Н.В. Устрялов

"Новый журнал", Нью-Йорк, 1986г., кн.164, с.161-166<<1>>

ИЗ ПИСЬМА

Публикация игумена Геннадия Эйкаловича

...Вы интересуетесь моим отношением к "федоровщине". Мне довелось уже дважды говорить о ней в печати: в первый раз - в очерке "Россия" ("У окна вагона"), посвященном впечатлениям поездки в Москву и московским тогдашним беседам (1925), и во второй раз - в недавнем историософском этюде "Проблема прогресса", вызвавшем известный Вам критический отклик в книге "О конечном идеале". Тема, однако, такова, что не грех ее коснуться и в третий раз.

Не нужно быть "федоровцем", чтобы почувствовать в этой своеобразной системе нечто незаурядное и захватывающее. Думаю, не будет ошибкой сказать, что она таит в себе возможность большого социального успеха. Ее несравненный, головокружительный оптимизм пригоден для уловления душ. Есть в ней нечто современное, от эпохи масс. Она словно просится на трибуны и в микрофоны - и чувствуешь, что ей тесно в ее нынешнем интеллигентско-академическом оформлении.

Да, да, она, так сказать, мифоносна, и потому многообещающа, особенно в наш век, когда человечество явно тоскует по новому, или обновленному мифу. Она менее всего скептична, менее всего половинчата. Она - мажорна в высочайшей мере.

И вместе с тем она имманентна позитивному духу эпохи, традициям светского "прогресса" последних веков. Она бесстрашно доводит эти традиции до последнего вывода, и тем самым взрывает их извнутри. В ее науковерчестве есть нечто наивное до варварства: известно, что примитив, коснувшийся науки, верит в нее куда горячее, нежели перегруженный ученостью мудрец, хлебнувший из этого кубка, подобно Фаусту, вместе с опьяняющими ядами гордыни трезвящие яды сомнения. Но недаром нашу эпоху называют возрождением варварства. В ней - истоки нового мифа...

Этот миф теперь должен быть и не может не быть именно наукообразным по форме и наукопоклонническим по существу. История цивилизации подготовила почву для этих всходов. Наука некогда убила веру - теперь она ее возрождает, порождая ее своими собственными успехами: божественная ирония человеческой логики!

В системе Федорова торжествует крайний, необузданный, неистовый рационализм. Она хочет быть прозрачной, насквозь понятной. Она непоколебимо верит в могущество и всепроницаемость разума. Она решительно и презрительно сторонится всякой "мистики". И, кто знает, пожалуй, она способна в эпоху популярного, массового сознания ("Ьbertragbare" Кайзерлинга) вдруг зазвучать языком громов!

Нужды нет, что, чуждаясь мистики, федоровцы впадают в наиболее сомнительный ее сорт: в мистику рационализма. Нет у них интуиции тайны. Они готовы рассуждать чуть ли не о конкретных рецептах грядущего научного воскрешения мертвых, примешивая при этом к мистике рационализма мистику материализма (ср. Муравьев - "Овладение временем"). Они непрочь при случае обсудить методы человеческого управления солнечной системой и всеми космическими сферами. Есть нечто безвкусное в этой манере философствования, нечто от философского и научного полусвета. И логически скользкое. Очевидно, [что] перерожденная человеческая природа откроет и новые задачи, постигнет и новую проблематику, о коей сейчас нельзя и предполагать. Но все это в конце концов не так вредно для успеха и основной прагматической значимости федоровской проэктики: мифу двадцатого века, по-видимому, и не полагается быть иным.

Рационализм сплетается в этом мировосприятии с волюнтаризмом: человечеству доступна всецелая истина, и его задача - войти в ее разум. Царство Небесное силою берется (причем небо Федорова - небо астрономии, а не "мистики"). Была бы воля к истине и добру, воля к совершенству - и конечный идеал воплотится. Значит, главное, - воля к общему спасению. Значит, главное, - дело.

Опять-таки и в этой черте своего идейно-психологического облика федоровская проповедь насыщена современностью: разве воля и дело, разве "динамизм" - не в порядке исторического дня? Но примечательность этого учения не только в его действенной оптимистической мажорности и не только в его сродстве с прометеевским духом времени. Его своеобразная и знаменательная особенность еще и в том, что корнями своими оно уходит в христианство.

Оно представляет собою героическую попытку оживить христианскую идею в истории, непосредственно связав ее с лейтмотивом современной цивилизации. Христианизировать технический прогресс и, можно сказать, технизировать и, тем самым, модернизировать историческое христианство.

Разумеется, этот громадный замысел знает свои опасности. Федоров - на грани "богочеловечества" и "человекобожества", если вспомнить старое противоположение Достоевского. "Будьте, как боги" - тезис Люцифера. "Вы боги и сыны Вышнего все" - тезис христианский. Конечно, должны тут быть некие смысловые границы и различия, но ясно, что здесь есть некое касание. Тут - узел федоровского учения, как религиозной концепции.

Опасность усугубляется тем, что поскольку оно стремится войти в историческую действительность и стать ее фактором, - его развитие рискует усилить именно человекобожескую его устремленность за счет богочеловеческой. И если субъективные умыслы самого Федорова и его учеников проникнуты "глубочайшим смирением и сознанием своей ответственности, а отнюдь не гордыней" (как ответили мне в книге "О конечном идеале" федоровцы), то есть немало оснований полагать, что объективная логика их веры, преломляясь в стихийном сознании современных человеческих масс, способна обернуться безрелигиозной в своем существе, самовлюбленно-человеческой, фетишистски-науковерческой душой бездушно-машинной эпохи.

