КИМ СТЕНЛИ РОБИНСОН

Дикий берег

“Калифорнийская трилогия – 1”

(The Wild Shore, 1984)

 (Перевод Е. Доброхотова-Майкова, 1997)

- GRAY OWL - cherdak-ogo.narod.ru

На далеком горизонте проплывают иногда черные военные корабли, да волны выносят порой мертвые тела на берег округа Ориндж — вот и все признаки того, что в мире есть что-то, кроме разрухи, пустошей, банд, живущих грабежом могил. Некогда цветущий край стал диким берегом. Но даже здесь прошлое дарит надежду...

Предисловие

"Во взгляде Кима Стенли Робинсона - холодный блеск, как у заядлого ковбоя-дуэлянта. Оппоненты от такого взгляда нервничают и чувствуют себя неуютно". Так описал автора "Калифорнийской трилогии" в одной из своих критических статей Майкл Суэнвик - его идеологический противник и тоже фантаст не из последних. А один из издателей в запале бросил, что Робинсон на самом деле - блистательный писатель-реалист, который и сам не понимает, что фантастика для него - лишь трамплин к лучшим его вещам.

Так кто же этот автор, один из виднейших представителей "гуманистической волны" в фантастике 80-х и 90-х?

Дебютный роман Робинсона - "Дикий берег" - вышел в свет в 1984 году, открыв серию "Асе Specials". Однако литературная карьера писателя началась задолго до этого - в 1975-м, когда свет увидел первый его рассказ. Любовь и прекрасное знание жанра помогли ему выбрать и тему для докторской диссертации - филологическое исследование романов Филипа Дика.

Первая же книга "Калифорнийской трилогии" вывела писателя в ряды выдающихся современных фантастов. "Дикий берег" номинировался на высшие премии научной фантастики - "Хьюго" и "Небьюлу" - вместе с классическим уже "Нейромантом" Гибсона. Пожалуй, нельзя было найти критика, не выступившего с хвалебной рецензией на этот роман. Строго говоря, этого успеха следовало ожидать - годом раньше повесть Робинсона "Черный воздух" удостоилась "Всемирной премии фэнтези". Но началом его звездного взлета по праву считается "Дикий берег".

А между тем в романе ничего особенного не происходит. Робинсон скрупулезно, детально описывает недалекое будущее отдельно взятого округа Ориндж (входящего ныне в состав мегаполиса Лос-Анджелес; знаменитый Диснейленд тоже находится на территории округа). Не самое приятное будущее - на курортном островке Санта-Каталина, куда нынешние лос-анджелесцы выезжают отдохнуть, разместилась военная база, кажется, китайская, волны регулярно выносят на берег косоглазых покойников, где-то далеко идет война, а округ Ориндж продолжает полупасторальное существование в полной изоляции от варварского мира. Где-то мы это уже видели... Нет. Не это.

Американские (и не только) фантасты очень любят описывать возрождение цивилизации после глобальной катастрофы. Робинсон ехидно порывает с этой традицией, подменяя ее другой - традицией приключенческого романа. Даже начинается "Дикий берег" почти пародийно - мальчишки на спор ищут сокровища в древних могилах. А возрождение... возрождения нет. Жители округа Ориндж с тоской вспоминают ушедшие времена мирового господства, но неспособны сделать хоть что-то для его восстановления.

И еще одно отличает "Дикий берег" от его литературных предшественников - стиль. Фантастика 80-х поставила перед собой почти невыполнимую цель - догнать и перегнать "большую" литературу по красоте, богатству, изяществу языка. И Робинсон сделал невозможное.А за "Диким берегом" последовало "Золотое побережье" (1988). И снова автор переносит нас в округ Ориндж, но уже в другом будущем. Снова группа юных персонажей, явных аналогов героев "Дикого берега", пытается найти свое место в угрожающе-безразличном мире: мире тотальной урбанизации, мнимой свободы, перенаселения и экологической катастрофы. Мастерство писателя заставляет нас поверить и в эту антиутопию.

И двумя годами позже, в 1990-м, увидела свет завершающая книга трилогии - "На кромке океана". Если первые две книги представляют собой антиутопии, то третья - почти утопия, экологический рай, где люди научились ценить то, что дарит им природа, и беречь то, чего недостает в ее дарах. В Южной Калифорнии это вода - и вокруг распределения живительной влаги крутятся разговоры жителей округа Ориндж и речи политиков. Робинсон рисует отнюдь не благостный мир. Главный герой терпит провал в борьбе за сохранение еще одного клочка дикой природы. Но даже это поражение не снижает оптимистического пафоса романа.

Ким Стенли Робинсон написал не слишком много. Кроме "Калифорнийской трилогии", из-под его пера вышли трилогия о терраформировании Марса - "Красный Марс" (1993), "Зеленый Марс" (1994), "Голубой Марс" (1997), - отдельные романы: "Айсхендж" (1984), "Память белизны" (1985) и "Побег из Катманду" (1989), и рассказы, многие из которых удостоены высших премий НФ. Но и одной "Калифорнийской трилогии" было бы достаточно, чтобы имя этого писателя навсегда осталось в анналах научной фантастики.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

САН-ОНОФРЕ

Глава 1

— Мы же не ворье кладбищенское, — объяснил Николен. — Только выкопаем гроб и снимем с крышки серебро. Открывать не будем, тихо-мирно зароем обратно. Чего тут плохого? Так и так эти серебряные ручки зазря пропадают под землей.

Все пятеро задумались. Садящееся солнце заливало нашу долину янтарным светом, тени от куч плавника на широком песчаном пляже дотягивались до валунов у подножия обрыва, на котором мы сидели. Каждое переплетение отполированных морем коряг могло оказаться могильным холмиком. Я представил, как разгребаю грязь и что нахожу внизу...

Габби Мендес бросил камешком в пролетавшую чайку.

— Ну и чем это лучше кладбищенских воров? — спросил он Николена.

— Кладбищенский вор оскверняет само тело. — Николен подмигнул мне. В подобных делах мы всегда действуем на пару. — А мы ничего такого не будем. Искать запонки или пряжки, снимать кольца или там золотые зубы рвать — нет!

Кристин Мариани икнула.

Мы сидели на скале над устьем реки: Стив Николен и Габби, Кристин и Мандо Коста, Дел Симпсон и я — старые друзья, выросли вместе, здесь, над обрывом, собирались почти каждый вечер, спорили, говорили, строили воздушные замки — впрочем, воздушные замки — это по нашей с Николеном части. Под нами, у первой излучины реки, сушились перевернутые рыбачьи лодки. Приятно было сидеть на теплом песке с друзьями, глядеть, как играет солнце на гребнях волн, и знать, что дневная работа закончена. Меня слегка клонило в сон. Габби снова кинул камешком в чаек, но птицы, не обращая внимания, опустились возле лодок и затеяли ссору из-за рыбьих голов.

— Накопаем серебра — станем королями толкучки, — продолжал Николен. — И королевами, — добавил он, глядя на Кристин. Та кивнула. — Захотим, так все скупим. А захотим, двинем вдоль побережья. Или на материк. И вообще, будем делать, что вздумается.

“А не то, что тебе отец велит”, — подумал я. Однако, сказать по правде, слова его меня завели.

— А как узнать, на каком гробе серебряные ручки? — спросил все еще не убежденный Габби. — Чтоб зря не копать.

— Ты бы слышал, что старик говорил про тогдашние похороны, — сказал Николен. — Генри, расскажи им.

— Они тогда жуть как боялись смерти, — сообщил я тоном знатока. — Поэтому и устраивали пышные похороны, не хотели думать, как там все на самом деле. Том говорит, на похороны тратили до пяти тысяч долларов.

Стив одобрительно кивнул.

— Он говорит, каждый гроб обивали серебром.

— Он еще говорит, мол, люди ходили по Луне, — откликнулся Габби. — Только я не полечу туда следы искать.

Но я почти убедил его; он знал, что Том Барнард, который учил нас (Стива, Мандо и меня так уж точно) грамоте, начнет расписывать старинную роскошь во всех подробностях, только попроси.

— Всего-то делов — дойти по бетонке до развалин, — продолжал Николен, — и найти богатый могильный камень.

— Могильный камень с бриллиантовыми серьгами? — поддразнил Габби.

— Том не велит туда ходить, — напомнила Кристин. Николен откинул голову и засмеялся:

— Том просто боится. — Потом он сделался серьезнее. — Это понятно, после всего, что он пережил. Но там никого нет, кроме помоечных крыс, да и те ночью спят. Он не мог знать наверняка, мы там не были, ни днем, ни ночью. Однако, прежде чем Габби успел на это указать, Мандо взвизгнул:

— Ночью?

— А то! — громко ответил Николен.

— Говорят, мусорщики, если поймают, обязательно съедят, — сказала Кристин.

— Твой отец позволит тебе уйти от больных или с огорода днем? — спросил Николен у Мандо. — Ну и у нас такая же история, только хуже. Копать придется ночью. — Он понизил голос: — Тем более ночь — самое время раскапывать могилы на кладбище.

Он рассмеялся, глядя на испуганную физиономию Мандо.

— Раскапывать могилы на берегу можно в любое время, — сказал я как бы про себя.

— Я могу достать лопаты, — сказал Дел.

— А я — принести фонарь, — сказал Мандо. Он торопился показать, что не боится. И вот мы уже сидим и составляем план. Я выпрямился и стал слушать внимательней. Вообще-то я немного удивился. Мы с Николеном и раньше много чего задумывали: поймать в западню тигра, или поискать затонувшие сокровища возле бетонного рифа, или выплавить серебро из железнодорожных рельсов. Но когда начинали обсуждать, рано или поздно обнаруживались какие-нибудь практические сложности, так что все это был просто треп. Однако теперешний замысел требовал от нас просто-напросто пробраться в развалины (а мы всегда божились, что только об этом и мечтаем) и раскопать могилу. Мы обсудили, в какую ночь мусорщиков почти наверняка не будет на кладбище (в полнолуние, заверил Николен Мандо, когда гуляют привидения), кого нам взять с собой и от кого таиться, как расплющить серебряные ручки, чтоб они годились на обмен, и все такое.

Красный солнечный диск коснулся океана, похолодало. Габби встал, потер зад и сказал, что на ужин у них дичь. Мы тоже встали.

— А что, ведь сделаем, — решительно сказал Николен. — И я, черт возьми, готов.

Я откололся от остальных и пошел по краю обрыва. На пляже внизу отливные озерца поблескивали темным серебром. У каждого была красная каемка — маленькие подобия огромного океана за ними. По другую руку от меня извивалась меж подступавших к морю холмов долина, наша долина. Деревья на холмах качали ветками под вечерним бризом, поздняя весенняя зелень в свете заходящего солнца казалась пожухлой. На многие мили вдоль берега ели, пихты и сосны колыхались, словно волосы огромного живого существа. Я шел, ветер колыхал и мои волосы. На изрезанных оврагами склонах не угадывалось никаких следов человека (хотя люди там были); только деревья — высокие и низкие, секвойи, сосны, эвкалипты — да темные холмы, спускающиеся к океану. Я шел по янтарному краю обрыва, и я был счастлив. Мне и в голову не приходило, что мы с друзьями вступаем в лето, которое... которое переменит нас всех. Сейчас, несколько месяцев спустя, когда я пишу об этом, а на дворе лютует зима, какой на моей памяти еще не было, у меня есть преимущество: я знаю, чем все кончилось, — все, что началось с нашей вылазки за серебром. И дело не столько в том, что после этого случилось, сколько в том, чего не случилось, в том, как мы обманулись. И в том, к чему почувствовали вкус. Понимаете, я изголодался: не в смысле — хотел есть (это всегда), но по другой жизни. Мне надоело только ловить рыбу, рубить дрова и проверять силки. А Николен изголодался еще сильнее.

Однако я забегаю вперед. Когда я шагал по крутому обрыву между лесом и морем, у меня не было ни предчувствий, ни опасений, ни желания прислушаться к советам старика — только радостное волнение. Я свернул на южную дорогу к нашей с отцом маленькой хижине. Запах сосновой смолы и соли щекотал ноздри. Я захмелел от голода и волнения и уже воображал куски серебра размером с дюжину десятицентовиков. Мне пришло в голову, что мы с друзьями наконец-то сделаем то, что много раз хвастливо обещали сделать, — и по телу у меня пробежала приятная дрожь. Я перепрыгивал с корня на корень и думал: мы вторгаемся на территорию мусорщиков, проникаем на север в развалины округа Ориндж.

В ночь, которую мы выбрали для похода, с океана тянуло туманом, белесые клочья призрачно отсвечивали под ущербной луной. Я ждал в хижине, у самой двери, слушая, как храпит отец. Час назад он заснул под мое чтение и теперь лежал на боку, положив мозолистую руку на вмятину возле уха. Отец у меня хромой и не шибко быстро соображает — это его лошадь покалечила, я тогда был еще маленький. Мама, пока была жива, всегда читала ему перед сном, а когда умерла, он послал меня к Тому учиться. “Пойдет нам обоим на пользу”, — сказал он по обыкновению с растяжкой. И, похоже, не ошибся.

Я грел руки над потухшими углями, потому что дверь оставил приоткрытой и с улицы тянуло холодом. Снаружи большие эвкалипты у дороги качались на ветру, то появляясь в дверной щели, то исчезая. Раз я увидел, что кто-то под ними стоит, но тут в дом вплыл клок влажного тумана. Он принес запах речной сырости, а когда рассеялся, под деревьями уже никого не было. Мне стало не по себе. Скорее бы ребята пришли. Слышался только отцов храп, да еще капало с деревьев на крышу.

“У-уху, у-уху”. Оказывается, я задремал, и Николен разбудил меня своим кличем. Очень похоже на большую ущельную сову, только совы кричат раз-два в году, так что, по-моему, для тайного зова это не очень. Впрочем, все лучше, чем кашлять кугуаром, как хотел сперва Николен — так и пулю схлопотать недолго.

Я выскользнул за дверь и побежал по тропке к эвкалиптам. Николен нес на плечах две лопаты Дела; сам Дел и Габби стояли у него за спиной.

— Надо еще за Мандо зайти, — сказал я. Дел и Габби переглянулись.

— За Костой? — переспросил Николен. Я посмотрел на него пристально.

— Мандо будет ждать.

Мы с Мандо моложе остальных, я на год, Мандо — на три, поэтому иногда я считал, что должен за него заступаться.

— Так и так мимо пойдем, — сказал ребятам Николен.

Вдоль речки мы добрались до моста, перешли на другую сторону и почесали вверх по склону к дому Косты.

Док Коста построил свое жилище из железных бочек, и выглядит оно таинственно, ни дать ни взять маленький черный замок из книжки Тома — приземистый, как лягушка, а в тумане еще и мрачный, как не знаю что, Николен прокричал совой, Мандо вышел почти сразу.

— Не передумали сегодня идти? — спросил он, вглядываясь в туман.

— Не, — быстро сказал я, пока остальные не заметили его колебаний и не велели, коли трусит, сидеть дома. — Фонарь принес?

— Забыл.

Он сбегал за фонарем, мы вернулись на бетонку и пошли к северу.

Шли быстро, чтобы согреться. Автострада в тумане тянулась двумя белыми лентами, бетон сильно потрескался, из трещин лезла черная трава. Скоро перевалили через хребет на севере нашей долины, пересекли узкое русло Сан-Матео и двинулись через холмы Сан-Клементе. Дорога шла вверх-вниз, мы старались держаться ближе друг к другу и почти не разговаривали. В лесу по обеим сторонам дороги виднелись развалины: стены из бетонных блоков, крыши на столбах, перекинутая с дерева на дерево запутанная проволока. Все было мрачно и неподвижно. Однако мы знали: где-то тут живут мусорщики, поэтому шли быстро и бесшумно, как привидения, о которых Дел с Габби шутили милю назад, пока их тоже не пробрало. Дальше автострада ныряла на дно каньона, и мы оказались в сыром тумане, как в молоке, виден был только растрескавшийся бетон под ногами. Из влажной темноты доносился треск и звук падающих капель, словно кто-то раздвигает мокрые ветки. Не нас ли выслеживает?

Николен остановился взглянуть на отходящую вправо дорожку.

— Та самая, — прошипел он. — Кладбище в конце этой долины.

— Откуда ты знаешь? — Обычный голос Габби прозвучал ужасно громко.

— Сходил сюда и разведал, — отвечал Николен. — Откуда еще?

Мы пошли за ним по проселку. Нас здорово потрясло, что он ходил сюда один. Даже мне не рассказал. В лесу зданий было чуть ли не больше, чем деревьев, больших зданий. Они обрушились как попало: двери и окна выбиты, словно зубы, из каждой щели лезут папоротники и ежевика, крыши холмами громоздятся на земле. Туман полз по улице вместе с нами, в темноте что-то шуршало, будто тысячи шаркающих ног. Местами прямо на дороге лежали столбы, между ними тянулись провода; мы перешагивали, стараясь не задеть проволоку.

Лай койота прорезал пропитанную влагой тишину. Мы замерли. Койот или мусорщик? Лай не повторялся, и мы двинулись дальше. Нервишки явно пошаливали. В конце долины улица круто поднималась в гору. Подъем вывел нас на прорезанное каньоном плато. Здесь когда-то был верхний город Сан-Клементе. Большие дома теснились ряд за рядом, как вяленая рыба на жердях — можно подумать, в городе жило столько народу, что нельзя было дать каждой семье по приличному садику. Многие дома осели и заросли травой, от других остались только полы да трубы, похожие на тянущиеся из могилы руки. Я и прежде слыхал, что мусорщики разбирают на дрова дом, в котором живут, а когда все сожгут, перебираются в следующий, но впервые своими глазами видел результат — разор и запустение.

Николен остановился на заваленном головешками перекрестке.

— Они и впрямь делали улицы крест-накрест, — заметил Дел.

— Сюда, — сказал Николен.

Он свернул на север, на улицу, которая шла по краю плато, параллельно океану. Под нами лежал еще один океан, туманный, и мы, можно сказать, снова шли по берегу. Иногда белесые волны набегали на нас. Дома кончились, началась ограда, железные перекладины между каменными столбиками. За оградой в густой траве виднелись каменные плиты — кладбище. Мы остановились. В тумане не видно было, где оно кончается. Сколько хватал глаз, холмистое плато было испещрено светлыми прямоугольниками. Наконец мы обнаружили дыру в ограде и вошли в густую траву между кустами и надгробиями.

Могилы тянулись такими же ровными рядами, как и дома. Вдруг Николен поднял лицо к небу и дурным голосом взвыл: йип-йип-иу-ии-у-и-у-иии — ни дать ни взять койот.

— Прекрати, — злобно сказал Габби. — Сейчас все собаки сбегутся.

— Или мусорщики, — боязливо добавил Мандо. Николен рассмеялся:

— Ребята, мы стоим на серебряной жиле. — Он наклонился прочесть надпись на плите — слишком темно, — перескочил через нее и нагнулся над следующей.

— Гляньте, какой здоровущий камень. — Он поднес лицо к самому надгробью и, нащупывая пальцами буквы, прочел: — “Мистер Джон Эпплби. 1904-1984”. Умер, когда надо, жил, небось, в одном из тех больших домов, камень у него большой — точно богач, а?

— Если он был богатый, на камне должно быть много написано, — сказал я.

— Написано, будь спок, — сказал Николен. — “Любимому отцу...”, кажись, и все такое. Ну что, пробуем этого?

Довольно долго никто не отвечал, потом Габ процедил:

— Можно и этого.

— Отлично, — сказал Николен, положил одну лопату и взвесил на руке другую. — Снимем дерн.

Он стал окапывать край будущей ямы. Габби, Дел, Мандо и я смотрели. Стив поднял голову и увидел, что мы стоим.

— Ну, — быстро спросил он, — а вам серебро не нужно?

Я перелез через плиту и тоже взялся за лопату. Мне и раньше хотелось, только было боязно. Мы сняли дерн и принялись с жаром копать землю. Когда яма стала по колено, нас сменили Габби и Дел. Мы оба задохлись, я вспотел и потому сразу стал мерзнуть. Мокрая глина чавкала под ногами. Скоро Габби сказал:

— Тут темно. Зажгите фонарь.

Мандо достал кресало и поджег фитиль.

Фонарь давал мертвенный желтый свет. От него было больше теней, чем толку. Я отошел, чтобы согреться и дать глазам снова привыкнуть к темноте. Руки у меня были в грязи, на душе скребли кошки. Издали огонек казался больше и слабее, видны были черные силуэты ребят. Габби и Мандо, который сменил Дела, зарылись уже по пояс. Я дошел до выкопанной и не засыпанной могилы, вздрогнул и, тяжело дыша, заспешил обратно к фонарю.

Габби поднял голову: она была как раз вровень с кучей земли, которую мы накидали.

— Глубоко хоронили, — сказал он чужим голосом и выбросил еще лопату грязи.

— Может, этого уже выкопали, — предположил Дел, глядя в яму на Мандо, который за один бросок выкидывал горстку земли.

— Да уж конечно, — фыркнул Николен. — А может, его закопали живым и он выполз сам.

— У меня руки болят, — сказал Мандо. Рукоять его лопаты была сделана из сука, да и ладони у него нежные.

— “У меня ручки болят”, — передразнил Николен. — Вылезай тогда.

Мандо вылез, Стив спрыгнул на его место и принялся остервенело копать. Из ямы полетела грязь.

Я поискал глазами звезды, но ни одной не нашел. Однако чувствовалось, что уже поздно. Холодало, зверски хотелось есть. Туман сгущался. Совсем близко воздух казался чистым, дальше становилась заметна дымка, а в нескольких ярдах уже было сплошное молоко. Нас окружал белесый кокон, а из-за него выглядывали тени: руки тянулись, лица подмигивали, нога быстро переступали...

Звяк. Николен задел что-то штыком лопаты. Он перестал копать и, держа обе руки на рукоятке, вгляделся вниз. Потом на пробу постучал: звяк, звяк, звяк.

— Есть, — сказал он вслух и вновь принялся выбрасывать из ямы грязь. Покопав немного, велел: — Посветите сюда. — Мандо поднял фонарь и осветил могилу. Я увидел лица ребят, грязные, потные, с огромными белками глаз. У меня руки были грязные по локоть.

Однако оказалось, это только начало. Николен разразился ругательствами. Скоро мы поняли: наша яма, пять футов на три, вскрыла только конец гроба.

— Эта штука закопана под могильной плитой! Сам гроб торчал из сплошной глины. Мы некоторое время спорили, чего делать, и сошлись на предложении Николена — соскрести грязь с крышки и боков гроба, а потом втащить его в нашу яму. Мы соскребли, сколько хватило рук, потом Николен сказал:

— Генри, ты меньше всех копал, и вообще ты тощий и длинный, так что лезь туда и выталкивай грязь к нам.

Я отнекивался, но все сказали, мол, Генри справится лучше других. И в итоге, вообразите: я лежу на крышке гроба, пальцами выгребаю глину и выталкиваю наружу, а на спину и на задницу мне капает грязь. Только безостановочная ругань помогала забыть, что лежит там под досками, точно параллельно моему телу. Ребята подбадривали меня криками вроде: “Ну ладно, мы пошли”, или: “Ой, кто это вылезает?”, или: “Чуешь, как гроб вздрогнул?” — по-моему, ничуть не смешно. Наконец я нащупал заднюю стенку гроба, выполз из дыры и принялся счищать с себя грязь, что-то бормоча от страха и отвращения.

— Генри, я знал, ты не подведешь, — сказал Стив, спрыгивая в могилу. Теперь была их с Делом очередь подлезать, тащить и отдуваться. Наконец гроб подался и выскользнул в яму. Дел со Стивом упали.

Черную древесину гроба покрывала зеленоватая пленка, которая в свете фонаря отливала павлиньим пером. Габби счистил с ручек грязь и обтер выступающий обод крышки — и то и другое было серебряное.

— Гляньте на ручки, — с почтением сказал Дел.

Их было шесть, по три с каждого бока, яркие и блестящие, будто вчера закопаны, а не шестьдесят лет назад. Я заметил вмятину в крышке, там, куда Николен первый раз угодил лопатой.

— Ух, это же все серебро, — сказал Мандо.

Мы глядели. Я вообразил нас на следующей толкучке: идем, разодетые в меха, сапоги и шляпы с перьями, что твои мусорщики, и придерживаем штаны, чтоб не свалились от тяжести серебряного лома в карманах. Мы начали орать, и вопить, и хлопать друг друга по спине. Потом перестали и еще поглядели, и снова принялись орать. Габби потер одну из ручек пальцем и наморщил нос.

— Хм, — сказал он, — н-да... — Схватил прислоненную к могильной стенке лопату и ударил по ручке. Звук не походил на удар металла по металлу. И на ручке осталась выбоина. Габби взглянул на Стива и Дела, нагнулся разглядеть поближе. Еще раз ударил лопатой. Тук-тук-тук. Пощупал рукой.

— Не серебро, — сказал он. — Ломается. Что-то вроде... вроде пластмассы.

— Черт.

Николен спрыгнул в могилу, рубанул лопатой по ободу крышки и рассек его пополам.

Мы снова уставились на гроб, только теперь никто не вопил.

— Чтоб он сдох, старый врун. — Николен бросил лопату на землю. — Дескать, каждые похороны стоили состояние. И дескать... — Он остановился: мы все отлично знали, что рассказывал старик. — ...дескать, здесь будет серебро.

Они с Габби и Делом стояли в могиле. Мандо опустил фонарь на гробовую доску.

— Надо было назвать ее гробовой тоской, — сказал он, стараясь разрядить обстановку. Николен услышал и скривился:

— Может, поищем кольца, пряжки?

— Нет! — закричал Мандо. Мы рассмеялись.

— Кольца, пряжки и зубные коронки? — резко повторил Николен, подмигивая Габби. Мандо яростно замотал головой — вот-вот расплачется. Мы с Делом снова засмеялись. Габби с оскорбленным видом выкарабкался из ямы. Николен запрокинул голову и издал отрывистый смешок. Потом тоже вылез.

— Давайте зароем этого, а потом пойдем и уроем старика.

Мы стали бросать лопатами грязь. Первые комья ударили по гробу с отвратительным глухим стуком. Закапывать оказалось легко. Мы с Мандо постарались получше уложить дерн. Все равно вид у могилы был отвратительным.

— Будто он там под землей брыкался, — сказал Габби.

Погасили фонарь, тронулись. Туман тек по пустым улицам, как вода по речному руслу, и мы шли по дну меж затопленных руин и черных водорослей. На автостраде это ощущение почти исчезло, зато ветер задул сильнее и стало совсем холодно. Мы чесали на юг во все лопатки, никто не раскрывал рта. Согревшись, пошли чуть помедленнее, и Николен заговорил:

— Раз они делали пластмассовые ручки под серебро, значит, кого-то и впрямь закапывали в гробах с серебряными ручками — тех, что побогаче, или тех, кого хоронили до тысяча девятьсот восемьдесят четвертого, или уж не знаю кого.

Мы поняли, что он как бы предлагает еще покопать, и потому никто не стал соглашаться, хотя предположение звучало здраво. Стив обиделся и быстро пошел вперед, так что вскоре его фигура с трудом угадывалась в тумане. Мы почти вышли из Сан-Клементе.

— Какая-то долбаная пластмасса, — говорил Делу Габби. Он начал смеяться, все пуще и пуще, так что ему пришлось опереться Делу на плечо. — Ох-хо-хо... Ночь напролет выкапывали пять фунтов пластмассы. Пластмассы!

Внезапно ночную тишину прорезал не то вой, не то визг — протяжный, сперва низкий, потом все более высокий и громкий. Ничего подобного я в жизни не слышал; ничто живое не могло издавать этот звук. Достигнув пика своей громкости, он стал дрожать на двух нотах — ооооо-иииии-ооооо-иииии-ооооо — и так без конца, словно визжали все покойники округа Ориндж или все погибшие под бомбами повторяли свой предсмертный вопль.

Мы прибавили шагу, потом пустились бежать. Вой продолжался и, похоже, следовал за нами.

— Кто это? — вскричал Мандо.

— Мусорщики, — прошипел Николен. Звук дрожал, все ближе и ближе.

— Быстрее! — перекрикивал его Стив. Ямы в дороге ничуть нас не задерживали: мы летели через них. За нами по бетону и по насыпи автострады застучали камни.

— Лопаты не теряйте! — крикнул Дел.

Теперь, когда я понял, что преследуют нас всего-навсего мусорщики, мне стало спокойнее. Я поднял с дороги увесистый булыжник. Позади был только туман, туман и вой, но оттуда с завидной частотой летели камни. Я бросил свой булыжник и помчался вдогонку ребятам. Вслед нам летели вопли — то ли звериные, то ли человеческие. Однако все перекрывал вой, который вздымался и опадал, и снова вздымался.

— Генри! — крикнул Стив. Остальные уже были с ним под насыпью. Я спрыгнул и побежал вниз по траве. — Камней наберите, — приказал Николен. Мы похватали булыжников и все разом швырнули их в направлении дороги. Там кто-то завопил. — Одного подбили! — сказал Николен, но проверить было невозможно. Мы взбежали на бетонку и дали деру. Вой отставал. Мы были уже в долине Сан-Матео, на пути к перевал) Бэзилон, откуда начинаются наши места. Позади все еще слышался вой, приглушенный расстоянием и туманом.

— Должно быть, сирена, — сказал Стив. — То, что они называют сиреной. Шумовая машина. Надо спросить Рафаэля.

Мы побросали оставшиеся камни в направлении звука и потрусили через перевал в Онофре.

— Чертовы мусорщики, — сказал Николен, когда мы вышли к реке и немного отдышались. — Узнать бы, как они нас выследили.

— Может, бродили и случайно наткнулись? — предположил я.

— Не верится.

— Мне тоже. — Однако я не мог придумать более правдоподобного объяснения, а Стив молчал. Впрочем, трудно верилось и в то, что бывает такой мерзкий вой.

— Я домой, — сказал Мандо с ноткой явного облегчения. Голос его прозвучал странно — испуганно, что ли. Меня прошиб озноб.

— Валяй. С помоечными крысами расправимся в следующий раз.

Через пять минут мы уже были на мосту. Габби с Делом пошли вдоль реки вверх, а мы с Николеном остановились на развилке. Он принялся обсуждать вылазку, ругал старика, мусорщиков и Джона Эпплби — всех подряд. Видно было, что он на взводе и готов говорить хоть до зари, но я устал. Я не такой бесстрашный и все не мог забыть тот вой. Сирена или нет, но уж больно не по-человечески вопит. Поэтому я попрощался со Стивом и проскользнул в хижину. Отцов храп ненадолго прекратился, потом зазвучал снова. Я оторвал ломоть от завтрашней буханки хлеба и затолкал в рот. На зубах заскрипела грязь. Я окунул руки в умывальное ведро, вытер, но они все равно пахли могилой. Плюнул, как был, грязный, завалился в кровать и заснул, не успев согреться.

Глава 2

Мне снилось, что мы засыпаем могилу. Комья грязи глухо и жутко стучали по крышке, но в моем сне стук раздавался изнутри гроба, все громче и отчаянней с каждой лопатой земли.

В середине кошмара меня разбудил отец:

— Сегодня утром на берегу нашли мертвеца. Морем выбросило.

— А? — Я ошалело вскочил с кровати. Отец в испуге отпрянул.

Я наклонился над умывальным ведром и плеснул в лицо воды.

— Чего ты сказал?

— Опять китайца нашли. Ты весь в грязи. Что с тобой? Снова шлялся ночью? Я кивнул:

— Укрытие строили.

Отец растерянно и недовольно покачал головой.

— Жрать охота, — добавил я и потянулся за хлебом. Снял с полки чашку, зачерпнул из ведра.

— У нас только хлеб.

— Знаю. — Я отколупнул от буханки. Хлеб у Кэтрин хороший, даже когда заветрится. Подошел к двери, открыл. Полоска света разрезала темноту заколоченной хижины. Я высунул голову наружу: тусклое солнце, мокрые деревья у реки обвисли. Свет падал на отцов швейный стол и старую, лоснящуюся от долгого употребления машинку. Дальше была печка, а рядом с уходящей в потолок трубой — посудная полка. Еще стол, стулья, шкаф и кровати — вот и все наше имущество, скромные пожитки простых людей, занятых немудреным трудом. Да и кому оно нужно, отцово шитье...

— Поторопись к лодкам, — строго сказал отец, — вон времени сколько, скоро отчалят.

— Ага. — Я понял, что и впрямь припозднился. Дожевывая хлеб, надел рубашку, ботинки и выбежал на улицу. Отец вдогонку пожелал мне удачи.

На бетонке меня остановил Мандо.

— Китайца нашли, слышал? — крикнул он.

— Ага! Ты видел?

— Да. Отец ходил взглянуть, а я следом увязался.

— Застреленный?

— Ага. Четыре пулевых ранения, прямо в грудь.

— Дела... — Это был далеко не первый выброшенный морем труп. — Интересно, из-за чего они там воюют?

Мандо пожал плечами. На картофельном поле за дорогой раскрасневшаяся Ребл Симпсон с криками гонялась за собакой. У той в зубах была картофелина.

— Отец говорит, в море береговая охрана, чтоб никого не впускать.

— Знаю, — сказал я, — просто интересно, к чему все это.

Огромные корабли, которые возникают в море, обычно у горизонта, иногда ближе; простреленные тела, которые время от времени выбрасывает на берег. Вот, по-моему, и все, что мы знаем о внешнем мире. Иногда любопытство так донимает, что в глазах темнеет от ярости. А вот Мандо, наоборот, верит, что его отец (который на самом деле только повторяет за стариком) все объясняет правильно. Он проводил меня до обрыва. Горизонт был затянут облаками — позже, когда ветер пригонит их к берегу, они станут туманом. На отмели в лодки грузили сети.

— Ну, мне пора, — сказал я Мандо. — До скорого.

Когда я спустился с обрыва, лодки уже затаскивали в воду. Стив тащил самую маленькую, она была еще на песке, я подошел ему пособить. Джон Николен, отец Стива, взглянул на меня внимательно.

— Берите удочки, вы оба, — сказал он. — Сегодня от вас мало проку.

Я сделал деревянное лицо. Николен-старший пошел прочь, командовать, чтоб отчаливали.

— Он знает, что мы ночью уходили?

— Ага. — Стив скривил губы. — Я, когда пробирался в дом, споткнулся о сушильную стойку.

— Схлопотал?

— А ты как думаешь?

Он повернулся и показал синяк под ухом. Настроение у него было неразговорчивое, я пошел помочь со следующей лодкой. Ледяная вода в ботинках наконец-то меня разбудила. Прибой с легким шуршанием набегал на берег — волнение небольшое. Дошел черед до маленькой лодки, мы со Стивом запрыгнули, нас оттолкнули. Мы лениво гребли по течению и без хлопот миновали бурун у входа в устье.

За буем, который отмечал основной риф, началась обычная работа. Три большие лодки кружили, растягивая кошельковую сеть; мы со Стивом направились на юг, остальные удильщики на север. В южном конце долины была небольшая бухточка, почти вся занятая бетонным рифом — мы зовем ее Бетонная бухта. Между этим рифом и большим прибрежным оставался пролив, и туда самая быстрая рыба устремляется, когда забрасывают сеть. Здесь обычно хороший клев. Мы зацепились якорем за бетон и дали волнам вынести нас в пролив, почти к белому выступу рифа. Достали удочки. Я привязал к леске блесну — отполированный металлический стержень — и, держа ее наготове, сказал Стиву:

— Ручка от гроба.

Тот не рассмеялся. Я дал блесне опуститься на дно, потом стал медленно поднимать.

Забрасываешь блесну, вытягиваешь, снова забрасываешь. Иногда удочка выгибается, багор доканчивает несколько минут борьбы, и все начинается по новой. Севернее выбирали серебряные от бьющейся рыбы сети, лодки кренились от тяжести, словно сейчас опрокинутся. Мне казалось, что прибрежные холмы мерно поднимаются и опускаются. Солнце проглядывало сквозь облака, сочно зеленел лес, уныло серели обрыв и голые вершины холмов.

Пять лет назад, когда мне было двенадцать и отец впервые отдал меня в работники Джону Николену, я обожал рыбачить. Все мне нравилось: сама ловля, настроения океана, дружная работа мужчин, завораживающий вид берега. Но с тех пор много воды утекло под килем и много рыбы переброшено через планшир — и крупной, и мелкой. Иногда мы возвращались с пустыми руками, иногда — с руками, усталыми и пораненными после особенно большого улова. В хорошую погоду, когда небо чистое, а вода ровная, как тарелка, в ветреную, когда море пенится белыми барашками, в дождь, когда холмы превращаются в серый мираж, в шторм, когда облака скакунами несутся над головой... а чаще в такие дни, как сегодняшний: умеренная зыбь, лучи пробиваются сквозь облака, обычный клев. Тысячи таких дней лишили рыбалку всякого очарования. Работа как работа, ничего больше.

Волны убаюкивали, и, когда не клевало, я задремывал. Хорошо было скрючиться и положить голову на планшир, или свернуться на банке, хотя тогда рыбины лупили меня хвостами. Остальное время я дремал над удочкой и просыпался, когда она дергалась и тыкала меня в живот. Тогда я подсекал, цеплял багром, втаскивал рыбину в лодку, оглушал ударом о дно, освобождал блесну, снова забрасывал и засыпал. Наконец мне это надоело. Я лег спиной на банку (три фута длиной), поджал колени, осторожно пристроил пятки на планшир и собрался минут десять соснуть.

— Генри!

— Что? — Я выпрямился и машинально проверил удочку.

— Мы уж порядком наловили.

Я пересчитал скумбрий и окуней на дне лодки:

— Да, с дюжину.

— Хорошо клюет. Может, сумею вырваться вечером, — с надеждой сказал Стив.

Я сомневался, но промолчал. Солнце совсем скрылось за тучами, океан сделался серым, холодало. Потянуло туманом.

— Похоже, вечер проведем на берегу, — сказал я.

— Ага. Надо зайти к Барнарду — дать старику по мозгам, чтоб в следующий раз не завирался.

— Само собой.

Потом у обоих клюнуло по большой рыбине, и пришлось следить, чтобы не спутались лески. Мы еще возились, когда Рафаэль продудел сигнал к возвращению. Сети были выбраны, туман быстро сгущался: конец рыбалке. Мы со Стивом откликнулись, спешно вытащили добычу, вставили весла в уключины и принялись грести к рыбакам. Лодки были перегружены, часть улова переложили к нам, и маленькая флотилия двинулась к устью реки.

Семья Николена и остальные помогли нам выволочь лодки на песок и отнести рыбу к разделочным столам. Чайки допекали все время, кричали и хлопали крыльями. Освободив лодку от улова и втащив на песок, Стив подошел к отцу. Тот осматривал сети и выговаривал Рафаэлю, что веревки перекручены.

— Па, можно я теперь пойду? — спросил Стив. — Нам с Хэнкером [Хэнкер, Хэнк — варианты имени Генри.  (Здесь и далее примеч. пер.)] надо к Тому, на урок. (Это была правда.)

— Нет, — отрезал Николен-старший, придирчиво оглядывая невод. — Поможете нам поправить сеть. А потом будешь с матерью и сестрами чистить рыбу.

Сперва Джон силком гонял Стива к старику, считая умение читать признаком зажиточности и положения в поселке. Зато когда Стив полюбил учебу, что произошло не сразу, отец перестал его отпускать, используя запрет как новое оружие в их извечной войне. Джон и Стив сердито зыркали друг на друга: сын чуть выше, отец заметно шире, оба темноволосые, голубоглазые, с квадратными подбородками, с крупными прямыми носами... Джон как бы подначивал Стива: мол, попробуй возрази на людях. Секунду я думал, что Стив не снесет и затеет безобразную ссору, которая Бог весть еще чем закончится. Однако нет — повернулся и побрел к разделочным столам. Я подождал, пока он немного остынет, и пошел следом.

— Я скажу старику, что ты придешь позже.

— Ладно. — Стив не глядел в мою сторону. — Приду, как освобожусь.

Николен-старший дал мне три окуня в сетке, которую велел вернуть. Я поднялся на обрыв. Почти все дома на второй излучине реки были заброшены. У берега ребятня полоскала белье; чуть выше по течению, возле дома Мариани, женщины пекли хлеб. Вдали от моря было тихо; над спокойной рекой явственно разносился собачий лай.

Я отнес рыбу отцу. Он сразу вскочил из-за машинки — проголодался.

— Славненько, славненько. Одну сейчас пожарю, остальных повешу вялиться.

Я сказал, что иду к старику, отец кивнул и потянул себя за длинный ус:

— Поешь вечером, ладно?

— Лады, — сказал я и пошел.

Старик жил на крутом склоне хребта, закрывавшего долину с юга. Дом едва помещался на крохотном плоском уступе. С его порога был лучший в Онофре обзор. Когда я пришел, дом — деревянный ящик в четыре комнаты с отличным окном спереди — был пуст. Я осторожно пересек свалку во дворе: рамки для сот, мотки телефонного провода, солнечные часы, резиновые покрышки, бочки для сбора дождевой воды с брезентовыми раструбами наверху, разобранные движки, сломанные моторы, ходики, газовые плиты, железные клети со всякой всячиной, большие куски битого стекла, крысоловки, которые старик постоянно переставляет — только держись. Рафаэль такие штуки чинит или разбирает на запчасти, но у Тома во дворе они только предлог для разговора. Зачем к козлам для пилки дров приделан автомобильный мотор, и вообще, как старик втащил его на гору? Этого Том и хотел — чтобы мы спрашивали.

Я прошел по размытой тропке дальше вдоль гребня. Южнее к морю спускались лесистые отроги — один, другой, третий, и так до самого Пендлтона. Возле вершины тропка сворачивала к югу, в расселину, такую узкую, что летом ручей на ее дне пересыхал. Под эвкалиптами подлесок не растет, и на крутом склоне расселины старик разбил ульи, десятка два белых деревянных колод. Здесь же обнаружился и он сам — в шляпе и накидке от пчел похожий на ребенка во взрослой одежде. Однако расхаживал он там довольно бойко — я хочу сказать, для своих ста с лишком лет. Так и снует между ульями — из одного вынет рамку, тронет перчаткой, другой пнет, третьему погрозит пальцем — и, бьюсь об заклад, хотя лица за шляпой не видел, говорит без умолку. Том говорит со всеми: с людьми, сам с собой, с деревьями, с собаками, с небом, с рыбой на тарелке, с камнем, о который споткнулся... и, разумеется, с пчелами. Он задвинул рамку на место и огляделся во внезапной тревоге. Заметил меня и помахал рукой. Я подошел, и Том снова занялся ульями, а я смотрел, как он шагает — коленные чашечки ходят ходуном. И руки в длинных рукавах мотаются, чисто плети — надо думать, для равновесия.

— Не подходи к ульям, зажалят.

— Тебя ведь не жалят.

Он снял шляпу и отогнал пчелу к улью:

— Меня и жалить-то теперь некуда. Да они и не будут: знают, лапушки, кто за ними ходит.

Мы отошли от ульев. Седые стариковские волосы развевались на ветру, и мне казалось, что они сливаются с облаками. Борода заправлена под рубаху. Туман поднимался, образуя потоки облаков. Том потер покрытую веснушками лысину:

— Пойдем, Генри. От холода пчелки совсем рехнулись. Ты бы слышал, что за чушь болтают. Как окуренные. Чайку выпьешь?

— Обязательно.

(У Тома чай такой крепкий — выпил и почти сыт.)

— Уроки выучил?

— А то. Слыхал, покойника волнами выбросило?

— Я ходил смотреть. К северу от устья. Похоже, японец. Мы закопали его за кладбищем, где они все.

— По-твоему, что с ним приключилось?

— Ну... — Мы свернули к дому. — Кто-то его застрелил. Я открыл рот, Том хохотнул:

— Полагаю, за попытку посетить Соединенные Штаты Америки. Однако Соединенные Штаты Америки закрыты для посещения.

Старик шел через двор, не глядя под ноги, я трусил по пятам. В доме он продолжил:

— Кто-то объявил нас запретной территорией, мы в черте оседлости, приятель, а вернее, не в черте, а черт те где. Эти корабли на горизонте — они такие черные, что видны даже в безлунную ночь: тоже мне, маскировка. Я не встречал иностранца — живого иностранца — с того самого дня, а у мертвого много не выспросишь, хи-хи. Долгонько для случайного совпадения, а есть и косвенные свидетельства. Однако вопрос вот в чем: кто нас стережет? — Он наполнил чайник. — Моя гипотеза такова: нас закрыли от людей, чтобы защитить от нападения и уничтожения... Но я уже излагал тебе эти взгляды? Я кивнул.

— И все же, если на то пошло, я даже не знаю, о ком говорю.

— Они китайцы, да?

— Или японцы.

— Как ты думаешь, они заняли Каталину, чтобы никого сюда не пускать?

— Знаю только, что на Каталине кто-то есть и это не наши. Видел, как ночью весь остров сияет огнями. Да ты и сам видел.

— Еще бы, — сказал я. — Красотища.

— Похоже, теперь Авалон — оживленный маленький порт. Без сомнения, на том берегу есть гавань побольше. Какое счастье, Генри, хоть что-нибудь знать наверняка. Поразительно, как мало нам известно. Знание — ртуть. — Он подошел к очагу. — Но на Каталине кто-то есть.

— Надо бы сплавать туда и посмотреть кто. Он мотнул головой, глянул в окно на быстро струящийся туман и сказал невесело:

— Мы бы не вернулись.

Потом подбросил на тлеющие угли сучьев. Мы сели в кресла у окна и стали ждать, когда закипит чайник. Море было в серых заплатах, светлых и темных, а между нами и солнцем пролегла цепочка серебристых пуговиц. Похоже, туман прольется дождем — везет Николену-старшему, в дождь ловить можно. Том состроил гримасу, тысячи морщинок сложились в новый узор.

“Что случилось с летнею порой, — пропел он, — когда жизнь была чудесна” [Парафраз популярной песни “Летняя пора”].

Я подкинул еще сучьев, не трудясь откликаться на сто раз слышанную песню. Том без конца рассказывает про старые времена, например, что наше побережье было безлесной, безводной пустыней. Однако, глядя в окно на лес и клубящиеся облака, чувствуя, как огонь согревает холодный воздух в комнате, вспоминая ночные похождения, я думал — а верить ли старику? В его книжках я не нашел подтверждения и половине историй — и вообще, вдруг он научил меня читать неправильно, чтобы чтение подкрепляло его слова?

Это было бы слишком сложно, решил я, наблюдая, как он сыплет в чайник заварку — травки, собранные на материке. Мне припомнилось, как на толкучке он догнал меня, Стива и Кэтрин — пьяный, возбужденный — и затараторил: “Глядите, что я купил, что у меня есть!” Он потащил нас под фонарь и показал половину драной энциклопедии, открытой на картинке: черное небо над белой равниной и две совершенно белые фигуры под американским флагом. “Видите, Луна! Я вам говорил, мы туда высаживались, а вы не верили”. “Я и теперь не верю”, — сказал Стив и чуть не помер со смеху, когда старик полез на стену. “Я купил эту книгу за четыре горшка меду, чтоб убедить вас, а вы не верите?” “Не верим!” Мы с Кэтрин тоже были изрядно поддамши и хохотали до упаду. Однако Том сохранил картинку (хотя выкинул энциклопедию), и позже я разглядел Землю — голубой шарик в черном небе, маленький, как наша луна. Помню, таращился на картинку битый час. Так что самая невероятная из Томовых историй подтвердилась, и я был склонен верить большинству остальных.

— Отлично, — сказал Том, передавая чашку пахучего чая. — Послушаем.

Я собрался с мыслями и представил страницу, которую Том велел мне заучить. Стишки хорошо запоминаются, и я стал читать с воображаемого листа:

И этот воздух, почва и страна

Заменят нам Небесную обитель,

И этот мрак — сияние Небес?! —

В отчаянье вскричал Архангел падший.

Я читал без запинки, мне нравилось разыгрывать дерзкого сатану. Некоторые строчки было особенно здорово орать:

Тем лучше нам! Простите же, Небес

Счастливые долины, где блаженство

Живет вовек! Привет тебе, привет,

Подземный мир и адская пучина!

Прими и ты Владыку своего.

С собою дух он вносит непреклонный,

Которого не властны изменить

Ни времени течение, ни место.

В самом себе живет бессмертный дух,

Внутри себя создать из ада небо

Способен он и небо — сделать адом.

Где буду я — не все ли мне равно?

Чем я ни стань — я все же буду ниже

Того, кто Сам возвысился над нами

Благодаря громам Своим.

Свободней Мы будем здесь...

[Дж. Мильтон. “Потерянный рай”, перевод О. Чюминой]

— Отлично, пока хватит, — сказал Том, с довольным видом отворачиваясь от окна. — Лучшие его строки, и половина украдена у Вергилия. Как с другим отрывком?

— Еще лучше, — сказал я самоуверенно. — Вот так:

Я, вдохновленный свыше, как пророк,

В мой смертный час его судьбу провижу.

Огонь его беспутств угаснет скоро:

Пожар ведь истощает сам себя.

Дождь мелкий каплет долго, ливень — краток;

Все время шпоря, утомишь коня;

Глотая быстро, можешь подавиться...

— Это он про нас, — перебил Том. — Про Америку. Мы пытались проглотить мир, но подавились. Извини, давай дальше.

Я постарался вспомнить, на чем он меня сбил, и продолжил:

Подумать, что державный этот остров,

Сей славный трон владык — любимцев Марса,

Сей новый рай земной, второй Эдем,

От натисков безжалостной войны

Самой природой сложенная крепость,

Счастливейшего племени отчизна,

Сей мир особый, дивный сей алмаз

В серебряной оправе океана,

Который словно замковой стеной

Иль рвом защитным ограждает остров

От зависти не столь счастливых стран;

Что Англия...

[У. Шекспир. “Ричард II”, перевод М. Донского]

— Довольно! — вскричал Том, прищелкивая языком и тряся головой. — Даже чересчур. Не знаю, что на меня нашло. По крайней мере, я задал тебе стоящий отрывок.

— Ага, — сказал я. — Сразу понятно, почему Шекспир предпочитал Англию другим штатам.

— Да... он был великий американец. Может быть, величайший.

— А что такое ров?

— Ров? Большая канава вокруг какого-нибудь места, через которую трудно перебраться. Сам не мог сообразить из текста?

— Мог бы — не спрашивал. Старик хихикнул:

— Я слышал это слово в прошлом году на ярмарочке, дальше от побережья. Один фермер сказал: “Выроем вкруг амбара ров”. Я даже удивился. Однако странные словечки нет-нет да всплывут. Раз на толкучке я подслушал, что кого-то собираются “обморочить”. А кто-то сказал, что цены у меня “флибустьерские”. Или вот еще — “ненасытный”. Удивительно, как слова проникают в разговорную речь. Что брюху беда, то языку радость. Понимаешь, о чем я?

— Не-а.

— Ты меня удивляешь.

Он с трудом встал, снова наполнил чайник, повесил над очагом и подошел к одной из книжных полок. В доме у него почти как во дворе — горы всякой рухляди, только мелкой: часы, некоторые даже ходят, битые фарфоровые тарелки, собрание фонарей и ламп, музыкальная машинка (иногда он ставит пластинку и крутит тощим пальцем, нам велит прижать ухо к динамику, откуда шепотом доносятся отрывки музыки, а сам приговаривает: “Вслушайтесь! Это "Героическая симфония!"”, пока мы не скажем ему заткнуться и дать нам послушать), однако большую часть двух стен занимают полки со штабелями ветхих книг. Обычно у старика не допросишься, но в этот раз он сам вытащил книжку и бросил мне на колени.

— Почитай теперь вслух. От того места, которое я отметил.

Я открыл заплесневелую книжицу и начал читать — занятие, которое и сейчас требует от меня огромных усилий, но доставляет огромную радость:

“Справедливость сама по себе безвластна; от природы главенствовать дано лишь силе. Привлечь последнюю на сторону справедливости, дабы посредством силы справедливость могла управлять, — задача государства, безусловно сложнейшая, с чем вы согласитесь, если размыслите, какой безграничный эгоизм дремлет в груди почти каждого человека; и что многие миллионы людей, подобным образом устроенных, необходимо удерживать в границах мира, порядка и законности. Учитывая это, приходится дивиться, что мир в целом так спокоен и законопослушен, как мы это наблюдаем... (В этом месте старик хохотнул) ...каковое положение, впрочем, достигается лишь действием государственных механизмов. Ибо единственное, что может дать немедленный результат, — есть физическая сила, поелику только ее людям обыкновенно свойственно понимать и уважать...”

— Эй! — Николен ворвался в дом, как сатана в Божью опочивальню. — Убью на месте! — орал он, наседая на старика.

Том вскочил, крича:

— Попробуй! Так тебе и удалось! — и они закружили по комнате. Стив держал старика за плечи на расстоянии вытянутых рук, и тот никак не мог дотянуться до обидчика.

— Чего забиваешь нам голову враками, старый хрен? — вопрошал Николен, в неподдельной злобе тряся Тома за плечи.

— А ты чего врываешься в дом как чумовой? К тому же, — теряя вкус к обычной перебранке, — что я сказал не так?

Стив фыркнул:

— А что ты говоришь так? Наплел, будто покойников хоронили в серебряных гробах. Теперь мы знаем — это враки. Вчера ночью ходили в Сан-Клементе, раскопали могилу и нашли пластмассу.

— Чего-чего? — Том взглянул на меня. — Чего вы там наворотили?

Я рассказал, как мы ходили в Сан-Клементе. Когда я дошел до пластмассовых ручек, старик принялся хохотать — плюхнулся на стул и стал смеяться — хи, хи, хи, хи, хи, и так до конца рассказа, включая нападение мусорщиков с сиреной.

Николен, хмурясь, стоял над ним.

— Теперь мы знаем, что ты наврал.

— Хи, хи, хи, хи, хи, кхе-кхе. Ничего подобного. Том Барнард всегда говорит правду. Как вы думаете, почему пластмасса была под серебро? — Стив многозначительно взглянул на меня. — Разумеется, потому, что обычно это было серебро. Вы раскопали какого-то бедолагу, который умер в нищете. Семья купила дешевый гроб. А с какой радости вам вздумалось раскапывать могилы?

— Из-за серебра, — сказал Стив.

— Не повезло вам. — Том взял еще чашку, налил. — Я вам говорю, обычно хоронили в серебре. Сядь, Стивен, и выпей чаю.

Стив придвинул деревянный стул, сел и начал прихлебывать чай. Том устроился в кресле и обхватил шишковатыми руками чашку.

— Настоящих богачей хоронили в золоте, — сказал он с расстановкой, глядя на идущий от чашки пар. — А одного так и в золотой маске, повторяющей его черты. В погребальном покое у него стояли золотые статуи жены, собак, детей — и золотые тапочки на ногах, — а по стенам мозаичные картины главных событий его жизни, сплошь из самоцветов...

— Врешь, — сказал Стив.

— Серьезно! Вы же видели развалины, и будете говорить мне, что люди, которые там жили, не осыпали своих покойников серебром?

— Но зачем? — спросил я. — Зачем золотая маска и все остальное?

— Затем, что они были американцы. — Старик отхлебнул чаю. — И это еще мелочь. — Он отрешенно взглянул в окно. — Будет дождь. — Снова отхлебнул, помолчал. — А зачем вам серебро?

Я промолчал — затея была Николенова, пусть сам и отвечает.

— Чтобы менять на вещи, — объяснил Стив. — Чтобы покупать нужное на толкучке. Путешествовать вдоль побережья, например, и выменивать в дороге еду. — Он взглянул на внимательное лицо старика: — Путешествовать, как ты в молодости.

