Книго

---------------------------------------------------------------
     

Дина Рубина: home page http://dinarubina.by.ru/

     Кн. "Когда выпадет снег": рассказы. повести. -
     Изд. Екатеринбург:У-Фактория, 2001.
     OCR: Лариса Петрик.
---------------------------------------------------------------
     До  сих  пор не  могу понять, что же заставило меня эти дурацкие штучки
взять... Забрать... Да что там церемониться! - украсть.
     Да-да,   налицо   была   кража.  Пусть  ерундовая,   пусть  совершенная
восьмилетней  девчонкой,  но  все же  кража.  Было  бы  понятно,  если  б  я
использовала  их  по  назначению.  Все  знают, какой интерес  проявляют даже
маленькие   девчонки  ко  всякой  косметической  чепухе.  Так  ведь  нет!  Я
вытряхивала вязкий яркий брусочек  губной помады сразу же, выйдя за калитку,
-  наивная  неосмотрительность! И  тут  же,  прополоскав блестящий  патрон в
прозрачной воде арыка, мчалась домой, ужасно довольная приобретением.
     Смешно сказать! Меня волновал  прекрасный, как  мне  казалось,  женский
профиль,  выбитый на крышке  патрона. Четкий античный профиль с малюсенькими
пластмассовыми кудряшками. И забавлял стаканчик, действовавший в патроне как
микроскопический лифт.  Он подавал вверх  оранжевый столбик помады к толстым
морщинистым губам учительницы.
     Она это  делала  с  аппетитом.  Когда мое и без того  немощное внимание
совершенно  оскудевало и  моя кофта,  покрытые  цыпками  руки с обгрызенными
ногтями, нос и язык начинали интересовать меня явно больше, чем клавиатура и
нотная грамота,  учительница вздыхала, протягивала  к окну белую ватную руку
и, достав из-за решетки патрон с губной помадой, приступала.
     -  Ну,  навай... навай... -  лениво бормотала она,  глядя  в  маленькое
зеркальце  и  священнодействуя  над  губами  -  то  округляла  их  бубликом,
закрашивая  углы  рта,  то сочленяла,  старательно вымазывая  верхнюю губу о
нижнюю. - Четвертым и пятым пальцами попеременно... Они никуда не годятся...
Раз-и, два-и... Считай вслух!
     Я  ненавидела  свои  четвертый  и пятый  пальцы.  Они  были  не  только
отвратительны сами по себе - слабые, путающиеся между черными клавишами, они
еще были предателями  и притворщиками. В обыденной жизни эти пальцы ничем не
давали знать о себе, не выпячивались, не лезли не в свое дело.
     Стоило же только им завидеть клавиатуру - наглей и противнее четвертого
и пятого пальцев на свете ничего не было. Они нажимали не  ту ноту, а если и
попадали, то слишком слабо. Быстро играть они не могли, а  если требовалось,
то за  компанию прихватывали с собой массу ненужных  звуков. Даже если у них
не  было своего дела в данный  момент, они просто нахально торчали в  разные
стороны, как сломанные велосипедные спицы. И вообще  я прекрасно  сознавала,
что мне в жизни не подняться до таких высот, как "Элизе".
     Учительница  изредка  присаживалась  к инструменту и каждый  раз играла
одно и  то  же - прекрасную и труднейшую,  как мне казалось, пьесу Бетховена
"Элизе". Лицо ее в  эти моменты  выражало  лень и  спокойствие,  она как  бы
говорила: "Видишь,  бестолочь,  как  можно  играть!" И действительно, играла
хорошо, хотя было совершенно непонятно, как  умещались ее толстые  пальцы на
клавишах.
     Нельзя  сказать,  что  я  ненавидела  занятия  музыкой  или  не  любила
учительницу.  Мое  отношение  к этому делу  можно было  бы назвать  чувством
обреченности. Так было нужно - заниматься музыкой, как мыть руки перед едой,
а ноги перед сном. Уж очень мама  хотела этого. К тому  же мы  успели купить
инструмент,  а  бросить  занятия  при   стоящем   в  доме  инструменте  было
кощунством.
