Книго

     -------------------------------------------------------------------------
     (с) Дина Рубина
     e-mail: [email protected]
     

WWW: http://dinarubina.wallst.ru/

     в  кн.  Дина  Рубина.   Когда   выпадет  снег:   Рассказы.  Повести.  -
Екатеринбург: У-Фактория, 2001.
     OCR: Лариса Петрик
     ---------------------------------------------------------------
     В  юности меня пригрела слава. Точнее сказать - огрела. Окатила  ливнем
всегородской известности, заливаясь за шиворот, забиваясь в уши и  (если  уж
доводить  образ  до конца)  слегка  подмочив  мозги, в  ту  пору  и без того
пребывавшие в довольно скорбном состоянии.
     Началось  с  того, что, учась  в  девятом классе музыкальной школы  при
консерватории, я послала в популярный московский журнал один из многих своих
рассказов,  которые строчила подпольно,  кажется, с ясельного  возраста. Что
мною двигало? Наивная провинциальная наглость.
     В рассказике, довольно  смешном, фигурировали  некоторые наши  учителя,
под  своими почти именами  и со своими  физиономиями, воссозданными  мною  с
антропологической  точностью.  Но  самым  смешным  было  то,   что   рассказ
напечатали.
     Общественность содрогнулась.  Из шестнадцатилетней балбески, хронически
не успевающей по  точным предметам, я разом превратилась в облеченного пером
обличителя нравов. Я послала второй рассказ - его напечатали! Послала третий
- напечатали! А выпороть и усадить меня за  алгебру  было совершенно некому,
потому  что  на   родителей  вид  моей  шкодливой  физиономии  на  страницах
центральной печати действовал парализующе.
     (Теперь я понимаю,  что  это было не что  иное, как  коварство  судьбы,
заманившей меня в литературные  сети,  в которых я так и  барахтаюсь до  сих
пор.  Со  временем  я даже разучилась играть  на фортепиано, потому  что все
консерваторские  годы писала  рассказы,  а к экзаменам учила  только  партию
правой руки, так как с правой руки сидит комиссия.)
     С первого курса  консерватории  начался  довольно тяжелый период в моей
жизни.  На меня  наложила  тяжкую  лапу  одна  гангстерская организация  под
скромным  названием  "Общество  книголюбов".  Там решили выполнить  на  моей
лучезарной юности много лет горящий план по ПТУ. С кровожадной радостью меня
бросили в  пасть юного читателя, который  если что и читает с интересом, так
только трехэтажный стих на стенах подъездов. Но сначала я  всерьез полагала,
что  призвана сеять в  этих  сквернословящих цветах  жизни разумное, доброе,
вечное.
     Ради  справедливости стоит отметить, что мне  и на  заводах приходилось
выступать. И сейчас страшно  вспомнить, сколько раз я отнимала у  трудящихся
их обеденный  перерыв, который государство, между прочим,  гарантирует им  в
трудовом законодательстве.
     Но  когда  на  очередной   встрече  с  учащимися  очередного   ПТУ  мне
посоветовали  из  зала  кончать трепаться,  а  лучше прошвырнуться на  сквер
вместе выпить пивка, я прозрела. Я поняла, что моя общегородская известность
грозит перерасти  во всенародную славу. И решила  немедленно  прекратить это
безобразие.
     Полгода я не отвечала на телефонные звонки и вообще всячески бегала  от
книголюбов,  как бегает злостный неплательщик алиментов от  своего  личного,
законного цветка жизни. Но однажды осенью меня застукали по телефону. Кротко
и очень вежливо попросили выступить перед молодой аудиторией. Я осведомилась
- не ПТУ ли это? Меня торопливо уверили - нет-нет, не ПТУ.
     - А кто это?
     - Молодая, пытливая аудитория.
     - А где это? - спросила я.
     И опять как-то подозрительно суетливо меня  уверили:  нет, не далеко, и
машина  будет. Гарантируют доставку в оба конца.  Я помялась, похныкала еще,
ссылаясь  на  крайнюю  занятость,  что  было   вопиющей  ложью,   и  наконец
согласилась...