Том пропустил последнее замечание мимо ушей:

— На все нужное вы можете заработать своим трудом. Например, рыбной ловлей.

— Так далеко не уйдешь. На себе, что ли, эту рыбу переть?

— Ты в любом случае далеко не уйдешь. Судя по всему, большие мосты разбомблены. Даже если и доберешься куда, местные оберут тебя и убьют, а нет — серебро все равно когда-нибудь кончится и тебе придется работать на тех же местных. Копать выгребные ямы или что-нибудь такое.

Мы сидели и смотрели на огонь. Дрова потрескивали. Стив упрямо вздохнул. Старик отхлебнул чаю и продолжил:

— Через три дня, если позволит погода, отправимся на толкучку. К твоему сведению, дальше, чем когда-либо. И новых людей там больше.

— В том числе мусорщиков, — сказал я.

— Не связывайтесь с молодыми мусорщиками, — сказал Том.

— Уже связались, — ответил Стив. Теперь вздохнул Том:

— И без того слишком много стычек и ссор. Зачем? Когда живых — раз, два и обчелся?

— Они первые начали.

В стекло ударили большие капли дождя. Я смотрел, как они стекают, и жалел, что у нас нет окна. Хотя дверь была закрыта, а небо — затянуто тучами, книги, посуда, лампы и даже стены слабо серебрились, будто подсвеченные изнутри.

— Не смейте драться на толкучке, — сказал Том. Стив тряхнул головой:

— Не будем, если они первые не начнут. Том нахмурился и сменил тему:

— Урок выучил? Стив мотнул головой:

— Работы было много... извини. Помолчав, я сказал:

— Знаете, что мне это напоминает?

— Что напоминает что? — спросил Том.

— Берег. Как будто сперва были только холмы и долины, до самого горизонта. Потом какой-то великан провел посередине черту, и все к западу от нее опустилось и стало океаном. Там, где черта разрезала холм, получился обрыв, а где долину — болото или пляж. Но везде по прямой, понимаете? Холмы не вдаются в океан, волны не заливают долины.

— Это разлом, — сказал Том задумчиво, словно сверяясь с книжкой у себя в голове. — Поверхность земли состоит из огромных плит, которые медленно ползут. Честно! Очень медленно — может быть, на дюйм за время вашей жизни, за время моей — на два, а мы живем за разломом, вдоль которого плиты соприкасаются. Тихоокеанская плита ползет на север, наш берег — на юг. Потому и прямая линия. И землетрясения — вы их помните — оттого, что плиты трутся. Однажды... однажды в старые времена землетрясением разрушило все прибрежные города. Дома падали, как в тот самый день. Начались пожары, нечем было тушить. Автострады вроде нашей встали дыбом, и поначалу никто не мог приехать, даже спасатели. Многие тогда погибли. Зато когда догорели пожары... понаехали отовсюду. Пригнали машины, привезли материалы, пустили в дело то, что осталось от домов. Через месяц на месте прежних стояли новые города, словно землетрясения не было в помине.

— Врешь, — сказал Стив. Старик пожал плечами:

— Так было.

Мы сидели и сквозь косые струи дождя смотрели на долину внизу. Черные ливневые щетки мели испещренное барашками море. Несмотря на годы трудов, на квадратики полей у реки, на мостик и крыши домиков — деревянные, черепичные, из телефонного провода, — несмотря на все это, главным признаком человеческого присутствия в долине оставалась автострада — мертвая, в трещинах, наполовину занесенная песком и бесполезная. На наших глазах бетонные плиты намокли, стали из беловатых серыми. Много раз мы сидели вот так у Тома, пили чай и глядели в окно — Стив, и я, и Мандо, и Кэтрин, и Кристин, — занимались уроками или пережидали ливень, и много раз старик рассказывал нам про .Америку, и всякий раз показывал на бетонку. Он описывал мчащиеся по ней автомобили, так что я почти видел их: огромные стальные махины всех оттенков и форм спешат по делам в Сан-Диего или Лос-Анджелес, летят друг другу навстречу, рулят, чудом избегая рокового столкновения, свет красных и белых фар скользит по мокрому бетону, озаряет холмы, брызги взметаются вверх и закрывают обзор, и рядом с каждым пассажиром притаилась Смерть — так рассказывал Том, и под конец я уже дивился, что бетонка пуста.

Однако сегодня Том молчал, вздыхал, поглядывал на Стива и качал головой. Прихлебывал чай. Я расстроился. Лучше бы он что-нибудь рассказал. Придется идти домой под дождем, а отец вечно экономит дрова, в хижине колотун, и долго после ужина — рыбы с хлебом — я буду сидеть над углями в промозглой тьме... Бетонка, серая на фоне мокрой лесной зелени, казалась дорогой исполинов, и я думал: неужели автомобили никогда по ней не помчатся?

Глава 3

Снаряжать караван на толкучку собиралось почти все население Онофре. У поворота на Бэзилонский перевал нас толклось человек двадцать — кто грузил рыбу в установленные на подводы лодки, кто бегал в долину за позабытыми вещами, кто орал на собак, которые раз в жизни сгодились на что-то путное — тащить подводы. Запрячь их была сущая мука. Вокруг подвод народ ссорился из-за места. Лодки, установленные на легкие железные рамы с двумя колесами, подвижны, но не очень вместительны. Так что старый Том ругался на всякого, кто пробовал изменить опасное нагромождение горшков с медом, Кэтрин столь же рьяно оберегала хлебы, а Стив требовал целые лодки под свой товар. На толкучку мы возим в основном рыбу — живую и вяленую, девять или десять телег, и моя обязанность — помогать с погрузкой Рафаэлю, Стиву, Доку и Габби. Рыба билась, собаки лаяли, Стив командовал направо и налево и распоряжался всеми, кроме Кэтрин, которая бы живо дала ему пинка, а над головой вились чайки и вопили так, будто понимают, что им ничего не достанется. Собаки бесились. В самый разгар невообразимого гвалта мы тронулись.

У берега небо было цвета простокваши, но, когда мы свернули с бетонки в долину Сан-Матео, солнце начало пробиваться сквозь тучи и зеленые холмы засверкали под его лучами. Дорога — старинная, асфальтовая, в гравийных заплатках там, где мы заровняли ямы, — сужалась, и караван растянулся.

Стив и Кэтрин в обнимку шли за подводами. Я сидел на краю лодки, волочил ногу по асфальту и смотрел на них. Кэтрин Мариани я знаю с рождения и почти с рождения боюсь. Ее семья живет по соседству с нашей, так что видимся мы постоянно. Она старшая из пяти девиц, и в детстве вечно нас воспитывала, вечно раздавала оплеухи за попытку стащить ломоть хлеба или пройти полем. К тому же она всегда была рослой — помню, свалит меня пинком тяжелого башмака и сердито смотрит сверху вниз. Я тогда считал ее редкой образиной. Лишь года два назад, когда мы сравнялись ростом, я понял, что она хорошенькая. Вздернутый носик плохо смотрится снизу (честно говоря, походит на свиной пятачок), да и крупные губы тоже, а сверху — вполне ничего. В прошлом году у них со Стивом началась любовь, так что остальные девчонки хихикали и гадали, скоро ли свадьба; в итоге мы сдружились, и Кэтрин больше не казалась мне огородным пугалом со скалкой. Сейчас мы поддразнивали друг друга, вспоминая старое время.

— Подкреплюсь-ка я хлебом с первой подводы. Думаю, никто не против.

— Только тронь, я так тебя пну — будешь лететь до Онофре, Генри, зайчик.

Николен рассмеялся. В поездках он всегда веселел — семья оставалась в поселке, так как отец не хотел пропустить и дня рыбалки. Когда собаки начинали скулить, Стив толкал их, дразнил, подбадривал, а они весело скалились и облизывали его, готовые тянуть подводы весь день только потому, что Стив так заразительно хохочет. У Николенов много собак, и в основном они промышляют крыс на обрывах. Стив их выдрессировал, чтобы не лаяли, когда он уходит и приходит ночью. Мы с отцом собак не держим — счастье, что сами-то кормимся, но Николеновы псы меня любят. “Хорошие собачки”, — сказал я им, когда Стив вернулся к Кэтрин.

До толкучки — большого парка с редкими эвкалиптами — добрались около полудня. Солнце сияло, больше половины участников уже собралось. В кружевной тени пестрели навесы и флаги, стояли подводы, остовы автомобилей и длинные столы, прохаживались нарядно разодетые люди, от костров поднимались струйки дыма, заливисто лаяли псы.

Ведя собак в поводу, мы обогнули толпу и прошли к отведенному нам месту. Поприветствовали соседей — пастухов из каньона Талега, сгребли кизяк на кострище, часть подвод разгрузили, остальные составили квадратом наподобие столов. Я помог Рафаэлю натянуть тент над лодками с рыбой. Старик восторженно взглянул на белый круглый навес, под которым устроились пастухи, показал нам со Стивом и сказал:

— В старину такие привязывали на спину, прыгали с самолета и пролетали под ними тысячи футов.

— А окуни играли в бейсбол, — сказал Стив. — Не рано начал отмечать, а, Том?

Старик обиделся, мы рассмеялись. Собаки путались под ногами, пришлось отвести их подальше, привязать к деревьям и утихомирить рыбьими головами. Когда мы вернулись, торг уже начался. Из прибрежных поселков на толкучке был только наш, поэтому покупатели валили валом. “Онофре здесь”, — услышал я. “Глянь, какая мидия, — донеслось с другой стороны. — Прямо сейчас и съем”. “Рыба, кому рыбу?!” — нараспев кричал по-испански Рафаэль. Заявились даже мусорщики из Лагуны — живут у самого моря, а не могут поймать ни рыбешки. “Спрячьте ваши десятицентовики, мадам, — говорил Док. — Мне нужны ботинки, ботинки, и я знаю — у вас есть”. “Берите десятицентовики и купите на них ботинки у кого-нибудь другого; у меня уже кончились. В Синей Книге сказано: за рыбину — десятицентовик”. Док поворчал и согласился. Я принес дров, на этом моя сегодняшняя работа кончалась. Иногда я торгую одеждой; сперва покупаю у мусорщиков драную, а когда отец подлатает, снова продаю. Но в этот раз отцу нечего было латать — в прошлом месяце у нас не хватило на старье. Так что я был свободен как ветер в поле, хотя и приглядывал какую-нибудь рванину — впрочем, видел ее только на людях. Я уселся на солнышке перед нашим лагерем и стал смотреть на гуляющих.

Ярмарочная жизнь кипела. Прошла женщина в длинном лиловом платье и с куриной клетью на голове, за ней двое парней в одинаковых полосатых красно-желтых штанах и синих рубахах, следом, в компании расфуфыренных приятелей, еще тетка в лопающихся по швам узких радужных брючках.

Мусорщиков можно отличить не только по одежде. Они всегда громко разговаривают — почти орут. Наверно, боятся тишины развалин. Том говорит, от жизни в разрушенных, городах мусорщики сходят с ума — все до единого. Я глядел на прохожих и соглашался с Томом — у них были такие глаза, пустые и неприкаянные, словно они ищут и не могут найти какого-то захватывающего дела. Я особенно приглядывался к тем, что помоложе, гадая, не они ли гнались за нами в Сан-Клементе. Нам и прежде случалось драться, на толкучках или в долине Сан-Матео, когда камни летали, как бомбы, но я не знал, эти ли ребята подстерегли нас в Сан-Клементе. Двое как раз проходили мимо — в белых-пребелых костюмах и белых шляпах. Я улыбнулся. Мои голубые джинсы, латаные-перелатаные под коленями, давно выцвели до белизны. Весь народ из новых поселков был одет примерно так же — в старье, которое держится на заплатах и честном слове, иногда в новое, сшитое из лоскутков или телячьей кожи. Если ты так одет, значит, ты здоров и в своем уме. Думаю, мусорщики своей одеждой хотят сказать, что они богаты и опасны. За компанией пастухов проплыли несколько мусорщиц в кружевных платьях — на каждое пошло ярдов по шесть ткани, если не больше, и ярда два волочилось по земле. Мотовство.

Из нашего лагеря вышла Мелисса Шенкс. Она несла корзину с крабами. Я, не задумываясь, вскочил и окликнул:

— Мелисса!

Она обернулась, и я расплылся в дурацкой улыбке:

— Помочь донести, что выменяешь на свой товар? Она подняла брови:

— А если бы я шла за пачкой иголок?

— Тогда, наверно, обошлась бы без помощников.

— Верно. Однако, на твое счастье, я иду за бочонком и буду рада помощи.

— Отлично.

Мелисса иногда бывает в пекарне — она подружка Кристин, сестренки Кэтрин. В других местах мы не встречаемся и почти не знакомы. Ее отец, Эдисон Шенкс, живет на Бэзилонском холме и с поселковыми почти не знается.

— Здорово, если тебе отдадут бочонок за столько крабов, — сказал я, заглянув в корзину.

— Знаю. Синяя Книга говорит, что это возможно, хотя придется поторговаться.

Она уверенно тряхнула длинными черными волосами, такими густыми и ухоженными, что в солнечном свете казалось — они украшены самоцветами. Хорошенькая: зубки острые, носик тонкий, кожа белая, гладкая. У губ — целый запас осторожных, серьезных, капризных гримасок; тем приятнее редкая улыбка. Я так уставился на Мелиссу, что столкнулся с какой-то бабусей. Та выругалась по-испански.

— Извини, мамаша, я загляделся на девушку...

— Так и держался бы.

— Будет исполнено, мамаша. — Я подмигнул, ущипнул старушенцию (она с улыбкой хлопнула меня по руке), догнал Мелиссу (она тоже улыбалась) и взял под локоток. Мы весело двинулись вдоль главной аллеи искать бондаря. Решили идти в лагерь каньона Трабуко, где собирались фермеры — они обычно хорошие мастера по дереву.

Над лагерем Трабуко поднимался дымок, перламутровый в кружевной тени эвкалиптов. Запахло мясом — жарили разрубленного пополам бычка. Пиршество привлекло заметную толпу. Мы с Мелиссой обменяли краба на два ребрышка и остановились поесть и понаблюдать за паясничаньем трех разбитных мусорщиков, которые требовали шесть ребер за коробку английских булавок. Я уже собрался пройтись на их счет, когда вспомнил, что Мелиссин отец, по слухам, водит компанию с мусорщиками. Эдисон ходит торговать по ночам, и никто не знает, что он выручает у мусорщиков за товар, что за работу, а что просто ворует... Сам вроде мусорщика, только живет не в развалинах. Я молча жевал мясо, внезапно поняв, как мало знаю про девушку рядом со мной. Мелисса обглодала ребрышко, как собака, поглядывая на шипящее над костром мясо. Вздохнула.

— Хорошо, но бочек не видать. Придется заглянуть к мусорщикам.

Я согласился, хотя это означало, что придется торговаться насмерть. Мы прошли на северный край толкучки, где остановились мусорщики — наверно, чтобы сохранить путь к отступлению. И сам лагерь, и товар здесь были иными: почти никакой еды, только несколько женщин охраняли лотки с пряностями и консервированными деликатесами. Мы миновали дядьку в блестящем синем костюме — он расстелил на траве одеяло и торговал инструментами всевозможных форм и размеров. Часть инструментов были ржавые, часть — ярче серебра. Мы пытались угадать, что зачем нужно. Одна штуковина вызвала у нас смех: оранжевая трубка, а в ней проволочка с двумя зажимами на концах.

— Чтоб удерживать мужа с женой, если они не ладят, — сказала Мелисса.

— Не выдержит, все равно разбегутся. Это, наверно, дверная пружина.

— Что? — хихикнула она.

Я попытался объяснить, но не тут-то было — стоило начать, Мелисса сгибалась пополам от хохота, не давая сказать ни слова. Мы пошли дальше мимо развалов яркой одежды и сверкающей обуви, мимо огромных ржавых механизмов, которые не работают без электричества, мимо продавцов оружия, окруженных вечной толпой зевак. Между нашим лагерем и лагерем мусорщиков торговали семенами, как всегда оживленно. Я хотел посмотреть, там ли Кэтрин, потому что торгуется она — заслушаешься, но не мог разглядеть в толпе. Вдруг Мелисса потянула меня за рукав.

— Вот, — сказала она.

За семенными рядами женщина в алом платье продавала стулья, столы и бочки.

— Иди торгуйся, — сказал я. — Пока начнешь, я схожу посмотрю, чего там делает Том. — Старик как раз только что попался мне на глаза.

— Ладно, попробую для начала тихо и невинно.

— Удачи.

Невинной она не выглядела, это точно. Я зашагал к Тому, который увлеченно беседовал с другим продавцом инструментов. Когда я подошел, он хлопнул меня по плечу и продолжил разговор:

— ...из промышленных отходов, гнилой древесины, собачьих трупов...

— Говно, — сказал продавец. (“Из говна тоже”, — вставил старик.) — Его делали из сахарной свеклы и тростника: так написано на пачках. Сахар не портится, и на вкус не хуже твоего меда.

— Сахарную свеклу и тростник выдумали производители, — презрительно сказал Том. — Ты их видел? Нет! Сахар делали из всякой дряни, поэтому от него болезни и уродства. Но мед! Мед предохраняет от простуды и легочных болезней, излечивает подагру и отрыжку, он в десять раз слаще сахара. Будешь есть мед, проживешь, сколько я. Это свежий и натуральный продукт, а не синтетическая гадость, шестьдесят лет пролежавшая в развалинах. На, попробуй, обмакни палец — это бесплатно.

Продавец запустил два пальца в горшок и слизнул мед:

— Вкусно...

— Еще бы! И за одну дерьмовую зажигалочку, каких у вас в Ориндже тысячи, я отдаю два, два-а-а горшка превосходного меда. Тем более... — Том хлопнул себя по лбу, словно припоминая. — Тем более что ты получишь и горшки.

— Значит, вместе с горшками.

— Да, я понимаю, что расщедрился, но мы в Онофре все такие — последние бы штаны отдали, кабы не срам, а я вообще из ума выжил...

— Ладно, заткнись и давай свои горшки.

— Прекрасно, молодой человек, получите. Обещаю: питаясь этим волшебным эликсиром, вы доживете до моих лет.

— И дольше, если не возражаете, — рассмеялся мусорщик. — Но штука вкусная.

Он протянул старику зажигалку — пластмассовый прямоугольник с металлической крышкой.

— До встречи, — сказал старик, пряча в карман зажигалку и уволакивая меня прочь. Под следующим деревом он остановился. — Видал, Генри? Видал? Зажигалку за два маленьких горшочка меду! Вот это сделка! Ну, гляди же. Просто не верится. Гляди.

Он чиркнул зажигалкой перед моим носом, секунду подержал пламя и потушил.

— Очень мило, — сказал я, — но у тебя уже есть зажигалка.

Старик придвинул сморщенное лицо вплотную к моему:

— Покупай их всякий раз, как увидишь, Генри. Всякий. Это, без сомнения, одно из величайших достижений американской технологии. — Он сунул руку за спину, порылся в рюкзаке и протянул мне фляжку янтарной жидкости. — Вот, хлебни.

— Уже в винном ряду побывал? Старик улыбнулся щербатым ртом:

— Первым делом, первым делом. Хлебни глоток. Виски столетней выдержки. Отличная штука. Я глотнул и закашлялся.

— Глотни еще, легче пойдет. Чувствуешь — согревает? — Я чувствовал. — Замечательная вещь.

Мы по разу приложились к фляжке, и я указал на Мелиссу — она, похоже, не очень-то продвинулась со своей сделкой.

— А-ах, — сказал Том, заметно пошатываясь. — Мужик бы ей все отдал. Я согласился.

— Слушай, одолжи мне горшочек, а? Отработаю на пасеке.

— Ну, не знаю...

— Да ладно, чего тебе еще покупать?

— Много чего, — возразил Том.

— Ты ведь уже заполучил лучшее, что есть у мусорщиков, так?

— Хорошо, бери этот маленький. Хлебни еще разок на дорожку.

Когда я шел к Мелиссе, в животе у меня горело, а голова кружилась. Мелисса медленно, видимо, в четвертый раз, повторяла:

— ...только сегодня из садка. Мы всегда так делаем, это каждому известно. Все едят наших крабов, и никто еще не заболел. В прохладном месте они сохраняются неделю. Мясо вкуснейшее, вы сами подтвердите, если попробуете.

— Да пробовала я, — буркнула тетка. — И впрямь вкусно, да мяса-то всего ничего, не расчувствуешь. Бочка на дороге не валяется, а служит всю жизнь. Крабов же хватит на неделю.

— Если вы не распродадите бочки, вам придется катить их домой, — дружелюбно вмешался я. — Сперва в горку, потом под горку... Да вы благодарить нас должны, что избавляем вас от груза!.. Не больно ваша бочка нам и нужна. Вот — даю вдобавок к этим вкуснейшим крабам горшочек меда от Барнарда, и вы остаетесь в барыше...

Мелисса сперва вытаращилась на меня, что я лезу в ее сделку, но теперь заискивающе улыбалась тетке. Та смотрела на мед, но бочку отдавать не собиралась.

— В Синей Книге написано: бочонок стоит десять долларов, — сказал я, — а крабы — по два. Мы даем вам семь крабов, так что вы получаете четыре доллара лишку, не считая меда.

— Синяя Книга — говно, — сказала тетка.

— С каких это пор? Ее составили мусорщики.

— Да нет, ваши.

— Ладно, кто бы ни составил, все пользуются, а говном обзывают, только когда хотят надуть.

Тетка колебалась:

— А в Синей Книге правда говорится, что крабы стоят по два доллара?

— Правда, — сказал я, надеясь, что поблизости нет списка — на самом деле крабы стоят по полтора доллара.

— Ладно, — сдалась тетка, — мне нравится их мясо. На полпути к лагерю — я катил бочку — Мелисса позабыла про мою грубость.

— Генри, — пропела она, — как тебя отблагодарить?

— Не стоит, — сказал я и остановился пропустить пастухов, которые несли над головами огромный перевернутый стол. Мелисса обхватила меня руками и поцеловала в губы. Мы некоторое время смотрели друг на друга, прежде чем снова тронуться в путь: она раскраснелась, я чувствовал тепло ее тела. Когда мы пошли дальше, Мелисса облизнула губы.

— Ты выпил, Генри?

— Да... старый Барнард дал отхлебнуть.

— Правда? — Она оглянулась через плечо. — Я тоже не прочь пропустить глоток.

В лагере Мелисса пошла разыскивать Кристин, а я помог дораспродать рыбу. Николен принес сигарету, и мы покурили, глядя, как пляшут пылинки в лучах послеполуденного солнца. Потом пендлтонский ковбой подрался с мусорщиком. Их разняли сердитые парни, назначенные следить за порядком. Эти ярмарочные шерифы — ребята серьезные, на затрещины не скупятся, и драчунам приходится туго. Потом я прилег рядом с дрыхнущими псами и часа два покемарил.

Рафаэль принес собакам объедки и разбудил меня. На западе небо еще синело, высоко над головой облака лучились закатными отсветами. Я очухался от сна и пошел к кострам, где народ доедал ужин. Сел рядом с Кэтрин и угостился предложенной похлебкой.

— Где Стив?

— У мусорщиков. Сказал, следующие часа два будет в Старой Миссии.

— Ага, — сказал я, уплетая похлебку. — А ты что не с ним?

— Да понимаешь, Хэнкер... Во-первых, надо было помочь с готовкой. Даже будь я свободна, нельзя же таскаться со Стивом ночь напролет. То есть можно, но какая радость? К тому же, по-моему, ему без меня лучше.

— Зря ты так.

Она пожала плечами:

— Потом пойду поищу.

— Как успехи с семенами?

— Неплохо. Хуже, чем весной, но мешочек ячменя раздобыла. С боем взяла — сейчас все интересуются ячменем, уж больно хорошие в Талеге урожаи. Ничего, выторговала. На следующей неделе засею верхнее поле, посмотрим, как взойдет. Надеюсь, не опоздаем.

— Будет твоим работа.

— Как всегда.

— Верно. — Я прикончил похлебку. — Пойду искать Стива.

— Это несложно. — Она рассмеялась. — Иди на самый громкий крик. До скорого.

В южной части парка, где стояли поселковые, было темно и тихо, только орали недовольные клетками трабуканские павлины. Между деревьями плясали костерки, плыли голоса, темные фигуры говоривших заслоняли огонь. Я споткнулся о корень.

В северной половине парка все было иначе. На трех полянах пылали огромные костры, нагретый воздух колыхал растянутые между деревьями навесы. С ветвей свисали тусклые белые фонари. Я вышел на аллею. Здоровенная тетка в оранжевом 'платье налетела на меня сзади. “Извини, парнишка”. Я зашагал к лагерю Старой Миссии. Мимо пролетела бутылка, обрызгала меня и ударилась о ствол. Огонь освещал неестественно яркие одеяния. Мусорщики, от мала до велика, нацепили все свои украшения: золотые и серебряные ожерелья, серьги, кольца в нос, на лодыжки, на живот, браслеты с красными, зелеными, голубыми драгоценными камнями. Это было очень красиво.

Столы стояли длинными рядами, на скамьях впритирку сидели люди, пили, говорили, слушали игравший на краю лагеря джаз-банд. Я стоял и смотрел, но никого знакомого не видел. Потом откуда ни возьмись появился Николен, хлопнул меня по руке и сказал с ухмылкой:

— Пошли дразнить Тома, он с Доком и остальным старичьем.

Том расположился в конце стола вместе с немногими оставшимися в живых свидетелями давней поры: Доком Костой, Леонардом Саровицем из Хемета, Джорджем из Кристианоса. Эта четверка порядком примелькалась на толкучках, к ним частенько присоединялись Чудила Роджер и другие старики, помнившие прежние времена. Том из них самый старый. Он увидел нас и подвинулся, освобождая место. Мы по разу приложились к Леопардовой бутыли; я поперхнулся и вылил половину за пазуху. Стариканы разразились хохотом. У Леонарда был беззубый, как у младенца, рот.

— А Ферги здесь? — спросил Док Коста у Джорджа, возобновляя прерванный разговор. Джордж мотнул головой:

— Помер.

— Жалко.

— Знаете, какой он прыткий? — спросил Том, хлопая меня по плечу. Леонард хмуро помотал головой. — Раз делаю подачу, он отбивает — аккурат мне мимо уха — и бежит к следующей базе. Я оборачиваюсь и — вообразите! — мячик ударяет ему по заднице!

Остальные рассмеялись, только Леонард снова затряс головой:

— Не отвлекай! Ты нарочно отвлекаешь.

— От чего?

— Суть такова — я только что говорил, ребята, и вам невредно послушать — суть такова: если бы Элиот сражался, как настоящий американец, мы бы не сидели в таком дерьме.

— Не вижу никакого дерьма, — сказал Том. — Мне очень даже неплохо.

— Кончай паясничать, — угрюмо вставил Коста.

— Опять за старое. — Стив закатил глаза и потянулся за бутылью.

— Даю руку на отсечение, сейчас мы снова были бы первой державой мира, — упорствовал Леонард.

— Погоди, — перебил Том. — Американцев теперь не хватит и на плохонькую державу, не то что на первую. А что хорошего, если бы мы и всех остальных разбомбили к чертовой бабушке?

Док так разозлился, что ответил за Леонарда.

— Чего хорошего? — переспросил он. — Никакие китайцы не курсировали бы вдоль берега, не шпионили бы за нами, не бомбили бы нас всякий раз, как мы пытаемся отстроиться. Вот чего хорошего. Элиот по трусости погубил Америку. Безвозвратно. Мы на самом дне, Том Барнард, сидим, как в медвежьей яме.

— Ррррр, — зарычал Стив и снова приложился к бутыли. Я последовал его примеру.

— Нам была хана, как только взорвались бомбы, — говорил Том, — что бы ни случилось с остальным миром. Нажми Элиот кнопку, мы просто убили бы больше народу и разрушили еще несколько стран. Нам от этого ни жарко ни холодно. К тому же бомбили не русские и не китайцы...

— Опять врешь, — сказал Коста.

— А то ты не знал. Это чертовы юаровцы. Думали, мы потребуем от них отменить рабство...

— Французы! — завопил Джордж. — Французы!

— Вьетнамцы, — сказал Леонард.

— Нет, не вьетнамцы, — ответил Том. — Когда мы разделались с этими несчастными, у них не осталось даже хлопушки. И решение не наносить ответного удара наверняка принял не Элиот. Он, небось, погиб вместе со всеми. Решал какой-то генерал в самолете, можешь поспорить на свою вставную челюсть. Вот ведь удивил — и весь мир, и себя самого. Особенно себя самого. Интересно, кто это был?

— Трус и предатель, — сказал Коста.

— Достойный человек, — сказал Том. — А если бы нанес ответный удар по Китаю и России, был бы преступником и убийцей. К тому же Россия в ответ послала бы свои ракеты, и в Северной Америке сейчас не осталось бы паршивого муравьишки.

— Муравьи бы выжили, — сказал Джордж.

Мы со Стивом упали лицами на стол и ржали, тыча друг друга в бок — “нажимали кнопку”, как выражается старичье. Странно — нажал кнопку и началась война... Том взглянул укоризненно, мы выпрямились и сделали по глотку, чтобы унять смех.

— ...пережили больше пяти тысяч ядерных взрывов, — говорил Коста. (С каждой новой встречей число увеличивалось.) — Пережили бы и еще несколько. Я вот о чем: враги тоже заслужили пяток бомбочек. — Он разошелся не на шутку; хотя старички спорят всякий раз, как сойдутся вместе, Коста по-прежнему злится на Тома. — Нажми Элиот кнопку, мы были бы в одной лодке, имели бы шанс выкарабкаться. Эти гады не дают нам отстроиться, восстановить хозяйство!

— А это чем не хозяйство, Эрнест? — Том, пытаясь вернуть разговор в шутливое русло, обвел рукой ярмарочную поляну.

— Кончай дурака валять, — сказал Коста. — Я имею в виду, восстановить все, как было.

— Ага, чтобы нас снова разбомбили, — сказал Том. Однако Леонард слушал только Дока:

— Мы бы восстанавливались наперегонки с коммунистами. И ты знаешь, кто бы кого опередил. Мы — их!

— Ага, — сказал Джордж, — или французов... Барнард тряхнул головой и отобрал у Стива бутыль.

— Тебе как врачу не следовало бы желать другим такого, Эрнест.

— Мне как врачу виднее, что они с нами сделали, — огрызнулся Док. — Загнали в яму, как медведей.

— Пошли отсюда, — сказал Стив. — Сейчас начнут выяснять, кто нас завоевал — русские или китайцы.

— Или французы. — Я соскользнул со скамьи и глотнул на прощанье из стариковой бутыли. Том отвесил мне тумака и крикнул:

— Идите отсюда, неблагодарные юнцы. Не желаете слушать историю.

— В книжках прочитаем, — сказал Стив. — Они не напиваются.

— Чего мелет! — сказал Том. Его дружки рассмеялись. — Научил его читать, а он говорит, что я пьян.

— От твоей учебы у них мозги набекрень, — сказал Леонард. — Ты часом книжки не вверх ногами держишь?

Мы ушли, провожаемые подобными замечаниями, и враскачку направились к рыжему дереву. Это был огромный старый дуб, один из полудюжины в парке, на его ветвях висели обернутые рыжей прозрачной пластмассой газовые фонари — знак мусорщиков из центрального округа Ориндж. Здесь ближе к середине ночи собиралась наша компания. Никого из Онофре мы не нашли, поэтому уселись в обнимку на траве и принялись отпускать похабные шуточки на счет прохожих. Стив жестом подозвал продавца спиртного и купил за два десятицентовика бутылку текилы. “Вернешь назад без трещины, иначе жди затрещины”, — пропел, уходя, продавец. По другую сторону оранжевого дерева жужжал и потрескивал маленький педальный движок — компания мусорщиков подключила к нему маленькую микроволновую духовку и пекла шматы мяса с целыми картофелинами. “Разогрей и ешь! — орали они. — Вот так чудо-печь! Разогрей и ешь!” Я глотнул текилы — крепкое зелье, но во хмелю хотелось пьянеть еще больше — и объявил Стиву:

— Я хорош. Borracho. Aplastaaaa-do [Пьян. В стельку (исп.)].

— Оно и видно, — сказал Стив. — Глянь, сколько серебра. — Он указал на мусорщицу в тяжелом ожерелье. — Глянь! — Приложился к бутылке. — Хэнкер, эти люди богаты. Могут делать что угодно. Идти, куда захотят. Быть кем вздумается. Мы должны раздобыть серебра. Как угодно. Жить — это не просто день за днем ковыряться на одном клочке земли ради пропитания, Генри. Так живут звери. Но мы — люди, Хэнкер, люди, не забывай, и Онофре для нас мал, мы не можем прожить всю жизнь в одной долине, как коровы, жуя жвачку. Жуя жвачку и дожидаясь, пока нас запихнут в чудо-печь и спекут... Хм... Дай-ка мне еще глотнуть, Хэнкер, друг сердечный, меня внезапно охватил приступ неутолимой жажды.

— В самом себе живет бессмертный дух, — мрачно заметил я, передавая ему бутылку. Обоим уже не стоило пить, но, когда подошли Габби, Ребл, Кэтрин и Кристин, мы помогли им прикончить еще бутылек. Стив позабыл про серебро и стал целоваться с Кэтрин — за ее рыжими волосами не было видно, как они это делают. Оркестр — труба, кларнет, два саксофона и басовая скрипка — заиграл снова, и мы затянули под музыку: “Матильда”, “О, Сюзанна” или “Я только что видел”. Мелисса подошла и села рядом. Я обнял ее и понял — она пила и курила. Из-за Мелиссиного плеча мне подмигнула Кэтрин. Оркестр наяривал, вокруг оранжевого дерева собиралось все больше народу, и скоро мы уже ничего не видели, кроме ног. Сперва мы в шутку угадывали горожан по одним ногам, а потом потанцевали вокруг дерева вместе со всеми.

Много позже мы двинулись к лагерю. Это было здорово. Мы пробились через поющую толпу, вернули бутылки продавцу и вышли на аллею, пошатываясь, держась за руки и горланя “Большие надежды” под стихающие звуки оркестра.

На полпути из-за деревьев выскочила компания. Меня грубо бросили на землю. Я с ругательствами вскочил. Слышались крики и вой, кто-то падал, катался по земле и злобно орал: “Какого...” Две компании разделились и встали стенка на стенку. В свете фонаря я узнал ребят из Сан-Клементе. На всех были одинаковые, красные в белую полоску, рубахи.

— Ох, — сказал Николен тоном усталого презрения. — Это они.

Один из вожаков, парень с отметиной от брошенного камня, выступил на свет и нехорошо улыбнулся. Мочки ушей у него были в клочьях от выдранных в драке серег, тем не менее в левой и сейчас красовались две золотые, а в правой — две серебряные сережки.

— Привет, Дол Грин, — сказал Николен.

— Деткам нельзя ходить в Сан-Клементе ночью, — сказал мусорщик.

— Какой-такой Клементе? — невинно осведомился Николен. — К северу от нас ничего нет, только развалины, развалины, развалины...

— Детки могут забояться. Они могут услышать вой, — продолжал Дол Грин. Ребята за его спиной затянули: “ухмммммммм-иииииииихххххх”, то выше, то ниже, как сирена, которую мы слышали той ночью. Вожак сказал: — Вашим нечего делать у нас в городе. Другой раз так легко не уйдете...

Николен осклабился:

— Давно мертвечинкой лакомился?

На него набросились; мы с Габби поторопились встать рядом, чтобы Стива не окружили. Впрочем, он ловко молотил мусорщиков башмаком под коленки и самозабвенно выкрикивал: “Коршуны! Шакалы! Крысы помоечные! Старьевщики!” Я держался начеку — мусорщиков было больше, и у каждого на пальцах перстни...

Шерифы накинулись на нас с криком: “Это что? Прекратите! Эй!” Я снова очутился в грязи вместе с большинством дерущихся. Встать оказалось непросто.

— Гребите отсюда, парни, — сказал один из шерифов, здоровенный, на голову выше Стива, которого держал за ворот. — Еще раз придется вас разнимать — запретим появляться на толкучках. А теперь валите, пока еще не схлопотали.

Мы догнали девушек — Кристин и Ребл дрались наравне с нами, но остальные предпочли держаться в сторонке — и зашагали по аллее. За спиной ребята из Сан-Клементе снова завыли сиреной: “ухммммммиииии-ухмммммиииии-ухмммммиииии...”

— Черт! — сказал Николен, обнимая Кэтрин за талию. — Как бы мы им врезали...

Кэтрин, не в силах больше хмуриться, рассмеялась:

— Их двое на одного!

— А что, Кэт, может, это нам как раз по вкусу? Все согласились, что мы поколотили бы мусорщиков, и в отличном настроении двинулись к костру. Мелисса догнала меня и взяла под руку. Возле лагеря она сбавила шаг. Я понял, к чему она клонит, свернул в рощицу и встал, прислонясь к лавровому дереву.

— Ты здорово дерешься, — сказала Мелисса. Мы целовались долго-долго, потом она вся обмякла и повисла на мне. Я сполз по стволу, царапая корой спину.

На земле я оказался наполовину сверху, наполовину сбоку от нее, ноги наши переплелись — ужасно неудобно, но в висках у меня застучало. Мы целовались без передышки, ее частое прерывистое дыхание щекотало мне лицо. Я попытался было залезть ей рукой в трусы, но не дотянулся, поэтому задрал блузку и ухватился за грудь. Мелисса куснула меня в шею. По телу пробежала дрожь. Кто-то шел по аллее с фонарем, и на секунду я увидел Мелиссино плечо: светлая кожа, перекрученная грязная лямка белого лифчика, грудь колышется под моей рукой... Мы целовались, а эта картинка так и стояла перед моими закрытыми глазами.

Она отодвинулась:

— Ох, Генри. Я сказала папе, что скоро вернусь. Он будет меня искать.

Я поцеловал ее в надутые губки, едва различимые в темноте.

— Ладно. В другой раз.

Я был так пьян, что не почувствовал разочарования — еще пять минут я ничего такого не ждал, и вернуться к прежнему состоянию оказалось легко. Все было легко. Помог Мелиссе подняться, снял со спины кусок коры. Рассмеялся.

Проводив Мелиссу к отцовскому навесу и поцеловав разок на прощанье, я пошел в рощу пописать. За деревьями по-прежнему светился кострами лагерь мусорщиков, оттуда неслись звуки “Прекрасной Америки”. Я стал подпевать вполголоса. Старая мелодия переполняла мое сердце.

На аллее перед нашим лагерем я увидел старика с двумя незнакомцами в темных куртках. Том спрашивал, но слов было не разобрать. Гадая, кто бы это мог быть, я побрел к своему лежбищу и рухнул на землю. Голова кружилась, черные ветви качались над головой, и каждая еловая иголочка виделась четко, словно нарисованная. Я думал, что вырублюсь сразу, но, едва лег, услышал шуршание: кто-то размеренно придавливал кучу листвы. Звук доносился с того места, где должен был спать Стив. Я прислушался и вскоре различил дыхание, тихое, частое “ах-ах-ах” и узнал голос Кэтрин. У меня тут же встал; я понял, что скоро не усну. Еще через минуту мне сделалось не по себе; я поднялся на нога, сердито бормоча под нос, и пошел на окраину лагеря, где дышала жаром огромная куча головешек. Я сидел, смотрел, как от ветерка они из серых становятся алыми, и был возбужден, обижен, счастлив и пьян.

Внезапно в лагерь ворвался старик, с виду еще более пьяный, чем я. Серые волосы дымком вились вокруг головы. Он увидел меня и опустился на корточки рядом с костром.

— Хэнк, — сказал Том непривычно взволнованным голосом, — я только что говорил с двумя приезжими. Они меня искали.

— Я видел. Откуда они?

Том взглянул на меня, и в налитых кровью белках отразился костер.

— Из Сан-Диего, Хэнк. Они приехали сюда — вернее, они остановились чуть южнее Онофре. Они говорили с Рекавери Симпсоном и следовали за нами до толкучки — нарочно, чтобы поговорить со мной, правда здорово, слухом земля полнится, кто в поселке старший... Так вот...

— Эти двое...

— Да! Они говорят, что приехали из Сан-Диего в Онофре на поезде.

Мы сидели, уставившись друг на друга. Язычки пламени плясали над головешками и в шальных глазах старика. “Приехали на поезде”.

Глава 4

Через несколько дней после возвращения с толкучки мы с отцом проснулись под шум ливня. Позавтракали целой буханкой, развели большой огонь и сели чинить одежду, но дождь все сильнее молотил по крыше, а когда мы выглянули в дверь, то в сплошной серости едва смогли разглядеть огромные эвкалипты. Казалось, океан подпрыгнул до неба и рушится сверху, чтобы смыть нас и в первую очередь наши посевы. Молодые всходы, почву, колышки — все унесет вода.

— Похоже, будем класть пленку, — сказал отец.

— Точно.

При свете очага мы принялись ходить по темной комнате, нашли пончо и шляпы, еще немного походили, взволнованно переговариваясь. Сквозь шум ливня слабо донесся зов Рафаэлевой трубы: высокий-низкий-высокий-низкий-высокий-низкий.

Мы оделись, выскочили на улицу и через минуту промокли до нитки. “Ух!” — крикнул отец и побежал к мосту, расплескивая лужи. На мосту ежились под пончо и зонтами несколько человек — ждали, когда принесут пленку. Мы побежали к бане. Дорога превратилась в ручей, река пенилась и бурлила. Мы посторонились, пропуская троих или четверых соседей, с трудом шагавших под тяжестью огромного рулона пленки. В бане Мендесы, Мандо, Док Коста, Стив и Кэтрин, не глядя, укладывали пленку на плечи входившим. Я подлез под конец рулона и засеменил вместе с ним, подгоняемый резкими выкриками Кэтрин. У нее не посачкуешь, это точно. На улице хлестало как из ведра.

Я помог отнести через мост на поле три рулона, теперь пришло время расстилать. Мы с Мандо ухватились за край неплотно смотанного полиэтилена, когда-то прозрачного, а сейчас мутного от грязи, и наклонились, чтобы обхватить его руками. Дождь заливал в штаны; пончо хлестало по спине. Габби и Кристин взялись за другой конец, и вчетвером мы поволокли пленку к рядам капусты в нижней части склона. Дальше работа шла так: мы, сопя от натуги и покрикивая друг на друга, поднимали рулон, разматывали один оборот и снова опускали, по щиколотку в воде, которая уже залила борозды между грядками. Склон высился перед нами корявый и черный. В ямах собрались вспененные дождем лужицы серой воды. Рулона еле-еле хватило на всю капусту. Идя назад вдоль пленки, я заметил, что многие всходы примяты. Плохая защита, но другой у нас нет. Ниже маленькие склоненные фигуры раскатывали другие рулоны: Хэмиши, Эглоффы, Мануэль Рейс и прочие работники Кэтрин, с ними Стив и Рафаэль. Дальше бушевала река, коричневый поток, из которого торчали затопленные деревья и макушки кустов. На секунду проглянуло солнце, все преобразилось, засияло под косой завесой дождя, но тут же снова померкло.

В нижней части поля старик помогал разложить оставшиеся рулоны. К спине у него были привязаны две жерди, на которых он пристроил пластиковый купол — зонтик. Я рассмеялся, невольно глотая дождь:

— Надел бы шляпу, как все нормальные люди.

— В том-то и дело, — сказал Мандо, согревая замерзшие руки под мышками. — Он не хочет, как все.

— Он и без этой хреновины над головой не как все.

Габби и Кристин догнали нас у подножия склона. Габби, похоже, свалился в грязь, он был весь чумазый, и его робкая улыбка казалась по контрасту особенно белозубой. Мы подхватили следующий рулон и потащили в гору. Ветер качал деревья на холме, ветки клонились и шумели, так что вершина походила на огромного зверя, захваченного бурей. Вода бежала по уже расстеленной пленке. На обратном пути мы с Габом остановились расправить складки и как следует убрать края в борозды.

Дренажная канава у подножия переполнилась, но тем не менее вода стекала в реку.

Подошел Том. Его лицо под зонтом было таким же мокрым, как у всех остальных. “Привет Габриэль, Генри, Армандо, Кристин. Приятная встреча. Кэтрин сказала, ей надо помочь с кукурузой”. Мы четверо, дрожа и хлопая себя руками для согрева, побежали на берег реки, где росла кукуруза. Кэтрин, такая же чумазая, как Габби, носилась повсюду, сгоняла работников в кучу, помогала тащить вверх непослушные рулоны, указывала на складки в уже расстеленной пленке. Она крикнула, что делать, и мы побежали, подгоняемые ее пронзительным голосом.

Кукуруза вымахала уже в две ладони, и класть пленку прямо на нее было нельзя — сломались бы побеги. Поэтому через каждые несколько ярдов были расставлены цементные блоки, и пленку привязывали к ним за кольца. Приходилось двигать блоки, чтобы они соответствовали кольцам. Стив и Джон Николен работали на пару, двигали блоки и затягивали узлы. Все были перемазаны по уши. Кэтрин отправила нас на верхний край поля. Здесь мы нашли двух ее младших сестренок, Дока и Кармен Эглофф, которые возились с узким рулоном.

— Давай разматывай, пап! — крикнул Мандо на ходу.

— Берись, — устало отвечал Док.

Мы присоединились к работающим и, покуда они разматывали, стали привязывать пленку к блокам. Кэтрин расставила их неделю назад, и я удивлялся, как близок каждый блок к своему кольцу. Однако все равно каждый приходилось немного двигать, стоя на коленях в грязной жиже. Наконец мы закрепили этот рулон и побежали за следующим.

Прошло немало времени, прежде чем мы снова полезли на горку. Ветер рвал пленку из окоченевших пальцев, все больнее было ее держать. Узлы не завязывались, и я отчаивался, глядя, как непослушные пальцы делают ошибку за ошибкой. Ноги, разумеется, давно онемели. Небо затянули черные тучи, стемнело. Растянутая пленка слабо поблескивала. Стоя на коленях в грязи и дрожа от холода, я поднял глаза от узла и увидел, что поле чернеет фигурами: сгорбленными, скрюченными спиной к ветру. Я остервенело затянул узел.

К тому времени как расстелили третий рулон — работники мы были не ахти какие, — большая часть кукурузы была укрыта. Мы пошли к речке искать Кэтрин. Мимо нас под мостом проплыла сосна: жалко было смотреть на ее зеленые еще иголки, белые, вырванные из земли корни.

Почти все работники — человек двадцать — собрались у переполненной дренажной канавы и смотрели, как Мендесы с Николенами бегают вдоль пленок, подлезают под них, натягивают, оправляют, чтобы вода стекала как следует. Часть народа ушла к бане, остальные стояли под зонтиками и делились впечатлениями от работы. Поля теперь блестели полиэтиленовыми грядами, дождь разбивался о пленку, скрывая ее под слоем брызг. Вода хлестала с пленки в дренажную канаву, однако она не уносила с собой ни земли, ни наших летних всходов. Смотреть на это было приятно.

Когда всю пленку расправили, мы гуртом двинулись к бане. Внутри усердствовал Рафаэль: воздух уже прогрелся, от чанов поднимался пар. Входящие нахваливали Рафаэля за, как выразился Стив, “отличный домашний костер”. Снимая мокрую одежду, я в сотый раз восхитился сложной системой труб, насосов и баков, которую Рафаэль смастерил для нагрева воды. Я залез в грязный чан, где уже было полно народу. Грязный чан — самый горячий, и в комнате слышались довольные стоны распаренных купальщиков. Я не чувствовал своих ног, остальное тело обдало, словно кипятком. Потом жар проник в ступни, и мне показалось, что они превратились в отцовы подушечки для булавок. Я радостно завопил. Металлическое дно чана было раскалено, и мы плавали, сталкивались, плескались и обсуждали бурю. Раф поддавал жару и улыбался, как лягушка.

В чистом чане стояли деревянные скамьи, и вскоре народ перебрался туда, поговорить и понежиться в тепле. Ливень дребезжал рифленой металлической крышей, звук усиливался вместе с дождем. Когда он стал совсем громким, мы перестали говорить и прислушались. Некоторые выбежали расстилать пленку, не накрыв собственные огороды, и теперь должны были напяливать мокрую одежду (кроме тех, кто держал в бане сменку) и бежать на улицу. Все они обещали скоро вернуться, и мы охотно верили.

В отблесках пламени тени труб плясали на потолке, дощатые стены поблескивали красным. Красными казались и люди. Женщины были бесподобны: Кармен Эглофф подкидывала сучья в очаг, ребра у нее на спине выпирали; девчата ныряли возле скамьи, как нерпочки; Кэтрин остановилась поговорить со мной, пышная, округлая, с капельками воды на коже; миссис Николен с визгом увертывалась от мужа, который в редком приступе благодушия плескал на нее водой. Я сидел, как обычно, в углу, слушал Кэтрин и с удовольствием смотрел по сторонам: мы были огненнокожими зверьми, мокрыми, распаренными, встрепанными, прекрасными, словно кони. Мы уже выбирались из чана, и Кармен раздавала полотенца, когда с улицы донеслось:

— Эй, в доме! Эй!

Разговор смолк. В наступившем молчании (только дребезжала кровля) мы услышали отчетливей:

— Эй, в доме! Здравствуйте! Мы путешественники с юга! Американцы!

Женщины и большинство мужчин машинально ухватились за полотенца или одежду. Я натянул мокрые штаны и вслед за Стивом подошел к двери. Том и Нат Эглофф были уже там; Рафаэль присоединился к нам, голый, но с пистолетом в руке. Джон Николен, все еще застегавая шорты, раздвинул нас плечами и выскочил за дверь.

— Чего надо? — услышали мы его вопрос.

Ответ потонул в шуме дождя. Через секунду Рафаэль снова открыл дверь. Двое в пончо вошли впереди Джона и с изумлением уставились на Рафаэля. Оба были насквозь мокрые, усталые и оборванные — один тощий, с длинным носом и шкиперской бородкой, другой — кряжистый коротышка в мокрой кепке. Они сняли пончо и остались в темных куртках и мокрых штанах. Тот, что пониже, узнал Тома и сказал:

— Здравствуй, Барнард. Помнишь, встречались на толкучке?

Том сказал, что помнит. Гости обменялись рукопожатием с ним, с Рафаэлем (забавное зрелище), с Джоном, Натом, Стивом и со мной, потом украдкой огляделись по сторонам. Все женщины были одеты или закутаны в полотенца, огонь наполнял комнату красными отблесками, от чанов валил пар, несколько голых мужчин выделялись среди одетых блестящей, словно рыбья чешуя, кожей. Коротышка вроде бы как поклонился.

— Спасибо, что впустили. Мы из Сан-Диего, мистер Барнард вам расскажет. Мы уставились на него.

— Вы приехали поездом? — спросил Том. Гости кивнули. Тощий трясся от холода.

— Мы оставили дрезину и ребят милях в пяти отсюда, — сказал он, — и пришли пешком. Не хотели тянуть рельсы дальше, пока не переговорим с вами.

— Думали добраться раньше, но помешала буря, — добавил низенький.

— А зачем вообще ездить в дождь? — спросил Николен. Низенький, поколебавшись, ответил:

— Мы предпочитаем передвигаться, когда облачно. Чтобы не было видно сверху.

Джон закинул голову и сощурился, не понимая.

— Если хотите залезть в чан, — предложил Том, — то не стесняйтесь.

Высокий покачал головой:

— Спасибо, но... Они переглянулись.

— На вид тепло, — заметил коротышка.

— Верно, — сказал другой и несколько раз кивнул. Он все еще дрожал. Потом робко огляделся и сказал Тому: — Если позволите, мы бы просто погрелись у вашего огонька. Здорово вымокли и не прочь обсушиться.

— Конечно-конечно. Располагайтесь как дома.

Джон явно не пришел в восторг от этих слов Тома, но гостей к огню проводил, а Кармен подбросила дров. Стив толкнул меня в бок:

— Слыхал? Поезд до Сан-Диего! А что, если прокатиться?

— Может, и удастся, — ответил я.

Гости представились: маленького звали Дженнингс, высокого — Ли. Дженнингс снял кепку и оказался взъерошенным блондином, потом скинул куртку, рубашку, ботинки и носки, повесил все сушиться, а сам встал греть руки над огнем.

— Мы уже несколько недель тянем ветку на север от Ошенсайда, — сказал он. Ли тоже принялся раздеваться. Дженнингс продолжил: — Мэр Сан-Диего формирует разные бригады, и наша занята прокладкой путей к соседним городам.

— На толкучке говорили, что в Сан-Диего больше двух тысяч человек, — сказал Том. — Это правда?

— Около того, — кивнул Дженнингс. — А с тех пор как мэр взялся за дело, мы многого добились. Поселки далеко один от другого, но мы наладили железнодорожное сообщение. Дрезины, конечно, хотя в городе есть и генераторы, и электричество. Ярмарки раз в неделю, рыболовецкая флотилия, ополчение — все, чего раньше не было. Ясное дело, мы с Ли больше всего гордимся своими успехами. Мы расчистили восьмую автомагистраль через горы до Солтон-Си, проложили по ней рельсы...

Что-то в манере стоящего у огня Ли заставило Дженнингса смолкнуть.

— Солтон-Си, наверно, разлилось, — сказал Том. Дженнингс молчал, и Ли кивнул:

— Теперь вода там пресная и кишит рыбой. Местные живут неплохо, хотя их совсем мало.

— Что вам здесь нужно? — резко спросил Джон Николен.

Пока Ли в упор смотрел на Джона, Дженнингс оглядел собравшихся. Все глаза были устремлены на него, все уши навострены. Похоже, ему это нравилось.

— Мы дотянули рельсы до Ошенсайда, — объяснил он, — и разрушенные пути идут дальше на север, поэтому мы решили их починить.

— Зачем? — настаивал Джон.

Дженнингс тоже выставил вперед подбородок.

— Зачем? Полагаю, надо спросить мэра — идея его. Видите ли... — Он взглянул на своего спутника, словно испрашивая разрешения продолжать. — Вы знаете, что японцы наблюдают за побережьем?

— Конечно, — сказал Джон.

— Трудно не заметить, — добавил Рафаэль. Он положил пистолет и сидел на краю чана.

— Я не про корабли, — сказал Дженнингс. — Я про наблюдение с неба. Со спутников.

— Вы имеете в виду камеры? — спросил Том.

— Да. Вы видели спутники?

Мы видели. Том показывал нам их — светлые точки, словно сорвавшиеся с неба звезды. И про камеры он тоже говорил. Хотя...

— Спутниковые камеры могут различить предмет размером с крысу, — сказал Дженнингс. — Они видят все.

— Можете поднять голову, сказать “катитесь к черту”, и они прочтут по губам, — добавил Ли с невеселым смешком.

— Верно, — сказал Дженнингс. — А по ночам они включают камеры, которые чуют тепло и могут различить даже эту вашу крышу, если разведете огонь в безоблачный день.

Народ недоверчиво качал головами, однако Том с Рафаэлем, похоже, верили, и остальные, глядя на них, начали сердито перешептываться. “Я тебе говорил”, — сказал Тому Док. Нат, Габби и еще пара-тройка других в отчаянии уставились на потолок. Только подумать, что за нами так пристально наблюдают... И впрямь жуть берет.

Говорят, захожего человека всегда интересно послушать, но эти двое были что-то особенное. Я думал: интересно, знал ли Том все это и просто нам не говорил, или тоже слышит впервые. По его лицу похоже было, что да, знал. Мне тогда казалось, что это наблюдение сверху не особо влияет на нашу жизнь, но все равно было мерзко, словно к тебе залезли в дом. И в то же время — колдовство да и только. Джон недоверчиво взглянул на Тома и, получив утвердительный кивок, сказал:

— Откуда вы знаете? И как это связано с вашим приходом?