     Мне   передавался  мамин   священный  ужас  перед  торчащим   без  дела
инструментом, словно он мог служить укором не  только маме, но и мне, и даже
когда-нибудь  моим детям. Таким  образом, моя  музыка убивала  двух зайцев -
оправдывала покупку пианино и, по  выражению папы,  сокращала  мое "арычное"
время.
     Дом учительницы  находился в нескольких трамвайных остановках от нас. А
поскольку  я из  дома  выпускалась мамой с космической  точностью, то  почти
всегда попадала на один и тот же трамвай с веселым  кондуктором.  То есть он
не был веселым, он был как бы веселым. И покрикивал всегда одно и то же.
     - А ну, кто храбрее, кто смелее? -  и зорко поглядывал на пассажиров. -
Кто билетики возьмет?
     Пассажиры  смеялись и  брали  билетики. И никто, казалось, никто, кроме
самого  кондуктора  да еще  меня,  не замечал эту подлую,  низкую  игру, это
издевательство  над людьми  и презрение  к ним. А между тем  было совершенно
очевидным, что подразумевалось под веселым покрикиванием.
     "Это как  будто  я с вами шучу так, канальи... -  подразумевалось. - Но
ведь и вы и  я понимаем, что все вы  ба-альшие мерзавцы и норовите  проехать
бесплатно, пока вас не прижмешь".
     Подразумевалось еще  много  другого,  чего я выразить и объяснить самой
себе не могла, но остро чувствовала.
     Вообще  в то время я очень остро чувствовала не только всяческую ложь и
натянутость в отношениях между людьми, а даже весьма критически относилась к
некоторым  общепринятым  между взрослыми  словам.  Многое  меня  коробило  и
приводило  в  сильнейшее  недоумение.  Так, например,  когда  однажды  папа,
рассердившись на моего дядю, крикнул: "Ноги моей не будет в этом доме!" - я,
помню, сильно удивилась  и долго размышляла над  тем, почему мой честный и в
общем-то толковый  папа несет такую дикую  чушь.  Ведь можно сказать просто:
"Больше  я  туда  не приду". По этому поводу я  представляла  почему-то, как
папину  ногу  осторожно  и  бережно отделяют от  него  и  торжественно несут
куда-то, а папа, обнаружив  ошибочность  маршрута,  отчаянно  машет руками и
кричит: "Нет-нет! Не туда! В этом доме ноги моей больше не будет!"
     Маленький,  в две комнаты, с застекленной терраской дом, в котором жила
учительница с мужем, завершал собой тихий тупичок.
     Толкнув изумрудно-зеленую калитку, я попадала  во  двор, который нес на
себе отпечаток некой тайны. Здесь  даже в самые знойные дни было прохладно и
тенисто. Весь  двор  поверху перекрывали густо разросшиеся виноградные лозы.
Они карабкались  по специально  врытым для них деревянным кольям,  стелились
сверху по перекрытиям, свешивая, словно в изнеможении, щедрые райские кисти.
Жемчужно-зеленоватые  "дамские  пальчики";  круглый,  лиловый, с  прожилками
"крымский"; черный "бескосточный"...
     Кажется, виноградные лозы забирались  даже на крышу  и  там  продолжали
свое греховное пиршество с упоительно знойным солнцем.
     Вспугнутые ветерком листья о  чем-то суетливо лопотали, тщетно  пытаясь
спрятать редкие солнечные блики. Ослепительные белые блики плясали по рыжему
кирпичу дорожки, по моей неприкрытой макушке, по нотной папке.
     К  деревянным  перекрытиям  всегда  была  прислонена  грубо сколоченная
лестница.  На  ней  стоял  муж моей учительницы  -  грузный,  плохо выбритый
пожилой человек  в  синих бриджах  и голубой  майке. Он все время  возился с
виноградом -  срезал спелые гроздья, подвязывал лозы. Иногда я видела его на
крыше. Наверное, он и там контролировал тайную виноградную жизнь.
     Муж моей учительницы был удивительным субъектом. Он  никогда не замечал
меня, не  отвечал на  мои  неизменно  вежливые  приветствия,  продолжая свою
нескончаемую  возню  с виноградом.  Но  когда,  отсидев положенную  дозу  за
инструментом, я направлялась к калитке, каждый раз происходило одно и то же.