Однако, не нужно считать эту опасность непреодолимой: христианские энергии имеют свою природу и свою самозаконную силу. Миф, сначала наивный в своей оголенной душевной данности, затем обычно обрастает глубинами культуры. Во всяком случае, машинопоклонство представляет собою более плодотворное и более исправимое заблуждение, нежели машиноборство. Поскольку федоровское построение не только не хочет отрываться от христианства, но, напротив, стремится всецело быть ему верным, не щадя усилий для доказательства своего религиозного правоверия, - нельзя не признать за ним совсем особого места в мире современных исканий. Другой вопрос - не окажется ли его приверженность христианству внешним препятствием на пути к его широкому массовому успеху в нашу эпоху упадка официальных институтов христианской церкви. Этот вопрос можно выразить и в более общей форме: осуществимо ли социально-историческое возрождение христианства, или история пойдет иначе, хотя бы путем предсмертных прозрений Вл. Соловьева? А, может быть, есть еще и иные пути?..

Любопытно подчеркнуть, что федоровская концепция, русская и по корням и по стилю, своими практическими установками созвучна прежде всего советским умонастроениям в их предметном существе. Недаром федоровцы не скрывают своих советских симпатий и вносят на этот счет разъясняющие поправки в антисоциалистические, старомодные суждения своего учителя. Если большинство прочих русских религиозных течений окрасило себя в ярко противореволюционные цвета, то федоровское неохристианство, наоборот, сразу же восприняло русскую революцию, как положительную всемирно-историческую силу, почуяло в ней духовно родную стихию.

Вспоминаю свои встречи с покойным В.Н.Муравьевым в Москве летом 1925 года. Ярый федоровец, он был в то же время ярым сторонником советской революции; и характерно, что именно федоровское его "обращение" превратило его в советофила. Он утверждал и убеждал, что преобразовательный пафос Октября нужно принять целиком - и, больше того, нужно идти "дальше", чем идут пока большевики. Я говорил ему, полушутя, что в своем люцеферианском экстазе он затыкает за пояс Маяковского и Горького... Он упорно настаивал на необходимости раскрыть перед нашей революцией еще более грандиозные, творческие перспективы: "Nous sommes plus bolchevistes que les bolsheviques mémes!"<<2>> - восклицал он; лаская слух своим чистым французским произношением. Бедняга, через несколько лет он погиб в Нарыме: революция беспощадна не только к тем, кто отстает от нее, но и к тем, кто ее "опережает". Думается, доведись ему дожить до наших дней, он еще крепче утвердился бы в своих суждениях. Динамика нашей революции показалась бы ему, разумеется, оправданием его надежд. Он поспешил бы констатировать, что многие дорогие ему идеи становятся ныне, - быть может, не без влияния того же Горького, - основным патетическим мотивом генеральной линии. Он сказал бы, что федоровский лозунг "борьбы с природой" не только усвоен советской политикой, но превращен в ее боевой, ударный клич. А в идее бесклассового общества, он, конечно, не замедлил бы ощутить победу "общего дела"...

Да, новый миф. Христианство эпохи техники и машинной цивилизации. Взволнованная мысль человечества ищет выхода из тупиков наличной исторической действительности. Сознание словно не поспевает за бурно бегущим вперед бытием.

Если выход возможен, то лишь на путях глубокого духовно-телесного перерождения, лишь на почве праведной направленности технического прогресса. Техника должна быть нравственно осмыслена и оформлена, - иначе она взорвет мир, вместо того, чтобы его спасти. Отсюда - исключительное значение идей в наши дни, причем зреют условия торжества идеи подлинно универсальной, подлинно мирового диапазона. Явится ли она? Станет ли она действенной силой? Найдет ли она в себе энергию воплощения? - Не знаем. Но, во всяком случае, чтобы победить на земле, идее надлежит быть не только и даже, пожалуй, не столько логически безукоризненной, сколько эмпирически цепкой, органической, почвенной, напитаной плотью и кровью. Всегда миром правили страстные идеи...

Харбин, 22 октября 1933 г.

P.S. Кстати, об этом федоровско-большевистском лозунге - "борьба с природой". Прекрасный по своему подлинному внутреннему значению, он едва ли удачен по своему прямому буквальному смыслу. Он дает повод к недоразумениям. Он звучит и ненаучно, и не онтологично. Задача в том, чтобы бороться не с природой самой по себе, а с ее искаженным аспектом, с ее косными силами, с ее ущербленными модусами. Дело в том, чтобы, - говоря словами Федорова, - "обратить слепой ход природы в разумный", чтобы "недостатки слепой природы были исправлены сознающей эти недостатки природой". Не менее характерны в этом отношении его утверждения о том, что природа для нас "враг временный, а друг вечный". Борющееся "с природой" человечество есть само ведь тоже природа в глубочайшем смысле слова. И борется оно, не ниспровергая природу, а, напротив, опираясь на нее, утверждая и прославляя ее. Нужно блюсти и ценить великую традицию мировой философии, прозревающую в природе достойную "ризу духа". Преобразование и преображение мира должно быть не борьбою с природой, а утверждением ее идеально-реального бытия.

^<<1>> Из Сборника статей, посвященных Н.Ф.Фёдорову "Вселенское дела", вып. 2. Рига, 1934 г., сс. 162-166.

^<<2>> "Мы куда большие большевики, чем сами большевики!" (фр.)