— До нас доходят кой-какие вести с Каталины, — туманно сказал Дженнингс. — Но это не все. Похоже, япошки следят, чтобы между поселками не было сообщения. Чтобы мы не объединились. Когда тянули рельсы по восьмой магистрали, — он состроил возмущенную гримасу, — то построили несколько больших и прочных мостов. И вот в один прекрасный вечер, на закате, их взорвали.

— Что?! — вскричал Том. (При слове “взорвали” он подпрыгнул.)

— Ничего особенного, — сказал Дженнингс. Ли фыркнул. — Это и не взрыв даже. Просто на закате красная полоска с неба. Чик — и готово.

— Сжигают? — спросил Том. Ли кивнул:

— Огромный жар. Рельсы плавятся, шпалы превращаются в пепел. Иногда загорается что-нибудь по соседству, но редко.

— Мы не разбиваем лагерь вблизи мостов, — усмехнулся Дженнингс. — Как легко можно догадаться. Никто не засмеялся.

— Мэр, когда узнал, пришел в ярость. Он твердо решил проложить пути, несмотря на бомбежку. Он сказал, что общаться с другими американцами — наше законное право. Раз япошки пока творят, что хотят, и бомбят нас, как увидят, значит, наше дело — оставаться невидимыми. Так он сказал.

— Мы нашли-таки выход, — с внезапным воодушевлением произнес Ли. — Опоры большинства старых мостов сохранились, и мы просто кладем на них шпалы, а рельсы укладываем сверху. Дрезины легкие, им особой опоры не надо. Мы переправляемся, снимаем рельсы и шпалы, прячем в лесу, и от переправы не остается следа. Теперь так натренировались — небольшую речку пересекаем за пару часов.

— Конечно, бывают проколы, — добавил Дженнингс. — Раз возле Джулиана красные полосы сожгли опоры моста до самой воды.

— Может быть, они поняли, что мы зашевелились, и теперь начеку, — сказал Ли. — Кто их разберет. Они непоследовательны. Мэр говорит: может, они не сговорятся между собой, как с нами быть. Или ведут выборочное наблюдение. Поэтому мы никогда наперед не знаем, как они поступят. Но возле мостов не останавливаемся.

Все наши в почтительном молчании глазели на людей, которые, пусть не прямо, но борются против японцев. Дженнингсу внимание явно льстило, Ли как будто не замечал. Потом Джон повторил свой вопрос:

— Ладно, коли вы сюда добрались, чего вашему мэру от нас надо?

Ли буравил Джона взглядом, но Дженнингс ответил вполне дружелюбно:

— Думаю, он хочет передать вам привет. Сказать, что при необходимости мы можем быстро связаться. Еще он надеется, что вы пришлете к нему кого-нибудь из начальства — заключить торговое соглашение и все такое. Кроме того, мы хотели бы тянуть рельсы дальше на север, разумеется, с вашего согласия и с вашей помощью. Мэр очень хочет иметь связь с Лос-Анджелесом.

— Как бы мусорщики из округа Ориндж не помешали, — сказал Рафаэль.

— А начальства у нас нет, — враждебно вставил Джон.

— Тогда кого-то, кто будет говорить от вашего имени, — миролюбиво ответил Дженнингс.

— Мэр хотел бы поговорить и про мусорщиков, — сказал Ли. — Я так понимаю, вы их не обожаете? — Никто не ответил. — Мы тоже. Похоже, они помогают япошкам.

Стив так часто тыкал меня в бок, что заныли ребра; сейчас он чуть их не проломил.

— Слыхал? — яростно прошипел Стив. — Я знал, что эти старьевщики — сволочи! Так вот откуда у них серебро!

Мы с Кэтрин цыкнули на него, чтобы не мешал слушать.

Однако слушать было нечего; даже крыша больше не дребезжала. Дождь перестал, хотя бы и ненадолго. Те, кто хотел добежать до дома сухими, спросили Дженнингса и Ли, сколько они у нас пробудут. Гости отвечали, что хотели бы остаться на день-два. Часть поселковых надели пончо, башмаки и вышли. Том пригласил приезжих к себе, те сразу согласились. Ко мне подошел отец.

— Ты не против пойти домой перекусить?

Похоже было, что разговор окончен, поэтому я согласился. Мы уходили смущенные и пришибленные. Слишком много нового рассказали чужаки, такого, чего и на толкучке не услышишь. Народ от растерянности не мог отыскать заранее оставленную в бане сухую одежду. Я огляделся: после всего сказанного Дженнингсом и Ли даже баня не казалась прежней. Мы с отцом натянули мокрое — у нас нет запасной одежды, чтобы держать ее в бане, — и заспешили домой мимо вздувшейся бурой реки. По дороге снова начало накрапывать. Мы развели жаркий огонь, сели на кроватях, поужинали вяленой рыбой с лепешками и поговорили о гостях из Сан-Диего и об их поезде.

— Может быть, они поведут рельсы к нашему мосту, — сказал я. — Готов поспорить, он выдержит, а туда, где пути шли раньше, все равно не подобраться. — В том месте из реки торчали гнутые рельсы. — Том говорит, река теперь втрое шире.

— Здорово придумал, — одобрил отец. — Ты у меня головастый, Хэнк. Посоветовал бы им.

— Может, и посоветую.

Я заснул, думая о поездах и о мостах, сплошь состоящих из рельсов.

На следующее утро я выуживал овощи из нашего затопленного огорода, когда увидел Кэтрин — она шла по тропинке, снова чумазая, и несла охапку колышков для кукурузы. Видать, сматывала рулоны, а раз так, значит, вместе с работниками вышла в поле со светом. Снимать пленку — это не расстилать, народу не дозовешься, вроде как это ее дело. Само собой, Кэтрин увидела, сколько посевов смыто. Сразу было понятно, что она вне себя. Из сада Мендесов с радостным лаем выбежала собака, но Кэтрин чертыхнулась и занесла на нее ногу. Шавка с визгом увернулась и убежала обратно в сад. Кэтрин осталась браниться на дороге, потом с размаху пнула ствол громадного эвкалипта. Я решил обойтись коротким “здравствуй” — поговорить успеется в другой раз. Кэтрин пошла дальше, не переставая ругаться.

С противоположной стороны на тропинке показался Том.

— Генри? — окликнул он.

Я помахал рукой.

Том подошел, остановился и, сощурив глаз, сказал:

— Генри, как насчет прокатиться до Сан-Диего?

— Чего-чего? — завопил я. — Конечно!

Том рассмеялся и сел на бочонок в нашем дворе.

— Вчера вечером я говорил с Джоном, Рафом, Кармен и ребятами из Сан-Диего. Мы решили, что к мэру отправлюсь я. Мне нужен кто-нибудь еще, старшие заняты. И я подумал, может, ты не будешь возражать.

— Возражать! — Я забегал кругами. — Возражать!

— Так я и предполагал. А с твоим отцом мы как-нибудь договоримся.

— А, что? — спросил отец, выходя из-за дома. Он нес два ведра воды и улыбался. — Из-за чего шум?

— Понимаешь, Скай, — объяснил Том, — хочу взять твоего парня с собой в поездку.

Отец поставил ведра и слушал, дергая себя за ус. Потом они поспорили, сколько стоит неделя моего труда. Оба сходились, что немного, оставалось выяснить, сколько именно. В конце концов Том согласился купить нам швейную машину, которую отец два месяца назад присмотрел на толкучке.

— Даже если она не работает, ладно, Скай?

— Ладно, — кивнул отец. — Мне она и нужна-то, чтобы Раф снял с нее запчасти.

Решили, что Том уговорит и Николена отпустить меня на неделю с рыбалки.

— Эй! — сказал я. — Надо бы и Стива позвать. Том взглянул на меня, потеребил бороду, сказал:

— М-да... наверно, надо. Отец крякнул.

— Ладно. Не знаю, что скажет Джон, но ты прав. Коли я беру тебя, надо позвать и Стива. Посмотрим. Кончишь рыбачить, спроси Джона, когда мне можно поговорить с ним о ребятах из Сан-Диего. И не проболтайся Стиву, не то он первый пойдет к отцу, а это может плохо кончиться.

Я согласился и побежал к обрывам, распевая: “Сан-Диего, Санди-Данди-ого-го”. На берегу я заткнулся и полдня рыбачил, как обычно. Когда мы вернулись на берег, я сказал Джону:

— Том хотел бы поговорить об этих, с поезда, сэр. Он спрашивает, когда можно зайти.

— В любое время, когда я дома, — по обыкновению резко ответил Джон. — Скажи, пусть приходит нынче вечером, — добавил он. — К ужину. И ты приходи.

— Спасибо, сэр, — сказал я, загадочно подмигнул Стиву и взбежал на обрыв. Я мчался вдоль реки, нарочно наступая во все лужи. В Сан-Диего! В Сан-Диего на поезде!

Глава 5

Ближе к вечеру мы со стариком направились вдоль реки к Николенам. Долина вокруг казалась чашей, наклоненной, чтобы выплеснуть нас в море. В небе лениво кружили, собираясь на ночлег, вороны. Над ними не было ни облачка, только купол чистой вечерней сини. Мы оба, разумеется, пребывали в отличном настроении: прыгали через лужи, перешучивались и рассказывали друг другу, что будет у Николенов на ужин.

— Я умираю с голоду! — объявил старик. — Умираю! — Он махнул Марвину Хэмишу и Нату Эглоффу, которые удили в пруду за речкой. — Ни крошки не съел с тех пор, как ты передал мне приглашение.

— Да это было-то два часа назад!

— Конечно. Вот я и пропустил чай.

Мы свернули прочь от реки и пошли по проселку к дому Николенов. За деревьями виднелась бетонка.

Дом этот — самый большой в поселке, он стоит на вырубке сразу над высоким береговым обрывом. Двор вокруг дома засажен травой, и двухэтажное, крытое черепицей строение высится над зеленым газоном (на приличном расстоянии от сарая, собачьих конур и курятника), словно осколок давних времен. На стеклянных окнах — ставни, над дверьми — большие козырьки, кирпичная труба. В тот вечер из трубы шел дым, в окнах светились лампы. Мы с Томом переглянулись и направились к дверному молотку.

Раньше чем мы успели постучать, миссис Николен распахнула дверь, восклицая:

— У меня беспорядок, но не обращайте внимания, входите, входите.

— Спасибо, Кристи, — сказал Том. — Может, в доме у тебя и беспорядок, но сама ты выглядишь, как всегда, прекрасно.

— Ах ты лжец, — сказала миссис Николен, поправляя выбившуюся прядь густых черных волос. Однако Том говорил правду: Кристи Николен была на редкость хороша лицом. Сильная, добрая, высокая, она, даже родив семерых, осталась стройной. Стив взял от нее больше, чем от Джона — рост, орлиный нос, подбородок, рот. Сейчас она зазывала нас в дверь, встряхивая головой, чтобы показать, как ужасно замотана. — Говорят, что убираются. Весь день мастерили маслобойку, прямо в моей столовой.

В доме не меньше дюжины комнат, но только в столовой окна большие и выходят на запад, поэтому, несмотря на возражения миссис Н., все, для чего нужен хороший свет, делается там, особенно когда на дворе сыро. Комнаты, через которые мы проходили, были обставлены прекрасной мебелью, кроватями, столами и стульями, которые Джон и двенадцатилетний братишка Стива, Тедди, смастерили в подражание старине. Мне дом казался ожившей картинкой из книжки. Я сказал об этом Тому, он согласился и добавил, что этот дом — единственный, который напоминает ему прежние.

— Только тогда не было очагов в кухне, кадок для воды в прихожей, деревянных полов, потолков и стен в комнатах.

Мы подошли к столовой, навстречу нам с визгом высыпала малышня. Миссис Николен вздохнула и провела нас внутрь. Джон с Тедди выметали стружки и обрезки дерева. Том и Джон обменялись рукопожатием — они это делают, только когда приходят друг к другу в гости. За широкими выходящими на запад окнами синело море. Косые солнечные лучи освещали низ восточной стены и висящую в воздухе древесную пыль.

— Ну-ка, приберитесь, — велела миссис Николен.

Она провела рукой по волосам, словно сам воздух комнаты их испачкал. Джон в притворном изумлении поднял бровь и кинул в нее щепкой. Я пошел на кухню (оттуда доносились дразнящие запахи) искать Стива, но нашел его на заднем дворе, где он вытрясал новую маслобойку.

— Чего там затевается? — спросил он.

Я не знал, как скрыть, и поэтому рассказал:

— Дженнингс и Ли пригласили Тома с собой, чтобы он поговорил с мэром. Том едет и хочет захватить нас. Стив выронил маслобойку на траву.

— Захватить нас? Меня и тебя? Я кивнул.

— Ура! Едем! — Он перепрыгнул через маслобойку и исполнил победный танец. Потом вдруг остановился и посмотрел на меня: — Надолго?

— Том говорит, примерно на неделю.

Глаза у Стива сузились, подвижный рот сжался.

— В чем дело?

— Надеюсь, меня отпустят. Черт! Я поеду в любом случае. — Он поднял маслобойку и вытряхнул на траву последние стружки.

Вскоре миссис Николен позвала нас ужинать и рассадила вокруг большого дубового стола: она и Джон во главе, потом ее бабушка Мэри, девяностопятилетняя, выжившая из ума старуха, Том, Стив, Тедди, Эмили (ей тринадцать, и она ужасно робкая), потом близнецы — Вирджиния и Джо, малыши — Кэрол и Джудит, рядом с матерью. Джон зажег лампы на столе, миссис Н. и Эмили принесли еду. Желтый свет ламп контрастировал с вечерней синевой за окнами. На больших окнах запрыгали наши слабые отражения.

Эмили и миссис Н. вносили блюдо за блюдом и вскоре заставили почти всю скатерть. Мы с Томом под столом толкали друг друга ногами. Некоторые блюда были накрыты крышками. Когда Джон их открыл, изнутри повалил пар, запахло тушеной в красном соусе курицей. В большой деревянной миске оказался капустный салат, в фарфоровой супнице — суп. На тарелках лежали лепешки и хлеб, резаные помидоры и яйца. В кувшинах подали воду и молоко.

От вкусных запахов я захмелел и сказал:

— Миссис Николен, вы приготовили пир, банкет, так что ждите призрака Банко, только боюсь, я его не увижу — объемся до бесчувствия.

Николены рассмеялись, а Том сказал:

— Он прав, Кристи. Ирландцы сложили об этом песни.

Следуя указаниям миссис Н., мы пустили блюда по кругу, наполнили тарелки и принялись есть. Некоторое время в тишине слышалось только звяканье ложек и вилок. Вскоре Мэри, которая едва притронулась к овощам и курятине, захотела побеседовать с Томом. Старик так быстро заглатывал куски — похоже, совсем не жуя, — что находил время говорить, особенно когда подкладывал добавку. Мэри обрадовалась Тому — одному из немногих соседей, кого еще узнавала.

— Томас, — сказала она громким дребезжащим голосом, — ты видел хорошее кино в последнее время?

Вирджиния и Джо захихикали. Том проглотил кусок курятины, словно это хлеб, наклонился к почти глухому уху соседки и проорал:

— Нет, Мэри, в последнее время не видел. Старушка сморгнула и с важным видом кивнула. Вирджиния снова хихикнула.

— Том, бабуля путает, теперь нет никаких кин.

— Никаких кино, — машинально поправила миссис Н.

— Никаких кино.

— Понимаешь, Вирджиния... — Том жадно отхлебнул рыбного супа. — Вот, попробуй.

— Не-е...

— Мэри говорит про старое.

— Она путает, что старое, а что теперь.

— Да.

— Чего-чего? — закричала старуха, поняв, что речь о ней.

— Ничего, Мэри, — сказал Том ей в ухо.

— Почему она так, Том?

— Вирджиния! — одернула дочь миссис Н.

— Все в порядке, Кристи. Понимаешь, Вирджиния, с нами стариками такое случается. Я вот тоже путаю.

— Нет, ты не путаешь. А почему она?

— Понимаешь, у нас голова забита старым, новому приходится тесниться, вот оно и перемешивается. — Он заглотнул еще кусок курятины, жадно облизал с усов подливку, причмокнул. — Попробуй. Твоя мама замечательно готовит курицу.

— Не-е...

— Вирджиния!

— Ма-а-а...

— Ешь! — рявкнул Джон, поднимая глаза от тарелки.

Стива передернуло. С тех пор как мы вошли в столовую, он не произнес ни слова, даже когда мать прямо обращалась к нему. Мне это не нравилось, но, сказать по правде, я был больше занят едой. Поначалу набросился как волк, потом стал есть медленнее, жевать, пока во рту не останется только вкус. Столько было запахов, оттенков, каждый следующий кусочек таял на языке по-своему, а после глотка воды можно было начинать по новой. Я был уже сыт, но остановиться не мог. Джон тоже ел теперь помедленнее и, ни к кому в отдельности не обращаясь, заговорил про теплое течение — оно подошло к берегу после вчерашнего ливня. Том по-прежнему уписывал за обе щеки, и Вирджиния сказала:

— Никто не отнимет твою тарелку, Том. Старик услышал, но не обиделся, а улыбнулся Вирджинии. Дети рассмеялись.

— Бери еще курицы, Генри, — уговаривала миссис Н., — запивай молоком.

— С удовольствием, — отвечал я.

Маленькая Кэрол расплакалась, Эмили подсела к ней и стала кормить с ложки. Дети расшумелись, Мэри заметила и воскликнула: “Включите телевизор!”, зная, что вызовет смех. Стив продолжал есть молча, и Джон явно это заметил. Я глотнул молока, убеждая себя, что все в порядке.

Мы продолжали жевать и разговаривать. Когда Кэрол успокоилась, Эмили встала и принялась собирать блюда.

— Сегодня твоя очередь помогать, — напомнила Стиву миссис Н.

Тот молча встал и понес тарелки на кухню. Стол освободили, подали ягоды, сливки, еще кувшин молока. Том толкнул меня ногой, смешно двинул бровями и произнес благоговейно:

— Выглядит превосходно, Кристи.

Мы умяли и ягоды, и сливки, после чего детям разрешили взять бабушку и идти. Джон, миссис Н., Стив, Эмили, Том и я развернули стулья к окну. Джон достал из бара бутылку бренди, и все стали, прихлебывая, разглядывать свои отражения. Забавная получилась картинка. Стив за вечер ни разу не раскрыл рта, Эмили молчит всегда, так что разговаривали Джон и Том, да мы с миссис Н. иногда вставляли словечко. Джон продолжал рассуждать о течении:

— Похоже, с теплыми течениями приходят самые холодные тучи. Ледяные ливни, даже снег, когда вода на сорок градусов [Примерно двадцать два градуса по Цельсию] теплее воздуха. С чего бы это?

Никто не предложил объяснения. Удивительно, но и Том не воспользовался случаем поговорить о погоде. Мы помолчали. Миссис Н. начала вязать, Эмили бесшумно села рядом и взяла клубок. Джон залпом допил стакан.

— Так что, по-твоему, нужно этим южанам? — спросил он Тома.

Старик отхлебнул.

— Не знаю, Джон. Думаю, смогу разобраться на месте. Если они не врут, то многого им не добиться, на глазах у азиатов-то. Но... они не договаривают. Когда я упомянул, что на берег выбрасывает застреленных азиатов, Дженнингс открыл было рот, но Ли не дал ему сказать. Дженнингс что-то знает. Но зачем они здесь? Пока не знаю.

— Может, просто хотят увидать что-то новое, — вставил Стив.

— Может, — отвечал Том. — Или попробовать свои силы. Или торговать с нами, или продвинуться дальше на север. Не знаю. Они не говорят, по крайней мере — здесь. Вот почему я хочу отправиться с ними и поговорить с мэром.

Джон покачал головой:

— Я по-прежнему не уверен, что стоит. У Стива побелели уголки губ. Том небрежно продолжил:

— Вреда не будет. И вообще, ехать надо, разузнать, что к чему. Кстати, мне бы взять с собой пару человек из молодых, кто меньше занят. Стив бы как раз подошел...

— Стив? — Джон вытаращился на старика. — Нет. — Взглянул на Стива, снова на Тома. — Нет. Он нужен здесь.

— Всего на недельку! — выпалил Стив. — Пожалуйста! Вернусь — отработаю вдвое...

— Нет, — повторил Джон тем голосом, каким распоряжается на воде.

В соседней комнате дети перестали играть и затихли. Стив встал и пошел на отца, который по-прежнему сидел, развалясь, на стуле. Кулаки у Стива были сжаты, лицо перекосилось.

— Стив, — тихо сказала миссис Николен. Джон развернулся, чтобы лучше видеть сына.

— Когда вернешься, теплое течение отвернет от берега. Ты нужен здесь. Твое дело — ловить рыбу. Самое главное дело в этой долине. На юг можешь отправиться в следующий раз — может быть, зимой, когда закончится лов.

— Я дам денег, найду замену, — в отчаянии выговорил Стив.

Джон помотал головой, его упрямый рот скривился. Я втянул голову в плечи. Все это было не в первый раз, и чувствовалось: в один прекрасный день дело окончится дракой. В какую-то минуту я думал, что это произойдет сегодня: Стив сжал кулаки, Джон был готов вскочить. Но нет, Стив снова пересилил гнев. Повернулся на каблуках, выбежал вон. Хлопнула кухонная дверь.

Миссис Николен встала и подлила Джону бренди.

— А Эдисон Шенкс никак не мог бы подменить Стива на неделю?

— Нет, Кристи. Пусть поймет, что его работа — здесь. Работа, которая кормит. — Он взглянул на Тома, отхлебнул бренди, сказал раздраженно: — Тебе известно, что он мне нужен. Зачем приходить и морочить парню голову?

— Я думал, на неделю можно.

— Нет, — в последний раз с чувством ответил Джон. — Я тут не в бирюльки играю.

— Конечно, конечно.

Том отхлебнул бренди и смущенно взглянул на меня. Я взял пример с Эмили и притворился, будто меня здесь нет — уставился на отражения в черном оконном стекле.

Зрелище было невеселое. Молчание затянулось: было слышно, как в другой половине дома играют дети. Стив ушел — на берег, наверно. Я попытался представить себя на его месте, и вся вкусная еда комом встала у меня в горле. Расстроенная миссис Николен предложила налить еще. Я мотнул головой, Том прикрыл стакан ладонью. Прочистил горло.

— Ну, нам с Хэнком пора. — Мы встали. — Спасибо, Кристи, все было очень вкусно.

Миссис Николен принялась прощаться, будто ничего не произошло, Том болезненно поморщился.

— Спасибо за угощение, Джон. Извини, что я все это затеял.

Джон что-то проворчал и в задумчивости махнул рукой. Мы все глядели на него: здоровенный мужик, окруженный своим имуществом, своим добром, рассеянно глядит на собственное бесцветное отражение...

— Да ладно, — сказал он, словно разрешая нам идти. — Понимаю, почему ты так. Вернетесь — заходите, расскажете.

— Зайдем.

По дороге к двери Том еще раз поблагодарил миссис Н. Она вышла нас проводить. На пороге сказала:

— Мог бы догадаться заранее, Том.

— Да, конечно. Спокойной ночи, Кристи.

Мы шли вдоль реки, сытые до отвала, но полные грустных мыслей. Том со злобой отпихивал нависающие над дорогой ветки и бормотал под нос:

— Мог бы догадаться... иначе и быть не может... ничего не изменишь... словно клин забил... — Он повысил голос: — Прошлое сидит в нас, как клин в дереве. Мы — дерево, в котором засел клин. Понимаешь, парень?

— Нет.

— Ох. — Он снова зло забормотал.

— Я понимаю, что Джон Николен — старая скотина.

— Заткнись! — рявкнул Том. — Клин, — повторил он. Потом вдруг остановился, схватил меня за плечи, развернул лицом к реке.

— Видишь?

— Ага, — сердито ответил я, вглядываясь во тьму.

— На этом самом месте. Николены тогда только что перебрались в поселок — Джон, Кристи, Джон-младший и Стив. Стиву было меньше года, Джону-младшему — около шести. Они пришли с материка, откуда — не рассказали. Однажды Джон помогал строить первый мост. В начале зимы. Джон-младший играл на откосе, и... весь откос съехал в воду. — Голос у Тома стал резким. — Раз — и в воду, понимаешь? Во вздувшуюся после дождя реку. Прямо на глазах у Джона. Он прыгнул в реку и проплыл ее всю, до моря. Плавал больше часа, но мальчонку так и не увидел. Понял?

— Ага, — ответил я, смущенный непривычным тоном. Мы пошли дальше. — И все-таки это не значит, что он не может обойтись без Стива, потому что это неправда...

— Заткнись, — огрызнулся Том так же резко, как и вначале.

Через несколько шагов он добавил тихо, как бы самому себе:

— В тот год мы зимовали, как крысы. Ели, что попадется.

— Да слышал я про те времена, — сказал я, раздраженный бесконечными возвращениями в прошлое. Все уши нам прожужжали: прошлое, прошлое, чертово прошлое. Все-то им можно объяснить. Человек тиранит сына, и что его оправдывает? Прошлое.

— Слышать — не значит пережить, — сказал Том, тоже раздраженный. Разглядывая его в темноте, я видел следы прошлого: шрамы, впалые щеки, за которыми недостает зубов, сгорбленную спину. Он напоминал мне дерево на вершине холма, скрюченное постоянными океанскими ветрами, расщепленное молнией. — Парень, мы голодали. Люди умирали, потому что зимой нечего было есть. Долина стояла, залитая водой, деревья росли, как сорная трава, а мы не могли вырастить зерна себе на прокорм. Рылись в снегу — в снегу, это здесь-то! — и жрали личинок. Одичали совсем, хуже волков. Ты такого уже не увидишь. Не знали, какой день и какой месяц, Нам с Рафом понадобилось четыре года, чтобы вычислить дату. — Он замолчал, чтобы вспомнить, к чему все это говорит. — Мы видели рыбу в реке и пытались ее поймать. Раздобыли в округе Ориндж удочки, леску, крючки из спортивных магазинов. — Он сплюнул в реку. — Каждая третья рыбина срывалась, сволочные удочки все время ломались... Джон Николен увидел и стал задавать вопросы. Почему не ловим сетями? Сетей нет. Почему не ловим в океане? Нет лодок. Он поглядел на нас как на идиотов. Кое-кто озверел. Где прикажешь взять сети? Где?..

...Так вот, Николен знал ответ. Он пошел в Клементе и заглянул в телефонную книгу, клянусь. В долбаный справочник. — Том рассмеялся коротким довольным смешком. — Нашел там перечень рыболовецких складов, взял несколько человек и пошел искать. Первый склад, куда мы заглянули, оказался пустым. От второго после бомбежки осталось мокрое место. В третьем мы увидели груды сетей. Стальные канаты, тяжелый нейлон — обалдеть. И это было только начало. По телефонному справочнику и карте мы нашли, где в округе Ориндж сохранились верфи, поскольку все порты были обчищены. Лодки мы тащили по автостраде.

— А что мусорщики?

— Тогда их было мало, и мы ладили.

Тут я понял, что он врет. Не рассказывает о своих подвигах. Он всегда так. Почти все, что я знаю о прошлом Тома, мне рассказали другие. А наслушался я многого: старейший человек в долине само собой оброс легендами. Рассказывали, как он совершал набеги на округ Ориндж, ведя за собой Джона Николена и других тогдашних соседей. Говорят, в то время он был грозой мусорщиков. Если тех оказывалось больше, Том исчезал в развалинах и вскоре мусорщиков не оставалось. Это Том научил Рафаэля стрелять. А байки о его выносливости — я слышал столько и таких чудных, не знаю, чему и верить. Что-то он сделал и на самом деле — иначе откуда бы пошла слава, — но что именно? Неделю без сна и отдыха отступал из Риверсайда или ел древесную кору, когда их окружили в Тьюстине? Прошел сквозь огонь или полчаса сдерживал дыхание под водой? Как бы там ни было, он точно превзошел всех в долине, а ведь ему тогда уже стукнуло семьдесят пять. Помню, Рафаэль как-то говорил, мол, в день бомбежки старик облучился и мутировал, стал бессмертным, вроде как Вечный Жид. “Одно точно, — рассказывал Рафаэль, — раз на толкучке мы прошли мимо мусорщиков, у которых был счетчик Гейгера, так машинка чуть не лопнула от трезвона. Мусорщиков как ветром сдуло...”

— Так вот, — продолжал Том, — все, что связано с рыбной ловлей, — дело рук Николена. Он объединил людей в долине, сделал нас поселком. Во вторую зиму после его прихода никто не умер с голоду. Парень, тебе не понять, что это значит. Мы жрали вяленую рыбу, на которую уже тошно было смотреть, но не умер никто. Тяжелые времена случались и после, но такого, как до Николена, не было. Я им восхищаюсь. Плохо, что он думает только о рыбе и не хочет отпустить сына на неделю. Но таким он стал, и тебе придется это понять.

— Что толку в кормежке, если в результате собственный сын тебя ненавидит...

— Да. Но Джон не нарочно. Я знаю. Вспомни Джона-младшего. Может быть, Джон, сам того не понимая, хочет удержать Стива при себе. Уберечь. Тогда рыбная ловля только предлог. Не знаю.

Я мотнул головой. Все равно нечестно держать Стива дома. Клин в дереве. Теперь я лучше понимал, что хотел сказать Том, но мне представилось: это мы — клинья, вбитые так глубоко в прошлое, что можем только входить дальше. Под ударами событий. Как мне хотелось вырваться и быть свободным!

Мы подошли к моему дому. Из дверных щелей сочился свет очага.

— Стив поедет в другой раз, — сказал Том. — Но мы... мы отправляемся в Сан-Диего следующей облачной ночью.

— Понял.

В ту минуту я не был способен радоваться. Том хлопнул меня по плечу и шагнул за деревья.

— Готовься! — крикнул он и растаял в лесном сумраке.

Следующей облачной ночи пришлось дожидаться. В кои-то веки теплое течение принесло с собой хорошую погоду, и каждый вечер я нетерпеливо бранил судьбу. Днем, как обычно, рыбачил. Джон велел Стиву помогать с сетями, так что мы не сидели вместе в лодке днями напролет. Чувствовал я себя одиноким и не в своей тарелке — будто я его предал. Когда нам случалось работать вместе — разгружать рыбу или сматывать сети, он говорил только о лове и не смотрел мне в глаза, а я не находил, что сказать. У меня камень с души свалился, когда после обеда на третий день он рассмеялся и сказал:

— Как раз когда не надо, стоят погожие деньки. Давай маханем на пляж.

С ловом было покончено, и мы еще засветло отправились к устью реки, где синие полосы волн медленно превращались в белые. Подошли Габби, Мандо и Дел с ластами, и мы все побрели через грубый песок мелководья к буруну. Вода была на редкость теплой. Мы надели по ласту и пошли туда, где кончается пена. За буруном вода была как синее стекло: я различал каждую песчинку на дне. Радостью было просто брести, позволяя волнам перехлестывать через голову, оглядываться на бурые обрывы и зеленый лес, обрамленные небом и синим-пресиним океаном у самого подбородка. Я лег на волну и стал качаться вместе со всеми, радуясь, что они не очень завидуют моей удаче.

Мы говорили только о волнах, ожидая, пока накатит самая большая, и никто даже вскользь не упомянул о моей предстоящей поездке в Сан-Диего. А когда вернулись на берег, ребята распрощались со мной и ушли гуртом.

Над рекой, в узком ущелье у самого впадения в море, показалась какая-то фигура. Когда она приблизилась, я узнал Мелиссу Шенкс, вскочил и махнул рукой. Она тоже узнала меня и пошла вдоль берега, огибая лужи.

— Привет, Генри, — сказала она. — Качался на волнах?

— Ага. А ты чего здесь?

— Да вот, мидии собираю. — Мне в голову не пришло сообразить, что при ней нет ни сетки, ни корзинки. — Генри, я слышала, ты едешь с Томом в Сан-Диего?

Я кивнул. У нее расширились глаза.

— Обалдеть, — сказала она. — А когда?

— В следующую облачную ночь. Погода как будто нарочно меня не пускает.

Она рассмеялась и поцеловала меня в щеку. Я поднял брови и тут же получил еще один поцелуй. Тогда я ответил тем же.

 — Не верится, что ты едешь, — мечтательно произнесла она между поцелуями. — Правда, никто лучше тебя не справится.

Я сразу повеселел.

— Много вас едет?

— Только я и Том.

— А эти, из Сан-Диего?

— Ну, и они тоже. Они нас и поведут.

— Только те двое, что приходили сюда?

— Нет, их целая бригада. Остальные ждут на бетонке, там, докуда пока дотянули рельсы. — Я объяснил, как ребята из Сан-Диего это делают. — Поэтому и нужно дождаться облачной ночи — чтобы япошки нас не видели.

— Господи. — Она поежилась. — Опасно-то как.

— Да ничего подобного. — Я снова поцеловал ее и повалил на песок. Мы целовались так долго, что я успел ее наполовину раздеть. Тут Мелисса огляделась и засмеялась.

— Не на берегу, — сказала она. — Могут с обрыва увидеть.

— Не увидят.

— Увидят, сам знаешь. — Мелисса села и поправила синюю ситцевую юбку. — Вернешься из Сан-Диего, может, сходим в Качельный каньон покачаться.

В Качельный каньон ходили парочки; я с жаром кивнул и потянулся к Мелиссе, но она уже встала.

— Мне правда пора, а то папа хватится. — Она поцеловала указательный пальчик, поднесла к моим губам и со смехом убежала. Я глядел, как она бежит через широкий пляж, потом встал сам, стряхнул песок и рассмеялся вслух. Взглянул на море. Где облака, где?

Вскоре после заката ветер принес ответ на мой вопрос. Тучи мчались рваными волнами, а когда стемнело, на сине-сером небе не зажглось ни звездочки. Я снял с крюка куртку, достал из мешка теплый свитер и поболтал с отцом. Поздним вечером в дверь постучал Том. Я отправился в Сан-Диего.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

САН-ДИЕГО

Глава 6

Дженнингс и Ли ждали под большими эвкалиптами.

— Мелковат твой приятель, — поддразнил Тома Дженнингс; Ли промолчал, но, кажется, при виде меня нахмурился.

— Не хуже ваших! — крикнул из дверей отец. Судя по голосу, он расстроился.

— Двинулись, — коротко скомандовал Ли.

Мы вышли на автостраду и вскоре миновали крутой обрыв Бетонной бухты. Долина осталась позади, отсюда начиналось Пендлтонское побережье. Автострада здесь сохранилась неплохо: хотя бетон кое-где растрескался, деревья и кусты еще не проросли через него, только на месте особенно широких трещин получилось что-то вроде живой изгороди. Однако по большей части дорога оставалась белой полосой под темными нависающими ветвями. Она шла по узкой полоске земли между береговыми откосами и первыми отрогами холмов. Здесь было много оврагов, над которыми дорога нависала, вроде как мост, но в двух местах она все-таки обвалилась. Оба раза пришлось спускаться в овраг и переходить быстрый черный ручей по нагромождению бетонных плит. Ли вел нас в эти провалы молча и без колебаний — видать, торопился в Сан-Диего.

Почти сразу после второго провала Ли остановился. Я поглядел вперед — за деревьями угадывались полуразрушенные дома. Ли сложил ладони рупором и три раза кряду довольно похоже прокричал чайкой, потом еще три. На шестой раз из поселка ответили свистом. Мы пошли к самому большому дому, из которого навстречу нам уже высыпали несколько человек. Нас встретили громкими и веселыми приветствиями и провели в дом, где горел огонь, давая больше дыма, чем света. Горожане — их было семеро — оглядели Тома и меня.

— Столько ходили, а привели — старого да малого, — сказал пузатый коротышка. Он потянул себя за бороду и рассмеялся лающим смехом, однако его налитые кровью глазки остались невеселыми.

— Что, Сан-Онофре не настроено всерьез говорить с мэром? — спросил другой. Я впервые услышал “Сан” перед названием нашего поселка; на толкучках говорили просто “Онофре”, как и мы сами.

— Хватит болтать, — сказал Дженнингс. — Это — Том Барнард, один из старейших американцев.

— Оно и видно.

— И один из самых уважаемых людей в Онофре. А мальчик — его помощник, очень толковый молодой человек.

В продолжение разговора Том и бровью не повел; он смотрел на коротышку, склонив голову набок, словно изучал невиданного прежде жука. Ли не дал себе труда слушать; он сматывал канат и лишь на секунду поднял лицо, чтобы распорядиться:

— Тушите огонь и по машинам. К рассвету надо быть в Сан-Диего.

Его спутники не возражали. Собрали вещи, залили огонь, вышли на бетонку и вслед за Ли зашагали через лес в сторону океана. Шагов через двадцать — тридцать Ли остановился и зажег фонарь.

Луч света выхватил из темноты машину: платформу на железных колесах. Посередине на возвышении был закреплен горизонтальный рычаг. Все покидали на платформу вещи. За первой машиной я заметил и вторую. Чтоб подойти, пришлось переступить через рельсы. Они были такие же, как в нашей долине — ржавые, погнутые и лежали на изъеденных временем шпалах. Мы с Томом смотрели, как на платформы укладывают кувалды, оси, мотки толстой веревки, мешки со звякающими железными костылями.

Вскоре все было погружено. Дженнингс и Ли вскарабкались на платформу, мы с Томом забрались следом. Двое встали по концам рычага, один с помощью Ли нажал на поднятый конец. Колеса заскрежетали по ржавым рельсам. Когда конец рычага опустился, коротышка всем телом налег на другой. Они жали попеременно, дрезина катилась, другая не отставала.

Из рощицы, где были спрятаны машины, мы выехали на заросшую кустарником равнину. Здесь холмы отступили от океана на несколько миль, деревья росли только по лощинам. Рельсы были уложены на автостраде, и всякий раз, как мы въезжали на пригорок, взорам открывался океан, серебристо-серый под низкими облаками. Мыс, до которого мы с Николеном добирались полдня, остался позади; дальше к югу мне бывать не приходилось. Отсюда начинались незнакомые места.

Колеса скрежетали по рельсам; мы разогнались и летели быстрее, чем бежит человек. Четверо не занятых у рычага пассажиров нашей дрезины сидели возле центрального возвышения или лежали, глядя вперед. Под горку машина катилась еще быстрее. Сидя было невозможно по-настоящему ощутить скорость, и я встал. Остальные глядели на меня как на болвана, но я плевать хотел. Борода флагом развевалась у Тома за спиной. Старик взглянул на меня и улыбнулся:

— Только так и стоит путешествовать, а?

Я с чувством кивнул, не в силах говорить от волнения. Несмотря на скрежет и стук, казалось, что платформа летит.

— К-как быстро мы едем? — заикаясь, выговорил я. Том взглянул на шпалы, попробовал рукой ветер.

— Миль тридцать в час, — сказал он. — Может, тридцать пять. Давненько я так быстро не ездил.

— Тридцать миль в час! — заорал я. — Уррра!

Мужчины рассмеялись, но мне было все равно. На мой взгляд, болванами были они — ехать со скоростью тридцать миль в час и прятаться от ветра, вместо того чтобы смотреть по сторонам!

— Покачать хочешь? — спросил Дженнингс, поднимая лицо от рычага. Остальные снова рассмеялись.

— Еще как! — воскликнул я. Дженнингс подвинулся, и я взялся за рукоятку. Она имела форму буквы “Т”. Я навалился, и дрезина дернулась куда сильнее, чем можно было ожидать Я снова завопил. Я жал что есть мочи и видел, как мой напарник улыбается в темноте. Он тоже налегал на рычаг, и под нашими усилиями дрезина летела вдоль Пендлтонского побережья, словно во сне. Глаза уже слезились от ветра, но я все равно смотрел на мелькающие позади шпалы и вдруг понял, каково оно было в старину. Понял, какой мощью обладал тогда человек, во сколько крат увеличил он свои природные возможности. Об этом рассказывал Том, об этом говорилось в его книжках, но теперь я ощущал это кожей и мускулами. Это пьянило. Мы качали, дрезина летела. Задние улюлюкали нам вслед и кричали:

— Эй, впереди! Кого поставили к рычагу? Мы знаем, это не Дженнингс!

На обеих дрезинах рассмеялись.

— Да нет, Дженнингс! — крикнул кто-то из задних. — Что, по жене соскучился?

— Небось боится, что сбежит бабонька!

— Жми помедленнее, силу до дома побереги!

— Коли так разошлись, возьмите нас на буксир!

— Давайте помедленнее, — сказал Ли спустя некоторое время. — Ехать еще далеко, не стоит выматывать задних.

Мы стали качать медленнее. И все равно, когда меня сменили, я был весь в поту и на ветру сразу замерз. Сел, завернулся в плащ. Мимо проносились белые, недавно обрубленные ветки, искры летели из-под колес. Начались холмы. На подъеме качать приходилось всем вместе, на спуске мы катились так быстро, что я бы не встал ни за какие коврижки.

Проехали мимо шеста с красной тряпицей на конце. Ли встал и потянул тормозной рычаг. Дрезина осыпала рельсы снопом искр и остановилась с таким скрежетом, что у меня мороз побежал по коже.

— Сейчас начнутся сложности, — сказал Дженнингс, спрыгивая с дрезины. В наступившей тишине я услышал шум воды. Мы с Томом тоже слезли и пошли за остальными. Рельсы уходили в реку, поуже нашей, но все равно приличную. Из воды торчали два ряда черных столбов, соединенных кое-где продольными и поперечными балками. Продольные продолжались на обоих берегах, но в середине зияли провалы. У столбов вода пенилась и закручивалась водоворотами. Понятно было, что течение быстрое.

— Основание нашего моста, — объяснял Дженнингс Тому и мне, покуда Ли распоряжался остальными. — Все, что осталось от старого. Наверно, он горел, когда вода стояла высоко.

— Скорее обрушился, когда взорвалась Пендлтонская бомба, — возразил Том. — Вряд ли раньше вода была выше, чем теперь.

— И то верно, — согласился Дженнингс. — Но главное, опоры целы. Мы их подравняли и соединили продольными перемычками. Сейчас положим шпалы, на них рельсы, переедем, а шпалы и рельсы втащим за собой. Морока, конечно, зато, когда спрячем рельсы и шпалы, никто не догадается, что тут проезжали.

— Очень изобретательно, — похвалил Том.

Зажгли еще три-четыре фонаря, свет металлическими отражателями направили на опоры. Мужчины в темноте ругались на колючки, тащили шпалы из кустов к воде и цепляли к толстому канату, который подняли с мелководья. Канат шел над водой к другому берегу, где был пропущен в большой блок. От блока другой конец шел обратно к нашему берегу. Дженнингс с гордостью изобретателя продолжал объяснять нам, как эта штука работает: десять поперечных балок, или шпал, втаскивают в воду выше моста, потом канат ослабляют, и шпалы подплывают к опорам. Остается влезть на продольные балки, которые не убираются, выловить шпалы из воды и прибить к опорам.

Объяснениям Дженнингса помешали дружные ругательства с берега. Канат застопорился и не шел через блок. Ли оборвал начавшийся было спор, что делать.

— Кто-то должен сплавать туда и поправить блок. Вручную нам шпалы не занести: слишком тяжелые.

Предложение явно никого не обрадовало. Один из тех, кто был на второй дрезине, со смехом указал на меня:

— Может, ваш силач сплавает?

Пузатый весело фыркнул. Том бросился меня выгораживать, но я сказал:

— Конечно, сплаваю. Вряд ли тут кто плавает лучше меня.

— Он прав, — согласился Том. — Они с друзьями плавают в прибое выше вашего роста.

— Молодец, — от души похвалил Дженнингс. — Понимаешь, Генри, мы несколько раз переплывали реку, но это непросто. Лучше всего держаться за канат, чтобы не снесло течением. Освободишь блок, а уж мост мы настелим за пару минут.

Я разделся и, пока не замерз, взялся за скользкий канат и вошел в воду. Река была холоднее, чем океан на прошлой неделе, у меня перехватило дыхание, сердце застучало. Держась за веревку, невозможно плыть по-настоящему. К тому же она была такая скользкая, что перехватывать руки приходилось осторожно. Течение развернуло меня ногами к мосту, так что я не мог ими себе помогать. Переправа заняла куда больше времени, чем я предполагал поначалу, однако в конце концов я нащупал коленями жидкую грязь и выбрался на берег. Оказавшись на твердой почве, крикнул, что переплыл легко, и пошел вдоль каната к блоку.

В блоке застряли наросшие на канат водоросли, и, когда я их вытащил, веревка заскользила свободно и система снова заработала. Я обрадовался, с другого берега раздались одобрительные выкрики. Однако, наблюдая, как осторожно движутся по прогнутым балкам призрачные фигуры, я понял: закончат они нескоро. Тем временем я стоял мокрый, холодный, одежда осталась на том берегу. Дженнингс, надо думать, знал, что мне придется плыть обратно, но по доброте душевной не стал огорчать заранее. Оставалось только снова лезть в воду. Я коротко обругал Дженнингса, крикнул, что плыву назад, зашел в воду по грудь и поплыл.

Однако я не учел, что теперь на моем пути окажутся десять шпал. Каждую надо было оплывать выше по течению или подныривать под нее, не выпуская из рук веревку. Это бы еще ничего; однако из темноты река несла на меня полузатонувшую сосну. Лесина проехала по мне и прибилась к веревке, я оказался под водой среди корявых сучьев и иголок. Я едва держался за канат и не мог толком глотнуть воздуха; ледяная вода заливала рот и нос. Пытаясь свободной рукой хоть как-то раздвинуть ветки, я думал: может, отпустить канат совсем и поднырнуть под сосну, но тогда течение понесло бы меня на опоры, и я мог разбиться. Веревка натянулась. Я продрался сквозь ветки, глотнул воздуха, перехватил руку и свободной левой ухватился за ствол. Потом потянул его вверх, а веревку вниз. Дерево перевалилось через веревку. Ветки по-прежнему цеплялись, но теперь можно было держаться и перехватывать руки с другой стороны. Я ругался на испанском и английском попеременно.

— Эй! — кричали с берега. — Стряслось что-нибудь?

— Генри! — вопил Том.

— Все в порядке! — крикнул я. Однако теперь канат тянули к берегу, и меня вместе с ним. Я понял, почему никто не хотел плыть. Если бы сосна ударила посильнее и я выпустил канат, мне бы, конечно, удалось выплыть ниже по течению, но плыть мимо опор было бы опасно, а идти по берегу до моста — довольно мерзко. Я раза два перехватил руки, но веревку тянули быстрее, и скоро я уже коснулся ногами грязи. Двое зашли в воду по колено и помогли встать. На берегу мне дали шерстяное одеяло, а когда я вытерся, еще одно, на которое сесть. Я съежился возле фонарей и объявил, что сплавать было парой пустяков. Горожане не нашли, что ответить. Том взглянул на меня подозрительно.

Пока я отогревался, настелили мост. Шпалы уложили на опоры, рельсы втащили и прибили костылями. Костыли входили в уже готовые отверстия в шпалах. Рельсы шли ближе друг к другу, чем опоры, но ненамного. Черные силуэты ползали взад-вперед по ажурному сооружению; фонари освещали балансирующие в опасных позах фигуры. Кто-то уронил балку и упал на четвереньки, чтобы не свалиться следом за ней. Балку тут же унесло течением. По команде Ли застучали кувалды.

— Первый раз им пришлось, небось, повозиться, — сказал мне Том. Он сидел рядом, грея руки на фонаре. — Надо думать, эта штука выдержит дрезины, но не хотел бы я быть на месте первого, кто проезжал по мосту.

— Похоже, они знают, что делают, — заметил я.

— Ага. Нелегко им в темноте. Жалко, что нельзя просто построить мост раз и навсегда.

— Мне подумалось о том же самом. Просто не верится, что эти... — я не знал, как назвать, — что они бомбят такие маленькие мостики.

— Да. — В тусклом свете фонаря лицо Тома было печальным. — Но я не думаю, чтобы эти ребята врали или вот так уродовались для собственного удовольствия. Кто-то и впрямь следит, чтобы между поселками не было сообщения, как Дженнингс говорит. Однако я прежде не знал. Плохой признак.

Дженнингс играючи прошел по рельсу, спрыгнул на берег и присоединился к нам.

— Почти готово, — объявил он. — Можете перейти. Машины погоним пустыми — простая предосторожность.

— Понимаем, — сказал Том. Он помог мне встать. Я оделся, а сверху накинул одеяло, потому что еще не согрелся. Мы перешли по тому рельсу, который ниже по течению. Шли с опаской, готовые, если что, схватиться за рельс руками. Шпалы, когда я на них наступал, казались прочными, но они сильно покоробились, и рельсы не ко всем прилегали плотно. Я указал на это Дженнингсу, который шагал по рельсу, как по земле.

— Верно. Шпалы коробятся. Но это не страшно: когда проезжаешь, рельсы немного прогибаются, только и всего. Пока, по крайней мере, ничего плохого не случалось. Первую машину поведет Ли — если что, выплывать придется ему. Надеюсь, до этого не дойдет — пешком до Сан-Диего далековато.

На южном берегу мы собрались возле фонарей. Отражатели направили на первую машину. Ли и еще один мужчина медленно повели ее через мост. Когда дрезина переезжала через шпалы, рельсы визжали и скрежетали; в остальное время зловеще и тихо прогибались под тяжестью машины. Странное это было зрелище: черная железная тележка, с обеих сторон нависая над водой, ползет по двум тонким жердочкам, словно паук по паутине. Когда она оказалась на нашем берегу, горожане тихо и довольно сказали: “Порядок, хорошо переехали”.

Перенесли снаряжение и перегнали вторую машину, выдернули костыли и втащили рельсы на южный берег. Ли строго следил, чтобы все уложили по порядку — тогда в следующую поездку на север мост можно будет настелить без труда.

— Очень изобретательно, — сказал Том. — Очень умно, очень опасно, очень толково сделано.

— По мне, так все довольно просто, — ответил я.

Вскоре канат пропустили через блок на северном берегу, и платформы обеих дрезин вновь загрузили снаряжением. Мы опять сели на первую и покатили.

— Следующая переправа попроще, — сказал Дженнингс, когда мы въезжали на склон.

Я вызвался качать, потому что еще не согрелся. В этот раз я жал на передний конец и видел, как позади убегают холмы — непривычное зрелище. Ветер дул в спину. Я снова захмелел от скорости и рассмеялся вслух.

— Паренек плавает и жмет, как настоящий участник сопротивления, — сказал Дженнингс.

Я не понял, о чем он, но остальные в дрезине согласились, по крайней мере те, кто дал себе труд поддакнуть.

Согревшись, я понял, что устал. Меня сменил пузатый — дружески хлопнул по плечу и отправил на задний край платформы. Я сел, укрылся одеялом и вскоре задремал, слыша сквозь сон завывание ветра, стук колес, приглушенные голоса.

Проснулся я оттого, что дрезина остановилась.

— Опять, что ль, река?

— Нет, — тихо ответил Том. — Смотри.

Он указал на море.

Луна еле-еле просвечивала сквозь сплошные облака, море под ней казалось покрытым серыми заплатами. Я тут же увидел, на что показывает Том: тусклый красный огонек в середине черного силуэта. Корабль. Огромный — такой огромный, что поначалу я решил, будто он у самого берега, хотя на самом деле он был посередине между береговыми обрывами и скрытым облаками горизонтом. Так трудно было осмыслить это расстояние и эти огромные размеры, что я подумал, будто сплю.

— Тушите свет, — сказал Ли.

Фонари погасили в полном молчании. Огромный корабль бесшумно и быстро скользил на север. Его движение было таким же несообразным, как его размеры и пропорции. Вскоре он скрылся за холмом, который мы только что переехали.

— К населенным берегам они так близко не подходят, — объявил Дженнингс. — Редкое зрелище.

Поехали дальше. За следующим белым флажком вновь остановились. Вторая река была шире первой, но опоры начинались сразу от берега, и сохранились почти все перекрытия. Наши спутники принялись укладывать пути на шаткую старую платформу, а мы с Томом остались на дрезине, возле фонарей. Подморозило, мы кутались в одеяла и выдыхали пар. Потом встали и, чтобы разогнать кровь, помогли таскать снаряжение. Когда дрезины перегнали через реку и убрали пути, я спрятался от ветра за двумя мотками каната и уснул.

Время от времени я просыпался от сильной тряски, ругал себя, что пропускаю часть пути, убеждал, что надо бы высунуть голову наружу, но было еще темно, я устал и сразу засыпал снова. Когда я проснулся в последний раз, уже рассвело и вся команда стояла у рычага: мы преодолевали подъем. Я сел с твердым намерением больше не засыпать и, как только освободилось место, встал к рычагу.

Мы ехали через развалины, но не такие, как в округе Ориндж — разбросанные среди леса груды бетона и досок. Здесь между деревьями виднелись фундаменты домов, а кое-где и восстановленные здания, большие и маленькие. Расчищенные развалины. Пузатый показал, где он живет — ближе к океану. Крутые береговые обрывы чередовались с болотистыми низинами, рельсы то взбирались на гору, то спускались вниз. Болота мы переезжали по дамбам, под которыми в туннелях протекали речки. Потом впереди показалось болото, где дамбы не было, или была когда-то, но рухнула. Путь на юг преграждала широкая река, вьющаяся по широкой, заросшей камышом низине. В прибрежных дюнах река разделялась на три рукава.

Дрезины остановились.

— Сан-Элихо, — сказал Дженнингс Тому и мне. Солнце выглянуло из-за туч; в соленом утреннем воздухе над камышами, над сверкающими бочажинами, над излучинами кружили тысячи птиц. Их крики мешались с шумом прибоя. Том спросил:

— И как вы это болото переедете? Мостить слишком долго будет, а?

Дженнингс усмехнулся:

— Обогнем. Рельсы проложены по дороге, мы их не снимаем. Эти, — он указал на небо, — пока не возражают.

Мы объехали болото по северному краю. Река здесь была всего-навсего ручьем, и через нее был перекинут постоянный мост, вроде нашего.

— Вам удалось узнать, как далеко от Сан-Диего вы можете протянуть дорогу, не раздражая этих, наверху? — спросил Том, когда мы переезжали через мост.

Ли открыл было рот, но Дженнингс не дал ему ответить, и Ли недовольно сжал губы. Дженнингс сказал:

— Ли считает, они установили для нас вполне четкие границы и, пока мы их не переступаем, не вмешиваются. Короче, они не хотят, чтобы была связь между прежними округами.

Ли закатил глаза, кивнул и помимо воли улыбнулся.

— Что до меня, я больше склонен согласиться с мэром, — продолжал Дженнингс, не обращая внимания на улыбку Ли. — Мэр говорит, в том, что они делают, нет ни складу ни ладу. Сумасшедшие смотрят на нас из космоса и решают, что нам позволено, а что нет. Мол, мы для них, как мухи для богов.

— “Мы для богов — что для мальчишки мухи”, — поправил Том.

— Точно. Сумасшедшие смотрят на нас сверху. Ли покачал головой:

— Дело обстоит несколько сложнее. Неизвестно, что они видят. Но действия их подчинены определенным правилам. Я думаю, есть резолюция ООН, предписывающая японцам, как с нами поступать. И даже... — Он осекся и нахмурился, словно понял, что зашел слишком далеко.

— О, разумеется, у них есть камеры, которые могут различить человека, — возразил Дженнингс. — Поэтому, что они видят — известно. Неизвестно, что они замечают. Все, что мы делаем на севере, не спрячешь. Мосты остаются прежними, но мы, например, вырубаем на путях кусты. Вполне может быть, что разбирать мосты — пустая трата времени. Я говорил мэру, мы не невидимы, однако не уверен, что он меня услышал. Мы просто малозаметны. Однако они могут сличить старые и новые снимки на глаз или поручить это машине, не знаю. Вот построим дорогу на север — как раз и проверим их наблюдательность.