     Муж  моей учительницы, почему-то  воровато оглянувшись  на зарешеченное
окно  комнаты, молча хватал меня за руку и совал  большую виноградную кисть.
Лицо при этом ничего не выражало и было скорее сердитым, чем добрым.
     Всучив виноградную  кисть,  он,  так  же  воровато поглядывая  на окно,
подталкивал меня к калитке, мол: "Иди, иди, знай свое дело..."
     Пролепетав "спасибо",  я  выскакивала за  калитку  и  несколько  метров
мчалась по инерции.  Затем тормозила и  шла медленно, неторопливо отрывая от
кисти и отправляя в рот по ягодке.
     Скоро я настолько привыкла к виноградному подношению, что, проходя мимо
мужа моей учительницы, чуть-чуть замедляла шаги, опасаясь,  что он не успеет
схватить меня за руку.
     Помнится, довольно длительное время муж учительницы служил мне объектом
для  размышлений.  Мне казалась удивительной  пропасть  между  самим  фактом
дарения  винограда и тем  выражением лица, которое  сопровождало  этот  факт
дарения.  Я  размышляла:  кто  он  - злой  человек,  которого неведомая сила
заставляет  угощать меня виноградом,  или, наоборот,  очень добрый  человек,
которого  опять-таки  неведомая, на  этот  случай уже злая сила,  нарядив  в
дурацкие бриджи и майку, заставляет хранить молчание и угрюмость на небритом
лице.
     Я была  довольно  занудной  ученицей, поэтому весьма  извинительно, что
время от времени моей учительнице осточертевало возиться со мной.
     -  Этот  такт повторить  двадцать раз, - говорила  она  и  выходила  из
комнаты. Мне  казалось,  что  выходит она в тенистый виноградный  дворик для
того,  чтобы  зарядиться спокойным теплом летнего дня, насладиться  зрелищем
виноградного  изобилия  и успокоить  себя, что занятия с бездарной  ученицей
дело преходящее.
     Я   же  равнодушно  повторяла  нужный  такт  ровно   столько,   сколько
требовалось, при этом блуждая взглядом по стенам, глядя в окно.
     И вот так-то однажды я и обнаружила  между решеткой и оконной рамой то,
чему  раньше  совершенно не  придавала  значения. Патроны  с губной помадой:
красные, блестящие желтые, белые - лежали, казалось, никому не нужные и даже
слегка  запыленные. Но  поразила меня не столько  их кажущаяся ненужность  -
нет, я знала, что  учительница  тщательно ухаживает за своими губами, - а их
количество. Зачем столько помады для одного рта?
     Доиграв такт ровно  столько, сколько полагалось, я встала из-за пианино
и, ощущая некоторое деловое нетерпение, стала осматривать все это богатство.
     В какой момент мелькнула у меня мысль о том, что  недурно бы иметь хотя
бы одну  такую вещичку? Каков был ход моих рассуждений? И вообще  знала ли я
тогда, что взять чужую вещь это значит - украсть?
     Да, конечно,  я знала,  что не  следует брать чужого.  Без спроса. Но о
каком спросе могла идти речь при таком  количестве одинаковых  губных помад?
Ведь их было так много! Чуть ли не семь-восемь... Словом, я выбрала для себя
самый, на мой взгляд, скромный - белый патрон и сунула его в карман платья.
     В нашем огромном дворе, кишащем ребятней всех возрастов,  мое имущество
имело  огромный  успех.  Я и  сейчас  отлично  помню,  что провела блестящую
коммерческую операцию, выменяв на патрон две Колькины пуговицы. Эти пуговицы
- большие, покрытые сверкающей желтой краской, особенно ценились у нас, даже
играли роль денег. Имея несколько  таких пуговиц,  Колька мог заполучить  на
время у Жирного кожаный мяч. Словом, человек, обладающий  двумя-тремя такими
пуговицами, был в нашем дворе влиятельной личностью.
