Книго

  

Анна РАЙС

ЦАРИЦА ПРОКЛЯТЫХ

Anne RICE

THE QUEEN OF THE DAMNED

С любовью посвящаю эту книгу Стэну Райсу, Кристоферу Райсу и Джону Престону, а также памяти моих любимых издателей Джона Доддса и Уильяма Уайтхеда

ГРУСТНЫЙ КРОЛИК

Грустный, потерянный кролик — картинка на белой

стене.

Как кукурузы початки, зеленые ушки торчат.

Черный лобик нахмурен и к звездам далеким воздет.

Ах, до чего он хорош! Его толстые щеки дрожат,

носик трясется от страха; ведь кто испугался

однажды,

будет все время бояться, пусть сам и не зная чего.

Он такой одинокий, мой кролик на белой стене -

любой из собратьев на воле во сто крат счастливей

его.

Может, захочешь и ты грустным кроликом стать.

Будешь сидеть потихоньку — зеленая с красным

спина,

Грудь голубая, в ней смелое сердце неслышно стучит.

Что ж, твоя воля. Но если эта судьба тебе суждена,

то от Истинной Плоти лучше подальше держись.

Она выбьет тебя из седла одинокой печали

и разрушит трагических красок цветной

фейерверк -

словно солнечный свет, заставляющий призраки

таять.

Исцелит твои раны и боль унесет, как ручей,

что уносит песок, оставаясь и светлым, и чистым.

Грустный, задумчивый кролик на белой стене

обаятельней диких собратьев своих. И пушистые

ушки его защищают не хуже рогов. Только помни -

он всегда расставляет ловушку, и пестрые краски

постепенно становятся так же остры, как клинки,

и безжалостно режут ткань Жизни Живой на куски.

Стэн Райс

Я — вампир Лестат. Помните меня? Тот самый вампир, который стал суперзвездой рока и написал автобиографию. Тот самый светловолосый и сероглазый вампир Лестат, обладавший неутолимой жаждой известности и славы. Если помните, я хотел стать символом зла в сияющем и прекрасном веке, где совершенно не было места злу в том его буквальном и чистом виде, воплощением которого я являюсь. Мне даже казалось, что, выступая на театральной сцене в образе дьявола, тем самым я действую во благо.

Когда мы беседовали с вами в последний раз, передо мной открывались прекрасные перспективы. Только что состоялся мой дебют в Сан-Франциско — первый “живой концерт” вместе с моей группой, в которую входили только смертные. Наш аудиоальбом пользовался бешеным успехом. Написанная мною автобиография вызывала жгучий интерес как у смертных, так и у бессмертных.

Но потом произошло нечто совершенно неожиданное. Во всяком случае, я не мог предвидеть ничего подобного. И в тот момент, когда мы с вами расстались, я, образно выражаясь, висел над пропастью.

Что ж, теперь уже все позади. Я, как видите, остался в живых. В противном случае я сейчас не разговаривал бы с вами. Космическая пыль давно осела, маленькую прореху на теле мирового разума и рациональных представлении залатали или по крайней мере прикрыли.

Все, что произошло, сделало меня еще более совестливым и стыдливым и еще больше усилило мою грусть. Однако, несмотря на то что человеческая моя сущность

как никогда готова проявиться в любой момент, силы мои и власть неизмеримо возросли. Я превратился в страдающее и изголодавшееся существо, которое одновременно и любит и испытывает непреодолимое отвращение к своей непобедимой бессмертной оболочке.

Жажда крови? Она оставалась неутолимой, хотя физически никогда еще я не нуждался в ней так мало. Вполне вероятно, что сейчас я вообще смог бы обходиться без нее. Но страстное желание, которое я испытываю при виде всех, кто ходит по земле, свидетельствует о том, что я едва ли решусь когда-нибудь это проверить.

По правде говоря, для меня никогда не существовала только лишь физическая потребность в крови, хотя, конечно, кровь и сама по себе способна удовлетворить все самые чувственные желания, какие только может испытывать любое существо. Все дело в таинстве самого момента — момента убийства и ощущения на губах вкуса крови, — в интимном биении двух сердец, когда ты чувствуешь, как слабеет твоя жертва и как одновременно сам ты словно вырастаешь и вбираешь в себя вспыхивающую в последний момент ярким и огромным, как сама жизнь, пламенем смерть.

Хотя, конечно, подобное утверждение обманчиво. Никакая смерть не может быть столь же огромной, как жизнь. Вот почему, наверное, я продолжаю отнимать жизни. И от спасения души я сейчас далек как никогда. Сознание этого обстоятельства делает мое положение еще более ужасным.

Я, безусловно, все еще могу сойти за простого смертного. Как, впрочем, в той или иной мере может походить на обычного человека и любой из нас независимо от своего возраста. Поднятый воротник, низко надвинутая на глаза шляпа, темные очки и засунутые глубоко в карманы руки, как правило, прекрасно помогают выполнить эту задачу. Для подобной маскировки мне нравится использовать также элегантные куртки из тонкой кожи и туго обтягивающие джинсы в сочетании с удобными и простыми черными ботинками, пригодными для прогулок по любой местности. Время от времени, однако, я люблю носить и красивую одежду из шелковых тканей, которая так модна и популярна в теплом климате тех мест, где я сейчас обитаю.

Если же кто-либо присматривается к нам чересчур уж пристально, всегда можно прибегнуть к своего рода телепатическому внушению: “Все, что вы видите сейчас перед собой, совершенно естественно и нормально”. Мысленное обращение при этом сопровождается старым и проверенным средством — ослепительной улыбкой, тщательно и с легкостью скрывающей, однако, острые и длинные клыки. И все — смертный спокойно идет своей дорогой.

Иногда я отказываюсь от всякой маскировки и выхожу в своем настоящем обличье. Длинные волосы, бархатный блейзер, напоминающий мне о добрых старых временах, на правой руке один-два перстня с изумрудами... Я быстро иду сквозь толпы людей, заполняющих улицы в деловой части этого прекрасного и полного разврата южного города, или неспешно прогуливаюсь по пляжам и набережным, полной грудью вдыхая теплый морской воздух и любуясь серебристо-белым, как лунный свет, песком.

Никто не задерживает на мне взгляд более чем на секунду или от силы две, ибо вокруг так много других не менее привлекательных и необъяснимых вещей и явлений — ужасных, угрожающих и таинственных, которые привлекают и завораживают вас. уж лучше вернуться к понятному, предсказуемому и банальному. Всем известно, что прекрасный принц не появится никогда, а Спящая красавица, возможно, давно уже мертва.

То же самое можно сказать и о всех тех, кто, как и я, сумел выжить и теперь обитает вместе со мной в этом жарком и зеленом райском уголке вселенной на юго-восточной оконечности Североамериканского континента — в блестящем и сверкающем огромном мегаполисе Майами, самом подходящем месте для охоты жаждущих крови бессмертных существ. Если, конечно, такое место вообще может существовать.

То, что они рядом со мной, поистине чудесно и действительно очень важно для меня. Именно этого, как мне казалось, я всегда желал и добивался — великого сообщества мудрых, наиболее выносливых и терпеливых древних и беспечных юных существ.

Никогда, однако, я так мучительно не переживал собственную безвестность в мире смертных, для столь алчного и завистливого существа, как я, она была поистине невыносимой. Меня не могли утешить и успокоить мягкие увещевания и шепот пытавшихся отвлечь меня от этих мыслей сверхъестественных голосов. Слишком уж соблазнительным и привлекательным был вкус признания со стороны смертных — яркие обложки аудиоальбомов в витринах магазинов, беснующиеся и бешено аплодирующие толпы фанатов перед сценой. И неважно, что они не верили в то, что я и в самом деле вампир, — в эти мгновения мы были все вместе. Они выкрикивали мое имя!

Однако аудиоальбомов больше нет, и я никогда больше не услышу те песни. Остается моя книга, которая, как и “Интервью с вампиром”, воспринимается лишь как художественный вымысел. Впрочем, так, наверное, и должно было быть. Как вы узнаете далее, я и так создал множество проблем и принес всем серьезные неприятности.

Своими невинными играми я вызвал поистине катастрофическое бедствие. Вампир, который своими откровениями хотел добиться того, чтобы его считали одновременно и героем и мучеником...

Вполне естественно предположить, что я сделал для себя определенные выводы. Уверяю вас, это действительно так.

Поверьте, поистине мучительно вновь оказаться в тени. Подумать только: Лестат опять превратился в холеного, но никому не известного бандита-вампира, нападающего на смертных, которые и понятия не имеют о существовании его и ему подобных. Так больно вновь очутиться за бортом жизни, навечно быть обреченным скитаться по окраинам и не переставая бороться с добром и злом в вековом аду, царящем в собственных душе и теле.

В полном одиночестве я предаюсь мечтам и жажду отыскать в какой-нибудь освещенной лунным светом комнате юное и нежное существо — тинейджера, как они себя теперь называют, — читающее мою книгу и слушающее записи моих песен, одну из тех наивных идеалисток, которые во времена моей злополучной и недолгой славы писали мне восторженные письма на надушенной бумаге, рассуждали о поэзии и о власти иллюзий, о том, как бы им хотелось, чтобы я оказался рядом с ними во плоти и крови. Я мечтаю тайком пробраться в ее полутемную комнату и, быть может, увидеть на столике рядом с кроватью свою книгу с трогательной бархатной ленточкой вместо закладки, мечтаю дотронуться до ее плеча и улыбнуться, встретившись с ней взглядом, а в ответ услышать: “Лестат, я всегда знала, что ты существуешь на самом деле, и была уверена, что когда-нибудь ты обязательно ко мне придешь”.

И тогда я возьму в ладони ее лицо и наклонюсь, чтобы поцеловать ее. “Да, радость моя, — скажу я ей, — я пришел. И ты даже не представляешь, как ты мне нужна, как я люблю тебя, как я всегда тебя любил”.

Вполне возможно, что те испытания, которые выпали на мою долю, сделают меня в ее глазах еще более привлекательным, а невероятные ужасы, которые мне пришлось увидеть своими глазами, и невыносимая боль, которую мне пришлось перенести, придадут мне особенное очарование. Поистине страшная правда состоит в том, что страдания делают наши души богаче, заставляют нас острее ощущать краски жизни и с особенной чуткостью реагировать на слова. Однако это происходит лишь в том случае, когда эти страдания и лишения не уничтожают нас окончательно, когда они не разрушают наши души, не лишают нас способности видеть и воспринимать окружающий мир, способности мечтать и с уважением и благоговением относиться к самым простым и в то же время необходимым проявлениям реальной жизни.

Прошу вас отнестись ко мне снисходительно и простить меня, если в моих словах вам послышится чрезмерная горечь.

Ибо я не имею на это никакого права. Я сам заварил всю эту кашу и тем не менее сумел выйти из нее, как говорится, целым и невредимым. Чего никак нельзя сказать о множестве мне подобных. К тому же пострадали и многие смертные. Это непростительно. И я знаю, что мне предстоит расплачиваться за содеянное вечно.

Все дело, однако, в том, что я так до сих пор и не понял до конца: что же все-таки произошло? Мне трудно определить даже для себя, было ли все случившееся настоящей трагедией или не более чем бессмысленной и весьма опасной при этом авантюрой. Не знаю я и того, могло ли из моих ошибок и заблуждений родиться нечто действительно стоящее и восхитительное, нечто такое, что способно было вырвать меня из плена кошмара и сознания собственной неуместности в мире и в конце концов бросить в очистительное пламя искупления собственных грехов.

Скорее всего, я этого так никогда и не узнаю. Суть в том, что все давно позади. А наш мир, наш маленький тайный мир стал как никогда ограниченным и темным. Ему уже не стать прежним.

Кому-то может показаться удивительным, что я не смог предвидеть столь сокрушительный катаклизм. Однако в том-то и дело, что я не задумываюсь о последствиях собственных начинаний и поступков. Больше всего меня привлекает риск, меня завораживают открывающиеся передо мной неизведанные возможности и неопределенные перспективы. Именно это помогает мне выжить в вечности даже тогда, когда все остальное теряет смысл.

В конце концов, именно таким я был и при жизни, то есть двести лет тому назад, — беспокойным, непоседливыми и нетерпеливым, всегда жаждущим любви и готовым ввязаться в любую драку. Когда в 1780-х годах я отправился в Париж, чтобы стать актером, все, о чем я мечтал, это момент начала представления — тот момент, когда каждый вечер взлетает вверх занавес.

Наверное, древние все же правы. Я говорю сейчас о истинно бессмертных — о тех, кто сумел выжить и вот уже в течение тысячелетия и более пьет кровь. Они утверждают, что никто из нас с годами в сущности своей не меняется, со временем мы лишь в большей степени становимся теми, кто мы есть.

Иными словами, когда вы живете сотни и сотни лет, вы становитесь мудрее и одновременно у вас появляется значительно больше времени, чтобы проявить в полной мере те отрицательные стороны своей натуры, которые, по словам ваших недругов, у вас имеются.

Вот и я остаюсь все тем же, кем был всегда, — юношей, стремящимся занять на сцене такое место, где меня будет лучше всего видно зрителям, и жаждущим их любви. Одно с другим теснейшим образом связано. Я страстно хочу развлекать и завораживать вас, хочу, чтобы вы мне прощали абсолютно все... Боюсь, случайных и редких моментов тайного общения и признания мне недостаточно.

Однако я забегаю вперед.

Если вы читали мою автобиографию, вам, конечно, не терпится узнать, о чем именно я говорю, о каком бедствии идет речь.

Что ж, давайте вкратце осветим события. Как я уже сказал, я написал книгу и выпустил аудиоальбом только затем, чтобы заявить о себе. Чтобы, пусть не впрямую, рассказать всем о том, кто я есть на самом деле.

Что же касается риска, связанного с вероятностью того, что смертные и вправду поймут, догадаются, что я рассказал о себе истинную правду... Должен признаться, такая возможность весьма привлекала и возбуждала меня. В определенной степени можно сказать, что моим заветным желанием было предоставить смертным возможность выследить и уничтожить нас. Мы не заслуживаем права существовать в этом мире. Они должны всех нас убить. Представляете, какая грандиозная могла бы начаться битва! Как это здорово — сражаться с теми, кому известна моя истинная сущность!

Я, однако, никогда не верил в возможность подобной конфронтации. Для такого демона, как я, обличье рок-музыканта служило в высшей степени великолепной маскировкой.

На меня ополчились как раз именно мне подобные, они решили примерно наказать меня за все, что я сделал. Другого я от них, конечно, и не ожидал.

В конце концов, в своей автобиографии я рассказал нашу историю и открыл те сокровенные тайны, которые поклялся когда-то свято хранить. Я посмел появиться в свете огней рампы и перед объективами телекамер. А что, если я вдруг оказался бы в руках какого-нибудь ученого мужа или, что еще более вероятно, за пять минут до рассвета меня за мелкое нарушение правил дорожного движения арестовал бы ревностно исполняющий свои обязанности полицейский? Тогда меня заключили бы в тюрьму и в часы моего глубокого дневного сна тщательно обследовали, досконально изучили и определили мою принадлежность, удовлетворив таким образом свое любопытство и навсегда рассеяв сомнения самых непримиримых скептиков всего мира.

К счастью, подобная вероятность была весьма маленькой. И таковой остается до сих пор. Хотя... Вот было бы весело, если бы такое могло случиться!

И тем не менее ярость, охватившая мне подобных, вполне объяснима. За то, что я подверг такому риску весь род вампиров, они готовы были сжечь меня заживо или разорвать на мелкие кусочки мое бессмертное тело. Большинство относительно молодых вампиров были слишком тупы, чтобы осознать степень нашей безопасности.

По мере того как приближался вечер нашего первого концерта, я все в большей и большей мере испытывал желание вступить и в эту битву. Ах, какое это было бы удовольствие — уничтожать тех, кто, как и я, представлял собой воплощение зла, снова и снова разрушать отражение моего собственного образа.

Должен признаться, что мне доставляло огромное удовольствие просто находиться на сцене, на глазах у множества людей, играть для них, петь и творить настоящие чудеса. Ради этого в первую очередь я и сделал то, что сделал. Мне очень хотелось оставаться живым, быть, в конце концов, просто человеком. Тот смертный юный актер, который двести лет назад отправился в Париж и встретился на одном из бульваров со смертью, должен был наконец дождаться своего звездного часа.

Вернусь, однако, к своему рассказу. Концерт прошел с большим успехом. Я добился признания и восторженного почитания полутора тысяч смертных фанатов, вопящих и беснующихся перед сценой. А главное, рядом со мной вновь были два самых дорогих для меня существа, мои создания — Габриэль и Луи, с которыми я был разлучен в течение множества долгих и мрачных лет.

Прежде чем ночь подошла к концу, мы расправились с отвратительными вампирами, жаждавшими наказать меня за мои деяния. В нашей короткой битве у нас неожиданно оказался невидимый и не известный нам союзник, который превращал наших врагов в столбы пламени, прежде чем они успевали причинить нам хоть малейший вред.

К утру я был чересчур возбужден и пребывал в состоянии такой радости и восторга, что едва ли мог реально осознавать степень грозящей мне опасности. Вновь держать в своих объятиях Габриэль было для меня таким блаженством, что я не в силах был обращать внимание на ее тревогу и прислушиваться к ее предостережениям. Что же касается мрачных подозрений и предположений Луи, то я, как и всегда, их просто игнорировал.

А потом случилось нечто такое, что заставило меня буквально повиснуть над краем пропасти...

В то время как солнце поднималось над Кармел-вэлли и глаза мои, как и у всех вампиров в такие минуты, слипались, я вдруг понял, что в своем подземном убежище я не один. Оказывается, мою музыку услышали не только молодые вампиры — своими песнями я пробудил от долгого сна и самых древних на земле представителей нашего рода.

И вновь я оказался в ситуации, полной риска и неизвестности. Что должно было за этим последовать? Что ждало меня впереди? Суждено ли мне было в конце концов умереть или возродиться вновь?

Для того чтобы поведать вам обо всех остальных событиях, я должен немного вернуться назад.

Необходимо рассказать о том, что происходило примерно дней за десять до рокового концерта, и позволить вам проникнуть в сердца и разум других существ — тех, в чьих душах мои песни и моя книга нашли такой отклик, о котором я в то время почти или совсем ничего не знал.

Иными словами, происходило множество событий, восстановить ход которых мне удалось лишь много позднее. И именно об этом я и собираюсь вам сейчас рассказать.

Итак, мы на время покинем замкнутое, наполненное лирикой пространство моего собственного “я” и перейдем от рассказа от первого лица к исследованию разумов и душ “множества героев”, уподобившись тысячам смертных писателей, поступавших таким образом до меня. Мы перескочим в мир повествования “от третьего лица” и “множества точек зрения”.

Кстати, если персонажи моей книги станут вдруг утверждать, что я красив, неотразим, что передо мной трудно устоять и что-либо еще в этом же духе, не подумайте, пожалуйста, что эти слова в их уста вложены мною. Я этого не делал. Все это было либо рассказано мне впоследствии, либо извлечено мною из их разумов с помощью моих непревзойденных телепатических способностей. Поверьте, я не стал бы вас обманывать ни в этом, ни в чем-либо еще. Не в моей власти перестать быть великолепным и обаятельным демоном. Такова уж моя судьба. Коротко говоря, тот злодей, который сделал меня когда-то тем, кто я есть, остановил на мне свой выбор именно из-за моей привлекательной внешности. Такого рода случайности далеко не редки.

Мы вообще живем в мире случайностей, в котором вечны только эстетические принципы и только в них мы можем быть в достаточной мере уверены. В своем стремлении создать и обрести эстетический баланс мы обречены вечно бороться и с добром и со злом. Никому, однако, не приходит в голову сомневаться в удивительной красоте сверкающих в свете уличных фонарей дождевых струй или вспышек артиллерийских разрывов на фоне темного ночного неба.

Хочу вас заверить в том, что, хотя я и покидаю вас на время, в нужный момент я непременно вернусь во всей своей красоте и блеске. Должен признаться, что я с огромным удовольствием оставался бы единственным повествователем и совсем не желаю лишаться своего привилегированного положения. Перефразируя слова Дэвида Копперфильда, я могу сказать, что и сам не знаю, кем являюсь в своем повествовании — героем или жертвой. Но в любом случае разве не заслужил я право оставаться в нем главным? В конце концов, ведь именно я рассказываю эту историю.

Увы, исполнение мною роли своего рода Джеймса Бонда в мире вампиров не является единственной темой повествования. Тщеславным помыслам придется подождать своего часа. Я хочу, чтобы вы знали, что же происходило с нами на самом деле, даже если вы не поверите ни единому моему слову. Пусть хотя бы в романе, раз уж нет иной возможности, я обрету значение в ваших глазах и таким образом в некотором роде связь с вами. Иначе я непременно сойду с ума.

А пока, до того момента, когда мы встретимся с вами вновь, я все время буду думать о вас. Я люблю вас. Я хочу, чтобы вы были рядом со мной... в моих объятиях...

ПРОЛОГ

ДЕКЛАРАЦИЯ В СТИЛЕ ГРАФФИТИ

— написана черным фломастером на красной стене в задней комнате бара под названием "Дочь Дракулы" в Сан-Франциско

Детям Тьмы предлагается учесть следующее:

Книга первая, "Интервью с вампиром", опубликованная в 1976 году, представляет собой вполне правдивую историю. Нечто подобное мог написать любой из нас, во всяком случае о том, что касается превращения в тех, кем мы стали, наших мук и страданий и наших исканий. Однако Луи, который бессмертен вот уже две сотни лет, претендует на завоевание любви и сочувствия смертных. Лестат, этот злодей, передавший Луи Темный Дар, практически ничего ему не объяснил и не рассказал ничего такого, что могло бы хоть как-то его утешить. Картина, видимо, всем знакомая. И тем не менее Луи продолжал искать пути к спасению, хотя даже Арман, старейший из всех бессмертных, кого ему удалось найти, не смог раскрыть ему ни причины нашего существования и нахождения здесь, ни того, от кого мы вообще произошли. Думается, что никого из юных вампиров это тоже не удивит. В коние концов, вампиры никогда не имели ничего похожего на Балтиморский катехизис.

Во всяком случае, до того момента, когда буквально на этой неделе была опубликована книга вторая — "Вампир Лестат". У этой книги есть и подзаголовок: "...его юность, воспитание и приключения". Вам трудно в это поверить? Что ж, можете пойти в любой книжный магазин смертных и удостовериться. А после этого загляните в магазин, торгующий пластинками, и попросите показать вам только что вышедший аудиоальбом, тоже называющийся "Вампир Лестат". Удивительное проявление скромности, не так ли? Если вы не имеете возможности сделать ни то ни другое, вам остается включить канал кабельного телевидения — если, конечно, вы не относитесь с глубочайшим презрением к такого рода вещам — и дождаться начала одного из множества созданных Лестатом видеофильмов, которые со вчерашнего дня с тошнотворной частотой появляются в эфире. И тогда вы немедленно поймете, что представляет собой Лестат на самом деле. В этом случае вас ничуть не удивят его планы, то, что он собирается в довершение всех беспрецедентных безобразий, уже им совершенных, появиться на сцене собственной персоной и выступить "вживую" в этом самом городе. Как вы уже, наверное, догадались, концерт должен состояться в канун Дня всех святых, в Хзллоуин.

Но давайте на минуту забудем о его наглых и безумных глазах, смотрящих на нас сверхъестественно горящим взглядом с витрин всех музыкальных магазинов, о его мощном голосе, делающем достоянием гласности имена и истории жизни самых древних из нас. Почему он так поступает? О чем рассказывают его песни? Обо всем этом написал он в своей книге. Он подарил нам не просто катехизис, но Библию.

Мы попадаем в далекие библейские времена, чтобы встретиться с нашими прародителями — Энкилом и Акашей, которые правили в долине Нила задолго до того, как эта область стала называться Египтом. Не стоит, пожалуй, относиться всерьез к истории о том, как они стали первыми вампирами на этом свете,— во всем этом смысла едва ли чуть больше, чем в истории о возникновении жизни на земле или о том, как из микроскопических клеток в матке своей смертной матери развивается человеческий зародыш. Суть в том, что все мы произошли от этих двух древнейших и уважаемых существ, и, нравится нам это или нет, имеются весьма веские основания для твердой уверенности в том, что первоначальный источник неотъемлемо присущих нам великолепных возможностей и способностей находится внутри тела одного из древнейших существ. Что же это значит? Грубо говоря, если Энкил и Акаша когда-либо взойдут на погребальный костер, все мы немедленно сгорим вместе с ними. Если они превратятся в сияющий прах, всем нам придет конец — мы просто исчезнем с лица земли. И все же у нас остается еще надежда. Эти двое вот уже полторы тысячи лет не двигаются с места! Да-да, именно так. Правда, Лестат утверждает, что своей игрой на скрипке у подножия их святилища ему удалось однажды разбудить их обоих. Однако если мы не станем верить его малоправдоподобному рассказу о том, что Акаша держала его в своих объятиях и поделилась с ним своей первородной кровью, ситуация будет, пожалуй, более реальной. К тому же имеются свидетельства древнейших из нас, которые утверждают, что со времен падения Римской империи эти двое ни разу и глазом не моргнули. Все это время Мариус — древний вампир родом из Рима — содержал и ревностно охранял их в прекрасно обустроенном тайном склепе. А уж ему-то лучше, чем кому бы то ни было, известно, что для всех нас лучше. Именно он приказал вампиру Лестату хранить тайну и ни под каким предлогом и никогда ее не раскрывать.

Вампир Лестат оказался, однако, ненадежным хранителем секретов и не оправдал доверия. Интересно, каковы были его мотивы, с чего это он вдруг решил написать книгу, выпустить альбом и фильмы, а потом еще и организовать концерт? Понять, что творится в голове этого демона, совершенно невозможно. Ясно только, что он всегда делает то, что ему хочется, и не задумывается о последствиях. В конце концов, разве не он превратил в вампира ребенка? Разве не он сделал вампира из собственной матери? Любящая его Габриэль многие годы оставалась его преданной спутницей. Ради собственного удовольствия он способен положить глаз даже на папский престол!

Итак, суть дела в том, что странствующий философ Луи, которого никому из нас никак не удается найти, открыл бесчисленному множеству чужаков наши самые сокровенные секреты. А Лестат осмелился поведать нашу историю всему миру, а теперь на глазах у смертных бесстыдно демонстрирует на сцене свои сверхъестественные способности.

А теперь позвольте задать вам вопрос: почему эти двое все еще существуют? Почему мы до сих пор не уничтожили их? Нельзя, конечно, сказать, что опасность, грозящая нам со стороны полчищ смертных, достаточно серьезна. Пока еще у стен нашего замка не беснуются толпы крестьян с факелами в руках, грозя сжечь всех нас. Но это чудовище может изменить психологию людей и навлечь на нас множество неприятностей в будущем. И хотя мы достаточно умны, чтобы не дать в руки смертным факты, подтверждающие достоверность его глупейших измышлений, ярость наша не имеет границ. Такие поступки не могут и не должны остаться безнаказанными.

Продолжим наш обзор. Если история, рассказанная вампиром Лестатом, правда,— а в том, что это действительно так, готовы поклясться многие, хотя никто из них не может сказать, почему он в этом уверен,— то почему бы Мариусу, этому вампиру, которому уже две тысячи лет, не появиться здесь и не наказать Лестата за неповиновение? Вполне возможно также, что царь и царица, услышав свои имена, громко звучащие по радио на всю планету, пробудятся от своего многовекового сна. А если это произойдет, что будет тогда со всеми нами? Сможем ли мы спокойно и безбедно жить под их, новой для нас, властью? Или они начнут разрушать мир и всю вселенную? Как бы то ни было, существует надежда, что незамедлительное уничтожение вампира Лестата способно предотвратить эту катастрофу.

План наш состоит в следующем. Как только вампир Лестат и его свита осмелятся появиться где бы то ни было, следует всех их немедленно уничтожить. Необходимо уничтожить также и всех тех, кто посмеет их поддерживать и проявит преданность по отношению к ним.

Хотим предостеречь. Как вы знаете, вокруг нас существует множество очень старых вампиров. Время от времени все мы чувствуем их присутствие, а иногда даже на короткий миг видим их. Откровения Лестата не то что6ы потрясли нас, но породили в наших душах ощущение опасности и заставили нас быть очень осторожными. Стоит ли сомневаться, что древнейшие из нас благодаря своим великим способностям тоже могут слышать музыку Лестата? И кто знает, какие еще древние существа, взволнованные и возбужденные воспоминаниями и услышанным пересказом собственной истории, откликнутся на его призывы и медленно двинутся сюда? Каковы будут их намерения и цели?

Копии этой декларации должны быть разосланы во все пункты, являющиеся местами встреч Сообщества вампиров, а также во все общины вампиров мира. Вы должны с вниманием отнестись ко всему, что написано в данной декларации и сообщить всем: вампир Лестат должен быть уничтожен вместе со своей матерью Габриэль, должны быть уничтожены также его спутники Луи и Арман, равно как и любой бессмертный, обнаруживший свою преданность Лестату.

Желаем всем молодым вампирам веселого и счастливого Хэллоуина! Увидимся на концерте. Все вместе мы позаботимся о том, чтобы вампир Лестат не ушел с него живым.

Мужчина со светлыми волосами, одетый в плащ из красного бархата, удобно устроившись в дальнем углу, снова и снова перечитывал декларацию. Из-за низко надвинутой на лоб шляпы с полями и очков с темными стеклами глаз его почти не было видно. Свободно откинувшись на черную обивку высокой спинки и зацепив каблук ботинка за перекладину стула, он скрестил на груди затянутые в серые замшевые перчатки руки.

— Лестат, ты поистине самое дьявольское существо из всех, кого я знал,— пробормотал он себе под нос. — Ты истинный принц всех Проклятых. — Он усмехнулся и внимательно обвел взглядом просторное помещение.

Мастерски написанные на стенах черными красками изысканные фрески произвели на него приятное впечатление. Они напоминали черную паутину, раскинувшуюся по белоснежной стене. Ему понравилось изображение разрушенного замка, кладбища рядом с ним и сухого дерева, освещенного сиянием полной луны и тянувшего похожие на когтистые лапы ветви. Сюжет был достаточно избитым, но благодаря искусству и яркой индивидуальности художника, которые он всегда ценил, совсем таковым не выглядел. Прекрасно смотрелся и лепной потолок, на фризе которого были изображены пляшущие и скачущие черти и ведьмы на помелах. В помещении стоял приятный сладковатый аромат старинных индийских курений — именно такую смесь возжигал он когда-то, много веков назад, перед святилищем Тех, Кого Следует Оберегать.

Да, это, пожалуй, одно из самых красивых мест тайных встреч вампиров.

Менее приятными показались ему обитатели — тощие белые фигуры, слонявшиеся между столами из черного дерева со стоявшими на них свечами или сидевшие вокруг них. Слишком уж их много для такого цивилизованного современного города. Они и сами понимали это. Для того чтобы поохотиться этим вечером, им придется разойтись в разные стороны как можно дальше друг от друга. А ведь молодым охота необходима. Молодые должны убивать. Они испытывают слишком сильный голод, чтобы поступать по-другому.

Однако сейчас все их мысли были прикованы к нему: кто он? что ему здесь нужно? зачем он пришел? Достаточно ли он стар и могуществен? Что он сделает, прежде чем уйдет отсюда? Всегда одни и те же вопросы, хотя он всегда старается проскользнуть в вампирские бары так, как будто он самый обыкновенный вампир, и вести себя при этом как можно незаметнее, отводя взгляд в сторону и накрепко заперев свои мысли.

Что ж, пришло время уйти и оставить все их вопросы без ответов. Он успел узнать то, что хотел, теперь ему известны их намерения. Прежде чем он отправится домой, он должен достать кассеты с записями рок-фильмов.

Он встал, чтобы уйти. Один из молодых посетителей тоже поднялся с места. По мере того как он и тот юнец приближались к двери, в помещении воцарялась все более напряженная тишина. Полное безмолвие царило и в мыслях. Шевелились только язычки пламени свечей, отражавшиеся, словно в глади воды, в черных плитках пола.

— Откуда вы, незнакомец? — достаточно вежливо спросил молодой вампир. В момент смерти ему, должно быть, было не более двадцати, и произошло это примерно лет десять назад, не раньше. У него были размалеваны глаза, намазаны губы, а волосы прядями выкрашены в какой-то немыслимый цвет — как будто сверхъестественных способностей ему было мало. Он выглядел таким экстравагантным и так не походил на того, кем являлся на самом деле, — на свободного и могущественного призрака, способного с легкостью пережить тысячелетия.

Что посулили они ему, выражаясь на современном жаргоне? Что он должен узнать и Шекспира, и звездные пространства, и внеземные цивилизации, услышать музыку сфер и те звуки, которых не дано слышать никому?

— Как вы относитесь к вампиру Лестату? — снова заговорил молодой вампир. — Что вы думаете о декларации?

— Прошу прощения, но я должен идти.

— Но вам, конечно же, известно, что сделал Лес-тат? — продолжал настаивать вампир, преграждая ему путь к двери. Это уже никак нельзя было назвать приличным поведением.

Он повнимательнее присмотрелся к худому и хрупкому молодому вампиру. Быть может, ему стоит совершить нечто такое, что хорошенько встряхнет их всех? Что заставит их обсуждать это на протяжении многих веков. Он не смог удержаться от улыбки. Нет, не стоит. Спасибо его любимому Лестату, вскоре и так предстоит много шума и волнений.

— Позвольте мне вместо ответа дать вам один совет, — спокойно сказал он, обращаясь к молодому вампиру. — Вы не в силах уничтожить вампира Лестата, это никому не под силу. Но почему все обстоит именно так, я вам объяснить не могу. Поверьте, я говорю совершенно искренне.

Молодого вампира подобный ответ застал врасплох, он даже почувствовал себя несколько оскорбленным.

— Разрешите и мне в свою очередь задать вам несколько вопросов, — продолжал незнакомец. — Почему вас всех так беспокоит только Лестат? Что вы сами думаете о содержании его откровений? Неужели у вас, молодых, никогда не возникало желания разыскать Мариуса, хранителя Тех, Кого Следует Оберегать? Неужели вам никогда не хотелось своими глазами взглянуть на Мать и Отца?

Юноша был смущен, но постепенно лицо его приняло презрительное выражение. Ему никак не удавалось придумать достойный ответ. Однако в душе его, так же как и в душах всех остальных, кто прислушивался к их разговору и наблюдал за ними, ответ читался совершенно ясно. Это еще вопрос, существуют ли Те, Кого Следует Оберегать. Что же касается Мариуса, то его, возможно, никогда и не было на свете. Но вампир Лестат — личность вполне реальная, не менее чем что-либо другое из того, что было хорошо известно этому юнцу. И вампир Лестат — алчный и завистливый демон, который ради того, чтобы быть увиденным смертными, ради того, чтобы они его полюбили, готов был раскрыть тайны бессмертных и рискнуть безопасностью и благосостоянием всего нашего рода.

Он едва не рассмеялся прямо в лицо этому юнцу. Как мелка и незначительна эта битва! Следует отдать должное Лестату — он сумел прекрасно понять современные нравы, великолепно разобрался в сущности лишенного веры и благородства века. Да, он раскрыл тайны, которые ему запрещено было раскрывать, однако, поступая Т&сим образом, он никого и ничего не предал.

— Что ж, выслеживайте и попытайтесь отыскать вампира Лестата, — наконец с улыбкой обратился он к молодому вампиру. — Очень мало настоящих бессмертных ходит сейчас по земле, и вполне возможно, что он находится среди них.

С этими словами он с необыкновенной легкостью приподнял молодого вампира и отставил его в сторону, убрав со своего пути. Затем открыл дверь и вышел в соседнее помещение, собственно и бывшее ресторанчиком.

Просторное и богато украшенное помещение с чертами бархатными портьерами и до блеска отполированными латунными деталями интерьера заполняла шумная Толпа смертных. С обитых шелком стен из позолоченных рам на них смотрели портреты киновампиров. Едва слышные за гулом множества голосов и взрывами пьяного Хохота, лились звуки органа, исполнявшего страстную Токкату и футу Баха. Ему нравилось наблюдать столь жизнерадостные картины человеческого бытия. Он любил даже застарелый запах пива и вина, застоявшегося сигаретного дыма. Он проталкивался к выходу и с удовольствием ощущал прикосновения мягких и душистых человеческих тел. Наибольшую радость доставлял ему тот факт, что никто не обращал на него ни малейшего внимания.

Наконец он вышел на Кастро-стрит, по которой в этот ранний вечерний час гуляло множество людей, и с удовольствием вдохнул влажный воздух. В небе по-прежнему сиял серебряный свет. Люди спешили укрыться от косых струй дождя, но вынуждены были останавливаться на перекрестках в ожидании, пока сменятся огни за выпуклыми стеклами светофоров и позволят им мчаться дальше.

Рев моторов проносящихся по улице автомобилей и шелест шин по мокрому асфальту перекрывал голос Лестата, оглушительно звучавший из динамиков, расположенных возле входа в музыкальный магазин:

В своих снах я продолжаю держать ее

в своих объятиях,

Ангела, возлюбленную, мать.

В своих снах я целую ее губы,

Моей госпожи, моей музы, моей дочери.

Она подарила мне жизнь,

А я подарил ей смерть —

Моей прекрасной маркизе.

И мы пошли с нею по Пути Дьявола —

Двое сирот, рука об руку.

Слышит ли она сегодня мои песни

О ларях и царицах, о древних истинах?

О нарушенных клятвах и о моей печали?

Или она идет сейчас по далекой тропе,

Такой далекой, что мои песни не

достигают ее слуха?

Вернись ко мне, моя Габриэль,

Моя прекрасная маркиза!

Замок на холме давно разрушен,

Деревня скрылась под снегами,

Но ты остаешься моей навсегда.

Интересно, здесь ли уже его мать?

Голос постепенно затих, и его сменили звуки электронной музыки, тоже в конце концов затерявшиеся в уличном шуме. Подставив лицо влажному ветерку, он направился в сторону перекрестка. Очень приятная и оживленная маленькая улочка Торговец цветами, укрывшись под тентом, все еще продавал свои букеты. В мясной лавке толпились спешащие после работы домой покупатели. За окнами кафе люди ужинали или читали газеты. Многие стояли в ожидании автобуса, шедшего вниз по холму, и очередь вытянулась на многие метры, загораживая вход в старое здание кинотеатра.

Она здесь, Габриэль уже здесь. Он слабо, но безошибочно ошущал ее присутствие.

Подойдя к краю тротуара, он прислонился спиной к металлическому столбу уличного освещения и с удовольствием вдохнул свежий воздух, струящийся со склонов гор. Перед ним была широкая и прямая Маркет-стрит, и отсюда открывался прекрасный вид на центр города. Улица напоминала ему парижские бульвары, а вокруг, весело сияя разноцветными окнами, раскинулись по склонам дома.

Да, она здесь, но где именно? Прикрыв глаза, он прошептал имя Габриэль и прислушался. Сначала до него донесся шум безбрежного моря голосов, перед его мысленным взором проносились, сменяя друг друга, образы. Казалось, весь мир готов был разверзнуться и поглотить его в лучину нескончаемых стенаний. Габриэль... Громоподобный шум постепенно стих. От проходящего мимо смертного до него докатилась волна боли. А в многоэтажном доме на холме неподвижно сидела возле окна умирающая женщина, вспоминая о своих детских ссорах и огорчениях. И наконец, в полной тишине и неподвижной дымке он увидел то, что хотел увидеть. Габриэль…Она остановилась, услышав его зов. Она знала, что за ней наблюдают. Высокая женщина со светлыми волосами, заплетенными в косу, спускавшуюся по спине, остановилась на пустынной улочке в центре города совсем недалеко от того места, где он стоял. На ней были брюки и куртка цвета хаки с поднятым воротником и поношенный коричневый свитер. Ее шляпа почти ничем не отличалась от той, что была на нем, и точно так же была надвинута очень низко, оставляя в тени почти все лицо. Она тут же закрыла доступ в свои мысли, словно поставив перед ними невидимый и в то же время непроницаемый щит. Видение исчезло.

Итак, она здесь и ждет своего сына, Лестата. Почему он всегда так опасался за нее? Ведь эта холодная и трезвая женщина сама никого и ничего не боялась, она испытывала страх только за Лестата. Прекрасно! Он был доволен. Лестат, конечно же, будет доволен тоже.

Но где же второй? Где Луи? Мягкий и добрый Луи с темными волосами и зелеными глазами, тот, у которого была такая беспечная походка и который даже иногда насвистывал, бродя по темным улицам и приближаясь к своим жертвам. Луи, где же ты?

И в ту же секунду он увидел Луи, входящего в пустую гостиную. Он только что поднялся по лестнице из склепа, расположенного в глубоком подземелье за каменными стенами, где он спал в течение дня. Он даже не подозревал, что кто-то наблюдает за ним. С изяществом и грацией он пересек запыленную комнату и остановился у окна, глядя сквозь грязные стекла на непрерывный поток машин, проносящихся по мостовой. Все тот же старый дом на Дивисадеро-стрит. Надо признаться, что это элегантное и чувственное создание, чья книга “Интервью с вампиром” наделала слишком много шума, почти не измелилось. Только сейчас Луи ждал Лестата. В последнее время ему снились тревожные сны, он опасался за Лестата, него переполняли незнакомые прежде желания и стремления.

Он неохотно позволил видению исчезнуть. Он чувствовал большую симпатию к этому вампиру, к Луи. Эту симпатию едва ли можно было назвать благоразумной, ибо Луи был мягок и образован, его нежная душа не обладала той головокружительной силой и мощью, какой обладали натуры Габриэль и ее дьявольского сына. И все же он был уверен в том, что Луи способен выжить и просуществовать так же долго, как и они. Поистине удивительно в сколь разных формах проявляется мужество натур, которым суждена долгая жизнь. Возможно, все дело в доброжелательном восприятии окружающего мира и отношении к происходящему в нем? Но как же тогда объяснить тот факт, что Лестат, поверженный, побежденный, израненный, все же нашел в себе силы возродиться вновь? Лестат, который никогда и ни к чему не проявлял доброжелательности!

Однако эти двое — Габриэль и Луи — еще не нашли друг друга. Ничего страшного. Как же ему сейчас поступить? Свести их вместе? Хорошая идея... хотя... Лестат и сам сделает это в ближайшее время.

Он снова улыбнулся своим мыслям. “Лестат, ты поистине самое дьявольское существо из всех, кого я знал. Да, истинный принц всех Проклятых”. Медленно, не торопясь, он постарался воскресить в своей памяти каждую черточку лица и фигуры Лестата: холодные, можно сказать, ледяные глаза, темнеющие в минуты смеха, открытую и располагающую к себе улыбку, манеру по-детски сводить брови, когда он сердился, неожиданные всплески веселого настроения и язвительный юмор его высказываний. Он вспомнил также кошачью грацию и гибкость ею тела, столь несвойственную мужчинам, обладающим такими развитыми мускулами. Такая мощь и сила... всегда и во всем... и такой неувядающий оптимизм!

Суть в том, что он так и не составил для себя мнения и не определил свое отношение ко всему происходящему. Он знал только, что события его забавляли и завораживали. Стоит ли говорить, что у него и в мыслях не было мстить Лестату за то, что он раскрыл все секреты. Именно на это, несомненно, Лестат и рассчитывал. Впрочем, кто знает. Быть может, Лестата и в самом деле это не интересовало и не беспокоило. О том, каковы были мысли Лестата, он знал не больше тех дурачков из бара.

Для него гораздо важнее было другое. Впервые за множество лет он вдруг обнаружил, что способен думать, руководствуясь категориями прошлого и будущего, что стал проявлять больший интерес к современному миру и лучше понимать его. Те, Кого Следует Оберегать, превратились в миф, в вымысел далее для их собственных потомков! Давно канули в Лету те времена, когда жестокие и свирепые существа из рода пьющих кровь разыскивали их святилище и жаждали напиться их дающей силу и могущество крови! Никто в это больше не верил. Никто ими не интересовался.

Именно в этом и состоит суть нынешнего века. Населяющие мир смертные более практичны, чем когда бы то ни было, они отрицают даже малейшую возможность чуда, даже намек на что-либо сверхъестественное. С необыкновенной смелостью и отвагой они строят свои основополагающие этические теории только на фундаменте материальных истин и физического мира.

Двести лет пролетело с тех пор, как они с Лестатом обсуждали те же самые проблемы на островке, затерянном в Средиземном море, мечтали о божественном мире, построенном на морали и нравственности, мире, в котором единственной непреложной догмой станет любовь к ближнему. О мире, к которому сами мы не принадлежим. И вот теперь такой мир стал почти что реальностью. И вампир Лестат посвятил себя поп-искусству. Он отправился туда, куда должны были, наверное, отправиться все старые демоны прошлого, и теперь поведет за собой все проклятое племя, включая и Тех, Кого Следует Оберегать, хотя они, возможно, об этом никогда не узнают.

Мысль об этом заставила его улыбнуться. Сама идея того, что совершил Лестат, не просто вызывала у него благоговейный трепет, но казалась и самому ему весьма соблазнительной. Ему, как никому другому, хорошо было известно, что такое непреодолимое желание известности и славы.

Следует признаться, что его чрезвычайно восхитило его собственное имя, начертанное на стене бара. Он смеялся, но смех его был вызван тем удовольствием, которое он испытал.

Пусть Лестат создает свою вдохновенную драму — да, именно так он назвал бы все это. Лестат, этот неистовый и неукротимый актер бульварного театра старых времен, теперь поднялся к вершинам и занял весьма высокое положение в это прекрасное и невинное время.

Однако прав ли он был в своем утверждении, когда говорил тому юнцу в баре о том, что никто не в силах уничтожить принца Проклятых? Все-таки это явное преувеличение. Пустая декларация. А правда состоит в том, что любой из нас так или иначе может быть уничтожен... И, конечно же, даже Те, Кого Следует Оберегать... В этом нет никаких сомнений.

Они все, конечно, очень слабые, эти неоперившиеся юнцы, “Дети Тьмы”, как они себя называют. От того, что их становится все больше и больше, силы их отнюдь не увеличиваются. Но старые вампиры — это совсем другое дело. Ах, если бы Лестат не упомянул хотя бы имена Миля и Пандоры! Но разве не существуют и еще более старые представители рода пьющих кровь, о которых даже он сам ничего не знает? Он вспомнил о предостережении, начертанном на стене: “...древние существа... откликнутся на его призывы и медленно двинутся сюда...”

Ему вдруг стало холодно... хотя на какое-то мгновение показалось, что он видит перед собой джунгли — зеленые и зловонные, окутанные нездоровым и душным теплом. Однако видение исчезло так же внезапно, как и возникло, не оставив никаких объяснений, подобно тому как появлялись и исчезали многие сигналы и предупреждения, получаемые им прежде. Он уже давным-давно научился заглушать несмолкающий поток голосов и заслоняться от бесконечной череды образов, которые возникали в его голове благодаря силе его разума. И все же время от времени нечто неистовое и отчаянное, словно громкий крик, неожиданно прорывалось сквозь все поставленные им заслоны.

Как бы то ни было, он провел в этом городе слишком много времени. А ведь ему казалось, что он не намерен, что бы ни случилось, вмешиваться в ход событий. Он вдруг рассердился на себя за неуместное проявление чувств, за свою слабость. Ему захотелось оказаться дома. Слишком долго он находился вдали от Тех, Кого Следует Оберегать.

А сейчас ему нравилось наблюдать за оживленным потоком людей, за несущимися плотной вереницей по мостовой сияющими автомобилями. Его не раздражал даже полный ядовитых паров воздух большого города. Он был ничуть не отвратительнее, чем воздух древних Афин, Антиохии или Рима, где повсюду, куда ни взгляни, лежали кучи отбросов и все вокруг было пропитано мерзким запахом голода и болезней. Нет, ему все-таки очень нравились чистенькие города Калифорнии с их выкрашенными в пастельные тона домами. Он готов был вечно бродить среди их ясноглазых и вечно куда-то спешащих обитателей.

Однако ему пора возвращаться домой. Концерт состоится уже совсем скоро, и тогда, если он захочет, он сможет встретиться с Лестатом... Как это чудесно — не знать в точности, что станешь делать в ближайшее время не быть более осведомленным, чем те, остальные, которые даже не верят в то, что ты существуешь на самом деле!

Он пересек Кастро-стрит и быстрым шагом двинулся по широкому тротуару Маркет-стрит. Ветер стих, и воздух стал, можно сказать, теплым. Он еще ускорил шаги и даже стал насвистывать что-то себе под нос, как это делал Луи. На душе у него было хорошо. Он чувствовал себя человеком. Перед дверью магазина, в котором продавались телевизоры и радиотехника, он остановился. Со всех экранов — больших и маленьких — на него смотрело лицо Лестата.

Звук был приглушен, он прятался где-то внутри приборов. Немое изображение, представление, состоявшее только из жестов и движений, вызвало у него улыбку. Надо будет, конечно, постараться купить все, что нужно, и послушать. Однако разве не удовольствие сама по себе возможность видеть все эти ужимки принца Проклятых, наблюдать, как он кривляется и дергается в лишенном милосердия безмолвии?

Камера отъехала назад, и фигура Лестата, играющего на скрипке и словно бы стоящего в пустоте, стала видна в полный рост. Время от времени вокруг него смыкалась полная звезд тьма. И вдруг, словно вход в святилище Тех, Кого Следует Оберегать, распахнулись створки дверей — да это было именно так! И взору зрителей предстали Акаша и Энкил, точнее, загримированные под них актеры — пара египтян с белоснежной кожей, длинными черными шелковистыми волосами и множеством сверкающих драгоценных украшений.

Ну конечно! Почему он сам не подумал о том, что Лес-тат представит все именно таким образом — зрелище было поистине завораживающим. Он подался вперед и прислушался. До него донесся голос Лестата, и он смог разобрать слова:

Акаша! Энкил!

Храните ваши тайны!

Храните молчание!

Это лучше, чем открыть правду!

Скрипач закрыл глаза и полностью отдался во власть музыки. И в этот момент Акаша медленно поднялась со своего трона. Скрипка выпала из рук Лестата. Словно в замедленном танце, она вскинула руки и обняла Лестата, потом привлекла его к себе и склонилась над ним, чтобы напиться его крови, одновременно прижимая его зубы к своей шее.

Все это выглядело намного лучше, чем он мог себе вообразить, — умно и с большим искусством. Теперь ожила фигура Энкила — он пробудился от сна, и движения его напоминали движения механической куклы. Он вышел вперед, чтобы вернуть себе свою царицу, отшвырнув Лестата так, что тот рухнул на пол. На этом фильм закончился. Спасение Лестата Мариусом в него не вошло.

— Что ж, стало быть, мне не суждено стать телевизионной знаменитостью, — тихо прошептал он и едва заметно улыбнулся. Он направился к входу в полутемный магазин.

Молодая девушка ждала его возле двери, чтобы впустить внутрь. В руках у нее была черная пластмассовая видеокассета.

— Здесь все двенадцать, — сказала она, У девушки были гладкая темная кожа и большие карие глаза с поволокой. В серебряном браслете на ее запястье играли блики света. Он не мог отвести от нее взгляд. Она с благодарностью взяла деньги и даже не пересчитала их. — Они гоняли их не меньше чем по дюжине каналов, и мне удалось записать все. Я закончила только вчера днем.

— Вы прекрасно справились с работой, — ответил он, — и я вам очень благодарен. — С этими словами он вытащил еще пачку банкнот.

— Пустяки, — сказала она, явно не желая брать с него дополнительную плату.

“Ты должна их взять”.

Пожав плечами, девушка взяла деньги и положила в карман.

“Пустяки” — ему очень нравились эти красноречивые и меткие современные словечки. Ему нравилось, как всколыхнулась ее упругая грудь, когда она пожимала плечами, как слегка качнулись ее бедра под одеждой из какой-то грубой хлопчатобумажной ткани, в которой она казалась еще более изящной и хрупкой. Она напоминала ему распустившийся цветок. Когда девушка открыла перед ним дверь, он не удержался и прикоснулся рукой к мягкой гриве ее каштановых волос. Даже и помыслить нельзя о том, чтобы напиться крови того, кто оказал тебе услугу, существа столь невинного, как эта девушка. Нет, он не сделает этого! И тем не менее он повернул ее к себе лицом, и рука его скользнула вверх по волосам, а затянутые в перчатки пальцы обхватили ее голову сзади.

— Всего лишь один поцелуй, прелесть моя.

Глаза ее закрылись, а его зубы мгновенно пронзили артерию, и он почувствовал на языке вкус ее крови. Всего лишь только вкус. Мгновенная жаркая вспышка, только на секунду обжегшая его сердце. Он тут же слегка отстранился и теперь уже только губами прижался к ее нежной шее. Он чувствовал, как пульсирует кровь в ее венах. Жажда испить ее в полной мере была столь велика, что он с трудом сдержался. Грех и его искупление... Он отпустил девушку. Потом погладил ее шелковистые тугие локоны и пристально взглянул в ее затуманенные глаза.

“Забудь об этом”.

— До свидания, — с улыбкой произнес он уже вслух.

Он долго стоял неподвижно на одной из пустынных боковых улочек. Жестокая неутоленная жажда постепенно перестала его мучить. Он перевел взгляд на картонную коробку видеокассеты.

“Они гоняли их не меньше чем по дюжине каналов, и мне удалось записать все”. Если это так, то его подопечные, конечно же, уже видели Лестата на огромном экране, который он установил перед ними в их святилище. Прошло довольно много времени, с тех пор как он установил на склоне горы над крышей спутниковую антенну, чтобы дать им возможность смотреть передачи со всего мира. Небольшое компьютерное устройство каждый час переключало каналы. Год за годом, неподвижные и бесстрастные, они взирали на красочные картинки и образы, мелькавшие перед их безжизненными глазами. Интересно, появлялись ли в их взглядах хоть малейшие искорки интереса, когда они видели Лестата или имитацию себя самих? Или когда слышали свои произнесенные, точнее пропетые, словно в гимнах, имена.

Что ж, это он, возможно, скоро выяснит. Он покажет им эту видеокассету. И он будет внимательно следить за выражением их гладких и блестящих лиц в надежде увидеть на них хоть что-нибудь, кроме бликов отраженного света.

“Ах, Мариус, ты никогда не впадаешь в отчаяние и не теряешь надежду! Со своими глупыми мечтами ты ничем не лучше Лестата!”

Домой он добрался только к полуночи.

Захлопнув стальную дверь и отгородившись таким образом от стеной валящего с неба снега, он какое-то время стоял неподвижно, давая возможность теплому воздуху окутать и согреть его. Буран, сквозь который ему пришлось пробираться, исцарапал его лицо и уши и даже истерзал закрытые перчатками пальцы рук. Поэтому царящее внутри тепло доставляло ему особенное наслаждение.

Вокруг было тихо, до него доносились только знакомый шум генераторов и едва слышный электронный пульс телевизора, стоявшего в святилище, расположенном на глубине многих сотен футов. Кажется, это поет Лестат? Да, так и есть, он различил последние слова еще одной его весьма печальной песни.

Он медленно стянул с рук перчатки, потом снял шляпу и провел рукой по волосам. После этого, как обычно, внимательно осмотрелся, тщательно обследовав взглядом входную дверь и расположенную за ней гостиную, чтобы убедиться, что в его отсутствие никто из посторонних сюда не проник.

Хотя, надо сказать, такая возможность была практически невероятна. Он находился сейчас в самом центре огромной заснеженной пустыни, за много и много миль от современного цивилизованного мира. Однако по давно укоренившейся привычке он каждый раз по возвращении проводил подробнейшую инспекцию. Были по-прежнему такие, кто непременно вторгся бы на территорию этой крепости, знай они только, где она находится.

Все было в порядке. Он стоял перед гигантским аквариумом, огромной, размером с комнату емкостью, примыкавшей к южной стене. Он с любовью и тщательностью сделал его из очень толстого стекла и оснастил самым лучшим оборудованием. Он наблюдал, как стайки разноцветных рыбок танцуют в воде, то и дело меняя направление своего движения в искусственно созданном полумраке. Гигантские морские водоросли медленно колыхались из стороны в сторону — они походили на сказочный лес, зачарованно раскачивающийся в такт движению струй воздуха, нагнетаемых аэратором. Это зрелище неизменно захватывало, гипнотизировало его, своей монотонностью заставляло неподвижно замирать перед аквариумом. Круглые черные глаза рыб вызывали дрожь во всем теле, высокие тонкие стебли водорослей с дрожащими желтоватыми листьями заставляли благоговейно трепетать. Но суть всего этого зрелища, его величайшая притягательная сила состояла в бесконечном, ни на секунду не прекращающемся движении.

Наконец он отвернулся от аквариума, но не удержался и обернулся еще раз, бросив последний взгляд на этот естественный, бессознательный и удивительно прекрасный мир.

Да, здесь все хорошо.

Как приятно вновь оказаться в этих теплых помещениях. Ничто не нарушает царящего вокруг порядка. На покрывающем пол толстом винного цвета ковре аккуратно расставлена великолепная мебель с обивкой из мягкой кожи. В камине лежат дрова. Полки вдоль стен уставлены книгами. Здесь же стоит полный комплекс электронной аппаратуры, который, казалось бы, только и ждет, когда он вставит кассету с записями выступлений Лестата. Именно это он и собирался сейчас сделать. Потом он удобно устроится возле камина и один за одним посмотрит все фильмы подряд. Его привлекали не только сами песни, но и то мастерство, с которым они были сделаны, — это сочетание древнего и нового, умение Лестата использовать все достоинства и недостатки аппаратуры и возможности средств массовой информации, для того чтобы обеспечить себе столь великолепную маскировку, подобно тому как иные смертные рок-певцы стараются выглядеть поистине богами.

Он снял с себя длинный серый плащ и бросил его на стул. Удивительно, почему все это доставляет ему такое удовольствие? Неужели все мы жаждем возможности побогохульствовать, потрясти кулаками перед божественными ликами? Возможно, все обстоит именно так. Много веков назад, во времена, как теперь говорят, Древнего Рима, он, тогда благовоспитанный мальчик, всегда весело смеялся над выходками плохих детей.

Он понимал, что, прежде чем за что-либо взяться, ему следует зайти в святилище. Всего лишь на несколько минут, чтобы убедиться в том, что там все в порядке. Чтобы проверить, как работает телевизор, в норме ли температура воздуха и в порядке ли электропроводка. Необходимо также положить на медные жаровни свежие угли и благовония. Как легко теперь создавать рай в их святилище, имея в своем распоряжении установки дневного света, дающие живительную силу деревьям, цветам и всем другим растениям, никогда не видевшим солнца и света, льющегося с небес! Однако благовония он, как и всегда прежде, смешивал сам. И не бывало еще ни разу, чтобы он, брызгая благовониями на угли, не вспомнил самого первого дня, когда он это сделал.

Пора также взять лоскут мягкой ткани и осторожно, проявляя максимальное уважение, с почтением стереть пыль с застывших и неподвижных тел прародителей, даже с их немигающих глаз. Подумать только, он не делал это уже целый месяц! Какой стыд!

“Скучали ли вы без меня, мои возлюбленные Акаша и Энкил?”

Ах, опять он затевает эти старые игры!

Разум, как всегда, подсказывал ему, что они не сознавали его приходов или уходов, что их это совершенно не интересовало. Однако ему соблазнительно было тешить свою гордость иными предположениями. Разве запертый в сумасшедшем доме безумный лунатик не испытывает некое странное чувство по отношению к служителю, приносящему ему воду? Хотя это, наверное, не самое удачное сравнение. Во всяком случае его нельзя отнести к разряду приятных.

Да, это правда — они вышли из неподвижности ради Лестата, этого принца Проклятых. Акаша — ради того, чтобы одарить его своей Могущественной Кровью, а Энкил — чтобы отомстить и свершить возмездие. И теперь Лестат может до скончания века снимать об этом свои фильмы. Но не доказывает ли это вновь и окончательно, что разум их обоих угас навсегда? Случившееся было не более чем вспыхнувшей на мгновение последней оставшейся искоркой. Ему не составило никакого труда вернуть их обратно на опустевший трон и вновь заставить их застыть в неподвижности и безмолвии.

И все же, надо признаться, сердце его было наполнено горечью и злостью. В конце концов, он никогда не стремился выйти за рамки эмоций мыслящего человека, превзойти их — он только хотел возродить, усовершенствовать их, дать им новую жизнь и наполнить восхитительным всеобъемлющим пониманием. И в тот момент он готов был обрушиться на Лестата с поистине человеческой яростью.

“Мальчишка! Почему бы тебе не взять Тех, Кого Следует Оберегать, под свое покровительство, коль скоро уж они оказали тебе столь замечательную услугу и проявили по отношению к тебе такое расположение? Сейчас я бы с удовольствием от них избавился. Ведь я несу это тяжкое бремя с самого начала христианской эры!”

Однако на самом деле он так не думал. Ни тогда, ни сейчас. Это было всего лишь минутной слабостью. Он всегда очень любил Лестата. Всякое время и всякое государство нуждалось в такого рода отщепенцах. И вполне возможно, что молчание царя и царицы не в меньшей степени благословение, чем проклятие. В этом отношении слова песни Лестата, быть может, совершенно справедливы. Однозначный ответ на эти вопросы не сможет, наверное, дать никто.

Чуть позже он непременно возьмет видеокассету и спустится к ним, чтобы понаблюдать и убедиться воочию. Сумеет ли он заметить хотя бы малейшую искорку, хотя бы слабый намек на изменение выражения их обращенных в вечность глаз?

“Ну вот, ты опять принялся за старое!.. Лестат заставляет тебя снова становиться молодым и глупым! Похоже, ты по-прежнему упиваешься собственной наивностью и мечтаешь о возможности каких-то кардинальных перемен”.

Сколько раз за прошедшие века возрождались в душе его подобные надежды только лишь затем, чтобы уйти и оставить ею в отчаянии и с разбитым сердцем! Много лет назад он принес им цветные фильмы, запечатлевшие восход солнца, голубое небо и египетские пирамиды. Какими чудесными они были! Прямо перед их глазами текли пронизанные солнечным светом воды Нила. При виде этой совершенной красоты он сам не мог удержаться от слез. На мгновение ему даже показалось, что заснятое на пленку солнце может причинить ему вред, хотя разум подсказывал ему, что это невероятно. Но такова была сила иллюзии. Какое чудо, что он мог вот так стоять и наблюдать, как восходит солнце, — ведь он не видел этого с тех самых пор, как перестал быть смертным человеком!

Но Те, Кого Следует Оберегать, с абсолютным безразличием продолжали смотреть прямо перед собой. А быть может, их кажущееся безразличие на самом деле было интересом, величавым равнодушным интересом, когда каждая частичка, каждая плавающая в воздухе пылинка становится предметом глубочайшей заинтересованности?

Узнать это не суждено никому. К тому моменту, когда он сам появился на свет, они жили на земле уже четыре тысячи лет. Вполне возможно, что их телепатический слух был настолько острым, что позволял им слышать все звуки далекого окружающего мира, А быть может, перед их мысленным взором проносились мириады образов, не позволяющие им видеть вокруг себя ничего больше. Прежде такие мысли буквально сводили его с ума, но теперь он научился контролировать их.

Когда-то он собирался даже принести с собой самую современную медицинскую аппаратуру, чтобы выяснить наконец, что же с ними происходит. Он готов был подключить к их головам электроды и попытаться уловить мозговые импульсы. Однако сама идея применения всех этих ужасных и бесчувственных приборов показалась ему лишенной вкуса и потому неприемлемой. В конце концов, хочет он того или нет, но они оставались для него царем и царицей, Отцом и Матерью всех ему подобных. Находясь под его защитой, они безраздельно правили вот уже в течение двух тысячелетий.

Ему следует, однако, признаться в одном своем грехе. В последнее время в разговорах с ними он стал позволять себе язвительный тон. Теперь, когда он входил в их святилище, он уже не был, как прежде, верховным жрецом. Нет. В его словах теперь слышался сарказм, он осмеливался даже говорить дерзости. А ведь подобное поведение недостойно его, ему следует быть выше этого. Или это и есть то, что называют “современным темпераментом”? А уж его-то никак нельзя обвинить в невнимании к обычаям и нравам того века, в котором ему приходилось жить.

Как бы то ни было, сейчас ему необходимо идти в святилище. Но прежде следует полностью очистить свои помыслы. Он не должен войти туда с упреками и с отчаянием на душе. Позже, когда он просмотрит видеофильмы сам, он покажет им эти записи тоже. И тогда он останется рядом с ними, и внимательно проследит за их реакцией. А сейчас у него для этого недостаточно сил.

Он вошел в металлическую кабину лифта и нажал на кнопку. Шум электронных устройств и временная потеря ощущения земного притяжения доставили ему даже некоторое удовольствие. Современный мир был наполнен множеством звуков, которые никогда прежде ему не приходилось слышать. Они приносили ему заметное облегчение. Отвесная шахта, спускавшаяся на сотни футов в глубину сквозь толщу льдов, вела в освещенные электричеством подземные помещения.

Открыв дверь, он вошел в коридор, пол в котором был скрыт ковром. Из святилища до него доносилось пение Лестата, на этот раз исполнявшего какую-то веселую песенку в быстром ритме. Мощный голос перекрывал грохот барабанов и завывание электроинструментов.

Однако что-то здесь было не так. Внимательно оглядывая простирающийся перед ним длинный коридор, он отчетливо чувствовал это. Звук был слишком громким, Двери в помещения, расположенные перед святилищем, были распахнуты!

Он бросился вперед. Управляемые электроникой двери в святилище были раскрыты настежь. Как это могло произойти? Электронный код, который следовало набрать при помощи крохотных клавиш компьютера, был известен только ему. Вторые двери тоже оказались незапертыми... третьи тоже... он уже частично видел помещение самого святилища, мешала лишь беломраморная стена маленького алькова. Красновато-голубое сияние телевизионного экрана за ней походило на свет старинного газового камина.

Мраморные стены и сводчатые потолки отражали и еще больше усиливали и без того мощный голос Лестата.

Убивайте нас, братья мои и сестры,

Война в самом разгаре.

Вы должны понимать то, что вы видите,

Когда вы видите меня.

Он медленно втянул в себя воздух, чтобы выровнять дыхание. Ни звука Слышна была только музыка, постепенно она затихла и сменилась неразборчивым звучанием человеческой речи. Посторонних здесь не было. В этом он был уверен. Присутствие чужих он почувствовал бы сразу. В убежище не проник никто. Его инстинкт безошибочно свидетельствовал об этом.

Неожиданно он почувствовал сильную боль в груди. Лицу стало жарко. Факт весьма многозначительный.

Пройдя через отделанные мрамором помещения, он остановился перед дверью алькова. Неужели он в эти мгновения молился? Или рисовал в своем воображении возможные картины? Он точно знал, что именно сейчас увидит Тех, Кого Следует Оберегать, по-прежнему сидящих на своих местах в неизменных позах, — таких, какими он видел их всегда Что же касается открытых дверей, то вскоре найдется вполне обыденное объяснение — короткое замыкание, вышедший из строя предохранитель или нечто в том же роде.

Внезапно он ощутил — не страх, а инстинктивное предчувствие, какое возникает у юного мистика в преддверии готового явиться ему видения, как будто вот-вот он узрит живого Бога или кровавые язвы на собственных руках.

Вдруг успокоившись, он переступил порог святилища.

В первый момент он ничего не заметил. Перед его глазами была та самая картина, которую он и ожидал увидеть: длинное помещение, наполненное деревьями и цветами, каменная скамья, служившая троном, а за ней — огромный экран телевизора, на котором видны были чьи-то глаза, рты и с которого доносился вызванный неизвестно чем смех. И вдруг до него дошло: на троне оставалась только одна фигура! И эта фигура была практически совсем прозрачной! Яркие, красочные лучи стоявшего в отдалении телевизионного экрана проходили прямо через нее.

“Нет! Этого не может быть! Вглядись повнимательнее, Мариус! Даже ты не застрахован от ошибок в своих чувствах и ощущениях!” Подобно самому обыкновенному смертному в момент сильного волнения, он схватился руками за голову и крепко сжал ее, словно пытаясь таким образом избавиться от наваждения.

Он всмотрелся в спину Энкила, который, за исключением по-прежнему черных волос, превратился в некую статую из матового стекла, и видел, как сквозь нее, слегка преломляясь, свободно проникали слабые разноцветные лучи. В неровных вспышках света фигура Энкила неожиданно засияла, превратившись в источник слабых пляшущих лучиков.

Мариус потряс головой. Нет! Невозможно! Он встряхнулся всем телом.

— Все в порядке, Мариус, — прошептал он. — Не спеши.

Десятки неясных подозрений роились в его мозгу. Кто-то приходил сюда, кто-то более могущественный и древний, чем он. Кто-то узнал, где он скрывает Тех, Кого Следует Оберегать, и совершил нечто невообразимое! И во всем виноват Лестат! Лестат! Это он открыл тайну всему миру!

Колени его подгибались и дрожали. Подумать только! Он так давно не испытывал подобной человеческой слабости, что совершенно забыл о том, что такое может быть. Он медленно вытащил из кармана полотняный носовой платок и стер со лба выступивший тонким слоем кровавый пот. После этого он направился к трону и обошел его таким образом, чтобы оказаться лицом к лицу с царем.

Черные волосы Энкила длинными тонкими прядями спускались до плеч — точно так же, как это было в течение последних двух тысячелетий. Широкий золотой воротник ровно лежал на его гладкой, безволосой груди, складки полотняной юбки оставались безукоризненными, неподвижные пальцы по-прежнему украшали перстни.

Но тело его было словно стеклянное! И совершенно пустое! Даже огромные сияющие глаза были прозрачны, на месте зрачков виднелись только темные круги. “Нет, не спеши! Осмотри все как следует! Вот, видишь? Видны еще кости скелета, пришедшие в такое же состояние, что и плоть. Но они остались на месте, так же как и ясно видимые извилистые вены и артерии и нечто похожее на легкие. Но все это стало совершенно прозрачным! Все словно создано из одного и того же материала! Но что же с ним сделали?”

А в сидевшем перед ним существе продолжали происходить изменения. Прямо на глазах Мариуса тело теряло свою молочную консистенцию. Оно словно высыхало и становилось все прозрачнее и прозрачнее.

Он осторожно дотронулся до него. Нет, это не молоко, скорее похоже на скорлупу.

Однако столь необдуманный жест сокрушил сидевшую перед ним фигуру. Тело покачнулось и рухнуло на мраморные плиты пола. Взгляд широко открытых глаз оставался неподвижным, конечности напряженно застыли в прежнем положении. Раздавшийся звук походил на шорох севшего на пол насекомого.

Шевелились только его волосы. Его мягкие черные волосы. Но и они менялись на глазах — они начали рассыпаться на мельчайшие частички, на блестящие крохотные лучинки. Прохладный ветерок, создаваемый вентиляционными системами, сдувал и уносил их словно соломинки. На горле он увидел две едва заметные ранки. Они не успели зажить, как это немедленно бы случилось прежде, ибо сейчас вся целительная кровь покинула тело.

— Кто осмелился совершить такое? — прошептал он вслух и крепко сжал в кулак правую руку, словно стараясь таким образом удержаться от громкого крика и слез. — Кто посмел выпить из него жизнь до самой последней капли?

В том, что лежавшее перед ним существо было мертво, сомнений не оставалось. Но о чем же говорило столь страшное зрелище?

Наш царь, наш Отец мертв. Но я все еще жив! Я продолжаю дышать! А это может означать лишь одно: первородная власть, первоначальное могущество принадлежат ей! Она получила их первой и все это время хранила в себе! А теперь кто-то ее похитил!

Нужно тщательно осмотреть все помещение! Нужно осмотреть все жилище! Однако это были не более чем безумные, отчаянные мысли. Никто не мог проникнуть сюда — в этом он был совершенно уверен. Подобное могло совершить только одно создание! Только ему было известно, что такое вообще возможно.

Он продолжал стоять совершенно неподвижно и не отводил глаз от лежавшей на полу фигуры, наблюдая, как она постепенно теряет последние остатки вещественности и становится совсем прозрачной. И если кто-то вообще должен был оплакивать это существо, то этим плакальщиком, несомненно, должен быть он. Оно ушло от него навеки, ушло вместе со всем тем, что было ему известно, чему оно когда-либо было свидетелем. Еще один нашел свой конец. Способность осознать и принять это оказалась за пределами его возможностей.

Он почувствовал вдруг чье-то присутствие. Кто-то вышел из тени алькова, и он отчетливо ощущал на себе пристальный взгляд.

Еще на мгновение — невероятное, совершенно иррациональное мгновение — он задержался глазами на фигуре поверженного царя. Он пытался как можно спокойнее обдумать все то, что происходило сейчас вокруг. Неизвестное существо бесшумно приближалось к нему. Оно обошло трон и остановилось рядом с ним — краем глаза он увидел чью-то стройную, грациозную тень.

Он знал, кто это, кто это должен быть, и сознавал, что существо приблизилось к нему, совсем как живое. И все же, когда он поднял глаза, то, что он увидел, оказалось для него полнейшей неожиданностью.

Всего в каких-нибудь трех дюймах от него стояла Акаша. Кожа ее была гладкой, белой и матовой, как всегда. Она улыбалась, и щеки ее перламутрово блестели, темные глаза были влажными и оживленно сверкали, а кожа вокруг них собралась в едва заметные морщинки. Она вся светилась и просто излучала жизненную энергию.

Совершенно онемевший, он не мог отвести от нее глаз. Он видел, как она протянула унизанную перстнями руку и коснулась пальцами его плеча. Он закрыл глаза и тут же открыл их снова. На протяжении тысячелетий он обращался к ней на самых разных языках — он умолял ее, возносил ей молитвы, жаловался, делал ей признания, — и вот теперь он не в силах был вымолвить хотя бы слово. Он только мог смотреть на ее шевелящиеся чувственные губы, на сияние белоснежных клыков, видеть в ее глазах свет признания и узнавания, наблюдать, как мягко вздымается под золотым ожерельем ее разделенная соблазнительной ложбинкой грудь.

— Ты хорошо служил мне, — произнесла она. — Я благодарю тебя. — Голос у нее был низкий, чуть хриплый и очень красивый. Но эта интонация, эти слова... Почти то же самое он сказал несколько часов назад девушке в темном городском магазине!

Ее пальцы крепче сжали его плечо.

— Ах, Мариус, — вновь в точности имитируя его интонацию, продолжала она, — ты никогда не впадаешь в отчаяние и не теряешь надежду! Со своими глупыми мечтами ты ничем не лучше Лестата!

И снова его слова, обращенные им к самому себе на улице в Сан-Франциско! Да она просто издевается над ним!

Что он чувствовал в эти мгновения? Ужас? Или ненависть? Веками таившуюся в душе его ненависть, смешанную с негодованием и непомерной усталостью, с печалью, охватывающей его при воспоминании о своем утраченном человеческом сердце, ту ненависть, которая поднялась сейчас в нем с такой силой, о которой он даже не подозревал. Он не осмеливался пошевелиться, не смел вымолвить хотя бы слово. Ненависть была столь сильной, что он не мог в себя прийти от удивления. Она захватила его целиком, лишив способности контролировать ее и в то же время способности понять ее причины. Он не был в состоянии трезво мыслить.

Однако она все понимала. Сомневаться в этом не приходилось. Ей было известно все — его мысли, каждое его слово, каждый поступок. Именно это она и хотела ему сейчас сказать. Она всегда все знала, точнее, все то, что хотела знать. Знала она и то, что обезумевшее существо, стоявшее рядом с ней, не в состоянии себя защитить. Однако то, что, казалось бы, должно было стать мгновением триумфа, превратилось в мгновение ужаса!

Глядя на него, она тихо засмеялась. Он не в силах был слышать ее смех. Ему хотелось причинить ей боль. Ему хотелось уничтожить ее! Будь прокляты все ее чудовищные потомки! Пусть все мы погибнем вместе с ней! Если бы он только мог, он непременно бы ее уничтожил!

Ему показалось, что она кивнула, словно говоря ему, что ей все известно. Он воспринял это как чудовищное оскорбление. Он ничего не понимал. Еще мгновение — и он готов расплакаться как ребенок. Совершена какая-то ужасная ошибка, извращение всех намерений.

— Мой дорогой служитель и подданный, — сказала она, и губы ее растянулись в слабой улыбке, — ты никогда не смог бы меня остановить.

— Чего ты хочешь? Что ты собираешься делать?

— Ты должен меня извинить, — ответила она со столь же убийственной вежливостью, с которой он сам недавно разговаривал с юнцом в задней комнате бара. — Мне пора идти.

Прежде чем вздрогнул и покачнулся пол, он услышал звук — душераздирающий скрежет разрываемого металла” он падал... экран телевизора взорвался, и тысячи Мельчайших осколков острыми концами пронзили его Плоть. Он закричал — совсем так же, как кричат смертные, и на этот раз он кричал от ужаса. Лед вокруг с грохотом ломался, и ледяные глыбы обрушивались на него.

— Акаша!

Он проваливался в глубочайшую расселину. Он постепенно погружался в обжигающий холод.

Ее уже не было, а он все продолжал падать. Обломки льда, кувыркаясь, падали на него, окружали со всех сторон, ломали ему кости ног, рук, лица, пока наконец окончательно не погребли под собой его тело. Он чувствовал, как по истерзанной коже течет и почти мгновенно замерзает кровь. Он не мог пошевелиться. Он не мог вздохнуть. Боль была совершенно невыносимой. И вновь перед его мысленным взором на мгновение, как уже бывало прежде, возникли джунгли. Знойные зловонные джунгли. Видение тут же исчезло. Он закричал снова, на этот раз обращаясь к Лестату:

— Опасность, Лестат! Будь осторожен! Все мы в опасности!

Потом остались только холод и боль. Он терял сознание. К нему постепенно приходил сон, чудесный сон он видел сияние жаркого солнца, освещавшего заросшую травой поляну. Благословенное солнце... сон захватил его полностью. И женщины... как прекрасны их рыжие волосы! Но что это? Что лежит там, на алтаре, под увядшими листьями?..

ЧАСТЬ 1

ДОРОГА К ВАМПИРУ ЛЕСТАТУ

Соблазн увидеть смысл в картине мимолетной —

пчела, цепочка гор,

тень

от моей ноги.

Соблазн связать их с логикой Вселенной

блестящей нитью

чувства

и ума.

….

Соблазн надеяться, что в этом гобелене

смогу я различить отдельные стежки.

Увы! Я только их и вижу...

И все же глаз зоркий, сердце светлое

нам неспроста даны.

Стэн Райс

“Четыре дня в другом городе”

1

ЛЕГЕНДА О БЛИЗНЕЦАХ

В жестком ритме

описывай все,

что видишь.

Деталь за деталью,

без остановки.

Главное — ритм.

Женщина. Руки подняла.

Тьма отступает.

Стэн Райс

“Элегия”

— Позвони ей от моего имени, — просил он, — скажи ей, что я видел очень странные сны, что мне снились близнецы. Ты должна позвонить ей!

Его дочери совсем не хотелось это делать. Она смотрела, как он с трудом справляется с книгой. Он теперь часто повторял, что руки стали его врагами. В девяносто один год он уже едва мог удержать карандаш или перевернуть страницу.

— Папа, — ответила она, — эта женщина, вполне вероятно, уже умерла.

Все, кого он когда-либо знал, умерли. Он пережил своих коллег, он пережил своих сестер и братьев и даже двоих из своих детей. Драма его состояла и в том, что он пережил и близнецов, ибо его книгу давно уже никто не читал. “Легенда о близнецах” никого больше не интересовала.

— И все же позвони ей, — настаивал он, — непременно позвони и скажи, что мне приснились близнецы, что я видел их во сне.

— Почему ты считаешь, что она захочет узнать об этом, папа?

Дочь взяла в руки небольшую записную книжку и стала медленно листать ее. Все эти люди мертвы, давно мертвы... И те, кто участвовал вместе с ее отцом во множестве экспедиций, и издатели, и фотографы, помогавшие ему в работе над книгой. Даже его недруги, те, кто утверждал, что он впустую прожил жизнь, что все его исследования были напрасны и результат их нулевой, даже наиболее непримиримые враги, обвинявшие его в фальсификации рисунков и в том, что он лгал о существовании пещер, — хотя на самом деле он ничего подобного не делал, — все умерли.

Так почему должна по-прежнему быть жива та женщина? Та, которая финансировала его давние экспедиции, — богатая женщина, в течение многих лет посылавшая ему крупные суммы денег.

— Ты должна попросить ее приехать! Объясни ей, что это очень важно, что я должен рассказать ей о том, что видел!

Приехать? Проделать такой длинный путь до Рио-де-Жанейро только потому, что какому-то старику приснился странный сон? — Дочь наконец-то нашла нужную страницу. Вот! Имя и телефон этой женщины! И рядом дата — всего лишь двухгодичной давности. — Она живет в Бангкоке, папа. — Интересно, сколько же сейчас времени в Бангкоке? Она не имела никакого понятия об этом.

— Она приедет ко мне! Я уверен, что она непременно приедет.

Он закрыл глаза и откинулся на подушку. Он казался теперь таким маленьким, высохшим и сморщенным! Но когда он вновь открыл глаза, она ощутила на себе привычный отцовский взгляд. Да, несмотря на морщинистую желтую кожу, темные пятна на тыльной стороне высохших рук, совершенно лысый череп, перед ней был ее отец!

Теперь он, казалось, прислушивается к звукам доносившейся из ее комнаты музыки, к тихому и мягкому голосу Вампира Лестата. Надо пойти и выключить звук, если музыка мешает ему спать. Она не была поклонницей американского рока, но этот певец ей очень нравился.

— Передай, что мне необходимо с ней поговорить, — словно вдруг очнувшись, произнес отец.

— Хорошо, папа, я сделаю так, как ты хочешь. — Она выключила лампу возле кровати. — А ты спи.

— Ищи ее, пока не найдешь. Скажи ей... близнецы! Я видел близнецов!

Она уже было вышла из комнаты, но он вдруг позвал ее обратно — эти внезапные, больше походившие на стоны крики всегда так пугали ее. В проникавшем из холла свете она могла увидеть, что он указывает на книжные полки у дальней стены.

— Достань ее мне, — попросил он, с усилием приподнимаясь и снова пытаясь сесть.

— Эту книгу, папа?

— Близнецов... рисунки...

Сняв с полки тяжелый старинный фолиант, она вложила его в руки отца. Потом приподняла подушки, помогла ему устроиться поудобнее и снова включила лампу возле кровати.

При мысли о том, каким же он стал теперь легким, у нее защемило сердце, ей было больно смотреть, каких усилий стоит ему попытка надеть очки в серебряной оправе. Он взял в руку карандаш, чтобы, как и всегда прежде, иметь его наготове при чтении и в случае необходимости что-то записать или сделать пометки, но тут же уронил его. Она успела подхватить карандаш на лету и положила обратно на столик.

— Иди и позвони ей! — сказал он.

Она согласно кивнула, но по-прежнему оставалась рядом с ним, чтобы в любой момент прийти ему на помощь. Доносившаяся из ее кабинета музыка стала громче — в ней слышалось больше металла, а голос певца был хриплым. Но отец, казалось, не обращал на эти звуки внимания. Она осторожно раскрыла перед ним книгу в том месте, где на развороте были помещены первые две цветные иллюстрации.

Как явственно помнила она эти рисунки, прекрасно помнила и то, как, будучи еще маленькой девочкой, долго поднималась вместе с отцом по склону горы Кармел к пещере, а потом он вел ее в темноте по сухому пыльному проходу, чтобы поднять затем повыше фонарик и показать ей цветные рельефные изображения на стене.

— Вот, смотри! Ты видишь эти фигуры? Видишь двух рыжеволосых женщин?

При тусклом свете фонарика ей поначалу трудно было разобрать, что именно изображали эти едва заметные, нацарапанные не слишком умелой рукой линии. Гораздо легче было изучать потом фотографии, великолепно сделанные фотоаппаратом со вспышкой.

Навсегда останется в ее памяти день, когда отец впервые одно за другим показал ей все изображения, представлявшие собой маленькие сценки: близнецы танцуют под тонкими струйками дождя, льющимися из обозначенной неровной линией тучи; близнецы стоят на коленях по обе стороны алтарного камня, на котором лежит тело не то спящего, не то мертвого человека; близнецы захвачены в плен и стоят перед судьями и толпой озлобленных людей; близнецы спасаются бегством. Затем шли изображения, смысл которых из-за повреждений понять было невозможно, и наконец, изображение только одной из сестер — она плачет, и слезы ее, льющиеся из глаз, нарисованы, как и сами глаза, тоненькими черточками.

Все эти изображения были нацарапаны на каменной стене пещеры и раскрашены разными красками: оранжевой — волосы, белой — одежды, зеленой — трава вокруг, а небо над их головами было голубым. С тех пор как в черной глубине пещеры кто-то создал все эти рисунки, прошло шесть тысяч лет.

Примерно такого же возраста были и почти идентичные изображения, обнаруженные в неглубоком скальном гроте высоко на склоне Гуаяна Пиччу — практически в противоположной части света.

Она побывала там с отцом годом позже. Сначала они переправились через реку Урубамба, а потом совершили путешествие вверх по реке, пробираясь через джунгли Перу. И в конце концов она своими глазами увидела тех же двух женщин, нарисованных в удивительно похожей манере, хотя одинаковыми рисунки назвать было нельзя.

Там на гладкой стене были изображены уже знакомые сценки: струящийся с неба дождь, весело танцующие рыжеволосые близнецы. Мрачная сцена у алтаря была дополнена множеством деталей. Тело, лежавшее на камне, несомненно принадлежало женщине, а в руках близнецы держали крошечные, но очень тщательно нарисованные тарелки. За совершавшимся обрядом наблюдали солдаты с поднятыми мечами. Вот близнецы захвачены в плен и плачут. Затем шли сцены вражеского суда vi побега. Было там и еще одно едва различимое, но все-таки вполне доступное для понимания изображение: близнецы держат младенца — маленький сверток с глазками-точечками и клочком рыжих волос; затем вновь появляются грозные солдаты, и сестры передают свое сокровище другим людям.

На последнем рисунке вновь только одна сестра. Вокруг нее зеленые заросли непроходимых джунглей, она словно в поисках второй сестры простирает вперед руки, а рыжие волосы приклеены к стене запекшейся кровью.

Она хорошо полшила, в каком возбуждении пребывала в тот момент, как разделяла восторг отца, которому с помощью этих древних рисунков, скрытых в горных пещерах Палестины и Перу, удалось наконец-то разыскать близнецов, пусть и в разных концах света.

Он считал это величайшим, не сравнимым ни с каким другим историческим открытием. А спустя еще год в одном из музеев Берлина была обнаружена ваза с точно такими же рисунками: погребальный камень, коленопреклоненные фигуры перед ним и тарелки в их руках. Откуда взялся этот экспонат, никто не знал, никаких документов не было. Но какое это имело значение? Используя самые надежные научные методы датировки, удалось установить, что время создания этой вазы — 4000 год до нашей эры, а переведенная с древнешумерского языка надпись содержала так много значившие для них слова: “Легенда о близнецах”.

Это открытие можно было считать наиважнейшим — оно стало своего рода обоснованием работы всей его жизни. Но так было только до того момента, когда он представил свое исследование на суд коллег.

Одни высмеяли его, другие просто проигнорировали его выводы. Никто не хотел поверить, что между Старым миром и Новым могла существовать такая тесная связь. Шесть тысяч лет! Невероятно! Они причислили его к лагерю чудаков наравне с теми, кто не переставая твердил о существовании древних астронавтов, Атлантиды и погибшего царства My.

Он спорил, читал лекции, пытался их убедить, уговаривал отправиться вместе с ним в путешествие и своими глазами увидеть пещеры. Он предъявлял им образцы красок, заключения самых авторитетных лабораторий, подробные описания растений, изображенных на рисунках, и даже белоснежных одежд близнецов.

Другой на его месте давно бы все бросил. Все университеты и общества отказались от сотрудничества с ним. У него не было денег даже на содержание детей. Чтобы заработать на кусок хлеба, он стал преподавать, а по вечерам писал письма во все музеи мира Глиняная табличка с рисунками была обнаружена в музее в Манчестере, еще одна — в Лондоне, и на обеих можно было явственно видеть изображение близнецов! Он влез в долги и отправился туда, чтобы сфотографировать эти произведения искусства, а потом опубликовал материалы о них в малоизвестных изданиях. Он не прекращал свои исследования.

А потом появилась та женщина — странная, эксцентричная, с очень тихим голосом. Она внимательно выслушала его, просмотрела собранные им материалы и даже подарила ему древний папирус, найденный в начале века в Верхнем Египте и содержавший некоторые из уже знакомых ему рисунков, а также слова: “Легенда о близнецах”.

— Я дарю его вам, — сказала она.

Позже она купила для него вазу из берлинского музея, а также найденные в Англии глиняные таблички.

Но больше всего ее интересовало открытие, сделанное им в Перу. Она предоставила ему неограниченный кредит, с тем чтобы он вернулся в Южную Америку и продолжил там свои исследования.

Год за годом в течение многих лет он обследовал пещеру за пещерой в надежде найти новые свидетельства, расспрашивал жителей окрестных деревень обо всех известных им древних легендах и сказаниях, он осмотрел все разрушенные города и храмы, даже христианские, пытаясь обнаружить там камни, взятые из языческих святилищ.

Однако проходили десятилетия, а все его поиски были безрезультатными.

В конце концов он потерпел полный крах. Даже она, женщина, многие годы бывшая его покровителем, посоветовала ему отказаться от дальнейших исследований. Ей не хотелось больше видеть, как он тратит на это оставшуюся жизнь. Она говорила, что следует предоставить дело более молодым. Но он и слушать не хотел об этом “Легенда о близнецах” принадлежала ему — это было его открытие! Поэтому она продолжала выписывать ему чеки, а он продолжал свое дело до тех пор, пока старческая немощь не лишила его возможности подниматься в горы и прокладывать себе путь сквозь непроходимые джунгли.

В последние годы он лишь изредка читал лекции. Несмотря на то, что он демонстрировал на них вазу, древний папирус и глиняные таблички, ему не удавалось заинтересовать этой таинственной проблемой современных студентов. В конце концов, все эти предметы трудно было идентифицировать и с определенностью привязать к какой-либо конкретной эпохе. Что же касается пещер, едва ли кому-то удастся сейчас их обнаружить.

Однако необыкновенная женщина продолжала ему покровительствовать. Она купила для него дом в Рио, открыла кредит в банке, причем после его смерти деньги должны были перейти к его дочери. Именно благодаря ее деньгам дочь получила образование, она платила и за многое другое. Казалось странным, что они с отцом живут в таком комфорте. Создавалось впечатление, что в конце концов он сумел добиться успеха в своих исследованиях.

— Позвони ей, — снова попросил он. Все больше и больше волнуясь, он нервно гладил руками иллюстрации в книге. Дочь по-прежнему не двигалась с места, она продолжала стоять рядом с ним и из-за его плеча смотрела на изображение близнецов.

— Хорошо, папа, — наконец произнесла она и оставила его наедине с книгой.

Было уже далеко за полдень, когда назавтра она вошла в комнату, чтобы поцеловать его. Сиделка сказала, что он плакал, как ребенок. Когда она слегка сжала его руку, он открыл глаза.

— Теперь я знаю, что они с ними сделали, — заговорил он. — Я видел это! Они совершили кощунство! Святотатство!

Дочь постаралась успокоить его, сообщив, что сумела дозвониться до той женщины, и она уже едет к нему.

— В Бангкоке ее не оказалось, папа, она отправилась в Бирму, в Рангун. Но я перезвонила ей туда, и она очень обрадовалась вестям от тебя. Она сказала, что выедет через несколько часов. Ей не терпится услышать о том, что ты видел во сне.

Его переполняло счастье. Она приедет! Он закрыл глаза и опустил голову на подушку.

— Как только стемнеет, сон вернется, — прошептал он. — Трагедия повторится сначала.

— Отдохни, папа, — ответила дочь. — Отдохни до ее приезда

Он умер ночью. Когда утром дочь вошла к нему в комнату, тело уже успело остыть. Сиделка ждала ее распоряжений. Глаза его, полуприкрытые веками, как у всех покойников, были тусклы. Карандаш валялся на покрывале, а в правой руке у отца был зажат смятый клочок бумаги — форзац, вырванный из его драгоценной книги

Она не плакала. На какое-то время она словно застыла и не в состоянии была что-либо делать. Перед ее глазами возникла освещенная лучом фонарика пещера в Палестине, и она вновь услышала голос отца: “Ты видишь? Видишь двух женщин?”

Она с нежностью закрыла отцу глаза и поцеловала его в лоб. На клочке бумаги было что-то написано. Вытащив его из-под холодных, окоченевших пальцев, она прочла несколько написанных нетвердой рукой слов:

“В ДЖУНГЛЯХ — ОНА ИДЕТ”.

Что бы это могло означать?

Пытаться вновь связаться с этой женщиной поздно. Вполне возможно, что вечером она будет уже здесь. И весь этот длинный путь...

Что ж, она отдаст ей этот клочок бумаги, если он, конечно, имеет для нее какое-то значение, и расскажет ей все, что говорил отец о близнецах.

2

КОРОТКАЯ И СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ БЕБИ ДЖЕНКС И БАНДЫ КЛЫКАСТЫХ

Убийцу-гамбургер

вот тут и подают.

Он тебя избавит

от ожиданья у ворот Небес

унылой, скучной смерти

и прикончит

на этом самом перекрестке.

Лук, майонез

и много, много мяса.

Ты выбрал сам,

тебя не принуждали.

“А-а, вот и он”.

“Смотри-ка, правда”.

Стэн Paйс

“Техасская сюита”

Беби Дженкс прибавила скорость, и ее “Харлей” помчался вперед со скоростью семьдесят миль в час. Обнаженные руки стыли от ледяного ветра. Прошлым летом, когда они сделали Беби одной из Мертвых, ей было четырнадцать лет, и сейчас в ней было максимум восемьдесят пять фунтов “мертвого веса”. С того момента, когда это случилось, она ни разу не расчесывала волосы — в этом просто не было необходимости, — и теперь две светлые косички, поднятые порывом ветра, развевались над черной кожей куртки за ее спиной. Наклонившись вперед, скорчив недовольную гримасу и ворча что-то, она выглядела недовольной и в то же время обманчиво привлекательной. Взгляд ее огромных голубых глаз не выражал ничего.

Из наушников оглушительно звучала музыка группы “Вампир Лестат”, и потому она не слышала и не чувствовала ничего, кроме вибрации несущегося вперед огромного мотоцикла и невероятного одиночества, мучившего ее с тех самых пор, когда пять ночей тому назад она выехала из Ган-Баррел-Сити. Кроме этого был еще странный сон, который ее очень беспокоил. Он снился ей каждую ночь, и каждый раз непосредственно перед тем моментом, когда она готова была открыть глаза.

Ей снились рыжеволосые близнецы, две очень красивые женщины, а потом начинали происходить все эти ужасные вещи. Нет, черт подери, ей все это совсем не нравилось, она чувствовала себя такой одинокой, что буквально сходила с ума.

Члены Банды клыкастых не встретили ее южнее Далласа, а ведь они обещали. Она прождала их возле кладбища целых две ночи и поняла, что случилось нечто ужасное. Действительно что-то было не так. Они никогда не отправились бы в Калифорнию без нее. Они собирались посмотреть в Сан-Франциско выступление Вампира Лес-тата, но времени до концерта было еще полно. Нет, определенно что-то случилось. В этом она не сомневалась.

Даже когда она была еще живой, Беби Дженкс могла чувствовать такого рода вещи, а теперь, когда она стала одной из Мертвых, эта ее способность многократно усилилась. Она уверена, что Банда клыкастых попала в большую беду. Киллер и Дэвис никогда бы ее не бросили. Киллер сказал, что любит ее. А иначе с чего бы он вдруг стал ее превращать? Если бы не любил? Да если бы не Киллер, она бы умерла там, в Детройте.

Она истекала кровью и умерла бы. И все из-за врача. Он избавил ее от ребенка, но ей суждено было умереть, потому что он что-то там перерезал внутри, а она настолько круто сидела на героине, что ей уже было все равно. А потом произошел этот забавный случай. Она вдруг взлетела и с высоты увидела собственное тело. И наркотики были здесь ни при чем. Она чувствовала, что должно случиться еще много всего интересного.

Она видела, как внизу в комнату вошел Киллер, и поняла, что он мертвец. Конечно же, она тогда и понятия не имела, как он сам себя называл, она только знала, что он не живой. Хотя, вообще-то, он ничем не отличался от обыкновенного парня. Черные джинсы, черные волосы, выразительные черные глаза. На спине его кожаной куртки была надпись: “Банда клыкастых”. Он сел возле кровати и склонился над ее телом.

— Ну разве ты не миленькая, малышка? — произнес он. Те же чертовы слова произнес когда-то и сутенер, заставивший Беби заплести волосы в косу и закрепить пластмассовыми заколками, перед тем как отправить ее на улицу.

И вдруг — бац! Она вновь оказалась в собственном теле и почувствовала, что оно наполнено чем-то гораздо более теплым и приятным, чем героин.

— Ты не умрешь, Беби Дженкс, никогда не умрешь, — услышала она его голос.

Зубы ее вонзились в его шею, и — надо же! — это было так чудесно!

Но вот что касается “никогда”... теперь она вовсе не была в этом уверена.

Перед тем как Беби, окончательно решив бросить Банду клыкастых, испарилась из Далласа, она видела обгоревший дочерна дом одной из общин на Суисс-авеню. В окнах не осталось ни одного стекла. То же самое было и в Оклахома-Сити. Хотелось бы знать, какого черта и что сталось со всеми обитавшими там ребятами из племени Мертвых. Ведь все они тоже были кровопийцами из большого города, ловкими малыми, называвшими себя вампирами.

Ее разобрал смех, когда Киллер и Дэвис рассказали ей о том, что эти Мертвецы разгуливают в костюмах-тройках, слушают классическую музыку и величают себя вампирами. Да она чуть не умерла от хохота. Дэвису это тоже казалось смешным, но Киллер велел ей быть с ними поосторожнее. Он посоветовал держаться от них подальше.

Прежде чем она бросила их и отправилась в Ган-Баррел-Сити, Киллер, Дэвис, Тим и Расс показали ей дом общины на Суисс-авеню.

— Ты должна всегда знать, где он находится, — сказал Дэвис. — И держаться от него подальше.

В каждом городе, куда им приходилось залетать, они ей показывали принадлежащие общинам дома. А все подробности они рассказали ей еще тогда, когда показали самый первый такой дом в Сент-Луисе.

С тех пор как она вместе с Бандой уехала из Детройта, она чувствовала себя совершенно счастливой. Они выманивали людей из придорожных забегаловок и таким образом добывали себе пропитание. Тим и Расс были вполне клевыми ребятами, но особенно близко она дружила с главарями Банды клыкастых — Киллером и Дэвисом.

Время от времени они отправлялись в какой-нибудь городишко и находили там убогую лачугу, в которой обитала парочка нищих бездельников или кто-нибудь в этом роде. Эти люди обычно носили фуражки, руки их загрубели от работы и были покрыты мозолями, и они очень походили на ее отца. В такие дни члены Банды могли позволить себе закатить настоящий пир. Киллер говорил ей, что они всегда могут обеспечить себе приличное существование за счет таких вот людей, потому что никого по большому счету не волнует, что с ними произойдет, никому нет до них дела. Нападение их было всегда стремительным, они быстро выпивали из этих людишек кровь до последней капли, пока сердце не переставало биться. Киллер говорил, что в мучениях людей нет ничего веселого, что следует относиться к ним с сочувствием, жалеть их. Но что сделано, то сделано, а после следует сжечь хижину или вытащить тела на улицу, выкопать глубокую яму и похоронить их как положено. А если нет возможности сделать ни то ни другое, следует поступить так: разрезать себе палец и капнуть своей мертвой кровью на ранку, оставшуюся после укуса. В этом случае, говорил он, ранка исчезнет буквально на глазах. Здорово! Никто никогда ни о чем не догадается. Все будет выглядеть так, как будто человек умер от сердечного приступа или инсульта.

Беби Дженкс чувствовала себя просто великолепно. Она без труда справлялась с огромным “Харлеем”, могла одной рукой поднять и нести мертвое тело, сходу перепрыгнуть через капот автомобиля. Жизнь казалась ей фантастической! И главное, тогда не было еще этого проклятого сна! Он появился только в Ган-Баррел-Сити — там она впервые увидела рыжеволосых близнецов и тело женщины, лежавшее на алтаре. Что же они делали?

И что станет делать она, если не удастся разыскать Банду клыкастых? Еще две ночи, и в Калифорнии состоится концерт Вампира Лестата. Все мертвецы мира будут на нем, так, во всяком случае, она считала. То же самое думали и остальные члены Банды клыкастых — вот почему они тоже все вместе собирались быть на этом концерте. Так какого же дьявола она сейчас делает, отколовшись от Банды и направляясь в захолустный городишко под названием Сент-Луис?

Черт побери, теперь она мечтала лишь о том, чтобы все вновь было как прежде! Да-а, кровь, конечно, хороша, просто конфетка, даже несмотря на то, что сейчас, когда она осталась одна, ей приходится ради нее из кожи вон лезть, ну вот как сегодня, например, на той заправочной станции, — не так-то просто было заманить в тихий уголок этого малого... Зато какой кайф она испытала, почувствовав, как напряглось под ее пальцами его горло, и ощутив на губах вкус теплой крови! Потрясающе! Ни одно из любимых блюд — будь то гамбургер или картофель фри, клубничный коктейль, пиво или мороженое с шоколадом — не идет с этим ни в какое сравнение. Это героин, кокаин и гашиш, вместе взятые! Это лучше, чем самый лучший секс в мире! Да что там! В этом ощущении сливаются воедино все радости мира!

И все же с Бандой клыкастых ей жилось гораздо легче. Они-то ее прекрасно поняли, когда она заявила, что устала от потрепанных старых мужиков и что ей хочется теперь чего-нибудь молоденького и нежненького. Никаких проблем. Послушайте, ей нужен какой-нибудь славный парнишка сбежавший из дома, сказал Киллер. Достаточно просто закрыть глаза и загадать желание. И вот, пожалуйста, они нашли его, паренька по имени Паркер, — он голосовал на шоссе, в пяти милях от какого-то городка в Северном Миссури. Хорошенький двенадцатилетний мальчик с длинными лохматыми черными волосами, очень высокий для своего возраста, с уже пробивающейся на подбородке растительностью, изо всех сил старающийся сойти за шестнадцатилетнего. Он взгромоздился на ее мотоцикл, и они отвезли его в лес. Там Беби Дженкс легла с малышом, приласкала его, и... с Паркером было покончено.

Это было восхитительно, можно сказать, сочно. Однако она так и не смогла решить, лучше ли это, чем когда имеешь дело с мерзкими старыми мужиками. С ними все происходит как-то живее. Добрая старая кровь, как говорил Дэвис.

Дэвис был черным Мертвецом, и, по мнению Беби Дженкс, чертовски симпатичным черным Мертвецом. Кожа у него отсвечивала золотом — у белых Мертвецов кожа выглядит так, словно они постоянно торчат под флуоресцентной лампой. А еще у Дэвиса были потрясающей красоты ресницы — невероятно длинные и густые, и к тому же он нацеплял на себя все золото, какое только попадалось ему под руку. Он снимал со своих жертв золотые кольца, часы, цепочки и всякие другие побрякушки.

Дэвис любил танцевать. Они все любили танцевать. Но Дэвис мог перетанцевать любого из них. Танцы они устраивали на кладбищах, приходили туда, как правило, часа в три ночи — к тому времени все успевали насытиться, похоронить покойников и переделать еще кучу разных дел. Водрузив на могильную плиту магнитолу, они врубали на полную катушку звук и слушали Вампира Лестата. Лучше всего было танцевать под песню “Великий шабаш”. Как же это здорово, ребята, крутиться, извиваться, взлетать высоко в воздух или просто наблюдать за тем, как двигается Дэвис, как двигается Киллер, как кружится Расс, пока не падает на землю. Да, это танцы настоящих Мертвецов!

И если кровососы из больших городов не в состоянии это понять, то они все просто психи.

Господи, как хочется рассказать Дэвису про сон, который преследует ее с Ган-Баррел-Сити. В первый раз он приснился ей, когда она сидела и ждала в трейлере матери, — и она просто обалдела. Он был слишком явственным, чтобы быть сном, — эти две женщины с рыжими волосами и тело с почерневшей и вроде бы даже потрескавшейся кожей. Что же, черт побери, там лежало на тарелках? Ну да, на одной — сердце, и на другой — мозг. Господи! Все эти люди, стоявшие на коленях вокруг тела и тарелок... Просто ужас какой-то! И с тех пор он снится ей снова и снова. Черт, она видит его каждый раз. Стоит ей только закрыть глаза, и он возвращается снова, перед тем как она собирается вылезти из укрытия, в котором пряталась от дневного света.

Киллер и Дэвис поняли бы. Они наверняка догадались бы о том, что он означает. Они хотели научить ее всему.

Когда по дороге на юг Банда клыкастых впервые оказалась в Сент-Луисе, они свернули с бульвара на одну из широких темных улиц с железными воротами. “Частное владение” — так это называется в Сент-Луисе. Ей сказали, что это Центральный Вест-Энд. Беби Дженкс очень понравились большие деревья — на юге Техаса больших деревьев мало. Впрочем, а чего на юге Техаса много? Здесь же деревья такие огромные, что ветки их наверху сплетаются и получается нечто вроде крыши. На всех улицах под ногами шуршат листья, и в больших домах под остроконечными крышами светятся огни. Дом общины был кирпичным и украшен... арками в мавританском стиле — так, кажется, сказал Киллер.

— Не подходите близко, — сказал Дэвис.

А Киллер только рассмеялся. Киллер не боялся Мертвецов из большого города. Он старый — его создали шестьдесят лет назад. Он знал все.

— А вот тебя, Беби Дженкс, они постараются обидеть, — сказал он, отводя “Харлей” чуть дальше по улице. Лицо его было длинным и узким, выражение маленьких глаз — задумчивым, а в ухе сверкала золотая серьга. — Понимаешь, это очень старая община, она появилась в Сент-Луисе еще в самом начале века.

— А с какой это радости они станут нас обижать? — спросила Беби Дженкс.

Ее действительно очень интересовал этот дом. И чем занимаются те Мертвецы, которые живут в домах. Какая у них мебель? А самое главное, кто же, ради всего святого, оплачивает их счета?

В одной из выходящих окнами на улицу комнат ей удалось разглядеть за занавесками люстру. Огромную шикарную люстру. Ну, ребята, вот это жизнь!

— Да, все это у них есть, — сказал Дэвис, читая ее мысли. — Будь уверена, соседи считают их самыми обыкновенными людьми. Посмотри на ту машину на аллее — знаешь, что это? Это “Бугатти”, детка. А рядом — “Мерседес-Бенц”.

А чем, интересно, хуже розовый “Кадиллак”? Ей хочется иметь именно такой — огромную машину с газовым двигателем и с откидным верхом, из которой на прямой трассе можно выжимать до ста двадцати. Именно из-за этого чертова “Кадиллака” начались все ее беды, из-за него она оказалась в Детройте. Но если ты Мертвец, это еще не значит, что ты должен гонять только на “Харлее” и спать в грязи.

— Зато мы свободны, дорогуша, — сказал Дэвис, опять прочитавший ее мысли. — Разве ты не понимаешь? Жизнь в большом городе тащит за собой много всякой ерунды. Объясни ей, Киллер. Меня в такой дом ни за что не заманишь! Вот еще, стану я спать в ящике под полом!

Он расхохотался. И Киллер расхохотался. Она хохотала вместе с ними. И все-таки ей было очень любопытно: как у них там, в этом чертовом доме? Они, наверное, смотрят всякие ночные шоу и вампирские фильмы? Дэвис буквально по земле катался.

— Понимаешь, Беби Дженкс, — стал объяснять Киллер, — они считают всех нас придурками и хотят, чтобы все было у них под контролем. А мы, по их мнению, не имеем права называться Мертвецами. Они, например, устраивают большую церемонию в честь создания каждого нового вампира. Это у них так называется.

— Церемония вроде свадебной?

— Не совсем, — сказал Киллер, и они с Дэвисом снова захохотали. — Больше похоже на похороны.

Что-то они уж очень разошлись. Мертвецы в доме наверняка их услышат. Но Киллер не боялся, а стало быть, и Беби Дженкс бояться нечего. А куда это подевались Расс и Тим? На охоту, что ли, ушли?

— Дело в том, Беби Дженкс, — продолжал объяснять Киллер, — что у них существуют все эти правила, и они им следуют. Ты разве не знаешь? Они ведь повсюду твердят что собираются прикончить Вампира Лестата в ночь концерта. А при этом, представь себе, читают его книгу как Библию. Они пользуются его словечками — Темный Дар, Обряд Тьмы, ну и все такое, — и знаешь, я в жизни не видел ничего более тупого, но они собираются спалить этого парня на костре, а потом использовать его книгу, словно это книги Эмили Пост или Мисс Мэннерз...

— Да им никогда не справиться с Лестатом, — хмыкнул Дэвис. — Ни за что в жизни. Любому идиоту ясно, что убить Вампира Лестата невозможно. Пытались уже некоторые, да не вышло. Он же бессмертен — какие могут быть сомнения?

— Они, черт бы их побрал, едут туда же, куда и мы, — сказал Киллер, — и цель у них та же — присоединиться к /гарню, если он сам того захочет.

Беби Дженкс ничего не поняла. Она и понятия не имела, кто такие Эмили Пост и Мисс Мэннерз. И разве не предполагается, что мы все бессмертны? И с какой это радости Вампиру Лестату вдруг захочется иметь дело с Бандой клыкастых? Да Бог с вами! Он же рок-звезда. У него, наверное, даже собственный лимузин имеется. А уж выглядит он... Живой он там или Мертвый, но такого красавчика еще поискать! Да за одни только его светлые волосы умереть можно, а улыбнется — хочется по полу кататься и подставить ему для укуса свою чертову шею!

Она пробовала читать книгу Вампира Лестата — там он описывает всю историю Мертвецов начиная с самых древних времен, ну и все такое, — но там было столько непонятных слов, что она тут же начинала клевать носом и засыпала

Киллер и Дэвис говорили, что теперь, стоит ей только захотеть, и она увидит, как хорошо будет читать. У каждого из них было по книге Вампира Лестата, и они повсюду таскали их с собой — эту, да еще и ту, первую, название которой она никак не могла запомнить, — не то “Беседы с вампиром”, не то “Разговор с вампиром”, не то “Навстречу вампиру”, не то как-то еще в том же духе. Дэвис иногда вслух читал из нее куски, но Беби Дженкс никак не могла врубиться — ерунда какая-то. Тот Мертвец, Луи или как его там, был создан еще в Новом Орлеане, и в книге полно было всякой белиберды про банановые листья, железные перила и испанский мох.

— Старые европейцы, Беби Дженкс, знают все и обо всем, — сказал Дэвис. — Им известно, как все это началось, известно, что мы можем жить долго, очень долго, до тысячи лет, и в конце концов превратиться в белый мрамор.

— Это просто потрясающе, Дэвис! — воскликнула Беби Дженкс. — Мало того, что я и сейчас-то не могу зайти в какой-нибудь чертов ярко освещенный супермаркет, без того чтобы на меня кто-нибудь да не уставился. Так еще и это. Кому захочется выглядеть как белый мрамор?

— Беби Дженкс, ты больше не нуждаешься ни в каких супермаркетах, — спокойно — ответил Дэвис. Но он прекрасно понял, о чем речь.

Да ну их, эти книги. Что ей действительно нравилось, так это музыка Вампира Лестата, она до сих пор балдеет от его песен, особенно от одной — про Тех, Кого Следует Оберегать, про царя и царицу Египта, — хотя, если честно, она совершенно не понимала, о чем там идет речь. Спасибо, Киллер объяснил:

— Это предки всех вампиров, Беби Дженкс, Мать и Отец. Понимаешь, все мы связаны одной кровью, и эта ниточка не прерывается, а исходит она от царя и царицы Древнего Египта — это их называют Те, Кого Следует Оберегать. А их следует оберегать по той простой причине, что если уничтожить их, то погибнем и все мы.

Его объяснение показалось Беби Дженкс полнейшей чушью.

— Лестат видел Мать и Отца, — сказал Дэвис. — Их прятали на каком-то греческом острове, а он их там нашел и теперь точно знает, что все так и есть. Вот он и рассказывает всем об этом в своих песнях — и в них все правда.

— А Мать и Отец не двигаются, не говорят и не пьют кровь, Беби Дженкс, — добавил Киллер. Он казался до жути задумчивым, даже, можно сказать, печальным. — Они просто сидят, уставившись прямо перед собой, — и так уже несколько тысяч лет. Никто не знает, что им известно.

— А может, им вообще ничего не известно, — проворчала Беби Дженкс. — Слушай, а если это один из видов бессмертия? И что ты имел в виду, сказав, что Мертвецы из большого города готовы всех нас поубивать? Как же тогда они это сделают?

— Огонь и солнце могут сделать это всегда, Беби Дженкс, — ответил Киллер. Похоже, он уже начинал терять терпение. — Я тебе говорил. И постарайся запомнить то, что я тебе сейчас скажу: тебе никто не может запретить драться с Мертвецами из большого города Ты крутая. Мертвецы из большого города боятся тебя не меньше, чем ты их. А потому бей любого незнакомого Мертвеца, и дело с концом. Этому правилу следуют все Мертвецы.

Когда они ушли от дома общины, Киллер преподнес ей еще один потрясающий сюрприз: рассказал о вампирских барах. Огромные дорогие заведения в Нью-Йорке, Сан-Франциско и Новом Орлеане, где в задних комнатах встречаются Мертвецы, в то время как в главном зале пьют и танцуют все эти чертовы глупенькие людишки. Пока ты находишься там, тебя не может уничтожить ни один Мертвец, будь то городской бандит, европеец или придурок вроде нас.

— Если за тобой будет гнаться кто-нибудь из городских Мертвецов, поучал ее Киллер, — беги в один из таких баров.

— Мала я еще по барам шляться, — заявила Беби Дженкс.

Этим она их доконала. Киллер и Дэвис хохотали до колик в желудке. Они буквально с мотоциклов попадали.

— Как только найдешь вампирский бар, Беби Дженкс, — сказал Киллер, — ты просто посмотри на них Поганым взглядом и скажи: “Впустите меня”.

Ну да, конечно ей уже приходилось смотреть на людей Поганым взглядом, и они делали все, как ей хотелось. Срабатывало. Честно говоря, им еще нигде не попадались вампирские бары. Они только слышали про них, а вот где они — не знали. Когда они уезжали из Сент-Луиса, у нее была куча вопросов.

И вот теперь, когда она направлялась на север, в тот же самый город, ее единственным желанием было отыскать этот чертов дом общины и заявиться туда: “Привет, Мертвецы из большого города! А вот и я!” Если она и дальше будет оставаться в одиночестве, она просто сойдет с ума.

Музыка в наушниках смолкла. Пленка закончилась. Она не в силах выносить тишину, когда вокруг ревет ветер. Сон вернулся, и вновь она увидела близнецов, увидела, как подходят солдаты. Господи! Если ей не удастся немедленно прекратить это, мерзкий сон будет повторяться снова и снова, как запись на пленке.

Удерживая руль мотоцикла одной рукой, другой она полезла за пазуху, открыла маленький плейер и перевернула кассету.

— Давай, парень, пой! — крикнула она. В шуме ветра она едва могла расслышать собственный голос, и он показался ей слишком уж пронзительным и тонким.

Что можем знать мы о Тех, Кого Следует Оберегать?

Нас не спасут объяснения.

Да, эту песню она любила. Именно под нее она заснула в Ган-Барелл-Сити, когда ждала с работы мать. Ей нравились не слова, а то, как он пел — ревел в микрофон не хуже самого Брюса Спрингстина, да так, что сердце разрывалось.

Это был своего рода гимн. Музыка какая-то такая, ну, как у гимна, но в самом центре этой музыки был Лестат, и он пел для нее, а барабанный ритм так просто до костей пробирал.

— О'кей, парень, о'кей, ты единственный чертов Мертвец, который у меня остался. Так пой же, Лестат, пой!

До Сент-Луиса осталось ехать каких-нибудь пять минут, и надо же, она опять вспоминает мать, как странно все это было и как плохо.

Зачем она поехала домой, Беби Дженкс не сказала даже Киллеру с Дэвисом, хотя они, конечно, и сами знали, они все понимали.

Беби Дженкс должна была сделать это, должна была разобраться с родителями, прежде чем Банда клыкастых отправится на Запад. Даже сейчас она ни о чем не жалела. За исключением разве что того странного момента, когда ее мать умирала там, на полу.

Все дело в том, что Беби Дженкс всегда ненавидела свою мать. Она считала ее полной идиоткой, которая изо дня в день делает кресты из розовых раковин и кусков стекла, а потом продает их по десять долларов на блошином рынке в Ган-Баррел-Сити. К тому же эти крестики с маленькими скрученными Иисусиками посередине, сварганенными из крохотных красных и синих бусинок и прочей дряни, были жутко уродливыми, ну, в общем, полное барахло.

Но Беби Дженкс бесилась не только из-за этого — ее выводило из себя абсолютно все, что делала мать. Мало того, что она таскалась в церковь, так еще и разговаривала со всеми этаким сладеньким голоском, мирилась с пьянством мужа и в жизни своей ни о ком плохого слова не сказала.

Беби Дженкс всякими там словечками не проймешь. Лежа на своей койке в трейлере, она не раз гадала, есть ли вообще на свете что-то такое, что способно взбесить эту женщину. Когда же она все-таки взорвется, как кусок динамита? Или она просто слишком тупая? Уже несколько лет мать не смотрит Беби Дженкс в глаза. Когда Беби Дженкс было двенадцать, она пришла и сказала: “Тебе ведь известно, что я уже сделала это, да? Надеюсь, ты не думаешь, что я все еще девственница”. Мать побледнела и отвернулась, уставясь в пространство своими большими, пустыми, без всякого выражения глазами, а потом снова принялась за работу, тихо напевая, — она всегда так пела, когда делала эти проклятые кресты из ракушек.

Однажды какой-то деятель из большого города сказал матери, что она создает настоящие произведения народного искусства.

“Да как ты не понимаешь, они же просто издеваются над тобой! — сказала ей тогда Беби Дженкс. — Разве сами они купили хоть одну твою уродскую поделку? Хочешь я скажу тебе, на что они больше похожи? На такие огромные сережки из лавки, торгующей дешевыми шмотками, — вот на что!”

Так она даже спорить не стала. Просто подставила другую щеку: “Ты будешь ужинать, милая?”

Это все равно как открыть и закрыть ящик, определила для себя Беби Дженкс. Так что она выехала из Далласа рано, меньше чем через час добралась до озера Седар-Крик и наконец увидела знакомый указатель, обозначающий границу милого, маленького, старого родного города:

“ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ГАН-БАРРЕЛ-СИТИ.

МЫ СТРЕЛЯЕМ ВМЕСТЕ С ВАМИ”.

Добравшись до дома, она спрятала “Харлей” позади трейлера. Дома никого не было, и она прилегла вздремнуть. В наушниках звучал голос Лестата, а рядом лежал наготове паровой утюг. Как только мать войдет, она ее — трам-тарарам, прощайте, мадам, — утюгом и прикончит

И тут ей привиделся этот сон. Но ведь когда он начался, она еще не спала! Голос Лестата словно затих, а сон овладел ею и...

Она оказалась в каком-то ярком, солнечном месте. Это была поляна на склоне горы. И там же оказались эти самые близнецы: красивые женщины с мягкими вьющимися рыжими волосами, сложив руки, стояли на коленях, как ангелы в церкви. Их окружало множество людей — в длинных одеждах, как в Библии. А еще была музыка — медленный ритм барабанов, от которого мурашки по коже бегали, и звуки рога. Все это выглядело очень мрачно. Но самое ужасное — это мертвое тело на каменной плите, обгорелое тело женщины. Впечатление было такое, как будто ее там и поджарили! А на тарелках были разложены жирное блестящее сердце и мозги. Да-да, именно так — сердце и мозги.

Беби Дженкс в ужасе проснулась. К черту! На пороге стояла ее мать. Беби Дженкс вскочила и принялась колошматить ее паровым утюгом; она остановилась, лишь когда мать перестала двигаться. Голову ей она таки проломила. Мать должна была уже помереть, но все никак не умирала, а потом произошло нечто из ряда вон выходящее.

Мать, едва живая, лежала на полу, уставясь перед собой, — точно так же будет потом лежать и папаша. А Беби Дженкс, облокотившись, сидела в кресле, перекинув джинсовую ногу через подлокотник и крутя в пальцах косичку... Она ждала и вспоминала о близнецах из сна, о мертвом теле и о том, что лежало на тарелках, — к чему бы все это? Но прежде всего она ждала. “Ну же, умирай поскорее, тупица! Умирай! Я не собираюсь бить тебя снова!”

Даже сейчас Беби Дженкс так до конца и не понимала, что случилось. Как будто бы мысли ее матери вдруг стали другими — расширились, разрослись. Может, она летала под потолком, примерно как Беби Дженкс, когда чуть не умерла, а Киллер ее спас. Но в любом случае мысли эти были удивительные. На редкость удивительные. Словно бы ее мать все знала! О том, что плохо и что хорошо, как важно любить, по-настоящему любить, и о том, что это нечто намного большее, чем все эти правила типа “не пей”, “не кури”, “молись Иисусу”. Это тебе не проповедь. Это что-то невероятно огромное.

Лежа вот так, ее мать думала, что недостаток любви в ее дочери, Беби Дженкс, был столь же ужасен, как те плохие гены, которые превратили ее в слепую калеку. Но это не имеет значения. Все будет в порядке. Беби Дженкс выберется из всего того, что сейчас происходит, как чуть было не выбралась как раз перед тем, как попасть в лапы этого Киллера. И будет понимать все намного лучше. Что, черт побери, все это могло значить? Что-нибудь вроде того, будто все вокруг — часть одного большого целого: ворсинки ковра, листья за окном, капающая из крана вода, облака, несущиеся над озером Седар-Крик, голые деревья... И что все вокруг вовсе не такое уродливое, как считала Беби Дженкс. Нет, все это чересчур уж красиво, просто описать нельзя. И мать Беби Дженкс всегда это понимала! Ей виделось все именно так! Мать Беби Дженкс все прощала Беби Дженкс: “Бедная Беби Дженкс! Она не понимает! Не понимает прелести зеленой травы. Не понимает, как красиво сияют морские раковины в свете лампы”.

Потом мать Беби Дженкс умерла. Слава Богу! Хватит! Но Беби Дженкс плакала. Потом она вынесла тело и закопала его позади трейлера, очень глубоко, осознавая при этом, как же здорово быть одной из Мертвых и обладать такой силой, которая позволяет запросто поднимать тяжелые, полные мокрой земли лопаты.

А потом вернулся домой отец. Вот уж с этим-то она повеселится! Она похоронила его заживо. Она никогда не забудет выражение его физиономии, когда он вошел в дверь и увидел в ее руках пожарный топорик.

— Да чтоб мне провалиться, если это не Лиззи Борден!

Что это еще за Лиззи Борден такая?

Она не забудет, как у него вдруг отвалилась челюсть, он замахнулся на нее кулаком; он был так в себе уверен!

— Ах ты, мерзавка сопливая!

Она раскроила его чертов лоб пополам. И это был самый потрясающий момент — когда она почувствовала, как разваливается череп.

— Падай, ублюдок!!!

А еще было так приятно лопату за лопатой швырять землю ему на морду и видеть, что глаза его все еще открыты и он смотрит прямо на нее. Парализованный, не в силах пошевелиться, он, наверное, воображал себя ребенком на ферме в Нью-Мексико или что-то в этом роде. Какой-то детский лепет: “Сукин сын, у тебя всегда в мозгах было дерьмо. А теперь я чувствую, как оно воняет!”

И все-таки какого черта она туда поехала? Почему не осталась с Бандой клыкастых?

Если бы она от них не откололась, то была бы сейчас с ними в Сан-Франциско, рядом с Киллером и Дэвисом, и дожидалась бы возможности увидеть Лестата на сцене. Возможно, им удалось бы отыскать вампирский бар или еще что-нибудь в том же духе. Конечно, в том случае, если бы им вообще повезло туда добраться. Если бы не происходило что-то действительно очень нехорошее.

А какого дьявола она теперь тащится назад? Может, ей следует двигаться на запад? Ведь всего две ночи осталось.

Черт, может, повезет, и в ночь концерта она раздобудет номер в мотеле, чтобы посмотреть его хотя бы по телевизору? Но прежде всего необходимо разыскать Мертвецов в Сент-Луисе. Она не хочет и дальше оставаться в одиночестве.

Как же найти этот Центральный Вест-Энд? Где это?

Бульвар показался ей знакомым. Она рванула вперед, молясь, как бы за ней не погнался какой-нибудь коп — из тех, что вечно суются не в свое дело. Она от него удерет, в этом и сомнений быть не может, она уже не раз удирала, хотя всегда мечтала встретиться хоть с одним таким проклятым сукиным сыном на пустынной улочке.

Если честно, то сейчас ей вовсе не хотелось оказаться выдворенной из Сент-Луиса.

Вот это уже что-то знакомое. Да это же и есть Центральный Вест-Энд, или как там его; она свернула направо и поехала по старой улице с огромными густыми деревьями. Зеленая трава и облака заставили ее вновь вспомнить о матери. Она даже всхлипнула.

Если бы только она не чувствовала себя такой чертовски одинокой! И тут она увидела ворота — конечно же, это та самая улица. Киллер говорил ей, что Мертвецы никогда ничего не забывают. Что ее мозг превратится в этакий маленький компьютер. Может, все так и есть. Это те самые ворота — громадные металлические, настежь распахнутые ворота, увитые темно-зеленым плющом. Похоже, они никогда не запирают свое “частное владение”.

Она сбросила скорость до минимума, а потом и вовсе заглушила мотор. Слишком от него много шума, особенно на этой темной аллее с ее шикарными особняками. А вдруг какая-нибудь стерва возьмет да и вызовет полицию. Пришлось слезть с мотоцикла и вести его вручную. У нее не такие длинные ноги, чтобы воспользоваться другим способом. Ничего, все нормально. Ей нравилось ступать по толстому слою опавших листьев. Ей нравилась эта тихая улица.

“Да, ребята, будь я вампиром из большого города, я бы тоже поселилась именно здесь”, — подумала она. Чуть позже она наконец увидела в дальнем конце улицы дом общины, его кирпичные стены и белые арки в мавританском стиле. И сердце ее забилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Спалили!

В первый момент она глазам своим не поверила. Но потом пригляделась и поняла, что все так и есть: черные полосы на кирпичах, окна повылетали, ни единого целого стеклышка не осталось. Господи Боже! Она сейчас просто с ума сойдет. Прикусив до крови губу, она подвела мотоцикл поближе. Нет, вы только взгляните на это! Кто и какого дьявола все это делает? По всей лужайке и даже на деревьях сверкают осколки стекол — они такие мелкие, что люди, может быть, их и не видят. Выглядит все это как кошмарное рождественское украшение. И пахнет горелым деревом. Просто все вокруг пропитано этой вонью.

Она готова была разрыдаться! Она готова была завизжать! Но вдруг до нее донесся какой-то звук. Даже не настоящий звук, а то, к чему научил ее прислушиваться Киллер. Там, внутри, Мертвец!

Она не могла поверить своему счастью. Надо идти в дом! И ей наплевать на то, что может произойти. Ну да, там кто-то есть. Присутствие едва ощущалось. Громко шурша опавшими листьями, она прошла еще несколько футов вперед. Света нет, но внутри кто-то шевелится, и этот кто-то знает, что она идет. Беби Дженкс отчаянно хотела войти в дом, но пока она стояла, дрожа от страха и слыша, как оглушительно ухает в груди сердце, на пороге кто-то появился. Мертвец! Он смотрел прямо на нее.

Слава тебе, Господи! И не какая-нибудь старая развалина в костюме-тройке. Нет, это молодой парень, и он был, наверное, всего на пару лет старше ее, когда с ним это сделали, а уж выглядел он просто потрясающе. Во-первых, у него были серебряные волосы, великолепные, коротко стриженные, вьющиеся седые волосы, — молодые люди с такими волосами всегда смотрятся шикарно. Во-вторых, он высокий, футов шести, стройный и очень элегантный. Кожа его была такой ослепительно белой, что казалась, будто она изо льда. Темно-коричневый свитер с высоким воротником обтягивал широкую грудь, а уж коричневого цвета кожа, из которой были сшиты его штаны и куртка, не чета байкерской. Настоящий босс, круче любого Мертвеца из Банды клыкастых.

— Заходи в дом! — прошипел он. — Быстрее!

Она буквально взлетела по ступенькам. От все еще летавшего в воздухе пепла у нее защипало глаза, и она закашлялась. Половина крыльца обвалилась. Она осторожно прошла в холл. Лестница частично уцелела, но вместо крыши зияла огромная дыра. Люстра рухнула на пол, разбилась и вся была покрыта сажей. Ну просто настоящий дом с привидениями!

Мертвец был уже в гостиной, точнее, в том, что от нее осталось, и расшвыривал в стороны обгоревшие куски мебели и других вещей. Впечатление было такое, что он просто в ярости.

— Ты ведь Беби Дженкс? — спросил он и изобразил на лице подобие слабой улыбки, открыв при этом ряд жемчужных зубов с четко выделяющимися небольшими клыками и сверкнув в ее сторону серыми глазами. — Ты потерялась?

Ну вот, еще один чертов телепат вроде Дэвиса. Да у него еще и иностранный акцент.

— А если и так, то что? — сказала она. И самое странное, что она поймала его имя, как если бы он бросил ей мячик: Лоран. Классное имечко, звучит на французский манер.

— Стой на месте, Беби Дженкс, — сказал он. Акцент тоже похож на французский. — В этой общине были трое, от двоих остался лишь пепел. Полиция не в состоянии обнаружить их останки, но ты их почувствуешь, если наступишь, и тебе это не понравится.

Господи! Да ведь он правду говорит, а вовсе не чепуху — вон там, у стены, лежит один из них; правда, впечатление такое, как будто валяется полусгоревший костюм, сохраняющий некое подобие человеческой формы, но она безошибочно поняла по запаху, что в одежде был Мертвец; теперь же остались только рукава, штанины и ботинки. Посередине виднеется серая кучка чего-то, больше похожего на смесь жира и порошка, чем на пепел. Манжеты рубашки по-прежнему аккуратно выглядывают из рукавов пиджака. Забавно.

Ее подташнивало. Разве Мертвецов может тошнить? Ей хотелось поскорее выбраться отсюда. А что, если тот, кто это сделал, вернется? Бессмертные! Держи карман шире!

— Не двигайся, — приказал Мертвец, — и мы, как только сможем, уйдем отсюда вдвоем.

— Хорошо бы прямо сейчас! — пробормотала Беби Дженкс. Черт бы побрал весь этот ужас, ее просто трясет! Так вот что они называют холодным потом!

Он нашел жестяную банку и вынимал из нее уцелевшие от огня деньги.

— Слушай, парень, я сматываюсь, — сказала Беби Дженкс Она чувствовала что-то в окружающей атмосфере, но это не имело ничего общего с жирным пятном на полу. Она подумала о сгоревших домах общин в Далласе и Оклахома-Сити, вспомнила, как исчезла Банда клыкастых. Он, судя по всему, прочел ее мысли. Лицо его смягчилось и вновь стало обалденно привлекательным. Отбросив жестянку, он подошел к Беби, причем так быстро, что она испугалась еще больше.

— Да, ты права, mа сhиrе, — ласково произнес он, — все дома общин. На Восточном побережье они горели один за одним. Не отвечают на телефонные звонки обитатели домов общин ни в Париже, ни в Берлине.

Он взял ее за руку, и они направились к выходу.

— Но кто же, черт побери, это делает? — спросила Беби Дженкс.

— Да черт его знает, сhиri. Оно уничтожает дома, вампирские бары, всех пьющих кровь подряд. Надо срочно бежать отсюда. Заводи мотоцикл.

Она вдруг резко остановилась. Снаружи кто-то есть. Она застыла на пороге, ощущая чье-то присутствие. Ей было страшно выйти на улицу, но не менее страшно вернуться в дом.

— В чем дело? — шепотом спросил он.

Как темно вокруг — эти огромные деревья и дома... такое впечатление, что все они во власти призраков... и она что-то слышала, что-то совсем тихое, словно... словно чье-то дыхание. Очень похоже на это.

— Беби Дженкс? Давай быстрее!

— Куда же нам податься? — спросила она. Это... что бы это ни было, оно напоминало звук.

— Осталось только одно место. Мы едем к Вампиру Лестату, дорогуша. Он в Сан-Франциско, он ждет, он цел и невредим!

— Да что ты? — Она пристально вглядывалась в темноту улицы. — Ну да, конечно, к Вампиру Лестату. — “До мотоцикла всего десять ступенек. Скорее, Беби Дженкс! А то он без тебя уедет”. — Нет, не делай этого, сукин сын, не смей трогать мой мотоцикл!

И снова какой-то звук — или ей послышалось? Беби Дженкс никогда ничего подобного не слышала. А ведь Мертвецы, вообще-то, слышат много всего. Например, шум проходящего за много миль от них поезда или разговоры людей в летящем высоко в небе самолете.

Мертвец тоже услышал. Нет, он почувствовал, что услышала она!

— Что это? — прошептал он. Господи, да он тоже боится. А теперь он и сам услышал.

Он поволок ее по ступенькам. Она споткнулась и чуть не упала, но он подхватил ее на руки и водрузил на мотоцикл.

Тем временем звук становился все более и более громким. Ритмичный, как музыка. Он был таким оглушительным, что она не слышала ни единого слова из того, что говорил ей Мертвец. Она повернула ключ, крутанула ручки, чтобы прибавить газа. Мертвец уже сидел на заднем сиденье... Но этот шум... Господи, из-за него она ничего не соображает. Не слышно даже грохота мотоцикла!

Она посмотрела вниз, пытаясь понять, что же, черт побери, происходит, работает мотор или нет, потому что даже этого не чувствовала. А когда подняла взгляд, сразу же поняла, что смотрит прямиком на источник этого ужасного шума. Он там, в темноте, за деревьями.

Мертвец соскочил с седла и нес какую-то тарабарщину, обращаясь при этом к неизвестному существу, как будто он его видел. Но нет, он, как сумасшедший, оглядывался по сторонам и говорил сам со собой. Она, правда, ни слова не слышала. Она просто знала, что существо там, оно смотрит на них, а этот псих только зря воздух сотрясает!

Беби Дженкс слезла с “Харлея”. Мотоцикл упал на землю. Шум прекратился. Остался лишь звон в ушах.

— Все, что пожелаешь, — бормотал рядом с ней Мертвец, — Ты только скажи, и мы готовы на все. Мы твои слуги... — Он вдруг пулей пронесся мимо Беби Дженкс, едва не сбив ее с ног, и схватился за мотоцикл.

— Эй! — заорала она и хотела было броситься за ним, но он вдруг вспыхнул ярким пламенем. Затем завопил.

Беби Дженкс тоже завопила. Она орала без остановки. Горящий Мертвец кувыркался на земле и крутился волчком. За ее спиной взорвался дом общины. Она чувствовала исходящий оттуда жар и видела, как во все стороны разлетались вещи. Было светло, как в полдень.

“Боженька, миленький, не дай мне умереть, не дай мне умереть!”

В какой-то миг ей даже показалось, что у нее разорвалось сердце. Она уже собралась было взглянуть, нет ли в груди дырки и не хлещет ли из нее кровь, как лава из вулкана, но тут голову ее охватило жаром и... ее не стало.

Она поднималась все выше и выше по темному тоннелю и наконец обнаружила, что парит высоко в воздухе и оттуда отчетливо видит все, что происходит внизу.

Ну вот, все, как и раньше. А вот и то существо, которое их убило, — белая фигура в густой тени деревьев. А вон там, на тротуаре, дымится одежда Мертвеца. И догорает ее собственное тело.

В языках пламени она сумела разглядеть угольно черные контуры своего скелета. Но страха при этом почему-то не испытала. Ее это вообще рке мало интересовало.

Ее привела в изумление белая фигура. Она походила на статую, на святую Деву Марию в католическом храме. Беби Дженкс во все глаза смотрела на расходящиеся от статуи во всех направлениях сверкающие серебряные Нити — нити, словно сотканные из танцующего света. Поднявшись выше, она увидела, что серебряные нити тянутся очень далеко, сплетаются с другими нитями и таким образом образуют над всем миром гигантскую сеть. И в этой сети, словно беспомощные мухи в паутине, запутались Мертвецы. Крошечные точки пульсирующего света, соединенные с белой фигурой, — картина могла быть поистине прекрасной, если бы не содержала в себе столько грусти. Несчастные души всех Мертвецов, заключенные в неуязвимую оболочку, лишенные способности стареть и умирать.

Но она-то была свободна. Сеть теперь была очень далеко от нее. Она видела столько всего интересного!

В огромной массе серого тумана парили тысячи и тысячи других покойников. Некоторые из них словно бы заблудились, другие дрались друг с другом, кто-то оглядывался назад, на то место, где расстался с жизнью, — эти выглядели такими несчастными, как будто не знали или не могли поверить, что умерли. Была среди них даже парочка покойников, пытавшихся привлечь к себе внимание живых, хотя и безрезультатно.

Она знала, что умерла. С ней уже было такое раньше. Минуя мрачные прибежища несчастных людишек, она шла своим путем. Мысль о том, какой жалкой была ее жизнь, привела ее в уныние. Но сейчас это уже не имело значения.

И вновь засиял свет, тот восхитительный свет, который она видела еще тогда, когда впервые оказалась на пороге смерти. Она направилась к нему, погрузилась в него. Это было воистину прекрасно. Никогда еще не приходилось ей видеть такие краски, такое сияние, никогда не слышала она столь чистой музыки, какая звучала сейчас. Ей не хватало слов, чтобы описать такую красоту, в ее лексиконе таких слов просто не было. И на этот раз никто не заставит ее вернуться!

Потому что навстречу ей идет мама, идет, чтобы забрать с собой и помочь! И мама ее никуда не отпустит.

Она вдруг почувствовала такую любовь к матери, какой ей не доводилось испытывать никогда; но потом любовь окружила ее со всех сторон; свет, цвет, любовь — все это было неразделимо.

“Бедняжка Беби Дженкс”, — подумала она, бросая последний взгляд на землю. Но она уже не была Беби Дженкс Нет, совсем нет.

3

БОГИНЯ ПАНДОРА

Прежде мы говорили совсем другие слова.

Бык и Сокол. Поле.

Прежде была ясность, пусть и свирепая,

дикая, словно изогнутые рога.

Мы жили в каменных комнатах,

свешивали волосы из окон,

по ним карабкались гости.

Сад за ушами, завитки.

На каждом холме король этого холма.

Ночь пряла свой красочный гобелен.

Потом всходила луна,

безжалостным светом все вокруг заливая.

Нашим тайным гостям негде было укрыться.

Ох, как они кричали...

Да, прежде мы говорили совсем другие слова.

Стэн Райс

“Прежние слова”

По покрытой коварным снегом тропе широкими шагами с нечеловеческой скоростью двигалась высокая фигура, с ног до головы закутанная в черное — открытыми оставались только глаза.

Стояла почти ясная ночь, высоко в небе в горном разреженном воздухе Гималаев сияли крошечные звезды, а Далеко впереди — так далеко, что определить расстояние было не по силам даже ей, — высился массивный складчатый склон Эвереста, удивительно четкий на фоне густого слоя клубящихся белых облаков. При каждом взгляде на него захватывало дух, и дело было не только в его восхитительной красоте, но и в том, что он казался исполненным значительности.

Боготворить эту гору? Да, ее можно боготворить безнаказанно, ибо гора никогда не ответит. Свистящий ветер, от которого стыла кожа, был голосом, никому и ничему не принадлежавшим. И от этого непреднамеренного и совершенно равнодушного великолепия ей хотелось плакать.

Вид бредущих далеко внизу паломников тоже вызывал у нее слезы — они походили на муравьев, тоненьким ручейком ползущих по извилистой и невероятно узкой тропе. Чрезвычайно грустная иллюзия. Да ведь и сама она направлялась к тому же скрытому в горах храму. К тому же достойному презрения и обманчивому богу.