Мы ехали через густой сосновый лес. Солнце пробивалось сквозь ветки и вспыхивало в капельках росы. Пригревало, и я снова стал клевать носом, как ни нравились мне новые места, через которые мы ехали. За деревьями стояли старые дома, многие были восстановлены, и в них жили. Над крышами поднимался дымок. Когда я это увидел, то сильно смутился и пихнул Тома в бок. Эти из Сан-Диего — самые обыкновенные мусорщики! Том понял, что я хочу сказать, но только мотнул головой. Было ясно, что сейчас не время обсуждать, но все равно мне сделалось не по себе.

Рельсы вели к поселку вроде нашего, только домов в нем было побольше, стояли они чаще и среди них попадались старинные. Душераздирающе заскрипели тормоза, закудахтали испуганные куры, залаяли собаки. Из большого дома вышли несколько мужчин и женщин. Наши спутники спрыгнули с платформ и поздоровались. На свету стало видно, какие они грязные, заросшие, с красными от усталости глазами, но никого это не смутило.

— Добро пожаловать в Сан-Диего, — сказал Дженнингс, помогая Тому сойти с дрезины. — Или, если быть точным, в Университетский городок. Позавтракаете с нами?

Мы охотно согласились. Я вдруг понял, что смертельно хочу есть — еще сильнее, чем спать. Нас познакомили с встречающими и повели в дом.

Входная дверь открывалась в большой коридор, оклеенный красными с золотом обоями. С потолка свисал стеклянный канделябр. На лестнице лежал ковер, а перила были из резного дуба и покрыты лаком. Я вытаращил глаза и спросил:

— Здесь мэр живет?

Грянул оглушительный хохот. У меня запылали щеки. Дженнингс обхватил меня за плечи.

— Сегодня ночью, Генри, ты себя показал. Мы смеемся не над тобой. Просто... Ладно, увидишь, где мэр живет, поймешь. Здесь живу я. Заходи, умойся, я познакомлю тебя с женой, и мы славно позавтракаем в честь вашего прибытия.

Глава 7

После завтрака мы с Томом почти полдня проспали на старинных диванах у Дженнингса в гостиной. Под вечер хозяин ворвался в комнату и растолкал нас со словами:

— Быстрее, быстрее. Я был у мэра. Он пригласил вас пообедать и побеседовать, а ждать он не любит.

— Заткнись и дай людям одеться, — сказала жена Дженнингса, выглядывая из-за его плеча. Она была удивительно на него похожа, такая же низенькая, кругленькая и веселая. — Когда будете готовы, я покажу вам ванную.

Мы с Томом пошли за ней и пописали в работающий унитаз со сливным бачком. Когда мы вышли, Дженнингс торопливо повел нас на улицу. Ли и пузатый ждали на одной из дрезин. Мы сели, и машина покатила на юг. При свете дня пузатый сделался общительнее и представился Эбом Тонклином.

Рельсы бежали по растрескавшемуся бетону другой автострады, под кронами сосен и эвкалиптов, секвой и дубов. Мы проезжали полосы света и тени, мимо больших, густо засаженных кукурузой полян. На одном из этих желто-зеленых полей я заметил человека и, только махнув ему рукой, понял, что это пугало.

Дженнингс, перекрикивая стук колес, объявил: “Уже скоро!” С пригорка нашим взглядам открылось длинное, вытянутое с запада на восток озеро. Похоже, здесь раньше было болото вроде северного, а потом его затопило. Из воды вставали огромные домищи, небоскребы — никак не меньше десятка. У одного, на севере, была огромная круглая стена. А посреди озера торчал кусок автострады на бетонных опорах. На нем стоял белый дом. Над крышей дома я различил маленький американский флаг. Он хлопал на ветру. Я разинул рот и взглянул на Тома — у того округлились глаза. Я снова посмотрел вперед. Никогда прежде мне не случалось видеть более впечатляющего напоминания о старых временах, чем это обрамленное лесистыми холмами, освещенное заходящим солнцем длинное озеро со своим собранием затопленных и разрушенных исполинов. Какие громадины! И снова — словно невидимая рука сдавила мне сердце — я понял, каково оно было раньше.

— Здесь-то и живет мэр, — сказал Дженнингс.

— Боже, это же долина Мишен, — выдохнул Том.

— Верно, — подтвердил Дженнингс с такой гордостью, словно сам все это построил. Том затряс головой и ошалело рассмеялся. Рельсы кончились, Ли с обычным выматывающим нервы скрежетом остановил дрезину. Мы слезли и пошли вслед за хозяевами по автостраде. Она ныряла под воду, кусок дороги в середине озера был ее продолжением. На дальнем берегу белая бетонная полоса вновь выныривала из озера. До меня дошло, что кусок автострады над озером — все, что осталось от моста, соединявшего прежде берега долины. Чем пустить дорогу понизу, они подняли ее на опоры и сделали мост больше мили длиной, просто чтобы не спускаться вниз и не заезжать вверх на своих автомобилях! Я обалдело таращился и все не мог взять в толк, как вообще можно было додуматься до такого моста. В голове не укладывалось.

— Ты в порядке? — спросил меня Ли.

— А? Да, конечно. Просто засмотрелся на озеро.

— Есть на что. Может, утром сделаем круг на лодке.

Со стороны Ли это было верхом дружелюбия, и я понял, что он оценил мое восхищение. Там, где дорога уходила в озеро, к большому плавучему пирсу были пришвартованы десятка два лодок. Ли с Эбом усадили нас в одну из самых больших. Эб взял весла, мы оттолкнулись и поплыли к острову-мосту. По дороге Ли отвечал на расспросы Тома касательно озера:

— Дождями намыло горы грязи, она застряла в устье между дорогами и набережной. Получилась запруда. Большая плотина. Что? Да, вода стекает в океан, но поверх запруды, так что у нас тут озеро. Оно гораздо выше уровня моря и тянется до самого Кахона. Том рассмеялся:

— Ха! Мы всегда говорили, что хороший дождь может затопить эту долину, но чтобы так... А что сталось с путепроводом?

— Говорят, поначалу были сильные наводнения, размыло склоны холмов- и опоры моста рухнули. Сохранились только центральные. Мы взорвали нависающие части, чтобы вид был поаккуратнее.

— Ага.

Мы подплыли ближе, и я увидел обрубленный край автострады, желтый в закатном свете. Из бетонной плиты торчали загнутые ржавые штыри. Платформа имела футов пятнадцать в толщину, ее основание возвышалось над водой футов на двадцать. Лодка скользнула между стройными опорами, рассекаемая носом вода заплескала о бетон.

Платформа, под которой мы плыли, была частью перекрестка. Здесь от основного отрезка дороги отходили узкие съезды. Теперь они служили причалами. Мы подплыли к восточному, и люди, которые вышли нас встречать, приняли причальный конец. С лодки на деревянные мостки, а с них на бетон. Солнце садилось между двумя башнями, ветер трепал нам волосы. Из дома наверху доносились голоса, смех и звяканье посуды.

— Мы опаздываем, — сказал Ли. — Идемте.

Когда мы поднимались по бетонному съезду, я заметил, что он имеет уклон еще и вбок. Я сказал Тому, и он объяснил, зачем это было нужно: чтобы машины на большой скорости не вылетали с дороги. Я взглянул вниз, на воду, и подумал, что прежние американцы были или дураки, или чокнутые, если шли на такой риск.

На широкой и ровной платформе стояли несколько домов — большой на северном краю, несколько маленьких — не больше моей хижины — на южном. Они составляли что-то вроде подковы. Половина большого дома была одноэтажной, с голубыми перилами наверху. Возле перил стояли несколько человек и смотрели в нашу сторону. Дженнингс махнул им рукой. Я вдруг оробел.

Эб откололся от нас и подошел к западному ограждению дороги — толстым стальным перилам, возле которых тоже стояли несколько человек. Солнце садилось между холмами в дальнем конце озера. Ли и Дженнингс повели нас с Томом в большой дом. Дженнингс как вошел сразу вынул из кармана расческу и провел по волосам. Ли, глядя, как тот прихорашивается, ехидно хмыкнул и, обойдя Дженнингса, повел нас по широкой лестнице. На втором этаже мы прошли по коридору в комнату, где было много стульев и пианино. Большие стеклянные двери в южном конце комнаты вели на балкон. Туда мы и вышли.

Мэр — высокий широкоплечий мужчина — стоял у перил вместе с другими и смотрел на нас. Руки у него были мускулистые и ноги под шерстяными клетчатыми штанами тоже. Ему подали синий пиджак. Для такого большого тела голова казалась слишком маленькой.

— Дженнингс, кто эти люди? — спросил он громким скрипучим голосом. Под черными усами у него был маленький рот и слабый подбородок. Однако, когда он поправил воротник и поднял лицо, голубые глаза взглянули на нас умно и проницательно.

Дженнингс представил меня и Тома.

— Тимоти Дэнфорт, — сказал мэр в свою очередь. — Мэр этого прекрасного города.

На лацкане его пиджака был приколот маленький американский флаг. Мы обменялись рукопожатиями; я жал что есть мочи, но с тем же успехом можно было давить камень. Он мог бы смять мою руку, как тесто. Том позже сказал, такой хватки самой по себе достаточно, чтобы стать мэром. Дэнфорт обратился к Тому:

— Я слышал, вы неизбранный лидер Сан-Онофре?

— У Онофре нет избранного лидера, — ответил Том.

— Но вы пользуетесь определенной властью? — предположил мэр.

Том пожал плечами и подошел к перилам.

— Красиво тут у вас, — заметил он рассеянно, глядя на половинку красного солнечного диска. Я был возмущен его грубостью, мне хотелось заговорить и сказать, что Том пользуется в Онофре такой же властью, как и любой другой, и что он не хотел обидеть, однако я промолчал. Том глядел на закат. Мэр, прищурясь, наблюдал за ним.

— Всегда приятно познакомиться с соседом, — сердечно сказал мэр. — Если не возражаете, мы отметим это за столом. — Он улыбнулся, шевеля усами, однако взгляд его оставался пристальным. — Скажите, вы ведь жили в прежние времена? — Тон его, казалось, подразумевал: вы ведь жили в Раю?

— Как вы догадались? — спросил Том. Почти все на балконе рассмеялись, но Дэнфорт только посмотрел на Тома.

— Для нас честь познакомиться с вами, сэр. Вас осталось мало, особенно в таком добром здравии. Вы — источник вдохновения для всех нас.

Том поднял кустистые брови:

— Неужто?

— Вдохновения, — решительно повторил мэр. — Монумент, если можно так выразиться. Напоминание о том, ради чего мы боремся в эти трудные времена. Я обнаружил, что старожилы вроде вас лучше понимают наши цели.

— Какие именно? — спросил Том. Случайно или нарочно, мэр был слишком увлечен своей маленькой речью и не расслышал вопроса.

— Ладно, давайте все-таки сядем, — сказал он так, будто мы отказывались. На балконе стояло несколько круглых столов и маленькие деревья в кадках. Мы сели за тот стол, что ближе к перилам. Дэнфорт буравил Тома взглядом; Том, как ни в чем не бывало, разглядывал флаг, который свисал с установленного на крыше шеста.

На автостраде внизу накрыли столы, штук двадцать пять — тридцать, из вечерних сумерек появлялись все новые лодки. Верхушки южных холмов сверкали яркой зеленью, но все остальное погрузилось во тьму. Где-то в доме загудел движок, и весь остров вспыхнул электрическими огнями. Домики на южном краю, ограждение автострады, комнаты позади нас — все засияло белым светом. Девушки моего возраста и младше вынесли из дома тарелки и серебряные приборы. Одна поставила тарелку передо мной и ободряюще улыбнулась. Волосы ее в электрическом свете отливали золотом, и я тоже улыбнулся. По обоим съездам поднимались мужчины и женщины, разодетые, как мусорщики, в блестящие пиджаки и яркие платья, но меня это уже не смущало. Похоже, в Сан-Диего все не как у нас. Здесь сумели соединить лучшее, что есть в мусорщиках и новых поселенцах. Самая яркая лампочка освещала флаг, и все встали, глядя, как спускают звездно-полосатое полотнище. Мы с Томом тоже стояли. Я чувствовал, что сияю как медный таз. По спине пробежал холодок.

За столом, кроме меня и Тома, сидели Дженнингс, Ли, мэр и еще трое, которые тут же представились. Я запомнил только одно имя — Бен. Дженнингс рассказал мэру о поездке на север, описал оба моста и основные завалы на дороге. Он особо напирал на трудности, и я догадался, что они вернулись позже назначенного. Или Дженнингс привирает просто по привычке. Он в таких выражениях описал, как я переплыл реку, будто это подвиг какой. Даже в краску меня вогнал. Девушка, которая подавала еду, отошла от соседнего столика к нашему, чтобы лучше слышать, и мне это было приятно. Все за столом меня хвалили, а Том толкнул под столом ногой.

— Это пустяки, — сказал я, — мне хотелось поскорее увидеть город.

Мэр кивнул, одобряя мои чувства, и упер подбородок в шею, так что показалось — между кадыком и ртом ничего нет, только складки кожи. — Сколько ехать до Онофре? — спросил мэр у Ли.

Мы с Томом одновременно толкнули друг друга ногами: во-первых, раз услышав, что Том называет нашу долину Онофре, мэр стал называть ее так же, а во-вторых, он знает, кого из своих людей спрашивать, если хочешь услышать четкий ответ. Разумеется, не умей он раскусить Дженнингса и Ли, он не стал бы мэром даже собачьей будки. Однако это был знак.

Ли прочистил горло.

— Прошлой ночью у нас ушло восемь часов, от стоянки до Университетского городка. Быстрее вряд ли возможно, разве что не убирать мосты.

— Мы не можем себе этого позволить. — Подвижное лицо Дэнфорта было мрачным.

— Наверно, да. Так вот, от нашей стоянки до Онофре еще минут пятнадцать. Дорога там сохранилась хорошо.

— И дальше тоже, — добавил Дженнингс. Том поднял голову. Мэр улыбнулся.

— Об этом поговорим после обеда, — сказал он.

Девушки уже принесли тарелки, бокалы, салфетки и серебряные приборы и теперь внесли большие стеклянные миски с салатом из латука и креветок. Том с любопытством взглянул на креветок, наколол одну на вилку, поднес ближе к глазам.

— Где вы их берете? — спросил он. Мэр рассмеялся:

— Подождите, сейчас мы помолимся, а потом Бен объяснит.

Все девушки вышли на балкон и встали, мэр поднялся из-за стола и подошел к перилам, чтоб его видели сидящие внизу. Я заметил, что он хромает: левая нога не гнется в колене. Мы все склонили голову. Мэр произнес: “Милостивый Боже, спасибо за пищу, которую ты нам даешь, чтобы мы обрели силу служить тебе и Соединенным Штатам Америки. Аминь”. Все тоже сказали “аминь” и потому не слышали, как Том подавился смехом. Я что есть силы ткнул его в бок.

Мы принялись за салат. Снизу доносились голоса и звяканье тарелок. Бен, не переставая жевать, сказал Тому:

— Креветок мы получаем с юга.

— Я думал, граница закрыта.

— Да, конечно. Только не старая граница. В Тихуане теперь сражаются между собой только коты и мыши. Примерно в пяти милях южнее проходит новая граница — колючая проволока и две вспаханные бульдозером полосы шириной по триста ярдов. Сторожевые башни, прожекторы по ночам. Я не слыхал, чтобы кто-нибудь ее перешел. — Он оглядел остальных, те согласно кивнули. — Там, где ограда подходит к воде, устроен причал и дежурят катера. Но это мексиканские катера. Японцы охраняют побережье до границы, а дальше это поручено мексиканцам. Не скажу, чтобы они очень старались.

— Япошки тоже, — сказал Дэнфорт.

— Верно. Так вот, там дежурят мексиканские катера, но обогнуть их несложно, а как только ты оказался на той стороне, рыбаки охотно продадут тебе, что захочешь. Мы для них такие же покупатели, как любые другие. С той разницей, что они знают, в каком мы положении, и обдирают как липку. Но мы получаем, что хотим.

— То есть креветок? — удивленно спросил Том. Он уже доел салат.

— Конечно. А вам они не нравятся?

— А что нужно мексиканцам?

— Детали ружей, в основном. Сувениры. Всякое старье.

— Мексиканцы любят старье, — сказал Дэнфорт, и его люди рассмеялись. — Но в один прекрасный день они получат от нас кое-что еще. Мы поставим их на место. — Он смотрел, как Том заглатывает еду, и теперь, когда тот закончил, спросил: — В прежние времена вы жили где-то поблизости?

— По большей части в округе Ориндж. Здесь я учился.

— Изменилось тут все, не так ли?

— Еще бы. — Том огляделся, не несут ли еще еды. — Все изменилось. — Он по-прежнему говорил грубо, похоже, нарочно. Я все не мог взять в толк зачем.

— Наверно, в старину округ Ориндж был порядком застроен?

— Примерно как Сан-Диего. Или чуть поменьше.

Мэр уважительно присвистнул. Когда все доели салат, миски унесли, подали суп в горшочках, тарелки с мясом, хлеб, миски с овощами, вазы с фруктами. Блюда следовали за блюдами, и каждое давало мне случай улыбнуться блондиночке — курятина и крольчатина, свиная отбивная, лягушачьи лапки, баранина, индюшатина, рыба, говядина, морские гребешки — блюда ставили на стол, с закрытых приподнимали крышку, чтобы показать содержимое. Когда девушки все подали и ушли, за Нашим столом был накрыт пир, по сравнению с которым ужин у Николенов — все равно что наш с отцом обычный. Я почти растерялся и не знал, с чего начать. Наконец решил, пока буду думать, положить на тарелку гребешков.

— Знаете ли вы, — сказал мэр, — что в наше время япошки высаживаются на берег в ваших родных краях?

— Вот как? — спросил Том, накладывая себе горку гребешков.

Похоже, количество еды на столе ничуть его не впечатлило. Я точно знал, что он интересуется японцами, однако сейчас он не показывал виду.

— Вы не видели их в Онофре? Или каких-нибудь следов?

Том, похоже, не хотел отрываться от еды и только мотнул головой, продолжая жевать, потом быстро взглянул на мэра.

— Им интересно поглазеть на развалины старой Америки, — сказал мэр.

— Им? — переспросил старик с набитым ртом.

— Японцам, хотя попадаются и другие. Но поскольку наше западное побережье охраняют японцы, они в основном сюда и лезут.

— Кто охраняет другие побережья? — спросил Том, как бы проверяя, сколько мэр знает.

— Канада — восточное, Мексика — залив.

— Они считаются нейтральными государствами, — добавил Бен. — Хотя в сегодняшнем мире издевательство говорить о нейтралитете.

Мэр продолжал:

— Японцам принадлежат прибрежные острова и Гавайи. Богатым японцам проще попасть на Гавайи, а оттуда сюда, но говорят, этот путь хотят попробовать туристы разных национальностей.

— Откуда вы знаете? — спросил Том, с трудом скрывая свою заинтересованность. Дэнфорт ответил:

— Мы заслали своих людей на Каталину. Том больше не мог прятать любопытство за волчьим аппетитом:

— Так что случилось? Кто добился нашей изоляции? Мэр зло воткнул вилку в отбивную и сказал:

— Русские. Так нам говорили. Да это и очевидно. Кто еще мог бы раздобыть две тысячи нейтронных бомб? Да большинство государств не могли бы купить даже те фургоны, в которых бомбы прятали до взрыва.

Том сощурился, и я понял почему: тот же довод он приводил нам в истории Джонни-Сосновой шишки, которую я считал выдуманной от начала до конца. Странно.

— Вот так они нас и прихлопнули, — сказал мэр. — Вы не знали? Они спрятали бомбы в фургонах “шевроле”, загнали их в центр двух тысяч крупнейших городов и припарковали. Все бомбы взорвались одновременно. Без предупреждения, понимаете? Это были не ракеты.

Том кивнул, словно ему наконец разъяснили загадку.

— После взрыва, — продолжал Бен, поскольку мэр не мог говорить от переполнявших его чувств, — сессия ООН вновь собралась в Женеве. Все боялись Советского Союза, особенно ядерные державы. Русские предложили изолировать нас на сто лет, чтобы избежать международного конфликта. Ради сохранения мира, сказали они. Чисто карательная мера, но кто мог им возразить?

— Занятно, — сказал Том, — но за последние пятьдесят лет я наслушался самых разных домыслов. — Он снова принялся за еду. — Мы сейчас вроде японцев после Хиросимы. Бедняги тогда не поняли, что с ними произошло. Думали, мы сбросили на трамвайные пути магний и подожгли. Мы сейчас в таком же положении.

— Что такое Хиросима? — спросил мэр. Том не ответил. Бен покачал головой, словно огорчаясь его недоверчивости:

— Наши люди иногда по месяцу живут на Каталине. И... Ладно, завтра отведу вас к Уэнтуорту. Он расскажет подробнее. Мы более или менее знаем, что случилось.

— Довольно истории, — сказал мэр. — Главное, что происходит здесь и сейчас. Японские военные в Авалоне подкуплены. Богатые японцы рвутся проникнуть в Америку. Это теперь самое популярное развлечение. Они приезжают в Авалон и находят людей, которые отвозят их на материк. Эти люди, среди которых есть и американцы, ночью доставляют их на лодках в обход береговой охраны и высаживают в Ньюпорт-Бич или на мысе Дана. Мы знаем, что на Гавайях сотни ждут своей очереди.

— Это вы говорите, — пожал плечами Том.

Мэр преувеличенно улыбнулся и снова сделался серьезным. Когда со столов убрали, он встал и подошел к перилам.

— Музыку! — крикнул он.

Люди внизу закричали, и мэр, прихрамывая, направился в дом. Сквозь перила я видел внизу большие, накрытые белыми скатертями столы, уставленные посудой и кушаньями. Сверху жители Сан-Диего казались на удивление прилизанными, волосы у всех были постриженные и причесанные, одежда — яркая и чистая. Я снова увидел в них мусорщиков. На автостраде маленький оркестр заиграл польку, мэр вышел из дома и пошел обходить столы. Он знал всех собравшихся внизу. Народ закончил пировать и собрался вокруг оркестра потанцевать. Вода и берега озера были темны; мы сидели на острове света посреди мрака. Внизу веселились, но на балконе после ухода мэра заскучали.

Дэнфорт снова вышел из стеклянных дверей, взглянул на нас и рассмеялся:

— Наелись? А чего не идете танцевать? У нас праздник! Спуститесь к людям, а мы с Беном займем наших северных гостей разговором.

Мужчины и женщины весело поднялись и ушли в дом. Дженнингс и Ли тоже ушли, с нами остались только мэр и Бен.

— У меня в кабинете есть бутылка отличной текилы, — сказал Дэнфорт. — Пойдемте выпьем.

Мы пошли за ним по коридору в большую, обшитую деревом комнату, значительную часть которой занимал письменный стол. Позади него были книжные полки во всю стену, сбоку — завешенное окно. Мы сели в кресла, расставленные полукругом, лицом к столу. Том склонил голову набок, пытаясь прочесть названия на книжных корешках. Дэнфорт снял с уставленной бутылками полки длинную тонкую бутыль и налил нам по бокалу текилы. Потом нервно заходил вдоль стола, взад-вперед, взад-вперед, устремив глаза в ковер. Включил лампу, и отраженный от крышки стола свет осветил его лицо снизу. Снаружи не доносилось ни звука. Дэнфорт провозгласил тост: “За дружбу двух общин”.

Том поднял бокал и выпил.

Я отхлебнул текилы. Крепкая. После всего съеденного мне казалось, что в животе у меня чугунный шар. Я пристроил бокал на ручку кресла и откинулся, приготовившись наблюдать поединок Тома и мэра — хотя никак не мог взять в толк, чего они не поделили.

Лицо мэра выражало раздумье. Он продолжал ходить взад-вперед. Поднял бокал, взглянул на Тома:

— Так что вы думаете?

— О чем? — спросил Том.

— О положении в мире. Том пожал плечами:

— Я только что о нем услышал. Ваши люди знают куда больше, чем мы. Если то, что вы сказали, правда. Нам известно, что на Каталине азиаты. Море время от времени выносит к нам их трупы. Кроме того, мы слышим ярмарочные толки, а они меняются от месяца к месяцу.

— К вам выносит убитых японцев? — спросил Дэнфорт.

— Мы называем их китайцами. Мэр мотнул головой:

— Это японцы.

— Значит, береговая охрана расстреливает нелегальных туристов? — предположил Том. Мэр снова мотнул головой:

— Береговая охрана куплена. Это не она. — Он отхлебнул из бокала. — Это мы.

— Что?!

— Это мы! — неожиданно громко воскликнул мэр. Хромая, подошел к окну и принялся теребить штору. — Мы отплываем из Ньюпорт-Бич или от мыса Дана в туманную ночь или в такую ночь, когда, по нашим сведениям, готовится высадка, и устраиваем засаду. Убиваем, сколько можем.

Том разглядывал свой бокал.

— Зачем? — спросил он наконец.

— Зачем? — Мэр вдавил подбородок в шею. — Вы — старожил, и еще спрашиваете меня зачем?

— Да.

— Затем, что мы тут не в зоопарке, вот зачем! — Он снова заходил, припадая на одну ногу, вокруг стола, вокруг наших кресел, снова вокруг стола. Потом совершенно неожиданно саданул ладонью по столу. Я вздрогнул. — Они сровняли нашу страну с землей! — сказал он пронзительным от ярости голосом, совсем не таким, как минуту назад. — Убили ее! — Он прочистил горло. — Этого уже не исправить. Но мы не позволим им глазеть на наши развалины! Нет! Пока жив хоть один американец! Мы не звери в клетках, чтобы на нас смотреть. Пусть запомнят: сунуться на нашу землю — значит получить пулю. — Дрожащей рукой он схватил бутылку и вновь наполнил бокалы. — В этом зоопарке в клетки не заходят. Когда все узнают, что из Америки не возвращаются, посещения прекратятся. Никто не будет подкармливать этих подонков к северу от вас. — Жадно отпил. — Знаете ли вы, что мусорщики из округа Ориндж устраивают япошкам экскурсии?

— Меня это не удивляет.

— Меня тоже. Подонки! Предатели Соединенных Штатов. — Это прозвучало смертным приговором. — Если все американцы поддержат сопротивление, никто не сунется на эту землю. Нас оставят в покое, и мы возродимся. Но в сопротивлении должны участвовать все.

— Я не знал, что существует сопротивление, — мягко сказал Том.

Бац! Мэр снова хлопнул ладонью по столу, наклонился и заорал:

— Затем мы вас сюда и пригласили, чтобы рассказать о нем! — Он выпрямился, сел, уронил голову на руки. Снова наступила тишина. — Скажи им, Бен.

Бен с жаром подался вперед:

— Мы узнали о нем, когда добрались до Солтон-Си. Американское сопротивление. Обычно его называют просто сопротивлением. Штаб в Солт-Лейк-Сити, военные центры на месте бывших штабов стратегических военно-воздушных сил в Шайенне, штат Вайоминг, и под Маунт-Рашмором.

— Под Маунт-Рашмором? — переспросил Том. Мэр подпер рукой лицо (оно оставалось в тени) и пристально поглядел на Тома.

— Да. Там всегда был тайный военный штаб. Том слегка поднял брови:

— Не знал. Бен продолжил:

— Организации есть по всей стране, но движение едино и преследует одну цель. Возрождение Америки.

Два последних слова он произнес с особым выражением

— Возрождение Америки, — выдохнул мэр.

У меня снова кровь прилила к лицу и по спине побежали мурашки. Только подумать: они связаны с восточным побережьем! С Нью-Йорком, Виргинией, Массачусетсом, Англией!.. Мэр потянулся за бокалом и выпил, Бен осушил свой в два глотка, словно это тост. Мы с Томом тоже выпили. На секунду показалось, что все мы объединены общей идеей. Я захмелел от текилы и от услышанных новостей о сопротивлении — нашей с Николеном мечты, которая внезапно обернулась явью. Коктейль получился крепким. Дэнфорт снова встал, устремил взор на боковую стену комнаты, где висела большая карт(а в деревянной раме, и страстно произнес:

— Вновь сделать Америку великой, такой, как до войны, лучшей страной на Земле. Такова наша цель. — Он направил палец на Тома. — Мы бы уже достигли этого, если бы нанесли ответный удар по Советам. Если бы президент Элиот — трус, предатель! — не побоялся нас защитить. И все же мы это сделаем. Мы будем работать, молиться, прятать оружие от космических спутников. Мы знаем, что в Шайенне и Солт-Лейк-Сити изобретают новое вооружение. Однажды... однажды Америка воспрянет, как тигр, и обрушится на мир. Тигр выскочит из ямы...

Голос его сорвался на хриплый визг, я уже не разбирал слов. Он стоял вполоборота к нам и продолжал говорить сам с собой. Стоны мешались со вздохами. Лампа на столе мигнула раз, другой. Бен вскочил с кресла и пошел в угол зажечь керосиновую лампу.

Мэр уперся костяшками пальцев в стол и снова заговорил, на этот раз спокойно и разумно.

— Вот об этом я хотел побеседовать с вами, Барнард. Главные силы сопротивления сосредоточены вокруг Санта-Барбары. Мы встречались с их представителями в Солтон-Си. Нам нужно поддерживать с ними связь, чтобы вместе противостоять японцам на Каталине и на островах Санта-Барбары. Первая часть этой задачи — очистить округ Ориндж и Лос-Анджелес от японских туристов и от предателей, которые им помогают. Для этого нам нужны вы. Нам нужно, чтобы Онофре присоединилось к сопротивлению.

— Я не могу говорить от имени всего поселка, — сказал Том.

Меня подмывало возразить, и губы мои беззвучно произнесли: “Конечно, мы с вами”, но я закусил губу и смолчал. Том прав: надо проголосовать. Том махнул рукой:

— Звучит, как будто... ладно, не знаю, захотим мы или нет.

— Придется захотеть, — яростно произнес мэр, упираясь кулаками в стол. — Это важнее, чем ваше желание или нежелание. Скажите своим, что страну можно сделать прежней. Они в силах помочь. День придет. Новая Великая Америка, автомобили и самолеты, экспедиции на Луну и телефоны. Объединенная страна. — Вдруг он добавил, без всякой злобы и даже бесстрастно: — Скажите своим, что они или присоединяются к сопротивлению, или противостоят ему.

— Не очень дружелюбная формулировка, — заметил Том. Глаза его сузились.

— Формулируйте, как хотите. Только передайте.

— Передам. Но они захотят знать точно, чего вы от них хотите. И я не могу предсказать их ответ.

— Никто не просит вас ничего предсказывать. Они поймут, на чьей стороне правда. — Мэр поднял на Тома сверкающие глаза. — Я думал, старожил вроде вас при вести о сопротивлении запрыгает от радости.

— Я больше не прыгаю, — сказал Том. — Ноги не те. Мэр обошел стол и наклонился над Томом. Сжал его руку своими кулачищами.

— Не теряйте любви к Америке, старина. Это чувство — лучшее, что в вас есть. Это оно помогло вам прожить так долго, знаете вы это или нет. Вы должны всеми силами сохранять в себе это чувство, иначе вы обречены.

Том вырвал руку. Мэр выпрямился и захромал обратно к столу.

— Ладно, Бен. Эти господа заслужили право до своего ухода немного повеселиться внизу. Ведь верно? Бен кивнул и улыбнулся нам.

— Знаю, вы провели нелегкую ночь, — продолжал Дэнфорт, — но, надеюсь, у вас остались силы побыть с нашими внизу, хотя бы недолго.

Мы согласились.

— Пока мы еще в доме, позвольте показать вам наш маленький секрет.

Мы встали и пошли за мэром. Он проковылял по коридору до следующей двери. Вытащил из кармана ключ.

— Это ключ к новому миру. — Отворил дверь и провел нас в комнату, где ничего не было, кроме трех столов с разложенными на них деталями. На самом большом столе стоял металлический ящик размером с лодочный. На ящике были ручки, шкалы и кнопки, а из отверстий сбоку отходили два провода.

— Коротковолновый приемник? — предположил Том.

— Он самый, — сказал Бен, страшно обрадованный догадкой.

— Чтобы наладить его, к нам едет специалист из Солтон-Си, — прошептал мэр. — И тогда мы установим связь со всей страной. С каждой ячейкой сопротивления. Начнется новая эра.

Мы довольно долго стояли и разглядывали ящик, потом на цыпочках вышли из комнаты. Мэр запер дверь на ключ, и мы все вместе спустились на автостраду, где еще играл оркестр. Мэра сразу же обступили молодые женщины — все хотели танцевать с ним. Том побрел к западному ограждению, а я направился к столу с выпивкой. Мужчина за столом сразу меня узнал — он помогал причаливать нашу лодку к съезду.

— Выпивка за счет заведения, — объявил он, наливая мне чашку текилового пунша.

Я выпил и пошел обходить танцплощадку. Девушки, которые танцевали с мэром, плотно обступили его и медленно кружились, словно не слыша польку. Пунш ударил мне в голову. Музыка, отраженные от бетона электрические огни, мелькание ярких одежд, прохладный ветерок, ночное небо, призрачные силуэты небоскребов на фоне обступившего нас сумрака... невероятная новость об Американском сопротивлении — все пьянило. Я и впрямь был на пороге нового мира. Пробился сквозь толпу к Тому — старик, опершись на поручень, смотрел в черную воду.

— Том, правда здорово? Правда замечательно? — сказал я.

— Дай подумать, — тихо ответил Том.

Я расстроился и пошел к оркестру, но огорчение прошло быстро. Среди танцующих с мэром была и блондинка, которая обслуживала нас во время пира. Когда она уступила место другой девушке, я протолкался сквозь толпу и схватил ее в охапку.

— Потанцуй со мной, — сказал я. — Я с севера.

— Знаю. — Она рассмеялась. — Ты нездешний, сразу видно.

— С морозного севера, — продолжал я, неловко ведя ее в польке. Голова кружилась. — Из-за ледников и расщелин, по немереным снежным равнинам пришел я в ваш дивный цивилизованный город.

— Чего-чего?

— С дикого севера пришел я, чтобы увидеть вашего мэра, пророка новых времен.

— Он правда вроде пророка, ведь так? Словно из церкви. Отец говорит, он сделал Сан-Диего таким, как сейчас.

— Верю. Много изменилось за время его правления?

— Да как сказать. Он у нас мэром, сколько я себя помню. Папа говорит, с тех пор, как мне исполнилось два года.

— Давно это было.

— Четырнадцать лет назад.

Я поцеловал ее, и мы потанцевали под три или четыре песни, но тут меня совсем развезло и начало шатать. Она отвела меня за стол, мы сели и поговорили. Я заливал, как самый отъявленный враль в Калифорнии — куда там Николену. Девушка хохотала без умолку. Когда Дженнингс и Том меня разыскали, я огорчился. Дженнингс сказал, что устроит нас ночевать на другом краю платформы. Я неохотно распрощался с девушкой и поплелся за Дженнингсом и Томом, пошатываясь, распевая “уп-па-па” и приветствуя каждого встречного. Дженнингс устроил нас в бунгало на южном краю платформы. Перед тем как заснуть, я минуты две втолковывал молчащему Тому:

— Новая эра, Том, я тебе говорю. Новый мир.

Глава 8

На следующее утро нас разбудили ружейные выстрелы. Мы вскочили, подбежали к дверям и увидели, что мэр с друзьями упражняются в стрельбе по тарелкам, которые один из них подбрасывает над водой. Бросок — тарелка взмывает в воздух — стрелок прицеливается — бабах! — глухой звук, словно две сухие дощечки ударили друг о друга. Примерно каждая третья тарелка разлеталась вдребезги. Том неодобрительно покачал головой.

— Патронов у них много — склад, что ли, нашли, — сказал он.

Дженнингс, наблюдавший за забавой со стороны, обернулся и увидел нас. Подошел, пригласил к стоящим у большого дома столам. В клубах едкого порохового дыма мы позавтракали хлебом и молоком. В промежутках между выстрелами я слышал, как бодро хлопает на ветру американский флаг. Я смотрел, как он плещет над домом, смотрел на стрелков. Каждую разбитую тарелку приветствовали гиканьем, каждый удачный выстрел обсуждали. Мэр стрелял метко, редко промахивался, может, потому, что ему не приходилось долго дожидаться очереди. Остальные с тем же успехом могли бы просто ссыпать тарелки в озеро.

Когда мы доели, мэр передал ружье соседу и заковылял к нам. Днем он казался ниже, чем при электрическом свете.

— Я распорядился, чтобы назад к дому Дженнингса вас отвезли через Ла-Холью. Там поговорите с Уэнтуортом.

— Кто это? — спросил Том, ничуть на стараясь быть вежливым.

— Замечательный человек, печатник. Он обрисует положение подробнее, чем мы с Беном. Когда поговорите с ним, бригада Дженнингса и Ли отвезет вас домой на поезде.

Он сел напротив нас и оперся о стол мощными локтями.

— Придете домой, передайте вашим мои вчерашние слова.

— Я желал бы полной ясности, — сказал Том. — Вы хотите, чтобы мы примкнули к сопротивлению, о котором вы слыхали?

— К которому мы принадлежим. Верно.

— Как и на каких условиях? Дэнфорт взглянул Тому прямо в лицо:

— Каждый поселок должен внести свою лепту. Без этого нам не победить. Разумеется, у нас население больше, так что люди будут в основном наши. Но нам надо, в частности, проложить рельсы через вашу долину. И вашим, раз вы живете на побережье, легче совершать вылазки. Или ваш поселок станет базой для вылазок — это как мы решим. У нас нет какой-то общей схемы. Но вы должны примкнуть.

— А если мы не захотим?

Мэр двинул челюстью. Он выдержал паузу. Все вокруг (стрельба временно прекратилась) тоже замолкли.

— Чего-то я никак вас не пойму, старина, — пожаловался Дэнфорт. — Ваше дело — передать мои слова.

— Я передам, и мы сообщим вам свое решение.

— И то хлеб. До встречи.

Он отодвинул стул и, прихрамывая, направился в дом.

— Думаю, он сказал все, что хотел, — произнес Дженнингс после новой паузы. — Можно ехать.

Он отвел нас обратно в бунгало, Том забрал заплечный мешок, и мы по наклонному съезду спустились к лодкам. Там ждали Ли с Эбом. Мы все сели в лодку и поплыли к северному берегу. День был прекрасный, почти безветренный, на небе ни облачка. Нас ждала другая дрезина, не та, на которой мы приехали, и стояла она на других рельсах — они вели вдоль озера на запад. Мы тронулись. Через некоторое время Том нарушил молчание.

— У вас тут целый вокзал, — сказал он. Дженнингс принялся описывать каждую милю их железной дороги, но, поскольку названия ничего мне не говорили, я бросил слушать и стал глядеть, когда же появится море. Как раз там, где я ожидал его увидеть, дорога сворачивала, огибая большое болото. К северу от болота был густо заросший холм, и дорога вилась по ложбине к его подножию. Ложбина еще не кончилась, когда Ли нажал на тормоза (я уже научился заранее зажимать уши).

— До Ла-Хольи придется идти пешком, — сказал Дженнингс. — Рельсов туда нет.

— Дороги тоже, — прибавил Ли.

Мы спрыгнули с дрезины и двинулись по тропке через лес. Это был не просто лес, а скорее то, что Том называет джунглями: папоротники и лианы опутывали тесно стоящие деревья, и каждая замшелая ветка сплеталась с десятью другими в борьбе за солнце. Сосны соперничали с деревьями, каких я никогда прежде не видел. От мшистой тропки тянуло сыростью, на каждом упавшем стволе росли пышные ярко-зеленые папоротники и древесные грибы. Позади меня Том бормотал себе под нос:

— Гора Соледад, теперь еще один мокрый северный склон. Все дома смыты. Все в руинах, все в руинах.

Ли, шагавший впереди меня, обернулся и странно взглянул на Тома. Я знал, что означает этот взгляд. Подумать только, Том жил, когда все эти развалины еще были домами. Сам Том ругался на корни под ногами, бормотал и не видел, как Ли на него смотрит.

— Дождь и град, боль и смрад, молний блеск и моря плеск, все в руинах. Все эти жуткие сооружения. Ага, вот фундамент. Дом в стиле Тюдоров? В китайском духе? Гасиенда? Калифорнийское ранчо?..

— Что-что? — обернулся Дженнингс, которому послышался вопрос. Но Том продолжал:

— Этот город походил на что угодно, кроме самого себя. Деньги, сплошные деньги, и ничего кроме денег. Бумажные дома; холм только выиграл от того, что с него смыло эту дребедень. Видели бы они его сейчас, хи, хи, хи, хи.

Сразу за перевалом вид изменился. Склон, обращенный к морю, становился положе, образуя мыс. Лес на мысу был вырублен, на расчистке стояли несколько старых домов в окружении новых деревянных. Древние бетонные стены обшили досками, новые домики пристроили к уцелевшим частям старых, так что у одних были толстые кровельные балки, у других — большие трубы, у третьих — оранжевые черепичные крыши. Значительная часть новостроек была побелена, а бетонных старичков выкрасили голубой, оранжевой и желтой красками. Открывшийся нам с перевала поселок весело сверкал на фоне синего океана. Мы вышли на вырубку. Здесь тропа расширялась и переходила в заросшую зеленой травой улицу.

— Краска, — заметил Том. — Хорошая мысль. Только вся краска, которую я видел в последнее время, ссохлась в камень.

— Уэнтуорт научился ее разбавлять, — сказал Дженнингс. — Он говорит, тем же способом, каким разводят чернила.

— Кто такой Уэнтуорт? — спросил я.

— Придете — увидите, — отвечал Дженнингс.

В дальнем конце улицы, прямо над бухточкой, стояло приземистое каменное строение. Из камней была сложена и ограда вокруг него, вдоль ограды росли сосны. Мы прошли через большие деревянные ворота, на которых был вырезан тигр — зеленый тигр с черными полосами. За стеной был посажен газон и цветы. Дженнингс открыл дверь и поманил нас внутрь.

Мы вошли в комнату с большим стеклянным окном. Поскольку дверь тоже осталась открытой, внутри было светло, как во дворе. За низким столом человек пять подростков и двое-трое взрослых месили чистое белое тесто, по запаху явно не хлебное. Мужчина в очках с черной оправой встал из-за стола, где давал указания работникам, и подошел к нам. В его черной бороде блестела седина.

— Дженнингс, Ли, — сказал он, вытирая руки повязанным вкруг пояса полотенцем, — с чем сегодня пожаловали?

— Дуглас, это Том Барнард... э... старейший житель долины Онофре. Это к северу от нас. Мы привезли его по новым рельсам. Том, это Дуглас Уэнтуорт, один из самых замечательных жителей города Сан-Диего, печатник.

— Печатник, — повторил Том. Пожал Уэнтуорту руку. — Рад познакомиться с печатником, сэр.

— Вы интересуетесь книжным делом?

— Еще как. Когда-то я был адвокатом и вынужден был читать книги самого гнусного свойства. Теперь я волен читать те книги, которые мне нравятся, если удается их раздобыть.

— У вас большая библиотека? — спросил Уэнтуорт, пальцем поправляя очки, чтобы лучше разглядеть собеседника.

— Нет, сэр. Книг пятьдесят или около того, но я меняюсь с соседями.

— Понятно. А вы, молодой человек, умеете читать? — Глаза Уэнтуорта — толстые стекла очков увеличивали их до размеров куриного яйца — смотрели на меня спокойно.

— Да, сэр. Том меня научил, и теперь это любимое мое занятие.

Мистер Уэнтуорт улыбнулся:

— Приятно знать, что в Онофре сохраняется грамотность. Может быть, хотите осмотреть наше заведение? Я могу ненадолго оторваться от работы, а наше скромное печатное оборудование, возможно, вас заинтересует.

— С удовольствием, — ответил Том.

— Мы с Ли пойдем сообразим насчет обеда, — сказал Дженнингс. — Скоро вернемся.

— Мы подождем, — отозвался Том. — Спасибо, что привезли нас сюда.

— Благодарите мэра.

— Когда вымесите до полной однородности, — наставлял Уэнтуорт подручных, — начнете раскатывать. К прессованию я вернусь.

Он повел нас в следующую комнату с большими окнами. Здесь на столах стояли металлические ящики. Женщина крутила ручку машинки, вращая барабан с натянутым на него листком бумаги. Листок был сплошь покрыт буквами, другие листки, тоже с буквами, выскакивали из щели внизу машины и ложились в корзину.

— Ротатор! — воскликнул Том.

Женщина вздрогнула от громкого голоса и уставилась на старика.

— Верно, — подтвердил Уэнтуорт. — Как я говорил, размах у нас небольшой. По большей части мы печатаем на ротаторе. Не самый изящный способ и не самый долговечный, но машина надежная, да и выбор у нас небольшой.

— Как насчет трафаретов? — спросил Том. Уэнтуорт, довольный вопросом, попросил женщину отойти. Она нахмурилась и отошла.

— Трафаретов у нас много, и мы научились делать новые с помощью вощеной бумаги и специальных чернил. Все же это наше слабое место. — Он взял листок из корзинки и протянул нам. — Из-за этого приходится ужиматься, печатать через один интервал и почти без полей. Трудно читать, некрасиво...

— По-моему, прекрасно, — сказал Том, беря из его рук страницу и начиная читать.

— Для наших целей годится.

— И такие красивые цветные чернила, — вставил я. Чернила были красно-лиловые, всю страницу сплошь занимал текст.

Уэнтуорт коротко рассмеялся:

— Ха! Вы так полагаете? Я бы предпочел черные, но приходится обходиться тем, что есть. А вот это наша гордость. Ручной печатный станок. — Он указал на сооружение с большим винтом, заслонявшее значительную часть дальней стены.

— Так вот он какой, — сказал Том, кладя листок обратно в корзину. — Никогда не видел.

— На нем мы печатаем то, что требует особой тщательности. Но бумаги не хватает, и поначалу никто из нас не умел набирать. Так что дело это не быстрое. Но есть и первые достижения. Мы пошли по стопам Гутенберга и начали с Библии. — Он снял с полки большую книгу в кожаном переплете. — Версия короля Якова, разумеется, хотя, раздобудь я Иерусалимскую, выбирать было бы труднее.

— Поразительно! — выдохнул Том, принимая из его рук книгу. — Я хотел сказать... — Он тряхнул головой, и я рассмеялся, видя, что у него кончились слова. — Сколько вам пришлось набирать!

— Ха! — Уэнтуорт забрал у Тома Библию. — И все ради книги, которая у нас и без того есть. Разумеется, наша цель не в этом.

— Вы печатаете новые книги?

— По крайней мере, половину времени. Должен сознаться, эта часть работы увлекает меня больше всего. Мы печатаем различные руководства, альманахи, путевые заметки, воспоминания. — Он обратил на Тома увеличенные очками глаза. — Кстати, мы приглашаем всех свидетелей войны записать свои впечатления и передать нам. Мы почти наверняка их опубликуем. Это будет наш вклад в историческую летопись.

Том поднял брови, но ничего не ответил.

— Напиши, Том, — сказал я с жаром. — Кому писать, как не тебе, все твои рассказы про старые времена...

— Так вы рассказчик? — спросил Уэнтуорт. — Тогда тем более напишите. Я считаю, чем больше у нас будет свидетельств об этом времени, тем лучше.

— Нет, спасибо, — растерянно отвечал Том.

Я покачал головой. Надо же, такой говорун, а просишь рассказать о себе — отказывается наотрез. Другие, наоборот, только о себе и говорят.

— Подумайте еще, — сказал Уэнтуорт. — Обещаю, что вас прочтет весь Сан-Диего. Вернее, все грамотное население Сан-Диего. А с тех пор как с нами связались жители Солтон-Си...

— Они связались с вами? — перебил Том.

— Да. Два года назад пришли несколько человек, и с тех пор ваши провожатые, Дженнингс и Ли, люди весьма предприимчивые и целеустремленные, провели туда рельсы. Мы отправляем в Солтон-Си книги, а тамошние получатели пересылают их дальше. Так что ваш труд, возможно, прочитают на всем континенте.

— Вы верите, что сообщение простирается так далеко? Уэнтуорт пожал плечами:

— Как вы знаете, “и только в дымчатом стекле увидеть можно отсвет блеклый”. У меня есть книга, отпечатанная в Бостоне — очень прилично, кстати. О более дальних краях ничего не могу сказать наверняка. У меня нет оснований не верить тому, что я слышу. Раз эта книга попала сюда, ваша вполне может добраться до Бостона.

— Я подумаю, — сказал Том, но таким голосом, что я понял: он окончательно похоронил эту затею.

— Напиши, Том, — возразил я.

— Посмотрите, что мы уже отпечатали, — сказал Уэнтуорт, чтобы его подбодрить, и повел нас из печатни в боковую комнату. Окна ее выходили на мыс, и здесь тоже было солнечно. Это оказалась читальня; между высокими окнами стояли книжные шкафы со старыми и новыми книгами.

— Наша библиотека, — сказал Уэнтуорт. Том жадно причмокнул губами, и Уэнтуорт, угадав его мысли, поспешил прибавить: — К сожалению, на дом не выдаем. В этом шкафу — то, что мы отпечатали сами.

Значительную часть книг составляли большие, отпечатанные на ротаторе брошюры, одну полку занимали переплетенные в кожу тома, размером со старые.

Мы смотрели, как Том снимает с полки книгу за книгой.

— “Билл Данжерфилд. Руководство по практическому применению таймеров стирально-сушильных машин фирмы "Вестингхауз"”, — прочел Том вслух и рассмеялся.

— Похоже, ваш друг обойдется без нас, — сказал мне Уэнтуорт. — Хотите посмотреть наше собрание иллюстраций?

На самом деле я хотел смотреть книжки вместе с Томом, но понял, что, Уэнтуорт проявляет вежливость, и ответил: “Да, сэр”. Мы вышли в коридор. За большим окном, составленным из отдельных квадратных стеклышек, коридор расширялся, а на стене напротив окна висели картинки. На них черными чернилами были размашисто нарисованы самые разные животные.

— Это оригиналы иллюстраций к книге, описывающей животный мир лесов к востоку от Сан-Диего...

Наверно, я сделал удивленные глаза. Многих животных — обезьян, антилоп, слонов — я видел только в Томовых драных энциклопедиях.

— ...В Сан-Диего до войны был большой зоопарк. Мы предполагаем, что на основной территории все животные погибли от взрыва, но часть вольер располагалась за городом, и оттуда животные сбежали или были освобождены. Те, кто пережил последующие климатические изменения — которые, возможно, для некоторых оказались даже благоприятны, — размножились. Я сам видел медведей и антилоп-гну, павианов и северных оленей.

— Мне нравится, как нарисован тигр, — сказал я. Тигра я узнал — он был нарисован в книжке про Самбо, чуть ли не первой, которую Том дал мне прочитать.

— Спасибо. Это я рисовал. Удивительная была встреча. Рассказать? — Он как-то смешно задавал вопросы, не с той интонацией, как обычные люди.

— Конечно.

Мы сели на плетеные стулья под окном.

— Мы совершали переход за горой Лагуна. Это высокий пик в двадцати милях от берега, его снежная шапка не тает почти весь год. По весне ручьи в предгорьях вздуваются, отвесные склоны становятся почти непроходимыми.

В путешествии к Джулиану несчастья преследовали нас с самого начала. Радиоаппаратура, которую мы искали, оказалась уничтоженной. Библиотеку западной литературы, которую я надеялся отыскать, найти не удалось. Один из участников экспедиции сломал в развалинах лодыжку. И что хуже всего, на обратном пути нас заметили индейцы куиамука. Они ревниво оберегают свою территорию, и прежние путешественники сообщали о яростных атаках по ночам, когда индейцы не так опасаются ружейного огня. В общем и целом это был неудачный переход, мы несли пострадавшего товарища на носилках, а с каждой открытой вершины за нами наблюдали индейцы на лошадях.

С приближением ночи я оставил товарищей и пошел вперед, отыскать подходящее место для бивуака. Наше медленное продвижение означало, что ночевать придется на индейской территории. Я не нашел сколь-нибудь пригодного для обороны места и двинулся назад, так как солнце уже садилось. Однако на поляне, где я оставил друзей, их не оказалось. Следы были нечетки, но, похоже, вели на север, и сквозь шум бегущего ручья мне почудились в той же стороне ружейные выстрелы.

Покуда я догонял друзей, солнце село, а вы знаете, как темно становится в лесу сразу после захода. Дорогу мне преградил ручей; я не знал, куда подевались товарищи. В растерянности я вглядывался сквозь сумерки в поток и вдруг заметил присутствие на противоположном берегу другой пары глаз. Это были огромные глаза цвета топаза...

— Что такое топаз? — спросил я.

— Надо было сказать, желтого алмаза. Я встретил их немигающий взгляд. Из-за сосен прямо напротив меня вышел тигр.

— Шутите! — воскликнул я.

— Нет. Это был взрослый бенгальский тигр, не меньше восьми футов в длину и четырех в высоту. В сумерках он показался мне зеленым, матово-зеленым с черными полосами. Он выступил на поляну так внезапно, что поначалу я лишь ужаснулся своему чудовищному невезению. Я был уверен, что проживаю последние секунды, и все же не мог шевельнуться, не мог отвести глаз от немигающего звериного взгляда. Не знаю, сколько мы так стояли и смотрели друг на друга. Скажу лишь, что это были главные минуты в моей жизни.

Одним мягким прыжком тигр переступил через ручей, как вы переступаете через трещину в полу. Я сжался. Он поднял огромную — толщиною в мое бедро — лапу и положил мне на левое плечо — вот сюда. Обнюхал меня — так близко, что я видел стеклянный блеск его зрачков, чуял кровь на его морде. Потом снял лапу с моего плеча и толкнул большой головой вправо, вверх по течению. Я пошатнулся и еле устоял на ногах. Тигр скользнул мимо и обернулся, будто проверяя, иду ли я за ним. Из его груди донеслось урчание — он мурлыкал, но мурлыканье это было в сравнении с кошачьим все равно что раскат грома в сравнении с дверным хлопком. Я пошел за тигром. Изумление вытеснило все другие мысли. Руку я держал на его лопатке, чувствуя, как перекатываются при ходьбе мощные мускулы. Вдвоем мы шли по его тропе меж деревьев. Каждые несколько минут он оборачивался и смотрел мне в глаза, и всякий раз я вновь оказывался загипнотизированным.

Много позже встала луна. Мы все шли через чащу вместе. Потом я услышал впереди выстрелы; зверь перестал мурлыкать, мускулы его под моей рукой напряглись. На залитой лунным светом поляне я различил несколько лошадей, а рядом с ними и людей. Я понял, что это индейцы — у моих товарищей лошадей не было. Новые выстрелы донеслись из-за деревьев с дальней стороны поляны, и я заключил, что стреляют мои друзья — как у нас не было коней, так у индейцев не было ружей.

Тигр передернул шерстистым плечом и сбросил мою руку движением, которым, без сомнения, обычно отгонял мух. Он двинулся к поляне, приглашая меня за собой...

— Эй! — Том быстро шел по коридору, потрясая на ходу книгой в кожаном переплете.

— Что вы там отыскали? — спросил Уэнтуорт. Внезапная помеха в рассказе ничуть его не смутила, а вот я вздрогнул.

— “Кругосветное путешествие американца, — прочитал Том. — Отчет о плавании вокруг земного шара в 2030-2039 годах. Глен Баум”.

Уэнтуорт рассмеялся своим коротким, неожиданным смешком.

— Отлично. Вы наткнулись на наш шедевр. Глен не только бесстрашный искатель приключений, но и превосходный рассказчик.

— Но это правда? Американец обогнул земной шар и вернулся всего лишь восемь лет назад?