     Гораздо позже, изучая  в консерватории политэкономию, главу "Деньги, их
происхождение", я поняла, в чем заключалась сила Колькиных  пуговиц и почему
они у нас выполняли функцию денежных единиц. Ведь их не каждый  мог иметь, а
уж  доставать  - только  сам  Колька,  который  срезал роскошные пуговицы  с
материного пальто.  Делал он  это время  от времени  и, по-моему, по  той же
причине, по  которой я  брала  патрончики с  помадой.  Пуговиц,  на  Колькин
взгляд, тоже было много. Чуть ли не девять-десять.
     В другой  раз  у  учительницы я  уже  не затруднялась рассуждениями,  а
просто выбрала патрон покрасивее, считая себя  компаньоном по владению этими
штучками. Я думаю даже, что рассуждала весьма логично, ведь у учительницы их
было все еще много, а у меня только одна.
     А в следующий раз я просто решила, что будет справедливо, если красивых
тюбиков с губной помадой  у нас  с  учительницей станет  поровну. Коричневый
пластмассовый патрон проследовал в мой карман.
     В это  время со двора возвратилась учительница. Я очень спокойно сидела
на крутящемся черном табурете,  положив руки на клавиатуру. Учительница села
на свой стул рядом и помолчала.
     - В последнее время, - мягко и лениво, как всегда, проговорила она, - у
меня стала пропадать губная помада... Ты не знаешь, кто ее крадет?
     Что удержало  меня от признания? Страшное слово, которое она употребила
для  обозначения  пропажи  и  которое  никогда  не  приходило  мне в  голову
применительно к моим действиям? Или нечто другое?..
     Моя учительница,  говорящая  и двигающаяся всегда  лениво и мягко,  как
сытая кошка, и на этот раз была так же мягка и ленива. Но совсем по-другому.
Ее мягкость была затаенной готовностью рыси к прыжку.
     Но в тот момент  я ничего не могла объяснить себе,  только чувствовала,
что начинает происходить что-то очень тяжкое и  неприятное. Это и  заставило
меня  молча мотнуть головой,  успокоив себя, правда,  тем, что потом  я  все
улажу.
     - Не знаешь... А  это что? - И она молниеносным, но в то же время очень
мягким  движением сунула руку  в  мой  карман  и  вытащила  патрон с  губной
помадой.
     Я молчала. Самое интересное заключалось в том,  что мне  было стыдно не
столько потому, что меня  уличили  в  краже,  сколько  потому, что я  врала.
Противная, очень противная штука вранье!  Все мои  мысли в этот момент  были
заняты не преступностью  кражи, а преступностью вранья.  Моей же учительнице
было наплевать на вранье, она словно  и не сомневалась, что так  и будет. Ее
возмущение было сфокусировано на факте кражи. Вот так мы и  сидели несколько
минут, не зная, с какого конца подойти друг к другу.
     -  Это кошмар... воровать! - наконец  сказала она.  - Куда смотрят твои
родители... Ты ведь, наверное, везде воруешь?
     - Нет! - простодушно возразила я, удивляясь про себя, что вот далась же
ей  эта  кража, в  то  время как  я  ужасно наврала!  И так  же  простодушно
добавила: - Я их вам назад принесу, они мне больше не нужны. Заберу у Кольки
и принесу...
     - У какого Кольки?! - негодующе и брезгливо спросила она.
     - С нашего двора. У него отец с одной рукой, - охотно объяснила я.
     -  Что за чушь!  -  она оскорбилась, по-моему,  за то,  что я никак  не
хотела проникнуться всем ужасом своего порока.
     - Он  на  фронте был,  в  танке  горел! -  сказала  я,  в  свою очередь
оскорбляясь за Колькиного отца.
     - А раньше тебя никогда не ловили  с  поличным? -  с интересом спросила
она.
     - Нет!  - поспешно  ответила я, наивно полагая, что мой ответ разуверит
ее в предположениях касательно  моего  прошлого. Кроме того, мне активно  не
понравилось слово "с поличным". Я как будто интуитивно чувствовала, что  оно
не  имеет  ко  мне никакого  отношения,  и, наверное,  поэтому так поспешила
отмежеваться от него.