Она страдала от холода. Лицо и веки покрылись инеем. Мельчайшими кристалликами он налипал на ресницы. Под порывами пронизывающего ветра каждый шаг требовал огромных усилий даже от нее. Ни физический ущерб, ни смерть ей, конечно, не грозили — для этого она слишком стара. Ее страдания носили скорее психологический характер и были вызваны невероятным сопротивлением сил природы и тем, что в течение многих и многих часов она не видела вокруг ничего, кроме ослепительно белого снега.

Не стоит обращать на это внимание. За несколько ночей до этого на одной из грязных и многолюдных улочек Старого Дели она вдруг ощутила пробежавший по всему телу холодок тревоги, заставивший ее вздрогнуть; с того момента дрожь возвращалась практически каждый час, словно начинала сотрясаться сама земля.

В определенные моменты она была уверена, что пробуждаются Мать и Отец. Что где-то далеко в устроенном для них ее возлюбленным Мариусом тайном убежище Те, Кого Следует Оберегать, наконец шевельнулись. Столь мощный и в то же время неясный сигнал мог быть вызван только чем-то сродни такому воскрешению: после шести тысяч лет ужасающей неподвижности Акаша и Энкил восстают со своего общего трона.

Однако это, конечно же, не более чем игра воображения. Все равно что просить горы заговорить. Ибо древние прародители пьющих кровь отнюдь не были для нее всего лишь легендой. В отличие от большей части их многочисленных потомков она видела их своими глазами. Ее сделали бессмертной на пороге их храма; затем она на коленях подползла к Матери и дотронулась до нее; она пронзила зубами гладкую блестящую поверхность того, что когда-то было человеческой кожей Матери, и в рот ей хлынул стремительный поток ее крови. Даже тогда это казалось поистине чудом: животворная кровь, струящаяся из безжизненного тела, пока, словно по волшебству, не закрылись раны.

В те далекие века величественных верований она разделяла убеждение Мариуса в том, что Мать и Отец всего лишь дремлют, что придет время, и они восстанут от сна и вновь заговорят со своими детьми.

Они вместе с Мариусом пели им гимны при свечах; она сама возжигала для них благовония, ставила перед ними цветы; она поклялась никогда не раскрывать местонахождение святилища, дабы другие вампиры не пришли уничтожить Мариуса, похитить его подопечных и насытиться первородной, а значит, наиболее могущественной кровью.

Но это было давно, когда мир был разделен между племенами и империями, когда героев и императоров в одночасье возводили в ранг богов. В то время ее воображение находилось во власти утонченных философских идей.

Теперь она знает, что значит жить вечно.

Опасность. Она вновь почувствовала, как по всему телу пронесся обжигающий поток. Ощущение исчезло. И тут же возникло видение: какое-то зеленое и сырое место, мягкая земля и непроходимая растительность. Но и видение через миг пропало.

Сияющий в лунном свете снег ослепил ее на мгновение, она остановилась и взглянула на мерцающие сквозь тонкую завесу облаков звезды. Она прислушалась, надеясь уловить голоса других бессмертных. Но не услышала ни единого отчетливого и существенного сообщения — лишь слабый трепет, исходящий из храма, в который она направлялась, да далеко позади, в темных закоулках грязного перенаселенного города, звучали мертвые электронные записи этого сумасшедшего кровопийцы, “рок-звезды” Вампира Лестата.

Он обречен, этот запальчивый современный юнец, посмевший украсить свои фальшивые песни фрагментами старых истин. Бесчисленное множество таких вот юнцов взлетали и падали на ее глазах.

Но его наглость не только шокировала, но и одновременно вызывала у нее интерес. А что, если сигнал тревоги каким-то образом связан с его печальными и в то же время удивительно пронзительными песнями?

Акаша, Энкил,

Услышьте детей своих!

Как смеет он произносить древние имена перед миром смертных? Это просто невероятно и противоречит здравому смыслу, что такое создание до сих пор не уничтожено. Однако этот монстр, завоевавший невероятную популярность, раскрыл тайны, которые мог узнать только от самого Мариуса. А где сейчас сам Мариус, который вот уже два тысячелетия переносит Тех, Кого Следует Оберегать, из одного святилища в другое? Но если она позволит себе вспоминать о Мариусе и о ссорах, давным-давно заставивших их расстаться, у нее просто сердце разорвется.

Тем временем записанный на пленку голос Лестата пропал — его заглушили другие слабые голоса, шумы, доносящиеся из множества городов и деревень, и вечно звучащий плач душ человеческих. Как это часто бывало, ее острый слух не мог четко различить ни одного сигнала. Бесформенная и ужасающая волна захлестнула ее с такой силой, что пришлось полностью отключиться. И снова только ветер.

А какими же тогда слышатся все голоса земли Матери и Отцу, чьи силы неизбежно возрастали от начала времен? Способны ли они, подобно ей, отгородиться от этого потока или время от времени на выбор прислушиваться к отдельным голосам? Быть может, и в этом они столь же беспомощны, как и во многом другом, и именно непрекращающийся гул слышимых отовсюду криков как смертных, так и бессмертных всего мира удерживает их в неподвижности и лишает способности мыслить.

Она взглянула на возвышающийся перед ней огромный зубчатый пик. Надо идти. Она поплотнее закутала лицо. И двинулась дальше.

Тропинка привела ее на небольшой утес, и она наконец-то увидела место, куда направлялась. На высокой Скале по другую сторону обширного ледника возвышался храм — прозрачно-белое каменное строение с едва различимой сейчас за стеной падающего снега колокольней.

Сколько времени понадобится, чтобы туда добраться, даже при ее способности к быстрой ходьбе? Она понимала, как должна поступить, но страшилась самой мысли об этом. Придется воздеть руки, отринуть законы природы и доводы собственного рассудка и подняться над бездной, отделяющей ее от храма, а затем мягко опуститься по другую сторону заледеневшего ущелья. Ни одна из множества способностей, которыми она владела, не заставляла ее чувствовать себя столь ничтожной, до такой степени лишенной человеческого естества и далекой от того земного существа, которым она была когда-то.

Но она хотела достичь храма. Ей необходимо было попасть туда, А потому она медленно и грациозно подняла руки. Глаза ее на мгновение закрылись, и усилием воли она толкнула себя вверх и в ту же секунду почувствовала, как ее невесомое, не скованное материей тело взмывает над землей и, оседлав ветер, подчиняет его своей воле.

Ветер долго не желал подчиняться, вращая и стремительно таща ее за собой. Обратив лицо к звездам, окруженная облаками, она поднималась все выше и выше Как тяжелы ее одежды; разве она еще не готова стать невидимой? Разве не в этом состоит следующий шаг? Соринка у Бога в глазу, подумала она. Сердце болело. Как ужасно потерять всякую связь... На глаза навернулись слезы.

Как и всегда в такие моменты, когда исчезали все реальные приметы столь дорогого для нее незабвенного человеческого прошлого, его слабое мерцание казалось более чем когда-либо заветной мечтой. “Я жила, я любила, моя плоть была тепла...” Она увидела Мариуса, своего создателя, но не таким, каким он стал сейчас, а таким, каким она встретила его тогда — молодым бессмертным, в чьей груди полыхал пожар сверхъестественной тайны.

“Пандора, дорогая моя...”

“Подари мне его, умоляю”.

“Иди со мной, Пандора, дабы испросить благословения Матери и Отца. Войди в святилище”.

В отчаянии она вдруг словно утратила осторожность и едва не забыла о своем предназначении. Еще немного, и она понеслась бы навстречу восходящему солнцу. Но раздавшийся вновь сигнал тревоги — беззвучное пульсирующее предупреждение: “Опасность” — напомнил о цели ее путешествия. Широко раскинув руки, она заставила себя повернуться лицом к земле и прямо под собой увидела двор храма с дымящимися в нем кострами. Hаконец-то!

Стремительность спуска оказалась столь поразительной, что на мгновение она даже лишилась способности соображать. Она вдруг обнаружила, что находится во дворе, какие-то доли секунды тело было охвачено болью, затем похолодело и застыло.

Вой ветра доносился теперь издалека. За стенами храма слышался головокружительный ритм бубнов и барабанов, ему вторили голоса — и все это сливалось в без конца повторяющийся устрашающий рефрен. Перед ней с шипением и треском пылали жертвенные костры, на которых темной массой лежали горы тел. Отвратительный запах вызывал тошноту. И все же она долго смотрела, как медленно трудится над шипящей плотью пламя, как чернеют останки, как от волос внезапно поднимаются клубы белого дыма. Чистый горный воздух сюда не проникал, и она едва не задохнулась от вони.

Она бросила взгляд на видневшуюся в отдалении деревянную дверь — вход во внутреннее святилище. Придется, к сожалению, еще раз испытать свои силы. Досадно. И вот она уже переступает порог, дверь распахивается, ее ослепляет горящий внутри свет, окутывает теплый воздух и оглушает пение.

— Азим! Азим! Азим! — нараспев повторяют молящиеся, тесно сгрудившись посреди ярко освещенного помещения; она видит только их спины и поднятые вверх руки, кисти которых шевелятся в такт качающимся головам, — Азим! Азим! Азим-Азим-Азим! Ааааа-зиииим!

От кадильниц поднимается дым; огромное множество босоногих фигур поворачиваются кругом, но ее никто не замечает. Глаза их закрыты, на темных лицах ни единой морщинки, шевелятся лишь губы, благоговейно повторяющие имя.

Она пробралась в самую гущу толпы; здесь были мужчины и женщины, одетые как в лохмотья, так и в великолепные шелка с золотыми украшениями, — и все они с приводящей в ужас монотонностью повторяли свое воззвание. Она уловила запах лихорадки, голода, разлагающихся тел, раздавленных в порыве общего безумия. Словно пытаясь устоять среди бурного потока движения и шума, она прислонилась к мраморной колонне.

Наконец в эпицентре столпотворения она разглядела Азима. Его бронзового отлива кожа влажно блестела в сиянии свечей, склоненную голову украшал черный шелковый тюрбан, на длинном, искусно расшитом одеянии виднелись пятна крови смертных и бессмертных. Обведенные углем черные глаза казались невероятно огромными. Под жесткий аккомпанемент барабанной дроби он исполнял свой танец: то раскачивался, то выбрасывал вперед кулаки, то отводил их назад, как будто бился о невидимую стену. Обутой в туфлю ногой он в безумном ритме стучал по мраморному полу. уголки его рта сочились кровью. Выражение лица было сосредоточенно-отрешенным.

Тем не менее он знал о ее присутствии. В разгар танца он взглянул на нее, и окровавленные губы изогнулись в улыбке.

“Пандора, моя прекрасная бессмертная Пандора...”

Насытившись этим пиршеством, он выглядел пополневшим и разгоряченным — не часто ей доводилось видеть бессмертных такими. Откинув назад голову, он повернулся и пронзительно крикнул. И тогда выступившие вперед служители рассекли церемониальными ножами его запястья.

Со всех сторон к нему бросились верующие, чтобы поймать разомкнутыми губами льющуюся потоком священную кровь. На фоне захлебывающихся воплей тех, кто находился рядом с ним, песнопение зазвучало еще громче, еще настойчивее. Вдруг она увидела, как его подняли на плечи, растянули во весь рост, обратив золотыми туфлями к высокому мозаичному потолку, и ножи скользнули по его лодыжкам и запястьям, раны на которых уже успели затянуться.

Обезумевшая толпа, казалось, все увеличивалась; движения стали еще более неистовыми; на нее то и дело натыкались какие-то отвратительно пахнущие люди, не замечая, как холодно и твердо ее скрытое мягкой бесформенной шерстяной одеждой древнее тело. Она оставалась неподвижной, позволяя им окружить себя, втянуть в гущу толпы. Окровавленного, стонущего Азима вновь опустили на пол, раны его уже зажили. Он жестом поманил ее к себе. Она молча отказалась.

Она наблюдала за тем, как он потянулся, наугад выхватил из толпы жертву, молодую женщину с накрашенными глазами и болтающимися золотыми серьгами, и разорвал ее тонкую шею.

Верующие сбились с ритма, и песнопение превратилось во всеобщий бессловесный вопль.

Словно в ужасе от собственной силы, Азим широко распахнул глаза и единым глотком полностью обескровил женщину, а затем швырнул тело на камни, где его окружили верующие, молитвенным жестом простиравшие руки к своему божеству.

Она отвернулась и вышла на холодный двор, стараясь держаться подальше от жара костров. В воздухе стоял запах мочи и падали. Она прислонилась к стене и задумалась, глядя вверх и не обращая внимания на служителей, протащивших мимо нее свежие тела, чтобы бросить их в огонь.

Ей вспомнились паломники внизу, на дороге, ведущей к храму, — длинная вереница людей, день и ночь бредущих по безлюдным горам к безымянному месту. Сколько их погибло, так и не достигнув опасной пропасти? А сколько умерло у самых ворот в ожидании позволения войти внутрь?

Все это казалось ей отвратительным. И в то же время не имеющим значения. Ужас был слишком древним. Она ждала. Наконец Азим позвал ее.

Она вновь переступила порог храма и, открыв еще одну дверь, вошла в маленькую, изысканно расписанную прихожую, где он молча ждал ее, стоя на красном, расшитом по краям рубинами ковре в окружении редчайших сокровищ, золотых и серебряных даров; музыка в зале звучала тихо и была проникнута апатией и страхом.

— Милая моя, — произнес он, беря в ладони ее лицо и целуя. Горячий ручеек крови из его рта наполнил все ее существо пением и танцем верующих, их восторженными криками — но ощущение длилось лишь одно восхитительное мгновение. Теплый поток поклонения и обожания смертных. Их любви.

Да, любви. Перед ней на миг возник образ Мариуса. Она открыла глаза и отступила назад. Какие-то доли секунды она видела нарисованных на стенах павлинов, груды сияющего золота... А потом — только Азима.

Он оставался неизменным, равно как и его народ, как и деревни, из которых они сюда пришли, преодолев снежную пустыню, чтобы найти столь ужасный и бессмысленный конец. Вот уже целое тысячелетие правит Азим в этом храме, и ни один верующий не вышел отсюда живым. С течением веков его упругая золотистая кожа, насыщаемая неиссякаемым потоком жертвенной крови, лишь слегка побледнела, в то время как ее плоть утратила живые краски лишь за половину этого срока. Только ее глаза и, возможно, темно-каштановые волосы еще позволяли сохранить видимость жизни. Она сознавала, что по-прежнему красива, Но он обладал необыкновенно мощной энергией. Энергией Зла Пользующийся непререкаемым авторитетом у своих почитателей, окруженный легендами, не имеющий ни прошлого, ни будущего, он властвовал, по-прежнему оставаясь для нее непостижимым.

Она не собиралась здесь задерживаться. Это место вызывало в ней большее отвращение, чем ей хотелось показать. Она безмолвно поведала ему о цели своего прихода и об услышанном тревожном предупреждении. Случилось нечто такое, чего никогда прежде не было, где-то что-то шло не так, происходили какие-то перемены! Она также сообщила ему о молодом вампире, который записывал в Америке песни, раскрывающие тайну Матери и Отца, и о том, что ему известны их имена. Не вдаваясь в подробности, она лишь раскрыла перед ним свой разум. Наблюдая за Азимом, она ощущала его безграничное могущество, чувствовала, что он способен наугад извлечь любую ее мысль или идею, скрывая при этом тайны собственной души.

— Благословенная Пандора, — пренебрежительно произнес он в ответ. — Какое мне дело до Матери и Отца? Что они для меня? Какое мне дело до твоего драгоценного Мариуса? Что с того, что он зовет на помощь? Меня это не волнует!

Она застыла в изумлении. Мариус зовет на помощь? Азим рассмеялся.

— О чем ты говоришь? — потрясение спросила она.

Он лишь рассмеялся и повернулся к ней спиной. Оставалось только ждать. Мариус ее создал. Голос Мариуса может слышать весь мир, но только не она. Неужели ее ушей достиг лишь слабый отзвук, отраженное эхо того мощного крика, который долетел до других?

“Расскажи мне, Азим! Неужели ты хочешь сделать меня своим врагом?”

Когда он вновь обернулся к ней, на его гладком и круглом, выглядевшем почти человеческим лице застыло задумчивое выражение — похоже, он решил уступить. Он оперся подбородком на пухлые, с ямочками, кисти рук. Он явно чего-то от нее хочет. От презрения и злобы не осталось и следа.

— Это предупреждение, — сказал он. — Его непрестанно передают по цепочке те, до кого оно доносится, а исходит оно откуда-то издалека. Всем нам грозит опасность. Вслед за предупреждением, но уже гораздо слабее, звучит просьба о помощи. Если ему помогут, он попытается предотвратить опасность. Но в его словах нет уверенности. Он хочет, чтобы мы обратили внимание прежде всего на предостережение.

— А что именно он говорит?

— Я не прислушиваюсь. Меня это не интересует, — ответил он, пожимая плечами.

— Вот как? — Теперь уже она повернулась к нему спиной. И тут же услышала сзади его шаги и почувствовала на своих плечах его руки.

— Пришла твоя очередь ответить на мой вопрос, — сказал он и развернул ее к себе лицом. — Что меня действительно интересует, так это сон о близнецах. Каков его смысл?

Сон о близнецах? Ей нечего ответить. Суть самого вопроса оставалась для нее непонятной. Она никогда не видела такого сна.

Словно уверенный, что она лжет, он долго молча и пристально вглядывался в ее лицо и наконец заговорил, медленно произнося слова и внимательно следя за ее реакцией:

— Две женщины с рыжими волосами. На них обрушились страшные беды. Как только я собираюсь открыть глаза, они словно непрошеные гости являются мне в тревожных видениях. Я вижу, как этих женщин насилуют в присутствии целой толпы наблюдателей. Но я понятия не имею ни о том, кто они, ни о месте, где совершается столь жестокое преступление. И я не одинок в своем недоумении. Темные боги по всему миру видят один и тот же сон и желают знать, почему он приходит к нам именно сейчас.

“Темные боги! Да какие из нас Темные боги!” — презрительно подумала она.

Он улыбнулся. Разве они сейчас находятся не в посвященном ему храме? Разве не доносятся до нее стенания верующих? Разве не чувствует она запаха их крови?

— Об этих женщинах мне ничего не известно, — ответила она, действительно не имея понятия о том, кто такие эти рыжеволосые близнецы. Нежным, почти соблазнительным жестом она коснулась его пальцев. — Не мучай меня, Азим. Прошу, расскажи все, что знаешь о Мариусе. Откуда исходит его зов?

Как же она ненавидела его в тот момент за то, что он скрывает от нее эту тайну.

— Откуда? — резким, вызывающим тоном переспросил он. — Вот в этом-то и суть, не так ли? Неужели ты полагаешь, что он осмелится привести нас к святилищу Матери и Отца? Если бы я мог допустить такую возможность, то, поверь, непременно ответил бы ему. Я бы покинул свой храм, чтобы отыскать его. Но он не имеет права нас дурачить. Он скорее позволит себя уничтожить, чем откроет тайну местонахождения святилища.

— Откуда доносится его зов? — вновь спросила она.

— А меня интересуют эти сны, — произнес в ответ Азим, и лицо его потемнело от гнева. — Сны о близнецах, мне необходимо их объяснение!

— Я бы сказала тебе, кто они и что все это значит, если бы только знала. — Она попыталась вспомнить слова песен Лестата — о Тех, Кого Следует Оберегать, о склепах в недрах европейских городов, исполненных печали песен о вечных поисках. Ни слова о рыжеволосых женщинах, ни слова...

Он пришел ярость и жестом приказал ей остановиться.

— Вампир Лестат, — глумливо произнес он. — Не упоминай при мне даже имени этого мерзавца. Почему он до сих пор не уничтожен? Неужели Темные боги тоже спят, как Мать и Отец?

Он внимательно и оценивающе наблюдал за ней. Она ждала.

Хорошо. Я верю тебе, — произнес он наконец. — Ты рассказала все, что знала.

— Да.

— Как я уже говорил тебе, я отказываюсь слушать Мариуса. Пусть этот похититель Матери и Отца взывает о помощи хоть до скончания времен. Но тебя, Пандора, я по-прежнему люблю, а потому я влезу в это грязное дело. Отправляйся за океан, в Новый Свет. Ищи среди северных льдов, там, где заканчиваются лесные массивы, неподалеку от океана на западе. Возможно, там ты найдешь Мариуса, заключенного в ледяную цитадель. Он кричит, что не в состоянии двигаться. Что же касается его предостережения, то оно столь же неясно, сколь и настойчиво: всем нам грозит опасность; мы должны помочь ему, чтобы он предотвратил опасность; чтобы он отправился к вампиру Лестату.

— Понятно! Так все это дело рук мальчишки!

Она резко вздрогнула и ощутила боль во всем теле. Перед ее внутренним взором возникли лишенные осмысленного выражения лица Матери и Отца, неуязвимых монстров в человеческом облике. Она в смятении взглянула на Азима. Он молчал, но сказал еще явно не все. Она ждала продолжения.

— Нет, — наконец заговорил он, и в его тихом голосе уже не было и тени гнева. — Пандора, опасность действительно существует. Величайшая опасность, и, чтобы возвестить о ней, не нужен никакой Мариус. Она связана с рыжеволосыми близнецами. — Он был необычно серьезен и выглядел совершенно беззащитным. — Я уверен в этом, потому что я был стар еще задолго до того, как создали Мариуса. Речь идет о близнецах, Пандора. Забудь о Мариусе. И внимательно прислушайся к своим снам.

Она уставилась на него, не в силах вымолвить ни слова. Он тоже долго смотрел на нее, а потом глаза его сузились, взгляд застыл. Она чувствовала, как он словно отдаляется от нее, отдаляется от всего, о чем они только что говорили. В конце концов он вообще перестал ее видеть.

Он слушал непрекращающиеся завывания молящихся и вновь испытывал, жажду — ему хотелось гимнов и крови. Он отвернулся и направился к выходу, затем все-таки оглянулся на нее и неотчетливо, словно пьяный, произнес:

— Иди со мной, Пандора! Присоединись ко мне хотя бы на час!

Приглашение застало ее врасплох. Она задумалась. Вот уже много лет она не стремилась испытать столь изысканное наслаждение — речь ведь идет не только о крови, но о длящемся лишь несколько мгновений слиянии с другой душой. И вот теперь оказывается, что эта душа ждет ее здесь, среди тех, кто в поисках своей смерти поднялся на самую высокую гору на земле. Она представила себе стоящую перед ней задачу — найти Мариуса — и те жертвы, на которые придется ради этого пойти.

— Ну иди же, дорогая.

Она взяла его за руку и позволила вывести себя из комнаты и проводить в центр заполненного людьми зала. Яркий свет на миг ослепил ее и заставил вздрогнуть. Снова кровь! Доносящийся отовсюду запах смертных причинял мучительную боль.

Вопли верующих буквально оглушали. От топота человеческих ног, казалось, сотрясались расписанные стены и сияющий золотой потолок. Дым благовоний жег глаза. Ей вспомнились вдруг объятия Мариуса в святилище, но видение было смутным — ведь с тех пор прошла целая вечность. Азим стоял перед ней в ожидании. Она сняла с себя верхнюю одежду и наконец предстала перед ним с открытым лицом в обрамлении длинных темно-каштановых волос; простого покроя платье из черной шерсти оставляло обнаженными руки. Ее отражение возникло в тысяче пар человеческих глаз.

— Богиня Пандора! — возгласил он, откинув назад голову.

Громкие крики заглушили быструю барабанную дробь. Неисчислимое множество рук гладило ее.

— Пандора, Пандора, Пандора! — нараспев звучало отовсюду и сливалось с другим именем: — Азим!

Перед ней танцевал молодой темнокожий мужчина, его белая шелковая рубашка взмокла от пота и прилипла к груди. В сияющих под низко нависающими темными бровями черных глазах горел вызов: “Я — твоя жертва! Богиня!” И вдруг среди оглушительного шума в мерцающем свете остались лишь его глаза, его лицо. Она заключила его в объятия, круша в нетерпении ребра, и глубоко вонзила зубы в его шею. Живой! Хлынувшая в нее кровь достигла сердца, заполнила его целиком и теплым потоком понеслась дальше, согревая холодное тело. Столь восхитительное ощущение, необыкновенная страсть, вновь обретаемое желание неподвластны памяти! Смерть потрясла ее, лишила возможности дышать, проникла в мозг. Ничего не видя вокруг себя, она застонала. И вдруг взор ее прояснился и стал необыкновенно острым. Мраморные колонны словно ожили и задышали. Она бросила тело и схватила другого — молодого, обнаженного до пояса, изможденного мужчину; сила, исходящая от этого стоящего на пороге смерти человека, сводила ее с ума.

Она насыщалась, сломав его нежную шею, и чувствовала, как увеличивается ее сердце, как кровь растекается даже по самой поверхности кожи. Прежде чем закрылись ее глаза, она успела увидеть цвет собственных рук, человеческих рук, смерть медлила, сопротивлялась и в конце концов отступила, сопровождаемая тускнеющим светом и грохотом. Жизнь!

— Пандора! Пандора! Пандора!

Господи, неужели нет справедливости, неужели не будет этому конца?

Она стояла, покачиваясь взад и вперед, а перед ней мелькали в танце настороженные и мрачные человеческие лица. Кипевшая внутри ее кровь проникала в каждую ткань, в каждую клетку плоти. Она увидела свою третью жертву — юноша буквально набросился на нее, обвивая изящными конечностями: ах, какие мягкие волосы, как нежен пушок на руках, как легки его хрупкие кости... Такое впечатление, что настоящая здесь она, а все остальные — не более чем плод воображения.

Она наполовину оторвала ему голову, пристально всмотрелась в белые кости сломанного позвоночника, а затем одним глотком выпила смерть — кровавый фонтан, яростно забивший из разорванной артерии. Но сердце, все еще бьющееся сердце — она должна увидеть его, ощутить его вкус. Перебросив тело на правую руку так, что затрещали кости, она левой рукой раздавила грудную клетку и, раздвигая ребра, проникла в горячую кровоточащую полость, чтобы вынуть из нее сердце.

Оно было живым, во всяком случае еще не умерло окончательно. Скользкое, блестящее, похожее на мокрый виноград. Она подняла его над головой и слегка сжала, позволяя живительному соку просачиваться сквозь пальцы и стекать прямо в ее открытый рот. Да, только это, во веки веков. Со всех сторон к ней бросились верующие:

— Богиня! Богиня!

Азим смотрел на нее с улыбкой. Но она не обращала на него внимания. Она пристально следила за тем, как последние капли крови покидают трепещущее сердце. Осталась лишь бесформенная масса, и она бросила ее на пол. Ее испачканные кровью руки сияли как живые. Кровь прилила к лицу, она ощущала ее теплое покалывание. На нее угрожающе хлынула волна воспоминаний, не поддающихся пониманию видений. Но она отбросила их от себя. На этот раз она не позволит себя поработить.

Она потянулась к своему черному плащу. И тут же ощутила его на своих плечах, в то время как чьи-то теплые услужливые руки накрыли теплым шерстяным капюшоном ее волосы и укутали нижнюю часть липа. Не обращая внимания на доносящиеся со всех сторон разгоряченные голоса, произносящие ее имя, она повернулась и вышла, руками и ногами расталкивая преграждавших ей путь неистовых почитателей.

Как восхитителен царящий во дворе холод! Она слегка откинула голову назад, вдыхая свежий воздух, приносимый сюда бродягой-ветром, который своими порывами еще ярче разжигал пламя костров, а затем стремительно уносил прочь горьковатый запах их дыма. Ясная луна красиво освещала видневшиеся за стенами заснеженные горные вершины.

Она остановилась, прислушиваясь к ощущению крови внутри себя, и при мысли о том, что она до сих пор способна освежить ее и придать сил, испытала чувство безумного отчаяния и изумления. Охваченная печалью, она скорбно всмотрелась в окружающую храм застывшую бесплодную пустоту, в темное небо с плывущими по нему рваными облаками. Как случилось, что кровь придала ей мужества, как случилось, что она позволила ей на миг поверить в абсолютную правильность устройства вселенной? Все это лишь результат ужасного и непростительного преступного деяния.

“Если разум не в силах отыскать смысл, то его найдут чувства. Столь жалкое и отвратительное создание, как ты, способно существовать только ради этого”.

Стараясь не подпалить одежду, она приблизилась к одному из погребальных костров и протянула над ним руки, позволяя очистительному огню убрать с них последние следы крови и частички сердца. Жар пламени был ничтожен по сравнению с жаром крови в ее теле. Едва почувствовав слабейшую боль, свидетельствующую о происходящих изменениях, она отпрянула от костра и бросила взгляд на свою безупречно белую кожу.

Она должна немедленно уйти отсюда. Ее переполняли гнев и негодование. Она нужна Мариусу. “Опасность!” Вновь до нее донесся сигнал тревоги, но на этот раз он был намного сильнее — кровь сделала ее более восприимчивой. Складывалось впечатление, что сигнал исходит не из одного источника. Скорее голос принадлежал сразу многим — неясный призыв, отзвук общего знания. Ей стало страшно.

Она выбросила из головы все мысли, но навернувшиеся вдруг на глаза слезы затуманили зрение. Она осторожно подняла кверху кисти рук, только кисти. И начала взлетать. Бесшумно и стремительно, как сам ветер, и так же, как он, наверное, незаметно для смертных.

Высоко над храмом ее тело вонзилось в тонкий слой клубящегося мягкого тумана. Ее поразило обилие света. Повсюду — сияющая белизна. А ниже — зубчатые каменные пики и ослепительно сияющий ледник, спускающийся к сумеречно темнеющим лесам и долине. Беспорядочно разбросанные скопления искрящихся огней принадлежали, видимо, городкам и селениям. Она готова была вечно наблюдать эту картину. Но через несколько секунд все скрылось за колышущимся туманом облаков. И она осталась наедине со звездами.

Словно принимая в свое сообщество, ее со всех сторон окружили суровые и равнодушные сверкающие звезды. Но ведь звезды ни в ком и ни в чем не нуждаются. Ее охватил ужас. А следом — глубокая печаль, однако не лишенная радости. Хватит борьбы. Хватит горя.

Она обвела взглядом роскошное скопление созвездий, замедлила скорость своего подъема и простерла руки к западу.

Она опережает рассвет на девять часов. И она начала свое путешествие в противоположную от него сторону, вместе с ночью, прокладывающей себе путь на другой конец света.

4

ИСТОРИЯ ДЭНИЕЛА, ПРИСПЕШНИКА

ДЬЯВОЛА, ИЛИ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА

ИЗ “ИНТЕРВЬЮ С ВАМПИРОМ”

Мы ждем и верим, что однажды

к нам тени спустятся с Небес,

примчатся в черных лимузинах.

Но кто они?

Роза знает ответ,

но языка не имеет и не может сказать.

Смертная часть меня разражается смехом

Видеть и понимать — очень разные вещи

И если дух наркотика на свете существует,

быть может, это тот,

кого мы ангелом зовем?

Стэн Райс

“С небес”

Он был высок, худощав и молод, с пепельными волосами и фиалкового цвета глазами. Грязно-серый спортивный джемпер и джинсы не спасали его от ледяного ветра, и сейчас, в пять часов вечера, шагая по Мичиган-авеню, он продрог до костей.

Его звали Дэниел Моллой. Ему было тридцать два года, хотя благодаря юному выражению лица выглядел он значительно моложе и скорее походил на вечного студента, чем на взрослого мужчину.

— Арман, ты мне нужен. Арман. Этот концерт состоится завтра ночью. Что-то ужасное должно случиться, что-то ужасное... — на ходу бормотал он.

Его мучил голод. С тех пор как ему удалось последний раз перекусить, прошло уже тридцать шесть часов. В маленьком грязном номере отеля холодильник был пуст, и к тому же сегодня утром его вообще вышвырнули на улицу, потому что он не заплатил по счету. Невозможно помнить обо всем сразу.

И тут ему вспомнился сон, который посещал его каждую ночь, стоило только закрыть глаза, — и ощущение голода как рукой сняло.

Во сне он видел близнецов. Он видел лежащее перед ними обугленное женское тело с опаленными волосами и потрескавшейся кожей. Рядом с телом на блюде блестело ее сердце, похожее на какой-то вздувшийся плод. Мозг на втором блюде выглядел именно так, как выглядят жареные мозги.

Арман знает о нем, он должен знать. Потому что это отнюдь не обычный сон. Он явно каким-то образом связан с Лестатом. И Арман обязательно скоро придет.

Господи, он совсем ослаб и едва не обезумел. Нужно хотя бы выпить. Но вместо денег в кармане лежит лишь старый измятый чек — гонорар за книгу “Интервью с вампиром”, которую он “написал” под псевдонимом больше двенадцати лет назад.

Это был совершенно другой мир. Тогда он, молодой репортер, болтался с магнитофоном по барам всего мира и пытался выведать хоть крупицу правды у их ночных обитателей — тех, кто оказался выброшенным за борт жизни. И вот однажды ночью в Сан-Франциско он нашел потрясающий объект для исследования. И свет обычной жизни внезапно померк навсегда.

Теперь он — существо пропащее. Под низким октябрьским вечерним небом он стремительно мчится куда-то по Чикаго. В прошлое воскресенье он был в Париже, а еще раньше, в пятницу, — в Эдинбурге. Перед Эдинбургом он был в Стокгольме, а где до того — уже и не помнил. Чек настиг его в Вене, но когда именно это произошло, он вспомнить не мог.

И повсюду прохожие в испуге отшатывались от него. В автобиографии Вампира Лестата есть прекрасное определение: “Один из тех утомительных смертных, кому довелось видеть духов...” Это о нем!

Где же эта книга, “Вампир Лестат”? Понятно, кто-то стащил ее сегодня днем со скамейки в парке, пока Дэниел спал. Ладно. Дэниел и сам ее украл и успел прочитать уже три раза.

Хотя... Если бы книга осталась у него, он мог бы ее продать, и кто знает, может, хватило бы денег на стаканчик бренди, чтобы согреться. А сколько он в данный момент стоит, голодный замерзший бродяга, шаркающей походкой бредущий по Мичиган-авеню, исполненный ненависти к ветру, пронизывающему его до костей сквозь рваную грязную одежду? Десять миллионов? Сто миллионов'' Никакого понятия. Это должен знать Арман.

“Тебе нужны деньги, Дэниел? Я достану тебе денег Это проще, чем ты думаешь”.

Арман ждал его в тысяче миль к югу на их собственном острове, на острове, принадлежащем на самом деле одному Дэниелу. И если бы только у него был сейчас четвертак, всего лишь четвертак, он бросил бы его в телефон-автомат и сказал Арману, что хочет домой. За ним бы спустились прямо с неба. Они всегда так делали. Прилетали либо на большом самолете, где имелась даже обитая бархатом спальня, либо на маленьком, с низким потолком и кожаными креслами. Согласится ли хоть один человек на этой улице одолжить ему четвертак в обмен на доставку самолетом прямо в Майами? Возможно, и нет.

“Ну скорее же, Арман! Завтра вечером, когда Лестат выйдет на сцену, я хочу быть в безопасности рядом е тобой”.

Кто обналичит ему чек? Никто. Уже семь часов, и большинство шикарных магазинов на Мичиган-авеню закрыто, а удостоверения личности у него нет, потому что позавчера его бумажник таинственным образом исчез. Как унылы эти серые зимние сумерки, когда небо затянуто низкими свинцовыми тучами. Даже магазины со своими массивными гранитными или мраморными фасадами, за которыми, словно археологические находки под музейным стеклом, сверкают дорогие вещи, выглядят непривычно мрачными. Ветер вдруг резко усилился, и с неба упали первые капли дождя. Он пригнул голову и сунул руки в карманы, чтобы хоть немного согреться.

На самом деле ему было наплевать на чек. Он не представлял себе, как будет нажимать на кнопки телефона-автомата. Все здесь, включая леденящий холод, казалось ему каким-то ненастоящим. Реальным казался только сон — и еще ощущение надвигающейся опасности, каким-то образом спровоцированной Вампиром Лестатом и не поддающейся теперь даже его контролю.

В случае нужды пропитание можно найти и на помойке, спать тоже можно где угодно, пусть даже в парке. Все это ерунда. Но если он снова ляжет спать на улице, то просто замерзнет. И кроме того, вновь вернется этот сон.

Теперь сон приходил к нему всякий раз, как он закрывал глаза. И с каждым разом он становился все дольше и подробнее. Рыжеволосые близнецы были так нежны и прекрасны. Он не желал слушать, как они кричат.

В первую ночь в отеле он не придал сну никакого значения. Бессмыслица. Он вновь стал читать автобиографию Лестата, время от времени поглядывая на экран маленького черно-белого телевизора, вполне соответствовавшего окружающему его убожеству. Там без конца крутили видеофильмы и клипы Лестата.

Ему импонировала дерзость Лестата, хотя, если честно, замаскироваться под рок-звезду проще простого. Обжигающий взгляд, сильное, но при этом стройное тело, интригующая улыбка — вот, собственно, и все. И никто уже не поймет. Или все-таки поймет? Он никогда не присматривался к Лестату.

Но он, безусловно, был экспертом во всем, что касалось Армана. Он тщательно изучил каждую деталь его вечно юного облика. Какое потрясающее удовольствие доставили ему посвященные Арману страницы в книге Лестата! И все же, читая их, он не мог не задаваться вопросом: а привели ли в бешенство самого Армана ядовитые оскорбления и благоговейные рассуждения Лестата?

Онемев от восторга, Дэниел смотрел по MTV клип, где Арман выступал в роли главы общества старых вампиров, проводящего демонические ритуалы в недрах парижского кладбища, до тех пор пока Вампир Лестат, бунтарь восемнадцатого века, не разрушил древние обычаи.

Арман, скорее всего, ненавидел этот клип, потому что в отличие от сочувственного повествования Лестата здесь его история была выставлена напоказ при помощи примитивных веселеньких картинок. А ведь речь идет об Армяне, который отказывался даже говорить о бессмертных и который неустанно изучающе вглядывался во всех, кто его окружал. Но не может быть, чтобы он не знал об этом.

И все это сделано на потеху толпы, словно бульварное издание отчета антрополога, продающего сокровенные тайны какого-либо племени ради места в списке бестселлеров.

Так пусть демонические боги сражаются между собой. Этот смертный побывал на вершине горы, где они скрестили мечи. И вернулся. Его отвергли.

На следующую ночь сон повторился, явственный, как галлюцинация. Он был уверен, что сам не мог вообразить ничего подобного. Он никогда не видел ни таких людей, ни таких примитивных украшений из дерева и кости.

Сон вернулся еще через три ночи. Перед этим он уже, наверное, раз в пятнадцатый смотрел клип Лестата, на этот раз о древних недвижимых египтянах — Отце и Матери вампиров, о Тех, Кого Следует Оберегать:

Акаша, Энкил,

Мы — ваши дети,

Но что вы нам даете?

Неужели ваше безмолвие

Стало лучшим даром, чем истина?

А потом Дэниелу приснился сон. И на этот раз близнецы собирались приступить к пиршеству. Они должны будут поделить то, что лежит на глиняных блюдах. Одной достанется мозг, другой — сердце.

Он проснулся с ощущением тревоги и страха. Что-то должно произойти, всех нас ждет нечто ужасное... Именно тогда он впервые подумал, что это как-то связано с Лестатом. И хотел было немедленно броситься к телефону. В Майами тогда было четыре утра. Черт побери, ну почему он не позвонил?! Арман наверняка сидел в тот момент на террасе виллы, наблюдая за неустанным движением белых яхт, курсирующих между берегом и островом Ночи.

“Алло, Дэниел? — О, этот завораживающе чувственный голос. — успокойся, Дэниел, и скажи мне, где ты сейчас находишься”.

Но Дэниел не позвонил. Вот уже шесть месяцев, как он покинул остров Ночи, и на этот раз, полагал он, навеки. Он раз и навсегда отрекся от мира ковров, лимузинов и частных самолетов, от погребков с редчайшими винами, от гардеробов с роскошной, сшитой по последней моде одеждой, от неслышного и в то же время подавляющего присутствия своего бессмертного любовника, который дарил ему все, что только можно пожелать.

Но сейчас очень холодно, а у него нет ни комнаты, ни денег, и ему страшно.

“Ты же знаешь, где я, ты, демон! Ты знаешь, что сделал Лестат! И знаешь, что я хочу вернуться домой”.

И каков в этом случае мог быть ответ Армана?

“Но я не знаю, Дэниел. Я слушаю. Я стараюсь узнать. Ведь я не Господь Бог, Дэниел”.

Не имеет значения — ты просто приди, Арман. Приди. В Чикаго темно и холодно. А завтра вечером в Сан-Франциско Вампир Лестат будет исполнять на сцене свои песни. И произойдет что-то плохое. Этот смертный знает что говорит.

Не замедляя шага, Дэниел сунул руку за воротник своего мешковатого свитера и коснулся тяжелого золотого медальона, с которым никогда не расставался. Арман называл его амулетом — ему всегда была свойственна непреодолимая тяга к театральности, хотя сам он отказывался это признать. Внутри медальона находился крошечный флакончик с кровью Армана.

Интересно, а если бы он никогда не пил из этой чаши, явился бы ему этот сон, это видение, это предзнаменование гибели?

На него стали оборачиваться прохожие — наверное, он опять разговаривает сам с собой. Порыв ветра заставил его громко вздохнуть. Впервые за все эти годы у него возникло искушение вскрыть медальон и флакон и ощутить на языке обжигающий вкус крови.

“Приди ко мне, Арман!”

Сон, пришедший к нему сегодня в полдень, оказался самым тревожным из всех.

Он сидел на скамейке в небольшом парке возле Уотер-тауэр. Раскрыв оставленную кем-то газету, он увидел объявление: “ЗАВТРА ВЕЧЕРОМ В САН-ФРАНЦИСКО СОСТОИТСЯ КОНЦЕРТ ВАМПИРА ЛЕСТАТА”. Кабельные телеканалы будут транслировать концерт в десять часов по чикагскому времени. Как хорошо тем, кто живет в доме, может платить за квартиру и электричество. Как же ему хочется побывать на этом концерте, получить истинное наслаждение при виде того, как Лестат всех удивит! Ему стало вдруг очень холодно, и он затрясся в сильнейшем ознобе.

А что, если Арману ничего не известно? Но в витринах музыкальных магазинов на острове Ночи наверняка выставлены пластинки Вампира Лестата. Его пленительные, гипнотические песни непременно звучат во всех элегантных салонах и фойе.

В какой-то момент Дэниелу даже пришло в голову отправиться в Калифорнию самостоятельно. Конечно, он сможет каким-нибудь чудом забрать из отеля свой паспорт и пойти с ним в банк. Богатый, ах, какой же он богатый, этот бедный смертный мальчик...

Но о столь решительном поступке и думать нечего. Теплые лучи солнца согрели его лицо и плечи, и он поудобнее устроился на скамейке, подложив под голову свернутую газету.

И вновь пришел сон, поджидавший его все это время-

Полдень в стране близнецов: солнечный свет заливает поляну. В царящей вокруг тишине слышится только пение птиц.

Близнецы неподвижно стоят в пыли, на коленях. Женщины очень бледны, у них зеленые глаза и длинные, вьющиеся медно-рыжие волосы. На них красивые одежды: белые полотняные платья прибыли из далекой Ниневия, где жители деревни купили их на рынке, чтобы умилостивить могущественных ведьм, которым подчиняются даже духи.

Погребальное пиршество готово. С печи сняты и отложены в сторону глиняные кирпичи, и горячее, дымящееся тело, из-под потрескавшейся кожи которого сочится желтая жидкость, покоится на каменной плите. Почерневшее обнаженное существо, прикрытое только спекшимися листьями. Зрелище привело Дэниела в ужас.

Но никого из присутствующих оно не ужасало — ни самих близнецов, ни жителей деревни, опустившихся на колени в ожидании начала пиршества.

Это пиршество было и правом и обязанностью близнецов. Обугленное тело на каменной плите принадлежало их матери. Человеческое должно остаться с людьми. Возможно, трапеза продлится целые сутки, но все будут наблюдать за ней до самого конца.

И вот по окружившей поляну толпе пробегает волна возбуждения. Одна из сестер поднимает блюдо, на котором лежат мозг и глаза, а другая кивает головой и берет блюдо с сердцем.

Итак, раздел состоялся. Раздается барабанная дробь, однако самого барабанщика Дэниел не видит.

Медленный, очень четкий и жесткий ритм.

“И да начнется пир!..”

Но вдруг раздается крик — Дэниел ожидал, что именно так и случится. “Остановите солдат!” Но он не в силах что-либо сделать. Именно так все это где-то произошло — теперь он в этом совершенно уверен. Это не сон, это видение. И он там не присутствует. Солдаты выскакивают на поляну, деревенские жители бросаются врассыпную, близнецы ставят блюда и пытаются прикрыть своими телами дымящееся угощение. Это походит на всеобщее сумасшествие.

Солдаты с удивительной легкостью отрывают их от камня и поднимают плиту — тело падает, рассыпаясь на части, — а сердце и мозг швыряют в пыль. Близнецы пронзительно кричат, их вопль повторяется снова и снова...

Отовсюду доносятся крики крестьян, солдаты убивают их прямо на бегу. Горные тропы усеяны мертвыми 11 умирающими. Упавшие с блюда глаза матери вместе с мозгом и сердцем втоптаны в грязь.

Одна из сестер, с заломленными за спину руками, взывает к духам о мщении. И они откликаются, они действительно приходят. Поднимается вихрь. Но этого недостаточно.

Только бы все это наконец закончилось. Но Дэниел не может проснуться.

Безмолвие. В воздухе полно дыма. Там, где веками жили эти люди, не осталось ничего. Глиняные кирпичи разбросаны в беспорядке, глиняные горшки разбиты, все, что могло сгореть, сгорело. Мухи слетаются к лежащим на земле телам младенцев с перерезанным горлом. Никто не предаст огню эти трупы, никто не поглотит и\ плоть. Этот ритуал вместе со всеми его силами и тайнами навсегда исчезнет из жизни людей. Приближаются шакалы. Солдаты уже ушли. Где же близнецы? Он слышит их плач, но нигде не может их найти. Над узкой извилистой дорогой, пересекающей долину и уходящей в сторону пустыни, разражается невиданной силы гроза. Духи вызывают гром. Духи проливают дождь.

Глаза его широко распахиваются. Чикаго, Мичиган-авеню, полдень. Сон исчез, как будто выключили свет. Он сидит, дрожащий, обливающийся потом.

Неподалеку работает радиоприемник. Завораживающий, скорбный голос Лестата поет о Тех, Кого Следует Оберегать:

Мать и Отец,

Храните молчание,

Храните свои тайны,

Но те, кто еще способен,

Пойте со мной эту песню.

Сыновья и дочери -

Дети Тьмы,

Возвысьте свой голос

И пойте хором,

И да услышат нас Небеса.

Собирайтесь все вместе,

Братья и сестры,

И приходите ко мне.

Он поднялся и пошел. В Уотер-тауэр, так похожий на остров Ночи с его необъятными магазинами, нескончаемой музыкой, обилием огней и сияющими стеклами витрин.

Сейчас уже почти восемь, а он все идет и идет, чтобы только не заснуть, сбежать от сна. Ему было совсем не до музыки и света. Как долго будет длиться этот сон в следующий раз? Суждено ли ему узнать, живы они или погибли? Мои красавицы, мои несчастные красавицы...

Он остановился и на минуту повернулся спиной к ветрине прислушиваясь к доносящемуся откуда-то издалека бою курантов, и тут заметил заляпанные грязью часы над прилавком дешевой забегаловки: так и есть, Лестат на Западном побережье уже поднялся. Интересно, кто ^ ним сейчас? Там ли Луи? И концерт... до него осталось чуть больше суток. Катастрофа! Арман, пожалуйста.

Резкий порыв ветра заставил его отступить на несколько шагов, и его затрясло от холода. Руки заледенели. Кажется, никогда в своей жизни он еще так не замерзал Вместе с толпой он терпеливо пересек Мичиган-авеню возле светофора и остановился перед стеклянными витринами книжного магазина, увидев выставленную там книгу “Вампир Лестат”.

Арман ее, конечно же, прочел, слово за словом проглотил в свойственной ему жуткой, просто кошмарной манере чтения: он безостановочно перелистывал страницу за страницей, сверкающим взглядом мгновенно схватывая текст, пока не добирался до конца книги; после этого он отбрасывал книгу в сторону. Как может создание, сияющее такой красотой, вызывать такое… как бы это сказать, отвращение, что ли? Нет, он вынужден признать, что никогда не испытывал отвращения к Арману Его неизменным чувством была скорее неутолимая и безнадежная страсть.

Внутри теплого магазина молодая девушка взяла экземпляр книги Лестата и посмотрела в окно, пристально вглядываясь в стоящего на тротуаре Дэниела. Стекло перед ним запотело от дыхания.

“Не волнуйся, милая, я богатый человек. Я мог бы купить этот магазин со всеми книгами и подарить тебе Я полновластный хозяин собственного острова, я приспешник дьявола, и он готов исполнить любое мое желание. Хочешь выйти и взять меня за руку?”

На побережье Флориды давно стемнело. Остров Ночи уже заполонили толпы людей.

С заходом солнца на каждом из пяти этажей устланного богатыми коврами особняка распахнули свои стеклянные двери магазины, рестораны и бары. Тихо загудели механизмы серебристых эскалаторов. Дэниел закрыл глаза, и перед его мысленным взором возникли стеклянные стены террас, с которых открывался вид на гавань. Он почти услышал грохот пляшущих струй фонтанов, увидел длинные узкие клумбы, на которых круглый год цвели нарциссы и тюльпаны, до него донеслась завораживающая музыка, звучащая словно биение сердца внутри всей этой красоты.

А Арман... Наверное, он бродит сейчас по тускло освещенным комнатам виллы, в нескольких шагах от туристов и покупателей, но при этом надежно отрезанный от них стальными дверями и белыми стенами, — бродит по обширному пространству дворца с французскими окнами и широкими балконами, нависшими над светлым песком. Из уединенной, однако расположенной совсем недалеко от людской суеты просторной гостиной видны мерцающие береговые огни Майами.

А может быть, он вышел через одну из замаскированных в стенах дверей прямо на галерею для публики. “Жить и дышать среди смертных” — именно так он называл эти прогулки в стенах совершенно безопасной и изолированной от мира вселенной, созданной им вместе с Дэниелом. Как же Арман любит теплые бризы Мексиканского залива и вечную весну, царящую на острове Ночи!

Огни будут гореть до самого рассвета.

“Пришли за мной кого-нибудь, Арман! Ты мне нужен! Признайся, ведь ты же сам хочешь, чтобы я вернулся домой!”

Нечто подобное происходило и раньше, причем неоднократно. И никоим образом не было связано ни со Странными снами, ни с возвращением Лестата, рычащего с экранов и кассет, словно Люцифер.

Обычно, когда Дэниел, испытывая потребность в смене обстановки, переезжал из города в город и бродил по улицам Нью-Йорка, Чикаго или Нового Орлеана, в течение нескольких месяцев все шло нормально. И вдруг происходил полный разлад. В какой-то момент он осознавал, что вот уже целых пять часов не встает с кресла. Или внезапно, охваченный страхом, просыпался в несвежей, вонючей постели, не в силах вспомнить даже название города, в котором находится или в котором был несколько дней назад. И тогда за ним приезжала машина, а чуть позже самолет уносил его домой.

И разве не Арман стоял за всем этим? Разве не он каким-то образом провоцировал такие периоды умопомрачения у Дэниела? Разве не Арман с помощью черной магии искушал все источники удовольствия и буквально выбивал у него почву из-под ног? А ведь дело доходило до того, что при виде знакомого лица шофера, везущего его в аэропорт, — человека, которою не шокировали ни выходки Дэниела, ни его небритое лицо, ни грязная одежда, — он приходил едва ли не в восторг?

Но каждый раз, когда Дэниел оказывался в конпе концов на острове Ночи, Арман все отрицал.

— Ты вернулся ко мне, потому что сам этого хотел, — как ни в чем не бывало говорил Арман, и его сияющее лицо оставалось при этом невозмутимым, а глаза излучали любовь. — Теперь у тебя нет ничего, Дэниел, только я. И это тебе известно. За пределами этого острова тебя ждет безумие.

— Старая песня, — неизменно отвечал Дэниел. Но вокруг царила такая роскошь, что голова шла кругом: мягкие постели, музыка, стакан вина в руке... В комнатах всегда полно цветов, любимые блюда подают на серебряных подносах.

Полулежа в огромном черном обитом бархатом кресле, Арман смотрел телевизор: новости, фильмы, кассеты *. записью стихов в собственном исполнении, идиотские комедии, драмы, мюзиклы, немое кино — он походил на Ганимеда в белых брюках и белой шелковой рубашке.

— Входи, Дэниел, садись. Вот уж не ожидал, что ты так скоро вернешься.

— Сукин ты сын, — отвечал Дэниел. — Ведь это ты хотел моего возвращения, ты призывал меня. Я не мог ни есть, ни спать, только и делал, что думал о тебе. Это твоих рук дело.

Арман улыбался, иногда даже смеялся. Звучный, богатый оттенками смех Армана всегда красноречиво свидетельствовал о его признательности и в то же время о том, что он относится к ситуации с юмором. Когда он смеялся, его вполне можно было принять за смертного.

— Успокойся, Дэниел. У тебя чересчур сильно бьется сердце. Это меня пугает. — Едва заметная морщинка на гладком лбе, исполненный сочувствия голос. — Скажи мне, чего ты хочешь, Дэниел, и я дам это тебе. Почему ты все время убегаешь?

— Врешь, ублюдок! Признайся, что я тебе нужен. Ведь ты будешь мучить меня до конца жизни, а потом с интересом наблюдать, как я умираю! Разве не так? Луи был совершенно прав, когда говорил, что смертные рабы для тебя ничего не значат, что тебя занимает только их смерть! Я буду умирать, а ты в это время — следить за тем, как изменяется цвет моего лица.

— Это Луи так говорит, — терпеливо отвечал Арман. — И будь добр, не приводи мне больше цитаты из этой книги. Я скорее умру сам, чем увижу мертвым тебя, Дэниел.

— Так дай же мне его — будь ты проклят! — дай мне бессмертие, до которого уже рукой подать!

— Нет, Дэниел, я скорее умру, чем совершу с тобой такое.

Но даже если и не Арман был причиной тех приступов безумия, которые заставляли Дэниела возвращаться домой, он, несомненно, всегда знал, где находится Дэниел. Он мог услышать его зов. Иначе и быть не могло, ведь их связывала кровь — драгоценные капли обжигающей сверхъестественной крови. Их оказалось достаточно лишь для того, чтобы пробудить в Дэниеле мечты и жажду вечности, заставить цветы на обоях петь и танцевать. Как бы то ни было, Дэниел был уверен, что Арман может найти его в любой момент.

В первые годы, еще до обмена кровью, Арман преследовал Дэниела с хитростью гарпии. Не было на земле места, где Дэниел мог бы спрятаться.

Исполненным кошмара и в то же время чрезвычайно заманчивым было начало их общения в Новом Орлеане, когда двенадцать лет назад Дэниел вошел в полуразрушенный старый дом в Садовом квартале и сразу же понял, что это тайное убежище вампира Лестата.

Десятью днями раньше он сбежал из Сан-Франциско, еще не успев прийти в себя, после того как получил окончательное подтверждение правдивости страшной исповеди вампира Луи в данном им интервью. Неожиданно схватив его, Луи продемонстрировал свои сверхъестественные способности и опустошил Дэниела почти до смерти. Следы укуса исчезли, но воспоминание о нем едва не свело Дэниела с ума. В лихорадке, иногда даже в бреду, он преодолевал всего лишь по нескольку сотен миль в день. В дешевых придорожных мотелях, где он с трудом заставлял себя хоть немного перекусить, Дэниел постепенно переписал пленки с интервью, одну за другой отсылая копии своему нью-йоркскому издателю; так что задолго до того, как он появился у ворот дома Лестата, книга уже была в работе.

Но публикация книги отошла для него на второй план — как событие, связанное с ценностями далекою скрывающегося в тумане мира.

Он просто обязан был найти вампира Лестата. Ему необходимо было откопать бессмертного создателя Лун, который по-прежнему существует где-то в этом сыром, декадентском и прекрасном старом городе и, возможно, ждет его, Дэниела, ждет, когда он разбудит его и вернет в тот век, который привел его в ужас и заставил уйти под землю.

Луи, конечно же, добивался именно этого. А иначе зачем стал бы он давать смертному посланнику столько подсказок относительно местонахождения Лестата? Некоторые детали, однако, сбивали его с толку. Интересно, Луи намеренно допустил эти неточности? Впрочем, теперь это уже не важно. Просмотрев регистрационные книги, Дэниел выяснил номер дома, а также кто и на каком основании является его собственником; имя владельца говорило о многом: Лестат де Лионкур.

Железные ворота даже не были заперты; Дэниел буквально прорубил себе путь через заросший сад и без труда сломал ржавый замок на входной двери.

С собой у него был только карманный фонарик. Однако сквозь дубовые ветки пробивался белый свет ясной и полной луны. Он увидел бесчисленное множество томов, сложенных вдоль стен от пола до потолка, — такое впечатление, что перегородки между комнатами были построены из книг. Человек не смог бы действовать столь одержимо и методично. Дойдя до спальни наверху, он опустился на колени и в толстом слое пыли поверх полусгнившего ковра на полу нашел золотые карманные часы, на которых было выгравировано имя: “Лестат”.

О, этот восхитительный до дрожи миг — мгновение, когда маятник наконец качнулся и на смену все возрастающему безумию пришла новая страсть! Теперь, убедившись в реальности существования этих ужасных и смертоносных созданий с бледной кожей, он будет разыскивать их по всему свету.

К чему он стремился в те первые недели? Надеялся стать обладателем удивительных секретов бытия? Но разве могло такого рода знание принести хоть какую-то пользу тому, чье существование уже преисполнено разочарования? Нет, он хотел навеки отказаться от всего, что когда-то любил. Его манил к себе жестокий и чувственный мир Луи.

Зло. Теперь он навсегда избавился от страха.

Возможно, чувства его были сродни тем, которые испытывает заблудившийся в джунглях исследователь, после многодневных скитаний вдруг увидевший перед собой увитые лианами стены легендарного храма, резьба и надписи на которых скрыты под слоем паутины. Его не волнует тот факт, что он может погибнуть и не успеет поведать миру о своей находке, — он своими глазами узрел истину, и только это имеет значение.

Если бы только он мог приоткрыть дверь чуть пошире, увидеть все величие этого мира! Если бы только ему позволили туда войти! Может быть, ему просто хотелось жить вечно. Кто посмеет винить его за это?

В разбитые окна полуразрушенного старого дома Лестата заглядывали ветки шиповника, от некогда удобной кровати с пологом остался один лишь остов, и все же здесь, в этих стенах, он чувствовал себя в безопасности

Он сумел приблизиться к ним, оказался совсем рядом с их драгоценной Тьмой, с их чудесным всепоглощающим мраком. Царящая здесь атмосфера безнадежности, заплесневелые резные кресла, еще сохранившие фрагменты резьбы и бархатной обивки, даже черви, доедавшие остатки ковра, — все приводило его в восторг.

Но главное — его находка! Поистине неоценимая реликвия — блестящие золотые часы с именем бессмертного!

Чуть погодя он открыл гардероб: черные сюртуки рассыпались от малейшего прикосновения, стоящие на кедровых полках ботинки ссохлись и утратили форму.

Но ты же здесь, Лестат! Он достал из сумки магнитофон, вставил первую кассету, и в темной комнате тихо зазвучал голос Луи. Шли часы, одна кассета сменяла другую...

Перед самым рассветом в доме кто-то появился, и Дэниел понял, что эта встреча предначертана ему судьбой. Лунный свет упал на совсем юное лицо, на каштановые волосы. Земля под ногами качнулась, и все вокруг окутал мрак. Последним его словом было с трудом произнесенное имя: “Арман”.

Он должен был тогда умереть. Так по чьей же прихоти он выжил?

Он очнулся в темном и сыром подземелье. Со стен капала вода. Двигаясь на ощупь в кромешной тьме, он обнаружил заложенное кирпичом окно и запертую стальную дверь.

Утешением ему могло послужить лишь то, что он нашел еще одного бога из тайного пантеона — Армана, старейшего из упомянутых Луи бессмертных; Армана, главу общины парижского Театра вампиров в девятнадцатом веке, того, кто поведал Луи страшную тайну: “О нашем происхождении ничего не известно”. — Похоже, Дэниел пролежал в этой тюрьме три дня и три ночи. Точно сказать невозможно. Он находился на грани жизни и смерти, его тошнило от запаха собственной мочи, насекомые сводили с ума. Тем не менее он был охвачен благоговейным трепетом. Наконец-то он приблизился к тем волнующим воображение тайнам Тьмы, которые открыл ему Луи. То приходя в себя, то снова теряя сознание, он грезил о Луи: вот они с Луи беседуют в грязной комнатушке в Сан-Франциско — “всегда существовали такие, как мы, всегда”, — а вот Луи обнимает его, и в тот момент, когда Дэниел видит его клыки, зеленые глаза вампира темнеют.

На четвертую ночь Дэниел проснулся и понял, что он уже не один — кто-то или что-то находится совсем рядом. Дверь открыта, и за ней виден коридор. Слышалось журчание воды, как будто в подземной сточной трубе. Постепенно глаза привыкли к грязно-зеленоватому свету, проникавшему через дверь, и он увидел, что кто-то с очень белой кожей стоит, прислонившись к стене.

Безукоризненно сшитый черный костюм, накрахмаленная белая рубашка — выглядел он вполне современно. Каштановые волосы коротко подстрижены, блеск ногтей заметен даже в этой полутьме. Словно покойник в гробу — стерильный, безупречно подготовленный

Голос его звучал тихо, и в нем слышался едва заметный акцент, но не европейский, а более резкий и одно временно более мягкий. Возможно, арабский или греческий, во всяком случае похожий на них. Он говорил медленно, и в тоне его не было и тени гнева:

— Убирайся. Забирай свои кассеты. Они лежат возле тебя. Я знаю о твоей книге. Никто ей не поверит. Немел ленно уходи и забирай свои вещи.

“Значит, ты не убьешь меня? И не сделаешь одним из вас?”

Даже думать об этом было глупо, но он не мог остановиться. Он видел эту силу своими глазами! Ни о какой хитрости или лжи и речи быть не могло! Он настолько ослабел от страха и голода, что заплакал вдруг как ребенок.

— Сделать тебя одним из нас? — Акцент усилила, придав голосу нежную мелодичность. — А с какой стати? — Глаза его сузились. — Я не поступил бы так даже с теми, кого презираю, кого предпочел бы видеть горящими в адском огне. Так почему же я должен совершить это с таким наивным дураком, как ты?

“Я этого хочу. Хочу жить вечно”. — Дэниел сел, потом медленно, с трудом поднялся на ноги, пытаясь лучше разглядеть Армана. В дальнем конце коридора тускло светилась лампочка. — “Я хочу быть с Луи и с тобой”.

В ответ — тихий, слабый смешок. Но в нем звучит презрение.

— Понимаю, почему он выбрал тебя для своих откровений. Ты наивен и красив. Но, знаешь, достаточно было бы и одной красоты.

Молчание.

— У тебя необычный цвет глаз, почти фиолетовый. И в тебе удивительным образом сочетаются дерзость и в то же время подобострастие.

“Сделай меня бессмертным! Подари мне вечность!”

И вновь смешок, но на этот раз с оттенком печали. И вновь тишина, нарушаемая лишь отдаленным журчанием воды. Помещение приобрело очертания — грязная дыра, подвал какого-то здания. Неясный силуэт постепенно вырисовывался все отчетливее. Можно было даже увидеть слабый розоватый оттенок гладкой кожи.

— Все, что он рассказал тебе, — правда. Но никто и никогда этому не поверит. А твое знание когда-нибудь доведет тебя до безумия. Так происходит всегда. Но пока еще ты не сумасшедший.

“Нет, я не сумасшедший. Все происходит на самом деде. Ты — Арман, и мы с тобой беседуем”.

— Все так. И мне представляется довольно занятным… занятным, что тебе известно мое имя и при этом ты все еще жив. Я никогда не открывал свое имя кому-либо из живых. — Арман заколебался. — Я не хочу тебя убивать. По крайней мере, сейчас.

Дэниел испытал первый приступ страха. Если приглядеться к этим существам повнимательнее, становится понятно, кем они являются на самом деле. То же самое было и с Луи. Нет, они не живые люди, а всего лишь отвратительная их имитация. А этот — сияющий манекен в образе юноши!

— Я намереваюсь выпустить тебя отсюда, — очень тихо, можно даже сказать учтиво, сказал Арман. — Я хочу последовать за тобой, буду наблюдать, следить за тем, куда ты пойдешь. И до тех пор пока ты будешь мне интересен, я тебя не убью. Может случиться и так, что я совершенно утрачу к тебе интерес и тоже не стану утруждать себя убийством. Такая вероятность всегда существует. Тебе остается только надеяться. Возможно, если тебе повезет, я потеряю твой след. Для меня, конечно, тоже существуют пределы. В твоем распоряжении весь мир, и к тому же ты можешь передвигаться при свете дня. А теперь убирайся. Беги! Я хочу посмотреть, что ты станешь делать, хочу понять, что ты собой представляешь.

“А теперь убирайся. Беги!”

Наутро он уже летел в Лиссабон, сжимая в кулаке часы Лестата. Но через две ночи в Мадриде, в городском автобусе, он обернулся и всего лишь в нескольких дюймах от себя увидел Армана. А неделю спустя, бросив взгляд в окно венского кафе, он вновь заметил Армана, следившего за ним с улицы. В Берлине Арман уселся рядом с ним в такси и уставился на него так пристально, что Дэниел не выдержал и, выскочив из машины прямо посреди проезжей части, бросился прочь.

Однако через несколько месяцев на смену такого рода изматывающему безмолвному противостоянию пришли более активные действия.

Однажды, проснувшись в номере пражского отеля, он обнаружил возле себя кипящего в неистовой ярости Армана.

— Я требую, чтобы ты немедленно поговорил со мной! Просыпайся! Сейчас же! Я хочу, чтобы ты сопровождал меня и показал все, что есть в этом городе. Почему ты приехал именно сюда?

Путешествуя поездом по Швейцарии, он вдруг увидел напротив Армана, наблюдающего за ним поверх поднятого воротника мехового пальто. Выхватив у него из рук книгу, Арман потребовал объяснить ему, о чем она, почему он ее читает и что означает рисунок на обложке.

В Париже Арман каждую ночь упорно следовал за ним по бульварам и улочкам, время от времени донимая его вопросами о тех местах, где он бывал, и о том, чем он занимался. В Венеции он выглянул из своей комнаты в “Даниэли” и увидел, что Арман следит за ним из окна напротив.

После этого Арман не появлялся в течение нескольких недель. Дэниел испытывал нечто среднее между ужасом и неясной надеждой и вновь засомневался в здравости своего рассудка. Но Арман ждал его в нью-йоркском аэропорту. А когда следующей ночью Дэниел вошел в ресторан бостонского отеля “Копли”, Арман ждал его там. Обед для него был уже заказан. Арман пригласил Дэниела за свой столик и поинтересовался, известно ли ему, что “Интервью с вампиром” уже в продаже?

— Должен признаться, меня радует моя небольшая доля славы, — сказал Арман с безукоризненной вежливостью и недоброй улыбкой. — Однако твое нежелание стать известным меня озадачило. Ты не поставил свое имя как “автора”, и это означает, что ты либо слишком скромен, либо труслив. И тот и другой варианты для меня одинаково скучны.

— Я не голоден, давай уйдем отсюда, — слабым голосом попросил Дэниел. Но тут на их столик потекла нескончаемая вереница блюд; все присутствующие смотрели на них во все глаза.

— Я не знал, что именно ты предпочитаешь, — с восторженной улыбкой признался Арман. — Поэтому заказал все подряд.

— Решил, что можешь свести меня с ума, да? — рявкнул Дэниел. — Нет, не можешь. Вот что тебе скажу. Каждая встреча с тобой еще раз убеждает меня в том, что я ничего не выдумал и пока еще в своем уме!

И он начал есть, жадно, яростно: немного рыбы, немного говядины, немного телятины, немного сыра — всего понемногу, смешав все вместе, — какая разница! — а Арман наблюдал за ним, скрестив руки, и от восторга смеялся как мальчишка. Именно тогда Дэниел впервые услышал этот мягкий шелковистый смех. Такой соблазнительный! Он постарался напиться как можно быстрее.

Их встречи становились все более продолжительными. Беседы, споры, безжалостные словесные баталии вошли в привычку. Однажды в Новом Орлеане Арман с воплем вытащил Дэниела из постели:

— Телефон! Звони в Париж, сейчас же! Я хочу проверить, действительно ли смогу разговаривать с Парижем.

— Черт побери, сам звони, — взорвался Дэниел. — Тебе уже пятьсот лет, а ты до сих пор не научился пользоваться телефоном? Прочти инструкцию. Ты кто — идиот бессмертный? Ничего подобного я делать не буду.

Как же удивился тогда Арман!

— Ладно, соединю я тебя с Парижем. Но счет оплатишь ты.

— О чем разговор, — самым невинным тоном ответил Арман. Вытащив из кармана пачку стодолларовых купюр, он веером рассыпал их по кровати Дэниела.

Встречаясь, они все чаще спорили на философские темы. В Риме, вытащив Дэниела из какого-то театра, Армен спросил, что он думает о сущности смерти. Живым должны быть известны такие вещи! Знает ли Дэниел, чего боится Арман?

Но Дэниелу было наплевать. Давно перевалило за полночь, он устал, напился и крепко спал в театре, пока его не нашел Арман.

— Я скажу тебе, чего я боюсь, — серьезно заговорил Арман, и голос его звучал напряженно. — Того, что после смерти наступает хаос, что начинается сон, от которого нельзя пробудиться. Представь, что ты впал в полубессознательное состояние и тщетно пытаешься вспомнить, кто ты сейчас и кем был прежде. Представь, что ты обречен на вечные напряженные поиски ясности, доступной лишь живым...

Его слова испугали Дэниела. Все это звучало вполне правдоподобно. Ведь ходят же слухи о том, что медиумы беседуют с неосязаемыми, но могущественными призраками. Но сам он не знал. Откуда ему, черт возьми, знать? Может быть, за порогом смерти вообще ничего нет. Это приводило Армана в ужас, и он даже не пытался скрыть свои страдания.

— Ты думаешь, что меня это не приводит в ужас? — пристально глядя на белолицее создание, спросил Дэниел. — Сколько лет мне еще осталось? Можешь ты определить это просто на взгляд? Скажи!

Когда Арман разбудил его в Порт-о-Пренс, то пожелал поговорить о войне. Что все-таки думают о ней люди этого века? Знает ли Дэниел, что Арман был еще очень юным, когда все началось? Ему было семнадцать лет — совсем мало по тем временам, совсем мало. Семнадцатилетние мальчики двадцатого века в сущности взрослые люди — у них растут бороды и волосы на груди; и тем не менее их считают детьми. А тогда все было иначе. Будучи детьми, они работали как взрослые.

Давайте, однако, не будем отклоняться от темы. Дело в том, что Арман понятия не имел о том, что чувствуют мужчины. Он никогда не был мужчиной. Конечно, он познал плотские наслаждения, это было в порядке вещей. В те времена никто не считал, что детям неведомы чувственные наслаждения. Но он практически не знал, что такое настоящая агрессия. Он убивал только потому, что такова была его природа вампира: кровь неотразима. Но почему мужчины находят неотразимой войну? Откуда возникает желание нападать с оружием на другое живое существо? Каковы истоки физической потребности к разрушению?

В такие моменты Дэниел старался найти наилучший ответ: некоторые люди испытывают потребность в самоутверждении путем уничтожения других. Арман, без сомнения, знает об этом.

— Знаю? Знаю? Да какое это имеет значение, если ты не в силах понять? — возбужденно спрашивал Арман, и акцент его при этом становился непривычно резким. — Если одно твое понимание не переходит в другое? Разве тебе не ясно, что именно этого мне и недостает.

Когда он разыскал Дэниела во Франкфурте, речь зашла о природе истории, о невозможности написания последовательного изложения событий, которое по сути своей не было бы ложью. О том, что обобщения не способствуют установлению истины, и о том, что без них невозможно дальнейшее развитие знаний.

Не всегда, однако, Арман встречался с ним в корыстных целях. Однажды в Англии на постоялом дворе он разбудил Дэниела и приказал ему немедленно уходить оттуда. Меньше чем через час здание сгорело.

В другой раз, в Нью-Йорке, Арман заплатил за него залог и вытащил из тюрьмы, куда он угодил за пьянство и бродяжничество. Как всегда после плодотворной охоты, он выглядел вполне обыкновенным человеком — молодой адвокат в твидовом пиджаке и фланелевых брюках. Проводил Дэниела в отель “Карлайл”, чтобы тот проспался, и оставил ему полный чемодан одежды, а в кармане — набитый деньгами бумажник.

После приблизительно полутора лет такою сумасшествия Дэниел в конце концов и сам начал задавать Арману множество вопросов: “Как на самом деле жили тогда в Венеции?”; “Посмотри этот фильм, действие которого происходит в восемнадцатом веке, и скажи, что в нем неправильно”.

Но Арман отвечал на удивление неохотно.

— Я не могу рассказать тебе о такого рода вещах, потому что мне не довелось испытать их на себе. Видишь ли, моя способность синтезировать знания весьма ограниченна; я сосредоточенно и глубоко рассматриваю каждый определенный момент. Какой была жизнь в Париже? Спроси меня, шел ли дождь в субботнюю ночь пятого июня тысяча семьсот девяносто третьего года. На этот вопрос я, возможно, смогу ответить.

Но иногда он вдруг взахлеб начинал говорить об окружающих его вещах, о пугающе нарочитой чистоплотности нынешней эры, об ужасающем ускорении перемен.

— Вот возьми, к примеру, изобретения, которые потрясли мир, но в течение всего лишь одного века стали бесполезными или устарели: пароход и железные дороги.

А известно ли тебе, какое значение они имели после шести тысяч лет рабства на галерах и путешествий верхом? Теперь танцовщица покупает химический препарат, чтобы убить семя своих любовников, и доживает до семидесяти пяти лет в комнате, где полно приспособлений, охлаждающих воздух и полностью поглощающих пыль! Однако, несмотря на множество костюмированных фильмов и дешевых изданий исторических книг, которыми завалена любая аптека, публика не имеет достоверных сведений ни о чем; каждая общественно значимая проблема рассматривается с точки зрения “норм”, которых в действительности никогда не существовало, люди воображают, что их “лишили” роскоши и покоя, в то время как на самом деле никто и никогда не имел их в достаточном количестве.

— Но какой была Венеция, когда ты там жил? Расскажи мне...

— Что рассказать? Что она была грязной? Что она была прекрасной? Что одетые в лохмотья люди с гнилыми зубами и отвратительным запахом изо рта веселились во время публичных казней? Хочешь знать, в чем состоит главное отличие? В том, что в настоящее время люди страшно одиноки. Нет, ты выслушай меня. В те годы, когда я еще принадлежал к числу живых, мы жили по шесть-семь человек в комнате. Городские улицы заполняло море людей; а сейчас смятенные души наслаждаются в своих высотных домах роскошью и уединением и сквозь стекло телевизионных экранов взирают на далекий мир поцелуев и прикосновений. Непременно нужно было накопить такое огромное количество знаний и достичь нового уровня человеческого сознания, любопытствующего скептицизма, чтобы стать столь одинокими.

Дэниел завороженно слушал и иногда даже пытался записывать высказывания Армана. И все же Арман по-прежнему пугал его. Дэниел постоянно переезжал с места на место.

Он не мог точно сказать, сколько времени прошло до того момента, когда закончилось его бегство, однако забыть ту ночь совершенно невозможно.

Вероятно, игра продолжалась уже года четыре. Дэниел провел спокойное лето на юге Италии и за все это долгое время ни разу не встретил своего знакомого демона.

В дешевом отеле, стоявшем в полуквартале от развалин древних Помпеи, он читал, писал и пытался определить, как повлияла на него встреча со сверхъестественным и каким образом он может вернуть себе желания, мечты и способность к воображению. Бессмертие на этой земле возможно. В этом он не сомневался, но что в нем проку, если Дэниелу не суждено его обрести?

Днем он бродил по открывшимся взору благодаря раскопкам разрушенным улицам древнеримского города. А в полнолуние прогуливался там в одиночестве и по ночам. Казалось, он вновь обрел душевное равновесие. Быть может, вскоре вернется и жизнь. Когда он растирал в пальцах зеленые листья, они пахли свежестью. Он смотрел на звезды и чувствовал скорее печаль, чем гнев и возмущение.

Но бывали минуты, когда он просто сгорал от желания видеть Армана, словно тот был своего рода эликсиром, жизнь без которого невозможна. Ему недоставало темной энергии, поддерживавшей его на протяжении четырех лет. Во сне он часто видел рядом с собой Армана; он просыпался и рыдал как последний дурак. Наутро он грустил, но был спокоен.

Потом Арман вернулся.

Было поздно, часов, наверное, десять вечера, и небо, приобрело тот сверкающий темно-синий цвет, какой часто можно видеть в южной Италии. Дэниел одиноко прогуливался по длинной дороге, ведущей от Помпеи к Вилле Мистерий, надеясь, что охранники его не прогонят

Когда он добрался до древнего строения, все вокруг словно застыло. Никакой охраны. Ни единой живой души. И вдруг перед самым входом в дом беззвучно возник Арман. Опять Арман.

Он молча вышел из тени в поток лунного света — совсем еще мальчик в грязных джинсах и потертой джинсовой куртке; его рука легко скользнула, обнимая Дэниела за плечи, и он нежно поцеловал Дэниела в щеку. Как тепла его кожа, наполненная кровью очередной жертвы. Дэниелу показалось даже, что он ощущает ее запах, пропитавший Армана аромат жизни.

— Хочешь зайти в этот дом? — прошептал Арман. Никакие запоры не могли стать ему преградой. Дэниел дрожал с головы до ног и был готов расплакаться. Ну почему все так? Почему, черт его побери, он так рад видеть его, прикасаться к нему?

Они вошли в темные комнаты с низкими потолками. Ощущая на своей спине тяжесть руки Армана, Дэниел чувствовал странное успокоение. Ах да, интимная близость — так это, кажется, называется. Ты мой тайный...

Тайный любовник.

Да.

Позже, когда они стояли рядом в разрушенной столовой с едва различимыми в темноте знаменитыми фресками, изображающими ритуальные бичевания, Дэниела вдруг осенило: “Так, значит, он не собирается меня убивать. Он не станет это делать. Он, конечно, не намеревается сделать меня таким же, как он, но и убивать не будет. Все закончится по-другому”.

— Но как мог ты считать иначе? — прочитав его мысли, спросил Арман. — Я же люблю тебя. Если бы я не влюбился в тебя, то, разумеется, давно бы убил.

Сквозь деревянные решетки в комнату проникал лунный свет. Великолепно выписанные фигуры словно ожили на темно-красном — цвета засохшей крови — фоне фресок.

Дэниел пристально вгляделся в стоявшее перед ним существо, в того, кто выглядел как человек и разговаривал как человек, но при этом человеком не был. В его сознании произошел какой-то страшный сдвиг: он вдруг словно увидел перед собой гигантское насекомое, хищное и злобное чудовище, поглотившее миллионы человеческих жизней. И тем не менее он любил его. Любил его гладкую белую кожу и огромные темно-карие глаза. Он любил не того, кто внешне походил на нежного и чуткого юношу, а нечто отвратительное, ужасное, омерзительное и в то же время прекрасное. Он любил его так, как люди любят зло, потому что оно приводит их в восторг и заставляет трепетать их души. Вы только представьте себе: убивать таким образом, по своему желанию отбирать жизнь, вонзать зубы в любого и брать у него все, что он только может дать!

Посмотрите на его одежду. Голубая хлопчатобумажная рубашка, джинсовая куртка с латунными пуговицами. Откуда у него все это? Конечно же, снял с жертвы. Словно содрал с нее, еще теплой, кожу. Неудивительно, что вещи по-прежнему пахнут потом и кровью, хотя на вид совершенно чистые. А волосы подстрижены так, будто и не собираются в ближайшие двадцать четыре часа вновь, как обычно, отрасти до плеч. Вот оно, зло. Вот она, иллюзия. “Вот кем я хочу стать, и вот почему я не в силах видеть его”.

Губы Армана дрогнули в едва заметной нежной улыбке. Глаза его подернулись пеленой и закрылись. Он склонился над Дэниелом и прижался губами к его шее.

И вновь Дэниел почувствовал, как его кожу пронзили острые зубы, — совсем как тогда, в комнатушке на Дивисадеро-стрит в Сан-Франциско, где он был с вампиром Луи. Он ощутил острую боль и пульсирующее тепло.

— И все-таки ты меня убиваешь? — Он вдруг почувствовал слабость, жар и переполняющую его любовь. — Что ж, сделай это.

Но Арман выпил лишь несколько капель. Он отпустил Дэниела и слегка надавил ему на плечи, заставляя опуститься на колени. Подняв глаза, Дэниел увидел, что из запястья Армана течет кровь. Вкус этой крови был равносилен электрошоку. Ему вдруг на мгновение показалось, что Помпеи наполнились шепотом и плачем; словно из древних времен до него донесся волнующий душу слабый отголосок давних смертей и страданий. Среди дыма и пепла погибают тысячи людей. Тысячи людей умирают вместе. Вместе. Дэниел теснее прильнул к Арману. Но крови больше не было. Остался лишь ее вкус на губах.

— Теперь ты принадлежишь мне, красавчик, — сказал Арман.

На следующее утро, проснувшись в номере отеля “Эксельсиор” в Риме, Дэниел знал, что впредь никогда не будет убегать от Армана. Тот пришел к нему меньше чем через час после захода солнца. Они отправляются в Лондон, машина ждет, чтобы отвезти их в аэропорт. Но у них есть еще время, чтобы вновь броситься в объятия друг друга и обменяться кровью.

— Вот отсюда, из горла, — прошептал Арман, ладонью прижимая к себе голову Дэниела.

Волнующая, приводящая в трепет беззвучная пульсация” Свет ламп усилился, стал ярче, залил всю комнату...

Любовники. Итак, их отношения переросли в самозабвенный, всепоглощающий роман.

— Ты будешь моим учителем, — сказал ему Арман. — Ты расскажешь мне все об этом веке. Я уже начал познавать тайны, ускользнувшие от моего внимания с самого начала. Если захочешь, ты будешь ложиться спать с восходом солнца, но ночи принадлежат мне.

Они с головой погрузились в самую гущу жизни. В том, что касается притворства, Арман был поистине гением, каждый вечер он отправлялся на охоту пораньше, и куда бы они ни отправились, его всюду принимали за человека. Кожа его была горячей, с лица не сходило выражение страстного любопытства, объятия становились торопливыми и лихорадочными.

Выдержать такой темп по силам только другому бессмертному. Дэниел клевал носом на симфонических концертах, в опере и на тысячах разных фильмов, которые заставлял его смотреть Арман. Потом были бесчисленные вечеринки, суматошные, шумные сборища от Челси до Мэйфейр, где Арман вел бесконечные политические и философские споры со студентами или светскими дамами — с любым, кто предоставлял ему хоть малейшую возможность для этого. Глаза его влажнели от возбуждения, голос терял сверхъестественное звучание и обретал вполне человеческую тональность, ничем не отличавшуюся от манеры говорить, свойственной прочим присутствующим.

Его завораживала любая одежда, но не красотой, а тем значением, которое он ей приписывал. Он носил джинсы и джемперы, как Дэниел; он надевал на себя свитеры, связанные из толстых ниток, рабочие башмаки, кожаные ветровки и сдвинутые на макушку очки с зеркальными стеклами. Иногда ему вдруг приходило в голову нарядиться в безупречно сшитый парадный костюм, смокинг или фрак с белым галстуком-бабочкой. Сегодня он мог носить короткую стрижку, делавшую его похожим на студента Кембриджа, а назавтра явиться с длинными, как у ангела, волосами.

Казалось, они с Дэниелом только и делают, что поднимаются по четырем пролетам темной лестницы, чтобы нанести визит какому-нибудь художнику, скульптору, фотографу или же посмотреть совершенно особенный, так и не вышедший на экраны фильм, который произвел переворот в искусстве. Они часами просиживали в холодных квартирах темноглазых молодых женщин, исполнявших рок-композиции и заваривавших травяной чай, который Арман никогда не пил.

Стоит ли говорить, что в Армана влюблялись и мужчины и женщины — “такой невинный, такой страстный, такой великолепный”. Кто бы сомневался. Действительно, способность Армана к обольщению практически не поддавалась его контролю. А ложиться в постель с теми несчастными, кого Арману удавалось туда заманить, приходилось Дэниелу, в то время как темноглазый купидон, сидя в кресле, с нежной одобрительной улыбкой наблюдал за происходящим. Вдохновляемый двусмысленностью каждого интимного жеста, Дэниел трудился с величайшим самозабвением; присутствие свидетеля делало его страсть еще более жаркой, опаляющей и иссушающей душу. Однако после, чувствуя себя опустошенным и исполненный негодования, он лежал и холодно смотрел на Армана.

В Нью-Йорке они продолжали метаться между вернисажами, кафе и барами, а однажды усыновили молодого танцора и оплатили его обучение. Они сидели на верандах Сохо и Гринвич-виллидж, проводя часы с каждым, кто готов был к ним присоединиться. Они посещали вечерние курсы по литературе, философии, истории искусств и политике. Они изучали биологию, покупали микроскопы, собирали образцы. Они штудировали книги по астрономии и устанавливали гигантские телескопы на крышах домов, в которых жили всего лишь по нескольку дней, самое большое — месяц. Они ходили на боксерские матчи, рок-концерты и бродвейские шоу.

Воображением Армана завладевало то одно, то другое техническое изобретение. Сначала это были миксеры, в которых он готовил чудовищные смеси, в основном руководствуясь цветами ингредиентов; за ними последовали микроволновые печи, где он жарил тараканов и крыс. Его очаровали агрегаты для уничтожения мусора; он скармливал им бумажные полотенца и целые пачки сигарет. Следом шли телефоны. Он названивал во все концы планеты и вел многочасовые беседы со смертными в Австралии или Индии. В конце концов его полностью поглотило телевидение, и квартира оказалась битком забитой грохочущими колонками и мерцающими экранами.

Любое изображение голубого неба он воспринимал как захватывающее зрелище. Потом ему захотелось смотреть новости, популярные сериалы, документальные фильмы и, наконец, все фильмы подряд, вне зависимости от их художественных достоинств.

В конце концов он стал отдавать предпочтение отдельным фильмам. Он снова и снова смотрел фильм Ридли Скотта “Бегущий по лезвию бритвы”, а могучий Рудгер Хауэр в роли лидера восставших андроидов, который лицом к лицу сталкивается со своим создателем-человеком, целует его и тут же проламывает ему череп, приводил Армана в восторг. Хруст костей и ледяное выражение голубых глаз Хауэра заставляли его губы медленно растягиваться в проказливой улыбке.

— Вот он, твой друг Лестат, — однажды шепнул Арман Дэниелу. — У Лестата бы хватило на это... как ты выражаешься... пороху!

После “Бегущего по лезвию бритвы” настала очередь глупой, но веселой британской комедии “Бандиты во времени”, в которой карлики похищают “Карту Творения” и таким образом обретают возможность путешествовать сквозь временные дыры. Вместе с маленьким мальчиком они оказываются то в одном, то в другом столетии, совершают кражи и устраивают перебранки, и в конце концов попадают в логово дьявола.

Любимой сценой Армана, доводившей его до настоящего безумия, была та, где на проломленной сцене в Кастильоне карлики поют для Наполеона “Я и моя тень”. Куда только девалась вся его сверхъестественная сдержанность — он хохотал до слез, как самый обыкновенный человек.

Дэниел вынужден был признать, что эпизод с песней “Я и моя тень” обладал своего рода жутковатым очарованием: сталкивающиеся и дерущиеся друг с другом карлики в конце концов проваливают все дело, а ошарашенные музыканты восемнадцатого века сидят в оркестровой яме и понятия не имеют, что делать с песней века двадцатого. Поначалу ошеломленный Наполеон приходит в восхищение. Гениально выстроенный комический эпизод… Но сколько раз его может смотреть смертный? Арман, казалось, не ведал пределов.

И все же через полгода он забросил кино и предпочел ему видеокамеры, чтобы снимать собственные фильмы. На ночных улицах Нью-Йорка он брал интервью у прохожих и ради этого таскал Дэниела по всему городу. У Армана появились кассеты с записями, запечатлевшими, как он читает стихи на итальянском или латинском языке или просто стоит, скрестив руки и глядя прямо перед собой, — мерцающий бледный призрак, то исчезающий, то появляющийся вновь в тусклом бронзовом свете.

Потом каким-то образом в неизвестном Дэниелу месте и без его ведома Арман записал длинный фильм о том, как сам лежит в гробу во время дневного сна — сна, подобного смерти. Дэниел не в силах был на это смотреть. Арман же часами просиживал, не отрываясь от экрана, наблюдая за тем, как медленно отрастают его обрезанные на восходе солнца волосы, в то время как сам он с закрытыми глазами неподвижно лежит на белом атласе.

Следующими стали компьютеры. Диск за диском он заполнял какими-то таинственными записями. Чтобы разместить текстовые процессоры и приставки для видеоигр, он даже снял дополнительные помещения на Манхэттене.

И наконец, он заинтересовался самолетами.

Дэниелу поневоле пришлось стать путешественником — он прятался от Армана в крупнейших городах мира, и, конечно же, они с Арманом летали вместе. В этом не было ничего нового. Но теперь они перешли к сосредоточенным исследованиям и должны были проводить в воздухе ночи напролет. Для них стало вполне привычным полететь сначала в Бостон, потом в Вашингтон, а после него в Чикаго и вновь вернуться в Нью-Йорк. Арман пристально разглядывал все и всех — и стюардесс и пассажиров; он беседовал с пилотами; удобно устроившись в глубоком кресле первого класса, он вслушивался в рев моторов. В особенности ему нравились двухэтажные самолеты. Он жаждал совершать более длительные, более рискованные перелеты: в Порт-о-Пренс, Сан-Франциско, Рим, Мадрид или Лиссабон — куда угодно, если самолет успеет благополучно приземлиться до рассвета

На рассвете Арман буквально испарялся. Дэниелу не положено было знать, где именно спит Арман. Но к рассвету Дэниел и сам буквально валился с ног. Вот уже целых пять лет он не видел полуденного солнцестояния.

Часто Арман появлялся в комнате еще до того, как просыпался Дэниел. Весело кипел кофе, играла музыка — Вивальди или кабацкое пианино, ибо Арману они нравились в равной степени, — а сам Арман слонялся по комнате в ожидании пробуждения Дэниела.

— Вставай, любовник, сегодня вечером мы идем на балет, я хочу увидеть Барышникова. А потом отправимся в Виллидж. Помнишь тот джаз-бонд, который понравился мне прошлым летом, — ну так они вернулись. Давай скорее, любовь моя, я голоден. Мы должны идти.

В тех случаях, когда Дэниел чувствовал себя вялым, Арман заталкивал его в душ, намыливал с головы до но, ополаскивал, вытаскивал, тщательно вытирал, с любовью и нежностью, словно парикмахер старых времен, брил и в довершение всего одевал, тщательно отбирая вещи из запущенного и грязного гардероба Дэниела.

Дэниелу нравилось ощущать прикосновение твердых, сияющих белых рук к обнаженной коже — словно его касались атласные перчатки. Он любил эти карие глаза, которые, казалось, вытягивали из него душу; его приводила в восхищение утрата всяческой ориентации, уверенность в том, что его уносит прочь от всего материального; и наконец на шее нежно смыкаются руки, и зубы вонзаются в кожу...

Он закрывал глаза, и тело его постепенно становилось все горячее и горячее, но по-настоящему оно вспыхивало лишь в тот момент, когда кровь Армана касалась его губ. И вновь до него доносились далекие стоны и плач — быть может, это рыдали заблудшие души? У него возникало ощущение какой-то великой сияющей непрерывности, словно все сны его вдруг сливались воедино и обретали жизненно важное значение; но все опять ускользало...

Однажды он изо всех сил обхватил Армана и попытался впиться ему в горло. Арман очень терпеливо сделал для него надрез и позволил Дэниелу надолго припасть к восхитительному источнику, но потом нежно отстранил его от себя.

Дэниел потерял способность принимать решения. Дэниел жил лишь в двух альтернативных состояниях — страдания и экстаза, объединенных любовью. Он никогда не знал, когда именно ему дадут кровь. Он так и не смог понять, почему все вокруг так изменилось: гвоздики пристально смотрели на него из ваз, отвратительные небоскребы напоминали растения, за ночь возникшие из стального семени, — кровь ли была тому причиной или же он просто сходит с ума.

Затем наступила ночь, когда Арман сказал, что готов всерьез войти в этот век, — он изучил его в достаточной мере. Он пожелал обрести “несметное” богатство. Ему необходимы просторные апартаменты, наполненные теми вещами, которые он научился ценить. И еще яхты, самолеты, машины, миллионы долларов. Он готов был купить Дэниелу все, что тот пожелает.

— О, каких миллионах ты говоришь?! — насмешливо воскликнул Дэниел. — Ты выбрасываешь одежду, успев показаться в ней лишь раз, ты арендуешь квартиры и забываешь, где они находятся. Ты знаешь, что такое почтовый индекс или ставка налога? Миллионы! Откуда мы возьмем миллионы? Укради себе еще один “Мазерати” и ради Бога успокойся на этом!

— Дэниел, в твоем лице Луи сделал мне чудесный подарок, — нежно произнес Арман. — Что бы я без тебя делал? Ты все понимаешь не так, как надо. — Выражение его огромных глаз было по-детски невинным. — Я хочу быть в самом центре событий, как тогда, в Париже, в Театре вампиров. Конечно, ты помнишь об этом. Я хочу быть язвой в самой сердцевине мира.

Далее события развивались с такой скоростью, что у Дэниела голова пошла кругом.

Все началось с сокровищ, найденных под водой неподалеку от Ямайки. Арман нанял судно, чтобы показать Дэниелу, где следует проводить операцию по подъему. Через несколько дней был обнаружен затонувший испанский галеон, нагруженный золотыми слитками и драгоценными камнями. За ним последовала археологическая находка бесценных статуэток ольмеков. Вскоре одно за другим были точно указаны места гибели еще двух кораблей. На дешевом участке земли в Южной Америке открыли давно заброшенную шахту, в которой было полно изумрудов.

Они купили особняк во Флориде, яхты, катера и небольшой, но изысканно оборудованный реактивный самолет.

Теперь они должны были по любому поводу наряжаться, как принцы. Арман лично наблюдал за тем, как с Дэниела снимают мерки для шитья на заказ рубашек, костюмов, ботинок. Он выбирал ткани для бессчетного числа спортивных курток, брюк, халатов, шелковых фуляров. Конечно, для холодной погоды Дэниелу потребуются плащи с подкладкой из норки, а для Монте-Карло — смокинги и драгоценные запонки, и даже длинный черный замшевый плащ, в котором Дэниел с его “ростом двадцатого века” чувствовал себя вполне комфортно.

На закате, когда Дэниел просыпался, одежда для него была уже приготовлена. И Боже упаси заменить хоть одну мелочь, будь то льняной носовой платок или черные шелковые носки. ужин накрывали в огромной столовой, окна которой выходили на пруд. Арман уже сидел за письменным столом в смежном кабинете. У него всегда была работа: изучить новые карты, приобрести новые ценности.

— Но как тебе это удается? — требовательно спрашивал Дэниел, наблюдая, как Арман делает пометки и пишет указания относительно новых приобретений.

— Если умеешь читать мысли людей, можешь получить все, что захочешь, — терпеливо объяснял Арман. Ах, этот тихий рассудительный голос, открытое и почти доверчивое мальчишеское лицо, каштановые волосы, небрежно соскальзывающие на глаза, тело, наводящее на мысли о человеческой чистоте и непринужденности.

— Дай мне то, что я хочу, — требовал Дэниел.

— Я даю тебе все, о чем ты только можешь попросить.

— Да, но не то, о чем я уже просил, не то, что мне нужно!

— Оставайся среди живых, Дэниел. — Тихий шепот, похожий на поцелуй. — Позволь сказать тебе от чистого сердца, что жизнь лучше смерти.

— Я не хочу оставаться среди живых, Арман, я хочу жить вечно, и тогда я сам скажу тебе, действительно ли жизнь лучше смерти.

Дело в том, что богатство сводило его с ума, заставляло как никогда остро ощущать собственную смертность. Плавая вместе с Арманом под парусом в теплых водах Гольфстрима, любуясь россыпью звезд в ночном небе, он сгорал от желания обладать ими вечно. С ненавистью и в то же время с любовью он наблюдал, как легко управляет судном Арман. Неужели Арман действительно позволит ему умереть?

Игра в обогащение продолжалась.

Пикассо, Дега, Ван Гог — это лишь несколько из похищенных картин, найденных Арманом и без каких-либо объяснений переданных им Дэниелу для перепродажи или получения вознаграждения. Конечно, последние владельцы картин не осмеливались заявить о себе, если они вообще оставались в живых после безмолвных ночных визитов, нанесенных Арманом в святилища, где хранились краденые сокровища. Иногда невозможно было даже установить, кому принадлежала та или иная работа. На аукционах они приносили миллионы. Но ему и этого было мало.

Он приносил Дэниелу жемчуг, изумруды, бриллиантовые тиары. Не стоит волноваться о том, что они краденые, никто не заявит на них права. А у жестоких торговцев наркотиками, промышлявших на побережье Майами, Арман похищал все, что под руку попадалось, — оружие, чемоданы с деньгами и даже их суда

Дэниел наблюдал, как секретари пересчитывали и упаковывали пачки зеленых банкнот, чтобы перевести на закодированные счета в европейских банках.

Дэниел часто видел, как Арман в одиночестве отправляется на охоту в теплые южные воды: юноша с развевающимися на ветру длинными волосами, одетый в мягкую черную шелковую рубашку и черные брюки, с легкостью управлял юрким катером без огней. Смертоносный противник. Где-то очень далеко, вне пределов видимости с суши, он находит своих контрабандистов и наносит удар — одинокий пират, смерть. Когда его жертвы погружаются в бездну и в лунном свете пред ними на миг возникает тот, кто стал причиной их гибели, встают ли у них волосы дыбом? Этот мальчик! А они-то считали злодеями себя!..

— Ты позволишь мне сопровождать тебя? Позволишь увидеть, как ты это делаешь?

— Нет.

Наконец достаточный капитал был накоплен; Арман счел себя готовым к настоящим действиям.

Он приказал Дэниелу совершать покупки без колебаний и консультаций: флот круизных пароходов, сеть ресторанов и отелей. В их распоряжении были теперь четыре частных самолета. У Армана появилось восемь телефонов.

И тогда пришло время воплощения в жизнь последней мечты. Остров Ночи, персональное творение Армана с пятью ослепительно сияющими стеклянными этажами театров, ресторанов и магазинов. Он выбирал архитекторов и рисовал для них эскизы. Он представил им бесконечные списки требовавшихся ему материалов, тканей, скульптур для фонтанов, даже цветов и деревьев в горшках.

Смотрите! Перед вами остров Ночи. От заката до рассвета его заполняли толпы туристов, прибывавших сюда из Майами на бесчисленном множестве катеров и яхт. В холлах и танцевальных залах непрерывно звучала музыка. Стеклянные лифты не переставая возносились к небесам. В окружении росших по берегам влажных хрупких цветов сверкали пруды, ручьи и водопады.

На острове Ночи можно было купить все, что угодно: бриллианты, кока-колу, книги, пианино, попугаев, авторские модели одежды от лучших дизайнеров, фарфоровых кукол. Вас ожидали изысканные блюда любой кухни мира. В кинотеатрах каждую ночь демонстрировались пять фильмов. Здесь было все: английский твид и испанская кожа, индийский шелк, китайские ковры, серебро установленной пробы, мороженое в рожках, сахарная вата, костяной фарфор и итальянская обувь.

Можно было жить по соседству со всем этим, в тайной роскоши, то появляясь среди всеобщей суеты, то исчезая снова, когда вам того хотелось.

— Все это твое, Дэниел, — говорил Арман, медленно проходя по просторным, наполненным воздухом помещениям их собственной “Виллы Мистерий”, занимавшей три этажа и имевшей к тому же подвалы, доступ в которые был Дэниелу воспрещен; из окон открывался вид на далекое ночное зарево Майами и проносящиеся высоко в небе облака.

Мастерски выполненное сочетание старого и нового вызывало восхищение. Двери лифта бесшумно открываются, и вы оказываетесь в больших прямоугольных комнатах, заполненных средневековыми гобеленами и антикварными люстрами; и в каждой комнате стоит гигантских размеров телевизор. Стены апартаментов Дэниела украшали картины эпохи Ренессанса, а паркет был покрыт персидскими коврами. В кабинете, где на полу лежал белоснежный ковер, а все свободное пространство было заставлено компьютерами, переговорными устройствами и сияющими мониторами, Армана окружали произведения лучших мастеров венецианской школы Книги, журналы и газеты поступали сюда из всех уголков мира.

— Это твой дом, Дэниел.

Так оно и было, и, надо признаться, Дэниел полюбил его, но еще больше он полюбил свободу, власть и роскошь, окружавшие его повсюду, куда бы он ни направился.

По ночам они с Арманом забирались в глубину джунглей Центральной Америки, чтобы увидеть то, что осталось от поселений племени майя, или поднимались по склонам Аннапурны, чтобы при лунном свете полюбоваться вздымающейся вдали вершиной. Они пробирались сквозь толпы людей в центре Токио, бродили по улицам Банкгока и Каира, Дамаска и Лимы, Рио и Катманду. Днем Дэниел наслаждался комфортом в лучших отелях, а ночью бесстрашно отправлялся на прогулку вместе с Арманом.

Время от времени, однако, иллюзия цивилизованной жизни рушилась в прах. Иногда, в каком-нибудь отдаленном месте, Арман вдруг ощущал присутствие других бессмертных. Это его беспокоило, хотя он объяснял, что Дэниел находится под его защитой. Дэниел должен всегда оставаться рядом с ним.

— Сделай меня таким же, как ты, и повода для беспокойства не будет.

— Ты сам не понимаешь, что говоришь, — ответил Арман. — Сейчас ты — один из миллиарда безликих смертных. Став одним из нас, ты превратишься свечу, горящую в темноте.

Дэниел не желал с этим смириться.

— Они тебя немедленно обнаружат, — продолжал Арман. Он рассердился, но вовсе не на Дэниела. Дело в том, что он вообще терпеть не мог любые разговоры о бессмертных. — Разве ты не знаешь, что старые без колебаний уничтожают молодых? — спросил он. — Неужели твой любимый Луи не рассказал тебе об этом? Да и сам я делаю то же: где бы мы ни жили, я очищаю территорию от молодых, от этого сброда. Но и меня нельзя считать непобедимым. — Он помолчал, как бы раздумывая, стоит ли продолжать, затем заговорил снова: — Я похож на крадущегося по лесу зверя. У меня есть враги, которые старше и сильнее и которые, я уверен, без колебаний уничтожат меня, если это будет в их интересах.

— Старше, чем ты? Но я всегда считал самым старым тебя, — удивленно заметил Дэниел. Прошло уже несколько лет, с тех пор как они обсуждали “Интервью с вампиром”. Да и, по правде говоря, они никогда не вдавались в детали.

— Конечно же, я не самый старый, — ответил Арман. Чувствовалось, что ему слегка не по себе. — Просто твоему другу Луи не посчастливилось отыскать тех, кто постарше. Есть и другие. Мне неизвестны их имена, я редко, вюку их лица. Но иногда я их чувствую. Можно сказать, что мы чувствуем друг друга. И посылаем беззвучные, но мощные сигналы: “Держись от меня подальше”.

На следующую ночь он подарил Дэниелу медальон, или, как он его называл, амулет. Сначала он поцеловал его и потер в ладонях, словно хотел согреть. Зрелище такого ритуала вызывало странные ощущения. Но еще более странно выглядел сам медальон с выгравированной на нем буквой “А” и миниатюрным флакончиком с кровью Армана внутри.

— Вот, возьми. Как только они к тебе приблизятся, открой замок. И немедленно разбей флакон. Тогда они почувствуют ту силу, которая тебя защищает. Они не посмеют...

— Ну да, ты позволишь им убить меня. Ты знаешь, что позволишь, — холодно возразил Дэниел. — Дай мне силу, чтобы я смог защитить себя сам.

Но с тех пор он постоянно носил амулет. Под ярким светом лампы он внимательно рассмотрел букву “А” и замысловато выгравированные по всей поверхности амулета миниатюрные рисунки и обнаружил, что на них изображены люди, но все они представлены в искаженном виде: одни искалечены, другие извиваются в агонии, третьи мертвы. Поистине кошмарный подарок. Он спрятал цепочку с медальоном под рубашку — холодное прикосновение к обнаженной коже заставило его вздрогнуть, но там амулет останется скрытым от посторонних глаз.

Дэниелу так и не довелось повстречаться с другими сверхъестественными созданиями или почувствовать их присутствие. В его воспоминаниях Луи остался чем-то вроде галлюцинации, лихорадочного видения. Арман представлялся Дэниелу единственным оракулом, безжалостным и в то же время любящим демоническим богом

Мучительная горечь в его душе все возрастала. Жизнь с Арманом воспламеняла его и сводила с ума. Уже много лет Дэниел не вспоминал ни о семье, ни о прежних друзьях. Родственники его — он был уверен — регулярно получали чеки, но этим все и ограничивалось.

Ты никогда не умрешь, но каждую ночь наблюдаешь, как умираю я!

Отвратительные, чудовищные ссоры... В конце концов Арман взрывался и глаза его стекленели от безмолвной ярости, потом он тихо, но безудержно плакал, словно давно забытое чувство, способное разорвать на части его душу, вернулось вновь.

— Я не стану это делать, я не могу. Попроси лучше убить тебя, для меня это гораздо проще. Как ты не можешь понять, что сам не знаешь, о чем просишь?! Опять то же проклятое заблуждение! Неужели до тебя все еще не дошло, что любой из нас отказался бы от всего ради возможности прожить одну человеческую жизнь?!

— Оказаться от бессмертия, чтобы прожить одну жизнь? Я тебе не верю. Ты впервые лжешь мне столь откровенно.

— Да как ты смеешь!

— Не бей меня! Ты же можешь меня убить. Ты очень сильный.

— Я бы от всего отказался. Если бы не был таким трусом, когда доходит до дела, если бы после пятисот лет жажды и страстей я по-прежнему до мозга костей не боялся смерти.

— Нет, не отказался бы. И страх здесь ни при чем. Вспомни только, что представляла собой одна человеческая жизнь в те времена, когда ты родился. Потерять все это? Будущее, где ты получишь власть и роскошь, о которых не мог мечтать даже Чингисхан! Оставим в стороне чудеса техники. Разве ты захотел бы остаться в неведении о судьбах мира? Ах, только не говори, что согласился бы на это.

Словесных примирений после таких ссор никогда не было. Все завершалось объятиями, поцелуем... кровь обжигала его, словно жалила, над ним огромной сетью раскидывался покров видений... и голод! “Я люблю тебя! Дай мне еще. Еще! Мне никогда не будет достаточно”.

Все было бесполезно.

Что принесли такие вливания его телу и душе? То, что он теперь во всех подробностях может рассмотреть падение листа с ветки? Арман не собирается дарить ему бессмертие!

Арман видел, как время от времени Дэниел уходит, чтобы с головой окунуться в таящую множество опасностей повседневную жизнь; он предпочитал рисковать таким образом, но не делать то, что от него требовали. Дэниел ничего не мог сделать, он ничего не мог дать.

Так начались его странствия и побеги, но Арман не следовал за ним. Каждый раз Арман ждал, когда Дэниел начнет проситься обратно. Или же окажется вне пределов досягаемости, на грани смерти. Тогда, и только тогда, Арман привозил его домой.

На широкий тротуар Мичиган-авеню упали капли дождя. Книжный магазин опустел, свет погас. Где-то часы пробили девять. Он стоял, прислонясь к стеклу, и смотрел на проносящиеся мимо машины. Идти некуда. Выпить каплю крови в медальоне? Почему бы и нет?

Лестат в Калифорнии; он, наверное, уже вышел на охоту и преследует свою жертву. А зал готовят к концерту. Смертные рабочие устанавливают световую аппаратуру, микрофоны, места для публики, не подозревая о секретных приказах, которые были отданы, о зловещих зрителях, чье присутствие в огромной, равнодушной и истеричной людской толпе останется до поры до времени незамеченным. А что, если Дэниел допустил чудовищную ошибку? Вполне возможно, что Арман уже там!

То, что поначалу казалось невероятным, постепенно переросло в уверенность. Почему Дэниел не подумал об этом раньше?

Конечно же, Арман уехал! Если в сочинении Лестата содержится хоть крупица правды, Арман ответит на приглашение, захочет увидеть все своими глазами и, возможно, найти тех, кого потерял много веков назад и кто теперь откликнулся на зов Лестата.

И какое дело будет ему до смертного любовника, человеческого существа, служившего ему последние десять лет не более чем игрушкой? Конечно, Арман уехал без него. И помощи на этот раз ждать не приходится.

Он замерз и чувствовал себя ничтожным, жалким и совершенно одиноким. Предзнаменования не имеют никакого значения — явившийся ему сон о близнецах умчался прочь, оставив его наедине с дурными предчувствиями. Такого рода события пролетали над его головой, как огромные черные крылья, после взмаха которых он ощущал лишь дуновение равнодушного ветра. Арман без него отправился навстречу судьбе, но Дэниелу не дано постичь ее в полной мере.

Ужас и грусть переполняли Дэниела. Выхода нет. Беспокойство, вызванное сном, смешалось с тупым тошнотворным страхом. Он дошел до ручки. Что ему теперь делать? Он устало представил себе, как перед ним закрывается остров Ночи. Он увидел окруженную белыми стенами виллу, возвышающуюся над морем, — до нее не добраться. Он представил, что у него нет ни прошлого, ни будущего. Единственный выход для него — смерть: ничего другого в конце концов не осталось.

Он сделал несколько шагов. Руки занемели. Свитер промок от дождя. Ему захотелось лечь прямо на тротуар и позволить близнецам появиться вновь. На память пришли выражения Лестата. Момент перерождения он называл Обрядом Тьмы. А мир, способный принять в свои объятия столь утонченных монстров, ассоциировался в его сознании с Садом Зла.

“Позвольте мне оставаться всего лишь любовником в Саду Зла, но быть рядом с вами, и свет, ушедший из моей жизни, вернется вновь — яркой вспышкой великолепия и гордости. Лишившись своей смертной плоти, я перейду в вечность. Я стану одним из вас”.

Головокружение... Кажется, он чуть не упал. Кто-то с ним разговаривает, кто-то спрашивает, все ли у него в порядке. Нет, конечно. Как может он быть в порядке?

На плечо ему вдруг легла чья-то рука.

“Дэниел”.

Он поднял голову.

У самого края тротуара стоял Арман.

Поначалу он даже глазам своим не поверил — ведь он так сильно этого хотел; но оказалась, что зрение его не обманывает. Там действительно стоял Арман. Окруженный аурой всегда, казалось, сопровождавшего его неземного спокойствия, он молча всматривался в Дэниела; несмотря на слабый налет неестественной бледности, было заметно, как пылает его лицо. Каким обычным он выглядел, если красота вообще бывает обычной. И каким невероятно отстраненным от окружающих его материальных вещей, от своей помятой белой куртки и брюк. За его спиной, словно еще одно видение, маячил в ожидании массивный серый “Роллс-Ройс”, с серебристой крыши которого сбегали струйки дождя.

“Ну же, Дэниел. На этот раз ты задал мне трудную задачу. Очень трудную”.

Почему столь настойчиво звучит его приказ, если рука, потянувшая его вперед, и без того сильна? Как редко Арман сердился по-настоящему! И как Дэниел любил его в гневе! Ноги вдруг перестали его держать. Он почувствовал, что его поднимают. Потом под ним простерся мягкий бархат заднего сиденья. Он упал головой на руки и закрыл глаза.

Но Арман ласково усадил его прямо и обнял. Восхитительно мягко качнувшись, машина тронулась с места. Какое это блаженство вновь спать в объятиях Армана! Но ведь он должен рассказать ему так много — о сне, о книге.

— Неужели ты думаешь, что я не знаю? — прошептал Арман. Глаза его излучали непонятно откуда взявшийся странный свет. Во взгляде появилась какая-то новая мягкость, а от прежней сдержанности не осталось следа. Арман взял бокал с бренди и вложил его в руку Дэниела.

— А ты убегаешь от меня, — сказал он, — из Стокгольма, Эдинбурга, Парижа. За кого ты меня принимаешь, заставляя с такой скоростью следовать за тобой повсюду? Да еще и перед лицом такой опасности...

Он внезапно коснулся губами лица Дэниела.

“Ну вот, это уже лучше, целоваться мне нравится. И прижиматься к мертвецам всем телом тоже. Держи меня крепче. — Он уткнулся лицом в шею Армана. — Твоя кровь...”

— Не сейчас, любовь моя. — Арман отстранил Дэниела от себя и прижал пальцы к его губам. Его обычно тихий, бесстрастный голос был на удивление эмоциональным. — Послушай меня. Нас уничтожают по всему миру.

Уничтожают?.. Это слово вызвало панику в его душе, А тело, несмотря на беспредельную усталость, резко напряглось. Он попытался сосредоточить все свое внимание на Армане, но перед глазами вновь возникли рыжеволосые близнецы, солдаты, обугленное тело матери, падающее в пыль... Но в чем смысл всего этого? Какова связь? Почему?..

— Не могу объяснить, — ответил Арман, имея в виду сон, поскольку он являлся и к нему тоже. Он поднес бренди к губам Дэниела.

О, как тепло. Если бы он не держал себя в руках, то непременно потерял бы сознание. В маленьком обитом бархатом салоне они были вдвоем и теперь молча неслись по пустому шоссе прочь от Чикаго, а дождь заливал стекла. Ах, как прекрасен этот серебряный дождь. Губы Армана дрогнули, как будто он намеревался что-то сказать, и вдруг застыли; он отвернулся, словно прислушиваясь к привлекшим его внимание далеким звукам музыки.

“Я с тобой, и я в безопасности”.

— Нет, Дэниел, не в безопасности, — ответил он. — Возможно, ни на одну ночь, ни даже на один час.

Дэниел попытался осмыслить сказанное и сформулировать вопрос, но он слишком ослаб, его клонило в сон. В машине было так уютно, ее мягкий ход действовал так успокаивающе. И близнецы... Прекрасные рыжеволосые сестры хотели вернуться к нему! На долю секунды веки его сомкнулись, и он упал на плечо Армана, чувствуя на своей спине его руку.

— Что мне с тобой делать, любовь моя? Особенно сейчас, когда я сам так испуган, — словно издалека донесся до него голос Армана.

Снова темнота... Он пытался сосредоточиться на вкусе бренди, на прикосновении руки Армана, но сон уже завладел его сознанием.

Близнецы брели по пустыне; солнце стояло высоко в небе. Его лучи обжигали их белые руки и лица. Их губы распухли и потрескались от жажды. Платья запачканы кровью.

— Сделайте так, чтобы пошел дождь, — прошептал вслух Дэниел. — Это в ваших силах, сделайте так, чтобы пошел дождь.

Одна из сестер упала на колени, вторая опустилась рядом и обхватила ее руками. Рыжие волосы смешались с рыжими волосами.

И вновь откуда-то издалека послышался голос Армана. Он говорил, что они слишком углубились в пустыню. Даже их духи не могут вызвать дождь в таком месте.

Но почему? Разве духам не все под силу?

Он почувствовал еще один поцелуй Армана.

Близнецы вошли в проход между невысокими горами. Но тени не было, так как солнце стояло прямо над головой, а каменистые склоны слишком коварны, и взбираться по ним опасно. Они все продолжают идти. Неужели никто не в силах им помочь? Через каждые несколько шагов они спотыкаются и падают. До раскаленных камней нельзя даже дотронуться. В конце концов одна из них падает лицом в песок, а вторая накрывает ее своим телом и пытается защитить от солнца завесой волос.

О, только бы наступил вечер и подул прохладный ветер.

Вдруг та, которая пыталась защитить сестру, смотрит вверх. Какое-то движение на скалах. И вновь — тишина. Падает камень, и эхо отчетливо доносит характерный тихий шорох. Дэниел видит появившихся на скалах людей — типичных темнокожих жителей пустыни в тяжелых белых одеждах.

Завидев приближающихся мужчин, близнецы одновременно поднимаются на колени. Мужчины предлагают им воду. Они брызгают на близнецов холодной водой. Близнецов переполняет радость, и они принимаются истерически смеяться и что-то говорят, но люди их не понимают. Красноречивыми жестами одна из сестер указывает на живот другой и, сложив руки, изображает общепринятые движения, как будто укачивает ребенка. Так вот оно что. Мужчины поднимают беременную женщину. И все вместе они направляются к оазису, вокруг которого разбиты палатки.

И вот наконец при свете костра, горящего рядом с палаткой, близнецы засыпают; среди бедуинов, этого народа пустыни, они чувствуют себя в безопасности. Неужели бедуины действительно столь древний народ, что их история насчитывает многие тысячелетия? На рассвете одна из сестер — та, что не носит в себе ребенка, — встает и направляется к оливковым деревьям, в то время как другая пристально следит за ней взглядом... Она поднимает руки, и поначалу кажется, что она всего лишь приветствует солнце. Остальные уже проснулись и подходят поближе, чтобы посмотреть. А потом поднимается ветер и начинает нежно теребить ветви оливковых деревьев. И наконец, с неба падают первые капли дождя, ласкового, легкого дождя.

Он открыл глаза...

И увидел, что находится в салоне самолета.

Маленькую спальню он узнал сразу же — по белым пластиковым стенам и умиротворяюще спокойному тускло-желтому свету. Здесь кругом сплошная синтетика, все сияет и блестит, как отполированные кости доисторических животных. Неужели круг замкнулся? Технология возродила пристанище Ионы во чреве китовом.

У кровати, где он лежал, не было ни изголовья, ни спинки, ни ножек, ни даже каркаса. Кто-то вымыл ему руки и лицо. Он был чисто выбрит. И чувствовал себя просто великолепно. Грохот моторов превратился во всеобъемлющую тишину, в дыхание рассекающего волны кита. Поэтому он смог более отчетливо рассмотреть окружавшие его предметы. Графин. Бурбон. Как хочется бурбона. Но он не в силах двигаться — слишком измотан. И что-то не так, что-то... Он поднял руку и ощупал шею. Амулет пропал! Но это неважно. Он с Арманом.

Арман сидел за столиком рядом с окном — китовым глазом, чье белое пластиковое веко было опущено до упора. Он подстригся. Он был одет в прекрасно сшитый, изящный костюм из черной шерстяной ткани и вновь походил на подготовленного к похоронной церемонии покойника, а блестящие черные ботинки дополняли картину. Мрачное зрелище. Самое время прочесть двадцать третий псалом.

— Ты умираешь, — мягко сказал Арман.

— И пусть бродил я по долине смерти... и так далее, — прошептал Дэниел. В горле у него пересохло. Голова раскалывалась от боли. Стоит ли говорить, о чем он сейчас думает? Все уже давным-давно сказано.

Арман вновь заговорил, теперь уже на языке безмолвия — словно в мозг Дэниела проникал лазерный луч.

“Стоит ли вдаваться в подробности? Ты весишь не больше ста тридцати фунтов. Алкоголь разъедает внутренности. Ты наполовину безумен. Практически ничто в мире не доставляет тебе радости”.

— За исключением бесед с тобой. Так приятно слушать все, что ты говоришь.

“Но будет еще хуже, если ты перестанешь встречаться со мной. Ты и пяти дней не протянешь, если будешь продолжать в том же духе”.

“Невыносимо даже думать об этом. Но почему же тогда я убегал от тебя?”

Ответа не последовало.

Каким отчетливым кажется все вокруг! Он не только слышал рев моторов, но и странным образом ощущал движение самолета — нескончаемые неровные, волнообразные толчки, как если бы он несся не по воздуху, а по ухабистой дороге, по ямам и пригоркам, и время от времени взбирался в гору. Кит на своем пути китовом, как сказал бы Беовульф.

Волосы Армана были аккуратно зачесаны набок. На запястье сверкали золотые часы, одно из тех выдающихся достижений техники, которые он обожает. Можно себе представить, как весь день сияют в гробу эти цифры! Его черный пиджак с узкими лацканами выглядел несколько старомодно, а жилет был, кажется, сшит из черного шелка. Но его лицо... да, он отменно насытился. Весьма отменно.

“Ты помнишь что-нибудь из того, что я рассказывал тебе раньше?”

— Да, — ответил Дэниел. Но на самом деле с памятью у него было совсем плохо. Потом внезапно нахлынуло гнетущее воспоминание: “Что-то о повсеместном уничтожении. Но я же умираю. Они умирают. И я умираю тоже. Но прежде, чем это случилось, они успели обрести бессмертие; я же просто оставался живым. Видишь? Я помню. А теперь я бы выпил бурбона”.

“И ты уверен, что я ничего не могу сделать, чтобы пробудить в тебе желание жить?”

— Только не начинай опять этот разговор! Еще одно слово, и я выпрыгну из самолета

“В таком случае будешь ты слушать меня наконец? По-настоящему слушать?”

— А что еще мне остается? Если ты хочешь, чтобы я, мне некуда деться от твоего голоса; он как встроенный микрофон у меня в голове. Что я вижу? Слезы? Ты собираешься меня оплакивать?

На секунду он показался таким юным. Что за обман зрения!

— Будь ты проклят, Дэниел! — эти слова он произнес вслух, и Дэниел их услышал.

По телу Дэниела пробежал холодок. Как страшно видеть, его страдания! Дэниел промолчал.

— Тебе прекрасно известно, что такие, как мы, не имеют права на существование, — сказал Арман. Чтобы осознать это, совсем не обязательно читать книгу Лестата. Любой из нас скажет тебе, что это было отвратительное, демоническое слияние...

— Значит, Лестат написал правду?! О демоне, вселившемся в Мать и Отца в Древнем Египте. Ну хорошо, пусть будет о духе. Демонами их называли в те времена.

— Правда это или нет, теперь уже не важно. Не имеет значения, с чего все началось. А вот что действительно имеет значение, так это реальная возможность близкого конца.

Его охватывает паника, возвращается атмосфера сна, слышатся пронзительные крики близнецов.

— Послушай меня, — терпеливо заговорил Арман, отвлекая его внимание от двух женщин. — Лестат разбудил что-то — или кого-то...

— Акашу... Энкила.

— Возможно. Вполне вероятно, что не одного и не двух. Точно никто не знает. До нас слабо доносится предупреждение об опасности, но, похоже, никто не знает, когда именно ее ждать. Известно одно: нас ищут и уничтожают, дома общин и места встреч ни с того ни с сего вспыхивают и сгорают дотла.

— Я слышал предупреждение об опасности, — прошептал Дэниел. — Иногда посреди ночи, очень отчетливо, а иногда — как эхо. — Перед ним вновь возникли образы близнецов. Это непременно должно быть связано с близнецами. — Но откуда тебе все это известно — про дома общин, про...

— Хватит испытывать мое терпение, Дэниел. У нас мало времени. Я знаю об этом. Знают и другие. Все происходит примерно так, как электрический ток распространяется по проводам огромной разветвленной сети.

— Да, наверное, так. Каждый раз, когда Дэниел чувствовал на своих губах вкус крови, перед ним на миг возникала сверкающая смесь информации, знания, неясных видений... Значит, это было правдой. Начало “сети” положили Отец и Мать, когда...

— Когда-то, много лет назад, — прервал его размышления Арман, — все это не имело бы для меня никакого значения.

— Что ты имеешь в виду?

— Но сейчас я не хочу, чтобы все вот так закончилось. Но и продолжать свое существование не хочу, если ты... — Он слегка изменился в лице. Во взгляде мелькнуло легкое удивление. — Я не хочу, чтобы ты умер.

Дэниел промолчал.

В наступившей тишине было что-то жуткое. Даже несмотря на то, что самолет плавно скользил в воздушных потоках и Арман, такой сдержанный, такой терпеливый, оставался рядом. Смысл сказанного им противоречил умиротворенно-спокойному тону его голоса.

— Я не боюсь, потому что ты здесь, — неожиданно сказал Дэниел.

— В таком случае ты глупец. Но во всем этом есть еще один таинственный момент.

— Какой?

— Лестат по-прежнему существует. Он воплощает в жизнь свои планы. И все, кто его окружает, тоже целы и невредимы.

— Но как ты можешь быть уверен?

Короткий бархатный смешок.

— Ну вот, опять ты за свое. Человеческое начало в тебе непреодолимо. Ты меня либо переоцениваешь, либо недооцениваешь. И очень редко попадаешь в точку.

— Мои возможности ограничены. Клетки моего тела подвержены изнашиванию, процессу, известному как старение, и...

— Сейчас все они в Сан-Франциско. Они заполнили задние помещения кабачка “Дочь Дракулы”. Возможно, я знаю об этом, потому что это известно остальным и чей-то могущественный разум выхватывает из чужих мыслей образы и невольно или намеренно передает их дальше Вероятно, один свидетель передает образ увиденного сразу нескольким другим. Точно сказать не могу. Мысли, чувства, голоса — они возникают, и все. Они блуждают по сети, по ее ответвлениям. Одни более отчетливы, другие окутаны туманом. Но время от времени предупреждение заглушает все остальное: “Опасность!” Такое впечатление, что в нашем мире на секунду вдруг наступает полная тишина. А потом другие голоса начинают звучать вновь.

— А Лестат? Где Лестат?

— Его видели, но лишь мельком. Никому не удается обнаружить его убежище. Он слишком умен, чтобы позволить им это. Но он их дразнит. Он носится по улицам Сан-Франциско в черном “Порше”. Возможно, он не в курсе всего, что происходит.

— Объясни.

— Способность к общению у всех разная. Умение слушать чужие мысли зачастую влечет за собой вероятность того, что услышат и тебя. Лестат скрывает свое присутствие. Его разум может быть полностью закрыт.

— А близнецы? Две женщины из сна, кто они?

— Не знаю. Их видят далеко не все. Но многие знают о них, и, судя по всему, все их боятся, и все убеждены в том, что каким-то образом вина лежит на Лестате. Во всем, что происходит, виноват именно Лестат.

— Он поистине дьявол среди дьяволов, — тихо засмеялся Дэниел.

Арман одобрил шутку, едва заметно кивнув. И даже улыбнулся.

Тишина. Рев мотора.

— Ты понимаешь, что я имею в виду? На нас нападают повсюду, но только не здесь.

— Потому что здесь Лестат.

— Вот именно. Но существо, которое нас уничтожает передвигается беспорядочно. Создается впечатление, что ему необходимо находиться радом с тем, кто будет уничтожен. Возможно, оно ждет концерта, чтобы завершить начатое.

— Тебе оно не может причинить вред. Иначе оно давно уже...

И вновь в ответ иронический смешок, едва слышный. Телепатический смех?

— Я, как всегда, тронут твоей верой, но сейчас не время для восхвалений. Это существо не всемогуще. Скорость его перемещений тоже имеет свои пределы. Ты должен понять, почему я сделал именно такой выбор. Мы едем к нему, потому что другого безопасного места просто не существует. Это существо обнаружило и сожгло дотла даже бродяг в самых отдаленных местах...

— И еще потому, что ты хочешь быть рядом с Лестатом.

Молчание.

— Ты же не станешь это отрицать. Тебе необходимо его увидеть. Ты хочешь быть там на случай, если вдруг ему понадобишься. Если начнется война...

Ответа не последовало.

— И если причиной всему Лестат, то, может быть, он сумеет это остановить.

Арман по-прежнему молчал. Он выглядел очень смущенным.

— Все гораздо проще, — произнес он наконец. — Я вынужден поехать.

Казалось, что самолет купается в звуковой пене. Дэниел перевел сонный взгляд на потолок, на движущийся свет.

Наконец-то увидеть Лестата! Он вспомнил старый Дом Лестата в Новом Орлеане. И золотые часы, найденные под слоем пыли на полу. А теперь он возвращается в Сан-Франциско, туда, где все началось, возвращается к Лестату. Господи, как хочется бурбона! Почему бы Арману не дать ему выпить? Он так слаб. Они поедут на концерт, он увидит Лестата...

Но тут его вновь охватил ужас, внушенный снами о близнецах, и ужас этот становился все сильнее и сильнее...

— Не позволяй мне больше видеть их во сне, — неожиданно прошептал он.

Ему показалось, что Арман ответил “да”.

Внезапно Арман оказался рядом с кроватью и тенью навис над Дэниелом. Чрево кита сжалось до размеров светового пятна, окружавшего Армана.

— Посмотри на меня, любовь моя, — сказал он.

Кромешная тьма. И вдруг железные ворота распахнулись, и сад за ними залит потоком лунного света. Что это за место?

О, должно быть, это Италия, где теплый воздух ласкает вас в нежных объятиях и полная луна сияет над безбрежным морем деревьев и цветов. А там, дальше, на самом краю древнего города Помпеи — Вилла Мистерий.

— Но как мы сюда попали?! — Он повернулся к Арману, который стоял рядом с ним в очень странном наряде: на нем был старинного покроя бархатный костюм. Он вдруг замер, не в силах отвести взгляд от Армана, от его черной бархатной туники и обтягивающих ноги лосин, от длинных вьющихся каштановых волос.

— Ты же знаешь, что на самом деле нас здесь нет, — сказал Арман и, едва слышно ступая по старым серым камням, направился в глубину сада, к Вилле.

Но все было настоящим! Достаточно взглянуть на осыпающиеся кирпичные стены, на цветы, в изобилии растущие на длинных низких клумбах, на влажные следы, оставленные Арманом на тропинке. А звезды в небе? Это же звезды! Он потянулся к лимонному дереву и сорвал всего лишь один ароматный листок.

Арман обернулся и взял его за руку. От клумб исходил запах свежевскопанной земли.

“О, я готов здесь умереть!”

— Ты прав, — откликнулся Арман. — И ты действительно умрешь. Видишь ли, я никогда раньше этого не делал. Я говорил тебе, но ты не хотел верить. А теперь и Лестат сказал тебе об этом в своей книге. Я никогда этого не делал. Ему ты веришь?

— Конечно, я тебе поверил. Ты же объяснил, что все дело в данной тобой клятве. Но, Арман, позволь задать тебе вопрос: кому ты дал эту клятву?

Смех.

Их голоса разносились по всему саду. Ах, какие огромные здесь розы и хризантемы! Из двери Виллы Мистерий лился свет. Неужели оттуда доносятся звуки музыки? Подумать только, все развалины ярко освещены и на фоне раскаленной синевы ночного неба ослепительно сияют разноцветными огнями!

— Итак, ты вынуждаешь меня нарушить клятву. Ты получишь то, что, как тебе кажется, ты хочешь. Но сейчас получше рассмотри этот сад, потому что, как только я это сделаю, ты навсегда перестанешь слышать мои мысли и никогда больше не станешь свидетелем моих видений. Завеса безмолвия опустится навеки.

— Но разве ты не понимаешь, что мы станем братьями? — спросил Дэниел.

Арман стоял так близко, что губы их почти соприкасались. Смятые ими цветы — большие сонные желтые георгины и белоснежные гладиолусы — источали приятный дурманящий аромат. Они остановились под засыхающим деревом, увитым буйно разросшейся дикой глицинией. Нежнейшие цветы подрагивали на огромных, белых, как кость, лозах. С Виллы донеслись голоса. Что это? Там кто-то поет?

— Но где же мы сейчас на самом деле? — спросил Дэниел. — Скажи мне!

— Я уже сказал: это всего лишь видение. Но если ты хочешь дать ему имя, то я назову его вратами, разделяющими жизнь и смерть. Я сам проведу тебя через эти врата. Почему я это сделаю? Потому что я трус. И я люблю тебя слишком сильно, чтобы позволить тебе уйти.

Дэниел преисполнился радости и холодного торжества. Наконец-то! Настал его час! Он больше не будет чувствовать себя затерянным в страшном свободном падении времени. Он больше не принадлежит к бесчисленным миллионам тех, кто, утратив имя и способность видеть, обречен спать в безвестности под слоем сырой душистой земли, покрытой сломанными увядшими цветами.

— Я ничего тебе не обещаю. Как я могу обещать? Я уже объяснил, что ждет тебя впереди.

— Мне все равно. Я отправлюсь навстречу этому вместе с тобой.

Глаза Армана покраснели, взгляд их был утомленным и старческим. Словно тонкая материя ручной работы покрылась пылью и стала больше походить на призрачную Возможно, дух, желающий наконец стать самим собой, с легкостью проделывает такие фокусы.

— Не плачь! Это несправедливо, — сказал Дэниел. — Ведь наступает момент моего возрождения. Как же можешь ты плакать? Разве ты не понимаешь, что это значит? Неужели ты никогда не испытывал ничего подобного?

Он огляделся, пытаясь охватить весь зачарованный пейзаж целиком — далекую Виллу, холмистую землю вокруг... А потом он посмотрел вверх, и раскинувшиеся над ними небеса поразили его до глубины души. Никогда еще ему не приходилось видеть такое обилие звезд.

Подумать только, как будто само небо уходит все выше и выше, а звезд на нем так много и они такие яркие, что невозможно различить контуры созвездий. Никакой системы. Никакого смысла. Только восхитительное торжество чистой энергии и материи. Но потом он увидел Плеяды — любимое созвездие обреченных рыжеволосых близнецов из сна — и улыбнулся. Он увидел близнецов, стоящих на вершине горы, — они были счастливы. Он так обрадовался.

— Слово за тобой, любовь моя, — проговорил Арман.

— Прикажи — и я это сделаю. И в конце концов мы окажемся в аду вместе.

— Ну как ты не понимаешь, — сказал Дэниел, — так принимаются все человеческие решения. Неужели ты полагаешь, что мать заранее знает, какое будущее ждет ребенка, которого она носит во чреве? Бог ты мой, мы же потерянные создания, уверяю тебя. И что из того, что, подарив мне бессмертие, ты совершишь ошибку? Никакой ошибки быть не может. Может быть только отчаяние, но я получу бессмертие! Я хочу жить вечно, вместе с тобой.

Он открыл глаза и увидел потолок салона самолета, мягкий желтый свет отражающийся от обитых деревом стен… а потом опять оказался в саду, почувствовал благоухание цветов, едва не падающих со стеблей...

Они стояли под засохшим деревом, сплошь увитым пышно цветущими глициниями. Пурпурные воздушные соцветия ласково касались его лица восковыми лепестками. На память ему вдруг пришло нечто такое, о чем он знал когда-то давно и потом забыл: в языке какого-то древнего народа цветы и кровь обозначались одним и тем же словом. Внезапно он почувствовал, как ему в шею вонзились острые зубы.

Его сердце болезненно сжалось, словно кто-то очень сильный держал его в кулаке. Давление было чрезмерным. Но поверх плеча Армана он видел все, что происходит вокруг: ночные тени сгущались, звезды вырастали на глазах и стали такими же огромными, как эти влажные благоуханные цветы. Но что это? Они поднимаются в небо!

На долю секунды он увидел вампира Лестата за рулем мчащегося сквозь ночь блестящего черного автомобиля. Как сильно походил он сейчас на льва: развевающаяся на ветру грива волос, сверкающие безумством и весельем глаза”. Вот он обернулся и посмотрел на Дэниела, и из его горла вырвался низкий тихий смех.

Луи тоже был там. Он стоял у окна в комнате на Дивисадеро-стрит и словно чего-то ждал, а потом сказал: “Добро пожаловать, Дэниел, раз этому суждено было случиться”.

Но они не знали о сожженных домах общин! Они не знали о близнецах! И о предупреждениях об опасности!

На самом деле все они находились в одном из залов Виллы, и одетый в сюртук Луи облокотился о каминную доску. Там собрались все! Даже близнецы! “Слава Богу, вы пришли!” — воскликнул Дэниел. Он церемонно поцеловал Луи в одну щеку, потом — в другую. “Подумать только, у меня такая же бледная кожа!”

Сердце его вдруг обрело свободу, и легкие наполнились воздухом — от неожиданности он даже вскрикнул. И снова он очутился в саду. Вокруг расстилался травяной ковер, а кроны деревьев смыкались высоко над головой. “Не оставляй меня здесь, только не здесь, не на земле”.

— Пей, Дэниел, — по-латыни произнес священник, вливая ему в рот вино Святого причастия. Рыжеволосые близнецы взяли священные блюда — сердце, мозг. “В знак величайшего почтения к духу моей матери я принимаю в себя ее мозг и сердце...”

— Господи, ну дай же мне ее! — Он столкнул кубок на мраморный пол церкви — как неловко получилось! О Боже! Кровь!

Он сел и, крепко прижав к себе Армана, принялся вытягивать ее, глоток за глотком. В тесном объятии они упали на мягкое ложе из цветов. Он прижимался ртом к шее лежащего рядом Армана, и поток крови лился не останавливаясь.

“Добро пожаловать на Виллу Мистерий. — Луи коснулся его плеча. — Мы ждем”.

Близнецы обнимались и гладили друг друга по длинным вьющимся рыжим волосам.

Возле концертного зала вопили юнцы, потому что им не досталось билетов. Они разобьют лагерь на стоянке и останутся там до завтрашнего вечера.

— у нас есть билеты? — спросил он. — Арман, билеты!

“Опасность!” Лед. Предупреждение исходит от кого-то, попавшего в ледяную ловушку.

Его с силой ударило что-то. Он куда-то плыл.

— Спи, любовь моя.

— Я хочу вернуться в сад, на Виллу. — Он попытался открыть глаза. Живот сильно болел. Странная боль, кажущаяся такой далекой...

— Тебе известно, что он погребен подо льдом?

— Спи, — произнес в ответ Арман, укрывая его одеялом. — А когда проснешься, ты будешь таким же, как я. Мертвым.

Сан-Франциско. Он знал, что находится именно там, даже не успев открыть глаза. И этот кошмарный сон — он был рад от него избавиться — удушье, чернота, несущее его куда-то бурное и страшное морское течение! Но сон постепенно рассеивался. Сон, лишенный образов, — только шум воды, ощущение воды! Сон о невыразимом страхе. В нем он виделся себе женщиной, беспомощной, без языка, утратившей способность кричать.

Пусть он уйдет.

Ощущение ледяного воздуха на лице было каким-то необычным — он почти ощущал его белоснежно-свежий вкус. Конечно же, это Сан-Франциско. Холод сковал его тело, но внутри разливалась приятная теплота.

Бессмертный. Навсегда.

Он открыл глаза. Это Арман принес его сюда. Сквозь вязкую темноту сна до него доносились слова Армана, его приказание оставаться здесь. Арман говорил, что здесь он будет в безопасности.

Здесь.

Французские окна во всю ширину дальней стены были распахнуты настежь. А сама комната была именно такой, какие так любил Арман и какие с необычайной легкостью умел находить только он: пышно отделанная, хаотически загроможденная множеством вещей.

Достаточно взглянуть на развеваемые ветром кружевные занавеси на окнах. А как прекрасны сверкающие, завивающиеся белые перья обюсонского ковра! Он с трудом поднялся на ноги и вышел в открытую дверь.

За переплетающимися ветвями пышных крон монтеррейских кипарисов с жесткими листьями влажно сияло небо. А внизу на бархатно черном фоне светится арка “Золотых Ворот”. Над высокими башнями моста клубится туман, похожий на густой белый дым. Он налетает на пилоны и канаты, как будто норовит поглотить их навсегда, и вдруг исчезает бесследно, словно сжигаемый сверкающим потоком несущихся по мосту машин.

Поистине восхитительное зрелище дополняют виднеющиеся вдали очертания низких холмов с наброшенной на них мантией из теплых огней.

Бессмертный... навсегда.

Он провел рукой по волосам и почувствовал мягкое покалывание. Даже после того, как он убрал руку, слабое ощущение прикосновения пальцев осталось. Ветер нежно пощипывал кожу. Словно вдруг вспомнив что-то, он нащупал клыки. Какие они потрясающе длинные и острые.

