Книго

Виктор Потапов.

Он назвал ее удивлением

Как космический заяц, мой корабль чертил зигзаги - от звезды к звезде, от звезды к звезде. А по пятам, не отрывая носа от следа, упорно гнался все тот же серый волк, мой вечный спутник - одиночество. И было еще неизвестно: загонит ли он меня совсем и, подняв окровавленную морду над добычей, торжествующе зарычит, или я все-таки убегу? Алмазными подвесками сверкали на черном бархате космоса звезды, без устали подмигивали, кокетливо щурились, зазывая таких бродяг, как я, но всегда оказывалось, что, кроме всесжигающего огня и ледяных унылых пустынь, у них ничего нет за душой. Эти грубые характеры были не по мне. Я желал найти мир, где между льдом и пламенем существовали бы нежные переходы: зелень травы, щебет птиц, запах жизни. Где бы стояли тихие старинные города с укутанными тенью деревьев улицами, где бы журчали, струясь в кайме древних плит и искрясь темной зеленью на солнце, прохладные воды каналов. И еще я бы хотел, чтобы там жили добрые люди. Хотя мне было бы достаточно и одного... вернее, одной... Единственной!.. Но как трудно найти ее теперь, когда мир людей расширился почти до сотни обитаемых звезд. Кто подскажет мне, возле какой из них кружится та планета, на которой живет она? Скитанья в поисках любви... Смешно и старомодно... Но чем благополучнее становится жизнь, тем больше мечтательности появляется в глазах людей, тем острее ощущается недостаток и потребность в том, что составляет главную часть человеческого счастья, в том, чтобы каждый мог воскликнуть: "Одна судьба у наших двух сердец: замрет мое - и твоему конец!" А звезды прикидывались аквамаринами, платиной и золотом, жидким огнем, рыжим пламенем, но я им не верил. Я сидел на закраине шлюзового отсека, свесив босые ноги наружу, и болтал ими в воздухе, стремясь зацепить пяткой или пальцами ершистую щетку травы, и смотрел по сторонам, морща нос от щекотки и щурясь от яркого солнца. Я вспомнил прочитанные в детстве старинные романы, пейзажи далеких планет - бездонные фиолетовые небеса, лиловые сумерки, тревожные запахи чужого мира - всегда таинственные, предостерегающие и манящие. А моя наперекор человеческому воображению была обыкновенной и доброй: голубой и зеленой. На цветах, вздрагивая крыльями, сидели разноцветные бабочки, и ветер не гнал навстречу таинственных звуков и резких дурманящих ароматов. Он приносил и пригоршнями кидал в лицо нечто более удивительное и влекущее: жужжание, стрекотанье, чертовски загадочный запах травы и дыхание земли. По привычке я протянул руку к правому запястью, чтобы нажать нужную кнопку на браслете управления и вызвать вездеход-разведчик, но передумал. Мне было жаль топтать расстилавшийся вокруг бескрайний луг гусеницами машины; хотелось идти пешком сколько могу, чтобы устать, надышаться чистым воздухом, измазать рубашку травяной зеленью, по-волчьи проголодаться и крепко заснуть. Просто идти и смотреть. Все астронавты любят смотреть, иначе они бы не были астронавтами. Странно, но, усыпив обычную осторожность, этот мир сразу расположил меня к себе, показался мне безопасным и живым, мы словно стояли напротив и дружелюбно разглядывали друг друга, и он гостеприимно приглашал войти в него. Прокладывался в мои мысли и сердце зелеными лесами, в которых созревают плоды на вечерней заре, голубыми каплями озер, лохматыми макушками холмов и отмелями широкой прозрачной реки. Я шел довольно долго, глядя, как гонит травяную волну разгулявшийся ветер, как из-под ног сердито взлетают пчелы и обиженно скачут врассыпную кузнечики, пока не наткнулся на Куклу, обычную девчачью куклу, глупоглазую, с румяными щеками, в платьице в горошек и белых штанишках. Нашел и ничуть не удивился, лишь оглянулся по сторонам. Но сразу понял, что зря: кукла была старой и давно уже выцвела под солнцем и дождем. "Люди... здесь живут люди, - подумал я, улыбнувшись. - Здесь обязательно должны быть люди", - и прибавил шагу. Планета не обманула моих ожиданий: вскоре вдали, посреди бескрайнего луга, я увидел человеческую фигуру. Она была неподвижна, словно ждала меня, а когда я приблизился, превратилась в чудесную статую девушки. Ее отлили из темной бронзы и поставили не на постамент, а прямо среди живых цветов. Очевидно, те, кто