Крушение в тайге

Очерк проф. Н.В.Устрялова

("Новости жизни" 29.2.26)

На пути в Москву нынешним летом довелось мне пережить крушение сибирского экспресса. Мелькнула Смерть лицом к лицу своими бледными глазами. Не знаем, ведь, ни дня, ни часа...

Это случилось ночью, за полночь. Ехали глухою тайгой, недалеко от станции Тайга, той самой, откуда ответвляется ветка к Томску. Поезд несся быстро, полным ходом. Смотрела в окно темная и сырая лесная ночь. Звезды спрятались за облака, моросил свежий дождик. Пахло листьями и сырою корой деревьев.

Только что лег спать, придя к себе в купе из вагона педагогов, спутников по экскурсии. Засиделись там этот вечер. Пили чаек, закусывали, не спеша, надежной сибирской снедью, добытой у баб на станционных лотках. Беседовали, декламировали на память стихи, особенно, помню, сатиры Саши Черного:

    Пришел к мадонне филолог,
    Фаддей Семенович Смяткин,
    Рассказ мой будет недолог...

Вспоминали, конечно, былые годы... Вот опять в России и все кругом - свое... И впереди - Москва, дом, близкие... Так пробежал вечер, уютно и незаметно... Вагоны погрузились в ночную тишину.

Разделся, лег на свой диван, готовился заснуть. Но что-то не спалось... Разве не естественно?.. Теснились образы России, Москвы, Сибири... Мерцал лирический туман:

    Все, изменяясь, изменило,
    Везде могильные кресты,
    Но будят душу с прежней силой
    Заветы творческой мечты...

Вдруг - резкий перерыв в размеренном ритме колес. Сильнейший толчок; но первое ощущение - слуховое: что-то загудело внизу. Показалось, что вагон, на что-то с размаху наткнувшись, устремляется вниз.

Вскочил сразу, инстинктивно. Электрическая лампа ослепительно вспыхнула, больно отуманив глаза, и тут же погасла. Тьма. Вагон покачнулся в одну сторону, в другую. Казалось, вот-вот свалится в какую-то пропасть. Все это произошло мгновенно. В сознании все же успел отчетливо промелькнуть образ катастрофы, ужаса, смерти. И тут же поспешно - трагически покорное: "будь, что будет". Эти годы выработали своего рода amor fati в душе. Несколько раз качнувшись, вагон остановился; ярко, как искра, в сознании мелькнуло: "спасен". Какая напряженность непосредственных переживаний, какая их гамма на протяжении десятка секунд!..

По коридору пробежал нервно проводник и открыл одно из окон. Тут же ворвались к нам откуда-то крики ужаса, отчаяния, боли, стоны, мольбы о помощи.

- Крушение. Паровоз под откосом.

Быстро оделся. Крики усиливались, сгущалась жуть. Пришел в движение и наш вагон, оставшийся невредимым; в темноте засветились огоньки зажигающихся свечек. Мой спутник по купе, читинский комсомолец, возился у себя наверху; милый был малый.

Вышел в коридор. Забавная немка из соседнего купе топталась бесцельно у окна, и на ее старомодном, неуклюжем, провинциальном лице царили суета и тревога.

Выглянул в окно. Впереди, под откосом, лежала черная масса свалившегося паровоза и вагонов. Паровоз лежал на правом боку и еще шипел: странным и никчемным был этот посмертный признак жизни.

Вагоны сгрудились, деформировались. Оттуда и неслись ужасные вопли. Вагон с нашими учителями-экскурсантами, шедший непосредственно перед моим, стоял на рельсах и, очевидно, остался цел. Но дальше начиналась жуткая каша...

Вышел на площадку - узнать о спутниках, спутницах. Встретился с одною из них, выходящей на соседнюю площадку из своего вагона.

- Ничего, слава богу, все целы. Но там... - там что делается!

Спустились по лестничке на землю. Было темно, сыро, повсюду виднелись лужи, продолжал моросить дождик. Сиверко... Путь пролегал среди густой тайги, подходившей к насыпи близко с обоих сторон. В ночном сумраке лес казался мрачным и черным. Там и сям качались огни ручных фонариков, кругом суетились люди, переносили раненых, кустарно перевязывали раны. У всех лица серьезные, испуганные, озабоченные; в самом воздухе веет несчастьем...

В душе - смесь различных переживаний. Теснятся чувства, мысли, впечатления... Впечатления горя и страданий человеческих, мысли о хрупкости жизни, чувства... - спутанные чувства жалости к другим и невольной радости за себя: "невредим". Почему-то за это последнее, невольное, но явственное ощущение немного совестно, и хочется его подавить...