Когда Том так сказал, я понял, с чего он, собственно, ошалел — вроде как я, когда услышал про тигра в окрестностях Сан-Диего, — и встал со стула взглянуть на книгу. На ней и в самом деле было написано “Кругосветное путешествие американца” — прямо на обложке.

Уэнтуорт улыбнулся.

— Достоверно известно, что Глен отплыл на Каталину в 2030-м, а в Сан-Диего объявился осенней ночью 2039-го.

Увеличенные окулярами глаза сощурились. Что-то между Томом и Уэнтуортом произошло, что именно, я не понял, только старик вдруг громко рассмеялся.

— Остальное вы найдете под переплетом, — закончил Уэнтуорт.

— Вот уж не думал, что такое еще пишут, — сказал Том. — Удивительно.

— Иначе не скажешь.

— И где этот Баум сейчас?

— Прошлой осенью отправился в Солтон-Си и перед отъездом сообщил мне название новой книги: “В Бостон по суше”. Думаю, она не уступит той, что вы держите в руках.

Он встал. Из коридора доносился голос Дженнингса, который перешучивался с женщиной у ротатора. Уэнтуорт повел нас обратно в библиотеку.

— А чем у вас кончилось с тигром? — спросил я. Но он уже рылся в нижнем ящике большого шкафа.

— Мы отпечатали большой тираж. Вот, возьмите в Сан-Онофре. Подарок от печатни “Новый зеленый тигр”. Он протянул Тому обтянутую кожей книгу. Том сказал:

— Спасибо, сэр, огромное спасибо. Очень тронут.

— Всегда приятно заполучить нового читателя.

— Заставлю учеников прочесть, — сказал Том, улыбаясь так, словно ему вручили кусок серебра.

— Чего там заставлять, — сказал я. — Так как насчет тигра...

В комнату вошли Дженнингс и Ли.

— Пора обедать, — объявил Дженнингс. Похоже, в Сан-Диего привыкли есть среди дня. — Хорошо провели время?

Мы с Томом сказали, что да, и показали книгу.

— Вот еще что, — сказал Уэнтуорт, выдвигая другой ящик. — Это чистая книга на случай, если надумаете писать мемуары. — Он перелистал страницы, показывая, что они белые. — Вернете заполненной, а публикацию мы берем на себя.

— Я не могу ее принять, — начал отнекиваться Том. — Вы и так нас задарили.

— Возьмите, пожалуйста. — Уэнтуорт протянул книгу. — У нас их много. Никаких обязательств писать, но, если соберетесь, бумага будет у вас под рукой.

— Хорошо, спасибо, — сказал Том. Он еще секунду колебался, потом сунул обе книги в заплечный мешок.

— Можно перекусить у вас на лужайке? — спросил Дженнингс. В руке он держал буханку хлеба.

— Мне пора к ученикам, — сказал Уэнтуорт, — а вы располагайтесь во дворе. Будьте как дома. — Потом, уже в дверях, Тому: — Не забывайте, что я говорил про мемуары.

— Не забуду. Вы делаете большое дело.

— Спасибо. Продолжайте учить грамоте, иначе наши труды пропадут впустую. Теперь мне пора возвращаться. До свидания, спасибо, что зашли, до свидания.

Он повернулся и пошел в комнату, где его ученики по-прежнему месили бумажную массу.

Мы поели в солнечном дворике под соленым морским ветерком, прошли обратно через гору Соледад, сели на дрезину и поехали на север, вверх-вниз по крутым холмам. Через несколько миль Том попросил Ли затормозить.

— Можно нам выйти на обрыв и поглядеть? Дженнингс взглянул с сомнением, и я сказал:

— Том, с обрыва мы можем поглядеть и дома.

— Не с такого. — Том взглянул на Дженнингса. — Я хочу ему показать.

— Конечно, — сказал Дженнингс. — Я обещал жене, что мы будем к ужину, но она все равно до темноты не управится.

Мы снова слезли с дрезины и пошли к западу через густой сосновый лес и ежевичник. Вскоре перед нами показались каменные утесы. Подойдя ближе, я увидел, что это бетон. Дома. Уцелевшие стены — иные высотой с наш береговой обрыв — высились среди груд мелких бетонных осколков. Плиты побольше моей хижины вставали из зарослей папоротника и ежевики. Дженнингс стал рассказывать про это место, но Том взял меня под руку и попросил наших спутников идти к обрыву.

— Он ничегошеньки не понимает, — сердито сказал Том, когда Дженнингс ушел вперед и уже не мог его слышать.

Дженнингс и Ли скрылись из виду, а я стал бродить по развалинам. Видимо, бомба взорвалась где-то совсем близко: все северные стены были черные, мягкие и хрупкие, как пемза. Среди травы и щебенки валялись осколки стекла, ржавые железяки, куски пластмассы, грудная клетка от человеческого скелета, оплавленные стеклянные трубки, металлические коробочки, грифельные доски... Рафаэлю бы понравилось. Однако вскоре мне сделалось тоскливо, как в Сан-Клементе. Все одно и то же: развалины былого, следы славного прошлого, обращенного в заросший травой щебень; прошлого столь величественного, что, как ни трудись, нам не вернуть ни его, ни даже его слабого подобия. Такие развалины напоминали о нашем ничтожестве, и меня это злило.

Я нашел Тома на северной окраине бетонных утесов: он бесцельно бродил от развалин к развалинам, натыкался на глыбы и смотрел на них так, будто они сами выросли у него на пути; дергал бороду, словно хотел оторвать. Меня он не видел и говорил сам с собой отрывистыми резкими фразами, каждая из которых заканчивалась новой попыткой оторвать бороду. Я подошел ближе и увидел, что тысячи его морщинок сложились в трагическую маску. Никогда прежде я не видел его таким убитым.

— Что здесь было, Том?

Я думал, он не ответит. Он поглядел в сторону, еще раз потянул бороду. Потом выдохнул:

— Здесь был колледж. Мой колледж.

Как-то пару лет назад мы все собрались у Тома во дворе: Стив, Кэтрин, Габби, Мандо, Кристин, Дел и маленький Тедди Николен. Было солнечно, мы все говорили разом, спорили, кто следующий читает “Тома Сойера”, и собирались защекотать Кристин до слез, а старик сидел спиной к дереву и все не мог перестать смеяться. “Ладно, замолчите, ребята, замолчите, колледж открывается”.

Я оставил Тома и пошел на запад по растрескавшемуся асфальту в рощу, где груды подгнивших балок лежали на месте былых строений. Строений, которые возводились людьми. В которых жили. Я сел на краю каньона, над высоким обрывом. Солнце садилось. Я смахнул слезу. Мне хотелось оказаться дома или хотя бы подальше отсюда.

Том вышел из-за деревьев чуть поодаль. Он искал меня. Я встал, окликнул его и пошел навстречу.

— Пойдем на обрыв, отыщем их, — сказал Том. Он по-прежнему выглядел пришибленным. Я молча поплелся следом. — Сюда, — сказал он и повел меня к южному краю каньона.

Деревья сменились кустарником, потом высокой — по колено — травой, и мы оказались у берегового обрыва. Внизу лежал океан, гладкий и серебристый. Горизонт был далеко-далеко — может, в сотне миль. Сколько воды! Ветер бил в лицо. Я глядел вниз, на пятнисто-бурый обрыв, высокий-превысокий и почти отвесный, на широкий, покрытый водорослями пляж. Дженнингс и Ли стояли в сотне ярдов от нас, крошечные фигурки на краю обрыва; они кидались камнями, стараясь добросить до пляжа, но попадали в откос. Глядя на летящие камни, я вдруг понял, что видят чайки, и мне почудилось: я лечу в облаках, высоко-высоко над миром.

Слева в море вдавалась гора Соледад и Ла-Холья. Она загораживала все, что было дальше к югу. На севере берег изгибался, и дальние обрывы казались разломленными комьями грязи над синеватыми лужицами болот. Череда обрывов и болот тянулась до зеленых холмов Пендлтона, а там, где эти холмы сливались с небом и морем, была наша долина, наш дом. Мне с трудом верилось, что я вижу такую даль. Волны с еле слышным рокотом набегали на пляж и оставляли за собой извилистый белый след. Том сидел, свесив ноги с обрыва.

— Пляж теперь раза в два шире прежнего, — сказал он сдавленным голосом. — Мир не должен так сильно меняться на протяжении одной жизни. Слишком это тяжело.

Я отошел, чтобы не мешать ему говорить с собой, однако он сразу поднял лицо — оказалось, он обращался ко мне.

— Я провел здесь много часов, когда время могло остановиться и я был бы только рад. — Он дернул бороду. — Теперь обрывы совсем не те.

Я не знал, что ответить. Закатное солнце озарило склон, песчаник засветился алыми отблесками. Наши тени протянулись далеко за нами, ветер стал свежее. Мир казался огромным-преогромным, продуваемым, сумеречным. Я ходил взад-вперед по краю обрыва и все смотрел, смотрел. Старик продолжал сидеть — маленький бугорок над откосом. Солнце постепенно тонуло в море, и вот от него осталась лишь крохотная зеленая искорка. Ветер усиливался. Дженнингс и Ли шагали к нам по самому краю обрыва, маленькие, размахивающие руками фигурки.

— Пора собираться, — крикнул, подходя, Дженнингс. — Элма скоро начнет подавать на стол.

— Дайте старику еще минутку, — попросил я.

— Если ужин остынет, она мне голову оторвет, — прошептал Дженнингс. Но Ли сказал: “Пусть его”, и Дженнингс замолчал, глядя на оставленный волнами пенный узор.

Спустя какое-то время Том шевельнулся, встал и подошел к нам. Казалось, он только что проснулся. Над океаном зажегся фонарик вечерней звезды.

— Спасибо, что привезли сюда, — сказал Том.

— Не за что, — отвечал Дженнингс. — Однако время поворачивать. В этих развалинах, да еще в темноте, черт ногу сломит.

— Мы обогнем их с юга, — сказал Ли, — по дороге, которая... — Он с шумом втянул воздух.

— Что такое? — воскликнул Дженнингс.

Ли указал на север, в сторону Пендлтона.

Мы все поглядели, но увидели лишь темный изгиб берега да первые бледные звездочки над ним...

С неба пала белая черта, вонзилась в холмы далеко на севере и исчезла.

— Нет, нет, — прошептал Дженнингс.

Другая черта пала с неба, словно метеор, только она не замедлилась и не рассыпалась на куски; она падала по прямой, словно вычерченная по линейке молния; от ее появления в вышине до бесшумного исчезновения в холмах прошло не более трех секунд.

— Пендлтон, — сказал Ли. — Взорвали наши пути. — Он принялся ругаться тихим, страшным голосом. Дженнингс пинал куст, покуда не переломил ствол.

— Скоты! — орал он. — Скоты! Чтоб им... Какого хрена они не оставят нас в покое?..

Еще три черточки пали с неба, одна за другой, целя все дальше и дальше на север вдоль изгиба береговой линии. Я закрыл глаза: на черном фоне плыли красные полосы. Открыл: еще одна черта возникла среди звезд и стремглав понеслась к земле.

— Откуда они берутся? — спросил я и едва узнал собственный дрожащий голос. Кажется, я испугался, что это те бомбы, которыми нас когда-то разбомбили.

— С самолета, — мрачно сказал Дженнингс. — Или со спутника, или с Каталины, или из другого полушария. Откуда, черт возьми, нам знать?

— Накрыли весь Пендлтон, — горько произнес Ли. Дженнингс пинал кустики, так что они вылетали из земли, и швырял их с обрыва, ругаясь без остановки.

— Прекратилось, — заметил Том.

В темноте я не видел его лица, и после криков Дженнингса и Ли голос прозвучал спокойно. Мы все смотрели на небо. Ничего.

— Идем, — хрипло выговорил Ли.

Мы цепочкой прошли по заросшему травой краю обрыва. Вступили в лес. На полпути к дрезине Дженнингс, шедший впереди меня, сказал:

— Мэру это не понравится.

Глава 9

Дженнингс оказался прав. Мэру это не понравилось. Он самолично отправился на север осмотреть ущерб, а когда вернулся вместе с помощниками в дом Дженнингса, рассказал, как сильно ему это не понравилось.

— Гляжу на рельсы, а они расплавлены, — орал он, молотя кулаком по столу так, что трещали швы у пиджака. Расхаживал, хромая, по комнате, останавливался, выкрикивал ругательства в бесстрастные лица Дженнингса и Ли, потрясал кулаками над головой, честил японцев... словом, был совершенно не в себе. Я стоял позади Тома и старательно молчал. — Лужи из железа! А грязь спеклась в черный кирпич. Деревья рассыпаются в золу. — Мэр подошел вплотную к Ли и затряс пальцем перед его носом. — Вы наследили, оставили что-то такое, что можно заметить на космических снимках. Всю вину я возлагаю на вас.

Ли стоял, плотно сжав губы, и сердито смотрел мимо мэра. Еще я заметил, что двое помощников мэра, в том числе Бен, довольны полученной Ли головомойкой и победно переглядываются. Дженнингс, которому собственные стены придали сил, бросился защищаться.

— Почти все пути идут через лес, под деревьями, так что сверху их не различишь. Вы сами видели. На открытых местах мы ничего не трогали, даже если приходилось проезжать по кустарнику. А мосты выглядят в точности как до нас. Ничего не изменилось, кроме самих путей, а их мы просто обязаны были поправлять, иначе по ним не проехать. Честное слово, сверху ничего не видно.

Дженнингс продолжал врать и путаться, а когда он убедил наконец мэра, тот разозлился еще больше.

— Шпионы, — просипел он. — Кто-то в Онофре рассказал мусорщикам в округе Ориндж, а те рассказали японцам. — Он обрушил на обеденный стол Дженнингса новый удар. — Хватит. Пора с этим кончать.

— Откуда вам известно, что шпионов нет в Сан-Диего? — спросил Том.

Дэнфорт и его люди вытаращились на Тома. Даже Дженнингс и Ли оскорбились.

— В Сан-Диего шпионов нет, — сказал Дэнфорт, вдавив подбородок в шею. От его голоса мне сделалось не по себе, как от скрежета тормозных колодок. — Дженнингс, найдешь Томпсона. Он отвезет тебя, Ли и этих двоих морем. Доберетесь с ними до Онофре, обратно пойдете вдоль рельсов и оцените ущерб. Я хочу знать, сколько времени уйдет на восстановление путей.

— Рельсы расплавлены — это худо, — ответил Дженнингс. — Придется заменять их, как в ветке на Солтон-Си, а это уже незаметно не сделаешь. Может, попробовать по Девяносто пятой магистрали до Риверсайда, потом опять свернуть к берегу... Удар ладонью по столу.

— Прибрежные пути должны действовать. Разыщите Томпсона и делайте, как я сказал.

— Да, сэр.

Вскоре мэр и его спутники ушли, не попрощавшись со мной и Томом. Дженнингс вздохнул и виновато взглянул на жену — она с расстроенным видом стояла в дверях кухни.

— Ли, хоть бы разок ты ему ответил. Он только хуже бесится, когда ты молчишь.

Но Ли был по-прежнему зол и ничего не сказал. Том сделал знак подбородком, и я вышел за ним из комнаты.

— Похоже, домой отправимся по морю, — сказал он и передернул плечами.

На следующий день с моря нагнало туч. Дженнингс и Ли уже договорились с Томпсоном, так что мы живо собрали манатки и попрощались с миссис Дженнингс. Потом проехали на дрезине обратно вдоль берега, через крутые горки к реке Дель-Мар. С холма нам открылись сотни блуждающих русел среди травы и камыша, отливающие сталью потоки в сплошной зелени. Главное русло змеилось большой буквой “S” и подходило к самой подошве холма. Здесь в берег была врезана деревянная пристань, а возле нее покачивались несколько лодок — парусных и гребных. Мы быстро покатили под горку к морю. Внизу рельсы поворачивали и вели назад к пристани, уже под меньшим уклоном. На спуске дрезина так разогналась, что поворот мы проскочили со страшным визгом — будто на берегу душат сразу тысячу чаек. У пристани Ли со скрежетом остановил дрезину. На мгновение закатное солнце пробилось сквозь черные тучи и бросило прощальный луч на болота. В тусклом зеленоватом свете я различил на носу шлюпки у конца причала двоих — они ставили кливер. Шлюпка была длинной (на глаз — футов тридцать), широкой, с

мелкой осадкой, с парусиновым навесом впереди мачты и открытыми дощатыми банками сзади. Едва мы ступили на причал, запах рыбы и соли властно напомнил мне о доме. Тучи снова сошлись, мы остались в полумраке.

— Похоже, будет шторм, — заметил я. Ветер крепчал, и тучи набрякли дождем.

— Это нам на руку, — сказал Дженнингс.

— Если разыграется всерьез, будет несладко.

— Все может быть. В случае чего укроемся в бухте. Томпсон знает берег как свои пять пальцев. Просто идти вдоль побережья легче, чем подстерегать японцев. И почти так же быстро, как на поезде. Не совсем, конечно, но при южном ветре по пути туда и северном...

— Давай поживей! — окликнули нас со шлюпки. — Отлив пропустим.

Дженнингс познакомил нас с говорившим — это оказался сам Томпсон — и двумя матросами, Хенди и Гилмором. Мы поднялись на борт. Том и я сели на банку спиной к мачтовым бимсам — распоркам, которые шли к каждому планширу и одновременно служили для крепления навеса. Мешки бросили под навес, Дженнингс и Ли сели на банки ближе к корме. Матросы подняли со дна лодки короткие весла и вставили их в уключины. Мужчины на пристани отвязали швартовы и оттолкнули нас от берега. Матросы лениво гребли, позволяя течению нести суденышко. Сзади моталась на воде привязанная к корме двойка. Вокруг расстилалось болото; рогоз по обеим сторонам доходил до половины мачты, из него с плеском взлетали потревоженные утки. За нагромождением бетона мы свернули влево, где река разливалась на мелководье, образуя бурун у южной оконечности холма. Здесь матросам пришлось попотеть, чтобы проскочить через кипящую, как в котелке, воду, а затем через первые большие волны. Чуть подальше от берега они вынули весла из уключин и поставили два паруса. Дженнингс подвинулся к наветренному борту, чтобы не сидеть под гиком. Томпсон со своего места на корме, возле румпеля, развернул паруса по ветру, суденышко накренилось и двинулось вдоль берега, параллельно волнам. Качало сильно. Ветер дул с юго-запада, и кораблик летел вперед довольно быстро.

Мы держались примерно в миле от берега и, пока не стемнело, видели береговые обрывы и лесистые холмы за ними. Однако вскоре солнце за тучами село, и сумерки сменились ночной тьмой. Теперь черные берега едва угадывались под низкими облаками. Перекрикивая шипение воды в кильватере и скрип трущегося о мачту гика, Дженнингс рассказывал Томпсону, Хенди и Гилмору, как на наших глазах разбомбили рельсы. Мы с Томом сидели спиной к мачте и зябко кутались в одежду. От волн поднимался туман, облака опускались все ниже и ниже, и вскоре мы уже плыли в тонкой прослойке чистого продуваемого воздуха, зажатого, словно в сандвиче, между водой и облаками. Том то и дело задремывал, примостив голову на палубную надстройку.

Часа через два я улегся на бухту каната между двумя досками и решил по примеру Тома заснуть. Однако сон не шел. Я лежал на спине, смотрел, как надувается и провисает серый — почти одного цвета с облаками — парус, и слушал разговор на корме, не понимая и половины слов. Потом закрыл глаза и стал вспоминать виденное в путешествии: мэра, как он молотил кулаком по обеденному столу Дженнингса — аж подпрыгивала солонка; комнату со сломанным радиоприемником; хорошенькую девушку, с которой танцевал на вечеринке. Я думал: мы живем теперь в другом мире. В мире, где американцы вольны сами распоряжаться своей судьбой или сражаться с теми, кто им мешает. Этот мир совсем не походил на то, что мы видели в своей долине. Да и что мы видели, кроме толкучек? То-то обрадуется Николен, когда услышит про это и прочтет книгу, которую дал нам Уэнтуорт... когда узнает, что американец обогнул земной шар... когда мы всей долиной вольемся в сопротивление и будем сражаться против неведомых врагов на Каталине... Да, есть что порассказать ребятам. То-то у них глаза на лоб повылазят. Как описать дом мэра на острове, такой непохожий на все в Онофре? Электрические лампочки, отраженные в черной воде, разрушенные небоскребы...

Наверно, я все-таки заснул, потому что, когда открыл глаза, мы плыли в тумане. Он был не сплошной, а клочьями — то кусочек чистого воздуха высотой в человеческий рост, а над ним белый облачный потолок, то облако сливается с идущим от воды паром. Я опустил руку за борт: вода оказалась теплее воздуха. Чтобы согреться, я зарыл ноги в веревки, на которых лежал. Том сидел рядом и уже не спал, а глядел вправо.

— Как они узнают, где мы сейчас? — спросил я, обсасывая с закоченевших пальцев соль.

— Дженнингс говорит, Томпсон держится на таком расстоянии от берега, чтобы слышать шум волн. Я прислушался и различил слабый рокот.

— Сильная зыбь.

— Ага. Он говорит, когда проходим мимо речного устья, звук меняется, а Томпсон знает все речки наперечет.

— Это же сколько раз надо пройти вдоль берега, чтобы все запомнить.

— Верно.

— Будем надеяться, он не заблудится и не заведет нас в устье реки Пулгас.

— Он говорит, мы ее уже миновали. Вроде бы до Онофре миль десять — пятнадцать.

Значит, я проспал порядочно времени. Вот и хорошо — меньше осталось мерзнуть. На корме все еще тихо переговаривались; никто не спал, все сидели спиной к планширу, застегнутые и замотанные шерстяными шарфами. Мы вошли в туман; Томпсон, который сидел у румпеля, взял подальше от берега, наискосок к волнам. Я долго не мог уснуть. Ничто не менялось: туман, плеск волн под днищем, скрип гика, холод. Ветер налетал порывами и снова стихал. Я слушал, как Томпсон с Дженнингсом обсуждают, не укрыться ли на день в какой-нибудь речке. “Сложновато, — неуверенно говорил Томпсон. — Чертовски сложно идти в тумане и почти без ветра. А зыбь все сильнее. Понимаете, о чем я? По всему видно, скоро совсем разыграется”. Словно подтверждая его слова, заскрипела мачта, волны вздымались и падали, вздымались и падали. В тумане их было не различить, и потому они казались еще больше. Волна за волной бросала суденышко, и под эту мерную качку я было снова задремал. Внезапно Том выпрямился.

— Что за шум? — резко спросил он. Я не слышал ничего необычного, но Томпсон открыл рот, чтобы лучше слышать, и кивнул:

— Японский крейсер. Приближается.

Прошли долгие секунды, прежде чем и мы различили глухое ворчание двигателей. Томпсон повернул румпель...

Белый гребень волны ударил кораблик в лоб. Суденышко замерло. Грот захлопал и выгнулся в обратную сторону. Вода и пена хлынули с навеса мне на колени; Том выхватил заплечный мешок из лужи. В тумане зажегся сноп белого света. Наша лодка качалась внутри слепящего конуса. В освещенном тумане возник огромный корабль, черный рычащий корпус, почти не колеблемый волнами. Я вскочил, с трудом понимая, что произошло, сердце колотилось; я прижался к Тому, испуганно заглядывая ему в лицо. Попались!

— Радар, — прошептал Том.

— Спускайте парус, — крикнули с корабля. — Всем стоять, руки за голову! — Голос, как я позже узнал, был усилен рупором, и его металлическое звучание бросило меня в дрожь. — Вы задержаны.

Я обернулся. В мощном луче прожектора все на корме казалось черно-белым. Ли целил из винтовки в вершину светлого конуса. Щелк! Зазвенело стекло, прожектор вспыхнул и погас. Тут же наша корма озарилась пороховыми вспышками: все пятеро стреляли по японскому крейсеру. Том пригнул меня к палубе. Выстрелы гремели без остановки. Вдруг все заглушил чудовищный рев, и передняя часть шлюпки разлетелась в щепки. На нас хлынула холодная вода, в ней крутились доски.

— Спасите! — заорал я, выпутывая ноги из веревки. Моя рука уже тянулась к изуродованному планширу, когда на голову рухнула мачта.

Дальше я почти ничего не помню. Ослепительный свет прожектора. Морская вода заливает в рот, в ноздри. Непонятные выкрики, грубые руки хватают меня под мышки, больно волокут коленями по железным ступенькам. Я ловлю ртом воздух, меня рвет морской водой. Стальная палуба, жесткое сухое одеяло.

Я на японском корабле.

Когда я понял, где очутился — это была моя первая мысль, едва я пришел в сознание и увидел под собой серую стальную палубу, — я попытался вырваться из держащих меня рук. Бесполезно. Руки держали крепко, кто-то лопотал невнятицу: миси кава тонату ка и так далее, и тому подобное. “Спасите!” — снова заорал я. Однако в голове уже прояснялось, и я понял — никто меня отсюда не спасет. Все произошло так быстро, что я не успел как следует испугаться. Я дрожал и задыхался, словно мне дали под дых, но весь ужас происшедшего начал доходить до меня только тогда, когда японцы принялись стаскивать с меня мокрую одежду и кутать в одеяло. Один матрос тянул меня за рукав рубашки; я извернулся и двинул его кулаком в нос. Он вскрикнул от неожиданности. Я размахнулся как следует и заехал другому в челюсть, потом принялся брыкаться что есть мочи. Кому-то здорово перепало. Они навалились на меня всем скопом, отволокли на бак, в комнату со стеклянными стенами, и уложили на полукруглую скамью под носовой переборкой. Я сел, прислонился спиной к переборке и заплакал.

Сквозь стеклянную стену я видел, как матросы на баке прочесывают воду прожекторами — туда-сюда — и что-то кричат в мегафон. Двое стояли на возвышении возле огромной пушки — надо думать, из нее и подбили нашу лодку. Корабль дрожал от рева моторов, однако никуда не двигался. На этой высоте висел сплошной туман. По воде шныряли моторные лодки, видимо, искали остальных уцелевших, но, судя по голосам во тьме, никого не нашли.

Они убили моего друга Тома. При этой мысли я разревелся, а раз начав, уже не мог унять слезы и все ревел и ревел. За эти годы Том пережил все мыслимые и немыслимые опасности — чтобы его потопил жалкий береговой патруль. И все так быстро.

Наверно, прошло довольно много времени. Моторки начали возвращаться. Я почти очухался и даже немного согрелся в толстом одеяле. Однако внутри, в сердце, было по-прежнему зябко. Я решил, что отомщу за Тома. Он вроде не очень поверил в американское сопротивление, но я-то безусловно чувствовал себя повстанцем — сейчас, с этой минуты, и на всю жизнь. В своей озябшей душе я произнес присягу. Дверь распахнулась, и вошел капитан. Может, он был вовсе и не капитан, но на его новом коричневом кителе красовались золотые погоны и золотые пуговицы. Я буду называть его капитаном, потому что он точно был большая шишка. Его лицо и руки были чуть темнее кителя, а черты лица напоминали покойников, которых море выбрасывало к нам на берег. Японец. За спиной у него стояли еще двое офицеров, тоже в коричневых кителях, но без золотых пуговиц и погон. Лица у них были как маски.

Убийцы, все до единого. Я злобно воззрился на капитана, а он смотрел на меня, и его раскосые глаза не выражали никаких чувств. Комната мягко покачивалась, над дверью горела красная лампочка, отчего туман за покрытыми солью стеклами тоже казался красным.

— Как вы себя чувствуете? — спросил капитан по-английски — четко, но не так, как говорят у нас. Я вылупил на него глаза.

— Вы оправились от удара по голове?

Я продолжал смотреть. Он помолчал, потом кивнул. После мне часто снилось его лицо: темно-карие, почти черные глаза, глубокие морщины, веером отходящие от глаз, черные волосы, постриженные так коротко, что стояли щеткой. Губы, тонкие и тоже коричневые, сейчас были недовольно поджаты. Он выглядел пугающе, и я старался смотреть прямо, чтобы скрыть страх.

— Похоже, вы оправились.

Один из офицеров подал ему планшетку с прикнопленными к ней листами бумаги. Он вынул карандаш.

— Ваше имя, молодой человек?

— Генри. Генри Аарон Флетчер.

— Откуда вы?

— Из Америки, — ответил я, обводя глазами японцев. — Из Соединенных Штатов Америки. Капитан переглянулся с офицерами.

— Хорошо держишься, — сказал он мне. Вошли матросы в синих куртках и что-то залопотали. Капитан отослал их на бак и снова повернулся ко мне:

— Вы из Сан-Диего? Сан-Клементе? Ньюпорт-Бич? Я не отвечал, и он продолжил:

— Сан-Педро? Санта-Барбары?

— Это севернее, — сказал я презрительно. Зря, не надо было говорить, но мне так хотелось вцепиться в его мерзкую рожу — меня просто трясло, и от страха тоже, — что я не мог молчать.

— Да. Но здесь нет прибрежных поселений, значит, вы или с юга, или с севера.

— Почем вы знаете, что здесь нет поселений?

Он улыбнулся совсем как мы, только получилось гадко.

— Мы ведем наблюдение.

— Шпионы, — сказал я. — Подлые шпионы. Как вам не стыдно? Вы моряк. Неужели вам не совестно напасть туманной ночью на безоружных моряков. Вы перебили их всех, ведь они не сделали вам ничего плохого.

Я держался, чтобы снова не разреветься. Я был очень близок к слезам и потому распалял свою злость.

Капитан скривил губы, словно ему в рот попало что-то кислое.

— Уж безоружными-то вы не были. С вашей лодки дали по нам несколько залпов и ранили одного человека.

— Хорошо.

— Ничего хорошего. — Он покачал головой. — К тому же я подозреваю, что ваши спутники доплыли до берега. Иначе бы мы их нашли.

Я вспомнил про двойку, которую мы тянули на буксире, и мысленно помолился.

— Пожалуйста, отвечайте на мой вопрос. Вы из Сан-Диего?

Я помотал головой:

— Из Ньюпорт-Бич.

— Ясно. — Он записал. — Но вы возвращались из Сан-Диего?

Главное — говорить неправду. Я сказал:

— Мы возвращались в Сан-Клементе и проскочили в тумане.

— Проскочили Сан-Клементе? Но это в нескольких милях севернее.

— Я же сказал, мы проскочили.

— Но вы двигались на север.

— Мы поняли, что промахнулись, и повернули назад. В тумане трудно понять, где ты.

— А зачем вам было выходить в море?

— А как по-вашему?

— Вы хотите сказать, чтобы избежать наших патрулей? Однако мы не мешаем прибрежному сообщению. Что вам было нужно в Сан-Клементе?

Я быстро соображал, стараясь не подавать виду.

— Ну... мы везли японцев посмотреть на старый город.

— Японцы не высаживаются на берег, — отрезал капитан.

Таки я его  поддел!

— Еще как высаживаются, — сказал я. — Вы так говорите, потому что вам положено их не пускать. Но они все равно высаживаются, и вы это отлично знаете.

Он воззрился на меня, потом заговорил с другими офицерами по-японски. Я первый раз обратил внимание, что слышу чужую речь. Это было странно, как будто они снова и снова повторяют пять-шесть звуков, так быстро, что это и речью-то быть не может. Однако они явно говорили, потому что офицеры жестикулировали и согласно кивали, а капитан приказывал, быстро и непонятно. Сильнее, чем цвет кожи и разрез глаз, их невнятная речь убеждала меня, что эти люди пришли из другого полушария и что я отличаюсь от них куда больше, чем от жителей Сан-Диего. Мысль эта меня испугала, а когда капитан обернулся ко мне и снова заговорил по-английски, это прозвучало вроде как не взаправду, словно он произносит звуки, которые сам не понимает.

Он что-то записал и спросил:

— Сколько вам лет?

— Не знаю. Отец не помнит.

— Ваша мать не помнит?

— Мой отец.

Он явно удивился:

— И больше никто не знает?

— Том говорит, мне шестнадцать или семнадцать. Том...

— Сколько людей было с вами в лодке?

— Десять.

— Сколько людей живет в вашем поселке?

— Шестьдесят.

— Шестьдесят человек в Ньюпорт-Бич?

— Я хотел сказать, сто шестьдесят. — Я запутался в своей лжи.

— Сколько людей живет в вашем доме?

— Десять.

Он наморщил нос и опустил планшетку.

— Можете вы описать японцев, которые высадились в Ньюпорт-Бич?

— Они были в точности как вы, — отвечал я со всей возможной искренностью. Он прикусил губу.

— И они были в лодке, которую мы потопили?

— Верно. А почему вы их не задержали, когда они прибыли на корабле, таком же большом, как ваш? Ведь это ваша работа?

Он сердито отмахнулся:

— Не всякой высадке можно помешать.

— Особенно если вам платят, чтобы вы не мешали? Он снова сделал кислую мину. Меня затрясло еще сильнее, и я закричал:

— Вы говорите, что охраняете берег, а на самом деле вы только бомбите наши рельсы и убиваете нас, когда мы плывем... когда мы просто плывем домой... — И вдруг я снова разревелся в голос. Я ничего не мог с собой поделать. Мне было холодно, и Том погиб, и голова раскалывалась на части, и я больше не мог выносить этого японца с его вопросами. Я обхватил голову руками.

— Еще болит? Ну-ка ляг и отдохни. Надо будет перенести тебя в лазарет.

Он взял меня за плечи и помог лечь под наклонный борт. Офицеры подняли мне ноги и закутали их в одеяло, отодвинув планшетку, которую капитан положил на скамью. Мне было так худо, что я даже не брыкался. Руки у капитана были маленькие и сильные; как ни странно, они напомнили мне о Кармен Эглофф, и я чуть было снова не разревелся, но тут я заметил на левом безымянном пальце у капитана перстень. Он был массивный, золотой, с большим красным камнем. Вокруг камня шли буквы, мелкие, сразу не прочтешь. Однако рука с кольцом на мгновение замерла перед моими глазами, и я сумел разобрать: “Анахаймская школа, 1976”.

Я дернулся и ударился головой о борт.

— Успокойтесь, молодой человек. Не волнуйтесь. Мы еще поговорим об этом в Авалоне.

Американское кольцо. Такие же кольца мусорщики надевали, когда шли на толкучку, чтобы показать, из каких они развалин. Я дрожал под жестким одеялом, соображая, что это значит. Если капитан корабля, чья обязанность — не допускать иностранцев на берег, сам бывает в округе Ориндж — бывает часто и носит кольцо, которое дали ему мусорщики, — значит, никто по-настоящему нас не охраняет. Весь этот карантин — сплошное притворство. Притворство, из-за которого убили Тома. Слезы хлынули у меня из глаз, и я стал втирать их обратно, злой на несправедливость, на продажность — злой и огорошенный. Все произошло слишком быстро. Казалось, еще несколько минут тому назад я дремал, прикрыв глаза, на шлюпке. А теперь — как он сказал? — “Мы еще поговорим об этом в Авалоне”.

Я сел. Меня отвезут на Каталину. Будут допрашивать. Может быть, пытать. Бросят в тюрьму или сделают рабом. Я больше никогда не увижу Онофре. Чем больше я думал, тем больше пугался. До этой минуты у меня не было времени сообразить, что станется со мной — я вообще мало что соображал, — но теперь стало ясно: меня не собираются отпустить в Онофре. Нет. Меня заберут с собой. При этой мысли сердце мое заколотилось — вот-вот выпрыгнет. Кровь забурлила, словно ручей после ливня. Жилы на руках набухли. Даже ноги согрелись, а дыхание сделалось быстрым и прерывистым. Я думал, что потеряю сознание. Каталина! Попасть на Каталину, никогда больше не увидеть родной дом! Конечно, это ужасный эгоизм (вы дальше прочтете, каким я часто был эгоистом), но я больше переживал из-за себя, чем из-за гибели Тома.

Капитан и офицеры стояли под красной лампочкой. Их тусклые красные отражения в покрытом солью стекле были нечеткими. Отражение капитана смотрело на меня, и я понял, что это значит — он смотрит на мое отражение. Приглядывает за мной. На баке двое матросов по-прежнему стояли у прожектора. Чинили, наверно. Больше никого на палубе не было. Нас окутывал холодный белый туман. Моря было не видать, но по плеску воды я рассудил, что до него футов пятнадцать -двадцать. Корабль слабо дрожал, но все так же стоял на месте.

Когда меня вытирали, то раздели догола. Это к лучшему. Капитан опять подошел ко мне.

— Вам лучше?

— Да. Только очень спать хочется.

— Хорошо. Мы отнесем вас в каюту.

— Нет! Не сейчас! Если меня тронуть, мне станет худо. Дайте минутку отдохнуть.

Я притворился обессиленным. Капитан внимательно смотрел на меня.

— Вы упомянули разбомбленные рельсы?

— Кто, я? Я про рельсы не говорил. Он с сомнением кивнул.

— Зачем вы это делаете? — спросил я помимо воли. — Зачем пришли из другого полушария патрулировать наш берег?

— Нам поручила Организация Объединенных Наций. Не думаю, чтобы вы поняли детали.

Значит, в Сан-Диего нам сказали правду. Хотя бы отчасти.

— Мне известно про Организацию Объединенных Наций, — сказал я. — Только там нет никого от Америки, кто бы за нас заступился. Значит, это все незаконно. — Я говорил сонным голосом, чтобы усыпить его бдительность. Надо было вообще молчать, но любопытство было сильнее меня.

— Ничего другого у нас нет, молодой человек. Если бы не Организация Объединенных Наций, возможно, нас всех бы ждали война и разрушение.

— Значит, вы делаете нам плохо, чтобы спасти себя.

— Может быть. — Он смотрел на меня, как будто удивлялся, что я вообще спорю. — Но, возможно, так лучше и для вас.

— Нет. Я здесь живу. Вы не даете нам идти вперед. Он кивнул:

— Но куда? Вот это-то вам и неизвестно, мой храбрый молодой друг.

Я притворился, что сплю, и капитан пошел к офицерам под красную лампочку. Он что-то сказал, и они рассмеялись.

Комната мягко покачивалась — вверх-вниз, вверх-вниз. Я сбросил одеяло и побежал к открытой двери. Капитан этого ждал и с криком “Ха!” ринулся за мной, но я оказался проворнее. Уже в дверях я успел увидеть его изумленное лицо. Пробежал мимо обалдевших матросов к борту и рыбкой нырнул в туман.

Глава 10

После долгого падения мои руки рассекли воду. Уходя в ледяную глубь, я успел подумать: “Ой нет”. Похоже, я свалял дурака. Удар о воду вышиб из меня дух, и на глубине десять футов я хлебнул соленой гадости. Когда я наконец вынырнул схватить воздуха, спереди накатила волна и я снова задохнулся водой. Я был уверен, что японцы услышат мое барахтанье. Они что-то кричали вслед и наверняка спускали лодки. Вода была ледяная, все тело требовало воздуха.

Я упрямо плыл прочь от криков и тусклого света прожекторов. Волны накатывали спереди. Черт, я спрыгнул не в ту сторону. Значит, придется огибать корабль. А ведь я был уверен, что прыгаю в сторону берега. Надо же так обмануться. Мне показалось, что я утратил чувство направления, и на какую-то минуту всполошился, что не соображу, где берег. Я был уже уверен, что не выплыву. Однако вскоре до меня дошло, что можно положиться на волны — они мягко толкали в одну сторону. Еще в шлюпке я заметил, что волны бегут к берегу и чуть южнее. Надо плыть, куда и они, может, забирать чуть правее — это и будет кратчайший путь.

Так что с направлением я разобрался. Но холод пробирал до костей. Вода была, наверно, из того же теплого течения, что подошло к нам на прошлой неделе, но сейчас, под штормовым ветром, обдувавшим голову и руки, она вовсе не казалась теплой. Я продрог до нутра и готов уже был звать на помощь японцев. Однако не стал: больно не хотелось снова видеть капитана. Я представил себе его лицо, когда я скажу: “Да, сэр, я хотел сбежать, только, видите ли, вода оказалась больно холодной”. Нет, так не годится. Если меня вытащат — отлично; какая-то моя часть надеялась, что это произойдет, и лучше побыстрей. Но сам, нет, сам я не сдамся.

Чтобы меньше мерзнуть, я плыл изо всех сил, надеясь, что уже обогнул корабль и теперь от него удаляюсь. Вот была бы неожиданность — натолкнуться на его корпус; а это было вполне возможно, потому что в тумане я не видел и на десять футов. Однако с каждой следующей волной такая встреча представлялась все менее вероятной. Плохо дело, сетовала какая-то моя часть. Теперь ты погиб. Остальная моя часть думала о том, как побыстрее добраться до берега. Я приладился плыть равномерно и стал работать руками и ногами в этом ритме.

Лишь один раз я вновь услышал японцев, вскоре после того, как окончательно решился плыть к берегу. Что бы там ни говорили, в тумане слышно ничуть не лучше, чем в ясную погоду. Даже наоборот, туман заглушает звуки, как заглушает свет, только не так сильно. Однако иногда он выкидывает занятные шутки: несколько раз мы со Стивом удили в тумане и слышали разговор других рыбаков так близко, будто лодки сейчас столкнутся, хотя нас разделяла добрая миля. Том не сумел этого объяснить, и Рафаэль не смог.

То же случилось и в эту ночь. Внезапно надо мной раздались японские голоса. Они доносились сзади и сверху, и я догадался, что говорят на корабле. Я застонал, думая, что сбился с направления и снова подплыл к кораблю, но тут порыв холодного ветра оборвал разговор на полуфразе, и больше я его не слышал. Остались только я да вода, и еще туман и холод.

Я умею плавать только тремя способами. Или четырьмя. Кролем, на спине, на боку и по-лягушачьи. Кролем быстрее всего и не так мерзнешь, поэтому я опустил лицо в соленую воду — это было страшно, но, держа голову над водой, слишком быстро устаешь — и поплыл. Волны сперва приподымали мои ноги, мягко подталкивали вперед и уходили, а я оставался в промежутке между ними. Кроме волн, я чувствовал лишь ветер, холодивший руки во время гребка. Скоро они совсем задубели, и тогда я поплыл по-лягушачьи, держа их под водой. Она тоже была холодная, но я помаленьку привык, и это было лучше, чем подставлять мокрые руки ветру. Однако я понимал, что главное — плыть быстро, и потому скоро вновь перешел на кроль.

Когда локти совсем замерзали, я переворачивался на спину или на бок, позволяя волнам подталкивать меня к берегу. Так я сменял одно неудобство другим, а потом старался терпеть его как можно дольше.

Когда плывешь, поневоле много думаешь. Собственно, кроме как думать, и делать почти нечего, не то что когда идешь через лес и смотришь под ноги, чтобы не споткнуться, или выбираешь дорогу полегче. В море все дороги одинаковы, а в тумане смотреть-то не на что. Я видел лишь черные вздымающиеся валы, белый туман (с поднявшимся некстати ветром он снова расползся клочьями) да собственное тело. И то лишь когда поднимал голову над водой, а это случалось нечасто. Так что всех дел у меня было — думать, не пора ли перелечь на спину или на бок. По большей части я плыл, опустив лицо в воду и закрыв глаза, чувствуя, как мускулы наливаются тяжестью и суставы ломит от холода, и, хотя мысли мои неслись галопом, они не забегали дальше этих важных для жизни ощущений, определявших стиль, которым я плыву.

Когда я плыл на спине и сильно греб ногами, они немного отогревались — в самый раз, а то я уже переставал чувствовать ступни. Однако на спине плыть медленно. Я жалел, что у меня нет с собой ласт — Том мне их иногда одалживал, когда мы с ребятами катались на волнах. Я любил эти ласты — старые синие, зеленые или черные, в которых идешь, как утка, зато плывешь, как дельфин. Что бы я не отдал сейчас за пару таких ласт! Я чуть не плакал, вспоминая о них. Они никак не шли у меня из головы. К небольшому набору моих мыслей добавилось: “Мне бы сейчас ласты”. Если бы у меня были ласты!

Я снова перевернулся на живот и поплыл кролем. Локти и плечи задубели и ныли. Я гадал, сколько уже плыву и долго ли еще плыть. Пытался прикинуть расстояние. Скажем, корабль был в миле от берега. Это примерно половина нашего пляжа. Если бы я плыл от Бэзилонского холма, то сейчас был бы... ладно, не знаю. Точно не скажешь. Одно я мог утверждать наверняка: судя по боли в руках, проплыл я порядочно.

Гребок, гребок, гребок, гребок, гребок. Иногда удавалось совсем выкинуть мысли из головы и просто плыть. После сотни гребков я менял стиль. Сотня за сотней оставалась позади. Прошло много времени. Когда я плыл на спине, то увидел, что туман поднялся, превратился в низкие облака, такие же, какие мы видели со шлюпки. Может быть, это означало, что я приближаюсь к берегу. Облака стремительно неслись над головой и казались очень белыми в сравнении с черным морем. Похоже, встала луна. Море было колышущейся равниной черного вулканического стекла. Над ним кружились снежинки, они летели вперед и падали на меня. Касаясь воды, они исчезали мгновенно, без всплеска. При виде снежинок мне стало еще зябче, и я чуть не заплакал. Я не хотел плакать, хотел беречь силы. И все же плакал. Если б у меня были ласты! Я перевернулся на живот и яростно поплыл кролем, заставляя себя думать о чем угодно, только не о холоде. Например, о том, как я глядел на теплое море... Как мы со Стивом и с Томом сидели у старика во дворе, точили лясы и смотрели на Каталину. “Интересно, как бы оно было, если бы ушла вода”, — сказал Стив. Старик с жаром ухватился за эту идейку: “Ну, мы бы думали, что живем на огромной горе. На месте моря была бы равнина, прорезанная каньонами, такими глубокими, что мы не видели бы их дна. Равнина бы круто шла под уклон, закрывая нам низины вдали. Это континентальный шельф, о котором я вам говорил. Низина бы переходила в холмы вблизи Каталины и Сан-Клементе, а сами острова были бы высокими горами вроде нашей”. Он все говорил и говорил, натягивал воображаемые сапоги, чтобы вести нас в поход по неведомым землям, через глину и грязь, через груды водорослей, мимо изумленных рыб, на поиски затонувших кораблей и сундуков с сокровищами...

Некстати мне вспомнился этот разговор. Я представил, сколько подо мной воды, как далеко до дна, испугался и подобрал ноги поближе к поверхности. И рыбы — океан кишит ими, я это отлично знал, зубастыми и прожорливыми рыбинами. И ни одна не ложится спать ночью. В любую секунду ко мне может подплыть рыбина с полной пастью зубов, вцепиться в руку или ногу... Или я заплыву в целый косяк и задену кожей склизкую чешую — шершавый акулий бок или шипы рыбы-скорпиона... Но хуже, чем рыбы, была вода под мной, глубже и глубже, все более холодная и темная, до самого илистого дна на самой глубине. Я запаниковал, с ужасом представляя, где я и сколько подо мной воды.

Однако первый приступ паники прошел, за ним второй и третий, а я все плыл и плыл. Я ничего не мог изменить. Время шло, и настоящая опасность, холод, все сильнее напоминала о себе, заставляя забыть воображаемые страхи. От него не было никакого спасения, я не мог плыть быстрее, чтобы согреться, а вода сделалась совсем ледяной и уже не защищала от ветра и снега. Я чувствовал мышцами, что скоро холод меня доконает. Это было куда страшнее, чем огромность океана.

Мысли тоже окоченели, стали медленными и неповоротливыми. Руки ныли так, что я с трудом ими двигал. Плыть на спине было тяжело, кролем тяжело, по-лягушачьи тяжело. Тяжело было просто держаться на воде. Если б у меня были ласты. Дно так глубоко. Руки сделались неподъемными, точно сучья железного дерева, мышцы живота требовали отдыха. Если их сведет, я утону. Однако ничего не оставалось, кроме как напрягать их вновь и вновь. Плыть. Я опустил лицо в воду и судорожно поплыл кролем, стараясь грести чаще.

Если превозмочь боль, получалось плыть быстро. Я сжал зубы. Чувство времени пропало, а с ним и ощущение цели. Я плыл не для того, чтобы доплыть, а чтоб не умереть здесь и сейчас. Левая рука, правая рука, вдох. Левая рука, правая рука, вдох. Снова и снова. Каждое движение было победой над холодом. Иногда я находил силы взглянуть вперед, но видел все то же самое: белые облака несутся над головой, снег кружится и с легким шипением исчезает в море. Я не чувствовал рук и ног, холод проникал во все члены и делал их все менее послушными. Я так замерз, что почти не мог плыть.

Наконец мне показалось, что я сдамся. Все, что я собирался рассказать ребятам, пропадет зря, пронесется перед глазами в последние секунды, когда я буду идти ко дну. Зря, но ничего не поделаешь. Я больше не мог плыть. Если бы только у меня были ласты. И все же всякий раз, как я думал: “Все, Хэнкер, пора тонуть”, у меня находились силы еще для нескольких гребков. Казалось, я плыву в холодном масле. Конец, больше не могу. Я снова решал сдаться и вновь находил силы еще несколько раз дернуть ногами. Я думаю, большинство утопленников так и не решали сдаться, просто тело переставало слушаться и принимало решение за них.

Плывя на спине, я мог шевелить ногами и грести руками по бокам. Это все, что мне оставалось, и я плыл, оттягивая неминуемый конец, хотя и понимал, что он близок. При мысли о смерти мне делалось совсем худо. Оказаться на Каталине — ничто в сравнении с этим, и теперь я точно знал, что допустил роковую ошибку. Волны набегали из темноты, приподнимали меня. Может, если я сумею продержаться на воде, они сами вынесут меня к берегу. Я не хотел умирать. Не хотел. Но я слишком устал, слишком замерз.

Лежа на спине, я должен был следить, чтоб не наглотаться, когда волна перехлестывает через лицо — глоток воды утянул бы меня на дно, как сто фунтов железа. Будто во сне, я заметил, что волны становятся больше. Этого только не хватало. Сильная зыбь, как странно. Однако это вроде бы что-то значит? От холода я думал не так, как мы обычно думаем, проговаривая у себя в голове. Мои мысли были самые простые: ощущения, упорное нежелание тонуть, приказы ослабевшим рукам и ногам.

Холодные пальцы погладили меня по спине. Я вскрикнул. Водоросли, тонкие стебли с листьями. Я поплыл, спасаясь от них. Страх придал сил. И вот, на вершине волны, я услышал плеск, ровный и частый рокот. Прибой! Доплыл-таки! Внезапно я почувствовал прилив энергии. Мне не верилось, что я не слышал этого звука раньше, такой он был отчетливый. На гребне следующей волны я взглянул вперед и, разумеется, увидел: вот он, берег, черный и неподвижный под облаками.

— Ага! — сказал я вслух. — Ага!

Я заплыл в новую кучу водорослей, но теперь мне ничто было не страшно. Выпутавшись из гибких стеблей, я оказался на гребне следующей волны и по звуку прибоя понял, что беды мои еще не кончились. Даже отсюда неравномерный плеск волн о берег был громче, чем ружейная пальба у мэра на острове. А вслед за всплеском раздавался низкий рев, который слегка затихал лишь к следующему всплеску. Все звуки сливались в яростный дрожащий рокот; трудно понять, как я не услышал его раньше. Слишком устал.

Я плыл вперед и, оказываясь на гребне волны, видел, как разбивается впереди прибой. За каждой волной море вставало, как на краю света, белая пена рассыпалась брызгами, и все бурлящая громада обрушивалась на песок. Здесь так просто не выплывешь.

Волны толкали меня вперед, пока особенно большая не подхватила и не поволокла за собой, вздымаясь все круче и круче. Я оказался под гребнем и вдруг понял, что меня сейчас швырнет. Набрав побольше воздуху, я нырнул в волну и стал пробиваться обратно сквозь плотную массу воды. Даже так она чуть не уволокла меня за собой, в бурлящую пену. Следующая волна была почти такой же большой, и мне пришлось плыть изо всех сил, чтобы выбраться раньше, чем она разобьется. На гребне я оказался в ту секунду, когда волна встала вертикально, и, обернувшись, увидел футах в пятнадцати внизу взбитую в пену воду. Это черное там внизу — камень? Риф — прямо подо мной? Жалобно скуля, я отплыл подальше, чтобы не попасть в волну вроде тех двух, что чуть меня не утопили. Мысль о рифе ужасала. Я слишком устал для таких испытаний. Я хотел плыть к берегу. Он был так близко. Может быть, я видел не риф, а просто черную воду, но ошибка могла стоить мне жизни. Я некоторое время плыл, изучая прибой. Там, где волны разбиваются первыми, должно быть самое мелководье, и камни, если они есть, окажутся именно там. Поэтому я поплыл вдоль берега к тому месту, где волны разбивались позже всего. Холод и страх вернулись с новой силой. Я решил рискнуть.

Приходилось следить за волнами: если бы волна разбилась до того, как накатит на меня, она бы утащила меня с собой и больше не выпустила. Нет, надо было вскочить на волну и скользить с ней, как мы развлекались в Онофре. Если как следует рассчитать, волна вынесет прямо на песок. Это мне было и нужно. Оставалось дождаться большой волны, однако не слишком большой — средней. Обычно волны набегают по три: большая, потом две поменьше, но, плывя в темноте, я не мог уловить никакого порядка. Крутя головой взад-вперед, я нечаянно глотнул воды и чуть не пошел ко дну. Нет, так не годится. Я лег на спину и поплыл, намереваясь скользнуть со следующей волной. Если меня выбросит на камень, значит, так тому и быть. Выбирать не приходилось.

Когда волна приподняла меня, усталость куда-то исчезла, хотя руки и ноги по-прежнему слушались плохо. Я перевернулся на живот и поплыл вдогонку. Чего бы только я не отдал за пару Томовых ласт, сейчас, когда нужно было настичь убегающую волну! Однако я все же нагнал ее, она подхватила меня и понесла. Когда она собралась отхлынуть, я был уже на самом гребне. Меня бросило вперед и ударило животом о воду. Будь это риф, мне бы пришел конец, но это оказалась вода, и я стремительно заскользил вперед вместе с клочьями белой пены.

Однако волна выдохлась слишком рано. Я, отдуваясь, барахтался в пене. Попробовал достать дно — ушел под воду и почти сразу нащупал ногами песок. Оттолкнулся, вынырнул и увидел позади следующий гребень. Я подобрался в комок и отдался на волю волны — обычный прием, когда катаешься на волнах, но совсем не годный при моей теперешней усталости. Я еле-еле вынырнул обратно, когда движение к берегу прекратилось. Однако теперь я мог стоять, шатаясь, на твердом хорошем песке! При первом же шаге ноги подломились, я рухнул. Вся вода, выброшенная на берег последними несколькими волнами, хлынула в эту минуту обратно, и я, стоя на карачках, цеплялся пальцами за струящийся песок, покуда надо мной проносилась вода и пена. Потом она схлынула, и я заковылял к берегу.

Как только береговой вал остался позади, я упал. Весь пляж устилал слой грязных подтаявших градин. Брюшные мускулы наконец расслабились, меня стошнило. Я и не знал, что столько наглотался воды. И пусть. Это была блевота победителя.

Значит, все-таки выбрался. Отлично и замечательно. Однако праздновать победу не приходилось, поскольку сразу встала целая куча проблем. Снег временно перестал, но ветер по-прежнему пробирал до костей. Я пополз по пляжу к уступу. Узкая полоска песка, обрыв в три моих роста — это может быть любое место на Пендлтонском берегу. Уступ немного заслонял от ветра, и я привалился за валуном, среди осыпавшихся со склона камней. Принялся растираться руками и тем временем огляделся по сторонам. Со стороны моря все закрывали освещенные луной облака. Пляж тянулся в обе стороны, заляпанный черными кучами водорослей. Меня начал бить озноб. Одна куча водорослей была более ровной и правильной, чем остальные. Я встал, чтобы получше рассмотреть, и сразу оказался на пронизывающем ветру. И все же эта куча водорослей... Я обошел валун, стараясь не спешить, чтобы не упасть.