     ...В  назначенный час  я слонялась  у  подъезда "Общества  книголюбов",
ожидая  обещанный  транспорт.  В  сумке,  перекинутой  за спину,  лежал  мой
творческий  багаж  -  три столичных  журнала  с  моими рассказами. Мне  было
восемнадцать  лет,  в  активе  я  имела:  новые джинсы,  ослепительной  силы
глупость  и  твердое  убеждение, что я  -  писатель. Пассив  тоже имелся, но
незначительный:  несколько  задолженностей  по  музыкальным   дисциплинам  и
несчастная любовь за прошлый семестр.
     Наконец подкатил  транспорт  -  этакий  крытый фургончик  для перевозки
небольшой  компании.   Вполне   обычный  "рафик",  если  не   считать  одной
странноватой детали: окошки "рафика" были довольно крепко зарешечены.
     За рулем сидел молодой человек в форме, из чего я поняла, что выступать
придется  в воинской  части.  Молодой  человек  приоткрыл дверцу  и  крикнул
почтительно:
     - Товарищ писатель?
     Я подтвердила со сдержанным достоинством.
     - Сидайте в "воронок", товарищ писатель! - пригласил он приветливо.
     Мы поехали... Когда в  зарешеченном  окошке  ханское величие  мраморных
дворцов  Ташкента сменилось глинобитным пригородом, я поняла,  что  воинская
часть находится далековато.  Когда кончился пригород и по обе стороны дороги
разбежались хлопковые  поля, я поняла,  что  это -  очень далеко.  А мы  все
ехали, ехали, ехали...
     Часа  через  полтора  машина  остановилась   перед  высокими  железными
воротами, крашенными  той  особой темно-зеленой краской,  какой у нас красят
обычно коридоры больниц, тюрем и городских нарсудов - вероятно, для поднятия
настроения.  С ворот на глинобитный проулочек  отнюдь не  браво  глядели две
облупившиеся красные звезды.
     Молодой  человек  в форме  провел меня через проходную,  тоже несколько
смутившую обилием решетчатых дверей,  и мы пошли кривыми унылыми коридорами,
пока не уперлись в дверь с табличкой "Начальник колонии".
     Я привалилась спиною к темно-зеленой стене и лопатками ощутила извечный
холод казенного дома.
     - Это... куда же мы приехали?.. - слабо спросила я моего конвоира.
     -  Как куда!  В воспитательно-трудовую  колонию...  Нам писателя  давно
обещали, - и открыл дверь.
     Комната была уставлена  столами, столы завалены штабелями папок "Личное
дело Э...". За одним из таких столов, между двумя башнями из красных и синих
папок, глянцево блестело озерцо лысины.
     - Доставил, Пал  Семеныч!  - гаркнул  мой провожатый. По  озерцу лысины
даже ряби не пробежало.
     Начальник   колонии  поднял  голову,  обнаружив  суровый  нос,   чем-то
напоминающий приклад винтовки, и два маленьких, близко  поставленных веселых
глаза. Этими глазами он несколько секунд оторопело меня разглядывал.
     - Терещенко! Ты кого  привез? - спросил он. Терещенко испуганно вытащил
путевку "Общества книголюбов" и старательно прочел:
     - Пр... про-за-ика.
     - Терещенко, я ж писателя заказывал!
     Тут моя душа очнулась и затрепетала всеми фибрами авторского самолюбия.
     - Я как раз и есть  писатель! - воскликнула я. - Прозаик, это кто пишет
длинными строчками и  не в рифму.  Так  что вы зря беспокоитесь! Вот...  - я
судорожно выхватила журналы из сумки. - Вот... можете убедиться...
     Начальник  колонии надел очки и довольно долго изучал страницу журнала,
время от  времени поднимая от моей  фотографии  сверяющий милицейский  взор.
Потом  крякнул, вышел из-за  стола,  одернул  форменный  китель и  подал мне
твердую ладонь ребром, тоже похожую  на  приклад винтовки. Я обхватила ее  и
потрясла как можно внушительней.
     - Мда-а... - как-то  многозначительно протянул он, прикидывающе обмеряя
взглядом всю меня, с моей сумкой, джинсами, рассказами и журналами.
     -  Значить...  вот  что  я скажу...  Народ  у  нас  молодой,  искусство
люблить... Люблить  искусство,  - повторил он  твердо  и замолчал.  Но вдруг
встрепенулся и горячо продолжил: - Здесь что - главное? Главное, ни хрена не
бойся. Это, как с  хищниками: нет куража -  хана дело,  веники...  А я  тебе
милиционера дам и двух  воспитателей. Сам я  тоже пойду... Для авторитета...