сделал ее, желали, чтобы она казалась застывшим мгновением жизни, а не металлом. И это им удалось. Сев рядом на траву и поглаживая щеку сорванной былинкой, я долго любовался ею и думал о себе. Чем дольше я живу, тем больше смысла нахожу во всем, мимо чего раньше пробегал, не замечая. Вся окружающая красота была лишь обрамлением моих чувств, желаний, мыслей, дел. И Гамлет появлялся только для того, чтоб передать мне свой мучительный вопрос, и прочие, кто мыслил, грезил и мечтал - чтоб стать лишь подтверждением на меня сошедших откровений. Природа тоже обретала ценность и звучание тогда, когда в траве поблизости скрывалась чья-то тонкая рука, и пальцы нежные, как нерв любви, тянулись медленно ко мне сквозь стебли, и цветок клонился, накрытый краем платья. И все это чудесно обнимало голубое небо, уединение и безмятежность душ. Что изменилось?! Мне кажется, я просто начал понимать немыслимую красоту и сложность мира. Полуденное солнце горячими оранжевыми пятнами лежало на сомкнутых веках, грело поднятую вверх голую пятку, пальцы, словно в сырой мех, зарылись в траву, и с каждым вздохом в меня вливались покой и светлая надежда. Загородившись ладонью, я открыл глаза и посмотрел на статую девушки. Прижав согнутые пальцы к ключице, оттягивая ими край тонкого платья, она плыла навстречу застывшим в небе облакам. Налюбовавшись ею, я поднялся, сорвал росший рядом понравившийся мне цветок и вставил его между пальцами статуи. Погладив на прощание ее по нагретой солнцем щеке, я пошел дальше. Опять навстречу заскользил нескончаемый луг - трава и цветы, цветы и трава - зеленая бесконечность, щекочущая щиколотки и жужжащая над цветами. Я прошел совсем немного, как вдруг ужасно захотелось скорее попасть туда, где живут люди, сделавшие куклу в полинявшем ситцевом платье; и чудесную бронзовую девушку. И планета снова услышала меня: сказка кольнула слепящим лучом, заставив зажмуриться ровно на миг, затуманила горизонт и растаяла, открыв моему взору беспорядочно рассыпавшиеся по далекой опушке дома. Они стояли прямо среди нетоптанных трав, словно только что опущенные сверху чьими-то руками. Оглядевшись, я подошел к одному из них, который сразу же мысленно окрестил "деревенской гостиницей", и, отворив заскрипевшую дверь, вошел внутрь. После яркого света меня ослепил полумрак, и лишь минуту спустя я разглядел тяжелые дубовые столы, темно-оливковые стены с коричневыми узорами старого дерева и желтые, почти белые доски пола, прохладу и шершавость которых я ощущал ступнями. Один из столов был накрыт, но как-то странно. Все кушанья и напитки, недвусмысленно приглашая присоединиться к их вкусной компании, сгрудились вокруг одного прибора. Второй же, обнимая тонкими серебряными руками голубую тарелку с волнистыми краями, сиротливо стоял напротив. За обедом он скрашивал мое одиночество, невольно заставляя видеть изящные бронзово-смуглые кисти, беззвучно движущиеся над столом. Поев, я сдвинул в сторону посуду и, положив голову прямо на стол, закрыл глаза; прижавшись щекой к шершавой теплой доске, долго водил по ней пальцами, ощущая каждую заусеницу и вмятину, вдыхая запах недавно вымытого и отскобленного ножом дерева. Когда я проснулся, за окном длинными тенями подкрался вечер. Я вышел на крыльцо и сел на ступеньку. Обняв колени, я молча смотрел, как растут тени и чернеет понемногу трава, пропитываясь сумраком, и вспоминал слова из любимой книги: "Он просидел за столом до утра, заснул, положив голову на руки, потом проснулся и увидел, что наступило утро. Он встал, вытер лицо ладонями. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. Стараясь не глядеть на незнакомую комнату, где он прожил много лет, перешагивая через бумажный мусор и заскорузлые холсты, он вышел из квартиры и запер ее на ключ. Когда он вышел из парадного, в уши ему кинулся негромкий призрачный шум улицы. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. Слышался шум работ, звенели трамваи. Он достал из кармана ключ от квартиры и, пройдя к краю тротуара, опустил его в ближайший водосток. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. Надо было жить. Звенели трамваи..." Ведь и я точно так же опустил ключ от незнакомой мне квартиры, в которой прожил многие годы, в водосток и, кажется, выиграл. Я жил! Мне уже не было скучно с самим собой. Что-то неуловимо и в то же время значительно изменилось. Я подумал: ведь, в сущности, человек только три раза в жизни видит и чувствует окружающую его красоту: в любви, одиночестве и старости - в этих состояниях прозрения, которые приходят к нам... Так, в приятном оцепенении прошла целая вечность, пока небо не сделалось из синего черным и на нем проступили звезды, а из лесу начал выползать туман. Обхватив себя за плечи, я почувствовал, что замерз, и, вздохнув, поднялся и вошел внутрь "деревенской гостиницы". Неяркий мягкий свет, шедший из стен и потолка, подчеркивал уютную теплоту жилья, отделяя его от черной, холодной ночи. Неведомо кем накрытый стол и тихая музыка приглашали к ужину, но я не притронулся ни к чему. Пройдя в дальний конец зала, где скрипучая деревянная лестница обвивала толстый резной столб, я поднялся на верхний этаж и очутился в коридоре, в который выходило несколько дверей. Толкнув ближайшую, я вошел и оказался в небольшой комнате. В ней все было просто: стол, на нем ваза с огромным букетом цветов - осколком дневного луга, кровать, шкаф и стул. Подойдя к столу, я наклонился над цветами и обнаружил среди них точно такой же, какой я подарил бронзовой девушке. Впервые за вечер я вспомнил о ней, представив, что сейчас, ночью, она стала совсем черной и, как Бегущая по волнам, беззвучно скользит по темной траве, которую гонит ветер. Продолжая думать о ней, я разделся и лег. Затем протянул руку к вазе и вынул из нее цветок. Капли воды, стекая по стеблю, защекотали подбородок, грудь, заскользили по шее. Я закрыл глаза и ощутил себя усталым и счастливым. Казалось, этот удивительный мир, проникнув в мое сердце, вычерпал из него всю тоску и одиночество, собранные в разных закоулках вселенной за долгие годы скитаний, и вылепил из несбывшегося этот день и эту ночь. Я лежал не двигаясь в темноте, и сон не шел ко мне, не желал пустить в лабиринт своих владений. Мои мысли вновь вернулись к девушке на лугу. К ее расслабленной руке, зацепившейся тонкими пальцами за вырез платья и приоткрывающей нежную округлость груди, к ее живой красоте, запечатленной в застывшей бронзе. Всего три удара сердца отделили мысль от случившегося: скрипнула негромко ступенька внизу, прозвучали легкие шаги по лестнице... и в проеме распахнувшейся двери появилась Она. Тихо. Только луна дрожала бледными пятнами на вершинах ее грудей... Она сохранила все солнечное тепло, которое вобрала в себя днем, и теперь отдавала его мне. Она была пламенем костра, у которого я грелся и которому поклонялся, как древний охотник. Я подумал - вот истинное огнепоклонничество! Она была ведьмой, и время повиновалось ей, то растягиваясь долгими ласковыми часами, то сжимаясь в тугой комок, бьющийся в горле, в бешеную скачку диких коней, стремящихся разорвать меня изнутри острыми зубами, разметать черными копытами - неуловимо менялась каждый миг, становясь то холодно-спокойной, то трепетной и сумасшедшей, то податливой, то твердой, как бронза. Она была женщиной, которая любит. Утром меня разбудили странные нежные звуки. Осторожно, чтобы не потревожить мою ночную гостью, я поднялся, подошел к окну... и замер, пораженный. Поселка больше не было. В легкой утренней дымке передо мной раскинулся прекрасный город. Невысокие здания, словно вырезанные из хрупкого золотистого камня, скрывались среди чуть тронутой осенью зелени, белесый туман висел, затаившись в тенистых улицах, размывая очертания домов и деревьев, а разноцветные остроконечные крыши с широкими и волнистыми, как оборки, краями были залиты ярким солнцем. И на каждой, сверкая множеством граней, нежно и певуче звенели под порывами ветра большие хрустальные шары. Я взял Ее за руку. Ее, чье имя - Та, которую я люблю, - и мы пошли по улицам старинного города, в котором никто не жил уже добрую сотню лет, где мостовая была покрыта тонким слоем песка и между плитами пряталась яркая зелень. Мы заходили в дома, нас окружали чужие вещи, безмолвные и преданные навеки, залитые синим светом, струившимся сквозь цветные стекла овальных окон. Причудливый орнамент покрывал золотистые стены. Живой волной скользили голубые яркие линии, затем в их бег