Почувствовав чье-то легкое прикосновение, он резко обернулся и чуть не упал. Как все невообразимо изменилось! Он восстановил равновесие, но при виде Армана ему вдруг захотелось плакать. Несмотря на окружавшую его глубокую тень, темно-карие глаза Армана были наполнены трепещущим светом. А в выражении лица было столько любви! Осторожно протянув руку, он дотронулся до ресниц Армана. Еще ему очень хотелось погладить тонкие линии его губ. Поцелуй Армана привел его в трепет. Ни с чем не сравнимое ощущение прикосновения его прохладного шелковистого рта... поцелуй самого разума, электрическая чистота мысли!

— Войди в дом, ученик, — сказал Арман. — У нас осталось меньше часа.

— А остальные?..

Арман уезжал, чтобы выяснить нечто очень важное. Что именно? Происходят ужасные вещи, горят дома общин. Но ничто в этот момент не казалось более важным, чем ощущение внутреннего тепла и покалывания при каждом движении.

— С ними все в порядке, они продолжают строить планы, — ответил Арман. Он произнес эти слова вслух? Должно быть. Но голос был таким чистым! — Они напуганы повсеместным разрушением, но Сан-Франциско это не коснулось. Некоторые говорят, что это устроил Лестат, чтобы привлечь всех к себе. Другие — что это дело рук Мариуса, или даже близнецов. Или же Тех, Кого Следует Оберегать, которые наносят невероятно сильные удары, не покидая святилища.

Близнецы! Он почувствовал, как вокруг него снова смыкается темнота сна: тело женщины, лишенной языка… его вновь охватывает ужас. Но ведь теперь ему нечего бояться — ни снов, ни заговоров. Он — дитя Армана.

— Но все это может подождать, — ласково сказал Арман. — Ты должен пойти со мной и сделать все, как я скажу. Необходимо завершить начатое.

— Завершить? — Но ведь все уже закончилось. Он родился заново.

Арман увел его в дом, где не было ветра. В темноте ярко блестит латунная кровать, позолоченные драконы на фарфоровой вазе словно вдруг ожили. Сияющие клавиши огромного рояля напоминают ухмыляющийся рот. Как приятно дотронуться до них, пощупать слоновую кость, бархатные кисти, свисающие с абажура...

Музыка, откуда доносится музыка? Тихие, печальные звуки одинокой джазовой трубы. Приглушенная меланхоличная мелодия, звуки которой плавно перетекали один в другой, заставила его остановиться. Ему не хотелось двигаться. Хотелось сказать, что он понимает, что происходит, но он продолжал впитывать каждый отдельный звук.

Он стал благодарить за музыку, но его голос тоже почему-то звучал очень странно — он стал более резким и звонким. Странным было даже ощущение собственного языка во рту... А там, снаружи... он показал пальцем за окно, где проносящийся мимо террасы туман поглощал ночь...

Арман был терпелив с ним. Арман все понимал. Арман медленно провел его через затемненную комнату.

— Я люблю тебя, — сказал Дэниел.

— Ты уверен? — ответил Арман.

Он засмеялся.

Они вышли в длинный коридор с высокими потолками. В полумраке виднелись уходящие вниз ступени и отполированная балюстрада. Арман подтолкнул его вперед. Ему хотелось получше рассмотреть ковер под ногами — длинную цепь увитых лилиями медальонов, но Арман ввел его в ярко освещенную комнату.

От ослепительно яркого света, скользившего по низким кожаным диванам и креслам, у него перехватило дыхание. А какая на стене картина!

Как живо изображены на ней фигуры — бесформенные существа, созданные широкими густыми мазками ярко-желтой и красной краски. Все, что казалось живым, таковым и было — возможность вполне реальная. Нарисованные безрукие существа, купающиеся в ослепительных красках, обречены на вечную жизнь в этом облике. Способны ли они видеть нас своими крошечными, широко расставленными глазами? Или они видят лишь рай и ад своего собственного сияющего королевства?

Одна только мысль об этом способна была довести до слез, как могли заставить его разрыдаться тяжелые стоны трубы, — но он тем не менее не заплакал. До него вдруг донесся сильный соблазнительный аромат. Господи, что это? Казалось, тело его стало вдруг необычайно твердым. Неожиданно перед ним возникла юная девушка.

Она сидела в небольшом позолоченном кресле с прямой спинкой, скрестив лодыжки; бледное лицо обрамляла густая копна блестящих коричневых волос. Маленькая беглянка в рваных джинсах и запачканной рубашке.

Совершенный образчик, вплоть до веснушек на носу и засаленного рюкзака у ног. Но как прекрасна форма ее маленьких ручек! А ноги!.. И карие глаза!... Он тихо рассмеялся, но смех его был скорее безумным, чем веселым. Странно, но он звучал поистине зловеще. Дэниел вдруг осознал, что держит ее лицо в руках, а она смотрит прямо на него и улыбается, и на ее теплых щечках играет едва заметный алый румянец.

Так вот что это был за аромат — кровь! Его пальцы горели. Невероятно, но он ясно видит даже сосуды под кожей! И отчетливо слышит биение ее сердца. Оно становится все громче, и звук такой... такой влажный. Он попятился.

— Господи, да убери же ее отсюда! — вскричал он.

— Возьми ее, — прошептал Арман. — И сделай это немедленно.

5

ХАЙМАН, МОЙ ХАЙМАН

Никто не слушает.

Пой вольно и свободно,

пой только для себя –

как птица, что поет

не ради власти на земле иль в небе,

а ради счастья выйти за пределы

самой себя.

Пусть из ничего возникнет что-то.

Стэн Райс

“Техасская сюита”

До этой ночи, этой ужасной ночи, он любил подшучивать над собой: он не знает, кто он и откуда, но знает, что ему нравится. А ему нравилось многое из того, что его окружало: Цветочные лотки на углах, сияющие по вечерам молочно-белым светом огромные здания из стали и стекла, деревья и, конечно, трава под ногами. И купленные им вещи из блестящей пластмассы и металла, будь то игрушки, компьютеры, телефоны — неважно. Ему нравилось разбираться в них, осваивать, а потом сминать в крошечные разноцветные шарики, которыми можно жонглировать или вышвыривать их из окон, когда поблизости никого нет.

Ему нравились звуки рояля, кино и стихи, которые он находил в книгах.

Еще ему нравились автомобили, сжигавшие, подобно лампадам, добытую из-под земли нефть. И огромные реактивные самолеты, летавшие на основе тех же научных принципов выше облаков.

Каждый раз, когда над его головой пролетал самолет, он останавливался и прислушивался к доносящимся сверху людским разговорам и смеху.

Самым большим наслаждением для него было вождение машины. В течение одной ночи он мог промчаться в своем серебристом “Мерседесе” по гладким пустым дорогам от Рима до Флоренции и до Венеции. Ему также нравилось телевидение — крошечные пучки света и весь электронный процесс в целом. Как спокойно чувствовал он себя в обществе телевизора, наедине с огромным числом мастерски накрашенных лиц, дружески разговаривающих с ним со светящегося экрана.

Рок-н-ролл ему тоже нравился. Ему нравилась любая музыка. Ему нравилось, как Вампир Лестат поет “Реквием для маркизы”. Он не вслушивался в слова. Важнее была печальная мелодия и мрачный аккомпанемент барабанов и тарелок. У него возникало желание танцевать.

Ему нравились гигантские желтые машины, которые поздней ночью взрезали землю в больших городах, в то время как вокруг суетились люди в униформе; нравились двухэтажные лондонские автобусы и, конечно же, люди — умные и ловкие смертные.

Он любил прогуливаться вечерами по Дамаску, когда перед его глазами внезапно вспыхивали картины разрозненных воспоминаний о том, каким был этот город в древности. Он вновь видел на этих улицах римлян, греков, персов, египтян...

Ему нравились библиотеки, где в больших, глянцевых, приятно пахнущих книгах можно найти фотографии древних памятников. Он и сам фотографировал новые города, в которых бывал, и иногда накладывал на изображения те образы, которые по-прежнему присутствовали в его памяти. Например, на фотографии, сделанной в Риме, вместо современных жителей города в их тяжелой, грубой одежде он мог увидеть людей в туниках и сандалиях.

В общем, вокруг было множество вещей, достойных восхищения: скрипичная музыка Бартока, церковные певчие — девочки в белоснежных платьях, выходящие в полночь из храма после христианской мессы.

Конечно же, ему нравилась и кровь его жертв. Об этом и говорить не стоит. Кровь не имела отношения к его развлечениям. Смерть вовсе не казалась ему забавной. Он преследовал добычу молча и не желал с ней знакомиться. Достаточно было смертному просто заговорить с ним, как он тут же поворачивался и уходил. Неприлично, считал он, разговаривать с этими нежными, ласково смотрящими на вас созданиями, а потом торопливо поглощать их кровь, ломать им кости и слизывать мозг, превращать их тела во влажное месиво. А охотился он теперь именно так, с невероятной жестокостью. Он больше не испытывал острой потребности в крови, но хотел ее. Им руководила не жажда, но овладевавшее всеми помыслами неистовое желание. За одну ночь он мог выпить кровь трех, а то и четырех жертв.

И все же он был уверен, абсолютно уверен в том, что когда-то был человеком. Да, когда-то он гулял под жаркими лучами полуденного солнца, хотя сейчас, конечно же, это ему недоступно. Ему виделось, как он сидит за простым деревянным столом и маленьким медным ножиком разрезает спелый персик. Лежащий перед ним плод очень красив. Ему был знаком вкус персика. Он знал вкус хлеба и пива. Он помнил, как солнце освещало простирающееся на многие мили вокруг тускло-желтое песчаное пространство. “Приляг и отдохни под полуденным солнцем”, — кто-то когда-то сказал ему эти слова. Был ли это последний день его жизни? Да, нужно было отдохнуть, ибо вечером царь и царица призывали к себе всю знать, и что-то ужасное, что-то...

Но что именно, он вспомнить не мог.

Нет, он просто знал об этом — точнее, до этой ночи. До этой ночи...

Он не вспомнил даже тогда, когда услышал песни Вампира Лестата. Надо сказать, что этот рок-музыкант, называющий себя тем, кто пьет кровь, слегка заинтриговал его как личность. Он действительно обладал какой-то неземной внешностью — но ведь это телевидение. Многие люди из головокружительного мира рок-музыки выглядели как существа из другого мира. А голос Вампира Лестата был так по-человечески эмоционален.

В его голосе звучали не только эмоции, но и человеческие амбиции, причем совершенно специфического рода. Вампир Лестат хотел быть героем. Когда он пел, то заявлял: “Вы должны признать важность моего существования! Я — символ зла; и если я подлинный символ, значит, я творю добро”.

Очаровательно. Только человек способен додуматься до такого парадокса. Ему это было хорошо известно, поскольку он и сам когда-то был человеком.

Теперь же он обладал сверхъестественным восприятием окружающего. Это правда. В отличие от него люди не способны с одного только взгляда постичь принципы работы любого механизма. Именно сверхъестественными силами можно объяснить тот факт, что все вокруг казалось ему “знакомым”. Ничто в мире не могло его теперь удивить — ни квантовая физика, ни теории эволюции, ни картины Пикассо, ни тот факт, что детям вводят вирусы, чтобы защитить их от болезни. Создавалось впечатление, что задолго до своего появления здесь он уже имел представление обо всем этом. Даже задолго до того, когда мог сказать: “Я мыслю, значит, я существую”.

Но, несмотря ни на что, он во многом сохранил человеческое восприятие мира. Этого нельзя отрицать. Он мог чувствовать человеческую боль, причем настолько сильно, что иногда это даже пугало. Он знал, что такое любовь, что такое одиночество — о да, эти чувства были ему известны, пожалуй, лучше всего, и особенно остро он переживал их, слушая песни Вампира Лестата. Вот почему он не обращал внимания на слова.

И что еще важно: чем больше крови он пил, тем более походил на человека.

Когда он впервые появился в этой эпохе, он даже отдаленно не был похож на человека — ни в собственных глазах, ни в глазах окружающих: отвратительный скелет, бредущий по обочине автострады в сторону Афин, — кости, плотно обтянутые тугими венами и покрытые загрубевшей белой кожей. При виде его людей охватывал ужас. Они резко и до упора выжимали педаль газа, лишь бы только поскорее умчаться прочь. Но он успевал прочесть их мысли, увидеть себя их глазами — он понимал их и, конечно, испытывал перед ними неловкость.

В Афинах он раздобыл перчатки, свободного покроя шерстяную одежду с пластмассовыми пуговицами и эти забавные современные ботинки, целиком скрывающие стопу. Он обмотал лицо тряпками, оставив только отверстия для глаз и рта. Грязные черные волосы он прикрыл серой фетровой шляпой.

На него по-прежнему смотрели с любопытством, но хотя бы не убегали с воплями. С наступлением сумерек он бродил в густой толпе на площади Омония, и никто не обращал на него внимания. Как приятно видеть современную суету в этом древнем городе, где и в старину, много веков назад, царило такое же оживление, когда со всего мира съезжались сюда студенты, чтобы изучать философию и искусство. Он смотрел на Акрополь и видел перед собой не современные развалины Парфенона, а тот храм, который возвышался здесь когда-то в древности, — совершенный и прекрасный, истинный дом богини.

Греки, как всегда, были чудесными людьми — деликатными и доверчивыми, хотя теперь из-за примеси турецкой крови их волосы и кожа стали более темными. Они не обращали внимания на его странную одежду. Он идеально имитировал их язык, лишь иногда допуская забавные ошибки, и им нравилось мягкое, успокаивающее звучание его голоса. Оставаясь один, он замечал, что его плоть постепенно восстанавливается. На ощупь она оставалась твердой как камень. И тем не менее внешность его изменялась. В конце концов, развернув однажды тряпки, он увидел очертания человеческого лица. Так вот, значит, как он когда-то выглядел!

Большие черные глаза с тонкой сеточкой едва заметных морщинок в уголках и довольно гладкими веками. Красивой формы улыбающийся рот. Аккуратный, хорошо вылепленный нос тоже пришелся ему по вкусу. Но больше всего ему понравились брови: очень черные и прямые, не изогнутые и не слишком густые, они располагались довольно-таки высоко над глазами и придавали лицу открытое и слегка удивленное выражение — такие лица внушают доверие. Словом, весьма привлекательное лицо молодого мужчины.

Теперь отпала необходимость скрывать свою внешность, и он стал одеваться в современные рубашки и брюки. Приходилось, однако, держаться в тени — слишком уж гладкой и белой была его кожа.

Знакомясь с людьми, он называл свое имя: Хайман. Однако он понятия не имел, откуда оно взялось. Когда-то, в более поздние времена, его называли Бенджамином, это он тоже помнил. Были и другие имена... Но когда? Хайман… Это его первое и тайное имя, он его никогда не забудет. Он мог нарисовать два крохотных рисунка, означавших слово “Хайман”, но откуда взялись эти символы, он не знал.

Не меньше, чем все остальное, его озадачивали собственные возможности и сила. Он мог пройти сквозь пластиковую стену, поднять автомобиль и зашвырнуть его на близлежащее поле. И это при условии, что сам он обладал на удивление хрупким телосложением и весил очень мало. Он мог вонзить себе в руку тонкий длинный нож, испытывая при этом весьма странное ощущение. Крови было много. Потом рана закрывалась, и, чтобы вытащить нож, приходилось вскрывать ее заново.

Если говорить о весе, не было в мире такой высоты, на которую он не смог бы подняться. Как будто он решил не признавать существование силы притяжения, и с тех пор она перестала на него действовать. Однажды ночью он взобрался на крышу высотного здания в центре города, а потом полетел вниз и мягко приземлился прямо посреди улицы.

Как приятно сознавать все это. Он знал, что при желании может преодолевать большие расстояния. И он уверен, что когда-то именно так и поступал — поднимался к самым облакам. Но тогда... Впрочем, может быть, и нет.

У него были и другие способности. Каждый вечер, едва успев проснуться, он обнаруживал, что слышит голоса, доносящиеся со всех концов света. Лежа в темноте, он буквально купался в звуках. Он слушал разговоры на греческом, английском, румынском, хинди... Он слышал и смех, и крики боли. А если лежал совсем тихо, то мог расслышать даже мысли людей — но беспорядочный поток, исполненный неоправданных преувеличений, пугал его. Он не знал, откуда долетают до него эти голоса. Или почему один голос заглушает другой. Как будто он — Бог, внимающий молитвам.

Время от времени он слышал голоса других бессмертных, совершенно не похожие на голоса людей. Где-то там существуют другие такие же, как он, они думают, чувствуют, посылают предупреждения. Мощные серебряно чистые голоса исходили откуда-то издалека, но он без труда отличал их от бессмысленной человеческой болтовни.

Но воспринимать голоса бессмертных было мучительно больно. Они вызвали в памяти какие-то ужасные воспоминания о бесконечно долгих годах, проведенных в замкнутом темном пространстве, где такие голоса оставались его единственными спутниками. Он едва не впадал в отчаяние. Нет, он не хочет даже вспоминать об этом! Есть вещи о которых лучше забыть навсегда. О том, как ты сгорел или попал в плен. Или о том, как воспоминания мучили тебя и заставляли безудержно плакать и душераздирающе кричать.

Да, он видел немало плохого. Он был на этой земле в другие времена и под другими именами. Но неизменно оставался благожелательным и оптимистичным, с любовью относился ко всему, что его окружало. Быть может, у него блуждающая душа? Нет, он всегда обладал именно этим телом. Вот почему оно такое легкое и сильное.

Он неизменно заставлял голоса смолкнуть. Он вспомнил старое пророчество: если не научишься отсекать голоса, они сведут тебя с ума. Но теперь это не представляло для него труда. Достаточно было встать и открыть глаза, и они мгновенно стихали. Для того чтобы расслышать хоть что-то, требовалось приложить усилия. Голоса не смолкали совсем, но сливались в единый и однообразный, раздражающий слух гул.

Впереди его ждали прекрасные минуты. Заглушить мысли находящихся рядом смертных было легко. Например, он мог запеть или сосредоточить внимание на чем-нибудь конкретном. И наступала благословенная тишина. В Риме повсюду находилось, на что отвлечься. Как он любил римские дома, выкрашенные в желтовато-коричневые, рыжеватые или темно-зеленые тона. Как он любил узкие вымощенные камнем улочки. Он мог мчаться на машине по широкому бульвару, полному беззаботных смертных, или же бродить по виа Венето в поисках женщины, в которую можно было ненадолго влюбиться.

А какую любовь он испытывал к умным и образованным людям этой эпохи! Они так много знали и в то же время оставались людьми. В Индии убивают руководителя страны, и уже через час его оплакивает весь мир. Разум самого обычного человека переполнен всякого рода сведениями о катастрофах, изобретениях и медицинских чудесах. Люди умело сочетают факты и фантазии. Официантки пишут по ночам романы, чтобы наутро проснуться знаменитыми. Работяги влюбляются в обнаженных кинозвезд со взятых напрокат видеокассет. Богачи носят фальшивые украшения, а бедняки покупают крошечные бриллианты. Принцессы отправляются на Елисейские Поля в аккуратно потертых лохмотьях.

О, ему хотелось быть человеком. Кто он такой, в конце концов? И кто те, другие, чьи голоса он заглушал? Они не из Первого Поколения — в этом он уверен. Первое Поколение никогда не имело мысленного контакта. Черт возьми, а что такое Первое Поколение? Он не мог вспомнить! Его охватило отчаяние. Нельзя думать об этом. Он записывал в блокнот стихи — современные и весьма незамысловатые, но при этом знал, что сочиняет их в самом старом стиле, который только был ему известен.

Он неустанно путешествовал по Европе и Малой Азии, иногда шел пешком, иногда поднимался в воздух и усилием воли направлял свой полет в нужное ему место. Он очаровывал всех, кто с ним сталкивался, а днем беззаботно спал в темных укрытиях. Вообще-то, солнечные лучи уже не могли спалить его. Но солнце лишало его возможности действовать. Как только небо по утрам светлело, глаза его закрывались. И снова возникали эти голоса — исполненные муки душераздирающие крики Других пьющих кровь... а потом ничего. А на закате он просыпался, готовый ко всему, что предначертано звездами.

Наступил момент, когда он почувствовал уверенность в своих силах и уже без малейшего страха отправлялся в полет. На окраине Стамбула он поднялся вверх и, словно воздушный шарик, помчался высоко над крышами. Он взмывал вверх и кувыркался в воздухе, он смеялся, радуясь ощущению свободы, а потом приказал себе лететь в Вену и оказался там до восхода солнца. Никто его не увидел. Он передвигался слишком быстро, чтобы его могли заметить. К тому же он не проделывал свои маленькие эксперименты у всех на виду.

Обладал он и еще одной интересной особенностью: умел путешествовать вне тела. Ну, не в прямом смысле путешествовать. На самом деле он мог словно бы отсылать свое зрение в самые отдаленные уголки и видеть все, что там происходит. Лежа совершенно неподвижно, он, например, мог подумать о каком-то далеком месте, которое ему хотелось бы увидеть, и внезапно оказывался именно там. Конечно, нечто подобное могли проделывать и некоторые смертные — кто-то во сне, а кто-то и во время бодрствования, — но им для этого требовалась сильнейшая и целенаправленная концентрация. Проходя мимо их спящих тел, он зачастую ощущал, что души их в тот момент находятся совсем в другом месте. Но сами души он никогда не видел. Он не обладал способностью видеть призраков или каких-либо иных духов.

Но он знал, что они существуют. Их не может не быть.

На память ему пришло старое воспоминание из времен его молодости: он был тогда еще смертным, и жрецы в храме дали ему какое-то сильнодействующее снадобье, выпив которое, он точно таким же образом покинул свое тело и взлетел прямо в небесный свод. Жрецы призывали его обратно, но он не хотел возвращаться. Он оказался среди мертвых, которых любил. Но он знал, что должен вернуться. Именно этого от него ожидали.

Тогда он был вполне обыкновенным человеком. Никаких сомнений. Он помнил ощущение пота на своей груди, когда он лежал в пыльной комнате и они принесли ему зелье. Ему было страшно. Но в те времена всем приходилось через это пройти.

Наверное, лучше все-таки быть тем, кто он есть сейчас, и иметь возможность летать, не разделяя тело и душу.

Но то, что он не знал, не помнил, не понимал, как он мог делать подобные вещи или почему он живет за счет человеческой крови, причиняло ему острую боль.

В Париже он ходил на “вампирские” фильмы — было любопытно посмотреть, что в них похоже на правду, а что вранье. Все было ему знакомо, хотя и глупостей хватало. Вампир Лестат позаимствовал свой наряд именно из этих старых черно-белых фильмов. В большинстве своем “создания ночи” одевались совершенно одинаково: черный плащ, накрахмаленная белая рубашка, элегантный черный фрак и черные брюки.

Чепуха, конечно, но смотреть на это было приятно. В, конце концов, все они принадлежали к племени пьющих кровь — они разговаривали как вполне благовоспитанные существа, любили поэзию и при этом все время убивали смертных.

Он покупал комиксы о вампирах и вырезал из них картинки с изображением красивых и благородных джентльменов, пьющих кровь, похожих на Вампира Лестата. Может быть, и ему стоит примерить такой костюм — еще раз доставить себе удовольствие. Это даст ему возможность почувствовать себя частью чего-то, даже если это что-то в действительности и не существует. Однажды ночью в одном из лондонских магазинов, где давно уже погасли огни, он нашел для себя костюм вампира: пиджак и брюки, сияющие черные ботинки из лакированной кожи, жесткую, как новый папирус, рубашку и белый шелковый галстук. И конечно же, великоленный черный бархатный плащ на белой атласной подкладке, который доходил до самого пола.

Он грациозно вертелся перед зеркалом. Как бы позавидовал ему сейчас Вампир Лестат; и подумать только, ведь он, Хайман, не какой-нибудь смертный притворщик — он настоящий. Он впервые расчесал свои густые черные волосы. Отыскав духи и благовония в стеклянных флаконах, он щедро помазался ими — его ожидала грандиозная ночь. Затем нашел золотые перстни и запонки.

Теперь он стал таким же красивым, как прежде, когда он носил другую одежду. И немедленно привел в восхищение всех прохожих, встречавшихся ему на лондонских улицах. Так и должно быть. Они смотрели, как он шествовал по тротуару, а он время от времени улыбался им и кланялся, иногда даже подмигивал. Убивать тоже стало приятнее. Жертва воспринимала его как видение и, казалось, понимала, что происходит. Он склонялся над ней — точно так же, как делал это Вампир Лестат в телевизионных клипах, — и поначалу нежно пил из горла, а уж затем только разрывал жертву на части.

Конечно, все это было не более чем шуткой. И во всем этом присутствовало что-то пугающе обыденное, ровным счетом никакого отношения не имеющее к мрачным тайнам тех, кто пьет кровь, равно как и к смутным обрывкам время от времени всплывающих в голове воспоминаний. Тем не менее в настоящий момент его забавляла возможность стать “кем-то” и “чем-то”.

Да, настоящий момент... И этот момент прекрасен. А ничего другого у него никогда и не было. В конце концов он рано или поздно забудет и эту эпоху. Эти ночи со всеми их чудесными деталями испарятся из его памяти; и когда-нибудь в будущем, в еще более сложные и требовательные времена, он снова будет чувствовать себя потерянным и будет помнить лишь свое имя. Наконец он отправился домой, в Афины. По ночам он бродил по музеям с огарком свечи б руке, рассматривая старинные надгробия с резными фигурами, которые трогали его до слез. Вот как, например, эта сидящая мертвая женщина — мертвых всегда изображают сидящими, — протягивающая руки к живому ребенку, которого держит на руках ее муж. Он вспоминал имена, словно их нашептывали летучие мыши. “Поезжай в Египет, и ты вспомнишь все”. Но он не поехал. Слишком рано молить о безумии и забвении. В Афинах, прогуливаясь неподалеку от Акрополя по древнему кладбищу, откуда убрали все могильные стелы, он чувствовал себя в безопасности — несмотря на шум проносящихся мимо машин, земля здесь прекрасна. И она по-прежнему принадлежит мертвым.

Он приобрел целый гардероб вампирских одеяний. Он даже купил гроб, но предпочитал в него не ложиться. Ему не нравилось, что гроб не повторяет форму человеческого тела, что на нем нет лица, нет надписей, указывающих путь душе усопшего. Так не делается. Гроб казался ему больше похожим на шкатулку для драгоценностей. Но коль скоро он вампир, то нужно все-таки иметь гроб, думал он, и это было даже забавно. Его квартира нравилась смертным. Когда они приходили к нему в гости, он подавал им кроваво-красное вино в хрустальных бокалах. Он декламировал им “Балладу о старом мореходе” и пел песни на неизвестных языках, которые им нравились. Иногда он читал им свои стихи. Они все такие добросердечные, эти смертные! В квартире не было никакой мебели, поэтому он усаживал гостей на гроб.

Но со временем его начали беспокоить песни американского рок-певца Вампира Лестата. Они больше не казались ему забавными. Как и старые глупые фильмы. Но Вампир Лестат тревожил его по-настоящему. Ну кто из пьющих кровь стал бы мечтать о чистоте и мужестве? В этих песнях было столько трагизма!

Те, кто пьет кровь... Иногда, в одиночестве просыпаясь на полу душной, жаркой квартиры, когда за плотно занавешенными окнами исчезал последний луч дневного света, он чувствовал, как спадает с него тяжелый, наполненный стонами и криками боли сон. Неужели он вновь брел в ночи по каким-то ужасным местам вслед за двумя прекрасными рыжеволосыми женщинами, с которыми так несправедливо обошлись, — за двумя красивейшими сестрами-близнецами? Когда одной из рыжеволосых женщин отрезали язык, она выхватила его из рук солдат и проглотила. Они были поражены ее мужеством... Нет, смотреть на это невозможно! У него болело лицо, как будто он тоже плакал от горя. Он начинал медленно приходить в себя. Смотрел на лампу. На желтые цветы. Все в порядке. Он в Афинах, вокруг множество ничем не примечательных оштукатуренных зданий, а на холме, неясно вырисовывающиеся в наполненном дымом воздухе, возвышаются над всем остальным величественные развалины храма. Вечер. Дивная суета многотысячных толп скромно одетых людей, спешащих после рабочего дня на эскалаторы, чтобы спуститься в подземные поезда. Площадь Синтагма, заполненная страдающими от вечерней духоты людьми, лениво попивающими рецину или оузо. И маленькие киоски, торгующие журналами и газетами со всего света. Он больше не слушал песни Вампира Лестата. Он перестал посещать американские дискотеки, где они постоянно звучали. Он обходил стороной студентов с прицепленными к поясам кассетными плейерами.

Однажды ночью в самом центре района Плака, среди ослепительных огней и шумных баров, он увидел тех, кто пьет кровь, — они поспешно пробирались сквозь толпу. Сердце его замерло от ощущения одиночества и страха. Он не мог ни двигаться, ни говорить. Потом он долго шел за ними по крутым улицам, провожал их от одной дискотеки до другой, где так же гремела электронная музыка. И все это время он пристально изучал их, но в тесной круговерти туристов они не замечали его присутствия.

Двое мужчин и женщина в не слишком вяжущихся с окружающей обстановкой черных шелковых одеяниях, ноги женщины тесно зажаты в туфли на высоких каблуках. Пряча глаза за зеркальными стеклами солнечных очков, и в то же время выставляя напоказ сияющую кожу и блестящие волосы, увешанные драгоценностями и благоухающие дорогими ароматами, они перешептывались и громко смеялись над чем-то.

Но и без учета всех этих сугубо внешних деталей они были совершенно не похожи на него. Прежде всего, тела их были совсем не такими твердыми и белыми. В них оставалось еще так много плоти, что по сути своей они по-прежнему были ожившими трупами. Обманчиво розовыми и слабыми. И они остро нуждались в человеческой крови. Даже сейчас их мучает агония жажды, которую они, несомненно, испытывают каждую ночь. Потому что кровь должна постоянно воздействовать на мягкие человеческие ткани. Она не только оживляет их, но постепенно превращает в материю совершенно иного рода

Что касается его, то он целиком состоит именно из такой “материи иного рода”. В нем не осталось ни грамма мягкой человеческой плоти. Да, он испытывал жажду крови, но не для перерождения. Он вдруг осознал, что кровь, скорее, освежает его, усиливает телепатические возможности, способность к полету или путешествию вне тела, увеличивает его и без того недюжинную силу. Наконец-то он понял! Он превратился в практически идеального носителя той безымянной силы, которая присутствовала в каждом из них.

Все так. А они просто моложе. Они едва лишь начали свой путь к истинному вампирскому бессмертию. Разве сам он не помнит?.. По правде говоря, нет, но он знает, что они принадлежат к молодому поколению и следуют Путем Тьмы не более ста или двухсот лет. Это весьма опасный период — время, когда впервые сходишь с ума от всего происходящего или же становишься добычей других, которые запирают тебя, сжигают... Многим не довелось пережить этот период. А как давно это случилось с ним, принадлежащим к Первому Поколению! Даже представить себе невозможно, сколько с тех пор минуло времени! Он остановился у крашеной ограды сада, протянул руку к сучковатой ветке и провел по лицу прохладными ворсистыми листьями. И его вдруг охватила невыразимая печаль, печаль, еще более ужасная, чем страх. Он услышал плач, но плач раздавался не здесь, а у него в голове. Чей это плач? Пусть он прекратится!

Что ж, он не причинит зла этим нежным детям! Он хочет только познакомиться с ними, заключить их в свои объятия: “В конце концов, все мы принадлежим к одной семье, и вы, и я, — мы те, кто пьет кровь!”

Он подошел ближе и безмолвно, но весьма эмоционально их приветствовал. Но когда они обернулись в его сторону, в их глазах не было ничего, кроме невыразимого ужаса. А потом они убежали. Они помчались прочь от огней Плаки, вниз по склону холма, и ничто не могло их остановить.

Чувствуя неведомую прежде боль, он молча застыл на месте. И тут произошло нечто удивительное и в то же время ужасное. Он бросился вдогонку и в конце концов увидел их снова. Он рассердился, и рассердился по-настоящему. “Будьте вы прокляты! За нанесенную мне обиду вы заслуживаете наказания!” И кто бы мог подумать, в голове у него, прямо за лобной костью, вдруг возникло странное ощущение — непонятный холодный спазм! И вдруг из него вылетело нечто невидимое, какая-то сила, и мгновенно проникло в женщину, самую слабую из убегавшей троицы. Тело женщины вспыхнуло.

Он ошеломленно смотрел на это зрелище. И тем не менее понимал, что произошло. В нее проникла точно направленная им сила. И эта сила воспламенила такую же, как и у него, могущественную горючую кровь. Огонь мгновенно распространился по всей системе сосудов, попал в костный мозг и вызвал взрыв. Через несколько секунд ее не стало.

О боги! И это сделал он! Охваченный скорбью и ужасом, он смотрел на пустую одежду, которая не сгорела, но лишь почернела и покрылась жировыми пятнами. Оставшиеся на камнях мостовой пряди волос задымились и исчезли прямо на глазах.

Быть может, он все же ошибается? Нет, это действительно совершил он! Он чувствовал, как это происходило. А она была такой испуганной!

Не в силах вымолвить ни звука от потрясения, он побрел домой. Он был уверен, что никогда прежде не пользовался этой силой, даже не подозревал о ее существовании. Быть может, он обрел ее только сейчас, после многовекового воздействия крови, иссушившей его клетки, сделавшей их тонкими, белыми и крепкими, как перегородки осиного гнезда?

Оказавшись наконец в своей квартире, где аромат свечей и благовоний действовал на него успокаивающе, он снова проткнул себя ножом и наблюдал за тем, как течет кровь. Густая и горячая, она образовала на столе лужицу и в свете лампы сверкала словно живая. И она действительно была живой!

Глядя на себя в зеркало, он видел, что после многих недель самоотверженной охоты и насыщения кровью кожа его вновь приобрела свойственные ей смуглость и сияние. На щеках появился слабый желтоватый оттенок, а губы слегка порозовели. Впрочем, какое это имеет значение: он все равно похож на оставленную на камне змеиную кожу — мертвую, невесомую и хрустящую, разве что за исключением постоянно пульсирующей крови. Его отвратительной крови. А мозг... Интересно, каким теперь стал его мозг? Прозрачным, как хрустальное изделие, по крошечным отсекам которого струится кровь? Наверное, именно в них и живет сила, обладающая невидимым языком?

Он вновь вышел на улицу и испытал новоприобретенную способность на животных: на кошках — к этим злобным созданиям он питал необъяснимую ненависть — и на крысах, которых терпеть не могут все без исключения люди. С ними получалось иначе. Он действительно убивал этих существ. Невидимый поток его энергии убивал их, но не сжигал. Точнее говоря, мозг и сердце в конце концов разрывались, но текшая в них естественная кровь не воспламенялась. Поэтому они не сгорали.

Все произошедшее потрясло его до боли в душе.

— Да, я поистине великолепный объект для изучения, — прошептал он, и глаза неожиданно заблестели от непрошеных слез. Плащи, белые галстуки, “вампирские” фильмы — что ему до них? Да кто же он, черт побери?! Игрушка богов, скитающаяся в вечности? Увидев в витрине видеомагазина огромный плакат, с которого на него с издевкой смотрело зловещее лицо Вампира Лестата, он мгновенной вспышкой энергии вдребезги разнес стекло.

Ну что ж, прекрасно. Пусть будет так. В ту ночь он беззвучно поднялся в темноте над землей и отправился в Дельфы. Влажная трава нежно приняла его в свои объятия, и он пошел туда, где когда-то сидел оракул, в развалины обиталища бога.

Но он не собирался покидать Афины. Он должен найти двоих оставшихся вампиров и сказать им, что он очень сожалеет о случившемся и никогда, никогда больше не будет использовать против них свою силу. Они должны поговорить с ним! Они должны остаться с ним!.. Должны!

Пробудившись на следующую ночь, он стал прислушиваться. Через час они поднялись из своих могил. Убежищем им служил дом в Плаке, где находилась одна из шумных и дымных таверн, выходящих на улицу. Он понял, что днем они спали в подвале, а с наступлением темноты выходили посмотреть, как поют и танцуют в таверне смертные. “Ламия”, старое греческое название вампира. Так называлось и это заведение, где потоком текла рецина, электрогитары исполняли простенькие греческие мелодии, а молодые люди танцевали друг с другом, соблазнительно, словно женщины, покачивая бедрами. Стены украшали плакаты с эпизодами из “вампирских” фильмов — Бела Лугоши в роли Дракулы, белолицая Глория Холден в роли его дочери — и портреты голубоглазого блондина Вампира Лестата.

Значит, у них тоже есть чувство юмора, с нежностью подумал он, заглядывая внутрь. Но лица сидевшей за столиком пары вампиров не выражали ничего, кроме скорби и страха. И вид у них был совершенно беспомощный.

Когда в проеме открытой двери на фоне уличного света возник его силуэт, они даже не шелохнулись. Что они подумали, увидев его длинный плащ? Что он чудовище, сошедшее с плаката, дабы уничтожить их, в то время как они практически неуязвимы для всего остального в этом мире?

“Я пришел с миром. Я только хочу с вами поговорить. Ничто не вызовет во мне гнева. Я пришел с... любовью”.

Вампиры словно оцепенели от ужаса. Вдруг один из них вскочил из-за стола, и одновременно раздался душераздирающий вопль обоих. Огонь буквально ослепил его, как ослепил и смертных, в панике протискивавшихся мимо него к выходу. Вампиров охватило пламя, и они погибали в неистовом и жутком танце, широко раскидывая в стороны ноги и руки. Загорелся и дом — дымились балки, взрывались стеклянные бутылки, в низкое небо взлетали оранжевые искры.

Неужели это сделал он? Неужели он — хочет он того или нет — несет смерть всем остальным?

По белому лицу на накрахмаленную рубашку стекали кровавые слезы. Он прикрыл лицо плащом в знак уважения к тому, что происходило на его глазах: к погибающим в доме вампирам.

Нет, он не мог совершить такое, не мог. Смертные толкали его со всех сторон, отпихивая с дороги, но он словно даже не замечал этого. Вой сирен резанул слух. Он моргал, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в сиянии ослепительных огней.

И тогда, в минуту жестокого прозрения, он понял, что его вины здесь нет. Потому что увидел ту, которая сотворила весь этот кошмар! Закутавшись в серый шерстяной плащ, она стояла в глубине темной аллеи и молча наблюдала за ним.

И когда их глаза встретились, она тихо прошептала его имя:

— Хайман, мой Хайман!

Его разум вдруг опустел, словно кто-то одним движением начисто стер из него все мысли. Как будто снизошедший сверху белый свет разом уничтожил все детали. В первый момент он не чувствовал ничего, кроме спокойствия и безмятежности. Он не слышал яростного рева пламени, не ощущал отчаянных толчков смертных...

Охваченный непреодолимым ужасом, он просто смотрел на нее, такую же прекрасную, изящную и утонченную, какой она была всегда. Он вспомнил все, чему когда-либо был свидетелем, что представлял собой сам и что знал.

Перед ним распахнулось время — века и тысячелетия словно помчались назад, к самым истокам. Первое Поколение... Он знал все. Он дрожал и плакал. И вдруг услышал собственный голос, враждебный и обвиняющий:

— Ты!

Внезапная испепеляющая вспышка раскрыла перед ним и позволила в полной мере ощутить ее могущество. Жар ударил в грудь, и он, спотыкаясь, попятился.

“О боги, ты и меня убьешь!”

Но она не могла услышать его мысли! Он ударился о выбеленную стену. Голову наполнила сильнейшая боль.

Но он не утратил способности видеть, слышать и думать! Сердце по-прежнему билось ровно. Его не охватило пламя!

Он сосредоточился и, собрав все силы, бросился в жестокую атаку на невидимую энергию.

— Опять замышляешь козни, моя повелительница? — вскричал он на древнем языке. И столько человечности звучало в его голосе!

Но все закончилось. Аллея была пуста. Она исчезла.

Точнее говоря, она взлетела, поднялась вертикально вверх, точно так же, как часто делал это и он; ее стремительное движение было недоступно глазам. И тем не менее он ощущал, как она постепенно удаляется. Взглянув вверх, он без усилий нашел ее взглядом — крошечная черточка, удаляющаяся на запад среди обрывков белесого облака.

Резкие звуки заставили его вздрогнуть — вой сирен, громкие голоса, оглушительный треск обваливающихся балок сгоревшего дома. Узкая улочка была буквально запружена людьми, из близлежащих таверн по-прежнему доносилась музыка. Он бросил прощальный взгляд на последнюю обитель мертвых вампиров и, плача, пошел прочь. Сколько же минуло тысячелетий — даже не сосчитать, но старая война все продолжается.

Вот уже много часов он бродил по темным и глухим улочкам.

В Афинах царили тишина и спокойствие. За деревянными стенами домов спали люди. В густом, как дождь, тумане поблескивали тротуары. История его жизни словно гигантская свернувшаяся раковина улитки навалилась на него всей своей тяжестью и придавила к земле.

В конце концов он поднялся на вершину холма и вошел в прохладный, роскошно обставленный ресторан огромного современного отеля из стекла и стали. Все вокруг здесь было таким же черно-белым, как и он сам: танцевальная площадка, похожая на шахматную доску, черные столы, черные кожаные банкетки.

Никем не замеченный в мерцающем полумраке затемненного зала, он без сил упал на скамью и дал волю слезам. Закрыв руками лицо, он плакал долго и безутешно.

— Но его не охватило спасительное безумие, как не пришло и забвение. Он скитался во времени, вновь посещая те места, которые были ему когда-то близки и где он жил, не зная забот. Он оплакивал всех, кого знал и любил.

Но наихудшую боль причиняло ему удушающе тяжкое воспоминание о том, как и когда все это началось. А истинное начало всему было положено задолго до того давнего полудня, когда он прилег в тишине своего дома на берегу Нила, размышляя о неизбежной необходимости ночью идти во дворец.

Все началось годом раньше, когда царь сказал ему: “Если бы не моя возлюбленная царица, я бы и сам насладился этими двумя женщинами. И доказал бы, что никакие они не ведьмы и что бояться их не следует. Ты сделаешь это вместо меня”.

Он словно наяву увидел перед собой столпившуюся в тревожном ожидании знать — черноглазых мужчин и женщин в тонких льняных юбках и искусно сделанных черных париках; одни сгрудились за резными перилами, другие гордо расположились возле самого трона. А перед ним стоят рыжеволосые близнецы, его прекрасные пленницы, которых он за время их заключения успел полюбить. “Я не могу совершить такое!” И все-таки он совершил. Этого ждали от него знатные люди, этого ожидали царь и царица, и тогда он надел ожерелье царя с золотым медальоном, чтобы действовать от его имени. Под пристальными взглядами близнецов он спустился по ступеням с помоста и по очереди осквернил обеих.

Конечно, такая боль не может длиться вечно.

Будь у него достаточно сил, он заполз бы в самое чрево земли. Благословенное неведение — как он в нем нуждался! Отправиться бы в Дельфы, побродить по высокой душистой зеленой траве. Нарвать крошечных полевых цветов. Интересно, если подержать их под светом лампы, раскроются они перед ним, как раскрываются навстречу лучам солнца?

Но потом он уже не хотел ни о чем забывать. Что-то изменилось; произошло нечто, сделавшее это мгновение отличным от всех остальных. Она очнулась от долгого сна! Он своими глазами видел ее на афинской улице! Прошлое и настоящее слились воедино.

Его слезы высохли, он выпрямился и прислушался, размышляя о чем-то.

На освещенной шахматной доске перед ним извивались танцующие. Женщины улыбались ему. Быть может, в их представлении он походил на прекрасного фарфорового Пьеро с белым лицом и нарумяненными щеками? Он взглянул на мерцающий под потолком видеоэкран. Его разум стал таким же мощным, как и тело.

Сейчас октябрь конца двадцатого века от Рождества Христова. И всего несколько ночей назад он видел близнецов во сне! Да, отступать некуда. Для него настоящие мучения только начинаются, но это не имеет ровным счетом никакого значения. Он жив как никогда

Он медленно вытер лицо маленьким льняным носовым платком. Он омыл пальцы в стакане вина, словно освящая их. И снова бросил взгляд на видеоэкран, где Вампир Лестат пел свою трагическую песню.

Голубоглазый демон, с яростно развевающимися золотистыми волосами, с сильными руками и грудью молодого мужчины. Его движения были резковатыми, но грациозными, губы — чувственными и обольстительными, а в голосе звучало столько тщательно смодулированной боли...

“Так, значит, все это время ты говорил мне об этом? Ты призывал меня! Называл ее имя!”

Казалось, видеообраз пристально смотрит на него в ответ и поет для него, хотя, конечно же, это не более чем иллюзия — он не может видеть его с экрана. “Те, Кого Следует Оберегать! Мой царь и моя царица...” И все же теперь он внимательно вслушивался в каждый отчетливо произносимый слог, ясно различимый на фоне грохота барабанов и духовых инструментов.

Только после того как смолк звук и исчезло изображение, он поднялся, как слепой прошел по прохладным, отделанным мрамором коридорам отеля и наконец оказался на темной улице.

Со всех концов мира к нему взывали голоса тех, кто пьет кровь, — они предупреждали его. И эти голоса звучали всегда. Они говорили о грозящем бедствии, о необходимости объединиться, чтобы предотвратить какую-то ужасную катастрофу: “Мать идет!” Они рассказывали о снах про близнецов, значение которых не в силах были постичь. А он все это время оставался слепым и глухим!

— Сколь многого ты еще не понимаешь, Лестат, — прошептал он.

В конце концов он поднялся на высокую скалу и обернулся, чтобы посмотреть на раскинувшийся далеко внизу Верхний Город. В неярком свете звезд поблескивали обломки беломраморных стен его многочисленных храмов.

— Будь ты проклята, моя повелительница! — прошептал он. — За то, что ты сотворила со всеми нами, ты достойна поистине адского проклятия!

“Подумать только! В мире стали и бензина, ревущей электронной музыки и беззвучного сияния компьютерных экранов мы все еще продолжаем существовать!”

И тут он вспомнил другое проклятие, намного более сильное, чем его собственное. Оно прозвучало через год после того ужасного момента, когда он изнасиловал двух несчастных женщин. Под таким же далеким и равнодушным, как сегодня, ночным небом это проклятие страшным криком разнеслось по всей территории вокруг дворца:

“Да будут свидетелями духи, ибо им принадлежит знание будущего — и того, каковым ему суждено быть, и того, какова на то моя воля. Имя тебе — Царица Проклятых! И судьбой предначертано тебе творить зло! Но я остановлю тебя, даже если для этого мне придется вернуться с того света. И в час твоего торжества именно я нанесу тебе сокрушительное поражение. Я свергну тебя с твоего трона. Запомни мое лицо. Я тебя уничтожу!”

Сколько раз в те первые века вспоминал он эти слова? Сколько пустынь, гор и плодородных речных долин пересек он в поисках двух рыжеволосых сестер? Он расспрашивал бедуинов, однажды давших им приют, охотников, по-прежнему носивших одежды из шкур, жителей старейшего в мире города Иерихона. Они уже стали легендой.

А потом на него снизошло благословенное безумие; он утратил память, гнев и боль. Он стал просто Хайманом, исполненным любви ко всему, что его окружало, и умевшим понимать и ценить радости мира.

Неужели настал час расплаты? Что, если близнецы каким-то образом выжили, как и он сам? И память вернулась к нему во имя этой великой цели?

Ах, какая ошеломляюще чудесная мысль! Первое Поколение соберется вместе. Первое Поколение наконец познает радость победы!

Но он тут же с горькой улыбкой подумал о вполне человеческом стремлении к героизму Вампира Лестата: “Да, брат мой, прости мое пренебрежительное отношение. Я тоже жажду добра и славы. Но, похоже, не существует ни судьбы, ни искупления. Все, что я вижу, глядя на эту чужую мне древнюю землю, это рождение и смерть, и еще ужас, ожидающий нас всех.

Он бросил последний взгляд на спящий город, на уродливый, обремененный разного рода проблемами современный город, где он с таким удовольствием прогуливался среди бесчисленных могил.

А потом он взлетел и уже через несколько секунд оказался выше облаков. Настало время подвергнуть его удивительный дар величайшему испытанию — как счастлив он наконец-то обрести цель, пусть даже иллюзорную. Он полетел на запад, к Вампиру Лестату, к голосам, которые умоляли открыть им смысл сна о близнецах. Он направился на запад, куда чуть раньше направилась и она.

Блестящие полы его плаща походили на гладкие крылья, восхитительно холодный воздух пощипывал кожу, и он вдруг рассмеялся, словно превратившись на миг в себя прежнего — наивного и счастливого.

6

ИСТОРИЯ ДЖЕСС,

ВЕЛИКОГО СЕМЕЙСТВА И ТАЛАМАСКИ

Мертвым мы безразличны.

Да, они тянутся к нам

из могилы (клянусь, это правда),

но сердца их не с нами.

Они просто смотрят на нас,

равнодушно и холодно.

Стэн Райс

“Их участие”

Закрой ей лицо;

мои глаза ослепли от слез;

она умерла молодой.

Джон Уэбстер

ТАЛАМАСКА

Исследователи паранормальных явлений. Мы бдим. И мы всегда рядом.

Лондон, Амстердам, Рим

Джесс стонала во сне. Это была изящного сложения тридцатипятилетняя женщина с длинными, вьющимися рыжими волосами. Она буквально утонула в бесформенном пуховом матрасе, лежащем на деревянной кровати, которая была подвешена к потолку на четырех ржавых цепях.

Где-то в большом разбросанном доме пробили часы. Ей пора вставать. До концерта Вампира Лестата осталось два часа. Но она не может оставить сейчас близнецов.

Сон был раздражающе нечетким, как и все сны о близнецах, но те события, которые развивались в нем столь стремительно, были для нее новыми. Однако она догадалась, что близнецы вновь оказались в царстве пустыни и окружившая их толпа настроена враждебно. А сами близнецы очень изменились и побледнели. Возможно, исходящее от них фосфоресцирующее свечение всего лишь иллюзия, но казалось, что они сияют в полутьме и двигаются так плавно, как будто исполняют некий ритмический танец. Они стояли обнявшись, в то время как со всех сторон в них тыкали факелами. Но что это? С ними что-то случилось, что-то очень плохое... Одна из них теперь слепая.

Ее веки плотно сжаты, нежная кожа вокруг впалых глазниц сморщилась. Ну конечно, ей выкололи глаза. А почему вторая сестра издает такие ужасные звуки?

— Успокойся, не нужно больше сопротивляться, — сказала, слепая. Она произнесла эти слова на древнем языке, но в снах он всегда был понятен.

Но из груди второй сестры вырвался в ответ лишь жуткий гортанный стон. Она не могла говорить! Они отрезали ей язык!

“Не могу больше видеть все это, хочу проснуться!”

Но, расталкивая в стороны толпу, к ним уже пробивались солдаты, вот-вот должно было произойти нечто ужасное. Близнецы неожиданно замерли. Солдаты схватили их и оттащили друг от друга.

“Не разлучайте их! Разве вы не понимаете, что это для них значит? Уберите факелы. Не поджигайте их! Не сжигайте их рыжие волосы”.

Протягивая руки к сестре, слепая отчаянно звала ее по имени:

— Мекаре!

А Мекаре, немая, не имея возможности ответить, ревела, как раненый зверь.

Толпа расступалась, освобождая дорогу двум огромным тяжелым катафалкам, на которых стояли большие каменные гробы. На крышках грубо сделанных саркофагов были тем не менее наспех выбиты изображения человеческих лиц и тел.

“За что же близнецов собираются положить в гробы? Я не вынесу этого зрелища!”

Катафалки останавливаются, близнецов тащат к гробам, грубые каменные крышки открываются.

“Не надо!”

Слепая борется с ними, как будто видит все происходящее, но они все-таки побеждают, подхватывают ее и кладут в каменный ящик. Мекаре в немом ужасе смотрит на сестру, а тем временем и ее волокут ко второму катафалку.

“Не опускайте крышку, иначе вместо Мекаре закричу я! Я буду кричать за обеих...”

Джесс резко села с открытыми глазами. Она кричала.

Она до сих пор ощущала эхо своих криков, но в доме она одна, и никто другой слышать их не мог. Потом все стихло, и в наступившей тишине лишь слабо поскрипывала кровать, покачиваясь на цепях. В густом лесу за окнами пели птицы; удивительно, но она почему-то была уверена, что часы уже пробили шесть.

Сон быстро рассеивался. Она отчаянно пыталась удержать его, разглядеть детали, которые всегда ускользали: во что были одеты эти неизвестные ей люди, какое оружие держали в руках солдаты, лица близнецов... Но все исчезло. Остался только осадок в душе да отчетливое представление о том, что произошло, — и еще уверенность, что Вампир Лестат каким-то образом связан с этими снами.

Еще не проснувшись окончательно, она взглянула на наручные часы. Времени нет. К моменту выхода Вампира Лестата она должна быть в зале, ей нужно стоять у самой сцены.

И все же она колебалась и продолжала сидеть, задумчиво глядя на белые розы на столике рядом с кроватью. За ними в открытом окне она видела южное небо, окрашенное слабым оранжевым светом. Она взяла записку, лежавшую рядом с цветами, и перечитала ее еще раз.

“Дорогая моя!

Я только что получила твое письмо, так как нахожусь далеко от дома и прошло немало времени, пока оно наконец дошло до меня. Я понимаю твое увлечение этим созданием, Вампиром Лестатом. Его песни звучат даже в Рио. Я уже прочла присланные тобой книги. И мне известно о твоих исследованиях этого создания, проведенных для Таламаски. Что касается твоих снов о близнецах, то мы должны обсудить это вместе. Они чрезвычайно важны. Ибо подобные сны видят и другие. Но умоляю тебя — нет, я приказываю тебе: не ходи на концерт. До моего приезда ты должна оставаться на территории Сономы. Я выезжаю из Бразилии при первой же возможности.

Дождись меня.

С любовью,

твоя тетя Маарет”.

— Маарет, прости меня, — прошептала она.

Но о том, чтобы не поехать туда, даже и помыслить невозможно. И если кто-то в мире способен ее понять, так только Маарет.

Руководители Таламаски, где она проработала двенадцать долгих лет, никогда не простят ей неподчинение их приказам. Но Маарет известно, почему она так поступает. Причиной тому сама Маарет. Маарет обязательно простит ее.

У нее кружилась голова. Кошмар по-прежнему не отпускал ее. Обстановка комнаты скрывалась в полумраке, но неожиданно сумерки сменились таким ярким светом, что его отражали даже поросшие лесом холмы. Розы тоже слегка светились, как белая кожа близнецов в снах.

Белые розы... Она попыталась вспомнить, что именно слышала о белых розах. Белые розы посылают на похороны. Но нет, Маарет, конечно, имела в виду совсем не это.

Джесс взяла обеими руками один из бутонов, и лепестки мгновенно раскрылись. Какая прелесть! Она прижала его к губам, и к ней вдруг вернулось слабое, но сияющее воспоминание о давно прошедшем лете: этот же дом, освещаемая свечами комната и Маарет, лежащая на ковре из лепестков роз; их было так много — белых, желтых, розовых, и она собирала их в ладони и прижимала к лицу и к шее.

Видела ли это Джесс на самом деле? Множество лепестков роз, запутавшихся в длинных рыжих волосах Маарет. Волосы — такие же, как у Джесс. И как у близнецов из сна — густые, вьющиеся, отливающие золотом.

Это лишь один из сотни фрагментов воспоминаний, которые ей впоследствии так и не удалось сложить воедино. Но какие из событий того восхитительного, безвозвратно ушедшего лета она помнит сейчас или не помнит, теперь уже не имеет значения. Ее ждет Вампир Лестат: даже если она не получит ответ, развязка все равно наступит, и нельзя утверждать с уверенностью, что ею не станет смерть.

Она встала и оделась. Потертая курка вместе с расстегнутой у горла мужской рубашкой и джинсами в последнее время словно превратились в ее вторую кожу. Она натянула потрепанные кожаные ботинки. Быстро прошлась по волосам расческой.

Теперь пора оставить пустой дом, в который она вторглась сегодня утром. Тяжело уходить. Но еще тяжелее было решиться прийти сюда.

Она дошла до конца просеки, когда еще только начало светать, и была потрясена, обнаружив, что за прошедшие пятнадцать лет здесь практически ничего не изменилось: беспорядочно выстроенное здание прилепилось к самому подножию горы, крыша и крыльцо с колоннами по-прежнему увиты голубоватыми лозами вьюнка пурпурного. Наверху, в наполовину скрытых поросшими травой склонами крошечных потайных оконцах отражался свет раннего утра.

Поднимаясь по ступенькам парадного входа с зажатым в руке старым ключом, она чувствовала себя шпионкой. Судя по всему, здесь уже много месяцев никто не появлялся. Везде только пыль и листья.

Однако в хрустальной вазе ее ждали розы, а к двери были приколоты записка и конверт с ключом.

Несмотря на усталость после ночи, проведенной за рулем машины, она много часов бродила по знакомым местам, словно исследуя их заново. Ей необходимо было пройтись по длинным полутемным галереям, по подавляющим своей величиной комнатам. Дом с его громадными балками, поддерживающими потолки из нестроганых досок, и тянущимися вверх от круглых каменных очагов заржавевшими, покрытыми сажей трубами более чем когда-либо походил на неотделанный дворец.

Даже мебель здесь была массивной — каменные столы, кресла и диваны из неполированного дерева с грудами мягких подушек, книжные полки и ниши в некрашеных кирпичных стенах.

Этот дом отличался каким-то грубоватым средневековым величием. На фоне окон, напоминающих бойницы, и каменных полов вполне органично выглядели образчики искусства племени майя, чаши этрусков и хеттские статуэтки. Дом стоял словно крепость и дарил ощущение безопасности.

Лишь творения Маарет сверкали яркими цветами, как будто заимствовали их у деревьев и неба. Память ни в малейшей степени не преувеличила их красоту. Повсюду лежали толстые, мягкие вязаные шерстяные коврики с разнообразными узорами из полевых цветов и травы, и создавалась впечатление, что под ногами у вас вовсе не коврики, а сама земля. Бесчисленное множество стеганых подушек украшали нашитые на них любопытные фигурки и странные символы. И наконец, стены были сплошь покрыты гигантскими матерчатыми коврами — своего рода современными гобеленами, на которых по-детски безыскусно были запечатлены поля и ручьи, леса и горы; солнце и луна, соседствующие друг с другом в небе, восхитительной прелести облака и даже падающие струи дождя. Мириады мельчайших лоскутков ткани, нашитые с поразительной аккуратностью, чтобы во всех подробностях воссоздать детали падающей каскадом воды или плавно опускающегося на землю листа, обладали жизненной силой примитивной живописи.

Увидев все это вновь, Джесс чуть не умерла от восторга.

К полудню, голодная, с кружащейся после бессонной ночи головой, она наконец осмелилась поднять засов двери, которая вела в тайные помещения без окон, расположенные внутри самой горы. Затаив дыхание, она пошла по каменному коридору. Когда она обнаружила, что библиотека не заперта, и зажгла лампу, сердце у нее бешено застучало.

Господи, пятнадцать лет назад она провела здесь самое счастливое время своей жизни. Все ее удивительные приключения, погоня за призраками по заданию Тала-маски — ничто в сравнении с теми волшебными, незабываемыми днями.

Вместе с Маарет они сидели здесь, в библиотеке, у пылающего огня. Ее приводили в восторг бесчисленные тома удивительной и восхитительной семейной истории. Родословное древо “Великого Семейства”, как неизменно называла его Маарет, — “нить, которая ведет нас по лабиринту, именуемому жизнью”. С какой любовью она доставала для Джесс эти книги, отпирала шкатулки, заполненные древними пергаментными свитками.

В то лето Джесс не смогла до конца постичь все значение того, что ей посчастливилось увидеть. Постепенно она запуталась и утратила ощущение реальности происходящего, словно папирусы, усеянные неведомыми ей письменами, возникли из мира грез. К тому времени Джесс была уже опытным археологом, работала на раскопках в Египте и Иерихоне. И тем не менее она не могла расшифровать эти таинственные иероглифы. Господи, сколько же им лет?

Много лет она пыталась вспомнить и другие документы, которые тогда видела. Наверное, однажды утром она зашла в библиотеку и обнаружила, что дверь в заднюю комнату открыта.

Мимо нескольких неосвещенных комнат она прошла по длинному коридору и наконец нащупала выключатель. Она увидела огромную кладовую: великое множество глиняных табличек, покрытых крохотными рисунками! Стоит ли сомневаться, что она подержала их в руках.

Но произошло и нечто еще, нечто такое, о чем ей никогда не хотелось вспоминать. Кажется, там был другой проход? Она была уверена в том, что где-то существовала винтовая железная лестница, уходившая в глубину, и что по ней она спустилась в комнаты нижнего яруса с гладкими земляными стенами. В старинные фарфоровые патроны были ввинчены маленькие лампочки. Дернув за цепочки, она зажгла их.

Конечно, именно так она и сделала. И конечно, она открывала тяжелую дверь из красного дерева...

В последующие годы воспоминания возвращались к ней лишь краткими вспышками: просторная комната с низким потолком, дубовые стулья, стол и скамьи, сделанные вроде бы из камня. И что-то еще, на первый взгляд показавшееся удивительно знакомым. А потом...

Позже, вечером, она уже не могла вспомнить ничего, кроме лестницы. Она внезапно проснулась и увидела в ногах своей кровати Маарет. Оказалось, что уже десять часов. Маарет подошла и поцеловала ее. От ее приятного, теплого поцелуя по телу Джесс пробежала слабая дрожь Маарет сказала, что на закате они нашли ее внизу, у речки, где она заснула на поляне. Они перенесли ее в дом.

Внизу, у речки? В течение нескольких месяцев она действительно “помнила”, как заснула. И “воспоминание” о лесной тишине и покое, о том, как пела вода среди камней, было достаточно ярким. Но сейчас она была уверена, что в действительности ничего подобного не было

Однако в этот день, пятнадцать лет спустя, она не нашла ничего, что могло бы подтвердить или опровергнуть ее смутные воспоминания. От нее заперли все комнаты. Даже аккуратно переплетенные тома семейной истории лежали в закрытых стеклянных футлярах, которые она не посмела вскрыть

Но никогда еще она не была так твердо уверена в безошибочности своих воспоминаний. Да, это действительно были глиняные таблички, испещренные клинописными изображениями людей, деревьев, животных. Она видела их, снимала с полок, подносила ближе к тусклому свету. И лестница, комната, которая вызвала в ее душе страх, скорее даже ужас... да... все это там...

Тем не менее в те теплые летние дни и ночи, когда она часами беседовала с Маарет или танцевала с Милем и Маарет при свете луны, здесь был настоящий рай. Сейчас уже можно забыть о той боли, которую она испытывала, пытаясь понять, почему Маарет отослала ее домой, в Нью-Йорк, и не позволяла вернуться.

“Дорогая моя!

Все дело в том, что я слишком сильно тебя люблю. Если мы не расстанемся, то моя жизнь подчинит себе твою. Тебе нужна свобода, Джесс, чтобы выработать собственные планы, устремления, мечты...”

Она вернулась сюда не затем, чтобы воскресить прежнюю боль, но для того, чтобы вновь, пусть ненадолго, познать давно покинувшую ее радость.

К вечеру, сражаясь с усталостью, она в конце концов вышла из дома и по длинной дубовой аллее спустилась вниз. Ей не составило труда отыскать старые тропы среди густо растущих деревьев. Равно как и окруженную зарослями папоротника и клевера поляну на крутом каменистом берегу узкой и быстрой речушки.

Однажды ее привела сюда Маарет. Вокруг царила кромешная тьма. Они ступили в воду и дальше прошли по камням. К ним присоединился Миль. Маарет налила Джесс вина, и вместе они запели песню, которую Джесс потом никак не могла вспомнить, хотя иногда вдруг ловила себя на том, что с необъяснимой точностью непроизвольно напевает странную мелодию. Осознав это, она тут же умолкала и больше уже не могла найти верную ноту.

Убаюканная перемешавшимися между собой лесными звуками, она вполне могла бы заснуть возле речки — совсем как в “воспоминании” многолетней давности.

Яркая зелень клена, отражающая редкие лучи солнца, слепила глаза. Застывшие в вечном покое красные деревья выглядели устрашающе — поистине исполинские, равнодушные ко всему, они вздымались на сотни футов ввысь, и там, чуть ниже кружевной полоски неба, смыкали свои мрачные кроны.

Она понимала к тому же, сколько сил потребует от нее намеченный на вечер концерт, где будет полно вопящих фанатов Лестата. Но она боялась сна о близнецах.

Наконец она вернулась в дом и взяла с собой розы и письмо. Ее старая комната. Три часа. Интересно, кто же заводит здесь часы, чтобы они всегда били вовремя? Сон о близнецах преследовал ее буквально по пятам. У нее не осталось сил для сопротивления. Она чувствовала себя здесь так чудесно. Ни единого призрака, с которыми ей приходилось иметь дело на службе. Только покой. Она легла на старую подвесную кровать, на стеганое одеяло, которое вместе с Маарет так старательно мастерила в то лето. Пришел сон, и вместе с ним вернулись близнецы.

Теперь у нее осталось всего два часа, чтобы добраться до Сан-Франциско, и ей опять приходится покидать этот дом — и, возможно, снова со слезами. Она проверила карманы: паспорт, бумаги, деньги, ключи.

Повесив на плечо кожаную сумку, она устремилась по длинному коридору к лестнице. Сумерки спускались быстро, и когда лес погрузится в темноту, вообще ничего не будет видно.

Когда она достигла большого зала, туда еще проникало немного солнечного света. Несколько длинных тонких лучей, в которых плясали частички пыли, пробивались сквозь западные окна и падали на огромный гобелен на стене.

При взгляде на него у Джесс перехватило дыхание. Этот гобелен всегда был ее любимым — из-за гигантских размеров и чрезвычайно сложного рисунка. Поначалу он производил впечатление множества беспорядочно нашитых маленьких заплаток — но постепенно сотни и тысячи лоскутков складывались в лесной пейзаж. Причем образ этот то появлялся, то вновь ускользал от взгляда. Именно так неоднократно происходило и в то лето, когда, захмелев от вина, она ходила взад и вперед перед этим гобеленом, то теряя изображение, то вновь находя нужный ракурс, и тогда ее глазам представали гора, лес, маленькая деревушка посреди зеленой долины.

— Прости, Маарет, — тихо повторила она.

Все, пора ехать. Ее путешествие почти завершено.

Она уже готова была отвести взгляд, как вдруг внимание ее привлекла какая-то деталь рисунка. Она присмотрелась внимательнее. Что это? Фигурки, которых она никогда прежде не замечала? Но перед глазами вновь была лишь беспорядочная смесь сшитых вместе фрагментов. Потом постепенно появился склон горы, затем — оливковые деревья и, наконец, крыши деревенских домов — желтых хижин, разбросанных по долине. Где же фигурки? Их она найти не могла. Но только до тех пор, пока опять не повернула голову, уголком глаза она увидела их на долю секунды: две крошечные фигурки в объятиях друг друга, женщины с рыжими волосами!

Медленно, едва ли не с опаской, она вновь повернулась к картине. И сердце подпрыгнуло от радости! Да, вот они. Но, может быть, это иллюзия?

Она пересекла комнату и встала прямо перед гобеленом. Затем коснулась его рукой. Да! У каждой сшитой из лоскутков куклы были по две зеленые бусинки вместо глаз, тщательно вышитый нос и красный рот! И волосы!.. Рыжие нитки, завитые неровными волнами и аккуратно прикрепленные поверх белоснежных плеч.

Она смотрела на них и не верила своим глазам. И все же это они — близнецы! В комнате стало совсем темно, а она все стояла и не могла сдвинуться с места. Последний свет заката исчез за горизонтом. Рисунок на гобелене на ее глазах превратился в неразборчивый узор.

Словно сквозь одурманивающий сон она услышала, как часы пробили четверть часа. Надо позвонить в Таламаску. Надо позвонить Дэвиду в Лондон. Необходимо рассказать ему хотя бы часть, хоть что-нибудь... Но ей хорошо известно, что об этом не может быть и речи. Что бы ни случилось с ней здесь сегодня, Таламаска никогда не узнает всей правды. При мысли об этом, у нее едва не разорвалось сердце.

Она заставила себя выйти из дома, запереть дверь, пересечь широкий портик и пройти по длинной тропе.

Она не могла до конца разобраться в своих чувствах — что ее так потрясло, почему она чуть не плачет? Это подтверждало ее подозрения, все то, о чем она давно догадывалась. И все же ей было страшно. И она действительно заплакала.

“Дождись Маарет”.

Но этого как раз делать нельзя. Маарет сумеет очаровать ее, запутать и в конце концов во имя любви увлечет прочь от тайны. Именно так все и произошло тем давним летом. Вампир Лестат не скрывает ничего. Вампир Лестат — ключевой фрагмент головоломки. Чтобы во всем удостовериться, достаточно его увидеть, дотронуться до него.

Красный “Мерседес” завелся мгновенно. Резко, так что из-под колес во все стороны полетел гравий, она дала задний ход, развернулась и помчалась в сторону узкой проселочной дороги. Верх машины остался открытым — она замерзнет, пока доберется до Сан-Франциско, но это сейчас не имеет значения. Она любила быструю езду и ощущение бьющего в лицо ледяного ветра.

Дорога резко нырнула во мрак густого леса. Сюда не в силах был проникнуть даже свет восходящей луны. С легкостью вписываясь в резкие повороты, она прибавила скорость до сорока миль. На душе у нее стало вдруг еще тоскливее, но слез больше не было. Вампир Лестат... Она почти добралась.

Выехав наконец на главную дорогу округа, она прибавила скорость, напевая что-то себе под нос, но за шумом ветра не слыша ни единого слова. Когда она, промчавшись по чудесному городку Санта-Роза, выехала на автостраду и влилась в нескончаемый поток машин, направлявшихся на юг, уже окончательно стемнело.

От воды поднимался туман, превращая в призрачные видения высившиеся по обе стороны дороги холмы. Однако само шоссе было ярко освещено. Ее возбуждение нарастало. Всего лишь через час она будет у Золотых Ворот. Печаль постепенно исчезала. Всю жизнь она была уверенной в себе, и ей всегда везло; люди осторожные, осмотрительные иногда даже вызывали у нее раздражение. И на этот раз она чувствовала, что, несмотря на роковую опасность сегодняшней ночи и острое ощущение реальной угрозы, удача ей не изменит. Ей совсем не было страшно.

Она считала, что родилась в рубашке, — ее нашли на обочине через несколько минут после аварии, в которой погибла ее юная мать, беременная на седьмом месяце: умирающее чрево вытолкнуло младенца, и, когда прибыла машина “скорой помощи”, девочка громко кричала, прочищая свои крошечные легкие.

Ее поместили в окружную больницу, под неусыпный надзор стерильных, холодных приборов. Две недели у нее не было даже имени, но медсестры ее обожали, прозвали “воробушком” и при любой возможности баюкали ее и пели ей песенки.

После они в течение многих лет писали ей, посылали фотографии, делились новостями, и это в значительной степени способствовало укреплению ее веры в то, что ее любят.

Именно Маарет в конце концов приехала за ней. Она заявила, что девочка осталась единственной, кто выжил из всей семьи Ривзов, проживавших в Южной Каролине, и отвезла ее в Нью-Йорк, к родственникам, которые носили другую фамилию и принадлежали к другому семейному клану. Там она и выросла — в роскошном двухэтажном особняке на Лексингтон-авеню, заботливо опекаемая Марией и Мэтью Гудвинами, которые дарили ей не только любовь, но и все, что она только могла пожелать. Пока Джесс не исполнилось двенадцать лет, с ней в комнате спала няня-англичанка.

Она не помнила, когда именно узнала, что все расходы на ее воспитание взяла на себя тетя Маарет, что она может поступить в любой колледж и выбрать любую профессию. Мэтью Гудвин был врачом, Мария — бывшей танцовщицей и преподавательницей; оба они были искренне привязаны к Джесс и возлагали на нее большие надежды. Она стала для них дочерью, о которой они всегда мечтали, и эти годы были яркими и счастливыми.

Письма от Маарет начали приходить, когда Джесс была еще совсем маленькой и не умела читать. Очень часто в конвертах с этими удивительными письмами она находила разноцветные открытки и необычные банкноты из тех стран, где жила Маарет. К семнадцати годам у Джесс накопился полный ящик рупий и лир. Но важнее было то, что в лице Маарет она обрела друга, с чувством и заботой отвечавшего на каждую ее строчку.

Именно Маарет подсказывала ей, какие книги читать, поощряла уроки музыки и рисования, организовывала летние туры в Европу и, наконец, помогла поступить в Колумбийский университет, где Джесс изучала древние языки и искусство.

Именно Маарет договаривалась о ее поездках на Рождество к родственникам в Европу: в Италии это были Скартино — семейство могущественных банкиров, жившее на вилле рядом с Сиеной; в Париже — более скромная семья Боршаров, которые были рады принять ее в своем переполненном, но веселом доме.

В то лето, когда Джесс исполнилось семнадцать, она поехала в Вену, чтобы встретиться с еще одной ветвью семьи — русскими эмигрантами, и от всей души полюбила этих молодых и пылких интеллектуалов и музыкантов. А после была Англия, где состоялась встреча с Ривзами — прямыми родственниками Ривзов из Южной Каролины, покинувших Англию много веков назад.

В восемнадцать лет она навестила семейство Петралона на вилле Санторини — богатых греков с весьма необычной внешностью. Окруженные слугами-крестьянами, они держались с почти феодальным величием. Вместе с ними Джесс отправилась в круиз на яхте — в Стамбул, Александрию и на Крит.

Джесс почти влюбилась в молодого Константина Петралона. Маарет дала ей понять, что такой брак будет с радостью одобрен всеми, но решение она должна принять самостоятельно. Поцеловав на прощание своего возлюбленного, Джесс улетела обратно в Америку, в университет, и начала готовиться к своей первой археологической экспедиции в Ирак.

В годы учебы в колледже Джесс продолжала поддерживать самые тесные отношения с семьей. Все были так добры к ней. Но тогда все были добры ко всем. Вера в семью была всеобщей. Нередко заключаемые браки внутри семьи приводили к бесконечной путанице. Представители разных ветвей часто навещали друг друга. Специально отведенные для гостей комнаты в каждом доме всегда были готовы к неожиданному приезду родственников. Родословное древо семьи корнями уходило в вечность; забавные предания о знаменитых предках, умерших триста, а то и четыреста лет назад, передавались из уст в уста. Несмотря на существенные различия между ветвями семьи, Джесс ощущала удивительную общность со всеми.

В Риме ее буквально очаровали кузены, которые под грохот стереомагнитофонов с невероятной скоростью носились на своих сверкающих черных “Феррари”, а по ночам возвращались в очень симпатичный старинный палаццо с вышедшим из строя водопроводом и протекающей крышей. Еврейские родственники на юге Калифорнии представляли собой ослепительное сборище музыкантов, дизайнеров и продюсеров, на протяжении пятидесяти лет так или иначе связанных с кино и большими студиями. В их старинном доме неподалеку от Голливудского бульвара находили себе пристанище многие безработные актеры. Джесс при желании всегда могла поселиться в мансарде; всем без исключения в шесть часов подавался обед.

Так кто же она, Маарет, эта женщина, которая всегда была для Джесс далекой, но неизменно внимательной наставницей, которая столь часто присылала ей содержательные письма и таким образом руководила ее обучением, которая всегда подсказывала ей направление жизненного пути? Джесс втайне ждала ее указаний и всегда старалась следовать им неукоснительно.

Все родственники, с которыми довелось встретиться Джесс, неизменно ощущали присутствие Маарет в их жизни, хотя виделись с ней очень редко, а потому каждый ее визит становился замечательным событием. Она была хранительницей летописи Великого Семейства, куда заносились все сведения обо всех его ветвях, под разными именами разбросанных по всему миру. Именно она часто собирала вместе членов семьи и ради объединения различных ее ветвей даже устраивала браки; именно она неизменно приходила на помощь в тяжелые времена, и ее содействие нередко решало вопросы жизни и смерти.

До Маарет была ее мать, которую теперь называли Старая Маарет, а до нее — Бабушка Маарет, и так далее, и так далее... “Маарет будет всегда” — гласила семейная поговорка, с одинаковой легкостью произносимая по-итальянски, по-немецки, по-русски, по-гречески или на идише. Это означало, что в каждом поколении одна из девочек получает это имя, а вместе с ним и обязанности, связанные с ведением семейной летописи. Во всяком случае, все считали, что дело обстоит именно так, хотя достоверные подробности не были известны никому, кроме самой Маарет.

“Когда же мы с тобой встретимся?” — вот уже много лет Джесс задавала ей этот вопрос в своих письмах. У нее скопилась целая коллекция марок из Дели и Рио, Мехико и Бангкока, Токио и Лимы, Сайгона и Москвы...

Все без исключения члены семьи были преданы этой женщине и очарованы ею, но между нею и Джесс существовала еще одна тайная и мощная связь.

В отличие от остальных Джесс с самого раннего детства испытывала “необычные” ощущения.

Джесс, например, могла читать мысли людей, хотя восприятие оставалось смутным и не облекалось в слова. Она просто “знала”, когда люди недолюбливали ее или обманывали. У нее был талант к языкам, потому что ей зачастую удавалось ухватить общий смысл фразы, даже если лексика не была ей знакома.

И еще у нее бывали видения — люди и здания находились там, где на самом деле их быть не могло.

Еще совсем маленькой из окна дома на Манхэттене она часто видела неясные очертания элегантного особняка. Он понимала, что он ненастоящий, и то, как он появлялся и исчезал — иногда прозрачный, а иногда вполне материальный, как и все другое на улице, с кружевными занавесками на окнах, за которыми горел свет, — поначалу забавляло ее. Только через много лет она узнала, что дом-призрак когда-то принадлежал архитектору Стэнфорду Уайту. Его снесли несколько десятилетий назад.

Образы людей, которые она видела, поначалу были бесформенными. Перед ее глазами на миг возникали мерцающие призраки, и очень часто такие явления сопровождались ощущением необъяснимого дискомфорта, которое она испытывала в определенных местах.

Но по мере того как она становилась старше, призраки приобретали большую четкость и исчезали не так стремительно. В один из мрачных дождливых дней она увидела прозрачную фигуру пожилой женщины, которая легкой походкой сначала приблизилась к ней, а потом прошла прямо сквозь нее. Джесс в истерике вбежала в ближайший магазин, служащие которого позвонили Марии и Мэтью. Снова и снова Джесс пыталась во всех подробностях описать взволнованное лицо женщины, мутный взгляд ее глаз, которые, казалось, не видели ничего вокруг.

Когда Джесс описывала свои видения друзьям, те чаше всего ей не верили, но тем не менее им было интересно и они умоляли ее повторить рассказ. Все это привело к тому, что у Джесс появилось неприятное сознание собственной уязвимости. В разговорах с людьми она старалась не упоминать о призраках, хотя лет с одиннадцати-двенадцати эти заблудшие души виделись ей все чаще и чаще.

Бледные, словно ищущие что-то создания мелькали перед ней даже в гуще полуденной толпы на Пятой авеню. Потом, когда Джесс уже исполнилось шестнадцать, однажды утром в Центральном парке она ясно увидела призрак молодого человека — он сидел на одной из скамеек неподалеку от нее. В парке было многолюдно и шумно, но он выглядел как-то отстранение, словно все происходящее вокруг не имело к нему никакого отношения. Звуки вокруг Джесс стали вдруг затихать, как будто их поглощал призрак. Она умоляла его исчезнуть. Но вместо этого он повернулся и посмотрел ей прямо в глаза. Он попытался заговорить с ней.

В отчаянии Джесс бежала бегом до самого дома. Теперь эти существа ее знают, сказала она Мэтью и Марии. Она боялась выходить из дома. Наконец Мэтью дал ей успокоительное, объяснив, что оно поможет ей заснуть. Чтобы ей не было страшно, он оставил дверь спальни открытой.

Пока Джесс еще пребывала между сном и явью, в комнату вошла девушка. Джесс сознавала, что эта девушка ей знакома. Ну конечно, она же из их семьи, она всегда была рядом с Джесс, они часто беседовали — так стоит ли удивляться, что она кажется такой милой, такой любящей и такой знакомой? Она была еще совсем девочкой, не старше самой Джесс.

Присев на кровать рядом с Джесс, она объяснила, что ей не о чем беспокоиться, что эти духи никогда не смогут ее обидеть. Ни один призрак еще никого не обидел. У них нет для этого ни силы, ни власти. Это всего лишь бедные, жалкие и слабые создания.

— Напиши тете Маарет, — сказала девушка, поцеловала Джесс и погладила ее по волосам.

Снотворное к тому времени подействовало, и глаза Джесс закрывались сами собой. Джесс очень хотелось спросить о той аварии, после которой она появилась на свет, но сейчас она не в силах была думать об этом.

— До свидания, душенька. — прошептала девушка, и не успела она выйти из комнаты, как Джесс заснула.

Проснулась она в два часа ночи. В квартире было темно. Не теряя времени, она начала письмо к Маарет, стараясь не упустить ни одного странного случая, какой только приходил ей на память.

Только к обеду она вдруг с удивлением вспомнила о девушке. Но это же невозможно! Она не могла жить здесь и всегда находиться рядом с Джесс! Почему же она восприняла это как должное? Даже в письме она сообщала: “Конечно, Мириам была здесь, и Мириам сказала...” А кто такая Мириам? Это имя записано в свидетельстве о рождении Джесс. Ее мать!..

Джесс никому не рассказала о происшедшем. Но она постоянно ощущала окутывающую ее теплоту. Она была уверена, что таким образом чувствует присутствие Мириам.

Через пять дней пришло ответное письмо от Маарет. Она поверила Джесс. В появлении призраков и видений нет ничего удивительного. Они определенно существуют, и Джесс не единственная, кто их видит:

“Из поколения в поколение в нашей семье появлялись люди, способные видеть духов. И как тебе известно, в старые времена они считались колдунами и ведьмами. Нередко эти способности проявляются в людях, одаренных твоими физическими данными: зеленые глаза, светлая кожа, рыжие волосы. Судя по всему, такие гены передаются в совокупности. Возможно, когда-нибудь этому найдется научное объяснение. А пока будет достаточно, если ты не станешь сомневаться в абсолютной естественности своего дара.

Однако это не означает, что они способны принести реальную пользу. Несмотря на то что духи реальны, они практически не оказывают влияния на положение вещей! Они могут вести себя по-детски, быть мстительными и лживыми. В большинстве случаев ты не в состоянии оказать помощь существам, которые пытаются с тобой связаться, и иногда тебе не остается ничего другого, кроме как просто смотреть на безжизненный призрак, то есть на визуальное отражение уже не существующей личности.

Не бойся их, но и не позволяй им отнимать у тебя время — а именно этим они любят заниматься, когда узнают, что ты способна их видеть. Что касается Мириам, ты должна сообщить мне, если увидишь ее снова. Но так как ты выполнила ее просьбу, написала мне, то я не думаю, что она сочтет необходимым вернуться. По всей вероятности, в отличие от большинства тех, кого тебе случается видеть, она не унижается до прискорбного фиглярства. Пиши мне обо всем, что тебя пугает. Но постарайся не рассказывать об этих существах другим. Те, кто не способен их видеть, никогда тебе не поверят”.

Это письмо стало для Джесс поистине бесценным. В течение многих лет она повсюду носила его с собой — в кошельке или в кармане. Маарет не только поверила ей; Маарет помогла ей разобраться в сути происходящего и научиться жить со столь мучительной способностью. Все, о чем писала Маарет, казалось вполне разумным.

Впоследствии Джесс иногда пугалась духов и все же делилась своей тайной с самыми близкими друзьями. Но в целом она следовала советам Маарет, и эти способности уже не причиняли ей беспокойства. Такое впечатление, что они словно вдруг засыпали. Иногда она забывала о них надолго.

Письма от Маарет стали приходить еще чаще. Маарет превратилась в ее наперсницу, ее лучшую подругу. После поступления в колледж Джесс вынуждена была признать, что Маарет, с которой она только переписывалась, стала ей более близкой, чем кто-либо. Но она давно смирилась с мыслью, что, возможно, они никогда не встретятся.

Но однажды вечером — Джесс училась тогда на третьем курсе Колумбийского университета — она открыла дверь своей квартиры и обнаружила, что повсюду горит свет, в камине пылает огонь, а возле железной подставки для дров стоит высокая, стройная рыжеволосая женщина с кочергой в руках.

Какая красавица! Таково было самое первое и ошеломляющее впечатление Джесс. Лицо с умело наложенным макияжем можно было бы отнести к восточному типу, если бы не удивительно яркие зеленые глаза и струящиеся по плечам густые, вьющиеся рыжие волосы.

— Дорогая моя, — сказала женщина. — Я — Маарет.

Джесс кинулась в ее объятия. Но Маарет перехватила ее и нежно удержала на расстоянии, как будто намереваясь получше рассмотреть. Потом, словно не осмеливаясь выразить свои чувства как-либо иначе, она покрыла Джесс поцелуями, при этом ее туго затянутые в перчатки руки едва касались предплечий Джесс. Это были восхитительно трогательные мгновения. Джесс погладила мягкие, пышные рыжие волосы Маарет. Совсем такие же, как у нее.

— Дитя мое, — прошептала Маарет, — именно такой я мечтала тебя увидеть. Ты даже не представляешь, как я счастлива!

В тот вечер Маарет казалась истинным воплощением единства противоположностей. Невероятно сильная, и поразительно сердечная. Стройная, с тончайшей талией и в то же время величественная. В ней ощущалась некая загадочность, присущая помещенным в витрине модного магазина манекенам, жутковатая таинственность женщины, превратившейся в скульптуру. Когда они вместе выходили из квартиры, полы ее длинного коричневого шерстяного плаща грациозно всколыхнулись. И тем не менее им было чрезвычайно легко и спокойно друг с другом!

Ах, какой длинной была та проведенная вместе ночь: они побывали в галереях, в театре, а потом отправились ужинать, хотя Маарет совсем не хотела есть. Это от волнения, объяснила она. И даже не сняла перчатки. Ей просто хотелось выслушать Джесс. А Джесс без умолку говорила обо всем на свете — об университете, о своих археологических исследованиях, о том, что она мечтает отправиться на раскопки в Месопотамию.

Все это так отличалось от общения в письмах. Они даже прогулялись по Центральному парку в кромешной тьме, поскольку Маарет сказала, что бояться им совершенно нечего. И ведь тогда казалось, что в этом нет ничего особенного. Все было так прекрасно и необыкновенно, как будто они бесстрашно бродили по тропам зачарованного леса, переговариваясь между собой приглушенными от волнения голосами. Божественное ощущение полной безопасности! Незадолго до рассвета Маарет оставила Джесс в квартире, пообещав в самое ближайшее время пригласить ее в Калифорнию, где в горах Со-номы у Маарет был дом.

Однако приглашение последовало лишь через два года. Джесс только что получила степень бакалавра и в июле собиралась отправиться на раскопки в Ливан.

“Ты должна приехать на две недели”, — написала Маарет. Вместе с письмом в конверте лежал билет на самолет. В аэропорту ее встретит “дорогой друг” Миль.

Странности начались с момента ее приезда, хотя в то время Джесс об этом не думала.

Взять хотя бы Миля — высокого, представительного мужчину с длинными волнистыми светлыми волосами и глубоко посаженными голубыми глазами, который вез ее из аэропорта на север, в округ Сонома. В его движениях и тембре голоса, равно как и в его аккуратной манере вести машину было нечто жутковатое. Одет он был как типичный скотовод: в костюм из сыромятной кожи и даже сапоги из кожи аллигатора; общему стилю не соответствовали лишь изящные черные лайковые перчатки и большие очки в золотой оправе с тонированными синими стеклами.

И в то же время он был очень веселым, искренне радовался ее приезду, и сразу же ей понравился. Они не успели еще доехать до Санта-Розы, а она уже рассказала ему историю всей своей жизни. Такого красивого смеха, как у него, Джесс никогда не слышала. Но пару раз при взгляде на него Джесс чувствовала странное головокружение. С чего бы это?

Да и сам дом показался Джесс крайне необычным. Кому могло прийти в голову сделать все здесь именно так? Начать с того, что он стоял в самом конце почти непроезжей, немощеной дороги, а его задние комнаты врезались непосредственно в гору, словно были вырыты какими-то огромными машинами. А балки, поддерживавшие крышу? Неужели они действительно из калифорнийского мамонтового дерева? Должно быть, они футов двенадцать в обхвате, не меньше. И кирпичные стены, тоже явно очень древние. Неужели европейцы появились в Калифорнии так давно, что... Впрочем, какое это сейчас имеет значение? Достаточно того, что дом просто великолепен. Ее приводили в восторг круглые железные очаги, звериные шкуры на полу, огромная библиотека и старая обсерватория с древним латунным телескопом.

Она полюбила и добросердечных слуг, ежедневно приезжавших из Санта-Розы, чтобы прибрать в доме, постирать, приготовить роскошную еду. Ее не беспокоило даже вынужденное многочасовое одиночество. Ей нравилось гулять в лесу. Она ездила в Санта-Розу за книгами и газетами. Она внимательно рассматривала гобелены. В доме было множество предметов материальной культуры древних людей; она не могла определить их принадлежность, но с удовольствием изучала.

Джесс не испытывала никаких неудобств. Установленные на высокой горе антенны обеспечивали прием телеканалов со всего мира. В подвале был оборудован кинотеатр: экран, проектор и широчайший выбор фильмов. В теплые дни она купалась в пруду с южной стороны дома. С наступлением сумерек, неизбежно приносивших с собой холодный воздух Северной Калифорнии, во всех очагах ярко пылал огонь.

Кончено, самым большим открытием для нее стала семейная летопись — бесчисленные тома в кожаных переплетах, заключавшие в себе многовековую историю Великого Семейства и родословные древа всех его ветвей. Она буквально затрепетала от волнения, обнаружив сотни фотоальбомов и сундуки, заполненные живописными портретами — от крошечных овальных миниатюр до огромных, покрытых толстым слоем пыли холстов.

Она залпом проглотила историю Ривзов из Южной Каролины, ее прямых родственников, вполне преуспевающего семейства до Гражданской войны, но разорившегося впоследствии. При виде их фотографий у нее едва не разорвалось сердце. Наконец-то! Ведь это ее предки, и она действительно похожа на них; в их лицах она узнавала собственные черты: такая же светлая кожа, такое же выражение лица! У двоих были даже такие же, как у нее, длинные, вьющиеся рыжие волосы. Для Джесс, приемного ребенка, это было особенно важно.

Только к концу своего пребывания в доме, дойдя до свитков, испещренных древними латинскими и греческими надписями и даже египетскими иероглифами, Джесс начала осознавать истинное значение семейной летописи. Позже она так и не смогла точно вспомнить, как именно обнаружила глиняные таблички в одном из глубоких подвалов. Но беседы с Маарет навсегда сохранились в памяти. Они часами обсуждали семейные предания.

Джесс умоляла допустить ее к анналам семьи. Ради этой библиотеки она готова была отказаться от дальнейшей учебы. Она мечтала расшифровать и привести в порядок древние записи, занести их в компьютер. А почему бы не опубликовать историю Великого Семейства? Столь длинное родословное древо, без сомнения, в высшей степени необычно, если вообще не уникально. Даже родословные коронованных особ Европы ведут свое начало лишь с периода средневековья.

Маарет с терпением отнеслась к восторженному порыву Джесс, напомнив ей, что это неблагодарный, требующий больших затрат времени труд. В конце концов, это всего лишь история жизни одной семьи на протяжении веков; иногда в документах содержатся только имена или краткие описания бедных событиями жизней, даты рождения и смерти и сведения о переселениях.

О таких беседах в памяти остались самые лучшие воспоминания: мягкий, приглушенный свет в библиотеке, восхитительный запах старой кожи и пергамента, аромат свечей и пылающий в очаге огонь. А возле него — Маарет, прекрасный манекен с зелеными глазами за слабо затененными стеклами очков. Работа с этими документами, предостерегает она, может поглотить Джесс целиком и лишить ее чего-то более важного. Значение имеет само Великое Семейство, а не его летопись. Гораздо важнее жизнеспособность и энергия каждого поколения, общение с родными и близкими и любовь к ним. Летопись призвана лишь способствовать этому.

Ничего и никогда прежде Джесс не хотела так сильно, как заняться этим делом. Маарет непременно позволит ей остаться! Она проведет в этой библиотеке много лет и когда-нибудь дойдет до самых истоков Великого Семейства!

Лишь много позже она увидела во всем этом поразительную тайну, причем только одну из многих, с которыми ей довелось столкнуться в то лето. Лишь много позже в памяти Джесс всплыло множество мелочей, которые лишили ее душевного покоя...

Почему, к примеру, Маарет и Миль никогда не появлялись до наступления темноты? Они объясняли ей, что целыми днями спят, — но разве это объяснение? И тогда возникает другой вопрос: где они спят? В течение дня их комнаты оставались пустыми, двери стояли распахнутыми настежь, гардеробы ломились от экзотических и весьма импозантных нарядов. На закате оба вдруг возникали словно ниоткуда. Обычно Джесс поднимала голову и видела стоящую возле очага Маарет — потрясающе одетую, с безупречно наложенным макияжем и сверкающими в неровном свете огня драгоценностями. У стены молча стоял Миль в неизменной мягкой коричневой куртке из оленьей кожи и в лосинах.

Но когда Джесс интересовалась причинами столь странного распорядка жизни, Маарет давала чрезвычайно убедительные объяснения: у них очень светлая кожа, они терпеть не могут солнечный свет и к тому же вечно засиживаются допоздна. Да, действительно. Подумать только, в четыре утра они все еще спорили о политике или истории, причем судили обо всем с необыкновенно странной и удивительной точки зрения, употребляя в разговоре древние названия городов. А иногда они вдруг начинали очень быстро разговаривать на каком-то неизвестном языке, принадлежность которого Джесс определить не могла, не говоря о том, чтобы понимать, о чем идет речь. Благодаря своим экстрасенсорным способностям она иногда улавливала суть беседы, но незнакомые звуки сбивали ее с толку.

Было также совершенно очевидно, что какие-то обстоятельства, связанные с Милем, причиняли Маарет боль. Быть может, он ее любовник? Нет, едва ли.

А еще Маарет и Миль часто разговаривали друг с другом так, словно могли читать мысли. Вдруг ни с того ни с сего Миль мог сказать: “Но я же просил тебя не беспокоиться”, — хотя Маарет не произнесла вслух ни слова. Иногда они точно так же обращались и к Джесс. Она совершенно уверена, что однажды Маарет позвала ее и пригласила в большую столовую, при этом Джесс могла бы поклясться, что голос прозвучал только в ее голове.

Да, конечно, Джесс была экстрасенсом. Но неужели Миль и Маарет тоже сильные экстрасенсы?

Следующей странностью можно считать обеды — появление на столе любимых блюд Джесс. Не было никакой необходимости объяснять слугам, что ей нравится, а что — нет. Они и без того знали! Каждый вечер в меню были именно те блюда, которые она любила больше всего: улитки, печеные устрицы, мясо-гриль, говядина по-веллингтонски... А вино! Таких восхитительных марочных вин ей до тех пор никогда не доводилось пробовать. Но Маарет и Миль практически ничего не ели — или ей только так казалось? Бывало и так, что они за ужином даже не снимали перчатки.

А как относиться к странным гостям, бывавшим в доме? Таким, как Сантино, черноволосый итальянец, который как-то ночью пришел пешком в сопровождении весьма юного спутника по имени Эрик. Сантино уставился на Джесс как на экзотическое животное, потом поцеловал ей руку и подарил роскошное кольцо с изумрудом — через несколько дней оно необъяснимым образом исчезло. Два часа Сантино о чем-то спорил с Маарет на все том же неизвестном языке и в конце концов ушел вне себя от ярости вместе с взволнованным Эриком.

Происходили в доме и весьма странные ночные приемы. Разве не просыпалась Джесс дважды часа в три или четыре утра, когда в доме было полно гостей? Во всех комнатах смеялись и разговаривали люди. И всех их отличало нечто общее: очень белая кожа и удивительные глаза, совсем такие же, как у Миля и Маарет. Но Джесс была такой сонной, что даже не помнила, как возвращалась в кровать. Осталось только воспоминание о том, что в какой-то момент она оказалась в окружении очень красивых молодых людей и они подали ей бокал вина... А в следующий момент наступило утро. Она лежала в своей кровати. В окно светило солнце. Дом был пуст.

В совсем не подходящее для этого время Джесс также слышала шум вертолетов и рокот небольших самолетов. Но никто об этом ни словом не обмолвился.

Но Джесс была так счастлива! Подобные мелочи не имели ровным счетом никакого значения. Объяснения Маарет мгновенно развеивали все сомнения Джесс. И тем не менее странно, что Джесс, всегда так уверенная в себе, столь быстро меняла свое мнение. Она легко и быстро могла разобраться в своих чувствах и на самом деле отличалась упрямством характера. Однако при этом ее отношение к каждому слову Маарет было двойственным. С одной стороны: “Бог мой, какая нелепость!” С другой: “Ну конечно!”

И Джесс было слишком весело, чтобы придавать значение мелочам. Первые несколько вечеров они с Маарет и Милем беседовали об археологии. И Маарет оказалась кладезем знаний, хотя некоторые ее идеи представлялись весьма странными.

Например, она настаивала на том, что причиной возникновения сельского хозяйства послужило желание людей, прекрасно существовавших благодаря охоте, иметь в своем распоряжении галлюциногенные травы, способствующие достижению состояния религиозного транса. А еще они хотели делать пиво. “Этому нет ни единого археологического подтверждения? Ну и что? Продолжай раскопки, Джесс, и ты сама во всем убедишься”.

Миль прекрасно читал стихи; Маарет иногда садилась за пианино — играла она очень медленно, задумчиво. На пару ночей снова появился Эрик и с восторгом пел вместе с ними.

Он привез с собой японские и итальянские фильмы, и они с удовольствием их смотрели. Особенное, хотя и довольно страшное впечатление произвел “Квайдан”. А итальянский фильм “Джульетта и духи” заставил Джесс разрыдаться.

Казалось, все эти люди проявляли к Джесс неподдельный интерес. Миль задавал ей невероятно странные вопросы. Курила ли она хоть раз в жизни сигарету? Какой вкус у шоколада? Как она осмеливается ездить одна с молодыми мужчинами в автомобилях или заходить в их квартиры? Разве она не понимает, что они могут ее убить? Она чуть не расхохоталась. Нет, серьезно, такое вполне может случиться, настаивал он. Обсуждая эту тему, он пришел в невероятное возбуждение: “Ты только загляни в газеты! В современных городах мужчины охотятся на женщин, как на оленей в лесу!”

Джесс предпочитала отвлекать его от столь опасного предмета и переводить разговор на путешествия. Его описания тех мест, где ему довелось побывать, были восхитительны. Много лет он провел в джунглях Амазонки. Однако он категорически отказывался летать на “аэроплане” — это чересчур опасно. А вдруг он взорвется? И еще ему не нравились “одеяния из ткани” — слишком уж непрочные.

Однажды Джесс пришлось пережить весьма странные мгновения, и связано это было с Милем. Они обедали вдвоем и, как всегда, разговаривали. Она рассказывала ему о призраках, которых иногда видела, и он грубо обозвал их не то безмозглыми мертвецами, не то сумасшедшими покойниками. Она невольно расхохоталась. Но ведь он прав: духи действительно часто вели себя как безумные и это ужасно. Действительно ли мы перестаем существовать, когда умираем? Или задерживаемся где-то, пребывая в состоянии тупого оцепенения, и время от времени в самые неподходящие моменты являемся смертным и делаем бессмысленные заявления медиумам? Случалось ли хоть когда-нибудь призраку сказать нечто достойное внимания?

— Но речь идет, конечно же, только о земных духах, — сказал Миль. — Кто знает, куда мы уходим, когда наконец освобождаемся от плоти и ее соблазнов?

Джесс к тому времени уже довольно-таки сильно опьянела и вдруг почувствовала, как ее охватывает непреодолимый ужас, — она вспомнила призрачное видение старинного особняка Стэнфорда Уайта и духов, бродящих в нью-йоркской толпе. Она поспешила сосредоточить взгляд на Миле, который впервые за все время был без перчаток и темных очков. Какой же он все-таки симпатичный, этот Миль, и какие у него удивительно голубые глаза с черными точечками в центре.

— К тому же, — сказал Миль, — существуют и испокон веку существовали духи, которые никогда не имели плоти и крови и по этой причине очень злятся.

Что за странная идея?!

— Откуда тебе это известно? — спросила Джесс, по-прежнему глядя Милю прямо в глаза.

Миль был действительно очень красив. Его красота складывалась из его недостатков: ястребиный нос, слишком выступающая вперед челюсть, худое лицо, обрамленное непослушными волнистыми волосами соломенного цвета. Даже глаза слишком глубоко посажены, но несмотря на это особенно выделяются на лице. Да, именно красив... Вот бы обнять его, поцеловать, пригласить в постель... Влечение, которое Джесс на самом деле испытывала к нему всегда, стало вдруг непреодолимым.

И тут в голову ей пришла совершенно бредовая мысль: он не человек — он только притворяется человеком. Это же так очевидно! И в то же время абсолютно нелепо! Если это не человеческое существо, то, черт возьми, кто же? Он явно не дух и не призрак. В этом нет никаких сомнений!

— Мне кажется, нам не дано знать, что реально, а что нереально, — сама того не желая, произнесла она. — Бывает, ты смотришь на что-то очень долго, и вдруг это что-то начинает казаться тебе чудовищно безобразным.

И она отвернулась от него, переведя взгляд на вазу с цветами, стоявшую в центре стола. Увядшие чайные розы, роняющие лепестки, папоротник, пурпурные циннии... Они тоже выглядели абсолютно чуждыми, подобно тому как всегда воспринимаются насекомые, и в какой-то мере даже жуткими! Что же они такое на самом деле? Потом ваза разбилась на части, вода разлилась.

— О, прошу прощения, я не хотел! — вполне искренне воскликнул Миль.

Все произошло именно так, и в этом нет сомнений. Но за этим ничего не последовало. Миль ускользнул в лес, прогуляться, а перед уходом поцеловал ее в лоб. Он хотел было коснуться ее волос, но рука задрожала, и он, видимо, раздумал.

Конечно, Джесс после этого выпила еще. Откровенно говоря, она вообще пила тогда слишком много. Но никто, казалось, этого не замечал.

Время от времени они втроем выходили из дома и при свете луны танцевали на просеке. Это не был какой-то определенный танец. Глядя на небо, они просто двигались кругами, каждый сам по себе. Иногда Миль, не разжимая губ, напевал какой-нибудь мотив, а иногда Маарет пела что-то на неизвестном языке.

Да что же тогда случилось с ее головой, если она могла часами проделывать такие вещи? И почему у нее даже мысли не возникало хоть раз поинтересоваться, почему у Миля столь странная привычка носить в доме перчатки или гулять в темноте в очках от солнца?

А однажды утром, задолго до рассвета, Джесс легла в кровать совершенно пьяная, и ей приснился кошмар: Миль и Маарет жестоко ссорились, и Миль без конца повторял:

— А что, если она умрет? Что, если ее убьют, что, если она попадет под машину? Что, если, что, если, что, если...

В конце концов слова слились в оглушительный рев.

Несколько ночей спустя разразилась ужасная — и последняя — катастрофа. Миль вернулся после достаточно долгого отсутствия. Джесс весь вечер пила бургундское. Потом она стояла с ним на террасе, он поцеловал ее, и она потеряла сознание, но тем не менее сознавала, что происходит. Он обнимал ее, целовал ее грудь, в то время как она соскальзывала в бездонную черноту. И тут снова появилась девушка, та самая, которая приходила к ней в Нью-Йорке, когда ей было так страшно. Однако Миль не мог видеть эту девушку, а Джесс уже точно знала, что она — Мириам, ее мама, и Джесс понимала, что Мириам очень испугана. Неожиданно Миль отпустил Джесс.

— Где она? — сердито крикнул он.

Джесс открыла глаза. Рядом стояла Маарет. Она с такой силой ударила Миля, что он отлетел назад и исчез за перилами террасы. Джесс с криком подбежала к перилам, случайно оттолкнув при этом девушку.

Далеко внизу, на просеке, стоял Миль, целый и невредимый. Невероятно, но так оно и было. Он уже поднялся на ноги и отвесил Маарет низкий церемонный поклон. Из окон нижнего этажа на него падал свет, и он послал Маарет воздушный поцелуй. Она казалась печальной, но улыбнулась. Едва слышно пробормотав что-то, она слегка взмахнула рукой, словно прощаясь и давая ему понять, что не сердится.

Джесс была в отчаянии — она боялась гнева Маарет, но, заглянув в ее глаза, поняла, что причин для беспокойства нет. И только тут Джесс заметила разорванное на груди платье. Она ощутила жгучую боль в том месте, куда ее целовал Миль, а когда повернулась к Маарет, то почувствовала, что ей не по себе и она не способна расслышать даже собственные слова.

Каким-то образом Джесс вновь оказалась в своей кровати. В длинной фланелевой рубашке она сидела, опираясь на подушки, и рассказывала Маарет, что опять приходила мама, она видела ее на террасе. Но это составляло лишь часть их беседы, потому что они уже несколько часов обсуждали “все это”. Что именно “все это”? Маарет сказала, что она все забудет.

Господи, как же она потом старалась вспомнить! Неясные фрагменты и обрывки воспоминаний мучили ее много лет. Распущенные волосы Маарет — очень длинные и густые... Вдвоем с Маарет они, точно призраки, бродят по темному дому, Маарет поддерживает ее и время от времени останавливается, чтобы поцеловать... И Джесс обнимает ее... Тело Маарет словно камень, но камень, способный дышать...

Они оказались внутри горы, в потайной комнате, где тихо гудели и мигали красными огоньками массивные компьютеры. А на огромном прямоугольном экране в десятки футов высотой светилось электронное родословное древо невероятных размеров. Так это и есть Великое Семейство, история которого насчитывает несколько тысячелетий?! Да, действительно, оно восходит от одного корня. Как это было принято у народов древности, схема выстраивалась по материнской линии. У древних египтян, например, наследниками престола считались потомки женщин, принадлежавших к царскому дому. Тот же обычай позднее возник у еврейских племен — и сохранился по сей день.

Тогда все казалось Джесс ясным и понятным — древние имена, места, самые истоки... Господи, неужели она знала даже, как и откуда все началось? Перед ее глазами развернулась головокружительная картина, связавшая сотни поколений! Она увидела, как росла, множилась семья, перемещаясь из древних государств Малой Азии в Македонию, далее — в Италию, потом на север Европы и, наконец, в Новый Свет! Подобную схему можно создать для любой семьи!

Никогда после, как Джесс ни старалась, она не могла восстановить в памяти детали электронного древа. Маарет сказала, что она все забудет. Чудо, что ей удается припомнить хоть что-то.

Но что еще произошло? Что послужило реальным поводом к их долгой беседе?

Она помнила, что Маарет плакала. Она плакала навзрыд и всхлипывала, как маленькая девочка, но в те минуты Маарет была очаровательна, прелестна как никогда: лицо ее смягчилось и при этом слегка светилось, а немногочисленные тоненькие морщинки на нем были практически незаметны. Впрочем, в полумраке Джесс видела ее не слишком отчетливо. Она помнила лицо, светившееся в темноте, словно белый уголек, взволнованное выражение затуманенных слезами зеленых глаз в обрамлении светлых ресниц, сверкающих, как будто на них брызнули золотом.

В ее комнате горели свечи. За окном виднелась высокая стена леса. Джесс умоляла, возражала. Боже, о чем же все-таки они тогда спорили?!

“Ты забудешь об этом. Ты не будешь помнить ничего”.

Когда утром Джесс открыла глаза, за окном светило солнце. Но она уже знала, что все кончено — они уехали. В первый момент она ничего не могла вспомнить, кроме одного: было произнесено нечто решительное и бесповоротное.

На столике у кровати она нашла записку.

“Дорогая моя!

Тебе не следует оставаться с нами. Боюсь, что все мы полюбили тебя чересчур сильно, и это может вскружить тебе голову и помешать осуществлению твоих планов.

Надеюсь, ты простишь нам столь внезапный отъезд. Я твердо уверена, что для тебя так будет лучше. Машина отвезет тебя в аэропорт — об этом я договорилась. Твой самолет улетает в четыре часа. В Нью-Йорке тебя встретят Мэтью и Мария.

Поверь, я люблю тебя больше, чем можно выразить словами. Дома тебя будет ждать мое письмо. Когда-нибудь, через много лет, мы вновь вернемся к семейной истории. И тогда ты сможешь стать моей помощницей, если, конечно, захочешь. Но пока что это не должно поглотить тебя. Не должно увести в сторону от жизни.

С безграничной любовью,

вечно твоя

Маарет”.

С тех пор они с Маарет ни разу не встретились.

Джесс по-прежнему получала от нее письма, исполненные любви, внимания и заботы. Но предложений приехать в гости не поступало. Джесс больше не приглашали в дом в Сономском лесу.

В последующие месяцы Джесс буквально засыпали подарками: очаровательный старинный особняк на Вашингтон-сквер в Гринвич-виллидж, новая машина, весьма значительные поступления на банковский счет и, как всегда, авиабилеты в любые страны мира — для посещения других членов семьи. И кроме того, Маарет в значительной степени финансировала археологические исследования Джесс в Иерихоне. Фактически из года в год она давала Джесс все, чего бы та ни пожелала.

Тем не менее то лето оставило в душе Джесс глубокую рану. Однажды в Дамаске ей приснился Миль, и она проснулась в слезах.

Воспоминания нахлынули потоком в Лондоне, где Джесс работала в Британском музее. Она так и не поняла, что послужило тому причиной. Возможно, внушение Маарет: “Ты забудешь...” — просто утратило свою силу. Однако могло быть и другое объяснение. Однажды вечером на Трафальгарской площади она увидела Миля — или человека, похожего на него как две капли воды. Он стоял довольно далеко и пристально смотрел на Джесс. Но едва только их взгляды встретились и она приветственно взмахнула рукой, он повернулся и пошел прочь, ни намеком не показав, что узнал ее. Она побежала, пытаясь догнать его, но он бесследно исчез.

Боль и разочарование терзали душу Джесс. Однако через три дня она получила анонимный подарок — браслет из кованого серебра. Как она вскоре выяснила, это была древняя кельтская реликвия, и, судя по всему, бесценная. Мог ли Миль послать ей столь дорогую и красивую вещь? Ей так хотелось в это верить.

Крепко сжимая браслет в руке, она ощущала его присутствие. Она вспоминала ту давнюю ночь, когда они говорили о безмозглых призраках. Она улыбнулась. Как будто он снова был рядом с ней, сжимал в своих объятиях и целовал. В первом же письме она рассказала Маарет о подарке. С тех пор она носила браслет, не снимая.

Джесс вела дневник, куда записывала каждое воспоминание, все, что возвращалось к ней в снах или в мимолетных проблесках памяти. Но она ни словом не обмолвилась об этом в письмах к Маарет.

В Лондоне она пережила любовное приключение, но все закончилось крахом, и она чувствовала себя довольно одинокой. Именно тогда к ней пришли люди из Таламаски, и жизнь в корне переменилась.

В то время Джесс обитала в старом особняке в Челси, неподалеку от дома, в котором когда-то жил Оскар Уайльд. Джеймс Уистлер, равно как и автор “Дракулы” Брэм Стокер, в свое время тоже жили по соседству. Джесс очень понравилось ее новое жилище. Однако, снимая комнаты, она и понятия не имела, что здесь уже много лет хозяйничают привидения. В течение первых нескольких месяцев Джесс пришлось столкнуться с целым рядом весьма странных явлений. То были слабые, мерцающие видения, какие можно часто наблюдать в подобных местах, — “визуальные отражения уже не существующих личностей”, как назвала их Маарет, то есть людей, которые жили здесь раньше. Джесс просто не обращала на них внимания.

Но когда однажды остановивший ее репортер объяснил, что пишет статью о доме с привидениями, она довольно откровенно рассказала ему обо всем, что видела. Речь шла о вполне обыкновенных для Лондона призраках — о пожилой женщине, выходившей из кладовой с кувшином в руках, о мужчине в сюртуке и цилиндре, как правило появлявшемся на лестнице буквально на несколько мгновений.

В результате опубликованная статья получилась весьма мелодраматичной. Джесс явно наговорила лишнего. Автор сообщал, что она постоянно общается с такого рода существами, назвал ее “экстрасенсом” и “природным медиумом”. Кто-то из йоркширских Ривзов позвонил ей, чтобы поддразнить насчет статьи. Джесс тоже сочла ее забавной, и не более. А в целом ее это ничуть не интересовало. Она с головой ушла в свои исследования в Британском музее. Все другое просто не имело никакого значения.

Но через некоторое время после выхода газеты Джесс позвонили люди из Таламаски.

Седовласый Эрон Лайтнер, старого закала джентльмен с изысканными манерами, пригласил Джесс на ленч. Многое повидавший на своем веку, но тщательно ухоженный “Роллс-Ройс” доставил их в небольшой и весьма элегантный частный клуб, расположенный в другом конце Лондона.

Стоит ли говорить, что эта встреча показалась Джесс едва ли не самой странной из всех, на которых ей когда-либо приходилось бывать. Она напомнила ей о том давно прошедшем лете, но не потому, что между этими двумя событиями было что-то общее, а потому, что оба они стали наиболее удивительными приключениями в ее жизни.

Лайтнер очаровал Джесс, и она сочла его весьма шикарным: красиво уложенные густые седые волосы, безукоризненного покроя костюм из донегольского твида... К тому же ей еще не приходилось встречать ни одного мужчины с серебряной тростью.

Он коротко и весьма любезно объяснил Джесс, что является “детективом-экстрасенсом” и работает на “тайный орден Таламаска”, единственная цель деятельности которого — сбор сведений о “паранормальных” явлениях, а также систематизация и хранение всех этих данных для изучения подобных феноменов. Таламаска сотрудничает с людьми, обладающими паранормальными способностями. Тем, у кого такие способности проявляются особенно сильно, иногда предлагают вступить в члены ордена, что означает возможность сделать карьеру в области “психологических исследований”, а фактически предполагает беззаветное служение своему призванию, ибо Таламаска требует полной преданности, верности и безоговорочного подчинения правилам.

Джесс едва не расхохоталась. Но, судя по всему, ее скептицизм ничуть не удивил Лайтнера. У него в запасе было несколько “трюков”, которые безошибочно срабатывали на подобных ознакомительных встречах. К полному изумлению Джесс, он переместил по столу несколько предметов, даже не прикоснувшись к ним. В этом нет ничего сложного, объяснил он, но в качестве “визитной карточки” действует прекрасно.

При виде самостоятельно танцующей по столу солонки Джесс буквально лишилась дара речи. Но настоящий сюрприз ждал ее впереди: оказалось, что Лайтнер, по его словам, знает о ней абсолютно все. И откуда она приехала, и где училась, и что в детстве она видела духов... Орден получил информацию об этом много лет назад “по своим каналам”, и на Джесс было заведено досье. Она не должна обижаться.

Пожалуйста, поймите, что Таламаска проводит свои исследования исходя из высочайшего уважения к личности. В досье содержатся лишь записанные с чужих слов сведения о том, что Джесс рассказывала соседям, учителям или школьным друзьям. Джесс может ознакомиться с документами в любое время. В традициях Таламаски всегда в конце концов вступать в контакт с объектами наблюдения. Объект может свободно получить информацию, в то время как для прочих лиц она полностью закрыта

Джесс задала Лайтнеру великое множество вопросов. И вскоре выяснилось, что он действительно знает о ней очень много, но при этом и понятия не имеет ни о Маарет, ни о Великом Семействе.

Именно совокупность знания и неведения подкупила Джесс. Одно упоминание о Маарет — и она навсегда отвернулась бы от Таламаски, ибо ее преданность Великому Семейству осталась неизменной. Но Таламаску интересовали только способности Джесс. А Джесс, вопреки совету Маарет, они интересовали тоже.

Да и в истории самого ордена, как оказалось, было чрезвычайно много увлекательного. Неужели все, о чем рассказал ей этот человек, — правда? Тайный орден был основан еще в 758 году и с тех пор собирал и хранил сведения о ведьмах, колдунах, медиумах и людях, способных видеть духов... История Таламаски заворожила ее, как в свое время заворожила история Великого Семейства.

И Лайтнер доброжелательно ответил на великое множество новых вопросов, градом обрушенных на него Джесс. В обширности и точности его знаний сомневаться не приходилось. Он с легкостью рассказывал о преследовании катаров, о разгроме ордена Тамплиеров, о казни Грандье и дюжине других исторических событий. По правде говоря, Джесс не удалось поставить его в тупик. Напротив, он упоминал древних “магов” и “колдунов”, о которых она даже не слышала.

В тот вечер, когда они приехали в Обитель, расположенную неподалеку от Лондона, судьба Джесс была предрешена. Только через неделю она покинула Обитель, да и то лишь затем, чтобы запереть свою квартиру в Челси и вернуться в Таламаску.

Обитель представляла собой внушительных размеров каменное сооружение, построенное в шестнадцатом веке и приобретенное Таламаской “всего лишь” двести лет назад. Несмотря на то что роскошные, отделанные деревом библиотеки и гостиные, а также лепнина и бордюры датировались восемнадцатым веком, интерьер столовой и многих спален создавался еще в эпоху королевы Елизаветы.

Царившая в Обители атмосфера, равно как и ее величественная меблировка, каменные камины, блестящие дубовые полы, сразу же пришлись Джесс по душе. Понравились ей и спокойные, вежливые, учтивые члены ордена, собиравшиеся в просторных, ярко освещенных общих комнатах, — они любезно и доброжелательно приветствовали ее, а затем возвращались к прерванным дискуссиям или к чтению вечерних газет. Необыкновенное богатство этого дома поражало и приводило в восхищение. Оно материально подтверждало безоговорочную обоснованность заявлений Лайтнера. Здесь возникало ощущение комфорта. Физического комфорта. А обитатели дома были именно теми, за кого себя выдавали.

Наибольшее впечатление на Джесс произвели, однако, библиотеки — они буквально покорили ее и вызвали в памяти то трагическое лето, когда перед ней захлопнулись двери другой библиотеки, лишив ее доступа к древним сокровищам. Здесь хранились бесчисленные тома летописей, содержавших сведения о судебных процессах по обвинению в колдовстве, о привидениях, о исследованиях полтергейстов, о случаях одержимости, психокинеза, реинкарнации и тому подобного. В подвалах здания располагались музеи — помещения, в которых было выставлено множество таинственных предметов, связанных с паранормальными явлениями. Были еще и подземелья, куда не допускали никого, кроме старшин ордена. Как восхитительно жить в ожидании раскрытия тайны, которое может состояться лишь по истечении определенного срока.

— Здесь всегда столько работы, — небрежным тоном заметил Лайтнер. — Дело в том, все эти записи велись на латинском языке, но теперь мы не можем требовать, чтобы новые члены ордена умели читать и писать по-латыни. В наше время об этом не может быть и речи. А эти хранилища... Видите ли, документация по подавляющему большинству вопросов не проверялась на протяжении четырех веков...

Конечно, Эрону было прекрасно известно, что Джесс владеет не только латынью, но и греческим, древнеегипетским, а также древнешумерским языками. Но он не знал, что Джесс обрела замену утраченным сокровищам давно прошедшего лета. Она обрела новое “Великое Семейство”.

В тот же вечер в Челси была послана машина, чтобы привезти из квартиры Джесс одежду и все необходимые вещи. Ее новое жилище располагалось в юго-восточном крыле Обители — уютная комнатка с кессонами и камином эпохи Тюдоров.

Джесс ни разу не захотелось покинуть этот дом, и Эрон это знал. В пятницу, всего через три дня после ее прибытия, ее приняли в орден в качестве стажера. Ей предоставили щедрое содержание, личный кабинет, примыкающий к спальне, персонального водителя в полное распоряжение и удобный старый автомобиль. При первой же возможности она поспешила отказаться от работы в Британском музее.

Правила и установки были весьма просты. Ей предстояло провести два года на стажировке, по мере необходимости путешествуя по миру с другими членами ордена. Конечно, она может рассказать об ордене своей семье и друзьям. Но все, что касается объектов исследований, документов и любых деталей, связанных с деятельностью ордена, должно оставаться строго конфиденциальным. Ей не следует публиковать какую-либо информацию о Таламаске. Фактически она не имеет права тем или иным образом содействовать появлению любых “публичных упоминаний” о Таламаске. Сведения о конкретных заданиях должны быть достаточно завуалированными, без указания имен, мест и времени.

Ее будущая работа в архивах заключается в переводе и “адаптации” старых летописей и записей. По меньшей мере один день в неделю Джесс будет посвящать музейным исследованиям — поискам различных артефактов и реликвий. Но практическая работа — в частности, изучение всего, что связано с появлением призраков, — всегда будет приоритетной по отношению к научным изысканиям.

Прошел целый месяц, прежде чем она отважилась написать Маарет о своем решении и излить перед ней душу. Она призналась, что любит этих людей и эту работу. И, конечно же, о том, что библиотека напомнила ей о семейном архиве в Сономе и о временах, когда она была так счастлива. Она надеялась, что Маарет ее поймет.

Ответ Маарет поразил ее. Оказывается, Маарет знала, что такое Таламаска и довольно хорошо знакома с историей ордена. Она без предисловий заявила, что безгранично восхищается деятельностью ордена в пятнадцатом-шестнадцатом веках и теми усилиями, которые были им предприняты для избавления невинных от пламени костра во времена “охоты на ведьм”.

“Конечно, они рассказали тебе о "секретной переправе", благодаря которой удалось спасти многих жителей деревень и селений, обвиненных в колдовстве и обреченных на сожжение, — они находили убежище в Амстердаме, просвещенном городе, где вера в глупую ложь о колдовстве сохранялась недолго”.

Джесс об этом даже представления не имела, но вскоре у нее появится возможность убедиться в достоверности рассказа. Однако у Маарет было свое мнение о Таламаске:

“Хочу, чтобы ты поняла: при всем своем восхищении их состраданием к преследуемым во все эпохи, я не считаю, что их исследования имеют столь уж важное значение. Я имею в виду, что духи, призраки, вампиры, оборотни, ведьмы и существа, не поддающиеся описанию, возможно, и существуют, и Таламаска может потратить еще тысячу лет на их изучение, — но какое значение все это имеет для судеб человечества?

В далеком прошлом, несомненно, существовали люди, которым являлись видения и которые беседовали с духами. Вполне вероятно, в качестве ведьм и шаманов они представляли определенную ценность для своих племен и даже наций. Однако на основе вполне объяснимых, но способных ввести в заблуждение явлений были созданы причудливо запутанные религиозные учения. Всему неясному и непонятному были присвоены мифические имена и названия, и таким образом возникла благодатная почва для целого ряда суеверий и предрассудков. Разве эти религиозные учения не принесли больше зла, чем добра?

Позволь мне предположить, что, как бы мы ни интерпретировали историю, мы уже давно миновали ту стадию, когда контакт с духами мог принести пользу. Возможно, скептицизм обычных людей относительно призраков, медиумов и тому подобного обусловлен неумолимой логикой и вполне справедлив. Сверхъестественное, в какой бы форме оно ни проявлялось, не имеет права вторгаться в историю человечества.

Иными словами, я считаю, что Таламаска собирает информацию о том, что не имеет и не должно иметь значение ни для кого, кроме разве что нескольких смятенных душ. Таламаска — интересная организация. Но она не совершит великих деяний.

Я люблю тебя. Я уважаю твое решение. Но ради твоего же блага надеюсь, что очень скоро ты устанешь от Таламаски — и вернешься в реальный мир”.

Прежде чем ответить, Джесс еще раз тщательно все обдумала. Ей было мучительно сознавать, что Маарет не одобрила ее поступок. И в то же время Джесс знала, что своим решением она бросает своего рода встречное обвинение. Маарет закрыла ей путь к семейным тайнам, а Таламаска приняла ее в свое лоно.

В своем письме она заверила Маарет, что члены ордена не питают иллюзий относительно значимости своей деятельности. Они объяснили Джесс, что работа их по большей части проводится тайно, что она не приносит славы, а иногда и настоящего удовлетворения. И, безусловно, все они с готовностью поддержали бы мнение Маарет о полной бесполезности медиумов, призраков и духов.

Но разве миллионы людей точно так же не считают бесполезными покрытые пылью веков находки археологов? Джесс умоляла Маарет понять, как важно все это для нее. И в конце она, к своему собственному удивлению, приписала:

“Я ни словом не обмолвлюсь Таламаске о Великом Семействе. Я никогда не расскажу им о доме в Калифорнии и о тех загадочных событиях, которые со мной там произошли. Столь таинственные явления непременно вызовут у них интерес. А я по-прежнему предана тебе всей душой. Но умоляю тебя, позволь мне когда-нибудь вернуться в Соному. Позволь поговорить с тобой о том, что мне довелось увидеть. Недавно я все вспомнила. Меня приводят в замешательство странные сны. Но в этих делах я полностью полагаюсь на тебя и твои суждения. Ты была со мной необыкновенно великодушной и щедрой. Я не сомневаюсь в твоей любви. Прошу тебя, пойми, как сильно я люблю тебя”.

Ответ Маарет был краток:

“Джесс, я особа эксцентричная и своевольная; мне очень редко приходилось терпеть отказ в чем-либо. Иногда я не умею правильно оценить степень своего влияния на других людей. Мне не следовало привозить тебя в дом в Сономе — это было эгоистично с моей стороны, и я не могу простить себе это. Но ты должна избавить меня от угрызений совести. Забудь о том, что ты когда-либо была в том доме. Не сомневайся в подлинности своих воспоминаний, но и не придавай им чересчур большoe значение. Настанет день, и я отвечу на все твои вопросы, но никогда больше не позволю себе оказать столь разрушительное влияние на твою судьбу. Поздравляю тебя с обретением новой профессии. Моя безграничная любовь навеки принадлежит тебе”.

Вслед за письмом Джесс получила подобранные с большим вкусом подарки. Элегантный кожаный чемодан для путешествий по миру и красивое норковое пальто, чтобы не мерзнуть в “отвратительном британском климате”. Эту страну, по словам Маарет, “может любить только друид”.

Джесс очень понравилось пальто, потому что норка была внутри и не привлекала внимания. Чемодан тоже весьма пригодился. Письма от Маарет продолжали приходить — два, а то и три в неделю. Она оставалась все такой же заботливой.

Но шли годы, и постепенно Джесс отдалилась от нее сама — ее письма стали краткими и нерегулярными. Причиной тому стала конфиденциальность ее работы в Таламаске — невозможность подробно рассказывать о том, чем она занимается.

Джесс по-прежнему навещала членов Великого Семейства — на Рождество и Пасху. Если кто-то из родственников вдруг оказывался в Лондоне, она непременно встречалась с ними за ленчем или показывала достопримечательности. Но общение с ними было, как правило, кратким и не касалось подробностей жизни Джесс. А ее жизнью стала Таламаска.

Едва Джесс приступила к переводу с латыни архивов Таламаски, перед ней распахнулся целый мир: записи о целых семействах медиумов и об отдельных экстрасенсах, описания случаев “очевидного” колдовства и “подлинно пагубной” злонамеренности и, наконец, во множестве повторяющиеся, но при этом неизменно завораживающие отчеты о реальных судах над ведьмами, которые вершились исключительно над невинными и бессильными. Сутками напролет она извлекала бесценный исторический материал, сохраненный рассыпающимися листами пергамента, и заносила переводы в память компьютера.

Совершенно иной, но еще более соблазнительный мир открыла ей практическая работа. В течение года с момента вступления в Таламаску Джесс стала свидетелем нескольких проявлений полтергейстов, причем столь устрашающих, что даже взрослые мужчины в ужасе покидали дома и выбегали на улицу. Она видела, как обладающий способностью к телекинезу ребенок поднял дубовый стол и швырнул его в окно. Она без единого звука общалась с телепатами, получавшими любое мысленно посланное ею сообщение. Никогда прежде она бы не поверила в существование вполне ощутимых призраков, но теперь ей довелось вести наблюдение и за такими. Выдающиеся достижения в области психометрии, бессознательное письмо, левитация, искусство погружения медиума в транс — все это она видела своими глазами, а позже кратко записывала впечатления, не переставая изумляться собственному удивлению.

Неужели она никогда к этому не привыкнет? Не начнет воспринимать как должное? Даже старейшие члены Таламаски признавались, что их продолжают шокировать события, свидетелями которых они становятся.

И, без сомнения, Джесс обладала выдающейся способностью “видения”. Постоянная практика развила эту ее способность до поистине невероятных масштабов. Через два года после вступления в Таламаску Джесс стали посылать в дома с привидениями по всей Европе и Соединенным Штатам. На каждые день или два, проведенные в тишине и покое библиотек, приходилась неделя дежурства в каком-нибудь продуваемом сквозняками помещении, где Джесс наблюдала за появлявшимся на короткие мгновения безмолвным фантомом, наводящим ужас на окружающих.

Джесс редко удавалось прийти к какому-либо выводу относительно этих видений. В конце концов она уяснила для себя то, о чем было известно всем членам Таламаски: не существует единой теории оккультизма, способной объяснить все странные явления, какие можно услышать или увидеть. Работа была захватывающей, но никакого удовлетворения не приносила. Обращаясь к этим “беспокойным созданиям”, или к “безмозглым духам”, как их когда-то назвал Миль, Джесс не чувствовала в себе уверенности. Тем не менее она советовала им искать успокоения на “более высоких уровнях” и оставить в покое смертных.

Такая стратегия в общении с духами казалась ей единственно возможной, однако она боялась, что может лишить их последнего, что у них осталось. Что, если смерть — это конец и появление призраков свидетельствует только о том, что настойчиво цепляющиеся за жизнь души не желают с этим смириться? Слишком ужасно воспринимать мир духов как своего рода тусклую вечернюю зарю, предшествующую абсолютной тьме.

Так или иначе, Джесс избавила от привидений множество домов. И то облегчение, которое она приносила живым, служило ей постоянным утешением. У нее возникло глубочайшее убеждение в необыкновенности ее жизни. Все было так волнующе! Она не променяла бы ее ни на что в мире.

Ну, скажем, почти ни на что. Возможно, появись на пороге Маарет с просьбой вернуться в Соному и всерьез заняться историей Великого Семейства, она тут же бросила бы все и помчалась туда. Хотя, может быть, и нет.

Однако одно событие, связанное с архивами Таламаски, внесло смятение в душу Джесс — и это имело отношение к Великому Семейству.

Расшифровывая и переписывая документы, касавшиеся ведьм, Джесс в конце концов выяснила, что Таламаска на протяжении веков следила за конкретными “семьями ведьм”, на судьбы которых, судя по всему, оказало влияние вполне определенное вмешательство сверхъестественных сил. Даже теперь Таламаска вела наблюдение за несколькими такими семьями! Согласно записям, в каждом поколении такого семейства появлялась “ведьма”, способная привлекать сверхъестественные силы и манипулировать ими ради обеспечения постоянного благосостояния семьи и достижения успехов во всех жизненных сферах. Эта способность, очевидно, передавалась по наследству, то есть основывалась на физических признаках, но достоверных сведений на этот счет не было. Некоторые семьи не имели ни малейшего представления о собственной истории; они не понимали “ведьм”, проявлявших свой дар в двадцатом веке. Сотрудники Таламаски регулярно предпринимали попытки наладить “контакт” с такими людьми, но часто получали отпор или приходили к выводу, что продолжать работу слишком “опасно”. Ведь эти ведьмы действительно могли их погубить.

Не в силах поверить прочитанному, Джесс была настолько потрясена, что на несколько недель вообще прекратила работу. Но так и не смогла выбросить эти описания из головы. Слишком уж все это походило на Маарет и Великое Семейство.

В конце концов она сделала то единственное, что можно было сделать, не нарушая при этом преданности по отношению к кому бы то ни было. Она тщательно пересмотрела все записи, имевшиеся в архивах Таламаски о каждой семье “ведьм”. Она проверяла и перепроверяла. Затем вновь обратилась к старейшим архивам и внимательно их перечитала.

Ни единого упоминания имени Маарет. Ни единого упоминания о ком-либо из тех, кто имел хоть малейшее отношение к той или иной известной Джесс ветви Великого Семейства. Ни единого упоминания о чем-то, вызывающем хоть малейшее подозрение.

У нее как будто гора с плеч свалилась, но в целом ничего удивительного в этом не было. Интуиция подсказывала Джесс, что она напала не на тот след. Маарет не была ведьмой. Во всяком случае, не в обычном смысле этого слова Она была больше чем ведьмой.

По правде говоря, Джесс так и не попыталась все для себя уяснить. Она отказывалась строить догадки по этому поводу, так же как отказывалась строить любые догадки. Ей не раз приходило в голову, что она искала и обрела Таламаску именно затем, чтобы загадка ее личной жизни затерялась в дебрях чужих загадок. Окруженная призраками, полтергейстами и одержимыми детьми, она все меньше и меньше думала о Маарет и Великом Семействе.

К тому времени, когда Джесс стала полноправным членом ордена, она прекрасно разбиралась в его обычаях и обрядах, в правилах ведения записей о расследованиях, знала, как и когда следует помогать полиции в раскрытии преступлений, как избегать любых контактов с прессой. Тот факт, что Таламаска не была догматичной организацией, вызывал у нее уважение. Члены ордена не обязаны были верить во что бы то ни было — от них требовали лишь честности и аккуратности во всем, что касалось явлений, вверенных их наблюдению.

Конкретные примеры, их сходство, повторения — вот что больше всего интересовало Таламаску. Терминология отличалась богатством и разнообразием, но никаких строгих ограничений в ее использовании не было. Существовала целая система перекрестных отсылок к документам.

Тем не менее члены Таламаски изучали теоретиков. Джесс прочла работы всех великих детективов-экстрасенсов, медиумов, психиатров и психологов. Она изучала все, что имело хоть какое-то отношение к оккультизму.

Она часто вспоминала слова Маарет и убедилась в том, что та была права: призраки, видения, экстрасенсы, способные читать мысли и с помощью телекинеза передвигать предметы, — все они представляют интерес только для тех, кто непосредственно наблюдает за ними. Но для человечества в целом они не имеют практически никакого значения. Ни сейчас, ни впоследствии не будет сделано великого оккультного открытия, способного изменить историю человечества.

Однако Джесс никогда не надоедала ее работа. Постоянное ощущение возбуждения и даже необходимость всегда сохранять секретность притягивали ее к себе, словно наркотик. Она попала в самое сердце Таламаски, и, хотя давно успела привыкнуть к окружающей ее элегантной обстановке — к антикварному кружеву, кровати с балдахином, чистому серебру, машине с шофером и прислуге, — сама она стала еще проще и сдержаннее.

К тридцати годам она превратилась в хрупкую женщину со светлой кожей и вьющимися рыжими волосами, расчесанными на прямой пробор и свободно падающими на спину, закрывая плечи. Она не пользовалась духами или косметикой, не носила украшений, за исключением кельтского браслета. Ее любимой одеждой были кашемировый пиджак и шерстяные брюки — или джинсы, если она была в Америке. И все же она была весьма привлекательной, и мужчины обращали на нее гораздо больше внимания, чем ей хотелось. У нее были романы, но всегда короткие. И редко достаточно серьезные.

Большее значение для нее имела дружба с другими членами ордена — у нее появилось так много братьев и сестер. И они относились к ней с той же любовью и заботой, что и она к ним. Ей нравилось ощущение общности с окружающими. В любой час ночи она могла спуститься в освещенную гостиную, где читали, беседовали, а иногда и сдержанно спорили все, кому не спалось. Можно было заглянуть в кухню, где ночной повар всегда с радостью приготовит ранний завтрак или поздний ужин — в зависимости от вашего желания.

Джесс могла бы остаться в Таламаске навсегда. Подобно любому религиозному католическому ордену, Таламаска заботилась о своих старых и немощных членах. Умереть в стенах ордена означало до последнего момента находиться в прекрасных условиях и получать лучшее из возможных медицинское обслуживание, провести последние моменты жизни так, как захочется — одному в своей постели или же в обществе других членов, которые утешат и подержат за руку. При желании можно уехать домой, к родственникам. Но большинство предпочитало умереть в Обители. Процедура достойных похорон была тщательно продумана. Смерть в Таламаске составляла неотъемлемую часть жизни. Каждое погребение проходило в присутствии большого числа одетых в траур людей.

Орден действительно заменил Джесс семью. И при нормальном ходе событий она осталась бы там навсегда.

Но в конце восьмого года ее пребывания в Таламаске произошло нечто, в корне изменившее обстоятельства, — событие, которое в конце концов привело к ее разрыву с орденом.

К этому времени Джесс добилась впечатляющих успехов. Но летом 1981 года она все еще работала под руководством Эрона Лайтнера и редко разговаривала с членами совета Таламаски, точнее, с несколькими мужчинами и женщинами, которые реально управляли орденом.

Вот почему она удивилась, когда глава ордена Дэвид Тальбот — энергичный, веселый шестидесятипятилетний человек, плотного телосложения, с отливающей металлом сединой в волосах, — вызвал ее в свой лондонский офис. Прежде чем перейти к делу, он предложил Джесс бокал шерри и минут пятнадцать развлекал ее любезной светской беседой.

Джесс поручали совершенно новое задание.

— Я хочу, чтобы вы прочли эту книгу, — с этими словами Тальбот протянул ей книгу под названием “Интервью с вампиром”.

Джесс была озадачена.

— Вообще-то, я ее читала, — сказала она. — Пару лет назад. Но какое отношение к нам имеет подобный роман?

Джесс в свое время купила дешевое издание этой книги в аэропорту и в течение долгого трансконтинентального полета успела ее прочитать. Эта история, предположительно рассказанная вампиром молодому репортеру в современном Сан-Франциско, подействовала на Джесс словно дурной сон. Она не была уверена, что книга ей понравилась. И надо признаться, позже она ее выбросила, не рискнув оставить где-нибудь на скамейке из опасения, что ее подберет какой-нибудь излишне доверчивый человек.

Основные персонажи романа — если вчитаться, весьма симпатичные бессмертные — еще до Гражданской войны образовали в Новом Орлеане зловещую семейку и более пятидесяти лет нападали на местное население. Злодеем в романе был глава этой компании Лестат. Вечно страдающий и во всем подчиняющийся Лестату Луи — главный герой и рассказчик всей этой истории. Клодия, прекрасная “дочь” вампиров, фигура поистине трагическая: ее мозг взрослел, в то время как внешне она оставалась маленькой девочкой. Судя по всему, основной темой книги служили бесплодные поиски искупления, предпринятые Луи, но ненависть Клодии к двум вампирам-мужчинам, превратившим ее в себе подобную, и ее собственная гибель произвели на Джесс гораздо большее впечатление.

— Эта книга отнюдь не вымысел, — просто объяснил Дэвид. — Однако цель ее написания неясна. А публикация ее, даже как романа, вызывает у нас беспокойство.

— Не вымысел? — переспросила Джесс. — Не понимаю.

— Имя автора — псевдоним, — продолжал Дэвид. — Гонорары за книгу переводят на имя молодого человека, постоянно переезжающего с места на место и категорически не желающего вступать с нами в контакт. Однако, как и юноша из романа, он работал репортером. Но сейчас речь не об этом. Ваша задача состоит в том, чтобы поехать в Новый Орлеан и найти документальное подтверждение описанных в романе событий, произошедших до начала Гражданской войны.

— Подождите-подождите. Вы хотите сказать, что вампиры существуют на самом деле? Что персонажи романа — Луи, Лестат и эта маленькая девочка, Клодия, — реальны?!

— Да, именно так, — ответил Дэвид. — И не забывайте об Армане, руководившем парижским Театром вампиров. Вы помните Армана?

Джесс без труда вспомнила и Армана, и театр. Арман — старейший бессмертный в романе, внешне походивший на мальчика-подростка. Что касается театра, то это было страшное заведение, где убийство людей составляло часть обычной программы и происходило прямо на сцене, на глазах у ничего не подозревающих парижан.

К Джесс вновь вернулось вызванное когда-то книгой ощущение ночного кошмара. С особенной ясностью вспомнилось все, что касалось Клодии. Ее уничтожило общество, предводителем которого в Театре вампиров был Арман.