Вот... Вы на какие темы лекции проводите?
     -  На морально-этические...  -  пробормотала  я,  чувствуя  слабость  в
коленях.
     -  О!  То,  что  надо! Нам  очень  нужен идейный уровень!..  Терещенко!
Пригласи Киселева с Абдуллаевым.
     Терещенко вышел, а начальник мне сказал:
     -  Мой совет.  Шпарь не  останавливаясь.  Пауз  не  делай. Чтоб они  не
опомнились... Ну... с Богом!
     Он  пропустил  меня  в дверях  и  повел по коридорам. У  выхода  к  нам
присоединились Терещенко и еще двое в форме.
     Пока я шла под  конвоем по  огромному двору колонии,  начальник, не без
гордости простирая руку то вправо, то влево, бодро говорил:
     - А там вон ремонтный цех, ребята вкалывают, стараются. За ударный труд
- досрочная воля... -
     или что-то в  этом роде.  Я шла, как в дурном сне,  по пути нам  успели
встретиться двое колонистов, к моему неприятному изумлению, не в  наручниках
и  без вооруженного конвоя. Шли просто так, сами по себе - проходя, зыркнули
на меня  одинаково набыченными глазами из-под бритых  лбов. Конвою-то у меня
маловато, подумала я обреченно.
     Подошли  к  большому  деревянному   бараку,  вероятно   здешнему  очагу
культуры. Внутри гудело.
     - Народ уже согнали, молодцы, - удовлетворенно заметил начальник. - Это
наш актовый зал...
     Несмотря на состояние  сильнейшей анестезии, я отметила, что их актовый
зал похож на вагон-теплушку времен войны: длинный,  дощатый, битком  набитый
серо-черными  ватниками.  Лица же над ватниками...  Лиц  не  было. Я  их  не
видела. Страх и отвращение слепили глаза.  Были серые, тусклые, бритоголовые
рожи. Без возраста.
     Все это гудящее месиво удерживали несколько воспитателей, снующих вдоль
рядов. Начальник  колонии  помог мне взойти  на сколоченную из досок сцену с
разбитым фортепиано, скалившимся  открытой клавиатурой, и  зычно  крикнул  в
зал:
     - Значить, так!! Здесь сейчас  выступит... пру... про...  заик... Чтобы
было ша!
     Ватники, с  кочками  бритых  голов,  озверело  затопали,  засвистели  и
нецензурно-восхищенно   заорали.   Надо   полагать,   здесь   это  считалось
аплодисментами. Потом наступила... Ну, тишиной это можно было назвать только
в сравнении  с  ядерным  взрывом, но  к  этой минуте мое авторское самолюбие
давно уже валялось  в  глубоком обмороке,  и единственное, чего мне хотелось
жалобно и страстно, - чтобы  на зарешеченном "рафике"  меня  вывезли  отсюда
поскорее  куда-нибудь.  Зыбким  голосом,  не поднимая  глаз  от страницы,  я
бормотала  текст своего  рассказа...  Прошла  минута, две. Справа кто-то  из
ватников стал  демонстративно мученически  икать,  слева - наоборот, так  же
натужно кашлять. Вдруг из задних рядов сказали громко и лениво:
     - Ну, хвать уже! Пусть поет...
     Я  запнулась и  выронила  журнал. Ужас мягко  стукнул меня  в затылок и
холодными струйками побежал по спине.  Тем более  что я вспомнила про  совет
начальника - не делать пауз. Я попятилась по сцене, наткнулась на фортепиано
и,  не удержав равновесия, с  размаху села на открытую клавиатуру... Ватники
взревели от восторга. Барак сотрясался.
     - Э-эй, кадра!! - орали мне. - Сыграй еще этим самым!!!
     Но дикий аккорд, неожиданно извлеченный из инструмента далеко не  самой
талантливой  частью моего тела,  как  это  ни странно, вдруг привел  меня  в
чувство. Я увидела путь к спасению.
     Решительно  плюхнувшись  на  колченогий стул,  я  ударила  кулаками  по
басовому и верхнему регистрам, и ватники вдруг заткнулись.
     - Я спою! - выкрикнула я в отчаянии. - Я спою вам "Первача я взял, ноль
восемь, взял халвы"... Если... если будет ша!