     - В тебе вообще есть много такого... неприятного... - строго и вместе с
тем  лениво  продолжала  она.  -  Я  бы  даже сказала...  авантюрного!  Вот,
например,  я уже  несколько  раз  наблюдала  из  окна,  как ты  выпрашиваешь
виноград у Петра Матвеича. А это  очень, очень некрасиво! Неужели  твоя мама
не покупает виноград?
     - У какого Петра Матвеича? - тупо переспросила я на всякий случай, хотя
уже догадалась, что она  имеет в виду своего мужа. Но  на это оскорбительное
обвинение  промолчала,  удерживаемая,   по  всей  видимости,  чисто  детской
порядочностью и еще каким-то смутным чувством сообщничества с ее мужем.
     Через   несколько   минут  ее   возмущение   и  брезгливость  сменились
озабоченностью моей дальнейшей судьбой.
     -  Это ужасно...  ужасно... - повторяла она, пригорюнившись, машинально
ковыряя  карандашиком  между  клавишами. Я смирно  сидела рядом,  напряженно
вытянув спину, уже не  веря, что  где-то есть  пыльные улицы  со  свободными
людьми, что где-то есть наш двор  и наша квартира.  - Да, ужасно... Что же с
тобой будет? Послушай, девочка, а ты не больна?
     - Нет! - удивившись, ответила я. - Почему больна?
     - Есть такая болезнь - клептомания. Когда человек и рад бы не воровать,
да не может. Болезнь, понимаешь?
     Нет, я такого не понимала.  Болезнь - это дело вполне определенное. Это
когда опухают гланды и я не иду в  школу. Или  когда у мамы бывает сердечный
приступ и она вызывает врача, чтобы он  дал ей "бюллетень" - синюю бумагу, в
которой написано, что мама действительно болела, а не валяла дурака.
     - Это очень  серьезная болезнь, -  продолжала моя учительница, вроде бы
даже увлекаясь. - Ею один граф  болел. Богатый был, именьями владел, а вот у
приятеля нет-нет да что-то стянет. Хоть коробок спичек, а стянет!
     Я подумала, что граф был порядочный дурак и что интересно, если человек
украдет,  скажем,  велосипед, даст  ли  врач  ему  бюллетень? Ведь  если это
болезнь?..
     Но чем дольше  я об этом думала, тем хуже мне становилось. Я со страхом
стала прислушиваться к себе - не  хочется ли  мне  еще что-нибудь украсть  у
моей учительницы? Но красть  больше  ничего не  хотелось,  а хотелось только
скорей убежать отсюда и никогда больше не возвращаться.
     Вскоре  пришел  следующий  ученик,  но учительница  так увлеклась  моим
воспитанием, что,  не  обращая  на  него внимания,  продолжала,  то с ужасом
раскрывая глаза, то зажмуривая их, что-то говорить.
     Впрочем,  я  уже не слушала ее. Все больше напрягаясь, уже  не на шутку
прислушиваясь к своим ощущениям и  желаниям,  я молча  стала собирать ноты в
папку.
     -  Да, так  вот, - сказала она, - помада стоила, -  она  задумалась,  -
впрочем, я  ее почти использовала.  В общем, передай маме, чтобы прислала  с
тобой три рубля. Или нет, я напишу ей записку, а то ты не передашь.
     Выйдя на  террасу,  я  тут же  развернула  записку. Там было  написано:
"Уважаемая такая-то! Ваша дочь ворует. У меня она украла три шт. губной пом.
Прошу возместить три руб. И заняться воспитанием своего реб.".
     Свернув  вчетверо  записку  и  сунув  ее в  папку,  я  медленно пошла к
калитке.
     Когда я поравнялась с мужем учительницы и он, как всегда, стал совать в
мою  руку  теплую   от  зноя  кисть  винограда,  я,  словно  проснувшись,  с
отвращением оттолкнула его и помчалась по дорожке к калитке.
     Тогда я не оглянулась на него. А сейчас, много лет спустя,  думаю: если
бы оглянулась, что увидела бы на его лице? Недоумение, досаду? А может быть,
боль и тоску бездетности? И еще многое-многое другое?