— Дэвид, я вас правильно поняла? Вы утверждаете, что такие создания существуют?

— Несомненно, — ответил Дэвид. — Со времени основания ордена мы наблюдаем за такого рода существами. Собственно, именно для этого и была создана Таламаска, но это уже отдельный разговор. По всей вероятности, в романе нет ни одного вымышленного персонажа, и ваша задача — найти документы, доказывающие, что Клодия, Луи и Лестат действительно жили в Новом Орлеане.

Джесс невольно расхохоталась. Она не могла сдержаться, а терпеливое выражение на лице Дэвида смешило ее еще больше. Но Дэвид ничуть не удивился.

— Прекрасное отношение, — заметил он с лукавой улыбкой. — Нам бы не хотелось, чтобы у вас слишком разыгралось воображение или же чтобы вы были чересчур доверчивы. Но учтите Джесс, что работа в этой сфере требует величайшей осторожности и строжайшего соблюдения правил. Поверьте, здесь таится множество опасностей. Вы, безусловно, имеете право немедленно отказаться от задания.

— Вы меня опять сейчас рассмешите, — сказала Джесс. Она не припоминала, чтобы хоть раз слышала в Таламаске слово “опасно”. В письменной форме оно встречалось ей в делах о семьях ведьм. Теперь ей несложно будет поверить в семьи ведьм. Ведьмы — существа человеческие, а духами, вполне вероятно, можно манипулировать. Но вампиры?!

— Что ж, давайте поступим следующим образом, — сказал Дэвид. — Прежде чем вы примете решение, я покажу вам некоторые артефакты из наших хранилищ, имеющие отношение к этим существам.

От такого предложения было невозможно отказаться. До сих пор Джесс не допускали в помещения, располагавшиеся в тайных подвалах Обители. Она не могла позволить себе упустить такую возможность.

В то время как они с Дэвидом спускались по лестнице, в памяти неожиданно, но очень отчетливо возник дом в Сономе и царившая в нем атмосфера. Даже длинный коридор, тускло освещенный немногочисленными электрическими лампочками, напомнил ей о подвалах Маарет. Она волновалась все больше и больше.

Джесс молча следовала за Дэвидом по закрытым хранилищам. Она видела книги, череп на полке, что-то вроде сброшенной в кучу одежды на полу, мебель, написанные маслом картины, сундуки и сейфы, пыль.

— Все эти вещи, — сказал Дэвид с пренебрежительным жестом, — так или иначе связаны с нашими бессмертными друзьями, пьющими кровь. Как выясняется, материальное им отнюдь не чуждо. После них остается масса ненужных вещей. Иногда, если им надоедает конкретное место или имя, они бросают буквально все: мебель, одежду и даже гробы — кстати, попадаются среди них очень красивые и необычные. Но я должен показать вам совершенно определенные вещи. Уверен, они покажутся вам достаточно убедительными.

Убедительными? Неужели в этой работе может быть что-то убедительное? Поистине день сюрпризов!

Дэвид провел ее в последнее помещение — очень большую комнату, обитую жестяными листами. Мгновенно вспыхнувшие под потолком лампы залили ее ярким светом.

У дальней стены Джесс увидела огромную картину. Она сразу же определила ее принадлежность к эпохе Ренессанса — скорее всего, венецианская школа. Написанная яичной темперой на дереве, картина буквально излучала сияние — синтетические краски никогда не дают такого блеска. В правом нижнем углу она прочла мелко написанные латинскими буквами название и имя художника: “Искушение Амадео” работы Мариуса.

Она отступила на шаг, чтобы лучше видеть картину.

Восхитительный хор чернокрылых ангелов вился над одинокой фигурой стоящего на коленях мальчика с каштановыми волосами. За ними сквозь несколько арок просвечивало великолепно выписанное кобальтово-синее небо, по которому неслись золотистые облака. Мраморный пол под фигурами поражал почти фотографическим совершенством. Джесс ощущала исходящий от него холод, отчетливо видела прожилки в камне.

Но истинным украшением картины были фигуры. Лица ангелов были нарисованы с удивительным мастерством, светлые одеяния и черные перья на крыльях поражали едва ли не чрезмерной детальностью изображения. А мальчик... Мальчик был просто как живой! Взгляд блестящих темно-карих глаз был устремлен прямо на зрителя, кожа казалась влажной. Создавалось впечатление, что мальчик вот-вот пошевелится или заговорит.

На самом деле для Ренессанса эта картина выглядела слишком реалистичной. Фигуры не были идеальными, каждая из них обладала собственной индивидуальностью. Лица ангелов выражали легкое удивление, почти горечь. А структура ткани туники и леггинсов мальчика была передана чересчур точно. Видна была каждая складка, даже крошечный разрыв, пыль на рукаве. Присутствовали и другие детали: разлетевшиеся по полу сухие листья, непонятно зачем лежащие в стороне две кисти.

— Кто такой Мариус? — прошептала она. Имя ей ни о чем не говорило. И ни одна итальянская картина не вызывала в ее душе такую тревогу. Чернокрылые ангелы...

Не ответив на вопрос, Дэвид указал на мальчика:

— Я хочу, чтобы вы обратили внимание на этого юношу. Он не главный объект расследования, но очень важное связующее звено.

Объект? Связующее звено?.. Она была слишком поглощена картиной.

— Взгляните на кости в углу — покрытые слоем пыли человеческие кости, — как будто кто-то просто смел их в сторону. Но что все это значит?

— Да, — пробормотал Дэвид. — Когда встречаешь слово “искушение”, то, как правило, видишь перед собой святого в окружении дьяволов.

— Вот именно, — ответила она. — И какое мастерство! — Чем дольше она смотрела на картину, тем неспокойнее становилось у нее на душе. — Откуда она у вас?

— Орден приобрел ее несколько веков назад, — ответил Дэвид. — Наш эмиссар в Венеции нашел ее среди развалин сгоревшей виллы на Большом канале. Кстати, существует теснейшая связь между вампирами и огнем. Это оружие, которое они могут эффективно использовать друг против друга. Всегда пожары, пожары... Если помните, несколько пожаров было и в “Интервью с вампиром”. Луи поджег особняк в Новом Орлеане, когда пытался уничтожить своего создателя и наставника Лестата. А потом, после смерти Клодии, Луи сжег Театр вампиров в Париже.

Смерть Клодии... По телу Джесс пробежала дрожь, и ей стало не по себе.

— Однако взгляните повнимательнее на этого мальчика, — сказал Дэвид. — Мы сейчас говорим о нем.

Амадео. Это означает “Тот, кто любит Бога”. Красивый мальчик. Лет шестнадцати-семнадцати, со странным умоляющим выражением на открытом, правильной формы лице...

Дэвид вложил что-то Джесс в руку. Она неохотно отвела взгляд от картины. И увидела перед собой ферротип — фотографическое изображение конца восемнадцатого века.

— Но ведь это тот же самый мальчик! — прошептала она через секунду.

— Да. Своего рода эксперимент. — Снято, скорее всего, сразу же после заката солнца и при очень слабом освещении, которого могло оказаться недостаточно для другого объекта. Обратите внимание, что, кроме лица, практически ничего не видно.

Действительно. Но ей удалось разглядеть, что волосы его уложены в соответствии с модой того времени.

— Можете и на это взглянуть, — сказал Дэвид, на сей раз протягивая ей старый журнал — издание девятнадцатого века с узкими колонками крошечных, отпечатанных типографским способом иллюстраций. На одной из беглых зарисовок она вновь увидела того же мальчика, выходящего из ландо, — он улыбался.

— Это статья о нем и о его Театре вампиров. А вот английский журнал, вышедший в 1789 году, то есть, полатаю, лет на восемьдесят раньше. Однако здесь вы также найдете очень подробное описание театра и того же самого молодого человека.

— Театр вампиров... — Она еще раз присмотрелась к мальчику с каштановыми волосами, стоявшему на коленях. — Но ведь это же Арман, персонаж из книги!

— Совершенно верно. Судя по всему, это имя ему нравится. Возможно, что в Италии его звали Амадео, но к восемнадцатому веку он стал Арманом и с тех пор пользуется этим именем.

— Прошу вас, давайте по порядку, — сказала Джесс. — Вы утверждаете, что имеются документальные доказательства существования Театра вампиров? Представленные нашими людьми?

— Детальные сведения. Это огромное дело. Театр описан во множестве мемуаров. Мы владеем и документами, удостоверяющими право собственности. И здесь обнаружилось еще одно связующее звено между нашими делами и романом “Интервью с вампиром”. Имя владельца театра — Лестат де Лионкур. Он приобрел его в 1789 году. Этот участок земли в Париже и по сей день принадлежит человеку, носящему то же имя.

— Сведения проверены?

— Все есть в деле: фотокопии как старых, так и совсем недавно появившихся документов. Если возникнет желание, можете досконально изучить подпись Лестата. Он все делает с размахом — и его великолепный автограф занимает полстраницы. В нашем распоряжении имеются фотокопии нескольких образцов, и желательно, чтобы вы взяли их с собой в Новый Орлеан. Существует также газетный отчет о пожаре, уничтожившем театр, — он в точности соответствует описанию Луи. Дата совпадает с исторической. Конечно же, вам необходимо все просмотреть. И прошу вас, еще раз, и внимательно, перечитайте роман.

В конце недели Джесс уже летела в Новый Орлеан. Она должна была прокомментировать роман и найти все, какие только возможно, документы: акты, подтверждающие право на собственность, записи о ее передаче из рук в руки, старые газеты, журналы — словом, все, что могло бы подкрепить фактами теорию о реальном существовании персонажей и событий.

Но Джесс все равно не верила. Без сомнения, “что-то во всем этом было”, но здесь непременно кроется какой-то подвох. И подвох этот состоял, скорее всего, в том, что сообразительный автор исторических романов однажды наткнулся на интересные исследовательские материалы и вплел их в сюжет своей книги. В конце концов, театральные билеты, акты о праве на собственность, программки и тому подобное не доказывают существования пьющих кровь бессмертных.

А уж правила, которым обязана следовать Джесс, — умора, да и только.

Ей позволялось находиться в Новом Орлеане только от рассвета до четырех часов дня. В четыре она должна отправляться на север, в город Батон-Руж, и в безопасности проводить ночь в номере на шестнадцатом этаже современного отеля. Если у нее возникнет хоть малейшее подозрение в том, что за ней следят или ее преследуют, следует немедленно смешаться с большой толпой, как можно скорее отыскать хорошо освещенное и людное место и позвонить в Лондон, в Таламаску.

Никогда, ни при каких обстоятельствах она не имела права даже пытаться “наблюдать” за кем-либо из вампиров. Таламаске не были известны масштабы их возможностей. Но одно там знали наверняка: эти существа умеют читать мысли. Кроме того, они обладают способностью смущать людские умы. Имеется также множество убедительных свидетельств их невероятной силы. Они, без сомнения, готовы пойти на убийство.

Некоторые из них определенно знают о существовании Таламаски. На протяжении веков бесследно исчезли несколько членов Таламаски, занимавшихся именно такого рода расследованиями.

Джесс должна внимательно читать ежедневные газеты. У Таламаски есть основания полагать, что в настоящее время в Новом Орлеане вампиров нет. В противном случае Джесс ни за что бы не позволили туда поехать. Но Лестат, Арман или Луи могут появиться там в любой момент. Если Джесс встретится сообщение о какой-либо подозрительной смерти, она должна немедленно покинуть город и больше не возвращаться.

Джесс сочла все это уморительно забавным. На нее не произвела впечатления и уж тем более не испугала даже целая подшивка старых заметок о таинственных смертях. В конце концов, эти люди могли стать жертвами сатанинского культа.

Но Джесс очень хотелось получить это задание.

По дороге в аэропорт Дэвид спросил ее о причинах такого желания:

— Если вы не в силах поверить в реальность того, о чем я вам рассказал, почему вы так жаждете провести расследование связанных с книгой обстоятельств?

Джесс ответила не сразу:

— В этом романе есть нечто непристойное. Нечто такое, что делает жизнь этих существ привлекательной. Но осознаешь это не сразу — поначалу словно попадаешь в страшный сон и не можешь проснуться. И вдруг в какой-то момент начинаешь чувствовать себя в этом кошмаре вполне уютно. И хочешь в нем остаться. Даже трагедия Клодии не способна избавить от этого желания.

— И?

— Я хочу доказать, что это вымысел.

Для Таламаски этого было вполне достаточно. Особенно если доводы исходили от столь опытного исследователя.

Но во время длинного перелета в Нью-Йорк Джесс пришла к выводу, что во всем этом было кое-что еще, о чем она не могла рассказать Дэвиду. Она и сама только что это осознала. Джесс не понимала почему, но “Интервью с вампиром” “напомнило” ей о лете, проведенном с Маарет. На память приходили разные мелочи, и даже снились сны о тех временах. Он говорила себе, что все это совершенно не относится к делу. И тем не менее связь существовала — в самой атмосфере книги, в настроении, во взаимоотношениях персонажей, в том, что все казалось совсем не таким, каким было на самом деле. Но Джесс не могла отчетливо сформулировать все это даже для себя. Странно, но ее рассудок и память оказались словно заторможенными.

Первые дни, проведенные Джесс в Новом Орлеане, были самыми необыкновенными за всю ее карьеру экстрасенса.

Характерное для города влажное очарование, свойственное всему Карибскому региону, и в то же время сохранившийся с давних времен устойчивый налет колониальности очаровали Джесс с первого взгляда. Но куда бы она ни пошла, ее повсюду преследовало “ощущение”. Казалось, весь город населен призраками. Внушающие благоговение мрачные особняки, построенные еще до Гражданской войны, привлекали внимание царящей в них тишиной. Даже заполненные туристами улицы Французского квартала по-прежнему сохраняли чувственную и зловещую атмосферу, заставлявшую Джесс то и дело сбиваться с пути или, опустившись на скамью где-нибудь на Джексон-сквер, надолго погружаться в мечтания.

Необходимость покидать город в четыре часа буквально выводила ее из себя. Многоэтажный отель в Батон-Руж предоставлял высочайший, почти божественный уровень роскоши по-американски, и Джесс это вполне устраивало. Однако она не в силах была избавиться от расслабляюще мягкого влияния Нового Орлеана. Каждое утро она просыпалась со смутным ощущением, что ей снились вампиры. И Маарет...

За четыре дня расследования она совершила несколько открытий, заставивших ее срочно связаться с Таламаской. В налоговых реестрах Луизианы ей встретилось имя Лестата де Лионкура. В 1862 году от своего делового партнера Луи де Пон-дю-Лака он получил городской дом на Роял-стрит. Луи де Пон-дю-Лак владел семью участками земли в Луизиане, и одним из них была плантация, описанная в “Интервью с вампиром”. Эти сведения ошеломили Джесс. И одновременно привели в восторг.

Но затем последовали новые открытия. В настоящий момент владельцем нескольких домов в разных частях города значится некто по имени Лестат де Лионкур. Подпись этого человека на документах 1895 и 1910 годов была идентична подписям на документах восемнадцатого века.

Это было поистине изумительно! Джесс чувствовала себя великолепно.

Она немедленно отправилась фотографировать дома Лестата. Два из них располагались в Садовом квартале — в них явно давно уже никто не жил, и особняки за ржавыми воротами постепенно превращались в руины. Но остальные, в том числе и дом на Роял-стрит — тот самый, который был передан в его собственность в 1862 году, — сдавались внаем местному агентству; все платежи переводились на имя доверенного лица в Париже.

Джесс переполняли эмоции. Она телеграфировала Дэвиду с просьбой выслать деньги. Она просто обязана договориться с жильцами и выкупить дом на Роял-стрит, поскольку именно в нем жили когда-то Лестат, Луи и Клодия. Были они вампирами или нет — но они там жили!

Дэвид без промедления отправил деньги вместе со строжайшим запрещением даже приближаться к разрушенным особнякам, о которых она писала. Джесс ответила, что уже обследовала эти дома. В них много лет никто не появлялся.

Интерес представлял лишь городской дом. К концу недели она выкупила аренду. Радостные жильцы покинули дом с набитыми деньгами карманами. И рано утром, в понедельник, Джесс вошла в пустую квартиру на третьем этаже.

Все здесь было восхитительно ветхим: старинные каминные доски, лепные украшения, двери — все!

С отверткой и стамеской в руках Джесс прошла в передние комнаты. Если верить Луи, именно в этих гостиных произошел пожар, во время которого Лестат сильно обгорел. Что ж, Джесс это выяснит.

Меньше чем через час она обнаружила обгоревшие балки! А штукатуры, пришедшие восстанавливать дом, — храни их Бог! — заткнули дыры газетами 1862 года. Это в точности соответствовало рассказу Луи. Он передал дом в собственность Лестата и намеревался уехать в Париж, а потом случился пожар, и они с Клодией убежали.

Конечно, Джесс говорила себе, что по-прежнему настроена весьма скептически, но персонажи книги становились на удивление реальными. Старый черный телефон в холле был отключен, и, чтобы позвонить Дэвиду, надо было выйти из дома. Вот досада! Так хотелось рассказать ему обо всем прямо сейчас.

Но она не пошла на улицу, а вместо этого несколько часов просидела в гостиной, наблюдая, как солнце согревает шероховатый и неровный пол, и прислушиваясь к звукам старого дома. В старинных зданиях никогда не бывает абсолютной тишины, особенно во влажном климате. Дома как будто оживают. Здесь не было призраков — во всяком случае, она их не видела. Но не было и ощущения одиночества. Напротив, она чувствовала себя словно в чьих-то теплых объятиях. Внезапно кто-то потряс ее, чтобы разбудить. Да нет, ничего подобного. Здесь никого нет, кроме нее. Часы пробили четыре...

На следующий день она взяла напрокат прибор для отпаривания обоев и перешла в другие комнаты. Она должна добраться до первоначального покрытия. Дату можно установить по образцам, и к тому же она ищет нечто конкретное. Но где-то рядом пела канарейка — наверное, в другой квартире или в магазине, — и песня ее отвлекала. “Как красиво! Не забывай о канарейке. Если ты о ней забудешь, она погибнет”. Она опять заснула.

Проснулась она уже после наступления темноты. Откуда-то доносились звуки музыки — совсем рядом играли на клавикордах. Она долго прислушивалась, прежде чем открыть глаза. Моцарт, и так быстро! Слишком быстро, но с каким мастерством! Струящийся поток нот, потрясающая виртуозность. Наконец она заставила себя подняться, включить верхний свет и вновь взять в руки прибор для отпаривания.

Прибор был тяжелым; по руке текла горячая вода. В каждой комнате с какого-нибудь участка стены она снимала обои, обнажая старую штукатурку, затем двигалась дальше. Монотонный гул прибора будил в душе беспокойство. Ей казалось, что в нем слышатся голоса — люди смеются, болтают друг с другом, кто-то тихо и настойчиво шепчет по-французски, плачет ребенок — или это женщина?

Она выключила чертов прибор. Ничего. Просто обман слуха — шум самого прибора отдавался эхом в пустой квартире.

Она вернулась к работе, не обращая внимания на время, забыв о том, что за весь день ничего не ела, не замечая усталости. Она передвигалась с тяжелым прибором все дальше и дальше и наконец в средней из спален неожиданно наткнулась на то, что искала, — фреску на оштукатуренной стене.

В первый момент она от волнения застыла на месте. Потом вновь принялась работать словно в лихорадке. Да, это оно — настенное изображение “волшебного леса”, которое Лестат заказал для Клодии. Быстрыми движениями прибора она освобождала от обоев все большую и большую площадь стены.

“Волшебный лес с единорогами, золотыми птицами и тропическими деревьями, ветви которых склонялись под тяжестью плодов над веселыми, блестящими на солнце радужными ручейками”. Все именно так, как описывал Луи! Наконец она открыла большую часть фрески, покрывавшей все четыре стены. Да, это комната Клодии, сомнений быть не может! У Джесс кружилась голова. Она чувствовала слабость от голода. Она взглянула на часы. Час ночи.

Час ночи! Надо уходить, и немедленно! Впервые за все эти годы она нарушила инструкции.

Но она не могла заставить себя сделать хоть шаг. Несмотря на сильное возбуждение, она безмерно устала. Она сидела, прислонившись к мраморному камину, тусклый свет лампочки под потолком нагонял тоску, и у Джесс разболелась голова. Но она не могла отвести взгляд от золоченых птиц и миниатюрных, великолепно нарисованных цветов и деревьев. На темно-алом небе не было солнца — только полная луна и необъятная россыпь крошечных звезд, на которых до сих пор сохранились частички серебра.

Продолжая всматриваться в пейзаж, она разглядела в углу на заднем плане каменную стену и возвышавшийся за ней замок. Как приятно прогуляться по лесу и сквозь тщательно выписанные деревянные ворота пройти к замку! Словно перейти в другой мир. Неожиданно в голове у нее зазвучала давно забытая мелодия, мотив, который часто напевала Маарет.

И тут она увидела, что ворота нарисованы поверх настоящей потайной двери в стене!

Джесс наклонилась вперед, и ей удалось рассмотреть швы в штукатурке. Да, квадратная дверь, заметить которую раньше ей помешал массивный прибор. Она встала на колени и коснулась двери — деревянная. Схватив отвертку, она попыталась ее взломать. Бесполезно! Она попробовала с одного края, с другого... Но лишь поцарапала фреску.

Джесс опустилась на пятки и вновь принялась всматриваться в изображение. Ворота нарисованы поверх деревянной двери. А там, где на картине ручка ворот, — протертое пятно. Ну конечно! Она протянула руку и слегка нажала на пятно. Дверь распахнулась. Все очень просто.

Джесс посветила фонариком. Обитая кедровыми досками ниша. Но внутри какие-то вещи! Маленькая книжка в белом кожаном переплете, нечто похожее на четки и еще кукла, очень старая фарфоровая кукла!

В первые мгновения она не могла заставить себя прикоснуться к этим предметам. Это все равно что осквернить могилу. Она почувствовала слабый запах, как будто аромат духов. Ей же это не снится, правда? Нет, у нее слишком болит голова — во сне такого не бывает. Она сунула руку в нишу и первой достала оттуда старую куклу.

По современным стандартам тело куклы было сделано грубовато, но форма подвижных деревянных рук и ног претензий не вызывала. Белое платье с лавандового цвета поясом сгнило и превратилось в лохмотья. Но фарфоровое личико с прекрасными большими голубыми глазами из папье-маше было хорошеньким, и распущенные светлые волосы хорошо сохранились.

— Клодия, — прошептала Джесс.

Только услышав собственный голос, она осознала, что вокруг царит тишина. В такой час на улицах прекращается всякое движение. Только потрескивает старый паркет, да мягко, успокаивающе мерцает масляная лампа на столике. И вновь откуда-то донеслись звуки клавикордов, на этот раз играли один из вальсов Шопена — все с тем же, как и прежде, головокружительным мастерством. Джесс сидела совершенно неподвижно, глядя на лежащую на коленях куклу. И ей вдруг захотелось расчесать ей волосы, поправить пояс.

Она вспомнила кульминационный момент “Интервью с вампиром” — гибель Клодии в Париже. Клодия, застигнутая смертоносным светом восходящего солнца в кирпичных стенах вентиляционной шахты, откуда не могла бежать. Джесс почувствовала тупой толчок, сердце забилось быстрее. Клодии нет, но ведь другие остались: Лестат, Луи, Арман...

Джесс вздрогнула, словно очнувшись, и взгляд ее упал на остальные предметы в нише. Она потянулась за книгой.

Дневник! Хрупкие, в пятнах страницы. Но коричневатые буквы старинного написания еще можно разобрать, особенно сейчас, при ярком свете масляных ламп. Она без труда могла переводить с французского. Первая запись была датирована 21 сентября 1836 года.

“Это подарок Луи на мой день рождения. Он сказал, что я могу использовать тетрадь по своему желанию, но, быть может, мне захочется переписывать в нее понравившиеся стихи и иногда читать их ему вслух.

Я не вполне понимаю, что они подразумевают под словами “день рождения”. Родилась ли я двадцать первого сентября на свет, или в этот день я простилась со всем, что было во мне человеческого, и стала тем, что есть сейчас?

Мои родители-джентльмены не желают давать мне какие-либо объяснения на этот счет. Можно подумать, что размышлять над подобными вопросами — признак дурного вкуса. Лицо Луи каждый раз становится озадаченным, потом несчастным, и в конце концов он возвращается к вечерней газете. А Лестат... Он улыбается, играет мне что-нибудь из Моцарта, а потом отвечает, пожав плечами: “В тот день ты родилась для нас”.

Он по обыкновению подарил мне куклу — как две капли воды похожую на меня, наряженную, как и всегда, в уменьшенную копию самого нового из моих платьев. Он посылает за куклами во Францию и желает, чтобы я знала об этом. Ну и что я должна с ней делать? Играть, будто я настоящий ребенок?

— Ты вкладываешь в это какой-то особый смысл? — спросила я его сегодня вечером. — Что я сама навсегда останусь куклой?

Если мне не изменяет память, за эти годы он подарил мне уже тридцать таких кукол. А память мне никогда не изменяет. Все куклы как две капли воды похожи одна на другую. Если их хранить, то для меня места в спальне не останется. Но я их не храню. Рано или поздно я их сжигаю. Я разбиваю кочергой их фарфоровые лица. А потом наблюдаю, как огонь пожирает их волосы. Не могу сказать, что это доставляет мне удовольствие. В конце концов, эти куклы действительно красивы. И в самом деле похожи на меня. И все же это вошло у меня в привычку. Кукла этого ждет. Я тоже.

И сегодня он принес мне очередную куклу, а теперь стоит в дверях и смотрит на меня во все глаза, как будто мой вопрос резанул его, словно нож. Лицо его внезапно так темнеет, что мне кажется, это совсем уже не мой Лестат.

Хотела бы я его ненавидеть. Хотела бы я ненавидеть их обоих. Но они обезоруживают меня не своей силой, но своей слабостью. Они такие любящие! И на них так приятно смотреть. Бог мой! Как же за ними бегают женщины!

Пока он стоял и смотрел на меня, на то, как я разглядываю куклу, я резко спросила:

— Ты доволен?

— Тебе они больше не нужны, да? — прошептал он.

— А тебе они были бы нужны, — спросила я, — на моем месте?

Его лицо потемнело еще больше. Таким я его еще никогда не видела. Жар бросился ему в лицо, и мне показалось, что он даже моргнул, чтобы прояснить зрение. Свое безупречное зрение. Он вышел в гостиную. Я последовала за ним. Откровенно говоря, мне было больно видеть его таким, но я продолжала настойчиво его преследовать.

— Тебе они были бы нужны, — повторила я, — на моем месте?

Он взглянул на меня, словно в испуге. Он — мужчина шести футов ростом — испугался ребенка, который ему едва по пояс?

— Ты считаешь меня красивой? — задала я еще один вопрос.

Он прошел мимо меня, пересек холл и вышел через дальнюю дверь. Но я не отставала. Уже на верхней ступеньке лестницы я вцепилась в его рукав.

— Ответь мне! — потребовала я. — Посмотри на меня. Что ты видишь?

Он был в ужасном состоянии. Я думала, что он вырвет руку, засмеется по своему обыкновению и вспыхнет яркой краской. Но вместо этого он упал передо мной на колени и взял мои руки в свои. А потом грубовато поцеловал меня в губы.

— Я люблю тебя, — прошептал он. — Я люблю тебя! Он произнес эти слова словно проклятие. И прочитал мне стихи:

Закрой ей лицо;

мои глаза ослепли от слез;

она умерла молодой.

Это Уэбстер, почти уверена. Одна из тех пьес, которые так любит Лестат. Интересно, понравится ли этот стишок Луи? А почему нет? Он короткий, но очень красивый”.

Джесс осторожно закрыла дневник. Дрожащими руками она взяла куклу, прижала ее к груди и, слегка покачиваясь, прислонилась спиной к стене.

— Клодия, — прошептала она.

В голове у нее гудело, но она не обращала внимания. Свет масляных ламп был таким успокаивающим, таким непохожим на резкий электрический свет. Она сидела тихо, лаская пальцами куклу, почти как слепая, ощупывая ее мягкие шелковистые волосы, жесткое накрахмаленное платьице. Часы снова громко пробили, каждый звук мрачно отдавался гулким эхом. Ей нельзя терять сознание. Необходимо заставить себя подняться. Нужно взять книгу, куклу, четки и уходить.

Ночная тьма за пустыми окнами превращала их в зеркала. Она нарушила правила. Надо позвонить Дэвиду… да... надо сейчас же позвонить. Но телефон вдруг зазвонил сам. В такой час? Телефон все звонил. Но ведь у Дэвида нет здешнего номера, потому что телефон... Она старалась не обращать на него внимания, но он продолжал звонить. Ладно, придется ответить!

— Я сейчас вернусь, дорогая, — прошептала она, поцеловав куклу в лоб.

Где же этот чертов телефон? Ну конечно, он же в холле. Но, подойдя ближе, она увидела, что оборванный провод обмотан вокруг аппарата. Он не включен! Она ясно видела, что он не включен. И все же она слышит, как телефон продолжает звонить, и это не слуховая галлюцинация — из аппарата доносится один пронзительный звонок за другим! И масляные лампы! Господи, в этой квартире вообще нет масляных ламп!

“Все в порядке, успокойся, ты и раньше видела подобные вещи. Бога ради, не впадай в панику. Думай! Что тебе следует сделать? — Но она готова была кричать от ужаса. Телефон звонил не умолкая! — Если поддашься панике, полностью потеряешь контроль над ситуацией. Ты должна выключить эти лампы, заставить телефон замолчать! Но лампы не могут быть настоящими. И мебели в гостиной на самом деле нет! Огня в камине тоже нет! А кто там вошел — мужчина? Не смотри на него!” Она протянула руку и вытолкнула телефон из ниши. Аппарат упал на пол. Телефонная трубка отлетела в сторону, перевернулась, и из нее послышался тонкий девичий голосок:

— Джесс?

В слепом ужасе она помчалась обратно в спальню, но споткнулась о ножку стула и рухнула на накрахмаленный полог кровати. Все ненастоящее! Ничего этого здесь нет! Надо забрать куклу, книгу, четки! Запихнув их в холщовую сумку, она с трудом встала на ноги и побежала к задней лестнице. Ступив на скользкий металл, она едва не упала. Сад, фонтан... Но ведь здесь же сплошные сорняки, и она это знает. Путь ей преградили кованые ворота. Иллюзия. Пройти через них! Бежать!

Она оказалась во власти классического ночного кошмара и не могла от него освободиться, а когда выбежала наконец на булыжную мостовую, ее буквально оглушили топот конских копыт и грохот колес. Она двигалась словно в замедленной съемке, движения были неловкими и каждое стоило ей больших усилий — негнущимися пальцами она нащупывала ключи от машины, открывала дверцу, пыталась завести машину...

Пока она добиралась до Французского квартала, вся одежда промокла от пота. По кричаще пестрым, обшарпанным центральным улицам Джесс, глотая слезы, продолжала ехать вперед, к шоссе. Остановившись в пробке возле склона, она обернулась. На заднем сиденье — никого. Ладно, значит, ее не преследуют. Холщовая сумка лежала у нее на коленях; она чувствовала прижатую к груди твердую фарфоровую голову куклы. Она отвезет все это в Батон-Руж.

В отель она приехала совершенно больная — у нее едва хватило сил подойти к стойке. Пожалуйста, аспирин, термометр... Будьте любезны, проводите меня до лифта…

Когда восемь часов спустя она проснулась, был уже полдень. Сумку она по-прежнему сжимала в руках. Джесс измерила температуру — почти сорок! Она позвонила Дэвиду, но связь была отвратительной. Он перезвонил ей сам, но лучше не стало. Тем не менее она постаралась объяснить ему все как можно понятнее. Дневник принадлежал Клодии — в этом не может быть сомнений, — и он все подтверждает! А телефон был отключен, но она слышала женский голос! Масляные лампы горели, когда она выбегала из квартиры. Квартира была полна мебели, в камине горел огонь. А вдруг из-за камина и ламп в квартире возникнет пожар? Дэвид должен что-то сделать! Он отвечал, но она почти ничего не расслышала. Сумка у нее, сказала она, ему не стоит беспокоится.

Когда она открыла глаза, уже стемнело. Ее разбудила головная боль. Электронные часы на туалетном столике показывали десять тридцать. Мучительно хотелось пить, но стакан возле кровати пуст. В комнате был кто-то еще!

Она перевернулась на спину. Сквозь тонкие белые занавески в комнату проникал свет. Так и есть, вон там. Ребенок, маленькая девочка. Она сидела в кресле, у стены.

Джесс отчетливо видела силуэт: длинные золотистые волосы, платье с пышными рукавами, ноги не достают до пола, и девочка болтает ими в воздухе. Она постаралась сосредоточиться. Ребенок... Но это же невозможно! Видение? Нет. Нечто материальное. И недоброе. Источающее угрозу... И этот ребенок смотрел на нее...

Клодия!

Она выбралась из постели, едва не упала и, не выпуская из рук сумку, попятилась к стене. Девочка встала. Звук ее шагов по ковру слышался вполне отчетливо. Ощущение угрозы стало еще сильнее. Направляясь к Джесс, девочка пересекла полосу света перед окном, и в этом свете были ясно видны ее голубые глаза, пухлые щеки, мягкие обнаженные ручки.

Джесс закричала. Прижимая к себе сумку и ничего не видя перед собой, она бросилась к двери. Не в силах сдержать пронзительный крик и страшась обернуться, она принялась лихорадочно дергать запор и цепочку. Кто-то звал ее с другой стороны. Наконец ей удалось открыть дверь и, спотыкаясь, выйти в коридор.

Ее окружили люди, но она, не обращая на них внимания, устремилась прочь, подальше от комнаты. Потом кто-то помогал ей подняться на ноги — видимо, она опять упала. Кто-то другой принес стул. Она плакала, старалась успокоиться, но не могла остановиться и все это время обеими руками прижимала к себе сумку с дневником и куклой.

Она не позволила забрать сумку и врачам “скорой помощи”. В больнице ей дали антибиотики, успокоительное и столько наркотиков, что кто угодно сошел бы с ума. Она свернулась в постели, как ребенок, а рядом под одеялом лежала сумка. Стоило сиделке даже чуть дотронуться до нее, как Джесс просыпалась.

Только через два дня, когда приехал Эрон Лайтнер, она передала сумку ему. Еще окончательно не придя в себя, Джесс полетела вместе с ним в Лондон. Сумка лежала на коленях у Лайтнера, и он всю дорогу трогательно заботился о Джесс — успокаивал, утешал и оставался рядом, когда она время от времени засыпала. Перелет был долгим. Только перед самым приземлением она обнаружила исчезновение браслета — ее прекрасного серебряного браслета нигде не было. Она тихо плакала с закрытыми глазами. Браслет Миля пропал.

Ее сняли с задания.

Она догадалась об этом раньше, чем ее поставили в известность. Она слишком молода для такой работы, сказали они, слишком неопытна. Отправить ее туда было ошибкой с их стороны, и продолжать работу слишком опасно. Конечно, то, что она сделала, “невероятно ценно”. А призрак обладал необычайной силой. Дух мертвого вампира? Вполне возможно. Звонящий телефон — ну что ж, о подобных вещах сообщают довольно часто, духи используют для общения и для запугивания различные средства. Ей лучше пока отдохнуть, постараться забыть о том, что произошло. Расследование продолжат другие.

Что касается дневника, то она успела прочесть почти все, в немногих оставшихся записях не содержится ничего более важного, чем то, что ей известно. Специалисты в области психометрии, занимавшиеся четками и куклой, не смогли ничего обнаружить. Эти вещи будут храниться с соблюдением строжайших мер предосторожности. Но Джесс должна немедленно перестать об этом думать.

Джесс не желала соглашаться с их доводами. Она умоляла позволить ей вернуться. Она даже устроила нечто вроде сцены. Но это было все равно что спорить с Ватиканом. Когда-нибудь, лет этак через десять, а то и двадцать, она опять сможет вернуться к исследованиям в этой сфере. Никто не исключает такой возможности, но в настоящее время об этом не может быть и речи. Джесс должна отдыхать, поправляться, забыть о том, что произошло.

Забыть о том, что произошло...

Джесс болела несколько недель. Она ходила в белых фланелевых халатах и пила бесконечное количество горячего чая. Сидя возле окна, она смотрела на темную зелень парка, на массивные старые дубы, наблюдала за проезжавшими вдалеке по грунтовой дороге машинами. Вокруг стояла восхитительная тишина. Ее кормили деликатесами и приносили великолепные напитки. Навещавший ее Дэвид мягко беседовал с ней на любые темы, кроме вампиров. Эрон всегда приходил с цветами. Заглядывали и другие.

Она почти не разговаривала. Она не могла им объяснить, почему так болезненно переживает случившееся, что все это напомнило ей о давно прошедшем лете, когда ее лишили возможности проникнуть в другие тайны, узнать другие секреты, изучить другие спрятанные в подземельях документы. История повторилась... Стоило ей краем глаза увидеть нечто невыразимо важное, как перед ее носом захлопнули дверь.

И теперь ей никогда не понять, что она видела и с чем столкнулась. Она должна оставаться здесь, среди этой тишины, наедине со своими сожалениями. Ну почему она не взяла трубку, не заговорила, не прислушалась к голосу на том конце провода?

А ребенок, что было нужно духу ребенка? Дневник или кукла? Джесс была уверена, что именно ей предначертано было найти их и забрать. Но она отвернулась от духа ребенка! Она, смело вступавшая в беседу со столькими безымянным созданиями, бесстрашно остававшаяся в темных комнатах наедине с тускло мерцающими призраками, когда остальные бежали в панике! Она, успокаивавшая других, привычно заверяя их в том, что эти существа, кто бы они ни были, не смогут причинить вред!

Она молила о предоставлении ей еще одного шанса. Она обдумала все, что случилось. Ей необходимо вернуться в новоорлеанскую квартиру. Дэвид и Эрон молчали. Потом Дэвид подошел к ней и обнял ее за плечи.

— Джесс, дорогая моя, — сказал он. — Мы тебя любим. Но в этой сфере, как ни в какой другой, нельзя нарушать правила.

По ночам ей снилась Клодия. Однажды она проснулась в четыре утра, подошла к окну и выглянула в парк, пытаясь рассмотреть то, что таилось в его глубине, за пределами тусклого пятна света, лившегося из нижних окон. Там, под деревьями, стоял ребенок, крошечная фигурка в красном плаще и капюшоне, и этот ребенок смотрел прямо на нее. Она сбежала по лестнице... Когда Джесс очнулась, в небе занималось холодное серое утро — она сидела на мокрой траве, вокруг не было ни души.

Весной ее послали в Нью-Дели.

Она должна была собрать материал о реинкарнации, рассказы маленьких индусов, которые вспоминали прошлые жизни. Некто доктор Ян Стивенсон уже проделал в этой области перспективную работу. Задачей Джесс было проведение независимых исследований непосредственно для Таламаски, которые также могли бы привести к плодотворным результатам

В Дели ее встречали двое старых членов ордена. В их старинном британском особняке она почувствовала себя как дома. Джесс постепенно полюбила эту работу, а вскоре, немного освоившись и привыкнув к незначительным неудобствам, она полюбила и Индию. К концу года она снова чувствовала себя счастливой, а главное — полезной.

Произошло и еще одно событие, на первый взгляд мелкое, но Джесс сочла его хорошим предзнаменованием. В кармане старого чемодана — того, что ей когда-то прислала Маарет, — она нашла серебряный браслет Миля.

Да, она действительно чувствовала себя счастливой.

И тем не менее не в силах была забыть то, что произошло. Иногда ночью перед ней так живо представал образ Клодии, что она вскакивала и включала в комнате все лампы. А временами ей казалось, что она видит вокруг себя на улице необыкновенных бледнолицых существ, похожих на персонажей из “Интервью с вампиром”. Она чувствовала, что за ней следят.

Поскольку она не могла рассказать Маарет о том странном происшествии, ее письма к ней стали еще менее подробными и содержательными. Но Маарет по-прежнему оставалась ее преданным другом. Когда кто-либо из членов семейства приезжал в Дели, он непременно навещал Джесс. Они старались держать ее в курсе всех событий. Ей всегда сообщали о свадьбах, рождениях, похоронах. Ее приглашали на праздники. Из Америки приходили письма от Мэтью и Марии — они умоляли Джесс как можно скорее вернуться домой, писали, что очень по ней скучают.

В Индии Джесс провела четыре счастливых года. Она документально зафиксировала более чем триста свидетельств очевидцев удивительных случаев реинкарнации. Она работала с самыми талантливыми исследователями-экстрасенсами из всех, кого ей доводилось встречать. Работа неизменно приносила ей удовлетворение и даже едва ли не утешение. Она совсем не походила на погоню за привидениями, которой ей приходилось заниматься в первые годы.

На пятый год своего пребывания в Индии она наконец поддалась на просьбы Мэтью и Марии и пообещала, что осенью на четыре недели приедет домой, в Штаты. Они были вне себя от радости.

Оказалось, что эта встреча значит для Джесс гораздо больше, чем она могла себе представить. Она так рада была вернуться в старую нью-йоркскую квартиру. Ей доставляли удовольствие поздние обеды с приемными родителями. Они не расспрашивали ее о работе. Днем, предоставленная самой себе, она приглашала на ленч старых друзей по колледжу или же в одиночестве часами бродила по суматошному городу, где каждый уголок напоминал ей о детских надеждах, мечтах и печалях.

Через две недели после своего возвращения Джесс увидела в витрине магазина книгу “Вампир Лестат”. В первый момент она подумала, что ошиблась. Этого просто не могло быть! И тем не менее книга стояла на месте. Продавец рассказал ей об аудиоальбоме с тем же названием и о предстоящем концерте в Сан-Франциско. По дороге домой Джесс заглянула в музыкальный магазин, чтобы купить альбом и билет на концерт.

Джесс заперлась в своей комнате и весь день пролежала, читая книгу. Она словно вновь оказалась в кошмарном сне “Интервью с вампиром” и вновь не в силах была от него избавиться. Каждое слово притягивало ее к себе, завладевало ее вниманием. Да, все вы действительно существуете! А какие крутые повороты сюжета! Римская община Сантино, убежище Мариуса на острове, роща друидов Миля... И наконец, Те, Кого Следует Оберегать, по-прежнему живые, но застывшие и белые, как мрамор.

Она дотрагивалась до этого мрамора! Она смотрела в глаза Миля! Она ощущала пожатие руки Сантино. В подвалах Таламаски она видела картину Мариуса!

Закрывая глаза, она видела Маарет на балконе дома в Сономе. Высоко над густым лесом висит в небе луна. Теплая ночь почему-то кажется исполненной надежд и опасностей. Здесь же Эрик и Миль. И другие, кого она никогда не видела и с кем знакома лишь по книге Лестата. Все они принадлежат к одному племени: пламенные глаза, сияющие волосы, гладкая, практически лишенная пор кожа... Тысячи раз она рассматривала на своем браслете древние символы кельтских богов и богинь, с которыми беседовали в своих рощах друиды; именно в одну из таких священных рощ привезли плененного Мариуса. Сколько еще связующих звеньев между этим эзотерическим вымыслом и тем незабываемым летом она хочет найти?

Всего лишь одно — самого Вампира Лестата. Она увидит его в Сан-Франциско, сможет прикоснуться к нему — и это станет решающим доказательством. В момент физического контакта она получит ответы на все свои вопросы.

В тишине слышалось лишь тиканье часов. Ее преданность Таламаске умирала безмолвно. Нельзя и словом заикнуться им об этом. Поистине трагическая ирония судьбы — ведь они проявили бы столько бескорыстного интереса и не подвергли бы сомнению ни единого факта!

Ей вспомнился тот давний вечер. Она снова оказалась в доме Маарет и по винтовой лестнице спускалась в подвал. Почему бы ей не отворить дверь? Смотри внимательно! Вот что ты тогда увидела! Нечто на первый взгляд не столь уж ужасное — просто те, кого она знает и любит, спят в темноте... Они спят. Но Миль лежит на холодном полу, как мертвый, а Маарет сидит, прислонившись к стене, прямая, как статуя. И глаза ее открыты!

Она, вздрогнув, проснулась, комната показалась ей холодной и потускневшей.

— Мириам! — позвала она вслух.

Ощущение ужаса постепенно исчезло. Дрожа от страха, она подошла ближе. Она дотронулась до Маарет. Холодная, как камень, в полном оцепенении... А Миль умер! Дальше — темнота.

Нью-Йорк. Она лежала на кровати с книгой в руке. Мириам не пришла. Она медленно встала и подошла к окну спальни.

Там, прямо напротив, в грязных и мрачных сумерках возвышался узкий силуэт призрачного дома Стэнфорда Уайта. Она пристально всматривалась в темную громаду, смотрела на него, пока образ не померк.

С обложки стоявшего на туалетном столике альбома ей улыбался Вампир Лестат.

Она закрыла глаза и представила себе трагическую пару — Тех, Кого Следует Оберегать: восседающих на египетском троне неуязвимых царя и царицу, которых воспевал в своих гимнах Вампир Лестат. Эти гимны доносились из радиоприемников, музыкальных автоматов и переносных магнитофонов. Она увидела сияющее в темноте лицо Маарет. Алебастр. Камень, всегда наполненный светом.

Быстро стемнело. Так всегда бывает поздней осенью: мрачные тона серого дня уступают место сочным краскам вечера. Рев машин на переполненных улицах эхом отражался от стен. Неужели есть еще на земле места, где транспорт грохочет так же, как в Нью-Йорке? Она прижалась лбом к стеклу. Уголком глаза она видела дом Стэнфорда Уайта. Внутри двигались какие-то фигуры.

На следующий день Джесс уехала из Нью-Йорка в старом родстере Мэтта. Несмотря на его протесты, она отдала ему деньги за машину. Она знала, что никогда не сможет ее вернуть. На прощанье Джесс нежно обняла родителей и словно бы между прочим высказала им все те слова любви, которые много лет хранила в душе и мечтала произнести вслух.

Утром она послала Маарет экспресс-почтой письмо и два “вампирских” романа. Она объяснила ей, что ушла из Таламаски и теперь отправляется на запад, на концерт Вампира Лестата, и хочет остановиться в сономском доме. Ей крайне необходимо увидеть Вампира Лестата, это чрезвычайно важно. Подойдет ли ее старый ключ к замку? Позволит ли ей Маарет там остановиться?

В первую же ночь в Питтсбурге ей приснились близнецы. Она видела, как две женщины стояли на коленях перед алтарем. Видела подготовленное к священной трапезе тело. Видела, как одна сестра подняла блюдо с сердцем, вторая — с мозгом. А потом… солдаты... святотатство...

К тому времени, как она приехала в Солт-Лейк-Сити, близнецы ей снились уже трижды. Словно в тумане она видела страшную сцену насилия над ними. Видела, как у одной из сестер родился ребенок. Как его спрятали, когда близнецов снова выследили и взяли в плен. Их убили? Этого она не знала. Но рыжие волосы!.. Если бы только ей удалось отчетливо увидеть их лица, их глаза! Рыжие волосы стали для нее истинной пыткой.

Лишь позвонив Дэвиду из придорожного телефона-автомата, она узнала, что эти сны видели и многие другие — экстрасенсы и медиумы во всем мире. И все связывают их с Вампиром Лестатом. Дэвид приказал Джесс немедленно возвращаться домой.

Джесс как можно мягче попыталась объяснить, что пойдет на этот концерт именно затем, чтобы своими глазами увидеть Лестата. Ей это крайне необходимо! Она могла бы сказать еще очень многое, но сейчас слишком поздно. Дэвид должен постараться простить ее.

Ты не сделаешь этого, Джессика, — сказал Дэвид. — Происходящее в корне отличается от тех ситуаций, которые обычно становятся предметом наших исследований и записей для архивов. Ты просто обязана вернуться, Джессика. По правде говоря, твое присутствие здесь необходимо. Отчаянно необходимо. Помыслить невозможно, чтобы ты самостоятельно предприняла попытку увидеть его. Пожалуйста, Джесс, послушайся меня.

— Я не могу вернуться, Дэвид. Я вас всегда любила. Всех вас. Но позвольте мне задать вам еще один, последний, вопрос: как можете вы сами не приехать?

— Джесс, ты меня не слушаешь.

— Правду, Дэвид. Скажите мне правду. Вы когда-нибудь действительно в них верили? Или же все это сводилось лишь к артефактам, папкам с документами и картинам в подвалах — вещам, которые можно увидеть и потрогать на ощупь? Вы понимаете, о чем я, Дэвид? Вот, например, католический священник, говорящий о Святом причастии на мессе, — он действительно верит, что на алтаре перед ним тело Христа? Или суть лишь в кубках, освященном вине и церковном хоре?

Ох, какая же она лгунья! Она так наседает на него, а сама при этом столько скрывает. Но ответ ее не разочаровал.

— Джесс, ты меня неправильно поняла. Я знаю, что это за существа. И всегда знал. У меня никогда не было ни тени сомнения. Именно по этой причине никакая сила на земле не заставит меня пойти на этот концерт. Это ты не желаешь признать очевидное. Чтобы поверить, тебе нужно убедиться своими глазами! Джесс, опасность весьма реальна. Лестат — именно тот, за кого себя выдает, там будут и другие, еще более опасные. И эти другие могут узнать, кем ты являешься на самом деле, и попытаются напасть на тебя. Пойми это наконец и сделай так, как я прошу. Немедленно возвращайся домой.

Ей было больно от сознания собственной нечестности. Он отчаянно пытался достучаться до ее разума, а она хотела всего лишь попрощаться. Дэвид говорил что-то еще — что он расскажет ей все без утайки, что предоставит ей доступ ко всем документам, что именно в связи с этим делом им всем необходимо присутствие Джесс.

Но ее мысли блуждали. Беда в том, что она-то не может рассказать Дэвиду “все без утайки”. Ее вновь одолевала дремота, и, едва успев положить трубку, она уже погружалась в сон. Перед ней вновь возникли блюда, тело на алтаре... Их мать... Да, это их мать... Пора спать. Сон стучится в двери. А потом — ехать дальше.

Сто первое шоссе. Девятнадцать тридцать пять. До начала концерта остается двадцать пять минут.

Едва она выехала с горной дороги на Вальдо-грейд, глазам предстало давно знакомое чудо: огромный, пестрящий разнообразием форм силуэт Сан-Франциско на фоне возвышающихся вдалеке за черной гладью воды холмов. Перед ней маячили башни “Золотых Ворот”, ледяной ветер с залива обжигал ее обнаженные руки, вцепившиеся в руль.

Появится ли Вампир Лестат вовремя? Ей стало смешно при мысли о том, что бессмертному приходится быть где-либо “вовремя”. Ну, она-то, во всяком случае, будет на месте вовремя — путешествие почти подошло к концу.

Оглушение грусти, связанное с Дэвидом, Эроном и всеми, кого она любила, исчезло. Не грустила она больше и о Великом Семействе. Осталась только благодарность за все. И все же Дэвид, возможно, прав. Вероятно, она так и не смирилась с холодной и пугающей правдой, а просто ускользнула в мир воспоминаний и призраков, бледных созданий, составляющих основу снов и безумия.

Она шла прямо к призрачному дому Стэнфорда Уайта, и теперь уже не имело никакого значения, кто в нем живет. Ее там ждут. Сколько она себя помнит, они все время пытались сказать ей об этом.

ЧАСТЬ 2

КАНУН ДНЯ

ВСЕХ СВЯТЫХ

В наше время мало что

ценится выше таланта

понимания Сути вещей.

Пчела, живая пчела

об оконное бьется стекло,

не зная, что обречена.

Понимание ей не дано.

Стэн Райс

“Поэма без названия”

ДЭНИЕЛ

Толпа, словно жидкость, плескалась между бесцветных стен длинного изгибающегося вестибюля. Через входные двери вливался поток подростков в костюмах, приготовленных для Хэллоуина; за желтыми париками, черными атласными плащами — “клыки, пятьдесят центов”, — глянцевыми программками выстраивались очереди. Куда ни глянь — повсюду белые лица, ярко накрашенные глаза и губы. Иногда на глаза попадались группы мужчин и женщин, облаченных в настоящие одежды девятнадцатого века, с безупречно наложенным гримом и тщательно причесанными волосами.

Женщина в бархатном платье подбросила в воздух над головой множество розовых бутонов. По ее пепельного цвета щекам стекала нарисованная кровь. Все рассмеялись.

Он ощущал запахи грима и пива, такие отвратительные и чуждые теперь его восприятию. Стук бьющихся вокруг сердец отдавался в его нежных барабанных перепонках тихим, восхитительным громом.

Должно быть, он рассмеялся вслух, потому что Арман резко ущипнул его за локоть.

— Дэниел!

— Виноват, босс, — прошептал он, хотя не видел в этом ничего особенного. УЖ и посмеяться вслух нельзя, тем более, когда вокруг столько забавного? В любом случае никто не обращал на них внимания; все смертные поголовно нарядились в маскарадные костюмы, и в этой толпе Арман и Дэниел внешне ничем не отличались от остальных: два бледных неопределенного вида молодых человека в черных свитерах, джинсах и синих шерстяных матросских шапочках, частично скрывавших волосы; глаза они спрятали за темными очками.

Арман выглядел рассеянным — он опять к чему-то прислушивался. Дэниел никак не мог понять, почему он должен чего-то бояться. Он получил, что хотел. “Вы мне больше не братья и сестры!”

Чуть раньше Арман сказал ему: “Тебе предстоит многому научиться”. Это касалось охоты, обольщения, убийства, потока крови, несущегося сквозь его жадное сердце. Но после напрасных и неуместных мучений, которые Дэниел пережил в момент первого убийства — тогда он за несколько секунд ощутил всю бурю эмоций, от содрогания и чувства вины до экстаза, — он вел себя вполне естественно для противоестественного существа.

А полчаса назад в развалинах возле парка они отыскали двух прелестных бродяжек — в заколоченных досками помещениях заброшенной школы нашли себе приют детишки; они спали в мешках или на половичках, а в маленьких консервных банках готовили себе пищу, украденную со складов в Хайт-Эшбери. На этот раз он не испытал внутреннего протеста — только жажду и все усиливающееся ощущение неизбежности и совершенства этого акта; а еще осталось воспоминание о необыкновенном, ни с чем не сравнимом вкусе. Скорее! Но Арман превратил охоту в настоящее искусство, не имевшее ничего общего с лихорадочной спешкой предыдущей ночи, когда вопрос времени имел критическое значение.

Больше всего Арману нравилось молча стоять возле какого-нибудь дома в ожидании тех, “кто хочет умереть”, а потом посылать им безмолвный призыв. И они приходили! И в этой смерти присутствовали покой и безмятежность. Он рассказал, что когда-то давным-давно пытался научить этому Луи, но Луи счел такое поведение отвратительным.

И конечно же, словно загипнотизированные музыкой Крысолова из сказки, из боковой двери показались одетые в джинсу ангелочки: “Да, ты пришел, мы знали, что ты придешь...” Под монотонные унылые приветствия их провели вверх по лестнице в гостиную, отгороженную подвешенными на веревках солдатскими одеялами. Подумать только! Умереть в такой помойке, где сквозь щели в фанерных стенах мелькают фары машин!

Горячие грязные ручки вокруг шеи Дэниела; тошнотворный запах гашиша в волосах; танец, прижатые к нему бедра... и его клыки, впивающиеся в ее плоть. “Ты любишь меня, сам знаешь, что любишь”, — сказала она. И он с чистой совестью ответил: “Да”. Неужели всегда будет так хорошо? Он сжал ладонью ее подбородок снизу, запрокинул ей голову, и смерть с удвоенной силой полилась ему в горло, проникла в желудок, по всему телу — от чресел до мозга — расползался жар.

Он выпустил ее из рук. Слишком много, и все равно недостаточно. На секунду он вцепился в стену — ему показалось, что она тоже из плоти и крови, а все, что состоит из плоти и крови, могло принадлежать ему. Осознав, что больше не голоден, он испытал настоящее потрясение. Он полностью насытился, и впереди его ждет сотканная из чистого света ночь. Вторая малышка тоже мертва — как спящий ребенок, свернулась на сером полу. А в темноте светится лицо наблюдающего за ним Армана.

Гораздо сложнее оказалось избавиться от тел. Прошлой ночью, пока он плакал, все свершилось без его участия. Новичкам везет. На этот раз Арман сказал: “Не оставлять следов означает не оставлять никаких следов”. И они вместе спустились в подвал, чтобы похоронить их под полом старой котельной, а потом аккуратно уложили плиты на место. Даже при их силе это была нелегкая работа. Так противно было дотрагиваться до трупа. “Кем же они были?” — этот вопрос мелькнул у него в голове лишь на секунду. Два падших существа в яме. И никогда уже не будет “сейчас”, не будет дальнейшей судьбы. А бродяжка прошлой ночью? Ищет ли ее хоть кто-нибудь? Он вдруг заплакал. Услышав собственный плач, он поднял руку и коснулся катившихся из глаз слезинок.

— А ты как думал? — резко спросил Арман, заставляя его помогать укладывать плиты. — Это тебе не дешевый роман ужасов. Не научишься скрывать следы убийства — останешься голодным.

Здание кишмя кишело отпрысками смертных, которые даже не заметили, как они украли ту одежду, что сейчас была на них — молодежные шмотки, — и через сломанную дверь вышли в переулок. “Вы мне больше не братья и сестры!” В лесах всегда было полно нежных существ с оленьими глазами, по чьим сердцам плакали стрелы, пули и копья. Он наконец-то осознал свою истинную сущность: он всегда был охотником.

— Ну как, со мной теперь все в порядке? — спросил он Армана. — Ты доволен?

Хайт-стрит, семь тридцать пять. Машины стоят бампер к бамперу, на углу истошно вопят наркоманы. Почему бы им не пойти прямо на концерт? Уже пускают. Он просто сгорал от нетерпения.

Но Арман объяснил, что неподалеку, за квартал от парка, находится дом общины, большой полуразрушенный особняк, и кое-кто по-прежнему остается там и замышляет уничтожить Лестата. Арман хотел хоть на минуту подойти поближе и понять, что все-таки происходит.

— Ты кого-то ищешь? — спросил Дэниел. — Ответь, ты мной доволен или нет?

Он так и не смог уловить, какое именно выражение мелькнуло на лице Армана — не то удовольствие, не то похоть. Арман увлекал его все дальше и дальше по грязному тротуару, мимо баров, кафе, магазинов, заваленных вонючей старой одеждой, клубов по интересам с золотыми надписями на жирных стеклах, за которыми фанаты позолоченными деревянными мечами разгоняли клубы дыма, а в жарком полумраке медленной смертью умирали в горшках папоротники. Мимо первой стайки маленьких детей — “Игрушка или угощение!” — в сверкающих блестками костюмах из тафты.

Арман остановился и мгновенно оказался в окружении крошечных, обращенных вверх личиков, полускрытых купленными в магазине масками, — пластиковых призраков, вампиров, ведьм, при виде которых его карие глаза засветились теплом, и он обеими руками насыпал в их мешочки от конфет серебряные доллары, а потом потянул Дэниела дальше.

— Меня вполне устраивает то, каким ты получился, — ответил он шепотом и неожиданно улыбнулся. — Ты мой первенец... — И словно что-то вдруг сдавило ему горло, он стал оглядываться по сторонам, как будто загнанный в угол. Тон его вновь стал деловым: — Потерпи. Помни, что я опасаюсь за нас обоих.

“О, вдвоем мы достигнем даже звезд! Ничто нас не остановит. Все призраки, бегающие по этим улицам, смертны!”

И тут взорвался дом общины.

Сначала он услышал взрыв, а уже потом увидел, как в воздух стремительно поднялся столб пламени и дыма, сопровождаемый громкими, пронзительными воплями, которые прежде он никогда бы не смог различить, — крики сверхъестественных существ подобны звукам, издаваемым скручивающейся в костре фольгой. Со всех сторон сбегались растрепанные смертные, чтобы посмотреть на пожар.

Арман впихнул Дэниела в душный маленький винный магазинчик. И они оказались в объятиях до боли раздражающего яркого света, запаха пота и табака... Смертные, не обращая внимания на полыхающий рядом пожар, разглядывали большие глянцевые журналы с обнаженными красотками... Арман протолкнул Дэниела в самый конец крошечного коридора. Там пожилая женщина покупала маленький пакетик молока и две банки кошачьей еды из холодильника... Отсюда не выбраться.

Но как можно спрятаться от этого проносящегося мимо существа, от оглушительного звука, даже не слышного смертным? Он закрыл ладонями уши — бесполезно, да и глупо. Там, в переулках, — смерть. Другие ему подобные мчатся по захламленным задним дворам, но вспыхивают прямо на бегу. Он видел эти мгновенные всполохи шипящего пламени. И вдруг — ничего. Звенящая тишина. Лязг колоколов и визг шин смертного мира.

И все-таки происходящее захватило его настолько, что он далее не успел испугаться. Каждая секунда казалась вечностью, изморозь на дверце холодильника — воплощением красоты. Глаза пожилой женщины с молоком в руках походили на два кобальтово-синих камешка!

На полускрытом темными очками лице Армана нельзя было прочесть ничего, руки он засунул в карманы. Звякнул колокольчик на двери — вошел молодой человек, купил бутылку немецкого пива и вышел.

— Все закончилось?

— Только пока, — ответил Арман. Лишь когда они сели в такси, он добавил:

— Оно знало, где мы; оно нас услышало.

— Тогда почему оно не...

— Не знаю. Я знаю только, что оно знало, что мы там. Знало еще до того, как мы нашли убежище.

И вот теперь он наслаждался толкотней в фойе, а толпа несла их все ближе и ближе к дверям в зрительный зал. Он не мог и руки поднять — такая была давка, и тем не менее молодежь умудрялась проталкиваться мимо него, расчищая себе дорогу локтями, и их толчки доставляли ему удовольствие. Расклеенные по стенам плакаты с изображением Лестата в полный рост вновь вызвали у него смех.

Он почувствовал, как пальцы Армана прикоснулись к его спине, и ощутил почти неуловимую перемену, произошедшую во всем теле Армана. Впереди и чуть выше к открытой двери пробиралась какая-то рыжеволосая женщина, но вдруг она обернулась и пристально посмотрела прямо на них.

Дэниел слегка вздрогнул и почувствовал разливающееся по телу тепло.

— Арман, смотри! Рыжие волосы! — Совсем как у близнецов во сне. Казалось, ее зеленые глаза буквально впились в него, когда он воскликнул: — Арман, близнецы!

Потом ее лицо исчезло — она отвернулась и скрылась в зрительном зале.

— Нет, — прошептал Арман, слепо тряхнув головой. Дэниел физически ощущал немую ярость Армана. Так бывало всегда, когда Арман чувствовал себя глубоко оскорбленным, взгляд его застыл и буквально остекленел. — Таламаска, — произнес он с не свойственной ему слабой усмешкой.

— Таламаска... — Это слово почему-то произвело впечатление на Дэниела и показалось ему очень красивым. Он разбил его на части и, сопоставив их с латинскими словами, понял, что оно означает. Откуда-то из хранилищ памяти всплыло: “маска животного”. Так в древности называли ведьм и шаманов.

— Но что все это означает на самом деле? — спросил он.

— Это означает, что Лестат — глупец, — сказал Арман, и в его глазах на миг отразилась глубочайшая боль. — Но сейчас это не имеет значения.

ХАЙМАН

Стоя под аркой, Хайман наблюдал за въезжающей в ворота автомобильной стоянки машиной Вампира Лестата. Хайман был практически невидим, несмотря на стильную куртку и брюки из модной джинсовой ткани, которые он снял с манекена в магазине. На самом деле ему не нужны были зеркальные очки, скрывавшие глаза. Не привлекала внимания и сияющая кожа. Потому что, куда ни глянь, всюду маски, грим, и расшитые блестками, ослепительно сверкающие костюмы.

Он пробрался поближе к Лестату, можно сказать, проплыл между извивающимися телами подростков, окруживших машину. Наконец он увидел его светлые волосы, а чуть позже — фиолетово-синие глаза. Лестат улыбался и посылал своим обожателям воздушные поцелуи. А этот дьявол чертовски обаятелен! Он сам вел автомобиль, нажимая на газ и расталкивая бампером хрупких маленьких человечков, одновременно флиртуя, подмигивая, соблазняя, словно нога на педали не имела к нему никакого отношения.

Радостное возбуждение и сознание своего триумфа — вот какие чувства испытывал в данный момент Лестат. И даже сидящий рядом в машине его молчаливый темноволосый спутник Луи смущенно разглядывал вопящих юнцов, словно перед ним были райские птицы, и не понимал, что происходит на самом деле.

Ни тот, ни другой не знали о пробуждении царицы. Ни тот, ни другой не знали о снах про близнецов. Поистине поразительное неведение! А как легко прочитывать мысли в их молодые мозгах! Вампир Лестат, вполне успешно скрывавшийся до сегодняшней ночи, теперь явно был готов объявить войну всем и каждому и считал делом чести открыто проявлять свои мысли и намерения.

“Выследите нас! — во весь голос заявлял он своим фанатам, хотя они его и не слышали. — Убейте нас! Мы сеем зло! Мы порочны! Это только сейчас вам приятно веселиться и петь вместе с нами. Но когда вы наконец постигнете истину, дело примет серьезный оборот. И вы вспомните, что я никогда вам не лгал”.

На секунду он встретился взглядом с Хайманом: “Я хочу быть хорошим! Я бы умер во имя этого!” Но кто бы ни получил это сообщение, он не подал и вида.

Луи, терпеливый наблюдатель, находился рядом только из бескорыстной и чистой любви. Эти двое лишь вчера вновь обрели друг друга, и их встреча стала поистине необыкновенной. Луи пойдет той дорогой, какой поведет его Лестат. Луи погибнет, если погибнет Лестат. Но их страхи и надежды на эту ночь были душераздирающе человеческими.

Они даже не догадывались, насколько близок страшный суд царицы, не знали, что меньше часа назад она сожгла дом общины в Сан-Франциско. Не знали, что в настоящий момент догорает знаменитый вампирский кабачок на Кастро-стрит, а царица тем временем преследует тех, кто еще пытается спастись.

Но это означает, что многие из пьющих кровь, которые скрываются в толпе, тоже ни о чем не подозревают. Они слишком молоды, чтобы уловить предупреждения старших, услышать предсмертные вопли обреченных. Сны о близнецах лишь смутили их умы. Все они по-разному смотрели сейчас на Лестата: одни — исполненные ненависти, другие — охваченные религиозным рвением Они либо уничтожат его, либо превратят в бога. Они даже не догадывались о том, какая опасность их поджидает.

Но как быть с близнецами? Как истолковать сны?

Хайман следил за продвижением машины, пробивающей себе путь к служебному входу в здание. Он взглянул на россыпь звезд над головой — крошечные точки света, едва проглядывающие сквозь нависший над городом туман. Ему показалось, что он ощущает приближение своей бывшей повелительницы.

Он повернулся и начал осторожно пробираться сквозь толпу к концертному залу. Если в такой давке он хоть на миг забудет о собственной силе, случится катастрофа. Он способен нанести рану или сломать кости, даже не заметив этого.

Хайман бросил последний взгляд на небо и вошел в здание. С легкостью одурманив билетера, он миновал турникет и направился к ближайшей лестнице.

Зал был почти заполнен. Он задумчиво огляделся, словно смакуя ощущения этого момента, как делал это всегда. Зал не представлял собой ничего особенного: полая скорлупа, вместилище звука и света — чрезвычайно современная и непростительно уродливая.

Но смертные... Как приятно смотреть на эти сияющие здоровьем лица, крепкие, не источенные болезнями тела, ни одна кость которых не сломана. И карманы их набиты золотом.

На самом деле Хаймана потрясло душевное равновесие и рационально продуманное благополучие всего города. Да, конечно, в Европе он видел богатства, какие ему прежде и не снились, но ничто не могло сравниться с безупречным внешним видом этого не слишком-то большого многонаселенного города и даже с сельскими окраинами Сан-Франциско, маленькие оштукатуренные коттеджи которых были заполнены всевозможными предметами роскоши. Дороги наводняли элегантные автомобили. Бедняки получали деньги из банкоматов при помощи волшебных пластиковых карточек. Трущоб не было нигде. Несмотря на множество высоких башен и великолепных отелей, изобилие фешенебельных особняков, окружающие город море, горы и сверкающие воды залива, делали его больше похожим на спасительное убежище, место, позволяющее избавиться от страданий и уродства остального мира.

Неудивительно, что именно здесь Лестат решил бросить перчатку. В массе своей эти избалованные дети были хорошими. Они не знали лишений, способных глубоко ранить или отнять жизненные силы. Они могли бы стать истинными борцами против настоящего зла. Конечно, когда в конце концов поняли бы, что символ и то, что он олицетворяет, суть единое целое. Просыпайтесь и почувствуйте запах крови, детки.

Но хватит ли у них теперь на это времени?

В чем бы на самом деле ни заключался великий план Лестата, он может умереть в зародыше, ибо у царицы, несомненно, есть собственный план, о котором Лестату ничего не известно.

Хайман направился в конец зала, к самому последнему ряду деревянных сидений, где уже побывал до этого. Он уселся поудобнее на том же самом месте, оттолкнув в сторону две “вампирские” книги, которые до сих пор лежали на полу, никем не замеченные.

Он уже проглотил оба текста: завещание Луи: “Узрите пустоту!” И историю Лестата: “Одно, другое, третье... и все бессмысленно”. И благодаря им многое понял. Они полностью подтвердили прежние догадки Хаймана относительно намерений Лестата. Но о тайне близнецов, конечно же, в книгах ничего не говорилось.

И что по-прежнему оставалось для него неразрешимой загадкой, так это истинные намерения царицы.

Она сотнями уничтожала по всему миру тех, кто пьет кровь, но при этом некоторых оставляла целыми и невредимыми.

Мариус жив до сих пор. Она наказала его тем, что уничтожила собственное святилище, но не убила, хотя ей не составило бы труда это сделать. Из своей ледяной тюрьмы он взывал к старейшим из бессмертных, предостерегая их и моля о помощи. И Хайман чувствовал, как двое, откликнувшиеся на зов, уже идут к Мариусу, хотя одна из них — дитя самого Мариуса и даже не может его услышать. Ее имя Пандора, она всегда действовала в одиночку и обладала значительной силой. Второй, по имени Сантино, был слабее ее, но слышал голос Мариуса и старался не отставать от Пандоры.

Стоило царице пожелать, и она, без сомнения, могла бы сразить их одним ударом. Их прекрасно видно, прекрасно слышно, но они продвигаются все дальше и дальше и никто их не трогает.

Что же руководит выбором царицы? Конечно, даже в этом зале присутствуют сейчас те, кого она ради какой-то цели предпочла оставить в живых...

ДЭНИЕЛ

Они добрались до двери, и теперь им оставалось только пробить себе дорогу по узкому и короткому наклонному проходу, чтобы очутиться в гигантском овале главного зала.

Толпа растеклась во все стороны, словно стеклянные шарики в детской игре. Вцепившись в пояс Армана, чтобы не потеряться, Дэниел пробирался вслед за ним к центру построенного в форме подковы зала, на ходу блуждая взглядом по рядам кресел, которые амфитеатром поднимались до самого потолка. Помещение было буквально забито смертными: они толпами передвигались по залу, толклись на бетонных ступеньках, свисали с металлических перил лестниц.

Поначалу он видел все вокруг, словно в тумане, а непрерывный монотонный гул походил на тихий скрежет гигантской машины. Но чуть позже ему удалось изменить зрительное восприятие, и тогда он увидел остальных — уловил неизбежное различие между живыми и мертвыми. Везде, куда ни глянь, прятались среди смертных ему подобные — заметить их было так же легко, как сияющие в темноте ночного леса совиные глаза, в которых отражается лунный свет. Ни грим, ни темные очки, ни бесформенные шляпы не в состоянии спрятать их друг от друга. И дело здесь не просто в неземном глянцевом сиянии их лиц и рук, а прежде всего — в неторопливости и гибкой грации движений, словно они скорее дух, чем плоть.

“Ну наконец-то, братья мои и сестры!”

Но он ощущал витающую в воздухе ненависть, причем грязную и бесчестную. Они одновременно любили Лестата и осуждали его. Их привлекал сам акт ненависти, наказания. Внезапно он встретился взглядом с мощным созданием громадных размеров, с грязными черными волосами, и оно, в уродливой усмешке обнажив клыки, во всех ошеломляющих подробностях открыло ему план действий. На глазах у восторженной толпы смертных они отсекут Лестату руки и ноги, отрубят ему голову, а затем сожгут его останки на погребальном костре у моря. Конец чудовищу и его легенде.

“Ты с нами или против нас?”

— Вы его никогда не убьете, — со смехом ответил ему вслух Дэниел.

И тут же едва не задохнулся от удивления, заметив спрятанную под курткой у этого существа острую косу. Чудовище отвернулось от него и словно испарилось. Дэниел уставился вверх, на дымные огни.

“Теперь я — один из них. Я знаю все их тайны!”

Голова закружилась, и ему показалось, что он сходит с ума.

Рука Армана сжала его плечо. Они наконец добрались до самого центра зала. С каждой секундой толпа становилась все гуще. Хорошенькие девушки в длинных черных шелковых платьях протискивались вперед, расталкивая грубых байкеров в поношенных кожаных куртках. По лицу Дэниела скользили мягкие перья; в толпе мелькнул красный дьявол с огромными рогами, а в другом конце взгляд наткнулся на костлявый череп скелета, украшенный золотыми кудряшками и жемчужными гребнями. В синеватом полумраке то тут, то там раздавались одиночные вопли. Байкеры взвыли как волки, кто-то оглушительно заорал: “Лестат!” — и остальные немедленно подхватили этот клич.

Лицо Армана вновь стало отрешенным, что служило у него признаком высшей степени сосредоточенности, как будто все, что он видел перед собой, не имело никакого значения.

— Что-то около тридцати, — прошептал он на ухо Дэниелу, — не больше, причем один или двое из них настолько стары, что могут уничтожить всех нас в мгновение ока.

— Где? Ну скажи же мне — где?

— Прислушайся, — ответил Арман. — Оглянись вокруг сам. От них не скрыться.

ХАЙМАН

“Дочь Маарет... Джессика... — Это мысленное послание застало Хаймана врасплох. — Защити дочь Маарет... Любыми путями сумей выбраться отсюда!”

Он поднялся, изо всех сил напрягая слух и зрение. И вновь прислушался к голосу Мариуса. Мариуса, пытающегося докричаться до неопытных ушей Вампира Лестата, который чистит перышки за сценой перед разбитым зеркалом. Что это значит — дочь Маарет, Джессика, тем более что эти слова, без сомнения, относятся к смертной женщине?

И вновь неожиданное сообщение сильного, но открытого разума: “Позаботься о Джесс. Любыми средствами останови Мать...” В действительности сами эти слова не прозвучали — скорее, это было похоже на проблеск чужой души, на искрящийся поток мысли.

Хайман медленно обвел глазами противоположный балкон, заполненный людьми главный зал... Где-то в отдаленной части города бродил один из старейших, исполненный страха перед царицей и жаждущий увидеть ее лицо. Он пришел, чтобы умереть, но в последний момент все же узнать, как она выглядит.

Хайман закрыл глаза, чтобы отогнать видение.

И внезапно до его слуха вновь донеслось: “Джессика, моя Джессика”. И вдруг этот проникнутый душевной болью призыв заставил его вспомнить Маарет! Перед его мысленным взором неожиданно возник окутанный любовью образ Маарет — такой же древней и белой, как и он сам. Тело пронзила нестерпимая боль. Он откинулся на спинку кресла и слегка опустил голову, а потом опять взглянул поверх стальных перил, уродливых переплетений черных проводов и ржавых круглых светильников: “Где ты?”

Там, вдалеке, у противоположной стены, Хайман увидел наконец того, кто был источником этих мысленных посланий. Это было самое древнее существо из всех, кого ему доводилось встречать: гигант нордического типа, закаленный и хитроумный, в одежде из недубленой коричневой кожи, с развевающимися соломенными волосами и маленькими, глубоко посаженными под тяжелыми бровями глазами, придававшими его лицу выражение мрачной задумчивости.

Великан следил за хрупкой женщиной, отважно прокладывавшей себе путь сквозь заполнившую главный зал толпу. Джесс, смертная дочь Маарет.

Хайман пригляделся к ней повнимательнее, и ему показалось, что он сходит с ума. Он просто не мог поверить своим глазам! Сходство было настолько поразительным, что он прослезился: те же, что и у Маарет, длинные медно-рыжие волосы, вьющиеся и густые, та же высокая, хрупкая, как у птички, фигура, те же светящиеся умом и интересом ко всему окружающему зеленые глаза. Не обращая внимания на то, что ее со всех сторон толкают, она с любопытством оглядывала зал.

Профиль Маарет. Кожа Маарет — при жизни она походила на внутреннюю поверхность ракушки: такая же бледная и едва ли не светящаяся.

И словно наяву возникло перед глазами видение из прошлого: кожа Маарет под его собственными темными пальцами. Когда, насилуя ее, он отворачивал лицо Маарет в сторону, кончики его пальцев случайно коснулись нежных век. А еще через год ей вырвали глаза, он присутствовал при этом и вспоминал, какова ее кожа на ощупь. Пока не подобрал сами глаза и...

Он содрогнулся и почувствовал резкую боль в легких. Память не собиралась ему изменять. Ему никогда не избавиться от этого кошмара, никогда не стать счастливым клоуном, лишенным воспоминаний.

Дочь Маарет, что ж. Но как такое могло произойти? Через сколько поколений неустанно передавались эти черты, чтобы вновь с такой силой проявиться в этой маленькой, хрупкой женщине, которая, судя по всему, стремилась подобраться вплотную к расположенной в конце зала сцене?

Однако вскоре он пришел к выводу, что ничего невозможного в этом, естественно, нет. Эту женщину двадцатого века и тот давний день, когда он надел царский медальон и спустился по ступеням трона, чтобы совершить царское насилие, разделяют примерно триста поколений. Может быть, даже меньше. Иными словами, лишь малая толика той толпы, что собралась здесь сегодня.

Гораздо более удивительно, что Маарет знает своих потомков. А эту женщину она знала. Вампир-великан немедленно это подтвердил.

Хайман проник в разум древнего гиганта. Маарет жива. Маарет — хранитель своей смертной семьи. Маарет — воплощение безграничной силы и воли. Маарет не дала своему светловолосому слуге никаких объяснений относительно сна о близнецах, но послала его сюда с приказом спасти Джессику.

Так, значит, она жива, подумал Хайман. Она жива! Но если это так, то живы и рыжеволосые сестры!

Хайман еще более внимательно и глубоко изучил мысли этого создания, но не смог мог уловить ничего, кроме яростного стремления защитить, спасти Джесс не только от Матери, но и от опасности, которая ее здесь ожидает, — ведь ей предстоит увидеть нечто такое, чего никто никогда не сможет объяснить.

И как же он ненавидел Мать, этот высокий блондин, всем своим обликом похожий на воина и священника одновременно. Он ненавидел Мать за то, что она нарушила безмятежный покой его печального вневременного существования; за то, что его исполненная грусти и в то же время великой нежности любовь к этой женщине, Джессике, обострила тревогу за самого себя. Ему тоже были известны масштабы бедствия: все вампиры, обитавшие на этом континенте, уничтожены, остались лишь немногие, и большинство из них собрались сейчас здесь, под этой крышей, но они даже не подозревают об уготованной им участи.

Известны ему были и сны о близнецах, но смысла их он не понимал. В конце концов, он никогда не знал о существовании двух рыжеволосых сестер — его жизнью управляла только одна рыжеволосая красавица. И снова Хайман увидел смутный образ Маарет: фарфоровая маска лица и смягчившийся усталый взгляд человеческих глаз: “Не спрашивай меня больше ни о чем, Миль. Но сделай то, о чем я прошу”.

Тишина. Вампир внезапно почувствовал, что за ним наблюдают. Слегка тряхнув головой, он осмотрел зал, стараясь определить, кто именно вторгся в его мысли.

Как это часто бывает, причиной всему стало имя. Великан понял, что оно кому-то известно, что кто-то его узнал. И действительно, Хайман, вспомнив о Миле из книги Лестата, моментально догадался, кто перед ним. Конечно же это он — жрец друидов, заманивший Мариуса в священную рощу, где Тот, Кто Пьет Кровь, сделал его себе подобным и отправил в Египет на поиски Матери и Отца

Да, это тот самый Миль. И он крайне недоволен тем, что его узнали.

Вспыхнувший было в нем гнев потух, а вместе с ним исчезли и все мысли и эмоции. Прямо-таки головокружительная демонстрация силы, признал Хайман. Он расслабился. Но светловолосый великан не мог его найти. Он сумел обнаружить в толпе две дюжины белых лиц, но только не Хаймана.

Тем временем Джессика бесстрашно достигла своей цели. Низко пригнувшись, она проскользнула между мощными мотоциклистами, считавшими, что место перед сценой по праву принадлежит только им, и, выпрямившись, ухватилась за край деревянного помоста.

Сверкнул ее серебряный браслет. Видимо, он сыграл роль своего рода крошечного кинжала, пронзившего щит, закрывавший разум Миля, потому что на одно неуловимое мгновение его любовь и мысли полностью обнажились.

И этот тоже умрет, если не наберется мудрости, подумал Хайман. Несомненно, его обучала Маарет и, возможно, даже поделилась с ним своей могущественной кровью; но сердце и нрав его явно оставались необузданными.

Чуть позже в нескольких футах от Джесс в вихре красок и шума Хайман заметил еще одно заинтриговавшее его существо — намного моложе Миля, но по-своему почти столь же сильное, как и галл.

Хайман проник в его разум в поисках имени, но не обнаружил ничего, кроме пустоты, — ни единого проблеска индивидуальности. У него были прямые каштановые волосы и слишком большие для такого лица глаза; он умер совсем еще мальчиком. Но оказалось несложным выяснить его имя у стоявшего рядом Дэниела, его новообращенного птенца: Арман. А этот птенчик, Дэниел, умер совсем недавно — процесс взаимодействия крошечных молекул его тела с невидимыми атомами демона еще не завершился.

Арман сразу же привлек к себе внимание Хаймана. Конечно, это тот самый Арман, о котором писали и Луи, и Лестат, — бессмертный с внешностью мальчика. Это означало, что ему не больше пятисот лет, однако он превосходно маскировался. Он казался проницательным, хладнокровным, но лишенным чутья и вкуса — у него просто не было возможности их развить. Тем не менее он безошибочно определил, откуда за ним следят, и мягкий взгляд его огромных карих глаз мгновенно сосредоточился на далекой фигуре Хаймана.

— Не желаю зла ни тебе, ни твоему сыну, — прошептал Хайман, словно затем чтобы вслух сформулировать и проконтролировать мысли. — Я не друг Матери.

Арман услышал его слова, но оставил их без ответа. Как бы он ни ужаснулся при виде столь древнего существа, внешне он ничем не выдал своих эмоций. Создавалось впечатление, что он смотрел даже не на Хаймана, а на стену над головой, на смеющихся и вопящих юнцов, ровным потоком вливавшихся в двери балкона.

И конечно же, это странное и в то же время очаровательное маленькое пятисотлетнее создание остановило взгляд на Миле как раз в тот момент, когда мрачный галл ощутил очередной прилив непреодолимого беспокойства за свою хрупкую Джесс.

Хайман понимал Армана и чувствовал к нему безоговорочную симпатию. А когда их взгляды встретились вновь, все то, что было написано об Армане в обеих книжках, дополнила и компенсировала присущая ему врожденная простота. Хайман почувствовал себя еще более одиноким, чем тогда, в Афинах.

— Сродни моей собственной простой душе, — прошептал Хайман. — Ты заблудился именно потому, что слишком хорошо знаешь окружающий тебя мир. И как бы далеко ты ни ушел, ты все равно возвращаешься к тем же горам, в ту же долину.

Ответа не было. Что ж, этого и следовало ожидать. Хайман с улыбкой пожал плечами. И откровенно дал Арману понять, что готов сделать для него все, что угодно.

Теперь нужно было придумать, как помочь этим двоим, ведь у них еще есть шанс проспать сном бессмертных до следующего заката. А самое главное — как добраться до Маарет, которой столь беспредельно предан неистовый недоверчивый Миль.

Едва шевеля губами, Хайман вновь обратился к Арману:

— Я уже сказал тебе, что я не друг Матери. Держись в толпе смертных. Как только ты сделаешь шаг в сторону, она тут же тебя заметит. Все очень просто.

На лице Армана не отразилось ничего. Рядом с ним наслаждался разворачивающимся вокруг пестрым зрелищем сияющий от счастья юнец Дэниел. Вот кто не испытывал страха, не строил планов и ни о чем больше не мечтал. А почему бы и нет? О нем позаботится это чрезвычайно сильное создание. В отличие от остальных ему чертовски повезло.

Хайман встал. Помимо всего прочего дело еще и в одиночестве. Он будет рядом с одним из них — с Арманом или с Милем. Вот к чему он стремился в Афинах, когда начал вспоминать обо всем и многое понимать: быть рядом с себе подобными. Поговорить, дотронуться... хоть что-нибудь.

Он двинулся по верхнему проходу, который огибал по периметру весь зал, за исключением дальней его стены, занятой большим видеоэкраном.

Хайман шел с неторопливой человеческой грацией, стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы не раздавить налетающих на него со всех сторон смертных. Он продвигался медленно еще и потому, что хотел дать Милю возможность заметить себя.

Он инстинктивно понимал, что, если незаметно подкрадется к этому гордому и воинственному существу, тот не простит оскорбления. Вот почему он прибавил шаг только тогда, когда стало совершенно ясно, что Милю известно о его приближении.

В отличие от Армана Миль не сумел скрыть свой страх. Он никогда не встречался со столь древними вампирами, за исключением разве что Маарет, и смотрел на Хаймана как на потенциального врага. Хайман отправил ему то же теплое приветствие, что и Арману, — который сейчас следил за ними, — но поза старого воина не изменилась.

Переполненный зал заперли; снаружи вопили и барабанили в двери юнцы. Хайман слышал, как воют и шипят полицейские рации.

Вампир Лестат и его когорта наблюдали за происходящим в зале через отверстия в занавесе.

Лестат и его верный спутник Луи обнялись и поцеловались, в то время как смертные музыканты сжимали в объятиях их обоих.

Хайман остановился, чтобы полнее прочувствовать буквально пропитавшую воздух страсть толпы.

Джессика облокотилась о край помоста и уткнулась подбородком в руки. Стоявшие позади парни — гиганты в блестящей черной коже — в пьяном возбуждении грубо пихали ее, но не могли сдвинуть с места.

И Миль не смог бы, даже если бы попробовал.

А когда Хайман посмотрел вниз, ему вдруг открылось кое-что еще. Всего только одно слово: Таламаска. Эта женщина была из их числа; она принадлежала к ордену.

Быть того не может, подумал он и рассмеялся про себя собственной глупой наивности. Да, это поистине ночь потрясений! И все-таки сложно поверить, что Таламаска существует до сих пор, ведь с того времени, когда он столкнулся с ней впервые, прошло немало столетий. Тогда Хайману доставляло удовольствие водить за нос ее агентов, издеваться над ними, но в конце концов ему становилось жалко этих простодушных и одновременно невежественных людей и он оставлял их в покое.

Какая же все-таки это отвратительная штука — память. Уж лучше бы все его прошлые жизни канули в Лету. Он помнил лица этих вечных скитальцев, мирских монахов из Таламаски, которые так неуклюже преследовали его по всей Европе, записывая свои мимолетные впечатления в огромные книги в кожаных переплетах, допоздна поскрипывая гусиными перьями. В тот краткий период возвращения к сознательной жизни его звали Бенджамин, и в своих затейливых латинских манускриптах — ломких свитках с огромными восковыми печатями, которые эти люди отсылали своим старшинам в Амстердам, они именовали его не иначе как Бенджамин-Дьявол.

Он воспринимал это как игру: он крал их письма и приписывал что-нибудь от себя или выползал среди ночи из-под кровати, хватал спящего агента за горло и тряс его изо всех сил — это было весело. А что было грустно? Когда веселье прекращалось, он неизменно терял память.

Но он любил их, потому что они не были ни экзорцистами, ни священниками, объявившими “охоту на ведьм”, ни колдунами, стремящимися использовать его способности в своих целях. Однажды ему даже пришло в голову, что, когда придет время надолго забыться сном, он сделает своим убежищем подземелья их заплесневелой Обители. Ведь при всем своем назойливом любопытстве они никогда его не предадут.

И вот подумать только, орден выжил — да его цепкости и упорству может позавидовать даже Римская церковь! — и эта хорошенькая смертная женщина с сияющим браслетом на руке, возлюбленная Маарет и Миля, принадлежит к их необычной породе. Неудивительно, что она пробилась в первый ряд, словно к подножию алтаря.

Пробравшись сквозь текущую непрерывным потоком толпу, Хайман приблизился к Милю и остановился в нескольких футах от него. Он сделал это из уважения к опасениям Миля и к стыду, который тот испытывал из-за собственного страха. И тогда Миль подошел и встал рядом с Хайманом.

Неугомонная толпа двигалась мимо, не обращая на них никакого внимания. Миль встал плечом к плечу с Хайманом, что послужило своего рода приветствием и выражением доверия. Он оглядел зал, где уже не осталось ни одного свободного места, а главная площадка превратилась в мозаику ярких красок, блестящих волос и поднятых вверх кулачков. Словно не в силах сдержаться, он протянул руку и дотронулся до Хаймана. Кончиками пальцев он коснулся тыльной стороны левой ладони Хаймана Хайман стоял неподвижно, давая понять, что не возражает против этого маленького исследования.

Сколько раз Хайман видел, как бессмертные обмениваются этим жестом — более молодой как бы изучает жесткость и ткань руки более старого. Разве какой-то христианский святой не потрогал рукой раны Христа, так как ему недостаточно было просто их увидеть? Но тут ему на ум пришло более земное сравнение, заставившее его даже улыбнуться: как будто две злые собаки перед дракой предварительно изучают друг друга

Далеко внизу Арман с бесстрастным видом рассматривал их обоих. Конечно, он заметил вспыхнувшее вдруг во взгляде Миля презрение, но не подал вида.

Хайман повернулся, обнял Миля и улыбнулся ему. Но тот только испугался, и Хайман испытал жестокое разочарование. Охваченный смущением и болью, он вежливо отступил и посмотрел вниз, на Армана. Прекрасный Арман, он встретил его взгляд с полнейшим равнодушием. Но теперь пора сказать то, ради чего он пришел.

— Друг мой, ты должен упрочить свой щит, — мягко объяснил он. — Нельзя допустить, чтобы любовь к этой девушке способствовала твоему разоблачению. Царица не причинит этой девушке зла, но только если ты сумеешь скрыть все свои мысли о ее происхождении и о ее защитнице. Это имя проклято царицей. Так было всегда.

— А где царица? — спросил Миль, и его страх усилился, но одновременно с новой силой вспыхнул и гнев, способный избавить от любых опасений.

— Очень близко.

— Да, но где?

— Не знаю. Она сожгла их таверну. Она по одиночке выслеживает тех немногих, что не попали в зал. Она не спешит. Обо всем этом я узнал, проникнув в мысли ее жертв.

Хайман заметил, как содрогнулся его собеседник. Он обратил внимание на едва уловимые признаки возрастающего гнева. Это к лучшему. Пламенем гнева будет поглощен страх. Но сколь же воинственно это создание! Его рассудок не искушен в поиске компромиссов и изощренных путей решения проблем.

— А почему ты предостерегаешь меня, — недоверчиво спросил Миль, — если она может слышать каждое наше слово, произнесенное вслух?

— Не думаю, что она на это способна, — спокойно ответил Хайман. — Видишь ли, друг мой, я принадлежу к Первому Поколению. Среди тех, кто пьет кровь, лишь дальние родственники способны слышать друг друга, как мы слышим смертных. Я не смог бы прочесть ее мысли, даже если бы она стояла сейчас рядом со мной, и можешь быть уверен, что мой разум закрыт для нее точно так же. Так было всегда и у всех нам подобных.

Светловолосый гигант был явно заинтригован. Значит, Маарет не может слышать Мать! Она не говорила ему об этом.

— Нет, не может, — подтвердил Хайман, — и Мать сможет узнать что-либо о ней, только читая твои мысли, так что постарайся защитить свой разум. Разговаривай со мной человеческим голосом, ибо в этом городе одновременно звучит великое их множество.

Какое-то время Миль мрачно размышлял над услышанным, пристально глядя на Хаймана из-под сдвинутых бровей. Глаза его горели таким свирепым огнем, что казалось, он готов немедленно нанести удар.

— И это поможет нам победить ее?

— Помни, — сказал Хайман, бросая при этом взгляд в сторону Армана, — иногда избыток чего-либо только вредит делу. — Та, кто слышит множество голосов, может не услышать один конкретный голос. И та, кто внимательно прислушается к одному голосу, должна заглушить все остальные. Ты достаточно стар, чтобы знать об этом.

Миль в ответ промолчал. Однако он, без сомнения, понял, что имел в виду Хайман. Дар телепатии и для него был вечным проклятием, и не важно, осаждали ли его голоса людей или тех, кто пьет кровь.

Хайман слегка кивнул. Дар телепатии. Какое красивое название для того безумия, что снизошло на него целую вечность тому назад, после долгих лет, проведенных под слоем пыли в недрах всеми забытой египетской гробницы, где он прислушивался к вселенскому плачу, ничего не зная ни о том, кем он был, ни о том, чем стал.

— Все правильно, друг мой, — сказал он. — Две тысячи лет ты успешно боролся с голосами, в то время как наша царица вполне могла в них утонуть. Кажется, Вампиру Лестату удалось прорваться сквозь этот гул и привлечь внимание царицы. Но нельзя переоценивать ее возможности, ибо она слишком много времени провела в неподвижности.

Высказанные Хайманом мысли несколько поразили Миля, но он не мог не признать, что в них присутствует своя логика. Стоящий внизу Арман внимательно слушал.

— Независимо от того, сознает это царица или нет, она отнюдь не всесильна, — продолжал Хайман. — Ей всегда хотелось дотянуться до звезд, но в последний момент она в ужасе отдергивала руку.

— Что ты имеешь в виду? — Миль придвинулся еще ближе и от волнения заговорил шепотом: — Какая она на самом деле?

— Она была полна мечтаний и высоких идеалов. Она была похожа на Лестата. — Хайман пожал плечами. — На того блондина внизу, который хочет быть хорошим, сеять добро и собрать вокруг себя безумствующих почитателей.

Миль холодно, цинично улыбнулся.

— Но, во имя дьявола, что она собирается делать? — спросил он. — Ладно, допустим, он разбудил ее своими гнусными песнями, но нас-то ей зачем уничтожать?

— Она преследует какую-то свою цель, в этом можешь не сомневаться. У нашей царицы всегда имелась какая-нибудь великая цель — без нее она не совершила ни единого поступка. А тебе должно быть известно, что время нас не меняет, — в этом смысле мы похожи на распускающиеся цветы: чем дальше, тем больше становимся самими собой. — Он взглянул на Армана. — Что касается ее цели, я могу лишь предполагать...

— Так поделись своими предположениями со мной.

— Этот концерт состоится, потому что так хочет Лестат. А когда он закончится, она уничтожит еще кое-кого из нашего рода. Но не всех — некоторых оставит в живых: одни будут служить ее цели, другие станут свидетелями.

Хайман вновь взглянул на Армана. Удивительно, насколько его лишенное выражения лицо исполнено мудрости в отличие от опустошенного, утомленного лица Миля. И кто может сказать, который из них понимает больше?

— Свидетелями? — с горькой усмешкой переспросил Миль. — Я думаю иначе. Мне кажется, все гораздо проще. Она пощадила тех, кого любит Лестат, только и всего.

Такая мысль не приходила Хайману в голову.

— Да-да, посуди сам, — продолжал Миль на своем резковатом английском. — Разве не жив до сих пор Луи, спутник Лестата? И Габриэль, мать злодея, где-то здесь, поблизости, выжидает подходящего момента, чтобы встретиться с сыночком. И стоящий внизу Арман, которым ты без конца любуешься, — кажется, Лестат не прочь увидеться с ним снова, вот он и жив, как и этот изгой, что стоит с ним рядом, тот, кто издал проклятую книгу и кого остальные разорвали бы на части, если бы только догадались...

— Нет, дело не только в этом. Есть что-то еще, должно быть, — возразил ему Хайман. — Некоторых из нас она убить не может. А тех, кто сейчас направляется к Мариусу, Лестат знает только по именам.

Миль вдруг изменился в лице, оно вспыхнуло совсем по-человечески, а глаза превратились в узкие щелочки. Хайман догадался, что Миль, будь у него возможность, сам, не раздумывая, бросился бы к Мариусу этой же ночью, если бы Маарет пришла сюда, чтобы защитить Джессику. Теперь он старался даже мысленно не произносить имя Маарет. Он боялся Маарет, боялся до глубины души.

— Я понимаю, что ты старательно скрываешь все, что тебе известно, — вновь заговорил Хайман. — Но ведь именно об этом ты должен мне рассказать.

— Не могу, — ответил Миль. Стена поднялась. Непроницаемая. — Мне не дают ответов — только приказания, друг мой. Моя задача состоит в том, чтобы пережить эту ночь и благополучно вывести отсюда мою подопечную.

Хайман хотел было надавить на него, потребовать, но не сделал ни того, ни другого. Он почувствовал слабую, едва заметную перемену в атмосфере, незначительную, но явственную, хотя он не мог с уверенностью сказать, уловил ли он движение или звук.

Она приближалась. Она была уже совсем рядом с залом. Он весь превратился в слух... Да, это она. Все звуки ночи усилились, чтобы сбить его с толку, но он все же сумел уловить тихий, находящийся на пределе слышимости звук, который не в силах была скрыть даже она: звук ее дыхания, биения сердца, могущественной силы, движущейся с огромной, сверхъестественной скоростью и неизбежно вызывающей всеобщее смятение.

Миль и Арман тоже уловили этот звук. Даже юнец рядом с Арманом услышал его, хотя большинству молодых это не удалось. Он привлек внимание даже некоторых особенно восприимчивых смертных.

— Мне пора идти, друг мой, — сказал Хайман. — Помни мой совет. Большего я сейчас сказать не могу.

Она совсем рядом. И конечно, внимательно оглядывается вокруг, изучает обстановку, прислушивается.

Он ощутил первый непреодолимый порыв увидеть ее, проникнуть в разум тех несчастных, кому довелось увидеть ее в ночи.

— Прощай, друг мой, — вновь обратился он к Милю. — Мне не стоит оставаться рядом с тобой.

Миль взглянул на него в смятении. Внизу Арман, прижав к себе Дэниела, начал выбираться из толпы.

Свет в зале внезапно погас, и на долю секунды Хайман решил, что это ее рук дело, что сейчас она начнет вершить свой невероятный суд мести.

Но смертные оказались гораздо более осведомленными: вот-вот начнется концерт! Публика обезумела — вопли, приветственные возгласы, топот ног. В конце концов все звуки слились в один общий рев, от которого дрожали стены и пол.

Смертные зачиркали спичками, достали зажигалки — и повсюду вспыхнули крошечные огоньки. Их причудливо-фантастическое неровное сияние выхватило из темноты тысячи и тысячи движущихся тел. Со всех сторон доносились крики.

_ Я не трус, — неожиданно пошептал Миль, словно не в силах был дольше хранить молчание. Он взял Хаймана за руку, но тут же, как будто его оттолкнула ее твердость, отпустил.

— Я знаю, — ответил Хайман.

— Помоги мне. Помоги Джессике!

— Не произноси больше ее имя. Послушайся моего совета — держись от нее в стороне. Ты вновь оказался побежденным, друид. Помнишь? Пора сражаться хитростью, а не яростью. Скрывайся в стае смертных. Я помогу тебе, когда смогу... если смогу.

Он хотел столько всего сказать! И выяснить наконец, где же сейчас Маарет. Но было уже слишком поздно. Он развернулся и быстро двинулся по проходу, поднялся по длинному и узкому пролету бетонных ступенек и оказался на открытом месте — площадке лестницы.

Внизу, на затемненной сцене, появились смертные музыканты. Лавируя среди переплетения проводов и расставленной повсюду аппаратуры, они подошли к лежащим на полу инструментам.

Из-за занавеса стремительно вышел Вампир Лестат в развевающемся черном плаще и направился к самому краю подмостков. С микрофоном в руках он остановился меньше чем в трех футах от Джесс.

Толпа буквально обезумела. Аплодисменты, гиканье, вой — такого шума Хайману еще никогда не приходилось слышать. При виде царящего вокруг идиотского восторга и этой маленькой фигурки внизу — улыбающегося и явно испытывающего бесконечное наслаждение существа — он невольно рассмеялся.

Ослепительная белая вспышка — и маленькую площадку сцены залило ярким светом. Но Хайман пристально всматривался не в напыщенные маленькие фигурки в роскошных нарядах, а в изображение на гигантском, доходившем до самой крыши экране за их спиной. Перед его глазами сиял живой образ Вампира Лестата высотой в тридцать футов. Он улыбнулся, поднял руки и встряхнул гривой золотых волос, а потом запрокинул голову и взвыл.

Исступленные зрители топали ногами, все здание содрогалось, но в ушах всех присутствующих звучал только этот вой. Мощный голос Вампира Лестата поглотил все прочие звуки.

Хайман закрыл глаза и сквозь оглушительный, чудовищный крик Вампира Лестата пытался расслышать звуки, исходящие от Матери. Безрезультатно...

— Моя царица, — прошептал он, упорно продолжая свои безнадежные поиски. Быть может, она стоит на покрытом травой холме и слушает музыку своего трубадура? Наугад выбрав нескольких смертных, он почувствовал через них прикосновение мягкого влажного ветра, их глазами увидел серое беззвездное небо. Огни Сан-Франциско, рассыпанные по холмам светящиеся точки, сияющие башни — все эти неотъемлемые составляющие ночного города внезапно показались ему поистине ужасными.

Он закрыл глаза и представил ее себе такой, какой увидел в Афинах, когда она наблюдала за пожаром, поглотившим вместе с таверной многих ее детей: потрепанный плащ с откинутым назад капюшоном, заплетенные в косы волосы... О, она действительно выглядела словно Царица Небесная, как когда-то любила себя величать: сияющие в электрическом свете глаза, лишенные всякого выражения; мягкие губы и нежный изгиб рта; бесконечно прекрасное, излучающее ласку лицо.

Память пронесла его сквозь века и вернула в тот мрачный и жуткий день, когда он, смертный человек, с трепещущим сердцем явился выслушать ее волю. Волю своей царицы, проклятой и отданной во власть луны, с ненасытно жаждущим крови демоном внутри ее прекрасного тела, царицы, не терпящей даже ярких ламп поблизости. Она нервно вышагивала по грязному полу от одной стены с нарисованными на ней безмолвными стражами до другой.

“Эти близнецы, — сказала она, — порочные сестры, они наговорили столько отвратительных вещей”.

“Будь милосердна, — взмолился он. — Они не хотели ничего плохого, клянусь, они говорят правду. Отпусти их еще раз, моя повелительница. Они уже ничего не смогут изменить”.

О, как ему было жалко их всех! И близнецов, и царицу, которую постигло столь страшное несчастье.

“Да, но ты же понимаешь, что мы должны на деле проверить их возмутительную ложь, — сказала она. — Ты должен подойти ближе, мой преданный слуга, ты, кто всегда был мне так верен...

“Моя царица, возлюбленная царица моя, чего же ты от меня требуешь?”

И с тем же милым выражением лица она крепко сжала ледяными руками его горло, и сила ее привела Хаймана в ужас. Потрясенный, он видел, как опустел ее взгляд, как открылся рот. То, что произошло потом, больше походило на ночной кошмар: она грациозно приподнялась на цыпочки, и во рту блеснули два маленьких клыка...

“Нет! Только не я! Ты не совершишь надо мной такое! Моя царица, это же я, Хайман!..”

Лучше бы ему было тогда погибнуть, как погибли впоследствии многие и многие из тех, кто пьет кровь. Бесследно исчезнуть, подобно безымянному множеству, канувшему в недра земные. Но он не погиб. И близнецы — по крайней мере одна из них — тоже выжили.

Знает ли об этом царица? Известно ли ей о кошмарных снах? Донеслись ли они до нее через разум тех, кому довелось их видеть? Или с момента своего воскрешения она живет без сновидений и ночи напролет неустанно носится по миру, преследуя лишь одну цель?

“Они по-прежнему живы, моя царица, их жизнь продолжается в одной из них, а быть может, и в обеих. Вспомни старое пророчество!”

Если бы только она могла услышать его голос!

Он открыл глаза и вновь вернулся к действительности, в свою застывшую, затвердевшую оболочку. Безжалостные ритмы гремевшей музыки, казалось, заполнили каждую клеточку его тела. Они оглушили его, а ослепительные мелькающие огни лишили способности видеть.

Он повернулся спиной к сцене и оперся рукой о стену. Никогда прежде не был он до такой степени переполнен звуком. Он едва не лишился чувств, но голос Лестата возвратил ему ясность сознания.

Прикрывая пальцами глаза, Хайман вновь посмотрел вниз, на белый квадрат сцены. Нет, вы только посмотрите, как поет и танцует этот дьявол — с какой неприкрытой радостью. Хайман невольно почувствовал, что тронут до глубины души.

Мощный тенор Лестата не нуждался в электрических усилителях. Ему подпевали даже скрывающиеся среди своей добычи бессмертные — столь заразительной была его страсть. Она охватила всех, будь то смертные или бессмертные: куда бы Хайман ни посмотрел, повсюду он видел извивающиеся в унисон с теми, кто был на сцене, тела. Голоса звучали все громче, по залу прокатывалась одна волна движения за другой.

Камера взяла крупный план, и на видеоэкране возникло гигантское лицо Лестата. Голубой глаз уставился на Хаймана и подмигнул.

— ЧТО ЖЕ ВЫ МЕНЯ НЕ УБЬЕТЕ? ВЕДЬ ВЫ ЗНАЕТЕ, КТО Я ТАКОЙ!

Смех Лестата заглушил исполненные муки вопли гитар.

— ВЫ НЕ УЗНАЕТЕ ЗЛО В ЛИЦО?

О, какая вера в добро, в героизм. Даже в его глазах Хайман отчетливо видел темную серую тень трагической жажды и потребности в этой вере. Лестат запрокинул голову и снова взревел, взвыл, притопывая в такт себе ногами; он устремил взгляд в перекрытия, словно над головой его простирался небесный свод.

Хайман заставил себя сдвинуться с места — он не в силах был здесь оставаться. Словно задыхаясь от оглушительного звука, он стал неловко пробираться к двери, даже походка его стала нетвердой. Грохот музыки преследовал его и на лестнице, но здесь он, по крайней мере, укрылся от мигающих огней. Прислонившись к стене, он пытался восстановить ясность зрения.

Запах крови. Голод многочисленных вампиров в зале. И пульсирующие звуки музыки, проникающие сквозь дерево и штукатурку.

Не слыша звука своих шагов, Хайман начал спускаться по лестнице, но на одной из опустевших лестничных площадок ноги у него подкосились, и он сел, обхватив колени руками и уткнувшись в них головой.

Эта музыка походила на музыку прежних дней, когда все песни были песнями тела, а песен разума еще не придумали.

Он увидел себя танцующим; увидел, как кружится и подпрыгивает царь — беззаветно любимый им смертный царь; он услышал бой барабанов и пение свирелей; царь передал Хайману сосуд с пивом... Стол буквально ломится от разнообразной жареной дичи, сверкающих фруктов, ломтей хлеба, от которых до сих пор поднимается пар. Царица сидит в золотом кресле — безупречная, спокойная смертная женщина с крошечным конусом ароматизированного воска на тщательно уложенных волосах, медленно тающего на солнце, чтобы надушить ее косы.

Потом кто-то вложил ему в руку гроб — маленький гробик, переходивший от одного пирующего к другому как напоминание: ешь, пей, но не забывай о том, что все мы смертны.

Он крепко сжал его в ладони. Следует ли ему теперь передать гробик царю?

И вдруг царь поцеловал его: “Танцуй, Хайман! Пей! Завтра мы отправимся на север, чтобы уничтожить последних пожирателей плоти”. Царь принял гробик, даже не взглянув на него, вручил его царице, и та, не опуская глаз, отдала его кому-то еще.

Последние пожиратели плоти... Какой легкой казалась тогда эта задача, какой добродетельной представлялась их миссия. Пока он не увидел близнецов, стоявших на коленях перед алтарем.

Опять зазвучал голос Лестата — он пел о Детях Тьмы, из суеверия и страха скрывавшихся в подземельях кладбища Невинных мучеников.

Свету навстречу

Мы вышли,

Братья и сестры.

Убейте нас!

Братья и сестры.

Хайман неуклюже поднялся и, спотыкаясь, пошел дальше вниз, пока не оказался в вестибюле. Музыка здесь гремела не столь громко, и он встал напротив входа в зал, наслаждаясь прохладой и свежим воздухом.

Он прислонился к стене, опустил голову и поглубже засунул руки в карманы. Мало-помалу к нему возвращалось спокойствие. Но вдруг он заметил неподалеку двоих мужчин и почувствовал на себе их пристальные взгляды.

Хайман словно бы увидел себя их глазами и ощутил их настороженность, смешанную с внезапным непреодолимым чувством триумфа. Эти люди знали о существовании таких, как он, они были из тех, кто всю жизнь провел в ожидании подобного момента и в то же время опасался его и в сущности никогда не надеялся, что он наступит.

Он медленно поднял голову. Они стояли в двадцати футах от него, возле стенда с афишами, как будто могли в случае чего спрятаться за ним, — настоящие британские джентльмены, дорого и элегантно одетые, пожилые, высокообразованные, с глубокими морщинами на лицах. Абсолютно здесь неуместные изысканные серые пальто, из-под которых виднелись полоски накрахмаленных воротничков и блестящие узлы шелковых галстуков. На фоне разноцветных нарядов неустанно мелькающей туда-сюда молодежи, варварского шума и веселой болтовни они казались пришельцами из другого мира.

И с какой природной сдержанностью они его рассматривали! Как будто воспитание не позволяло им даже испугаться. Старшины Таламаски, разыскивающие Джессику.

“Вы знаете о нас? Да, конечно, знаете. Не беспокойтесь, я не причиню вам вреда”.

Эти безмолвно произнесенные слова заставили одного из них, по имени Дэвид Тальбот, отступить на шаг. Его дыхание участилось, на лбу и верхней губе выступила влага. Но какая элегантная поза! Дэвид Тальбот прищурился, словно от слепящего яркого света.

Какой короткой представилась вдруг Хайману человеческая жизнь. Достаточно посмотреть на этого хрупкого человека, для которого воспитание и образование лишь увеличивают риск. Как просто изменить природу его мыслей, его ожиданий. Должен ли Хайман рассказать им, где Джесс? Стоит ли вмешиваться? В конечном счете это мало что изменит.

Они явно пребывали в растерянности, не в силах ни уйти, ни остаться. Хайман чувствовал, что он, можно сказать, загипнотизировал их. Их удерживало на месте своего рода уважение к нему — именно оно не позволяло им покинуть свой наблюдательный пост. И если он хочет избавиться наконец от этих неприятных испытующих взглядов, придется, видимо, дать им хоть что-нибудь.

“Не приближайтесь к ней. Не делайте глупостей. Она теперь находится под наблюдением таких, как я. Лучше уходите отсюда. Я бы на вашем месте сбежал”.

Интересно, что они теперь запишут об этом в архивы Таламаски? Как-нибудь ночью он проверит. В какие современные хранилища они перевезли свои старые документы и сокровища?

“Разве вы меня не знаете? Я — Бенджамин-Дьявол!”

Он улыбнулся про себя. Потом опустил голову и уставился в пол. Кто бы мог подумать, что он столь тщеславен! И вдруг ему стало наплевать на них и на то, что они сейчас чувствуют.

Он равнодушно вспомнил, как когда-то давно во Франции ему нравилось забавляться с их племенем.

“Позвольте хотя бы поговорить с вами!” — умоляли его покрытые пылью исследователи с выцветшими, покрасневшими глазами, одетые в рваные бархатные костюмы, — они так не походили на этих утонченных джентльменов, для кого оккультизм — предмет научный, а не философский. Его внезапно испугали царившие в ту эпоху отчаяние и безнадежность; отчаяние и безнадежность этой эпохи казались не менее страшными.

“Уходите”.

Не поднимая глаз, он увидел, что Дэвид Тальбот кивнул. А затем он и его спутник вежливо удалились. Попеременно оглядываясь через плечо, они поспешили покинуть вестибюль и перейти в зрительный зал.

Хайман опять остался наедине с доносившейся из дверей музыкой и недоумевал, ради чего он пришел сюда и к чему стремится; ему опять хотелось забыть обо всем и оказаться в каком-нибудь приятном месте, где дует теплый ветерок и полно смертных, которые не знают, что он собой представляет на самом деле, где под серыми облаками мерцает электрический свет и можно до утра гулять по чистым и ровным бесконечным тротуарам.

ДЖЕСС

— Отстань от меня, сукин сын! — Джесс лягнула стоявшего рядом с ней мужчину, который обхватил ее за талию и пытался оторвать от сцены. — Ах ты ублюдок! — Согнувшись пополам от боли в ноге, он не был готов к ее резкому толчку. Он покачнулся и упал.

Пять раз ее отпихивали от сцены. Но она, пригнув голову, смело ныряла в толпу и сквозь людской рой, боровшийся за ее место, вновь пробиралась вперед, проскальзывая между черными кожаными боками, как рыба, и снова поднимаясь, чтобы схватиться за некрашеную деревянную авансцену, одной рукой вцепиться в устилавшую ее прочную синтетическую ткань и свить ее в веревку.

Во вспышках прожекторов она видела, как Вампир Лестат взмывал высоко в воздух и абсолютно беззвучно опускался на доски сцены; его голос разносился над аудиторией без помощи микрофона, гитаристы бесновались вокруг, как дьяволята.

Словно из-под тернового венца Христа, по меловому лицу Лестата стекали тонкие ручейки крови, а когда он вертелся стремительным волчком, взметнувшиеся длинные волосы как будто летели следом за ним; рубашка на груди была разорвана, черный галстук развязался и упал. Он выкрикивал какие-то бессмысленные слова, и его хрустальные бледно-голубые глаза стекленели и наливались кровью.

При виде его затянутых в черное узких бедер и сильных мускулистых ног сердце Джесс застучало еще сильнее. Он опять без усилий подпрыгнул, как будто собирался взлететь к самому потолку.

Да, она видит все своими глазами, и никакой ошибки быть не может! Иного объяснения этому нет!

Она вытерла нос. Она опять плакала. Но черт побери, она должна, она просто обязана до него дотронуться! Окончание песни она слышала будто в тумане, видела, как он трижды топнул ногой в такт последним затихающим нотам и как в безумном танце с хохотом носились по сцене музыканты, пытавшиеся подражать ему во всем, — но сильный тенор Лестата заглушал все другие голоса.

Господи, как же ему это нравится! Ни тени притворства. Он с восторгом купается в поклонении. Он всасывает его в себя, как кровь.

Зазвучало неистовое вступление к следующей песне, и тут Лестат сорвал с себя черный бархатный плащ, раскрутил его над головой и с силой швырнул в зрительный зал. Толпа взвыла и пришла в исступление. Джесс почувствовала, как в спину ей уперлось чье-то колено, как по ногам шаркают тяжелые сапоги, но это был наконец ее шанс, потому что охранники спрыгнули со сцены, чтобы прекратить беспорядок.

Опершись обеими руками о край помоста, она подскочила вверх, упала на живот, но быстро поднялась на ноги и помчалась вперед, к танцующему Лестату, и неожиданно встретилась с ним взглядом.

— Да, ты! Ты! — выкрикнула она. Боковым зрением она заметила приближающегося охранника и всем телом бросилась на Вампира Лестата. Закрыв глаза, она обхватила его за пояс и почувствовала прикосновение холодной шелковой груди к своему лицу, вкус крови на губах!

— О Господи, настоящий! — выдохнула она. Сердце Джесс готово было вот-вот разорваться, но она продолжала крепко держаться за него. Да, точно такая же кожа у Миля, и у Маарет — у всех им подобных. Все правильно! Они настоящие, но они не люди. И так было всегда. А теперь она сама во всем убедилась, теперь ей все известно, и ее уже никто не остановит!

Левой рукой она поймала густую прядь его волос, а потом открыла глаза и увидела обращенное к ней улыбающееся лицо с идеально гладкой, сияющей белой кожей и маленькие клыки.

— Ты дьявол! — прошептала она. Она хохотала как безумная — плакала и смеялась одновременно.

— Люблю тебя, Джессика, — прошептал он в ответ, улыбаясь дразнящей улыбкой, и влажные золотые волосы упали ему на глаза.

К своему изумлению, она почувствовала, как он обнял ее и, чуть приподняв, прижал к своему бедру, а потом закружился вместе с ней на одном месте. Перед глазами мелькали бесформенные пятна орущих музыкантов; полосы красного и белого света. Она стонала и не в силах была отвести от него взгляд, смотрела ему прямо в глаза... Да, он действительно настоящий! В какой-то миг ей показалось, что он собирается подбросить ее высоко в воздух, и она вцепилась в него еще отчаяннее. Но в следующую секунду он опустил ее, склонился к самому ее лицу, так что его волосы упали ей на щеки, и Джесс почувствовала, как его губы прижались к ее рту.

Звуки музыки доносились теперь до нее глухо, словно издалека, как будто ее опустили с головой в море. Она глотала его дыхание, ловила каждый вздох, его гладкие пальцы скользили по ее шее. В ее груди эхом отдавалось биение его сердца. И тогда она услышала голос — он обращался только к ней и звучал точно так же, как тот, который она слышала когда-то давно, голос, который знал ее, с пониманием относился к ее вопросам и всегда находил на них ответ.

“Зло, Джесс. И ты всегда это знала”.

Ее оттаскивали чьи-то руки. Человеческие руки. Она закричала, не желая, чтобы ее разлучили с ним.

Он смотрел на нее в полном замешательстве. Он пытался глубже проникнуть в свои воспоминания о прежних снах, разыскивая в них то, что помнил очень смутно. Погребальная трапеза; рыжеволосые близнецы по обе стороны алтаря. Но видение мелькнуло не больше чем на долю секунды; он чувствовал себя сбитым с толку; сверкнула очередная улыбка, безличная, как один из прожекторов, все еще слепивших ей глаза.

— Красавица Джесс! — сказал он, поднимая руку как бы в прощальном жесте. Ее уносили за кулисы, подальше от него и от сцены.

Она смеялась, когда ее наконец отпустили.

На белой блузке остались пятна его крови. На руках засохли бледные соленые кровавые полосы. Этот вкус казался ей знакомым. Запрокинув голову, она расхохоталась. Какое любопытное ощущение — не слышать свой смех, но чувствовать его физически, чувствовать, как по телу пробегает дрожь, сознавать, что она одновременно и плачет и хохочет. Охранник что-то резко ей сказал — произнес какую-то грубость, а может, угрозу. Но она не обратила на него внимания.

Ее вновь поглотила толпа, она швыряла ее из стороны в сторону, увлекая за собой прочь от центра. Правую ногу отдавил тяжелый ботинок. Она споткнулась, обернулась, но ее тут же толкнули вновь, еще более жестоко, отпихивая к дверям. Джесс не сопротивлялась.

Какая разница? Теперь она знает! Ей известно все. Голова кружилась. Если бы не поддерживающие ее со всех сторон чужие плечи, она бы вряд ли устояла на ногах. Никогда еще Джесс не доводилось испытывать такое чудесное самозабвение. Такое чувство свободы. Безумная какофония музыки продолжалась; в волнах разноцветного света мелькали и исчезали лица. В нос ударял запах марихуаны и пива. Как хочется пить... Выпить бы сейчас чего-нибудь холодного. Очень холодного. Как мучительна жажда... Она подняла руку и лизнула соленую кровь. И вдруг почувствовала дрожь во всем теле, ту странную вибрацию, которую так часто ощущала на грани сна. Мягкое, восхитительное подрагивание означало приближение снов. Она еще раз лизнула кровь и закрыла глаза.

Внезапно она поняла, что оказалась на открытом месте. Никто не толкался. Подняв голову, она увидела, что стоит перед дверью, за которой начинается узкий наклонный проход, ведущий в нижний вестибюль. Толпа осталась позади, на верхних этажах. Теперь можно отдохнуть. С ней все в порядке.

Она шла, придерживаясь рукой за скользкую грязную стену, наступая на раздавленные бумажные стаканы, на упавший парик с дешевыми желтыми кудрями. Прислонившись головой к стене, она остановилась, чтобы передохнуть, горевший в вестибюле мерзкий свет бил в глаза. На кончике языка остался вкус крови. Она чувствовала, что сейчас опять заплачет, но что для нее это будет только к лучшему. В данный момент нет ни прошлого, ни будущего, нет никаких потребностей, и весь мир в корне изменился. Она погрузилась в самое соблазнительное состояние покоя и согласия с собой, какое ей только доводилось испытывать. Если бы можно было рассказать об этом Дэвиду, хоть в какой-то мере поделиться с ним этой великой, всеобъемлющей тайной.

Ее что-то коснулось. Что-то враждебное. Она неохотно повернулась и увидела рядом огромную фигуру. Что это? Она попыталась разглядеть ее получше.

Костлявые руки, зализанные назад черные волосы, красный грим на злобно кривящихся губах... Но кожа! Точно такая же кожа! И клыки. Это не человек. Один из них!

“Таламаска?” — Это слово долетело до нее, как шипение. Оно ударило ее в грудь. Она инстинктивно подняла руки, скрестив их и вцепившись пальцами в плечи.

“Таламаска?” — Беззвучная, но оглушительная ярость.

Она хотела отодвинуться, но он схватил ее, впиваясь пальцами в шею, и оторвал от пола. Взлетая в воздух, она изо всех сил старалась закричать.

Потом она с воплем летела через весь вестибюль, пока не стукнулась головой о противоположную стену.

Чернота. Она увидела боль воочию: сначала желтая вспышка, затем — белая, она пронзила позвоночник и миллионом ручьев растеклась во все стороны. Тело онемело. Она ударилась об пол — теперь боль наполнила лицо и ладони — и перевернулась на спину.

Она ничего не видела. Возможно, у нее закрыты глаза? Но если и так, то почему она никак не может их открыть? Она услышала голоса, крики. Свисток — или это звон колокольчика? Громоподобный шум — но это аплодисменты зрителей в зале. Собравшиеся вокруг нее люди спорили между собой.

— Не трогайте ее! У нее сломана шея! — произнес кто-то прямо у нее над ухом.

“Сломана? А разве от перелома шеи не умирают?” Кто-то положил руку ей на лоб. Но она ощущала только покалывание, как будто очень замерзла, шла по снегу, и уже ничего не чувствовала. И ничего не видела!

— Послушай, крошка, — Мужской голос, совсем молодой. Такие голоса можно услышать в Бостоне, Новом Орлеане, Нью-Йорке. Пожарный? Полицейский? Спасатель? — Мы позаботимся о тебе, детка. “Скорая” сейчас приедет. А пока лежи и не двигайся, милая, и не волнуйся.

Кто-то дотронулся до ее груди. Нет, просто вынимают из кармана карточки: “Джессика Мириам Ривз”. Да.

Она стояла рядом с Маарет, и они смотрели на гигантскую карту с множеством крошечных лампочек. И она поняла. Джесс, дочь Мириам, дочери Элис, дочери Карлотты, дочери Джейн-Мари, дочери Анны, дочери Джанет-Белль, дочери Элизабет, дочери Луизы, дочери Франсес, дочери Фриды, дочери...

— Позвольте мне, прошу вас, мы ее друзья...

“Дэвид!”

Ее поднимали с пола. Она услышала свой вырвавшийся против воли крик. Она опять увидела экран и испещренное именами древо: “Фриды, дочери Дагмар, дочери...”

— Осторожно, осторожно же, черт возьми!

Воздух стал другим — прохладным и влажным; ее лицо обвевал ветерок; потом руки и ноги вообще потеряли чувствительность. Она чувствовала только свои веки, но не в силах была их поднять.

Она слышала голос Маарет: “...вышли из Палестины, спустились в Месопотамию и медленно двинулись вверх, через Малую Азию и Россию в Восточную Европу. Понимаешь?”

Это либо катафалк, либо “скорая”, хотя для последней здесь слишком тихо, а сирена хотя и не смолкает, но звучит где-то далеко. Что случилось с Дэвидом? Он бы не отпустил ее, будь она жива. Но откуда там взяться Дэвиду? Дэвид же сказал, что никто и ничто не заставит его приехать. Дэвида там не было. Ей все это только показалось. Но что самое странное, Мириам тоже не было. “Святая Мария, Матерь Божия... ныне и в смертный час...”

Она прислушалась: машина неслась по городу, она чувствовала все повороты; но где же ее тело? Его она не ощущала. Сломана шея. Это значит, что она умерла.

Но что за свет видит она сквозь джунгли? Что это? Река? Слишком широкая для реки. Как ее пересечь? Но по джунглям — а теперь по речному берегу — идет не Джесс. Кто-то другой. И все же она видит вытянутые вперед руки, раздвигающие заросли и мокрые грязные листья, — словно это ее собственные руки. Она опускает глаза и видит рыжие волосы, длинные волнистые пряди, к которым прилипли листья и комочки земли...

— Ты слышишь меня, милая? Ты у нас. Мы сделаем для тебя все, что возможно. Твои друзья едут за нами на машине. Тебе не о чем беспокоиться.

Он еще что-то говорил, но она перестала понимать смысл его слов. Точнее, она их не слышала, только интонацию — интонацию любви и заботы. Почему он так ей сочувствует? Он ее даже не знает. Разве он не понимает, что на рубашке — не ее кровь? И на руках? Виновна. Лестат пытался объяснить ей, что это — зло, но тогда ей казалось, что все это не важно и не имеет никакого отношения к делу. Не то чтобы ей было безразлично, что именно следует считать хорошим и правильным, но в тот момент гораздо большее значение имело другое. Знание! А он говорил так, словно она собиралась сделать нечто такое, о чем на самом деле она даже не помышляла.

И поэтому смерть, вполне возможно, была для нее наилучшим выходом. Если бы еще Маарет смогла ее понять. Подумать только, Дэвид рядом, в следующей машине. Так или иначе, но Дэвиду кое-что уже известно, и теперь на нее заведут дело: “Ривз, Джессика. Новые доказательства”. “Один из наших преданных агентов, определенно в результате... чрезвычайно опасно... при любых обстоятельствах запрещаются попытки увидеть...”

Ее опять куда-то несли. Снова прохладный воздух, запах бензина и эфира... Она понимала, что оборотной стороной онемения и тьмы станет ужасная, невыносимая боль, и потому, чтобы не оказаться в ее власти, лучше лежать неподвижно. Пусть они несут тебя дальше; пусть везут на носилках по коридору.

Кто-то плачет. Маленькая девочка.

— Джессика! Вы слышите меня? Я хочу, чтобы вы знали, что находитесь в больнице и мы делаем для вас все, что в наших силах. За дверью — ваши друзья, Дэвид Тальбот и Эрон Лайтнер. Мы объяснили им, что вам необходим полный покой…

Конечно. При переломе шеи либо умирают мгновенно, либо как только попытаются пошевелишься. Вот и все. Она вдруг вспомнила, как много лет назад в какой-то больнице видела девушку со сломанной шеей... Тело девушки было привязано к большой алюминиевой раме, которую сиделка время от времени поворачивала или передвигала, чтобы изменить положение своей подопечной. Неужели с ней будет то же самое?

Он опять что-то говорил, но на этот раз голос звучал словно издалека. Она быстрее зашагала по джунглям, чтобы подойти ближе и сквозь рокот реки расслышать его слова. Он говорил...

— Конечно, мы используем любую возможность, естественно, мы можем сделать все необходимые анализы и тесты, но вы должны понимать, что ситуация критическая. Черепная коробка со стороны затылка полностью разрушена — даже виден мозг. И он несомненно очень сильно поврежден. Через несколько часов начнет развиваться отек мозга... Более того, я сомневаюсь, что у нас вообще есть в запасе даже эти несколько часов.

“Ублюдок, ты убил меня! Швырнул меня об стену. Если бы можно было пошевелить хотя бы веками, губами. Но я попала в ловушку, оказалась запертой внутри тела, которого у меня нет! В детстве смерть мне представлялась именно такой: как будто ты заключена в собственной голове и лежишь в могиле, но у тебя нет ни глаз, чтобы видеть, ни рта, чтобы кричать. И так проходит много-много лет...

Или бродишь по сумеречному царству с бледными призраками и думаешь, что жива — а на самом деле умерла. О Господи, я должна знать, когда умру! Должна знать, когда это начнется!”

Слабое ощущение на губах... Что-то влажное, теплое... Что-то раскрывает ей губы. Но здесь же никого нет. Все в холле, и комната пуста Если бы здесь кто-то был, она непременно бы это почувствовала. И все же... она ощущает вкус теплой жидкости, наполняющей рот.

“Что это? Что вы мне даете? Я не хочу умирать!”

“Спи, любовь моя”.

“Не хочу. Я хочу почувствовать, как умираю. Хочу знать!”

Но жидкости во рту скопилось уже слишком много, и ей пришлось ее проглотить. Мышцы горла функционировали. Какой восхитительный соленый вкус. Она узнает этот вкус! Узнает приятное покалывание. Она сделала большой глоток и почувствовала, как оживает кожа лица, как колышется воздух, а по комнате проносится легкий ветерок. Приятное тепло растеклось по позвоночнику, по рукам и ногам, точно так же, как прежде распространялась боль. Джесс вновь обретала свое тело.

“Спи, любимая”.

Покалывало в затылке, в корнях волос.

Ее колени разбиты, но ноги целы, а значит, она вновь сможет ходить. Пальцы, сжимающие простыню, тоже заново обрели чувствительность. Она хотела поднять руку, но было еще слишком рано — рано шевелиться.

К тому же ее подняли и понесли.

Ей лучше пока поспать. Потому что если это смерть... ну, тогда все в порядке. До нее доносились едва слышные голоса — кто-то спорил, кому-то угрожал, — но сейчас это не имеет значения. Кажется, ее зовет Дэвид. Но что он от нее хочет? Чтобы она умерла? Врач грозится вызвать полицию. Но полиция уже ничего не сможет сделать. Все происходящее кажется ей едва ли не забавным.

Они продолжают спускаться по лестнице. Приятный прохладный воздух...

Уличный шум стал громче, по мостовой с грохотом проехал автобус. Раньше она терпеть не могла эти звуки, но теперь они доставляли ей не меньшее удовольствие, чем ветерок и чистый воздух. Ее покачивало — нежно, как в колыбели. Машина дернулась, трогаясь с места, а потом легко и плавно набрала скорость. Рядом была Мириам, она хотела, чтобы Джесс взглянула на нее, но Джесс слишком устала.

— Я не хочу уходить, мама.

— Но Джесс, прошу тебя! Еще не поздно. Ты еще можешь вернуться! — Похоже на голос Дэвида. — Джессика!..

ДЭНИЕЛ

Примерно к середине концерта Дэниел все понял. Белолицые братья и сестры могут окружать друг друга, даже угрожать друг другу, но никто ничего не сделает. Закон слишком строг: “Не оставлять никаких доказательств нашего существования, никаких свидетельств того, что мы собой представляем, — ни одной жертвы, ни единой клеточки нашей вампирской ткани”.

Уничтожить следует только Лестата, и все должно быть проделано с величайшей осторожностью. Смертные могут заметить косы только в самом крайнем случае. План был таков: схватить ублюдка, когда он будет уходить, и расчленить его тело исключительно в присутствии посвященных. Конечно, если он не окажет сопротивления — в противном случае его следует умертвить на глазах поклонников, а тело — полностью уничтожить.

Дэниела обуял безудержный смех. Даже представить себе невозможно, чтобы Лестат позволил сотворить с собой такое!

Дэниел хохотал прямо в их злобные лица. Весь воздух вокруг был буквально пропитан гневом, завистью и жадностью, кипевшими в душах этих порочных, мертвенно-бледных, как орхидеи, существ. Такое впечатление, что, не будь других причин, они возненавидели бы Лестата за одну только его яркую красоту.

В результате Дэниел оторвался от Армана. Почему бы и нет?

Никто не причинит ему вред, даже то сияющее каменное изваяние, которое он заметил в тени, твердое и древнее, как легендарный голем. Это каменное существо выглядело действительно жутковато, когда смотрело застывшим взглядом на ту смертную женщину с рыжими волосами, которой сломали шею, — она так похожа на близнецов из сна. Скорее всего, это дело рук какого-то смертного придурка. Подумать только — взять вот так и сломать ей шею! И тот светловолосый, с ног до головы одетый в кожу вампир, оттолкнувший их, чтобы попасть на место происшествия, — тоже внушающее трепет зрелище: какие жесткие вены вздулись у него на руках и на шее, когда он склонился над несчастной! А у Армана было такое странное выражение лица, когда он наблюдал, как увозят рыжеволосую женщину... Такое впечатление, что он хотел вмешаться. Или его насторожил этот болтавшийся рядом голем? В конце концов Арман втолкнул Дэниела обратно в поющую толпу. Но ведь им нечего бояться! Для них это место — святилище, храм звука и света.

А Лестат — Христос на соборном кресте. Как описать его необъяснимую безграничную власть? Его лицо выглядело бы жестоким, если бы не выражение детского восторга и радости. Он пел о своем падении: тыча кулаком в воздух и обращаясь ко всем существующим в мире силам, он кричал, умолял, рыдал — Лелио, бульварный актер, против своей воли превращенный в создание ночи!

Его пронзительный тенор, казалось, вырвался из телесной тюрьмы на свободу, чтобы поведать о поражениях и воскрешениях, о сжигающей его изнутри жажде, утолить которую не в силах никакая кровь.

— Разве я не тот дьявол, что живет в каждом из вас? — кричал он, обращаясь при этом не к смешавшимся с толпой монстрам подлунного мира, а к своим смертным обожателям.

И даже сам Дэниел в знак согласия с ним орал, ревел, подпрыгивал в воздух, но дело было совсем не в словах, а в первобытной мощи брошенного Лестатом вызова. Лестат проклинал Небеса от имени всех, кому когда-либо довелось стать изгоем, от имени всех, кто познал насилие над собой и, исполненный злобы и одновременно чувства вины, восстал против собственного рода.

В самые радостные моменты Дэниелу представлялось добрым предзнаменованием, что он обрел бессмертие накануне этой великой мессы. Вампир Лестат был Богом; или же самым близким к Богу созданием из всех, с какими приходилось сталкиваться Дэниелу. Гигант на видеоэкране благословлял Дэниела на все, о чем он только мечтал.

Как же удается устоять против него остальным? Конечно, яростная горячность намеченной жертвы делает ее еще более привлекательной. Смысл всех стихов Лестата очень прост и сводится к одному: Лестат получил дар, обещанный им всем; Лестата убить нельзя. Он сумел вынести все страдания, на которые его обрекли, и возродился еще более сильным. Присоединиться к нему означает жить вечно.

“Вот мое Тело. Вот моя Кровь”.

Но вампирские братья и сестры кипели ненавистью. С особенной остротой Дэниел почувствовал это ближе к финалу концерта: дух ненависти ощутимо витал в воздухе, а звуки гитар не в силах были заглушить яростное шипение:

“Убить Божество! Разорвать его на куски! Пусть смертные поклонники занимаются привычным делом — оплакивают того, кому суждено умереть. Месса окончена. Идите!”

В зале вспыхнул свет. Стремясь догнать поспешно покинувших сцену музыкантов, фанаты бросились на штурм деревянных подмостков, срывая и раздирая на куски черный саржевый занавес.

Арман схватил Дэниела за руку.

— Через боковой выход, — приказал он. — Наш единственный шанс — добраться до него как можно быстрее.

ХАЙМАН

Все было именно так, как он и ожидал. Она обрушилась на первого же из тех, кто попытался на него напасть. Лестат появился из дверей служебного входа вместе с Луи и, увидев бросившихся к нему убийц, метнулся к своему черному “Порше”. Казалось, страшный круг вот-вот сомкнется, один из нападавших уже поднял косу, но тут же вспыхнул как свечка. Толпа юнцов в панике бросилась врассыпную. Внезапно пламя охватило второго бессмертного противника, за ним — еще одного.

Хайман отступил назад и прижался спиной к стене, а мимо в ужасе проносились смертные. Он увидел, как людское море незаметно рассекла высокая элегантная женщина, явно из числа бессмертных; она скользнула за руль машины Лестата и окликнула Лестата и Луи. Это была Габриэль, мать демона. Стоит ли удивляться, что смертельный огонь не причинил ей вреда. Действуя очень быстро и решительно, без тени страха в холодных голубых глазах, она завела автомобиль.

Лестат тем временем яростно вертелся во все стороны. В бешенстве от того, что его лишили возможности драться, он в конце концов согласился сесть в машину, но только потому, что на этом настояли его спутники.

Пока “Порше” яростно прокладывал себе путь сквозь скопище разбегающихся подростков, повсюду начали взрываться те, кто пьет кровь. Их вопли, отчаянные проклятия слились в жуткий безмолвный хор.

Хайман прикрыл лицо. На полпути к воротам толпа преградила путь “Порше”. Выли сирены; звучали чьи-то команды; юнцы с переломанными конечностями падали на землю... повсюду раздавались смятенные, горькие вопли смертных.

“Я должен найти Армана”, — подумал Хайман.

Но что это даст? Куда ни посмотри — повсюду в высоких, дымных, оранжево-синих языках пламени корчатся те, кто пьет кровь, а потом огонь внезапно белеет в последних вспышках и обуглившаяся одежда падает на дорогу. Удастся ли ему встать между огнем и Арманом? Удастся ли ему спасти юного Дэниела?

Он перевел взгляд на отдаленные холмы, где на фоне темного неба сияла маленькая фигурка. Но никто из тех, кто кричал, бежал, звал на помощь, ее не замечал.

Внезапно он ощутил жар пламени, почувствовал его прикосновение, как тогда, в Афинах. Огонь плясал по его лицу, глаза заслезились. Он спокойно глядел на крошечный источник пламени. И тогда по непонятной ему самому причине он решил не отгонять огонь, но посмотреть, что сможет он сделать с ним. Каждая частица его существа протестовала против столь невероятного решения. Но он не двигался и чувствовал только, как капает пот. Огонь окружил его, охватил со всех сторон. А потом удалился, оставив его одного, холодного, израненного больше, чем он мог вообразить в самом диком сне. Он тихо прошептал молитву: “Да уничтожат тебя близнецы…”

ДЭНИЕЛ

— Огонь! Дэниел уловил зловонный запах жира и одновременно увидел, как то там, то здесь прямо в толпе поднимались столбы пламени. Разве сможет теперь толпа служить им защитой? Пламя походило на крошечные взрывы. Обезумевшие подростки в поисках спасения бессмысленно бегали кругами, спотыкались и налетали друг на друга.

Опять этот звук... Дэниел вновь его расслышал. Он доносился откуда-то сверху. Арман потянул его назад, к зданию. Бесполезно. До Лестата им не добраться. И укрыться негде. Таща за собой Дэниела, Арман вернулся в зал. Двое перепуганных вампиров промчалась мимо входа и через секунду превратились в два небольших столба пламени.

Дэниел в ужасе смотрел, как светятся и тают в бледно-желтом огне скелеты. В опустевшем зале за его спиной такое же мерзкое пламя охватило еще одну убегающую фигуру. Извиваясь, крутясь на месте, она рухнула на бетонный пол, из пустого костюма поднялся клуб дыма. Образовавшаяся на полу лужица жира высохла прямо на глазах у Дэниела.

Они опять бросились на улицу, в гущу спасающихся смертных, в надежде, что им удастся пересечь огромную асфальтированную площадку и достичь открытых ворот.

Они мчались так быстро, что ноги Дэниела вообще не касались земли. Мир превратился в калейдоскоп мелькающих разноцветных пятен. Даже жалобные крики испуганных фанатов доносились до него неотчетливо. Они резко остановились у самых ворот как раз в тот момент, когда черный “Порше” Вампира Лестата на огромной скорости вылетел со стоянки. Через несколько секунд его и след простыл — он летел на юг, к шоссе, словно пуля.