ненавязчиво вплетались сиреневые эллипсы, кольца, желтые треугольники и зеленые квадраты. Рисунок сужался, темнел, становился пронзительным, ярким и неожиданно разбегался замысловатым узором беспомощных розово-фиолетовых овалов. И постепенно, то накатываясь, то исчезая, в голове начинала звучать тихая и чистая мелодия, послушная изгибам линий, гамме цветов. Каждый дом пел свою песню, мурлыкал, наигрывал, сообщая о сегодняшнем настроении своих хозяев. Сегодняшнем... но какого дня? Какого столетия? Какой вечности?.. Порывами налетал ветер, и тогда по мостовой, словно акробаты, кувыркались послушные бурые листья. Ветер носился по улицам, поднимал пыль и, бросая ее пригоршнями в хрустальные шары на крышах, тут же затихал, чтобы послушать их призрачное звучание. И вновь срывался и мчал, посвистывая и гудя в узких переулках, замолкал, выносясь на берег древнего канала, и, перепрыгнув его, петлял между изгрызенных временем рыжих холмов. Иногда ему надоедала эта извечная игра, и он начинал путать Ее волосы, бросая лукаво их мне в лицо, и, обидевшись на наше к нему равнодушие, затаивался и дышал из древних стен и плит неуловимо-изменчивым и временами как будто знакомым запахом молчаливой тайны. Пришел и прошел день. В "деревенской гостинице", приготовленный заботливой рукой, нас ждал ужин. Звучала музыка. Три неизвестных инструмента, взволнованно перекликаясь, сплетая голоса, кружа, тоскуя, пели о несбыточном - о любви, о вечности, о тоске, которая летит по вселенной, призывая - где ты любовь, где ты?.. Ее тонкие пальцы лежали у ножки бокала, еле заметно подрагивали, мягкий свет переливался в перламутре ногтей. И все вместе: музыка, белизна затканной гладью скатерти, бледное золото шампанского в бокале и Ее рассеянная красота поднимали во мне уверенность в чудесности нашего будущего и обязательном немыслимом счастье. Утром, когда я проснулся, то долго не открывал глаза, чтобы еще хоть немного продлить ощущения ночи. Мои мысли бродили где-то в закоулках воспоминаний, они были огромны, и я растворялся в них так окончательно, что долго не мог вернуться. Открыв наконец глаза, я увидел - на столе в треугольнике солнца, прорывающемся сквозь, кружево ставня, сидела бабочка. Она возвратила меня к реальности и делам. Подойдя к окну, я вздохнул полной грудью - воздух был теплый и сухой. "Уже позднее утро", - подумал я, ни на секунду не удивившись, почему я один, лишь легкая грусть - воспоминание неповторимого и прекрасного - наполняла мою грудь всю обратную дорогу. И еще жаль было цветок, вечером он был в вазе, но теперь исчез, и мне нигде не удалось отыскать его. Идя через бескрайний зеленый луг назад к кораблю, я волновался: как в этом однообразном зеленом море найду одно-единственное нужное мне место? Но что-то подсказывало мне - найду. Я знал это не разумом, а чем-то иным, внутри себя, и не задумывался над тем, как разделить все происшедшее на правду и сон. Словно в колдовском танце они слились в одно: бесконечно неправдоподобную и в то же время реальную грезу. Разум мой не верил, но сердце знало. И им обоим было необходимо, чтобы эта правда или ложь (пусть ложь!) повторилась еще раз. Необходимо! И что-то твердило, убеждая - повторится. Теперь мне было понятно, что сталось со многими, кто канул в бездне пространства. Одинокие планеты завлекли и соблазнили их, воплотив их мечты и мысли, превратили красивую бронзу в живое счастье... Как прежде она стояла нагретая солнцем и смотрела куда-то, чуть раздвинув в улыбке губы. Почти как прежде. Потому что пальцы ее сжимали уже не один, а два цветка! Я подошел и поцеловал ее в губы. Нет, мне не показалось, что они ответили, но я знал, что ответят, знал, что вот наконец и я, словно почтовый голубь, куда бы ни залетел, всегда найду дорогу домой, на эту планету, которую после всего случившегося назвал Удивлением. Буду летать, но всегда возвращаться, потому что теперь есть куда, потому что я открыл наконец свой мир, тот, хотя и иллюзорный, но мир подлинных чувств, тот животворный родник, где я обретал сам себя, чтобы жить и быть сильнее в реальном мире. -------------------------------------------------------------------- "Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 27.07.2001 18:22

Книго
[X]