     Нет, конечно,  нет. Все это только мое  воображение. Скорее  всего,  он
просто рассердился на глупую невоспитанную девчонку.
     Свой путь домой  я помню до сих  пор. Я даже  помню,  о чем думала. Мне
было  так плохо, что  я даже не плакала. На трамвае  я  не  поехала, а пошла
пешком кружным путем, через базарчик,  чтобы  не так скоро прийти  домой. На
базарчике  я  останавливалась  перед   горками  золотисто-оранжевой  кураги,
черного кишмиша, крупных орехов и с тайным страхом и тоской спрашивала себя:
что из этого мне хочется украсть?
     Перед  деревянной  скамьей  с  аккуратной, нарезанной  большими  кубами
сушеной  дыней я стояла так долго,  что молодой веселый  узбек в черно-белой
тюбетейке отрезал ножом кусок и протянул  мне: "Эй, кизимка!" - на что  я, в
ужасе замотав головой, попятилась и побежала через базарчик.
     - Что так долго? - спросила мама, открыв дверь. - Зазанималась?
     "Бедная  мамочка..."  -  подумала  я,  почему-то  очень  жалея  ее.  Мы
пообедали без папы, который в тот день задержался на работе, и я стала молча
собирать со стола.
     Видя, что  я  иду  мыть посуду, мама,  как  всегда,  на  всякий  случай
сказала: "Вымой  посуду..." -  и я совсем  не  разозлилась.  По-видимому, на
мытье  посуды  у  меня  ушла  львиная  доля  энергии,  потому  что  я  вдруг
почувствовала, что больше не могу.
     Я зашла в комнату, где мама проверяла ученические контрольные, и как-то
вяло, на выдохе, сказала:
     - Мам, я воровка...
     - Чего-чего? - спросила  мама, подняв от тетрадей голову и засмеявшись.
"Бедная мамочка!" - опять подумала я и повторила:
     - Я украла губную помаду. Вот, - и положила на стол записку.
     По мере того как мама читала записку, лицо ее все больше вытягивалось и
мне становилось все жальче и жальче ее, а заодно и себя тоже.
     - Три шт. губной пом.,  возместить три руб., воспитанием реб., - как-то
странно сказала мама. - Чудесно...
     Потом в комнате наступила очень  тихая тишина, и  мне стало  так плохо,
что я не могла на маму смотреть.
     - Отцу будем говорить? - спросила мама. С таким же  успехом  можно было
спросить у преступника, сажать его на электрический стул или, может быть, не
надо...
     С отцом были шутки плохи. Отец и  уши мог  надрать, чего доброго.  Но я
пожала плечами и ничего не сказала.
     - Слушай,  а зачем тебе эта  ерунда была нужна?  - недоуменно  спросила
мама.
     -  Не знаю... - сдавленно  прошептала я и заплакала. Теперь я и в самом
деле не знала, зачем мне нужны были те штучки.
     - Ну  да, - растерянно  сказала мама, - понимаю. Я ведь не  крашу губы,
тебе это было в диковинку...
     Беседы  о вреде  воровства  у  нас так и не  получилось.  Кажется, мама
все-таки рассказала отцу эту историю, уже не помню, не это главное.
     Главным  было то,  что много лет  подряд  после  этого  случая,  даже в
юности, я продолжала носить в себе страшную тайну своей  порочности. И когда
при  мне  кто-нибудь рассказывал,  что  где-то  кого-то  обокрали  и  унесли
ценностей  на  три тысячи, я каждый раз  внутренне вздрагивала  и думала: "А
ведь я тоже... такая..."
     И  боялась, когда меня  оставляли  одну в  чужой квартире  хотя  бы  на
минуту. Я боялась, что во мне проснется таинственная графская болезнь.
     Такой страшной  силы заряд презрения к себе сообщила мне мягкая ленивая
женщина, превосходно игравшая изящную пьесу Бетховена "Элизе".
     Само собой разумеется, что после этого  случая я перестала  брать уроки
музыки в  маленьком доме за зеленой калиткой.  Впрочем, для жертвоприношений
музыкальному идолу у нас в  семье  мамой было придумано кое-что иное. Но это
уже совсем, совсем другая история.

Книго
[X]