Взобравшись на телеграфный столб, кто-то из поездной прислуги разговаривал со ст. Тайга, вызывая вспомогательный поезд. Там, по-видимому, плохо понимали, он повторял, кричал, и гулко по сырому воздуху разносились звуки его голоса:

- Крушение с № 1 в 12 верстах от Тайги. Есть убитые и раненые. Паровоз под откосом. Два жестких вагона разбиты. Нужна скорая помощь!..

Тяжкое впечатление производили разбитые два вагона III кл. (по теперешнему, просто "жесткие"). Один врезался в другой, оба разрушены, или, как говорится, "превращены в щепы". Один свалился под откос, другой, наполовину смятый сзади, передним своим концом как-то нелепо взгромоздился кверху, натолкнувшись на почтовый вагон, и стоял почти перпендикулярно рельсам, неуклюжий, сломанный, беспомощный. В одном из его купе, при тусклом свете свечки, среди обломков виднелась фигура проф. Шевякова, как видно, чудесным образом невредимого.

Ходили окровавленные люди, какой-то мужчина на траве рыдал у трупа ребенка. Внизу, прямо в болоте, лежала и громко стонала какая-то пожилая женщина с раздробленными, должно быть, ногами и разбитыми ребрами. Далеко еще не все были извлечены из-под обломков, и оттуда неслись тоже стоны и крики о спасении. Заживо похороненные.

Особенно трудно было освободить машиниста, прочно придавленного какими-то тяжелыми частями паровоза, обваренного кипятком и тщетно молившего о помощи.

- Товарищи! - взывал он протяжным, охрипающим, полным ужаса и страдания голосом. - Милые товарищи!.. Скорее!.. Сил моих нет!.. Спаси-и-те! Сдавило... давит... о-о-й!..

Влажный воздух разносил крик, рассасывая его по тайге. У паровоза хлопотали, но до прибытия вспомогательного поезда сделать ничего было нельзя.

Вагоны, оставшиеся целыми, заполнялись ранеными. В моем купе лежала какая-то стонущая женщина с помятыми боками, руками и грудью. В одно из соседних отделений привели двух прелестных белокурых детей. Они быстро заснули. Как сейчас помню их лица, кудрявые локоны и жалостливый шепот вокруг них: "сиротки"... Мать и отец их только что погибли, раздавленные развалинами.

Вот жизнерадостная забайкальская учительница, с мужским почему-то именем "Степа". Еще сегодня долго беседовала с кем-то из нас. Ехала, полная планов, предвкушений "отдохнуть". Сейчас лежит с раздробленными ногами и стонет беспомощно: "ноги, ноги, куда же я теперь безногая, о-ой!"...

Вот одну из очень тяжело раненых несут на носилках. Она страшно кричит от боли при каждом толчке. Молодой парень, - может быть, сын, - идет рядом, поддерживает носилки, смотрит растерянными глазами и скороговоркой утешает, беспрерывно бессмысленно повторяя:

- Ерунда, ну, что ты, ну, зачем ты, ерунда, ну, ерунда!..

У паровоза - группки любознательных: почему крушение? Общее впечатление - сознательный умысел. Охота за экспрессами: уже не первый раз... Зачем и кому это нужно?

Люди из ГПУ с револьверами в руках на всякий случай сторожат: что, как грабеж, нападение?

Но в лесу тихо, дремлют деревья в предрассветном летнем сумраке, только разносится шум раздавленного муравейника, нашего бедного экспресса...

Пришел вспомогательный поезд, помощь наладилась. Рассветало. Кто-то уже, нацелившись кодаком, снимал место катастрофы. Особенно эффектно было запечатлеть, как паровоз, падая, вырвал рельс, погнул его, точно проволоку, и какой вид имел на этом месте путь.

Утром нас, уцелевших, отвели обратно на Анжерскую, откуда к ночи экспресс возобновил свое путешествие. Несколько десятков телеграмм полетели во все концы. Крушение обошлось людьми в 10 убитых и 30 раненых. Потом некоторые из ранен[ых] умерли.

Через месяц, возвращаясь обратно из Москвы, я узнал, что крушение, действительно, было работой какой-то преступной шайки. Однако, оно оказалось последним: всю шайку вскоре изловили.

Многие пассажиры долго еще нервничали. Не могу этого сказать про себя: последние годы приучили воспринимать человеческое горе, как нечто, лежащее в порядке вещей. Больше того: они довольно прочно научили смотреть и на собственную жизнь, как на отрадный, но уже словно сверхсметный, сверхмерный дар, и каждый новый год принимать уже не как должное, а как чью-то своеобразную милость. Чего же обижаться, когда оскудеет милостивая рука? Хорошо написал покойный Есенин:

    В этой жизни умирать не ново,
    Да и жить, конечно, не новей...

Н. УСТРЯЛОВ