Арман не стал догонять его; казалось, он его даже не заметил. Стоя у столба, он пристально смотрел назад, поверх людских голов, поверх изогнутой крыши, впиваясь взглядом в горизонт. Мрачный телепатический гул, поглотивший все прочие звуки мира, все ощущения, совершенно оглушил Дэниела.

Колени у него подкосились, и он невольно зажал руками уши. Он почувствовал, как Арман притянул его ближе к себе, но уже ничего не видел. Он понял, что если это случится, то именно сейчас, но по-прежнему не чувствовал страха, не мог поверить в реальность собственной смерти; удивление и замешательство парализовали его.

Звук постепенно затих. Все еще находясь в оцепенении, он чувствовал, как возвращается зрение, увидел приближающийся огромный красный силуэт неуклюжего грузовика с лестницей, услышал голос пожарного, приказывавшего ему убраться с дороги. Словно из другого мира донеслась сирена, невидимой иглой пронзившая его виски.

Арман мягко тянул его в сторону. Мимо, словно подхваченные ветром, с топотом проносились испуганные люди. Он почувствовал, что падает, но его подхватил Арман. Оказавшись наконец за воротами, они скользнули в толпу толкущихся там смертных, которые глазели на всю эту свалку через сетку ограды.

Сотни еще спасались бегством. Их крики тонули в противном вое сирен. Разгоняя в стороны улепетывающих со всех ног смертных, к воротам одна за другой с ревом подъезжали пожарные машины. Но эти звуки по-прежнему казались приглушенными — их все еще перекрывал постепенно отступающий сверхъестественный гул. Арман вцепился в ограду и, прижавшись к металлу лбом, закрыл глаза. Ограда дрожала, как будто, кроме них, только она одна слышала этот звук.

Все стихло.

Вокруг воцарился ледяной покой — покой, возникающий вследствие сильнейшего потрясения и полной опустошенности. Столпотворение продолжалось, но их оно больше не касалось.

Они остались одни — смертные рассеялись по всей округе и мчались прочь. Ветер доносил протяжные сверхъестественные вопли, напоминающие звук обгорающей фольги, — где-то опять гибнут бессмертные... Но где?

Бок о бок с Арманом он неторопливо пересек авеню. Они шли по потрескавшемуся тротуару темного переулка мимо поблекших оштукатуренных домов, мелких магазинчиков и покосившихся неоновых вывесок.

Вперед, вперед, вперед... Ночной воздух остывал, становилось холодно, вокруг царила тишина. Лишь вдали скорбно завывали сирены.

Едва они вышли на широкий, ярко освещенный бульвар, как в облаке зеленоватого света возник большой неуклюжий троллейбус. Сквозь пустоту и тишину он двигался навстречу им, словно призрак. За грязными, заляпанными окнами виднелись немногочисленные смертные пассажиры. Водитель держал руль как во сне.

Арман устало поднял глаза, как будто хотел проводить троллейбус взглядом. И к изумлению Дэниела, он остановился рядом с ними.

Они вместе забрались внутрь, проигнорировав ящичек для монет, и упали рядом на длинное кожаное сиденье. Водитель даже не повернул головы и продолжал всматриваться в темноту за ветровым стеклом. Арман прислонился к окну и тупо уставился в черный резиновый пол. Волосы его растрепались, на щеках чернели пятна сажи, верхняя губа едва заметно приподнялась. Углубившись в размышления, он, казалось, совершенно забыл о себе и о том, как выглядит.

Дэниел посмотрел на убогую компанию смертных: женщина с лицом, как чернослив, и щелкой вместо рта, окинувшая его недобрым взглядом; пьяница без шеи, храпевший, свесив голову на грудь; женщина-подросток с маленькой головой, свалявшимися волосами и язвами в уголках рта, держащая на коленях малыша-гиганта с кожей, похожей на жвачку. Надо же, ни одного человека без какого-нибудь ужасного изъяна! А там, на заднем сиденье, и вовсе покойник с полузакрытыми глазами и засохшей на подбородке слюной. Неужели никто не знает, что он мертв? Под ним высыхает вонючая лужа мочи.

Дэниелу показалось, что у него самого мертвые, страшные руки. Водитель, поворачивающий руль, походил на труп с ожившей рукой. Это что — галлюцинация? Троллейбус, идущий в ад?

Вовсе нет. Самый обычный троллейбус, на каких он и сам ездил миллион раз; в поздние часы на них обычно катаются те, кто устал или совсем опустился. По его лицу неожиданно расплылась глупейшая улыбка, и он даже едва не засмеялся, подумав о мертвеце на заднем сиденье, о том, что все эти люди едут куда-то без всякой цели, о том, как освещение меняет их лица... Но потом к нему вернулся страх.

Молчание действовало ему на нервы. Равно как и медленное покачивание троллейбуса, и вереница грязных и мрачных домов за окном. Невыносимо было видеть равнодушное лицо Армана и его пустые глаза.

— Она вернется за нами? — спросил Дэниел. Он больше не мог этого терпеть.

— Она знала, что мы там, — тихо сказал Арман, и его глаза потускнели. — Она прошла мимо.

ХАЙМАН

Он удалился на высокий травянистый склон, за которым плескались холодные волны Тихого океана.

Теперь город открывался перед ним как на ладони, и где-то там, среди множества огней затерялась смерть, нереально тонкий вой сверхъестественных душ смешивался с более насыщенными, сочными звуками населенного людьми города.

Дьяволы преследовали Лестата, до тех пор пока его “Порше” не вылетел в кювет. Лестат, несмотря на аварию, остался невредим и предвкушал битву; но тут снова взметнулось пламя, уничтожая и рассеивая окруживших его врагов.

В конце концов, когда рядом с ним остались только Луи и Габриэль, он согласился скрыться на время, поскольку не мог сказать с уверенностью, кто именно выступил в роли их защитника и спасителя.

Эти трое и понятия не имели о том, что царица продолжала преследовать их обидчиков

Ее могущественная сила парила над крышами, сражая тех, кто успел убежать, кто метался в поисках убежища или, охваченный смятением и болью, по-прежнему оставался рядом с поверженными спутниками.

Ночной воздух насквозь пропитался запахом пылающих вампиров, этих воющих призраков, после которых не оставалось ничего, кроме испорченной одежды на пустых тротуарах. Внизу, под фонарями покинутых стоянок, представители закона безрезультатно пытались разыскать трупы; пожарные тщетно искали себе помощников. Жалобно вопили смертные подростки...

Незначительные раны были обработаны; тем, у кого совсем сдали нервы, ввели наркотик, а потом унесли их с места происшествия. Как эффективно работают все городские службы в эту эпоху изобилия. Вода из гигантских шлангов смыла опаленные лохмотья тех, кто сгорел, и территория вновь стала чистой.

Крошечные существа спорили и клялись, что своими глазами видели жертвоприношения. Но никаких улик не осталось. Она уничтожила все без остатка.

А теперь она удалялась от концертного зала, чтобы заглянуть в самые укромные щели города. Ни углы, ни двери, ни окна не могли стать преградой на пути ее великой силы. То в одном, то в другом месте вдруг вспыхивал огонек — как будто чиркнули спичкой, а потом — ничего...

Ночная жизнь постепенно стихала. Бары и магазины запирали двери, гасили огни, и тьма становилась еще гуще. Машин на шоссе было уже совсем мало.

Одного из древних, мечтавшего лишь увидеть ее лицо, она нагнала на улицах Норт-Бич — он полз по тротуару, а она постепенно сжигала его. В последние секунды его кости превратились в пепел, а мозг — в массу тлеющих угольков. Еще одного она нашла на высокой плоской крыше, и он пролетел над мерцающим огнями городом, как падающая звезда. Когда все было кончено, поток воздуха подхватил его пустую одежду, словно почерневший клочок бумага.

А Лестат отправился на юг, в свое убежище в Кармел-вэлли. Ликующий, опьяненный любовью к Луи и Габриэль, он вспоминал старые времена и делился своими мечтами, совершенно не подозревая о последней бойне.

— Где же ты, Маарет? — прошептал Хайман. Ночь хранила молчание. Если Миль даже и находился поблизости и услышал зов, то тоже не откликнулся. Когда напали на Джессику, несчастный Миль в отчаянии выбежал на открытое пространство и, вполне вероятно, теперь тоже уничтожен. Хайман вспомнил, как Миль стоял и беспомощно смотрел вслед машине “скорой помощи”, увозившей от него Джессику.

Хайману никак не удавалось его найти.

Он прочесал усеянные огоньками холмы, глубокие низины, где трепет душ звучал как громогласный шепот.

— Зачем только я все это видел? — спросил он. — Зачем сны привели меня сюда?

Он остановился, прислушиваясь к смертному миру.

По всем радиоканалам болтали о дьяволопоклонничестве, беспорядках, пожарах, массовых галлюцинациях. Они скулили о вандализме и обезумевшей молодежи. Но, несмотря на свои незначительные размеры с географической точки зрения, это все же был большой город. Рациональный разум уже успел вобрать в себя все произошедшее и не придал этому значения. Тысячи людей просто не обратили ни на что внимания. Некоторые постепенно, болезненно воскрешали в памяти невероятные события, свидетелями которых им довелось стать. Вампир Лестат — обыкновенный человек, рок-звезда, и ничего больше, а на его концерте случилась вполне предсказуемая, но не подвластная контролю вспышка истерии.

Возможно, замысел царицы частично и заключался в том, чтобы как можно более гладко сорвать все планы Лестата — стереть его врагов с лица земли прежде, чем будет нарушена хрупкая грань между допустимым и недопустимым с людской точки зрения. Если это так, не накажет ли она в конце концов и самого дьявола?

Ответа Хайман не получил.

Он обвел глазами спящие окрестности. Океанский туман густыми розовыми слоями улегся на вершинах холмов. Теперь, в первом часу пополуночи, все вокруг обрело красоту волшебной сказки.

Собрав все силы, он попытался покинуть границы своего тела, и, словно блуждающее ка мертвых египтян, направил свое видение к тем, кого пощадила Мать, — он хотел подобраться к ним поближе.

— Арман, — проговорил он вслух. И огни города померкли. Он оказался в другом месте, теплом, ярко освещенном, и прямо перед собой увидел Армана.

Они с Дэниелом благополучно добрались до особняка, в подвале которого никто не потревожит их сон. Молодой Дэниел, как пьяный, носился приплясывая по большим, пышно обставленным комнатам, а в голове его без конца звучали песни и музыка Лестата. Арман все с тем же бесстрастным выражением на юном лице пристально вглядывался в ночную тьму. Он заметил Хаймана! Увидел его неподвижно стоящим на возвышающемся вдали холме и в то же время чувствовал, что Хайман совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Молча и незаметно они внимательно изучали друг друга.

Хайману казалось, что он больше не выдержит одиночества; но в глазах Армана он не сумел прочесть ни эмоций, ни доверия, ни приглашения.

Хайман продолжил поиски. Он поднимался все выше и выше, пока не оказался так далеко от своего тела, что на какое-то мгновение даже потерял его из вида. Он направился к северу и беспрестанно звал, прося откликнуться, Сантино и Пандору.

Он заметил их в снежно-ледяном поле — две черные фигуры среди бескрайней белизны. Ветер изорвал одежды Пандоры, ее глаза, напряженно пытающиеся увидеть наконец смутные очертания владений Мариуса, были полны кровавых слез. Она радовалась, что с ней рядом Сантино, так непохожий на путешественника в своем черном бархате. После длинной бессонной ночи, в течение которой она обогнула земной шар, у нее болело все тело, она находилась на грани обморока. Любое существо нуждается в отдыхе и сне. Если она в ближайшее время не укроется в каком-нибудь темном месте, ее рассудок не в силах будет и дальше сопротивляться голосам, образам, безумию. У нее уже не было желания подниматься в воздух, а Сантино вообще не был на такое способен, поэтому она шагала с ним бок о бок.

Сантино приник к ней, чувствуя лишь ее силу; его сердце сжималось и кровоточило, ибо он не мог укрыться от доносящихся издали воплей жертв царской охоты. Почувствовав мягкое прикосновение взгляда Хаймана, он поплотнее укутал лицо черным плащом; Пандора же и вовсе ничего не заметила.

Хайман изменил направление поисков. Ему было больно видеть их вдвоем, так близко друг к другу.

В доме на холме Дэниел перерезал горло извивающейся крысе, и в хрустальный бокал полилась струя крови.

— Фокус Лестата, — объяснил он, рассматривая содержимое бокала на свет.

Арман неподвижно сидел у камина, молча наблюдая, как Дэниел любовно подносит к губам рубиновую кровь.

Хайман вернулся в черное ночное небо, взлетел еще выше и устремился прочь от городских огней.

“Миль, ответь мне! Дай знать, где ты!”

Неужели Мать и его поразила своим холодным яростным лучом? Или он до такой степени поглощен скорбью по Джесс, что никого и ничего не слышит? Бедняжка Джесс, ослепленная чудесами и в мгновение ока поверженная каким-то юнцом, прежде чем кто-либо успел вмешаться и предотвратить несчастье.

“Дочь Маарет! Моя дочь!”

Хайман боялся того, что мог увидеть, боялся того, что не осмеливался даже попытаться изменить. А если допустить, что друид попросту слишком силен для него сейчас? Возможно, он тщательно скрывает от посторонних глаз себя и свою подопечную. Либо все так и есть, либо Царица сделала, что хотела, и все уже кончено.

ДЖЕСС

Как здесь тихо. Она лежала на прочной и мягкой кровати, и ее тело больше походило на тряпичную куклу. Она могла поднять руку, но рука тут же падала вновь, и она по-прежнему ничего не видела — только что-то туманное, призрачное, но и это вполне могло быть иллюзией.

Взять, например, лампы — древние глиняные лампы в форме рыб, наполненные каким-то душистым маслом. В комнате пахло, как в похоронном бюро.

Джесс вновь охватил страх: она умерла и теперь, запертая в плоть, полностью оторвана от мира. Что это за звук? Ножницы! Ей подстригали волосы, но ощущение отдавалось во всем теле.

Кто-то резким движением вырвал одинокий волосок на ее лице — один из тех противных волосков, что вечно растут там, где не нужно, и так раздражают женщин. Потом кто-то тщательно привел в порядок ногти на ее руках. Неужели ее собираются положить в гроб? А зачем бы еще стали так заботился о ней?

Но боль вдруг вернулась — по спине словно ток пробежал, — и она закричала. И поняла, что находится в той же комнате, где несколько часов назад лежала в той же постели с поскрипывающими цепями.

Она услышала чей-то вздох. Она напрягла зрение, но увидела только лампы. И тусклую фигуру у окна. На нее смотрела Мириам.

— Где? — спросил он. Он был поражен и старался рассмотреть видение. Разве прежде такого не случалось?

— Почему я не могу открыть глаза? — спросила она. Он может смотреть сколько угодно, но никогда не увидит Мириам.

— Твои глаза открыты, — ответил он. Какой чувственный и ласковый голос! — Я могу дать тебе либо все, либо ничего. Мы не целители. Мы убийцы. Пришло время тебе решить, чего же ты хочешь. Помочь мне не может никто.

“Я не знаю, чего хочу. Знаю только, что не хочу умереть! Не хочу, чтобы прервалась моя жизнь”.

“Какие же мы трусы, — подумала она, — какие лжецы!” Всю жизнь, до самой этой ночи, она носила в душе тяжелый камень печали и обреченности, но в самой глубине ее сознания всегда теплилась надежда, что когда-нибудь это все-таки произойдет. Она стремилась не просто увидеть и понять, но стать частью...

Она хотела объяснить свою мысль, выразить ее словами более внятно, но боль опять вернулась — раскаленным железом прожгла позвоночник, выстрелила по ногам. А потом — блаженное онемение. Казалось, комната, которую она по-прежнему не могла видеть, потемнела, зашипело пламя в старинных лампах. Снаружи шептался лес и корчились в темноте деревья. Она вдруг перестала ощущать руку Миля на своем запястье, но не потому, что он отпустил ее, а потому что сама уже ничего не чувствовала.

— Джесс!

Он тряс ее обеими руками, и боль рассекала ее, как молния рассекает тьму. Она застонала сквозь стиснутые зубы. Стоявшая возле окна Мириам молча смотрела на нее застывшим взглядом.

— Да сделай же это, Миль! — вскрикнула она.

Собрав все оставшиеся силы, она села в кровати. И едва не задохнулась от невыносимой, всепоглощающей боли — крик замер в горле. Но она открыла глаза, теперь уже действительно открыла. В мутном свете она увидела холодное, беспощадное лицо Мириам. И высокую фигуру Миля, склонившегося над кроватью. А потом обернулась к открытой двери. Маарет! Она идет!

Миль не услышал шагов и почувствовал ее приближение позднее Джесс. Маарет плавно, почти неслышно поднялась по лестнице и теперь шла по коридору, и длинные юбки мрачно шелестели в такт каждому ее движению.

Сколько же лет она ждала этой минуты, сколько долгих лет! Сквозь слезы Джесс видела мерцающее в свете ламп лицо Маарет, сияние ее волос. Маарет жестом приказала Милю выйти.

Маарет приблизилась к ее постели. Словно бы в знак приглашения она подняла вверх раскрытые ладони, а потом протянула руки, как будто принимала ребенка.

— Да, сделай же это.

— Тогда попрощайся с Мириам навсегда, милая.

В древние времена в Карфагене существовал страшный культ. Великому бронзовому богу Ваалу население приносило в жертву своих маленьких детей. Несчастных крошек клали на простертые руки статуи, которые затем поднимались при помощи скрытой внутри пружины, и дети падали в раскаленное чрево бога.

После разрушения Карфагена память об этом обычае хранили только римляне, и по прошествии веков просвещенное человечество вообще перестало верить в его реальность. Слишком ужасным казался такой ритуал — детские жертвоприношения. Но во время археологических раскопок было найдено великое множество маленьких косточек. Обнаружились огромные захоронения детских скелетов.

И мир узнал, что древняя легенда не лгала: жители Карфагена приносили богу своих отпрысков и покорно стояли рядом, наблюдая, как их дети с криками падают в ревущее пламя. Таковы были законы религии.

Джесс вспомнила старую легенду, когда почувствовала, как Маарет приподнимает ее и прижимается губами к ее горлу. Руки Маарет были подобны тяжелым металлическим рукам бога Ваала, и на один миг Джесс испытала невыразимую муку.

Но Джесс увидела не собственную смерть — то были чужие смерти: души принесенных в жертву, бессмертных, поднимающиеся над кошмаром и физической болью, доставленной огнем, пожравшим их сверхъестественные тела. Она услышала их плач, их предостережения; увидела их лица в тот момент, когда они отрывались от земли, все еще сохраняя человеческую форму, но безвозвратно утратив материю; она почувствовала, как они переходят от страданий к неизвестности, и успела разобрать самое начало их песни.

Потом видение поблекло и исчезло, как смутно услышанная, с трудом припоминаемая музыка. Она оказалась рядом со смертью; ее тело исчезло, и боль ушла, равно как и всякое ощущение постоянства или страдания.

Она стояла на залитой солнцем поляне и смотрела на мать, лежащую на алтаре.

— Во плоти, — сказала Маарет. — Во плоти берет начало мудрость. Остерегайся того, кто лишен плоти. Остерегайся богов, остерегайся фантазии, остерегайся дьявола.

Потом полилась кровь. Она проникала во все ткани ее тела; она наполняла силой и возвращала чувствительность рукам и ногам; кожу покалывало от жара; ее тело корчилось от голода, пока кровь пыталась навеки скрепить воедино душу и плоть.

Они с Маарет лежали в объятиях друг друга, жесткая кожа Маарет потеплела и смягчилась, их влажные тела переплелись, волосы смешались — они словно превратились в единое существо. Джесс вжалась лицом в шею Маарет, припала к источнику, всем телом сотрясаясь в экстазе.

Неожиданно Маарет отстранилось и уткнула Джесс лицом в подушку. Рука Маарет прикрыла Джесс глаза, и острые как бритва зубы пронзили ее кожу; Джесс чувствовала, что ее лишают всего. Похоже на свист ветра — ощущение, когда тебя опустошают, поглощают, превращают в ничто!

— Пей еще раз, радость моя.

Она медленно открыла глаза; увидела белое горло и белую грудь; она сжала пальцами шею и на этот раз сама разорвала плоть. Когда на язык упала первая капля крови, она потянула Маарет вниз, под себя, и не почувствовала никакого сопротивления. Грудь Маарет прижималась к ее груди; губы Маарет — к ее щеке, а она все более и более жадно всасывала в себя ее кровь.

“Ты моя, всецело и навсегда моя!”

Никаких больше образов и видений!

Тесно прижавшись друг к другу, они заснули — или почти заснули. Казалось, что наслаждение не ушло безвозвратно, что оно по-прежнему таится где-то рядом; казалось, что с каждым вдохом она будет испытывать его заново, что стоит только шевельнуться на шелковых простынях или коснуться шелковой кожи Маарет, и все начнется сначала.

По комнате пробежал душистый ветерок. Лес шумно вздохнул. Нет больше Мириам; нет призраков сумеречного царства — обители тех, кто остановился между жизнью и смертью. Она обрела свое место; свое вечное место.

Закрывая глаза, она увидела, как продиравшееся сквозь джунгли существо остановилось и взглянуло на нее. Рыжеволосое существо увидело ее — и Маарет в ее объятиях; заметило рыжие волосы — две женщины с рыжими волосами; оно изменило направление и двинулось им навстречу.

ХАЙМАН

В Кармел-вэлли царила полная тишина. Члены маленькой общины — Лестат, Луи, Габриэль — испытывали невыразимое словами счастье от того, что собрались вместе. Избавившись от грязной одежды, Лестат облачился в блистательный вампирский наряд и даже небрежно перекинул через плечо черный бархатный плащ. Габриэль, говорила возбужденно и все время рассеянно расплетала и заплетала светлую косу. А Луи, самый человечный из всех, молчаливый, но до глубины души взволнованный присутствием этой пары, казалось, попросту погружался в транс при виде каждого самого обычного их жеста.

В любой другой момент подобное счастье тронуло бы Хаймана до глубины души! Он бы захотел коснуться их рук, заглянуть им в глаза, рассказать им о себе и о том, что видел, он был бы рад просто находиться рядом с ними.

Но она была совсем близко. И ночь еще не завершилась.

Небо побледнело, и по полям поползло первое утреннее тепло. Чуя приближение света, все живое зашевелилось. Качнулись деревья, медленно начали разворачиваться листья.

Хайман стоял под яблоней и следил, как меняется густота теней; прислушивался к звукам утра. Она здесь — в этом он ни секунды не сомневался.

Она умело и тщательно скрывала свое присутствие. Но Хаймана ей не провести. Он стоял на страже; ждал, слушая смех и голоса маленькой общины.

Лестат обнял на пороге свою мать — она собралась уходить. Зачесан назад светлые волосы, она стремительно вышла навстречу серому утру — беззаботный странник в запыленном, потрепанном хаки. Рядом с ней — черноволосый красавчик Луи.

Хайман видел, как они пересекали травянистую лужайку — женщина отправилась в поле, где намеревалась найти себе убежище для сна под землей, а мужчина вошел в прохладный темный флигель. В нем, несомненно, была какая-то утонченность; она чувствовалась даже в том, как он проскользнул под настил, как улегся там, словно в могиле, как сложил руки, мгновенно проваливаясь в полную темноту.

А женщина... Она с потрясающей стремительностью выкопала для себя глубокое потайное укрытие, листья тут же улеглись на место, словно ее там и не было. Земля приняла в себя ее вытянутые руки, склоненную голову, и она окунулась в сон о близнецах, вернулась к джунглям и реке, которых никогда не вспомнит.

Пока все в порядке. Хайман не желал им гибели, не хотел, чтобы и они вспыхнули словно свечки. Чувствуя безмерную усталость, он прислонился спиной к стволу и вдохнул едкий аромат зеленых яблок.

Зачем она здесь? И где прячется? Едва он сосредоточился на этой мысли, как тут же услышал тихий светлый звук ее присутствия — в чем-то сродни звуку современных моторов, — она словно шептала что-то о себе и о своей смертоносной силе.

Наконец из дома показался Лестат; он поспешил к своему логову за акациями, у склона холма. Открыв потайную дверь, он спустился по земляным ступенькам в сырое помещение.

Это означает, что все они до вечера могут наслаждаться покоем — пока он не принесет дурные вести.

Солнце готово было вот-вот выйти из-за горизонта, уже появились первые лучи, всегда лишавшие Хаймана четкости зрения. Мир постепенно утрачивал определенность линий и очертаний, и потому он сосредоточил внимание на мягких красках фруктового сада. Он на миг закрыл глаза, понимая, что нужно идти в дом и найти какое-нибудь прохладное, затененное место, где его не побеспокоят смертные.

А когда солнце сядет, он будет ждать их пробуждения. Он поведает им все, что знает; расскажет об остальных. С внезапным приступом боли он вспомнил о Миле и Джесс, которых так и не смог найти — их словно поглотила сама земля.

Он вспомнил о Маарет и чуть не заплакал. Но он уже шел к дому. Солнце грело ему спину; ноги тяжелели. Завтра ночью, что бы ни произошло, он не будет одинок. Он будет с Лестатом и его соратниками; а если они его отвергнут, он разыщет Армана. Или отправится на север, к Мариусу.

Сначала он услышал звук — точнее, громкий рев. Он обернулся, прикрывая глаза от восходящего солнца: в воздух взлетели огромные комья земли. Акации закачались, как в грозу, затрещали ветки, вывернутые с корнями стволы повалились в беспорядочную кучу.

Сверкнув темной молнией, из-под земли стремительно поднялась царица в своих развевающихся на ветру одеяниях и с невероятной скоростью помчалась на запад, подальше от рассвета. В ее руках безжизненно болталось обмякшее тело Лестата.

Изо рта Хаймана невольно вырвался громкий крик и далеко разнесся над всей застывшей долиной. Значит, она забрала своего возлюбленного!

О, бедный возлюбленный, о, бедный прекрасный золотоволосый принц...

Но уже некогда думать, действовать или разбираться в собственном сердце. Он бросился к дому, ибо солнце уже пронзило облака, и горизонт превратился в пылающий ад.

Дэниел шевельнулся в темноте. Сон приподнялся, как одеяло, которое его чуть было не раздавило. Он увидел, как блеснули глаза Армана. Услышал, как Арман шепнул:

— Забрала.

Джесс громко застонала. Невесомая, она плыла в жемчужном полумраке. Она увидела две поднимающиеся в воздух фигуры: Мать и Сын словно слились в танце. Они походили на возносящихся к Небесам святых под куполом церкви. Губы шевельнулись и беззвучно произнесли лишь одно слово: “Мать”.

Глубоко подо льдом Пандора и Сантино заснули в объятиях друг друга. Пандора расслышала звук. До нее донесся крик Хаймана. Она увидела Лестата с закрытыми глазами и запрокинутой головой — он поднимался вверх в объятиях Акаши. Черные глаза царицы не отрываясь вглядывались в его лицо. От ужаса у Пандоры замерло сердце.

Мариус закрыл глаза. Больше он не мог сопротивляться. Наверху выли волки; ветер рвал стальную крышу. Сквозь буран пробивались слабые лучи солнца, словно воспламеняя кружащийся снег, и он чувствовал, как через лед, слой за слоем, спускается вялое тепло, от которого немеет тело.

Он увидел в ее руках спящего Лестата; она поднялась в небо.

— Остерегайся ее, Лестат, — прошептал он с последним сознательным вздохом. — Опасность!

Хайман растянулся на прохладном ковре и уткнулся лицом в руку. Моментально начался сон, мягкий, шелковистый сон о летней ночи в красивом месте, где над городскими огнями простиралось огромное небо, и все они собрались вместе, эти бессмертные, кого он теперь знал по имени и кому отдал свое сердце.

ЧАСТЬ 3

И НЫНЕ,

И ПРИСНО,

И ВО ВЕКИ ВЕКОВ

Спрячь меня

от меня.

Скрой мое

унижение —

ведь большую

часть жизни

толку от меня,

что от мертвого.

Стань крылом,

заслони меня

от желания

быть рыбой,

пойманной

на крючок.

Это жалкое вино

кажется вкусным,

но делает меня

Слепым.

И еще, возьми

мое сердце,

чтобы оно

так не болело.

Стэн Райс

“Каннибал”

1

ЛЕСТАТ: В ОБЪЯТИЯХ БОГИНИ

Не помню, когда я проснулся, когда впервые пришел в себя.

Но я знал, что мы с ней уже долго пробыли вместе и что я с животным самозабвением пил ее кровь, знал о том, что Энкил уничтожен и теперь первородное могущество принадлежит ей одной. А главное, благодаря ей я увидел и понял многое из того, что не было доступно мне прежде.

Двести лет назад, когда я испил от нее в храме, кровь молчала — хранила мрачное и величественное безмолвие. Теперь она стала неиссякаемым источником образов, доводивших до исступления мозг так же, как сама кровь доводила до исступления тело; я познавал все, что произошло; я присутствовал рядом с теми, кто один за другим погибали столь ужасным образом.

И я слышал голоса — они возникали и исчезали на первый взгляд без всякой причины и цели, похожие на шепоты, звучащие в пещере.

Мне казалось, что наступил момент просветления, и все соединилось в единую цепь: рок-концерт, дом в Кармел-вэлли, ее светлый лик представший моим глазам. И сознание того, что сейчас я с ней, в этом темном заснеженном месте. Я пробудил ее. Скорее, как сказала она, я дал ей повод подняться. Я заставил ее обернуться и бросить пристальный взгляд на трон, где она раньше сидела, и сделать несколько первых неуверенных шагов.

“Знаешь ли ты, что для меня значило поднять руку и увидеть при свете, как она двигается? Знаешь ли ты, что для меня значило внезапно услышать звук собственного голоса, эхом отдающийся в мраморных покоях?”

Мы танцевали в мрачном, окутанном снегом лесу — точнее, просто обнимали друг друга.

Произошли ужасные вещи. Во всем мире творилось нечто страшное. Массовое уничтожение тех, кому вообще не следовало родиться, — порочного племени. Бойня на концерте была лишь финалом.

Но я находился в ее объятиях в этой леденящей душу темноте, с наслаждением вдыхал знакомый запах зимы, и ее кровь снова стала моей — она порабощала меня. Когда она отстранялась, я испытывал невыразимую муку. Мне необходимо было привести в порядок свои мысли, узнать, жив ли Мариус, пощадила ли она Луи и Габриэль, а также Армана. Я должен был каким-то образом снова обрести самого себя.

Но эти голоса, шквал голосов смертных! Неважно, звучали они издалека или где-то поблизости — расстояние не имело значения. Мерой служила их интенсивность. Когда-то я мог остановиться на городской улице и слушать в свое удовольствие, как в каком-нибудь доме с погашенными огнями разговаривают, думают, молятся в своих комнатах жильцы. Но теперь мой слух обострился в миллион раз.

Но как только она заговорила, все остальные звуки смолкли, и наступила тишина.

— Но я же сказала: Габриэль и Луи в безопасности. Неужели ты думаешь, что я смогу причинить зло тем, кого ты любишь? Смотри мне в глаза и слушай. Я пощадила намного большее их число, чем требуется. Это я сделала не только для тебя, но и для себя — чтобы видеть свое отражение в бессмертных глазах, слышать, как ко мне обращаются мои дети. Но я выбрала тех, кого любишь ты, тех, с кем ты хотел бы встретиться вновь. Я не могла лишить тебя такого утешения. Но теперь ты со мной и должен увидеть и познать все, что тебе открывается. Твое мужество должно сравняться с моим.

Я не мог выдержать видения, которые она мне посылала: последние секунды этой ужасной маленькой Беби Дженкс и вереница образов, в последний миг мелькнувших в ее умирающему мозгу... Они походили на сон доведенного до отчаяния существа. Невыносимо! А Лоран, мой старый спутник Лоран, искушаемый пламенем на тротуаре; а на другом конце света — Феликс, с кем я также был знаком по Театру вампиров — пламя протащило его по переулкам Неаполя и швырнуло в море. А другие... Неисчислимое множество других по всему миру — я оплакивал их, оплакивал их всех. Бессмысленные страдания.

— Разве это жизнь? — говорил я о Беби Дженкс и плакал.

— Вот почему я показала тебе всю картину целиком, — ответила она. — Вот почему все кончено. Нет больше Детей Тьмы. Отныне у нас будут только ангелы.

— Но остальные? — спросил я. — Что стало с Арманом?

И вновь послышались голоса, тихое бормотание, грозившее превратиться в оглушительный грохот.

— Иди ко мне, мой принц, — прошептала она. И снова тишина. Она протянула руки и взяла в ладони мое лицо. Ее черные глаза расширились, белое лицо почти смягчилось. — Если тебе это нужно, я покажу тебе тех, кто остался в живых, чьи имена войдут в легенду наравне с нашими.

— В легенду?

Она чуть-чуть повернула голову, а когда закрыла глаза, произошло чудо — она словно лишилась всех видимых признаков жизни, превратившись в мертвое и совершенное создание с изящно загнутыми вверх тонкими черными ресницами. На горле под кожей отчетливо выделилась бледно-голубая артерия, как будто она хотела, чтобы я ее увидел. Жажда моя стала поистине невыносимой. Богиня! Моя богиня! Я грубо схватил ее с силой, которая причинила бы боль смертной женщине. Ее ледяная кожа казалась абсолютно непроницаемой, но я вонзил в нее зубы, и горячий фонтан снова хлынул мне в рот.

Послышавшиеся было голоса мгновенно стихли, как только я приказал им убраться. И не осталось ничего — только тихое журчание крови и ее сердце рядом с моим.

Темнота. Кирпичные стены подвала. Дубовый гроб, отполированный до блеска Золотые замки. Волшебный миг замки щелкают, словно отпертые невидимым ключом, и крышка поднимается, открывая атласную обивку. В воздухе чувствуется слабый запах восточных благовоний. Я увидел, что на мягкой атласной полушке лежит Арман — серафим с длинными, густыми каштановыми волосами; голова повернута в сторону, глаза пусты, как будто пробуждение неизменно его удивляет. Я наблюдал за тем, как он поднимается из гроба — медленно, элегантно, как это свойственно только нам, ибо мы единственные создания, для которых вставать из гроба — привычный ритуал. Я увидел, как он закрыл крышку и направился в другой конец подвала, где стоит еще один гроб. Этот гроб он открыл с благоговением, как шкатулку, где хранится редкий трофей. Лежащий внутри молодой человек казался безжизненным, его сон еще не завершился. Ему снятся джунгли, и идущая по ним рыжеволосая женщина — ее я не смог разглядеть отчетливо. А затем — удивительная сцена, и мне она чем-то знакома... Но где я мог видеть ее раньше?.. Нет, не помню. Две женщины у алтаря. Во всяком случае, мне показалось, что это алтарь...

Она напряглась, сжалась и качнулась, как статуя Святой Девы, готовая сокрушить меня. Я почти лишился сознания; кажется, она произнесла имя. Но хлынул новый поток крови, и мое тело опять затрепетало от наслаждения — и не было больше земли, не было больше земного притяжения.

Передо мной снова возник кирпичный подвал. Над телом молодого человека нависла тень. Вошел еще кто-то и положил руку на плечо Арману. Арман его знает: его зовут Миль.

“Пойдем”.

Но куда он их уводит?

Багряный вечер в чаще секвой. Небрежно, распрямив спину, как всегда стремительно шагает Габриэль, глаза ее — как два стеклышка, в которых не отражается ничего. Рядом с ней, стараясь не отставать, грациозно идет Луи. В этой дикой местности Луи выглядит таким трогательно цивилизованным, безнадежно не вписывающимся в окружающую обстановку. Он сбросил вампирский костюм, который был на нем прошлой ночью; но в рваной старой одежде он кажется еще более элегантным и походит на джентльмена, которому просто немного не повезло. Сознает ли она тот факт, что они совершенно разные и что рядом с ней он чувствует себя чужим и одиноким? Позаботится ли она о нем? Но они оба боятся, боятся за меня!

Крошечное небо над головой превращалось в сияющий фарфор; по массивным стволам деревьев до самых корней спускался свет. Я слышал, как в тени бежит ручей. Потом я его увидел. Габриэль шагнула в своих коричневых ботинках прямо в воду. Но куда они идут? И кто с ними, кто третий? Он попал в поле зрения, только когда к нему обернулась Габриэль. Господи, какое лицо! И столь безмятежное! Он очень древний и могущественный, но тем не менее идет позади, пропустив молодых вперед. Сквозь деревья я рассмотрел поляну и дом. На высокой каменной веранде стояла рыжеволосая женщина — это ее я видел в джунглях? Не лицо, а древняя, лишенная выражения маска, как и лицо мужчины, который только что шел по лесу и теперь не сводил с нее взгляда; как и лицо моей царицы.

Пусть они все соберутся вместе! Кровь полилась в меня, и я вздохнул. Так будет только проще. Но кто они, эти древние создания с такими же, как у нее, лицами, на которых не отражается ничего?

Видение сменилось. На этот раз голоса окружили нас мягким венком — шептались, плакали. На секунду мне захотелось прислушаться, попытаться выделить из чудовищного хора хотя бы одну долетевшую сюда живую песню. Представить только — до меня доносились голоса с гор Индии, с улиц Александрии, из далеких и близких селений.

Но надвигалось новое видение.

Мариус. Ему на помощь пришли Сантино и Пандора, и теперь Мариус выбирается из окровавленной ледяной тюрьмы. Им только что удалось достичь зазубренных уступов на месте бывшего нижнего уровня святилища. Пол-лица Мариуса покрывала корка засохшей крови; он был сердит и полон горечи, глаза потускнели, длинные золотистые волосы перепачкались в крови. Прихрамывая, он поднимался по металлической винтовой лестнице, за ним — Пандора и Сантино. Когда Пандора пыталась ему помочь, он резко отталкивал ее в сторону.

Ветер. Колючий холод. Дом Мариуса был отдан во власть всем силам природы и выглядел так, словно по нему прошелся ураган. Повсюду валялись острые осколки стекла; красивые редкие тропические рыбки, замерзли на песчаном дне огромного разрушенного аквариума. Снег толстым слоем покрывал мебель и сугробами лежал на книжных полках, статуях, стеллажах с пластинками и кассетами. Погибли птицы в клетках. С закованных в лед зеленых ветвей деревьев свисают сосульки. Мариус долго смотрел на погибших рыб в мутной полоске льда на дне резервуара, на мертвые палки водорослей, разбросанные среди сверкающих осколков стекла.

Исцеление Мариуса происходило буквально на глазах: шрамы исчезали, лицо обретало естественные очертания. Нога постепенно обретала прежнюю силу. Он уже мог стоять почти ровно. Он отвел горящий гневом взгляд от голубых и серебряных рыбок и поднял глаза к небу, к белой пелене, полностью скрывавшей звезды, а потом молча смахнул с лица и волос частички засохшей крови. Ветер разбросал повсюду тысячи обрывков пергаментных рукописей, измятых листов старинной бумаги. В разрушенную гостиную ворвался снежный вихрь. Мариус поднял старую кочергу, чтобы использовать в качестве трости, и сквозь пробитую стену посмотрел на воющих в загоне голодных волков. Их не кормили с тех пор, как он, их хозяин, был засыпан льдом. О этот волчий вой! Я услышал, как Сантино заговорил с Мариусом — он старался объяснить, что им пора идти, что в лесу, среди секвой, их ждет одна женщина, что эта женщина такая же древняя, как Мать, и что до их прихода встреча начаться не может. Я ощутил прилив тревоги. Что за встреча? Мариус понял, но не ответил. Он прислушивался к вою волков. Волков…

Снег и волки... Мне часто снились волки. Воображение унесло меня прочь, к собственным мыслям, к собственным снам и воспоминаниям. Я увидел стаю быстроногих волков, мчащихся по недавно выпавшему снегу.

Я увидел себя, молодого человека, каким был двести лет назад, сражающегося с волками — со стаей волков, в разгар зимы появившихся во владениях моего отца. Я, тогда еще человек, был так близок с смерти, что чувствовал ее запах. Но я сразил волков одного за другим. О, эта первобытная юношеская энергия, возможность наслаждаться роскошью бездумной, неотразимо прекрасной жизни! Или она казалась мне такой только сейчас? Ведь в то время я чувствовал себя несчастным: один среди заснеженной долины, моя лошадь, собаки — все убиты... Но теперь мне остались лишь воспоминания и возможность вновь увидеть снег, покрывающий горы, мои горы, земли моего отца.

Я открыл глаза. Она отпустила меня и слегка оттолкнула от себя. И только теперь я понял, где мы находимся. Не просто где-то в ночном пространстве, но во вполне определенном месте, и это место когда-то принадлежало мне.

— Да, — шепнула она. — Оглядись вокруг.

Я узнавал воздух, которым дышал, запах зимы, а когда мое зрение прояснилось, я увидел над собой полуразрушенные крепостные стены и башню.

— Это дом моего отца! — прошептал я. — Это замок, где я родился.

Было очень тихо. На полу блестел снег. Мы стояли на месте бывшего главного зала. Господи, увидеть его в руинах, узнать, что все это время он был заброшен! Старые камни казались мягкими, как земля... Вот здесь стоял стол, огромный длинный стол в стиле времен Крестовых походов; а здесь был очаг, а там — входная дверь.

Ночь стояла ясная, снег не падал. Я поднял голову и увидел звезды. Возвышавшаяся на сотни футов над крышей замка башня все еще сохраняла свою круглую форму, но все остальное превратилось в пустую разбитую скорлупу. Дом моего отца...

Легкими шагами она отошла от меня чуть в сторону и, откинув назад голову, начала медленно кружиться на блестящем белом полу, словно исполняя какой-то танец.

Вот она — та радость, о которой она говорила раньше: двигаться, прикасаться к материальным вещам, перейти из царства снов в реальный мир! При взгляде на нее у меня захватывало дух: тонкая фигурка в не подвластном времени, никогда не устаревающем одеянии — в черном шелковом плаще и нежно окутывающем стройное тело платье, складками ниспадающем до земли. Такие одежды женщины носили испокон веку и в особо торжественных случаях продолжают носить до сих пор. Я хотел вновь заключить ее в объятия, но она поспешным жестом запретила мне подходить. Что она тогда сказала? “Можешь ли ты себе представить, каково это — осознать, что он больше не сможет меня удерживать? Что я стою перед троном, а он даже не шелохнулся! Что он больше ни на что не реагирует!”

Она с улыбкой обернулась ко мне. Бледный свет упал на тонкие черты ее лица — высокие скулы, нежный подбородок. Она казалась живой, совсем живой.

И тут она исчезла.

— Акаша!

— Иди ко мне, — позвала она.

Но куда? Потом я разглядел, что она стоит далеко, далеко от меня, в противоположном конце зала, — крошечный силуэт у входа в башню. Я едва мог различить черты ее лица, но отчетливо видел за ее спиной черный прямоугольник открытой двери.

Я сделал несколько шагов по направлению к ней.

— Нет, — сказала она. — Пора воспользоваться силой, которую я дала тебе. Просто приди!

Я не двигался. Мои мысли прояснились. Зрение тоже. Я знал, чего она хочет. Но мне было страшно. Я всегда любил скакать, прыгать, проделывать фокусы. Сверхъестественная скорость, сбивавшая смертных с толку, была мне не в новинку. Но она просила о другом. Я должен был просто оказаться рядом с ней — с невероятной в моем представлении скоростью переместиться с того места, где стоял, туда, где ждала меня она. Подобная попытка требовала безоговорочного подчинения.

— Да, подчинись, — нежно произнесла она — Приди.

Всего лишь мгновение я напряженно смотрел на нее, на белую руку, поблескивающую на косяке сломанной двери. И наконец принял решение: оказаться рядом с ней. Меня словно подхватил шумный, могучий ураган — и вот я уже стоял возле нее. Меня трясло, слегка болело лицо — но какое все это имело значение? Я посмотрел ей в глаза и улыбнулся.

Она была прекрасна, удивительно прекрасна! Богиня с длинными черными косами. В восторженном порыве я схватил ее в объятия и поцеловал; и ее холодные губы едва заметно ответили на мой поцелуй.

Но тут же я потрясение осознал все богохульство моего поступка — так же как тогда, когда поцеловал ее в святилище. Первым моим порывом было попросить у нее прощения, но я не мог отвести взгляд от ее горла и отчаянно жаждал крови. Сама мысль о возможности пить ее кровь, зная, кто она такая, терзала меня и в то же время казалась столь заманчивой: она способна уничтожить меня в мгновение ока просто из желания посмотреть, как я умираю. Именно так она поступила с остальными. Но опасность наполняла меня каким-то мрачным восторгом. Я сжал ее руки, почувствовал, как чуть-чуть подалась ее плоть. Я целовал ее снова и снова. И чувствовал вкус ее крови...

Она отстранилась и приложила палец к моим губам, а потом взяла меня за руку и провела в башню. Сквозь пробитую крышу и зияющую в полу верхнего этажа дыру падал звездный свет.

— Видишь? — спросила она. — Комната наверху еще сохранилась. А лестницы нет. Туда никому не добраться. Кроме нас с тобой, мой принц.

Она начала медленно подниматься. Не сводя с меня глаз, она плавно взмывала вверх, и только легкий шелк ее платья едва заметно трепетал от движения воздуха. Я в изумлении смотрел, как она поднималась выше и выше и наконец встала на самом краю отверстия в полу.

“Сотни футов! Я не смогу, это невозможно...”

— Иди ко мне, мой принц. — Ее тихий голос эхом разносился в пустоте. — Однажды тебе это уже удалось. Делай это быстро и, как любят говорить смертные, не смотри вниз. — До меня донесся ее приглушенный смех.

“Предположим, я сумею преодолеть пятую часть пути — хороший прыжок, на высоту приблизительно четырехэтажного дома, — это для меня несложно, но это мой предел... Голова кружится... Нет, невозможно... Как мы вообще сюда попали?”

Все плыло перед глазами. Я видел ее, как во сне, в голове звучали какие-то голоса. Я не хотел потерять эту минуту. Я не должен терять связь со временем, все должно быть связано между собой, должно быть доступно моему разуму.

— Лестат, — прошептала она — Иди же! — И легкий жест, означавший, что нужно поторапливаться.

Я сделал то же, что и раньше. Я посмотрел на нее и решил очутиться рядом.

И вновь ураган, и обжигающий ветер. Вскинув вверх руки, я поборол сопротивление. Кажется, я успел увидеть дыру в сломанных досках, когда пролетал сквозь нее. Потом я оказался наверху, потрясенный, в ужасе перед тем, что могу упасть.

Я вроде бы даже смеялся, но на самом деле просто понемногу терял рассудок. И на самом деле плакал.

— Но как же так? — спросил я. — Мне нужно знать, как я это сделал.

— Ты сам знаешь ответ. Непостижимая энергия, которая вселяет в тебя жизнь, теперь стала гораздо сильнее. Она заставляет двигаться твое тело, и так было всегда. Делаешь ли ты шаг или поднимаешься в воздух — разница только в степени ее интенсивности.

— Я хочу еще раз попробовать.

Она тихо и непринужденно рассмеялась.

— Оглянись вокруг. Помнишь эту комнату? Я кивнул.

— В юности я часто приходил сюда

Отойдя от нее на несколько шагов, я увидел груды обломков мебели, когда-то наполнявшей дом. Сделанные руками средневековых мастеров тяжелые скамьи и табуреты были столь прочными, что даже удивительно, как их все-таки удалось сломать, — так мощные деревья, упавшие в лесу, остаются там веками, покрываются мхом и становятся мостами через ручьи. Значит, вещи не сгнили. Сохранились даже старые шкатулки и доспехи. О да, доспехи, призраки былой славы! Сквозь пыль проглядывали цветные пятна Гобелены. А вот они совершенно испорчены.

Должно быть, во время революции эти вещи перенесли сюда для сохранности. А позже лестница обвалилась.

Я подошел к одному из узких окон и выглянул наружу. Внизу, на склоне горы, светились редкие электрические огни маленького городка. По узкой дороге мчалась вниз машина. Современный мир... Совсем рядом — и так далеко. Замок превратился в призрак себя самого.

— Зачем ты привела меня сюда? — спросил я. — Мне больно видеть это, не меньше, чем все остальное.

— Взгляни на доспехи, — сказала она. — И на то, что лежит у твоих ног. Помнишь оружие, которое ты взял с собой, когда отправился убивать волков?

— Да. Помню.

— Посмотри на них еще раз. Я дам тебе новое оружие, бесконечно более сильное, которым ты будешь убивать во имя меня.

— Убивать?

Я посмотрел на сваленное в кучу оружие. Оно заржавело и, видимо, совсем пришло в негодность, за исключением старой шпаги тонкой работы — она принадлежала моему отцу, который получил ее от своего отца, а тому ее передал его отец, и так далее, вплоть до эпохи Людовика Святого. Господская шпага, которой я, седьмой сын, воспользовался в то далекое утро, когда, словно средневековый принц, выехал убивать волков.

— Но кого я буду убивать? — спросил я.

Она приблизилась. Ее милое лицо буквально светилось невинностью. Она сдвинула брови, и на секунду на лбу образовалась маленькая вертикальная складка, а потом лицо вновь обрело прежнюю безукоризненную гладкость.

— Я хотела бы, чтобы ты повиновался мне, не задавая вопросов, — ласково сказала она. — Понимание придет потом. Но ты не такой.

— Нет, — признался я. — Я никогда не мог никому повиноваться, во всяком случае долгое время.

— Какой бесстрашный, — улыбнулась она.

Она изящно открыла правую руку; неожиданно в ней оказалась шпага. Кажется, я почувствовал движение шпаги к ее руке — едва ощутимую перемену в атмосфере, не более. Я пристально смотрел на нее, на усыпанные драгоценными камнями ножны и бронзовую рукоять — разумеется, в форме креста. С нее все еще свисал ремень, тот, что я купил специально для этой шпаги в какое-то далекое лето, ремень из крепкой кожи и пластинок стали.

Чудовищное оружие, пригодное как для того, чтобы наносить удары, как и для того, чтобы рубить или пронзать. Я вспомнил, насколько тяжела была для меня эта шпага и как болела рука, когда я размахивал ею, отбиваясь от нападавших волков.

Но откуда мне знать о таких битвах? Я рыцарем не был. Этим оружием мне довелось воевать только со зверями. Мой единственный момент смертной славы — и что он принес? Восхищение проклятого кровопийцы, выбравшего меня своим наследником.

Она вложила шпагу мне в руки.

— Теперь она не покажется тебе тяжелой, мой принц, — сказала она. — Ты бессмертен. Воистину бессмертен. Моя кровь принадлежит тебе. И во имя меня ты будешь использовать свое новое оружие так же, как прежде использовал эту шпагу.

Дотронувшись до шпаги, я содрогнулся, словно она до сих пор хранила скрытое воспоминание о том, чему стала свидетелем. Я вновь увидел волков, увидел, как сам я стою в почерневшем замерзшем лесу, готовый убивать.

И увидел себя в Париже год спустя, лишенного жизни, бессмертного монстра, — и все по милости волков. “Убийца Волков” — так назвал меня вампир. Он выбрал меня из толпы, потому что я победил чертовых волков, а потом с такой гордостью гулял в подбитом их мехом плаще по зимним парижским улицам.

Почему я до сих пор испытываю такую горечь? Разве я хочу быть мертвым и лежать на деревенском кладбище? Я еще раз бросил взгляд в окно, на покрытый снегом склон. Разве сейчас происходит не то же самое? Меня любят за то, каким я был в те ранние бездумные смертные годы. И опять я спросил:

— Но кого — или что — мне убивать?

Ответа не последовало.

Я вновь вспомнил бедняжку Беби Дженкс и всех погибших вампиров. Мне хотелось всего лишь немного повоевать с ними, но теперь все они уничтожены. Все, кто откликнулся на вызов, — все! Я увидел, как горит дом общины в Стамбуле; увидел древнего вампира, которого она выследила и медленно сжигала, а он пытался сопротивляться и перед смертью проклял ее. Я опять плакал.

— Да, я отняла у тебя зрителей, — сказала она. — Я спалила арену, на которой ты стремился блистать. Я похитила битву! Но как ты не понимаешь, что я предлагаю тебе нечто гораздо большее, то, о чем ты и помыслить не мог. Мой принц, я предлагаю тебе весь мир.

— Как это?

— Перестань проливать слезы по Беби Дженкс и по самому себе. Подумай о смертных, которых следует оплакивать. Вообрази тех, кто страдает на протяжении долгих и мрачных веков — жертв голода, лишений и непрестанного насилия. Жертв бесконечной несправедливости и бесконечных кровопролитий. Как же ты можешь оплакивать расу монстров, которые без руководства и цели разыгрывают дьявольский гамбит с каждым смертным, кто попадается им на пути!

— Я знаю. Я понимаю...

— Разве? Или стремишься уйти от всего этого и ищешь убежища в символических играх? Символ зла в твоей рок-музыке... Это пустяки, мой принц, сущие пустяки.

— Почему же ты не убила меня вместе со всеми остальными? — Мне хотелось, чтобы вопрос прозвучал вызывающе, но тон получился скорее жалким, чем воинственным. Пальцами правой руки я крепко схватился за эфес шпаги и вообразил, что на ней до сих пор осталась засохшая волчья кровь. Я вытянул клинок из кожаных ножен. Да, волчья кровь. — Ведь я ничуть не лучше их. Зачем же ты нас пощадила?

Меня остановил страх. Отчаянный страх за Габриэль, Луи и Армана. За Мариуса. Даже за Пандору и Миля. Страх за себя самого. Любое существо будет до последнего бороться за свою жизнь, даже если ей нет оправдания. Я хотел жить! Всегда хотел.

— Я мечтала о твоей любви, — нежно прошептала она. Какой голос! В чем-то он похож на голос Армана — такой же ласкающий, притягивающий к себе. — Поэтому я даю тебе отсрочку. — Она положила руки мне на плечи и посмотрела мне прямо в глаза. — Да пойми же наконец, что ты — мое орудие! И остальные тоже могут им стать, если проявят мудрость. Неужели так трудно осознать, что таково предначертание судьбы: твой приход и мое пробуждение. Ибо теперь наконец-то могут осуществиться надежды многих тысячелетий. Посмотри на этот городок, на этот разрушенный замок. Он мог бы стать Вифлеемом, мой принц, мой спаситель. И вдвоем мы сумеем превратить в реальность самые заветные мечты всего мира.

— Но разве это возможно? — спросил я. Знала ли она, как я напуган? Что ее слова привели меня от простого страха к ужасу? Конечно знала.

— Ах, как ты силен, мой принц, — сказала она. — Но ты, без сомнения, предназначен мне самой судьбой. Ничто не сразит тебя. Ты боишься, но не испытываешь страха. На протяжении века следила я за твоими страданиями, видела, как ты постепенно слабел и наконец ушел под землю, чтобы уснуть. А потом ты поднялся — как олицетворение моего собственного воскрешения.

Она слегка склонила голову, как будто прислушиваясь к далеким звукам. Я тоже услышал голоса — наверное потому, что их слышала она. Шум, от которого звенело в ушах. И в раздражении я прогнал их от себя.

— Какая сила, — сказала она. — Эти голоса не могут увлечь тебя за собой, но не стоит пренебрегать этой способностью — она не менее важна, чем другие. Они молятся тебе, как всегда молились мне.

Я понял, о чем она говорит. Но мне не хотелось слушать их молитвы. Что я могу для них сделать? Какое отношение имеют молитвы к такому, как я?

— Веками они были моим единственным утешением, — продолжала она. — Часами, неделями, годами я слушала их. И поначалу мне казалось, что голоса сплели саван и превратили меня в погребенный труп. Потом я научилась слушать внимательнее. Я научилась выделять из массы один голос, как нить из пряжи. Я слушала этот голос и таким образом познавала торжество и гибель отдельно взятой души.

Я молча наблюдал за ней.

— Потом, по прошествии лет, я приобрела великую способность — незаметно покидать свое тело и невидимо входить в тело смертного, чей голос я слушала, и смотреть на мир его глазами. Пребывая в разных телах, я видела мир при солнечном свете и в кромешной тьме, страдала, голодала, испытывала боль. Иногда я проникала в тела бессмертных, таких как, например, Беби Дженкс. Очень часто я бродила по миру с Мариусом. Эгоистичный, тщеславный Мариус, который путает алчность с уважением, которого восхищают декадентские творения таких же эгоистов, как и он сам. О, не надо так страдать. Я его любила. Я и сейчас его люблю. Мой хранитель. — В ее голосе вдруг послышалась горечь, но тут же исчезла. — Однако чаще всего мой выбор падал на бедных и исполненных скорби. Я жаждала постичь суровую реальность жизни.

Она замолчала — взор ее затуманился, брови сошлись на переносице, в глазах стояли слезы. Способность, о которой она говорила, была мне известна, но я мало что о ней знал. Мне так хотелось ее утешить, но едва я потянулся, чтобы обнять ее, она знаком приказала мне оставаться на месте.

— Я забывала, кто я и где я, — продолжала она. — Я превращалась в того, чей голос выбирала, — иногда на целые годы. А потом возвращался кошмар, осознание того, что я всего лишь не способное двигаться, бесполезное существо, обреченное вечно восседать в золотом храме! Ты можешь представить себе, как ужасно вдруг очнуться и осознать, что все увиденное и услышанное тобою — просто иллюзия, взгляд на чужую жизнь со стороны? Я возвращалась обратно. Я опять становилась тем, что ты видел перед собой, — идолом с сердцем и мозгом.

Я кивнул. Когда несколько столетий тому назад я увидел ее впервые, мне вдруг показалось, что в ее теле заперты невыразимые страдания. Я вообразил агонию, которая ничем себя не проявляет. И был прав.

— Я знал, что он держит тебя там, — сказал я, имея в виду теперь уже уничтоженного, не существующего Энкила. Падшего идола. Я вспоминал тот момент в храме, тогда я пил ее кровь, а он подошел, чтобы вернуть ее обратно, и чуть было не прикончил меня на месте. Сознавал ли он, что делает? Неужели к тому моменту рассудок уже покинул его?

Она только улыбнулась в ответ. Она устремила взор в темноту. Опять пошел снег, кружась в волшебном вихре, отражая свет луны и звезд, рассеивая его по всему миру.

— Все это было предначертано, — наконец сказала она. — Я должна была пройти через все эти годы, чтобы стать еще более могущественной — такой что никто... никто не сравнится со мной. — Она замолчала. На мгновение показалось, что ее убежденность дрогнула. Но она опять набралась уверенности. — В конце он стал всего лишь орудием, мой бедный возлюбленный царь, мой спутник в агонии. Да, рассудок покинул его. И я его не уничтожила, нет. Я приняла в себя то, что от него осталось. Временами я становилась такой же опустевшей, безмолвной, лишенной воли и даже способности видеть сны, как и он. Только ему было уже не вернуться. Пред ним уже предстали последние видения. Он стал бесполезен. Он умер смертью бога, потому что я стала еще сильнее. И все было предначертано, мой принц. Предначертано от начала до конца.

— Но как? И кем?

— Кем? — Она снова улыбнулась. — Разве ты не понял? Не нужно далеко ходить, чтобы увидеть первопричину. Я — завершение, а теперь, начиная с этого момента, стану первопричиной. Теперь никто и ничто меня не остановит. — Ее лицо на миг ожесточилось. И вновь я почувствовал, что она колеблется. — Древние проклятия ничего не значат. В безмолвии я приобрела такое могущество, что ни одна сила природы не сможет причинить мне вред. Даже те, кто принадлежит к Первому Поколению, не причинят мне вреда, хотя они и строят против меня заговор. Мне было суждено все эти годы ждать твоего прихода.

— Как же я все изменил?

Она подошла на шаг ближе и обвила меня рукой, показавшейся мягкой на ощупь, совсем не такой, как на самом деле. Мы стояли рядом, как самые обычные существа, и она казалась мне неописуемо красивой, чистой, принадлежащей к другому миру. Я снова почувствовал ужасную тягу к крови. Хотелось склониться над ней, поцеловать ее горло, обладать ею, как я обладал тысячами смертных женщин... Но она была богиней, наделенной неизмеримым могуществом. Страсть моя продолжала расти, становилась всепоглощающей.

Она опять прижала палец к моим губам, словно приказывая не двигаться.

— Помнишь те времена, когда ты был еще мальчиком и жил здесь? — спросила она. — Когда ты умолял отпустить тебя в монастырскую школу. Помнишь, чему учили тебя братья? Помнишь молитвы и песнопения, часы, проведенные за работой в библиотеке, и часы, проведенные за уединенной молитвой в часовне?

— Конечно помню. К глазам опять подступили слезы. Я так живо представил себе монастырскую библиотеку, монахов, которые учили меня и верили, что я могу стать священником. Я увидел холодную маленькую келью с деревянной койкой; здание монастыря и окутанный розовой тенью сад. Господи, я не хотел сейчас думать о тех временах! Но есть вещи, которые не забываются.

— Помнишь то утро, когда ты пошел в часовню, — продолжала она, — встал на колени на голый мраморный пол, скрестил руки и сказал Богу, что сделаешь все, что угодно, лишь бы он помог тебе стать хорошим?

— Да, хорошим... — Теперь уже в моем голосе появилась нотка горечи.

— Ты сказал, что готов пройти через мученичество и невыразимые пытки, если только они дадут тебе возможность стать хорошим.

— Да, помню. Я увидел старых святых; услышал гимны, которые разбили мне сердце. Я вспомнил то утро, когда мои братья явились, чтобы забрать меня домой, а я на коленях умолял их позволить мне остаться.

— А потом, когда ты уже лишился невинности и отправился в Париж, ты стремился к тому же; танцуя и распевая песни для бульварной толпы, ты хотел делать что-то хорошее.

— Так и было, — сказал я. — Доставлять им радость означало творить добро, и мне это удавалось.

— Да, радость, — прошептала она.

— Я так и не смог объяснить Никола — ты знаешь, что он был моим другом, — почему так важно... верить в концепцию добра, даже если мы придумываем ее сами.

Но ведь на самом деле мы ее не выдумываем — она существует, правда?

— О да, существует. Существует, потому что мы ее изобрели.

Меня охватила грусть. Я не мог вымолвить ни слова. Я смотрел, как падает снег. Я сжал ее руку и почувствовал, что она целует меня в щеку.

— Ты был рожден для меня, мой принц, — сказала она, — Ты преодолел все испытания и закалился. Твой приход в спальню матери в стремлении увлечь ее в мир бессмертных был лишь предзнаменованием моего пробуждения. Я твоя истинная Мать, Мать, которая никогда тебя не отвергнет, я тоже умерла и возродилась. Все религии мира воспевают нас с тобой, мой принц.

— Но почему? — спросил я. — Разве такое возможно'

— Но ведь ты и сам знаешь. Знаешь! Она забрала у меня шпагу и медленно осмотрела старый ремень, проведя им по ладони правой руки. Потом бросила шпагу в ржавую кучу — последние останки моей смертной жизни. И, словно подхваченные ветром, все эти вещи постепенно разлетелись по заснеженному полу, пока не исчезли совсем.

— Отбрось прежние иллюзии, — сказала она. — Свои сдерживающие факторы. В них теперь не больше пользы, чем в этом старом оружии. Вдвоем мы превратим мифы в реальность.

Меня пронзил холод, мрачный холод недоверия и смятения; но ее красота помогла мне справиться с ним

— Стоя на коленях в часовне, ты хотел быть святым, — сказала она, — Теперь же ты станешь богом. Вместе со мной.

С моих губ готовы были сорваться слова протеста. Мне было страшно. Я весь был во власти мрачных предчувствий. Что имела она в виду?

Но тут я почувствовал, что она обхватила меня рукой, и сквозь разбитую крышу мы взмыли вверх, поднялись высоко над башней. Яростный ветер врезался в веки. Я повернулся к ней, правой рукой обнял ее за талию и положил голову ей на плечо.

Ее тихий голос шепнул мне, что нужно спать. Пройдут часы, прежде чем в той стране, куда мы направляемся — на месте первого урока, — сядет солнце.

Урока? Я прижался к ней и внезапно опять заплакал — я плакал, потому что заблудился и мне больше не у кого было искать помощи и защиты. И я был в ужасе от того, что она может у меня попросить.

2

МАРИУС: СНОВА ВМЕСТЕ

Встреча состоялась на краю леса. В изорванной одежде, со слезящимися от ветра глазами они вышли на поляну. Пандора стояла справа от Мариуса, Сантино — слева. Из дома на другой стороне поляны показалась долговязая фигура Миля и едва ли не вприпрыжку помчалась к ним по скошенной траве. Он молча обнял Мариуса.

— Старый друг, — сказал Мариус. Но его голосу не хватало жизни, а взгляд, обращенный мимо Миля на освещенные окна, был пустым. Он почувствовал, что за зданием с остроконечной двускатной крышей скрывается просторное тайное жилище внутри горы.

И что ждет его там? Что ждет их всех? Если бы только у него осталось хоть немного мужества; если бы он мог вновь обрести хоть мельчайшую частицу собственной души.

— Я устал, — сказал он Милю. — Путешествие отняло у меня все силы. Дай мне отдохнуть здесь еще немного. Потом я приду.

Мариус не презирал способность летать, как Пандора, и тем не менее полет неизбежно вызывал внутреннее опустошение. А в эту ночь он оказался как никогда безоружным и слабым. Вот почему сейчас ему было необходимо почувствовать землю под ногами, вдохнуть запахи леса и спокойно, без помех, изучить дом. Ветер спутал его волосы, все еще кое-где испачканные засохшей кровью Простые серые шерстяные брюки и куртка, найденные среди руин дома, едва ли могли помочь ему согреться. Он плотнее закутался в тяжелый черный плащ — не потому, что так требовалось в эту ночь, просто он никак не мог согреться и прийти в себя после долгого пребывания на ветру.

Видимо, Милю не понравились его колебания, но он смирился. Он подозрительно взглянул на Пандору, которой никогда не доверял, а потом с открытой враждебностью уставился на Сантино, приводящего в порядок черные одеяния и расчесывавшего превосходные, аккуратно подстриженные волосы. На секунду из глаза встретились, Сантино злобно ощерился, а Миль отвернулся.

Мариус не двигался — он прислушивался, размышлял. Он чувствовал, как исцелились последние раны; его даже изумило, что он снова цел. Как смертные должны смириться с тем, что с годами они стареют и слабеют, так бессмертные должны осознавать, что они становятся сильнее, чем могут себе представить. Но сейчас одна только мысль об этом выводила его из себя.

И часа не прошло с тех пор, как Сантино и Пандора помогли ему выбраться из ледяной ямы, а теперь можно подумать, что ничего этого не было, что он не пролежал там, раздавленный и беспомощный, десять ночей, осаждаемый кошмарными снами о близнецах. Но теперь уже ничто не будет, как раньше.

Близнецы. Там, в доме, их ждет эта рыжеволосая женщина. Ему говорил Сантино. Миль тоже это знает. Но кто она? И почему ему не хочется узнать ответ? Почему это самый мрачный час его жизни? Его тело полностью исцелилось, вне всякого сомнения; но что излечит его душу?

И Арман здесь — в этом странном доме у подножия горы. Арман... После стольких лет? Сантино рассказал ему и об Армане, и о том, что Луи и Габриэль остались в живых.

Миль изучающе смотрел на него.

— Он ждет тебя, — сказал он. — Твой Амадео. В голосе его не прозвучало ничего, кроме уважения и симпатии.

И из огромного хранилища воспоминаний, с которыми Мариус никогда не расставался, всплыл давно позабытый момент, удивительный в своей ясности: посещение Милем венецианского палаццо в благополучные годы пятнадцатого века, когда Мариус и Арман были так счастливы. Тогда Миль впервые увидел смертного мальчика, работавшего с другими подмастерьями над фреской, которую незадолго до этого Мариус доверил их еще неопытным рукам. Странно, как живо вспомнились запахи: яичной темперы, свечей и тот знакомый запах — в воспоминаниях отнюдь не неприятный, — который довлел над всей Венецией, запах гниения, темных вонючих вод каналов. “Ты хочешь сделать его одним из нас?” — спросил тогда Миль. “Когда придет время, — с оттенком легкого презрения в голосе ответил Мариус, — когда придет время”. И года не прошло, как он совершил эту оплошность: “Иди ко мне, дитя, я больше не могу без тебя жить...”

Мариус пристально смотрел вдаль, на дом.

“Мой мир рушится, а я думаю о нем — о моем Амадео, моем Армане”.

Внезапно охватившие его чувства были одновременно и сладкими и горькими; похожие эмоции вызывала в нем музыка — гармоничные оркестровые мелодии последних веков, трагическое звучание так любимых им произведений Брамса и Шостаковича.

Но у него не было времени насладиться этой встречей. Не было времени почувствовать тепло, обрадоваться, сказать Арману все, что он хотел сказать.

В сравнении с тем, что камнем лежало у него на душе, горечь казалась чувством мелким и поверхностным.

“Я должен был уничтожить их, Мать и Отца! Должен был всех нас уничтожить!”

— Благодарение богам, — сказал Миль, — что ты этого не сделал.

— Отчего же? — спросил Мариус. — Отчего?

Пандора вздрогнула, и он почувствовал, как ее рука легла ему на талию. И почему он так из-за этого злится?. Он резко повернулся к ней, намереваясь ударить ее, оттолкнуть. Но то, что он увидел, заставило его остановиться. Она даже не смотрела на него, а лицо ее было таким отрешенным и утомленным, что он с новой, еще большей силой почувствовал собственную усталость. Ему хотелось плакать. Благополучие Пандоры всегда было важнейшим элементом его собственного существования. Ему не хотелось быть рядом с ней — лучше вообще к ней не приближаться, — но он должен был знать, что она где-то есть, что она жива, что они, возможно, еще встретятся. При виде Пандоры он исполнился дурных предчувствий. Если он испытывал горечь, то Пандора пребывала в полном отчаянии.

— Пойдем, — с изысканной учтивостью произнес Сантино, — нас ждут...

— Знаю, — ответил Мариус.

— Ох, ну и хороши же мы, все трое! — вдруг прошептала Пандора. Она выглядела измученной, хрупкой, изголодавшейся по отдыху и сну, но обхватила Мариуса еще крепче.

— Я могу идти без посторонней помощи, благодарю покорно, — сказал он с не свойственным ему стремлением сделать гадость — и кому? Той, кого он любил больше всех на свете.

— Так пойди прогуляйся, — ответила она. На секунду он заметил частичку ее прежнего тепла, даже искру ее прежнего юмора. Она легко подтолкнула его и одна направилась к дому.

Горечь. Он шел за ней, а мысли его были полны горечи. Этим бессмертным пользы от него не будет. Но он шел вместе с Милем и Сантино к лившемуся из окон свету. Секвойи погрузились во мрак; ни листочка не шелохнулось. Но воздух здесь чистый, пахнет свежестью и не такой колючий, как на севере.

Арман... При одной только мысли о нем Мариусу хотелось плакать.

Затем он увидел, как в дверях показалась женщина. Сильфида с длинными, вьющимися рыжими волосами, в которых играл свет.

Он не остановился, но инстинктивно почувствовал страх. Определенно, она не менее древняя, чем Акаша. Бледные брови сливались с сияющим лицом. Рот совсем лишен красок. А глаза... Глаза не ее. Нет, их забрали у смертной жертвы, и они уже сейчас ее подводят. Видит она явно не очень хорошо. Так вот она кто... Ослепленная сестра из сна! И тонкие нервные окончания в похищенных глазах причиняют ей боль.

Пандора остановилась у нижней ступеньки.

Мариус прошел мимо нее и поднялся на крыльцо. Он встал перед рыжеволосой женщиной, пораженный ее ростом — она была не ниже, чем он сам, — и изящной симметричностью ее похожего на маску лица. На ней было длинное свободное платье из черной шерсти с высоким воротником и широкими рукавами, свободными складками ниспадавшее из-под узкого пояса — плетеного черного шнура, который охватывал стройное тело чуть ниже небольшой груди. Удивительно красивое платье. Благодаря ему лицо женщины в обрамлении рыжих волос кажется еще более светлым и отстраненным — маска, скрывающая внутреннее пламя.

Но помимо этих простых атрибутов, которыми она в том или ином виде обладала уже более шести тысяч лет, было и еще чему удивиться. Его поразила энергия этой женщины. Она выглядела бесконечно гибкой и невероятно опасной. Неужели это настоящая бессмертная? Та, что никогда не засыпала, никогда не умолкала, никогда не поддавалась безумию? Та, что с трезвым рассудком размеренным шагом проходит сквозь все тысячелетия с того момента, как появилась на свет.

Она дала ему понять, что это именно так.

Ее неизмеримая сила светилась раскаленным пламенем; но он чувствовал в ней природную непринужденность и восприимчивость цепкого ума.

Однако, как же истолковать выражение ее лица? Как понять, что она на самом деле чувствует?

Он нее веяло глубинной, мягкой женственностью, загадочной, как и все в ней, нежностью и незащищенностью, которые у него ассоциировалась исключительно с женщинами, хотя иногда он обнаруживал эти качества и у совсем юных мужчин. В снах ее лицо буквально лучилось нежностью; теперь она стала невидимой, но никуда не исчезла. В другое время он мог бы поддаться ее чарам; теперь же он просто отметил это, как отметил ухоженные, покрытые золотым лаком ногти и драгоценные кольца.

— Все эти годы ты знала о моем существовании, — учтиво заговорил он на древней латыни. — Знала, что я — хранитель Матери и Отца. Почему же ты не пришла ко мне? Почему не рассказала, кто ты такая?

Прежде чем ответить, она надолго задумалась, устремив взгляд куда-то вдаль и словно не видя тех, кто стоял сейчас рядом.

Сантино испытывал ужас перед этой женщиной, хотя прекрасно ее знал. И Миль тоже ее боялся, хотя, вероятно, несколько меньше. Казалось даже, что Миль любил ее и по-своему, раболепно, был к ней привязан. Что касается Пандоры, то она просто насторожилась. Она придвинулась к Мариусу, словно в любой ситуации хотела быть возле него, что бы он ни собирался сделать.

— Да, я о тебе знала, — внезапно заговорила женщина на современном английском. Но голос ее определенно был голосом одной из сестер — слепой, которая выкрикивала имя немой Мекаре, когда разъяренная толпа запирала их обеих в каменные гробы.

“Наши голоса не меняются”, — подумал Мариус.

Когда она заговорила снова, в по-прежнему молодом и красивом голосе звучала сдержанная мягкость.

— Стоило мне прийти, и я могла бы уничтожить твой храм. Я могла бы захоронить царя и царицу в морской пучине. Я могла бы даже уничтожить их и таким образом уничтожить нас всех. А этого мне делать не хотелось. Поэтому я просто оставила все как есть. А чего ты мог ожидать от меня? Я не могла снять это бремя с твоих плеч. Я не могла тебе помочь. Вот и не пришла.

Он ожидал услышать нечто гораздо худшее. Это создание могло даже нравиться. С другой стороны, это лишь начало. А ее ответ правдив не до конца.

— Нет? — спросила она. На ее лице появились едва заметные морщинки — свидетельства того, что когда-то она была человеком. — А какова же по-твоему правда? Что я ничего не была тебе должна, что отнюдь не обязана была сообщать тебе о своем существовании и что с твоей стороны дерзко предполагать, будто мне следовало тебе открыться? Я видела тысячи таких, как ты. Мне известно, когда вы появляетесь и когда вы погибаете. Но что мне за дело до всех вас? Мы собрались вместе по необходимости. Мы в опасности. Все нам подобные на свете в опасности! И возможно, когда все закончится, мы станем любить и уважать друг друга. А возможно, и нет. Может случиться и так, что не останется никого из нас.

— Может, — тихо сказал он и не смог сдержать улыбку. Она была права. И ему нравилась жесткая манера ее разговора.

По своему опыту он знал, что все бессмертные отмечены печатью той эпохи, когда они родились. Значит, это правда даже в отношении столь древней женщины, в чьих словах, несмотря на мягкий тембр голоса, сквозила дикарская простота.

— Я совершенно растерян, — неуверенно произнес он. — Я пережил случившееся тяжелее, чем следовало. Мое тело в порядке, но это старый трюк. — Он усмехнулся. — Однако я не могу разобраться в своем новом взгляде на вещи. В душе моей только горечь, абсолютный... — Он запнулся.

— Абсолютный мрак, — закончила она.

— Ты права. Никогда еще наше существование не казалось таким бессмысленным. Я говорю не только о нас. Я говорю, выражаясь твоими словами, — о всех нам подобных на свете. Это смешно, не так ли? Сознание — это же смешно!

— Нет, — сказала она. — Это не так.

— Я с тобой не согласен. Ты решила меня опекать? Скажи, сколько лет ты прожила до того, как я родился? Сколько ты знаешь того, чего не знаю я? Он опять вспомнил свое заточение, жгучие уколы льда, боль, простреливающую руки и ноги. Он подумал о голосах бессмертных, ответивших на его зов; о тех, кто спешил к нему на помощь, но один за другим попадал под воспламеняющие удары Акаши. Он не видел, как они погибали, но он слышал их предсмертные крики! И что означали для него сны — видения о близнецах?

Неожиданно она обеими ладонями слегка сжала его правую руку. Ему показалось, что рука попала в пасть какого-то механизма. И хотя Мариус производил точно такое же впечатление на тех, кто был моложе его, ему самому еще не доводилось ощутить столь подавляющую силу.

— Мариус, ты нам нужен, — тепло сказала она, и в желтом свете, лившемся из распахнутой за ее спиной двери и окон, на секунду блеснули ее глаза.

— Бога ради, зачем?

— Ладно, хватит шуток, — ответила она. — Проходи в дом. Нам нужно поговорить, пока еще есть время.

— О чем? — настаивал он. — О том, почему Мать даровала нам жизнь? Мне известен ответ на этот вопрос. И он не вызывает у меня ничего, кроме смеха. Тебя она, очевидно, убить не может, а нас... нас пощадили потому, что так хочет Лестат. Ты ведь знаешь об этом, не так ли? Две тысячи лет я заботился о ней, защищал ее, боготворил, а теперь она пощадила меня из любви к двухсотлетнему юнцу по имени Лестат!

— Я бы на твоем месте не заявлял об этом столь уверенно! — вмешался в их разговор Сантино.

— Да, — согласилась женщина. — У нее есть и другие причины. Но нам нужно многое обдумать...

— Я знаю, что ты права, — сказал он. — Но у меня уже не хватает душевных сил. Видишь ли, мои иллюзии разбиты, а я даже не подозревал, что это иллюзии. Я-то думал, что набрался такой мудрости! Это был главный источник моей гордости. Я был рядом с вечным! А потом, когда я увидел, что она встала на ноги, я понял, что сбылись все мои потаенные надежды и мечты. Она была живая! Живая! А я играл роль служителя, раба, вечного хранителя гробницы...

Но разве может он выразить и объяснить все словами? Достаточно вспомнить ее злобную усмешку, издевательский тон, обрушившийся лед... А потом — холодная тьма и близнецы... Ах да, близнецы! Они тоже имеют первостепенное значение. И внезапно его осенило, что сон в некотором роде околдовал его. Следовало уже давно выяснить о нем все. Он взглянул на нее, и ему внезапно показалось, что сон окутал ее, увлек в те суровые времена. Он увидел солнце; увидел труп матери; увидел близнецов, склонившихся над телом. Столько вопросов...

— Но какое отношение к этой катастрофе имеют сны? — Тон его неожиданно стал требовательным. Перед лицом этих нескончаемых снов он чувствовал себя совершенно беззащитным.

Женщина долго смотрела на него, прежде, чем ответить:

— Я расскажу тебе об этом все, что знаю. Но ты должен успокоиться. Такое впечатление, что к тебе вернулась молодость. Что это, должно быть, за проклятие!

Он засмеялся.

— Я никогда не был молод. Но что ты имела в виду?

— Ты слишком возбужден и чересчур много говоришь. А мне нечем тебя утешить.

— А утешила бы, будь у тебя такая возможность?

— Да.

Он тихо усмехнулся.

И тут она изящным движением раскрыла ему свои объятия. Этот жест потряс его до глубины души — не столько своей неожиданностью, сколько тем, что он так часто видел его, когда она обнимала сестру.

— Мое имя — Маарет, — сказала она. — Зови меня по имени и отбрось свое недоверие. Входи в мой дом.

Она наклонилась, коснулась руками его лица и поцеловала его в щеку. Прикосновение рыжих волос привело его в замешательство. Его смутил и аромат, исходящий от ее одежды, — слабый восточный запах, напоминающий запах ладана, который неизменно ассоциировался у него со святилищем.

— Маарет, — сердито возразил он, — если я вам нужен, почему же ты не пришла, когда я лежал в ледяной пропасти? Неужели она смогла остановить тебя?

— Мариус, я пришла, — сказала она. — И ты здесь, с нами. — Она отпустила его и грациозно сцепила пальцы рук. — Ты думаешь, в течение всех этих ночей, когда уничтожали нам подобных, мне нечего было делать? Во всех уголках мира она убивала тех, кого я любила или знала, А я не могла одновременно находиться везде, чтобы защищать несчастных. До моих ушей отовсюду долетали их крики. Но мне тоже нужно было кое-кого найти, у меня свое горе... — Она резко умолкла.

Она залилась слабой, но такой по-человечески плотской краской, и сквозь теплый румянец на лице проступили выразительные морщинки. Она страдала — и душевно, и физически, глаза заволокли кровавые слезы. Как странно — хрупкие глаза в нерушимом теле. От нее веяло такой же невыносимой болью, как от самих снов. Перед его мысленным взором пронесся поток образов, явственных, но совершенно отличных от прежних. И он внезапно осознал...

— Не ты посылала нам эти сны! — прошептал он. — Они исходят от кого-то другого. Она не ответила.

— О боги, где твоя сестра? Что все это значит?

Она чуть-чуть отшатнулась, как будто он поразил ее в самое сердце. Она пыталась закрыть от него свой разум; но он чувствовал ее неугасимую боль. Она молча смотрела на него, нарочито медленно и демонстративно, изучая его с ног до головы и тем самым давая понять, что он непростительным образом перешел границы.

От Миля и Сантино, не осмеливавшихся заговорить, исходил страх. Пандора придвинулась еще ближе и дала сигнал предостережения, сжав его руку.

Не стоило ему говорить с нею так резко. “... Кое-кого найти, у меня свое горе...” А впрочем, к черту все!

Она закрыла глаза и слегка нажала пальцами на веки, словно хотела снять боль. Но ей это не удалось.

— Маарет, — произнес он с тихим, искренним вздохом. — Мы ведем войну и стоим на поле боя, осыпая друг друга резкими словами. Я очень виноват. Я просто хотел понять...

Он посмотрела на него исподлобья, не отнимая пальцев от лица, — яростно, едва ли не угрожающе. Но он вдруг обнаружил, что не в силах отвести взгляд от изящно изогнутых пальцев, от позолоченных ногтей, от рубиновых и изумрудных колец, которые вдруг словно заискрились электрическим светом.

И тут он с ужасом подумал, что если вот сейчас, немедленно, не прекратит вести себя столь чертовски глупо, то рискует так и не увидеть Армана. Она может выгнать его отсюда или хуже того... А ему до боли хотелось — прежде чем наступит конец всему — увидеть Армана.

— Входи же, Мариус, — неожиданно приветливо сказала она, тем самым показывая, что он прощен. — Пойдем со мной, ты увидишь свое дитя, а после этого мы присоединимся к остальным, кого интересуют те же вопросы. Тогда мы начнем.

— Да, мое дитя, — пробормотал он. Его снова охватила тоска по Арману, как тоска по музыке, по скрипичным напевам Бартока, звучащим в уединенном и безопасном месте, где можно располагать вечностью и наслушаться вдоволь. И все же он ненавидел ее; всех их ненавидел. Ненавидел самого себя. Вторая сестра... Где вторая сестра? Замелькали картины жарких джунглей: оборванные лианы, раздавленные ногами молодые деревца... Он попытался рассуждать здраво, но не мог. Его отравляла ненависть.

Много раз приходилось ему быть свидетелем мрачного отречения от жизни смертных. Он слышал, как мудрейшие из них говорили: “Жизнь этого не стоит”, — и не мог постичь смысл этих слов. Что ж, теперь он их понял.

Он смутно сознавал, что она обращается к тем, кто стоял рядом с ним, — приглашает в дом Сантино и Пандору.

Словно в трансе, он увидел, как она отвернулась, чтобы провести их внутрь. Длинные волосы — огромная масса мягких рыжих кудрей — сзади закрывали ей всю спину и доходили до талии. Ему захотелось дотронуться до них, проверить, такие ли они мягкие на ощупь, как на вид. Как все-таки приятно, что в такой момент его способно отвлечь что-то красивое, что-то безличное, и ему станет лучше, будто бы ничего и не случилось, будто бы в мире воцарилось добро. Святилище в центре его мира по-прежнему оставалось в целости и сохранности. О идиотский человеческий мозг, как же он цепляется за все, что можно. И подумать только, его ждет Арман, он совсем рядом...

Она провела их по нескольким просторным, не перегруженным мебелью комнатам. Несмотря на свое открытое расположение, дом с его мощными балками и широкими каменными очагами вместо каминов, в каждом из которых полыхал огонь, больше походил на крепость.

Совсем как старые залы европейских замков в те мрачные времена, когда римские дороги были разрушены, латынь забылась и снова возникли старые воинственные племена, В конце концов кельты восторжествовали. Именно они покорили Европу; ее феодальные замки были не чем иным, как кельтскими лагерями; даже в современных государствах кельтские суеверия преобладали над римской рассудочностью.

Но обстановка этого дома вызывала в воображении еще более ранние времена. Еще до возникновения письменности люди селились в подобных постройках из дерева и извести и пользовались в обиходе сплетенными и выкованными вручную вещами.

Ему это нравилось; ну вот, опять идиотский мозг — как в такое время ему может что-то нравиться? Но его всегда интриговали дома, выстроенные бессмертными. А этот дом требовал неторопливого и длительного изучения.

Сквозь стальную дверь они прошли внутрь самой горы и двинулись вперед по металлическим коридорам. Его окутал запах сырой земли. Он слышал звук работающих генераторов и компьютеров — то приятное электронное жужжание, которое придавало его собственному дому атмосферу безопасности.

Потом Маарет повела их вверх, все выше и выше по многочисленным пролетам железной лестницы. Теперь грубо обработанные стены обнажили горную породу, открывая взору глубокие прожилки цветной глины и камня. Здесь росли карликовые папоротники. Но откуда исходит свет? Небесный свет лился сверху, словно там располагался крошечный портал на Небеса. Он с благодарностью взглянул на отблеск голубого света.

Наконец они оказались на широкой площадке и вошли в маленькую полутемную комнату. Открытая дверь вела в гораздо более просторное помещение, где уже ждали остальные; но Мариус не видел ничего, кроме слепяще яркого пламени камина в отдалении, и он отвел глаза.

Кто-то ждал его здесь, в этой маленькой комнате, кто-то, чье присутствие он мог определить лишь интуитивно. И этот кто-то стоял сейчас за его спиной. А когда Маарет перешла в большое помещение, увлекая за собой Пандору и Сантино, он понял, что сейчас произойдет. Чтобы взять себя в руки, он сделал глубокий вдох и закрыл глаза

Какими мелкими, незначительными показались все его горькие мысли, когда он подумал о том, чье существование на протяжении веков представляло собой сплошную цепь страданий и лишений, о том, кого он обрек на вечную молодость со всеми ее потребностями, но кого ему не удалось ни спасти, ни довести до совершенства. Сколько раз за все эти годы мечтал он о воссоединении, но так и не набрался мужества, чтобы его осуществить. И вот теперь им наконец довелось встретиться — на поле битвы, в период переворотов и крушения надежд.

— Любовь моя, — прошептал он и вдруг снова почувствовал, что наступил момент очищения, как тогда, когда он поднимался ввысь над снежными пустынями в царство равнодушных облаков. Более прочувствованных, искренних и сердечных слов он еще не произносил: — Мой прекрасный Амадео.

И, протянув руку, он ощутил прикосновение пальцев Армана.

Какая она до сих пор гибкая, эта неестественная плоть, податливая, как у человека, холодная, но такая мягкая. Не в силах больше сдерживаться, он заплакал, а когда вновь смог открыть глаза, увидел рядом с собой юную фигуру. О, какое лицо! Такое покорное, такое уступчивое. Он раскрыл объятия.

Несколько веков назад в венецианском палаццо вечными красками пытался он запечатлеть особенности этой любви. Каков был ее урок? Что во всем мире не найдется двух душ, хранящих одну и ту же тайну, один и тот же дар преданности и отречения; что в душе обычного ребенка, в душе измученного мальчика он обнаружил ту смесь печали и простодушного благородства, которая навсегда разбила ему сердце? Он понимал его! Он любил его так, как никто никогда не любил.

Глядя сквозь слезы, он не увидел на лице Армана никакого упрека в провале великого эксперимента. Перед ним было то самое лицо, которое он рисовал, теперь слегка омраченное тем, что мы наивно называем мудростью; и он прочел в нем ту самую любовь, которой так самозабвенно добивался в те давние ночи.

Если бы оставалось время, время укрыться в лесном покое — в каком-нибудь теплом, уединенном месте среди высоких секвой — и говорить, говорить часами, говорить долгими ночами напролет. Но их ждали; тем более драгоценными и печальными становились эти минуты.

Он крепче обнял Армана. Он поцеловал его губы, длинные распущенные волосы. Он жадно провел рукой по его плечам. Он взглянул на тонкую белую руку в своей руке. Каждую мелочь он стремился навсегда запечатлеть на холсте; каждую мелочь он безусловно запечатлел в смерти.

— Нас ждут, не так ли? — спросил он. — Нам предоставили всего лишь несколько минут.

Арман без осуждения кивнул. Тихим, еле слышным голосом он сказал:

— Достаточно. Я всегда знал, что мы еще встретимся. — О, какие воспоминания навеял тембр этого голоса. Палаццо с расписными потолками, кровать с красным бархатным пологом. Фигура этого мальчика, взбегающего по мраморной лестнице, лицо, раскрасневшееся от зимнего ветра с Адриатики, горящие карие глаза. — Даже в минуты величайшей опасности, — продолжал голос, — я знал, что мы встретимся, прежде чем я смогу свободно умереть.

— Свободно умереть? — ответил Мариус. — Разве мы не всегда вольны умереть? И если сейчас это единственный выход, то нам потребуется только мужество.

Арман ненадолго задумался. И легкая отстраненность, закравшаяся в его лицо, вселила в Мариуса прежнюю печаль.

— Да, это правда, — сказал Арман.

— Я люблю тебя, — порывисто, страстно, совсем как смертный, прошептал Мариус. — Я всегда тебя любил. Хотел бы я в эту минуту поверить хоть во что-нибудь, кроме любви, но не могу.

Их прервал тихий звук. К двери подошла Маарет.

Мариус положил руку Арману на плечо. Еще одна секунда молчания и понимания. И они последовали за Маарет в огромную комнату на вершине горы.

Все стеклянное, за исключением стены за его спиной и железной трубы, свисавшей вдалеке с потолка над полыхающим огнем. Никакого освещения, только пламя, а наверху и впереди — остроконечные верхушки чудовищных секвой да ласковое тихоокеанское небо с ядовитыми облаками и крошечными трусливыми звездами.

Но оно все равно прекрасно, правда? Даже если это не небо над Неаполитанским заливом, даже если смотришь на него не со склона Аннапурны и не с палубы судна, дрейфующего посреди почерневшего моря. Прекрасен уже сам его размах — и подумать только, совсем недавно он парил там, наверху, в темноте, доступный лишь взорам своих спутников да самим звездам. С нему снова вернулась радость, как тогда, когда он смотрел на рыжие волосы Маарет. Думая об Армане, он больше не испытывал грусти — одну лишь радость, безличную и прозрачную. Причина, чтобы оставаться в живых.

Ему внезапно пришло в голову, что он не специалист по горечи и сожалениям, что для этого у него маловато выдержки, и раз уж ему суждено вновь обрести утраченное достоинство, то лучше поскорее прийти в форму.

Его приветствовал короткий смешок, дружелюбный, ненавязчивый, может быть, немного пьяный — смех молодого вампира, не обладающего здравым смыслом. Он улыбнулся в ответ, бросив взгляд на изумленного Дэниела. Дэниел, тот самый “молодой человек” из “Интервью с вампиром”. До него быстро дошло, что это создание Армана, единственное его творение. Неплохой старт взяло на Пути Дьявола это веселящееся захмелевшее существо, получившее от Армана всю силу, какую тот смог ему передать.

Он поспешно обвел взглядом остальных, собравшихся за овальным столом.

Справа, на некотором расстоянии от него, сидела Габриэль: светлые волосы заплетены в косу, глаза полны нескрываемой боли. Рядом с ней — Луи, как всегда беспечный и пассивный; он молча воззрился на Мариуса, то ли изучая его с научной точки зрения, то ли боготворя, — а быть может, и то и другое сразу. Далее — его возлюбленная Пандора: волнистые коричневые волосы, все еще унизанные искрящимися капельками растаявшего снега, свободно лежат на плечах. Справа от нее — Сантино, вновь спокойный и невозмутимый, а на изысканном черном бархате — ни следа грязи.

По левую руку от него сидел Хайман, еще один древнейший, который представился ему сам, безмолвно и непринужденно; устрашающее создание, лицо еще более гладкое, чем у Маарет. Мариус вдруг поймал себя на том, что не может отвести от него взгляд. Лица Матери и Отца никогда не производили на него такого впечатления, хотя и у них были такие же черные глаза и черные как вороново крыло волосы. Наверное, все дело в улыбке и в открытом, приветливом выражении, сохранившемся на лице, невзирая на любые попытки времени стереть его навсегда. Он походил на мистическое создание или на святого, но в действительности был жестоким убийцей. Недавние пиршества, насытившие его человеческой кровью, чуть-чуть смягчили кожу и придали щекам слабый румянец.

Миль, как обычно лохматый и неряшливый, занял место слева от Хаймана. А за ним — еще один представитель древности, Эрик, перешедший, по мнению Мариуса, рубеж трех тысячелетий, худой, внешне обманчиво хрупкий, — возможно, к моменту смерти он успел прожить лет тридцать. Его мягкие карие глаза задумчиво рассматривали Мариуса, Сшитый на заказ костюм выглядел более элегантно, чем та одежда, которую бизнесмены обычно покупают в магазинах.

А это кто? Та, что сидит справа от Маарет, в дальнем конце стола, прямо напротив Мариуса? Да, она его действительно потрясла. Когда он увидел зеленые глаза и медно-рыжие волосы, то сразу же подумал о второй сестре.

Но это создание, несомненно, еще вчера было живым. И он никак не мог найти объяснение ее силе, застывшей белизне ее кожи, ее необычному пронзительному взгляду и исходившей от нее невероятной телепатической энергии — видимо, она была еще не в состоянии контролировать каскад мрачных и удивительно четких образов. Она с бесхитростной точностью воспроизвела в памяти картину, написанную им несколько веков назад, — его Амадео, окруженного во время молитвы чернокрылыми ангелами. По телу Мариуса пробежал холодок.

— В подземелье Таламаски? — прошептал он. — Моя картина? — Он вдруг резко, ядовито рассмеялся. — Так вот она где!

Она испугалась; она не собиралась открывать свои мысли. Безнадежно смутившись, готовая защищать Таламаску, она резко ушла в себя. Ее тело, казалось, съежилось, а сила, наоборот, удвоилась. Чудовище. Изящное зеленоглазое чудовище. Родилась только вчера — это он правильно определил, ибо в ней еще присутствуют живые ткани. Внезапно он все понял: Джесс — так ее звали — была созданием Маарет. Она — прямой человеческий потомок этой женщины; а теперь стала созданием своей древней матери. Его поразило и даже слегка испугало такое сочетание. Кровь, бегущая по ее молодым жилам, обладала таким могуществом, которого Мариус даже не мог себе представить. Она абсолютно не испытывала жажды, а ведь она еще даже не умерла окончательно.

Но пора прекращать этот безжалостный и пристрастный осмотр. Ведь все они ждали его. Однако он не мог не подумать о собственных смертных родственниках, потомках его племянников и племянниц, которых он так любил при жизни. Да, несколько сотен лет он следил за ними; но потом уже не узнавал их, как не узнавал сам Рим. И он позволил им опуститься во тьму вслед за Римом. Но, без сомнения, по земле и сейчас ходят те, в чьих жилах течет кровь его древнего рода.

Он продолжал рассматривать рыжеволосую девушку. Как она похожа на свою великую мать: высокая, но хрупкая, тонкая в кости, красивая, но строгая. Здесь какая-то старая тайна, что-то, связанное с родом, с семьей... На ней были мягкие темные одежды, напоминающие платье ее матери; безупречные руки; она не пользовалась ни духами, ни косметикой.

Каждый из них был по-своему великолепен. Высокий, плотного сложения, элегантный в своем монашески черном наряде Сантино с сияющими черными глазами и чувственным ртом. Даже в неряшливом Миле, поглядывающем на древнюю женщину со смесью любви и ненависти, чувствовалась всеподавляющая, могучая личность. Ангельское лицо Армана описанию не поддавалось. А мальчик, Дэниел, с пепельными волосами и блестящими фиолетовыми глазами больше походил на видение.

Интересно, было ли когда-нибудь бессмертие даровано человеку с уродливой внешностью? Или же темная магия дарует красоту всякой жертве, брошенной в ее горнило? Габриэль при жизни, несомненно, была утонченным созданием, обладающим всем мужеством своего сына, но начисто лишенным его импульсивности. Луи... О да, Луи, конечно же, попал в их общество благодаря изящным чертам лица, глубине зеленых глаз. Его избрали за присущее ему состояние мрачной созерцательности, которое сейчас проявилось в полной мере. Он казался затерянным среди них человеком: лицо, смягченное эмоциями и красками, удивительная незащищенность во всем его облике, вечно вопрошающие и грустные глаза. Даже Хайман, несмотря на весь свой устрашающий вид, обладал бесспорным совершенством лица и фигуры.

Что касается Пандоры, то, глядя на нее, он видел перед собой не меланхоличное, отрешенное существо в библейских одеждах, застывшее в кресле, обратив взор к таящимся за сгущающимися тучами галактикам, а страстную и наивную живую женщину, которая подошла к нему на чернильно-темной улице Антиохии, умоляя дать ей бессмертие.

Даже Эрик, выбеленный веками, источающий слабое свечение, сохранил, как и Маарет, отпечаток глубоко человеческого чувства, еще более привлекательный благодаря очаровательной двуполой грациозности.

Никогда еще Мариусу не приходилось своими глазами видеть такое общество — собравшихся вместе бессмертных всех возрастов, от новорожденных до самых древних; и каждый из них обладал неизмеримыми силами и своими слабостями, включая даже пребывающего в невменяемом состоянии молодого человека, так мастерски созданного Арманом с помощью всей нерастраченной чистоты его девственной крови. Мариус сомневался, что подобная “община” существовала когда-либо в истории.

А как вписывается в картину он сам, старейший в своей тщательным образом управляемой вселенной, где древнейшими были немые боги? Ветра очистили его от сухой крови, приставшей к лицу и волосам. Его длинный черный плащ вымок в снегу, откуда он явился. И приближаясь к столу, воинственно ожидая, пока Маарет укажет ему, где сесть, он представлял себе, что выглядит таким же монстром, как и остальные, что его голубые глаза холодеют от злобы, сжигавшей его изнутри.

— Прошу, — любезно сказала она и указала на пустое деревянное кресло прямо перед ним, очевидно почетное место, напротив самой Маарет.

Удобное кресло, не такое, как большая часть современной мебели. Приятно откинуться на изогнутую спинку, да и положить руку на подлокотник тоже неплохо. Арман занял свободное место справа от него.

Маарет беззвучно села. Она положила руки на полированную столешницу и наклонила голову, словно собираясь с мыслями.

— Мы — это все, что осталось? — спросил Мариус. — Кроме царицы, принца-паршивца и... — Он замолчал.

Между остальными пробежала безмолвная волна недоумения. Немая сестра, где она? В чем заключается тайна?

— Да, — хладнокровно ответила Маарет. — Кроме царицы, принца-паршивца и моей сестры. Да, больше никого не осталось. По крайней мере, из тех, кого следует принимать в расчет.

Она сделала паузу, чтобы ее слова произвели максимальный эффект. Потом ласково оглядела всех собравшихся.

— Где-то далеко — продолжила она, — возможно, выжил кто-то еще из древних, из тех, кто решил остаться в стороне. Или те, за кем она все еще охотится, — но они обречены. Однако из тех, кто способен влиять на судьбы или принимать решения, больше не осталось никого. Или из тех, кого можно назвать целеустремленными.

— А мой сын, — резко вмешалась в разговор Габриэль, в ее голосе звучала нервозность и чувствовалось едва уловимое пренебрежение к присутствующим. — Неужели никто из вас не скажет мне, что она с ним сделала и где он находится? — Она отчаянно перевела бесстрашный взгляд с женщины на Мариуса. — Не сомневаюсь, что вы можете узнать, где он.

Мариуса тронуло ее сходство с Лестатом. Без сомнения, именно от нее он получил силу своего характера. Но в ней была определенная холодность, которой Лестату никогда не понять.

— Он с ней, я же тебе говорил, — сказал Хайман глубоким спокойным голосом. — Но она не позволяет нам узнать больше.

Габриэль явно ему не верила. Она напряглась, охваченная желанием уйти, отправиться на поиски в одиночку. Остальных ничто не смогло бы оторвать от стола. Но она не испытывала чувства преданности по отношению к собравшимся — это было совершенно очевидно. — Позволь, я объясню, — сказала Маарет, — ибо это чрезвычайно важно. Мать, разумеется, прекрасно умеет маскироваться. Но мы, рожденные в древние века, никогда не могли мысленно общаться ни с Матерью, ни с Отцом, ни друг с другом. Причина в том, что мы слишком тесно связаны с источником силы, превратившей нас в то, что мы есть. Мы слепы и глухи к мыслям друг друга, как слепы и глухи друг к другу создатель и его творение. Только по прошествии времени, когда число тех, кто пьет кровь, увеличилось, они приобрели способность общаться друг с другом без слов, как мы общаемся с людьми.

— Значит, Акаша не сможет вас найти, — заключил Мариус, — ни тебя, ни Хаймана, если поблизости не будет нас

— Именно так. Она либо увидит нас в ваших мыслях, либо не увидит вовсе. Мы тоже можем увидеть ее только в чужих мыслях. Но, конечно, мы слышим определенный характерный звук, свидетельствующий о приближении могущественного существа, звук, связанный с проявлением огромной энергии, с дыханием и пульсацией крови.

— Да, звук, — тихо пробормотал Дэниел. — Отвратительный нескончаемый звук.

— Но существует ли такое место, где мы можем спрятаться от нее? — спросил Эрик. — Те, кого она может слышать и видеть.

— Ты сам знаешь, что такого места нет, — терпеливо ответила Маарет. — Но мы зря теряем время на подобные разговоры. Вы находитесь здесь, потому что она либо не может вас убить, либо не хочет. И хватит об этом. Нам следует продолжать.

— Или же она еще не закончила, — с отвращением сказал Эрик. — В ее адском мозгу еще не созрело решение, кого убить, а кого оставить в живых!

— Думаю, ты здесь в безопасности, — ответил Хайман. — У нее же была возможность уничтожить каждого их присутствующих, разве не так?

В этом весь вопрос, догадался Мариус. Нельзя с уверенностью сказать, что у Матери была возможность уничтожить Эрика. Он, очевидно, путешествовал вместе с Маарет. Эрик остановил взгляд на Маарет. Быстрый безмолвный обмен мыслями — но не телепатический. Мариусу стало ясно, что именно Маарет создала Эрика, и оба они не были уверены, что Эрик достаточно силен, чтобы противостоять Матери.

— Но Лестат, его-то мысли вы можете прочесть, разве нет? — спросила Габриэль. — Разве вы не можете найти их обоих через его разум?

— Даже я не всегда могу преодолеть чересчур большое расстояние, — ответила Маарет. — Если бы остался кто-то, способный разобрать мысли Лестата и донести их до меня, я бы нашла его за секунду. Но практически никого больше не осталось. А Лестат всегда хорошо умел скрывать свое местонахождение; это его природный дар. Он всегда проявляется в тех, кто силен, самодостаточен и агрессивен. Где бы он ни был, он инстинктивно ставит вокруг себя барьер.

— Она забрала его с собой, — сказал Хайман. Он потянулся через стол и положил руку на ладонь Габриэль. — Она нам все откроет, когда будет готова. И если перед этим она решит причинить Лестату вред, то мы ничем не сможем ей помешать.

Мариус чуть не засмеялся. Такое впечатление, что древнейшие считают: произнести вслух абсолютную истину означает принести утешение. Что за любопытное сочетание жизненной силы и пассивности! Значит, вот как было на заре истории? Когда люди чувствовали, что грядет нечто неизбежное, они предпочитали застыть и смириться? Он с трудом мог это понять.

— Мать не причинит Лестату вреда, — сказал он, обращаясь к Габриэль и ко всем остальным. — Она его любит. И в основе ее чувства лежит совершенно обыкновенная любовь. Она не причинит ему вреда, чтобы не причинить вреда самой себе. И держу пари, ей известны все его штучки не хуже, чем любому из нас. Он не спровоцирует ее, хотя у него, вероятно, хватит глупости попробовать.

Габриэль слегка кивнула и даже сумела слабо улыбнуться. Она была твердо убеждена, что Лестат, располагай он временем и возможностью, способен рано или поздно спровоцировать кого угодно; но она сочла за лучшее промолчать об этом.

Она не утешилась; и не сдалась. Откинувшись на спинку деревянного кресла, она смотрела мимо них, как будто они перестали для нее существовать. Она не испытывала лояльности ни к одному из участников собрания, точнее, не испытывала лояльности ни к кому, кроме Лестата.

— Хорошо, — холодно произнесла она. Ответьте мне на самый важный вопрос. Если я уничтожу чудище, похитившее моего сына, то все мы умрем?

— Черт возьми, как вы собираетесь ее уничтожить? — спросил потрясенный Дэниел.

Эрик усмехнулся.

Она бросила пренебрежительный взгляд на Дэниела, а на Эрика словно вообще не обратила внимания. Она посмотрела на Маарет.

— Так что, старые мифы не лгут? Если я прикончу эту, извините за грубость, сучку, я тем самым прикончу всех остальных?

Члены собрания тихо рассмеялись. Мариус покачал головой. Но Маарет улыбнулась в знак того, что поняла вопрос, и кивнула:

— Да. В ранние времена это уже пытались сделать. Пытались многие глупцы, которые в это не верили. Дух, вселившийся в нее, дает жизнь каждому из нас. Уничтожь носителя — и уничтожишь саму силу. Первыми умрут молодые; старые постепенно иссохнут; старейшие, возможно, останутся в живых. Но она — Царица Проклятых, и Проклятым без нее не жить. Энкил был всего лишь ее принцем-конвертом, поэтому тот факт, что она убила его и выпила его кровь до последней капли, ни на что не влияет.

— Царица Проклятых, — тихо прошептал Мариус. Маарет произнесла эти слова с несколько странной интонацией, словно они всколыхнули болезненные, жуткие воспоминания, которые не в силах было стереть даже время. Как не в силах оно было стереть сны. Он снова ошутил суровую непреклонность древних созданий, для кого, вероятно, язык и все руководствующиеся им мысли лишены ненужной усложненности.

Габриэль, — сказал Хайман, особенно красиво произнося ее имя, — мы Лестату ничем помочь не можем. Мы должны воспользоваться этим временем, чтобы продумать план. Он повернулся к Маарет. — Сны, Маарет. Почему сны приходят к нам именно сейчас? Нам всем необходимо это знать.

Наступила продолжительная пауза. Всем присутствующим так или иначе было известно о существовании этих снов. Габриэль и Луи они почти не затронули, настолько, что Габриэль до этой ночи вообще о них не задумывалась, а Луи, напуганный Лестатом, выбросил их из головы. Даже Пандора, которая призналась, что сама снов не видела, сообщила Мариусу о предостережении Азима. Сантино называл их зловещими видениями, от которых он не мог избавиться.

Теперь Мариус узнал, что на молодых — Джесс и Дэниела — они оказали пагубное влияние, почти столь же жестокое, как и на него.

Но Маарет по-прежнему не проронила ни слова. Боль в глазах усилилась; Мариус ощущал ее беззвучную вибрацию. Он чувствовал, как сжимаются в спазме крохотные нервы.

Он немного наклонился вперед, сложив руки на столе.

— Маарет, — сказал он. — Это правда, что сны посылает твоя сестра? Ответа не было.

— Где Мекаре? — настаивал он.

И снова тишина.

Он чувствовал, как ей больно. И ему опять стало неудобно, ужасно стыдно за резкость своих слов. Но если он хочет принести пользу, то должен довести все до логического конца. Сам не понимая почему, он вновь вспомнил сидящую в храме Акашу. Вспомнил ее улыбку. Он представил себе Лестата, и ему отчаянно захотелось его защитить. Но Лестат стал всего лишь символом. Символом самого себя. Или их всех.

Маарет обратила на него очень странный взгляд, словно он оставался для нее загадкой. Потом обвела глазами остальных. И наконец заговорила.

— Вы были свидетелями нашего расставания, — тихо сказала она. — Каждый из вас. Вы видели его во сне. Видели, как нас с сестрой окружила толпа, как нас силой оторвали друг от друга и поместили в каменные гробы. Мекаре не могла кричать, поскольку ей отрезали язык, а я не могла увидеть ее в последний раз, так как мне выкололи глаза

Но я читала мысли наших обидчиков. Я знала, что нас везут на берег моря. Мекаре — на запад; меня — на восток.

Заживо замурованная в каменном гробу, я десять ночей неслась по волнам на плоту из досок и бревен. И наконец, когда плот затонул и вода проникла под каменную крышку и приподняла ее, я смогла освободиться. Слепая, голодная как волк, доплыла я до берега, где у первого же несчастного, попавшегося мне на пути, похитила глаза и кровь.

Но Мекаре? Ее бросили в воды великого западного океана — в воды, достигающие края света.

И с первой же ночи я приступила к поискам — искала ее в Европе и в Азии, в южных джунглях и ледяных странах севера. Искала век за веком и в конце концов вслед за смертными пересекла западный океан, чтобы продолжить поиски в Новом Свете.

Я так и не нашла свою сестру. Как не нашла ни смертных, ни бессмертных, кто видел ее или слышал ее имя. Потом, в этом веке, через несколько лет после второй великой войны, в высокогорных джунглях Перу на стенах невысокой пещеры некий археолог-одиночка обнаружил неоспоримое свидетельство присутствия моей сестры — рисунки, созданные ею, клинописные фигурки, раскрашенные примитивным пигментом и повествующие о нашей совместной жизни и о страданиях, вам уже известных.

Но эти рисунки были вырезаны в камне шесть тысяч лет назад. А именно шесть тысяч лет назад нас с сестрой разлучили. Больше никаких свидетельств ее существования найдено не было.

Однако я так и не отказалась от надежды ее найти. Я всегда знала, как могут знать только близнецы, что она все еще бродит по этой земле, что я здесь не одна.

И сейчас, за последние десять дней, я впервые получила доказательство того, что моя сестра со мной. Оно пришло ко мне из снов.

Это мысли Мекаре; видения Мекаре; ее злоба и боль.

Все молчали, устремив взгляды на Маарет. Мариус потрясенно застыл. Он опасался, что именно ему снова придется прервать паузу, но дело обстояло хуже, чем он мог предполагать, — смысл и значение снов теперь не подлежат сомнению.

Источник этих снов — не разум, переживший тысячелетия; нет, видения исходят, вполне вероятно, от существа, у которого рассудка осталось не больше, чем у животного, воспоминания для которого — лишь побуждение к действию, не подлежащее ни сомнению, ни пониманию. Это объяснило бы их четкость; это объяснило бы их повторяемость.

А существо, мельком привидевшееся ему в джунглях, — сама Мекаре.

— Да, — незамедлительно откликнулась Маарет. — В джунглях. Идет, — прошептала она. — Именно эти слова нацарапал на оставленном для меня листе бумаги умирающий археолог: “В джунглях — она идет”. Но где?

На этот раз тишину нарушил Луи.

— Значит, сны могут и не нести в себе конкретного сообщения, — сказал он с легким французским акцентом. — Возможно, это просто излияния измученной души.

— Нет. Это сообщение, — отозвался Хайман. — Это предупреждение. Оно предназначено для всех нас, в том числе и для Матери.

— Но как вы можете это утверждать? — спросила его Габриэль. — Мы не знаем, что творится у нее в голове, мы даже не можем быть уверены, что ей известно о том, где мы.

— Ты не знаешь всего, — сказал Хайман. — А я знаю. Маарет расскажет. — Он повернулся к Маарет.

— Я ее видела, — робко вставила Джесс и взглянула на Маарет. — Она пересекла великую реку; она идет. Я ее видела! Нет, не так. Я видела ею.

— Да, — ответил Мариус. — Ее глазами!

— Опуская глаза, я видела ее рыжие волосы, — сказала Джесс. — Видела, как расступаются джунгли.

— Сны непременно должны играть роль сообщения, — с неожиданным возбуждением в голосе произнес Миль. — Иначе почему бы она посылала их так настойчиво? Наши личные мысли не обладают такой властью. Она заявляет о себе во всеуслышание, она хочет, чтобы кому-то или чему-то стали известны ее мысли...

— Или же она одержима и действует, находясь во власти одержимости, — ответил Мариус. — И преследует определенную цель. — Он помолчал. — Встретиться с тобой, со своей сестрой! Чего же еще она может пожелать?

— Нет, — возразил Хайман. — Не в этом ее цель. — Он опять посмотрел на Маарет. — Эти сны означают, что она хочет сдержать данное Матери обещание.

Маарет молча смерила его взглядом; казалось, что она с трудом выдерживает все эти разговоры о своей сестре и все же внутренне готовится к предстоящему испытанию.

— Мы были там с самого начала, — сказал Хайман. — Мы — первые дети Матери; и сны повествуют о том, с чего все началось.

— Тогда ты должна рассказать нам... обо всем, — отозвался Мариус так мягко, как только мог.

— Да, — вздохнула Маарет. — И я сделаю это. — Она по очереди оглядела всех сидящих за столом, а потом вновь остановила взгляд на Джесс. — Придется рассказать вам все, и тогда вы поймете, что именно мы бессильны предотвратить. Видите ли, это не просто история начала. Она может стать и историей конца. — Она неожиданно вздохнула, словно сама мысль о таком исходе была для нее слишком тяжела. — Никогда еще наш мир не переживал подобного потрясения, — продолжала она, глядя теперь на Мариуса. — Музыка Лестата, пробуждение Матери, столько смертей...

Она опустила глаза, собираясь с силами. А потом посмотрела на тех, кто был дорог ей больше остальных, — на Хаймана и Джесс.

— Я никогда еще этого не рассказывала, — объяснила она, как будто умоляя о снисхождении. — Сейчас воспоминания о временах, когда я была еще жива, представляются мне чем-то относящимся, скорее, к мифологии. Тогда я еще могла смотреть на солнце. Но в этой мифологии кроются корни всех известных мне истин. И вернувшись вспять, мы, возможно, увидим будущее и найдем способ изменить его. Самое меньшее, что мы можем сделать, это попытаться понять.

Все стихло. Собравшиеся терпеливо, с уважением ожидали начала рассказа.

— Прежде всего, — заговорила она, — должна вам сказать, что мы с сестрой были ведьмами. Мы разговаривали с духами, и духи любили нас. Пока она не прислала в нашу страну своих солдат.

3

ЛЕСТАТ: ЦАРИЦА НЕБЕСНАЯ

Она отпустила меня, и я сразу же камнем полетел вниз; в ушах ревел ветер. Но самое ужасное, что я ничего не видел! Я услышал ее голос: — Поднимайся.

В тот момент я остро сознавал свою беспомощность. Я падал на землю, и ничто не могло меня остановить; потом я поднял голову, у меня кололо в ушах, наверху смыкались облака, и я вспомнил башню, ощущение подъема. Я принял решение: наверх! И спуск немедленно прекратился.

Меня словно подхватил воздушный поток. Я моментально взлетел на несколько сотен футов, и облака оказались внизу — белая пелена, которую я с трудом мог разглядеть. Я решил пока плыть по течению. Зачем мне сейчас куда-то лететь? Может быть, я смогу открыть глаза, и ветер не помешает мне видеть, если перестану бояться боли.

Она где-то смеялась — в моей голове или наверху, не знаю. Ну же, принц, выше.

Я развернулся и снова взлетел, пока не увидел, что она направляется ко мне — одежды развевались, тяжелые косы плыли по ветру.

Она подхватила меня и поцеловала. Я попытался обрести равновесие, ухватившись за нее, посмотреть вниз и разглядеть, что происходит там, в щелках между облаками. Покрытые снегом горы, ослепительно сияющие в лунном свете, огромные синеватые склоны, исчезавшие в глубоких долинах, полных непроницаемого снега.

— Теперь подними меня, — прошептала она мне на ухо. — Неси меня на северо-запад.

— Я не знаю, где это.

— Знаешь. Твое тело знает. И твой мозг. Не спрашивай их, где это. Скажи им, что хочешь попасть туда. Этот принцип тебе знаком. Поднимая ружье, ты видел бегущего волка; ты не рассчитывал расстояние или скорость пули — ты просто стрелял, и волк падал.

Я еще раз поднялся с той же невероятной скоростью, и вдруг почувствовал, что в моих руках лежит тяжелый груз. Она не сводила с меня глаз, она заставляла меня нести ее. Я улыбнулся и, кажется, даже засмеялся вслух. Приподняв ее и поцеловав, я продолжил взлет без дальнейших перерывов. На северо-запад. Это направо, потом опять направо, и еще выше. Мой мозг действительно это знал; он знал область, над которой мы пролетали. Я совершил искусный разворот, затем — еще один; я кружился, обхватив ее покрепче, и мне нравилось ощущать вес ее тела, нравилось чувствовать, как ее грудь прижимается ко мне, как ее губы нежно касаются моих.

— Слышишь? — спросила она, приблизившись к моему уху.

Я прислушался. Ветер заглушал все на свете; но с земли доносился глухой хор человеческих распевов; некоторые голоса вторили другим, остальные пели разрозненно; громкая молитва на каком-то азиатском языке. Я слышал их далеко-далеко и совсем близко. Важно различать эти два звука. Первый — длинная процессия верующих, поднимающаяся по горным проходам, перебирающаяся через скалы, подбадривающая себя песнями, бредущая вперед невзирая на усталость и холод. А в каком-то здании — громкий исступленный хор, яростно распевающий в такт цимбалам и барабанам.

Я привлек ее голову к своей и посмотрел вниз, но облака превратились в сплошную белую простыню. Однако в мыслях верующих передо мной возникло прекрасное видение внутреннего дворика, храма с мраморными арками и просторных комнат с расписанными стенами. Процессия направлялась к этому храму.

— Я хочу посмотреть!

Она не ответила, но и останавливать меня не стала. Я устремился вниз, паря в воздухе, как птица, но постепенно опускаясь, пока мы не оказались в самой гуще облаков. Она снова стала легкой как перышко.

Выбравшись из моря белизны, я увидел, что внизу поблескивает храм, казавшийся крошечной глиняной моделью, а за извилистыми стенами то тут, то там вздымается земля. От пылающих костров исходил зловонный запах горящих трупов. И к этому скоплению крыш и башен со всех сторон по опасным тропам стекались извилистые потоки мужчин и женщин.

— Скажи мне, кто там, внутри, мой принц, — попросила она. — Скажи, кто бог этого храма.

“Посмотри! Подойди поближе!” — старый трюк, но я тут же начал падать и закричал.

Она подхватила меня и помогла удержаться в воздухе.

— Осторожнее, мой принц.

Мне казалось, что сердце мое вот-вот разорвется.

— Нельзя покинуть тело, чтобы заглянуть в храм, и одновременно продолжать полет. Смотри глазами смертных.

Я все еще дрожал, ухватившись за нее.

— Если ты не успокоишься, я уроню тебя снова, — ласково сказала она. — Прикажи своему сердцу делать то, что ты хочешь.

Я вздохнул поглубже. От постоянного ветра у меня внезапно заболело все тело. А глаза снова так сильно жгло, что я ничего не видел. Но я постарался не обращать внимания на эти неудобства, как будто их вовсе не существует. Я крепко обхватил ее и начал спускаться, приказав себе двигаться медленнее. Только тогда я опять попытался заглянуть в мысли смертных и увидеть все их глазами.

Золоченые стены, остроконечные арки, каждая стена покрыта украшениями; запах ладана смешивается с запахом свежей крови. Неясно, мельком, я увидел и его, “бога этого храма”.

— Вампир, — прошептал я. — Кровососущий дьявол. Он приманивает их к себе и устраивает бойню в свое удовольствие. Там все провоняло смертью.

— Значит, смертей будет еще больше, — прошептала она с нежным поцелуем. — Теперь — совсем быстро, так быстро, чтобы смертные глаза тебя не увидели. Неси нас во двор, к погребальному костру.

Я мог бы поклясться, что все произошло прежде, чем я принял решение; я просто представил себе то, о чем она говорила! И я рухнул рядом с грубой оштукатуренной стеной, прямо на жесткие камни. Я весь дрожал, голова кружилась, внутренности сдавило от боли. Мое тело стремилось опуститься еще ниже, сквозь твердые камни.

— Очень неуклюже, мой принц, — тихо сказала она. — Мы чуть было не врезались в стену.

— Я не понимаю в точности, что произошло.

— Ах, но дело именно в этом, — объяснила она, — в слове “точность”. Дух подчиняется тебе быстро и всецело. Подумай получше. Опускаясь, не перестаешь ни видеть, ни слышать; это просто происходит быстрее, чем ты сознаешь. Ты понимаешь, что происходит, когда ты щелкаешь пальцами, — с точки зрения чистой механики? Нет, не понимаешь. Но сделать это можешь. Как и любой смертный ребенок.

Я кивнул. Принцип был мне ясен — все равно что ружье и прицел.

— Разница только в масштабах.

— И в самоотдаче, бесстрашной самоотдаче.

Я кивнул. По правде говоря, мне хотелось упасть на мягкую кровать и поспать. Я моргнул при виде ревущего огня, при виде чернеющих в пламени тел. Кого-то бросили в огонь еще живым — я заметил поднятую руку со скрюченными пальцами. Но потом и он умер. Бедный дьявол.

Она коснулась холодной рукой моей щеки, губ, разгладила спутавшиеся волосы и откинула их назад.

— У тебя ведь никогда не было учителя — да? — спросила она. — Магнус оставил тебя сиротой в ту же ночь, когда создал тебя. Отец и братья были глупцами. А мать ненавидела своих детей.

— Я всегда сам был своим учителем, — хладнокровно ответил я. — И должен признаться, я всегда был своим самым любимым учеником.

Она рассмеялась.

— Может быть, это был небольшой заговор, — продолжал я, — между учеником и учителем. Но, как ты правильно заметила, больше никого не было.

Она улыбалась мне. В ее глазах отражалось пламя, лицо светилось пугающей красотой.

— Подчинись и доверься мне, — сказала она, — и я научу тебя тому, о чем ты и не мечтал. Ты никогда не ведал битвы. Настоящей битвы. Ты никогда не ощущал чистоты правого дела.

Я не отвечал. У меня кружилась голова, не только от долгого полета, но и от нежной ласки ее слов, от бездонной черноты ее глаз. Казалось, что значительная часть секрета ее красоты крылась в приятном выражении лица, в его спокойствии, в том, что глаза оставались прежними, даже если черты лица изменялись, когда она улыбалась или чуть-чуть хмурилась. Я знал, что если я дам себе волю, то происходящее приведет меня в ужас. Должно быть, она тоже это понимала. Она опять обняла меня.

— Пей, принц, — прошептала она. — Наберись сил для того, чтобы сделать то, что я хочу.

Не знаю, сколько прошло времени. Когда она отстранилась, я на мгновение почувствовал опьянение, потом к глазам вернулась привычная ясность. Сквозь стены доносилась громоподобная музыка.

— Азим! Азим! Азим!

Когда она потянула меня за собой, я словно лишился собственного тела. Я чувствовал свое лицо, кости под кожей, я дотронулся до чего-то твердого — это оказался я сам; но кожа... ощущение было абсолютно новым. Что от меня осталось?

Перед нами, как по волшебству, распахнулись деревянные двери. Мы молча прошли в длинный коридор, обрамленный узкими мраморными колоннами и остроконечными арками, но это оказалась внешняя сторона огромного центрального зала. Зал был переполнен исступленно кричащими верующими, которые не видели нас и даже не почувствовали нашего появления, но продолжали танцевать, петь, подпрыгивать в воздух в надежде хоть на миг увидеть своего единственного бога.

— Держись рядом со мной, Лестат, — прорезал шум ее голос, словно коснувшись меня бархатной перчаткой.

Толпа резко расступилась, люди кинулись в разные стороны. Вместо пения сразу же послышались вопли; когда путь к центру окончательно расчистился, начался хаос. Цимбалы и барабаны смолкли; нас окружили стоны и тихие жалобные крики.

Потом, когда Акаша сделала шаг вперед и откинула с лица покрывало, раздался громкий вздох изумления.

Далеко, в середине, на богато украшенном полу стоял кровавый бог Азим, облаченный в черный шелковый тюрбан и усыпанные драгоценными камнями одежды. С искаженным от ярости лицом он воззрился на Акашу и на меня.

Из толпы донеслись молитвы; пронзительный голос принялся выкрикивать гимн “вековечной матери”.

— Молчать! — приказал Азим. Язык был мне незнаком; но это слово я понял.

В его голосе я слышал кровавые нотки; я видел, как кровь бежит у него по жилам. Я никогда еще в действительности не видел ни одного вампира, который бы просто давился кровью; он, безусловно, был не моложе Мариуса, но его кожа отливала темным золотом и вся была покрыта тонким слоем кровавого пота, вплоть до запястий крупных, мягких на вид рук.

— И ты смеешь являться ко мне в храм! — сказал он, и снова я не мог разобрать слов, но понял их лишь телепатически.

— Сейчас ты умрешь! — произнесла Акаша еще более тихим голосом. — Ты, кто сбил с пути истинного этих утративших надежду, наивных людей, ты, кто пьет их жизнь и кровь, словно раздувшаяся пиявка!

Среди верующих раздались вопли, мольбы о милосердии. Азим снова велел им молчать.

— Какое право имеешь ты осуждать мой культ, — воскликнул он, указывая на нас пальцем, ты, с незапамятных времен молча сидевшая на своем троне?!!

— Время началось не с тебя, мой проклятый красавчик, — отвечала Акаша. — Когда ты родился, я была уже стара. И теперь я восстала, чтобы править, как мне и подобает. И смерть твоя послужит уроком для твоего народа. Ты мой первый великомученик. Ты сейчас умрешь!

Он собрался броситься на нее, и я попытался встать между ними. Но все произошло слишком быстро: она схватила его невидимой рукой и оттолкнула назад, так что он поскользнулся на мраморных плитах, качнулся, чуть не упал и, закатив глаза, заплясал, пытаясь обрести равновесие.

А потом, издав булькающий вопль, он загорелся. Сначала — его одежда, потом задымился он сам, в полумраке к потолку поднялась тонкая серая струйка, а потрясенная толпа закричала и завыла. Он извивался на полу, пожираемый пламенем; затем внезапно, согнувшись пополам, поднялся, пристально посмотрел на нее и помчался к ней, вытянув руки.

Казалось, он доберется до нее прежде, чем она решит, что делать. И я снова попытался заслонить ее, но быстрым движением правой руки она отшвырнула меня в людскую массу. Я упал на полуобнаженные тела, старавшиеся выбраться из-под меня, пока я пытался подняться на ноги.

Я развернулся и увидел, что он стоит ближе чем в трех футах от нее, рычит и стремится пробиться к ней сквозь невидимую и непробиваемую стену.

— Умри же, проклятый, — вскричала она. Я закрыл уши руками. — Пади в бездну забвения. Я создам ее для тебя!

Голова Азима лопнула. Из разорванного черепа повалил дым, и вырвалось пламя. Глаза почернели. Вспыхнув, воспламенилось все тело; но он опустился на пол совсем по-человечески — вскинув кулаки и изогнув ноги, как будто все еще надеялся подняться. Потом его фигура совсем исчезла в оранжевом костре.

Толпу охватила паника, как тогда, после рок-концерта, когда начался пожар, а нам с Габриэль и Луи удалось бежать.

Но здесь истерия достигла опасной грани. Люди натыкались на тонкие мраморные колонны, все бросились к дверям, давя друг друга.

Акаша резко развернулась на одном месте, взметнулся вихрь черного и белого шелка, невидимые руки схватили смертных и швырнули их на пол. Тела затряслись в конвульсиях. Женщины, увидев поверженных жертв, взвыли и принялись рвать на себе волосы.

Я не сразу осознал, что происходит: она убивала мужчин. Не огнем. Невидимым ударом по жизненно важным органам. Из их ушей и глаз хлынула кровь. На нее бросились несколько разъяренных женщин, но их постигла та же участь. Всякая попытка напасть на нее мгновенно подавлялась.

Потом у меня в голове раздался ее голос:

“Убей их, Лестат. Уничтожь мужчин, всех до единого”.

Я был парализован. Я встал рядом с ней, чтобы никто до нее не добрался. Но у них не было такой возможности. Это было страшнее самых кошмарных снов, превосходило все ужасы, в которых я когда-либо в своей проклятой жизни принимал участие.

Неожиданно она оказалась прямо передо мной и схватила меня за руки. И разум мой затопил ледяной звук ее тихого голоса:

“Мой принц, любовь моя. Сделай это ради меня, уничтожь мужчин, чтобы легенда об их избиении пережила легенду о храме. Это приверженцы кровавого бога. Женщины беспомощны. Накажи мужчин во имя меня”.

— О Господи, помоги мне! Пожалуйста, не требуй этого от меня, — прошептал я. — Ведь это лишь жалкие смертные!

Толпа утратила боевой дух. Те, кто выбежал на задний двор, оказались в ловушке. Повсюду лежали трупы и рядом — те, кто их оплакивал, а из ни о чем не ведавшей толпы у передних ворот послышались жалобные мольбы.

— Отпусти их, Акаша, пожалуйста! — просил я. Наверное, я за всю жизнь никого ни о чем так не умолял. Какое отношение к нам имеют эти бедняги?

Она приблизилась. Теперь я видел только ее черные глаза.

— Любимый, это божественная война. Не омерзительное уничтожение человеческих жизней, которое ты устраивал каждую ночь без всякого плана, без причины, просто ради выживания. Ты будешь убивать во имя меня и ради того, что начато мною, и я дарую тебе величайшую свободу: я скажу, что убить твоего смертного брата — правое дело. Теперь же воспользуйся силой, которую я передала тебе. Выбирай жертв поочередно и действуй либо с помощью невидимой силы, либо собственными руками.

У меня кружилась голова. Неужели в моей власти остановить людей на бегу? Я оглядел дымный зал, где в курильницах все еще тлел ладан, люди падали друг на друга, мужчины и женщины в ужасе обнимались, а кто-то пытался спрятаться в укромных уголках, надеясь там обрести безопасность.

— Единственное предназначение их — послужить тебе уроком, — сказала она. — Исполни мой приказ.

Кажется, передо мной появилось видение; ибо его, безусловно, породило не мое сердце или разум. Я увидел перед собой тощую, изнуренную фигуру и, сверкнув глазами и заскрежетав зубами, направил на него луч моей злобы; жертва приподнялась в воздух и отлетела назад; изо рта полилась кровь. Безжизненный, ослабевший мужчина рухнул на пол. Похоже на спазм, а после — не требующий усилий крик; словно невидимый, но мощный голос преодолевает большое расстояние.

“Да, убей их. Целься в наиболее уязвимые места, рви их — пусть прольется кровь. Ты же знаешь, что тебе всегда этого хотелось. Просто убивать, уничтожать без сожаления, без угрызений совести!”

Это правда, истинная правда; но это запрещено, запрещено строже, чем что-либо другое на этой земле...

“Любовь моя, это так же заурядно, как голод, так же заурядно, как время. А ты получил мою силу и мой приказ. То, что мы сейчас сделаем, положит этому конец”.

На меня, обезумев, бросился молодой мужчина, протягивая руки к моему горлу.

“Убей его!”

Он выкрикивал проклятия в мой адрес, но я отбросил его назад при помощи невидимой силы; спазм сдавил мне горло и живот; виски напряглись; я почувствовал, как нечто извергается из меня, как оно дотронулось до него, почувствовал так, словно расколол руками его череп и сжал мозг. Смотреть на это не нужно. Достаточно того, что я заметил, как изо рта и ушей по голой груди полилась кровь.

О, как же она была права — мне так этого хотелось! Как я мечтал об этом в ранней смертной юности! Блаженство в убийстве, в убийстве тех, кто носит разные имена и в то же время единственное имя — враг, тех, кто заслужил смерть, тех, кто был рожден убивать, — в убийстве в полную силу. Мое тело превратилось в единый цельный мускул, зубы сжались, ненависть слилась с невидимой силой.

Они кинулись врассыпную, но это меня только подхлестнуло. Я вернул их назад и вдавил в стену. Невидимым лучом я целился в сердце, и слышал, как рвутся сердца. Я вертелся из стороны в сторону, уверенно направляя мгновенный удар то на одного, то на другого, то на третьего — он помчался в коридор, то на четвертого, которым сорвал с цепей лампу и безрассудно швырнул в меня.

Я загнал их в дальние помещения храма, с радостной легкостью заставляя бежать по кипам золота и серебра, длинными невидимыми пальцами переворачивая их на спину и сжимая этими пальцами их артерии, пока плоть не лопалась под напором крови.

Одни женщины сгрудились вместе и всхлипывали; другие спасались бегством. Шагая по телам, я слышал хруст костей. И тогда я осознал, что она тоже убивает, что мы убиваем вместе и храм заполняется калеками и мертвецами. Все пропиталось удушливым, противным запахом крови; его не мог развеять даже свежий холодный ветер; в воздухе носились тихие, отчаянные вскрики.

Ко мне мчался настоящий гигант — глаза навыкате, в руке огромный кривой меч. Я в ярости выхватил у него меч и рубанул его по шее. Клинок прошел через кость, сломался и одновременно с головой упал к моим ногам.

Я оттолкнул тело ногой. Я вышел во двор и посмотрел на тех, кто в ужасе кинулся прочь. У меня не осталось ни рассудка, ни совести. Бездумная охота — гнать их, загонять в угол, отбрасывать в сторону женщин, которые их прикрывали или же старались их спрятать, и целиться в самое уязвимое место, наносить удары, пока они не прекращали двигаться.

Передние ворота! Она зовет меня. Мужчины во дворе мертвы; женщины рвут на себе волосы и всхлипывают. Я прошел через разрушенный храм, мимо плакальщиц и мертвецов. Толпа, собравшаяся у ворот, стояла на коленях в снегу, не подозревая о том, что произошло внутри, взывая в отчаянной мольбе:

— Допусти меня в храм; допусти меня к лику и к жажде Господней.

При виде Акаши их крики стали еще громче. Они тянули руки к ее одежде; замки не выдержали, ворота распахнулись настежь. Над горной тропой взвыл ветер; колокол на башне издал тихий глухой звук.

Я снова набросился на них, разрывая головы, сердца, артерии. Я видел, как они падают в снег, раскинув тонкие руки. Ветер пропах кровью. В жуткие вопли ворвался голос Акаши — она приказывала женщинам отойти подальше и только в этом случае обещала им безопасность.

Как ангел с незримым мечом двинулся я на извилистую тропу. И наконец все они пали на колени в ожидании смерти. Они принимали ее с отвратительной пассивностью!

Внезапно я почувствовал, что она обнимает меня, хотя ее нигде поблизости не было. В голове раздался ее голос:

“Прекрасная работа, мой принц”.

Я не мог остановиться. Невидимая сила стала частью моего тела, я не мог удерживать ее, как если бы я открыл рот, чтобы вдохнуть воздух, и если не вдохну, то умру. Но она заставила меня сдержаться. По телу распространилось спокойствие, как будто мне в вены вкололи наркотик. Наконец я остановился, сила ушла внутрь, где и осталась.

Я медленно обернулся. Я бросил взгляд на чистые снежные вершины, на идеально черное небо, на длинную цепочку темных тел, усеивавших всю дорогу, начиная от ворот храма. Женщины жались друг к другу, всхлипывали, не веря своим глазам, или же издавали тихие стоны ужаса. Такого запаха смерти я никогда еще не ощущал. Я посмотрел на частицы плоти и запекшейся крови, приставшие к одежде. Но мои руки! Мои руки были чисты и сияли белизной.

“О Господи, я этого не делал! Это не я. Не я. Мои руки чисты!”

О нет, это я! И кто я есть, если натворил такое, если мне это нравилось, нравилось до умопомрачения, нравилось, как мужчинам всегда нравилась война и ее абсолютная свобода морали...

Казалось, наступила тишина.

Если женщины и продолжали плакать, то я их не слышал. Как не слышал и ветра. Я опустился на колени рядом с последним убитым мною мужчиной, опустил руку в лужу крови у его рта и размазал эту кровь по ладоням и по лицу.

Никогда за двести лет не убивал я, не пробуя вкуса крови, не отнимая ее вместе с жизнью. И это было чудовищно. Но за эти несколько жутких минут я убил гораздо больше, чем за все прошедшие годы. И сделал это с той же легкостью, с какой мыслил или дышал! О, этого никогда не искупить! Никогда не оправдать!

Я смотрел на снег сквозь окровавленные пальцы, плакал и ненавидел себя за это. Постепенно я осознал, что в женщинах произошла какая-то перемена. Вокруг что-то происходило, как будто холодный воздух согрелся и ветер оставил крутой склон в покое.

Потом перемена достигла и меня, подавив боль и даже замедлив биение сердца.

Плач действительно прекратился. Женщины в самом деле двигались по двое и трое, ступая по тропе как в трансе, перешагивая через трупы. Казалось, играет приятная музыка, земля покрывается ковром из разноцветных весенних цветов, а воздух благоухает.

Но ведь на самом деле ничего этого нет! В облаке приглушенных красок мимо меня шли женщины в шелках, лохмотьях и темных плащах. Я встряхнулся. Где моя способность соображать? Нет времени предаваться иллюзиям. Эта сила и эти трупы — отнюдь не сон, и я не мог, не имел права отдаться этому всепоглощающему чувству благополучия и покоя.

— Акаша! — прошептал я.

И, подняв глаза — не то чтобы мне этого хотелось, но пришлось, — я увидел ее на отдаленном утесе; женщины, от мала до велика, двигались к ней; некоторые так ослабли от голода и холода, что остальным приходилось тащить их по замерзшей земле.

Все стихло.

Не произнося ни слова, она заговорила с теми, кто собрался перед ней. Наверное, она обратилась к ним на их языке или же на таком наречии, которое стояло выше любого земного языка. Не знаю.

Как в тумане, я видел, что она простерла к ним руки. По белым плечам струились черные волосы, беззвучный ветер едва шевелил складки ее простого длинного платья. Я осознал, что в жизни не видел ничего прекраснее, и ее красота заключалась не просто в сумме физических достоинств, но в абсолютном спокойствии, которое я прочувствовал до глубины души. Когда она заговорила, на меня снизошла блаженная эйфория.

“Не бойтесь, — говорила она. — Кровавое царствование вашего бога окончено, теперь пора вернуться к истине”.

Верующие запели негромкий гимн. Некоторые бились лбами о землю. Казалось, ей это нравится, во всяком случае она не возражала.

“Теперь вы должны вернуться в свои деревни, — продолжала она. — Вы должны рассказать всем, кто знал о существовании кровавого бога, что бог умер. Его уничтожила Царица Небесная. Царица уничтожит каждого мужчину, который не перестанет в него верить. Благодаря Царице Небесной на земле воцарятся мир и покой. Мужчин, угнетавших вас, ждет смерть, но вы должны дождаться моего знака”.

Она умокла, и опять послышались гимны. Царица Небесная, Богиня, Добрая Мать — старое молебствие, пропетое на тысяче языков, обрело новую форму.

Я встряхнулся. Заставил себя встряхнуться. Необходимо сбросить эти чары! Это просто трюк, проделанный с помощью той же силы, которой я совершал убийства, — нечто, поддающееся определению и измерению; но ее облик и гимны действовали на меня как наркотик. Мягкое, обволакивающее чувство: все хорошо; все так, как должно быть; все мы в безопасности.