Дыра в уступе, которую я поначалу не заметил, оказалась устьем глубокой расщелины. Ручей, который из нее выбегал, вырыл в песке русло. Я съехал по песку к воде, наклонился попить — как ни странно, меня мучила жажда, — потом выпрямился и с трудом полез на противоположный склон. Песок осыпался. Ругаясь и отдуваясь, я вынужден был вползти на карачках и только потом встать.

Теперь я мог рассмотреть черное пятно. Подозрения мои подтвердились. Это была лодка, вытащенная к самому обрыву. “Да, — сказал я себе. — Не торопись, упадешь”. До лодки оказалось дальше, чем я думал поначалу, но я кое-как добрел, спрятался с подветренной стороны и взялся задубевшими пальцами за планшир.

В лодке было два весла и ничего больше, так что нельзя было сказать наверняка, но я не сомневался: это двойка, которую мы тащили за собой на буксире. Они добрались до берега! Том скорее всего жив!

Я, с другой стороны, был почти мертв. Спутники мои, надо полагать, были где-то поблизости — вероятнее всего, в расщелине, — но идти за ними не было никаких сил. От холода и слабости я не мог даже подняться. Мало того, даже когда я просто сидел, голова все время стукалась о борт лодки. Я понимал, что совсем плох. Столько проплыв, обидно было умирать, и я встал на колени. Какая жалость, что в лодке ничего не оставили, кроме весел. Раз так... Я думал со скоростью улитки, как пьяный. Одна мысль в минуту, такая же медленная и спотыкающаяся, как мои шаги. “Надо... спрятаться... от ветра... ага”. Я подполз к большой куче водорослей и потянул верхний слой. Стебли спутались и не отрывались. Я обозлился. “Ну же, глупые водоросли, рвитесь!” — бормотал я, покуда не добрался до середины кучи, которая еще не промокла. Сухость согревала, как тепло. Я надрал столько черных стеблей, сколько мог унести, и, шатаясь, добрел с ними до лодки. Уронил водоросли.

Стал толкать лодку — она показалась каменной. Я застонал. Надавил что есть силы на планшир — она слегка качнулась. “Ну же, лодка, переворачивайся”. Мне было странно и боязно, что я так ослабел — в другой день я бы перевернул ее одной левой. Теперь же перевернуть эту сволочную лодку было подвигом. Я вытащил весла, подсунул одно под киль, приподнял лопасть и уложил на рукоять другого, которое упер лопастью в песок. Так лодка накренилась, я обошел ее, встал на нижний планшир и со всей мочи потянул за верхний. Лодка перевернулась, я еле успел плюхнуться на брюхо, чтобы не пришибло.

Выплюнул песок, встал. Принес булыжник. Приподнять нос лодки было уже не так трудно, а чтобы он не опускался, я подсунул под него камень. Если бы мне хватило ума положить водоросли в лодку, все было бы готово, но я не мог тогда загадывать так далеко вперед. Водоросли еле-еле пролезали в щель, и я заталкивал их, стебель за стеблем, пока вся моя кипа не оказалась под лодкой. Залезть самому оказалось труднее — я оцарапал спину, и все равно пришлось подымать днище головой, чтобы втащить зад.

Я так вымотался, что, забравшись под лодку, готов был сразу заснуть. Однако меня трясло, как собаку, поэтому я принялся нащупывать в темноте водоросли и стаскивать их в кучу. Получился толстый матрац, на который я тут же заполз, и еще хватило накрыться сверху заместо одеяла. Камень я втащил за собой и теперь лежал, укрытый от ветра, в сухой постели.

Меня колотило все сильнее. Зубы стучали так, что заныла челюсть, вокруг стоял хруст ломающихся водорослей. Согреться не удавалось. По днищу лодки застучал то ли дождь, то ли мокрый снег, и я порадовался, что лежу в укрытии. Однако озноб не унимался. Я поджал колени к животу, сунул руки под мышки, теснее подобрал к себе водоросли — все, чтобы согреться. Это было настоящее сражение.

Потянулся один из тех долгих часов, о которых обычно умалчивают путешественники: жуткое время, когда твоя единственная и насущная забота — согреться. Час тянулся и тянулся, и постепенно мне стало теплее. Не как в парилке, но после ледяного моря и открытого всем ветрам пляжа сухие водоросли под лодкой казались раем. Мне хотелось лежать так всегда, заснуть и никуда больше не идти.

Однако в глубине души я знал, что должен догнать Тома и остальных, пока они не слишком далеко. Я рассудил, что ночь они, как и я, проведут где-нибудь в укрытии, а утром тронутся в дорогу. Я высунулся из-под лодки и увидел тонкую полоску зари, песок, изрезанное основание обрыва, темные тучи. Самое мерзкое утро на моей памяти. Ветер свистел над лодкой, однако я решил, что пора искать спутников, пока они не ушли совсем. Выбраться из-под лодки оказалось легче, чем забраться в нее: я подставил булыжник под нос и прополз в щель. Даже не думалось, что ветер окажется таким холодным. Он мигом выдул из меня драгоценное тепло. Теперь, когда рассвело, можно было разглядеть пляж. Он был пустой и голый: унылый серый песок. Сдвинув лодку, я вытащил водоросли и кое-как обмотался ими, другие набросил на плечи, так что весь оказался в ломких черных листьях, и тут же обнаружил: в них куда теплее, чем я думал, и уж точно теплее, чем нагишом.

Расселина узким клином врезалась в береговой обрыв, и я пошел прямо по ней, по ручью, чтоб не ломиться через кусты. Про то, что будет с пятками, я уж и не думал, но, по счастью, русло было покрыто скатанной галькой. Ветка оцарапала ногу, и я оторвал взгляд от бортов расселины, чтобы видеть, куда иду. После невысокого водопадика я оказался среди деревьев. Здесь кусты росли реже. Расселина свернула вправо, потом влево; за поворотом ветра почти не было. Над головой, шурша иголками, качались верхушки сосен, между ними кружили снежинки, затушевывая четкие линии сучьев. Я застонал и пошел дальше.

Подъем делался все круче, дорогу преграждали новые водопадики, все более высокие. Чтобы вскарабкаться на них, приходилось вжимать голову в плечи, спасая лицо от колючек. Я здорово расцарапался и растерял половину своих водорослей, стебель за стеблем. Перед третьим водопадом я заплакал от бессилия. Он был такой высокий — я думал, ни за что не влезу. Однако я велел себе не дрейфить и полез прямо по ручью, чтобы не изодраться о кустарник. Наверно, это было глупо, потому что меня снова затрясло от холода — в тот день мне бы явно не дали приза за сообразительность. Не знаю, может, другого пути взобраться и не было. Уже на самом верху я оскользнулся и упал в воду — переплыв море, чуть не утонул в плевом ручье. Однако как-то изловчился вылезти и взобрался-таки на уступ. Наверху стало ясно, что идти больше нету сил. Если б только у меня были ласты. Когда до меня дошло, что именно я подумал, я сперва рассмеялся, потом заплакал. Я шел через озерцо над водопадом и вдоль ручья, спотыкался, волочил за собой водоросли, хлюпал носом и думал, что наверняка сдохну от холода.

Так, в слезах и в соплях, я и наткнулся на их лагерь: обогнул несколько деревьев и чуть не наступил на костер, ослепительно ярко-желтый среди серости и черноты.

— Эй! — крикнул кто-то. Другие вскочили. Ли держал на изготовку топорик.

— Вот и вы, — сказал я. — А это я.

— Генри!

— Боже!

— Генри! Это же Генри Флетчер!

Я узнал голос Тома. Вот и он сам, прямо передо мной.

— Том, — сказал я. Он протянул ко мне руки. — Рад тебя видеть, Том.

— Рад видеть меня? — Он крепко стиснул мои плечи Ли оттащил его, завернул меня в шерстяную кофту. Том смеялся, хрипло и радостно.

— Генри, Генри! Хэнк, мальчик мой, ты в порядке?

— Замерз.

Дженнингс подбросил сучьев. Он улыбался и что-то говорил, может, мне, может, другим, не знаю. Ли снова оттащил Тома и поправил на мне кофту. Костер задымил, я закашлялся и чуть не упал.

Ли подхватил меня, усадил рядом с костром. Остальные смотрели, вылупив глаза. Костер пылал перед навесом из сучьев — так жарко, что горели и мокрые дрова.

— Генри, ты что, доплыл до берега? Я кивнул.

— Боже, Генри, мы ведь кружили на том месте, искали тебя, но не заметили! Наверно, ты проплыл мимо. Я помотал головой, но Ли сказал:

— Замолчите, давайте скорей разотрем ему ноги. Не видите, он весь синий, сейчас помрет, если не отогреть. И говорить не может. Положите его у костра. Он все расскажет позже.

Меня уложили перед открытым краем навеса, у самого огня, освободили от водорослей и растерли рубашками. Я был весь в песке, и казалось, с меня сдирают кожу, но это было почти не больно. Я оживал. Наконец-то можно расслабиться. От огня шел жар, как от печки. Он накатывал волнами, медленно проникал внутрь. Мне было хорошо, как никогда. Я протянул руку к самому огню, и Том поддержал ее. Ли кончил растирать мне ноги, укутал их шерстяным одеялом.

— Г-где вы раздобыли с-столько одежи? — выговорил я.

— В лодке было полным-полно, — ответил Дженнингс.

Том положил мою руку и поднял к огню другую.

— Не представляешь, как я рад тебя видеть. Ух!

— Верно, — сказал Дженнингс. — Надо было послушать, как он ревел. Прямо страх брал.

— Мне было худо, ужасно худо. Но теперь все отлично. Не поверишь, как я рад. Уж не помню, когда так радовался.

— Чертовски жаль, что мы проморгали тебя в тумане, — сказал Дженнингс. — Ты бы добрался с нами в лодке без всяких хлопот. Места было вдоволь.

При этих словах Томпсон и другие загоготали.

— Меня подобрали японцы, — сказал я.

— Что? — завопил Дженнингс.

Я, как мог, рассказал про капитана и про его расспросы.

— Он сказал, мы направляемся на Каталину, и тогда я спрыгнул за борт.

— Спрыгнул за борт?

— Да.

— И поплыл?

— Да.

— Ничего себе!

— А лодку на берегу видел?

— Как ты выплыл в такой прибой?

Я с трудом рассортировал вопросы по порядку.

— Переплыл. Увидел лодку на берегу, отдохнул под ней. Догадался, что вы здесь. — Я с любопытством взглянул на них. — Как вам удалось пристать?

Ответил, разумеется, Дженнингс.

— Когда подбили шлюпку, мы перебрались в двойку, все, кроме Ли — он свалился за борт. Остальные даже не намокли. Вытащили Ли, стали ждать тебя, но не нашли, а Томпсон сказал, что видел, как на тебя упала мачта. Мы решили, что ты утонул, и стали грести к берегу.

— Как вам удалось пристать? — повторил я.

— Это все Томпсон. Лодка под нами осела почти до воды, так что, когда он увидел, что в море впадает ручей и прибой там чуть послабее, он велел мне и Ли прыгать за борт и плыть самим. Это было не сахар — хотя, думаю, тебе объяснять не надо. Томпсон выбрал волну поменьше и мастерски въехал на ней прямо на песок. На это стоило поглядеть...

Томпсон ухмыльнулся:

— Нам повезло с волной.

— ...Так что, кроме Ли и меня под конец, никто даже не промок. Но ты! Сколько же ты плыл!

— Порядком, — согласился я и лег на бок, чтобы согреться равномерно. Одеяло вбирало тепло и не отпускало его от меня. Я счастливо слушал голоса, уже не трудясь вникать в смысл.

Днем Том несколько раз будил меня, проверял, не стало ли мне хуже. Я что-то бормотал спросонок, и он отставал. Когда я первый раз проснулся сам, то почувствовал, что отлежал руку. Пришлось перевернуться на своем сучковатом ложе и растирать ее — это оказалось здорово больно. Обе руки ломило. Я оперся на локоть и огляделся. Почти стемнело. Снаружи падал мокрый снег, снежинки пробивались сквозь крышу из веток. Мои спутники были в шалаше, сидели или лежали на хворосте, который Ли заготовил на ночь. Сам Ли точил топор; он увидел, что я проснулся, и подбросил веток в огонь. Томпсон и матросы спали. У меня озябла спина. Я перекатился на бок, подставил ее огню и ощутил касание тепла. Том и Дженнингс сумрачно глядели в костер.

Навес стоял на излучине ручья, в яме из-под вывороченных корней дерева. Корни эти и сейчас торчали рядом с нашим навесом, добавляя защиты от ветра. Деревья вокруг были высокие, выше расселины, вершины их качались и кивали. Я повернулся к огню и свернулся калачиком. Ручей журчал, огонь пыхал и шипел, деревья шумели на свои деревянные голоса. Я уснул.

Когда я опять проснулся, был вечер. Снег, похоже, кончился. Мы раскочегарили костер и уселись вокруг. Томпсон вынул из мешка последнюю буханку и разделил на семерых. Даже у Кэтрин я не ел такого вкусного хлеба, как этот, отсыревший и затхлый. Том вытащил из заплечного мешка несколько вяленых рыбешек и тоже разделил. Ли вскипятил кружку воды и пустил по кругу. Заметив Томов мешок, я спросил:

— А книги целы?

— Ага. Даже не промокли.

— Хорошо.

Ветер над расселиной крепчал, в вышине стремительно неслись облака. Наши спутники, чтобы скоротать время, неторопливо обсуждали, что делать дальше. Мне пришлось подробно рассказать, как я плыл. Потом снова принялись решать, как быть. Сошлись на том, чтобы, если шторм разыграется или, наоборот, совсем утихнет, бросить лодку и идти вдоль путей. Дженнингс сказал, что по дороге у них припрятана еда и что сушей можно добраться без хлопот. Мы с Томом можем идти с ними или двинуться на север — до Онофре, заверил Ли, всего несколько миль. Том кивнул:

— Мы пойдем домой.

Наступила тишина. Дженнингс попросил меня снова описать японского капитана, и я рассказал все, что помню. Когда я упомянул про кольцо, все брезгливо скривились, но я видел, что они по-своему рады лишнему подтверждению японской продажности. Том нахмурился, будто не хотел, чтобы я давал такие подтверждения. Потом стали рассказывать байки про жизнь на Каталине. Мне было интересно, только я все время клевал носом. Потом я заснул и, несмотря на холод и сырость, проспал несколько часов. Проснулся за полночь. Сна как не бывало. Я вытащил из-под себя ветку и бросил ее на уголья. Она сразу занялась. В ее свете я увидел спутников: они лежали под навесом, по другую сторону от костра. К своему удивлению, я заметил, что свет отражается в их зрачках: все, кроме Дженнингса и Томпсона, бодрствовали и ждали рассвета. Ноги у меня окоченели, все тело болело и саднило, сон куда-то улетучился. Я пристроил пятки поближе к угольям. Часы тянулись долго-долго — еще один промежуток из тех, что рассказчики обычно выкидывают, хотя, по себе знаю, путешествие во многом проходит именно так: томительное ожидание и полная невозможность что-либо делать. Ли подбросил еще ветку рядом с моей, она зашипела, от нее пошел пар, потом появились язычки пламени и взяли ее в оборот.

Много веток обуглилось, прежде чем призрачный свет штормового утра отодвинул от навеса черные борта расселины. Снова посыпал снег, мокрые снежинки таяли, едва касаясь земли. По осунувшимся лицам спутников я видел, что они продрогли и голодны не меньше моего. Ли встал нарубить еще дров. Остальные тоже встали, вышли справить нужду или размять ноги.

Вернулся Ли, бросил на угли веток и выругался на дым.

— С тем же успехом можно идти прямо сейчас, — сказал он. — Зарядило надолго, нет никакого смысла пересиживать еще день.

Томпсон и матросы, похоже, считали иначе, но Дженнингс сказал:

— У реки Тен Пост мы припрятали еду и одежду. Шалаш вроде этого можно построить и там. Хоть будет что поесть.

— Далеко это отсюда? — спросил Томпсон.

— Миль пять.

— Далековато по такой погоде.

— Да, но дойти можно. А эти двое будут в Онофре к полудню.

Томпсон не стал спорить, и все быстро собрались уходить. Я приуныл. Дженнингс, видя это, рассмеялся и подарил мне свои кальсоны — плотные, белые, они свисали на мне ниже пят и были еще чуть сыроваты.

— В них и в кофте ты не замерзнешь.

— Спасибо, мистер Дженнингс.

— Не за что. Это из-за нас ты искупался. Туго тебе пришлось.

— Еще не все позади, — сказал Том, глядя на летящий снег.

Мы прошли по расселине, пока она не перешла в обычную лесную прогалину, и остановились. С деревьев капало, ветер выл. Я со страхом чувствовал, как холод от босых ступней поднимается вверх к лодыжкам. Я так намерзся, что боялся дать дуба.

Прощались торопливо.

— Скоро снова будем в Онофре, — сказал Дженнингс. — Тогда и одежу заберу.

— А мэр будет ждать вашего ответа, — напомнил Тому Ли.

Мы пообещали, что будем готовы к их приезду, и они, помявшись немного, скрылись за деревьями. Мы с Томом повернули на север. Вскоре перед нами открылась корявая, проросшая травой асфальтовая дорога, и Том объявил, что надо идти по ней.

— Может, лучше поднимемся к автостраде?

— Там место открытое. Ветер, небось, так и свистит.

— Да, но здесь тоже ветрено. А идти там легче.

— Может быть. Как твои ноги? Но наверху холоднее. К тому же вдоль этой дороги, как дойдем до прибрежного парка, будет несколько уборных из шлакоблоков. Если понадобится, сможем отдохнуть в одной из них. В двух у меня запасены дрова.

— Согласен.

Дорога состояла из отдельных асфальтовых пятачков среди лесной растительности. То и дело путь перегораживали овраги. Шли мы медленно, я совсем не чувствовал ног. Переставлять их превратилось в тяжелый труд. Том старался закрывать меня от ветра и поддерживал под левую руку. Не помню, где мы шли, но под конец оказались на открытой местности, заросшей невысоким кустарником, который шумел на ветру. Отсюда было видно море, и ветер ударил с новой силой.

— Том, я замерз.

— Вижу. Старая уборная совсем близко. Видишь ее? Там и отдохнем.

Однако когда мы подошли, то увидели, что стена проломлена и потолок обвалился; внутри валялись мокрые камни.

— Черт, — сказал Том, — может быть, следующая.

Мы пошли дальше. Я почему-то даже не дрожал. “Спать хочу, — бормотал я по-испански, — спа-а-ть хочу-у-у”. Холод; знаю, что упоминаю его в сотый раз. Но этого все равно мало, чтобы передать его силу, его выматывающее действие — когда ты весь задубел, и все равно больно, и когда боль выпивает последние силы, и когда часть сознания бодрствует и насмерть перепугана, что остальное сознание отнимается, как и пальцы...

— Генри!

— ...Что?

— Вот следующая. Обопрись на меня. Генри! Обопрись на меня.

Он обхватил меня, и мы вместе побрели к бетонной кабинке — единственному старинному зданию, которое оказалось меньше моего дома.

— Это она, — ободрял меня Том. — Мы только немного отогреемся и сразу пойдем дальше. Не может же так дуть весь день. До дома мили две, не больше, только ветер уж больно сильный. Надо укрыться.

Кусты припадали к земле, деревья выше по склону громко шумели. Снег скрыл море и бил в глаза. Мы дошли до кабинки, и Том с опаской заглянул внутрь.

— Отлично, — сказал он, — та самая. И никакого зверья.

Он втащил меня внутрь и усадил возле стены. Дверь выходила в сторону суши, поэтому ветра не было совсем, и уже это одно было сказкой. Однако в углу напротив меня лежали еще и дрова: огромная куча веток, давно срубленных и сухих, как порох. Том, крича, какой он молодец, подбежал к куче и принялся перетаскивать ее к дверям. Потом покопался в заплечном мешке и вытащил зажигалку. Щелкнул. Из нее, словно по волшебству, выскочил огонек. В его оранжевом свете я увидел сияющее лицо Тома, щербатую улыбку, полдюжины уцелевших зубов. Вода с волос стекала по разветвленной сети морщин, борода и волосы были спутаны, глаза открыты так широко, что за зрачками виднелись белки. Руки дрожали, и он смеялся как полоумный. Еще раз щелкнул зажигалкой, и еще, потом согнулся и подпалил тонкие ветки в основании кучи. Я опомниться не успел, как костер уже полыхал. В кабинке сразу стало жарко. Я взял ступни руками и передвинул их ближе к огню. Том увидел, что я шевелюсь сам, и счастливо заскакал вокруг костра.

— Будь у нас еда, мы бы здесь остались. Дворец и тот был бы хуже. Мой дом и тот был бы хуже. Ты только глянь, какой ветрило. Вот разыгрался. Зато снег, похоже, перестает. Отогреемся, побежим домой и пообедаем, а?

За дверью нашей крохотной крепости ветер ревел, словно водопад. Я согрелся и снова принялся стучать зубами, ноги горели. Том подбросил еще дров.

— У-ух! Глянь, какой ветер. Парень, это оно. Понимаешь, это оно?

— Угу.

Я, кажется, понимал, но для меня это было не оно. Оно — это плыть в ночи через огромные прибойные волны и не знать, что между тобой и берегом — вода или риф. Этого я хлебнул сполна, хватит надолго, а может, и на всю жизнь.

Мы отогрелись, смогли снять одежду и слегка ее подсушить. Том стал говорить, что пора идти.

— Снег перестал, а день тоже не вечен.

Я так хотел жрать, что согласился, как ни жаль было покидать теплое убежище. Под дикие завывания ветра мы вылезли из кабинки и быстро пошли по асфальту. Ветер мгновенно выстудил одежду, мокрые кофта и подштанники липли к телу. Облака неслись над головой, но снег прекратился.

— Снег в июле, — злобно бормотал Том. Он снова шел со стороны ветра, стараясь подстроиться под мой шаг. Оба мы смотрели в ту сторону, откуда не дуло. — Здесь никогда не бывало снега. Никогда. Дождик, и то редко. А температура океана скачет как сумасшедшая. Что-то такое сделали с погодой в мире, Хэнк. Точно говорю. Интересно, может, мы вызвали новую ледниковую эпоху? Хэнк, неужели это их ничему не научило? Должно было научить, черт возьми. Если это из-за войны, тогда ладно, поделом им. А если мы это натворили до того, как они нас разбомбили, вот смех! Посмертная месть, а, Генри? — Он продолжал молоть чепуху, стараясь меня отвлечь. — Ты ведь учил отрывок как раз для такого дня, верно, Хэнк? Я ведь задавал тебе? Помнишь, ты читал: “Тому холодно, бр... бр...” Сам я так и не смог запомнить. “Злись, ветер, дуй, пока не лопнут щеки”. Что-то в этом роде. Отличные стихи... — и так далее, пока холод не сломал и его.

Тогда Том наклонил голову, обхватил меня за пояс, и мы побрели дальше. Казалось, мы шли целую вечность. Раз я поднял глаза и увидел море, такое же зеленое, как лес, серые кучевые облака над ним, белые барашки, сколько хватает глаз, так что оно было уже не просто зеленое, а бело-зеленое. Потом я снова опустил голову.

Наконец Том сказал:

— А вот и моя гора. Почти дошли.

— Хорошо.

Мы снова вошли в лес и перевалили через гребень. Мимо Бетонной бухты, на автостраду. Снова пошел снег — и вытянутой руки не видать. Деревья, словно призраки, возникали из белой круговерти. Я хотел прибавить шагу, но ноги не слушались, и я то и дело спотыкался. Если б не старик, все время бы падал.

— Идем ко мне, — сказал я. — До твоего дома нам не дойти.

— Конечно. Отец небось ждет.

Даже наша долина, казалось, вытянулась, и мы одолели ее не враз. Вот наконец и большие эвкалипты у дома. Никогда я так не радовался виду нашей развалюхи. Мы заколотили в дверь — мокрый снег посыпался с крыши — и ворвались внутрь, словно сто лет не были дома. Отец спал. Он удивленно хлопнул меня по плечу и потянул себя за ус.

— Ну и видок у тебя, — сказал он, — одежу-то куда дел?

Мы с Томом рассмеялись и принялись говорить. Я поставил ноги прямо на печку. Том говорил быстро, как Дженнингс, и через слово смеялся. Я пошарил на полке и бросил ему полбуханки хлеба, оставив ломоть себе.

— Еще что-нибудь есть? — спросил Том набитым ртом.

Отец достал вяленого мяса, мы навернули и его. Мы съели в доме все до последней крошки и раскочегарили печку, как она не горела с маминой смерти. Говорили без умолку.

— Я не знал, что скажу тебе, — повторял Том. — Думал, все, утонул парнишка!

Отец смотрел на него большими глазами. Я взял умывальное ведро и обтерся тряпкой, вымывая песок из подмышек и из паха. Ноги жгло, как огнем. Мы вдвоем рассказывали мою историю и совсем сбили отца с толку. Наконец мы оба враз замолчали.

— Похоже, вы весело провели время, — сказал отец.

— Да, — ответил Том и громко, почти истерически захохотал. Дожевал последний кусок хлеба, кивнул, проглотил. — Это было что-то.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

МИР

Глава 11

Том ушел, а я заснул как убитый и проспал конец дня и всю ночь. Утром я проснулся и увидел, что буря, как назло, улеглась и солнце светит в дверь, будто никуда и не пряталось. Пересиди мы в укрытии еще день, дошли бы до дому как нечего делать! Отец услышал мои вздохи и перестал шить.

— Хочешь, сегодня я схожу за водой? — предложил он.

— Да нет, я схожу. Я вполне оклемался.

На самом деле руки у меня были как деревяшки, в паху натерло песком, по всему телу красовались ссадины, царапины и синяки, так что больно было вздохнуть. Однако мне не терпелось высунуть нос на улицу, и я, охая, встал с постели.

Пустые ведра больно оттягивали исцарапанные руки. Солнечный свет ударил прямо в глаза. Несколько облачков еще плыли по небу, но день был ясный, от земли поднимался пар. От дома Косты тоже валил пар, казалось, он горит. Я ковылял по дороге и смотрел во все глаза.

Описывал ли я нашу долину? Она похожа на горсть и вся заросла лесом. Посреди ладони протекает река, здесь растут кукуруза, ячмень и картошка. Основание пальцев — Бэзилонский холм, здесь живет Док Коста, здесь же — башня Эдисона, дом и мастерская Рафаэля. Дальше — волосатые пальцы — лесистые отроги Томова хребта. Я заметил, что дома чем старше, тем чуднее — раньше мне это не приходило в голову, но это так. Рафаэль все пристраивает помещения и кладовые для своих механизмов, следуя перегибам местности, так что, если нарисовать план его дома, получится, будто сверху W написали X. Док Коста, как я уже говорил, построил себе дом из пустых железных бочек для лучшей защиты от зимнего холода и летней жары. Чего он не учел, так это что дом будет завывать точно леший при малейшем ветерке; он говорит, ему это ничуть не мешает, но я иногда думаю, Мандо из-за этого воя такой пугливый. Николены поставили свой большой старомодный дом на обрыве, а Эглоффы выкопали убежище в холме между большим и указательным пальцами, если по-прежнему думать о долине как о горсти. Живут точно крысы в норе, да еще у самого кладбища, но, говорят, земля защищает от холода и жары еще лучше, чем бочки Косты. А вот Том поселился на юру: зимой его домик продувают штормовые ветра, летом припекает солнце, а ему хоть бы хны. Ему главное — видеть. Эдисону Шенксу, наверно, тоже, он устроил свое жилище на Бэзилонском холме вокруг старой высоковольтной опоры. А может, он выбрал место поближе к Сан-Клементе, чтобы тайком обделывать свои делишки. Дома поновее стоят в долине, возле полей. Их строили сообща, и они все на одно лицо: квадратные бревенчатые коробки на стальных распорках, крытые дранкой, листовым железом или черепицей. Та же конструкция, только в два раза длиннее, и вы получаете баню.

Я дошел до реки, сел и снова стал смотреть. Никак не мог насмотреться. Все такое знакомое и в то же время странное. До поездки на юг Онофре было просто домом, знакомым с детства; жилища, мост, дорожки, поля, отхожие места составляли такую же его часть, как обрывы, река и деревья. Однако теперь я видел их другими глазами. Дорога. Пыльная полоса в траве огибает огороды Симпсонов, сужается между грудами камней... Она идет так, потому что об этом договорились, когда заселяли долину, и потому что это кратчайший путь от реки через луга на юг. Люди подумали, как ей идти, и стала дорога. Я взглянул на мост — доски на стальных балках, переброшенных между береговыми опорами. Люди, которых я знаю, задумали и построили этот мост. И так со всем в долине. Я старался увидеть мост по-старому, как часть пейзажа, но не сумел. Когда меняешься, к старому не вернуться. Ничто уже не будет прежним.

На обратном пути (полные ведра больно оттягивали руки) меня грубо схватили сзади.

— Ой!

— Вернулся! — Это был Николен, он улыбался во весь рот. — Где прятался?

— Только вчера пришел, — возразил я. Он забрал у меня одно ведро.

— Ладно, рассказывай. Мы пошли по дороге.

— Да ты весь избит! — сказал Николен. — И хромаешь!

Я кивнул и рассказал, как ехали на поезде и как обедали у мэра. Стив зажмурился, воображая дом на острове, но, по-моему, представил он что-то не то. Я ничем не мог ему помочь, только разве рассказывать дальше. И я описал обратный путь, как я плыл и все остальное. Он поставил ведро у нас в саду, схватил меня за плечи и затряс, хохоча:

— Прыгнул за борт! В шторм! Молодчина, Генри! Молодчина!

— Да я еле выплыл, — сказал я, потирая руку, покуда он плясал и прыгал вокруг ведра. Но мне было приятно. Он перестал прыгать и закусил губу.

— Так японцы высаживаются в округе Ориндж? Я кивнул.

— И мэр Сан-Диего хочет, чтобы мы помогли положить этому конец?

— Верно. Но Том что-то не загорелся этой идеей.

Я заметил слизняка на капусте, осторожно нагнулся снять и увидел, как сильно погрызены листья. Хилая у нас капустка, подумал я, то ли дело салат у мэра.

— Я знал, что от мусорщиков добра ждать нечего, — сказал Николен, глядя на север. — Но чтобы они помогали японцам... Гады! Мы им покажем! Мы будем американским сопротивлением! — Он погрозил небу кулаком.

— По крайней мере, его частью.

Мысль эта увлекла Стива в какие-то неведомые дали, и он заходил по саду, не видя и не слыша меня. Я выдрал несколько сорняков, осмотрел остальную капусту. Смотри — не смотри, слизняки съели почти всю.

Стив спросил как бы между прочим:

— Пойдешь сегодня рыбачить?

— Вряд ли. Руки еле шевелятся. Сегодня от меня проку мало.

— Ладно, мне скоро пора уходить. — Стив нахмурился. — Пока расскажи мне еще про мэра.

Мы некоторое время говорили про мою поездку. Отец вышел в сад послушать. Потом Стив ушел, а я до конца дня то дремал, то гулял по огороду. Ночью снова спал без просыпу. На следующий день Стив зашел, чтобы вместе идти на берег. Рыбаки, вытаскивавшие лодки, бросили работу и засыпали меня вопросами. Показался Джон, все сделали вид, что работают, и молчали, пока он не прошел мимо. Наконец лодки все же спустили на воду, и тут стало не до разговоров — надо было провести их через прибой. Все удивлялись, как я переплыл через такой, да еще ночью. По правде сказать, я и сам дивился. Мне даже снова стало страшно, хоть я и старался не подавать виду.

Далеко к югу извилистая белая полоса набегала на берег, ударяла, обрушивалась белым гребнем — стихийная мощь в чистом виде. Мне повезло, что я жив, жутко повезло. Я сглотнул, стараясь унять сердцебиение, и сжал руки, чтобы не дрожали.

Рафаэль желал знать про японцев как можно больше, так что, пока закидывали сети, я говорил, а он спрашивал. Это было здорово. Джон подплыл в своей лодке, велел Стиву садиться в двойку и половить удочкой, а мне — оставаться при сетях. Стив пересел и погреб к югу, завистливо обернувшись через плечо.

Начался лов. Лодки сильно качало, брызги сверкали на солнце, зеленые холмы на горизонте вздымались и падали. Мы забросили сети (ох и больно это было — с моими-то руками), прошли с ними крут и вытащили, полные рыбы. Я греб, вытаскивал сети, оглушал рыбин, говорил, растирал руки и, вновь оглядывая с моря знакомые холмы, понимал, что приключения мои кончились. Несмотря ни на что, мне было жалко.

Когда лов закончился и лодки втащили на берег, мы со Стивом обнаружили, что вся компания нас ждет. Кэтрин крепко обняла меня, Дел, Габби и Мандо хлопали по больной спине, охали и ахали, какой я исцарапанный. Кристин и Ребл подошли к нам от хлебных печей, и все потребовали, чтобы я рассказал свою историю. Я сел и стал рассказывать, запинаясь от волнения и вставляя длинные “во-о-от”.

Я рассказывал эту историю в третий раз за три дня, и некоторые фразы, которые в прошлые разы показались мне удачными, я сохранял. Но и Николен выслушивал ее в третий раз. По его напряженному рту, по тому, как он смотрит на верхушки деревьев, я видел, что ему порядком надоело. Он узнавал все мои фразы, и это замедляло рассказ. Я старался описывать по-иному, но и это не сильно меняло дело. Я поймал себя на том, что комкаю события. Габ и Дел лезли с расспросами, хотели знать все в подробностях. Я отвечал и видел, что Стив слушает, хотя по-прежнему глядит на деревья. Мне казалось, что я хвастаюсь, хотя всего лишь рассказывал, как было. Кэтрин заплетала свои непослушные волосы и подбадривала меня восклицаниями; она видела, что происходит, и раз я поймал ее укоризненный взгляд, предназначавшийся Стиву. Мы опять заговорили про Сан-Диего, и я рассказал про Ла-Холью, поскольку Стив еще про нее не слышал. Описал разрушенный университет, место, где печатают книги. Углы губ у Стива разжались, он повернулся ко мне.

— ...он показал нам всю мастерскую и подарил Тому две книги, одну чистую, чтобы в ней писать, и другую, которую они сами отпечатали... — Я помедлил, чтобы усилить впечатление. — “Кругосветное путешествие американца”.

— Что это? — спросил Стив. — Книга?

— “Кругосветное путешествие американца”, — повторил Мандо, смакуя слова. Глаза у него были круглые. Я рассказал все, что знаю.

— Этот тип отплыл на Каталину, а потом обогнул земной шар и вернулся в Сан-Диего.

— Как? — спросил Стив.

— Не знаю. Об этом и книга, а я еще не читал. Не успел.

Стив сказал:

— Почему ты не говорил мне раньше?

Я пожал плечами.

— Как ты думаешь, Том уже дочитал? — спросил Мандо.

— Очень может быть. Он быстро читает. Все кивнули.

— Быстрее всех моих знакомых, — объявил Мандо. Николен встал:

— Генри, про то, как ты плыл, я уже знаю, так уж извини, а я пойду, попытаюсь вырвать у старика книгу для всех нас.

— Стивен, — рассердилась Кэтрин, но я перебил ее.

— Конечно, Стив.

— Я должен прочесть эту книгу. Если я ее добуду, мы сможет утром почитать вместе.

— К тому времени ты ее проглотишь, — сказал Габби.

— Стив, — снова сказала Кэтрин, но он уже встал и, не оборачиваясь, отмахнулся от нее рукой.

Мы все сидели и смотрели, как он бежит по автостраде. Я продолжил рассказ, но, хотя Стив сбивал меня со стиля, после его ухода половина удовольствия пропала.

Когда я закончил, уже смеркалось. Габби и Дел ушли, за ними Кристин и Мандо. На автостраде Мандо взял Кристин за руку. Я поднял брови, Кэтрин рассмеялась:

— Тут тоже кое-что происходит.

— Наверно, это у них началось, пока меня не было.

— По-моему, раньше, но теперь они осмелели.

— А еще что-нибудь произошло? Она помотала головой.

— А как Стив?

— Ну, не очень... Ему было завидно, что вы с Томом ушли. И с Джоном у них нелады. Они...

— Знаю.

— Я надеялась, что вы вернетесь и он успокоится.

— Может, и успокоится.

Она покачала головой, и я понял, что она права.

— Эти из Сан-Диего, они ведь еще вернутся? И книга. Не знаю, что с ним будет, когда он ее прочтет.

Она выглядела испуганной, и это меня удивило. Не помню, чтобы Кэтрин чего-то боялась.

— Всего лишь книга, — сказал я неуверенно. Она покачала головой и взглянула на меня в упор:

— Кончится тем, что он захочет повидать этот чертов мир. Я знаю.

— Не думаю, что он сможет.

— С меня довольно и желания.

Она выглядела совсем убитой, и мне захотелось спросить, как у них со Стивом дела. Ясно было, что тут замешана не одна книга. Однако я мялся. Это было не моего ума дело, как бы близко я их ни знал и как бы мне ни было любопытно.

— Пора по домам, — сказала она.

Солнце садилось за холмы. Я дошел с ней до тропинки, глядя на ее спину и на развевающиеся волосы. За мостом она обняла меня за плечи и больно ущипнула.

— Я рада, что ты не утонул.

— Я тоже.

Она рассмеялась и пошла прочь. Снова мне захотелось узнать, что там у них со Стивом — о чем они говорят и все такое. Так всегда: сильнее всего хочется знать о том, чего не знаешь. Даже если бы он или она хотели мне рассказать, они бы не смогли — и некогда было бы, и просто нечестно.

Вечером Николен вернулся злой как черт.

— Не дает он мне книгу! Представляешь? Велел приходить завтра.

— По крайней мере он даст ее нам прочесть.

— Попробовал бы не дать! Я бы силой отнял! Я не успокоюсь, пока не прочту, а ты?

— Я тоже очень хочу.

— Как ты думаешь, автор бывал в Англии? Вот здорово было бы узнать про восточное побережье.

И мы некоторое время на пустом месте обсуждали возможные пути и трудности, пока отец не выставил нас на улицу, сказав, что пора спать. Под большими эвкалиптами (в бурю с них сорвало все листья) мы договорились идти к Тому завтра после рыбалки, отнять у него книгу, силой, если потребуется, потому что мы оба были решительно настроены преодолеть свое неведение мира, и книга казалась лучшим к этому средством.

Однако на следующий день, когда мы ворвались к Тому, запыхавшиеся от быстрого подъема, Кристин, Мандо и Ребл были уже там.

— Книгу давай! — выдохнул Стив, влетая в дверь.

— Хо-хо, — сказал Том, наклоняя голову и глядя на Стива. — Я подумывал прежде дать ее кому-нибудь другому.

— Тогда я отниму у этого другого.

— Ну, не знаю, — протянул Том, оглядывая комнату. — Если по-честному, первым должен читать Хэнк. Он первым ее увидел.

Том задел больное место; Николен оскалился. Он был жутко серьезен, но Том встретил его злобный взгляд с совершенно невинным видом.

— Ха, — сказал Том. — Ладно, слушай, Стив Николен. Мне надо заняться ульями. Я одолжу тебе книгу, но, поскольку остальные тоже хотят ее прочесть, ты, прежде чем уйти, прочитаешь вслух одну-две главы. Даже так: читай, пока я не вернусь, а там мы обсудим, на каких условиях я ее тебе одолжу.

— Идет, — сказал Стив. — Давай сюда.

Том ушел в спальню и вернулся с книгой. Николен завопил и шутя двинул его кулаком в плечо. Некоторое время они орали и толкали друг друга кулаками, пока Николен не завладел книгой. Том собрал свое пасечное снаряжение, приговаривая: “Не изомни страницы”, и “Не перегибай слишком сильно корешок”, и все в таком духе.

Он ушел, и Стив сел у окна.

— Ладно, начинаю. Садитесь и не шумите. Мы сели, и он приступил к чтению.

КРУГОСВЕТНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ АМЕРИКАНЦА

Отчет о плаванье вокруг земного шара в 2030 - 2039 годах Глена Баума

Я родился в Ла-Холье, сын разрушенной страны, и рос, ничего не ведая о мире вокруг, но я знал: он существует и закрыт для меня. В канун своего двадцатитрехлетия я стоял на вершине горы Соледад и смотрел на бескрайний океанский простор. С запада на горизонте красными звездочками загорались огни, они складывались в созвездие на фоне черного сгустка тьмы — острова Сан-Клементе. Под этими светящимися булавочными головками ходят иностранцы, чья работа — стеречь меня, будто моя страна — тюрьма. Внезапно я понял, что не в силах это дальше переносить, и поклялся, сбрасывая камни в пропасть, словно скрепляя этим свою клятву, поклялся, что вырвусь из связывающих меня пут и увижу мир. Я узнаю, каков он и насколько изменился с тех пор, как опустошили мою страну. Затем вернусь и расскажу соотечественникам об увиденном. Спустя несколько недель раздумий и сборов я вместе с плачущей матерью и несколькими друзьями стоял на пристани. Маленькое суденышко, доставшееся мне в наследство от отца, нетерпеливо покачивалось на волнах. Я поцеловал мать, пообещал, если смогу, вернуться через четыре года и взошел на борт. Смеркалось. Не без трепета я отдал швартовы и отплыл в ночь.

Было ясно, Санта-Ана [Теплый ветер в Калифорнии, дующий с одноименного перевала] легонько дула в корму, подгоняя мою лодку на северо-восток. Я решил идти на Каталину, а не на Сан-Клементе, потому что, по слухам, на Каталине в десять раз больше иностранцев и там же главный аэропорт. С собой у меня была толстая куртка и мешок с хлебом и домашним сыром. Больше ничего из того, что можно достать в Ла-Холье, не посчитал я нужным для путешествия. Я пересек пролив за десять часов и ни разу не сменил галс.

Чернота на востоке уже голубела, когда передо мной встали крутые склоны острова Каталина. Черные холмы и серый хребет за ними сверкали красными, белыми, желтыми и голубыми огнями. Я обогнул южный выступ острова, намереваясь высадиться в какой-нибудь подходящей бухте и дойти до Аззалона пешком. Однако западный берег острова оказался обрывистым, совсем без бухт, не то что побережье возле Сан-Диего. Было то время суток, когда видно все, кроме цвета. В этой утренней серости я шел вдоль берега (здесь за обрывами ветра почти не было), когда, к моему изумлению, на мачте, которую я прежде не заметил, поднялся парус. Я повернул было к морю, но суденышко впереди сменило галс и двинулось мне наперерез. Я размышлял, не свернуть ли к берегу, а там будь что будет, когда заметил, что лодкой управляет темноволосая девушка, а рядом с ней никого нет. Она, не спуская с меня глаз, подвела свое суденышко к моему.

— Кто вы? — спросила она.

— Рыбак из Авалона. Она мотнула головой.

— Кто вы?

Я секунду колебался, потом избрал смелый путь и крикнул:

— Я с материка, хочу увидеть Авалон и мир!

Она жестом велела мне спустить парус, я подчинился, и наши лодки сблизились. Кожа у девушки была белая, но черты лица — восточные. Я спросил, есть ли поблизости подходящие для высадки бухты. Она ответила, что есть, но все они патрулируются, и, если не предъявить документов, отправишься в тюрьму.

Таких затруднений я не предвидел и в растерянности смотрел, как плещет между нашими лодками вода. Потом спросил девушку:

— Ты мне поможешь?

— Да, — отвечала она, — а мой отец достанет тебе документы. Перелезай в мою лодку, а твою бросим.

Я прихватил мешок и неохотно перелез через борт. Отцовская лодка, пустая, качалась на волнах. Прежде чем мы от нее отплыли, я поднял со дна девушкиной лодки топорик, перегнулся через борт и пробил днище своей. Глядя, как она тонет, я украдкой смахнул слезу.

Когда мы обогнули южный мыс и стали приближаться к Авалону, девушка — ее звали Хадака — велела мне спрятаться под рыбой. Она ловила всю ночь, так что общество мне досталось не из приятных — угри, кальмары, скаты, морские ерши, осьминоги — все вперемешку. Однако я сделал, как она велела, и лежал, задыхаясь, неподвижный, будто снулая рыба, покуда у входа в Авалонскую бухту девушка говорила с патрулем. В Авалон я прибыл с осьминогом на лице.

Едва только Хадака причалила лодку, я вскочил и стал помогать.

— Брось рыбу, — сказала она мне, когда мы прикрыли улов брезентом. — Быстрее ко мне домой.

Мы прошли по крутым улочкам мимо только что открывшегося рынка. Я казался себе ужасно подозрительным типом, хотя бы из-за вони, но никто не обращал на нас внимания. Уже за городом, в холмах, мы скользнули в ворота и оказались в маленьком саду. Здесь жила семья Хадаки. На востоке солнце взломало половицы Американского континента и засияло над нами. Я оставил родину позади и впервые в жизни стоял на чужой земле.

— Первая глава кончилась, — сказал Стив. — Он на Каталине!

— Давай еще, — взмолился Мандо. — Дальше!

— Никаких “дальше”, — сказал Том, входя в дверь. — Поздно, мне пора отдыхать. — Он кашлянул и сложил снаряжение в угол. Замахал на нас руками. — Николен, книгу можешь держать у себя, пока не прочтешь...

— Урррра!

— Погоди! Пока не прочтешь ее вслух остальным.

— Ага! — сказал Мандо, пожирая книжку глазами.

— Здорово, — сказала Кристин, глядя на Мандо.

— Ладно, идите домой ужинать. Все идите! — Том выставил нас за дверь, напоследок пригрозив оторвать Стиву голову, если он помнет или испачкает страницы. Стив рассмеялся и пошел впереди нас по дороге, победно неся книгу. Я с новым любопытством взглянул в сторону Каталины, но ее не было видно за облаками. На этом острове побывал американец! Как мне хотелось попасть туда самому! Я наступил больным местом на камень и стал смотреть под ноги. На развилке мы остановились и сговорились завтра вечером собраться и почитать дальше.

— Давайте встретимся у печей, — предложила Кристин. — У Кэтрин завтра большая выпечка.

— После рыбалки, — кивнул Стив и побежал вдоль обрыва, размахивая книгой над головой.

Однако назавтра после рыбалки он уже не веселился. Джон за что-то на него взъелся и, не успели мы вытащить лодки, отправил разбирать и чистить рыбу. Стив стоял перед отцом как столб и злобно зыркал, пока я не растормошил его и не увел прочь.

— Скажу, что ты придешь позже, — пообещал я и припустил по обрыву, не дожидаясь, пока он сорвет на мне злость.

У печей под присмотром Кэтрин кипела работа. Кристин и Ребл — волосы в муке, лица раскраснелись от натуги — раздували мехи. Кэтрин и Кармен Эглофф лепили булки, лепешки и укладывали их на противни. Воздух над кирпичными печами дрожал от жара. За углом миссис Мариани с девочками месили ячменное тесто. Кэтрин перестала покрикивать на Кристин и Ребл, чтобы поздороваться со мной, а когда я сказал, что Стив задержится, отвечала:

— Проходи и садись. Мандо и Дел все равно еще не пришли.

— Мужчины всегда опаздывают, — сказала миссис М. из-за угла. (Ее хлебом не корми, дай покрутиться среди девчонок и посплетничать.) — Генри, а где твоя подружка Мелисса? — поддела она меня.

— Не видел ее, как вернулся, — ответил я без тени смущения.

Ребл и Кармен спорили.

— Не верится, что Джо снова угораздило забеременеть, — говорила Кармен. — Просто дурость с ее стороны.

— Никакая не дурость, если родит хорошего.

— Родить четырех неудачных подряд! После этого можно было понять, что к чему, и поберечься. Ребл сказала:

— Обидно, когда все время ходишь беременной и никакого результата.

— Они были совсем плохи, — сказала Кармен. — Совсем.

— Плохие — тоже Божьи создания, — сказала Ребл, кусая губы.

— Не он создает их плохими, — возразила Кармен. — Это все радиация, и я уверена, Богу это не нравится. Для тех, кто родился такими, только лучше вернуться к Богу, чтобы он попробовал по новой. Оставь их жить, они будут в тягость не только нам, но и себе. Удивляюсь, как ты этого не видишь.

Ребл упрямо мотнула головой:

— Все они Божьи дети.

— Но они были бы обузой, — вставила практичная Кэтрин. — Запомни: пока ребенку не дали имени, считай, ты его не родила.

— Мы не имеем права, — упорствовала Ребл. — А что, если бы ты родилась однорукой, а, Кэт? Мозги были бы при тебе, и ты все равно бы дала долине хлеб. Твой дар — это не твое тело.

— Хлеб долине дала не я, а дрожжи, — отшутилась Кэтрин.

— Если оставлять их, — сказала Кармен, — половина долины будет увечными. А следующее поколение и вовсе вымрет.

— Не верю я в это, — отвечала Ребл.

Ее мать после нее и Дела родила трех неудачных, и у Ребл это было больное место. Думаю, она тосковала по маленьким уродцам. Однако у Кармен тоже были причины стоять на своем. Решение принимали она и Док, и, по-моему, ей вообще было неприятно об этом говорить. Кэтрин видела, что они заводятся, да еще я начал прислушиваться, и, кажется, ей не хотелось, чтобы разговор происходил при мне. Она сказала:

— Может, Джо и не собиралась беременеть.

— Да уж наверно, — хихикнула миссис М. — Марвин Хэмиш не из тех, кто будет следить за календарем.

Все рассмеялись, даже Ребл и Кармен. Подошли Мандо и Дел, разговор перекинулся на нынешний урожай. Он сильно огорчал Кэтрин: шторм, чуть не доконавший меня, уничтожил немалую часть ее посевов.

Подошел Стив, обнял Кэтрин, оторвав ее от земли, тут же поставил на место и отряхнул с рук муку.

— Ну и вид у тебя, Кэт! — воскликнул он.

— А от тебя рыбой разит! — отпарировала она.

— Вовсе нет. Ладно, пора читать вторую главу.

— Погоди, пока уберем противни в печи, — сказала Кэтрин. — Можешь помочь.

— Я на сегодня отработал.

— Давай помогай, — приказала она. Стив нехотя подошел. Я встал, и мы все вместе принялись заталкивать противни в печь.

— Ишь раскомандовалась, — проворчал Стив.

— Заткнись и смотри, что делаешь, — сказала Кэтрин.

Когда мы задвинули все противни и сели, Стив достал из кармана книгу и начал читать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

РАЗНОПЛЕМЕННЫЙ ОСТРОВ

Между двумя кустами чайных роз стояла высокая белая женщина с садовыми ножницами. Это оказалась мать Хадаки, хотя они были совсем не схожи. Увидев меня, она сердито защелкала ножницами.

— Это кто? — закричала мать, и Хадака сразу повесила голову.

— Еще одного привела, дура?

Девушки засмеялись, а Ребл сказала:

— Значит, так она раздобывала себе дружков! Неплохой способ.

— Вот это точно называется ловить мужчин в свои сети, — добавила Кармен.

— Тихо! — крикнул Стив и продолжал чтение.

— Я увидела, как он подплывает к запретному берегу, и поняла, что он с материка.

— Молчи! Прежде ты говорила то же... Я вмешался:

— Я благодарен вашей дочери и вам. Вы спасли мне жизнь.

— Так твой отец никогда не уймется, — злилась мать. Потом мне: — Никто бы не стал тебя убивать, если бы ты не сбежал...

— Видишь, — сказала мне Кэтрин, — тебя могли убить, когда ты спрыгнул с корабля. Ты был в большей опасности, чем когда тебя вытаскивали.

— Ну, понимаешь... — замялся я.

— Хватит, — сказал Стив. У него мои приключения в зубах навязли, это точно. Мандо взмолился:

— Пожалуйста! — Ему не терпелось слушать дальше, книга нравилась ему по-настоящему. Стив кивнул и стал читать дальше.

Она щелкнула ножницами.

— Иди и вымойся, — сказала она, морща нос. Обижаться не приходилось: я был весь в рыбьей слизи и щетине, как дикарь. В кафельной ванной комнате я помылся под душем, из которого текла любая вода, от ледяной до кипятка, по желанию. Миссис Ниса (так ее звали) принесла мне одежду и научила пользоваться электробритвой. Покончив с туалетом, я стоял перед большим зеркалом в серых штанах и голубой рубашке — человек без национальности. Вернулся отец Хадаки и, в отличие от жены, совсем не рассердился. Мистер Ниса смерил меня взглядом, пожал руку и на плохом английском пригласил поужинать с семьей. Я, кажется, еще не упоминал, что он — японец и лицом похож на Хадаку, хотя кожа у него темная. Ростом он был гораздо ниже своей жены.

— Надо сделать тебе бумаги, — сказал он, когда Хадака рассказала мою историю. — Я достаю бумаги, ты некоторое время работаешь на меня. Идет?

— Идет.

Он задал мне сотню вопросов, потом еще сотню. Я рассказал о себе все, включая планы на будущее. Похоже, мне и впрямь повезло даже сильнее, чем я думал: мистер Ниса работал в японской администрации островов, в департаменте надзора за проживающими здесь американцами. На этой работе он и познакомился с миссис Ниса, которая двадцать лет назад пересекла, подобно мне, пролив. Мистер Ниса занимался и множеством других дел, по большей части незаконных, хотя это мне стало ясно только спустя неделю-другую. Однако уже в тот вечер я понял: он человек хваткий, и дал понять, что буду служить ему, чем могу. Когда он кончил расспрашивать, вся семья проводила меня в садовый сарайчик, где стояла койка. Я лег спать в отличном расположении духа.

Через неделю у меня были документы, в которых значилось, что я родился на Каталине и провел здесь всю жизнь, работая на японцев. Теперь я мог свободно выходить на улицу, и мистер Ниса отправлял меня с Хадакой ловить рыбу или полоть огород. Когда закончился испытательный срок, он стал поручать мне другие задания: обмениваться с незнакомцами тяжелыми коричневыми пакетами на улицах Авалона или провожать японцев из аэропорта на окраине в город, в обход докучных пропускных пунктов и патрулей.

Не следует думать, будто эта и другая контрабанда была в Авалоне редким исключением. Город кишел представителями всевозможных рас, наций и вероисповеданий, а поскольку ООН разрешила въезд на острова только японцам и только для надзора за американским побережьем, ясно, что большинство посетителей проникли сюда в обход законов. Однако таких служащих, как мистер Ниса, было в избытке на всех уровнях власти — и на самой Каталине, и на Гавайях, воротах в Западную Америку. Почти у каждого в городе имелись документы на проживание, и невозможно было сказать, купленные они, поддельные или настоящие; однако, гуляя по улицам, я видел людей в самых разных нарядах, с восточными и мексиканскими чертами, даже черных, как небо ночью, и понимал: что-то с японской администрацией не так.

Я охотно говорил с иностранцами, используя те несколько слов, которые выучил по-японски, и слушая самые неожиданные варианты английской речи. Избегал разговаривать я только с теми, кто походил на американцев, и было ясно, что они тоже не рвутся со мной беседовать. Слишком велики были шансы, что они, как и я, беглецы, всеми правдами и неправдами осевшие в Авалоне. По слухам, многие из них работали на полицию. В таких обстоятельствах разумнее всего было не заводить тесных знакомств.