     Взяла три дребезжащих аккорда  и  запела им  Галича...  У меня тряслись
руки и  перехватывало горло,  но я допела песню  до  конца  и не  прерываясь
перешла на "Облака".
     Облака плывут, облака,
     В милый край плывут, в Колыму,
     И не нужен им адвокат,
     И амнистия ни к чему... -
     пела я в гробовой тишине, и  постепенно дрожь в руках  унималась, и мой
небольшой голос звучал свободней...
     Я подковой вмерз в санный след.
     В лед, что я кайлом ковырял,
     Ведь недаром я двадцать лет
     Протрубил по тем лагерям...
     На пятой песне  один из  ватников на цыпочках  принес стакан с  водой и
бесшумно поставил передо мной  на  крышку инструмента... Я  пела и пела,  не
останавливаясь, не  объявляя  названия  песен, я  длилась, как долгоиграющая
пластинка,  вернее,  как  одна  непрерывная кассета,  потому  что  пластинок
Александра Галича тогда у нас не существовало.
     Когда  в горле совершенно пересохло, я потянулась  за стаканом  воды  и
бросила  взгляд на ватники в  зале. И  вдруг увидела лица. И увидела  глаза.
Множество человеческих  глаз. Напряженных,  угрюмых.  Страдающих. Страстных.
Это были мои сверстники, больше - мое поколение, малая его часть, отсеченная
законом от общества.  И новый, неожиданный, электрической силы стыд  пронзил
меня:  это  были  люди  с  Судьбой.  Пусть   покалеченной,  распроклятой   и
преступной, но Судьбой. Я  же обладала новыми джинсами и тремя  рассказами в
столичных журналах.  Глотнув  холодной  воды, я  поставила  стакан на крышку
инструмента и сказала:
     - А сейчас буду петь вам Высоцкого. Они не шелохнулись. Я запела "Охоту
на волков",  потом  "Протопи ты мне баньку",  потом "Дом на  семи ветрах"...
Сколько я пела - час?  Три? Не помню... Вспоминаю только звенящую легкость в
области души, словно я отдала им все, чем в ту пору она была полна.
     И  когда поняла,  что больше  ничего не сыграю, я поклонилась и сказала
им:
     - Все. Теперь - все.
     Они хлопали мне стоя. Долго... Потом шли за мной по двору колонии и все
хлопали вслед.
     Начальник радостно тряс мою руку и повторял:
     -  Что ж ты сразу  не  сказала, что можешь! А то  - как  мокрая курица:
ко-ко-ко с журнальчиком...
     На обороте путевки  "Общества  книголюбов", где положено писать отзыв о
выступлении, он написал твердым почерком: "Концерт прошел на высоком идейном
уровне. Отлично поет товарищ прозаик! Побольше бы нам таких писателей!"
     ...Зарешеченный  "рафик" унес меня в сторону городской вольной жизни, к
той  большей  части  моего  поколения,  которая  официально  не  была лишена
конституционных  прав.  У  подъезда  "Общества  книголюбов"  я выпорхнула из
машины и, перекинув сумку за спину, на прощание махнула рукой Терещенке.
     Все, пожалуй...  Но  иногда  я  вспоминаю  почему-то  небольшой квадрат
скользящего неба, поделенный прутьями решетки на маленькие, голубовато-синие
пайки. И еще вспоминаю:  как они мне  хлопали! Я, наверное, в жизни своей не
услышу  больше  таких аплодисментов в свой адрес. И хлопали они, конечно, не
мне, а большим поэтам, песни которых я пропела, как умела, под аккомпанемент
разбитого фортепиано.
     Не думаю, чтобы мой неожиданный концерт произвел переворот в душах этих
отверженных  обществом  ребят.  Я  вообще далека  от  мысли,  что  искусство
способно вдруг  раз  и  навсегда перевернуть человеческую душу. Скорее,  оно
каплей   точит  многовековой  камень  зла,  который  тащит  на  своем  горбу
человечество. И если хоть кто-то из тех бритоголовых моих сверстников сумел,
отбыв срок, каким-то  могучим усилием характера противостоять инерции  своей
судьбы и выбраться  на орбиту человеческой жизни, я  льщу себя  мыслью, что,
может   быть,  та  давняя  капля,  тот  мой   наивный  концерт  тихой  тенью
сопутствовал благородным усилиям этой неприкаянной души...
          
1986
Книго
[X]