В начале своих занятий этим циклом статей я, ища в Интернете что-нибудь о Блейке, не наткнулся на слова о нем и “о непосредственности чувства, которой следует дорожить больше, чем любыми ухищрениями” (http://www.krotov.org/libr_min/o/orwell/blake1.html). Так хоть теперь пусть они сработают – для открытия художественного смысла “Евразии” Николая Огнева (http://www.magister.msk.ru/library/prose/ognen001.htm).

Это восемнадцатилетняя девушка едет к жениху, поручику Раздеришину, в запасную бригаду, тренирующуюся за две тысячи верст от русско-германского фронта. Идет первая мировая война.

И правильно. Потому что его мировоззрение,- по крайней мере в “Евразии” это запросто видно,- есть мировоззрение разочаровавшегося в действительности и нашедшего спасение в “непосредственности чувства”.

На тренировочном фронте, хоть Валюська и испугалась, хоть там и случился эксцесс – стреляли по своим, - там с Раздеришиным ничего плохого не случилось. И дуэли с их общим другом Арбатовым – тоже. Потом идет скачок сюжета, который я смог понять лишь порывшись в истории. Видно, на фронт Раздеришин попал – на русско-турецкий; видно, бежал в Турцию от русской революции; видно, примкнул к турецкой революции, так как она вылилась из национально-освободительной борьбы против Антанты, помогавшей Греции урвать себе западную Анатолию. Сюжет с тренировочного фронта сразу бросает нас, читателей, в Турцию, где Раздеришин, партизаня, остается невредимым и там. Непосланное (и недописанное) письмо Раздеришина Арбатову показывает, что тот, влюблен в Валюську, остался в России и, видно, на Валюську имеет виды. И, чувствуя это, Раздеришин ему грозит. А сам изменяет Валюське с турчанкой (он ее называет Евразией), подкармливающей партизан, взрывающих мосты. Потом опять скачек сюжета. Раздерихин, видно, нелегально вернулся в Россию; видно нашел отца Валюськи. А тот теперь поп при кладбище. В склепе сделал себе,- думает, тайком,- кабинет, где пьет немилосердно. Там и Раздерихина спрятал и поит. Обрывками, как и все в повести, идут советские будни: ночные расстрелы-похороны на кладбище, гуманные – с попом; в мастерской субботник, мучительно затянувшийся до ночи, но кончившийся все же победой – починили-таки мотор… Монтажом – наутро: Раздерихин просыпается в склепе, вспоминает, что приходила – ругаться на попа-пропойцу – Валюська; не узнала Раздеришина, ушла; намек попа на Арбатова с Валюськой. Все - кошмар.

Взорвать себя (последняя шашка с Анатолии осталась)?.. Валюську этим не проймешь. Взорвал склеп. Люди решили – опять пацаны балуют. По случаю успешного завершения субботника за кладбищем заиграл оркестр на платформе, с броневиком, с людьми, может, и Валюська там…

Нет оптимизма в замысле повести. “Романтики являлись пасынками эпохи”,- писал Затонский про XIX век. (А Уильяма Блейка похоронили в безымянной яме для нищих.)

Инструментом для открытия художественного смысла здесь, видите, опять явилась Синусоида идеалов (см. “Акт 4-й”, “5-й”). Человек, автор, оказался способным разочаровавшись в действительности, внешней, найти нечто позитивное, в действительности внутренней, так сказать, и – жить, творить, выражать себя. И это повторяется в веках: колебание от коллективизма к индивидуализму через средние состояния. Потому и можно с помощью мыслей об искусстве одного века вскрывать сокровенное искусства другого века. Словами о Блейке – идеал Огнева. На спускающейся ветви Синусоиды - оба. Может, на разной глубине спуска они, но все же…

И вот бы хорошо, чтоб поймал меня кто-то и возопил: “У вас же и Бабель в “Акте 21-м” тоже на спускающейся ветви! А вы его как исторического оптимиста, сына эпохи, резко отличаете от Огнева, как пасынка той же эпохи. Как же так?!”