Откуда-то из залитых солнцем уголков моей памяти всплыл день — обычный день, — когда в мае месяце в нашей деревне среди благоухающих клумб мы короновали статую Девы Марии и пели прекрасные гимны. О, как же было красиво, когда к покрытой покрывалом голове Святой Девы подносили венок из белых лилий! В ту ночь я шел домой, распевая эти гимны. В старом молитвеннике я нашел изображение Девы Марии, которое околдовало меня и переполнило мою душу религиозным рвением... Совсем как сейчас...

А откуда-то из более потаенных глубин, куда солнце никогда не проникало, вырвалось осознание того, что если я поверю в нее и в ее слова, то эта неописуемая сцена, эта бойня, которую я устроил среди слабых и беспомощных смертных, будет каким-то образом искуплена.

“Ты будешь убивать во имя меня и ради того, что начато мною, и я дарую тебе величайшую свободу: я скажу, что убить твоего смертного брата — правое дело”.

— Идите, — громко сказала она. — Оставьте этот храм навсегда. Оставьте мертвых на милость снегов и ветров. Говорите со своим народом. Грядет новая эра, и те мужчины, кто прославлял смерть и убийство, получат свою награду; и вы обретете эру покоя. Я вернусь к вам. Я наставлю вас на путь истинный. А тем временем верьте в меня и в то, чему стали свидетелями. И скажите остальным, что они тоже могут уверовать. Пусть мужчины придут и узрят, что их ожидает. Ждите моего знака.

Единой массой ринулись они выполнять ее приказ; они побежали вниз по горной тропе к тем паломникам, кому удалось избежать резни; пронзительные, исступленные вопли наполнили снежную пустоту.

По долине пронесся ветер; из храма на вершине горы донесся новый глухой удар колокола. Ветер рвал с трупов скудные одежды. Пошел снег, сначала слабый, мягкий, затем — густой; он покрывал коричневые ноги, руки и лица, лица с открытыми глазами.

Развеялась атмосфера благополучия, и все отвратительные аспекты случившегося опять обрели очертания; никуда от них было не деться. Женщины, видение... Трупы в снегу! Неоспоримые свидетельства разрушительной и губительной силы.

Тишину нарушил тихий звук: внутри храма что-то падало и разбивалось...

Я повернулся к Акаше. Она неподвижно стояла на маленьком утесе, плащ свободно ниспадал с плеч, кожа казалось такой же белой, как падающий снег. Ее глаза были устремлены на храм. Звуки не прекращались, и я понял, что происходит внутри.

Разбиваются бочонки с маслом, падают канделябры. С мягким шепотом огонь перекидывается на ткань. Наконец из колокольни и из-за задней стены повалил дым, густой и черный.

Колокольня содрогнулась; страшный грохот эхом отразился от далеких утесов, посыпались камни, и башня обрушилась на долину. Колокол, издав прощальный удар, исчез в мягкой белой бездне.

Храм был охвачен огнем.

Мои глаза слезились от дыма, который вместе с угольками и сажей пригнал к тропе ветер.

Я смутно сознавал, что, несмотря на снег, мне совсем не холодно. Что после стольких убийств я не чувствую усталости. Моя плоть даже стала белее, чем раньше. И легкие впитывали воздух так свободно, что я не слышал звуков собственного дыхания; сердце билось тише и ровнее. Холодела только израненная душа.

В первый раз в жизни, будь то жизнь смертная или бессмертная, я боялся, что могу умереть. Я боялся, что она уничтожит меня, причем имея на то причины, потому что я попросту не смогу повторить то, что сделал. Я не смогу участвовать в исполнении ее замысла. И я молился, чтобы обрести в себе силы отказаться.

Она положила руки мне на плечи.

— Повернись и посмотри на меня, Лестат.

Я исполнил ее просьбу. И опять передо мной предстало воплощение самой обольстительной красоты.

“Я твоя, любимый. Ты — мой единственный настоящий спутник, мое самое отточенное орудие. И тебе это известно”.

И вновь дрожь волной прошла по моему телу. “Господи, где же ты, Лестат? Ты собираешься утаить то, что у тебя на душе?”

— Акаша, помоги мне, — прошептал я. — Объясни. Зачем ты хотела, чтобы я совершил это убийство? Что ты имела в виду, когда говорила, что мужчин следует наказать? Что на земле воцарится покой? — Какие глупости я произносил! Глядя в ее глаза, я мог поверить, что она — богиня. Она вытягивала из меня уверенность, как кровь.

Меня внезапно затрясло от страха. Затрясло. Я впервые понял, что значит это слово. Я хотел еще что-то сказать, запнулся, но в конце концов выпалил:

— Во имя какой морали все это случится?

— Во имя моей морали! — ответила она с едва заметной, но по-прежнему прелестной улыбкой. — Я есть причина, оправдание и право, по которому это случится! — Ее голос похолодел от ярости, но приятное выражение лица не изменилось. — Теперь послушай меня, прекрасный принц, — сказала она. — Я люблю тебя. Ты пробудил меня от сна ради достижения моей великой цели; мне радостно просто смотреть на тебя, видеть свет твоих голубых глаз, слышать твой голос. Твоего понимания боли не хватит, чтобы осознать, какую рану нанесла бы мне твоя смерть. Но звезды свидетели, ты поможешь выполнению моей миссии. Иначе ты будешь лишь тем оружием, которое положит всему начало, как Иуда у Христа. И я уничтожу тебя, как Христос уничтожил Иуду, когда ты перестанешь быть мне полезен. Меня охватила злость. Я ничего не мог поделать. Внутри у меня все кипело.

— Да как ты смеешь делать подобные вещи?! — воскликнул я. — Отсылать прочь эти невежественные души, забив им головы безумной ложью!

Она молча уставилась на меня; казалось, она меня ударит; ее лицо застыло, как у статуи.

“Ну вот, момент настал, — подумалось мне. — Я умру, как Азим. И не смогу спасти ни Габриэль, ни Луи. Не смогу спасти Армана. Я не буду сопротивляться, потому что это бесполезно, — даже не шелохнусь. Если придется бежать от боли, уйду как можно глубже в себя. Я обрету какую-нибудь последнюю иллюзию, как Беби Дженкс, и буду держаться за нее, пока не перестану быть Лестатом”.

Она не двигалась. На горе догорал огонь. Снегопад усилился, и она стала похожа на безмолвный призрак, сама белая как снег.

— Ты действительно ничего не боишься, да? — спросила она.

— Я боюсь тебя, — ответил я.

— О нет, я так не думаю.

Я кивнул.

— Боюсь. И скажу тебе, кто я такой. Я мерзкий червь на лице земли. И не более того. Гнусный убийца, охотящийся за людьми. Но я знаю, кто я! И не притворяюсь кем-либо другим. Ты же перед этими невежественными людьми объявила себя Царицей Небесной! Как ты собираешься оправдать эти слова, и как они отзовутся в недалеких наивных умах?

— Какая самонадеянность, — сказала она. — Какая невероятная самонадеянность, и все-таки я тебя люблю. Я люблю твое мужество, даже твою опрометчивую безрассудность, которая всегда тебя спасала. Я даже глупость твою люблю. Как ты не понимаешь? Нет такого обещания, которое я не могла бы сдержать! Я превращу мифы в реальность! Я и есть Царица Небесная! И Небеса воцарятся на земле. Я и есть именно та, кем себя называю!

— О Господи Боже, — прошептал я.

— Не говори пустых слов. Эти слова никогда ни для кого ничего не значили! Ты стоишь рядом с единственной богиней, которую тебе суждено увидеть. Ты — единственный бог, которого узнают эти люди! И теперь ты должен мыслить, как подобает богу, мой прекрасный. Ты должен перебороть свои ничтожные эгоистичные амбиции. Неужели ты не понимаешь, что произошло?

Я покачал головой.

— Ничего я не понимаю. Я схожу с ума.

Она запрокинула голову и засмеялась.

— Мы — это то, о чем они мечтают, Лестат. Нельзя их разочаровывать. Если мы их разочаруем, то предадим истину, заключенную в земле, по которой ступаем.

Она отвернулась от меня. Она еще раз поднялась на край заснеженного камня, где стояла прежде. Она смотрела вниз, на долину, на тропу, врезавшуюся в острый утес, на пилигримов, повернувших вспять, когда женщины передали им ее слова.

Каменный лик горы отразил раздавшиеся крики. Я слышал, как там, внизу, умирают мужчины, — оставаясь невидимой, она поразила их с помощью своей силы, великой, полной соблазнов силы. Женщины, обезумев, заикаясь, бормотали о чудесах и видениях. Поднялся ветер и, казалось, поглотил все на свете — холодный, равнодушный ветер. На мгновение передо мной мелькнуло ее мерцающее лицо; она приблизилась ко мне, и я подумал, что сейчас умру, — вот идет моя смерть... лес и волки… и негде спрятаться. Я закрыл глаза.

Проснулся я в каком-то небольшом доме. Я не знал, как мы туда попали, сколько времени прошло с момента бойни в горах. Я тонул в море голосов, то и дело погружался в сон, в ужасный, но знакомый сон. В этом сне я видел двух рыжеволосых женщин. Они стояли на коленях перед алтарем, на котором лежало тело, и готовились к ритуалу, к жизненно важному ритуалу. И я отчаянно пытался понять содержание сна, ибо от этого, казалось, зависело очень и очень многое. Я не должен больше забывать о нем

Но потом сон померк. И вновь возникли голоса, замелькали непрошеные образы.

В комнате, где я лежал, было грязно и темно, и к тому же мерзко пахло. В соседних домишках люди жили в нищете, детишки плакали от голода, повсюду стоял запах кухонных очагов и прогорклого жира.

Здесь шла война, настоящая война. Не разгром у горы, но обыкновенная война двадцатого века. Из мыслей страдальцев я выхватил ее вязкие картины — горят автобусы, зажатые внутри люди бьются о закрытые окна; взрываются грузовики, женщины и дети бегут от пулеметного огня.

Я лежал на полу, словно меня туда бросили. А Акаша стояла в дверях, плотно закутавшись в плащ, оставив открытыми только глаза, и всматривалась в темноту.

Поднявшись и подойдя к ней, я увидел грязный переулок — лужи и маленькие хижины с жестяными крышами, а некоторым крышами служили промокшие газеты. Прислонившись к грязным стенам, спали люди, завернутые с ног до головы в тряпки, похожие на саван. Но то были не мертвецы, и крысы, от которых они старались укрыться, это понимали. Они обгрызали лохмотья, а люди дергались и вскрикивали во сне.

Здесь было жарко, отчего вонь мочи, фекалий и рвоты умирающих детей только усиливалась. Я даже почувствовал запах голода корчившихся в спазмах детишек. И густой сырой запах канав и выгребных ям.

Это была не деревня; это был район лачуг и хижин, прибежище безнадежности. Между домами валялись трупы. Болезни распространялась повсюду; старики и больные сидели в темноте, ни о чем не мечтая, разве что о смерти, где-то плакали дети.

В переулке показался едва держащийся на ногах ребенок с распухшим животом, он кричал, потирая кулачком опухший глаз.

Нас он не разглядел. Он переходил от двери к двери и плакал, в тусклом свете поблескивала его гладкая коричневая кожа.

— Где мы? — спросил я.

К моему изумлению, она обернулась и ласково погладила меня по лицу и волосам. Я испытал огромное облегчение. Но грубые страдания этого места были слишком велики, чтобы мое облегчение хоть что-нибудь значило. Значит, она не уничтожила меня; она привела меня в ад. С какой целью? Повсюду царили горе и отчаяние. Как можно изменить несчастную жизнь этих жалких людей?

— Мой бедный воин, — сказала она. В ее глазах стояли кровавые слезы. — Разве ты не знаешь, где мы?

Я не ответил.

Она медленно заговорила мне на ухо:

— Стоит ли перечислять все названия? — спросила она. — Калькутта, если хочешь, или Эфиопия, или же улицы Бомбея; эти бедные души могут быть крестьянами Шри-Ланки или Пакистана, Никарагуа, Сальвадора. Не важно, в каком мы месте; важно, что таких мест много, что они существуют вокруг оазисов твоих блистательных западных городов и в действительности занимают три четверти мира! Прислушайся к их молитвам, дорогой мой; прислушайся к молчанию тех, кто научился молиться ничему. Ибо ничто — их удел, как ни назови их город, нацию или племя.

Мы вместе вышли на грязную улицу; миновали кучи помета, гнусные лужи, изголодавшихся собак, бежавших нам навстречу, крыс, пересекавших наш путь. Мы подошли к развалинам древнего дворца. Между камней скользили рептилии. Чернота кишела мошками. У сточной канавы спали бездомные. Дальше, в болоте, гнили раздувшиеся, всеми забытые трупы.

Вдалеке, на шоссе, проезжали грузовики, и их грохот на удушающей жаре походил на гром. Нищета действовала на меня как отравленный газ. Это запущенный край дикого сада, где не расцветает надежда. Это сточная труба.

— Но что мы можем сделать? — прошептал я. — Зачем мы здесь? И снова меня поразили ее красота и выражение сострадания, внезапно появившееся на ее лице, и мне захотелось плакать.

— Мы можем исправить мир, — ответила она, — ведь я уже говорила. Мы можем превратить мифы в реальность, и настанет время, когда мифом станет то, что человечество когда-то дошло до такого упадка. Мы позаботимся об этом, любовь моя.

— Но это им решать. Это не только их обязанность, это их право. Как мы можем вмешиваться? Неужели наше вторжение в их жизнь не приведет к катастрофе?

— Мы позаботимся о том, чтобы не привело, — спокойно сказала она. — Ах, ты еще ничего не понимаешь. Ты не сознаешь, какой силой мы обладаем. Ничто не сможет нас остановить. Но пока ты должен только наблюдать. Ты не готов, и я больше не стану подталкивать тебя. Когда ты снова начнешь убивать ради меня, ты будешь обладать непоколебимой верой и твердостью духа. Убедись, что я люблю тебя и понимаю, что сердце нельзя воспитать за одну ночь. Смотри, слушай и учись.

Она вернулась на улицу. Сначала она казалась просто хрупкой фигурой, двигающейся в тени. Потом я услышал, как в лачугах пробуждаются люди, увидел, как из домов выходят женщины и дети. Спящие тела зашевелились. Я юркнул обратно в тень.

Я дрожал. Мне отчаянно хотелось что-то сделать, умолять ее проявить терпение!

Но на меня опять снизошло ощущение покоя, идеального счастья, и я снова оказался во французской церквушке моего детства, перед началом песнопений. Сквозь слезы смотрел я на сияющий алтарь. Над цветами блестела золоченая икона Святой Девы; верующие шептали Ave Maria, словно заклинание. Я услышал, как под арками Нотр-Дам священники поют Salve Regina.

В голове раздался ее чистый голос, от которого невозможно было скрыться. Конечно же, смертные слышали его столь же отчетливо. Приказ не был облечен в слова, но суть его не оставляла сомнений: установится новый порядок, новый мир, где угнетенные и больные наконец обретут покой и справедливость. Женщин и детей призывают восстать и убить всех мужчин в деревне. Должны умереть каждые девяносто девять мужчин из ста, при этом каждых девяносто девять из сотни детей мужского пола также необходимо немедленно уничтожить. Как только это будет сделано повсеместно, на земле воцарится мир; войны прекратятся; наступят времена изобилия.

От ужаса я не мог ни двигаться, ни кричать. В панике я услышал, как взвыли обезумевшие женщины. Сонные бродяги поднялись со своих тряпок, но были отброшены к стене и умерли той же смертью, что и почитатели культа Азима.

В ушах звенело от криков. Как в тумане, я наблюдал за бегущими людьми; мужчины выскакивали из домов, но падали в слякоть. Грузовики на дальней дороге вспыхнули, водители потеряли управление, завизжали колеса. Металл скрежетал о металл. Взрывались резервуары с газом; ночь озарилась ярким светом. Перебегая от дома к дому, женщины окружали мужчин и избивали их всем, что попадалось под руку. Знавала ли прежде эта деревня, состоящая из хибар и лачуг, такой подъем жизненной энергии, какой затопил ее сейчас во имя смерти?

А она, Царица Небесная, поднялась в воздух и парила над жестяными крышами, тонкая фигура, ослепительно сиявшая белым огоньком на фоне облаков.

Я закрыл глаза и повернулся лицом к стене, хватаясь за рассыпающийся камень. Подумать только, мы с ней такие же твердые! Но мы не каменные. Нет, мы никогда не были каменными. И нам здесь не место! Мы не имеем права.

Но, невзирая на слезы, я чувствовал, как меня опять обволакивают чары; сладостное дремотное ощущение, как будто лежишь среди цветов, и в колдовском ритме играет медленная музыка. Я чувствовал, как в легкие проникнет теплый воздух; ощущал старые каменные плиты под ногами.

Передо мной с великолепием галлюцинации растянулись зеленые холмы — мир без войн и лишений, где женщины могут ходить свободно и без страха, женщины, которых никто и никогда не спровоцирует на насилие, от природы присущее каждому мужчине.

Против воли я медлил, не желая покидать этот новый мир, игнорируя глухой звук трупов, падающих на влажную землю, и последние крики и проклятия умирающих мужчин.

Я видел, как преобразуются города; я видел улицы, над которыми не витает угроза бессмысленного разрушения; улицы, где неспешно ходят исполненные душевного спокойствия люди. Домам уже не нужно выполнять роль крепостей, сады не нуждаются в оградах.

— Ох, Мариус, помоги мне, — прошептал я, когда солнце залило обрамленные деревьями тропы и бесконечные зеленые поля. — Прошу тебя, пожалуйста, помоги мне!

Но тут меня поразило другое видение, рассеявшее чары. Снова поля, но солнца нет; это реальное место — и я смотрел на него глазами того, кто с невероятной скоростью твердым шагом неуклонно двигался вперед. Но кто это? И куда направляется? Это видение явно послано с каким-то намерением; оно слишком сильное и настойчивое. Но зачем?

Оно ушло так же внезапно, как и появилось.

Я оказался все в той же аркаде разрушающегося дворца, среди разбросанных по земле трупов; сквозь арку виднелись суетящиеся фигуры; раздавались пронзительные победоносные, торжествующие крики.

“Выходи, мой воин, пусть они увидят тебя. Иди ко мне”.

Она стояла прямо передо мной и протягивала руки. Господи, что они думают, глядя на нас? Сперва я не двигался, но потом уступил и направился к ней, потрясенный, ощущая на себе восторженные взгляды женщин. Когда мы вышли к ним, они упали на колени. Она с силой сжала мою руку, и сердце мое упало.

“Акаша, это же ложь, ужасная ложь! И целый век здесь будут пожинать плоды посеянного сегодня зла!”

Вдруг мир накренился. Мы больше не стояли на земле. Она держала меня в объятиях, мы возносились над жестяными крышами, женщины кланялись, махали руками и утыкались лбами в грязь.

— Смотрите, чудо! Смотрите, Мать! Смотрите, Мать и ее Ангел...

В одну секунду деревня превратилась в крошечную россыпь поблескивающих крыш, картина всеобщей нищеты распалась на мелькающие образы, и мы снова поплыли по ветру.

Я бросил взгляд назад в тщетной надежде опознать это место — темные болота, огни близлежащего города, тонкую полоску дороги, где догорали опрокинувшиеся грузовики. Но она была права — это действительно не имело значения.

Что бы ни должно было случиться, оно уже началось, и я не знал, как это прекратить.

4

ИСТОРИЯ БЛИЗНЕЦОВ: ЧАСТЬ I

Все глаза были устремлены на Маарет. Она помолчала и продолжила, не подбирая слов, но выговаривая их медленно и четко. Грустной она не выглядела — скорее, она стремилась еще раз обдумать то, что собиралась поведать.

— Итак, когда я говорю, что мы с сестрой были ведьмами, я имею в виду следующее: мы унаследовали от нашей матери — как она унаследовала от своей — способность общаться с духами, добиваться от них исполнения наших просьб как в мелочах, так и в более важных делах. Мы чувствовали присутствие духов, которые в основном остаются невидимыми для людей, и духи тянулись к нам.

Люди, наделенные подобной силой, всегда высоко почитались нашим народом, к ним обращались за советом и предсказанием будущего, с просьбами о сотворении чуда, а иногда для того, чтобы успокоить души усопших.

Тем самым я хочу сказать, что нас считали добрыми ведьмами; в привычном ходе жизни мы имели свое определенное место.

Насколько мне известно, ведьмы существовали во все времена. Они встречаются и сейчас, хотя в большинстве своем не понимают своих способностей и не умеют ими пользоваться. Есть также ясновидящие, медиумы или даже психодетективы. Это одно и то же. Это люди, кто по причинам, которые нам, возможно, никогда не понять, привлекают духов. Духи находят их совершенно неотразимыми; чтобы обратить на себя внимание этих людей, они проделывают всевозможные трюки.

Что касается самих духов, то я понимаю — вас интересует их природа и свойства, я знаю, что никто их вас не верит в историю создания Матери и Отца, рассказанную в книге Лестата. Я не уверена, что сам Мариус счел ее правдивой, когда услышал или же когда пересказывал ее Лестату.

Мариус кивнул. Он хотел было задать вопрос, но Маарет сделала ему знак подождать.

— Потерпите, — сказала она. — Я расскажу вам все, что мы знали о духах тогда, хотя даже и сейчас мне известно о них не больше. Хочу также заметить, что другие могут называть эти создания иначе и подходить к описанию их с более научной точки зрения, чем я.

Духи говорили с нами только телепатически; как я уже сказала, они невидимы, но их присутствие можно почувствовать, ибо они обладают совершенно определенными личностными качествами. И наше семейство ведьм давало им самые разные имена.

Мы разделяли их, как делали это всегда колдуны, на добрых и злых; но нет никаких доказательств тому, что сами они чувствуют разницу между плохим и хорошим. Злые духи проявляли открытую враждебность к людям и любили устраивать злобные выходки, например кидаться камнями, усиливать ветер и много что еще в том же роде. Вселяются в людей в основном злые духи; те, что осаждают дома и называются полтергейстами, тоже попадают в эту категорию.

Добрые духи умели любить и в большинстве своем жаждали ответной любви. Редко они замышляли плохое по собственной инициативе. Они отвечали на вопросы о будущем; они рассказывали нам, что происходит в отдаленных местах, а для особенно могущественных ведьм, таких как мы с сестрой, кого добрые духи действительно любили, они исполняли свой самый великий и трудоемкий трюк: устраивали дождь.

Но из моих слов вы можете сделать вывод, что названия “добрые” и “злые” индивидуальны. Добрые духи полезны; злые — опасны и приносят множество неприятностей. Уделять внимание злым духам. — допускать их близко к себе — значит заигрывать с бедой, потому что в конечном счете контролировать их не удастся.

Мы получали великое множество доказательств того, что так называемые злые духи завидовали нам, ибо мы обладали и духом, и плотью; мы могли получать наслаждение от материального и в то же время пользоваться духовным разумом. Скорее всего, у всех духов вызывает любопытство характерная для человека смесь плоти и духа — в этом корень их привязанности; но злых духов это угнетает; кажется, что злым духом хотелось бы познать наслаждения плоти; но они на это не способны. Добрые духи такой неудовлетворенности не выказывают.

Теперь что касается происхождения этих духов — они часто говорили нам, что существовали всегда. Они хвастались, что наблюдали за развитием человека из животных. Мы не понимали, что они подразумевают под подобными замечаниями. Мы считали, что они либо играют, либо просто лгут. Но теперь благодаря науке об эволюции человека становится очевидно, что духи были свидетелями этого развития. Что касается вопросов об их природе — как или кем они были созданы — на них они ни разу не ответили. Думаю, они не понимали, о чем мы спрашиваем. Такое впечатление, что эти вопросы их оскорбляли или даже слегка пугали, а быть может, они считали, что мы шутим.

Подозреваю, что в один прекрасный день природа этих духов получит научное объяснение. Подозреваю, что они представляют собой усложненное равновесие материи и энергии, как и все остальное в нашей вселенной, и не более волшебны, чем электричество, радиоволны, атомы или же телефонная связь — все то, что еще двести лет назад считалось сверхъестественным. Современная наука действительно помогла мне понять их лучше, чем любой другой философский инструмент. Но я инстинктивно придерживаюсь прежних понятий.

Мекаре утверждала, что иногда может их видеть — они обладают крошечным физическим ядром и огромным телом кружащейся энергии, которую она сравнивала с молниями и ветрами. Она говорила, что в море водятся существа, столь же экзотичные по организации, и существуют насекомые, напоминающие духов. Только по ночам могла она заметить их физические тела, и то не больше чем на секунду, причем, как правило, когда духи впадали в ярость.

По ее словам, их размеры громадны, но и сами духи утверждали то же самое. Они говорили нам, что мы и представить себе не можем, насколько они велики. Но они любили прихвастнуть, и потому, чтобы добраться до правды, из их заявлении приходилось постоянно отсеивать преувеличения.

Не остается сомнений в том, что они способны воздействовать на физический мир с невероятной силой. Как иначе полтергейста могли бы двигать предметы? И как они бы могли сбивать вместе тучи, чтобы пролился дождь? Но несмотря на колоссальные затраты энергии, в реальности они могут добиться очень немногого. И в этом ключ к власти над ними. Тому, на что они способны, есть предел, и хорошая ведьма та, которая это отчетливо сознает.

Каков бы ни был их физический состав, эти существа явно не испытывают материальных потребностей. Они не стареют и не изменяются. Вот почему они ведут себя так по-детски эксцентрично. Они ни в чем не нуждаются, они парят в воздухе, не имея представления о времени, ибо у них нет физических причин им интересоваться, и делают то, что взбредет им в “голову”. Они видят наш мир, они являются его частью, но не представляю себе, каким он им кажется.

Я также не знаю, почему их привлекают или интересуют ведьмы. Но в этом и состоит самое главное: они замечают ведьму, устремляются к ней, дают о себе знать, и если на них обращают внимание, то они чувствуют себя в высшей степени польщенными. Тогда они выполняют просьбы ведьмы, чтобы заслужить повышенное внимание, а в некоторых случаях и любовь.

По мере развития таких отношений ради любви ведьмы им приходится сосредоточивать свою энергию на различных заданиях. Это их утомляет, но одновременно приводит в восторг, потому что они видят, насколько большое впечатление произвели на людей.

Но представьте себе, как весело им слушать молитвы и пытаться ответить на них, собираться у алтарей и устраивать гром, когда свершаются жертвоприношения. Когда ясновидящий вызывает дух усопшего предка к его потомкам, они в возбуждении начинают болтать, притворяясь этим предком, хотя, конечно, им не являются; они телепатически изымают информацию из мыслей потомков, чтобы еще больше ввести их в заблуждение.

Конечно же, всем вам известна модель их поведения. В эти времена она ничем не отличается от той, какой была в нашу эпоху. Отличается только отношение людей к деяниям духов — и разница здесь кардинальная.

Когда в современном мире дух поселяется в доме и предсказывает будущее, используя голосовые связки пятилетнего ребенка, никто не верит в это, кроме очевидцев. Это не становится основой для религии.

Человечество словно бы получило иммунитет к подобным вещам; возможно, оно достигло более высокого уровня, на котором выходки духов больше его не одурманивают. И хотя религии сохраняются — старые религии, закрепившие свои позиции в более темные времена, — они быстро теряют свое влияние на образованных людей.

Но об этом мы поговорим позже. Пока что я продолжу описание свойств ведьмы, так как это имеет отношение ко мне и моей сестре, а также к тому, что с нами произошло.

В нашей семье это наследственное. Возможно, это физическая особенность, ибо она переходит только по женской линии и всегда обусловлена сочетанием зеленых глаз и рыжих волос. Как вы знаете — так или иначе, вы узнали об этом с того момента, как вошли в этот дом, — моя дочь Джесс была ведьмой. Работая в Таламаске, она часто использовала свою силу, чтобы утешить тех, кого мучают призраки и духи.

Призраки, естественно, тоже духи. Но, без сомнения, это духи тех, кто когда-то был человеком; в то время как те духи, о которых говорю я, людьми не были. Однако полной уверенности в этом быть не может. Очень старый земной призрак может и забыть, что он в свое время был живым; возможно, самые злобные духи — призраки, и поэтому они так изголодались по плотским утехам. Когда они вселяются в какого-нибудь несчастного, они начинают изрыгать непристойности. Плоть для них мерзка, и они хотели бы, чтобы мужчины и женщины считали эротические наслаждения и злобу в равной степени опасными и порочными.

Но дело в том, что, принимая во внимание склонность духов ко лжи, совершенно невозможно выяснить, почему они поступают так, а не иначе, если они сами уклоняются от ответа. Может быть, их одержимость эротикой — просто обрывки мыслей мужчин и женщин, которые всегда чувствовали себя виноватыми в подобных вешах.

Однако я возвращаюсь к своему рассказу. В нашем роду ведьмами были в основном женщины. В других семьях эта способность может переходить как к женщинам, так и к мужчинам. Иногда она в полную силу расцветает в ком-либо без всякой, казалось бы, очевидной причины.

Так или иначе, мы принадлежали к очень старому семейству ведьм. Мы могли насчитать пятьдесят поколений, до так называемого Времени до прихода луны. То есть мы претендовали на то, что наша семья существовала с незапамятных времен, когда луна на ночном небе еще не появилась.

В легендах нашего народа говорилось о приходе луны и сопутствующих наводнениях, грозах и землетрясениях. Было ли так на самом деле, я не знаю. Мы также верили, что наши священные звезды — это Плеяды, или же Семь Сестер, что все благословения исходят от этого созвездия, но почему — я не знаю, или же не помню.

Сейчас речь идет о древних мифах, о верованиях, которые к моменту моего рождения были уже стары. А те, кто общается с духами, по вполне очевидным причинам становятся большими скептиками.

Но даже сегодня наука не может ни отрицать, ни подтвердить легенды о Времени до прихода луны. Появление луны и ее гравитационного поля используется теоретиками, чтобы объяснить изменение расположения полюсов и поздний ледниковый период. Может быть, в старых легендах есть доля истины, которая когда-либо прояснится для всех нас.

Итак, мы происходили из старинного рода. Наша мать была могущественной ведьмой, и духи открывали ей множество тайн, читая по своему обыкновению мысли других людей. И она умела воздействовать на беспокойные души усопших.

В нас с Мекаре ее сила, казалось, удвоилась, как часто случается с близнецами. То есть каждая из нас была вдвое сильнее матери. А наша общая сила была практически неизмерима. Мы с колыбели разговаривали с духами. Они окружали нас во время детских игр. Будучи близнецами, мы разработали собственный секретный язык, которого не понимала даже наша мать. Но духи его знали. Духи понимали все, что мы говорили; они даже умели отвечать нам на нашем тайном языке.

Поймите, я рассказываю все это не из гордости. Она здесь ни при чем. Я рассказываю вам об этом, чтобы вы поняли, чем мы были друг для друга и для нашего народа до того, как на наши земли пришли солдаты Акаши и Энкила. Я хочу, чтобы вы поняли, как родилось это зло — создание тех, кто пьет кровь!

Наш великий род с незапамятных времен обитал в пещерах горы Кармел. А наши люди всегда разбивали лагеря в долине у подножия горы. Они пасли коз и овец. Но иногда они охотились; а также выращивали некоторые злаки — для изготовления наркотиков-галлюциногенов, которые мы принимали, чтобы войти в транс (это было частью нашей религии), и для варки пива. Дикую пшеницу, произраставшую там в изобилии, они просто скашивали.

Наша деревня состояла из круглых домиков из глиняных кирпичей под соломенными крышами, но другие деревни выросли в небольшие города, а в некоторых войти в дом можно было только через крышу.

Наш народ производил очень необычные гончарные изделия, которые возил на продажу в Иерихон, на рынок. Оттуда они привозили ляпис-лазурь, слоновую кость, благовония, зеркала из обсидиана и прочие красивые вещи. Конечно, мы знали и другие города, такие же большие и прекрасные, как Иерихон, но эти города ныне полностью погребены под землей, и, возможно, их уже никогда не найдут.

Но в целом мы были простым народом. Мы знали, что такое письменность — то есть саму концепцию. Но нам и в голову не приходило ей пользоваться, ибо слова обладали великой силой, и мы не смели записывать свои имена, проклятия или известные нам истины. Если кто-то узнает твое имя, то он сможет вызвать духов, чтобы проклясть тебя; в трансе он сможет покинуть свое тело и прийти к тебе. Кто знает, какую силу можно вложить в его руки, если он сможет написать твое имя на камне или на папирусе? Даже тем, кто этого не опасался, письменность казалась чем-то как минимум безвкусным.

А в больших городах письменность в основном использовалась для финансовых записей, которые мы, конечно же, могли хранить в памяти.

Фактически все знания нашего народа хранились в нашей памяти; жрецы, совершавшие жертвоприношения богу быка — в которого мы, кстати, не верили, — передавали свои традиции и верования по памяти, а молодых жрецов обучали при помощи зубрежки и стихов. Естественно, семейная история тоже рассказывалась по памяти.

Однако картины мы рисовали; они покрывали все стены храмов быка в деревне.

А моя семья, всегда проживавшая в пещерах горы Кармел, испещряла стены потайных гротов рисунками, которых никто, кроме нас, не видел. Таким образом мы делали своего рода записи. Но очень осторожно. Например, я никогда не рисовала ни себя, ни сестру, пока не разразилась катастрофа, и мы с сестрой не стали тем, кто мы есть сейчас

Но, возвращаясь к нашему народу, мы были мирными деревенскими жителями — пастухами, ремесленниками, торговцами. Когда воины Иерихона отправлялись на войну, к ним иногда присоединялась наша молодежь, но исключительно по собственной воле. Им хотелось приключений, хотелось стать солдатами и таким образом прославиться. Некоторые ходили в города, чтобы посмотреть большие рынки, великолепие царских дворов, величественные замки. А кто-то ездил в порты Средиземного моря, чтобы увидеть огромные торговые корабли. Но по большей части наша деревня вела ту же жизнь, что и на протяжении нескольких предшествующих столетий. И нас, сам не ведая о том, защищал Иерихон, потому что он был магнитом, притягивавшим к себе силы врага.

Никогда, никогда не охотились мы на людей, чтобы пожирать плоть! Такого обычая у нас не было! Не могу передать вам, каким отвратительным явлением представлялся бы нам подобный каннибализм — поглощение вражеской плоти. Ведь мы действительно были каннибалами, но поедание плоти имело особое значение: мы поедали плоть своих усопших.

Маарет сделала паузу, словно хотела, чтобы каждый уяснил значение этих слов.

Мариус снова увидел образ двух рыжеволосых женщин, стоявших на коленях перед погребальной трапезой. Он ощутил теплое полуденное дыхание, почувствовал торжественность момента. Он постарался отогнать эти мысли и сосредоточиться только на лице Маарет.

— Поймите, — снова заговорила Маарет, — мы верили, что при смерти дух покидает тело, но мы верили также, что, после того как уходит жизнь, в останках сохраняется крошечное количество силы. Например, личные вещи человека содержат частицу его жизненной силы, равно как и, естественно, его тело и кости. И конечно, когда мы поедали плоть наших усопших, мы поглощали и эти частички.

Но подлинная причина поедания усопших крылась в другом. В наших глазах это был достойный способ отдать дань уважения останкам любимых. Мы принимали в себя тела тех, кто дал нам жизнь, тела, породившие наши собственные тела. Таким образом цикл как бы завершался, а священные останки наших возлюбленных были спасены от чудовищного, кошмарного разложения в земле, или же от зубов диких зверей, или от сожжения наравне с топливом или отбросами.

Если подумать, в этом есть логика. Но самое главное — осознать, что для нашего народа это было неотъемлемой традицией. Священная обязанность каждого ребенка состояла в поглощении останков родителей; священной обязанностью племени было поглотить усопших.

Все до единого тела умерших в нашей деревне были поглощены его знакомыми и родными. Не было ни одного мужчины, женщины и даже ребенка, хоть единожды не отведавшего мертвой плоти.

Маарет опять замолчала и, прежде чем продолжить, медленно обвела глазами присутствующих.

— Должна вам сказать, то не был период великих войн. Никто уже не помнил, когда Иерихон воевал в последний раз. Мир царил и в Ниневии.

Но далеко-далеко, к юго-востоку от долины Нила, дикий народ, как всегда, воевал с племенами из южных джунглей, чтобы привести с собой добычу для вертелов и котлов. Ибо они не только поглощали с должным уважением плоть своих мертвецов, как делали мы, но и с упоением пожирали трупы врагов. Они верили, что при поедании плоти в их тела переходит сила врага. К тому же им нравился вкус мертвечины.

Мы презирали их за это, я уже объяснила почему. Как может человек пожелать плоти врага? Но, вероятно, ключевое различие между нами и воинственными обитателями долины Нила заключалось не в том, что они пожирали своих врагов, но в том, что они любили воевать, а мы склонялись к мирной жизни. У нас врагов не было.

Так вот, когда нам с сестрой исполнилось по шестнадцать лет, в долине Нила произошли большие перемены. Так нам сообщили.

Старая царица этих владений умерла, не оставив дочери, чтобы продолжить царский род. Среди многих древних народов царская кровь переходила только по женской линии. Так как ни один мужчина не может быть уверен в своем отцовстве, божественное право на трон принадлежало царице или царевне. Поэтому египетские фараоны более поздних времен часто женились на своих сестрах — чтобы обеспечить себе царское право на трон.

Так было бы и с молодым царем Энкилом, имей он сестру, — но сестры у него не было. У него не было ни двоюродной сестры царской крови, ни тетки, на ком он мог бы жениться. Но он был молод, силен и твердо намеревался править своей землей. Наконец он избрал себе невесту — не из своего народа, но из города Урука, что в долине Тигра и Евфрата.

Это была Акаша, красавица из царского рода и почитательница великой богини Инанны, — она могла бы привнести в страну Энкила мудрость своего народа. Так сплетничали на рынках Иерихона и Ниневии, так сообщали караванщики, заезжавшие к нам, чтобы купить посуду…

Народы Нила уже были фермерами, но они предпочитали сельскому хозяйству охоту и войну ради добычи человеческой плоти. И это привело в ужас прекрасную Акашу, которая немедленно настроилась отучить их от варварского обычая — так мог бы сделать любой представитель более высокой цивилизации.

Вероятно, она принесла с собой и письменность, так как народ Урука умел писать — они славились своими хранителями записей, — но, поскольку мы письменность презирали, этого я точно не знаю. Может быть, египтяне уже и сами начинали писать.

Вы не представляете себе, как медленно влияют на культуру подобные вещи. Люди могут поколениями хранить записи о налогах, прежде чем кто-то перенесет на глиняную табличку стихотворение. Племя может двести лет культивировать перец и травы, пока кому-то не придет в голову выращивать пшеницу или кукурузу. Как вам известно, индейцы Южной Америки делали игрушки на колесах еще до того, как их потеснили европейцы; у них были и украшения из металла. Но колеса у них не находили иного применения, и металлического оружия они не делали. Поэтому европейцы победили их быстро и без труда.

В любом случае мне точно не известно, какие знания принесла с собой из Урука Акаша. Однако я знаю, что наш народ слышал обширную сплетню о запрете на любые проявления каннибализма в долине Нила, о том, что каждого, кто ослушался, предавали жесткой казни. Племена, из поколения в поколение охотившиеся за плотью, были в ярости из-за того, что лишились такой возможности; но еще более велика была ярость тех, кто не мог есть плоть своих усопших. Одно дело — не охотиться, но предавать своих предков земле было для них так же ужасно, как было бы для нас.

Чтобы обеспечить повиновение эдикту Акаши, царь постановил, что все тела усопших следует обработать мазями и завернуть в ткань. Не только нельзя есть священную плоть отца и матери, но ее надлежит обернуть дорогим полотном и выставить на всеобщее обозрение, а далее поместить в гробницы в сопровождении достойных подношений и песнопений жреца.

Чем раньше будет завернута плоть, тем лучше; ибо тогда до нее никто не сможет добраться.

С целью помочь населению привыкнуть к новому ритуалу Акаша и Энкил убеждали людей, что духи мертвых лучше чувствуют себя в том царстве, куда они попадают после смерти, если их тела заворачивать в полотно и в таком виде хранить. Другими словами, народу говорилось: “Вашими возлюбленными предками не пренебрегают; их содержат достойно”.

Услышав этот рассказ, мы сочли его очень забавным — заворачивать в полотно тела, убирать их в обставленные комнаты, будь то на земле или под землей. Нас позабавила мысль о том, что духам мертвых помогает то, что их тела содержатся в целости и сохранности. Ибо, как знают все, кто когда-либо общался с духами, лучше им забыть о своих телах; только отказавшись от своего земного воплощения, могут они подняться на более высокий уровень.

А теперь в Египте в гробницах самых богатых и самых религиозных людей лежали эти штуки — мумии, внутри которых гнила плоть.

Если бы нам сказали, что обычай мумифицирования закрепится в этой культуре, что египтяне будут практиковать его еще четыре тысячи лет, что для всего мира он превратится в великую тайну, что в двадцатом веке маленькие дети будут ходить в музеи и глазеть на мумии, мы бы не поверили.

Однако нам не было до этого дела. Мы находились очень далеко от долины Нила, Мы даже не представляли себе, как выглядят жившие там люди. Мы знали, что их религия имеет африканское происхождение, что они боготворят Озириса и бога солнца Ра, равно как и богов-животных. Но мы этих людей не понимали. Не понимали страну наводнений и пустынь. Держа в руках изготовленные ими красивые вещи, мы видели слабый проблеск их личности, но они оставались для нас чужими. Мы сочувствовали им, так как они не могли поглотить своих усопших

Когда мы спросили духов о египтянах, оказалось, что духи находят их очень забавными. Они сказали, что у египтян “приятные голоса” и “приятные слова” и что им доставляет удовольствие посещать их храмы и алтари, что им нравится язык Египта. Затем они потеряли интерес к вопросу и сменили тему, как случалось довольно часто.

Их слова заворожили нас, но не удивили. Мы знали, как сильно нравятся духам наши слова, распевы и песни. Значит, духи разыгрывают перед египтянами богов. Духи подобными вещами занимались постоянно.

По прошествии нескольких лет мы узнали, что Энкил, стремясь объединить страну и прекратить бунтарство и сопротивление закоренелых каннибалов, собрал большую армию и устраивает походы на север и на юг. Он отправил корабли в Великое море. Старый фокус: пусть они воюют с врагом и перестанут ссориться дома.

Но опять-таки, при чем здесь мы? Наша страна — земля покоя и красоты, фруктовых деревьев и полей дикой пшеницы, которую мог скосить любой, кто пожелает. Земля зеленой травы и прохладных ветров. Но у нас нет ничего, что можно пожелать отнять. Так нам казалось.

Мы с сестрой жили в полном покое на мягких склонах горы. Кармел, часто без слов беседовали с матерью и друг с другом или же обменивались особыми фразами, которые каждая из нас прекрасно понимала; и постепенно мы узнавали от матери все, что она знала о духах и людских сердцах.

Мы пили сонные зелья, которые наша мать варила из растений, выращенных на горе, и, погружаясь в транс или в сон, мы отправлялись в прошлое, чтобы поговорить с предками — с великими ведьмами, чьи имена были нам известны. Мы покидали свои тела и путешествовали над землей.

Я могу часами рассказывать о том, что мы видели во время этих трансов, как однажды мы с Мекаре рука об руку гуляли по улицам Ниневии, глазея на чудеса, которые нам и не снились, — но это сейчас не важно.

Скажу лишь, что общество духов означало для нас гармонию, в которой мы жили со всем, что нас окружало, включая и их самих; иногда любовь духов становилась вполне ощутимой, подобно тому, как описывали христианские мистики любовь Господа и его святых.

Мы жили счастливо — мать, сестра и я. В пещерах предков было сухо и тепло; у нас было все, что нужно: тонкие одежды, украшения, изящные гребни из слоновой кости и кожаные сандалии — их приносили нам в качестве подношений, так как никакой иной платы мы не принимали.

Каждый день к нам приходили селяне, и мы задавали их вопросы духам. Мы пытались заглянуть в будущее, на что духи, конечно, способны, поскольку некоторые вещи имеют тенденцию неизбежно следовать определенным путем.

Используя способность к телепатии, мы заглядывали в чужие мысли и давали самые мудрые советы, на какие были способны. Периодически к нам приводили одержимых. Мы изгоняли демона, или злого духа, кто бы то ни был. Когда в дом вселялся дьявол, мы шли туда и приказывали злому духу уходить.

Тем, кто просил, мы давали сонное зелье. Они впадали в транс или засыпали сном, полным живых видений, которые мы потом старались истолковать или объяснить.

Для этого нам духи не требовались, хотя иногда мы испрашивали их совета. Мы использовали собственную способность к пониманию и проницательность и часто получали информацию о том, что означают те или иные видения.

Но величайшим чудом, для совершения которого требовалась вся наша сила и которого мы никогда не могли гарантировать, был призыв дождя.

Мы творили это чудо двумя разными способами: “дождик”, в основном символически демонстрировавший нашу силу, а также служивший отрадой для людских душ, или “ливень”, необходимый для урожая, — его вызвать было очень сложно, и успеха мы достигали далеко не всегда.

Чтобы добиться цели, нужно было долго уговаривать духов, выкликать их имена и требовать, чтобы они собрались вместе и использовали свою силу по нашему приказу. “Дождик” часто устраивали наши самые близкие духи, которые особенно любили нас с Мекаре, а также любили нашу мать, ее мать и всех ее предков, — на них всегда можно было положиться, ибо из любви они выполнили бы и более сложные задания.

Но для “ливня” требовалось много духов, и, поскольку некоторые из них ненавидели как друг друга, так и совместные дела, сделка требовала значительной доли лести. Нам приходилось устраивать песнопения и танцы. Мы трудились часами, прежде чем духи постепенно начинали интересоваться происходящим, собирались вместе и принимались за работу.

Нам с Мекаре удалось добиться “ливня” всего трижды. Но как приятно было видеть, как над долиной собираются тучи, и опускается ослепительная пелена дождя. Вся деревня выбегала под струи; казалось, земля набухает, открывается, благодарит нас.

“Дождиком” мы занимались часто — для других и для собственного удовольствия.

Но тем, что слава о нас распространилась так широко, мы обязаны “ливню”. Нас всегда знали как ведьм с горы; теперь же к нам стали приходить люди с далекого севера, из неведомых нам стран.

В деревне люди ждали своей очереди, чтобы прийти к горе, выпить зелье и попросить нас истолковать их сны, испросить совета или же просто увидеться с нами. Конечно, в деревне им давали мясо и питье, они платили за это, и все, казалось, получали только выгоду. В этом отношении мы занимались примерно тем же, чем занимаются современные психологи: мы изучали видения, интерпретировали их, искали в подсознании зерно истины; а чудеса — “дождик” и “ливень” — укрепляли веру людей в наши способности.

Однажды, думаю, примерно за полгода до смерти нашей матери, к нам в руки попало одно письмо. Принес его посыльный от царя и царицы Кемета — так называли египтяне свою страну. Это письмо было написано на глиняной табличке, как писали в Иерихоне и Ниневии, — маленькие рисунки на глине и зачатки того, что люди позже назовут клинописью.

Конечно, прочесть письмо мы не могли; мы даже испугались и решили, что в нем содержатся проклятия. Мы не хотели прикасаться к нему, но нам пришлось это сделать, если мы хотели выяснить то, что следовало знать.

Посыльный сказал, что его повелители Акаша и Энкил наслышаны о нашей великой силе и почтут за честь, если мы явимся к их двору; они прислали большой эскорт, который будет сопровождать нас в Кемет, а потом они отправят нас домой с обильными дарами.

Все мы трое почему-то не доверяли этому посыльному. Он говорил правду, насколько она была ему известна, но здесь явно крылось что-то еще.

Поэтому наша мать взяла глиняную табличку в руки. Она сразу же что-то почувствовала и забеспокоилась. Поначалу она не хотела рассказывать нам то, что увидела; но потом, отведя нас в сторону, сказала, что царь и царица Кемета злые люди, они любят проливать чужую кровь и пренебрегают чужими верованиями. И со стороны этих людей на нас обрушится великое зло, что бы ни говорилось в письме.

Потом и мы с Мекаре дотронулись до письма и тоже уловили присутствие зла. Но здесь была какая-то тайна, темный клубок, в котором зло переплелось с элементом мужества, и это было неплохо. Короче говоря, речь не шла о заговоре с целью похитить нас и нашу силу, но присутствовали и искреннее любопытство, и уважение.

Наконец, мы обратились с вопросом к духам — к тем двум духам, кого мы с Мекаре любили больше всего. Они приблизились и прочли письмо — для них это было вовсе не сложно. Они объяснили, что посыльный сказал правду. Но если мы отправимся к царю и царице Кемета, нас ждет ужасная опасность.

“Почему?” — спросили мы духов.

“Потому что царь с царицей станут задавать вам вопросы, — отвечали духи, — а если вы ответите правду, царь с царицей разгневаются и предадут вас смерти”.

Конечно, мы в любом случае не поехали бы в Египет. Мы никогда не покидали свою гору. Но теперь мы точно знали, что поступаем правильно. С надлежащим уважением мы сказали посыльному, что не можем уехать из того места, где родились, что ни одна ведьма из нашей семьи никогда отсюда не выезжала, и просили его передать это царю и царице.

Итак, посыльный уехал, и жизнь вернулась в привычное русло.

Разве что через несколько ночей к нам пришел один злой дух — мы называли его Амель. Громадный, могущественный, полный злобы, танцевал он по поляне перед нашей пещерой, пытаясь обратить на себя наше с Мекаре внимание, и говорил, что скоро нам может понадобиться его помощь.

Мы давно уже привыкли к льстивым речам злых духов; они впадали в ярость из-за того, что мы не разговариваем с ними, как другие ведьмы и колдуны. Но мы знали, что им нельзя доверять, что они не поддаются контролю, и мы никогда не испытывали искушения воспользоваться их силой и полагали, что такой момент никогда не наступит.

Этого Амеля особенно раздражало наше “пренебрежение”, как он выражался. И он без конца объявлял себя Амелем Могущественным или Амелем Непобедимым, требуя от нас проявлений уважения. Потому что в будущем он может нам понадобиться. Больше, чем мы можем себе представить, ибо грядет опасность.

В этот момент из пещеры вышла наша мать и спросила духа, какие он видит неприятности.

Это нас потрясло, так как нам всегда запрещалось разговаривать со злыми духами и, обращаясь к ним, она обычно либо проклинала их, либо прогоняла, либо сбивала их с толку загадками и хитрыми вопросами, чтобы они злились, чувствовали себя глупцами и уходили.

Амель Ужасный, Порочный, Вездесущий — как бы он себя ни называл, а хвастовству его не было предела — заявил лишь, что грядет великая опасность и нам стоит проявить мудрость и отнестись к нему почтительно. Потом он начал похваляться всеми злыми выходками, которые совершал ради колдунов из Ниневии. Он может мучить людей, изводить их и даже пронзать их кожу, как рой мошек! Он умеет высасывать из людей кровь, заявил он, ему нравится ее вкус и ради нас он тоже смог бы высасывать кровь.

Мать посмеялась над ним. “И как тебе это удается? — спросила она, — Ты дух, у тебя нет тела, ты не чувствуешь вкус!” Именно такие слова всегда приводят духов в ярость, ибо они, как я уже говорила, завидуют тем, у кого есть плоть.

Итак, этот дух, чтобы продемонстрировать свою силу, вихрем набросился на нашу мать; ее добрые духи оказали ему сопротивление; и поляну охватило ужасное беспокойство, но, когда оно стихло и наши духи-хранители прогнали Амеля, мы увидели на руке матери следы крошечных уколов — будто бы ее покусал рой мошек. Амель, злой дух, пил ее кровь, как и обещал.

Мать осмотрела ранки; добрые духи обезумели, увидев, что с ней обошлись с неуважением, но она попросила их успокоиться. Конечно же, она размышляла, как это могло произойти и как получилось, что дух может чувствовать вкус крови.

Именно тогда Мекаре объяснила, что у духов есть крошечное материальное ядро в самом центре невидимого тела, и, возможно, он пробует кровь этим самым ядром. Представьте себе, сказала Мекаре, фитиль лампы, фитиль может впитывать кровь. То же самое и с духом, который весь как бы состоит из пламени, но в глубине его — маленький фитиль.

Наша мать исполнилась презрения, но ей это не понравилось. Они иронично сказала, что в мире и так полно чудес, не хватало еще злых духов, пристрастившихся к крови. “Сгинь, Амель”, — сказала она и наложила на него проклятия: он пуст, неинтересен, не имеет значения, с ним не считаются, его не признают. Иными словами, почти то же, что до сих пор в несколько иной форме говорят священники, когда изгоняют дьявола из одержимых детей.

Но еще больше, чем выходки Амеля, нашу мать беспокоило его предупреждение: грядет зло. Беспокойство, которое она почувствовала, прикоснувшись к глиняной табличке, усугубилось. Но она не искала у добрых духов ни совета, ни утешения. Может быть, она все предвидела. Не знаю. В любом случае мать знала, что произойдет нечто такое, чего она не в силах предотвратить. Возможно, она понимала, что иногда, пытаясь противостоять злу, мы только играем ему на руку.

Как бы то ни было, в последующие дни она заболела, ослабла, а потом онемела.

Так она лежала несколько месяцев, парализованная, в полусне. Дни и ночи мы сидели рядом и пели ей песни. Мы приносили цветы и пытались прочесть ее мысли. Духи ужасно волновались, потому что любили ее. Они устраивали на горе ветер и срывали с деревьев листья.

Вся деревня опечалилась. Потом как-то утром мысли матери снова приняли определенные очертания; но то были лишь фрагменты. Мы увидели солнечные поля, цветы и вещи ее детства; а далее — только блестящие краски.

Мы понимали, что наша мать умирает; понимали это и духи. Мы изо всех сил пытались успокоить их, но некоторые все же впали в ярость. Когда она умрет, ее призрак поднимется и перейдет в царство духов, они потеряют ее навсегда и на какое-то время обезумеют от горя.

Но наконец случилось естественное и неизбежное; мы вышли из пещеры сообщить селянам, что наша мать перешла в мир иной. Все деревья согнулись под порывом насланного духами ветра; в воздухе носились зеленые листья. Мы с сестрой плакали, и впервые мне показалось, что я слышу голоса духов, слышу, как ветер доносит их жалобы и плач.

Селяне немедленно занялись приготовлениями.

Сначала нашу мать положили на каменную плиту, чтобы каждый мог подойти и воздать ей почести. Ее одели в белое платье из египетского льна, которое она так любила при жизни, и украсили всеми драгоценностями, привезенными из Ниневии, а также кольцами и костяными ожерельями, содержавшими частицы наших предков, — вскоре они должны были перейти к нам.

По прошествии десяти часов, в течение которых к ней пришли сотни людей не только из нашей деревни, но и со всей округи, мы подготовили тело для погребальной трапезы. Любому другому жителю деревни эту честь оказали бы жрецы. Но мы были ведьмами, как и наша мать; только мы имели право прикасаться к ней. Оставшись одни, при свете масляных ламп мы с сестрой сняли с матери платье и полностью покрыли ее тело свежими цветами и листьями. Мы распилили череп — аккуратно, чтобы на лбу кость осталась цела — и, вынув мозг, поместили его на блюдо вместе с глазами. Затем с той же осторожностью мы извлекли сердце и положили его на второе блюдо. Потом для сохранности накрыли оба блюда глиняными колпаками.

Вокруг каменной плиты с телом нашей матери, где стояли и блюда, селяне построили кирпичную печь; под плитой они развели огонь, и тело начало поджариваться.

На это потребовалась вся ночь. Духи успокоились, так как дух матери ушел. Не думаю, что их интересовало тело; им было все равно, чем мы занимаемся, но для нас это было чрезвычайно важно.

Поскольку и мы, и наша мать, были ведьмами, нам одним принадлежало право поглотить ее плоть. Она была наша по праву и по обычаю. Селяне не стали бы помогать нам справиться с трапезой, как в случае смерти любого другого человека, для выполнения долга перед которым осталось бы всего два родственника. Не имеет значения, сколько времени мы будем поглощать плоть матери. А селяне будут нас охранять.

Но ночью, пока в печи готовились останки нашей матери, мы с сестрой раздумывали о мозге и сердце. Конечно, мы собирались разделить эти органы; но нас волновал вопрос, кому взять какой орган, ибо у нас были твердые убеждения относительно того, что именно обитает в каждом из них.

Для многих народов той эпохи первостепенное значение имело сердце. К примеру, египтяне думали, что сердце — центр сознания. Многие жители нашей деревни придерживались такого же мнения; но мы, ведьмы, считали, что человеческая душа обитает в мозге, подразумевая духовную часть человека, подобную духам воздуха. Наша убежденность в важности мозга основывалась на том, что с мозгом соединены глаза; глаза — органы зрения. А деятельность ведьм целиком основывалась на зрении: мы смотрели в сердца, смотрели в будущее, смотрели в прошлое. “Провидицы” — вот как нас называли на нашем языке; и слово “провидица” обозначало ведьму.

Но в основном мы говорили о церемонии; мы считали, что дух нашей матери ушел. Мы собирались поглотить эти органы из уважения, чтобы они не сгнили в земле. И достичь согласия было несложно: Мекаре должна была получить мозг, а я — сердце.

Мекаре была более могущественной ведьмой; она первой родилась; она во всем была лидером; она никогда не медлила с ответом; она вела себя как старшая сестра, как обычно бывает у близнецов. Казалось вполне справедливым, что ей достанутся мозг и глаза, а я, более тихая и медлительная, получу орган, который ассоциировался с глубоким чувством и любовью, — сердце.

Такое разделение нас устроило; небо бледнело, мы уснули и, ослабшие, проспали несколько часов — мы голодали, но ограничивали себя в еде, чтобы подготовиться к трапезе.

Незадолго до рассвета нас разбудили духи. Они опять устраивали ветер. Я вышла из пещеры; в печи горел огонь. Селяне, сторожившие печь, заснули. Я сердито велела духам успокоиться. Но один из них, тот, кого я любила больше всего, сказал, что в горах собираются чужеземцы, много-много чужеземцев, чрезвычайно интересующихся нашими способностями и выражающих опасное любопытство по поводу пиршества.

“Этим людям что-то нужно от вас с Мекаре, — сказал мне дух. — Они здесь не к добру”.

Я ответила, что сюда все время приходят чужеземцы, что это не страшно, а ему следует помолчать и позволить нам выполнять свой долг. Но потом я пошла к одному из жителей деревни и попросила, чтобы все были готовы на случай каких-нибудь неприятностей, — пусть мужчины принесут с собой оружие, когда соберутся к началу пиршества.

Это была не самая странная просьба. Тогда мужчины повсюду брали с собой оружие. Немногочисленные профессиональные солдаты или те, кто мог себе это позволить, часто носили мечи; остальные затыкали ножи за пояс.

Но в основном меня это не волновало; в конце концов, в нашу деревню отовсюду стекались странники; вполне естественно, что они прибудут по такому особому случаю, как смерть ведьмы.

Но вам известно, что произошло дальше. Вы видели это во сне. Видели, как селяне собрались у поляны, как солнце достигло зенита. Может быть, вы видели, как из остывающей печи медленно вынимают кирпичи или же просто тело нашей матери на теплой каменной плите — потемневшее, ссохшееся, но спокойное, как во сне. Вы видели покрывавшие тело увядшие цветы, а на блюдах — мозг, глаза и сердце.

Вы видели, как мы встали на колени по обе стороны от тела нашей матери. И слышали, как заиграли музыканты.

Но вы не могли увидеть, хотя теперь вам об этом известно, что наш народ тысячелетиями собирался на такие пиршества. Тысячелетиями жили мы в долине и на склонах горы, где росла высокая трава, а с деревьев падали фрукты. Это была наша земля, наш обычай, наш долг.

Наш священный долг.

И, встав на колени, одетые в самые красивые платья и — в добавление в собственным украшениям — надев украшения нашей матери, мы с Мекаре видели перед собой не предостережения духов, не беспокойство матери, взявшей в руки табличку царя и царицы Кемета. Мы увидели наши собственные жизни — как мы надеялись, долгие и счастливые, прожитые среди своего народа.

Не знаю, долго ли мы так стояли, долго ли готовили свои души. Я помню, что мы подняли в унисон блюда с органами нашей матери, и заиграла музыка. Зазвучали флейты и барабан; мы слышали тихое дыхание селян; пели птицы.

И тогда на нас обрушилось зло; это случилось так внезапно, что мы едва ли поняли, что произошло, — топот ног, громкий пронзительный военный клич египетских солдат. Мы бросились на тело матери, пытаясь защитить священную трапезу, но нас оттащили в сторону, блюда упали в грязь, а плита перевернулась!

Я никогда не слышала, чтобы человек кричал так, как кричала Мекаре. Но я и сама кричала при виде того, как тело моей матери падает в золу.

Однако в моих ушах звучали проклятия; нас объявляли пожирателями плоти, каннибалами, дикарями, которых следует зарубить мечом.

Но нам никто не причинил вреда. Нас, кричащих, сопротивляющихся, связали и удерживали, пока на наших глазах лилась кровь наших знакомых и родных. Солдаты топтали тело нашей матери, топтали ее сердце, мозг и глаза. Они утрамбовывали золу, пока остальное войско пронзало мужчин, женщин и детей.

И тогда сквозь хор криков, сквозь чудовищный вопль сотен людей, умирающих на склоне горы, до меня донесся голос Мекаре, взывающей к духам о мести, о каре для солдат.

Но что значат для таких людей ветер или дождь? Деревья сгибались до земли; казалось, сама земля содрогнулась; в воздухе летали листья, как прошлой ночью. С горы катились камни; в небо поднимались тучи пыли. Но солдаты заколебались лишь на мгновение, прежде чем сам царь Энкил не выступил вперед и не сказал своим людям, что это всего лишь трюки, и что наши демоны на большее не способны.

Это замечание было абсолютно верным, и резня продолжалась. Мы с сестрой приготовились к смерти. Но нас не убили. В их намерения не входило убивать нас, и, пока нас тащили прочь, мы видели, как горит деревня, как горят поля дикой пшеницы, видели трупы мужчин и женщин из нашего племени и знали, что их трупы будут оставлены на милость диких зверей и земли, что их отвергли, что ими пренебрегли.

Маарет замолчала. Она развела сложенные вместе ладони, приложила кончики пальцев ко лбу и передохнула, перед тем как продолжить. Когда она заговорила вновь, ее голос звучал чуть-чуть резче и тише, но по-прежнему ровно.

— Что такое одна маленькая нация, живущая в деревнях? Что такое один народ — или даже одна жизнь?

В земле погребена тысяча таких народов. Включая наш.

Все, что мы знали, все, чем мы жили, было загублено в течение часа. Профессиональная армия перерезала простых пастухов, женщин и беспомощных детей. Деревни лежали в руинах, хижины были разрушены; сгорело все, что могло сгореть.

Я чувствовала, что над горой и над деревней, лежащей у ее подножия, витают духи мертвых, некоторые из них были так взволнованы из-за пережитого насилия, что от ужаса и боли устремлялись к земле; остальные поднялись над плотью и были избавлены от страданий.

А что могли сделать духи?

Всю дорогу в Египет они преследовали нашу процессию; они мучили тех, кто связывал нас и тащил на носилках — нас, двух плачущих женщин, в ужасе и горе льнущих друг к другу.

Каждую ночь, когда войско разбивало лагерь, духи насылали ветер, срывавший палатки и относивший их в сторону. Но царь советовал своим солдатам не бояться. Царь говорил, что египетские боги сильнее наших демонов. А поскольку духи действительно делали все, на что были способны, обстановка не ухудшилась, и солдаты повиновались.

Каждую ночь царь приказывал привести нас к себе. Он говорил на нашем языке, в то время достаточно распространенном во всем мире — на нем говорили в долине Тигра и Евфрата и на склонах горы Кармел. “Вы — великие ведьмы, — говорил он ласковым и раздражающе искренним голосом. — Из-за этого я сохранил вам жизнь, несмотря на то, что вы — пожиратели плоти, и мы с моими людьми поймали вас с поличным. Я пощадил вас, потому что хочу воспользоваться вашей мудростью. Я буду учиться у вас вместе с моей царицей. Скажите, чем я могу облегчить ваши страдания, и я это сделаю. Теперь вы находитесь под моим покровительством; я — ваш царь”.

Мы плакали, отводили глаза, молчали и стояли перед ним до тех пор, пока ему это не надоедало, и он не отсылал нас спать назад в маленькие тесные носилки — деревянный прямоугольник с крошечными оконцами.

Оставшись наедине, мы с сестрой разговаривали либо мысленно, либо на нашем языке, языке близнецов, состоящем из жестов и аббревиатур, который понимали только мы. Мы вспоминали, что духи говорили нашей матери; мы припомнили, что, получив письмо от царя Кемета, она занемогла и так и не оправилась. Но страшно нам не было.

Мы были слишком охвачены скорбью, чтобы бояться. Мы словно уже умерли. Мы видели, как лилась кровь нашего народа, как осквернили тело нашей матери. Что могло быть хуже? Мы оставались вместе; возможно, хуже была бы только разлука.

Но в ходе долгого путешествия в Египет у нас появилось небольшое утешение, которого мы не забыли. Хайман, царский управляющий, смотрел на нас с состраданием и втайне делал все возможное, чтобы уменьшить нашу боль.

Маарет опять замолчала и взглянула на Хаймана, который сидел, сложив руки на столе и опустив глаза. Казалось, он погрузился в воспоминания. Он принял эту похвалу, но она явно его не успокоила. Потом он ответил на взгляд Маарет. У него, видимо, появилось много вопросов, но он их не задавал. Он обвел глазами остальных, отвечая и на их взгляды — на пристальные взгляды Армана и Габриэль, но ничего не сказал.

Маарет продолжала:

— При каждой возможности Хайман ослаблял наши путы; он позволял нам гулять по вечерам; он приносил нам мясо и питье. Он был так добр, что не говорил с нами, не требовал благодарности. Он делал все это от чистого сердца. Он просто не любил смотреть, как страдают люди.

Кажется, мы добрались до Кемета через десять дней. Может быть, прошло больше времени, а может, и меньше. В какой-то момент духам надоело устраивать свои выходки; а мы, удрученные, лишенные мужества, к ним не взывали. К концу пути мы погрузились в молчание и только изредка смотрели друг другу в глаза.

Наконец, мы прибыли в страну, равной которой никогда еще не видели. Вместо иссохшей пустыни мы оказались на богатой черной земле долины реки Нил — от этой черной почвы и происходит слово Кемет; потом на плоту мы вместе с армией пересекли могучую реку и очутились в бурлящем городе, состоявшем из кирпичных домов с травяными крышами, огромных храмов и дворцов, построенных из тех же простых материалов, но очень красивых.

Это было задолго до каменной архитектуры, прославившей египтян, — задолго до пирамид фараонов, которые сохранились до наших дней.

Но уже в то время присутствовала любовь к вычурности и украшениям, стремление к монументальности. Необожженный кирпич, камыш, рогожа — из этих простых материалов воздвигались высокие стены, которые впоследствии белили и разрисовывали красивыми узорами.

Перед дворцом, куда нас привели в качестве царских пленниц, возвышались колонны из высоченной африканской травы, высушенной, связанной и скрепленной речным илом; в закрытом дворике был выкопан пруд, наполненный бутонами лотосов и окруженный цветущими деревьями.

Никогда не доводилось нам видеть более богатых людей, чем эти египтяне, людей, украшенных таким количеством драгоценностей, людей с красиво заплетенными в косы волосами и обведенными краской глазами. Их подведенные глаза действовали нам на нервы. Они создавали иллюзию глубины там, где, вероятно, глубины не было; мы инстинктивно шарахались от этой неестественности.

Все, что представало нашим глазам, лишь усугубляло наше горе. Как же мы ненавидели все, что нас окружало! И мы чувствовали, хотя и не понимали их странного языка, что эти люди тоже ненавидят нас и боятся. Казалось, их смущают наши рыжие волосы; а то, что мы — близнецы, вызывает еще большие опасения.

Ибо у них существовал обычай убивать детей-близнецов; а рыжеволосых неизменно приносили в жертву богам. Считалось, что это приносит удачу.

Об этом мы узнали из часто посещавших нас проблесков озарения; находясь в заключении, мы мрачно ожидали уготованной нам участи.

Хайман по-прежнему был нашим единственным утешением в эти первые часы. Хайман, главный царский управляющий, следил, чтобы нам было удобно. Он принес нам свежее белье, фрукты и пиво. Он принес даже гребни для волос и чистые платья. И тогда впервые он заговорил с нами; он сказал, что царица ласкова и добра и нам нечего бояться.

Мы не сомневались, что он говорит правду; но что-то нас настораживало. Наши испытания только начинались.

Мы также боялись, что духи отвергли нас; может быть, они не хотят появляться в этой стране даже ради нас. Но мы не звали духов; потому что боялись, что не получим ответа, — нет, этого мы бы не пережили.

Наступил вечер, и царица прислала за нами; нас привели ко двору.

Вид Акаши и Энкила на троне, как бы мы их ни презирали, произвел на нас впечатление. Царица тогда была точно такой же, как сейчас, — женщина с прямыми плечами и крепкими руками, с лицом слишком точеным, чтобы в нем светился ум, создание пленительной красоты с тихим высоким голосом. Что касается царя, то мы впервые увидели в нем не солдата, а суверена. Ему заплели волосы, он надел официальный наряд и украшения. Его черные глаза, как всегда, были необычайно серьезными; но с первой минуты стало ясно, что страной всегда правила именно Акаша. Она была очень красноречива и прекрасно владела языком.

Она сразу же сказала, что наш народ был поделом наказан за свои чудовищные деяния, что с ними обошлись милосердно, так как все пожиратели плоти — дикари и заслуживают медленной, мучительной смерти. Она объяснила, что по отношению к нам проявили снисхождение, потому что мы — великие ведьмы, и египтяне хотят учиться у нас; они хотят знать, какой мудростью невидимого царства мы можем с ними поделиться.

И немедленно, как будто эти слова ничего не значили, она перешла к вопросам. Кто наши демоны? Если они демоны, то почему не все они злые? Боги ли они? Как нам удается вызывать дождь?

Нас слишком напугала ее бессердечность, чтобы отвечать. Нас ранило ее бездушие, и мы опять заплакали. Мы отвернулись от нее и укрылись в объятиях друг друга.

Но мы поняли и кое-что еще — поняли по ее манере говорить. Быстрота ее речи, легкомыслие слов, ударение, которое она делала на том или ином слоге, — все это ясно доказывало, что она лжет, сама о том не подозревая.

И заглянув в ложь поглубже, закрыв глаза, мы узрели истину, которую она, несомненно, стала бы отрицать.

Она уничтожила наш народ, чтобы привести нас сюда! Она послала своего царя и своих солдат на эту “священную войну” просто потому, что мы отвергли ее приглашение, а она хотела получить нас в свое распоряжение. Ее снедало любопытство.

Вот что увидела наша мать, взяв в руки письмо царя и царицы. Возможно, и духи по-своему предвидели это. Мы же поняли всю чудовищность ее замысла только сейчас.

Наш народ погиб, потому что мы возбудили интерес царицы, как возбуждали интерес духов; мы сами навлекли на нас зло.

Почему же, недоумевали мы, солдаты просто не похитили нас у беспомощных сельчан? Зачем они уничтожили весь наш народ?

Но в этом-то и ужас! Царица обволокла свои устремления пеленой морали, пеленой, сквозь которую сама видела не больше, чем все остальные.

Да, она убедила себя в том, что наши люди должны умереть, что их дикарские обычаи заслуживают этого, пусть даже они не египтяне и живут далеко от ее дома. Ох, как же это удобно — пощадить нас и привести сюда, чтобы наконец-то удовлетворить ее любопытство. А мы, конечно, должны быть ей благодарны и отвечать на ее вопросы.

А за способностью к обману мы увидели разум, в котором вполне могли уживаться подобные противоречия.

Эта царица не обладала настоящей моралью, у нее не было этической системы, которой она могла бы руководствоваться в своих поступках. Эта царица принадлежала к числу людей, которые чувствуют, что, вероятно, ни в чем нет никакого определенного смысла. Но смириться с этим они не могут. Поэтому она день за днем создавала свою этическую систему, отчаянно стараясь в нее поверить, в то время как ее этика служила лишь для прикрытия чисто прагматических поступков. Ее война с каннибалами, например, основывалась главным образом на ее неприязни к подобным вещам. Народ Урука не питался человеческой плотью, поэтому она не потерпит, чтобы в ее присутствии совершалась подобная непристойность, — и в этом главная причина. Ибо в ее душе всегда существовал уголок, в котором царило отчаяние. И великое желание казаться более значительной, чем она была на самом деле.

Поймите, мы почувствовали в этой женщине не низость. Это была юношеская убежденность в том, что при желании она способна зажечь звезды, что она может переделать мир ради своего удобства, а также отсутствие интереса к чужим страданиям. Она знала, что люди страдают, но задумываться над этим не умела.

Наконец, не в состоянии смириться с масштабами этой очевидной двойственности, мы повернулись и получше рассмотрели ее, ибо теперь нам предстояло с ней соперничать. Ей не исполнилось еще и двадцати четырех лет, этой царице, и в стране, ослепленной обычаями Урука, она обладала абсолютной властью. Она была слишком хорошенькой, чтобы считаться настоящей красавицей, потому что ее приятная красота затмевала все признаки величия или глубокой тайны; а голос ее все еще был по-детски звонким — такие голоса инстинктивно пробуждают в людях нежность и придают музыкальность самым простым словам. Этот звенящий голос сводил нас с ума.

Ее вопросы, казалось, никогда не иссякнут. Как мы творим чудеса? Как мы читаем в людских сердцах? Откуда взялась наша магия, почему мы утверждаем, что разговариваем с невидимыми существами? Мы сможем таким же образом поговорить с ее богами? Мы сможем углубить ее познания или помочь ей лучше понять божественное? Она готова простить нам наши дикарские обычаи, если мы проявим благодарность; если мы станем на колени перед ее алтарями и поведаем ей и ее богам все, что знаем.

Она излагала различные вопросы с однобокостью, которая рассмешила бы человека мудрого.

Но Мекаре пылала гневом. Она всегда была лидером и теперь заговорила.

“Прекрати свои расспросы. Ты говоришь глупости, — объявила она. — В твоем царстве нет богов, потому что их вообще нет. Единственные невидимые жители нашего мира — духи, и они играют с тобой посредством жрецов и религиозных обрядов, как играют со всеми остальными. Ра, Озирис — это выдуманные имена, с помощью которых вы заигрываете с духами, и, когда им заблагорассудится, они дают вам знак, чтобы вы с еще большим усердием продолжали льстить им”.

Царь с царицей в ужасе уставились на Мекаре. Но она продолжала:

“Духи реальны, но они капризны, как дети. И опасны. Они восхищаются нами и завидуют, ибо мы обладаем и плотью, и душой; это привлекает их, поэтому они исполняют наши желания. Такие ведьмы, как мы, всегда знали, как ими пользоваться; но для этого требуются великое мастерство и большие способности; мы ими обладаем, вы — нет. Вы глупцы, вы совершили злодейство, захватив нас в плен. Это нечестно, вы живете во лжи! Но мы вам лгать не будем”.

А потом, наполовину плача, наполовину задыхаясь от ярости, Мекаре обвинила царицу перед лицом всего двора в том, что они перебили наш мирный народ просто для того, чтобы привести нас к себе. Она объяснила, что наш народ не охотился за человеческой плотью больше тысячи лет, что, когда нас захватили в плен, была осквернена погребальная трапеза, и все это зло свершилось лишь ради того, чтобы царица Кемета могла поговорить с ведьмами, чтобы она могла задать им вопросы и, получив в свое распоряжение ведьм, попытаться воспользоваться их властью.

Двор охватило волнение. Никогда еще никто не слыхал о подобном неуважении, о подобном богохульстве. Но благородные египтяне, которых до сих пор раздражали запреты на священный каннибализм, пришли в ужас от упоминания об оскверненной погребальной трапезе. А те, кто все еще боялся гнева Небес за то, что не поглотил останки своих родителей, остолбенели от страха

Но в основном двор находился в смятении. За исключением царя и царицы, которые почему-то молчали и почему-то были заинтригованы.

Акаша нам не ответила; было очевидно, что часть нашего объяснения нашла отклик в потайных уголках ее разума. На миг у нее в голове вспыхнуло неподдельное смертельное любопытство. Духи, притворяющиеся богами? Духи, завидующие плоти? Что до обвинения в том, что она зря принесла в жертву наш народ, она о нем даже не думала. Ее это не интересовало. Ее волновали духовные вопросы, и в своем любопытстве она отделяла душу от плоти.

Позвольте привлечь ваше внимание к тому, о чем я только что упомянула. Ее волновали духовные вопросы — можно сказать, абстрактные идеи; и в ее любопытстве абстрактная идея стала всем. Не думаю, что она поверила в детские капризы духов. Но, что бы то ни было, она вознамерилась выяснить все до конца, выяснить у нас. А избиение нашего народа ее не волновало!

Тем временем верховный жрец храма Ра требовал нашей казни, как и верховный жрец храма Озириса, ибо мы порочны, мы ведьмы и по обычаю народа Кемета обладателей рыжих волос нужно сжигать. Собравшиеся присоединились к этим обвинениям. Они требовали нашего сожжения. Через несколько минут обстановка накалилась настолько, что казалось — вот-вот начнется бунт.

Но царь велел всем замолчать. Нас отвели обратно в тюрьму и поместили под охрану.

Разъяренная Мекаре шагала взад и вперед, а я умоляла ее молчать. Я напомнила ей слова духов: если мы попадем в Египет, царь с царицей станут задавать вопросы, а если мы ответим правду, то царь с царицей рассердятся и нас уничтожат.

Но с тем же успехом я могла бы обращаться сама к себе. Она ходила от стены к стене, и время от времени ударяла себя кулаком в грудь. Я чувствовала, как ей плохо.

“Проклятие, — говорила она. — Зло”.

А потом умолкала, ходила, и опять повторяла эти слова.

Я знала, что она вспоминает о предостережениях злого духа Амеля. И знала, что Амель где-то недалеко; я слышала его, ощущала его присутствие.

Я знала, что Мекаре испытывает искушение позвать его; и чувствовала, что этого делать не стоит. Что будут значить для египтян его дурацкие выходки? Сколько смертных пострадает от его булавочных уколов? То же самое, что порывы ветра и летающие предметы. Но Амель услышал эти мысли — и разволновался.

“Успокойся, демон, — сказала Мекаре. — Подожди, пока ты мне не понадобишься!”

Впервые Мекаре заговорила со злым духом; и у меня по спине пробежал холодок.

Не помню, когда мы заснули. Но вскоре после полуночи меня разбудил Хайман.

Подумав, что это проделки Амеля, я чуть не обезумела. Но Хайман жестом приказал мне успокоиться. Он был в ужасном состоянии. На нем был только простой ночной халат, ноги босые, волосы растрепаны. Очевидно, он плакал. У него покраснели глаза

Он сел рядом со мной и спросил:

“Скажи мне, то, что ты говорила о духах, — правда?”

Я не стала объяснять, что это сказала Мекаре. Нас всегда путали или принимали за единое целое. Я просто ответила, что это правда

Я объяснила ему, что такие невидимые создания существовали всегда; они сами сказали нам, что не знают ни богов, ни богинь. Они часто хвастались своими проделками в больших храмах Шумера, Иерихона или Ниневии. Иногда они заявляли, что действительно являются тем или иным богом. Но мы знали каждого из них и называли старыми именами; тогда они сразу же отказывались от новых.

Но я не сказала, что жалею о том, что Мекаре вообще рассказала подобные вещи. Какой теперь в этом смысл?

Он был сражен и слушал меня, слушал, как будто ему лгали всю жизнь, а теперь он увидел правду. Ибо его потрясло, когда духи устроили на горе ветер, а на солдат обрушился ливень листьев. Именно в этом и кроется корень веры — в смеси истины и ее материального подтверждения.

Но я почувствовала, что на его совести — или, скорее, на его рассудке — лежит еще более тяжкое бремя.

“Но избиение твоего народа — это священная война; это не был эгоистичный поступок, как ты говоришь”.

“О нет, — ответила я. — Это был обычный эгоистичный поступок, по-другому я его назвать не могу”.

Я рассказала ему о присланной ранее табличке, о словах духов, о страхах матери и ее болезни, а также о моей способности слышать правду в словах царицы, правду, с которой она сама не смогла бы смириться.

Не успела я закончить, как его надежды рухнули. Основываясь на собственных наблюдениях, он понимал, что я говорю правду. Он воевал на стороне царя в ходе нескольких кампаний против иноземцев. Он привык к тому, что войны ведутся из корысти. Он видел кровопролития и сожженные города, видел, как людей угоняют в рабство, как возвращаются солдаты, нагруженные добром. Сам не будучи солдатом, он тем не менее многое понимал...

Но в наших деревнях нечего было брать; там не было земли, которая могла бы понадобиться царю. Да, он сознавал, что все было затеяно, чтобы захватить нас в плен. Он тоже испытывал отвращение к ложной священной войне против пожирателей плоти. И печаль его была сильнее поражения. Он происходил из древнего рода, он ел плоть своих предков, а теперь он должен был карать за эти традиции тех, кого знал и любил. Мумификацию мертвых он считал отвратительным деянием, но еще большее неприятие в нем вызывала сопутствующая ей церемония, ибо она только усугубляла местные суеверия. Мертвых заваливали несметными богатствами; разлагающимся трупам уделялось неестественное внимание — и все для того, чтобы люди не чувствовали себя виноватыми в отказе от старых обычаев.

Эти мысли вконец его извели; он к ним не привык, больше всего его преследовали смерти, казни, кровопролития, свидетелем которых ему пришлось быть. Как царица не могла понять такие вещи, так он не мог забыть о них; и теперь он терял выдержку, его затягивало в трясину, в которой можно было утонуть.

Наконец он оставил меня. Но перед уходом пообещал, что приложит все усилия ради нашего освобождения. Он не знал, как это сделать, но обещал попытаться. Он умолял меня не бояться. В тот момент я очень его любила. Тогда он был так же красив лицом, как и сейчас; но кожа у него была темнее, а волосы, доходившие до плеч, заплетены в косы; он выглядел как придворный, как человек, привыкший приказывать, как человек, пользующийся искренней любовью своего повелителя.

На следующее утро царица снова прислала за нами. На этот раз нас провели в ее личные покои, где не было никого, кроме царя и Хаймана.

Это было еще более роскошное помещение, чем большой зал во дворце, заполненное красивыми вещами, резной диван с ручками в виде леопардов, кровать с пологом из тонкого шелка, зеркала, настолько идеально отполированные, что они казались волшебными. Сама царица выглядела настоящей искусительницей — богато одаренная природой, украшенная драгоценностями и надушенная благовониями, она была не менее красива, чем любое из окружавших ее сокровищ.

Она опять принялась за расспросы.

Держась вместе, со связанными руками, мы были вынуждены слушать все ту же, что и накануне, чепуху.

И снова Мекаре говорила с царицей о духах; она объяснила ей, что духи существовали всегда, описала, как они хвастались своими играми со жрецами-чужеземцами. Она рассказала, как духи утверждали, что им нравятся песнопения египтян. Для духов это не больше чем игра.

“Но эти духи! Значит, они боги, судя по вашим словам? — сказала Акаша с великим трепетом — И вы разговариваете с ними? Я хочу увидеть, как вы это делаете! Сейчас же поговорите с ними”.

“Но это не боги, — сказала я. — Это мы и пытаемся вам втолковать. В отличие от ваших богов, как вы их описываете, духи не питают отвращения к пожирателям плоти. Им этот безразлично”.

Я стремилась показать разницу: у духов нет принципов, с точки зрения морали они стоят ниже, чем мы. Но я понимала, что эта женщина не может постичь смысл моих слов.

Я чувствовала, как в ней происходит война между служительницей Инанны, которая хотела считать себя благословенной, и темной неспокойной душой, которая в конечном счете ни во что не верит. Холодной была ее душа, а религиозное рвение попросту служило огоньком, которым она пыталась растопить этот холод.

“Все, что вы говорите — ложь, — заключила она. — Вы — злые, порочные женщины! Зачем я вообще тратила на вас свое время?”

Она приказала казнить нас. На следующий день нас должны были сжечь заживо, причем вместе, чтобы мы видели мучения и смерть друг друга.

Царь поспешил возразить ей. Он сказал, что своими глазами, как и Хайман, видел способности духов. Что сделают духи, если с нами так поступить? Может быть, лучше отпустить нас?

Но во взгляде царицы появилось что-то неприятное и жестокое. Слова царя не оказали на нее никакого действия — у нас все равно отнимут жизнь. Что мы могли сделать? Такое впечатление, что она злилась на нас, потому что мы не сформулировали свои истины таким образом, чтобы она могла воспользоваться ими или хотя бы получить удовольствие. Ах, как же мучительно было иметь с ней дело! Но мыслила она совершенно заурядно. Впрочем, очень и очень многие думают и чувствуют так же, как и она, и, судя по всему, с тех пор мало что изменилось.

Наконец Мекаре воспользовалась моментом и совершила то, чего я сделать не посмела. Она вызвала духов — назвала каждого по имени, но так быстро, что царица никак не смогла бы запомнить нужные слова. Она кричала, чтобы они явились к ней и исполнили ее приказ; она велела им показать свое недовольство тем, что происходит со смертными, с теми, кого они, по их словам, любят, — с Маарет и Мекаре.

Это был риск. Но если бы ничего не случилось, если бы они оставили нас, как я опасалась, — что ж, тогда она могла вызвать Амеля, который затаился неподалеку и выжидал. И в любом случае это был наш единственный шанс.

Через секунду поднялся ветер. Он завыл во дворе и просвистел по дворцовым коридорам. Он срывал занавеси, хлопал дверьми, разбивал хрупкие сосуды. Почувствовав, что ветер кружит вокруг нее, царица пришла в ужас. Потом по воздуху начали летать небольшие предметы. Духи собрали украшения с туалетного столика царицы и начали швырять их в нее. Царь встал рядом, стараясь защитить ее, а Хайман застыл от страха.

Дело в том, что это был предел возможностей духов; долго они так продолжать не могли. Но еще до конца демонстрации Хайман стал умолять царя и царицу отменить смертный приговор. И они тут же согласились.

Мекаре, чувствуя, что силы духов на исходе, торжественно приказала им остановиться. Наступила тишина. Повсюду сновали перепуганные рабы, наводя порядок.

Царица была вне себя. Царь пытался объяснить ей, что видел это зрелище и раньше, и ничто не причинило ему вреда. Но что-то больно затронуло самые потаенные глубины сердца царицы. Она никогда еще не видела ни малейшего доказательства существования сверхъестественных сил и теперь была сражена наповал. В темной, лишенной веры душе мелькнул проблеск света, истинного света. Ее тайный скептицизм был настолько застарелым и укоренившимся, что это маленькое чудо стало для нее открытием чрезвычайной важности; она как будто взглянула в лицо своим богам.

Заявив, что будет говорить с нами наедине, она отослала прочь царя и Хаймана. И со слезами на глазах принялась умолять нас поговорить с духами вслух.

Это был момент чрезвычайной важности, ибо теперь я почувствовала то же самое, что и несколько месяцев назад, когда прикоснулась к глиняной табличке, — смесь добра и зла, еще более опасную, чем само зло.

Конечно, мы не могли заставить духов говорить так, чтобы она это поняла, объяснили мы. Но, вероятно, у нее есть вопросы, на которые мы могли бы получить ответ. Она сразу же начала спрашивать.

Это были те же самые вопросы, которые традиционно задают ведьмам, колдунам и святым: “Где ожерелье, которое я потеряла в детстве? Что хотела сказать моя мать в ночь своей смерти, когда уже не могла говорить? Почему моя сестра не выносит моего общества? Дорастет ли мой сын до зрелости? Будет ли он храбр и силен?”

Стараясь отстоять свои жизни, мы терпеливо задавали эти вопросы духам, привлекая их внимание увещеваниями и лестью. И их ответы буквально изумили Акашу. Духи знали имя ее сестры; знали имя ее сына. Обдумывая эти несложные трюки, она, казалось, вот-вот сойдет с ума.

Затем появился злой дух Амель и, очевидно завидуя происходящему, швырнул к ногам Акаши потерянное ожерелье, о котором она говорила, ожерелье, пропавшее в Уруке. Это был последний удар. Акашу словно молния поразила.

Сжимая в руках ожерелье, она разрыдалась. И взмолилась, чтобы мы задали духам действительно важные вопросы, ответы на которые она непременно должна знать.

Да, богов придумал ее народ, сказали духи. Нет, имена, упоминаемые в молитвах не имеют значения. Духам нравится сама музыка и ритм языка — форма слов, так сказать. Да, есть плохие духи, им нравится обижать людей — а что в этом такого? И есть хорошие духи, они людей любят. Будут ли они говорить с Акашей, если нам дадут покинуть царство? Никогда. Они уже говорят, а она их не слышит. Так чего же еще она от них ожидает? Но в ее царстве тоже есть ведьмы, которые могут их слышать, и, если она пожелает, они скажут этим ведьмам, чтобы те немедленно явились ко двору.

Но по мере продолжения разговора настроение Акаши резко изменилось к худшему.

От ликования она перешла к подозрениям и в конце концов почувствовала себя несчастной. Ведь духи говорили ей то же самое, что и мы.

“Что вам известно о жизни после смерти?” — спросила она.

И когда духи объяснили, что души мертвых либо парят над землей, смятенные и страдающие, либо поднимаются и навсегда исчезают, ее постигло горькое разочарование. Взгляд ее потускнел, и она потеряла всякий интерес к происходящему. Когда она спросила, делается ли какое-то различие между теми, кто прожил дурную жизнь, и теми, кто вел жизнь добродетельную, духи ничего не смогли ответить. Они ее просто не поняли.

Но допрос продолжался. Мы чувствовали, что духи устают от него и уже играют с ней, давая все более и более идиотские ответы.

“Какова воля богов?” — спрашивала она.

“Чтобы вы не прекращали петь, — отвечали духи. — Нам это нравится”.

Неожиданно злой дух Амель, гордый своим трюком с ожерельем, швырнул перед Акашей еще одну длинную связку драгоценных камней. Но на этот раз она пришла в ужас.

Мы сразу же поняли, в чем заключалась ошибка. Это было ожерелье ее матери, оно покоилось вместе с телом матери в гробнице под Уруком, и, конечно же, Амель, будучи всего лишь духом, не мог догадаться, какое странное, отвратительное впечатление произведет появление этой вещи. Он даже сейчас ничего не понял. Когда Акаша говорила о первом ожерелье, он видел в ее мыслях и это. Почему же оно ей не нужно? Ей что, не нравятся ожерелья?

Мекаре сказала Амелю, что это не доставило ей удовольствия. Это было плохое чудо. Не будет ли он добр подождать ее указаний — ведь она понимает эту царицу, а он — нет.

Но было уже слишком поздно. Того, что произошло с царицей, было не исправить. В доказательство возможностей духов она получила две материальные улики, услышала как правду, так и чепуху, но ничто не шло в сравнение с красотой мифологии ее богов, в которых она всегда заставляла себя верить. Но духи разрушали ее хрупкую веру. Как же ей скрыться от мрачного скептицизма души, если эта цепь доказательств не прервется?

Она нагнулась и подняла ожерелье, принесенное из могилы матери.

“Откуда оно взялось?” — вопросила она.

Но сердце ее уже знало ответ и то, что он превзойдет все, что она услышала прежде. Она боялась.

Тем не менее я объяснила, и она внимательно вслушивалась в каждое мое слово. Я говорила о том, что духи способны читать наши мысли, что они могущественны, а их размеры огромны, однако каковы они в действительности, сложно себе представить; они могут передвигаться со скоростью мысли. Когда Акаша вспомнила о втором ожерелье, дух увидел это и отправился его искать — ведь если ей понравилось одно ожерелье, то должно понравиться и другое. И он нашел его в гробнице ее матери — вероятно, вскрыл гробницу и достал его. Ибо, несомненно, оно не могло проникнуть через камень. Это невероятно.

Но не успела я закончить свои объяснения, как до меня дошла правда. Скорее всего, ожерелье было похищено с тела матери Акаши, и, вполне возможно, сделал это ее отец. Оно находилось не в гробнице. Вот почему Амелю удалось его найти. Возможно даже, что ожерелье было украдено жрецом. Так, во всяком случае, думала Акаша, сжимая ожерелье в руке. Она возненавидела духа за то, что он открыл ей столь страшную истину.

Итак, все иллюзии этой женщины оказались полностью разрушенными, и она осталась наедине с чистой правдой, которую знала всю жизнь. Задавая вопросы сверхъестественным силам, она поступила весьма опрометчиво, ибо сверхъестественные силы дали ей ответы, с которыми она не могла смириться, но и опровергнуть которые не могла.

“Где души мертвых?” — прошептала она, не сводя глаз с ожерелья.

“Духи не знают”, — мягко, как только могла, произнесла я.

Страх и ужас обуяли царицу. Но потом ее ум, как всегда, заработал над созданием пышной теории, позволяющей найти объяснение всему, что причиняет боль, — своего рода грандиозного способа принять и смириться с очевидным. Потаенный темный уголок в ее душе увеличивался в объеме и угрожал поглотить ее изнутри, этого она допустить не могла. Жизнь продолжается. И она, Акаша, — царица Кемета.

И в то же время ее переполнял гнев. Она была сердита на всех — на родителей, учителей, на жрецов и жриц, окружавших ее в детстве, даже на своих богов, а также на всех остальных, кто когда-либо утешал ее или говорил, что жизнь прекрасна.

Возникла пауза, и в наступившей тишине выражение ее лица изменилось: исчезли страх и удивление, во взгляде появились холодность, разочарование и, наконец, злоба.

С ожерельем в руках она встала и объявила, что все наши слова — ложь. Те демоны, с которыми мы разговаривали, намеревались свергнуть ее и ее богов, благосклонных к ее народу. Чем больше она говорила, тем больше верила в свои слова, тем больше захватывало ее изящество собственных верований, тем больше поддавалась она их логике. В конце концов она расплакалась и принялась поносить нас, тем самым отрицая мрак собственной души. Она вызывала в памяти образы своих богов, вспоминала свой священный язык.

Но тут ее взгляд снова упал на ожерелье, и тогда злой дух Амель, разъяренный тем, что она недовольна его подарком и снова гневается на нас, велел нам передать ей, что если она только посмеет причинить нам хоть малейший вред, то он станет швырять в нее все предметы, о которых она когда-либо спрашивала, вспоминала, мечтала, которые представляла себе или искала будь то драгоценности, кубки, зеркала, расчески или что-либо иное.

Не грози нам такая серьезная опасность, я бы от души посмеялась. В представлении духа это было прекрасное решение, а с человеческой точки зрения — абсолютно нелепое. Но, разумеется, такая перспектива едва ли могла кого-то обрадовать.

Мекаре в точности передала Акаше слова Амеля.

“Тот, кто смог достать это ожерелье, может утопить тебя в предметах, ассоциирующихся с несчастьями, — добавила сестра уже от себя. — Случись такое, не представляю, что сможет его остановить”.

“Где он? — вскричала Акаша, — Пусть он покажется, этот демон, с кем вы разговариваете!”

Услышав это, Амель, переполняемый тщеславием и гневом, собрал все силы и с криком: “Я — Амель, злой дух, который пронзает!” — ринулся на Акашу.

Он вихрем носился вокруг царицы — все происходило так же, как когда-то с нашей матерью, только на этот раз атака была в десять раз мощнее. Никогда я не видела подобной ярости. Казалось, все покои содрогнулись, когда огромный дух сжался и устремился в столь тесное пространство. Кирпичные стены трескались. Прекрасное лицо и руки царицы покрылись крошечными ранками, кровавыми точками, похожими на следы укусов.

Она беспомощно кричала. Амель был в восторге от собственной способности творить чудеса. А мы с Мекаре в ужасе застыли.

Мекаре приказала ему остановиться. Она осыпала его словами лести и благодарности, сказала ему, что он просто-напросто самый могущественный из духов, но теперь он должен ее послушаться и проявить равную своей силе мудрость. Как только наступит подходящий момент, она позволит ему совершить новое нападение.

Тем временем царь кинулся на помощь Акаше; к ней подбежал Хайман; примчалась охрана. Но стоило стражам выхватить мечи, как она приказала всем оставить нас. Мы с Мекаре смотрели на нее, безмолвно угрожая воспользоваться силой духа, ибо больше нам ничего не оставалось. А злой дух Амель витал над нами, издавая самый жуткий и сверхъестественный звук — громкий хохот духа, грозящий заполнить собою весь мир.

Оставшись вдвоем в своей камере, мы не могли придумать, что нам делать и как воспользоваться небольшим преимуществом в лице Амеля.

Что касается самого Амеля, то он нас не покидал. Он веселился и бушевал: шелестел камышовыми циновками, заставлял колыхаться и трепетать на ветру наши волосы и одежды — в общем, надоедал нам как мог. Но больше всего меня пугали его хвастливые речи. Он заявлял, что любит высасывать кровь, что, насытившись ею, он становится менее подвижным, но на вкус она очень приятная; а когда люди совершают жертвоприношения, он спускается к алтарям и слизывает с них кровь. Ведь в конце концов эта кровь предназначается для него, с хохотом добавлял он.

Остальные духи питали отвращение к тому, о чем говорил Амель. Мы обе это ощущали. За исключением нескольких духов, которые смутно завидовали ему и хотели знать, какова кровь на вкус и почему она так ему нравилась.

А потом присущая злым духам извечная ненависть, зависть по отношению к плоти прорвалась наконец наружу — ведь они всегда испытывали к нам отвращение за то, что мы обладаем и телом и душой, а это, по их мнению, недопустимо. Амель напыщенно болтал о временах, когда на земле были только горы, океаны и леса. Он сказал, что иметь дух, заключенный в смертном теле, — это проклятие.

Мне уже приходилось выслушивать подобные жалобы от духов, но я никогда не придавала им значения. Впервые они заставили меня задуматься именно там, в темнице, когда я вспоминала о зарубленных мечами людях. Я думала о том же, о чем испокон веков думали очень многие: наверное, это действительно проклятие — сочетание бессмертного духа и смертного тела.

Как ты сегодня сказал, Мариус, жизнь утратила всякую ценность, она походила на издевательство. В тот момент вся моя жизнь состояла из мрака и страдания. Все, чем я жила, потеряло смысл; ничто не могло вернуть мне желание жить.

Но Мекаре снова заговорила с Амелем, объяснив, что она предпочитает быть собой, а не такой, как он, — вечно парящий над землей без пользы и дела. Ее слова вновь привели Амеля в ярость. Он звонил, что erne покажет ей, на что способен.

“Когда я прикажу тебе, Амель! — предупредила она. — Позволь мне выбрать подходящий момент. И тогда все узнают, на что ты способен”.

Тщеславие духа было удовлетворено, и он взлетел в темное небо.

Три дня и три ночи держали нас в заключении. Стражи на нас не смотрели и не приближались к нам. И рабы тоже. Фактически мы могли умереть от голода, если бы не Хайман, царский управляющий, который собственноручно приносил нам пищу.

Потом он рассказал нам то, что мы уже узнали от духов. Начались великие распри и раздоры: жрецы требовали нашей казни, но царица боялась убивать нас, опасаясь, что мы нашлем на нее духов, и некому будет их тогда остановить. Царя случившееся заинтриговало: он считал, что от нас можно узнать больше; способности духов возбудили его любопытство, и он размышлял, как можно их использовать. Но царица боялась духов — с нее было достаточно и того, что она уже видела.

В конце концов нас привели на большой открытый атрий, где собрался весь двор.

Был полдень, царь с царицей, согласно обычаю, сделали подношения богу солнца Ра, а нас заставили на это смотреть. Нас не волновала торжественность церемонии — мы боялись, что доживаем свои последние часы. Я представляла себе нашу гору, наши пещеры; представляла себе детей — красивых сыновей и дочерей, которые могли бы у нас родиться и унаследовать наши способности; я думала о той жизни, которой нас лишили, о почти полном истреблении наших родных и близких. Я благодарила высшие силы, какими бы они ни были, за то, что вижу над головой синее небо и что мы с Мекаре до сих пор вместе.

И царь заговорил. Он выглядел печальным и утомленным и, несмотря на то, что был еще достаточно молод, в тот момент больше походил на старика. Он сказал нам, что мы обладаем великим даром, но мы плохо использовали его и уже никому не можем быть полезны. Обвинив меня и Мекаре в лживости, поклонении демонам и приверженности черной магии, он заявил, что собирался сжечь нас, дабы доставить тем удовольствие своему народу, но им с царицей стало нас жаль. Царица особенно просила пощадить нас.

Это была очевидная ложь, но одного взгляда на ее лицо хватило, чтобы понять: она сама себя убедила в том, что говорила правду. Конечно же, царь ей поверил. Но какая разница? Что же скрывается за такой милостью, недоумевали мы, стараясь глубже проникнуть в их души.

И царица ласково объяснила нам, что своей великой магией мы достали ей два ожерелья, о которых она мечтала больше всего на свете, — за это, и только за это, она сохранит нам жизнь. Таким образом, сплетенная ею паутина лжи разрасталась и все плотнее опутывала зерно истины.

Потом вновь заговорил царь: он пообещал, что освободит нас, но прежде должен доказать всему двору, что мы не обладаем никакой силой, и таким образом умиротворить жрецов.

Если же злой демон вдруг проявится и пожелает оскорбить почитателей Ра или Озириса, то прощение будет отозвано и нас немедленно предадут смерти. Ибо сила наших демонов умрет вместе с нами. А мы утратим право на милосердие царицы, которое и без того вряд ли заслужили.

Разумеется, мы сознавали, что сейчас произойдет: мы прочли это в сердцах царя и царицы. Был достигнут компромисс, и теперь нам предлагали сделку. А когда царь снял свою золотую цепь с медальоном и надел ее на шею Хаймана, мы поняли, что нас изнасилуют на глазах всего двора, изнасилуют как обычных пленниц или рабынь во время войны. А стоит нам позвать духов, и мы умрем. Вот в какой мы оказались ситуации.

“Но ради моей возлюбленной царицы, — сказал Энкил, — я по праву наслажусь этими двумя женщинами. Я сделаю это при вас и покажу, что они не ведьмы и их не следует бояться — они самые обыкновенные женщины. И моему главному управляющему Хайману, моему возлюбленному Хайману будет дарована привилегия воспользоваться этим правом вместо меня”.

Двор застыл в ожидании, пока Хайман, безотрывно глядя на нас, готовился к исполнению царского приказа. Мы пристально смотрели на него, мысленно призывая не делать этого — не трогать беспомощных женщин, не совершать над нами насилие на глазах у бездушных зрителей.

Мы чувствовали его боль и смятение. Мы понимали, что и ему грозит жестокая опасность, ибо ослушание каралось смертью. Но он собирался обесчестить нас, осквернить, растоптать, а мы, проведя всю жизнь в спокойных солнечных горах, ничего толком не знали о том акте, который он собирался совершить.

И все же, пока он медленно приближался к нам, я думала, я надеялась, что он не в силах будет это сделать, что мужчина, испытывающий такие страдания, какие в тот момент испытывал он, не сможет распалить свою страсть для грязного дела. Но тогда я плохо знала мужчин и не понимала, что они прекрасно умеют сочетать плотские наслаждения с ненавистью и злобой и что, совершая тот акт, который женщины, как правило, совершают во имя любви, они способны причинять боль.

Наши духи шумно протестовали против того, что должно было случиться; но ради спасения своих жизней мы просили их успокоиться. Я молча сжала руку Мекаре, давая ей понять, что нужно найти в себе силы пережить это, что потом мы получим свободу; в конце концов, это не смерть, и мы, оставив этих жалких жителей пустыни вместе со всей их ложью и иллюзиями, с их идиотскими обычаями, вернемся домой.

И тогда Хайман приступил к исполнению царского приказа. Он развязал нас и первой привлек к себе Мекаре, бросил ее на спину поверх циновок и поднял подол ее платья... Я же стояла как пригвожденная к месту, не в состоянии предотвратить неизбежное, а потом и меня постигла та же участь.

Но в своих мыслях Хайман насиловал не нас. Дрожа душой и телом, но желая, чтобы они были заодно, он разжег огонь своей страсти фантазиями и полузабытыми воспоминаниями о безымянных красавицах.

А мы, отводя в сторону глаза, закрыли свои души как перед ним, так и перед злобными египтянами, которые подвергли нас столь ужасным испытаниям; наши души остались нетронутыми; и повсюду разносился ужасный, скорбный плач духов, а в отдалении слышался тихий раскатистый грохот Амеля:

“Какие же вы глупые, что терпите это, ведьмы!”

Близилась ночь, когда нас оставили на краю пустыни. Солдаты дали нам немного пищи и воды. В глубоких сумерках пустились мы в долгий путь на север. Переполнявшие нас гнев и ярость были неизмеримы.

Амель насмехался над нами и злился, не понимая, почему мы не позволяем ему отомстить.

“Нас догонят и убьют! — сказала Мекаре. — А теперь убирайся отсюда”.

Но это не помогало. И в результате она попробовала заставить Амеля сделать что-нибудь полезное:

“Амель, мы хотим добраться до дома живыми. Принеси прохладный ветер; покажи нам, где найти воды”.

Но такого рода просьбы не для злых духов. Амель потерял к нам всякий интерес и умчался прочь, а мы побрели рука об руку навстречу холодному ветру пустыни, стараясь не думать о том, сколь долгий путь ждет нас впереди.

Слишком много выпало на нашу долю во время путешествия, чтобы рассказывать сейчас обо всем.

Но добрые духи нас не покинули; они поднимали прохладный ветер и вели нас к источникам, где можно было найти воду и немного фиников; когда удавалось, они устраивали “дождик”. Однако в конце концов мы забрели слишком глубоко в пустыню, где нас ждала неминуемая смерть. А я уже тогда знала, что ношу в чреве ребенка Хаймана, и хотела, чтобы мой ребенок выжил.

И тогда духи привели нас к бедуинам, которые приняли нас к себе и стали о нас заботиться.

Я была больна, и целыми днями лежала, напевая песенки растущему в чреве ребенку, надеясь с их помощью отогнать болезнь и самые дурные воспоминания. Мекаре лежала рядом и обнимала меня.

Лишь через несколько месяцев я окрепла достаточно, чтобы мы могли покинуть лагерь бедуинов. Я хотела, чтобы ребенок родился в нашей стране, и умоляла Мекаре продолжить путешествие.

Наконец, имея в запасе пищу и воду, которыми нас снабдили бедуины, ведомые духами, мы добрались до зеленых холмов Палестины, где у подножия горы встретили пастухов, внешне похожих на людей из нашего племени, — они спустились вниз, чтобы воспользоваться пастбищами, когда-то принадлежавшими нашему народу.

Они знали нас, знали нашу мать и весь наш род; они назвали нас по именам и сразу же приняли к себе.

Мы снова были счастливы, оказавшись среди знакомых зеленых холмов, деревьев и цветов; в моем чреве рос ребенок. Он был жив, пустыня его не убила.

Так на своей родине я родила дочь и назвала ее Мириам, в честь нашей матери. У нее были черные волосы Хаймана, но мои зеленые глаза. Лучшего лекарства, чем моя радость и любовь к ней, нельзя было пожелать. Нас снова стало трое. Мекаре, прошедшая со мной через родовые муки, принявшая ребенка, часами носила Мириам на руках и пела ей, совсем как я. Ребенок был не только мой, но и ее. И мы старались забыть ужасы, пережитые в Египте.

Мириам быстро росла. Наконец, мы с Мекаре дали клятву взобраться на гору и найти пещеры, в которых родились. Мы еще не знали, как будем жить на таком расстоянии от наших новых соседей. Но мы хотели вернуться вместе с Мириам в то место, где были так счастливы, чтобы вызвать духов и попросить их сотворить для нас дождь и таким образом благословить мою новорожденную дочку.

Но ничему этому не суждено было случиться.

Ибо, прежде чем мы смогли покинуть пастухов, вернулись солдаты, возглавляемые главным царским управляющим Хайманом. Преследуя нас, солдаты направо и налево раздавали золото, осыпая им любого, кто слышал о рыжеволосых близнецах и знал, где их искать.

И снова в полдень на залитых солнцем полях увидели мы египетских солдат с обнаженными мечами. Люди бросились врассыпную. И тогда Мекаре выбежала вперед, упала перед Хайманом на колени и умоляла его не причинять больше зла нашему народу.

После этого Хайман пришел вместе с Мекаре туда, где скрывались мы с дочерью, и я показала ему ребенка — его ребенка — и воззвала к его милосердию и справедливости; я просила, чтобы он ушел с миром.

Но одного взгляда на него мне хватило, чтобы понять: если он не приведет нас обратно, его предадут смерти. Его искаженное горем лицо вытянулось, исхудало — оно даже отдаленно не напоминало то гладкое и светлое бессмертное лицо, которое вы видите сегодня за этим столом.

Враждебное время стерло присущее ему выражение страдания. Но в тот давний день оно проявлялось очень отчетливо.

“Ужасное зло обрушилось на царя и царицу Кемета, — тихим, приглушенным голосом заговорил он с нами. — И в нем повинны ваши духи, которые день и ночь изводили и меня за то, что я сделал с вами, пока царь не попытался изгнать их из моего дома”.

Он вытянул руки и показал мне крошечные шрамы, покрывавшие его кожу в тех местах, где дух высасывал кровь. Шрамы были и на лице, и на горле.

“Вы даже не представляете себе, в каком ужасе я жил, — сказал он, — ибо ничто не могло защитить меня от этих духов; вы не знаете, сколько раз я проклинал вас, проклинал царя за то, что он заставил меня сделать, и проклинал свою мать за то, что родился на свет”.

“Но мы же здесь ни при чем! — воскликнула Мекаре. — Мы сдержали слово. В обмен на свои жизни мы оставили вас в покое. В этом повинен Амель, злой дух! О злой дух! Подумать только, он изводил тебя вместо царя и царицы! Мы не можем остановить его! Умоляю тебя, Хайман, отпусти нас”.

“Хайман, что бы ни делал Амель, — добавила я, — ему это надоест. Если царь и царица проявят твердость, он в конце концов уйдет. Хайман, ведь перед тобой мать твоего ребенка. Оставь нас. Ради дочери скажи царю и царице, что ты не смог нас найти. Отпусти нас, если ты веришь в справедливость”.

Но он смотрел на ребенка, как будто не понимал, кто перед ним. Он был египтянином. А разве этот ребенок — египтянин?

“Хорошо, вы не присылали этого духа, — вновь обратился он к нам. — Я вам верю. Ибо ясно вижу, что вы даже не имеете представления о том, что сделал этот дух. Он прекратил мучить нас. Он проник в царя и царицу Кемета! Он — в их телах! Он изменил саму суть их плоти!”

Мы долго смотрели на него, обдумывая услышанное, и наконец поняли, что он говорит не об одержимости. И поняли также, что ему довелось увидеть нечто такое, что оставалось только самому прийти за нами и ценой своей жизни привести нас обратно.

Но я не поверила его словам. Как может дух обрести плоть?!

“Вы даже не догадываетесь, что произошло в нашем царстве, — прошептал он. — Вы должны прийти и посмотреть своими глазами. — Он замолчал, явно желая рассказать намного больше, но не решаясь. И наконец горько произнес: — Вы обязаны исправить то, что произошло, даже если это и не ваших рук дело!”

Однако весь ужас ситуации состоял в том, что не в наших силах было исправить что-либо! Даже тогда мы это сознавали, мы это чувствовали. Мы вспомнили, как наша мать стояла у пещеры, разглядывая ранки на руке.

Мекаре запрокинула голову и воззвала к злому духу Амелю, приказывая ему прийти и исполнить ее волю. На нашем языке, на языке близнецов, она вскричала:

“Выходи из царя и царицы Кемета и иди ко мне, Амель! Подчинись моей воле. Ты сделал это без моего приказа”.

Казалось, все духи мира смолкли и прислушались; то был зов могущественной ведьмы; но ответа не последовало; и тогда мы почувствовали, как отшатнулись и бросились прочь от нас духи, как будто открылось нечто неподвластное их пониманию. Они умчались, а потом нерешительно вернулись, грустные и растерянные, они искали нашей любви и в то же время испытывали отвращение.

“Но в чем дело? — вопрошала Мекаре витавших над ней духов, своих избранников. — В чем дело?”

Повисла тишина. Пастухи застыли от страха, солдаты стояли рядом в ожидании, Хайман смотрел на нас усталым, остекленевшим взглядом... И наконец мы услышали ответ — удивленный и неуверенный:

“Амель получил то, что хотел. Амель получил плоть. Но Амеля больше нет”.

Что это могло означать? Мы ничего не понимали. Мекаре снова потребовала от духов ответа, но их неуверенность постепенно перерастала в страх.

“Скажите мне, что случилось! — воскликнула Мекаре. — Поведайте мне обо всем, что известно вам! — Этот старинный приказ использовали многие ведьмы. — Поделитесь со мной своими знаниями”.

И духи снова неуверенно ответили:

“Амель попал в плоть; но Амель — не Амель; он больше не может нам ответить”.

“Вы должны пойти со мной, — сказал Хайман. — Должны! Вы нужны царю и царице!”

Молча, не выражая никаких чувств, следил он, как я поцеловала свою девочку и передала ее женам пастухов, которые обещали заботиться о ней как о собственной дочери. И тогда мы с Мекаре отправились с ним; но на сей раз мы не плакали. Мы словно уже пролили все отпущенные нам слезы. Краткий год счастья после рождения Мириам закончился — и ужас, пришедший к нам из Египта, опять настигал нас, чтобы поглотить навсегда.

Маарет закрыла глаза и коснулась пальцами век, а потом взглянула на погруженных в раздумья слушателей. Никто не хотел, чтобы рассказ прервался, хотя все знали, что этого не миновать.

Молодежь выдохлась и устала; выражение лица Дэниела уже не было таким восторженным. Луи осунулся, его снедала потребность в крови, хотя он и не обращал на нее внимания.

— Я больше не могу продолжать, — сказала Маарет. — Уже почти утро; и молодым необходимо уйти под землю. Мне нужно подготовить им путь.

Завтра ночью мы соберемся здесь и продолжим. Если, конечно, нам позволит царица. Сейчас ее поблизости нет — я не улавливаю ни единого свидетельства ее присутствия, не вижу ни проблеска ее отражения в чьих-либо глазах. Либо она знает, чем мы заняты, и не имеет ничего против, либо находится далеко и ей не до нас, и нам придется ждать, пока она не выразит свою волю.

Завтра я расскажу вам, что мы увидели по прибытии в Кемет.

Пока что можете спокойно отдыхать внутри горы. Все. С незапамятных времен хранит она мои тайны от любопытных глаз смертных. Помните, что даже царица не доберется до вас до заката солнца.

Мариус поднялся вслед за Маарет. Он перешел к самому дальнему окну, в то время как остальные выходили из комнаты. Голос Маарет все еще звучал в его ушах. Наибольшее впечатление произвели на него воспоминания об Акаше и ненависть, которую испытывала к ней Маарет, ибо Мариус тоже ее ненавидел. Никогда еще он так остро не ощущал, что должен был положить этому кошмару конец, пока это было в его власти.

Но эта рыжеволосая женщина явно к этому не стремилась. Они хотели умереть не больше, чем он. А Маарет жаждала жизни, вероятно, еще более неистово, чем любой из встреченных им бессмертных.

Но ее рассказ, казалось, подтверждал всю безнадежность их положения. Что восстало в тот момент, когда царица поднялась со своего трона? Какое существо держит Лестата в своих когтях? Он не мог даже вообразить этого.

Мы меняемся, не изменяясь, подумал он. Мы набираемся мудрости, но подвержены ошибкам! Сколько бы мы ни существовали, мы остаемся людьми — в этом и наше чудо, и наше проклятие.

Он опять увидел, как она улыбалась, когда обвалился лед. Мог ли он сохранить свою любовь одновременно с ненавистью? Неужели в момент величайшего унижения от него напрочь ушла ясность мысли? Честно говоря, он не знал.

Он вдруг понял, что устал, что стремится уснуть, стремится к комфорту; к мягкому, чувственному наслаждению — оказаться в чистой постели, растянуться на ней, расслабиться, чтобы тело само выбрало наиболее удобное и естественное положение, и зарыться лицом в подушку.

Небо на востоке за стеклянной стеной наполнялось мягким бледно-голубым светом, но звезды не утратили своего блеска, хотя и казались совсем маленькими и далекими. Как обычно бывает перед рассветом, темные стволы секвой обрели очертания, по дому распространялся приятный запах лесной зелени.

Внизу, у самого основания склона холма, где заросшая клевером поляна переходила в лес, Мариус увидел Хаймана. Его руки светились в синеватом мраке, а обращенное вверх лицо походило на белоснежную безглазую маску.

Неожиданно для самого себя Мариус поднял руку в дружеском жесте. Хайман ответил тем же и углубился в лес.

Потом Мариус обернулся и увидел, что, как он и ожидал, в комнате с ним остался только Луи. Он словно застыл на месте и смотрел на Мариуса с тем же, что и прежде, выражением — как будто на его глазах миф превратился в реальность.

Несмотря на впечатление, произведенное рассказом Маарет, все это время его мучил только один вопрос, и теперь он задал его Мариусу:

— Вы не знаете, жив еще Лестат или нет? — В сдержанном тоне его голоса отчетливо звучали обычные человеческие нотки страдания и боли.

Мариус кивнул.

— Он жив. Но я узнал об этом не совсем так, как ты думаешь. Я не задавал вопросов, не получал ответа, не использовал наши великолепные способности, приносящие нам столько бедствий. Я знаю просто потому, что знаю.

Он улыбнулся Луи. Что-то в манере поведения этого молодого вампира вызывало у Мариуса глубокую симпатию, хотя он и сам не мог бы объяснить, что именно. Он поманил Луи к себе, они встретились возле стола и вместе вышли из комнаты. Обняв Луи за плечи, совсем по-человечески ступая медленно и тяжело, Мариус вместе с ним направился вниз по железной лестнице, во влажные глубины земли.

— Вы уверены? — почтительно обратился к нему Луи. Мариус остановился.

— О да, вполне уверен. — Они посмотрели друг другу в глаза, и Мариус опять улыбнулся. Этот вампир богато одарен и в то же время лишен многих талантов, подумал он. Интересно, погас ли бы в глазах Луи человеческий свет, обладай он большими возможностями и могуществом, чем сейчас, если бы, например, в его вены попало хоть немного крови самого Мариуса?

Он проголодался, он страдал, но, судя по всему, ему нравилось испытывать голод и боль.

— Позволь объяснить тебе кое-что, — дружески добавил Мариус. — С того момента, как я увидел Лестата, я понял: никто и ничто не сможет его убить. Так бывает с некоторыми из нас. Мы не можем умереть. — Но к чему он это говорит? Неужели он опять в это поверил, как верил прежде, до начала испытаний? Его мысли вернулись к той ночи в Сан-Франциско, когда он, никем не замеченный, гулял, засунув руки в карманы, по широким чистым тротуарам Маркет-стрит.

— Простите, — сказал Луи, — но ваши слова заставили меня вспомнить о том, что я слышал в баре “Дочь Дракулы”, — так говорили те, кто хотел присоединиться к нему в последнюю ночь.

— Знаю, — ответил Мариус. — Но они — глупцы, а я прав. — Он тихо рассмеялся, ибо действительно был в этом уверен. Он тепло обнял Луи. Да, совсем немного крови, и Луи может стать сильнее, но он потеряет человеческую нежность, человеческую мудрость, которые с кровью не передать, утратит врожденный, видимо, дар сочувствия чужим страданиям.

Но для него ночь окончилась. Пожав протянутую Мариусом руку, Луи повернулся и по обитому жестью коридору направился к ожидавшему его Эрику, чтобы тот указал ему дорогу.

Затем Мариус поднялся наверх.

Прежде чем солнце заставит его погрузиться в сон, пройдет еще, возможно, целый час, и, несмотря на усталость, он не собирался его терять. Свежий аромат леса был поистине восхитителен, он слышал, как поют птицы, как журчит глубокий ручей.

Он направился в большую комнату кирпичного дома, где в центральном очаге уже потух огонь, и оказался перед огромным, занимавшим почти полстены, гобеленом.

Присмотревшись внимательнее, он понял, что видит перед собой горы, долину и крошечные фигурки близнецов, стоящих рядом на зеленой поляне под палящим солнцем. Ему вспомнилась медленная, ритмичная речь Маарет, и перед глазами замелькали возникавшие в ее рассказе образы и картины. Залитая солнцем поляна была как настоящая, но при этом совершенно не походила на ту, что виделась ему в снах. Никогда еще сны не заставляли его почувствовать свою близость к этим женщинам. А теперь он узнал их, узнал этот дом.

Каким загадочным и странным кажется это смешанное чувство печали и одновременно чего-то очень хорошего и доброго. Душа Маарет привлекала его своей неоднозначностью, и ему хотелось как-то сказать ей об этом.

Потом он спохватился, словно осознал вдруг, что ненадолго забылся, что на самом деле должен испытывать горечь и боль. Возможно, его душа исцелялась быстрее, чем он мог предполагать.

Или же причина состоит в том, что он думал о других, о Маарет, а перед этим — о Луи и о том, во что Луи должен был поверить. Ладно, черт возьми, вероятно, Лестат действительно бессмертен. Неожиданно в голову ему пришла горькая мысль: вполне возможно, что Лестат сумеет пережить все это, даже если он, Мариус, умрет.

Однако без этого небольшого предположения вполне можно обойтись. А где Арман? Арман уже ушел под землю? Как было бы хорошо увидеться сейчас с Арманом...

Он направился к двери, ведущей в подвал, но тут его внимание привлекли две фигуры, неподвижно стоящие рука об руку перед восточным окном и очень похожие на близнецов с гобелена. Но это оказались Маарет и Джесс. Словно застыв на месте, они следили за тем, как лучи света постепенно охватывают темный лес.

Его сотрясла жестокая дрожь, и, чтобы не упасть, он даже вынужден был ухватиться за косяк двери, в то время как перед мысленным взором одно за другим возникали видения: на этот раз это были не джунгли — в отдалении по какой-то голой, выжженной земле вилось шоссе, ведущее на север... существо остановилось... Но что его так потрясло?... Вид двух двух рыжеволосых женщин?... Ноги возобновили свое неустанное движение вперед... Он отчетливо различал прилипшую к ним грязь, он видел так, как будто это были его ноги. А потом небо запылало, и он громко застонал...

Когда он немного пришел в себя, то обнаружил, что его поддерживает Арман, а Маарет не сводит с него затуманенных человеческих глаз и взгляд ее умоляет рассказать об увиденном. Окружающая обстановка постепенно обрела четкие очертания, он увидел рядом с собой нескольких бессмертных. Он закрыл глаза и тут же открыл их снова.

— Она уже на нашей долготе, — сказал он, — но за много миль к востоку. Там только что поднялось солнце, оно слепит глаза. — Он и сам ощутил смертоносный жар! Но она ушла под землю — это он тоже почувствовал.

— Но это очень далеко к югу, — заметила Джесс. Она стояла, скрестив руки, обхватив локти длинными тонкими пальцами, и в полупрозрачной темноте выглядела совсем хрупкой.

— Не так уж далеко, — возразил Арман. — И двигается она очень быстро.

— Но в каком направлении?! — воскликнула Маарет. — Она идет к нам?

Она не ожидала ответа, да и едва ли они смогли бы его дать. Она прикрыла рукой глаза, словно боль в них стала совсем невыносимой, и, неожиданно крепко прижав к себе Джесс, поцеловала ее и пожелала всем спокойного сна.

Мариус закрыл глаза, стремясь вновь увидеть ту же фигуру. Во что она одета? Грубая ткань, накинутая сверху, как крестьянское пончо, с дыркой для головы; перехвачена по талии — да, это он чувствовал. Он попытался рассмотреть еще какие-нибудь детали, но безрезультатно. Он ощущал только силу, безграничную силу и энергию, которую не остановить.

Когда он снова открыл глаза, в комнате мерцало утро. Арман стоял рядом, он все еще обнимал его, но выражение его лица было отрешенным и совершенно безмятежным. Неподвижным взглядом он смотрел на лес, который, казалось, придвинулся к самому дому и теперь заглядывал во все окна.

Мариус поцеловал Армана в лоб и присоединился к нему в его занятии.

Он видел, как светлеет комната; как подоконники озаряются светом; как гигантский гобелен начинает играть красками.

5

ЛЕСТАТ: СИЕ ЕСТЬ МОЕ ТЕЛО, СИЕ ЕСТЬ МОЯ КРОВЬ

Когда я проснулся, было тихо; теплый и чистый воздух пропитался запахом моря.

Что касается времени, то здесь я окончательно запутался. Судя по тому, что у меня кружилась голова, я не спал в течение дня. И не был в каком-либо надежном убежище.

Вероятно, мы облетели земной шар вслед за ночью или же, скорее всего, двигались хаотично, так как Акаша, наверное, вообще не нуждалась в сне.

Мне же, очевидно, он все-таки был нужен, но мое любопытство возобладало над этой необходимостью. И, откровенно говоря, я чувствовал себя ужасно несчастным. И мне снилась человеческая кровь.

Я находился в просторной спальне с террасами, выходящими на запад и на север. Я чувствовал запах моря и слышал его шум, но не ощущал ни малейшего ветерка Постепенно я начал осматривать комнату.

Роскошная старинная мебель, скорее всего итальянская, изящная, но в изобилии украшенная, сочеталась с современными предметами роскоши. Я лежал на позолоченной кровати с газовым пологом; ее покрывали пуховые подушки и шелковые драпировки. На старом полу лежал толстый белый ковер.

Туалетный столик был заставлен сверкающими баночками и различными серебряными безделушками. Я обратил внимание на старомодный белый телефон, обитые бархатом кресла, громадный телевизор и полки со стереооборудованием; повсюду стояли маленькие полированные столики с газетами, пепельницами, графинами с вином.

Еще час назад здесь жили люди; но теперь эти люди были мертвы. На самом деле на острове было полно мертвецов. Лежа и упиваясь окружающей меня красотой, я мысленно увидел деревню, где мы побывали до этого, вспомнил жестяные крыши, слякоть и грязь. А теперь я лежал в этом будуаре.

Здесь тоже побывала смерть. Ее принесли мы.

Я выбрался из постели, вышел на террасу и посмотрел через каменные перила на белый пляж. На горизонте — никакой земли, только слегка волнующееся море, кружевная пена волн, сверкающая под луной. Я находился в старом обветренном палаццо с покрытыми пятнами оштукатуренными стенами, построенном, наверное, века четыре назад, украшенном лепными урнами и херувимами. Красивое здание. В других комнатах за зелеными ставнями горел электрический свет. Прямо подо мной на террасе располагался небольшой бассейн.

Впереди, там, где пляж изгибался влево, я увидел еще одно изысканное старинное здание. Там тоже погибли люди. Я не сомневался, что это греческий остров, а вокруг простиралось Средиземное море.

Прислушавшись, я разобрал крики, доносящиеся из-за перевала. Там убивали мужчин. Я прислонился к двери, пытаясь успокоить бешено стучащее сердце.

Меня внезапно охватили воспоминания о бойне в храме Азима — я увидел, как врезаюсь в человеческую толпу и невидимым клинком пронзаю твердую плоть. Что это было — жажда или же просто вожделение? Я представил себе переплетенные конечности и скрюченные в последней агонии борьбы тела, окровавленные лица.

“Это не я! Я не мог...” Но это был я.

А теперь в воздухе стоял тот же запах костров, что и во дворе у Азима, где сжигали трупы. От этого запаха меня тошнило. Я опять повернулся к морю и как можно глубже вдохнул полной грудью. Если расслабиться, то ко мне явятся голоса со всего острова, с других островов, с материка. Я ощущал их присутствие, знал, что они ждут удобного момента, и вынужден был отогнать их подальше.

Потом где-то рядом послышался шум — женские голоса. Они приближались к спальне. Обернувшись, я увидел, как отворились двойные двери и в комнату вошли женщины, одетые в простые блузки, юбки и платки.

В пестрой толпе можно было увидеть женщин всех возрастов — от юных красавиц до тучных пожилых матрон и даже совсем хрупких созданий с потемневшей, потрескавшейся кожей и белоснежными волосами. Они расставляли принесенные с собой вазы с цветами. Вперед с природной грацией неуверенно вышла изящная женщина с прекрасной длинной шеей и начала зажигать многочисленные лампы.

Запах их крови. Как может он быть столь сильным и соблазнительным, если я не испытываю жажды?

Внезапно они все собрались в центре комнаты и уставились на меня, как будто впали в транс. Я смотрел на них с террасы, а потом осознал, что они увидели. Мой рваный костюм, вампирские лохмотья: черный пиджак, белая рубашка, плащ — все в крови.

Да и кожа моя значительно изменилась. Я высох, выглядел, разумеется, мертвецки бледным. Должно быть, мои глаза стали ярче — или же меня обманывало их наивное восприятие? Когда им прежде доводилось видеть одного из нас?

В любом случае... они походили на сон, эти застывшие на месте женщины с черными глазами и довольно мрачными лицами — даже у полных женщин были впалые щеки. Они долго смотрели на меня, а потом поочередно упали на колени. Ну да, конечно же, на колени. Я вздохнул. На их лицах читалось выражение людей, оказавшихся за пределами обыденности, — их посетило видение, и ирония заключалась в том, что этим видением был я.

Я неохотно прочел их мысли.

Они видели Святую Мать. Вот кто она для них: Мадонна, Святая Дева! Она пришла в деревни и приказала вырезать их сыновей и мужей; были убиты даже младенцы. Они выполнили ее приказ или же следили за его выполнением; а теперь их несла волна веры и радости. Они стали свидетельницами чуда: к ним обращалась сама Святая Мать, Древняя Мать, та самая Мать, которая всегда обитала в гротах этого острова, еще до Рождества Христова, Мать, чьи крошечные скульптурные изображения до сих пор иногда находили в земле.

Во имя Матери они опрокинули колонны разрушенных храмов, к которым приезжали туристы; они спалили единственную на острове церковь; палками и камнями они выбили в ней окна. Сгорели древние фрески. Осколки мраморных колонн упали в море.

А я — кто я для них? Не просто бог. Не просто избранник Святой Матери. Нет, здесь что-то другое. Оказавшись в плену их пристальных взглядов, я озадаченно пытался разгадать эту загадку, испытывая отвращение к их убеждениям, но одновременно находясь во власти чар и страха.

Боялся я, конечно, не их, а всего того, что происходило. Меня завораживало восхитительное ощущение устремленных на меня смертных глаз — совсем как тогда, на сцене. Столько лет я скрывался, а теперь смертные смотрят на меня и чувствуют мою силу, они меня боготворят. Такие же смертные, как те бедняги, что брели по горным тропам. Но ведь они были почитателями Азима. Они пришли туда, чтобы умереть.

Страшный сон. Необходимо остановить его, прокрутить назад, вернуть все на свои места; нельзя допустить, чтобы я хоть с чем-то смирился!

Ведь в конце концов я могу и сам поверить, что я... Но я же знаю, кто я такой! А передо мной всего лишь несчастные, невежественные женщины, для которых телевизор и телефон — уже чудо, которые воспринимают как своего рода чудо любую перемену в своей жизни... А завтра они проснутся и увидят, что натворили...

Но сейчас всех нас окутывала атмосфера покоя. Чары, знакомое цветочное благоухание... Женщины получали безмолвные мысленные указания.

Произошло легкое волнение, и двое из них поднялись и вошли в смежную ванную комнату — одно из массивных мраморных сооружений, так любимых итальянцами и греками. Текла горячая вода, из открытых дверей валил пар...

Другие женщины открыли шкафы и вынули чистую одежду. Несчастный владелец этого небольшого дворца, который оставил там, в пепельнице, сигарету, а на белом телефоне — слабые жирные отпечатки пальцев, был богат.

Еще две женщины подошли ко мне, чтобы отвести в ванную. Я не двигался. Они дотронулись до меня горячими пальцами, и я почувствовал, как потрясла их необычная структура моей плоти. Их прикосновения вызвали во мне восхитительную дрожь. Их прекрасные глаза, влажные и темные, были обращены на меня, их теплые руки тянули меня, приглашая пойти с ними.

Что ж, хорошо, я позволил им себя увести. Белые мраморные плитки, резные золотые крепления — настоящее древнеримское великолепие; на мраморных полках — блестящие флаконы с мылом и благовониями. В бассейне плещется и пузырится, накачиваемая насосами вода — все очень соблазнительно; во всяком случае, так бы я решил в любое другое время.

Они сняли с меня одежду, и я испытал совершенно потрясающее чувство. Никто еще не делал со мной ничего подобного. Разве что при жизни, и то, когда я был еще совсем ребенком. Вокруг меня поднимался пар, я наблюдал за маленькими смуглыми руками, и по моему телу бежали мурашки; в глазах женщин я прочел преклонение.

Сквозь пар я взглянул в зеркало — в зеркальную стену, и впервые с тех пор, как началась эта зловещая одиссея, увидел свое отражение. В какой-то момент я подумал, что не переживу этого шока. Это не я!

Я был гораздо бледнее, чем мог предположить. Я осторожно отстранил от себя женщин и подошел к зеркальной стене. Кожа моя приобрела перламутровый блеск; глаза, впитавшие в себя все оттенки спектра в сочетании с ледяным светом, стали еще ярче. Но я не был похож на Мариуса. Я не был похож на Акашу. На моем лице по-прежнему видны были все линии и морщинки!

Другими словами, кровь Акаши выбелила мою кожу, но не разгладила ее. Выражение лица осталось человеческим. Что самое странное — все черточки и морщинки стали еще контрастнее, заметнее. Даже рисунок кожи на пальцах рук приобрел более четкие очертания.

Но какое в этом утешение — знать, что я, столь не похожий на человека, буду привлекать к себе еще большее внимание?! В определенном смысле все стало еще хуже, чем двести лет назад, через час после смерти, когда я взглянул в зеркало и попытался отыскать человека в том, что увидел. Сейчас мне было точно так же страшно.

Я обследовал свое отражение: грудь белизной могла сравниться с мраморным торсом в музее; а тот орган, в котором мы не нуждаемся, поднятый вверх, словно готовый к тому, чего он больше никогда не сумеет и не пожелает сделать, стоял, как мраморный Приам у ворот.

Как в тумане, следил я за приближающимися женщинами; восхитительные шейки, груди, влажные смуглые руки и ноги. Я наблюдал за тем, как они снова протягивают ко мне руки. Сомнений нет — я казался им прекрасным.

Здесь, под струями пара, запах крови ощущался гораздо явственнее. Но настоящей жажды я не испытывал. Благодаря Акаше я был сыт, но их кровь чуть-чуть меня раздразнила. Да нет, не чуть-чуть, а даже очень.

Я хотел их крови — и жажда здесь была ни при чем. Я хотел ее так, как человек может хотеть выпить коллекционного вина, несмотря на то, что уже напился воды. Только желание мое было в двадцать, тридцать или даже сто раз сильнее. Фактически оно было столь сильным, что мысленно я уже представлял себе, как возьму их всех, как одну за другой разорву их нежные шейки и брошу на пол остывающие тела.

Нет, этому не бывать, решил я. И чуть не заплакал от по-новому острого и опасного вожделения. Что со мной сделали? Но ведь я же знаю, что именно, знаю, что теперь я силен, и со мной не справиться даже двадцати мужчинам. Подумать только, что я мог бы с ними сделать! Я мог бы пробить потолок и вырваться на свободу, мог бы сделать то, о чем и не мечтал. Возможно, я уже обладаю даром воспламенения и способен зажигать предметы так же, как она, как, по его признанию, мог Мариус. Все дело в силе. И в ошеломляющей степени осознания, смирения... Женщины целовали мои плечи. Как приятно ощущать прикосновение к коже мягких губ. Не в силах сдержать улыбку, я ласково обнимал их и тоже целовал, утыкаясь в горячие шейки и чувствуя, как их нежные груди прижимаются к моей коже. Со всех сторон меня окружала податливая человеческая плоть...

Я вошел в глубокую ванну и позволил им совершить надо мной обряд омовения. Заплескалась восхитительная горячая вода, легко смывая грязь, которая никогда по-настоящему не пристает к нам, никогда не проникает в кожу. Я поднял вверх лицо, и они ополоснули горячей водой мои волосы.

Да, все это чрезвычайно приятно. Никогда еще я не был так одинок. Я погружался в гипнотические ощущения и словно плыл по течению. Потому что на самом деле мне ничего другого не оставалось.

Когда они закончили, я выбрал парфюмерию, которая мне понравилась, и велел им избавиться от всего остального. Я говорил по-французски, но они, судя по всему, отлично все понимали. Меня одели. Хозяин дома предпочитал сшитые на заказ льняные рубашки, и они оказались мне только слегка велики. Еще он любил ботинки ручной работы, тоже довольно сносные.

Я выбрал серый шелковый костюм из очень тонкой ткани, довольно изящного современного покроя. И серебряные украшения — часы и запонки с крошечными бриллиантами, а еще маленькую бриллиантовую булавку для узкого отворота пиджака. Но в одежде я чувствовал себя как-то странно. Как будто одновременно ощущаешь всю поверхность своей кожи, и не ощущаешь ее вовсе. Dija vu. Двести лет назад. Все те же смертные проблемы. Какого черта со мной происходит? Как мне добиться умения контролировать ситуацию?

Минуту я поразмыслил — возможно ли не обращать внимания на происходящее? Отстраниться и рассматривать их как чужеродные организмы, просто как пищу? Меня вырвали из их мира самым жестоким образом! Где же былая горечь, прежнее объяснение бесконечной жестокости? Почему внимание всегда уделялось таким мелочам? Не то чтобы жизнь — это мелочь. О нет, никогда, ни одна жизнь! Вот в чем все дело. Почему я, кто убивал с таким самозабвением, должен шарахаться от перспективы увидеть, как обращаются в ничто их бесценные традиции?

Почему же у меня комок в горле? Почему я плачу в душе, как будто умирает что-то внутри меня?

Возможно, какому-то другому дьяволу это понравилось бы; какой-то извращенный, лишенный совести бессмертный хмыкнул бы над ее видениями, но надел бы платье бога с той же легкостью, с которой я ступил в благоуханную ванну.

Но ничто не сможет даровать мне такую свободу, ничто. Ее разрешения ничего не значат; ее сила — лишь конечная степень способностей, которыми владеет каждый из нас. А эти способности никогда не облегчали нам борьбу; они превращали ее в агонию вне зависимости от того, как часто мы выигрывали или проигрывали.

Невозможно подчинить весь век одной воле; этот план где-то зайдет в тупик, и, сохраняя спокойствие, я смогу найти ключ.

Но ведь и смертные причиняли другим великие страдания; орды варваров наносили ущерб целым континентам, разрушая все на своем пути. Может быть, у ее иллюзий о завоеваниях и господстве — чисто человеческие корни? Какая разница — в ее распоряжении отнюдь не человеческие средства для воплощения этих иллюзий в жизнь!

Если не перестать размышлять над поисками решения, я опять буду плакать; и причиню этим бедным нежным созданиям еще больший вред.

Когда я поднес руки к лицу, они не отпрянули, но продолжали расчесывать мои волосы. По спине пробежал холодок, и тихое биение крови в их венах вдруг стало оглушительным.

Я сказал им, что хочу побыть один. Я больше не мог сопротивляться искушению. Могу поклясться, они поняли, чего я хочу! Поняли и смирились. Темная соленая плоть — и так близко! Слишком сильное искушение. Так или иначе, но они моментально подчинились, хотя и казались немного испуганными. Они молча покинули комнату, пятясь к выходу, как будто считали неприличным повернуться ко мне спиной.

Я посмотрел на циферблат и вдруг подумал, как смешно мне носить часы, показывающие время. Меня охватила внезапная злость, и часы тут же разлетелись на кусочки. Стекло дрогнуло, из лопнувшего серебряного корпуса вывалились детали. Ремешок порвался, часы упали на пол, и серебристые колесики исчезли в ворсе ковра.

— О Господи! — прошептал я. Хотя... а почему бы и нет? Если я могу разорвать артерию или сердце... Однако суть состоит в необходимости контролировать свою силу, направлять ее, не позволять ей вырваться на свободу.

Я огляделся и наугад выбрал небольшое зеркало в серебряной рамке, стоявшее на туалетном столике. “Разбейся!” — приказал ему я, и оно разорвалось на множество сверкающих частичек. В тишине я слышал, как осколки бьются о стену и столик.

Так, это полезно, в сто тысяч раз полезнее, черт возьми, чем убивать людей. Я пристально посмотрел на телефон, стоявший на краю столика. Я сосредоточился, накопил силу, сознательно подавил ее и направил на то, чтобы медленно подвинуть телефон по стеклянной панели, покрывавшей мрамор. Отлично! Все в порядке. Бутылочки задрожали и свалились, когда в них врезался телефон. Я остановил их; но я не могу удерживать их вечно, не могу вернуть их обратно. Да нет, оказывается, могу! Я представил руку, ставящую их на место. Конечно, сила не подчинялась образу в буквальном смысле; но я использовал его для организации силы. Я расставил все бутылочки по местам. Я поднял ту, которая упала, и тоже вернул на место.

Слегка дрожа, я присел на кровать, чтобы все обдумать, но меня снедало любопытство. Самое важное — осознать: все это относится к разряду физических явлений, все дело в энергии. Не больше чем усиление моих прежних способностей. Например, еще в самом начале, через несколько недель после того, как меня создал Магнус, я однажды смог сдвинуть с места другого — моего любимого Ники, с которым мы поссорились; он перелетел через комнату, как будто я ударил его невидимым кулаком. Тогда я очень разозлился, но позже мне никогда не удавалось повторить этот трюк. Но способность осталась прежней; то же самое реальное, поддающееся измерению качество.

— Ты не бог, — вслух сам себе сказал я. Но такая невероятная сила, новое измерение, как емко выражаются в этом веке... Хм-м-м...

Посмотрев в потолок, я решил, что хочу медленно подняться и дотронуться до него, провести рукой по лепнине вокруг люстры. Легкий приступ тошноты — и я осознал, что парю прямо под потолком. А рука — надо же, такое впечатление, что она проходит через штукатурку. Спустившись чуть ниже, я осмотрел комнату сверху.

Господи, я проделал все это, оставив свое тело внизу! Я все еще сидел на кровати. Я видел сверху собственную макушку. Я — точнее, мое тело — не двигался и смотрел перед собой, словно погруженный в мечты. “Назад!” — мысленно скомандовал я — и, слава Богу, вернулся. С моим телом все было в порядке, и я, глядя в потолок, решил во всем разобраться.

Итак, я знал, как это бывает, Акаша сама рассказывала мне, что ее дух покидал ее тело. И смертные всегда утверждали, что умеют делать такие вещи. С древнейших времен сохранились описания таких невидимых путешествий.

У меня это почти получилось, когда я пытался заглянуть в храм Азима. Но она остановила меня, потому что, едва я покинул тело, как оно начало падать. И задолго до этого, пару раз... Но, откровенно говоря, я никогда не верил в рассказы смертных.

Теперь я понял, что это тоже в моей власти. Но ни в коем случае не хотел, чтобы это происходило случайно. Я снова принял решение подняться к потолку, но на сей раз вместе с телом, и это сразу же получилось! Я тронул штукатурку, но теперь моя рука через нее не прошла. Прекрасно.

Я спустился и решил попробовать первый трюк еще раз. Теперь — только дух. Новый приступ тошноты — и я, бросив взгляд на свое тело, проник сквозь крышу здания. Я летел над морем. Но все выглядело совсем по-другому; я не был уверен, что это настоящее небо или настоящее море. Скорее — туманное представление о том и о другом; мне это совсем не понравилось, ни капли. Нет, благодарю покорно. Пора возвращаться! Или лучше поднять само тело? Я попробовал, но абсолютно ничего не получилось. В общем-то, меня это не удивило — происходящее не более чем галлюцинация. На самом деле я не покидал своего тела, и с этим придется смириться.

А Беби Дженкс — как насчет прекрасных картин, которые она увидела, поднявшись в небо? Это были галлюцинации? Скорее всего, я об этом никогда не узнаю.

“Назад!”

Сижу. На кровати. Удобно. Я поднялся и походил по комнате, глядя на цветы и отмечая про себя, как необычно светятся под лампой белые лепестки, какой темный оттенок у красного цвета, как отражают золотистый свет зеркальные поверхности... и еще многое, многое другое.

Меня потрясло столь огромное количество мелких деталей, поразила невероятная сложность убранства одной-единственной комнаты.

Я практически свалился в кресло у кровати и, откинувшись на бархатную спинку, прислушался к грохоту собственного сердца. Становиться невидимым, покидать тело — как это противно! Никогда в жизни я этого не повторю!

Я услышал смех, едва различимый нежный смех, и догадался, что где-то рядом, вероятно у столика, стоит Акаша.

Звук ее голоса, ощущение ее близости захлестнули меня радостной волной. Я даже удивился силе своих эмоций. Я хотел видеть ее, но не двигался.

— Путешествие без тела — способность, присущая как тебе, так и смертным, — сказала она. — Они все время используют этот маленький трюк.

— Знаю, — угрюмо ответил я. — Пусть забирают его себе. Если можно летать, не выходя из тела, то именно этим я и намереваюсь заняться.

Она снова рассмеялась — именно этот тихий, ласкающий смех слышал я в своих снах.

— В древние времена, — заговорила она, — для этого ходили в храмы и пили зелья, приготовленные жрецами; путешествуя к небесам, люди смотрели в лицо величайшим тайнам жизни и смерти.

— Знаю, — повторил я. — Я всегда считал, что они становились вроде как пьяными — или обкуренными, как сейчас принято говорить.

— Ты образец грубости, — прошептала Акаша. — Ты так быстро на все реагируешь.

— Это грубо? — От горящих на острове костров опять потянуло тошнотворным дымком. О Господи! А мы болтаем, как будто ничего этого нет, как будто мы со своими кошмарами не ворвались в этот мир!...

— А полет вместе с телом тебя не пугает? — спросила она,

— Меня все пугает, и ты это знаешь. Где предел, и существует ли он? Я могу сидеть здесь и приносить смерть тем, кто находится за мили отсюда?

— Нет. Ты обнаружишь пределы скорее, чем думаешь. Как и в любой другой тайне, на деле ничего таинственного в этом нет.

Я засмеялся. На долю секунды я опять услышал голоса, они захлестнули меня словно приливом, а потом превратились в членораздельный гул звуков, доносимых ветром из деревни. Они сожгли маленький музей, где хранились древнегреческие статуи, а также иконы и византийские полотна.

Искусство превратилось в дым. Жизнь превратилась в дым.

Я должен был ее увидеть. Но расположение зеркал не позволяло мне сделать это. Я поднялся на ноги.

Она стояла у туалетного столика. Она тоже сменила одежду и причесалась по-новому. Еще более прекрасная, чем раньше, неподвластная времени. Она держала в руке маленькое зеркальце и смотрелась в него, но, казалось, ничего не видела; она прислушивалась к голосам; я тоже их слышал.

Я похолодел: она опять походила на себя прежнюю, на ту, что застывшей статуей сидела на троне.

Потом она словно очнулась, еще раз посмотрелась в зеркало и, отложив его в сторону, перевела взгляд на меня.

Она распустила волосы, и теперь вместо кос на плечи падали густые черные волны, тяжелые, блестящие, как будто предназначенные для поцелуев. Платье было в прежнем стиле; видимо, женщины сшили его из темно-красного шелка, найденного ею здесь же. От этого на ее щеках появился слабый розоватый румянец, как и на груди, лишь наполовину прикрытой свободными складками, ниспадавшими с плеч, скрепленными наверху крошечными золотыми заколками.

Она надела современные ожерелья, но в таком количестве, что они казались совсем древними, — жемчуга, золотые цепи, опалы и даже рубины.

На фоне ее блестящей кожи все эти украшения выглядели несколько нереальными! Они прекрасно сочетались с тем сиянием, которое исходило от нее самой, и могли сравниться с блеском ее глаз, с глянцем ее губ.

Она великолепно смотрелась бы даже в самом роскошном дворце, который только способно создать воображение, в окружении одновременно чувственном и божественном. Я снова захотел ее крови, крови без запаха, крови, не связанной с убийством. Я хотел подойти к ней и прикоснуться к коже, совершенно непроницаемой на вид, но способной расступиться, как самая хрупкая корка.

— Все мужчины на острове мертвы, да? — спросил я, шокированный собственным предположением.

— Все, кроме десяти. На острове было семьсот человек. Из них выбрали семерых.

— А остальные трое?

— Они для тебя.

Для меня? Жажда крови всколыхнулась, но уже несколько в иной форме — теперь я желал не только ее крови, но и крови людей — жаркой, бурлящей, ароматной, такой, что... Но физической потребности я не испытывал. Мое ощущение можно было назвать жаждой, но в действительности это было нечто худшее.

— Не хочешь? — С насмешливой улыбкой спросила она — Мой сопротивляющийся бог, который увиливает от своих обязанностей! Знаешь, все эти годы, когда я слушала тебя — задолго до того, как ты начал петь для меня песни, — мне нравилось, что ты выбираешь только сильных, молодых мужчин. Мне нравилось, что ты охотишься на воров и убийц; что ты стремишься поглотить заключенное в них зло. Куда делось твое мужество? Твоя импульсивность? Твоя готовность броситься очертя голову вперед?

— Они порочны? — спросил я. — Те жертвы, что ждут меня?

Она на мгновение прищурилась.

— Что я вижу — трусость? Тебя страшит величие плана? Ибо убийство, безусловно, не имеет особого значения.

— О, как ты ошибаешься, — сказал я. — Убийство всегда имеет значение. Но... Да, меня приводит в ужас величие плана. Хаос, полная утрата равновесия в смертном мире — это имеет огромное значение. Но разве можно назвать это трусостью?

Как хладнокровно звучал мой голос. Как самоуверенно. Но она знала, что на самом деле все обстоит не так.

— Позволь освободить тебя от твоей обязанности противостоять мне, — сказала она. — Тебе меня не остановить. Я люблю тебя, как и говорила. Я люблю смотреть на тебя. Это переполняет меня счастьем. Но ты не сможешь на меня повлиять. Сама мысль о такой возможности абсурдна.

Мы молча смотрели друг на друга. Я пытался подобрать слова, чтобы мысленно описать ее красоту, сказать себе, как она похожа на старые египетские изображения принцесс с блестящими локонами, чьи имена затеряны в вечности. Я пытался понять, почему от одного взгляда на нее у меня болит сердце... И при этом мне не было дела до ее красоты — меня волновало только то, о чем мы говорили.

— Почему ты выбрала этот путь?

— Ты и сам знаешь, — ответила она с терпеливой улыбкой. — Это самый лучший путь. Единственный. Это озарение после многовековых поисков решения.

— Но это неправда, я не могу поверить...

— Конечно правда. Ты думаешь, что я действую импульсивно? Я принимаю решения не так, как ты, мой принц. Я ценю твою юношескую экспансивность, но незначительные перспективы для меня давно уже не существуют. Ты мыслишь категориями отдельных жизней, категориями небольших достижений и человеческих удовольствий. Я же тысячелетиями строила планы создания того мира, который теперь принадлежит мне. Вот почему я должна продолжать так, как начала. Я не смогу превратить эту землю в сад, не смогу создать рай человеческой фантазии, пока практически полностью не сотру с лица земли мужчин.

— Значит, ты хочешь истребить сорок процентов населения? Девяносто процентов мужчин?

— Ты не считаешь, что это положит конец войне, изнасилованиям, жестокости?

— Но дело в том, что...

— Нет, отвечай. Ты не считаешь, что это положит конец войне, изнасилованиям и жестокости?

— Можно убить всех людей, и это тоже положит конец всему!

— Не играй со мной. Отвечай на мой вопрос!

— А разве это не игра? Такая цена неприемлема. Это массовое убийство — безумие, это противоестественно.

— Успокойся. В твоих словах нет ни крупицы истины. Естественно то, что было сделано. А ты знаешь, что многие народы в прошлом ограничивали число детей женского пола? Знаешь, что они миллионами убивали девочек, потому что им нужны были только мальчики, чтобы воевать? О, ты и представить себе не можешь, до каких пределов они доходили.

А теперь выбирать будут женщин, а не мужчин; и войн не будет. А как же другие преступления, совершенные мужчинами против женщин? Если бы на земле существовала нация, виновная в подобных преступлениях против другой нации, разве ее не истребили бы полностью? Но на этой земле подобные преступления совершаются ежедневно и еженощно.

— Ладно, все это правда. Без сомнения, чистая правда. Но чем твое решение лучше? Это немыслимо — полностью уничтожить мужское начало. Конечно же, если ты хочешь править... — Но даже этого я не мог себе представить. Мне вспомнились слова Мариуса, обращенные ко мне давным-давно, в эпоху напудренных париков и атласных башмаков, о том, что старая религия, христианство, отмирает и, возможно, взамен не возникнет вообще никакой религии.

“А быть может, произойдет нечто гораздо более удивительное, — сказал тогда Мариус, — мир будет идти вперед, не обращая внимания ни на каких богов и богинь, не нуждаясь ни в дьяволах, ни в ангелах...”

Разве не такова судьба этого мира? Судьба, навстречу которой он движется без нашего вмешательства?

— Ах, да ты мечтатель, мой красавчик, — резко сказала она. — Как же ты заботливо выбираешь свои иллюзии!

Взгляни на страны Востока, где племена пустыни, разбогатевшие на нефти, которую они выкачивают из песка, убивают друг друга тысячами во имя своего бога Аллаха! Религия на этой земле жива; и никогда не умрет. Вы с Мариусом все равно что шахматисты; ваши идеи не более чем шахматные фигуры. Вы ничего не видите дальше доски, на которой расставляете их в том или ином порядке, как заблагорассудится вашим мелким этичным душонкам.

— Ты заблуждаешься, — гневно возразил я. — Может быть, не на наш счет — мы здесь ни при чем. Ты заблуждаешься в собственных планах и действиях. Ты не права.

— Нет, я права, — ответила она. — И никто не сможет меня остановить — ни мужчина, ни женщина. И впервые с тех пор, как мужчина поднял дубинку на своего брата, мы увидим мир, созданный женщиной, где женщина станет обучать мужчину. И только когда мужчина усвоит урок, ему будет дозволено править этим миром вместе с женщиной!

— Должен же быть какой-то другой способ! О боги, я существо не без изъянов, слабое, не лучше большинства мужчин, когда-либо живших на свете. Не мне защищать их жизни. Я и свою не имею права защищать. Но, Акаша, ради всего живого, умоляю тебя, остановись, прекрати это поголовное убийство...

— И ты говоришь мне об убийстве? Расскажи мне о ценности человеческой жизни, Лестат. Разве она не бесконечна? И скольких ты отправил в могилу? У всех нас руки в крови, в той крови, что течет в наших венах.

— Вот именно. И не все мы мудры и всезнающи. Я умоляю тебя, прекрати, подумай... Акаша, конечно же, Мариус,.

— Мариус! — Она тихо засмеялась. — Чему научил тебя Мариус? Что он дал тебе? По-настоящему дал?

Я не отвечал. Не мог отвечать. Меня смущала ее красота. Округлость руки, крошечная ямочка на щеке.

— Милый мой, — сказала она, и ее лицо внезапно стало столь же мягким и нежным, как и голос. — Вызови в памяти свое видение Сада Зла, где единственные стойкие принципы — принципы эстетические: законы, которыми руководствуется эволюция большая и маленькая, изобилие красок и узоров и красота! Красота, куда ни посмотри. Вот она, природа, И там повсюду смерть.

Я же создам Эдем, тот Эдем, к которому стремится каждый, он будет лучше, чем природа! Это будет шаг вперед; возмездие за конечную оскорбительную и аморальную жестокость природы. Разве ты не понимаешь, что все люди лишь мечтают о мире? Но женщины могут осуществить эту мечту! Мое видение находит отклик в душе каждой женщины. Но оно не переживет огня мужского насилия! И этот огонь столь жарок, что его может не пережить сама земля.

— А вдруг ты чего-то не понимаешь, — пытался я подобрать слова. — Предположим, что двойственность мужского и женского начала — неотъемлемая часть человеческого вида. Предположим, что женщинам нужны мужчины; предположим, женщины восстанут против тебя и попытаются защитить мужчин... Мир больше, чем этот крошечный варварский островок. Не все женщины — ослепленные видениями крестьянки!

— Ты думаешь, женщинами нужны мужчины? — спросила она. Она подошла ближе, и свет почти неуловимо изменил ее лицо. — Ты это хочешь сказать? Если так, то мы пощадим немного больше мужчин, и будем содержать их, чтобы женщины могли смотреть на них, как смотрели на тебя, прикасаться к ним так, как прикасались к тебе. Мы будем содержать их там, где женщины смогут получить их, когда захотят, и уверяю тебя, что их не будут использовать так, как мужчины использовали женщин.

Я вздохнул. Спорить было бесполезно. Она была абсолютно права — и совершенно заблуждалась.

— Ты несправедлив к себе, — сказала она. — Мне известны все твои аргументы. Веками я размышляла над ними, как и над многими другими вопросами. Ты полагаешь, что я занимаюсь этим с ограниченностью человеческого существа. Это не так. Чтобы понять меня, ты должен мыслить категориями способностей, о которых ты раньше и помыслить не мог. Скорее ты постигнешь загадку распада атомов или черные дыры в космосе.

— Наверняка можно обойтись без смерти. Должен быть способ, который восторжествует над смертью.

— А вот это, прекрасный мой, действительно противоестественно. Даже я не могу навсегда отменить смерть. — Она замолчала: то ли внезапно отвлеклась, то ли ее глубоко расстроили произнесенные ею только что слова. — Отменить смерть, — прошептала она. — Казалось, в ее мысли вторглась какая-то личная печаль. — Отменить смерть... — повторила она. Она ускользала от меня. Она закрыла глаза и поднесла пальцы к вискам.

Она опять прислушивалась к голосам, впускала их в себя. Или просто не могла их остановить? Потом произнесла что-то на древнем языке, которого я не понял. Меня потрясла ее внезапная взволнованность и то, что голоса словно отрезали ее от меня. А чуть позже она обвела взглядом комнату, остановила его на мне, и глаза ее прояснились.

Я лишился дара речи, меня охватила грусть. Какими мелкими всегда были мои представления о власти! Расправиться с горсткой врагов, стать неким образом, замеченным и любимым смертными; найти свое место в драме, бесконечно более значительной, чем я сам, в драме, изучение которой заняло бы тысячу лет у одного отдельно взятого существа. А мы неожиданно оказались вне времени, вне справедливости, мы были в состоянии разрушить целые системы мировоззрений. Или это просто иллюзия? Сколько людей стремились к такой власти — в том или ином виде?

— Они не были бессмертны, любовь моя. — Ее слова прозвучали почти как мольба.

— Но мы бессмертны по чистой случайности, — возразил я. — Мы не должны были появиться на свет.

— Не смей так говорить!

— Ничего не могу с собой поделать.

— Это больше не имеет значения. Тебе не удается понять, насколько все это не важно. Я не привожу тебе возвышенных причин для моих поступков, потому что мои аргументы просты и практичны. То, как мы появились на свет, не имеет отношения к делу. Важно то, что мы выжили. Как ты не видишь? Вот в чем состоит истинная красота, красота, из которой родится все прекрасное на свете, — в том, что мы выжили.

В полном отчаянии я мог лишь покачать головой. Я представил себе музей, только что сожженный крестьянами. Почерневшие статуи на полу. Меня захлестнуло ужасающее чувство потери.

— История никому не нужна. Искусство никому не нужно. Эти вещи подразумевают бесконечность, которой в реальности не существует. Они утоляют нашу потребность в создании образца, нашу потребность видеть во всем смысл. Но в конце концов они нас подводят. Мы сами должны придавать смысл тому, что необходимо.

Я повернулся к ней спиной. Мне не хотелось оказаться в опьяняющей власти ее решимости, ее красоты, блеска ее угольно-черных глаз. Ее руки легли мне на плечи, а губы коснулись шеи.

— Когда пройдут годы, когда мой сад будет в течение долгого времени расцветать летом и засыпать зимой, когда былые волны насилия и войн останутся лишь воспоминанием и женщины будут смотреть старые фильмы, недоумевая, как такое могло произойти, когда каждый живущий на земле переймет женские обычаи таким же естественным образом, каким сейчас перенимается агрессия, — вот тогда, возможно, мужчины смогут вернуться. Постепенно их будет становиться все больше и больше. Дети будут расти в атмосфере, не позволяющей даже и помыслить об изнасиловании или представить себе войну. И тогда... тогда... пусть будут мужчины. Мир будет к ним готов.

— Так не получится. Не получится.

— Почему ты так считаешь? Обратимся к природе — ведь об этом ты просил минуту назад. Выйди в буйный сад, окружающий эту виллу, присмотрись к пчелам в ульях и к муравьям, занятым бесконечной работой. Это миллионы особей женского пола, мой принц. Каждая особь мужского пола является лишь отклонением от нормы и служит производителем. Задолго до меня они пришли к мудрому выводу о необходимости ограничения численности особей мужского пола.

А сейчас мы живем в эпоху, когда мужчины совершенно не нужны. Скажи, мой принц, какова сейчас первостепенная функция мужчин, если не защищать женщин от других мужчин?

— Зачем же я тебе? — отчаянно воскликнул я, вновь поворачиваясь к ней лицом. — Почему ты избрала меня своим конвертом? Ради Бога, почему ты не убьешь меня вместе с остальными мужчинами? Выбери другого бессмертного, какого-нибудь древнейшего, который жаждет подобной власти! Должен быть такой. Я не хочу править миром! Не хочу ничем править! И никогда не хотел.

Выражение ее лица чуть-чуть изменилось. В нем появилась легкая, мимолетная грусть, сделавшая ее темные глаза еще более глубокими. Губы дрогнули, как будто она хотела что-то сказать, но не могла. И все же она ответила:

— Лестат, если бы весь мир был уничтожен, я бы не уничтожила тебя. По причинам, которых я и сама не понимаю, твоя ограниченность сияет так же ярко, как и твои достоинства. Но более вероятно, что я люблю тебя, потому что ты сочетаешь в себе недостатки всех мужчин.

Агрессивный, полный ненависти и безрассудства, ты без конца находишь красноречивое оправдание насилию, ты — суть мужественности; и в такой чистоте есть нечто восхитительное. Но только потому, что ее можно контролировать.

— И контролировать меня будешь ты.

— Да, дорогой мой. Я рождена для этого. Вот почему я здесь. Пока что мир горит мужским огнем — это пожар. Но когда все встанет на свои места, твой огонь засияет еще ярче — как факел.

— Акаша, ты только подтверждаешь мои слова! Разве ты не считаешь, что в душах своих женщины стремятся к этому самому пламени? Господи, неужели ты готова вмешаться даже в предначертание звезд?

— Да, в душе они тянутся к этому. К тому, чтобы видеть пламя факела, как я определила это, или свечи. Но не то пламя, что бушует сегодня в каждом лесу, на каждой горе и в каждой лощине. Нет такой женщины, которая захотела бы сгореть в этом пламени! Им нужен свет, мой прекрасный, свет! И тепло. Но не разрушение. Зачем оно им? Они всего лишь женщины. Они не сумасшедшие.

— Ладно. Допустим, ты достигла своей цели. Ты начала революцию, она охватила весь мир — но только не думай, будто я считаю, что так и будет! Однако, если у тебя все получится, неужели в мире не найдется никого, кто потребовал бы расплаты за смерть стольких миллионов людей? Пусть богов и богинь не существует, но разве ничто не заставит людей ответить за все — и нас с тобой вместе с ними?

— Это врата, ведущие к невинности, такими они и останутся в памяти. Никогда больше не допустят такого возрастания мужского населения, ибо кто захочет повторения подобных ужасов?

— Заставь мужчин подчиниться тебе. Ослепи их так, как ослепила женщин, как ослепила меня.

— Но, Лестат, в этом-то все и дело: они никогда не подчинятся. Чему бы подчинился ты? Они скорее умрут, как умер бы ты. Им потребуется новый повод для бунтарства. Они сплотятся, чтобы оказать сопротивление. Представь себе битву с богиней. Мы еще на это насмотримся. Они не могут ничего с собой поделать, ибо они — мужчины. А мне пришлось бы править только с помощью тирании и непрекращающихся убийств. Начался бы хаос. Но мы разорвем бесконечную цепь насилия. Начнется эра полного, идеального мира.

Я молчал. Я мог бы придумать тысячу ответов, но ни один из них не был бы удовлетворительным и убедительным. Она слишком хорошо знала, чего хочет. И, по правде говоря, она во многом была права.

И все же это чистейшей воды фантазия! Мир без мужчин! Чего бы она добилась? О нет! Нет, я и на минуту не мог смириться с этой мыслью. Даже не... Но видение вернулось, то видение, которое посетило меня в нищей деревне, — видение мира, лишенного страха. Я представил себе, как пытаюсь объяснить им, какими были мужчины. Я представил себе, как пытаюсь объяснить, что было время, когда на городских улицах могли совершаться убийства; объяснить, что значило для мужских особей изнасилование..... Я увидел обращенные ко мне непонимающие глаза женщин, пытающихся вникнуть поглубже, совершить скачок к осознанию. Я почувствовал, как до меня дотрагиваются их мягкие руки...

— Но это безумие! — прошептал я.

— Ах, как ты жестоко сопротивляешься мне, мой принц, — прошептала она, вспыхивая гневом и обидой. Она подошла совсем близко. Если она меня поцелует, я заплачу. Я думал, что разбираюсь в женской красоте, но она превосходила любое описание. — Мой принц, — повторила она приглушенным шепотом, — мои аргументы неоспоримы. Мир, в котором для разведения содержат лишь горстку мужчин, — женский мир. Этот мир не познает нашей кровавой жалкой истории, где мужчины выращивают в пробирках микробы, способные истребить целые континенты в химической войне, и создают бомбы, способные заставить Землю сойти со своей орбиты вокруг Солнца.

— А что, если женщины разделятся по принципам мужского и женского начала, как часто случается с мужчинами, если рядом нет женщин?

— Сам знаешь, что это глупое возражение. Такие разграничения поверхностны. Женщины остаются женщинами! Ты можешь вообразить себе войну, начатую женщинами? Отвечай мне правду! Можешь? Можешь вообразить группировки женщин, скитающиеся с единственной целью — разрушать? Или изнасилование? Сущая нелепица. Немногих заблудших ждет скорая расправа. Но в целом произойдет нечто абсолютно непредвиденное. Как ты не понимаешь? Перспектива мира на земле существовала всегда, как и люди, способные ее увидеть и сохранить; и эти люди — женщины. Если убрать мужчин.

Совсем как смертный, я в оцепенении сел на кровать и уткнулся локтями в колени. Господи! Господи! Почему я все время повторяю эти слова? Бога нет! Я нахожусь в одной комнате с Богом.

Она победоносно засмеялась.

— Вот именно, мой бесценный, — сказала она, взяла меня за руку, развернула и привлекла к себе. — Но скажи, разве тебя это хоть немного не возбуждает?

Я посмотрел на нее.

— О чем ты?

— Ты, такой импульсивный! Ты, превративший этого ребенка, Клодию, в вампира только лишь затем, чтобы посмотреть, что получится! — В голосе ее звучали одновременно и любовь и насмешка. — Ну же, разве тебе не интересно, что будет, когда на земле не останется мужчин? Разве тебе не любопытно? Загляни себе в душу. Разве идея не интересна сама по себе?

Я долго молчал, но потом покачал головой:

— Нет.

— Трус, — прошептала она.

Никто еще так меня не называл, никто.

— Трус, — повторила она. — Мелкое существо с мелкими мечтами.

— Наверное, не было бы ни войн, ни насилия, — сказал я, — если бы все были, как ты выразилась, мелкими существами с мелкими мечтами.

Она тихо рассмеялась. Снисходительно.

— Мы можем спорить об этом целую вечность, — прошептала она. — Но очень скоро мы все узнаем. Мир будет таким, как я захочу; и мы увидим, что из этого выйдет.

Она села рядом со мной. Мне показалось, что я схожу с ума. Ее гладкие обнаженные руки обвились вокруг моей шеи. Казалось, в мире никогда еще не было более мягкого женского тела, более податливого и ароматного. Но она оставалась такой твердой и сильной! Свет в комнате потускнел. Небо за окном стало еще более ярким, темно-синим.

— Акаша, — прошептал я, глядя на звезды за открытой террасой. Я хотел что-то сказать, что-то важное, что отмело бы в сторону все аргументы... Но мысли в голове мешались. Я расслабился — конечно, это ее воздействие, ее чары, но она знает, что они не приносят мне облегчения. Она поцеловала меня в губы, в шею. Я чувствовал прохладный атлас ее кожи.

— Да, отдыхай, мой бесценный. А когда проснешься, жертвы будут ждать тебя.

— Жертвы... — Я грезил наяву, обнимая ее.

— Но пока ты должен поспать. Ты еще молод и хрупок. Над тобой трудится моя кровь — изменяет тебя, совершенствует.

Да, уничтожает меня; разрушает мое сердце и мою волю. Я смутно сознавал, что двигаюсь, что ложусь на кровать. Я упал на шелковые подушки, шелковыми были и ее волосы, и ее пальцы, и ее губы. Кровавый поцелуй; оглушительная пульсация крови.

— Слушай море, — шептала она. — Слушай, как раскрываются цветы. Теперь ты сможешь делать это. Если постараешься, то услышишь, как двигаются крошечные морские существа. Ты услышишь песни дельфинов — знаешь, они ведь поют.

Я плыл, ощущая себя в безопасности, — могущественная... та, кого все боятся...

Забыть едкий запах горящих трупов... Слушать, как море бьется о пляж, как отрывается розовый лепесток и падает на пол... Весь мир катится в ад, я ничего не могу сделать, я лежу в ее объятиях и засыпаю...

— Разве так не было миллион раз, любовь моя? — прошептала она. — Разве ты не поворачивался спиной к страданиям и смерти, как миллионы смертных делают каждую ночь?

Темнота... Прекрасные видения — еще более красивый дворец... Жертвы... Слуги... Сказочный образ жизни паши, императора...

— Да, дорогой мой, все, что пожелаешь. Весь мир у твоих ног. Я выстрою для тебя множество дворцов — их руками; руками тех, кто боготворит тебя. Это ерунда. Это самое простое. Подумай об охоте, мой принц. Пока избиение не окончено, подумай о преследовании. Ибо они будут бежать от тебя, но ты их найдешь.

В меркнущем свете — прямо перед приходом снов — я видел все, о чем она говорила. Я видел, как перемещаюсь по воздуху, словно герои древности, над расстилающейся внизу страной, где мерцают огни лагерей.

Они будут двигаться, как стаи волков, не только в городах, но и в лесах, осмеливаясь показаться только днем, ибо только днем они будут в безопасности. Когда наступит ночь, появимся мы и выследим их по мыслям и крови, по произнесенным шепотом признаниям женщин, которые видели их и, возможно, давали им приют. Они выбегут на открытую местность, стреляя из бесполезного оружия. А мы сметем их, уничтожим одного за другим, нашу добычу, за исключением тех, кого возьмем живыми и чью кровь отберем медленно и беспощадно.

И эта война приведет к миру? Из этой мерзкой игры вырастет сад?

Я попытался открыть глаза. Она целовала мои веки.

Я находился во власти сна.

Голая равнина, расступающаяся земля. Что-то встает, отбрасывая со своего пути сухие комья земли. Это существо — я. Оно идет по равнине, над которой садится солнце. Небо еще совсем светлое. Я смотрю вниз, на грязную тряпку, прикрывающую мое тело, но это не я. Я — всего лишь Лестат. И мне страшно. Как жаль, что рядом нет Габриэль. И Луи. Может быть, Луи заставил бы ее понять. О да, только Луи — Луи, который всегда знал...

И начался знакомый сон: рыжеволосые женщины у алтаря, на котором лежит тело их матери; они готовятся съесть его; да, это их обязанность, священное право — поглотить мозг и сердце; только им не суждено это сделать, потому что случится нечто ужасное... Солдаты... Жаль, что я не знаю, что все это значит.

Кровь.

Я проснулся, как от толчка. Прошло несколько часов. В комнате стало прохладнее. Небо за открытым окном было ясным. Свет, наполнявший комнату, исходил от нее.

— Женщины ждут, и жертвы тоже, всем им страшно.

Жертвы... У меня кружилась голова. Жертвы, должно быть, полны ароматной крови. Мужчины, в любом случае обреченные на гибель. Молодые мужчины — и они в моем распоряжении.

— Ну так идем же, положи конец их страданиям.

Я нетвердо поднялся. Она накинула мне на плечи длинный плащ, менее изысканный, чем у нее, но теплый и мягкий на ощупь. Обеими руками она пригладила мои волосы.

— Мужское — женское. Неужели больше никогда ничего не было? — прошептал я. Я бы с удовольствием поспал еще. Но кровь...

Она протянула руку и провела пальцами по моей щеке.

— Что это — опять слезы?

Мы месте вышли из комнаты и оказались на длинной площадке с мраморными перилами, от которой начиналась лестница вниз, в огромный зал. Повсюду были расставлены канделябры, и их тусклый электрический свет создавал роскошный полумрак.

В самом центре собрались женщины — человек двести, если не больше. Они неподвижно стояли и смотрели на нас, молитвенно сложив руки.

Несмотря на молчание, в них было что-то от варваров, особенно на фоне европейской мебели, итальянского дерева с позолотой, и старого камина с мраморными завитками.

“История никому не нужна. Искусство никому не нужно”, — внезапно вспомнились ее слова.

Головокружение. На стенах висели полотна восемнадцатого века, исполненные света, прозрачного воздуха, сверкающих облаков, толстощеких ангелов и сияюще-голубого неба.

Женщины не замечали этого богатства, которое никогда им не принадлежало и действительно ничего для них не значило. Они смотрели на видение, появившееся на площадке, которое на миг словно растворилось, а потом, сопровождаемое шелестом и вспышкой цвета, вдруг материализовалось у подножия лестницы.

Послышались вздохи, они прикрывали головы руками, чтобы защититься от нежданного света. Потом все глаза обратились к Царице Небесной и ее принцу-конверту, стоявшим на алом ковре несколькими футами выше собравшихся. Консорт выглядел немного потрясенным и кусал губы, стараясь понять, что же все-таки происходит, как могла возникнуть столь жуткая смесь веры и готовности принести кровавую жертву. Тем временем обреченных на смерть вывели вперед.

Красивые: темноволосые, темнокожие, ничуть не менее прекрасные, чем молодые женщины. Такие крепкого телосложения мужчины с изящной мускулатурой тысячелетиями вдохновляли художников. Чернильно-черные глаза на смуглых, не очень чисто выбритых лицах воззрились на сверхъестественных пришельцев, которые повелели уничтожить их братьев, и во взглядах отчетливо читались глубоко спрятанные коварство и злоба против смертельных врагов.

Их связали кожаными ремнями — наверное, прежде принадлежавшими им самим и десяткам других мужчин. Надо отметить, что женщины неплохо справились, связав им лодыжки таким образом, чтобы они могли идти, но не бежать. Они были обнажены до пояса, но только один из них дрожал — как от гнева, так и от страха. Вдруг он начал вырываться. Двое других последовали его примеру.

Женщины тут же обступили их плотным кольцом и заставили опуститься на колени. При виде грубых ремней, врезающихся в смуглую кожу, во мне возросло желание. Ну почему это так соблазнительно? Их удерживали женские руки, крепкие жестокие руки, которые при других обстоятельствах умели быть необыкновенно мягкими. Им не справиться с таким количеством женщин. Наконец они с тяжелыми вздохами прекратили борьбу и подчинились неизбежному, однако взгляд, брошенный на меня зачинщиком бунта, был гневным и обвиняющим. Рассудок подсказывал ему что только демоны, дьяволы, исчадия ада могли сотворить такое с его миром, что это начало мрака, страшного мрака!

Но желание стало невыносимым.

“Ты умрешь, и это сделаю я!”

Казалось, он меня услышал и все понял. И тогда из глубин его души вырвалась дикарская ненависть к женщинам, насыщенная такими картинами насилия и возмездия, которые вызвали у меня улыбку, но я тоже понял. Прекрасно понял. Как просто презирать их, гневаться на то, что они — женщины! — посмели сопротивляться, стать врагами в многовековой битве! В его воображении возмездием был мрак, невыразимый мрак.

Акаша сжала мою руку. Вернулось ощущение благодати; я был как в бреду, пытался противостоять этому, но тщетно. Желание тем не менее оставалось. Оно скопилось у меня во рту. Я чувствовал его вкус.

Пора отдаться ему, подчиниться потребностям организма... И да начнется жертвоприношение!

Женщины все как одна опустились на колени, а мужчины вдруг словно замерли, их глаза остекленели, губы дрожали.

Я не сводил глаз с мускулистых плечей первой жертвы, того, что вздумал бунтовать. Как всегда, я представил себе ощущение его плохо выбритого горла, зубы, впивающиеся в кожу — не в ледяную кожу богини, но в горячую, соленую человеческую плоть.

“Да, любимый! Возьми его. Ты заслужил подобную жертву. Теперь ты — бог. Возьми его! Ты знаешь, сколько еще таких жертв ждут тебя впереди?”

Очевидно, женщины поняли, что следует делать. Едва я сделал шаг вперед, они подняли его с пола. Но, когда я протянул к нему руки, он вновь попытался вырваться — последний спазм отчаяния...

Не умея еще рассчитывать свои силы, я слишком сильно сжал его череп и услышал, как треснула кость. Я вонзил в него зубы, но смерть наступила почти мгновенно — так сильно хлынула кровь. Я сгорал от голода — этой порции, закончившейся в мгновение ока, мне было недостаточно. Совершенно недостаточно!

Я сразу же перешел к следующей жертве, пытаясь не торопиться, чтобы погрузиться в темноту, как это мне часто удавалось, и остаться наедине с его душой, чтобы в тот момент, когда брызнет кровь, когда рот мой наполнится ею до отказа, душа поведала мне свои тайны.

“Да, брат. Прости меня, брат”.

Потом меня качнуло вперед, я споткнулся, наступил на труп и раздавил его.

— Давайте последнего.

Никакого сопротивления. Он смотрел на меня абсолютно спокойно, как будто на него снизошло озарение, как будто он нашел идеальный выход в какой-то теории или вере. Я притянул его к себе — мягче, Лестат! — и это был именно тот источник, в котором я нуждался: медленная, исполненная мощи смерть, сердце, бьющееся так, словно оно не остановится никогда, вздох, сорвавшийся с его губ, мои мутные глаза. Наконец я отпустил его, и вместе с ним ушли в небытие картины внезапно, прервавшейся, краткой, не оставившей следа жизни, смысл которой заключался в этой одной-единственной секунде.

Я уронил его на пол. Теперь он уже ничего не значил.

Остался только свет, а еще — восторг женщин, которые посредством свершившегося чуда наконец-то были отомщены.

В комнате повисла тишина — ни единого шороха, лишь далекий шум прибоя...

И голос Акаши:

“Мужчины искупили свои грехи. Тех, кому оставили жизнь, следует содержать с заботой и любовью. Но никогда не давайте им свободу — помните, что они всегда подавляли вас”.

За этим последовало такое же беззвучное, мысленное поучение.

Жадная похоть, свидетелями которой они только что стали — смерть от моих рук, — это вечное напоминание о ярости, живущей в каждом мужчине, и этой ярости нельзя давать волю. Мужчин принесли в жертву воплощению их собственной жестокости.

Таким образом, продолжала она, эти женщины стали свидетелями нового великого ритуала, нового священного жертвоприношения. Они увидят его снова и должны помнить о нем всегда.

От ее парадоксов у меня голова шла кругом. И кроме того, мои собственные недавние проекты доставляли мне невыразимую муку. Я хотел сыграть роль зла в театре жизни и тем самым сделать что-то хорошее.

А теперь я получил возможность сыграть свою роль до конца, я превратился в истинное воплощение зла и в сознании нескольких простых душ стал, как она и обещала, мифом. И кто-то тихо нашептывал мне о необходимости быть осторожнее со своими желаниями, дабы впоследствии не пожалеть о них.

Да, вот он — корень зла: сбылось все, о чем я мечтал. Желая разбудить ее, я поцеловал ее в храме, я мечтал о ее силе... И вот теперь мы с ней стояли рядом, и нам пели гимны. Осанна!

Двери распахнулись настежь.

Мы оставляли их, окруженные завесой великолепия и волшебства. Мы поднялись в воздух, миновали выход, и вознеслись над крышей старого особняка, устремившись к сверкающей воде и к раскинувшимся в небе холодным звездам.

Я больше не страшился упасть — такие мелочи уже не вызывали у меня опасений. Потому что всей своей душой — ничтожной, как и всегда, — я познал такие страхи, какие мне прежде и не снились.

6

ИСТОРИЯ БЛИЗНЕЦОВ: ЧАСТЬ II

Ей снилось убийство. Она находилась в огромном темном городе, похожем на Лондон или Рим, и спешила достичь своей цели — убийства, торопилась захватить первую сладостную жертву. И непосредственно перед тем, как открыть глаза, она совершила скачок от того, во что верила всю жизнь, к этому простому аморальному поступку — убийству. Она действовала точно так же, как змея, которая поднимает в своей кожаной пасти-щели маленькую плачущую мышку и медленно сдавливает ее, не слыша этих тихих душераздирающих звуков.

Проснулась она в темноте, и весь дом словно ожил. Старейшие позвали ее: “Приди”. Где-то вещал телевизор: оказывается, на какой-то средиземноморский остров явилась святая Дева Мария.

Голода не было — слишком сильна кровь Маарет. Но мысль об убийстве разрасталась, манила, словно сгорбленная старуха в темном переулке...

Поднявшись из узкого ящика, в котором лежала, она на цыпочках пошла сквозь черноту, пока не нащупала металлическую дверь. Она вышла в холл и увидела зигзагообразно уходящую вверх бесконечную металлическую лестницу, похожую на скелет; сквозь стекло проглядывало дымное небо. На лестнице, у двери в главный дом, стоял Миль и смотрел на нее сверху вниз.

У нее закружилась голова: “Я — одна из вас, мы вместе”. Она положила руку на металлические перила, и внезапно ее охватила мимолетная скорбь по всему, чем она была до того, как эта яростная красота схватила ее за волосы.

Миль сошел вниз, словно увидел, что она мысленно уносится куда-то очень далеко, и хотел вернуть ее к реальности.

Они, конечно же, понимали, как теперь дышит для нее земля, как поет лес, как в темноте крадутся корни, проникая сквозь земляные стены внутрь.

Она пристально посмотрела на Миля, почувствовала исходящий от него слабый запах оленьей кожи и пыли. Как она могла принимать их за людей? С их-то сверкающими глазами! И все же настанет время, когда и она сама будет бродить среди людей, они задержат на ней взгляд, а потом быстро отведут его. Она будет стремительно шагать по какому-нибудь темному городу вроде Лондона или Рима. Глядя в глаза Миля, она словно опять увидела старуху в переулке — не в буквальном смысле, конечно. Нет, она отчетливо видела переулок, видела убийство. И они молча отвели взгляды друг от друга, но не поспешно, а скорее почтительно. Он взял ее за руку, посмотрел на подаренный им браслет и неожиданно поцеловал ее в щеку. И потом повел по лестнице в комнату на вершине горы.

Электронный голос телевизора звучал все громче и громче: говорили о массовой истерии на Шри-Ланке. Женщины убивали мужчин. Даже младенцев мужского пола. На острове Линконос наблюдались массовые галлюцинации и эпидемия необъяснимых смертей.

До нее не сразу дошел смысл услышанного. Значит, это была не святая Дева Мария, а она-то еще подумала: какая прелесть, что люди по-прежнему верят в такие вещи. Она повернулась к Милю, но его взгляд был устремлен куда-то вдаль — он уже все знал. Он слушал новости в течение всего последнего часа.

Теперь, оказавшись в комнате на вершине горы, она увидела жутковато мерцающий голубой экран. И перед ней возникло странное зрелище: ее новые собратья по Тайному Ордену Бессмертных, рассеявшиеся по комнате, словно множество статуй, поблескивающих в голубом свете, не сводили глаз с большого экрана.

“... Массовые явления, в прошлом часто вызываемые пагубным воздействием вредных веществ, содержащихся в пище или воде. Необъяснимым, однако, остается сходство и совпадение деталей в сообщениях, поступивших из самых разных уголков мира, среди которых есть даже несколько совершенно изолированных от окружающей жизни деревень в горах Непала. Задержанные утверждают, что видели прекрасную женщину, которую называют либо Святой Девой, либо Царицей Небесной, либо просто Богиней, и что она приказала им уничтожить всех мужчин их деревни, за исключением нескольких тщательно отобранных человек. В некоторых свидетельствах присутствует также описание явившегося людям светловолосого божества, мужчины, который не произносит ни слова. Однако имени его до сих пор никто не знает, и какие-либо предположения о его личности отсутствуют...”

Джесс взглянула на Маарет, которая смотрела на экран с непроницаемым выражением лица, положив одну руку на подлокотник кресла.

На стола лежала кипа газет — не только английских, но и французских, индийских...

“... С Линконоса на некоторые другие острова, пока не прибыла полиция. По предварительным оценкам, на этом небольшом архипелаге, расположенном неподалеку от материка, погибли около двух тысяч мужчин”.

Маарет коснулась пальцами маленького черного пульта, лежавшего у нее под рукой, и изображение исчезло. Такое впечатление, что исчез и весь телевизор, слившись с темным лесом за прозрачными окнами, и на фоне фиолетового неба появились бесконечные туманные ряды древесных крон. Вдалеке Джесс заметила мигающие среди темных холмов огоньки Санта-Розы. Пахло солнцем, еще недавно освещавшим эту комнату, она еще чувствовала его медленно уходящее сквозь стеклянный потолок тепло.

Она перевела взгляд на остальных, которые сидели в напряженной тишине. Мариус свирепо смотрел на телевизионный экран и на раскрытые газеты.

— Нельзя терять время, — поспешно обратился к Маарет Хайман. — Ты должна продолжить свой рассказ. Неизвестно, когда она явится сюда.

Он сделал едва заметный жест, и разбросанные газеты внезапно отлетели в сторону, сбились в комок и беззвучно упали в огонь, поглотивший их со вспышкой, поднявшей вихрь искр к зияющему дымоходу.

У Джесс внезапно закружилась голова. Слишком быстро все происходит. Она бросила вопросительный взгляд на Хаймана: сможет ли она к этому привыкнуть — к их фарфоровым лицам, на которых внезапно появляется кровожадное выражение, тихим человеческим голосам и почти невидимым движениям?

А чем занимается Мать? Повсюду убивают мужчин. Полностью уничтожена основа жизни этих невежественных людей. Джесс охватило холодное ощущение угрозы. Она вгляделась в лицо в Маарет, пытаясь проникнуть в ее мысли, найти ответы на свои вопросы.

Но застывшее лицо Маарет совершенно ничего не выражало. Она не ответила Хайману, но вместо этого медленно повернулась к столу и сложила руки под подбородком. Ее взгляд был тусклым, далеким, как будто она ничего перед собой не видела.

— Ее необходимо уничтожить, это факт, — не в силах больше сдерживаться сказал Мариус. Его лицо вспыхнуло, и это потрясло Джесс, потому что на один короткий миг в нем проявились все черточки и морщинки нормального человеческого лица. Они тут же исчезли, но его продолжало буквально трясти от ярости. — Мы выпустили на свободу чудовище, нам его и укрощать.

— И как это сделать? — спросил Сантино. — Ты говоришь так, словно самое главное — принять решение. Ее нельзя убить!

— Поплатиться своими жизнями, ничего другого не остается. Действовать сообща и покончить с этим раз и навсегда, как следовало поступить уже давно. — Мариус обвел глазами собравшихся, его взгляд задержался на Джесс, потом вернулся к Маарет. — Это тело уязвимо. Оно не мраморное. Его можно пронзить, разрезать на куски. Я пронзал его зубами. Я пил его кровь!

Маарет слегка отмахнулась, словно говоря, что ей это и так известно.

— Но причинив ей вред, мы причиним его и себе! — возразил Эрик. — Я за то, чтобы уйти отсюда. Я за то, чтобы скрыться от нее. Что мы выигрываем, оставаясь в этом доме?

— Нет! — ответила Маарет.

— Она убьет вас одного за другим, — сказал Хайман. — Вы живы, потому что это необходимо для достижения ее цели.

— Быть может, вы продолжите свой рассказ? — спросила Габриэль, обращаясь прямо к Маарет. Все это время она была погружена в свои мысли, лишь изредка прислушиваясь к чужим словам. — Я хочу знать остальное. — Она наклонилась вперед, сложив руки на столе.

— Ты думаешь, что в старых легендах можно обнаружить способ разделаться с ней? — спросил Эрик. — Ты сошла с ума, если действительно так считаешь.

— Пожалуйста, продолжайте, — попросил Луи. — Я хочу… — Он заколебался. — Я тоже хочу знать, что произошло.

Маарет окинула его долгим взглядом.

— Продолжай, Маарет, — вмешался в разговор Хайман. — По всей вероятности, Мать будет уничтожена, и мы оба знаем, как и за что, а вся эта болтовня ни к чему не приведет.

— Кому сейчас нужны пророчества, Хайман? — спросила Маарет тихим, безжизненным голосом. — Не совершаем ли мы те же самые ошибки, в ловушку которых попала Мать? Прошлое может преподать нам урок. Но оно не в силах спасти нас.

— Твоя сестра уже близко, Маарет. Она идет, как и обещала.

— Ах, Хайман... — горько улыбнулась Маарет.

— Расскажите нам, что произошло, — вновь попросила Габриэль.

Маарет сидела неподвижно, словно решала, с чего начать. Тем временем небо за окном темнело. Далеко на западе на фоне серых облаков показалась красная полоса, она становилась все ярче и ярче, но в конце концов и она померкла. Их окутал полный мрак, если не считать огня и тусклого блеска стеклянных стен, превратившихся в огромные зеркала.

— Хайман увел вас в Египет, — напомнила Габриэль. — И что вы там увидели?

— Да, он увел нас в Египет, — со вздохом подтвердила Маарет. Она откинулась на спинку кресла, не отводя взгляда от стола. — У нас не было выхода, все равно Хайман забрал бы нас силой. По правде говоря, мы смирились с тем, что придется туда поехать. На протяжении двадцати поколений мы вставали между людьми и духами. Если Амель совершил великое зло, мы должны были попытаться его исправить. Или по меньшей мере... как я сказала, когда мы впервые сели за этот стол... постараться понять.

Я оставила свою дочь, поручив ее заботам тех женщин, кому больше всего доверяла. Я поцеловала ее, рассказала ей свои тайны. И оставила ее. После этого мы пустились в путь — в царских носилках, словно были не пленницами, а гостями царя и царицы Египта, как и в прошлый раз.

Хайман был добр к нам на протяжении всего долгого перехода, но мрачен и молчалив, он все время отводил глаза. Мы делали то же сами, ибо не забыли о причиненных нам несчастьях. В последнюю ночь, когда мы разбили лагерь на берегу великой реки, которую утром должны были пересечь, чтобы добраться до царского дворца, Хайман вызвал нас к себе в палатку и рассказал нам все, что знал.

Он вел себя любезно и благопристойно. Слушая его, мы старались избавиться от наших личных подозрений на его счет. Он поведал нам обо всем, что натворил демон, как он его называл.

Уже через несколько часов после того, как нас выслали из Египта, он понял, что за ним следит какая-то темная, злая сила. Куда бы он ни пошел, везде ощущалось ее присутствие, хотя при свете дня оно ослабевало.

Потом стали изменяться определенные мелочи в его доме, хотя другие этого не замечали. Сперва он решил, что сходит с ума. Его письменные принадлежности и печать главного управляющего оказывались не там, где он их оставил. Случалось и так — и всегда, когда он оставался один, — что эти предметы налетали на него, ударяя прямо в лицо или падая к ногам. Некоторые из них появлялись в самых нелепых местах. Большую печать он мог найти, например, в пиве или в бульоне.

Он не смел рассказывать об этом царю с царицей. Он знал, что это проделки наших духов и его жалобы означали бы для нас смертный приговор.

Поэтому он хранил свою ужасную тайну, а дела шли все хуже и хуже. Украшения, которыми он дорожил с детства, раскалывались на куски и дождем падали ему на голову. Священные амулеты оказывались в уборной, а экскременты — размазанными по стене.

Он боялся оставаться в собственном доме, но убеждал рабов не говорить об этом ни слова, а когда они в страхе бежали, сам стал убирать туалет и подметать полы, как слуга самого низшего ранга.

Однако его охватывал все больший и больший ужас. Что-то постоянно присутствовало в его доме — он чувствовал его дыхание на своем лице. Он мог поклясться, что иногда его кусают крошечные и острые как иголки зубы.

Наконец, отчаявшись, он обратился к неизвестному присутствию и умолял оставить его в покое. Но это привело к тому, что его сила только возросла. Каждый разговор вдвое увеличивал его могущество. Оно вывернуло наизнанку его кошелек и заставило золотые монеты звенеть на камнях до утра. Оно переворошило его постель, так что Хайман рухнул прямо лицом в пол. Стоило Хайману отвернуться, ему в пищу тут же сыпался песок.

С того момента, как мы покинули царство, минуло полгода. Хайман был близок к безумию. Он надеялся, что мы находимся вне опасности, но не мог быть в этом уверен и не представлял себе, к кому обратиться, ибо дух начал пугать его всерьез.

И однажды в ночной тиши, когда он лежал и строил предположения о том, что замышляет это существо — слишком уж было спокойно вокруг, — вдруг раздался громкий стук в дверь. Он пришел в ужас. Он знал, что не стоит открывать, что стук производит не человек. Но он больше не мог это выносить. Он прочел молитвы — и распахнул дверь. И узрел перед собой кошмар из кошмаров — гниющую мумию своего отца в грязных лохмотьях, прислонившуюся к садовой стене.

Конечно, он понимал, что ни в запавшем лице, ни в устремленных на него мертвых глазах жизни уже не осталось. Кто-то или что-то выкопало труп из пустыни и принесло его в сад. Но это был труп отца, разлагающийся, зловонный труп отца, который, по всем святым законам, должен был быть поглощен в ходе погребальной трапезы Хайманом, его братьями и сестрами.

Хайман в слезах упал на колени. И тогда труп на его глазах начал двигаться! Он пустился в пляс! Его ноги мелькали туда-сюда, ткань разваливалась на куски, пока Хайман не вбежал в дом и не захлопнул дверь. Но труп налетел на дверь, потрясая кулаками, требуя впустить его внутрь.

Хайман воззвал ко всем богам Египта с мольбой избавить его от этого чудовища. Он призывал дворцовую охрану, он призывал царских солдат. Он проклял демона и велел ему убираться — на сей раз Хайман сам принялся швырять предметы и в гневе пинать ногами золото.

Весь двор помчался через царские сады к дому Хаймана. Но сила демона, казалось, возросла еще больше. Ставни хлопали и срывались с петель. Немногочисленные предметы обстановки, имевшиеся у Хаймана, прыгали и летали по дому.

Но это было лишь начало. На рассвете, когда жрецы вошли в дом, чтобы изгнать демона, из пустыни примчался сильнейший ветер, неся с собой вихри слепящего песка. Куда бы Хайман ни пошел, ветер следовал за ним, и наконец он заметил, что его руки покрылись крошечными следами уколов и капельками крови. Даже веки были изранены. Он кинулся в шкаф, чтобы обрести хоть немного покоя. Но шкаф разлетелся на куски. Все бежали, оставив рыдающего Хаймана на полу.

Буря продолжалась несколько дней. Чем больше молились и пели жрецы, тем сильнее неистовствовал демон.

Царь и царица были вне себя от испуга Жрецы проклинали демона Народ винил во всем рыжеволосых ведьм. Люди кричали, что нельзя было выпускать нас за пределы Кемета живыми. Нас необходимо любой ценой отыскать и привести обратно, чтобы сжечь заживо. Тогда демон успокоится.

Но те, кто еще помнил старые обычаи, не согласились с этим вердиктом. Им подоплека происходящего была ясна. Разве боги не выкопали разлагающееся тело отца Хаймана, чтобы показать, что пожиратели плоти всегда поступали согласно воле Небес? Нет, зло несут царь и царица, наполнившие страну мумиями и суевериями, — это они должны умереть.

В результате царство оказалось на грани гражданской войны.

Наконец царь сам пришел к Хайману, который сидел дома и плакал, набросив на себя какую-то ткань, словно саван. В то время как Хайман опять подвергся укусам, которые оставили капли крови на его покрывале, царь обратился к демону.

“Вспомни о том, что поведали нам ведьмы, — сказал царь Хайману. — Это всего лишь духи, а не демоны. С ними можно спорить. Лишь бы я смог убедить их выслушать меня, как тех ведьм, и заставить их отвечать”.

Но этот разговор, казалось, только разозлил демона. Он переломал уцелевшие остатки мебели. Он сорвал дверь с петель; он вырвал из земли деревья и разбросал их по саду. В тот момент он словно совершенно забыл о Хаймане, потому что ворвался в дворцовые сады, разрушая все на своем пути.

Царь последовал за ним, умоляя признать его и побеседовать с ним, поделиться с ним тайнами. Он стоял в самом центре созданного демоном вихря, бесстрашный и восхитительный.

Наконец появилась царица. Громким пронзительным голосом она тоже обратилась к демону:

“Ты наказываешь нас за беды рыжеволосых сестер! Но почему ты не хочешь служить нам, а не им?”

Демон мгновенно вцепился в ее одежду и напал на нее, как прежде нападал на Хаймана. Она пыталась прикрыть лицо и руки, но безрезультатно. Тогда царь подхватил ее, и вместе они помчались назад, к дому Хаймана.

“Уходи, — сказал Хайману царь. — Оставь нас наедине с ним, ибо я буду учиться у него, я выясню, что он хочет”.

И, подозвав к себе жрецов, царь сквозь вой ветра повторил наши слова о том, что этот дух ненавидит человечество, обладающее как плотью, так и душой. Но он заманит его в ловушку, переделает и подчинит свой власти. Ибо он — Энкил, царь Кемета, и это в его силах.

И вошли царь с царицей в дом Хаймана, и демон последовал за ними, разрывая дом на части; но они остались внутри. Хайман, освободившись от своею преследователя, в изнеможении лежал на полу во дворце, опасаясь за своих повелителей, но не представляя себе, что можно сделать.

Весь двор был на грани бунта; мужчины дрались; женщины плакали, и некоторые даже покинули дворец, страшась того, что может произойти.

Две ночи и два дня напролет оставался царь с демоном; оставалась с ними и царица. И тогда рядом с домом собрались представители древних семейств, обычаем которых было поедать плоть. Царь и царица заблуждаются, пора позаботиться о будущем Кемета. С наступлением ночи, держа кинжалы наготове, они проникли в дом, дабы претворить в жизнь свое роковое намерение: они убьют царя и царицу, а если народ поднимает шум, то они скажут, что это деяние демона. И кто осмелится утверждать обратное? Разве демон не остановится после смерти царя и царицы, покаравших рыжеволосых ведьм?

Первой их заметила царица; когда она с тревожным криком поспешила навстречу заговорщикам, они вонзили кинжалы ей в грудь, и она замертво упала на пол. Царь бросился ей на помощь, но был сражен столь же безжалостно. Но демон не прекратил своих домогательств, и заговорщики в ужасе выбежали из дома

Тем временем Хайман, всеми забытый, сидел в дальнем углу сада, ибо его охранники помчались в дом вслед за пожирателями плоти. Он ожидал смерти вместе с другими слугами царской семьи. Потом раздался жуткий вопль царицы — звук, подобного которому Хайману никогда не доводилось слышать. И когда этот звук достиг ушей пожирателей плоти, все они покинули место событий.

Только Хайман, верный управляющий царя и царицы, схватил факел и поспешил на помощь своим господам.

Никто не пытался его остановить — все в страхе попрятались. Хайман один вошел в дом.

Если бы не факел, в доме царила бы кромешная тьма. И вот что увидел Хайман:

Царица лежала на полу, извиваясь в агонии, из ран лилась кровь, ее обволокло огромное красноватое облако: она словно попала в водоворот, или же ветер поднимал в воздух мельчайшие капли крови. В центре этого вихря — или кровяного дождя, — закатив глаза, крутилась царица. Царь лежал на полу.

Инстинкт подсказывал Хайману, что нужно немедленно уходить. Убраться подальше отсюда, куда глаза глядят. В тот момент он был готов навсегда покинуть свою родную землю. Но перед ним лежала его царица — рот ее был искажен криком, спина выгнута, ногти скребли пол!

И тут заволакивающее ее кровавое облако, то разбухавшее, то сжимавшееся, уплотнилось и внезапно исчезло, словно просочилось в ее раны. Тело царицы замерло, потом она медленно села, уставившись прямо перед собой, издала громкий гортанный крик и затихла. Она перевела взгляд на Хаймана, и в наступившей тишине раздавалось только потрескивание факела. Вдруг царица начала лихорадочно хватать ртом воздух, ее глаза расширились — казалось, она умирает... Но она не умерла. Прикрыв руками глаза от яркого света факела, словно ей было больно смотреть на него, она повернулась и увидела рядом с собой тело мужа.

В отчаянии она закричала — нет, такого не может быть! И в тот же момент Хайман заметил, что все ее раны затягиваются; глубокие порезы превращаются в едва различимые поверхностные шрамы.

“Ваше величество!” — воскликнул он, направляясь к ней. Она скорчилась на полу, плакала и разглядывала свои руки, которые только что были изранены кинжалами, и затянувшиеся раны на груди. Она жалобно хныкала при виде исцелившихся ран. Внезапно она впилась своими длинными ногтями в собственную кожу, хлынула кровь, но ранка мгновенно исчезла!

“Хайман, мой Хайман! — вскричала она, прикрывая глаза от слепящего пламени факела. — Что со мной стряслось?! — Она кричала все громче и громче, а потом в отчаянии с плачем упала на тело царя: — Энкил, помоги мне! Энкил, не умирай!”

Потом она кричала что-то еще — то, что обычно кричат попавшие в беду люди. Но вдруг, когда она посмотрела на царя, в ней произошла некая отвратительная перемена: она набросилась на него, как голодный зверь, и длинным языком принялась слизывать кровь с его горла и груди.

Хайман никогда не видел такого зрелища. Она была подобна львице в пустыне, слизывающей кровь с только что убитой жертвы. Согнув спину и подтянув колени к груди, она подтащила к себе тело беспомощного царя и прокусила артерию на его шее.

Хайман уронил факел. На полпути к открытой двери он попятился. Но когда он уже готов был бежать что есть сил, раздался тихий голос обращавшегося к ней царя:

“Акаша. Моя царица”.

Она выпрямилась, дрожа и плача, и осмотрела свою разгладившуюся плоть и его израненное тело.

“Хайман, — крикнула она. — Кинжал! Дай мне кинжал! Они забрали с собой свое оружие. Твой кинжал! Немедленно!”

Хайман торопливо подчинился, хотя был уверен, что станет сейчас свидетелем последней минуты жизни царя. Но его кинжалом царица разрезала себе запястья и пролила кровь на раны своего мужа... Раны исчезли! Вскрикнув от волнения, она размазала кровь по ранам на его лице.

Ран царя как не бывало — Хайман видел это своими глазами. Хайман видел, как затянулись огромные порезы. Царь переворачивался, раскидывая руки и языком слизывал кровь Акаши, текущую по его лицу. А потом, приняв ту же позу, в которой несколько мгновений тому назад пребывала царица, Энкил обнял жену, широко открыл рот и приник к ее горлу.

Хайман насмотрелся достаточно. В дрожащем свете факела две бледные фигуры казались ему призраками, как будто сами превратились в демонов. Пятясь, выбрался он из дома и полез на садовую стену. А дальше он, очевидно, потерял сознание и упал лицом в траву.

Очнувшись, он увидел себя лежащим на золоченом диване в покоях царицы. Во дворце было тихо. Он увидел, что ему сменили одежду, омыли лицо и руки; в комнате почти не было освещения, тлели благовония, а дверь в сад была открыта, словно бояться было нечего.

Потом он заметил в тени царя с царицей; только это больше не были его царь и царица. Казалось, он сейчас закричит столь же ужасно, как и остальные; но царица успокоила его.

“Хайман, мой Хайман, — сказала она и передала ему красивый кинжал с золотой ручкой. — Ты хорошо послужил нам”.

Здесь Хайман сделал паузу.

“Завтра ночью, — добавил он, — когда сядет солнце, вы сами увидите, что произошло. Ибо тогда, и только тогда, когда потухнет свет в западном небе, они вдвоем появляются во дворце; и вы увидите то же, что и я”.

Но почему только ночью? — спросила я его. — Что это означает?”

И он объяснил, что не прошло и часа с момента его пробуждения, как они отпрянули от открытых дверей дворца и начали жаловаться, что от света у них болят глаза. Они уже пытались скрыться от ламп и факелов; но теперь их настигало утро; и не было во дворце такого места, где они могли бы спрятаться.

Крадучись, прикрываясь покрывалами, царь и царица покинули дворец. Они помчались с нечеловеческой скоростью к местам захоронения членов древних семейств — тех семейств, которых заставляли изготовлять из усопших мумии и участвовать в помпезных церемониях. Иными словами, они бежали к священным местам, которые никто не смеет осквернять, но так быстро, что Хайман не мог их догнать. Но один раз царь остановился и воззвал о пощаде к богу солнца Ра. Плача, стеная, словно их обжигало солнце, хотя его лучи практически еще не озарили небосвод, царь и царица исчезли из виду.

С тех пор они ни разу не появлялись до захода солнца. Они приходят со стороны священных захоронений, хотя никто не знает, откуда именно. И каждый раз их ожидает великое множество людей, провозгласивших их богом и богиней, воплощениями Озириса и Изиды, божествами луны, они осыпают их цветами и кланяются им до земли.

Ибо повсюду распространился слух, что с помощью некой божественной силы царь и царица превозмогли смерть от рук врага, что они — боги, бессмертные и непобедимые, и что та же сила наделила их способностью читать в людских сердцах. От них не скроется ни одна тайна, их врагов карают без промедления, они слышат даже то, что человек произносит лишь мысленно. Все их боятся.

“Но я, как и остальные верные слуги, знаю, — продолжал Хайман, — что они не выносят, когда к ним слишком близко подносят свечу или лампу, а когда они тайно казнят своих врагов, то пьют их кровь! Пьют кровь, говорю вам! Как дикие кошки в джунглях, кормятся они своими жертвами; после них комната похожа на логово льва. А я, Хайман, их доверенный управляющий, должен подбирать трупы и сбрасывать их в яму!”

Здесь Хайман замолчал и разрыдался.

Но повесть его была окончена, и уже почти рассвело. Над восточными горами всходило солнце, мы готовились к переправе через могучий Нил. Пустыня нагревалась, первый плот с солдатами отплывал, и Хайман подошел к самому берегу. Он все еще плакал, когда солнце озарило реку, и запылала вода.

“Бог солнца Ра, — древнейший и самый великий бог Кемета, — прошептал он. — И этот бог обернулся против них. Почему? В тайне оплакивают они свою судьбу, жажда сводит их с ума, они боятся, что не вынесут этого. Вы должны спасти их. Вы должны сделать это ради нашего народа. Они послали за вами не для того, чтобы обвинять или причинить вам вред. Вы нужны им. Вы — могущественные ведьмы. Заставьте духа исправить содеянное”.

Но, посмотрев на нас и вспомнив все, что с нами стряслось, он вновь впал в отчаяние.

Мы с Мекаре не ответили. Плот был готов нести нас к дворцу. Глядя через водную гладь на огромное скопище разноцветных зданий — на царский город, мы спрашивали себя, чем же завершится весь этот кошмар.

Сходя на берег, я внезапно поняла, что умру в Кемете. Я хотела закрыть глаза и потихоньку вопросить духов, действительно ли этому суждено случиться, но не посмела. Я не могла расстаться с последней надеждой.

Маарет напряглась.

Джесс заметила, как распрямились ее плечи, как беспокойно забегали по дереву пальцы правой руки, как блеснули в свете пламени золотые ногти.

— Я не хочу пугать вас, — ровным голосом произнесла Маарет. — Но вам следует знать, что Мать пересекла великое восточное море. Они с Лестатом находятся ближе...

Джесс ощутила, как всех присутствующих охватила тревога. Маарет оставалась неподвижной, она что-то слышала или же что-то видела — ее глазные яблоки едва заметно двигались.

— Лестат зовет, — сказала Маарет. — Но слишком слабо, не могу разобрать слов, не вижу образов. Однако он цел и невредим — в этом я уверена; и у меня осталось очень мало времени, чтобы закончить свою историю...

7

ЛЕСТАТ: ЦАРСТВИЕ НЕБЕСНОЕ

Карибское море. Гаити. Сад Господа Бога.

Я стоял в лунном свете на вершине холма и старался не смотреть на этот рай. Я старался вызвать в памяти образы тех, кого любил. Вместе ли они все по-прежнему — в том сказочном лесу, полном чудовищных деревьев, где я видел свою мать? Если бы я мог увидеть их лица, услышать их голоса!

“Мариус, не строй из себя сердитого отца! Помоги мне! Помоги всем нам! Я не сдаюсь, но проигрываю. Я теряю и душу, и рассудок. Сердца у меня уже не осталось — оно принадлежит ей!”

Но они были вне пределов досягаемости; нас разделяло слишком много миль; у меня не хватало силы преодолеть такое расстояние.

Вместо этого я смотрел на сочно-зеленые холмы с виднеющимися то тут, то там крошечными фермами — мир с картинки, где в изобилии цветут цветы, где красная пуансеттия вырастает высотой с дерево, а облака, несомые свежими ветрами, постоянно меняют форму. Что подумали европейцы, впервые увидев этот плодородный край, окруженный сверкающим морем? Что это сад Господа Бога?

Подумать только, они принесли с собой столько смертей, что коренное население исчезло за несколько коротких лет, уничтоженное рабством, болезнями и непрекращающимся насилием. Ни одного кровного потомка не осталось у тех мирных созданий, которые дышали этим мягким воздухом, круглый год срывали с деревьев спелые плоды и, возможно, сочли пришельцев богами.

Теперь же там, внизу, на улицах Порт-о-Пренс, царили хаос и смерть, но не от наших рук. Они стали неотъемлемой частью истории этого кровавого места, где четыреста лет процветали жестокость и насилие, в то время как вид окутанных туманом холмов оставался невыносимо прекрасным.

Но в маленьких городках, растянувшихся вдоль извилистой дороги, что ведет к лесистой вершине, мы великолепно справились с нашей работой — оба, поскольку выполнила ее она, а я не воспрепятствовал ей. В этих городках не было ничего, кроме крохотных домиков, выкрашенных в пастельные тона, дикорастущих банановых деревьев и изголодавшихся бедняков. И теперь женщины в них распевали гимны и при свете свечей и горящей церкви хоронили мертвецов.

Мы остались одни. И скрывались в развалинах старого дома, который когда-то нависал над долиной, словно цитадель, а теперь прятался вдалеке от узкой дороги — там, где снова рос лес. Минули века с тех пор, как плантаторы покинули это место; с тех пор, как они танцевали, пели и пили вино в этих комнатах, отгородившись ставнями от плача рабов.

Сквозь кирпичные стены вползала бугенвиллея, флуоресцирующая в лунном свете. Из-под вымощенного плиткой пола проросло огромное дерево и теперь отталкивало узловатыми ветвями обломки балок, которые когда-то поддерживали крышу.

О, если бы остаться здесь навсегда — с ней. И забыть все остальное. Никаких смертей, никаких убийств. Она со вздохом произнесла:

— Вот оно — Царствие Небесное.

Внизу, в крошечном поселении, женщины, сжимая в руках дубинки, гонялись за мужчинами. Жрец культа вуду, схваченный на кладбище, выкрикивал древние проклятия.

Чуть раньше я покинул сцену резни и в одиночестве забрался на гору. Я в ярости сбежал, не в состоянии больше при этом присутствовать.

Она последовала за мной и нашла меня в этих развалинах, где я цеплялся за то, что было мне близко и понятно: старые железные ворота, ржавый колокол, кирпичные столбы, увитые ползучими травами, дожившие до наших дней вещи, изготовленные человеческими руками. О, как же она насмехалась надо мной.

— Колокол, созывавший рабов, — сказала она. — Это обитель тех, кто утопил землю в крови. Почему, ты думаешь, меня уязвили и привели сюда призывы простых отверженных душ? Пусть каждый подобный дом падет в руинах.

Мы поссорились. По-настоящему, как ссорятся любовники.

— Ты этого хочешь? — спросила она тогда. — Никогда больше не знать вкуса крови?

— Я был честным — опасным, но честным. Я делал это, чтобы выжить.

— О, как мне грустно. Сколько лжи. Сколько лжи! Что мне сделать, чтобы ты понял? Ты действительно так слеп, так эгоистичен?

Я снова заметил вспышку боли в ее лице, внезапный проблеск волнения, сделавший ее совсем похожей на человека. Я протянул к ней руки.

Мы провели несколько часов в объятиях друг друга — а быть может, мне только так показалось?

И вновь воцарились мир и покой. Я отошел от края утеса и обнял ее. Я услышал, как она сказала, глядя на огромные нависшие над нами облака, сквозь которые лился мрачный свет луны:

— Вот оно — Царствие Небесное.

Мне не нужно было лежать рядом с ней или сидеть рядом на каменной скамье — все это утратило свое значение. Стоять и обнимать ее обеими руками — вот самое большое и чистое счастье. И я опять пил нектар, ее нектар, хотя и плакал при этом: “Вот тебя растворяют, как жемчуг в вине. Тебя нет, маленький дьявол, ты исчез — весь ушел в нее. Ты стоял и смотрел, как они умирают; стоял и смотрел...”

— Нет жизни без смерти, — прошептала она. — Сейчас я — путь к единственной надежде на жизнь без раздора; возможно, другого пути никогда не будет. — Она поцеловала меня в губы. Мне не давала покоя одна мысль: сделает ли она еще когда-нибудь то, что сделала в храме? Сольемся ли мы воедино, впитывая жаркую кровь друг друга? — Послушай, как поют в деревне, тебе слышно?

— Да.

— А теперь прислушайся получше к звукам, доносящимся из того большого города. Знаешь ли ты, сколько людей погибло там сегодня? Сколько совершено убийств? Знаешь ли ты, сколько еще людей падет от мужских рук, если мы не изменим их судьбы? Если мы не увлечем их новым мировоззрением? Знаешь ли ты, сколько продолжается эта битва?

Несколько веков назад, в мою эпоху, здесь находились богатейшие колонии французской короны. Богатые табаком, индиго, кофе. За один сезон здесь сколачивались состояния. Теперь же люди ковырялись в земле, бродили босиком по грязным улицам своих городков; в Порт-о-Пренс гавкали пулеметы, на мостовых валялись груды трупов в ярких хлопчатобумажных рубашках. Дети консервными банками черпали воду из канав. Рабы восстали, рабы победили, рабы потеряли все.

— Но такова их судьба, таков их мир, они — люди.

Она тихо засмеялась.

— А мы на что? Мы бессильны и бесполезны? Как же нам оправдать свое существование? Неужели нам отойти в сторону и наблюдать за тем, что мы не желаем менять?

— А предположим, что это ошибка, — сказал я, — и мир станет только хуже, и в конце концов все обратится в кошмар, непонятный, неисправимый, — что тогда? Но все эти люди будут лежать в могилах, вся земля станет кладбищем, погребальным костром. И ничто не улучшится. Это неправильно.

— Кто же скажет тебе, что это неправильно?

Я не ответил.

— Мариус? — Она презрительно засмеялась. — Ты не понимаешь, что отцов больше нет? Ни сердитых, ни любых других?

— Есть братья. И сестры, — сказал я. — И в каждом из них мы обретаем отца и мать — разве не так?

Она опять засмеялась, но на сей раз ласково.

— Братья и сестры, — сказала она. — Хочешь увидеть своих настоящих братьев и сестер?

Я поднял голову с ее плеча и поцеловал ее в щеку.

— Да, я хочу их увидеть. — У меня бешено стучало сердце. — Пожалуйста, — повторял я, целуя ее шею, скулы и закрытые глаза. — Пожалуйста.

— Пей еще раз, — прошептала она. Ее грудь высоко вздымалась. Я надавил зубами на ее горло, и чудо повторилось — прочная кожа не выдержала, и в рот мне снова полился нектар.

Меня захлестнула горячая волна. Ни земного притяжения, ни времени, ни пространства. Акаша...

Потом я увидел секвойи, дом, где горел свет, и комнату на вершине горы, стол, а вокруг стола... Их лица отражались в темных стеклах стен, в камине плясало пламя. Мариус, Габриэль, Луи, Арман... Они вместе, они в безопасности! Это не сон? Они слушают рыжеволосую женщину. И мне знакома эта женщина! Я ее видел.

Это женщина из сна о рыжеволосых близнецах.

Но я хотел рассмотреть бессмертных, собравшихся за столом. Рыжеволосая девушка рядом с женщиной — ее я тоже видел. Но тогда она была жива. На рок-концерте, в разгар безумия, я обнял ее и заглянул в ее неистовые глаза. Я поцеловал ее и назвал по имени, подо мной словно бездна разверзлась, я погружался в сон о близнецах, который никогда не мог отчетливо вспомнить. Расписные стены, храмы...

Внезапно все померкло.

“Габриэль! Мама!”

Слишком поздно. Я тянулся к ним, я стремился к ним сквозь мрак.

“Теперь ты обладаешь всеми моими силами. Ты можешь умерщвлять, двигать предметы и разжигать огонь. Теперь ты готов отправиться к ним. Но дадим им покончить с пустыми мечтами, с глупыми планами и дискуссиями. Мы продемонстрируем им наше могущество в большей мере”.

“Нет, прошу тебя, Акаша, пожалуйста, пойдем к ним”.

Она отпрянула и ударила меня.

От этого удара у меня все поплыло перед глазами. Дрожа и холодея, я чувствовал, как боль распространяется по костям, словно ее пальцы застыли у меня на щеке. Я гневно закусил губу, дав боли накатить сильнее и отступить. Я гневно сжал кулаки и остался на месте.

Она твердыми шагами ходила по плиткам, и при каждом движении волосы ее развевались. Приподняв плечи и согнув спину, словно сворачиваясь калачиком, она остановилась у упавших ворот.

Возникли голоса и, прежде чем я смог их остановить, достигли невероятной силы. Но потом резко смолкли, как отступает вода после большого наводнения.

Я опять увидел горы вокруг и развалины дома. Боль в лице прошла, но меня трясло.

Она повернулась и напряженно взглянула на меня, черты ее лица обострились, глаза слегка сузились.

— Значит, они тебе очень дороги? Что они, по твоему мнению, могут сказать или сделать? Ты думаешь, Мариус собьет меня с пути? Я знаю Мариуса так, как ты никогда его не узнаешь. Я знаю каждую тропинку его мыслей. Он алчен, как и ты. За кого ты меня принимаешь, если считаешь, что на меня так легко повлиять? Я родилась царицей. Я всегда правила, я правила даже из храма. — Ее глаза стекленели, надвигался глухой рев голосов. — Я правила, пусть всего лишь в легенде, пусть лишь в мыслях тех, кто приходил воздать мне почести. В мыслях принцев, игравших для меня, приносивших мне дары и молитвы. Чего ты от меня хочешь? Чтобы ради тебя я отреклась от своего трона и от своей судьбы?

Что мне было отвечать?

— Ты читаешь в моем сердце, — сказал я. — Ты знаешь, чего я хочу. Чтобы ты отправилась к ним, дала им возможность поговорить с тобой об этом, как дала ее мне. У них найдутся слова, которых у меня нет. Они знают то, чего не знаю я.

— Но, Лестат, их я не люблю. Я не люблю их так, как люблю тебя! Что мне до их слов? Мне просто не хватит терпения!

— Но они нужны тебе. Ты сама говорила. Как ты сможешь начать без них? По-настоящему начать — не с глухих деревень, а в тех городах, где люди окажут сопротивление. Ты называла их своими ангелами.

Она грустно покачала головой.

— Мне никто не нужен, — сказала она, — кроме... Кроме... — Она заколебалась, а потом ее лицо застыло от неподдельного удивления.

Не успев сдержаться, я издал тихий звук, выражающий беспомощную скорбь. Кажется, ее глаза потускнели, снова зазвучали голоса, но не в моих ушах, а в ее, она смотрела на меня, но меня не видела.

— Но я уничтожу вас всех, если придется, — невнятно произнесла она, ища и не находя меня глазами. — Верь моим словам. Ибо на этот раз меня не сломить! Я не отступлюсь. Я увижу, как осуществятся мои мечты.

Я отвел глаза и посмотрел сквозь разрушенные ворота поверх изломленного края утеса, в долину. Готов ли я был отдать все, что угодно, за избавление от этого кошмара? Пожелаю ли я принять смерть от собственной руки? Мои глаза, устремленные на темные поля, наполнились слезами. Трусость — даже думать об этом! Ведь все это сделал я! Теперь мне никуда не скрыться.

Она застыла как статуя и прислушалась к чему-то. Потом медленно моргнула, и плечи ее дрогнули, словно внутри ее камнем лежал тяжелый груз.

— Ну почему ты не можешь в меня поверить? — спросила она.

— Откажись! — ответил я. — Отбрось прочь подобные видения! — Я подошел к ней и взял ее за руки. Она с трудом подняла голову. — Мы находимся там, где времени не существует, а бедные деревни, покоренные нами, остались такими же, какими были на протяжении нескольких тысячелетий. Позволь показать тебе мой мир, Акаша, хоть крошечную его часть! Пойдем со мной, прокрадемся в большие города, но не с целью уничтожения, а просто затем, чтобы посмотреть!

Ее глаза просветлели, утомление проходило. Она обняла меня, и внезапно мне опять захотелось крови. Я больше не мог ни о чем думать, хотя и сопротивлялся своему желанию, хотя и оплакивал слабость собственной воли. Я жаждал крови. Я отчаянно желал ее и ничего не мог с собой поделать. И мне вспоминались мои старые фантазии, давние видения, в которых я будил ее и водил в оперу, в музеи и на симфонические концерты, показывал ей великие столицы и хранилища всего прекрасного и непреходящего, что было создано мужчинами и женщинами за много веков, — артефактов, стоящих выше всякого зла, несправедливостей и недостатков отдельной души.

— Но что мне делать с такими ничтожными пустяками, любовь моя? — прошептала она. — И ты научишь меня жизни твоего мира? Ах, какая суета. Я выше времени, я всегда была выше.

Но она смотрела на меня так, как будто я разбивал ей сердце, и я видел в ней только печаль.

— Ты мне нужен! — шептала она. И впервые в ее глазах стояли слезы.

Я не в силах был и дальше выносить все это. Как обычно бывает, когда боль застает врасплох, я почувствовал озноб. Но она приложила пальцы к моим губам, призывая к молчанию.

— Хорошо, любовь моя, — сказала она. — Если пожелаешь, мы отправимся к твоим братьям и сестрам. К Мариусу. Но прежде позволь мне еще раз прижать тебя к сердцу. Видишь ли, я могу быть только такой, какая я есть, той, кого ты пробудил своими песнями, — вот я какая!

Я хотел спорить, хотел все отрицать, хотел снова вступить с ней в спор, который непременно оттолкнет нас друг от друга и причинит ей боль. Но глядя в ее глаза, я не находил нужных слов. И вдруг я понял, что произошло.

Я нашел способ остановить ее, я подобрал ключ, все это время он лежал прямо передо мной. Не ее любовь ко мне, но потребность во мне, потребность иметь хоть одного союзника в огромном мире, хоть одну родственную душу, сделанную их того же теста, что и она сама. Она считала, что может сделать меня таким, как она, но теперь поняла, что ошиблась.

— Да нет же, ты ошибаешься, — сказала она, и в ее глазах сверкнули слезы. — Ты просто молод и напуган. — Она улыбнулась. — Ты принадлежишь мне. И если придется, мой принц, я тебя уничтожу.

Я не произнес ни слова. Не мог. Я понял, что увидел, несмотря на то, что она не могла с этим смириться. За все эти века молчания она никогда не была одинока, никогда не страдала от полной изоляции. Все не так просто, дело не только в сидящем рядом Энкиле или в Мариусе, приносящем дары, все было глубже, бесконечно более важно, никогда она не вела войн разума с теми, кто ее окружал, в полном одиночестве!

По ее щекам катились слезы. Две ярко-алые полосы. Ее губы расслабились, брови мрачно сошлись на переносице, но просветленное выражение ни на миг не покинуло ее лица.

— Нет, Лестат, — повторила она. — Ты не прав. Но мы должны довести дело до конца. И если, ради того чтобы ты тесно прижался ко мне, им придется умереть — каждому из них! — пусть будет так. Она раскрыла объятия.

Я хотел увернуться, хотел ответить грубостью на ее угрозы, но она приближалась, а я не двигался с места.

Мы были здесь, рядом, — дул теплый карибский бриз, ее руки, гладили мою спину, пальцы, скользили по моим волосам... Вливающийся в меня нектар переполнял сердце. И наконец-то ее губы на моем горле... ее зубы стремительно пронзают мою плоть... Все так же, как тогда, давным-давно, в храме! Ее кровь смешивается с моей кровью. И оглушительно грохочет ее сердце. Да! Это был экстаз, но я все же не мог сдаться, не мог, и она это знала.

8

ИСТОРИЯ БЛИЗНЕЦОВ: ЗАКЛЮЧЕНИЕ

— Дворец оказался таким же, каким мы его запомнили, разве что, возможно, еще роскошнее благодаря награбленным в покоренных землях трофеям. Еще больше золотых тканей, еще более яркие картины, в два раза больше рабов, словно служивших простыми украшениями, их худые обнаженные тела были увешаны золотом и драгоценностями.

На сей раз нас поместили в царскую камеру с изящными стульями и столами, на которых стояли блюда с мясом и рыбой, пол был устлан красивым ковром.

Потом, на закате солнца, во дворце раздались приветственные возгласы в честь прибытия царя и царицы, весь двор вышел им поклониться, распевая гимны красоте их бледной кожи и мерцающих волос, а также телам, чудесным образом излечившимся после нападения заговорщиков. Эхо разносило эти хвалебные песнопения по всему дворцу.

Но по окончании этой небольшой церемонии нас препроводили в спальню коронованной пары, где впервые, при тусклом свете отставленных подальше ламп, мы своими глазами увидели произошедшую с ними перемену.

Перед нами были два бледных, но великолепных существа, в каждой детали походившие на тех, кого мы еще недавно видели здесь же. Но теперь от них исходило сверхъестественное сияние, их кожа уже не была кожей, а их разум перестал всецело оставаться их разумом. Но, как каждый из вас может себе представить, они были прекрасны. О да, прекрасны, словно луна сошла с небес и наделила их своим светом. В дорогих одеждах, они стояли среди ослепительной золотой мебели, и устремленные на нас глаза блестели, словно обсидианы. И тогда совершенно новым голосом, в котором, казалось, звучала музыка, царь заговорил.

“Хайман рассказал вам, что с нами стряслось, — начал он. — Вот перед вами двое благословенных великим чудом, ибо мы восторжествовали над смертью. Теперь мы стоим намного выше человеческих потребностей и ограниченности, мы видим и понимаем то, что ранее ускользало от нас”.

Но с царицы моментально слетел показной блеск. Шипящим шепотом она произнесла:

“Вы должны объяснить нам! Что сделал ваш дух?”

Мы оказались в еще большей опасности, и я попыталась передать это предостережение Мекаре, но царица тут же засмеялась.

“Думаете, я не знаю ваши мысли?”

Но царь умолял ее молчать.

“Путь ведьмы воспользуются своей силой, — сказал он. — Вы же знаете, мы всегда относились к вам с почтением”.

“Да, — усмехнулась царица. — А вы наслали на нас это проклятие”.

Я сразу же заверила ее, что мы этого не делали, что, покинув царство, мы сдержали слово и вернулись обратно домой. Пока Мекаре молча изучала их, я молила их понять, что если это и сделал дух, то лишь по собственной прихоти.

“По прихоти?! — воскликнула царица. — Что значит по прихоти?! Что с нами произошло? Кто мы?”

С этими словами, она приподняла губу, давая нам возможность лучше разглядеть ее зубы. Во рту выросли клыки — крошечные, но острые как ножи. Царь продемонстрировал нам такую же перемену.

“Чтобы удобнее было пить кровь, — прошептал он. — Знаете ли вы, что для нас жажда? Мы не можем ее утолить! Ради нашего насыщения умирают по три-четыре человека за ночь, но мы отправляемся спать в муках голода”.

Царица вцепилась в волосы, как будто едва сдерживала крик. Но царь придержал ее за локоть.

“Дайте нам совет, Маарет и Мекаре, — попросил он. — Чтобы мы поняли суть этого превращения и знали, как использовать его во благо”.

“Да, — проговорила царица, пытаясь прийти в себя. — Ибо подобные вещи не происходят без причины...”

Потом, словно потеряв уверенность в себе, она умолкла. Да, казалось, что ее прагматичный взгляд на вещи, и без того ищущий оправданий, разбился вдребезги, в то время как царь держался своих иллюзий, как это всегда делают мужчины вплоть до самой старости.

Итак, когда они замолчали, Мекаре вышла вперед и совершила наложение рук на царя. Она опустила руки ему на плечи, и закрыла глаза. Потом, не обращая внимания на злобный взгляд царицы, она проделала то же самое и с ней.

“Объясни нам, — сказала Мекаре царице, — что случилось в тот самый момент. Что ты помнишь? Что ты видела?”

Царица молчала, ее лицо исказилось подозрением. По правде говоря, это превращение только прибавило ей красоты, но в ней появилось что-то отталкивающее, словно она перестала быть цветком и превратилась в его белоснежную восковую копию. Пока она размышляла, ее лицо становилось все более мрачным и жестким, и я инстинктивно встала рядом с Мекаре, чтобы защитить ее от возможных последствий.

Но царица заговорила:

“Они пришла убить нас, предатели! Они обвинили бы во всем духов — таков был план. И все принялись бы снова есть плоть, плоть своих матерей и отцов, плоть тех, на кого они любили охотиться. Они пришли в дом и нанесли мне раны кинжалами — мне, своей повелительнице, своей царице! — Она помолчала, словно мысленно вновь увидела ту страшную сцену. — Они вонзили в меня кинжалы, они жестоко ранили меня в грудь. С такими ранами не выживешь, и, падая на пол, я знала, что умерла! Слышите? Я знала, что меня ничто не спасет. Кровь хлестала из меня фонтаном.

Но, увидев на полу лужу собственной крови, я осознала, что нахожусь не в раненом теле, что я уже оставила его, что смерть забрала меня и резко толкает вверх, как бы сквозь большой туннель, где я перестану страдать!

Мне не было страшно, я ничего не чувствовала, я посмотрела вниз и увидела на полу этого домишки себя, бледную, окровавленную. Но мне было все равно. Я стала свободной. Но внезапно мне что-то схватило, схватило мое невидимое "я"! Туннель пропал, я попалась в большую сеть, подобную рыбацкому неводу. Изо всех сил попыталась я вырваться, и она подалась, но не порвалась, она схватила меня и крепко держала, и я не могла подняться.

Когда я попробовала крикнуть, я снова оказалась в своем теле! Я билась в агонии, словно ножи резали меня заживо. Но эта сеть, гигантская сеть, не отпускала меня, она больше не была бесконечной, она сжалась в более плотную ткань, напоминавшую огромное шелковое полотно.

И эта сеть — одновременно видимая и невидимая — вихрем крутилась вокруг меня, поднимая, швыряя на пол, поворачивая из стороны в сторону. Из ран лилась кровь. И она намочила ткань, как произошло бы с любой сетью.

И то, что было прозрачным, перестало быть таковым. И я увидела чудовищную вещь, бесформенную, невероятных размеров, по которой текла моя кровь. Но у этой вещи была и другая материя, очевидно, какой-то центр, крошечный пылающий центр, который оказался внутри меня и бился в моем теле, как напуганный зверь. Он носился по моим рукам и ногам, бился, стучал. Словно сердце обрело конечности и теперь стремилось убежать. Оно кружилось в моем животе, а я рвала ногтями собственное тело и готова была взрезать себе живот, лишь бы оно убралось.

И мне показалось, что огромная невидимая часть этого существа — кровавое облако, которое окружило и обволокло меня, — подчиняется этом крошечному ядру, суматошно кружащемуся по моему телу, то кидающемуся мне в ладони, то появляющемуся в ногах. Оно помчалось вверх по позвоночнику.

Я умру, несомненно умру, думала я. Потом я словно ослепла! Тишина. Оно меня убило — я была в этом уверена. Теперь я, наверное, опять должна взмыть вверх? Но вдруг я открыла глаза и села на полу, как будто и не подвергалась нападению, я видела все так отчетливо! Хайман, пламенеющий факел в его руке! Деревья в саду — такое впечатление, что раньше я никогда по-настоящему не присматривалась к самым простым вещам! Боль окончательно исчезла — я не ощущала ее ни внутри, ни снаружи. Только свет обжигал глаза, я не могла выносить его сияние. Но при этом я спаслась от смерти, мое тело стало еще более прекрасным, безупречным. Вот только...”

И тут она замолчала, равнодушным взглядом уставившись в пустоту. А потом добавила:

“Остальное вам рассказал Хайман”.

Она взглянула на стоящего рядом с ней царя, пытающегося постичь смысл ее слов, как пытались постичь его мы.

“Ваш дух, — сказала она. — Он пытался убить нас. Но все получилось иначе, вмешалась некая великая сила, восторжествовавшая над его дьявольским злодейством. — И снова убежденность покинула ее. Ложь так и не слетела с языка. Лицо внезапно превратилось в холодную маску злобы. И она ласково сказала: — Скажите нам, ведьмы, мудрые ведьмы — вам же известны все тайны, — как называются такие, как мы?”

Мекаре вздохнула и посмотрела на меня. Я поняла, что она не хочет сейчас говорить об этом. И мне вспомнилось старое предостережение духов. Египетские царь и царица начнут задавать нам вопросы, и наши ответы им не понравятся. И нас уничтожат...

Царица повернулась к нам спиной, села и склонила голову. Тогда и только тогда стала очевидной ее истинная печаль. Царь устало улыбнулся нам.

“Мы страдаем, ведьмы, — сказал он. — Мы сможем снести бремя нашего превращения только при том условии, что разберемся во всем. Вы, кто общается с невидимыми существами, скажите нам, что вам известно о таком волшебстве, помогите нам, если можете, ибо вы знаете, что мы никогда не желали вам зла, мы всего лишь хотели сеять истину и закон”.

Мы не стали заострять внимание на очевидной глупости этого утверждения — о преимуществах насаждения истины путем поголовной резни. Но Мекаре потребовала, чтобы теперь царь рассказал все, что помнит.

Он говорил о том, что, без сомнения, известно каждому из вас. О том, как он умирал, как попробовал кровь жены, заливавшую его лицо, как его тело словно возродилось и потребовало этой крови, как он принял ее у жены и как она дала ему кровь, и он стал таким же, как она. Но у него не было таинственного облака крови. Ничто не бегало, безумствуя, по его внутренностям.

“Жажда невыносима, — сетовал он. — Невыносима”.

И тоже склонил голову.

Сначала мы с Мекаре лишь молча смотрели друг на друга, и по обыкновению Мекаре заговорила первой:

“Мы не знаем, как называются такие, как вы. Мы не слыхали, чтобы в нашем мире прежде случалось хоть что-либо подобное. Но совершенно очевидно, что там произошло. — Она устремила взгляд на царицу. — Когда ты почувствовала наступление смерти, твоя душа, как очень часто случается, попыталась побыстрее убежать от страданий. Но когда она поднималась, ее схватил дух Амель, невидимый, как и твоя душа. При нормальном течении событий ты смогла бы с легкостью побороть это привязанное к земле существо и перейти в неведомые нам миры.

Но этот дух уже давно произвел в самом себе абсолютно новую перемену. Этот дух попробовал вкус крови людей, чьи тела он пронзал или истязал, чему вы и сами были свидетелями. А в твоем полном крови теле, невзирая на многочисленные раны, еще теплилась жизнь.

Итак, жаждущий крови дух ринулся в твое тело, хотя его невидимая часть была по-прежнему прикована к твоей душе.

Ты все еще могла восторжествовать над ним, сразившись с этим злым духом, как часто делают одержимые. Но крошечное ядро духа — материальный ревущий центр всех духов, из которого исходит их бесконечная энергия, — внезапно наполнилось кровью, чего раньше никогда не случалось.

Таким образом, слияние крови и неподвластной времени ткани усилилось и ускорилось в миллион раз, по всему его телу, как материальному, так и нематериальному, растеклась кровь — вот это и было кровавое облако.

Но важнее всего — боль, которую ты почувствовала, боль в руках и ногах. Ибо в тот момент, когда твое тело постигла неизбежная смерть, ядро духа слилось с плотью твоего тела, равно как его энергия слилась с твоей душой. Ядро нашло некое особое место, где материя слилась с материей, как дух слился с духом, и образовалось новое существо”.

“Его сердце и мое сердце, — прошептала царица, закрыв глаза и положив руку на грудь, — слились воедино”.

Мы промолчали, ибо это было явным упрощением, к тому же, мы не верили, что центром интеллекта и эмоций является сердце. Мы считали, что их контролирует мозг. И в тот момент нам с Мекаре вспомнилась страшная картина: растоптанные в золе и пыли сердце и мозг нашей матери.

Но мы побороли воспоминания. Непозволительно было бы показать нашу боль тем, кто явился ее причиной.

Царь засыпал нас вопросами.

“Ну хорошо, — сказал он, — вы объяснили, что произошло с Акашей. Дух вселился в нее, и, вероятно, его ядро слилось с ее ядром. Но что со мной? Я не чувствовал этой боли, не было никакого беснующегося демона. Я почувствовал... Я почувствовал одну лишь жажду, когда ее окровавленные руки коснулись моих губ”.

Он взглянул на жену. Было очевидно, что эта жажда заставляет их испытывать стыд и ужас.

“Но в тебе находится тот же самый дух, — ответила Мекаре. — Это один и тот же Амель. Его ядро заключено в теле царицы, но он вошел и в тебя”.

“Как это могло случиться?” — спросил царь.

“Его невидимая часть огромна, — сказала Мекаре. — Случись вам увидеть его целиком до катастрофы, вашим глазам предстало бы нечто практически безграничное”.

“Да, — призналась царица. — Сеть как будто заволокла все небо”.

Мекаре пустилась в объяснения:

“Эти духи приобретают физическую силу только в том случае, если сожмут в объеме свое гигантское тело. Сами по себе они подобны облакам на горизонте, даже больше, они иногда хвастались нам, что не имеют пределов, хотя это, скорее всего, неправда”.

Царь пристально смотрел на жену.

“Но как его выпустить?” — вопросила Акаша.

“Да. Как уничтожить его?” — поддержал ее царь.

Никто из нас не хотел отвечать. Мы недоумевали, почему им обоим неясен ответ на этот вопрос.

“Уничтожь свое тело, — наконец сказала Мекаре царице. — И он будет уничтожен вместе с ним”.

Царь недоверчиво посмотрел на Мекаре.

“Уничтожить ее тело?!!”

Он беспомощно перевел взгляд на жену.

Но Акаша только горько улыбнулась. Эти слова ее не удивили. Она долго молчала и смотрела на нас с неприкрытой ненавистью, потом взглянула на царя. Повернувшись к нам, она задала свой вопрос:

“Но мы же мертвы, да? Мы не выживем, если он умрет. Мы не едим, не пьем, если не считать крови, которой он требует, наши тела больше не исторгают из себя отходы, с той ужасной ночи мы не изменились ни в одной мелочи, мы больше не живые люди”.

Мекаре не отвечала. Я видела, что она изучает их, старается увидеть в их телах не людей, но посмотреть на них глазами ведьмы, окружить их тишиной и покоем, чтобы пронаблюдать за теми неощутимыми аспектами, которые ускользали от обычных взоров. Глядя на них и прислушиваясь, она впала в транс. А когда заговорила, ее голос звучал глухо и безжизненно:

“Он работает над твоим телом, трудится неустанно, как огонь над деревом, как черви над останками животного. Он продолжает работать, и это неизбежно, это продолжение слияния, вот почему его ранит солнце — он использует всю свою энергию, чтобы продолжать работу, и он не выносит солнечный свет”.

“Даже яркое пламя факела”, — вздохнул царь.

“Временами — даже огонек свечи”, — добавила царица.

“Да, — сказала Мекаре, стряхивая с себя остатки сна. — И ты мертва, но в то же время жива! Если раны исцелились так, как ты говоришь, если ты вернула жизнь царю, то, вероятно, ты победила смерть. До тех пор пока ты не выйдешь на открытое солнце”.

“Нет, так продолжаться не может! — воскликнул царь. — Вы не представляете себе, какую мы испытываем жажду”.

Но царица опять улыбнулась горькой улыбкой.

“Это больше не живые тела. Это носители демона. — Когда она посмотрела на нас, у нее задрожали губы. — Либо так, либо мы настоящие боги!”

“Ответьте нам, ведьмы, — сказал царь. — Возможно ли, что мы стали божествами, благословенные дарами, которыми наделены только боги? — С этими словами он улыбнулся, ибо ему безмерно хотелось в них верить. — Разве не может быть, что в тот момент, когда ваш демон попытался нас убить, вмешались наши боги?”

В глазах царицы загорелся порочный огонек. Как же ей нравилась эта мысль, но она в нее не верила... не верила до конца.

Мекаре посмотрела на меня. Она хотела, чтобы я подошла и дотронулась до них, как она. Она хотела, чтобы я взглянула на них так же, как взглянула она. Она хотела сказать что-то еще, но не была в этом уверена. И, по правде говоря, мои способности инстинктивной природы были немного сильнее, хотя я обладала более скромным словесным даром.

Я вышла вперед, дотронулась до их кожи, хотя и испытывала к ней такое же отвращение, как и к ним самим, за то, что они сделали с нами и с нашим народом. Я прикоснулась к ним, отдернула руку и пристально посмотрела на них, и я увидела работу, о которой говорила Мекаре, я даже слышала, как без устали бурлит дух. Я успокоила свой ум, я полностью очистила его от всех предрассудков и страхов, и лишь тогда, когда меня охватило спокойствие, свойственное трансу, я позволила себе высказаться.

“Ему нужны новые люди”, — сказала я и, взглянув на Мекаре, догадалась, что именно это она и подозревала.

“Мы приносим ему в жертву все, что можем!” — выдохнула царица.

На ее бледных щеках выступил необычайно яркий румянец. К лицу царя тоже прилила краска. И тогда я поняла, как поняла и Мекаре, что, поглощая кровь, они испытывали экстаз. Никогда прежде не знали они такого наслаждения — ни в постели, ни за банкетным столом, ни в те моменты, когда пили пиво или вино. Вот в чем был источник стыда. Не в убийстве, а в звероподобном насыщении. В наслаждении. Ах, что за парочка!

Но они неверно истолковали мои слова.

“Нет, — объяснила я. — Ему нужны такие, как вы. Он хочет проникать в тела и создавать тех, кто будет пить кровь, как получилось с царем. Дух слишком велик, чтобы довольствоваться двумя небольшими телами. Жажда перестанет быть невыносимой лишь тогда, когда вы создадите тех, кто разделит с вами это бремя”.

“Нет! — вскричала царица. — Это немыслимо”.

“Конечно же, все не так просто! — заявил царь. — Нет, ведь мы оба были созданы в один и тот же страшный миг, когда наши боги бились с этим демоном. Предположительно, в тот момент, когда наши боги одержали победу”.

“Я так не думаю”, — возразила я.

“Ты хочешь сказать, — спросила царица, — что, напоив других людей нашей кровью, мы заразим и их? — Теперь она восстанавливала в памяти каждую деталь катастрофы: ее муж умирает, сердце его перестает биться, кровь капает ему в рот...

“Ну нет, в моем теле на это крови не хватит! — заявила царица. — Я — это всего лишь я! Потом она вспомнила о жажде и обо всех телах, которые не смогли ее утолить”.

И мы осознали очевидное: перед тем как отдать царю кровь, она высосала ее из его тела — вот так все и получилось плюс тот факт, что царь находился на краю смерти, в самом благоприятном положении, так как его собственный дух высвободился из тела и был готов попасть в сеть невидимых щупалец Амеля.

Конечно, оба они прочли наши мысли.

“Я вашим словам не верю, — сказал царь. — Боги этого не допустят. Бремя оно или благословение, но это волшебство предназначалось для нас”.

Наступила пауза. Потом он заговорил снова, самым искренним тоном:

“Как вы не понимаете, ведьмы? Это судьба. Нам было предначертано вторгнуться в ваши земли, привести сюда вас и вашего демона, чтобы это приключилось с нами. Да, мы страдаем, но теперь мы — боги, это священный огонь, и мы должны быть благодарны за то, что с нами случилось”.

Я пыталась заставить Мекаре молчать. Я крепко сжала ее руку. Но они уже знали, что она скажет. Однако уверенность ее заявления покоробила их.

“Скорее всего, — сказала она, — он смог бы проникнуть в кого угодно, если бы сложились те же обстоятельства, если бы мужчина или женщина находились на грани смерти, чтобы он мог получить над ним власть”.

Они молча смотрели на нас. Царь покачал головой. Царица с отвращением отвела взгляд. Но потом царь прошептал:

“Если это правда, то люди могут попытаться похитить его у нас!”

“О да, — прошептала Мекаре, — если при этом они получат бессмертие. Вероятнее всего, они попытались бы. Ибо кто не захочет жить вечно?”

Лицо царя преобразилось. Он принялся шагать по покоям взад и вперед. Он посмотрел на жену, уставившуюся в пустоту взглядом человека, близкого к безумию, и очень тихо, но отчетливо произнес:

“Тогда мы знаем, что делать. Мы не можем породить расу таких монстров. Мы знаем!”

Но царица с криком прижала руки к ушам. Она принялась всхлипывать и наконец забилась словно в агонии.

Мы с Мекаре отступили к стене и покрепче прижались друг к другу. Мекаре задрожала, расплакалась, я почувствовала, что у меня к глазам подступают слезы.

“Это сделали вы!” — ревела царица, и никогда еще я не слышала, чтобы человеческий голос звучал столь оглушительно.

И когда она, обезумев, начала крушить все, что попадалось под руку, мы увидели в ней мощь Амеля, ибо она делала то, что человеку не под силу. Она швыряла в потолок зеркала, под ее кулаками позолоченная мебель разлеталась в щепки.

“Чтобы вы навеки отправились в подземное царство к демонам и чудовищам, — проклинала она нас, — за то, что вы сотворили с нами. Мерзавки! Ведьмы! Вы и ваши демоны! Говорите, вы не насылали его на нас? Насылали — в своих сердцах! Вы наслали этого демона! Как я сейчас читаю в ваших сердцах, так и он прочел в них одну только злобу!”

Но царь схватил ее в объятия, успокаивал, целовал и прижимал к груди.

Наконец, она вырвалась из его рук и уставилась на нас налитыми кровью глазами.

“Лжете! — крикнула она. — Лжете, как лгали ваши демоны! Вы думаете, это могло бы произойти, если бы так не было предначертано свыше? — Она повернулась к царю. — О, неужели ты не видишь, как глупо было слушать простых смертных, которые не обладают нашей силой? Ах, мы еще молодые божества, нам предстоит бороться, чтобы узнать замысел Небес. Наша участь предрешена: она читается в дарованных нам талантах”.

Мы не реагировали на ее слова. Несколько драгоценных секунд я верила, что милосерднее для нее было бы поверить в подобную чушь. Ибо я могла поверить лишь в то, что злой дух Амель, глупый, недалекий, слабоумный дух, случайно попал в ловушку этого злосчастного слияния и за это, вероятно, поплатится весь мир. Мне вспомнилось предостережение матери. Все наши страдания. И потом мной завладели такие мысли — мечты об уничтожении царя и царицы, — что пришлось закрыть голову руками, встряхнуться и попытаться очистить мысли, чтобы на меня не обрушился их гнев.

Но царица не обращала на нас никакого внимания, разве что велела охране немедленно поместить нас в тюрьму — завтра ночью она при всем дворе вынесет нам приговор.

Неожиданно нас схватили, а она сквозь зубы отдавала приказы, сопровождая их мрачными взглядами; солдаты грубо потащили нас в неосвещенную камеру, как заурядных пленниц.

Мекаре обхватила меня и прошептала, что мы должны верить: до захода солнца ничто не причинит нам вреда, мы должны петь старинные песни и ходить по камере, чтобы нам даже в голову не приходили мысли, способные задеть царя и царицу. Она была смертельно напугана.

Никогда еще я не видела, чтобы Мекаре было так страшно. Мекаре всегда неистовствовала в гневе, я же отступала, представляя себе самое страшное.

Но с наступлением рассвета, когда она уверилась, что демонические царь и царица удалились в свое тайное убежище, она разразилась слезами.

“Это я виновата, Маарет, — сказала она мне. — Это сделала я. Я послала духа. Я старалась не делать этого, но Амель прочел это в моем сердце. Все было именно так, как говорила царица”.

Ее самобичеванию не было конца. Это она разговаривала с Амелем, она вселила в него силы, расхваливала, поддерживала его интерес, потом она пожелала, чтобы он покарал египтян, и он узнал об этом.

Я старалась утешить ее. Я объясняла, что мы не можем контролировать свои сердца, что Амель уже один раз спас наши жизни, что никто не в состоянии предугадать, как все обернется, где можно наступить на грабли, а теперь мы должны отринуть чувство вины и смотреть в будущее. Как нам отсюда выбраться? Наши добрые духи напугать их не смогут, а потому мы должны думать сами, должны разработать план, должны что-то делать.

Наконец произошло то, на что я втайне надеялась: появился Хайман. Но он еще больше похудел и осунулся.

“Боюсь, что вы обречены, мои рыжеволосые сестры, — сказал он. — Царь и царица пришли в недоумение из-за ваших слов, перед наступлением утра они отправились молиться в храм Озириса. Разве вы не могли подарить им надежду на то, что все придет в норму, — надежду на окончание этого кошмара?”

“Хайман, осталась только одна надежда, — прошептала Мекаре. — Да будут духи мне свидетелями, я не говорю, что ты должен это сделать. Я просто отвечаю на твой вопрос. Если хочешь покончить с этим, покончи с царем и царицей. Отыщи их укрытие и дай солнцу взойти над ними, солнцу, которого не вынесут их новые тела”.

Но он отвернулся, придя в ужас от перспективы такого предательства, а потом со вздохом сказал:

“Ах, дорогие мои ведьмы, чего я только не насмотрелся. И все-таки я не смею”.

В последующие часы мы прошли через ужасные муки, ибо, без сомнения, нас ждал смертный приговор. Но мы больше не сожалели ни о своих словах, ни о своих поступках. Лежа в темноте, обнимая друг друга, мы пели старые песни нашего детства, песни нашей матери, я думала о своей дочери и пыталась сделать так, чтобы дух мой поднялся над камерой и отправился к ней, но без зелья у меня ничего не вышло. Я так и не освоила эту способность.

Солнце село. Вскоре мы услышали, как толпа поет гимны в честь прибытия царя и царицы. За нами пришли солдаты. Как и в прошлый раз, нас вывели на большой открытый двор. Здесь Хайман причинил нам боль, здесь нас обесчестили, а теперь мы со связанными руками предстали перед теми же зрителями.

Но теперь была ночь, и в арках тускло горели лампы, злобный луч играл на позолоченных бутонах лотоса на балках и на раскрашенных силуэтах, покрывавших стены. Наконец с возвышения ступили царь и царица. Собравшиеся пали на колени. Солдаты заставили нас присоединиться к всеобщему раболепствию. И тогда царица вышла вперед и заговорила.

Дрожащим голосом она поведала своим подданным о том, что мы — чудовищные ведьмы, что мы наслали на царство демона, который совсем недавно преследовал Хаймана и попытался сыграть свои дьявольские шутки с царем и царицей. Но — о чудо! — великий бог Озирис, старейший из всех богов, более сильный даже, чем бог Ра, поразил эту дьявольскую силу и наделил божественной славой царя и царицу.

Но великий бог не может быть снисходителен к ведьмам, принесшим такие неприятности его возлюбленному народу. Теперь он требует расправиться с ними беспощадно.

“Мекаре, за свою злую ложь и беседы с демонами, — провозгласила царица, — язык твой будет вырван изо рта. А тебе, Маарет, за зло, которое ты воображала и в которое пыталась заставить нас поверить, выколют глаза! И на всю ночь вы будете оставлены связанными вместе, чтобы слышать рыдания друг друга, но одна не сможет говорить, а другая — видеть. А завтра в полдень перед дворцом вы будете сожжены заживо на глазах всего народа.

Будьте уверены, что подобное зло никогда не восторжествует над богами Египта и избранными ими царем и царицей. Ибо боги взирают на нас с благожелательностью и особой милостью, и мы подобны Царю и Царице Небесным, и судьба наша — служить всеобщему благу!”

Услышав приговор, я лишилась дара речи, мои страхи и печали были ничто в сравнении с ним. Но Мекаре проявила открытое неповиновение. Она оттолкнула солдат и вышла вперед. Когда она заговорила, ее глаза были устремлены к звездам. И, заглушая шокированный шепоток придворных, она заявила:

“Да будут свидетелями духи, ибо им принадлежит знание будущего — и того, каковым ему суждено быть, и того, какова на то моя воля. Имя тебе — Царица Проклятых! И судьбой предначертано тебе творить зло! Но я остановлю тебя, даже если для этого мне придется вернуться с того света. И в час твоего торжества именно я нанесу тебе сокрушительное поражение. Я свергну тебя с твоего трона. Запомни мое лицо. Я тебя уничтожу!”

Стоило ей закончить эту клятву, это пророчество, как собравшиеся духи подняли вихрь, двери дворца распахнулись, и воздух наполнился соленым песком пустыни.

Послышались крики охваченных паникой придворных.

Но царица крикнула солдатам:

“Исполняйте приговор, отрежьте ей язык!” Несмотря на то, что придворные в страхе жались к стенам, солдаты вышли вперед, схватили Мекаре и отрезали ей язык.

В холодном ужасе следила я за ними, я слышала ее мучительный вздох, когда все было кончено. Но в приливе поразительной ярости она со связанными руками оттолкнула солдат и, упав на колени, подхватила и проглотила окровавленный язык, прежде чем его успели растоптать или отбросить в сторону.

Потом солдаты схватили меня.

Последним, что я видела, была Акаша, указывающая на меня пальцем, ее глаза блестели. А потом — потрясенное лицо Хаймана, по которому текли слезы. Солдаты сжали мне голову, раскрыли веки и лишили меня зрения. Я беззвучно плакала.

Внезапно я почувствовала прикосновение чьей-то теплой руки, что-то прижалось к моим губам. Хайман подобрал и принес мне мои глаза. Я немедленно проглотила их, дабы они не подверглись осквернению и не пропали.

Ветер становился все злее, вокруг нас поднялся песчаный вихрь, я услышала, как придворные кинулись врассыпную, — кто-то кашлял, кто-то хватал ртом воздух, многие плакали, в то время как царица умоляла подданных сохранять спокойствие. Я повернулась, ища Мекаре, и почувствовала, как ее голова опускается ко мне на плечо, как ее волосы щекочут мне щеку.

“Немедленно сжечь!” — приказал царь.

“Нет, слишком рано, — возразила царица — Пусть помучаются”.

Нас увели, привязали друг к другу и оставили на полу маленькой камеры.

Духи неистовствовали во дворце на протяжении нескольких часов, но царь и царица успокаивали своих людей и говорили, что бояться нечего. Завтра в полдень царство очистится от зла, а до тех пор пусть духи делают что хотят.

Наконец все успокоилось, мы лежали рядом. Казалось, во дворце бодрствуют только царь с царицей, заснула даже наша охрана.

Вот последние часы моей жизни, думала я. А утром сестра будет страдать даже больше, чем я, ибо она увидит, как я горю, а я ее не увижу, и она не сможет даже закричать. Я прижала к себе Мекаре. Она положила голову мне на грудь, прямо против сердца. Минута шла за минутой.

Но примерно, должно быть, за три часа до рассвета я услышала рядом с камерой крики. Какое-то насилие, страж вскрикнул и упал. Его убили. Мекаре, лежавшая рядом со мной, шевельнулась. Я услышала, как отпирают замки, как трещит засов. Потом Мекаре издала звук, напоминающий стон.

Кто-то вошел в камеру, и инстинкт подсказал мне, что это Хайман. Когда он разрезал стягивающие нас веревки, я сжала его руку. И тут же подумала: нет, это не Хайман! Наконец я все поняла!

“Они проделали это с тобой! Они попробовали это на тебе!”

“Да, — прошептал он полным ярости и горечи голосом, в котором появился новый, нечеловеческий оттенок. — Проделали! Проделали, чтобы проверить! Убедиться, что вы говорили правду! Они вселили это зло в меня!”

Казалось, он всхлипнул, из его груди вырвался резкий сухой звук. Я чувствовала его неизмеримую силу, так как, сам того не желая, он причинял мне боль.

“Ох, Хайман! — плакала я. — Такое предательство в ответ на столь верную службу!”

“Послушайте меня, ведьмы, — сказал он гортанным, исполненным ярости голосом. — Хотите ли вы завтра умереть на костре перед глазами ни о чем не подозревающих людей, или вы предпочтете борьбу с этим злом? Хотите стать равными ему, стать его врагами? Ибо что может противостоять мощи силача, если не те, кто обладает такой же силой? Ведьмы, если они сделали это со мной, разве не могу я повторить это с вами?”

Я было отпрянула, но он не отпускал меня. Я не знала, возможно это или нет. Я знала одно — мне это не нужно.

“Маарет, — продолжал он. — Они породят расу служителей-подлипал, если их не свергнуть, а кто свергнет их, если не такие же, как они сами!”

“Нет, я скорее умру, — ответила я, но с этими словами представила себе ожидающее меня пламя. Но нет, это непростительно. Завтра я отправлюсь к матери, я уйду навсегда, и ничто не заставит меня остаться”.

“А ты, Мекаре? — услышала я. — Попытаешься ли ты исполнить собственное проклятие? Или умрешь, оставив его на волю духов, которые подвели вас с самого начала?”

Во дворце снова взвыл ветер, я слышала, как снаружи хлопают двери, как бьется о стены песок. По отдаленным коридорам забегали слуги, с постелей поднимались спящие. Я слышала слабые, глухие, неземные завывания духов, которых любила больше всего.

“Успокойтесь, — велела им я, — я этого не сделаю. Не впущу в себя это зло”.

Но стоя на коленях, прижимаясь лбом к стене, уговаривая себя в том, что я должна умереть и каким-то образом набраться мужества, я осознала, что внутри нашей маленькой камеры снова творится отвратительное волшебство. Пока духи восставали против этого, Мекаре сделала выбор. Я протянула руку и нащупала мужское и женское тела, сплетенные, словно тела любовников; когда я попыталась разделить их, Хайман ударил меня, и я без сознания упала на пол.

Безусловно, прошло всего несколько минут. Где-то во мраке плакали духи. Духи поняли, чем все кончится, прежде чем об этом догадалась я. Ветер стих, во мраке наступила тишина, дворец смолк.

Меня коснулись холодные руки сестры. Я услышала странный звук, похожий на смех, — могут ли смеяться те, у кого нет языка? Я не принимала решения, я знала только, что мы живем одной жизнью — близнецы, зеркальные отражения друг друга, два тела и одна душа. А теперь я сидела в жаркой темноте, сестра обнимала меня, и впервые она изменилась, мы перестали быть единым целым, но все же были вместе. Она наклонилась к моей шее, и я почувствовала прикосновение ее губ. Хайман выхватил нож и сделал за нее остальное, а я впала в забытье.

О, божественные секунды, когда я снова мысленно увидела прекрасный свет серебристого неба, передо мной, подняв руки, стояла, улыбающаяся сестра... Пошел дождь. Мы вместе танцевали под его струями в окружении нашего народа, наши босые ноги опускались в мокрую траву; грянул гром, небо рассекла молния — казалось, наши души выпустили свою боль на свободу. Вымокшие, мы забрались поглубже в пещеру, зажгли маленькую лампу и осмотрели росписи на стенах: картины, нарисованные ведьмами — нашими предшественницами, под звук дождя мы затерялись среди изображений ведьм, танцующих под впервые появившейся на ночном небосводе луной.

Хайман напоил меня магией, затем — моя сестра, потом — опять Хайман. Полагаю, вам не нужно объяснять, что со мной стало. Но знаете ли вы, что означает Темный Дар для слепого? В газообразном мраке зажглись крошечные искры, затем, слабо пульсируя, раскаленный свет начал обрисовывать в темноте предметы, как бывает, когда долго смотришь на что-то яркое, а потом резко закрываешь глаза.

Да, я могла передвигаться в темноте. Я протянула руку, дабы удостовериться в том, что действительно вижу. Дверной проем, стена, коридор.

Но никогда еще ночь не казалась мне такой тихой, в темноте не раздавалось ни одного нечеловеческого вздоха. Духи исчезли навсегда.

Никогда, никогда больше я их не видела и не слышала. Никогда больше не отвечали они ни на мои вопросы, ни на мой зов. Призраки мертвых — да, но духи ушли навеки.

Но в течение первых нескольких секунд, часов или даже ночей я не осознавала, что они оставили нас.

Столько было других причин для изумления, для горя и радости.

Задолго до рассвета мы скрылись, как скрывались царь и царица, в глубокой могиле. Хайман отвел нас к могиле своего отца, к могиле, куда вернули бедное оскверненное тело. К тому моменту я испила из своего первого источника смертной крови. Я познала экстаз, заставлявший царя и царицу заливаться краской стыда. Но я не осмелилась похитить глаза моей жертвы, я даже не думала о такой возможности.

Такое открытие я совершила лишь пять ночей спустя, и тогда впервые увидела мир таким, каким его видят те, кто пьет кровь.

Тогда мы уже сбежали из царского города, целыми ночами двигаясь на север. В каждом населенном месте Хайман разоблачал эту магию перед разными людьми, объявляя, что они должны восстать против царя и царицы, ибо царь с царицей считали, что единственные обладают такой силой, а это худшая из посеянной ими лжи.

О, в какую ярость впадал Хайман в те первые ночи! Он делился силой с любым, кто просил ее, и так ослаб, что с трудом мог идти рядом с нами. Он поклялся, что царь и царица получат достойных врагов. Сколько за те бездумные недели было создано тех, кто пьет кровь, чтобы они плодились и размножались, готовясь к битвам, о которых мечтал Хайман?

Но на первой стадии нашего замысла мы были обречены — как в плане восстания, так и в плане побега. Вскоре нас должны были разлучить навсегда — Хаймана, Мекаре и меня.

Ибо царь и царица, придя в ужас от отречения Хаймана, подозревая его в том, что он передал нам магию, послали нам вдогонку солдат — мужчин, способных искать нас не только ночью, но и днем. Так как мы жадно охотились, чтобы утолить новую потребность, след за нами тянулся не только через деревушки на берегу, но и через горные лагеря.

И двух недель не прошло с момента нашего побега из царского дворца, как у ворот Саккары нас схватила чернь — а мы были уже всего в двух ночах пути от моря.

Если бы мы добрались до моря! Если бы мы остались вместе! Во тьме мир родился для нас заново, мы отчаянно любили друг друга, мы отчаянно обменивались своими тайнами при свете луны.

Но в Саккаре нас ждала ловушка. И хотя Хайману удалось вырваться на свободу, он видел, что не сможет спасти нас, и ушел далеко в горы, чтобы ждать своего часа, который так и не наступил.

Как вы помните, как вы видели во сне, нас с Мекаре окружили. У меня снова отобрали глаза, мы боялись огня, ибо он наверняка уничтожил бы нас, мы молились об освобождении всем незримым силам.

Но царь с царицей опасались уничтожить наши тела. Они поверили рассказу Мекаре о едином великом духе Амеле, населявшем каждого из нас, и опасались, что им передастся любая причиненная нам боль. Конечно, это не так, но откуда нам было знать?

Так нас поместили в каменные гробы. Одну отправили на восток, другую — на запад. Уже были готовы плоты, чтобы пустить нас в океан и отдать во власть его течений. Даже слепая, я видела эти плоты, когда нас тащили к ним, в мыслях тех, кто схватил нас, я прочла их планы. Я знала, что Хайман не сможет последовать за нами, так как поход будет продолжаться день и ночь. Так и случилось.

Очнувшись, я поняла, что плыву по морским волнам. Как я уже говорила, плот нес меня по воде десять дней. Я страдала от голода и ужаса, моля, чтобы гроб не опустился на дно морское, чтобы не оказаться навеки погребенным существом, которое не может умереть. Но этого не произошло. И когда я наконец сошла на берег на восточном побережье Африки, я начала искать Мекаре, пересекая континент с востока на запад.

Несколько веков обшаривала я весь континент от края для края. Я отправилась на север Европы, пока не достигла самых удаленных снежных пустынь. Однако снова и снова я возвращалась в родную деревню, и очень скоро я дойду до этой части истории, ибо, как вы увидите, очень важно, чтобы вы узнали о ней.

Но в первые века я игнорировала Египет, я игнорировала царя и царицу.

Лишь много позже узнала я, что царь с царицей основали на своем превращении великую религию, что они приняли личину Озириса и Изиды и для своего удобства переиначили старые мифы.

Озирис стал “богом подземного царства” — то есть царем, способным появляться только в темноте. А царица стала Матерью Изидой, собравшей расчлененное тело своего мужа, исцелившей его и вернувшей к жизни.

На страницах книги Лестата — в повести, переданной Мариусом Лестату в том виде, в каком она дошла до него, — вы прочли о том, как кровавые боги, созданные Матерью и Отцом, принимали человеческие жертвоприношения, наказывая преступников в храмах, сокрытых в египетских холмах, и как эта религия дожила до зарождения христианства.

Вы также кое-что узнали об успехе восстания Хаймана, о том, как враги царя и царицы, созданные им впоследствии, поднялись против Матери и Отца, как во всем мире между теми, кто пьет кровь, развязались великие войны. Акаша открыла это Мариусу, а Мариус — Лестату.

В те первые века зародилась “Легенда о близнецах”, ибо египетские солдаты, ставшие свидетелями наших жизней с момента избиения нашего народа до последнего пленения, пересказывали эту историю. В более поздние времена “Легенда о близнецах” была даже записана египетскими писцами. Считалось, что однажды Мекаре явится, чтобы сразить Мать, и все, кто пьет кровь, умрут вместе с Матерью.

Но все это происходило без моего ведома, ибо я была слишком далека от подобных вещей.

Лишь три тысячи лет спустя пришла я в Египет — существо без имени, закутанное в черные одежды, дабы своими глазами увидеть, что стало с Матерью и Отцом: они превратились в безжизненные статуи с застывшими взглядами, заточенные в каменную темницу подземного храма, откуда торчали только шеи и головы. И к охранявшим их жрецам приходили молодые, стремящиеся испить из первоначального источника.

Молодой жрец поинтересовался, не желаю ли испить и я. В таком случае, объяснил он, мне следует обратиться к Старейшим, объявить о чистоте своих намерений и преданности культу, объявить, что я не преступница и не замышляю ничего плохого. Я чуть не засмеялась.

Но какой ужас — увидеть эти застывшие глаза! Стоять перед ними, шептать их имена — Акаша и Энкил — и не заметить ни малейшего оживления во взгляде, ни малейшего подрагивания белой кожи.

В таком состоянии они пребывают с незапамятных времен, сообщили мне жрецы, никто уже не знает, правдивы ли мифы о начале. Нас — самых первых детей — в результате стали называть просто Первым Поколением, породившим бунтарей, но “Легенда о близнецах” забылась, никто не знал имен Хаймана, Маарет или Мекаре.

Позже я увидела их — Мать и Отца — всего один раз. Прошла еще тысяча лет. Только что случилось великое сожжение — когда Старейший из Александрии попытался уничтожить Мать и Отца, выставив их на солнце, — об этом вам тоже рассказал Лестат. Они стали такими сильными, что дневной свет лишь придал их коже бронзовый оттенок, ибо, несмотря на то, что все мы днем спим, сам свет со временем становится менее смертоносным.

Но в течение того дня по всему миру воспламенились те, кто пьет кровь, при этом самые старые из них только испытали боль и потемнели. Моему возлюбленному Эрику тогда была тысяча лет, мы вместе жили в Индии, в течение этих нескончаемых часов он получил серьезные ожоги. Понадобились огромные вливания моей крови, чтобы излечить его. У меня самой всего лишь побронзовела кожа, и, хотя я страдала от боли много ночей, выявился любопытный побочный эффект: мне стало проще появляться на людях.

Через много веков, устав от своей бледной кожи, я намеренно сожгла себя на солнце. Возможно, я это повторю.

Но в первый раз это представляло для меня тайну.

Мне нужно было выяснить, почему во сне я видела огонь и слышала крики погибших, почему остальные созданные мной возлюбленные дети умерли столь страшной смертью.

И я предприняла путешествие из Индии в Египет, который навсегда остался для меня ненавистным местом. Тогда-то я и услышала о Мариусе, молодом римлянине, чудом избежавшем огня, который пришел и похитил Мать с Отцом, чтобы отвезти из Александрии туда, где никто не сможет сжечь их — или нас — снова.

Найти Мариуса было несложно. Как я вам объяснила, в первые годы мы не могли услышать друг друга. Но по прошествии определенного времени мы начали слышать тех, кто был помоложе, точно так же, как и людей. В Антиохии я обнаружила дом Мариуса — истинный дворец, где он вел образ жизни римского богача, хотя и охотился на ночных улицах за человеческими жертвами.

Он уже сделал бессмертной Пандору, которую любил так, как никого и ничто другое в этом мире. А Мать с Отцом он поместил в изысканном убежище с мозаичными полами, созданном собственными руками из каррарского мрамора; там он возжигал им благовония, как в настоящем святилище, будто бы они действительно были богами.

Я ждала своего часа. Они с Пандорой ушли охотиться. И я вошла в дом, отперев внутренние замки.

Я увидела Мать и Отца, потемневших, как я сама, но прекрасных и безжизненных, словно тысячу лет назад. Он посадил их на троне, и так они просидели еще две тысячи лет, о чем всем вам известно. Я подошла к ним, дотронулась до них, ударила. Они не шевельнулись. Потом я произвела проверку с помощью длинного кинжала. Я пронзила кожу Матери, которая превратилась в такой же эластичный покров, как у меня самой. Я пронзила бессмертное тело, одновременно неуязвимое и обманчиво хрупкое, и мой клинок вошел прямо ей в сердце. Я рубанула слева направо, но потом остановилась.

На миг из раны полилась ее вязкая и густая кровь, на мгновение сердце перестало биться, но порез начал затягиваться, и пролитая кровь затвердела на моих глазах, словно уголек.

Но самое главное — я почувствовала тот момент, когда сердце не могло больше накачивать кровь, у меня закружилась голова, я почувствовала мимолетную потерю связи с миром, слабый шепот смерти. Не сомневаюсь, что это почувствовали все, кто пьет кровь, во всем мире, — наверное, молодежь ощутила это сильнее, скорее как удар, сбивший их с ног. Ядро Амеля до сих пор обитало в ней, ужасные сожжения и кинжал доказали, что в ее теле навеки заключен источник жизни всех тех, кто пьет кровь.

Если бы не это, я убила бы ее. Я бы отрезала ей руки и ноги, ибо никакое время не в силах было охладить мою ненависть — за то, что она сделала с моим народом, за то, что она разлучила меня с Мекаре. Мекаре — моя вторая половина, Мекаре — мое собственное “я”.

Как было бы потрясающе, если бы века научили меня всепрощению, если бы душа моя открылась для понимания всей несправедливости, причиненной мне и моему народу.

Но поймите, что с веками к совершенству движется только душа человеческая, с каждым годом любить и прощать учится лишь человеческая раса. Я же навеки прикована к прошлому цепями, которых не разорвать.

Перед уходом я стерла все следы моего поступка. Часа два не сводила я глаз с двух статуй, двух злодеев, которые в давние времена уничтожили мой народ и причинили страшное зло мне и моей сестре и которые познали в ответ такое же зло.

“Но в конечном счете ты проиграла, — сказала я Акаше. — Ты со своими солдатами и их мечами. Ибо моя дочь Мириам выжила и вынесла в будущее кровь моей семьи и моего народа. Возможно, для тебя это ничто, зато для меня — все”.

Я сказала правду. Но я перейду к истории своей семьи через несколько секунд. Пока что я хочу сказать, что единственная победа Акаши состояла в том, что мы с Мекаре так больше и не встретились.

Как я уже сказала, ни разу за все свои странствия не нашла я ни мужчины, ни женщины, ни того, кто пьет кровь, которому довелось увидеть Мекаре или услышать ее имя. В разные времена бродила я в поисках сестры по всем странам мира. Но она ушла от меня, словно ее поглотило великое западное море, а я чувствовала себя половиной существа, тянущейся к единственному, что может вернуть мне целостность.

Но в первые века я знала, что Мекаре жива, периодически, как любой из близнецов, я чувствовала страдания второго близнеца, в мрачные, похожие на забытье минуты я испытывала необъяснимую боль. Однако такая связь характерна для близнецов-людей. По мере того как затвердевало мое тело, как человек во мне таял, а над ним довлело это более властное эластичное бессмертное тело, я потеряла простую человеческую связь с сестрой. И все же я твердо знала, что она жива.

На одиноком побережье, глядя в ледяное море, обращалась я к своей сестре. А в гротах горы Кармел я рассказала нашу историю, в больших рисунках описав все наши страдания, — создав ту панораму, которую вы видели в снах.

За прошедшие века многие смертные находили этот грот и видели рисунки, потом снова забывали о них и снова совершали открытия.

Наконец, в этом веке молодой археолог, прослышав о них, как-то днем забрался на гору Кармел с фонарем в руке. И при виде рисунков, созданных мной столько веков назад, его сердце едва не выпрыгнуло из груди, потому что точно такие же рисунки он видел в пещере по ту сторону моря, в горах над джунглями Перу.

Лишь через несколько лет узнала я об этом открытии. Он путешествовал по всему миру с обрывками доказательств — с фотографиями настенных рисунков из пещер Старого Света и Нового, в хранилище одного музея он нашел вазу, древний артефакт, сохранившийся с тех темных забытых веков, когда еще помнили “Легенду о близнецах”.

Не могу передать, какую боль и радость испытала я, глядя на фотографии рисунков, найденных им в пещерах Нового Света

Ибо Мекаре нарисовала то же, что и я, — разум, сердце и рука, так похожие на мои, придали выразительность картинам страданий и боли. Конечно, были и различия, но минимальные. Это доказательство нельзя было отрицать.

Плот Мекаре перенес ее через великое западное море в землю, неведомую в наши древние времена. За много веков до того, как человек проник в южные пределы континента джунглей, Мекаре сошла там на берег и, возможно, познала величайшее одиночество, испытанное живым существом. Как долго бродила она среди птиц и зверей, прежде чем увидела лицо человека?

Века, тысячелетия — сколько продлилась эта немыслимая изоляция? А может быть, она сразу повстречала смертных, утешивших ее или в ужасе бежавших прочь? Этого я так и не узнала. Возможно, моя сестра потеряла рассудок задолго до того, как ее гроб коснулся побережья Южной Америки.

Я знала лишь, что она там побывала, и несколько тысячелетий назад создала эти рисунки, совсем как я.

Конечно, я осыпала этого археолога богатствами, я предоставила ему любые средства, лишь бы он продолжал исследовать “Легенду о близнецах”. Сама я совершила путешествие в Южную Америку. Вместе с Эриком и Милем при лунном свете взошла я на ту гору в Перу и своими глазами увидела творение своей сестры. Какими же древними были те рисунки! Без сомнения, они были сделаны не больше чем через сто лет с момента нашей разлуки, а скорее всего, еще раньше.

Но мы так и не нашли ни тени других доказательств того, что Мекаре жила или бродила по южноамериканским джунглям или в какой-то другой части света. Захоронилась ли она глубоко под землю, где ее не смог достичь зов Миля или Эрика? Спала ли она в глубинах какой-то пещеры, словно белая статуя с бессмысленно застывшим взглядом, в то время как ее кожа слой за слоем покрывалась пылью?

Не могу и помыслить об этом. Не могу об этом думать.

Знаю только, как знаете вы, что она поднялась. Очнулась от своего долгого сна. Разбудили ли ее песни Вампира Лестата, достигшие самых дальних концов света? Или же мысли тех, кто пьет кровь, услышавших их, обдумавших и отреагировавших на них? Или предупреждение Мариуса о том, что пробудилась Мать?

Возможно, какое-то смутное сочетание всех этих сигналов дало ей знать, что настал час исполнения старого проклятия. Не знаю. Знаю только, что она движется на север, что траектория ее пути хаотична и что все мои попытки найти ее через Миля или Эрика потерпели неудачу.

Она ищет не меня. В этом я убеждена. Она ищет Мать. И метания Матери сбивают ее с пути.

Но она найдет Мать, если такова ее цель! Она найдет Мать! Возможно, она в конце концов осознает, что, подобно Матери, она способна подниматься в воздух и, сделав это открытие, в мгновение ока пересечет огромное расстояние.

Но она найдет Мать. Я знаю. И здесь может быть лишь один исход. Либо погибнет Мекаре, либо погибнет Мать, а с ней и каждый из нас

Сила Мекаре равна моей силе, если не превосходит ее. Она равна силе Матери, и в своем безумии она может почерпнуть свирепость, которую никому не под силу ни измерить, ни сдержать.

Я не верю в проклятия, не верю в пророчества, духи, учившие меня достоверности подобных вещей, отреклись от меня тысячи лет назад. Но, произнося пророчество, Мекаре верила в свои слова. Они исходили из глубин ее души, и она готова привести их в исполнение. А сны ее в настоящий момент говорят только о начале, об истоках ее злобы, которые питают жажду мести.

Мекаре может исполнить проклятие, и, возможно, это для всех к лучшему. А если она не уничтожит Акашу, если мы не уничтожим Акашу, каков будет исход? Мы уже знаем, что за зло начала сеять Мать. Может ли мир остановить ее, если ничего в этом не понимает? Не понимает, что она невыразимо сильна, но, безусловно, уязвима, что она обладает возможностью сокрушать, но при этом ее кожу и кости можно пронзать и резать? Это существо, способное летать, читать мысли и воспламенять предметы на расстоянии, но его тоже можно сжечь.

Вопрос в том, как остановить ее и спастись самим. Я хочу жить, всегда хотела. Я не хочу прощаться с этим миром. Не хочу, чтобы пострадали те, кого я люблю. Далее молодые, которым необходимо убивать, — я мысленно пытаюсь найти способ защитить их. В этом ли мое зло? Разве мы не живые существа и не разделяем жажду жизни с прочими живыми существами?

Прислушайтесь ко всему, что я рассказала вам о Матери. Что я рассказала о ее душе и о природе заключенного в ней демона — его ядро приковано к ее ядру. Подумайте о природе огромной невидимой твари, дающей жизнь каждому из нас, равно как и всем, кто пьет кровь.

Мы — рецепторы энергии этой твари, как радио является рецептором невидимых волн, приносящих с собой звук. Наши тела — лишь оболочка для этой энергии. Мы — как давным-давно образно охарактеризовал нас Мариус — цветки на одной лозе.

Изучайте эту тайну. Ибо если мы исследуем ее досконально, то, быть может, найдем путь к спасению.

И в связи с этим мне бы хотелось, чтобы вы в связи с этим приняли во внимание и задумались еще кое о чем. Возможно, это единственная высочайшая ценность, которую познала я.

В самом начале, когда на склоне горы духи беседовали со мной и с моей сестрой, кто бы мог не придать духам значения? Даже мы оказались пленниками их силы, считая своей обязанностью использовать ниспосланный нам дар во благо нашего народа, как позже считала и Акаша.

С тех пор в течение нескольких тысячелетий частью человеческой души была вера в сверхъестественное. Были времена, когда я могла бы назвать эту веру естественной, врожденной, неотъемлемой частью человеческого организма, компонентом, без которого люди не могут выжить, не то, что преуспеть.

Снова и снова становились мы свидетелями зарождения культов и религий — тоскливые объявления о видениях, чудесах и последующее обнародование вероучений, вдохновленных этими “событиями”.

Поезжайте в города Азии и Европы — и увидите, что там до сих пор стоят древние храмы и соборы в честь христианского Бога, где до сих пор поются ему гимны. Пройдите по музеям любой страны, душу ослепляют и смиряют именно религиозные картины и скульптуры.

Каким значительным кажется это достижение, сама машина культуры зависит от топлива религиозных верований.

Но какова была цена веры, которая гальванизирует страны и посылает одну армию воевать с другой, которая разделяет карту мира на побежденных и победителей, которая истребляет поклонников чуждых богов?

Однако в последние несколько столетий произошло настоящее чудо, не имеющее ничего общего с духами, видениями или голосами с Небес, приказывающими тому или иному фанатику сделать то-то и то-то!

Мы увидели, что человек как вид развил в себе способность сопротивляться магии чудес, скептицизм в отношении деяний духов или тех, кто утверждает, что видит их, понимает и излагает их истины.

Мы увидели, что человеческий мозг постепенно отрекся от традиций и законов, основанных на откровениях, и пытается искать этическую истину с помощью разума, а также увидели образ жизни, обусловленный уважением к физическому и духовному в понимании каждого человеческого существа.

И с потерей уважения к сверхъестественному вмешательству, к легковерию во все, что разъединено с плотью, наступил самый просвещенный век, ибо мужчины и женщины ищут высочайшее вдохновение не в царстве невидимого, но в царстве человека — того, кто обладает одновременно плотью и духом, кто является одновременно видимым и невидимым, земным и трансцендентным.

Экстрасенсы, ясновидящие, ведьмы, если хотите, уже не имеют прежней ценности, я в этом убеждена. Духам больше дать нам нечего. То есть мы переросли нашу подозрительность в отношении подобного безумия и движемся к совершенству, которого мир доселе не знал.

Наконец-то слово стало плотью, если вспомнить загадочное и древнее библейское изречение, но слово есть слово разума, а плоть — признание общих для каждого мужчины и женщины потребностей и желаний.

А что принесет в этот мир вмешательство нашей царицы? Что она ему даст — та, само существование которой не имеет к нему отношения, та, чей ум веками был заперт в царстве непросвещенных снов?

Мариус прав: ее необходимо остановить, и никто не осмелится ему возражать. Мы должны подготовиться, чтобы помочь Мекаре, а не расстроить ее планы, даже если это означает конец для всех нас.

Но позвольте мне изложить вам последнюю главу моей повести, где содержится наиболее полное освещение угрозы, которую представляет собой Мать.

Я уже упоминала о том, что Акаша не истребила мой народ. Он продолжал жить в моей дочери Мириам, в ее дочерях и в дочерях, родившихся у ее дочерей.

Через двадцать лет я вернулась в деревню, где оставила Мириам, и обнаружила, что она превратилась в молодую женщину, взращенную на историях, которые позже стали “Легендой о близнецах”.

При свете луны я повела ее с собой в горы, открыла перед ней пещеры ее предков и отдала ей немногочисленные ожерелья и золото, все еще спрятанное в глубине расписанных гротов, куда остальные боялись заглядывать. Я рассказала Мириам все известные мне истории о ее предках. Но я предостерегла ее: держись подальше от духов, держись подальше от любых сделок с невидимыми существами, как бы их ни называли, в особенности если их именуют богами.

Потом я отправилась в Иерихон, на переполненных народом улицах которого легко было найти жертву, мечтающую о смерти, чтобы она не отягощала мою совесть, и где легко было укрыться от любопытных глаз.

Но в последующие годы я много раз навещала Мириам. Мириам родила четырех дочерей и двух сыновей, которые, в свою очередь, произвели на свет пятерых детей, доживших до зрелости, из них двое были женского пола, и от этих двух женщин родились восемь детей. Этим детям матери передавали семейные легенды, они также узнали “Легенду о близнецах” — легенду о сестрах, которые когда-то разговаривали с духами, вызывали дождь и подверглись преследованиям жестоких царя и царицы.

Двести лет спустя я впервые записала все имена своей семьи, ибо к этому времени их набралось уже на целую деревню, и мои записи заняли целых четыре глиняных таблички. Потом я принялась заполнять табличку за табличкой историями начала, историями женщин со Времени до прихода луны.

Несмотря на то, что я иногда посвящала странствиям в поисках Мекаре целое столетие и охотилась тогда на малоосвоенных побережьях Северной Европы, я всегда возвращалась к своей семье, к своему тайному укрытию в горах, к своему дому в Иерихоне и опять записывала историю развития семьи — какие и у кого родились дочери и имена появившихся у них дочерей. Я записывала информацию и о сыновьях — об их достижениях, личностных качествах и иногда героизме. Но об их отпрысках — нет. Не было никакой возможности установить, действительно ли дети этих мужчин были моей крови и крови моего народа. Таким образом, родословная всегда велась по женской линии.

Но никогда, никогда за все это время не открывала я своей семье тайну злой магии, изменившей меня. Я твердо решила, что это зло никогда не коснется семьи, таким образом, если я и использовала мои постоянно возрастающие сверхъестественные способности, то лишь тайно и так, чтобы этому всегда находилось естественное объяснение.

К третьему поколению я превратилась просто в родственницу, вернувшуюся домой после многих лет, проведенных в чужой стране. Если я и вмешивалась в жизнь моих дочерей, чтобы помочь им деньгами или советом, то делала это как человек, не более того.

Тысячелетиями я анонимно следила за семьей и лишь изредка играла роль долго пропадавшей где-то родственницы, чтобы прийти в ту или другую деревню или на семейное сборище и подержать на руках детишек.

Но в ранние века христианской эры мое воображение посетила новая концепция. И я создала миф о ветви семьи, хранящей ее историю, — ибо теперь у меня в изобилии накопились таблички, свитки и даже переплетенные книги. И в каждом поколении этой вымышленной ветви была вымышленная женщина, к которой переходила функция хранительницы семейной летописи. Эту почетную обязанность должна была исполнять женщина по имени Маарет, и, когда того требовало время, старая Маарет умирала, а новая наследовала ее обязанности.

Таким образом, я всегда находилась в семье, родственники знали и любили меня. Я стала писать письма, превратилась в благодетельницу, в объединяющее звено, в таинственную, но пользующуюся доверием гостью, которая приходила, чтобы положить конец ссорам и исправить несправедливость. Пусть меня снедали тысячи страстей, пусть я веками жила в разных странах, изучая новые языки и обычаи, восхищаясь бесконечной красой мира и силой человеческого воображения, я всегда возвращалась к семье — к семье, которая знала меня и многого от меня ждала.

С течением веков и тысячелетий я в отличие от многих из вас ни разу не уходила под землю. Я никогда не сталкивалась с безумием и с потерей памяти, что нередко встречалось среди старейших, которые часто, подобно Матери и Отцу, превращались в погребенные под землей статуи. С самых ранних времен не было ни ночи, чтобы я открыла глаза, не зная своего имени, чтобы я глянула на окружающий мир непонимающими глазами, чтобы я не ухватилась за нить собственной жизни.

Но дело не в том, что мне никогда не угрожало безумие. Не в том, что меня никогда не одолевала усталость. Не в том, что скорбь не придавала мне горечи, что меня не сбивали с толку тайны или что я не знала боли.

Дело в том, что я должна была охранять семейную летопись, заботиться о собственных потомках и вести их по жизни. Таким образом, даже в самые мрачные времена, когда человеческая жизнь казалась мне чудовищной и невыносимой, а перемены в мире — недоступными моему пониманию, я обращалась к семье как к источнику, из которого ключом бьет воля к жизни.

И семья помогала мне понять смысл и значение ценностей и страстей каждой новой эпохи, семья вела меня в чужие земли, куда я, возможно, никогда не осмелилась бы отправиться в одиночку, семья посвящала меня в сферы искусства, которые иначе могли бы испугать меня, семья вела меня вперед сквозь время и пространство. Мой учитель, моя книга жизни — семья была для меня всем.

Маарет замолчала.

Казалось, что она хочет добавить что-то еще. Но она поднялась из-за стола. Она обвела взглядом всех присутствующих, потом посмотрела на Джесс.

— Теперь пойдемте со мной. Я хочу показать вам, во что превратилась моя семья.

Все молча встали, подождали, пока Маарет обойдет вокруг стола, и последовали за ней. Они пересекли металлическую площадку лестничного колодца и вошли в другое просторное помещение со стеклянной крышей и прочными стенами, также расположенное на вершине горы.

Джесс появилась последней и уже перед тем, как войти в дверь, знала, что она там увидит. Ее охватила острая боль, боль, полная воспоминаний о счастье и незабываемых желаниях. Это оказалась та самая комната без окон, где она давным-давно побывала.

Как ясно припомнила она каменный очаг и темную кожаную мебель, в беспорядке расставленную на ковре, атмосферу сильного и тайного возбуждения, бесконечно превосходящего ее воспоминания о материальном мире, которое с тех пор неустанно преследовало ее, словно призрак, погружая в полузабытые сны.

Да, огромная электронная карта мира с распластавшимися континентами, усеянная тысячами светящихся лампочек.

А три оставшиеся темные стены на первый взгляд казались покрытыми сеткой из черной проволоки, но потом вдруг выяснилось, что это вовсе не проволока, а нарисованная чернилами бесконечная лоза, не оставившая ни одного свободного дюйма между полом и потолком, из одного корня в углу разросшаяся миллионами крошечных, роящихся ответвлений, каждое из которых окружено аккуратно выписанными именами.

Мариус задохнулся, повернувшись и переведя взгляд с огромной светящейся карты на плотное, изящно нарисованное семейное древо. Арман тоже слабо улыбнулся, в то время как Миль сердито нахмурился, хотя в действительности он был изумлен.

Остальные молчали, Эрик был знаком с этими тайнами, у Луи, самого человечного из них, в глазах стояли слезы. Дэниел глазел на стены с неприкрытым любопытством. Но Хайман, чьи глаза заволокла печаль, смотрел на карту, словно не видел ее, словно все еще был погружен в прошлое.

Габриэль медленно кивнула и издала короткий возглас, выражающий одобрение, удовольствие.

— Великое Семейство, — просто согласилась она, взглянув на Маарет.

Маарет кивнула.

Она указала на огромную карту мира, занимавшую всю южную стену.

Джесс проследила за широким разрастающимся шествием лампочек, движущихся по карте, — они выходили из Палестины, распространялись по всей Европе, переходили в Африку, в Азию и на оба континента Нового Света. Мигали бесчисленные разноцветные огоньки, Джесс намеренно затуманила зрение и в огромном размытом пятне увидела, как на самом деле разрасталась семья. Она увидела и старые названия континентов, стран и морей, золотыми буквами написанные на стекле, покрывавшем эту трехмерную иллюзорную модель гор, равнин и долин.

— Вот мои потомки, — сказала Маарет, — потомки Мириам, нашей с Хайманом дочери, дочери моего народа, чья кровь текла во мне и в Мириам, — их существование, как видите, было прослежено по материнской линии на протяжении шести тысячелетий.

— Представить невозможно! — прошептала Пандора. Она тоже готова была расплакаться. Что-то в ее удивительной меланхоличной красоте, величественной и отрешенной, до сих пор напоминало о былой природной теплоте. Казалось, это откровение задело ее, напомнило обо всем, что она так давно потеряла.

— Это всего лишь одна человеческая семья, — тихо произнесла Маарет. — Но нет на земле нации, не хранящей в себе ее частицу, а потомки мужчин, не учтенная мною кровь от нашей крови, без сомнения, распространились в не меньших количествах, чем те, чьи имена мне известны. Многие из тех, кто ушел в пустынные просторы Великой Руси, в Китай, в Японию и в другие загадочные страны, потеряны для этой летописи. Как и множество людей, чей след с годами я по разным причинам потеряла. Тем не менее их потомки здесь! Каждый народ, каждая раса, каждая страна имеет представителей Великого Семейства — арабы, евреи, англосаксы, африканцы, индусы, монголы, японцы и китайцы. Иными словами, Великое Семейство — это семья всего человечества.

— Да, — прошептал Мариус. Удивительно было заметить в его лице эмоции, слабый человеческий румянец и не поддающийся описанию, почти неуловимый огонек в глазах. — Одна семья — и все прочие семьи... Он подошел к гигантской карте и не смог не поднять руки, изучая расположение лампочек на тщательно смоделированной земной поверхности.

Джесс почувствовала, как ее обволакивает атмосфера той давней ночи, но почему-то эти воспоминания, на миг так ярко промелькнувшие перед ней, померкли, словно больше не имели значения. Она оказалась в непосредственной близости от всех тайн, она опять стояла в этой комнате.

Она сделала шаг к темным тонким надписям на стене и всмотрелась в мириады крохотных имен, выписанных черными чернилами, потом отступила и проследила развитие одной ветви, постепенно поднимавшейся к потолку через сотни различных вилок и изгибов.

И, ослепленная исполнением своих самых сокровенных мечтаний, она с любовью подумала обо всех знакомых ей душах, составляющих Великое Семейство, о загадке наследия и близости. То была минута вне времени, для нее — спокойная, она не видела белых лиц своей новой родни, безупречных, неестественным образом навеки застывших бессмертных тел.

Для нее все еще дышал жизнью реальный мир, вызывающий в ней благоговение, скорбь и, вероятно, самую прекрасную любовь, на которую она была способна, и на мгновение ей показалось, что возможности естественного и сверхъестественного сравнялись в своей непостижимости. Сравнялись в своей силе. Никакие чудеса бессмертных не могли затмить эту огромную и простую летопись. Великое Семейство...

Ее рука поднялась, как будто по собственной воле, а когда свет скользнул по серебряному браслету Миля, который она до сих пор не снимала с запястья, она молча приложила пальцы к стене. И ее ладонь накрыла сотню имен.

— Вот что стоит под угрозой, — приглушенным от грусти голосом произнес Мариус, не сводя глаз с карты.

Джесс поразило, что голос может звучать так громко и одновременно так тихо. Нет, подумала она, никто не тронет Великое Семейство. Никто не посмеет тронуть Великое Семейство!

Она повернулась к Маарет, Маарет смотрела на нее.

“А вот и мы, — подумала она, — на противоположных концах этой лозы — Маарет и я”.

В душе Джесс нарастала ужасная боль. Ужасная. Быть стертой из реальной жизни — это казалось ей неотразимым, но мысль о том, что сама реальная жизнь окажется стертой с лица земли, была невыносима.

Все долгие годы, проведенные в Таламаске, когда она видела духов, неугомонных призраков, полтергейстов, приводящих в ужас своих ошарашенных жертв, ясновидящих, говорящих на чужих языках, она всегда понимала, что сверхъестественное по какой-то причине не способно наложить свой отпечаток на естественное. Как же права была Маарет! Не имеющие отношения к действительности, да, никакого отношения — они не в состоянии вмешаться!

Но теперь этому угрожали перемены. Нереальное превратилось в реальность. Абсурдно было стоять в этой странной комнате, среди поразительных, внушительных фигур и говорить, что это не должно произойти. Это существо, существо, которое все называли “Мать”, могло проникнуть сквозь завесу, так давно скрывавшую его от смертных глаз, и коснуться миллиона человеческих душ. Что видел Хайман, когда смотрел на нее такими глазами, как будто понимал ее? Видел ли он в Джесс свою дочь?

— Да, — ответил Хайман. — Мою дочь. И не бойся. Мекаре придет. Мекаре исполнит проклятие. Великое Семейство будет жить.

Маарет вздохнула.

— Узнав, что Мать пробудилась, я и не догадывалась, что она сделает. Поразить своих детей, уничтожить зло, порожденное ею же, вышедшее из нее, из Хаймана, из меня, изо всех нас, кто по причине невероятного одиночества поделился своей силой с другими, — этого я оспаривать не могла! Какое мы имеем право на существование? Мы — результат случайности, мы — ужас. И пусть я жадно цепляюсь за свою жизнь, не менее яростно, чем раньше, я не могу осуждать ее за то, что она убила столь многих...

— И еще убьет, — в отчаянии произнес Эрик.

— Но теперь она накрыла своей тенью Великое Семейство! — продолжила Маарет. — Это их мир! А она хочет сделать его своим! Если не...

— Мекаре придет, — сказал Хайман. Его лицо оживилось открытой и простодушной улыбкой. — Мекаре исполнит проклятие. Я сделал Мекаре тем, что она есть, чтобы она его исполнила. Теперь это наше проклятие.

Маарет улыбнулась, но совершенно по-иному, выражение ее лица было печальным, снисходительным и на удивление холодным.

— Надо же, неужели ты веришь в подобную симметрию, Хайман?

— И мы умрем, все умрем! — воскликнул Эрик.

— Должен быть способ убить ее, — хладнокровно вмешалась Габриэль, — и самим избежать смерти. Мы должны подумать об этом, подготовиться, разработать какой-то план.

— Пророчество не изменить, — прошептал Хайман.

— Хайман, если мы чему-то и научились, — сказал Мариус, — то лишь тому, что не существует такой вещи, как судьба. А если нет судьбы, то нет и пророчества, Мекаре идет сюда, чтобы исполнить клятву, — возможно; больше она ничего не знает или же ничего не может сделать, но это не означает, что Акаша не сможет защититься от Мекаре. Вы думаете, Мать не знает, что Мекаре пробудилась? Вы думаете, Мать не видит и не слышит, что снится ее детям?

— Да, но пророчества имеют обыкновение сбываться, — возразил Хайман. — В этом состоит их магия. В древние времена все мы это понимали. Сила чар — в силе воли. Можно сказать, что в те темные дни все мы были величайшими гениями психологии, ведь нас можно было убить силой чьих-то планов. А сны, Мариус, сны — это только часть большого плана.

— Не говори так, словно это уже свершилось, — сказала Маарет. — У нас есть еще один способ. Мы можем использовать силу разума. Теперь она может говорить, не так ли? Она понимает, что ей говорят. Допустим, ее можно будет разубедить...

— О, да ты совсем с ума сошла! — сказал Эрик. — Ты собираешься говорить с этим монстром, который бродит по миру, превращая своих отпрысков в пепел?! — С каждой минутой ему становилось все страшнее. — Что знает о разуме тварь, которая воспламеняет души невежественных женщин, чтобы они восстали против своих мужчин? Она разбирается только в резне, смерти и жестокости, и из твоего рассказа следует, что так было с самого начала. Мы не меняемся, Маарет. Сколько раз ты сама говорила мне об этом! Мы приближаемся к идеальному воплощению того, какими должны были стать.

— Никто из нас не хочет умирать, Эрик, — терпеливо ответила Маарет. Но неожиданно ее отвлекло что-то другое.

В тот же момент почувствовал нечто и Хайман. Джесс вгляделась в них обоих, стараясь понять, что все-таки происходит. Потом она осознала, что и с Мариусом произошла едва заметная перемена. Эрик окаменел. Миль, к удивлению Джесс, не сводил с нее пристального взгляда.

Они прислушивались к какому-то звуку. Это читалось в движении их глаз. Люди слушают глазами: когда они впитывают звук и пытаются установить его источник, у них пляшут зрачки.

Эрик неожиданно сказал:

— Всем молодым следует немедленно отправиться в подвал.

— Какой смысл? — возразила Габриэль. — К тому же я хочу остаться здесь. Как она ни прислушивалась, она не могла уловить этот звук.

Эрик обернулся к Маарет.

— Ты позволишь ей уничтожить нас одного за другим?

Маарет не ответила. Она очень медленно повернула голову и устремила взгляд в сторону лестничной площадки.

И тогда Джесс наконец-то услышала. Естественно, человеческому уху было не под силу различить слуховой эквивалент напряжения, лишенного вибрации. Это напряжение пропитало ее, как и все материальные частицы в комнате. Оно наполнило помещение и сбивало ее с толку: хотя она видела, что Маарет обращается к Хайману, а Хайман ей отвечает, слов она не слышала. Она зажала уши руками. Как в дымке, она увидела, что Дэниел сделал то же самое, но они оба знали, что все это бессмысленно.

Этот звук, казалось, внезапно приостановил время. Джесс теряла равновесие, она попятилась к стене, не сводя пристального взгляда с висящей напротив карты, как будто хотела найти в ней опору. Она смотрела, как мягкий свет перетекает из Малой Азии на север и на юг.

Комната заполнилась смутным, неразличимым на слух смятением. Звук стих, но в воздухе звенела оглушительная тишина.

Ей показалось, что в беззвучном сне в дверях появилась фигура Вампира Лестата, она увидела, как он кинулся в объятия Габриэль, как к нему направился Луи и тоже обнял его. Потом Вампир Лестат посмотрел на нее — и в его глазах мелькнул отблеск погребального пиршества, близнецов, тела на алтаре. Он не знал, что все это значит! Не знал!

Это открытие потрясло ее. Ей вспомнилось, что на сцене, в тот момент, когда их разлучили, он явно старался найти в ее ускользающем образе что-то знакомое.

Потом, когда остальные увлекли его в сторону своими объятиями и поцелуями — даже Арман подошел к нему, протягивая руки, — он слабо улыбнулся ей и произнес ее имя:

— Джесс.

Он посмотрел на остальных, на Мариуса, на холодные и настороженные лица. Какая у него стала белая кожа, абсолютно белая... Но теплота, бьющая через край энергия и почти детское возбуждение остались прежними.

ЧАСТЬ 4

ЦАРИЦА

ПРОКЛЯТЫХ

Крылья вздымают

согретую солнцем пыль собора,

в котором похоронено в мраморе

Прошлое.

Стэн Райс

“Ночная бессонница: горечь”

Живая изгородь, и плющ,

и листья земляники несъедобной.

На фоне тусклой зелени

белеют лилии;

далекие; последние.

Как будто наши

ангелы-хранители.

(В них что-то варварское есть.)

Стэн Райс

“Греческие фрагменты”

Она сидела в конце стола и ждала их, такая спокойная, безмятежная, при свете огня алое платье придавало ее коже глубокий, чувственный оттенок.

Край ее лица золотило пламя, темные стеклянные окна, как безупречные зеркала, живо отражали ее образ, словно только ее плывущее в прозрачной ночи отражение и было реальным.

Я боялся. Боялся за них и за себя. И, как ни странно, за нее. Я похолодел от предчувствия. От страха за нее. За ту, кто может уничтожить все, что я любил в своей жизни.

В дверях я повернулся и еще раз поцеловал Габриэль. Я почувствовал, как ее тело на мгновение ослабло и прижалось ко мне, затем ее вниманием завладела Акаша. Я почувствовал, что руки, дотронувшиеся до моего лица, слегка дрожат. Я посмотрел на Луи, на моего хрупкого на вид и всегда такого внешне спокойного Луи, на Армана, злодея с лицом ангела. В конце концов, те, кого любишь... это просто те, кого любишь.

Мариус, входя в комнату, холодел и буквально застывал от гнева — ничто не могло это замаскировать. Он глянул на меня — на меня, того, кто убил тех бедных беспомощных смертных и оставил их распростертыми на горных тропах. Он, конечно же, все знал. Никакой снег в мире не в состоянии скрыть такое. Ты нужен мне, Мариус! Ты нужен нам!

Пока они по одному входили в комнату, я сел по правую руку от нее, потому что ей этого хотелось. И к тому же я понимал, что здесь мне и место. Я указал Габриэль и Луи на места напротив, поближе, чтобы я мог их видеть. И выражение лица Луи, такое покорное, но печальное, поразило меня в самое сердце.

Рыжеволосая древняя женщина по имени Маарет села на противоположном конце стола, ближе к двери. Мариус и Арман заняли кресла справа от нее. А слева села рыжеволосая девушка — Джесс. Маарет казалась абсолютно спокойной, собранной, словно ее ничто не могло встревожить. Несложно было заметить, что Акаше не удастся причинить вред этому существу, равно как и другому старейшему созданию, Хайману, который опустился в кресло справа от меня.

Тот, кого звали Эрик, явно пришел в ужас. Он вообще с большой неохотой приблизился к столу. Миль тоже боялся, но приходил из-за этого в бешенство. Он злобно поглядывал на Акашу, словно абсолютно не заботился о том, чтобы скрыть свои эмоции.

А Пандора, прекрасная кареглазая Пандора! Занимая место поближе к Мариусу, она выглядела так, словно ее ничто не волнует. На Акашу она даже не взглянула. Она смотрела сквозь стеклянные стены, медленно, с любовью обводя глазами мрачный лес, слой за слоем, темную кору и колючую листву.

Вторым присутствующим, которого ничто не волновало, был Дэниел. Его я тоже видел на концерте. Мне и в голову не пришло, что с ним был Арман! Я не уловил ни малейшего намека на то, что Арман вообще там присутствовал. Подумать только, все, что мы могли сказать друг другу, потеряно навеки! Но нет, это не может быть правдой! Мы с Арманом еще побеседуем, у нас будет для этого время. Дэниел это понимал, красавчик Дэниел, репортер с маленьким магнитофоном, который вместе с Луи и закрутил эту историю в комнате на Дивисадеро-стрит! Вот почему он так безмятежно рассматривал Акашу, вот почему он не спеша занимался исследованиями.

Я взглянул на черноволосого Сантино — прямо-таки царственное создание. Он в свою очередь оценивающе рассматривал меня. Ему тоже не было страшно. Но его отчаянно заботило все, что здесь происходило. Он смотрел на красоту Акаши с благоговением, словно она затронула в нем какую-то глубинную рану. На секунду в нем мелькнула былая вера, значившая для него больше, чем выживание, вера, которая сгорела дотла и оставила в его душе только горечь.

У меня не было времени разбираться в каждом из них, оценивать связывающие их узы, расспрашивать о смысле странного видения — две рыжеволосые женщины и тело их матери, — вспомнившегося мне при взгляде на Джесс.

Мне было интересно, могут ли они проникнуть в мои мысли и прочесть все то, что я старался скрыть, то, что я непроизвольно скрывал от самого себя.

Лицо Габриэль стало непроницаемым. Ее глаза сузились и посерели, как будто она изгнала из них всякий свет и цвет. Словно решая что-то для самой себя, она переводила взгляд с меня на Акашу.

И внезапно мне в душу закрался ужас. Может быть, он ее и не покидал. Они тоже ни за что не уступят. Как и в случае со мной, этому помешают глубоко укоренившиеся в их разуме понятия. И прежде чем мы покинем эту комнату, будет принято некое фатальное решение.

Меня словно парализовало. Неожиданно я потянулся к Акаше и взял ее за руку. Она нежно сжала мои пальцы.

— Успокойся, мой принц, — спокойно и доброжелательно сказала она. — В этой комнате ты чувствуешь смерть, но это смерть верований и суждений. Больше ничего. — Она посмотрела на Маарет. — Возможно, смерть мечтаний, которым давно пора бы погибнуть.

Маарет выглядела такой безжизненной и пассивной, каким только может выглядеть живое существо. Ее усталые фиолетовые глаза подернулись кровавыми слезами. И я вдруг осознал почему. Это были глаза человека. Ее кровь снова и снова наполняла их жизнью — но не вечной. Слишком много нервных окончаний погибло в ее собственном теле.

Я опять увидел видение из сна. Близнецы, а перед ними — тело. В чем же связь?

— Это ерунда, — прошептала Акаша. — Нечто давно позабытое, ибо история больше не даст нам ответов. Мы переступили пределы истории. История построена на ошибках, мы же начнем с истины.

Мариус поспешил начать разговор.

— Ничто не сможет убедить тебя остановиться? — Его голос звучал гораздо более сдержанно, чем я ожидал. Он наклонился вперед, скрестив руки, в позе человека, пытающегося вести аргументированную беседу. — Что нам сказать? Мы хотим, чтобы ты прекратила свои явления. Мы хотим, чтобы ты не вмешивалась

Пальцы Акаши сжали мою руку. Рыжеволосая женщина перевела на меня пристальный взгляд налитых кровью фиолетовых глаз

— Акаша, умоляю тебя, — сказал Мариус, — прекрати это безумие. Не являйся больше к смертным, не отдавай приказов.

— А почему бы и нет, Мариус — тихо рассмеялась Акаша. — Потому что это перевернет твой драгоценный мир, тот мир, за которым ты наблюдал на протяжении двух тысяч лет, как когда-то римляне наблюдали за жизнью и смертью на арене, словно это всего лишь развлечение или театральное представление, словно буквальный факт страданий и смерти не имеет значения, пока он удерживает твое внимание?

— Я понимаю, что ты намерена совершить. Акаша, ты не имеешь права.

— Мариус, твой ученик уже привел мне все твои старые аргументы, — ответила она. Теперь ее голос выражал не меньшую сдержанность и красноречивое терпение, чем голос Мариуса. — Но более важно то, что я тысячу раз сама приводила себе те же самые аргументы. Как ты думаешь, сколько времени я прислушивалась к молитвам мира, размышляя над способом прервать бесконечный цикл насилия? Теперь пора вам послушать, что я скажу.

— Планируется, что мы будем играть в этом какую-то роль? — спросил Сантино. — Или что нас уничтожат, как и всех остальных?

Его манеры были скорее импульсивными, чем надменными.

Впервые в рыжеволосой женщине мелькнула искра эмоций, она сжала рот и устремила на него утомленные глаза.

— Вы станете моими ангелами, — ласково ответила ему Акаша. — Вы станете моими богами. Если вы решите не следовать за мной, я вас уничтожу. Что касается старейших, с кем не так просто разделаться, — она взглянула на Хаймана и Маарет, — то, восстав против меня, они превратятся в моих врагов, дьяволов, и все человечество примется выслеживать их — таким образом, они будут служить мне самим своим сопротивлением. Но то, что вы имели раньше — мир, в котором вы бродили украдкой, — вы больше не увидите.

Казалось, Эрик проигрывает свою безмолвную битву со страхом. Он шевельнулся, как будто собирался встать и покинуть комнату.

— Терпение, — глянула на него Маарет. И снова обернулась к улыбающейся Акаше.

— Неужели возможно, — тихо спросила Маарет, — прервать цикл насилия еще более буйным насилием? Ты убиваешь мужскую часть человеческого рода. Каким может стать результат этого варварского акта?

— Ты не хуже меня знаешь, каким будет результат, — ответила Акаша, — Это слишком просто и логично, чтобы подвергаться неверному истолкованию. Об этом и помыслить было нельзя... до сих пор. Я столько веков просидела на троне в храме Мариуса, я мечтала, что земля станет садом, где люди смогут жить без мучений, отголоски которых все это время доносились до меня. Я мечтала о том, что люди добьются вечного мира без тирании. И тогда меня потрясла простота решения, меня словно озарило. Люди, способные воплотить в жизнь подобную мечту, — это женщины, но лишь в том случае, если убрать всех — или практически всех — мужчин.

В былые времена такая вещь не удалась бы, но сейчас это легко — существуют широкие технологические возможности для претворения этой мечты в жизнь. После первоначального очищения станет возможным выбирать пол младенцев, нежеланных зародышей можно будет подвергнуть милосердному аборту, которому сейчас подвергаются зародыши обоих полов. Однако этот аспект обсуждать не стоит. Невзирая на вашу эмоциональность или импульсивность, никого из вас нельзя отнести к разряду глупцов.

Вы не хуже меня знаете, что настанет вселенский мир, если ограничить мужское население до одного мужчины на сотню женщин. Все виды хаотичного насилия попросту придут к концу.

На земле воцарится невиданный доселе мир. И тогда постепенно можно будет увеличивать численность мужского населения. Но для изменения основ мышления необходимо, чтобы они исчезли. Это неоспоримо. Возможно, нет необходимости оставлять даже одного на сотню. Но это акт щедрости, и поэтому я это допущу. По крайней мере, для начала.

Я видел, что Габриэль порывается что-то сказать. Я хотел подать ей мысленный сигнал к молчанию, но она не обращала на меня внимания.

— Ну хорошо, эффект очевиден, — наконец произнесла она. — Но когда разговор ведется категориями поголовного истребления, тогда вопросы мира становятся просто смешны. Ты избавишься от половины населения земли. Если мужчины и женщины будут рождаться без рук и ног, то на земле тоже воцарится мир.

— Мужчины заслужили свою участь. Они пожнут то, что посеяли. И помните, я говорю о временной чистке — об отступлении. Мой план прекрасен в своей простоте. Вместе взятые, жизни этих людей не сравняются с жизнями женщин, погибших от рук мужчин за прошедшие века. Вы это знаете не хуже меня. А теперь скажите, сколько мужчин погибли за это время от женских рук? Если вернуть жизнь всем убитым женщинами мужчинам, как вы думаете, хватит ли их, чтобы заполнить этот дом?

Но поймите, что все это не важно. Опять-таки, все мы знаем, что мои слова справедливы. Важно то — и это даже прелестнее самого моего предложения, — что теперь мы располагаем всеми необходимыми средствами. Я непобедима. Вы одарены достаточной силой, чтобы стать моими ангелами. В мире не найдется никого, кто мог бы успешно противостоять нам.

— Это неправда, — ответила Маарет.

Щеки Акаши залила бледная краска гнева, восхитительный румянец, который быстро погас, и к ней вернулся прежний нечеловеческий облик.

— Ты говоришь, что в твоей власти меня остановить? — спросила она, поджав губы. — Опрометчивое предположение. Ради этого ты переживешь смерть Эрика, Миля, Джессики?

Маарет ничего не ответила. Миля трясло — но не от страха, а от ярости. Он посмотрел на Джесс, на Маарет, а потом — на меня. Я чувствовал его ненависть.

Акаша не отводила взгляда от Маарет.

— О, поверь мне, я тебя знаю, — продолжала Акаша, слегка смягчив тон. — Знаю, как ты столько лет прожила, не изменяясь. Тысячу раз я видела тебя чужими глазами, я знаю, что тебе мерещится, будто твоя сестра жива. Возможно, она действительно жива — в каком-нибудь невероятном виде. Я знаю, что твоя ненависть ко мне только усилилась и ты углубилась в воспоминания, в самое их начало, чтобы найти смысл в том, что происходит в настоящий момент. Но, как ты сама мне говорила во время наших бесед во дворце на берегу великого Нила, не ищите ни в чем смысла. Ничего подобного не существует! Бывают вещи видимые, бывают — невидимые, и на самых невинных из нас могут обрушиться ужасные бедствия. Разве не понятно, что это жизненно важно для того, что я собираюсь сделать?!

И опять Маарет не ответила. Она застыла, и лишь ее загадочные прекрасные глаза тускло блестели под влиянием того чувства, которое с полным основанием можно было бы назвать болью.

— Я создам смысл, — с оттенком злобы в голосе сказала Акаша. — Я создам будущее, я определю, что такое добро. И я не стану взывать к мифическим богам, богиням или духам, чтобы оправдать свои действия на основании абстрактной морали. Я не обращусь и к истории! Я не буду искать в грязи сердце и мозг моей матери!

Собравшиеся содрогнулись. На губах Сантино заиграла горькая усмешка. А Луи так посмотрел на немую фигуру Маарет, словно хотел ее защитить.

Мариус поспешил вмешаться, чтобы разговор не зашел слишком далеко.

— Акаша, — с мольбой сказал он, — даже если это реально, если смертное население не восстанет против тебя и мужчины не найдут способ уничтожить тебя задолго до того, как твой план будет осуществлен...

— Ты глуп, Мариус, или считаешь глупой меня. Ты думаешь, я не знаю, на что способен этот мир? Какая абсурдная смесь дикарства и технологических хитростей составляет разум современного человека?

— Моя царица, думаю, ты этого не знаешь! — воскликнул Мариус. — Я действительно так думаю. Я считаю, что ты не можешь составить для себя полную картину этого мира. Как и любой из нас, мир слишком разнообразен и велик, мы пытаемся объять его с помощью разума, но не можем. Тебе известен один из миров, но это не весь мир, это мир, который ты по каким-то своим причинам выбрала из десятка других.

Охваченная новой вспышкой гнева, она резко качнула головой.

— Не испытывай мое терпение, Мариус. Я пощадила тебя по одной простой причине: Лестат хотел сохранить тебе жизнь. К тому же ты силен и можешь быть мне полезен. Но не более того, Мариус. Не забывайся.

Они замолчали. Несомненно, он видел, что она лжет. Я сознавал это. Она любила его и испытывала в связи с этим унижение, поэтому постаралась задеть его побольнее. И это ей удалось.

— Даже если это выполнимо, — мягко продолжал настаивать он, — ты можешь сказать по совести, что люди вели себя до того плохо, что заслужили это наказание?

Я вздохнул с облегчением. Я знал, что у него хватит мужества, что, как бы она ему ни угрожала, он выскажет все, что пытался сказать я.

— Теперь ты не вызываешь у меня ничего, кроме отвращения, — ответила она.

— Акаша, я наблюдал за людьми две тысячи лет. Назови меня римлянином на арене, если пожелаешь, и расскажи о предшествующих эпохах. Когда я упал к твоим ногам, я умолял тебя дать мне знания. Но то, чему я стал свидетелем за этот недолгий промежуток времени, переполняет меня любовью ко всему смертному, я стал свидетелем революции в мыслях и философии, которую считал невозможной. Разве человеческая раса не движется к тому самому веку мира и процветания, который ты описываешь?

Ее лицо выражало полнейшее презрение.

— Мариус, — сказала она, — этот век войдет в анналы как одна из самых кровавых эпох в истории человеческой расы. О каких революциях ты говоришь, когда одна маленькая европейская нация истребила миллионы людей, выполняя прихоть безумца, когда целые города пали под бомбами, чтобы уже не подняться? Когда дети в пустынях Востока воюют с другими детьми во имя древнего деспотичного бога? Мариус, женщины всего мира омывают плоды чрева своего в сточных трубах. Оглушающие крики голодных не достигают ушей богачей, спрятавшихся в оснащенных по последнему слову техники цитаделях, болезни неистовствуют среди умирающих от голода на целых континентах, в то время как пациенты великолепных клиник тратят целые состояния на косметические операции и надежду на вечную жизнь, заключенную в пилюли и флаконы. — Она тихо засмеялась. — Разве когда-либо крики умирающих раздавались с такой силой в ушах тех из нас, кто способен их услышать? Разве когда-либо проливалось столько крови?

Я чувствовал, как рушатся надежды Мариуса. Я видел страсть, заставлявшую его сжимать кулаки и подыскивать подходящие слова, исходящие из глубины души.

— Ты кое-чего не видишь, — сказал он наконец. — Кое-чего не понимаешь.

— Нет, дорогой мой. У меня со зрением все в порядке. Как всегда. Это ты ничего не видишь... Как всегда

— Взгляни на лес! — воскликнул он, указывал на стеклянные стены. — Выбери одно дерево, опиши его, если хочешь, в категориях того, что оно уничтожает, чему сопротивляется, чего не достигает, — и получишь монстра с алчными корнями и несокрушимой энергией, который отнимает у других растений свет, питательные вещества, воздух. Но не в этом заключается правда о дереве. Это не вся правда, если рассматривать его как часть природы, — и под природой я разумею не что-то священное, но картину в целом, Акаша, то целое, что вмещает в себя частности.

— А теперь ты выберешь себе причины для оптимизма, — сказала она. — Как всегда. Ну же. Опиши мне западные города, где даже беднякам ежедневно раздают тарелки с мясом и овощами, и скажи, что голода больше нет. Что ж, твой ученик уже накормил меня этой кашкой — идиотскими глупостями, на которых испокон веков основывалось самодовольство богачей. Мир погряз в лишениях и хаосе, он не лучше, чем раньше, если не хуже.

— О нет, это не так, — твердо ответил он. — Мужчины и женщины способны учиться. Они постоянно меняются, причем к лучшему, расширяют свои горизонты и вместимость своих сердец. Ты несправедлива к ним, когда называешь эту эпоху самым кровавым веком в истории, ты не видишь света, который благодаря тьме сияет все ярче и ярче, ты не видишь эволюцию человеческой души!

Он поднялся со своего места, подошел к ней, заняв пустое кресло слева, между ней и Габриэль, и взял ее за руку.

Я испугался. Испугался, что она не позволит ему дотронуться до себя, но ей, видимо, понравился этот жест, она только улыбнулась.

— Ты права в том, что касается войн, — вновь заговорил он умоляющим тоном, пытаясь при этом сохранять достоинство. — Да, и я тоже слышал крики умирающих, все мы их слышим, даже сейчас мир ежедневно потрясают сообщения о вооруженных конфликтах. Но свет, о котором я говорю, — это протест против подобных кошмаров, отношения, немыслимые в прошлом. Это нетерпимость наделенных властью мыслящих мужчин и женщин, которые впервые в истории человеческой расы действительно хотят положить конец несправедливости в любом ее проявлении.

— Ты говоришь об интеллектуальном восприятии нескольких людей.

— Нет, — ответил он, — я говорю об изменении философии, я говорю об идеализме, из которого происходят подлинные реалии. Как ты не понимаешь, Акаша, пусть они несовершенны, но у них должно быть время, чтобы осуществить свои мечты!

— Я полностью с этим согласен! — раздался вдруг голос Луи.

У меня упало сердце. Он так уязвим! Если она обратит свой гнев на него... Но он продолжал в своей спокойной, изысканной манере:

— Это их мир, не наш. Без сомнения, мы потеряли на него право в тот момент, когда лишились смертной жизни. И мы не должны прерывать их борьбу. В противном случае мы похитим у них победу, которая стоила им слишком многого! Даже за последние сто лет они добились невероятных успехов, они исправили зло, которое человечество принимало как данность, они впервые разработали концепцию настоящей человеческой семьи.

— Меня трогает твоя искренность, — ответила она. — Я пощадила тебя только потому, что тебя любит Лестат. Теперь я вижу причину этой любви. Сколько мужества, должно быть, понадобилось, чтобы излить мне душу. Но при этом ты — самый хищный из собравшихся здесь бессмертных. Ты убиваешь безотносительно к возрасту, полу или воле к жизни.

— Так убей меня! — сказал он. — Мне бы этого даже хотелось. Но не уничтожай людей! Не вмешивайся. Даже если они убивают друг друга! Дай им время, чтобы воплотить в жизнь новые идеалы, дай городам Запада, пусть они и развращены, время, чтобы донести свои идеалы до страждущего, пришедшего в упадок мира.

— Время, — сказала Маарет. — Может быть, мы все просим именно об этом. Время. И ты в состоянии даровать нам его.

Наступила пауза.

Акаша больше не хотела смотреть на эту женщину, и слушать ее не хотела. Она выдернула свои пальцы из руки Мариуса, долго смотрела на Луи, но потом повернулась к Маарет, словно этого было не избежать, и ее лицо застыло и стало почти жестоким.

Но Маарет продолжала:

— В безмолвии ты веками медитировала над решением проблем. Что такое еще сотня лет? Конечно, ты не станешь спорить, что последний век превзошел все ожидания и что достигнутый в течение его технологический прогресс вполне мог бы дать пищу, кров и здоровье всем народам земли.

— В самом деле? — отвечала Акаша. Ее улыбку подогревала тлеющая в глубине ненависть. — Вот что дал миру технологический прогресс. Он дал миру ядовитый газ, взращенные в лабораториях болезни и бомбы, способные уничтожить всю планету. Он дал миру ядерные аварии, которые загрязняют пищу и воду на пространстве целых континентов. А армии занимаются своим делом с современной эффективностью. Аристократия целого народа, убитая в течение часа в заснеженном лесу, систематически уничтожаемая интеллигенция целой нации, включая всех, кто носит очки. В Судане есть обычай калечить женщин, чтобы порадовать их мужей, в Иране дети бегают под пулеметным огнем!

— Не может быть, чтобы ты больше ничего не видела, — сказал Мариус. — Я в это не верю. Акаша, посмотри на меня. Отнесись по-доброму ко мне и моим словам.

Какая разница, веришь ты в это или нет?! — воскликнула она, впервые проявив долго сдерживаемый гнев. — Ты не принял то, что я пыталась донести до тебя. Ты не поддался прекрасным видениям, которые я рисовала в твоих мыслях. Как ты не понимаешь, что мой дар спасет тебя? И кто ты такой, если я этого не сделаю? Ты пьешь кровь, ты — убийца!

Я никогда еще не слышал, чтобы она говорила с такой горячностью. Когда Мариус попытался было ответить, она сделала нетерпеливый жест и повернулась к Сантино и Арману.

— Ты, Сантино, — сказала она, — Ты, кто руководил римскими Детьми Тьмы, когда они верили в то, что в качестве приспешников дьявола исполняют Божью волю, — помнишь ли ты, что значит служить цели? А ты, Арман, глава старой парижской общины, помнишь ли ты, что значило стать святым Тьмы? Ты имел свое место между адом и раем. Я предлагаю вам то же самое еще раз, и это не обман. Разве вы не можете вернуться к потерянным идеалам?

Они ей не ответили. Сантино был парализован ужасом, его душевные раны кровоточили. На лице Армана читалось только отчаяние.

На ее лице появилось мрачное выражение обреченности. Бесполезно. Никто из них не пойдет за ней. Она посмотрела на Мариуса.

— Твое драгоценное человечество! — сказала она. — За шесть тысяч лет оно ничему не научилось. Ты говоришь мне об идеалах и целях! При дворе моего отца в Уруке находились люди, которые понимали, что голодных следует накормить. Знаешь ли ты, что такое современный мир? Телевизоры — сосуды чудес, а вертолеты — ангелы смерти!

— Ладно, хорошо, а каким будет твой мир? — спросил Мариус. У него тряслись руки. — Ты не считаешь, что женщины не станут убивать своих мужчин?

Она засмеялась. Она повернулась ко мне.

— Разве в Шри-Ланке они сопротивлялись, Лестат? А на Гаити? А на Линконосе?

Мариус перевел взгляд на меня. Он ждал моего ответа, ждал, что я поддержу его. Я хотел привести новые аргументы, ухватиться за нить, которую он протянул мне, и продолжить. Но в голове у меня было пусто.

— Акаша, — сказал я. — Не продолжай этот кровавый дождь. Прошу тебя. Перестань обманывать и дурманить людей.

Вот она — грубая, неискушенная, но единственная правда, на которую я был способен.

— Да, вот в чем суть, — сказал Мариус осторожным, опасливым и почти умоляющим тоном — Это ложь, Акаша, очередная суеверная ложь! Разве мало их было? И сейчас, именно в то время, когда мир очнулся от былых заблуждений! Когда он сбросил с постамента старых богов!

— Ложь? — Она отстранилась, как будто он обидел ее. — В чем я солгала? Разве я лгала, когда обещала, что на земле воцарится мир? Разве я лгала, когда говорила, что я та, кого они ждали? Нет, я не лгала! Напротив, я могу подарить им первую частицу правды! Я та, за кого они меня принимают. Я вечна, я всемогуща, я защищу их...

— Защитишь? — спросил Мариус. — Как ты защитишь их от смертельных врагов?

— Каких врагов?

— Болезнь, моя царица. Смерть. Ты не целительница. Ты не можешь ни даровать жизнь, ни спасти. А они будут ждать подобных чудес. Все, на что ты способна, это убивать.

Молчание. Тишина. Лицо ее внезапно стало безжизненным, как когда-то в святилище, глаза остекленели — трудно сказать, то ли от пустоты, то ли от глубоких раздумий.

Ни звука — только в очаге трещат и поворачиваются дрова.

— Акаша, — прошептал я. — Время — вот все, о чем просит Маарет. Век. Ведь это такая малость!

Она посмотрела на меня затуманенными глазами. Я почувствовал на своем лице дуновение смерти, столь же близкой, как долгие годы назад, когда волки загнали меня в заснеженный лес, а я не мог дотянуться до обнаженных веток деревьев.

— Вы все мои враги, не так ли? — прошептала она. — Даже ты, мой принц. Ты — мой враг. Мой возлюбленный и одновременно мой враг.

— Я люблю тебя, — сказал я. — Но лгать тебе не могу. Я не смогу в это поверить! Это ошибка! Тем большая ошибка, что все кажется столь простым и логичным!

Она поспешно всмотрелась в лица остальных. Эрик снова пребывал на грани отчаяния. Я чувствовал, как в Миле нарастает злость.

— И никто из вас не встанет на мою сторону? — прошептала она. — Никто не ухватится за ослепительную мечту? Не найдется никого, кто забыл бы о своем мелочном и эгоистичном мирке? — Ее глаза остановились на Пандоре. — А, вот и ты, бедная мечтательница, оплакивающая потерянную человечность, — ты не ищешь искупления?

Пандора смотрела на нее, как сквозь матовое стекло.

— Мне убивать не по вкусу, — ответила она едва слышно. — Мне хватает смерти в опавших листьях. Я не верю, что из кровопролития выйдет что-то хорошее. И в этом вся сложность, моя царица. Кошмары продолжаются, но повсюду есть хорошие люди, которые их порицают. А ты бы вернула к жизни старые методы, ты бы реабилитировала их и положила конец диалогу. — Она печально улыбнулась. — Я для тебя бесполезна. Мне нечего тебе дать.

Акаша никак не отреагировала. Потом она обвела глазами остальных, смерила взглядом Миля, Эрика, Джесс.

— Акаша, — сказал я. — История — это литания несправедливости, никто не спорит. Но когда простые решения приносили что-то помимо зла? Ответы находятся только в сложном. Люди пробивают себе путь к чистоте лишь через усложненность, медленно, неуклюже, но это единственный путь. Простота требует слишком больших жертв. Так было всегда.

— Да, — согласился Мариус. — Именно так. Простота и грубость синонимичны как в философии, так и в поступках. Твое предложение грубо!

— В вас нет ни капли смирения? — внезапно спросила она. Она повернулась от него ко мне. — Никакого желания понять? В каждом из вас столько гордыни, столько самонадеянности. Вы из алчности мечтаете, чтобы ваш мир остался прежним!

— Нет, — ответил Мариус.

— Что я такого сделала, что вы так настроены против меня? — вопросила она. Она взглянула на меня, затем на Мариуса и, наконец, на Маарет. — От Лестата я ожидала самонадеянности. Я ждала банальностей, краснобайства и непроверенных идей. Но от вас я ожидала большего. О, как же вы меня разочаровали! Как можете вы отворачиваться от уготованной вам судьбы? Вы, которые могли бы стать спасителями! Как можете вы отрицать то, что видели своими глазами?

— Но они захотят узнать, кто мы на самом деле, — сказал Сантино. — Стоит им узнать правду, и они восстанут. Они, как всегда, захотят получить бессмертную кровь.

— Даже женщины хотят жить вечно, — холодно произнесла Маарет. — Даже женщина пойдет ради этого на убийство.

— Акаша, это безрассудство, — сказал Мариус. — Это невыполнимо. Нельзя и помыслить о том, что западный мир не окажет сопротивления.

— Это дикая и примитивная точка зрения, — добавила Маарет с ледяным презрением.

Лицо Акаши потемнело от гнева. Но даже в гневе оно оставалось прекрасным.

— Ты всегда мне противоречила! — обратилась она к Маарет. — Я уничтожу тебя, если смогу. Я нанесу удар тем, кого ты любишь.

Все испуганно замолчали. Я чувствовал запах страха, хотя никто не осмеливался пошевелиться или заговорить.

Маарет кивнула и улыбнулась всезнающей улыбкой.

— Это ты самонадеянна, — ответила она. — Это ты ничему не научилась. Это ты не изменилась за шесть тысяч лет. Твоя душа остается несовершенной, в то время как смертные движутся к сферам, которых тебе никогда не достичь. Оказавшись в изоляции, ты, как многие тысячи смертных, придумывала мечты, которые не подверглись ни проверке, ни обсуждению, ты вышла из безмолвия, готовая осуществить свои мечты для всего света. Ты выкладываешь их за этим столом горстке себе подобных, и мечты рассыпаются в пыль. Ты не можешь их отстоять. Как же их будет отстаивать кто-то другой? И ты еще говоришь, что мы отрицаем очевидное!

Маарет медленно поднялась с кресла. Она слегка наклонилась вперед и оперлась пальцами о деревянную крышку стола.

— Так я скажу тебе, что я вижу, — продолжала она. — Шесть тысяч лет назад, когда люди верили в духов, произошел ужасный и непоправимый несчастный случай, в своем роде такой же ужасный, как уродливые дети, рождающиеся у смертных и обреченные природой на смерть. Но ты, цепляясь за собственную жизнь, цепляясь за собственную волю, за свои королевские прерогативы, отказалась унести эту чудовищную ошибку в свою безвременную могилу. Ты задалась целью освятить ее. Распространить великую и славную религию, и цель твоя с тех пор не изменилась. Но в конечном счете это был всего лишь несчастный случай, простое искажение реальности.

А теперь оглянись на века, прошедшие с той темной, злой минуты, оглянись на другие религии, основанные на магии, на каком-то видении или голосе из-за облаков! Основанные на вмешательстве сверхъестественного в том или ином обличье — на чудесах, откровениях, на явлении восставших из мертвых!

Посмотри на результат своей религии, на движения, захватившие миллионы людей своими фантастическими претензиями. Посмотри, как они повлияли на историю. Посмотри на связанные с ними войны, на преследования, на бойни. Взгляни на порабощение разума, взгляни на цену веры и фанатизма.

И ты говоришь нам о детях, умирающих в странах Востока во имя Аллаха, где стрекочут пулеметы и падают бомбы!

А война, которую ты упомянула, когда одна маленькая европейская нация пыталась истребить целые народы... Во имя какой великой возвышенной цели это делалось? И что о ней помнит мир? Лагеря смерти, печи, где тысячами горели людские тела. А сами идеи исчезли!

Послушай, очень сложно определить, что хуже — религия или сама идея. Вмешательство сверхъестественных сил или простое и логичное абстрактное решение! И то и другое наводнило землю страданиями, и то и другое в буквальном и фигуральном смысле поставило человеческую расу на колени.

Как ты не понимаешь? Не мужчина враг человеческого рода. Это нерационально — духовное, отделенное от материального, от уроков бьющегося сердца или кровоточащей вены.

Ты обвиняешь нас в алчности. Но ведь в алчности наше спасение. Ибо мы знаем, кто мы такие, мы знаем свои пределы и свои грехи, ты же своих никогда не знала.

Ты хочешь начать все заново — принести с собой новую религию, новое откровение, новую волну суеверий, жертвоприношений и смертей.

— Ты лжешь, — ответила Акаша, едва сдерживая бешенство. — Ты искажаешь саму красоту моих мечтаний, искажаешь, потому что тебя не посещают ни видения, ни мечты.

— Красота там, за дверью! — воскликнула Маарет. — Она не заслужила твоего насилия. Ты так безжалостна, потому что уничтоженные жизни ничего для тебя не значат? Ах, ты совсем не меняешься!

Напряжение становилось невыносимым. Мое тело покрылось кровавым потом. Все постепенно впадали в отчаяние. Луи наклонил голову и закрыл лицо руками. Только юный Дэниел пребывал в безнадежно восторженном состоянии. А Арман лишь бессильно смотрел на Акашу.

Акаша вела какую-то немую борьбу. Но потом к ней явно вернулась убежденность.

— Ты лжешь, как всегда, — отчаянно повторила она. — Но не имеет значения, станешь ли ты воевать на моей стороне. Я сделаю то, что собираюсь сделать: я пересеку тысячелетия и искуплю тот давний миг, то давнее зло, которое вы с сестрой привели в нашу страну, я подниму его в глазах всего мира, пока мир не превратится в новый Вифлеем, и на земле наконец-то восторжествует справедливость. Не бывает так, чтобы великое благо не потребовало жертв и мужества. А если все вы восстанете против меня, я создам себе более ретивых ангелов.

— Нет, ты этого не сделаешь, — сказала Маарет.

— Акаша, пожалуйста, — начал Мариус, — дай нам время. Согласись всего лишь подождать, подумать.

— Да, — добавил я. — Дай нам время. Отправимся туда вместе — ты, я и Мариус, выйдем из снов и видений в реальный мир.

— Ох, как же вы меня оскорбляете, унижаете, — прошептала она. Ее гнев относился к Мариусу, но вот-вот грозил обрушиться и на меня.

— Существует столько вещей, столько мест, — продолжал Мариус, — которые я хотел бы тебе показать! Ты только дай мне шанс. Акаша, две тысячи лет я заботился о тебе, защищал...

— Ты защищал самого себя! Ты защищал источник своей силы, источник своего зла!

— Умоляю тебя, — сказал Мариус, — я встану перед тобой на колени. Подари мне всего один месяц — пойдем со мной, поговорим, рассмотрим доказательства...

— Какие мелочные, какие эгоистичные, — прошептала Акаша. — И вы не чувствуете себя в долгу перед миром, давшим вам жизнь, чтобы облагодетельствовать его своим могуществом, чтобы магическим образом превратить себя из дьяволов в богов?!

Она резко повернулась ко мне, по лицу ее скользнула тень потрясения.

— А ты, мой принц, вошедший в мои покои, словно к Спящей красавице, вызвавший меня к жизни своим страстным поцелуем? Ты не передумаешь? Во имя моей любви! — Ее глаза опять наполнились слезами. — Неужели тебе обязательно вставать на их сторону и идти против меня? — Она сжала ладонями мое лицо. — Как можешь ты предать меня? — спросила она. — Предать такую мечту? Они — существа ленивые, лживые, полные злобы. Но у тебя чистое сердце. Твое мужество стояло выше прагматизма. У тебя тоже были мечты!

Мне не пришлось отвечать. Она знала. Ей, возможно, это было видно лучше, чем мне. Я же не видел ничего, кроме страдания, застывшего в ее черных глазах, кроме боли, непонимания, и скорби, которые она уже испытывала из-за меня.

Казалось, она вдруг лишилась способности двигаться или говорить. И я больше ничего не мог сделать, ничего — чтобы спасти их или себя. Я любил ее! Но оставаться с ней не мог! Я безмолвно просил ее понять меня и простить.

Ее лицо заледенело, как будто ее опять со всех сторон окружили голоса, я чувствовал себя так, словно стоял перед ее троном, заслоняя путь ее остекленевшему взгляду.

— Тебя я убью первым, мой принц, — сказала она, все более ласково поглаживая мое лицо. — Я хочу, чтобы ты исчез. Я не стану больше смотреть в твои глаза, чтобы прочесть в них предательство.

— Только тронь его — и это будет наш сигнал, — прошептала Маарет. — Мы двинемся против тебя, все как один.

— И двинетесь против самих себя! — ответила она, бросив взгляд на Маарет. — Когда я покончу с тем, кого люблю, я перебью тех, кого любите вы, тех, кому давно пора отправляться в могилу, я уничтожу всех, кого смогу, — но кто уничтожит меня?

— Акаша, — шепотом произнес Мариус. Он поднялся и пошел было к ней, но она в мгновение ока сбила его с ног. Я услышал, как он вскрикнул при падении. Сантино поспешил помочь ему.

Она снова посмотрела на меня, и ее руки обвили мои плечи, нежно и любяще, как раньше. Сквозь пелену слез я увидел ее грустную улыбку.

— Мой принц, мой прекрасный принц... — проговорила она.

Хайман встал из-за стола. Поднялся Эрик. И Миль. Потом встали молодые, а вслед за ними — Пандора, которая направилась к Мариусу.

Она выпустила меня. И тоже поднялась на ноги. Ночь внезапно стала такой тихой, что через стекло донеслись вздохи леса.

И вот чего я добился, я, кто единственный оставался сидеть на своем месте, не глядя на них, вообще ни на что не глядя. Я видел перед собой только свою маленькую сверкающую жизнь, свои маленькие победы, маленькие трагедии, мечты о пробуждении богини, мечты о добре и славе...

Что она сейчас делает? Оценивает их силу? Смотрит на одного, на другого, потом опять на меня. Незнакомка, оглядывающая меня с высоченной вершины.

“Сейчас загорится огонь, Лестат. Не смей смотреть на Габриэль или на Луи, иначе она может направить его в ту сторону. Умри первым, как истинный трус, и тогда тебе не придется смотреть, как умрут они. Самое страшное — ты так и не узнаешь, кто победит, восторжествует ли она, или же мы падем все вместе. Все равно что не знать, зачем все это нужно, какого черта означал сон о близнецах или с чего начался мир. Ты попросту никогда ничего не узнаешь”.

Я уже плакал, плакала и она, опять превратившись в то нежное, хрупкое существо, которое я обнимал на Сан-Доминго и которое так нуждалось во мне, но эта слабость все же не уничтожила ее, хотя, без сомнения, уничтожит меня.

— Лестат... — прошептала она, все еще отказываясь верить.

— Я не могу пойти за тобой, — ответил я надломленным голосом. Я медленно встал. — Мы не ангелы, Акаша, мы не боги. Стать человеком — вот о чем мечтает большинство из нас. Для нас мифом стал человек.

Я чуть не умер, глядя на нее. Я вспоминал, как в меня перетекала ее кровь, думал о силе, которой она меня наделила. О том, как мы с ней путешествовали в облаках. Об эйфории в деревне на Гаити, когда пришли женщины со свечами, распевавшие гимны.

— Но все будет именно так, любовь моя, — шептала она. — Мужайся! Это правда. По ее лицу стекали ручейки кровавых слез. Губы дрожали, а гладкий лоб прорезали идеально прямые линии, выражавшие абсолютное горе.

Потом она выпрямилась. Она отвела глаза, ее лицо лишилось выражения и разгладилось. Она на нас не смотрела, я чувствовал, что она набирается мужества и остальным лучше действовать поскорее. Я мечтал об этом, словно вонзал в нее кинжал: лучше бы они быстрее сразили ее — а по моему лицу текли слезы.

Но все произошло иначе. Откуда-то донесся мощный музыкальный звук. Разбилось стекло, много стекла. Внезапно Дэниел заволновался. И Джесс. Но старейшие не двигались и слушали. И снова — треск рассыпающихся стекол. Кто-то проник в этот беспорядочно выстроенный дом через один из многочисленных входов.

Она отступила на шаг. Она вздрогнула, как будто ее посетило видение, и на лестнице за открытой дверью раздался громкий глухой звук. Кто-то находился внизу, в коридоре.

Она отошла от стола к камину и выглядела при этом ужасно испуганной.

Разве такое возможно? Знала ли она, кто пришел, был ли это кто-то из древнейших? Так вот чего она боялась — новой силы, способной добиться того, чего не могли сделать собравшиеся здесь?

Нет, в ее мыслях не было подобного расчета, я это знал, она терпела поражение в собственной душе. Ее оставило мужество. Значит, дело все-таки в потребности, в одиночестве! Все началось с моего сопротивления, они усугубили его, а я нанес ей еще один удар. А теперь ее гипнотизировал этот громкий, отдающийся эхом безличный шум. Но она знала, кто это. Знали и остальные.

Шум усиливался. Гость поднимался по лестнице. С каждым тяжелым шагом дрожал потолок, и качались старые железные пилоны.

— Но кто это? — внезапно спросил я, не в силах больше выносить напряжение. Перед глазами опять возникла все та же картина: тело матери и близнецы.

— Акаша! — сказал Мариус. — Дай нам время, о котором мы просим. Отрекись от своего решения. Этого достаточно!

— Достаточно для чего? — резко, почти по-дикарски выкрикнула она.

— Для нашей жизни, Акаша, — сказал он. — Для всех наших жизней!

Я услышал, как Хайман, до этого не издавший ни звука, тихо рассмеялся.

Шаги достигли лестницы.

Маарет стояла в дверном проеме, рядом с ней — Миль. Я и не заметил, чтобы они двигались.

Потом я увидел, кто это был. Женщина, которую я видел в проблесках озарения, пробравшаяся сквозь джунгли, прорывшая себе путь из земли, прошагавшая долгие мили по голой равнине. Вторая сестра из снов, которых я так и не понял! А теперь она стояла в дымке мутного света, проникающего с лестницы, и глядела прямо на стоявшую спиной к стеклянной стене и к бушующему огню в тридцати футах от нее Акашу.

Ну надо же! Все, даже старейшие, даже Мариус, буквально задохнулись от изумления.

Ее всю покрывала тонкая корка земли, всю целиком, включая волнистые длинные волосы. Постепенно отваливающаяся комьями грязь все еще плотно держалась на обнаженных руках и босых ногах, словно она была создана из самой земли. На лице земля превратилась в маску. И из этой маски проглядывали покрасневшие глаза. Ее тело скрывала тряпка, грязное рваное одеяло, перехваченное на талии пеньковой веревкой.

Какой импульс заставил подобное существо прикрыть свое тело, что за нежная человеческая скромность побудила этот живой труп остановиться и соорудить для себя нехитрое одеяние, какие страдающие останки человеческой души?

Тонкая фигура Маарет, стоящей рядом с ней, внезапно словно ослабла, как будто готовая вот-вот упасть.

— Мекаре! — прошептала она.

Но женщина ее не видела и не слышала, горящими животным коварством глазами следила она за Акашей, которая перешла обратно к столу, разделявшему ее с этим существом. Лицо Акаши ожесточилось, в глазах засверкала неприкрытая ненависть.

— Мекаре! — вскрикнула Маарет. Она раскинула руки, чтобы схватить женщину за плечи и развернуть к себе.

Правая рука женщины выпрямилась, оттолкнув Маарет так, что та пролетела несколько ярдов и ударилась о стену.

Огромное стекло задрожало, но не разбилось. Маарет слегка оперлась о него пальцами и с плавной кошачьей грацией вскочила, попав в объятия Эрика, помчавшегося ей на помощь.

Он моментально потащил ее к двери. Ибо женщина ударила по огромному столу, в результате чего он проехал по комнате в сторону северной стены и перевернулся на бок.

Габриэль и Луи быстро перебрались в северо-западный угол. Сантино и Арман бросились в другом направлении, к Милю, Эрику и Маарет.

Мы же, оказавшиеся с другой стороны, просто отступили назад, кроме Джесс, направившейся к двери.

Она остановилась рядом с Хайманом, и, взглянув на него, я с изумлением обнаружил, что на его губах играет тонкая горькая усмешка.

— Проклятие, моя царица, — резко повысил он голос.

Женщина застыла, словно услышала его слова за своей спиной. Но не повернулась.

Акаша заметно дрожала, по ее лицу, мерцавшему в свете очага, вновь потекли слезы.

— Все против меня, все! — сказала она. — И никто не встанет со мной рядом! Она смотрела на меня, хотя женщина подходила все ближе и ближе.

Заляпанные грязью ноги женщины царапали ковер, хватая ртом воздух, она лишь немного выставила вперед руки, прижимая локти к бокам. И с каждым шагом она выглядела все более угрожающей.

Но снова раздался голос Хаймана, заставивший ее остановиться.

Он выкрикивал непонятные слова на чужом языке, все громче и громче, пока его голос не перешел в рев. До меня только смутно доходил их смысл.

— Царица Проклятых... час величайшей опасности... Я свергну тебя с твоего трона...

Я понял. Пророчество и проклятие Мекаре — этой женщины. Каждый из присутствующих понимал, о чем идет речь. Оно имело отношение к тому странному, необъяснимому сну.

— О нет, дети мои! — неожиданно вскричала Акаша. — Все еще впереди!

Я чувствовал, как она накапливает силы, видел, как напряглось ее тело, как выгнулась грудь, как рефлекторно поднялись вверх руки с искривленными пальцами.

От невидимого удара женщина пошатнулась, но устояла. Она тут же выпрямилась, широко раскрыв глаза, и, вытянув руки к Акаше, кинулась вперед — так быстро, что я не успел ничего заметить.

Ее покрытые грязью пальцы метнулись к Акаше. Я увидел лицо Акаши в тот момент, когда женщина схватила ее за волосы. Она закричала. Потом я увидел ее профиль — и ее голова ударилась о западное окно, на пол посыпались осколки.

Я содрогнулся всем телом. Я не мог ни дышать, ни двигаться. Я падал на пол. Я не чувствовал ни рук ни ног. По треснувшей стене сползало обезглавленное тело Акаши, вокруг него падали осколки. А женщина держала голову Акаши за волосы!

Черные глаза царицы заморгали и расширились. Она открыла рот, словно хотела еще раз закричать.

А потом вокруг меня все померкло, как будто погасили огонь, хотя он горел по-прежнему. Я катался по ковру, плакал, невольно цеплялся руками за пол и сквозь темно-розовый туман увидел далекое пламя.

Я пытался подняться, но не мог. Я слышал, что меня зовет Мариус, что он мысленно повторяет мое имя.

Я чуть-чуть приподнялся, опираясь на ноющие руки.

Глаза Акаши устремились на меня. Ее голова была так близко, что я почти мог до нее дотянуться, а тело лежало на спине, из разорванной шеи хлестала кровь. Внезапно правая рука дрогнула, поднялась, но тут же упала обратно на пол. И снова приподнялась. Ладонь шевелилась — она искала голову!

Я мог ей помочь! Я мог воспользоваться дарованной мне силой, чтобы сдвинуть ее с места, помочь ей добраться до головы. Пока я пытался хоть что-то рассмотреть, тело накренилось, содрогнулось и опять рухнуло на пол, уже ближе к голове.

Но близнецы! Они оказались рядом с головой и телом. Мекаре уставилась на голову тусклым взглядом пустых покрасневших глаз. А Маарет, словно испуская последний вздох, упала на колени рядом с сестрой, склонившись над телом Матери, в комнате стало темно и холодно, а лицо Акаши начало бледнеть и приобретать загробно-белый оттенок, словно внутри его погас свет.

Я должен бы был испугаться, ужаснуться, по телу поползли мурашки, я слышал свои собственные сдавленные всхлипывания. Но меня охватило странное ликование, я внезапно осознал то, что открылось моим глазам.

— Это же сон! — сказал я, и мой голос донесся до меня откуда-то издалека. — Близнецы и тело Матери, смотрите! Картина из сна!

Ковер пропитался кровью, льющейся из головы Акаши, Маарет осела, распластав руки, Мекаре тоже ослабела и склонилась над телом, но картина оставалась прежней, и я теперь я понял, к чему она являлась мне, я понял, что она означала!

— Погребальное пиршество! — закричал Мариус. — Сердце и мозг, одна из вас — примите их в себя. Это единственный шанс.

Да, именно так. Они сами это знали. Им не нужно было ничего объяснять. Они знали.

Вот в чем был смысл сна! И все они это понимали! И хотя глаза мои закрывались, меня охватило глубокое, приятное чувство цельности, завершенности. Я узнал, чем все кончилось!

Потом я плыл, плыл в ледяной темноте, как будто снова оказался в объятиях Акаши, и мы поднимались к звездам.

Меня пробудил резкий треск.

“Еще не умер, но умираю. А где те, кого я люблю?”

Все еще цепляясь за жизнь, я пытался открыть глаза, но это представлялось мне невозможным. Но я все-таки рассмотрел их в сгущающемся мраке — две фигуры, в их рыжих волосах отражается туманный отблеск огня, одна из них держит в покрытых грязью пальцах окровавленный мозг, вторая — трепещущее сердце. Они казались совсем мертвыми, глаза остекленели, руки двигались словно в воде. Акаша все еще смотрела перед собой, ее рот был открыт, из расколотого черепа хлестала кровь. Мекаре поднесла мозг ко рту, Маарет вложила сердце в ее свободную руку, Мекаре проглотила и то и другое.

И снова мрак, не за что зацепиться, никаких ощущений, только боль, боль, растекающаяся по всему моему существу, не имеющему ни рук, ни ног, ни глаз, ни рта... Боль, пульсирующая, электрическая, — и нет никакой возможности смягчить ее, оттолкнуть, восстать против нее или слиться с ней. Просто боль...

Но я все же не утратил способности двигаться. Я метался по полу. Сквозь боль я внезапно нащупал ковер, я шаркал по нему ногой, как будто намеревался взобраться на отвесную скалу. И потом я различил поблизости безошибочный звук огня, почувствовал, как через разбитое окно врывается ветер, принесший с собой ласковые, сладкие запахи леса. Я содрогнулся, как от жестокого толчка, — каждый мускул, каждая пора моего тела дрогнули, воспламеняя руки и ноги. Потом — ничего...

Боль прошла.

Я лежал, хватая ртом воздух, глядел на блестящее отражение огня в стеклянном потолке и чувствовал, как воздух наполняет легкие, я осознал, что опять плачу, душераздирающе рыдаю, совсем как ребенок.

Близнецы стояли в объятиях друг друга на коленях, повернувшись к нам спиной, головы их сблизились, волосы перепутались, и они гладили друг друга, нежно, ласково, как будто разговаривали посредством прикосновений.

Я не мог заглушить всхлипы. Я перевернулся на живот и плакал, уткнувшись головой в руки.

Рядом был Мариус. И Габриэль. Я хотел обнять ее. Сказать все то, что следовало — что все кончено, мы это пережили, все кончено, — но не мог.

Я медленно повернул голову и еще раз всмотрелся в лицо Акаши: оно не изменилось, хотя насыщенная сияющая белизна исчезла, и кожа стала бледной и прозрачной как стекло! Даже ее глаза, прекрасные, чернильно-черные глаза теряли цвет, как будто в них никогда не было пигмента, а была только кровь.

Щека покоилась на мягких шелковистых волосах, рубиново-алая засохшая кровь блестела.

Я не мог остановить слезы. И не хотел. Я хотел было произнести ее имя, но оно застряло у меня в горле. Наверное, этого делать не следовало. Ни сейчас, ни тогда. Не нужно было подниматься по мраморным ступенькам храма и целовать ее.

Все возвращались к жизни. Арман поддерживал Дэниела и Луи, которые нетвердо держались на ногах и еще не могли самостоятельно стоять, Хайман вышел вперед вместе с Джесс, с остальными тоже все было в порядке. В отдалении застыла Пандора с искаженным в плаче ртом, она дрожала, обхватив себя руками за плечи, как будто смертельно замерзла.

Близнецы повернулись к нам и встали, рука Маарет обнимала Мекаре за талию. Лишенным выражения, непонимающим взглядом Мекаре смотрела прямо перед собой — поистине живая статуя.

И в этот момент Маарет торжественно произнесла:

— Перед вами — Царица Проклятых.

ЧАСТЬ 5

ВО ВЕКИ ВЕКОВ,

АМИНЬ

Есть вещи, разгоняющие мрак ночной,

но различать дано их лишь таким,

как Рембрандт; и при виде их

его печаль как будто отступает.

Но с большинством из нас

быстротекущее время играет шутку,

которую мы не в состоянии оценить.

Объятой пламенем бабочке

не до смеха. (Такова судьба.

И поэтому мифы мертвы.)

Стэн Райс

“Ночная бессонница: горечь”

Майами.

Город, созданный для вампира, — жаркий, кишащий людьми и пленительно красивый. Плавильный сосуд, рынок, игровая площадка, где отчаявшиеся и алчные скованы губительными узами торговли, где небо — собственность каждого, а пляж простирается до горизонта, где огни горят ярче, чем солнце, а вода горяча, как кровь.

Майами. Веселые охотничьи угодья дьявола.

Вот почему мы и оказались здесь, на большой изысканной вилле Армана, на острове Ночи, где в нашем распоряжении была любая мыслимая и немыслимая роскошь, а также широко распахнутая южная ночь.

Там, за полоской воды, манит к себе Майами, ждут не дождутся жертвы — сутенеры, воры, короли наркотиков и убийцы. Безымянное скопище людей, почти таких же отвратительных, как я сам, но не совсем.

На закате Арман отправился туда с Мариусом, они уже вернулись, Арман в гостиной играл с Сантино в шахматы, Мариус сидел в кожаном кресле у выходящего на пляж окна и читал — он постоянно читает.

Габриэль сегодня еще не появлялась — с тех пор как ушла Джесс, она предпочитала одиночество.

Внизу, в кабинете, Хайман разговаривал с Дэниелом — с Дэниелом, который любил накапливать в себе голод, с Дэниелом, который хотел знать все о древнем Милета, об Афинах и Трое. Да, особенно о Трое. Меня и самого смутно завораживала мысль о Трое.

Мне нравился Дэниел, и впоследствии он мог бы присоединиться ко мне, если я его позову, если заставлю себя покинуть этот остров, что с момента моего появления здесь случалось только однажды. Дэниел, который до сих пор радовался следу луны в воде, теплым каплям на лице. Для Дэниела все — даже ее смерть — представляло собой увлекательный спектакль. Но его нельзя в этом винить.

Пандора практически не отходила от телеэкрана. Мариус приносил ей шикарную современную одежду, вроде той, что и сейчас была на ней — атласная рубашка, сапоги до колен, узкая бархатная юбка. Он унизывал ее пальцы кольцами, надевал на руки браслеты и каждый вечер расчесывал ее длинные коричневые волосы. Иногда он дарил ей маленькие флаконы духов. Если он не открывал их сам, то они, незамеченные, оставались на столе. Она, как Арман, до бесконечности смотрела видеофильмы, иногда прерываясь, чтобы подойти к пианино в музыкальной комнате и тихо поиграть.

Мне нравилось, как она играет, ее бесконечные вариации доставляли истинное удовольствие. Но она беспокоила меня в отличие от остальных. Остальные оправились от того, что произошло, гораздо быстрее, чем могли вообразить. В ней же еще до этого сломалось что-то жизненно важное.

Но ей здесь нравилось, я знал, что ей здесь нравится. Как ей могло не нравиться? Пусть даже она не слушала ни слова из того, что говорил Мариус.

Нам всем здесь нравилось. Даже Габриэль.

Белые комнаты, устланные роскошными персидскими коврами и увешанные ценнейшими картинами — Матисс, Моне, Пикассо, Джотто... Целый век можно провести в созерцании этих картин. Арман постоянно менял их, перевешивал, доставал из подвала новые сокровища, иногда лишь маленькие наброски.

Джесс здесь тоже нравилось, хотя теперь она уехала, чтобы присоединиться к Маарет в Рангуне.

Она явилась ко мне в кабинет и изложила свою сторону истории, попросив изменить имена и полностью выбросить Таламаску, чего я, разумеется, делать не буду. В процессе рассказа я молча сидел и изучал ее мысли в поисках мелочей, которые она упустила. Потом я выплеснул все это в компьютер, пока она размышляла про себя, рассматривая темно-серые бархатные шторы, венецианские часы и холодные цвета висящей на стене картины Моранди.

Думаю, она знала, что я ее не послушаюсь. Она также знала, что это не имеет значения. Люди поверят в Таламаску не больше, чем в нас, — конечно в том случае, если им не позвонит Дэвид Тальбот или Эрон Лайтнер, как Эрон позвонил Джесс.

Что касается Великого Семейства — вряд ли кто-то из них подумает, что это больше чем вымысел с двумя-тремя правдивыми штрихами, да и то если вообще кто-нибудь когда-нибудь наткнется на эту книгу.

Именно так все думали об “Интервью с вампиром” и о моей автобиографии, то же самое будет и с “Царицей Проклятых”.

Так и должно быть. Теперь даже я с этим согласен. Маарет была права. Для нас нет места, как нет места для Бога или Дьявола, сверхъестественное должно стать метафорой — будь то месса в соборе святого Патрика, Фауст, продающий в опере душу, или рок-звезда, притворяющаяся Вампиром Лестатом.

Никто не знал, куда Маарет забрала Мекаре. Может быть, этого не знал даже Эрик, хотя он ушел вместе с ними, пообещав встретить Джесс в Рангуне.

Перед уходом из дома в Сономе Маарет изумила меня, тихо прошептав:

— Ничего не перепутай, когда будешь рассказывать “Легенду о близнецах”.

Это было разрешение, не правда ли? Или космическое безразличие. Точно не знаю. Я никому ничего не говорил о книге, я всего лишь мрачно обдумывал ее в те долгие болезненные часы, когда мог мыслить только категориями глав, последовательности, географической карты загадок, хроники соблазнов и мучений.

В тот последний вечер, когда Маарет нашла меня в лесу, она выглядела вполне обычно, но вместе с тем таинственно — вся в черном и по-современному накрашена, как она называла свой мастерски наложенный грим, превращавший ее в пленительную смертную женщину, встречавшую на своем пути в реальном мире лишь восхищенные взгляды. Какая у нее узкая талия, какие длинные пальцы, еще более грациозные благодаря облегающим черным лайковым перчаткам. Она старалась не наступать на папоротник и нежные побеги, когда могла столкнуть с дороги даже деревья.

Они с Джессикой и Габриэль побывали в Сан-Франциско, прошлись мимо весело освещенных домов, по узким чистым тротуарам, там, где живут люди, сказала она. Как свежо звучала ее речь, ей не приходилось делать усилия, чтобы говорить на современный манер, — это была уже совсем не та принадлежащая вечности женщина, которую я впервые увидел в комнате на вершине горы.

И почему я опять один, спросила она, почему сижу у ручья, текущего сквозь чащобу? Почему бы мне не поговорить с остальными, хоть немного? Знаю ли я, как они осторожны, как хотят меня защитить?

Они до сих пор задают мне эти вопросы.

Даже Габриэль, которая редко берет на себя труд задать вопрос и никогда не говорит слишком много. Они хотят знать, когда я приду в себя, когда я поговорю о том, что произошло, когда я перестану писать ночи напролет.

Маарет сказала, что мы в ближайшее время увидимся. Может быть, весной нам стоит приехать к ней в Бирму. Или же она как-нибудь вечером нанесет нам нежданный визит. Но суть в том, что нам больше нельзя уединяться, у нас есть способы связаться друг с другом, куда бы мы ни забрели.

Да, хотя бы в этом жизненно важном вопросе разногласий не возникло. Не спорила даже Габриэль, одиночка и скиталица.

Никто больше не хотел затеряться во времени.

А Мекаре? Увидим ли мы ее снова? Сядет ли она с нами за стол? Заговорит ли на языке жестов и знаков?

С той ужасной ночи я видел ее всего лишь раз. Это вышло совершенно неожиданно — в мягком фиолетовом предрассветном свете я выходил из леса, возвращаясь в дом.

По земле полз туман, рассеиваясь у папоротников и разбросанных то здесь, то там зимних диких цветов и бледным свечением поднимаясь по гигантским деревьям.

Из тумана показались близнецы, они спускались к устью ручья, чтобы продолжить путь по камням, они обнимали друг друга за талию, на Мекаре было длинное красивое шерстяное платье, такое же, как у сестры, ее сверкающие расчесанные волосы свободно падали на плечи и на грудь.

Кажется, Маарет что-то тихо говорила Мекаре на ухо. Именно Мекаре остановилась, чтобы бросить на меня взгляд огромных зеленых глаз, неподвижность ее лица на секунду приобрела устрашающий оттенок — и, словно палящий ветер, по сердцу пронеслась скорбь.

Я смотрел на нее, как в трансе, боль душила меня, иссушая легкие.

Не знаю, о чем я думал, знаю только, что боль казалась невыносимой. И что Маарет сделала легкий ласковый приветственный жест, означавший, что я должен следовать своей дорогой. Приближалось утро. Вокруг пробуждался лес. Ускользали драгоценные секунды. Моя боль ослабла, вырвалась на свободу, как стон, я отпустил ее и отвернулся.

Я бросил последний взгляд на две фигуры, направляющиеся на восток по серебряному устью журчащего ручья, окунувшиеся в ревущую музыку воды, неустанно катящейся по россыпи камней.

Старое видение из сна немного потускнело. И вспоминая о них сейчас, я вижу не погребальные пиршества, а ту сцену, двух сильфид в лесу. Через несколько ночей Маарет покинула владения Сономы и забрала Мекаре с собой.

Я был рад, что они ушли, потому что это означало, что мы тоже уедем. Мне было наплевать, что я, может быть, навсегда расстаюсь с домом в Сономе. Мое пребывание там превратилось в агонию, хотя хуже всего были первые ночи после катастрофы.

Насколько быстро вызванное потрясением молчание остальных сменилось бесконечным анализом, попытками интерпретировать то, что они увидели и почувствовали. Как именно совершилась передача этой силы? Может быть, она при распаде ткани покинула мозг и попала в поток крови Мекаре, донесший ее до сходного органа? А сердце, имело ли оно значение?

Молекулы, ядра, растворы, протоплазма, блистательные современные слова! Да хватит вам, мы же вампиры! Мы живем на крови всего живого, мы убиваем, и нам это нравится. Вне зависимости от того, необходимо нам это или нет.

Я не мог их слушать, не мог выносить их молчаливого, но упорного и явного любопытства: “Что у вас с ней было? Чем вы занимались в течение тех нескольких ночей?” УЙТИ от них я тоже не мог, у меня определенно не хватило бы силы воли окончательно оставить их, я содрогался, находясь с ними рядом, содрогался, когда их рядом не было.

Леса мне было мало, я совершал многомильные прогулки среди огромных секвой, дубов и широких полей, а потом снова углублялся во влажные непроходимые леса, Но от их голосов никуда не деться. Луи признается, как в те жуткие минуты он потерял сознание. Дэниел говорит, что слышал наши голоса, но ничего не видел. Джесс, которую поддерживал Хайман, видела все.

Сколько раз они размышляли над иронией судьбы — ведь Мекаре сразила врага человеческим жестом, не подозревая о невидимых силах, она нанесла удар как человек, но с нечеловеческой скоростью и силой.

Сохранилась ли в Мекаре хоть какая-то ее частица? Вот какой вопрос меня волновал. Забудь о “научной лирике”, как выразилась Маарет. Вот что мне хотелось знать. Или же ее душа наконец обрела свободу, когда у нее вырвали мозг?

Иногда в темноте, в подвале с обитыми жестью стенами и бесчисленными безликими отсеками, похожими на пчелиные соты, я просыпался в уверенности, что она совсем рядом, в каком-нибудь дюйме от моего лица, я чувствовал прикосновение ее волос, ее руки, я видел черный отблеск ее глаз. Я шарил в темноте... ничего — только сырые кирпичные стены.

Потом я лежал и думал о бедной маленькой Беби Дженкс, о той Беби Дженкс, которую она мне показала, — устремившейся вверх; я видел, как Беби Дженкс взглянула в последний раз на землю, и ее обволокли разноцветные огни. Как могла Беби Дженкс, бедная девочка-байкер, выдумать такое видение? Быть может, в конце концов все мы возвращаемся домой.

Откуда нам знать?

Вот мы и остались бессмертными, напуганными, привязанными к тому, чем можем управлять. Все началось заново, колесо совершило полный круг, мы — настоящие вампиры, потому что других вампиров нет; образована новая община.

Как цыганский караван, покидали мы Соному — вереница сверкающих черных машин, на летальной скорости рассекающих американскую ночь по безупречно ровным дорогам. Во время этого долгого переезда они все мне и рассказали — спонтанно, подчас невольно, беседуя друг с другом. Все, что произошло за это время, сложилось в единую картину, как фрагменты мозаики... Даже задремав на синей бархатной обивке, я слышал их, видел то, что видели они.

В болотистые земли Флориды, к Майами, великому городу декадентов — пародии одновременно на ад и на рай.

Я сразу заперся в небольшом номере, состоящем из нескольких со вкусом оборудованных комнат: диваны, ковер, бледные пастельные полотна Пьеро делла Франчески, компьютер на столе, льющаяся из крошечных, спрятанных в стене колонок музыка Вивальди. Личная лестница в подвал, где в отделанном сталью склепе уже поджидает гроб: черный лак, латунные ручки, спички и огарок свечи, обивка, расшитая белым кружевом.

Жажда крови, как она мучит меня! Но кровь мне не нужна, однако я не в силах сопротивляться, и так будет всегда, от нее никогда не избавиться, я хочу ее еще сильнее, чем раньше.

Когда я не писал, то лежал на сером парчовом диване, смотрел, как бриз развевает пальмовые листья, и слушал их голоса.

Луи вежливо умоляет Джесс еще раз рассказать ему о видении Клодии. И до меня доносится голос Джесс, просительный, доверительный:

— Луи, она была ненастоящая.

Теперь, когда Джесс ушла, Габриэль скучала по ней, раньше Джесс и Габриэль часами гуляли по пляжу. Казалось, они не обменялись ни словом. Но откуда мне знать?

Габриэль делала все, чтобы порадовать меня даже в мелочах: не заплетала волосы, так как знала, что мне нравится, когда они свободно лежат на ее плечах, поднималась ко мне в комнату, перед тем как исчезнуть на рассвете. То и дело она поглядывала на меня испытующими, обеспокоенными глазами.

— Ты хочешь уехать отсюда, да? — иногда спрашивал я со страхом.

— Нет, — отвечала она — Мне здесь нравится. Меня это устраивает. — Когда ее охватывала мизантропия, она отправлялась на острова, расположенные неподалеку. Ей, в общем-то, нравились эти острова. Но не о том она хотела поговорить. У нее на уме постоянно вертелись другие мысли. Однажды она чуть было не выразила их вслух: — Но скажи мне... — И замолчала,

— Любил ли я ее? — спросил я. — Ты это хотела знать? Да, любил.

И все равно я не мог назвать ее имя.

Миль то приходил, то уходил.

Исчезал на неделю, и снова он здесь — внизу, пытается вовлечь Хаймана в разговор, Хаймана, который завораживал каждого из нас. Первое Поколение. Какая сила! И подумать только, он ходил по улицам Трои.

Его вид постоянно поражал нас, если эти слова не противоречат друг другу.

В своем стремлении походить на человека он заходил весьма далеко. В таком жарком месте, где обилие одежды вызывает подозрения, это непросто. Иногда он покрывал тело темной краской — жженой охрой, смешанной с ароматизированным маслом. Казалось преступлением пачкать такую красоту, но как иначе ему врезаться в людскую толпу, словно скользкий нож?

То и дело он стучался в мою дверь.

— Ты когда-нибудь выходишь? — спрашивал он. Он смотрел на пачку бумаги рядом с компьютером, на черные буквы: “Царица Проклятых”. Он позволял мне проникать в его мысли в поисках мелких фрагментов, полузабытых подробностей — ему было все равно. Казалось, он находит меня забавным, но почему — я не мог себе представить. Что ему от меня нужно? И тут он улыбался своей шокирующей улыбкой святого.

Иногда он вытаскивал яхту — черную гоночную яхту Армана, выпускал ее в залив и дрейфовал, лежа под звездным небом. Однажды к нему присоединилась Габриэль, и я почувствовал искушение послушать их на расстоянии — они беседовали очень интимно. Но я этого не сделал. Это было нечестно.

Иногда он говорил, что боится потерять память, что это наступит внезапно, и он не сможет найти дорогу домой, к нам. Но ведь в прошлом это случалось из-за страданий, а теперь он был счастлив. Он хотел, чтобы мы это знали: он был счастлив оттого, что находился рядом с нами.

Кажется, они там, внизу, достигли какого-то соглашения — куда бы они ни шли, они обязательно вернутся. Это будет дом нашей общины, святилище, и так, как было раньше, больше не будет никогда.

Им многое пришлось обговорить. Никто не должен плодить новых вампиров, никто не должен писать новые книги, хотя они, естественно, знали, что именно этим я и занимаюсь, молча выуживая из них всю информацию по кусочкам, и что я, как всегда, не стану подчиняться навязанным мне кем-то правилам.

Они испытывали облегчение оттого, что Вампир Лестат погиб на страницах газет, что паника после концерта была позабыта. Никаких доказательств смертей, никаких настоящих телесных повреждений, каждому уплачена кругленькая сумма, группа, получившая мою долю, снова гастролирует под старым именем.

А беспорядки — краткая эра чудес — тоже были забыты, хотя удовлетворительного объяснения им так и не нашли.

Нет, хватит откровений, разрушений, вмешательств, это всеобщая клятва, и пожалуйста, прикрывайте убийства.

Это они пытались вбить в голову исступленному Дэниелу — ведь даже в огромных гноящихся городских джунглях вроде Майами необходимо принимать все меры предосторожности в том, что касается останков наших жертв.

Ах, Майами. Я снова слышал негромкий рокот множества отчаявшихся смертных, шум больших и маленьких машин. До этого я лежал на диване, как камень, и погружался в городские голоса. Я имел возможность управлять этой способностью, просеивать их, выбирать, усиливать хор различных звуков. Но я уклонился, так как не мог пользоваться ею с уверенностью, равно как не мог применять свою новую силу.

Да, но мне было хорошо рядом с этим городом. Мне нравились его непрочность и блеск, старые отели, похожие на лачуги, и сверкающие высотные здания, его знойный ветер, его вопиющий упадок. Я слушал непрекращающуюся городскую музыку, тихий пульсирующий напев. — Что же ты туда не съездишь?

Мариус.

Я поднял глаза от компьютера. Медленно, чтобы поизводить его, хотя среди бессмертных человека терпеливее не найти.

Он прислонился к косяку выходящей на террасу двери, скрестив руки на груди. За ним сияла панорама огней. Было ли что-нибудь подобное в древнем мире? Вид электрифицированного города, набитого башнями, раскаленными, как решетка старого газового камина?

Он коротко подстриг волосы и надел простой, но элегантный костюм двадцатого века: серый шелковый блейзер и брюки, а красным элементом — без него он не мог обойтись — на сей раз была водолазка.

— Я хочу, чтобы ты отложил книгу и спустился к нам, — сказал он. — Ты сидишь взаперти больше месяца.

— Я иногда выхожу, — ответил я. Мне нравилось смотреть на него, на его неоново-голубые глаза.

— Эта книга, — сказал он. — Зачем она? Хоть это ты мне скажешь?

Я не ответил. Он сделал более настойчивую попытку, хотя и тактично:

— Разве песен и автобиографии недостаточно?

Я пытался решить, почему у него такой дружелюбный вид. Может быть, причиной тому крошечные линии, которые все еще иногда возникали вокруг глаз, небольшие складки кожи, появлявшиеся, когда он начинал говорить?

Большие, широко раскрытые глаза, как у Хаймана, производили удивительное впечатление.

Я опустил глаза к экрану компьютера. Электронное отображение языка. Почти закончил. Все они знали об этом, все время знали. Поэтому они добровольно предоставили мне столько информации: стучались, входили, рассказывали, уходили.

— Так зачем об этом говорить? — спросил я. — Я хочу записать все, что случилось. Ты знал об этом, когда рассказывал о тех событиях, которые были известны тебе.

— Да, но для кого ты это записываешь?

Я снова вспомнил фанатов в зрительном зале, известность, и те отвратительные моменты в деревнях, когда я, безымянный бог, стоял рядом с ней. Несмотря на ласкающее тепло и на бриз, дувший с воды, мне вдруг стало холодно. Неужели она была права, считая нас алчными эгоистами? Когда она называла эгоистичным наше желание оставить мир таким, как есть?

— Ты знаешь ответ на этот вопрос, — сказал он. Подошел ближе и положил руку на спинку моего кресла.

— Это была глупейшая мечта, правда? — спросил я. Мне было больно говорить об этом. — Ее нельзя было бы воплотить в жизнь, даже если бы мы объявили ее богиней и подчинялись бы любому приказу.

— Это было безумие, — ответил он. — Ее бы остановили и уничтожили быстрее, чем она воображала.

Молчание.

— Миру она была не нужна, — добавил он. — Вот чего она никогда не поняла бы.

— Я думаю, что в конечном счете она это знала, ей не было места, не было возможности приносить пользу, оставаясь самой собой. Она поняла это, заглянув в наши глаза и увидев стену, которую ни за что не смогла бы пробить. Она так тщательно планировала свои явления, выбирала столь же примитивные и не подвергшиеся изменениям места, как и она сама.

Он кивнул.

— Я же говорил, что ты знаешь ответы на свои вопросы. Так почему бы тебе не перестать задаваться ими? Почему запираешься от нас и сидишь наедине со своим горем?

Я не отвечал. Я увидел ее глаза. “Ну почему ты не можешь в меня поверить?”

— Ты простил меня за это? — внезапно спросил я.

— Ты здесь ни при чем, — ответил он. — Она ждала, прислушивалась. Рано или поздно что-то затронуло бы в ней волю к жизни. Она всегда была опасна. То, что она проснулась именно в этот момент, — такая же случайность, как и наше начало. — Он вздохнул. В его тоне появились горькие нотки, как в первые ночи, когда он тоже оплакивал ее. — Я всегда знал об этой опасности, — пробормотал он. — Может быть, мне хотелось верить в то, что она — богиня, пока она не пробудилась. Пока не заговорила со мной. Пока не улыбнулась.

Он снова отключился, вспоминая тот момент, когда начал падать лед, надолго захвативший его в холодный плен.

Он медленно, нерешительно вышел на террасу и посмотрел на пляж. Как раскованно он двигается. Интересно, в древности люди так же опирались локтями о каменные перила?

Я поднялся и пошел за ним. Я посмотрел на широкую водную границу. На мерцающее отражение горизонта. На него.

— Ты знаешь, что значит — не нести больше эту ношу? — прошептал он. — Знать, что я впервые свободен?

Я молчал. Но определенно понимал его чувства. И я испугался за него — возможно, это был тот же самый якорь, что и Великое Семейство для Маарет.

— Нет, — поспешно ответил он и покачал головой. — С меня словно сняли проклятие. Я просыпаюсь, думаю, что нужно спуститься в храм, нужно жечь ладан, принести цветы, встать перед ними, разговаривать, попытаться утешить их, если их души страдают. И тут я осознаю, что их нет. Все позади, все кончено. Я волен идти куда хочу, делать все, что хочу. — Он помолчал, глядя на огни. Потом спросил: — А как же ты? Почему ты не освободился? Жаль, что я тебя не понимаю.

— Понимаешь. Всегда понимал, — возразил я, пожимая плечами.

— Ты сгораешь от неудовлетворенности. А мы не можем принести тебе утешение, да? Тебе нужна их любовь. — Он указал на город.

— Можете, — ответил я. — Каждый из вас. Я и помыслить не могу, чтобы от вас уехать, во всяком случае, надолго. Но, понимаешь, когда я был на сцене в Сан-Франциско... — Я не закончил фразу. Что толку говорить, если он не понимает. Все шло так, как я мечтал, пока на землю не спустился ураган, который унес меня с собой.

— Несмотря на то, что тебе так и не поверили? — спросил он. — Несмотря на то, что тебя считали просто ловким артистом? Как говорится, автором с изюминкой?

— Они знали мое имя! — возразил я. — Они слышали мой голос. Там, над сценическими огнями, они видели меня!

Он кивнул.

— Так, значит, книга? “Царица Проклятых”.

Ответа от меня не последовало.

— Спустись к нам. Разреши нам составить тебе компанию. Поговори с нами о том, что произошло.

— Вы видели, что произошло.

Вдруг я почувствовал его смущение — он испытывал любопытство, но не хотел его показать. Он смотрел на меня.

Я вспомнил, как Габриэль начинала задавать вопросы и замолкала. И до меня дошло. Надо же, как я был глуп, что раньше не догадался. Они хотели знать, какими способностями она меня наделила, насколько меня изменила ее кровь, а я все это время держал эти тайны в себе. Я и сейчас не давал им воли. Они находились рядом с воспоминанием о трупах, разбросанных по храму Азима, об экстазе, в котором я убивал каждого мужчину на горной тропе. И с еще одним жутким, незабываемым моментом: ее смертью, когда мне не удалось использовать ее дары, чтобы помочь ей!

И теперь все началось сначала. Одержимость концом. Видела ли она, что я лежу совсем близко? Знала ли она, что я отказался ей помочь? Или же ее душа отлетела после первого же удара?

Мариус наблюдал за крохотными яхтами, спешащими на юг, в гавань. Он думал о том, сколько веков потребовалось ему, чтобы приобрести свои способности. Простых вливаний ее крови было мало. Лишь тысячу лет спустя смог он подниматься к облакам, словно и сам становился облаком, лишенный оков и страха. Он думал, что у всех бессмертных это происходит по-разному, что никто не знает, какая сила заключена в другом бессмертном, никто не знает, какая сила заключена в нем самом.

Все очень спокойно. Но пока что я не мог довериться ни ему, ни кому-то еще.

— Послушай, — сказал я. — Дай мне еще немного побыть наедине со скорбью. Дай мне творить свои темные картины и делать записи для друзей. Попозже я приду к тебе, присоединюсь к вам. Может быть, я буду следовать правилам. Не всем, но хотя бы некоторым — кто знает? Кстати, что ты сделаешь, если я не буду им следовать? Да разве я уже не задавал тебе этот вопрос?

Он был откровенно потрясен.

— Ты распроклятое создание! — прошептал он. — Мне приходит на память история Александра Великого. Он плакал, когда не осталось миров, какие он мог бы завоевать. Ты тоже будешь плакать, когда не останется правил, какие ты мог бы нарушать?

— О, правила будут всегда.

Он тихо засмеялся.

— Сожги книгу.

— Нет.

Мы посмотрели друг на друга, потом я обнял его, тепло и крепко, и улыбнулся. Я даже не знал, зачем я это сделал, но он был так терпелив и серьезен, в нем, как и во всех остальных, произошла некая глубинная перемена, но для него, как и для меня, она была мрачной и болезненной.

Она имела отношение к борьбе добра и зла, которую он понимал совершенно так же, как я, потому что именно он много лет назад научил меня понимать ее. Именно он сказал, что мы всегда должны бороться с этими вопросами, что простое решение нам не нужно, но что мы всегда должны испытывать страх.

Я обнял его и потому, что любил его и хотел быть к нему поближе, и при этом не хотел, чтобы он оставил меня прямо сейчас, сердитый и разочарованный.

— Ты будешь соблюдать наши законы, не так ли? — неожиданно спросил он со смесью угрозы и сарказма — и, возможно, какой-то толики любви.

— Естественно! — Я снова пожал плечами. — Кстати, что там за новые правила? Я забыл. Ах да, не делать новых вампиров, не исчезать без следа, скрывать следы убийства.

— Ты чертенок, Лестат, ты это знаешь? Сущий дьявол.

— Позволь задать тебе один вопрос, — сказал я. Я сжал руку в кулак и легко дотронулся до его локтя. — Эта твоя картина, “Искушение Амадео”, та, что находится в подземельях Таламаски...

— Да?

— Ты не хотел бы получить ее обратно?

— О боги, нет. Это жуткая вещь. Можно сказать, мой черный период. Но я бы очень хотел, чтобы они вытащили ее из своего проклятого подвала. К примеру, повесили ее в парадном зале. В каком-нибудь приличном месте.

Я засмеялся.

Внезапно он посерьезнел. У него зародились подозрения.

— Лестат! — резко сказал он.

— Да, Мариус?

— Оставь Таламаску в покое.

— Ну конечно! — Я еще раз пожал плечами и еще раз улыбнулся. Почему бы и нет?

— Я не шучу, Лестат. Я говорю серьезно. Не связывайся с Таламаской. Мы понимаем друг друга, не так ли?

— Мариус, тебя на удивление легко понять. Слышишь? Часы бьют полночь. В это время я всегда совершаю обход острова Ночи. Пойдем?

Я не ждал его ответа. Выходя из двери, я услышал его милый снисходительный вздох.

Полночь. Песнь острова Ночи. Я прошелся по переполненным людьми галереям. Хлопчатобумажная куртка, белая футболка, лицо наполовину скрыто гигантскими темными очками, руки засунуты в карманы джинсов. Я наблюдал за тем, как голодные покупатели ныряют в открытые двери, глазеют на горы сияющих товаров, на шелковые рубашки в пластиковой упаковке, на лоснящийся черный манекен, закутанный в норку.

За сверкающим фонтаном с танцующими перьями, состоящими из мириадов капель, на скамейке устроилась старушка, держащая в трясущейся руке бумажный стаканчик с кофе. Ей было сложно поднести его к губам. Проходя мимо, я улыбнулся и она дрожащим голосом сказала:

— Старикам сон не нужен.

Из коктейль-бара лилась тихая музыка. По отделу видеокассет прохаживались молодые головорезы... О, эта жажда крови! Я повернул голову, и хриплый треск и вспышки остались позади. Сквозь дверь французского ресторана я заметил быстрое движение женщины, поднимающей бокал с шампанским, услышал приглушенный смех. Театр полон черно-белых гигантов, болтающих по-французски.

Мимо прошла молодая женщина — темная кожа, соблазнительные бедра, пухлый рот. Жажда крови достигла пика. Я шел вперед, загоняя ее в клетку. Кровь не нужна. Теперь ты силен, как старейшие. Но я чувствовал ее вкус, я оглянулся и увидел, что она сидит на каменной скамье, из-под узкой короткой юбки выглядывают голые колени, и она не сводит с меня глаз.

О, Мариус был прав, прав во всем. Я сгорал от неудовлетворенности, сгорал от одиночества. Я хотел стащить ее с этой скамьи: “Ты знаешь, кто я такой?”

“Нет, остановись, не выманивай ее отсюда, не нужно, не уводи ее на белый песок, подальше от огней галереи, где камни опасны, а волны яростно бьются о берега бухты”.

Я подумал о том, что она говорила нам об эгоизме и алчности. Вкус крови на языке... Если я немедленно не уйду отсюда, кто-нибудь умрет...

Конец коридора. Я вложил ключ в скважину стальной двери между лавкой, торговавшей китайскими ковриками, сделанными маленькими девочками, и табачным магазином, владелец которого, прикрыв лицо журналом, уснул среди голландских трубок.

Безмолвный проход, ведущий в недра виллы.

Кто-то из них играл на пианино. Я прислушался. Пандора, и музыка, как всегда, проникнута восхитительным мраком, но она больше, чем прежде, напоминает бесконечное начало — тема, постоянно ведущая к кульминации, которая никогда не наступит.

Я поднялся по лестнице и вошел в гостиную. О, сразу можно определить, что это — дом вампира: кто еще сможет жить при свете звезд и нескольких беспорядочно расставленных свечей? Блеск мрамора и бархата. А там — Майами, где никогда не гаснут огни.

Арман все еще играл с Хайманом в шахматы и проигрывал. Дэниел лежал в наушниках и слушал Баха, то и дело поглядывая на черно-белую доску, чтобы проверить, сдвинулись ли с места фигуры.

На террасе, лицом в воде, зацепившись большими пальцами за задние карманы, стояла Габриэль. Одна. Я подошел к ней, поцеловал ее в щеку и заглянул ей в глаза; получив наконец скупую улыбку, которой жаждал, я повернулся и побрел назад, в дом.

В черном кожаном кресле сидел Мариус и читал газету, сложив ее, словно джентльмен в частном клубе.

— Луи уехал, — сообщил он, не отрываясь от чтения.

— Что значит — уехал?

— В Новый Орлеан, — сказал Арман, не отводя взгляда от шахматной доски. В вашу квартиру. Туда, где Джесс видела Клодию.

— Самолет ждет, — добавил Мариус, читая газету.

— Мой человек может отвезти тебя на взлетную полосу, — сказал Арман, продолжая партию.

— В чем дело? Что это вы такие заботливые? С чего мне ехать за Луи?

— Думаю, тебе стоит привезти его обратно, — сказал Мариус. — Не нужно ему оставаться в той старой квартире в Новом Орлеане.

— Думаю, тебе стоит выбраться отсюда и что-то предпринять, — сказал Арман. — Ты слишком долго просидел в своей норе.

— А, вижу, что у нас будет за община; советы со всех сторон, все краем глаза следят друг за другом. Почему вы вообще отпустили Луи в Новый Орлеан? Что, нельзя было его остановить?

Я приземлился в Новом Орлеане в два часа ночи. Оставил лимузин на Джексон-сквер.

Как все чисто, новые плиты на тротуаре, цепи на воротах, чтобы бродяги не спали на траве вопреки двухсотлетнему обычаю. Кафе и бары заполнены туристами, а раньше здесь были прибрежные таверны, очаровательные гнусные местечки, где охота становилась неотразимой, а женщины были такими же бандитками, как и мужчины.

Но я любил это место, и всегда буду любить. Краски остались прежними. И даже на холодном, порывистом январском ветру в городе царила тропическая атмосфера, на нее влияли ровные мостовые, низкие здания, вечно движущееся небо, косые крыши, на которых поблескивают ледяные капли дождя.

Я медленно направился прочь от реки, впитывая исходящие от тротуаров воспоминания, слушая жесткую духовую музыку Рю-Бурбон, а затем свернул в тихую влажную темноту Рю-Рояль.

Сколько раз проходил я этим маршрутом в старые времена, выбравшись с набережной или из оперного театра, сколько раз останавливался я на этом самом месте, чтобы вложить ключ в скважину замка на воротах?

О дом, где я прожил отрезок человеческой жизни и где дважды чуть не погиб.

В старой квартире кто-то был. Кто-то, кто двигается тихо, но под чьими ногами скрипит паркет.

На первом этаже за зарешеченными окнами — аккуратный затемненный магазинчик: фарфоровые безделушки, куклы, кружевные веера. Я поднял глаза к балкону с коваными железными перилами, я вообразил, что там на цыпочках стоит Клодия и смотрит на меня, сжимая пальчиками перила. По плечам струятся золотые волосы, в них — длинная полоска фиолетовой ленты. Моя маленькая бессмертная шестилетняя красавица: “Лестат, где ты был?”

Вот чем он занимается, не так ли? Представляет себе подобные вещи.

Стояла мертвая тишина, то есть если не обращать внимания на трескотню телевизоров за зелеными ставнями и старыми, увитыми плющом стенами, на хриплый шум Бурбон-стрит, на мужчину и женщину, завязавших крупную ссору в доме на той стороне улицы.

Но рядом — никого, только сверкающие мостовые и закрытые магазины, да большие неуклюжие машины, припаркованные на тротуаре — на их горбатые крыши беззвучно падает дождь.

Некому было заметить, как я отошел, развернулся и, как встарь, быстро подпрыгнул на балкон, по-кошачьи тихо опустившись на пол. Через грязное стекло французских окон я заглянул в комнату.

Пусто, поцарапанные стены, какими их оставила Джесс. Наверху прибита доска, как будто кто-то однажды пытался проникнуть внутрь, но попался; столько лет — а пахнет паленым и углем.

Я бесшумно снял доску, но оставался внутренний замок. Получится ли у меня использовать новую силу? Смогу я заставить его открыться? Почему мне так больно думать об этом — о ней, о том, что в тот последний трепетный момент я мог бы ей помочь, мог бы свести

вместе голову и тело, пусть даже она собиралась убить меня, пусть даже не произнесла моего имени.

Я посмотрел на замок: “Повернись, откройся”. И сквозь слезы я увидел, как дрогнула щеколда, услышал, как скрипнул металл. Легкий спазм в мозгу, старая дверь выскочила из покоробившейся рамы, петли застонали, как будто ее распахнул сквозняк.

Он стоял в холле и заглядывал в комнату Клодии.

Пиджак стал покороче и не такой широкий, как старинные сюртуки, но он был так похож на себя из прежних времен, что боль стала невыносимой. Я не мог пошевелиться. Он выглядел словно призрак, густые черные волосы растрепаны, как в былые дни, в зеленых глазах — меланхоличное удивление, руки болтаются по бокам.

Естественно, он не стремился специально вписываться в старый контекст. Но призраком в этой квартире, где Джесс так перепугалась, был он сам, здесь Джесс уловила леденящие душу отголоски прежней атмосферы, которой мне никогда не забыть.

Шестьдесят лет провело здесь семейство нечестивцев. Шестьдесят лет — Луи, Клодия, Лестат.

Смогу ли я услышать клавикорды, если постараюсь? Клодия, играющая своего Гайдна, поющие птицы — их всегда будоражил этот звук, вся эта музыка, вибрирующая в хрустальных украшениях, свисающих с расписных стеклянных абажуров масляных ламп, и в трубах, даже в тех, что проходили рядом с задней дверью, перед изогнутой железной лестницей.

Клодия. Лицо, созданное для медальона или для овальной миниатюры на фарфоре, который нужно хранить в ящике вместе с локоном. Но как бы ей был ненавистен этот образ!

Клодия, вонзившая нож мне в сердце; она поворачивала его и смотрела, как по моей рубашке льется кровь.

“Я положу тебя в гроб, отец. Но ты уже никогда не встанешь”.

“Тебя я убью первым, мой принц”.

Я увидел маленького смертного ребенка, лежащего среди грязных одеял, ощутил запах болезни. Я увидел черноглазую царицу, застывшую на троне. Я поцеловал их обеих, Спящих красавиц!

“Клодия, Клодия, очнись, Клодия... Вот так, дорогая, ты должна выпить это, чтобы поправиться”.

“Акаша!”

Кто-то тряс меня.

— Лестат!

Я смутился.

— А, Луи, прости меня. — Темный заброшенный холл. Я содрогнулся. — Я пришел, потому что волновался... за тебя.

— Не стоит, — деликатно ответил он. — Мне просто было необходимо совершить это небольшое паломничество.

Я дотронулся пальцами до его лица — теплое от крови жертвы.

— Ее здесь нет, Луи, — сказал я. — У Джесс просто разыгралось воображение.

— Да, видимо, так, — ответил он.

— Мы живем вечно, но они не возвращаются. Он долго вглядывался в меня, потом кивнул.

— Пойдем отсюда.

Мы вместе вышли в длинный холл, нет, мне здесь не нравилось, мне не хотелось здесь задерживаться. Здесь водились привидения, но настоящие привидения имеют весьма мало общего с призраками, они имеют отношение к жестокой памяти — вот там была моя комната, моя комната...

Он сражался с задней дверью, пытаясь заставить старую побитую ветрами дверную раму вести себя прилично. Я жестом попросил его выйти на крыльцо и хорошенько стукнул по ней. Крепко застряла.

Как грустно видеть заросший двор, фонтан в руинах, рассыпающуюся кирпичную кухню...

— Если хочешь, я все починю, — сказал я. — Сделаю здесь все, как раньше.

— Теперь это не важно, — ответил он. — Пойдем со мной, погуляем немного?

Вместе мы спустились по крытой дорожке, в узкой канаве текла, вода. Я оглянулся назад. Увидел ее в белом платье с голубым поясом. Но она на меня не смотрела. Я мертв, думала она, завернут в простыню, и Луи закинул тюк в карету, она увозила мои останки подальше, чтобы захоронить, и в то же время она стояла там... и наши глаза встретились.

Я почувствовал, что он тянет меня за собой.

— Не стоит здесь задерживаться, — сказал он.

Я смотрел, как он закрывает ворота, а потом медленно обводит взглядом балкон и мансардные окна наверху. Он наконец-то прощался? Может быть, и нет.

Вместе мы дошли до Рю-Сент-Анн, в противоположном от реки направлении, не говорили, просто гуляли, как столько раз гуляли прежде. Холод слегка обжигал его, обжигал ему руки. Ему не нравилась современная мода засовывать руки в карманы. Он считал, что это неизящно.

Дождь перестал и превратился в туман.

Наконец он сказал:

— Ты привел меня едва ли не в ужас: когда я увидел тебя в холле, то поначалу решил, будто ты ненастоящий, а ты не ответил, когда я окликнул тебя по имени.

— А теперь куда мы идем? — спросил я, застегивая свою хлопчатобумажную куртку. Я больше не страдал от холода, но приятно было находиться в тепле.

— Еще в одно последнее место, а потом — куда пожелаешь. Вероятно, назад, в дом общины. У нас не так много времени. Или же оставь меня, я поброжу и вернусь через пару дней.

— А мы не можем побродить вместе?

— Можем, — с энтузиазмом ответил он.

Что, во имя Бога, мне нужно? Мы проходили под старыми балконами, мимо старых крепких зеленых ставен, мимо стен с облупившейся штукатуркой и обнаженными кирпичами, слепящих огней Рю-Бурбон, и я увидел впереди кладбище Святого Людовика, окруженное толстой беленой стеной.

Что мне нужно? Почему у меня до сих пор болит душа, в то время как все они обрели какое-то равновесие? Даже Луи. И, как сказал Мариус, мы обрели друг друга.

Я был счастлив находиться рядом с ним, идти по этим старым улицам — но почему мне этого мало?

Еще одни запертые ворота. Он сломал замок пальцами, и мы вошли в царство белых могил с остроконечными крышами, урнами, мраморными дверями, и высокая трава хрустела под нашими ногами. Благодаря дождю все как бы светилось, городские огни придавали облакам, бесшумно плывущим над головой, жемчужный блеск.

Я старался отыскать звезды. Но не мог. Опустив глаза, я снова увидел Клодию, почувствовал ее ручку в своей руке.

Я взглянул на Луи, заметил в его глазах отражение тусклого далекого света и моргнул. Я еще раз дотронулся до его лица, до скул, до изгиба черных бровей. Что за изящное создание!

— Благословенная тьма! — неожиданно произнес я. — Опять снизошла благословенная тьма.

— Да, — печально ответил он, — и мы по-прежнему царим в ней.

Разве этого мало?

Он взял меня за руку — интересно, какая она теперь на ощупь? — и повел по узкому проходу между самыми старыми, самыми древними могилами, между могилами, восходящими к первым дням существования колонии, когда мы с ним вдвоем бродили по болотам, грозившим поглотить все вокруг, а я питался кровью подсобных рабочих и воров, готовых перерезать горло любому. Его могила. Я осознал, что вижу перед собой выгравированное в мраморе его имя, написанное крупными старомодными буквами с наклоном:

“ЛУИ ДЕ ПОН-ДЮ-ЛАК

1766-1794”

Он прислонился к расположенной поодаль могиле, к очередному храмику с крышей, совсем как у него.

— Я только хотел увидеть ее еще раз, — сказал он. Он наклонился и коснулся пальцем надписи.

Надпись на камне лишь немного поблекла. Благодаря пыли и въевшейся грязи каждая буква и цифра потемнели и стали только ярче. Думал ли он о том, во что за все эти годы превратился мир?

Я вспомнил ее мечты — о саде мира на земле, где из пропитавшейся кровью почвы вырастают цветы.

— Теперь можно отправляться домой, — произнес он.

Домой. Я улыбнулся. Я протянул руку и потрогал могилы, окружившие меня с обеих сторон, я взглянул на мягкое свечение городских огней на фоне ряби облаков.

— Ты ведь не собираешься от нас уйти, нет? — вдруг спросил он резким от беспокойства голосом.

— Нет, — ответил я. Хотел бы я рассказать ему все, что написал в книге. — Знаешь, мы с ней были любовниками, совсем как смертные мужчина и женщина.

— Конечно знаю, — сказал он.

Я улыбнулся и внезапно поцеловал его, взволнованный его теплотой, его мягкой податливой кожей. Господи, как я ненавидел белизну своих пальцев, которые теперь без усилий могли его раздавить. Я не знал, догадывается ли он об этом.

Мне столько хотелось рассказать ему, о стольком спросить! Но я не мог найти слов, не знал, с чего начать. У него всегда было столько вопросов, теперь он получил свои ответы, возможно, больше ответов, чем ему требовалось, — и как это отразилось на его душе? Я глупо уставился на него. Он ждал меня с таким терпением, с такой добротой, он казался мне совершенством. И, как последний дурак, я выпалил:

— Теперь ты меня любишь?

Он улыбнулся. О, какая пытка — видеть, как его лицо одновременно прояснилось и смягчилось.

— Да, — ответил он.

— Хочешь, устроим небольшую авантюру? — У меня забилось сердце. Было бы великолепно, если... — Хочешь нарушить новые правила?

— Господи, о чем ты? — прошептал он.

Я засмеялся, тихо, лихорадочно, мне было так хорошо. Смеяться и следить за неуловимыми изменениями его лица. Вот теперь он действительно заволновался. И, по правде говоря, я не знал, что у меня получится. Без нее. Что, если я рухну вниз, как Икар...

— Да ладно тебе, Луи, — сказал я. — Совсем маленькая авантюрна. Обещаю на сей раз не строить заговоров против западной цивилизации и даже не завоевывать внимание двух миллионов фанатов рок-музыки. Я думал об одной мелочи, честно. Скажем, о небольшом озорстве. Довольно элегантном. Послушай, последние два месяца я вел себя безупречно — разве не так?

— Господи, о чем ты говоришь?

— Так ты со мной, или нет?

Он еще раз покачал головой. Но не в знак протеста. Он размышлял. Он провел пальцами по волосам. Тонкие черные волосы. Первое, что я в нем отметил — ну, то есть после зеленых глаз, — это черные волосы. Нет, это все неправда. Дело было в выражении лица: страсть, невинность и чувствительная совесть. Как же мне это понравилось!

— И когда начнется небольшая авантюра?

— Сейчас, — ответил я. — У тебя четыре секунды, чтобы принять решение.

— Лестат, уже почти светает.

— Почти светает здесь, — ответил я.

— О чем ты?

— Луи, доверься мне. Слушай, если у меня не выйдет, то с тобой ничего не случится — то есть ничего особенного. Сыграем? Я ухожу.

Он не отвечал. Он смотрел на меня, причем с такой преданностью, что я не мог это выносить.

— Да или нет?

— Возможно, я пожалею об этом, но...

— Договорились.

Я протянул руки, плотно обхватил его за локти и оторвал высоко от земли. Он в изумлении уставился на меня сверху вниз. Он словно ничего не весил. Я поставил его на ноги.

— Mon Dieu, — прошептал он.

Ну, чего же я жду? Если не попробовать, то я никогда и не выясню. Темнота, тупая боль, воспоминания о ней, о том, как мы вместе возносились в воздух. Я дал ему постепенно ускользнуть.

Я обнял его за пояс. Наверх! Я поднял правую руку, но в этом не было необходимости. Мы и так взлетали по ветру.

Внизу кружилось кладбище, крошечная игрушечная модель с белыми фрагментами, рассеявшимися под темными деревьями.

Я услышал, как он потрясение шепнул мне на ухо:

— Лестат!

— Обними меня за шею, — сказал я. — Держись крепче. Мы, конечно же, направимся на запад, а потом — на север, мы пролетим очень большое расстояние и, может быть, немного подрейфуем. Там, куда мы направляемся, пока что не садится солнце.

Ледяной ветер. Нужно было подумать об этом, ведь он будет страдать от холода, но он не подал и вида, когда мы пронзили снежный туман облаков, — он просто поднял глаза к небу.

Увидев звезды, он напрягся всем телом, его лицо разгладилось, на нем появилось выражение спокойствия, если он и плакал, то его слезы уносил ветер. Какой бы он ни испытывал страх, теперь он полностью исчез; глядя вверх, он словно растворился, на нас опускался купол небес, над сгущающейся внизу бесконечной белой равниной светила полная луна.

Не было необходимости указывать ему, за чем наблюдать и что запомнить. Он всегда в этом разбирался. Много лет назад, когда я совершил над ним Обряд Тьмы, мне не пришлось ничего ему объяснять — он сам дошел до каждой мелочи. А позже он сказал, что я не сумел стать ему наставником. Разве он не понимал, насколько это было излишне?

Но теперь я отдался на волю ветра, мысленно и физически, он прижимался ко мне, уютный и невесомый, — просто присутствие Луи, Луи, принадлежащего мне, рядом со мной. И никакого бремени.

Крошечной частицей мозга я продумывал маршрут, как она меня научила, мне вспоминались самые разные вещи, например как я впервые увидел его в таверне Нового Орлеана. Он был пьян, затеял ссору, и я последовал за ним в ночь. И в самый последний момент, выскальзывая из моих рук, закрывая глаза, он проговорил:

“Но кто ты такой?”

Я знал, что вернусь за ним на закате, что найду его, даже если придется обыскать весь город, пусть я и оставил его на булыжной мостовой, полумертвого. Я должен был получить его, должен. Как всегда должен был получить все, что хотел, или должен был заниматься именно тем, чем хотел.

Вот в чем была проблема, и все, что дала мне Акаша — страдания, силу или, в конце концов, ужас, — не изменили ее ни на йоту.

До Лондона — четыре мили.

Час после наступления темноты. Мы вдвоем лежали в траве под дубом, в прохладном мраке. В огромном старинном доме в середине парка горел свет, но не во всех окнах. Маленькие глубокие окна, казалось, были созданы для того, чтобы наружу не вышло ничего лишнего. Уютная, манящая атмосфера, стены, заставленные книгами, пламя в каждом камине, и дым, извергающийся из труб в туманную тьму.

Изредка по извилистой дороге за парадными воротами проезжала машина, фары выхватывали из темноты царственный фасад старинного здания — горгульи, тяжелые арки над окнами, блестящие дверные молотки у массивных парадных дверей.

Мне всегда нравились старинные просторные европейские дома, неудивительно, что они приманивают призраки мертвых.

Луи внезапно сел, огляделся и поспешно стряхнул траву с пиджака. Он, естественно, проспал несколько часов на груди ветров, если можно так выразиться, и в тех местах, где я устраивал короткую передышку в ожидании, пока повернется Земля.

— Где мы? — прошептал он со смутным налетом тревоги.

— Обитель Таламаски под Лондоном, — ответил я. Я лежал в траве, обхватив голову руками. Свет в мансарде. Свет в помещениях второго этажа. Я думал — как будет веселее?

— Что мы здесь делаем?

— Авантюра, я же объяснил.

— Подожди минуту. Ты же не собираешься туда входить.

— Почему? У них в подвале дневник Клодии и картина Мариуса в придачу. Ты и сам это знаешь. Джесс же тебе рассказывала.

— Ну и что ты намерен сделать? Ворваться внутрь и рыться в подвале, пока не найдешь то, что тебе нужно?

Я засмеялся.

— Нет, это будет не слишком-то весело, правда? Это отчаянно тоскливое занятие. К тому же дневник мне не особенно нужен. Дневник они могут оставить себе. Он принадлежал Клодии. Я хочу поговорить с одним из них, с Дэвидом Тальботом, он их начальник. Понимаешь, это единственные смертные в мире, которые в нас верят.

Почувствовав укол внутренней боли, я приказал себе не обращать на него внимания — сейчас будет весело.

Сперва он был слишком шокирован, чтобы отвечать. Я и не представлял себе, что это будет настолько восхитительно.

— Ты, должно быть, шутишь, — сказал он, приходя в буйное негодование. — Лестат, оставь этих людей в покое. Они считают, что Джесс умерла. Они получили письмо от членов ее семьи.

— Естественно. И я не стану выводить их из заблуждения в том, что касается этой мрачной новости. Зачем? Но меня завораживает тот, старый, Дэвид Тальбот, который приезжал на концерт. Полагаю, мне хочется узнать... Но что толку болтать? Пора войти и все выяснить.

— Лестат!

— Луи! — сказал я, передразнивая его тон. Я поднялся и помог ему встать — не то чтобы он нуждался в моей помощи, но он сидел на земле, бросал на меня взгляды, упрямился, пытался сообразить, как меня удержать, и все это было абсолютно пустой тратой времени.

— Лестат, Мариус придет в ярость, если ты это сделаешь! — серьезно воскликнул он, и черты его лица обострились, ярче обозначились прекрасные высокие скулы и темные испытующие зеленые глаза. — Правило первостепенной важности гласит...

— Луи, я не могу устоять против такого искушения!

Он схватил меня за руку.

— А как же Маарет? Ведь они — друзья Джесс!

— И что она сделает? Пришлет Мекаре проломить мою голову, как яичную скорлупу?

— С тобой действительно никакого терпения не хватит! — сказал он. — Ты вообще хоть чему-нибудь научился?

— Ты идешь со мной или нет?

— Ты в этот дом не войдешь.

— Видишь вот то окно наверху? — Я зацепил его за талию. Теперь ему от меня не вырваться. — В той комнате сидит Дэвид Тальбот. Он уже час пишет свой дневник. Он глубоко обеспокоен. Ему неизвестно, что с нами произошло. Он знает, что что-то случилось, но ему в жизни не догадаться, что именно. Так вот, мы сейчас проникнем в соседнюю спальню через то маленькое окно слева.

Он издал последний слабый возглас протеста, но я сосредоточился на окне, стараясь зрительно представить себе замок. Сколько до него футов? Спазм — и высоко над нами распахнулось стеклянное прямоугольное окно. Он тоже это заметил, и, пока он стоял, лишившись дара речи, я сжал его покрепче и поднялся в воздух.

Через секунду мы оказались в центре комнаты. Маленькая спальня в елизаветинском стиле, отделанная темным деревом, красивая мебель того же периода и шипящий камин.

Луи был в ярости. Он сверкал глазами, быстрыми, гневными жестами расправляя одежду. Комната мне понравилась: книги Дэвида Тальбота, его кровать...

И сам Дэвид Тальбот с широко открытыми глазами за полуоткрытой дверью в кабинет, сидящий за письменным столом при свете лампы с зеленым абажуром. На нем был красивый серый шелковый смокинг, стянутый в поясе. В пальцах зажата ручка. Он застыл, словно лесное животное, почуявшее хищника, перед неизбежной попыткой убежать.

Ах, как это мило!

Я рассмотрел его получше: темные седые волосы, чистые черные глаза, прекрасно очерченное лицо, очень выразительное, теплое. В нем ясно читался ум. Очень похоже на то, что описывали Джесс и Хайман.

Я прошел в кабинет.

— Вы уж меня простите, — сказал я. — Надо было постучать в парадную дверь. Но я не хотел афишировать нашу встречу. Вы, конечно, меня знаете.

Молчание.

Я взглянул на стол. Папки с нашими делами, аккуратные картонные папки со знакомыми именами и названиями: “Театр вампиров”, “Арман”, “Бенджамин-Дьявол”. И “Джесс”.

Джесс. Рядом с папкой лежало письмо от тети Джесс, Маарет. В письме говорилось, что Джесс умерла.

Я ждал, раздумывая, стоит ли заставлять его первым завести разговор. Но такую игру я никогда не любил. Он напряженно рассматривал меня, бесконечно более напряженно, чем я. Он фиксировал меня в памяти, используя испытанные приемы, чтобы позже вспомнить все подробности невзирая на шок, вызванный подобным событием.

Высокий, не толстый, но и не худой. Хорошо сложен. Большие ладони, очень красивой формы. И очень ухоженные к тому же. Настоящий британской джентльмен, любитель твида и темного дерева, чая и сырости, тенистого парка и приятной атмосферы этого дома.

Возраст — около шестидесяти пяти. Отличный возраст. Он знает то, о чем молодые люди и помыслить не могут. Современный эквивалент возраста Мариуса в древние века. Для двадцатого века — совсем не старый.

Луи все еще находился в соседней комнате, но он знал, что Луи рядом. Он бросил взгляд на дверь. Потом — снова на меня.

Он поднялся и застал меня врасплох. Он протянул руку.

— Рад с вами познакомиться, — сказал он.

Я рассмеялся. Я принял его руку, твердо и вежливо пожал ее, следя за реакцией, отметив его изумление при открытии, насколько холодна моя плоть, насколько она безжизненна в любом смысле слова.

Я его довольно сильно испугал. Но при этом он испытывал огромное любопытство, огромный интерес.

Потом он очень любезно и очень вежливо произнес:

— Джесс не умерла, не так ли?

Потрясающе, во что британцы превратили язык, все эти нюансы вежливости. Несомненно, величайшие дипломаты в мире. Я подумал, какие же у них гангстеры. Но он так горевал по Джесс, а кто я такой, чтобы пренебрегать чужим горем?

Я торжественно посмотрел на него.

— О нет, — сказал я. — Не стоит заблуждаться. Джесс умерла. — Я твердо выдержал его взгляд, он прекрасно меня понял. — Забудьте о Джесс, — добавил я.

Он слегка кивнул, на секунду отведя глаза, но потом опять посмотрел на меня с прежним любопытством.

Я сделал небольшой круг по центру комнаты. Увидел в тени Луи, прислонившегося к камину в спальне, — он поглядывал на меня с неописуемым презрением и осуждением. Но сейчас было не время смеяться. Я думал о словах Хаймана.

— У меня к вам вопрос, — сказал я.

— Слушаю вас.

— Я здесь. Под вашей крышей. Предположим, когда встанет солнце, я спущусь к вам в подвал. Там я перейду в бессознательное состояние. Сами знаете. — Я сделал небрежный жест. — Что бы вы сделали? Убили бы меня во сне?

На раздумья ему не понадобилось и двух секунд.

— Нет.

— Но вы знаете, кто я. У вас нет ни малейшего сомнения в этом, правда? Почему же вы бы меня не убили?

— По многим причинам, — сказал он. — Я бы хотел узнать о вас побольше. Поговорить с вами. Нет, я не стал бы вас убивать. Ни за что на свете.

Я пригляделся к нему, он говорил чистую правду. Он не продумывал деталей, но он счел бы мое убийство пугающим проявлением черствости и неуважения — убийство такого таинственного и старого существа.

— Да, именно так, — с легкой улыбкой заметил он. Телепат. Однако не особенно сильный. Только поверхностные мысли.

— Вы уверены? — Тот же на удивление вежливый тон.

— Второй вопрос, — сказал я.

— Прошу. — Теперь он был по-настоящему заинтригован. Страх полностью растаял.

— Вы хотите получить Темный Дар? Сами знаете, что это означает. Стать одним из нас. — Краем глаза я видел, как Луи трясет головой. Потом он повернулся ко мне спиной. — Я не говорю, что когда-нибудь вы от меня его получите. Скорее всего, нет. Но вы хотите? Если бы я согласился, вы бы его приняли.

— Нет.

— Не верю.

— Я бы его не принял даже через миллион лет. Бог свидетель — нет.

— О чем вы? Вы же не верите в Бога!

— Просто выражение. Но оно очень точно отражает мои чувства.

Я улыбнулся. Какое приветливое, настороженное лицо. У меня же энергия била через край, кровь с новой силой текла по венам, интересно, ему это заметно, стал ли я меньше похож на монстра? Проявляются ли во мне те небольшие человеческие признаки, которые я замечал в остальных в момент оживления или задумчивости?

— Вряд ли вам понадобится миллион лет, чтобы передумать, — ответил я. — Вам вообще недолго осталось. Раз уж мы об этом заговорили.

— Я никогда не передумаю, — возразил он. И очень искренне улыбнулся. В пальцах он держал ручку. Он бессознательно и нервно поиграл ей, но потом успокоился.

— Я вам не верю, — сказал я. Я огляделся: маленькая голландская картина в лакированной раме — дом на канале в Амстердаме. Я посмотрел на покрытое инеем окно. Снаружи, в ночи, ничего не видно. Мне внезапно стало грустно, но совсем не так грустно, как раньше. Я просто признался себе в горьком одиночестве, которое привело меня сюда, в необходимости оказаться в его комнатке и почувствовать на себе его взгляд, услышать, что он знает, кто я такой.

Тени сгущались. Я не мог произнести ни слова.

— Да, — застенчиво произнес он за моей спиной. — Я знаю, кто вы такой.

Я обернулся и посмотрел на него. Неожиданно я чуть не заплакал. Из-за тепла, из-за запаха человеческих вещей, из-за того, что передо мной у письменного стола стоит живой человек. Я сглотнул. Я не собираюсь ронять свое достоинство, это глупо.

— Это просто загадка, — сказал я. Вы бы меня не убили. Но и таким, как я, не стали бы.

— Правильно.

— Нет. Я вам не верю, — повторил я.

На его лицо набежала тень, довольно занятная тень. Он боялся, что я замечу в нем некую слабость, неведомую ему самому.

Я протянул руку к его ручке.

— Позвольте? И листок бумаги, пожалуйста.

Он незамедлительно передал мне то, о чем я просил. Я сел за стол в его кресло. Безупречная подборка — пресс-папье, небольшой кожаный цилиндр, где он держал ручки, даже картонные папки. Безупречная, как он сам, — вот он, стоит и смотрит, как я пишу.

— Это телефонный номер, — сказал я и вложил бумагу в его руку. — Это номер в Париже, номер моего поверенного, которому я известен под настоящим именем, Лестат де Лионкур, — думаю, оно фигурирует в ваших записях? Конечно, он не знает обо мне того, что знаете вы. Но он может меня найти. Или, наверное, более точно будет сказать, что я поддерживаю с ним связь.

Он ничего не сказал, но посмотрел на бумагу и зафиксировал номер в памяти.

— Оставьте себе, — сказал я. — Когда передумаете, когда захотите стать бессмертным, когда захотите признаться мне в этом, позвоните. И я вернусь.

Он было запротестовал. Я жестом призвал его к молчанию.

— Кто знает, что может случиться. — Я откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. — Вы можете обнаружить, что смертельно больны, можете остаться инвалидом в результате неудачного падения. У вас могут попросту начаться ночные кошмары, связанные со смертью, о том, что вы станете никем и ничем. Какая разница? Когда решите, что вам нужно то, что есть у меня, позвоните. И пожалуйста, запомните: я ничего не обещаю. Может быть, я никогда этого не сделаю. Я говорю лишь, что когда вы почувствуете в этом необходимость, тогда и начнется диалог.

— Но он уже начался.

— Нет, не начался.

— Вы думаете, что не вернетесь? — спросил он. — А я полагаю, что вернетесь, даже если я и не позвоню.

Еще одна неожиданность. Укол унижения. Я невольно улыбнулся. Очень интересный человек.

— Ах ты среброусый британский ублюдок! Да как ты смеешь так снисходительно со мной разговаривать? Может быть, стоит убить тебя на месте?

Это его потрясло окончательно. Он был ошеломлен. Неплохо это скрывал, но я все видел. И я знал, каким страшным умею выглядеть, особенно когда улыбаюсь.

Он на удивление быстро пришел в себя, сложил листок с номером телефона и сунул себе в карман.

— Пожалуйста, примите мои извинения, — сказал он. — Я хотел сказать, что надеюсь на ваше возвращение.

— Позвоните, — ответил я. Мы долго смотрели друг на друга, потом я одарил его очередной улыбочкой и встал, чтобы удалиться. И взглянул на стол. — Почему у меня нет собственного досье? — спросил я.

Его лицо на секунду лишилось всякого выражения, но он чудом снова пришел в себя.

— Но у вас же есть книга! — Он указал на “Вампира Лестата” на полке.

— Ах да, верно. Ну, спасибо, что напомнили. — Я заколебался. — Но, видите ли, я считаю, что у меня должно быть свое досье.

— Я с вами согласен. Я немедленно заведу его. Это всегда был... просто вопрос времени.

Я тихо засмеялся, сам того не желая. Он был таким любезным. Я сделал легкий прощальный поклон, и он грациозно ответил мне тем же.

И я на полной скорости — то есть очень быстро — промелькнул мимо него, схватил Луи, покинул дом через окно и полетел высоко над землей, пока не опустился на пустынной дороге, ведущей в Лондон.

Здесь было темнее и холоднее, луна скрывалась за дубами, мне это нравилось. Я любил кромешную тьму! Я засунул руки в карманы и смотрел на тусклый далекий ореол света, парящий над Лондоном, и смеялся про себя с непреодолимым ликованием.

— О, все вышло отлично! Идеально! — говорил я, потирая руки. Я сжал ладони Луи, которые оказались холоднее моих.

Выражение лица Луи привело меня в полный восторг. Надвигалась настоящая истерика.

— Ты ублюдок, ты знаешь это? — воскликнул он. — Как ты мог поступить таким образом с ни в чем не повинным человеком? Ты дьявол, Лестат! Тебя следует замуровать в темнице!..

— Ох, да прекрати же, Луи, — прервал я его, не в силах сдержать смех. — Чего ты от меня ждал? К тому же этот человек изучает сверхъестественные явления. У него не начнется буйное помешательство. Чего вы все от меня ждете? — Я положил руку ему на плечо.

— Ладно, пойдем в Лондон. Путь неблизкий, но еще рано. Я никогда не был в Лондоне. Представляешь? Я хочу посмотреть Вест-Энд, Мэйфейр и Тауэр, да, мы непременно пойдем в Тауэр. И я хочу найти в Лондоне жертву. Идем.

— Лестат, это не шутки. Мариус придет в бешенство. Все будут в ярости!

Мое настроение становилось все более буйным. Мы быстро направились по дороге. Как же здорово было идти пешком! Ходьбу ничем не заменишь, обычную ходьбу, когда чувствуешь землю под ногами и сладкий запах, доносящийся из рассеявшихся в темноте труб, и влажный холодный аромат глубокой зимы в местных лесах. Все это очень приятно. И мы раздобудем для Луи приличное пальто с меховым воротником, чтобы ему стало так же тепло, как и мне.

— Ты слышишь, что я говорю? — повторял он. — Ты действительно ничему не научился, не так ли? Ты стал еще неисправимое, чем раньше!

Меня опять охватил безудержный припадок смеха.

Потом, протрезвев, я вспомнил лицо Дэвида Тальбота и тот момент, когда он бросил мне вызов. Что ж, может, он и прав. Я вернусь. А кто сказал, что я не смогу вернуться и поговорить с ним, если мне захочется? Кто? Но я все-таки должен дать ему время поразмыслить над телефонным номером и постепенно расстаться с самообладанием

Ко мне неожиданно вернулись горечь и вялая грусть, грозившие затмить мою маленькую победу. Но я не впустил их. Слишком красивая стояла ночь. А обличительные речи Луи становились все более пылкими и забавными

— Ты настоящий дьявол, Лестат! Вот кто ты на самом деле! Ты — сам дьявол!

— Да, знаю, — ответил я, наслаждаясь тем, что гнев наполняет его жизнью. — Я люблю, когда ты так говоришь, Луи. Мне просто необходимо, чтобы ты так говорил. Наверное, никто на всем свете не сумеет сказать это так, как ты. Ну же, повтори. Я — настоящий дьявол. Расскажи мне, какой я плохой. От таких слов мне становится так хорошо!

Книго
[X]