Старая часть Авалона, как мне говорили, совсем не изменилась — маленькие беленые домики на холмах вокруг гавани. Гавань увеличили за счет пристаней, новые здания расползлись по холмам на север и на юг — сотни строений в японском стиле, с толстыми балками, тонкими стенами и островерхими крышами. По всему острову идут новые бетонные дороги, а вдоль них — низкие каменные стены, которые делят остров на частные владения. За стенами — парки и большие строения, которые японцы называют дачами. Здесь живут служащие ООН и японской администрации. Дачи на западном берегу острова поменьше, а самые большие выходят окнами на пролив: вид на Америку ценится высоко. Самые большие дачи, я слышал, на восточном берегу Сан-Клементе: их-то огни я и видел в ту ночь, когда решился обогнуть земной шар.

Прошло несколько недель. Я ездил в машине по белым дорогам, раз вел сам и чуть не врезался в стену. Когда едешь, от движения возникает ветер и все мчится так быстро, что не успеваешь соображать.

— Ты это чувствовал, когда ехал на поезде? — спросила меня Ребл, перебив Стива.

— Ага, — сказал я. — Мчишься так быстро — воздух свистит. Хорошо, что нам не пришлось управлять поездом, а то бы мы сто раз врезались.

— Тихо! — воскликнул Мандо, Стив кивнул и продолжал. Он так увлекся, что даже не поднял голову.

Я видел, как огромные летающие машины, самолеты, садились, словно пеликаны, в аэропорту и взлетали с таким ревом, что закладывало уши. И все это время я исполнял различные поручения мистера Нисы. Когда я вполне завоевал его доверие, он предложил мне стать проводником у пяти японских бизнесменов, которые прибыли на Каталину с целью посетить Сан-Диего. Я очень не хотел возвращаться на материк, но мистер Ниса обещал разделить со мной выручку от поездки, а это были огромные деньги. Я взвесил выгоды и согласился.

И вот однажды вечером мы на моторном катере отправились в Сан-Диего. Я отдавал распоряжения лоцману, АО, который единственный на борту понимал по-английски. АО знал, где будут в эту ночь патрульные суда, и заверил меня, что они нам не помешают. Я направил его к месту высадки у мыса Лома, сводил туристов к развалинам маяка, а потом провел между рядами белых крестов на военно-морском кладбище — таком огромном, будто на нем похоронили всех убитых в последнюю войну. На заре мы спрятались в разрушенном доме, и весь день пятеро бизнесменов фотографировали верхушки разрушенных небоскребов и взорванную гавань. Ночью мы, к моей радости, вернулись в Авалон.

После этого я еще четыре раза возил туристов в Сан-Диего, и первые три раза все прошло гладко, но на четвертый меня уговорили ночью войти на лодке в устье реки Мишен. Мои читатели в Сан-Диего знают, что все устье завалено обломками, что вода залила обе старые набережные и несколько дорог, что русло меняется каждую весну, что это самое коварное, опасное и непредсказуемое из речных русел. В тут ночь океан был гладок, как стол, но днем прошел сильный ливень, и вода переливалась через бетонные глыбы, образуя водопады. Один наш турист упал в воду под тяжестью фотоаппарата (у них есть фотоаппараты, которые снимают ночью), и я нырнул за ним. Немало сил потребовалось от меня и от АО, чтобы мы все снова оказались в лодке и вышли в море. Будь это парусная лодка, к каким я привык, мы бы утонули.

После этого мне не хотелось снова отправляться на материк, а благодаря щедрости мистера Нисы у меня скопились кое-какие деньги. Через два вечера после неудачной экспедиции на одной из самых роскошных дач восточного побережья острова давали званый обед, и человек, которого я спас, на ломаном английском предложил нанять меня слугой и забрать с собой в Японию. Видимо, АО рассказал ему, что я мечтаю о путешествиях, и он решил отплатить мне за спасение жизни.

Я позвал Хадаку за подстриженные кусты в саду, и мы сели у подсвеченного фонтана, который изливался на уступ внизу. Мы глядели на темные очертания континента, и я рассказал, какая мне представляется возможность. Поцеловав меня по-братски (мы раз или два обменивались поцелуями, не всегда родственными...)

— Еще бы! — выкрикнула Ребл, и девушки засмеялись. Кэтрин сказала, передразнивая голос, каким читал Стив:

— И я приготовился известить мою любезную матушку, что ее внуки будут на четверть японцами...

— Не перебивайте! — заорал Стив, но мы уже валялись от хохота. — Я продолжаю!

...(мы раз или два обменивались поцелуями, не всегда родственными, но я не настолько увлекся, чтобы злить мистера Нису)...

— Вот трус! — вскричала Кэтрин. — Слабак!

— Погоди, — сказал Стив. — У него была цель — повидать мир. Не мог же он остаться на Каталине. Вам, девчонкам, ничего, кроме любви, в книжках не интересно. Замолчите, а то перестану читать.

— Пожа-а-а-алуйста, — взмолился Мандо. — Я хочу знать, что было дальше.

Хадака сказала, что мне лучше воспользоваться случаем и уехать, потому что, хоть они этого не говорили, жить у них не вполне безопасно — если выяснится, что я живу по поддельным документам, у мистера Нисы будут крупные неприятности. Мне пришло в голову, что поэтому-то он так щедро делился со мной прибылью от экскурсий на материк — с тем чтобы со временем я его покинул. Я решил, что это на удивление благородная семья и мне на редкость повезло к ним попасть.

Я вернулся в дом и, избегая голых американских девушек, которые разносили выпивку и сигареты, сказал своему благодетелю мистеру Тасуми, что принимаю его предложение. Вскоре я распрощался с семьей мистера Нисы. Матери и друзьям в Сан-Диего я хотя бы обещал вернуться, но мог ли я сказать то же своим новым друзьям? Я поцеловал мать и дочь, обнял мистера Нису и в непритворном смятении чувств поехал в аэропорт, чтобы пролететь семь тысяч миль над Тихим океаном.

— Здесь кончилась глава вторая, — сказал Стив, закрывая книгу. — Он в пути.

— Почитай еще, — попросил Мандо.

— Не сейчас. — Стив обиженно взглянул на женщин, которые вытаскивали из печей противни. — Скоро ужин. — Встал и покачал головой, глядя на меня и Мандо. — Девушкам книга не нравится, — пожаловался он.

— Да ладно тебе, — сказала Кэтрин. — Что за радость читать вместе, если и слова сказать нельзя?

— Вы не принимаете ее всерьез.

— Ой ли? Может, мы не принимаем ее слишком уж всерьез.

— Я ухожу домой, — уныло ответил Стив. — Идешь, Хэнк?

— Я к себе. Утром увидимся.

— Завтра вечером Том приглашает всех на собрание в церковь, — сказала Кармен. — Слыхали?

Никто из нас не слыхал, и мы решили встретиться до собрания и прочесть еще главу.

— Из-за чего собрание? — спросил Стив.

— Из-за Сан-Диего, — ответила Кармен. Стив остановился.

— Том должен передать в Сан-Диего, поможем ли мы им бороться с японцами, — сказал я. — Я тебе говорил.

— Я приду туда, — сурово заверил Стив и повернул к дому.

Я помог Кэтрин снять с противней горячие булки и одну прихватил домой отцу. Шел, откусывал от нее и думал, сколько же надо дней, чтобы перелететь через море.

Глава 12

Обычно собрания проходят у Кармен в церкви, но в этот раз они с Томом вытащили всех (Том даже сходил за Чудилой Роджером), так что в церковь — большой амбар у Эглоффов на пастбище — все бы не влезли, и решили собраться в бане. Мы с отцом пришли загодя и помогли Тому разжечь огонь. Я носил дрова, обходя Чудилу Роджера, который искал на полу и на стенах слизняков, любимое свое лакомство. Том поглядывал на него и качал головой: “Не знаю, чего ради я за ним ходил”. Том был возбужден куда меньше, чем я ожидал, и необычно тих. Сам я только что не прыгал от радости: сегодня мы примкнем к сопротивлению, вольемся наконец в Америку.

Снаружи вечернее небо расчертили еще розовые от закатного света перистые облака, с моря дул сильный ветер. Люди, подходя к бане, смеялись и переговаривались, там и сям за деревьями мелькали фонари. За картофельной полоской Симпсонов жалобно выли собаки, упрашивая хозяев взять их с собой. Подошел Стив с братьями и сестренками, и мы сели на смотанную пленку.

— И вот, акула разевает пасть и нацеливается на меня, — рассказывал Стив. — Я сую ей в рот весло, чтобы не укусила. Держу весло, чтоб не заглотила целиком, а воздух уже кончается. Надо что-то придумывать...

Из-за излучины реки показались Джон и миссис Николен, ребятня мигом забежала в баню. На мост вышли Марвин и Джо Хэмиши, Джо в округлившейся на животе белой блузке. Я вспомнил разговор у печей и подумал, что там у нее на этот раз. Стайка младших Симпсонов и Мендесов выбежала из-за амбаров, следом шли отцы, степенно беседуя на ходу. Рафаэль, Мандо и Док спускались по склону холма, за ними — Эд и Мелисса Шенксы. Я помахал Мелиссе, она помахала в ответ. Ее черные волосы развевались на ветру. Чуть позже из леса выступили Кармен и Нат Эглоффы, они несли вдвоем тяжелый фонарь и спорили. Мануэль Рейс и его семейство торопились следом, чтоб не отстать от фонаря. В бане стоял гвалт, как на толкучке, и, когда подошли Мариани, я испугался, что все не влезут. Однако снаружи было холодно, и Рафаэль взялся за дело, рассадил всех: мужчин вдоль стен, малышей на колени матерям, нашу компанию в пустой купальный чан. Когда он закончил, все сидели впритирку, как селедки в бочке. Фонари развесили по стенам, в очаге пылали большие поленья, было необыкновенно светло, светлее, чем в банный день. Железная кровля оглушительно дребезжала, малыши начали плакать. Все остальные тоже были возбуждены, потому что такой толпой мы собираемся редко — на Рождество да еще на редких поселковых сходках.

Том медленно обходил комнату, разговаривал с теми, кого давно не видел. Попутно он призывал к порядку, но споры и хождения все равно не прекращались. Однако в основном задавали вопросы, и когда Марвин спросил Тома: “Так из-за чего, собственно, сыр-бор?” — несколько голосов подхватили вопрос, а потом стало тише.

— Ладно, — хрипло сказал Том. Он рассказал про нашу поездку в Сан-Диего. Я сидел на краю чана и глядел на лица. Казалось, прошло сто лет с тех пор, как Дженнингс и Ли вошли в эту же комнату с дождя, чтобы рассказать про новую железную дорогу. Столько событий, столько перемен произошло со мной за это время, даже не верилось, что все вместилось в несколько недель. Не верилось, что я тот Генри Флетчер, который слушал тогда Дженнингса и Ли, однако насколько я изменился и что это для меня значит, я не знал. Это было просто неуютное чувство, или неуверенность, или невежество — словно нужно всему учиться с самого начала. Мне оно не нравилось.

По рассказу Тома выходило, что в Сан-Диего живут не то дураки, не то транжиры — не лучше мусорщиков. Так что мне приходилось иногда вмешиваться и высказывать свое мнение — рассказывать об электрических батареях и генераторах, о сломанном радиоприемнике, о печатнике и о мэре Дэнфорте. Мы спорили на глазах у всех, но я считал, что они должны знать мое мнение, потому что Том настроен против южан. Когда я стал говорить про мэра, старик сердито возразил:

— Он живет на широкую ногу, потому что у него куча людей, которым нечего делать, кроме как помогать ему с управлением. Поэтому он может посылать людей в другие поселки на востоке.

— Может, и так, — согласился я, — но расскажи, что они на востоке узнали.

Том кивнул и обратился к остальным:

— Мэр говорит, что его люди доходили до Юты и что все тамошние поселки участвуют в движении, которое они называют американским сопротивлением. Они говорят, что цель сопротивления — вновь объединить Америку.

Все притихли. Молчание нарушил Джон Николен — он сидел возле дверей:

— Ну и?..

— Ну и, — продолжал Том, — он хочет, чтобы мы примкнули к этому их плану и помогли Сан-Диего сражаться с японцами на Каталине. — Он пересказал наш долгий разговор с мэром. — Теперь мы знаем, почему море выбрасывает мертвых азиатов. Однако, видимо, они не перестали высаживаться, и теперь Сан-Диего просит нашей помощи, чтобы избавиться от них навсегда.

— Какой именно помощи они ждут? — спросила миссис Мариани.

— Ну... — Том замялся, и Док встрял в разговор:

— Это значит, им нужно устье нашей реки как база, из которой можно делать вылазки.

В ту же секунду Рекавери Симпсон, отец Дела и Ребл, сказал:

— Это значит, у нас наконец будут ружья и люди, чтобы что-то изменить.

И то и другое мнение тут же нашло отклик, и обсуждение раскололось на множество частных споров. Я держал язык за зубами и слушал, старясь понять, кто что думает. Оказывается, даже такое маленькое общество, как наше, можно разделить на еще более маленькие. Рекавери Симпсон и старик Мендес возглавляют семейства, которые добывают себе пропитание дальше на материке — охотятся, ставят капканы или пасут овец. Нат, Мануэль и пастухи обычно идут на поводу у Симпсона. Другая группа — фермеры; понемногу сажают все, но Кэтрин и ее женщины засевают большие поля. Третья большая группа — рыбаки. Это Николены, Хэмиши, Рафаэль и я. И наконец, те, кто не относится ни к одной из групп — Том, мой отец, Эдисон и Чудила Роджер. На самом деле такого разделения нет, все понемногу занимаются всем. Но мне поначалу казалось, что я подметил закономерность: охотники, чья работа и так похожа на войну, — за сопротивление, а фермеры, которым надо, чтобы все оставалось без изменения из года в год (к тому же большинство из них женщины), — против. Мне это было понятно, и я решил, что исход голосования будет зависеть от Николена, но потом я увидел, что исключений из придуманного мною правила не меньше, чем подтверждений, и на какое-то время мне показалось, что я вообще ничего не понимаю. Док одним из первых обманул мои ожидания. Лет ему почти сколько Тому, и за стариковским столом на толкучках он всегда ругал предателями тех, кто не стал сражаться за Америку. Я думал, он опять будет против Тома и за то, чтобы взять сторону Сан-Диего. И вдруг он открывает рот и говорит:

— Помню, раз жители каньона Кристианитос позвали соседей из каньона Габино воевать за колодцы с долиной Четырех Каньонов. Те пошли, но на следующих толкучках уже не было каньона Габино, только Кристианитос. Я о том, что большие селения глотают мелких соседей. Генри расскажет вам, что там на юге живут сотни людей...

— Но мы же не соседний каньон, — возразил Стив. — Между нами многие мили. И мы просто должны сражаться с японцами. Если все поселки не объединятся, надеяться не на что.

Он говорил с жаром. Многие закивали, не слушая других. Стив хорошо говорит. Убедительно.

— Мили — не расстояние, если ходят поезда, — ответил Док.

Значит, он против того, чтобы поддержать Сан-Диего. Я был так потрясен, что чуть не спросил его, как можно взять и перечеркнуть собственные слова, едва представилась настоящая возможность действовать, но тут Том сказал громко:

— Давайте-ка по одному.

Рафаэль воспользовался коротким молчанием:

— Мы должны сражаться с японцами при всякой возможности. Подумайте. Они окружили нас со всех сторон. Мы — как рыба в большом неводе. Мало того, что они не выпускают нас наружу, они еще и не пускают нас друг к другу, бомбят рельсы и мосты.

— Про бомбежки мы знаем со слов этих же молодцов из Сан-Диего, — сказал Док. — Как проверишь, правда ли это?

— Конечно, правда, — обиженно вставил Мандо и махнул на отца кулаком. — Генри и Том видели, как бомбы падали на пути.

— Может быть, — согласился Док. — Но это не значит, что и остальное — правда. Может, они хотят, чтобы мы испугались и запросили помощи. Мэр Сан-Диего вообразит себя мэром Онофре в ту минуту, как мы примкнем к этому их сопротивлению.

— А чего он нам сделает? — сказал Рекавери. Остальные охотники закивали, и Рекавери выступил вперед, чтобы включиться в спор. — Просто будем иметь дело еще с одним селением. Так же как с теми, которые приезжают на толкучки.

Док набросился на этот довод, как пеликан на рыбу.

— А вот и не так же. Сан-Диего гораздо больше нас, и речь идет не просто о торговле. Ты сам сказал, у них много ружей.

— Стрелять-то будут не по нам, — сказал Рекавери. — К тому же до них пятьдесят миль.

— Я согласен с Симпсоном, — вступил старый Мендес. — Залатать прошлое можно только сообща. Эти молодцы не хотят ничего у нас отнять, а и хотели бы, ничего они нам не сделают. Они просто зовут вместе воевать за нашу же свободу.

— Я о том же, — твердо добавил Раф. — Эти японцы пригнули нас к земле! Чтобы выпрямиться, надо бороться!

Мы со Стивом закивали, как марионетки на ярмарочном представлении. Габби просунул между нами кулак и победно тряхнул. Я раньше не знал, что Раф так переживает из-за нашего положения — он никогда об этом не говорил. Вся компания была в восторге. Стив зашевелился, напружинился, как кошка, — он набирался духу встать и поддержать тех, кто за войну. Но не успел — его отец отошел от стены и заговорил:

— Мы должны работать. Главное — работать. Добывать еду, хранить ее, строить новые жилища, улучшать старые. Выменивать на толкучках одежду и лекарства. Лодки, снаряжение, дрова. Это твой хлеб, Раф. Это, а не драться с людьми, у которых силы в миллион раз больше, чем у нас. Это мечты. Если мы будем драться, то здесь, в долине, и за долину. Ни за кого другого. Ни за этих клоунов с юга, ни за идею вроде Америки. — Он произнес это слово, как самое непотребное ругательство, и взглянул на Тома. — Америки нет. Она мертва. Есть мы в этой долине, и есть другие в Сан-Диего, в Ориндже, за Пендлтоном, на Каталине. Но они — не мы. Эта долина и есть наша страна, ради нее мы должны работать, чтобы все в ней были живы и здоровы. В этом наша обязанность.

Баня затихла. Значит, Джон против. И Том, и Док. Мне казалось, что Джон вышиб почву у нас из-под ног, но Раф встал и сказал:

— Наша долина слишком мала, Джон, чтобы думать о ней так. Все, с кем мы торгуем, зависят от нас, а мы — от них. Мы все — люди одной страны. И всех нас сдерживает охрана на Каталине. Ты не можешь этого отрицать. Пойми: чтобы работать ради долины, надо иметь свободу разворачиваться шире. Сейчас этой свободы у нас нет.

Джон молча покачал головой. Рядом со мной Стив зашипел — вот-вот взорвется. Кулаки его были сжаты и побелели. В этом не было ничего нового. Стив всегда не соглашался с отцом, но боялся возразить ему на людях и поэтому молчал. Обычно к концу собрания Стив чуть не лопался от возмущения и бессильного гнева. Может, и это собрание кончилось бы так же, не возрази перед этим Мандо своему отцу. Стив это заметил, и разве мог он после этого смолчать — не отважиться на то, на что отважился маленький Армандо Коста? Да ни за что. И ведь спорил я с Томом. Искушение было слишком велико. Стив вскочил дрожа, красный, как помидор. Он обвел глазами собравшихся — всех, кроме своего отца.

— Мы — американцы, в какой бы долине ни родились, — сказал он быстро. — От этого никуда не денешься. Мы проиграли войну и по-прежнему платим за это, но однажды мы снова станем свободными. — Джон яростно зыркал на него, но Стив не сдавался. — И этот день наступит потому, что люди сражались, когда только могли.

Он плюхнулся на край чана и только после этого вызывающе поднял глаза на Джона. Но Джон не собирался отвечать — мол, много чести Стиву спорить с ним на людях. Он просто смотрел на него, багровый от ярости. Наступило неловкое молчание. Все видели, что Джон отрицает право сына участвовать в споре.

Том, гревший руки над огнем, поднял глаза и увидел, что происходит.

— А ты что скажешь, Эдисон? — спросил он.

Эд стоял у стены. Мелисса сидела у его ног; он время от времени гладил ее пышные волосы и внимательно глядел на спорщиков. Сейчас Мелисса опустила глаза и прикусила губку. Если Эд и впрямь связан с мусорщиками, набеги на округ Ориндж могут ему повредить. Однако он пожал плечами и смело встретил наши взгляды, словно ему в высшей степени плевать.

— Мне без разницы.

Старый Мендес выругался по-испански.

— У тебя должно быть свое мнение.

— Нет у меня никакого мнения, — процедил Эдисон.

— Хорош ответ, — сказал Мендес. Габби удивленно смотрел, как его отец говорит, — старый Мендес вообще-то молчун.

— А зачем ты тогда пришел? — спросил Эдисона Марвин.

— Погодите. — Мой отец встал. — Никакого греха в том, что человек пришел сюда без всякого мнения. Мы же только обсуждаем.

Эдисон вежливо кивнул. В этом весь мой отец — заговорил один-единственный раз, и то в защиту молчания.

Док и Рафаэль, не слушая отца, снова сцепились. Доводы сыпались за доводами, переходя в ругань.

— Тебя хлебом не корми, дай поиграться с ружьями, — обвинял Док. Рафаэль, сверкая глазами, отвечал:

— Это что, хорошая жизнь, когда ты у нас в долине — единственный доктор?

Никто прежде не слышал, чтобы они так разговаривали. Я замахал руками и сказал:

— Не надо переходить на личности, а?

— О, мы всего-то говорим о нашей жизни, — желчно заметил Рафаэль. — Зачем же нам переходить на личности. Но вот что я скажу тебе: пусть доктор поцелует змеиную задницу, если думает, что я вожусь с ружьями ради собственного удовольствия.

— Но вы же друзья...

— Эй! — устало крикнул Том. — Мы еще не всех выслушали.

— Может, Генри скажет? — спросила Кэтрин. — Он был в Сан-Диего и видел их. Генри, как ты думаешь, что нам делать?

Она взглянула на меня, будто о чем-то прося, но я не понял, о чем, поэтому сказал, что думаю:

— Мы должны поддержать Сан-Диего. Если мы почувствуем, что они хотят нас под себя подмять, можем разрушить рельсы. А если нет — снова будем частью одной страны и узнаем, что происходит на материке.

— Все, что мне надо, я узнаю на толкучках, — сказал Док. — А разрушив рельсы, мы не помешаем им приплыть на лодках. Они говорят, их тысячи, а нас сколько? — шестьдесят? — и то в основном дети. Они могут сделать с этой долиной, что захотят.

— Точно так же они это смогут, если мы не согласимся, — сказал Рекавери. — А вместе с ними мы, может быть, сумеем повернуть дело в свою пользу.

Джона Николена от последнего довода чуть не перекосило, но он не успел открыть рта, как заговорил я:

 — Док, я вас не понимаю. На толкучках вы вечно ворчите, что за бомбежку не отомстили. И вот теперь, когда есть такая возможность, вы...

— Нет у нас никакой возможности, — упорствовал Док. — Ничего не изменилось...

— Довольно! — сказал Том. — Это мы слыхали. Кармен, твой черед.

Кармен заговорила тем голосом, каким произносит проповеди:

— Мы с Натом много говорили об этом и не сумели прийти к согласию. Однако мое мнение однозначно. Борьба, на которую зовут нас жители Сан-Диего, — бессмысленна. Мы не станем свободнее из-за того, что будем убивать посетителей с Каталины. Я не против борьбы, если она на пользу, но это — просто убийство. Убийство не приводит ни к чему хорошему, так что я — против. — Она выразительно кивнула и поглядела на старика. — Том? Ты еще не сказал своего мнения.

— Черта с два он не сказал, — буркнул я, сердитый на Кармен, что она вещает как проповедница и наставница, когда это всего лишь ее мнение. Однако она глянула на меня, и я закрыл рот.

Том, пригревшийся у огня, проснулся от спячки.

— Что мне в Дэнфорте не понравилось, так это его угрозы.

— Какие угрозы? — запальчиво спросил Рафаэль.

— Он сказал, мы или с ними, или против них. Я воспринимаю это как угрозу.

— Но что они нам сделают, если мы откажемся? — спросил Раф. — Придут с ружьями?

— Не знаю. Ружей у них много. И стрелков тоже. Рафаэль фыркнул:

— Значит, ты против.

— Похоже, что так, — медленно ответил Том, словно сам не знал, что думает. — Мне кажется, я предпочел бы выбрать — быть с ними или нет — в зависимости от того, что у них на уме. Так сказать, решать в каждом отдельном случае. Все-таки мы не окраина Сан-Диего, чтобы нами командовать.

— Командовать нами они все равно не смогут, — сказал Рекавери. — Это союз, соглашение об общих целях.

— Держи карман шире, — сказал Джон Николен.

Рекавери обернулся и стал спорить с Джоном, Рафаэль по-прежнему наседал на Тома, так что обсуждение снова рассыпалось, и вскоре в него включились все взрослые и добрая половина детей. “Хотите, чтобы они были тут, на нашей реке?” — “Кто, японцы или эти из Сан-Диего?” — “Будешь рисковать жизнью ни за понюшку”. — “Какие-то поганые крейсеры устанавливают для меня границы”. Доводы громоздились на доводы. Кто-то уже размахивал руками под носом у соседа, ругательства сыпались даже возле Кармен. Кэтрин держала Стива за рубашку, что-то ему доказывая... Мне казалось, что мы разделились поровну и ни одна сторона не выиграет голосования. Но потом стало понятно: сторонники борьбы в худшем положении. Старик, Джон Николен, Док Коста и Кармен были против борьбы, и и это решало исход дела. Рафаэля, Рекавери и старого Мендеса тоже уважают, но не так, как этих четверых. Джон и Док ходили по бане, спорили, исподволь договаривались с отцом и Мануэлем, Кэтрин и миссис Мариани — я видел, куда склоняется общее мнение.

В разгар споров Чудила Роджер вскочил и нелепо замахал руками, будто понимал, о чем разговор. Он громко визжал, и Кэтрин скривилась.

— Его счастье, что он родился не в нашей долине, — пробормотала она себе под нос. — Здесь бы ему имени не дали.

Многие тоже сердились, что Том привел Роджера. Однако он вдруг заговорил членораздельно, тонким визгливым голосом:

— Убейте всех мусорщиков на этой земле, убейте! Мусорщики отравляют воду, ломают силки, едят мертвых! Если не вырезать нарыв, погибнет все тело! Убейте их, говорю я, убейте, убейте!

— Ладно, Роджер, — сказал Том, беря его за руку и отводя в уголок. Потом, вернувшись к огню, закричал нетерпеливо: — Хватит болтать! Никто не говорит ничего нового! Предлагаю голосовать. Возражения есть?

Возражений было много, но наконец, попрепиравшись из-за формулировки, мы приступили к голосованию.

— Кто за то, чтобы примкнуть к Сан-Диего и американскому сопротивлению для борьбы с японцами, поднимите руки.

Рафаэль, Симпсоны, Мендесы, Марвин и Джо Хэмиши, Стив, Мандо, Нат Эглофф, отец и я — мы подняли руки и помогли маленьким братьям и сестренкам Габби поднять свои. Шестнадцать человек.

— Кто против?

Том, Док Коста, Кармен, Мариани, Шенксы, Рейсы. Джон Николен прошел вдоль своих домашних и поднял руки Тедди, Эмили, Вирджинии и Джо, Кэрол и Джудит, и даже Мэри, словно она тоже ребенок — да по уму она им и была. Маленький Джо встал навытяжку и тянул руку, так что из-под измазанной соплями рубашонки показались животик и пиписка. Миссис Н. взглянула на рубашонку и вздохнула. “И этот туда же”, — посетовал Рафаэль, но таковы были правила. Все проголосовали. Получилось двадцать три против. Однако между взрослыми выходило почти поровну, и, когда в напряженной тишине Кармен закончила считать, на многих лицах была написана злость. Ничего подобного в нашей долине прежде не случалось. Предвкушение драки раззадоривает, скажем, на толкучке, когда стоишь против компании мусорщиков, однако в долине, где все друзья и соседи, это ощущение не из приятных. Думаю, остальные чувствовали то же самое; никто не придумал, как загладить впечатление.

— Хорошо, — сказал Том. — Когда они появятся снова, я скажу Ли и Дженнингсу, что мы не станем им помогать.

— Одиночки вправе поступать, как захотят, — ни с того ни с сего заявил Эдисон Шенкс, словно провозглашал общий принцип.

— Разумеется, — сказал Том, с любопытством глядя на Эда. — Как всегда. Просто мы не заключаем союза.

— Меня это устраивает, — сказал Эд и ушел, уводя за собой Мелиссу.

— А меня не устраивает, — объявил Рафаэль, глядя на всех, но в особенности на Джона. — Это неправильно. Японцы задавили нас, понимаете? Остальной мир движется вперед, у них есть машины и лекарства для больных, и все остальное. Они уничтожили все, что у нас было, и теперь держат. Неправильно это. — Не помню, чтобы он говорил с такой горечью, даже голос изменился. — Надо было выбрать борьбу.

— Ты хочешь сказать, что поступишь наперекор общему решению? — спросил Джон. Рафаэль взглянул на него сердито:

— Не тебе бы так говорить, Джон, ты меня знаешь. Я подчинюсь решению. Да и что бы я сделал один? Но я думаю, это ошибка. Мы не можем спрятаться в этой долине, как лисы в норе, — здесь, прямо напротив Каталины. — Шумно втянул воздух, выдохнул. — Ладно, черт возьми. Вряд ли мы могли проголосовать иначе. — Повернулся и пошел между сидящими к двери.

Собрание закончилось. Мы со Стивом и Габби тоже пошли к выходу. Стив изо всех сил старался не пройти близко к отцу. Во всей этой кутерьме мы заметили, что Дел машет нам рукой. Я кивнул Мандо и Кэтрин, и мы вышли наружу.

Вдоль реки шли молча, за чьим-то фонарем. Через мост, к большим валунам у нижнего края ячменного поля. Валуны были мокрые, не сядешь. Ветер качал деревья, после бани было холодно, у меня мурашки побежали по телу. В темноте едва угадывались силуэты стоящих на валунах ребят. За рекой между деревьями мелькали фонари, отмечая дорожки, по которым расходились соседи.

— Верите вы в этот треп? — горестно сказал Габби.

— Рафаэль прав, — зло произнес Николен. — Что подумают о нас в Сан-Диего и дальше, когда узнают?

— Теперь все позади, — сказала Кэтрин, стараясь его успокоить.

— Для тебя позади, — отозвался Николен. — Все вышло по-твоему. Но для нас...

— Для всех, — настаивала Кэтрин. — Позади для всех. Однако Стив не унимался.

— Ты хочешь, чтобы это было так, но это не так. Это никогда не будет позади.

— О чем ты? — сказала Кэтрин. — Мы проголосовали.

— И ты счастлива, — огрызнулся Стив.

— Я за сегодня наслушалась, — сказала Кэтрин. — Я иду домой.

— Ну и вали отсюда, скатертью дорожка, — сердито сказал Стив. Кэтрин, собравшаяся было спрыгнуть с валуна, уставилась на него. В эту секунду мне не хотелось бы оказаться в его шкуре. Без единого слова она спрыгнула и зашагала к мосту. — Не ты командуешь этой долиной! — крикнул вдогонку Стив хриплым от напряжения голосом. — И мной тоже! И никогда не будешь! — Он спрыгнул с валуна в ячмень. Кэтрин уже подходила к мосту.

— Не знаю, чего она сегодня так вызверилась, — жалобно сказал Стив.

После долгого молчания Мандо проговорил:

— Надо было голосовать “за”. Дел гоготнул:

— Мы и голосовали. Только нас оказалось мало.

— Я хотел сказать, всем надо было голосовать “за”.

— Надо было примкнуть к сопротивлению, — крикнул Николен из ячменя.

— И что теперь? — спросил Габби. Он всегда готов подначить Николена. — Что ты теперь будешь делать?

За рекой тявкнула собака. На секунду в просвет между облаками выглянула луна. Позади шелестел ячмень, я дрожал на холодном ветру, в темноте качались силуэты деревьев, и мне вдруг припомнилось, как я шел по расселине искать Тома и остальных. Вернулся страх, он был вокруг меня, как и ветер. Страх так легко забывается. Стив расхаживал среди валунов, словно попавший в ловчую яму волк. Он сказал:

— Мы должны сами примкнуть к сопротивлению.

— Что? — с жаром откликнулся Габби.

— Мы одни. Слышали, что Эд сказал под конец? Одиночки вправе поступать, как захотят. И Том согласился. Мы можем подойти к ним после того, как Том передаст им ответ. И сказать, что мы хотим помогать. Мы одни.

— Но как? — спросил Мандо.

— Какой помощи они от нас хотят? Никто не смог сказать, но я знаю. Вести их через округ Ориндж, вот что. Мы можем сделать это лучше, чем кто другой в Онофре.

— Вот уж не знал, — заметил Дел.

— По крайней мере не хуже других! — поправился Стив, вспомнив, что его отец и еще кое-кто из соседей подолгу бывали на севере. — Так почему бы нет?

Я осторожно вставил:

— Может, лучше подчиниться общему решению?

— Какого черта! — яростно выкрикнул Стив. — Что с тобой, Генри? Японцев испугался? Съездил в Сан-Диего и теперь учишь нас, что нам делать, да?

— Нет! — громко возразил я.

— Испугался, когда в своем великом путешествии увидел их вблизи?

— Нет. — Я не думал, что Стив впадет в такую ярость, и теперь от растерянности не мог даже защищаться. — Я хочу сражаться, — добавил я неуверенно. — Я и на собрании так говорил.

— Далось тебе это собрание. Ты с нами или нет?

— С вами, — сказал я. — Я и не отказывался!

— Ну?

— Ну... действительно, можно спросить Дженнингса, нужны ли им провожатые. Я об этом не подумал.

— А я — подумал, — сказал Стив. — Так и поступим.

— После того, как они поговорят с Томом, — уточнил Габби, подбивая Стива продолжать.

— Верно. После. Мы с Генри пойдем к ним. Верно, Генри?

— Конечно, — сказал я, вздрагивая от его голоса, как от тычка в бок. — Конечно.

— Я — за, — сказал Дел.

— Я тоже! — закричал Мандо. — Я тоже хочу. Я бывал в округе Ориндж не меньше вашего. — Ты с нами, — успокоил его Стив. — И я, — сказал Габби.

— А ты, Генри? — наседал Стив. — Ты с нами?

Мы были одни, только качались на ветру призрачные деревья. Луна скользнула в просвет между облаками, и я увидел нечеткие лица друзей, белые, как булки на противне.

Все смотрели на меня. Мы положили правые руки на средний валун, наши мозолистые пальцы переплелись.

— С вами, — сказал я.

Глава 13

В следующий раз, увидев старика, я высказал ему все, что о нем думаю. Прими он сторону сопротивления, голоса могли бы разделиться иначе. А если бы долина проголосовала “за”, Стив не придумал бы помогать жителям Сан-Диего тайно и я бы не влип в эту историю. А поскольку не хотелось думать, что я пошел у Стива на поводу, я решил, что придумал он замечательно. Так что отчасти виноват был старик. Плохо, конечно, что мы будем помогать сопротивлению украдкой, по-воровски, но ведь мы должны ему помочь. Я отчетливо помнил свои слезы на железной палубе японского корабля, когда думал, что Том и остальные погибли, и свою клятву сражаться с японцами по гроб жизни. И не их заслуга, что Том остался в живых. Все это я Тому высказал.

— И так будет всякий раз, как мы выйдем в море, — заключил я, тыча пальцем ему в лицо.

— Ты хочешь сказать, всякий раз, как мы выйдем в море в туманную ночь и станем палить по ним из ружей, — сказал старик, причмокивая сотами, которые жевал.

Мы стояли во дворе, обливаясь потом под высоким, затянутым облаками небом, и он вытапливал рамки из неудачного улья. Перед нами на земле были разбросаны дымокуры и рамки.

— Сойки, что ли, склевали пчел из этого улья, — бормотал Том. — Одна вредная сойка съедает за один присест десяток пчел. Я тут поставил одну из Рафаэлевых мышеловок на жердочку, куда она садится, и ей-таки хвост прищемило. Ору-то было, ору. Ругала она меня на всех соичьих языках.

— Черт, — сказал я, вытаскивая у него изо рта концы седых волос, пока он их тоже не сжевал. — Сколько себя помню, ты твердишь нам про Америку, какая она была великая. Теперь нам представился случай за нее сразиться, а ты идешь на попятный. Не понимаю. Это против всего, чему ты нас учил.

— А вот и нет. Америка была великой в том смысле, в каком велик кит, понимаешь?

— Нет.

— Ты сильно поглупел в последнее время, знаешь? Я говорю, Америка была огромной великаншей. Она плыла по морю и заглатывала страны помельче — втягивала их по дороге. Мы пожирали мир, парень, и потому мир восстал и положил нам конец. Так что я себе не противоречу. Америка была великой, как кит — огромной и сильной, но она смердела и она была убийцей. Много мелкой рыбешки погибло, чтобы она стала великой. Разве я не этому тебя учил?

— Нет!

— Врешь! А как насчет моих споров с Доком, Леонардом и Джорджем на толкучках?

— Это другое дело, там ты просто подкалывал Дока и Леонарда. А дома ты всегда внушал нам, что Америка была просто рай небесный. К тому же Рафаэль правильно говорит, здесь и сейчас мы задавлены. Мы должны сражаться, Том, и ты это знаешь.

Он покачал головой и втянул щеку, а поскольку зубов у него почти не было, мне с моего места казалось, что у него только половина лица.

— Кармен, как всегда, попала в самую точку. Ты ее слушал? Наверняка нет. Она говорила, убивая безответных туристов, мы ничего по сути не изменим. Каталина останется японской, спутники будут по-прежнему наблюдать за нами с неба, мы как были в изоляции, так и останемся. Даже туристов не отвадим. Просто они станут приезжать вооруженными и скорее причинят нам вред.

— Если японцы и впрямь стараются никого сюда не впускать, мы сможем перебить всех, кто к нам полезет.

— Может быть, но суть от этого не изменится.

— Это только начало. Самое большее, что мы можем сделать сейчас, а начинают всегда с малого. Да если бы ты жил во время Революции, ты бы тоже отговаривал начинать. Сказал бы: “Что толку убить нескольких солдат, если это не меняет сути?”

— Нет, не сказал бы, потому что суть была иной. Теперь же нас не оккупировали, нас изолировали. Примкнуть к Сан-Диего в этой войне — значит просто подчиниться Сан-Диего. Док прав, как и Кармен.

Я подумал, что подцепил его, и сказал:

— Но в Революцию можно было сказать то же самое. Пенсильванцы или кто там еще могли объявить, что примкнуть к повстанцам — значит подчиниться Нью-Йорку. Но они были одной страной и сражались вместе.

— Это ложное сравнение, как все исторические аналогии. Если я учил тебя истории, это еще не значит, что ты ее понимаешь. В Революцию у британцев были люди и ружья, и у нас люди и ружья. Сейчас у нас тоже люди и ружья, как в 1776 году, а у противника спутники, межконтинентальные ракеты, корабли, которые могут обстрелять нас с Гавайев, лазеры, атомные бомбы и еще Бог весть что. Подумай немного головой. Да скорее полевка победит тигра.

— Ладно, не знаю, — проворчал я, чувствуя, что он говорит дело.

Я пошел бродить между разобранных ульев, солнечных часов, кадок и мусора, чтобы придумать новые доводы. Под нами лоскутным одеялом расстилалась долина, золотились оброненные тряпицы полей, сверкали большие ярко-зеленые заплатки освещенного солнцем леса.

— Я все равно уверен, что революции начинаются с малого. Если бы ты проголосовал за сопротивление, мы бы что-нибудь придумали. А теперь я из-за тебя вляпался в историю.

— Как так? — спросил он, поднимая лицо от рамки. Я понял, что наговорил лишнего.

— Ну, понимаешь, — пробормотал я и вдруг нашелся: — Раз мы не будем помогать сопротивлению, значит, из нашей компании никто, кроме меня, Сан-Диего не увидит. Стив, Габби и Дел обижены.

— Со временем они тоже увидят, — сказал Том.

Я с облегчением вздохнул, радуясь, что выпутался. Однако мне было неприятно, что теперь придется от него скрывать; я понял, что с этого дня должен буду все время врать. Я опять подошел поближе и, смущенно сколупывая с пяток грязь, стал смотреть, как он работает. Я понимал, что против его доводов не попрешь, хотя по-прежнему считал выводы неверными. Уж очень мне хотелось считать их неверными.

— Уроки выучил? — спросил он. — Кроме истории Соединенных Штатов?

— Часть выучил.

— Ты становишься вроде Николена.

— Не становлюсь.

— Ладно, послушаем. “Я узнаю вас. Где король?” Я мысленно представил нужное место, и на расплывчатом сером поле появилась желтая потрепанная страница с черными закорючками, которые столько значат. Я начал читать строки, как их видел:

С разбушевавшейся стихией спорит.

Он просит ветер землю в море сдуть

Иль затопить курчавых волн напором,

Чтоб изменилось иль погибло все;

Седины рвет свои, что в буйном гневе,

Без уваженья, вихри раздувают;

И с малым человечьим миром хочет

Спор меж дождем и ветром переспорить.

В такую ночь не выйдет за добычей

Медведица с иссохшими сосцами.

Лев, тощий волк сухого места ищут,

А он, с открытой головой, блуждает

И как бы ждет конца.

— Отлично! — воскликнул Том. — Точь-в-точь как тогда мы. “Разящий гром, расплющи шар земной, разбей природы форму, уничтожь людей неблагодарных семя!”

— Надо же, целых две строчки запомнил! — сказал я.

— Цыц. Послушай вот это:

Предайтесь скорби, с чувствами не споря.

Всех больше старец видел в жизни горя.

Нам, младшим, не придется, может быть,

Ни столько видеть, ни так долго жить.

[У. Шекспир. “Король Лир”, перевод Т. Щепкиной-Куперник]

— Нам, младшим? — поддразнил я.

— Цыц! Острей зубов змеиных, верно, детей неблагодарность! Впрочем, и впрямь всех больше старец видел в жизни горя. — Он тряхнул головой. — Но слушай, неблагодарный, я задал тебе эти строки, чтобы ты вспомнил наш обратный путь в бурю. Судя по тому, как ты ведешь себя после возвращения, ты уже забыл...

— Нет, не забыл.

— Или не сумел поверить, или не сумел жить с этим. Но это случилось с тобой.

— Знаю.

Темно-карие глаза глядели на меня строго. Том сказал тихо:

— Ты знаешь, что это произошло. Теперь ты должен начинать свою жизнь с этой страницы. Должен усвоить урок, а иначе это все — впустую.

Я не понял, но он уже вскочил и принялся отдирать от коленей воск.

— Я слышал, твои друзья собираются читать книгу, которую мы с тобой привезли, у Мариани в пекарне. Почему ты не с ними?

— Чего? — заорал я. — Почему ты мне раньше не сказал?

— Они не собирались начинать, пока не вынут хлеб. К тому же было время урока.

— Так хлеб они вынули в начале вечера! — сказал я.

— А сейчас разве не начало вечера? — спросил он, поглядывая на небо.

— Я пошел, — сказал я, хватая с рамки у него за спиной кусок сот.

— Эй!

— До скорого!

Я припустил бегом по гребню, через лес по одному мне известному короткому пути, через картофельные грядки Мариани. Все наши сидели на траве между рекой и пекарней: Стив, Кэтрин, Кристин, миссис Мариани, Ребл, Мандо, Рафаэль и Кармен. Стив читал, остальные едва взглянули на меня, когда я сел, отдуваясь, как собака.

— Он в России, — прошептал Мандо.

— Ну и ну! — сказал я. — Как он туда попал? Стив не поднял глаз от страницы, но продолжал читать:

В первые годы после войны русские, желая показать, что не имеют отношения к бомбардировке, заигрывали с ООН. В частности, передали ей списки американцев в России, и с тех пор ООН строго следит, где мы и что с нами. Не будь этого, я бы не говорил по-английски. Мы бы ассимилировались. Или нас бы убили.

Голос, которым Джонсон это произнес, заставил меня пристальнее вглядеться в наших закутанных, безобидных с виду попутчиков. В купе было тесно. Кто-то из советских, слыша чужую речь, украдкой взглянул на нас, остальные спали, привалившись к стенке, или тупо пялились к окно. Густой табачный дым почти заглушал остальные запахи — пота, сыра, водочного перегара. За окошком серые окраины Владивостока сменились бесконечными сопками. Поезд катил быстро, в час мы проезжали несколько десятков миль, однако Джонсон заверил меня, что путешествие растянется на много дней.

До того как пройти на глазах у железнодорожной охраны, мы едва обменялись рукопожатиями. Теперь я спросил, где он живет, как тут оказался и чем занимается.

— Я — метеоролог, — сказал Джонсон и, поймав мой недоуменный взгляд, объяснил: — Изучаю погоду. Вернее, изучал. Теперь гляжу на экран доплеровского локатора, который прежде предсказывал погоду и давал штормовые предупреждения. Один из последних плодов американской науки. Теперь они устарели и играют вспомогательную роль.

Я, конечно, заинтересовался и попросил рассказать, отчего в Калифорнии после войны так похолодало. Мы ехали уже несколько часов, скучающие лица советских нагоняли тоску, и Джонсон с радостью ухватился за возможность поговорить на близкую ему тему.

— Вопрос сложный. Все согласны, что климат в мире изменила война, однако о том, как именно это произошло, спорят до сих пор. Предположительно в тот день в 1984 году на территории США взорвались три тысячи нейтронных бомб. К счастью для вас, образовалось не так много долгоживущих изотопов, но в стратосфере — верхнем атмосферном слое — возникло сильное завихрение.

Видимо, в результате нарушилось струйное течение. Вы знаете, что такое струйное течение? Я сказал, что не знаю.

— Впрочем, я ходил под парусом и знаю про морские течения.

Он покачал головой.

— В верхних слоях атмосферы постоянно дуют сильные ветры. Целые реки воздуха. В Северном полушарии струйные течения направлены с запада на восток, но, огибая земной шар, они поворачивают четыре или пять раз за один оборот. — Он сжал кулак и пальцем другой руки показал, как направлено течение. — Разумеется, раз от разу оно немного меняется, но до войны была одна четкая точка поворота над Скалистыми горами. Здесь струйное течение неизменно поворачивало к северу, а затем опять к югу через Соединенные Штаты. — Он указал на костяшку безымянного пальца, которая стала Скалистыми горами. — После войны этой поворотной точки не стало. Струйное течение гуляет теперь как ему вздумается — иногда прямо из Аляски в Мексику, вот почему у вас в Калифорнии порой случаются арктические холода.

— Вот оно что, — сказал я.

— Это одна из причин, — уточнил Джонсон. — Погода — такая сложная система, что нельзя выбрать одну причину и сказать — вот оно что. Струйное течение гуляет как попало, но изменилась и система тропических штормов. Что повлияло на что? Никто не знает. Например, тихоокеанская область высокого давления — это касается вас в Южной Калифорнии — располагалась у западного побережья Северной Америки и была очень стабильной. Летом она сдвигалась к северу и отклоняла к северу же струйное течение, а зимой смещалась ниже Калифорнийского залива. Теперь она больше не сдвигается к северу и не защищает вас. Это — другой важный фактор, но является он причиной или следствием? Взрывы и пожары привели к выбросу в стратосферу пыли, из-за чего климат в мире стал холоднее примерно на два градуса. На Сьерра-Невада и в Скалистых горах образовались нетающие ледяные шапки, которые отражают солнечные лучи, что ведет к еще большему похолоданию... И тихоокеанские течения отклонились... многое изменилось.

На лице Джонсона была написана странная смесь грусти и восхищения.

— Похоже, в Калифорнии погода изменилась сильнее всего, — сказал я.

— Ну нет, — возразил Джонсон. — Ничуть. Спору нет, Калифорнию затронуло сильно — как если бы она переехала на пятнадцать градусов к северу, но многие другие части мира пострадали не меньше, если не больше. Ливни в Северном Чили! Они смывают весь песок с Анд в море. В Европе тропическая жара летом, засухи в сезон дождей — можно продолжать до бесконечности. Это причинило людям больше страданий, чем вы можете вообразить.

— Сомневаюсь.

— Ах да, конечно. Так вот, не только серая Советская империя сделала послевоенный мир таким невеселым местом, но и в значительной мере климат. К счастью, и сама Россия не осталась незатронутой.

— Как так?

Он покачал головой и разъяснять не стал.

Через два дня — несмотря на скорость, мы еще не выехали из Сибири — я понял, что он имел в виду. Все утро мы провели в коридорчике вагона, показывали наши проездные документы трем бдительным проводникам. У тех никак не укладывалось в голове, что я ни слова не говорю по-русски, и я напропалую лопотал им что-то по-японски и будто бы по-японски, силясь внушить, что я, как записано в документах, на самом деле из Токио, и надеясь, что они не догадаются, как это маловероятно. К счастью, документы были подлинные, и нас наконец оставили в покое.

Джонсона так разозлила проверка, что ему не хотелось возвращаться в купе.

— Это кто-то из попутчиков стукнул проводникам, что мы говорим на иностранном языке. Вот вам Советы как на ладони. Давайте немного постоим здесь. Не могу идти в эту вонь.

Мы еще стояли в коридоре и смотрели в окно, когда поезд остановился посреди бескрайней сибирской тайги. Нигде не было видно никакого жилья. Сколько хватал глаз, во все стороны расходились сопки, мы были на холмистой зеленой равнине под низким синим полушарием с еще более низкими облаками. Я перестал рассказывать про Калифорнию (Джонсон выспрашивал меня про нее вновь и вновь) и высунулся в окно, чтобы взглянуть на голову поезда. На западе низкие тучи превратились в сплошную черную полосу. Едва Джонсон это увидел, он со словами “держите меня за ноги” высунулся в окошко по пояс. Когда он вынырнул обратно, его обычно строгое лицо кривилось в усмешке. Он прошептал мне в самое ухо:

— Торнадо.

Через несколько минут в вагон вошли проводники и велели всем выйти из поезда.

— Много толку, — объявил Джонсон. — Я бы даже предпочел остаться внутри.

Но мы все-таки присоединились к толпе у выхода.

— Зачем тогда нас выгоняют? — спросил я, не спуская глаз с черной полосы на западе.

— Да раз целый поезд подняло в воздух и понесло. Все пассажиры погибли. Но, стой они рядом с поездом, было б то же самое.

Мне стало неуютно.

— Значит, здесь часто бывают торнадо? Джонсон с мрачным удовлетворением кивнул:

— Это те климатические изменения в России, которые я упоминал. Теперь у них теплее, зато они получили торнадо. До войны девяносто пять процентов торнадо приходилось на Соединенные Штаты.

— Не знал.

— Это так. Они происходили в результате совпадения местных погодных условий и некоторых особенностей в географии Скалистых гор, Великих равнин и Мексиканского залива — по крайней мере так предполагалось, поскольку торнадо были одной из географических загадок. И вот теперь они часты в России,

Попутчики смотрели на нас, и Джонсон подождал, пока мы выйдем из поезда. Потом продолжил:

— Торнадо здесь большие. Как сама Сибирь. Они стерли с лица земли несколько городов.

Проводники согнали нас на поляну возле путей, в самом хвосте поезда. Черные тучи затянули небо, холодный ветер ревел в древесных кронах. Он с каждой минутой усиливался, листья и ветки летели над нами почти горизонтально, и мы, отойдя от остальных пассажиров всего на пару шагов, могли говорить, не опасаясь быть подслушанными. Мы и друг друга-то едва слышали.

— Я так думаю, Карымское прямо впереди, — сказал Джонсон. — Надеюсь, что торнадо его заденет.

— Надеетесь, что заденет? — удивленно переспросил я, думая, что ослышался. Сказать по правде, Джонсон не очень чисто говорил по-английски.

— Да, — процедил он, приблизив ко мне лицо. В зеленоватых сумерках оно вдруг сделалось яростным, фанатичным. — Это возмездие, разве не понимаете? Земля мстит России.

— Но я думал, бомбы к нам привезли юаровцы.

— Юаровцы! — Он сердито схватил меня за руку. — Не будьте наивным! Где бы они раздобыли бомбы? Три тысячи нейтронных бомб? ЮАР, Аргентина, Вьетнам, Иран — не важно, кто привез их в Соединенные Штаты и взорвал. Не знаю, выясним ли мы это когда-нибудь — может, они сделали это сообща, — но изготовила бомбы Россия, Россия подготовила взрыв, и Россия больше всех от него выиграла. Весь мир это знает и знает о здешних чудовищных торнадо. Это возмездие, я вам говорю! Взгляните на их лица! Они все знают, все до единого. Это мщение Земли. Глядите! Вот оно!

Я взглянул, куда он показывал, и увидел, что в одном месте на западе от туч к земле уходит широкий, крутящийся облачный столб. Ветер ревел вокруг, рвал мои волосы, и все же я различал низкий глухой звук, дрожание земли, словно по дальним рельсам мчится поезд во много раз больше нашего.

— На нас движется! — крикнул Джонсон в самое ухо. — Глядите, какой столб!

Его бородатое лицо светилось религиозным экстазом.

Торнадо уже вытянулся в черную колонну и яростно вращался внутри себя. От него во множестве разлетались целые древесные стволы. Гул нарастал; часть русских на поляне бросились ничком, другие упали на колени и молились, поднимая к черному небу перекошенные ужасом лица. Джонсон грозил им кулаком, лицо его было искажено, он что-то выкрикивал, но ветер заглушал слова. Смерч, похоже, прошел через Карымское, потому что стволы сменились обломками домов, мгновенно обращенными в щебень. Джонсон приплясывал, сгибаясь навстречу ветру.

Я безотрывно смотрел на эту невообразимую бурю. Она двигалась слева направо впереди нас, приближаясь. Вращающаяся колонна была черной, словно башня из угля. Основание башни порой отрывалось от земли, оно коснулось сопки за разрушенным городом, смело с нее деревья, взвилось чуть не к черным тучам, снова протянулось до земли, двинулось дальше. К моему огромному облегчению, стало ясно, что оно разминется с нами мили на три-четыре. Когда я это понял, мне отчасти передалось странное воодушевление Джонсона. Только что на моих глазах разрушило город. Но Советский Союз виновен в разрушении моей страны, он разрушил тысячи городов — так говорил Джонсон, и я ему верил. Это превращало бурю в возмездие, справедливую кару. Я кричал во всю глотку, чувствовал, как голос вырывается изо рта и уносится ветром, кричал снова. Я и не знал, что так обрадуюсь удару, нанесенному врагам моей страны, — что так в нем нуждаюсь. Джонсон колотил меня по плечу и утирал слезы. Мы, преодолевая сопротивление ветра, пробились с опушки в лес, где могли орать, и указывать пальцами, и смеяться, и пинать деревья, плакать и выкрикивать ругательства слишком страшные для слуха, жалобы слишком ужасные для мысли. Наша страна мертва, и бедный изгнанник — мой провожатый — страдал из-за этого не меньше меня. Я обнял его за плечи и понял, что обнимаю брата, соотечественника.

— Да, — повторял он снова и снова. — Да, да, да.

Через двадцать минут торнадо вновь оторвался от земли и теперь окончательно втянулся в тучи. Мы остались на холодном ветру приходить в себя. Джонсон вытер глаза.

— Надеюсь, пути не сильно разрушены, — сказал он со своим слегка гортанным выговором. — Иначе мы застрянем тут на неделю.

На книгу упала тень, Стив перестал читать. Мы подняли глаза. Перед нами, руки в боки, стоял Джон Николен.

— Пошли, поможешь мне починить сломанный киль, — сказал он Стиву.

По глазам Стива я видел, что он все еще затерян в сибирских лесах. Он сказал:

— Я не могу, я читаю...

