и пламенно верующие люди. Может быть (и даже наверно) - больше, чем у нас, ибо мы весьма плохи во всех линиях. Но у них нет не только в факте, но и в идеале - "святого человека", "угодника Божия". Ни Лютер, ни безусловно какой-либо правдивый, честный, величайшей души человек-протестант, тем не менее, не входит и, главное, вовсе не хочет войти в тот, нам привычный и для нас постижимый, очерк человека, к коему мы прилагаем имя: "святой". Иоанн IV губил людей; вдруг юродивый подает ему кусок коровьего мяса. "Я не ем скоромного в пост", - ответил грозный царь. Никита возразил: "А человеческое мясо ешь?" Это тип, и речь, и манера святого человека. Германский правдолюбец поднял бы против жестокости восстание, устроил бы заговор, произнес бы в собрании народа пламенную речь. Но святой поступил совсем иначе, пожалуй - и бессильно, но, во всяком случае, совсем в другом очерке человека. Минин как много сделал для Руси. Но он сделал все в формах обыкновенного человека: сказал речь, собрал войско, повел в Москву. И Русь его "святым" не назвала. В святость входит некоторая странность поведения, "юродивость"; первое, прижизненное имя для святого: "человек божий". А потом он канонизируется: в некоторых случаях открываются его мощи.

Первые "мощи" христианского мира - Христос во гробе. Лютеране вообще как-то не углубляются в христианство и, будучи мудры, все-таки как-то скользят по поверхности вещей и вопросов. Если "Господь в гробу" - то степени приближения к Богу, т. е. святость, непременно выразятся в "гробовых останках". Мощи вовсе не есть что-либо обрубленное в себе самом, не есть разрозненный и одиночный факт; они глубочайшим образом затканы во всем составе христианства, в целости мысли его. Чудные наши заупокойные напевы не есть ли уже некоторое предуготовление к идее мощей, не есть ли некое ожидание или мечта о святости, наступившей для умершего? Не святости, но - почти святости. Все, что живет, - грешно; а что не живет более - избежало греха. Все, что рождается, - нуждается в очищении; а смерть и есть настоящее очищение, наступающее для "я". Есть в человеческом составе смертный человек, и есть в человеческом составе бессмертный человек. Смертный человек - метется, суетится, тревожится, любит, ненавидит - и все это грех; "несть человек, иже не согрешит, аще и миг единый проживет", поется в одной церковной песне. И, например, новорожденный человек - полон греха, и если умрет до крещения - не пойдет в светлое место рая. Обратно этому, чем ближе к смерти - больше святости; и весь народ говорит: "хорошо пострадать, страдания нам посылает Бог", т. е. в страданиях - святость. Благочестивые русские (я много раз слыхал) боятся умереть внезапно и даже боятся и не хотят умереть безболезненно: когда мой покойный брат умер в постели ночью, заснув и не проснувшись (разрыв сердца), и я принес это известие к себе в дом, то родственница, очень его любившая, залилась слезами. Я удивился. - "Что без покаяния умер? но ведь это непроизвольно и тут нет греха", - возразил я. - "Как без покаяния? Не в этом дело. Но как страшно умереть, не переболев, не выболев грехов своих, не пострадав! Так животные умирают!.." Во всяком случае - вот воззрение. Все построение христианской святости приурочено к смерти. И святой затворник, спасающийся в пустыне, построит себе гроб, с любовью и без страха смотрит на него, на ночь в него ложится. Одна моя родственница, семидесяти лет, вот уже лет двенадцать, куда бы ни поехала, берет с собой особое заготовленное белье, в которое ее одели бы в случае смерти и не в своем дому. Она как бы заготовила себе гроб и с любовью носит его с собою.

Этому настроению святости и отвечают мощи - и вот отчего они равно есть у нас и у католиков, и их нет только у протестантов, вообще не имеющих самой идеи святости и образа и прототипа святого человека. Когда святой человек умер, то собственно двигавшееся, боявшееся, мятущееся, смущенный ум и колеблющееся сердце, от него отлетели. Но есть некий малый остаток его бытия в гробу, образ бытия Христа в гробу: и вот это уже благоухает нетленной святостью. Сообразно с общим построением религии, мощи святее храма, святее молящихся, святее церковной службы: на частице святых мощей становится Престол в алтаре, святейшее место всего храма. И без мощей нет ни храма, ни литургии, ничего. Таким образом, это вовсе не есть часть Православия, а краеугольный камень его. И потрясти или самому поколебаться в вере относительно мощей - значит сдвинуть с места все Православие. В Риме на первый день Пасхи я пошел в русскую посольскую церковь к поздней литургии. Когда стали петь, я стал вслушиваться в звуки и тайную музыку наших церковных напевов. Все они таковы, что и в них как бы "умерли все стихии земные"; нигде удара голоса, восклицания, ничего горячего, страстного, т. е. могуче и благородно-страстного, чтó для музыки доступно и выразимо. Все спокойно, тягуче - звучит, но уже бесстрастными звуками. Нерва и крови, жизни и бытия в пении нет. Как бы это поют лики угодников из-за золотистых риз своих, и пение это - прекрасное, особенное, неземное пение. Таким образом, вот даже и такая подробность, как церковная музыка, приурочена тоже к мощам, есть как бы звуковой венчик на лбу почившего: и все вытекает из общей и главной мысли христианства, что "Господь в гробу". Вот, сколько я умею, я ответил юноше и, может быть, многим.

* * *

Р. S. Теперь, сделав объяснение для другого, я прибавлю объяснение для себя, и почти - про себя (полушепотом). Иногда сделать резкое сопоставление, яркий контраст, ранее не приходивший в голову, - значит бросить свет на обе сопоставленные вещи, дотоле неясные каждая в себе самой. Цитирую из Хрисанфа, "Религии древнего мира", т. III, стр. 106:

"Животная форма, в какой изображаются боги, и почитание этих священных животных - вот чтó в Египте поражало еще древних - и остается поразительным для нас. В самом деле, когда любопытствующий просил показать ему египетские святыни и когда жрец - как описывает это Климент Александрийский ("Stromata", lib. V, 7), - проводя его в храм через длинный ряд различных зданий, в самой глубине святилища, во мраке указывал на кошку или на другое животное, говоря, что "это - бог", то нельзя было не прийти в сильнейшее изумление!"

Противоположное теперешнему - вот и все! Им если бы указать на частицу трупа как центр нашего поклонения, то они, вероятно, с такими же широко раскрытыми глазами сказали: "До чего это изумительно!!!." Теперь у нас и в древности, в библейские и добиблейские времена, существовали очевидно диаметрально противоположные воззрения на "святое" и "грешное": и отсюда эта разница "святого" и "не святого". И у евреев Соломонов храм, как и Моисееву скинию, наполняли животные же: телицы и юные бычки, овцы, бараны, козлы и козы, горлинки и голуби. Да и мы можем вспомнить завет старца Зосимы:

"Птичек любите; всякую тварь Божию любите" ("Братья Карамазовы"); "паук ползет по стене - я и ему молюсь" (слова Кириллова в романе Достоевского "Бесы"). Не частицы ли это египетского поклонения, до нашего времени сохранившиеся или каким-то чудом возрождающиеся ныне вновь?..