Джон выхватил книгу у него из рук и с шумом захлопнул. Стив вскочил, потом опомнился. Они глядели друг на друга в упор. Стив наливался краской. Я еще не очухался, и у меня перехватило дыхание.

— Когда мне не нужна твоя помощь, можешь тратить время на какие угодно глупости. Но когда нужна, изволь помогать. Понял?

— Да, — сказал Стив. Теперь он глядел вниз, на книгу. Наклонился поднять ее, и Джон пошел прочь. Стив, избегая наших взглядов, разглядывал книгу, не испачкалась ли. Мне захотелось оказаться где-нибудь в другом месте. Я знал, как тяжело переживает Стив подобные сцены на людях. А здесь были Кэтрин, Мандо, мать и сестра Кэтрин, другие люди... Я глядел на удаляющуюся широкую спину Джона и мысленно осыпал его ругательствами. Стив ничем не заслужил таких прилюдных выволочек. Это бессмысленная жестокость — и никакое прошлое ее не оправдывает. Я порадовался, что мне он не отец.

— На сегодня чтение окончено, — сказал Стив шутливым (или почти шутливым) тоном. — Но как вам понравился торнадо, а?

— Мне все равно пора идти ужинать, — сказал Мандо. — Но ужасно хочется знать, что дальше.

— Мы тебя обязательно позовем, — сказала Кэтрин, когда стало ясно, что Стив не ответит. Мандо попрощался с Кристин и пошел к мосту. Кэтрин встала.

— Пойду пригляжу за лепешками, — сказала она, нагнулась и поцеловала Стива в макушку. — Не вешай нос, всем иногда приходится работать.

Стив сердито глянул на нее и не ответил. Остальные ушли с Кэтрин, я встал:

— Ну, мне тоже пора.

— Ага. Слушай, Хэнк, ты ведь встречаешься с Мелиссой, а?

— Время от времени.

Он взглянул на меня пристально:

— Готов поспорить, ты своего не упускаешь. Я пожал плечами и кивнул.

— Дело такое, — продолжал он. — Если мы предложим ребятам из Сан-Диего провести их в округ Ориндж, мало знать, как идти по автостраде на север. Это любой дурак догадается. Если мы не предложим ничего больше, нас могут с собой и не взять. Другое дело, если мы узнаем, где и когда должны высадиться японцы — тут-то нас точно возьмут.

— Может быть.

— Что значит “может быть”? Точно!

— Ладно, так что с того?

— Ну, раз ты дружишь с Мелиссой, может, спросишь Эдисона, не поможет ли он с этим?

— Да ты что? Я Эда почти не знаю. И чего он там делает в округе Ориндж — нас не касается. Его никто никогда не спрашивает.

— Нам бы это очень помогло, — сказал Стив, в отчаянии глядя себе под ноги.

Я никогда не слышал, чтобы он так говорил. Некоторое время мы оба глядели в землю. Стив потер книгу о штаны.

— За спрос денег не берут, ведь так? — сказал он просительно. — Не захочет нам ничего говорить, так и не скажет.

— Ага, — с сомнением отвечал я.

— Попробуй, а? — Он по-прежнему не глядел мне в глаза. — Я правда хочу сделать что-нибудь на севере — отомстить, понимаешь?

Я подумал, интересно, кому он на самом деле хочет отомстить — японцам или отцу? Он стоял, глядя в землю, хмурый, пришибленный, еще не оправившийся после взбучки. Мне было жалко его ужасно.

— Я спрошу Эда и посмотрю, что он скажет, — произнес я, не скрывая своей неохоты.

Он сделал вид, что не замечает моего тона.

— Отлично! — Коротко улыбнулся мне. — Если он что-то нам скажет, нас точно возьмут в провожатые.

Я не привык, чтобы он меня благодарил, и мне сделалось неуютно. Прежде мы все делали по-дружески — даже по-братски — и не считались, кто кому чем помог. Прежде... Да, все теперь изменилось, и разбитого не склеить. Если раньше я не соглашался с ним, не велика важность — мы спорили, и, кто бы ни побеждал, это не было вызовом его главенству. Теперь, если я спорил с ним в компании, Стив впадал в ярость. Оспорить его значило оспорить его право на лидерство, и все потому, что я побывал в Сан-Диего, а он — нет. Я уже начал жалеть о своем путешествии.

И вот, в довершение неприятностей, именно я дружу с Мелиссой и Эдисоном Шенксами, так что Стив вынужден, когда ему меньше всего этого хочется, просить меня о помощи, а самому оставаться на вторых ролях, да еще и благодарить за услугу! А я... я не мог поспорить с ним, не рискуя растерять нашу дружбу, должен был соглашаться со всеми его планами, даже с теми, которые мне не по душе, а теперь еще и делать по его просьбе то, что он хотел бы сделать сам, но что мне решительно не по вкусу. События... я больше не мог влиять на события. (Или так мне казалось. Мы часто лжем себе.)

Все это сделалось мне ясным в единой вспышке озарения — в одну из тех минут, когда множество виденного, но непонятого, например чьи-то поступки, складывается воедино и обретает смысл. В то лето такие озарения находили на меня все чаще и чаще и все равно каждый раз ошеломляли. Я сморгнул и, быстро соображая, взглянул на Стива:

— Слушай, тебе пора идти к отцу.

— Да, да, — сказал он, снова сникая. — Назад в рабство. Ладно, до скорого, старина.

— До скорого, — ответил я и пошел вдоль реки. Только у самого дома я понял, что ничего не видел по дороге.

Глава 14

Как-то ясным вечером я сидел у отца на огороде, любовался чистым небом и переходящими оттенками синевы, когда на гребне зажегся костер. Костер у Тома, мерцающий в сумерках, ярко-желтый. Я сунул голову в дверь, сказал отцу, что пошел к Тому, и был таков. Напрямки через лес, а вокруг вскрикивали ночные птицы. В темноте тропинки было почти не видать, но я чувствовал ее ногами, угадывал по очертаниям теней и, хотя голоса деревьев не подсказывали мне дорогу, почти бежал. В просветах между ветвями маняще вспыхивал костер.

На гребне я столкнулся с Рафаэлем, Эдисоном и Мелиссой, соседями Тома по Бэзилонскому холму. Они стояли на дорожке и пили из кувшина вино. К Тому на огонек всегда собирается много народу. Стив, Эмили и Тедди Николены были уже во дворе и бросали в огонь смолистые сосновые ветки. Том, смеясь и кашляя, вышел из дома вместе с Мандо и Рекавери. Младшие Симпсоны прятались среди мусора во дворе, стараясь друг друга напутать. “Ребл! Деливранс! Чарити! А ну марш оттуда!” — крикнул Рекавери. Я улыбнулся. Отрадное зрелище — Томов костер на вечернем холме. Мы поздоровались и расставили пеньки и стулья подальше от огня. Появились Джон и миссис Николен с бутылкой рома и большим куском завернутого в бумагу масла. Их приветствовали радостными возгласами. К тому времени как появились Кармен, Нат и Мариани, веселье было в самом разгаре. Никто, конечно, не упоминал о собрании, но, глядя вокруг, я не мог не вспомнить о нем. Вечеринка явно была задумана как своего рода противоядие. Мне стало совестно, что наша компания наплевала на общее решение, и хотелось забыть об этом, но Стив все время кивал в сторону Мелиссы, поторапливая заняться Шенксами.

Мелисса ворковала с сестрами Мариани, поэтому я взял чашку, в которой дымился горячий ром с маслом, сел у огня и стал осторожно отхлебывать, глядя, как шипят в огне капельки смолы. Мандо, развлекаясь, прилаживал над огнем треножники из веток (этой забаве он научился от меня). Огонь убаюкивал сознание, успокаивал. Странно: ничто иное так не притягивает взгляд. Мимолетные желтые языки вставали над полешками — что они такое? Я спросил Тома, но в ответ услышал самое жалкое объяснение. Все сводилось к тому, что, если вещь сильно нагреть, она сгорит, а горение — это превращение дерева в пепел и дым посредством огня. Рафаэль, выслушав Тома, чуть не подавился ромом от смеха.

— Ну, объяснил! — хохотал я, увертываясь от Томовых ударов. — Так плохо ты еще ничего не объяснял.

— Ка-как насчет молний? — спросил Рафаэль.

— А насчет того, почему дельфины теплокровные? — подбавил Стив. Том отмахнулся от нас, словно от комаров, и пошел за новой порцией рома, а мы продолжали смеяться.

Но Том знал, почему огонь приковывает мысли и взгляд, или мне так казалось. Раз я предположил, что огонь похож на сознание — мысли вспыхивают, как язычки пламени, питаясь, видимо, топливом нашего тела. Том кивнул, но сказал — нет, наоборот. Скорее сознание похоже на огонь, хотя бы вот в каком смысле: миллионы лет люди жили еще беднее, чем мы сейчас. На самой грани выживания, многие миллионы лет. Том божился, что именно так долго, и требовал, чтобы я вообразил все эти поколения, а я, конечно, не мог. То есть не мог представить. Так вот, поначалу человечество видело огонь только в молниях и в лесных пожарах, и они прожгли дорожку от глаз к мозгу.

— И тогда Прометей научил нас управлять огнем, — сказал Том.

— Кто такой Прометей?

— Прометеем называется часть мозга, которая хранит знание об огне. У мозга есть бугры, вроде шишек или древесных наростов, где копятся знания об определенных вещах. Так вот, созерцание огня вызвало рост той самой шишки, которую назвали Прометеем, и дикие люди получили власть над огнем.

Итак, продолжал он, бесчисленные поколения людей сидели и смотрели в огонь. Им было холодно, и огонь означал для них тепло. Они ели мясо через два дня на третий, и огонь означал для них пищу. Между глазом и Прометеем наросла дорожка из нервов вроде автострады, отчего огонь стал и притягивать, и завораживать. В последние столетия прежних времен человеческая цивилизация перестала зависеть от огня как такового. Однако в общей истории людского рода это не более чем миг — теперь миг кончился, а мы снова зачарованно глядим в огонь. Миг никак не затронул нервную дорожку, и картина пляшущих языков так же быстро, как на заре времен, пробегает по ней к спящему Прометею, пробуждая дремлющую старую шишку от задумчивости, от ярких утраченных грез.

— Расскажи нам историю, — попросила Ребл.

— Да, Том, расскажи, — подхватил Мандо.

Мы сидели полукругом возле огня, прихлебывали ром и задумчиво глядели на пламя, дети вскакивали бросить обратно в огонь отлетевшие сучья. Все согласились, что Том должен рассказать историю. Он качнулся в кресле-качалке, которая всякий раз грозила опрокинуться на спинку, прочистил горло и проворчал, что у него нет сил. Мы терпеливо ждали, красные отблески плясали на наших лицах.

— Расскажи про Джонни-Сосновую шишку, — попросила Ребл. — Очень хочется послушать про него.

Я кивнул. Это была одна из моих любимых историй: как в последние секунды прежнего времени Джонни набрел на выпавшую из кузова “шевроле” атомную бомбу и, по выражению Тома, бросился на нее, словно морской пехотинец на гранату, в надежде заслонить сограждан от взрыва, как он оказался в пузыре воздуха и уцелел в эпицентре взрыва, но пролетел многие мили и подвергся действию космических лучей, так что на землю он опустился, словно лист эвкалипта, полоумный, вроде Роджера, и к тому же бессмертный. И как он поднимался на горы Сан-Бернардино и Сан-Горгонио, собирал там сосновые шишки, спускался к морю и сажал их по берегам новых рек, “чтобы прикрыть зеленым плащом послевоенную наготу нашей бедной страны”, и так вверх-вниз, вверх-вниз, долгие годы, пока деревья не выросли и не укутали землю, а Джонни сел под секвойей, которая росла быстрее бобового стебля из сказки,. и уснул, и спит по сей день, ожидая, когда в нем снова возникнет нужда.

Отличная история, но остальные возразили, что Том рассказывал ее весной.

— У тебя что, всего три истории? — подначивал Стив. — Почему бы нам не послушать что-нибудь новое? Про прежние времена?

Том притворно нахмурился и кашлянул. Рафаэль и Рекавери поддержали Стива: “Расскажи про старое время”. Я прихлебывал ром и глядел на старика. Интересно, расскажет или нет? Том сильно сдал в последнее время. Он взглянул на меня и, кажется, вспомнил наш спор после собрания. Когда я сказал, что он всегда расписывал нам величие Америки.

— Ладно, — объявил он. — Я расскажу вам о прежних временах, но, предупреждаю, никаких выдумок. Только то, что было.

Мы, довольные, поудобнее устроились на пеньках и облезлых стульях.

— Так вот, — начал он, — в прежние времена у меня был автомобиль. Клянусь. И в тот день, о котором пойдет речь, я ехал на машине из Нью-Йорка в Флагстафф. Это около недели, если ехать быстро. Я был уже близко к цели, на Сороковом шоссе в Нью-Мексико. Солнце садилось, надвигалась буря. Черные тучи набегали с океана, словно морские валы, надо мной и позади еще голубело небо, вокруг расстилались необжитые земли — кустарник и две дорожные полосы, больше ничего. Призрачный край.

Первое, что я заметил, были два солнечных луча. Они пробились сквозь тучи. Вы сами видали, как это бывает, но те лучи были как маяки, они расходились веером справа и слева от меня, словно некое знамение. Только подумайте об этих лучах, они прошли вот на столько от земли — он расставил большой и указательный пальцы, — но не коснулись ее, а устремились дальше в бесконечность. Для меня это был знак.

Во-вторых, так случилось, что мой старенький “вольво”, пыхтя, въехал на перевал, и я увидел табличку “Континентальный водораздел”. Да, конечно, перевал через Скалистые горы. На обочине перед спуском голосовал человек.

В то время я был адвокатом и ценил свое одиночество. На целую неделю я был избавлен от необходимости говорить и радовался этому. Хотя у меня и был автомобиль, прежде мне случалось голосовать, и я помнил, как копится, складываясь из отдельных мелких разочарований, обида на все человечество. К тому же собирался дождь. Но мне не хотелось подбирать этого типа, и я ехал, глядя влево, чтобы не встречаться с ним глазами. Однако выходило, будто я трушу, и в последнюю секунду я все же взглянул на него. Поверьте: в ту секунду, как я его узнал, я нажал на тормоз и выскочил на гравий.

Этот человек на обочине был мной. Это был я сам.

— Врешь, — сказала Ребл.

— Не вру! Так бывало в прежние времена. Еще более странные вещи случались каждый день. Слушайте.

Так вот. Мы оба, и он, и я, это поняли. Мы были не просто похожи, вроде того, как друзья тебе о ком-то рассказывают, а встретишься, и оказывается — ничего общего. Это был я, каким, бреясь, видел себя в зеркале каждое утро. Он и одет был в мою старую ветровку.

Я вышел из машины, и мы уставились друг на друга.

— Кто ты? — спросил он. Я узнал свой голос, как он звучит в магнитофонной записи.

— Том Барнард, — сказал я.

— Я тоже, — сказал он.

Мы вытаращили глаза.

Как я уже говорил, я был тогда адвокатом и зимой работал в Нью-Йорке — хилый молодой человек с намечающимся брюшком. Другой Том Барнард явно работал руками: он был крупнее меня, ладный, крепкий, с бородкой на загорелом обветренном лице.

— Подбросить? — спросил я. Чего еще было говорить?

Он неуверенно кивнул, подобрал с обочины рюкзак и подошел к машине.

— Значит, “вольво” еще жив, — сказал он.

Мы залезли внутрь и теперь сидели бок о бок. Мне было настолько не по себе, что я не сразу смог тронуться с места. У него был шрам на руке, там, где я распорол ее, падая с дерева. Это было противоестественно. Тем не менее я повел машину по дороге.

Молчать было уж совсем неловко, и я заговорил. Без сомнения, он был тем же самым Томом Барнардом. Родился в тот же год от тех же родителей. Мы сравнили своей прошлое и нашли точку, в которой наши пути разошлись, или где мы разделились надвое. За пять лет до этого в сентябре я вернулся в Нью-Йорк, а он отправился на Аляску.

— Ты вернулся в контору? — спросил он.

Я вздрогнул и кивнул. Я помнил, что подумывал об Аляске, когда закончил работать в Совете навахо, но счел за благо вернуться в Нью-Йорк. В конце концов мы вычислили и время: утро, когда я выехал в Нью-Йорк и вел машину в ранней предрассветной свежести. Мне надо было съехать с эстакады на сороковое шоссе, и я не помнил, какой там поворот — просто влево или развязка петлей вправо; и пока я думал, оказалось, что я уже на автостраде и еду на восток. То же случилось с моим двойником, только он ехал на запад. “Я всегда знал, что эта машина — волшебная, — сказал он. — Их тоже две, только свою я продал в Сиэтле”.

Ну вот, мы ехали, над нами бушевала буря, в стекла то и дело брызгали капли, ветер свистел вокруг автомобиля. Мы немного оправились от изумления и разговорились. Я рассказал ему, чем занимался последние пять лет — главным образом адвокатской практикой, — а он качал головой, как будто я сумасшедший. Он рассказал мне, чем занимался сам, и это было здорово. Ловил рыбу на Аляске, картировал реки на Юконе, собирал звериные скелеты для природоохранной службы — трудная работа под открытым небом. Как смешили меня его забавные истории! От него я слышал свой смех, как слышат его другие, и оттого смеялся еще пуще. Ну и звук! Вам когда-нибудь приходило в голову, что другие видят вас так же, как вы их — набор выражений лица, привычек, поступков и слов, — что они никогда не видят ваших мыслей, не догадываются, какие вы на самом деле замечательные? Что вы для них такие же чужие, как они представляются вам? Так вот, в ту ночь я видел себя снаружи, а он и впрямь был смешной парень.

Но какую жизнь он вел! Я слушал, и мне делалось тошно. Он жил почти так, как мне хотелось бы, как мне мечталось зимой в маленькой нью-йоркской квартирке. Моя жизнь состояла из сидения в бетонных коробках и разговоров — моих и чужих. Так я жил. Но этот Том! Он сделал то, о чем я только мечтал. И он не знал, что будет с ним дальше, жизнь лежала перед ним как бегущая перед нами дорога. Я понял, почему люблю поездки по стране — потому что я оказываюсь вне города. Почему временами в Нью-Мексико мне хочется повернуть машину и ехать в Нью-Йорк, а там снова повернуть и снова поехать на запад, и так без конца, словно “вольво” — подвешенный к Северному полюсу маятник — да потому что я не хотел жить в городе. Я чувствовал пустоту, такую же, как порой в Нью-Йорке, когда гляделся в зеркальце для бритья, видел морщины подтлазами и думал: если бы начать жизнь сначала, я бы прожил ее лучше.

Мне было так худо, что я даже спросил своего двойника: а что, если я только ему мерещусь? Это было бы похоже на правду. Он сделал смелый выбор, я — трусливый; разве не правдоподобно, что я — призрак, видение того, что с ним сталось бы, имей он глупость вернуться в Нью-Йорк?

— Не думаю, — отвечал он. — Скорее тебе мерещится, что ты остановился и подобрал меня на дороге. Хорошенькая галлюцинация, если она везет меня через весь Нью-Мексико. Нет, мы оба здесь. Он слегка ущипнул меня за руку.

— Да, похоже, мы оба здесь, — согласился я. — Но как это возможно?

— Нас было слишком много для одного тела! — сказал он. — Вот почему у нас были трудности со сном.

— Меня и теперь временами мучает бессонница, — сказал я. И я знал отчего: оттого что выбрал неправильную жизнь, жизнь в бетонных коробках.

— И меня, — неожиданно сказал он. — Может, оттого, что слишком много сплю на земле. А может, оттого, что веду такую жизнь. — В эту минуту он казался таким же потерянным, каким я себя чувствовал. Он сказал: — Порою мне кажется: все, что я делаю — невзаправду, потому что никто другой так не делает. Я плыву против течения. Это здорово отбивает сон.

Значит, и ему приходилось нелегко. Но мне казалось, в сравнении с моими трудностями это ничто. Он выглядел здоровее и счастливее.

Дождь усилился. Я включил “дворники”, к шуршанию мокрых шин добавился их скрип. Наши фары высвечивали струи дождя, по соседней дороге с ревом промчались на восток грузовики, оставляя за собой длинные шлейфы брызг. Мы поставили кассету с Третьей симфонией Бетховена, вторая часть звучала, как буря за стеклами машины. Мы сидели, слушали и говорили о нашем детстве. “А это помнишь?” — “Ага” — “А то помнишь?” — “Ух ты, хорошо, что никто другой про это не знает”. И так далее. Мы держались совсем по-свойски, но обоим было неуютно. Мы не могли больше говорить про наши разные жизни, в этом было что-то неправильное, какая-то напряженность, разногласие, хотя оба мы были недовольны своим теперешним существованием.

Ливень припустил еще сильнее, ветер молотил по машине. Кроме расходящегося света фар, почти ничего видно не было — черная земля, черные облака над ней. Марш из второй части — музыка такая великая, что вам этого и не вообразить, — лился через усилитель, меряясь силой с бурей. А мы говорили и смеялись, и хохотали, лупили кулаками по крыше автомобиля, обалдевшие от того, что произошло, — потому что раз нас двое, значит, мы особенные, понимаете. Волшебные.

Но в самый разгар нашего хохота, на вершине следующего подъема,“вольво” зачихал. Я нажал на газ, но мотор заглох. Я вылез на обочину, попробовал толкнуть — без толку.

— Похоже, в трамблер попала вода, — сказал мой двойник. — Ты так его и не наладил?

Я сознался, что не наладил. Мы подумали и решили его просушить. Возня, конечно, но все лучше, чем сидеть в машине ночь. Мы вытащили пончо. Дождь, к счастью, почти перестал, сменившись слабой моросью. К тому времени как я надел пончо, мой спутник уже откинул капот и рылся в двигателе. Левой рукой он держал карманный фонарик, правой снимал с трамблера крышку. Я подошел, и три руки Тома Барнарда продолжили работу, сняли крышку, вытерли, собрали все снова. Мой двойник побежал за полиэтиленовым пакетом, а я, растянув пончо как тент, остался стоять над раскрытым двигателем, от которого поднимался жар. Двойник вернулся — мы работали с аварийной скоростью, вы понимаете — и тоже склонился над мотором. Теперь четыре наши руки неестественно слаженно трудились над трамблером. Когда мы установили его на место, двойник плюхнулся на сиденье водителя и включил зажигание. Мотор завелся, машина поехала. Он дал задний ход. Починили! Я закрыл капот, мой двойник, улыбаясь, вылез из машины. “Отлично”, — сказал он, хлопнув меня по руке, и вдруг подпрыгнул, завертелся, завыл протяжную индейскую песню, которую мы выучили в детстве, и я закружился с ним, размахивая пончо, как индеец ритуальным плащом, горланя что есть мочи. Забавная это была картинка — мы двое пляшем на высоком перевале перед автомобилем, вопим, кружимся, расплескиваем лужи. Я почувствовал... нет, словами, что я почувствовал тогда, не опишешь.

Дождь перестал. На южном горизонте от низких облаков к земле протянулись короткие вспышки молний. Мы стояли и смотрели на них — две или три в секунду. Грома слышно не было.

— Вот и моя жизнь такая, — сказал один из нас. (Я не знаю кто.) Моей правой руке, там, где она касалась его левой, сделалось жарко. Я поглядел...

...И увидел, что наши руки сходятся к одной кисти. Мы опять становились одним человеком. Но это была его кисть — левая. Тут я заметил, что наши ноги сходятся к одной ступне, правой. Моей ступне.

От локтя вниз между нашими руками шел красный рубец, как на месте ожога. Я чувствовал, как жар поднимается вверх и пульсирует. Мы спаивались в одно! У нас уже был общий локоть, и скоро бы мы срослись плечами, как сиамские близнецы! Я ощущал жжение в левой ноге. Наше время кончалось! Сперва руки и ноги, потом туловища и головы!

Я взглянул ему в лицо и увидел свое искаженное страхом зеркальное отражение. Я подумал: вот так я выгляжу, вот таков я, наше время позади. Мы встретились глазами.

— Тяни, — приказал он.

Мы потянули. Он схватился правой рукой за крыло автомобиля, а я уперся левой ногой, стараясь задержаться за мокрый гравий, наклонился и дернул что есть силы. Локоть с кистью встали между нами как коготь. Мы пыхтели, сопели, тянули, рубец между нашими локтями жег, и растягивался, и постепенно позволял нам развести руки. Было больно, как если бы я за что-то держался и в то же время пытался оторвать руку. Но это помогало. Наши локти уже были свободны.

— Держись, — выговорил я и плюхнулся на дорогу. Бац! Мгновение нестерпимой боли и удар о мокрый асфальт. Я оттолкнулся обеими руками и вскочил на ноги. Сильно затряс правой рукой, схватился за правую ногу. Это снова был я, в целости и сохранности.

Я взглянул на двойника. Он прислонился к машине, держа левый локоть правой рукой, его трясло. Увидев это, я понял, что тоже дрожу. Он глядел на меня с яростью, и мне показалось — сейчас он на меня бросится. Я совершенно четко представил, как он накидывается на меня и начинает молотить, погружает кулаки в мое тело и не может выдернуть, и мы боремся, и кусаемся, и пинаемся, и с каждым ударом все больше сплавляемся воедино, пока не становимся одним человеком, и этот человек лежит на гравии и бьется в судорогах.

Но это мне только померещилось. В действительности он резко покачал головой и скривил губы.

— Я лучше пойду, — сказал он. Я сказал:

— Лучше иди.

Пока я вставал, он открыл дверцу, достал рюкзак и снял пончо, чтобы надеть лямки.

— Домой вернешься, а, Томас? — спросил он с издевкой, и я вдруг разозлился.

— А ты можешь валить на все четыре стороны, если тебе это больше по душе, — сказал я. — Мне только лучше. Рядом с тобой мне кажется, что вся моя жизнь — ошибка, словно ты прожил ее правильно, а я — нет. Но ведь правильно живу я! С людьми, как пристало человеку. А ты просто сбежал от всех и бродишь по дорогам. Ты скоро выдохнешься.

Он сверкнул глазами:

— Ты меня неправильно понял, брат. Я просто стараюсь жить, как мне больше нравится. И я никогда не выдохнусь. — Он снова надел пончо. Сказал: — Имя остается тебе. Не знаю, в одном мире мы живем или нет, но кто-нибудь может заметить. Так что имя пусть остается у тебя. Мне кажется, настоящий Том Барнард — ты. — Он в последний раз взглянул на меня. — Удачи! — с этими словами он пошел прочь от дороги, по хребту.

В тумане, в этом своем пончо он казался не человеком. Но я знал, кто он. Я смотрел, как он растворяется в темноте между кустов, и на меня накатила беспросветная тоска. Вот исчезает мое “я”; на моих глазах мое истинное “я” уходит в дождь. Лучше б такого не видеть. Когда он скрылся с глаз, я остервенело выжал сцепление. При каждом шорохе на заднем сиденье я испуганно вцеплялся в руль, и мне не хватало духу оглянуться, что там. Я ехал все быстрее и быстрее, молясь, чтобы в трамблер не попала вода. Мимо скользили равнины Восточной Аризоны, и, кажется, впервые в жизни, я понял, как велико пространство между городами. Я не мог выкинуть происшедшее из головы. Слова, произнесенные между нами, казалось, звенели в воздухе. Лучше бы мы поговорили подольше... лучше бы нам расстаться по-хорошему... лучше бы нам все-таки соединиться!.. Почему мы так испугались целостности? Но я впрямь боялся — страх воссоединения накатывал на меня волнами, и я прибавлял скорости, словно он бежит за мной по автостраде, мокрый и запыхавшийся, отставший на много миль.

Том несколько раз кашлянул и уставился в огонь, погруженный в воспоминания. Мы глядели на него, разиня рты.

— А ты после его встречал? — взволнованно спросила Ребл.

Звук ее голоса разрядил напряженность, и почти все рассмеялись, даже Том. Потом он нахмурился и кивнул:

— Да, встречал. И более того.

Мы приготовились слушать дальше; старшие, которые, наверно, слышали этот рассказ раньше, удивленно подняли брови.

— Я встретил его через несколько лет; вы поймете, о каком годе речь. Я по-прежнему был адвокатом, только постарел, сильнее ссутулился и раздался вширь. Такой была тогдашняя жизнь — годы в бетонных коробках быстро выпивали из тебя соки. — В этом месте Том взглянул на меня, словно хотел удостовериться, что я слушаю. — Дурацкая была жизнь, вот почему мне не по душе толки о том, что, дескать, надо сражаться за ее возврат. Тогда люди всеми силами добивались работы в коробках, чтобы снимать жилые коробки и ходить развлекаться в другие коробки, и всю жизнь они бегали по этим коробкам, как крысы. Я и сам так жил, и в этом не было никакого смысла.

Отчасти я понимал, что в этом нет смысла, и кое-как пытался сопротивляться. В то время я был занят как раз этим, совершал небольшой пеший переход. Я решил подняться на гору Уитни, высочайшую вершину Соединенных Штатов. При моей хилости это было чистое самоубийство, просто пройти вверх по десятимильной тропе, но за два дня я с великим трудом ее одолел. Гора Уитни. Это было перед самым закатом — опять, — так что против обыкновения я был единственным человеком на вершине.

Я бродил по широкой — почти в акр — горной макушке. Тропа поднималась по западному, пологому склону. Восточный склон — почти отвесный, и, когда я взглянул вниз, в темень, мне сделалось не по себе. Тут я увидел альпиниста. Он в одиночку поднимался по отвесной стене, по одной из трещин в склоне. По таким стенкам лазал Джон Мьюир, но он обожал опасность, и после него редкие альпинисты шли на такой риск. У меня голова кружилась смотреть на того отчаянного парня, но, разумеется, я не мог оторвать глаз. Он лез и смотрел вверх; в какую-то минуту он меня заметил и махнул рукой. Мне стало еще больше не по себе. Чем выше он поднимался, тем знакомее выглядел. А потом я его узнал. Это был мой двойник, в альпинистском снаряжении, с бородой и здоровущий как черт. Да еще где — на гранитном откосе!

Я уже подумывал о том, чтобы дать деру по тропе, но тут он снова поднял на меня глаза, и я понял: он тоже меня узнал. До меня дошло, что нам надо поздороваться. Или поговорить. И я остался.

Мне казалось, что последний отрезок подъема он преодолевал целую вечность — и все время на краю гибели. Однако, когда он вполз на вершину, солнце еще висело в мареве над западным горизонтом Тихого океана. Он встал и шагнул ко мне. За несколько футов он остановился. В янтарном свете, который бывает только в горах перед закатом, мы молча смотрели друг другу в глаза. Говорить было нечего, мы стояли как в столбняке.

Тогда это и случилось...

Последние слова Том произнес резким, сразу охрипшим голосом, перестал качаться, пригнулся в своем колченогом кресле и уставился в огонь, избегая смотреть на нас. Кашлянул несколько раз, заговорил быстро:

— Алая половинка солнечного шара еще лежала на горизонте, и... и рядом с ней распустилась другая, а затем еще, и еще, и еще, вдоль всего калифорнийского побережья. Пятьдесят закатных солнц в один ряд. Ядерные грибы с нас высотой, потом выше. Легкие ореолы дыма вокруг каждой колонны. Это был тот день, ребята. Это был конец.

Я сперва увидел, потом понял. Я обернулся к двойнику — он плакал. Он шагнул ко мне, мы взялись за руки. Так просто. Мы без всякого усилия слились в одно — так же легко, как решились на это. В следующую минуту я был уже один. Я помнил и свое прошлое, и брата, я ощущал в себе его силу. Холодный ветер гнал ко мне ядерные тучи. Мне было так одиноко, так одиноко, дрожать на ветру и смотреть на этот ужас, но мне казалось, ну... что я исцелен и... Не знаю. Не знаю. Что меня это миновало.

Он откинулся назад и чуть не кувыркнулся вместе со своим креслом. Мы все перевели дух.

Том встал и палкой поворошил костер.

— Видите, в прежние времена невозможно было жить целостной жизнью, — сказал он уже другим, успокоенным и почти сварливым голосом. — И только сейчас, когда мы сидим у костра...

— Пожалуйста, без морали, — сказал Рафаэль. — Этого мы от тебя в последние дни наслушались, большое спасибо.

Джон Николен кивнул головой.

Старик сморгнул.

— Ну, как хотите. У подлинной истории и не должно быть морали. Давайте-ка подкинем еще дровишек! Рассказ окончен, и мне надо промочить горло.

Он, кашляя, сам отправился за выпивкой. Кто-то встал и подбросил дров, кто-то спрашивал миссис Н., не осталось ли масла. Все были немного притихшие, но довольные.

— Здорово старик рассказывает, — сказал Стив. Потом взял меня за руку и указал глазами на Мелиссу — она сидела по другую сторону от костра.

Я высвободил руку, но через некоторое время обошел-таки костер и сел рядом с ней. Она тут же меня обняла. Едва ее маленькая ладошка коснулась моего бока, выпивка ударила мне в голову. Мы отошли от огня и стали жадно целоваться рядом с грудой железяк. Меня всегда удивляло, как это просто с Мелиссой.

— Я рада, что ты вернулся, — сказала она. — Ты еще ничего не рассказал мне о своей поездке, я все слышу от других! Может, зайдешь к нам попозже и расскажешь? Папка тоже будет дома, но, может, завалится спать.

Я тут же согласился, думая больше о поцелуях, чем о сведениях, которые должен получить от Эда. Однако когда я вспомнил о них (прижимаясь лицом к Мелиссиной шейке, такой красивой в свете костра), то даже возгордился. Все оказалось легче, чем я думал.

— Пойдем глянем, не осталось ли рома, — предложил я.

Мы нашли ром и вылакали, потом нас нашел Эдисон.

— Домой пошли, — грубо сказал он Мелиссе.

— Еще рано, — возразила она. — Можно Хэнку с нами? Я хочу послушать про поездку и показать ему дом.

— Конечно, — безразлично ответил Эдисон.

Я за спиной у Мелиссы попрощался со Стивом и Кэтрин и, видя удивленное лицо Стива, почувствовал себя ловким парнем. Мы трое двинулись по тропке вдоль гребня. Эд за все время не сказал ни слова и даже не обернулся, так что не видел, как Мелисса обняла меня за талию и сунула руку мне в карман. В кармане была дыра, Мелиссе только того и надо было, но я стеснялся идущего впереди Эда и не отвечал, только поцеловал ее на мосту, где точно знал, что не оступлюсь. На подъеме к Бэзилону меня слегка качало от выпитого, и еще Мелиссины пальчики щупали в трусах. Ух! Но в то же время я думал, как подъехать к Эдисону с расспросами про мусорщиков и японцев? Конечно, спьяну я соображал туго, но дело было не только в этом. Куда ни кинь, все выходило, что ни с какого бока ловко не подъедешь. Придется спрашивать напрямик и надеяться на удачу.

Дом у Шенксов старый — Эд его построил, когда в Онофре еще почти никто не жил. Каркасом ему послужила опора высоковольтной линии, так что дом получился в высоту больше, чем в ширину, и мощный, как дерево Дощатые стены были слегка наклонены внутрь, а из крыши торчали четыре железных бруса, которые оканчивались металлическим переплетением высоко наверху.

— Заходи, — радушно сказал Эд, вынув из кармана ключ и отпирая дверь. Открыл ее, чиркнул спичкой, зажег фонарь. В комнате сразу завоняло горящим китовым жиром. Здесь стояли ящики и инструменты, но мебели не было. Эд повел нас к крутой дощатой лестнице в углу, и Мелисса пояснила, что они живут на втором этаже. Когда мы поднимались, она хихикала и подталкивала меня сзади, так что я чуть не вмазался башкой в железную опору.

Насколько я знаю, никому из моих односельчан не доводилось бывать на втором этаже. Однако ничего He-обыкновенного там не было: в одном углу кухонька, светлые деревянные столы, старый диван и несколько стульев. Все купленное у мусорщиков. Еще одна лестница вела к люку — значит, там еще один этаж. Эд поставил фонарь на печь, начал снимать ставни. Ставней было много. Когда он закончил, нам открылся вид на все четыре стороны: темные древесные вершины, куда ни глянь.

— Много У вас окон, — с пьяной рассудительностью заметил я. Эд кивнул.

— Садись, — сказал он.

— Пойду переоденусь, — сказала Мелисса и побежала по лесенке наверх.

Я плюхнулся в большое мягкое кресло напротив дивана.

— А где ты раздобыл столько стекла? — спросил я Эда, надеясь со стекла перевести разговор на интересующую меня тему. Но Эд знал, что мне известно, откуда берется стекло, и криво ухмыльнулся:

— Да тут, неподалеку. На, выпей. У меня ром получше, чем у Николенов.

Я, как уже упоминалось, был вполне тепленький, но стакан взял.

— Садись сюда, на диван, — сказал Эд и подержал стакан, пока я пересяду. — Отсюда лучше обзор. В ясную погоду видно Каталину. В ненастную — океан. Слыхал, это твой второй дом.

— Чуть последним не стал. Он длинно и громко рассмеялся.

— Слыхал, слыхал. — Отхлебнул рому. — Приятный сегодня вечерок получился. Люблю Тома послушать.

— Я тоже.

Мы оба выпили, и мне показалось, что обоим нечего сказать. К счастью, на лесенке появилась Мелисса, в белом домашнем платье, приподнимавшем грудь. Она улыбнулась, налила себе рому и уселась рядом со мной на диван, прижавшись к локтю и коленке. Я смутился, но Эд улыбнулся своей кривой усмешкой (совсем не похожей на кривую улыбку Тома — у старика это от нехватки зубов, а Эд губы растягивает только с одной стороны) и кивнул, как будто ему нравится, что мы такие пьяненькие. Он откинулся в кресле и приладил стакан на ободранный подлокотник.

— Правда, хороший ром? — спросила Мелисса. Я согласился.

— Мы его купили за две дюжины крабов. Мы покупаем только самый лучший.

— Жаль, что мы не будем торговать с Сан-Диего, — проворчал Эд. — А это и впрямь такой большой город, как Том говорит?

— Ага, — ответил я. — Может, даже больше. Мелисса прилегла головой мне на плечо.

— Тебе там понравилось?

— Да вроде. Вообще, было здорово.

Они начали выспрашивать подробности. Много ли там отдельных поселков? Между всеми ли проложены рельсы? Любят ли в народе мэра? Когда я рассказал, как мэр утром стрелял по тарелкам, оба рассмеялись.

— И так он каждое утро? — спросил Эд, вставая, чтобы подлить нам рому.

— Говорят.

— Видать, у них навалом патронов, — сказал он из кухни. — А бутылку-то мы прикончили.

— Еще бы не навалом, — сказал я. Мне казалось, что вот-вот удастся перевести разговор на мусорщиков, поэтому я расслабился и стал ловить кайф. — Им достались военные склады, и мэр велел осмотреть все до единого.

— Угу. Погоди, я схожу вниз за новой бутылкой. Едва его голова исчезла в люке, мы с Мелиссой поцеловались. У нее на языке был ром. Я взял ее за коленку, а она потянула подол, и моя рука оказалась на ее бедре. Мы еще поцеловались, у меня участилось дыхание. Я все задирал ей платье и вдруг понял, что под ним ничего не надето. Я обалдел, у меня аж в ушах застучало. Ее живот колыхался, она качалась на моей руке взад-вперед, давя на нее сверху. Мы снова стали целоваться, она через штаны сжала мой конец, и тут я совсем задохнулся.

Бум, бум, загремели по лестнице Эдовы башмаки. Мелисса отпрянула от меня и одернула подол. Ей-то хорошо, а у меня стоит, а она еще хихикает, глядя на мое перепуганное лицо. Я выпил ром и забился в уголок дивана. Когда Эд вошел в комнату и откупорил бутыль, на меня уже можно было смотреть, хотя сердце и продолжало колотиться вдвое быстрее обычного. Мы выпили еще. Мелисса оставила руку у меня на колене. Эд встал и заходил по тускло освещенной комнате, открывая то одно, то другое окно (чтобы получше проветрилось, объяснил он), выглядывая наружу. Я захмелел.

— А молнии в ваш дом не попадают? — спросил я.

— Еще как попадают! — ответил они хором и рассмеялись.

Эд прибавил:

— Иногда после этого отваливается целая стена. Потом глянешь — а доски обгорели.

— А у меня волосы встают прямо совсем дыбом, — сказала Мелисса.

— А вы не боитесь, что вас убьет? — спросил я.

— Нет, нет, — ответил Эдисон. — Мы хорошо заземлены.

— А что это?

— Это значит, что молния уходит в землю по боковой опоре. Я приводил сюда Рафа, он сказал, мы можем не бояться. Я напоминаю себе об этом, когда от удара молнии весь дом сотрясается и голубые искры порхают, как колибри.

— Это бывает здорово, — сказала Мелисса. — Мне нравится.

Эд продолжал открывать окна. Стоило ему отвернуться, Мелисса брала мою руку и зажимала между ногами, а только он начинал поворачивать к нам, отпускала, и я тут же выпрямлялся. От этого я так завелся, что уже не ждал, пока она возьмет мою руку, а сам то и дело лез ей под подол. Мы еще выпили. Наконец Эда устроило, как проветривается, он отошел от окна, встал над диваном и посмотрел на меня так, словно знал, чем мы тут занимаемся.

— И что же, по-твоему, нужно мэру Сан-Диего на самом деле? — спросил он.

— Не знаю.

Я был как в тумане — мне не терпелось снова залезть Мелиссе под платье, но я видел Эда совсем рядом с нами.

— Может, он надеется стать королем всего побережья?

— Вряд ли. Просто хочет, чтобы японцы не высаживались на берег.

— Ага. Ты и на собрании так говорил. Что-то мне в это не верится.

— Почему?

— Смысла нет. Сколько у него людей, ты сказал?

— Я вроде не говорил. Да я и не знаю точно.

— Радио у них есть?

— Как ты догадался? У них большой старый радиоприемник, но он пока не работает.

— Не работает?

— Пока не работает, но, говорят, они ждут человека из Солтон-Си, который наладит.

— Кто говорит?

— Люди в Сан-Диего. Мэр.

— Не много же ты знаешь.

Я решил, что теперь самое время спросить мне.

— Эд, а все-таки где ты достал столько стекла?

— Да в основном на толкучках.

Он взглянул на Мелиссу — они обменялись взглядами, которых я не понял.

— У мусорщиков?

— У кого же еще? Они одни и торгуют стеклом. Я решил сделать следующий шаг.

— Эд, а ты когда-нибудь торговал с мусорщиками напрямую? Я хочу сказать, без всяких толкучек?

— Нет, конечно. С чего это ты?

Он улыбался своей кривой усмешкой, но глаза его смотрели зорко. Улыбка исчезла. Мне вдруг показалось, что он видит меня насквозь.

— Просто так, — ответил я. — Интересно, и все.

— Нет, — решительно повторил он. — Я никогда не вожу дел с помоечными крысами, чего бы там ни говорили. Я ставлю краболовки под эстакадой, поэтому часто бываю в тех краях, но не дальше.

— Про нас все врут, — горестно сказала Мелисса.

— Пустяки. — Эд снова ухмыльнулся. — Про всех что-нибудь да сочиняют.

— Верно, — сказал я.

И впрямь: про всякого, кто не живет у реки, где он всегда на виду, рассказывают байки. Понятно, что вокруг такого замкнутого человека, как Эд, слухи возникают вдвое быстрее. Он тут ни при чем. Непонятно было, что говорить дальше. Пусть Стив придумает другой способ раздобывать сведения для мэра Сан-Диего. Я моргал и часто дышал, чтобы сбросить опьянение. Эд зажег всего один фонарь, но пламя отражалось в пяти или шести стеклах, и повсюду плясали тени. У меня в стакане оставалось глотка два рома, но я решил не допивать. Эдисон отошел от дивана, Мелисса выпрямилась. Эд шатнул в кухонный угол и посмотрел на большие песочные часы.

— Хорошо посидели, но уже поздно. Мелисса, нам с тобой пора спать. Завтра утром у нас много дел.

— Ладно, папочка.

— Проводи Генри вниз, только по-скорому. Генри, заходи к нам еще, не откладывая.

Я не вполне твердо, но с жаром встал на ноги, мы Эдом обменялись рукопожатиями. Он сильно стиснул мою ладонь и улыбнулся:

— Смотри под ноги, когда пойдешь домой.

— Обязательно. Спасибо за ром, Эд.

Я вслед за Мелиссой спустился на первый этаж, и мы вышли в темноту. Поцеловались. Я прислонился к наклонной стене дома, чтобы не упасть, Мелисса привалилась ко мне, и я просунул ногу ей между колен. Мне вспомнилось, как мы тискались на толкучке, только в этот раз я был пьянее. Мелисса ерзала по моей ноге и позволяла себя щупать, а сама целовала меня в шею и мурлыкала. Потом:

— Он ждет. Мне пора наверх.

— Ох.

— Спокойной ночи, Генри.

Накрутила и убежала. Я отлепился от стены и враскачку двинулся через поляну. Здесь сохранились остатки старых фундаментов — потресканные бетонные плиты в густой траве. Я наткнулся на одну из них и сел передохнуть. За деревьями был виден высокий дом Шенксов и силуэт в освещенном окне второго этажа. Я поднес к губам палец, которым щупал Мелиссу. В голове зашумело. Встать не было никакой мочи, поэтому я сидел и вспоминал, как мне с ней было. Я даже видел ее — она ходила в кухонном углу, наверное, убиралась. Не знаю, сколько времени прошло, но вдруг фонарь на кухне погас и снова зажегся — один, два, три, потом четыре раза. Мне это показалось странноватым.

Справа хрустнул сучок. Кто-то — какие-то люди — шел через соседний фундамент. Я бесшумно прокрался между двумя большими деревьями и вслушался. С северной стороны, ничуть не таясь, к дому подходили по меньшей мере двое. Поселковые никогда бы не наделали столько шуму. Да и чего бы им здесь делать? Я хоть и был пьян, понял это сразу и не успел задуматься, а уже лежал на пузе за деревом, откуда мог видеть входную дверь. Тени на дальней стороне поляны превратились в движущиеся силуэты, а потом в людей — их оказалось трое. Они направились прямо к двери и, задрав головы вверх, окликнули хозяев.

Дверь открыла Мелисса. Покуда они были на первом этаже, я бесшумно, как сова, скользнул из-за деревьев и припал к дощатой стене. Сперва я порадовался на свою прыть и перевел дух, и только потом задумался, чего ради сюда полез. Вот что значит быть пьяным — иногда, если не думать, получается гораздо быстрее.

Отсюда я слышал голоса, но почти не мог разобрать слов. Я вспомнил, что со стороны двери к стене прибиты доски, так что получается лестница на крышу. Я перебрался туда и влез по доскам, по минуте на шаг, чтобы не скрипнуло под ногой. Как только голова моя оказалась под окном, я перестал лезть и прислушался.

— У них есть радио, — сказал Эдисон. — Он говорит, оно не работает, но они ждут кого-то из Солтон-Си, кто должен наладить.

— Наверно, Гонзалеса, — произнес высокий гнусавый голос.

Голос пониже добавил:

— Дэнфорт вечно хвастает, что у него есть аппаратура и что она скоро заработает, но это случается далеко не всегда. Он говорил, в каком состоянии радио?

— Нет, — сказал Эдисон. — В любом случае у него недостаточно знаний, чтобы об этом судить.

Они меня дурачили! Я пришел, чтобы выжать из них сведения, а они взяли и выжали из меня все, что хотели! Меня бросило в краску. И что хуже, Мелисса, наверно, нарочно договорилась с Эдом накрутить меня после того, как я опьянею, чтобы отвлечь мое внимание от вопросов! Подлость какая.

Мелисса добавила презрительно:

— Он знает не больше, чем вся эта деревенщина.

— Он читает книги, — поправил Эд. — И он про что-то пытался разнюхать. Про стекло? Скорее про Ориндж. А может, ему просто любопытно. В любом случае он не такой темный, как большинство остальных.

— Да, он ничего, — сказала Мелисса, — только его развозит от первой рюмки.

Один из мусорщиков заходил по комнате, в окне надо мной то и дело появлялся его силуэт. Я вжался в стену и постарался прикинуться доской. Если меня застукают... Ладно, ночь, в лесу я от них удеру. Если не упаду. Для бега я был нетверд на ногах, и вдруг почувствовал запоздалый страх.

Они продолжали говорить о Сан-Диего. Эдисон с Мелиссой пересказали все, что от меня услышали. Я сам удивился, сколько им наговорил: части я даже не помнил. Они выжали из меня все, это точно. А я так ничего от них не узнал. Я чувствовал себя болваном, меня душила злоба.

Но теперь я наверстывал разрыв. И, несмотря на все происшедшее, несмотря на все ее слова, мне все равно хотелось задрать Мелиссе подол.

— Наши островные друзья рассчитывают скоро привезти людей и груз, — сказал гнусавый. — Надо выяснить, много ли знает Дэнфорт и что сможет предпринять, если узнает. Может, стоит изменить место высадки.

— Ничего они не знают, — сказал Эд. — А Дэнфорт — трепло. Если бы они могли атаковать мыс Дана, они не просили бы помощи у Онофре.

— Может, им просто нужна хорошая якорная стоянка, — сказал тот, что находился прямо надо мной. — В устье Лас-Пулгас намыло слишком много песка, да и далеко это.

— Может. Но, судя по всему, беспокоиться нечего. Гнусавый, похоже, согласился:

— Я слыхал, Дэнфорт терпеть не может своего лучшего помощника. Это значит, вожак он никакой.

Они по косточкам разобрали Дэнфорта и его людей. Меня на моей деревянной лестнице затрясло. Да раз они столько знают, значит, у них шпионы везде! Мы дети малые в сравнении с ними.

— Пора идти, — сказал гнусавый. — Я хочу быть на мысе Дана в три.

Он продолжал говорить, но, едва он упомянул об уходе, я пополз вниз, медленно перенося вес на следующую ступеньку и молясь, чтобы человек надо мной глядел в комнату. Я прижался к дому — в какую сторону ни иди, меня вполне могли увидеть. Деревья на западе были ближе, так что я перебрался к западной стене и затаился. Спускаются? Похоже, да. Я метнулся к деревьям. Лиса бы не перебежала поляну быстрее.

Почти сразу из дома вышли мусорщики. Мелисса, все в том же белом платье, помахала им с порога. Меня подмывало вернуться к дому и еще понаблюдать за ними двоими, но я решил не испытывать судьбу. Покуда они не знают, что я подслушал их разговор с мусорщиками, у меня перед ними преимущество. Это было приятно. Я тихо и осторожно двинулся к реке. В конечном счете я узнал больше, чем они, а они по-прежнему держат меня за придурка — этим можно будет воспользоваться. Мне ужасно хотелось отплатить им. Если б только мусорщики сказали, когда высаживаются японцы... Явно скоро, и на мысе Дана, а это для Стива уже кое-что. Вот он обалдеет от моей истории. С пьяной ясностью я понял, что Стив опять будет мне завидовать. Ну и пусть. Я отплачу Шенксам... утру Стиву нос... одолею японцев... сорву с Мелиссы платье... везде возьму верх...

Хрустнула ветка, и у меня сердце ушло в пятки. Я стал смотреть себе под ноги. Шел я долго и потом долго не мог уснуть. Ну и ночка! Как я висел у Шенксов под окном! Ведь я опять всех победил. Мелисса, конечно, подло со мной поступила. Но все равно я в порядке. Сбежал с японского корабля, выследил мусорщиков и их лазутчиков... все так ловко... Этот пьяный бред продолжался еще некоторое время, а потом я заснул. В ту ночь мне снилось, что меня двое, и за нами гонятся два японских капитана, и в доме над несуществующей рекой две Кэтрин приходят нам на выручку.

Глава 15

— Ну, Генри, — объявил Стив, когда я рассказал ему все (чуть-чуть приукрасив и опустив ту часть, где Эд с Мелиссой все у меня выспросили), — надо узнать, когда они высаживаются на мысе Дана, иначе все остальное без пользы. Узнаешь?

— Да откуда? — возмутился я. — Эд мне ничего не скажет. Сам узнавай. Он обиделся:

— Мелиссу и Эда знаешь ты.

— Я же сказал, это не поможет.

— Ну... вдруг нам удастся снова подслушать, — неуверенно предположил он.

— Может быть.

Мы молча продолжили удить. Солнце разбивалось на волнах яркими белыми бликами. Я всегда особенно любил такие вот жаркие дни, когда от холмов парит, а море и небо — одинаково синие, но в тот день я почти не замечал погоды. Стив рассуждал, как нам подглядеть за Эдом и что он скажет Дженнингсу и Ли. Он все придумал, как убедить их, чтобы они взяли нас проводниками в Ориндж. Когда мы гребли к устью, я впервые после своего рассказа открыл рот:

— Можешь осуществлять свой замечательный план — вон Дженнингс на берегу, говорит с твоим отцом.

— Правда?

— Точно. Не узнаешь, что ли?

Я-то сразу узнал, хотя с такого расстояния лицо его казалось меньше моего ногтя. И сразу вся поездка ожила в памяти, стала взаправдашней. Меня передернуло. Ли видно не было. Дженнингс по обыкновению трепался. Теперь, когда я увидел его живьем, вся затея показалась дурацкой.

— Стив, я по-прежнему считаю, что нам не надо тайком связываться с этими горожанами. Что скажут наши, если узнают?

— Не узнают. Ладно, Генри, не будь занудой. Ты ведь мой лучший друг, так?

— Так. Но это не значит...

— Это значит, что ты мне поможешь. Без твоей помощи я не справлюсь.

— Ладно...

— Надо узнать, о чем они там говорят. Он налег на весла, будто состязался в гребле. Когда днище заскрипело о песок, я спросил:

— Как мы к ним подберемся?

Мы выскочили из лодки и на излете следующей волны втащили ее на песок.

— Неси рыбу мимо них и слушай, пока слышно. Я за тобой, и сложим, что у нас получится.

— Трудновато.

— Ерунда, я знаю, что говорит отец. Давай!

Я подхватил за жабры двух окуней и медленно пошел по волнистому песку к разделочным столам. Когда я проходил у Дженнингса за спиной, тот обернулся и сказал:

— А, Генри, привет! Похоже, ты добрался благополучно.

— Да, сэр. А где мистер Ли?

— Ну... — Глаза его сузились. — В этот раз он не с нами. Шлет тебе горячий привет.

Спутники Дженнингса (их было двое, одного я помнил, он был с нами в дрезине) криво усмехнулись.

— Ясно.

(“Плохо дело”, — подумал я про себя.)

— Мы заходили к твоему другу Тому, но он болеет и лежит в постели. Велел нам поговорить с мистером Николеном.

— Чем мы сейчас и занимаемся, — сказал Джон. — Так что вали отсюда, Хэнк.

— Болеет? — переспросил я.

— Мотай! — повторил Джон. Дженнингс сказал:

— Еще поговорим, приятель.

Я отнес окуней на разделочный стол и поздоровался с девчонками. На обратном пути к лодке миновал Стива, потом услышал, как Джон произнес:

— И говорить тут больше не о чем. Мы ни с какого бока не желаем иметь к этому отношения.

— Прекрасно, — сказал Дженнингс, — но нам нужно использовать старые пути, а они идут через вашу долину.

— Есть пути дальше от побережья. Используйте их.

— Мэру они не нравятся.

Дальше я не услышал. Разбирать слова было трудно: все заглушали привлеченные грудой потрохов чайки. Я подхватил еще окуня, скумбрию и поспешил назад. Стив проходил мимо говорящих.

— Барнард отказался со мной говорить, — сказал Дженнингс. — Это потому что он за союз с нами?

— Том вместе с большинством голосовал против того, чтобы вам помогать.

У разделочного стола миссис Николен спросила: