Игорь Росоховатский. Дело командора.

Научно-фантастическая повесть

«Ну что ж, пусть войдет,— подумал Кантов.— Пусть входит. Все равно… Только странно это звучит

— следователь-защитник. А, все равно…»

Нет традиционно-пристального взгляда. Нет многозначительности в твердо сжатых губах. Нет того,

нет этого… Нет, нет, нет…

Следователь-защитник согнулся, иначе проткнет головой потолок. Высота комнаты — около четырех

метров.

«Он из этих,— думает Кантов и чувствует, как просыпается ярость.— Я никогда не требовал по

отношению к себе особого такта. Но в этом случае они бы могли догадаться…»

Густой голос, четкое произношение:

— У вас есть ко мне вопросы?

— Просьба,— говорит Кантов.— У меня есть просьба. — Я уже понял. Вам назначат другого

защитника. Но я мог бы ответить на ваши вопросы.

— Что успели выяснить в моем деле? Секунда молчания. Но и она сказала о многом. «Ничего

хорошего,— думает Кантов.— У этого существа реакции мгновенны. Он бы ответил сразу».

— Первый случай отмечен двадцать седьмого апреля у человека, с которым за двенадцать часов до

того беседовал ваш штурман…

Он уловил сомнение Кантова и рассеял его:

— Установлено точно.

Кантов вспомнил экраны в мелких пятнышках, голубые капельки, повисшие на крестиках делений.

Одна камера очищения, другая, третья. Энергетический душ, ионный, конициновая ванна, магнитный

фильтр… А за стенами корабля — зеленые травы, пахнущие травой, и леса, шумящие по-лесному… Но

он не выпускал своих ребят, он гнал их из одной камеры в другую. А теперь этот говорит… Какого

черта?!

Гневный взгляд Кантова уперся в закрывающуюся дверь, за которой исчезал гигант.

«Обиделся? Тем лучше. Привык тут решать за людей их дела…»

Раздражение не давало Кантову расположить факты в цепочки, а затем свести их воедино и

посмотреть, что получится. Он выключил кондиционеры и очистители, ударом ноги отшвырнул

кресло, готовое услужливо изогнуться, чтобы принять форму его тела. Щелкнул четыре раза подряд

регулятором видеофона, спроектировал изображение на стену:

— Вызываю Совет.

Невозмутимое лицо дежурного.

«Привычно невозмутимое»,— думает Кантов. Как он ни сдерживает себя, его голос звучит резче,

чем ему бы хотелось:

— Прошу Совет назначить мне другого защитника. Человека.

Как видно, дежурный ожидал услышать именно это и заготовил возражение.

— Он тоже называется человеком.

— «Называется»…— невольно повторил Кантов, придавая слову ироническое звучание. Дежурный

неожиданно разозлился:

— Да, человек рождается, а не синтезируется в лаборатории. Если вас устраивает такое

принципиальное различие — пожалуйста.— Он произнес «принципиальное» таким же тоном, как Кантов

— слово «называется».— Но если вы скажете, что это машина, хотя в ней есть и белковые части,

то я отвечу, что она понимает и чувствует гораздо больше нас. И еще одно немаловажное

обстоятельство — полная объективность…

«Он не злится,— понял Кантов.— Он изображает злость, считая, что так меня легче убедить».

— Вы напрасно обиделись на Совет,— продолжал дежурный.— Дело о карантинном недосмотре ведут

восемь следователей-защитников. Шесть из них занимается врачами карантинного пункта, один —

врачом ракеты и один — вами. Причем, по моему мнению, лучшего следователя не найти.

«Пусть это существо понимает и чувствует, как ты выразился, больше нас. Но разве я летел в

космос ради него? Ради него сотни раз рисковал жизнью? Ради него потерял свое время, а вместе

с ним родных, друзей, современников? Да, современников — только теперь я по-настоящему понял

смысл этого слова. И ты хочешь, чтобы после всего меня судил он?»

— Вернемся к моей просьбе.

На один лишь миг на лице дежурного мелькнула растерянность.

— Я доложу о вашей просьбе Совету. 2

— Меня зовут Павел Петрович.

Кантов крепко пожал прохладную костлявую руку и впервые за много дней почувствовал себя

уверенней.

Новый следователь-защитник сразу же понравился ему. Худой и длинный как жердь, энергичная,

подпрыгивающая походка, быстрые резкие движения. Такой уж если взялся за дело, времени зря

терять не станет.

— Садитесь,— предложил Кантов.

Он хотел подвинуть кресло, но не успел. Едва подумал об этом, как оно само выкатилось из

стенной ниши и, расправившись, остановилось перед Павлом Петровичем.

«Провалились бы вы, услужливые вещи!» — мысленно выругался Кантов.

Иногда в комнате карантинного отеля он чувствовал себя каким-то безруким.

Павел Петрович бухнулся в кресло, закинув ногу за ногу.

— Познакомился с вашим послужным списком,— сказал он и «стрельнул» взглядом в Кантова.—

Убедился, что вы человек опытный.

Кантов не мог определить, какое значение вкладывает защитник в слово «опытный».

— Однако факты неопровержимы. Ваш штурман умер от асфиксии-Т через полторы недели после того,

как вышел из корабля. Спустя двенадцать часов у врача, который его осматривал, появились

признаки той же болезни. Именно так началась эпидемия.

Он умолк на несколько минут, ожидая, не захочет ли Кантов возразить. Вздохнул, усаживаясь

по-иному, пере-менил ногу, и кресло угодливо изменило форму.

— Ракета пробыла в приемной камере спутника восемь дней. Три лишних дня — по вашей просьбе.

Почему?

Павел Петрович смотрел куда-то в угол. Может быть, он боялся увидеть на лице Кантова

замешательство.

— Мы решили еще раз пройти цикл очищения,— ответил Кантов.

— Вас что-то беспокоило?

— Нет.

— Значит, это была интуиция?

— Всего лишь перестраховка.

— Могло ли случиться, что штурман не окончил цикла?

— Нет, не думаю…

«Штурман мог выйти из камеры раньше, чем зажглась контрольная лампочка,— подумал Кантов.— Но

ведь потом была еще проверка…»

Павел Петрович вынул из кармана магнитофон, подбросил его пару раз, потом двумя пальцами помял

мочку уха — его руки никак не могли угомониться.

«Он прошел такой страшный путь в космосе,— думал Павел Петрович.— И вот результат: большинство

добытой им информации устарело, а сам он обвиняется в тягчайшем преступлении. Хотелось бы

поверить в его невиновность, но как иначе объяснить начало эпидемии?» Сказал:

— Сегодня, между прочим, большой футбол…

— Обязательно посмотрю,— поддержал игру Кантов, улыбнулся: — Давненько не видел ничего

подобного.

И по этой улыбке защитник понял, каково ему на самом деле.

«Я вам верю»,— хотел сказать Павел Петрович, по не смог солгать. Выскочил из кресла, как из

кабины, по старинному обычаю крепко пожал руку подзащитному:

— Не беспокойтесь. Сделаю все, что смогу.

Через несколько секунд эскалатор вынес его к подъезду отеля.

Павел Петрович огляделся по сторонам и вынул карманный видеофон. «Как там Надя?»—с тревогой

думал он.

У его жены утром появился мокрый клокочущий кашель. Так обычно начиналась асфиксия-Т.

Кончалась она в девяносто восьми случаях из ста — смертью. 3

— Здравствуй, отец!

— Рад тебя видеть, Петр. Что-нибудь случилось?

— Почему должно было случиться? Быстрый любопытный взгляд исподлобья:

— Уже научился хитрить?

Морщины у глаз на сухой коже, как трещины на холсте. Иногда кажется, что за тобой следят глаза

портрета. Думает: «Ему всего лишь два года, а уже… Впрочем, если учесть все, что записано в

памяти, то ему тысяча или десять тысяч лет…»

— Отец, я был у командора Кантова…

Думает: «И все же странные существа эти люди. Вот у отца нет ни рентгеновского, ни

гаммавидения, ни телепатоусилителей, а он словно читает мое состояние. Иногда кажется, что

дело тут не в одном лишь опыте…»

— Знаю. Он отказался от твоей помощи.

— Да, отец. Он хочет, чтобы его защищал человек, рожденный природой.

— Ты обиделся?

— Нет. Но его дело очень сложно.

— Ты обиделся?

— В его деле нужна полная объективность. «Почему он лжет?» Раздражение, накопившееся за

несколько дней, искало выход.

— Ты обиделся?

«И все же даже отец не может понять… Впрочем, он не виноват в этом». Вслух:

— Обидели его, отец. Я чувствую его боль.

— Но он не хочет, чтобы ты вмешивался в его дела. Раздражение все еще росло.

— Это не только его дело.

— Что ты хочешь?

«Неужели он опять избежит прямого ответа?»

— Отец, разреши мне побывать в очаге эпидемии. «Может быть, где-то в блоках ассоциаций

возникли неожиданные контакты? Слишком уж эмоционален». — Зачем?

— Доказательство невиновности командора Кантова надо искать там.

Петр заметил, как задрожали губы отца, сдерживая слова, о которых потом надо было бы жалеть.

«Он очень раздражителен сегодня». Петр легким усилием воли включил органы гаммавидения. Он

внимательно рассматривал отца, но одновременно думал и о Кантове, и о загадочном возбудителе

болезни:

Вот у гипофиза отца появляется фиолетовое мерцание. Это ненормально. А причина? Воспалена

ткань вокруг нервных волокон, ведущих к гипофизу. Надо исследовать, нет ли других нарушений.

Командора нельзя винить в том, что он отказал мне. Он — сын своего времени. Но если бы я не

помог ему, если бы обиделся, моя вина стала бы безмерной. Я ведь могу смотреть со стороны и

знаю, как это выглядит…

Микробиологи сообщили: возбудитель похож на обычного стафилло-кокка, но у него имеются

жгутики. Жгутики — возможность самостоятельно передвигаться. У обычных кокков ее нет. Не это

ли причина бурного течения болезни?

— Если не прекратишь вмешиваться в его дела, это превратится в унижение для тебя,— испытующе

сказал отец.

Это ничего не значит для меня. Для них это означает очень много, а для меня ничего. Не стоит и

думать об этом. Гораздо важнее — фиолетовое мерцание у гипофиза. Когда отец злится, оно

вспыхивает ярче…

Кантову было очень трудно и обидно. И все же он держался здорово. Как видно, гордость тоже

каким-то образом входит в высшую целесообразность. Это интересная мысль. И если она

подтвердится, то и мне нужно выработать такое чувство.

Возможно, какой-нибудь штамм кокков мутировал. Надо выяснить близкие формы. Тогда можно будет

определить исходный штамм. Но для этого мне лучше всего самому побывать там.

Он решился напомнить:

— Я жду ответа, отец.

Вспышки гнева не получилось. Человек устало проговорил:

— Ну что ж…

Петр подошел ближе к отцу. Странное зрелище они представляли: добродушный гигант, излучающий

силу, и усталый человек с заостренными чертами лица.

— Отец, ты нездоров.

— Почему ты так решил?

— Я вижу. Воспаленная ткань сжимает нервные волокна. У тебя, верно, все время стоит гул в ушах

и появ-ляется беспричинное раздражение. Если разрешить, я сфокусирую пучок энергии и

ликвидирую воспаление.

«Он «видит». Почему я удивился? Разве не сам создал у него возможность «видеть» это?»

Отец знал, что его неприятно поразило совсем иное. И чтобы преодолеть растущую злость против

самого себя, подумал: «Конечно, мое настроение зависит и от состояния моего организма. Мое

настроение, но не мои поступки».

Ему хотелось, чтобы это всегда было правдой. 4

— Где найти профессора Саукальниса?

— Там! — Рука стремительно вытянулась, указывая направление. А сам человек даже не поднял

головы, углубившись в расчеты.

Но Павел Петрович не уходил. У него болели ноги и шумело в голове. «Этот Центр похож на

сумасшедший дом,— думал он.— Тысячи больных с одной заботой».

— Пока не объясните, как разыскать профессора Саукальниса, не уйду,— с непоколебимой наглостью

заявил он.

Человек озадаченно воззрился на него, с трудом отвлекаясь от своего дела и соображая, чего

хочет этот нахал. Но вот его глаза слегка прояснились, и он проговорил:

— Подымитесь на следующий этаж, вторая комната справа.

Павел Петрович толкнул дверь — она не открывалась. Он позвонил и услышал голос автомата:

— Профессор Саукальнис вылетел в Танганьику, на биостанцию номер семь. Вернется через два дня.

Что передать?

Павел Петрович мысленно выругался. Миновав эскалатор, он сел в скоростной лифт. Только

оказавшись на улице, передохнул, вызвал по видеофону клинику. Доктор Лусерский не сразу

ответил на вызов, и его лицо на экране улыбнулось во весь рот.

— Ей лучше, не беспокойтесь. Очевидно, это не асфиксия-Т.

— Можно ее повидать?

— Да, конечно.

Павел Петрович взялся за желтую ручку диапазонов, и на экране видеофона вместо улыбающегося

лица врача появилось осунувшееся с углубившимися морщинами женское лицо.

— Надя! — позвал он.

Глаза широко раскрылись, потянулись к нему, словно они были руками, а не глазами.

— Ну как ты там?

— Уже лучше, родной. Мы все тогда напрасно перепугались. Это была не асфиксия-Т. А как твои

дела? Пришёл к какому-нибудь выводу?

Он покачал головой, сказал:

— Сейчас придется лететь в Танганьику вслед за одним профессором. Она поняла:

— Будь спокоен. Я уже чувствую себя сносно. Смотрела на него, улыбалась. Он смотрел на нее и

тоже улыбался.

Они смотрели друг на друга и думали об одном и том же. Но он еще думал и о Кантове.

— До свидания,— сказал Павел Петрович.

— Счастливого пути,— пожелала она.

Он задержал вздох, переключил видеофон и только потом вздохнул. Послал на станцию заказ и стал

ждать.

Через несколько минут его накрыла стремительная тень, закружилась, и вот уже круглый, похожий

на батисферу гравилет втянул трубы и гостеприимно раскрыл дверь. Павел Петрович опустился в

кресло, почувствовал, как в подушки за спиной поступает воздух. Кресло качнулось, принимая

положение, наиболее удобное для пассажира. Это значит, что анализаторы уже успели послать в

вычислительное устройство данные о весе, росте, фигуре пассажира. В щитке, закрывающем пульт,

появилось окошко, из него, как грибок, выросла трубка диктофона.

Трубка закачалась перед лицом Павла Петровича и остановилась.

Следователь подтвердил курс, назвал скорость. Автомат переспросил:

— Извините, какая скорость?

— Предельная.

— Прошу выпить аэдин и пристегнуться дополнительными ремнями.

От аэдина Павел Петрович отказался, а дополнительные ремни пришлось пристегнуть.

Дверь захлопнулась, и тотчас на центральном экране появилось светлое пятно. Оно пульсировало,

выпустило луч, метнувшийся на боковой экран. Павел Петрович почувствовал, как холодной

каменной тяжестью наливается тело, как холод подступает к горлу. «Не в первый и не в последний

раз»,— подумал он и потерял сознание. А когда очнулся, перед его глазами танцевали желтые и

красные круги.

— Заказ выполнен,— сказал автомат.— Полет вы перенесли на восемь и двадцать один по шкале

Венцля. Пожалуйста, взгляните на экран слева и примите таблетки.

Пластмассовая трубка потянулась к его рту и, как только он разжал губы, угостила его

таблетками. Желтые и красные круги исчезли, и сквозь открытую дверь Павел Петрович увидел

прямоугольник ландшафта с высоченными травами и низкорослыми пальмами. Неподалеку от места

посадки возвышался десятиметровый ствол банана с тяжелыми гроздьями плодов, и не верилось, что

это растение не дерево и даже не кустарник, а всего-навсего многолетняя трава. Небо было

густым и ленивым.

«Синий сверху и зеленый снизу»,— подумал Павел Петрович стихами Багрицкого и вышел из

гравилета. Он убедился, что аппарат точно выполнил заказ и доставил его к самой биостанции,

расположенной неподалеку от Дар-эс-Салама, на берегу океана.

Навстречу Павлу Петровичу уже спешил мулат в оранжевом шлеме.

— Я следователь Совета, мне нужен профессор Сау-кальнис,— сказал Павел Петрович, и выражение

лица мулата изменилось, стало почтительным.

— Пойдемте, провожу вас.

Профессора они нашли на берегу океана. Он готовился отплывать на катерке.

— Не могли бы подождать часок? — попросил он Павла Петровича.— Ведь, чтобы ответить на ваши

вопросы, мне придется потратить больше времени.

— Не могу,— ответил следователь.— Там ждет человек. Каждую минуту он — обвиняемый.

Профессор махнул кому-то рукой, показывая, что придется подождать с выходом в океан.

— Давайте сядем в тени,— предложил он Павлу Петровичу.

Несколько минут профессор молчал, что-то обдумывая.

— Итак, хотите знать, абсолютно ли надежен биологический карантин ракеты типа «В-911»?

Он вызвал по видеофону Главную библиотеку космических сообщений, попросил показать схемы,

задал несколько вопросов. Встал и, повесив видеофон на груди, спроектировал схемы на песок.

Долго стоял неподвижно, изучая их, а ветер играл его волосами, забрасывая пряди на лоб, словно

пытаясь скрыть морщины.

Заметив вопросительный взгляд следователя, профессор успокоил его:

— Я хорошо помню этот тип конструкции. Но хочу кое-что уточнить. Ведь для вашего подзащитного,

насколько я понимаю, лучше было бы, чтобы я ответил «нет». А мне придется ответить «да». Если

все условия карантина соблюдены, инфекция не выйдет за вторую обшивку ракеты. В ее конструкции

было много недостатков, но в этом отношении…

— Благодарю вас, профессор, до свидания,— сказал Павел Петрович, вставая с песка, и,

отряхнувшись, пошел к гравилету. Он уже забыл и о профессоре и о Танганьике. Через несколько

минут он был за сотни километров от Африки. Но на своих брюках он увозил песок оттуда. 5

Этот человек, геолог и химик, был очень похож на Кантова. Очевидно, долгие годы полета

наложили на них один и тот же отпечаток. Так супруги становятся постепенно похожими друг на

друга.

Спустя минуту после знакомства Павел Петрович уже проанализировал, чем они похожи. Фигура —

слегка согнутые и опущенные вниз плечи, бугристые, непомерно развитые мышцы груди и спины.

Оранжевый загар. Постоянно прищуренные глаза, привыкшие быть в напряжении, оценивающий,

настороженный взгляд словно спрашивает:

Что ты такое, что от тебя ожидать?

А что отличает их друг от друга — геолога и химика Истоцкого от командора Кантова? Форма носа

или рта? Носы у них разные, а рты одинаковы: с крепко сжатыми, будто окаменевшими губами. У

Истоцкого чуть темнее волосы, чуть выпуклей лоб. Больше морщин. Очевидно, лицо подвижнее. И

подбородок у геолога не костлявый, как у Кантова, а более полный, с разделяющей впадинкой.

Но было еще какое-то различие — основное. Павел Петрович это чувствовал, а определить не мог.

Он уже начал злиться на себя.

Зажглась лампочка на столе, и запищал сигнал. Истоцкий нажал на клавишу, автоматически

открывая дверь. Просторная комната стала тесной; в ней появился Петр.

Истоцкий удивленно смотрел на него, готовясь задать вопрос. Павел Петрович предупредил его:

— Это мой коллега.

«Ну и ассистенты теперь у следователей!»—подумал Истоцкий, с уважением глядя на ручищи

гиганта.

И вдруг Павел Петрович понял, в чем главное отличие геолога от командора Кантова. Не в цвете

волос, не в лице. Незначительная, казалось бы, деталь: у Истоцкого небрежно застегнута куртка,

из-под нее выбивается сорочка в желтую клетку. И сразу же вспоминаешь, как на все «молнии»

была наглухо — под подбородок — застегнута куртка обвиняемого Кантова.

— Расскажите о командоре. Какой он человек? - попросил Павел Петрович.

Лицо Истоцкого оживилось, затем помрачнело, отразило растерянность… Оно меняло выражение, как

море в летний день меняет цвет. Наконец геолог решил все превратить в шутку:

— Спросите что-нибудь полегче. Павел Петрович молча смотрел на него. Истоцкий попробовал

обороняться:

— Кто же может рассказать о человеке? Да еще о таком, как наш командор? Если я скажу, что он

умный, волевой, смелый, то это ведь и так понятно. Будь он другим, как бы он стал командором?

Рука Истоцкого, словно существуя сама по себе, застегивала и расстегивала «молнию» куртки. А в

глазах, в самой глубине их, мелькали воспоминания… Павел Петрович уже понял, чего ему не

добиться от Истоцкого. Оставалось выяснить, чего он сможет добиться.

— Пусть будет так,— сказал следователь.— Я же не писатель, и меня не интересуют его образ и

всякие там интимности. Мне очень важно знать только одно: он умел быть жестоким?

Павел Петрович не очень надеялся, что Истоцкий поймет вопрос. Но геолог понял, подался вперед,

заглядывая в глаза следователю, чтобы убедиться: правильно ли понял? Павел Петрович поспешил

уточнить:

— И еще одно… Мне говорили, что у тех, кто улетает в дальние рейсы, тоска по Земле возрастает

во много раз…

По выражению лица Истоцкого он понял, что совершил ошибку, переборщил. Но отступать было

поздно.

Рот Истоцкого насмешливо искривился. Только рот — глаза в этом не участвовали.

— Вы хотите знать…— начал он, и это «вы» звучало как «вы, которые не были там».

«А может быть, и хорошо, что он разозлился»,— мелькнула мысль у Павла Петровича. Следователь

взглянул на Петра. Лицо гиганта оставалось невозмутимо доброжелательным.

— Ладно,— сказал Истоцкий и словно отсек что-то.— Если вы хотите узнать о тоске и жестокости…

Вы никогда не мечтали встретиться с теми, кого называют «братьями по разуму»? А теперь

представьте, как стремятся к ним те, кого послали их искать. Да еще после многих лет полета в

черной пустоте с никчемушными астероидами, метеоритами, всякими там звездами…— Он метнул

взгляд на Павла Петровича, на Петра.— И вот — планета. С разреженной атмосферой. Большой

процент метана. Почти горючая смесь. Мы уже начали привыкать ни на что не надеяться. И как

бывает в романах — вдруг… Пирамиды… Да, мы увидели пирамиды. Метров по семьсот — восемьсот в

вышину, безупречно правильной формы. Запустили телезонды. У подножия пирамид виднелись

отверстия, похожие на выходы туннелей. Командор приказал запустить информационные автоматы —

передатчики линкосов. Когда все программы исчерпались, мы начали импровизировать. Шли часы,

сотни часов… Нам никто не отвечал.

Тогда в путь отправились автоматы-разведчики. Они спустились в туннели.

Истоцкий больше не обращал внимания на слушателей. Он словно вспоминал для себя:

— Шесть роботов по шести туннелям двигались внутрь планеты. Стены туннелей светились. Они были

покрыты затейливыми орнаментами, выложены мозаикой из овальных бляшек, похожих на панцири

черепашек. Роботы брали пробы со стен, исследовали их состав. Выяснилось, что бляшки состоят

из колоний микробов. Впрочем, для отделки туннелей могли использовать микробов.

Наконец Первый робот передал, что туннель, по которому он двигался, закончился тупиком. Здесь

мозаика была иной, меняла рисунок. Вместо бляшек на стенах сверкали точки, размером с

булавочную головку. Они тоже состояли из микробов, но другого штамма.

Через полтора часа после Первого Второй робот доложил, что его туннель также окончился

тупиком. Через сорок минут о том же доложил Третий робот, затем остальные. И в конце каждого

туннеля ослепительно сверкали «булавочные головки».

Выяснилась любопытная деталь. У одного из роботов произошла неполадка с освещением. Исправляя

ее, он несколько раз переключал свои прожекторы. И вот через несколько минут стена туннеля

замерцала точно в таком же ритме, повторяя вспышки прожектора. Это могло быть случайным

совпадением. Мы передали команду роботам повторить вспышки. И снова, как эхо, во всех шести

туннелях стены ответили пульсирующим мерцанием, повторили порядок вспышек.

Знаете, о чем мы подумали? Ведь мы искали Их и во всем видели проявление Их деятельности. Наш

молодой биолог Антон выпрашивал у командора разрешение отправиться в вездеходе на разведку. Я

просился вместе с ним. Командор сказал: нет.

Мы повторяли сигналы, каждую минуту ожидая ответа. В конце концов нам начал чудиться ответ в

треске шаровых сиреневых молний, возникающих в атмосфере этой планеты.

Назревал бунт. Мы потребовали Чистилища. Командор оттягивал его. Он верил в свою правоту и

надеялся, что время докажет ее.

Мы постарались ускорить Чистилище. Подкараулили командора, когда он вышел из рубки, окружили

все сразу, оттерли его от дверей. Он все понял еще до того, как услышал о наших требованиях.

Кибернетик Семенов назвал его «космическим бюрократом», Антон «намекнул», что, если ему не

разрешат отправиться на разведку туннелей, он это сделает без разрешения. Я говорил о людях,

для которых Вселенная разделена параграфами. А командор так и не сказал, что думает о каждом

из нас…

Он стоял — невозмутимый — и внимательно слушал. И что нас злило больше всего — этот его вид

был вполне естественным, без рисовки. Ему в самом деле интересно было знать, что мы о нем

думаем, и в самом деле он не огорчался, так как верил в правоту тех параграфов Устава, по

которым сейчас действовал.

Тогда Антон, доведенный до исступления, крикнул:

«Переизбрать командора!»

Его поддержали другие. А командор сказал:

«Это ваше право. Но по Уставу в данной ситуации — а она соответствует параграфу А-7 — я имею

право на двое льготных суток. Итак, пока они не истекут, вам не переизбрать меня и не отменить

моего приказа. Ни один человек из ракеты не выйдет. Прошу всех разойтись по своим местам и

заняться работой!»

Его расчеты оправдались. За двое суток наша злость остыла, а на третьи — стены туннеля, приняв

наши сигналы, схему Солнечной системы, ответили иной схемой. Они скопировали наши обозначения,

но расположили их по-иному. Центр, или то, что мы принимали за центр,— более яркое пятно,

размещалось на периферии чего-то, похожего на рукав.

Мы еще ничего не понимали, когда наш кибернетик Семенов сказал:

«Это схема туннеля. Так они изобразили туннель».

Ему начали возражать, и он предложил:

«Давайте передадим им схему туннеля, как мы ее представляем, и убедитесь сами».

На этот раз мы получили веское подтверждение правоты Семенова — тысячи раз повторенное

изображение туннели на всем протяжении мерцающих стен. Но это снова была только отраженная

копия наших сигналов — от себя они ничего не добавили к ней.

Командор закрылся в каюте с Семеновым, и сутки мы их почти не видели. Они разработали

программу сигналов, основываясь на свойстве неизвестных существ отражать и повторять

информацию.

Некоторого успеха мы добились на тридцать второй передаче. Их реакция была по-прежнему очень

похожа на эхо, но из всей информации они выбрали те части, которые можно было использовать для

ответа.

Разговор выглядел примерно так:

«Начинаем передачу. Вы ее принимаете?»

Они:

«Принимаем».

Мы:

«Где вы находитесь? Туннели ведут к вам?»

Они:

«Туннели ведут».

Мы:

«Туннели кончаются тупиками. Может быть, это не туннели, а перегородки? Чтобы продолжить путь

к вам, нужно пробиться сквозь них?»

Они:

«Тупики».

Мы:

«Но где же вы находитесь? Если мерить путь вышиной самой большой из ваших пирамид, сколько

таких отрезков до вас?»

Они:

«Туннели».

Мы:

«Какую форму имеете вы? Какую форму имеют жилища, в которых вы находитесь?»

Они:

«Туннели».

И дальше на все наши вопросы они отвечали одним обозначением — «туннели».

Честно говоря, я подумывал тогда, что они или мы что-то не поняли в системе обозначений, но

командор думал по-иному. Он уже догадывался, в чем дело, и сразу же принял меры. Он спас жизнь

всем нам. Нет, не всем…

Истоцкий вспомнил о слушателях, кивнул головой Павлу Петровичу, будто говоря: вот так-то…

Командор спросил, кто принимал двух роботов, вернувшихся из туннелей? Оказалось, Семенов. Он

поручился, что роботы прошли полный карантин, а сейчас стоят в грузовом отсеке, в

изолированной камере. Семенов добавил, что к ним никто не притрагивался.

Он забыл лишь сказать, что проверил дверь камеры и касался ее руками.

Теперь командор закрылся в каюте с Антоном, биологом. Я видел, как на одном из контрольных

экранов-пультов зажигались огоньки, как плясала стрелка камеры перепада. Это командор и биолог

включали мезонные и нейтронные микроскопы, установки для энергофореза, анализаторы фракций…

Выйдя из каюты командора, Антон выглядел растерянным. На наши вопросы он отвечал односложно:

сейчас, сейчас, погодите… А сам о чем-то напряженно думал, что-то пытался осознать.

Затем начался новый «разговор» с жителями планеты. Командор передавал:

«Если мы вас правильно поняли, вы находитесь в туннелях?»

Они ответили:

«Туннелях».

Командор:

«Или же вне туннелей?»

Он показывал им разные геометрические фигуры — треугольник, круг, но они в ответ передавали

лишь один рисунок, который должен был означать:

«Туннели».

Командор:

«Форма ваших тел — туннели?»

«Туннели».

«Ваши жилища?»

«Туннели».

И тогда на контрольном телеэкране возникла в четком рисунке догадка командора, переданная на

стены туннелей. Мы увидели в тысячи раз увеличенное изображение микробов, обнаруженных в

«ракушках» и «булавочных головках». В ответ на стенах туннелей замерцали миллионы таких же

изображений.

Командор созвал всех нас на ОС — общий совет. Он сказал:

«Итак, всем ясно, что эти существа — колонии микроорганизмов. Антон предполагает, что они по

уровню развития находятся где-то между человеком и муравьем. Это, конечно, очень неточное

сравнение, но точного в данной ситуации не найти. Если судить по возможности переработки

информации, то они, кажется, способны скорее подражать, чем проявлять инициативу и творчество.

На своей схеме они выделили пятном место, где находятся «булавочные головки» — будем их пока

так называть. Если следовать гипотезе, предложенной Антоном, и проводить аналогии с муравьями,

то можно предположить, что эти штаммы являются главнейшими — маточными, а те, что содержатся в

«ракушках», выполняют обязанности «рабочих» — добытчиков энергии и веществ, необходимых для

жизни. В то же время, возможно, «булавочные головки» могут осуществлять роль своеобразных

«клеток мозга». Выявлением всего этого мы и займемся…— Он медленно поворачивал голову,

стараясь каждому из нас заглянуть в глаза, и говорил: — Еще раз предупреждаю о строжайшем

выполнении параграфа седьмого, пункта «а». Соблюдать полную осторожность. Это существа с иным

способом переработки информации, с иными свойствами. Пока мы не получили более полных сведений

об их образе жизни, запрещаю покидать ракету и прикасаться к предметам, которые роботы

доставят извне, и к самим роботам».

Последняя часть его приказа, как оказалось, была лишней. Не прошло и суток, как телепередачи

из всех шести туннелей внезапно прекратились. Мы послали роботам приказ вернуться. Но они не

выполнили его.

«Шесть роботов одновременно…— сказал Семенов и с сомнением покачал головой.— Это не похоже на

обычные поломки. И не напоминает дружеских намерений. Скорее всего, они уничтожили роботов или

каким-то образом присвоили их».

У него была привычка тыкать в слушателей пальцами, как будто это делало его доказательства

весомей. И вот когда его длинный указательный палец уперся в мою грудь, я заметил, что ноготь

на нем синий, словно его придавили.

«Ты, кажется, ушиб себе пальцы о слушателей,— пошутил я, и он невольно взглянул на свой

указательный, а потом на остальные пальцы. Ногти на всех были синими, как лазуревые камешки».

И, знаете, первым придал этому значение он. Именно он, а потом уже доктор и командор. Может,

Семенов вспомнил, что притрагивался к дверям камеры, где стояли те два робота. Первым делом он

решил проверить, что стало с ними.

Истоцкий несколько раз судорожно глотнул слюну, и Павел Петрович протянул ему стакан воды. Но

геолог не взял стакан. Смотрел куда-то в угол совершенно пустыми глазами, а на лице гиганта

Петра отражался страх перед тем, что предстоит услышать.

— Вместо роботов мы увидели на экране две кучи трухи, Зато стены камеры мерцали и

переливались, словно в них были вкраплены алмазы и рубины.

Как вы понимаете, первым делом Семенов изолировался от всех нас. Вместе с ним, вопреки

указаниям командора, остался доктор. Командор ничего не мог поделать: в данной ситуации

параграфы Устава давали врачу широкие полномочия. Но уж остальным участникам экспедиции

командор запретил даже касаться двери каюты, где находился больной. Еду Семенову и доктору

доставлял транспортер, причем та часть его, которая входила в каюту, всякий раз отсекалась и

ликвидировалась.

Через несколько часов доктор сообщил, что все средства, которые имелись в его распоряжении,

бессильны. Микробов ничто не брало. Существа, выжившие в условиях этой планеты, стали

неуязвимыми. Состояние Семенова ухудшалось, повысилась температура, появились признаки удушья…

Павел Петрович незаметно подал знак Петру: асфиксия-Т начиналась с легкого удушья, которое

быстро нарастало.

— Как это ни странно, доктор не заразился от Семенова. Да и у кибернетика наступило

облегчение, спазмы в горле прошли. На память о болезни остались только синие ногти. И еще

одно: титановый перстень, который он не снимал с пальца — память о ком-то,— рассыпался пылью.

Мы понимали, что радоваться рано — болезнь могла возобновиться у нашего товарища с новой

силой; возможно, она протекала приступами.

Командор все эти часы был угрюм и молчалив. Он вызвал меня и приказал прощупать ультразвуком и

мезон-ными лучами стенки камеры, где находились две груды металлической трухи — остатки

роботов.

Представьте себе мое состояние, когда зеленый луч на шкале мезомикроскопа начал рисовать

пятна, показывая образовавшиеся в стенах камеры эррозии и поселившиеся там колонии микробов.

Мы попробовали применить против них ионный душ, различные жидкости — ничто не помогало. Вместо

погибших появлялись новые колонии. Они питались металлом, росли на нем быстрее, чем бактерии

на агаре.

Командор торопил Антона, выяснявшего структуру микробов. Исследования затруднялись тем, что

наш биолог был знаком с объектом лишь «заочно» — через целую цепь передач с экрана на экран.

Он применял микроманипуляторы, но это не давало высокой точности при анатомировании микробов.

Параллельно командор по видеофону все время советовался с Семеновым. Они пытались выработать

план связи с «мозговыми центрами» микробов в туннелях.

Туда были высланы еще два робота. На наших экранах снова появились мерцающие стены с

вкрапленными в них «черепашками». От прежних наших роботов в туннелях не осталось и следа,

зато «черепашки» в отдельных местах стен разрослись и уже не мерцали, а сверкали.

Командор передал изображение ракеты, затем изображение туннеля, которое было им хорошо

известно. Он показывал, что когда гаснет изображение ракеты, гаснет изображение туннеля. Это

должно было означать одно:

«Прежде чем уничтожите ракету, будут уничтожены туннели».

В течение трех часов он беспрерывно посылал световые сигналы, используя уже проверенные

элементы «азбуки» и вырабатывая новые. Но «разговор» не становился содержательным. Вот

примерно то, что я запомнил из него.

Командор:

«Вам необходим для размножения металл».

Они:

«Металл».

Командор:

«Но мы можем оставить вам только ненужные нам предметы. Ответьте, сумеете ли сделать так,

чтобы на ракете вас не осталось?»

Может быть, он надеялся, что по каким-то неизвестным нам линиям связи они смогут отозвать из

ракеты свои полчища. Но, скорее всего, он это делал потому, что один из параграфов Устава

требовал, чтобы при встрече с существами, проявляющими признаки разума, были предприняты все

попытки мирных контактов.

Они ответили:

«Металл».

Они отвечали этим словом и на все другие вопросы. Через три часа оба наши робота умолкли

навсегда.

Истоцкий зачем-то посмотрел на свои пальцы и рассеянно проговорил:

— Когда я вспоминаю обо всем этом теперь, мне кажется, что «разум» микробам мы приписывали —

уж очень нам тогда хотелось во всем видеть его проявление. А их ответы — просто совпадение в

искажениях наших сигналов и отражений их стенками туннелей.

Павел Петрович как бы невзначай постучал пальцами по спинке кресла, и Истоцкий спохватился,

что уходит в сторону от основной линии своего рассказа.

— Нужно было безотлагательно принимать решение. Ведь микробы в ракете продолжали размножаться.

И командор приказал Семенову готовить генхас.

— Генхас? — переспросил Павел Петрович.

— Аппарат имел индекс, но мы называли его генхас— генератор хаоса. Когда-то он был самым

мощным оружием космонавтов, исследующих другие планеты. Основная аппаратура размещалась в

корабле, занимая примерно пятую часть его площади. Космонавты могли брать с собой пистолеты, в

которых находились заряды и приемник команд от кибермозга генхаса. Кибермозг имел обширную

память, в ней хранились записи о миллиардах ритмов, характерных для живых существ.

Кибермозг управлял манипуляторами, которые исследовали объект уничтожения — или на расстоянии

с помощью спектрального анализа и локации, или непосредственно,— выявляли характерный для него

основной ритм. А затем кибермозг посылал команду исполнительной системе и создавал импульсные

потоки различных ядерных частиц. Управляя ритмом импульсов, он нарушал основной ритм объекта,

вносил хаос — и объект неминуемо распадался. Кстати, генхас можно использовать и для

стимуляции.

Когда Семенов доложил о готовности, командор созвал десятиминутный ОС…

Только теперь Павел Петрович отметил, что Истоцкий за все время рассказа ни разу не назвал

командора по фа-мидии, словно тот для него существовал лишь как должностное лицо, а не как

личность.

— Семенов и доктор присутствовали на ОСе заочно, по видеофону. Собственно говоря, совещаться

было не о чем— разве существовал какой-то выбор? Но командор хотел соблюсти параграф Устава.

Оказалось, что он прав: возражающий нашелся. Это был Семенов. Он возражал не вообще против

применения генхаса, а против использования нейтронных потоков. Ведь они бы уничтожили, по сути

дела, все колонии микробов на планете.

«Можно попытаться использовать потоки с меньшей проницаемостью…» — предложил он.

«У нас нет времени для экспериментов»,—перебил его командор.

Семенов не отступал:

«Тогда сначала взлетим, а генхас запустим уже за пределами атмосферы этой планеты».

«Время», — беспощадно сказал командор.

Я никогда но видел Семенова таким негодующим и злым. Он кричал, что мы, люди, признаем лишь

цивилизации, похожие на наши, что, на словах отрицая антропоморфизм, мы его проповедуем на

деле. Он предупреждал, что мы погубим существа, о которых нам почти ничего не известно, а ведь

они могли бы, возможно, достичь высокой ступени развития.

Командор пропустил мимо ушей обидные «титулы» и сказал:

«По-моему, кроме вас, всем ясно, что вы и Антон ошиблись. Эти существа по развитию намного

уступают муравьям. А способностью к отражению сигналов обладает и неорганическая природа. Но

только в сказках эхо считали живым существом. Здесь мы встретились с особым эхом. Его можно

было бы назвать выборочным… К сожалению, у нас нет возможности продолжать исследования. Нет

времени даже для лишних разговоров. Каждая минута увеличивает риск. А вы хотите, чтобы из-за

ваших предположений мы рискнули жизнью людей и добытыми сведениями?»

Он не ждал ответа Семенова, скомандовал:

«Выполняй приказ!»

Павел Петрович поднял голову и пристально посмотрел в глаза Истоцкому, словно спрашивая: и он

выполнил?

— Семенов включил генхас. Думаю, его состояние было похоже на состояние летчика, сбросившего

первую атомную бомбу. Одновременно мы начали готовиться к старту. Никто из нас, кроме

командора и Семенова, больше не видел на экране туннелей. Но мы хорошо представляли, что могло

там остаться: немые стены, которые больше не ответят ни на чьи сигналы.

Антон проверил лучевыми индикаторами стерильность ракеты.

Командор сверился с параграфами Устава и разрешил доктору, если тот находит это безопасным,

выйти из «заточения». Доктор сказал, что и Семенов больше не является больным, что синие ногти

— остаточные явления. Но командор приказал Семенову пока оставаться в каюте. Вернее всего, он

хотел перестраховаться: ведь в Уставе нет параграфа о «синих ногтях». Доктор говорил ему, что

у Семенова тяжелая психическая депрессия, что ему необходимо быть среди людей, но командор был

неумолим,

Настал день, когда видеофон в каюте Семенова не ответил на вызов. Семенов принял яд…

Его смерть очень подействовала на командора. Он дошел до того, что дважды рисковал жизнью без

необходимости, хотя это было строжайше запрещено специальным параграфом Устава…

Истоцкий встретился взглядом с Павлом Петровичем, замолчал, что-то вспоминая:

— Ах, да, вы ведь спрашивали еще: очень ли мы тосковали по Земле, по людям? Так после всех

этих мертвых просторов и «разумных» микробов…

— Понятно,— сказал Петр.

Геолог удивленно подумал: «А что ты понимаешь в этом?» Он не подозревал, что гигант мог

увидеть образы, возникающие в его мозгу,— достаточно было включить те-лепатоусилители. Но Петр

не сделал этого. И геолог еще больше удивился бы, узнав о причине… 6

Теперь мне известно.

Во-первых: асфиксия-Т зарегистрирована у человека, с которым поговорил штурман. И этот

человек, и штурман погибли от болезни.

Во-вторых: возбудитель асфиксии-Т устойчив к двадцати тысячам сильнейших лекарственных

препаратов. Это все, что медики пока успели испробовать.

В-третьих: несмотря на применение генхаса, какая-то часть микробов могла уцелеть.

В-четвертых: тоска по Земле у экипажа ракеты перешла в ностальгию. Оказавшись опять на родине,

космонавты, естественно, думали не о соблюдении карантина, а о том, как поскорее выйти из

корабля. Мог ли Кантов сдержать их, заставить выполнить все условия карантина? Кантов — такой,

каким стал после смерти Семенова?

И есть еще несколько вопросов:

Почему асфиксия-Т проявилась у штурмана так поздно, спустя почти два года после посещения

планеты?

Почему приборы в карантинном пункте показали стерильность? /

Павел Петрович еще раз перетасовал в памяти все эти факты, расположил их по-иному. Но ничего

нового не обнаружил. Он подумал: «Как бы там ни было, чтобы ответить на два последних вопроса,

нужно больше знать о возбудителе болезни». На мгновение в его памяти мелькнули контуры здания,

в которое предстояло направиться.

— Полетим на Медбазу? — спросил Петр.

Павел Петрович повернул голову к гиганту, подумал: «Судя по всему, он выключил свои

телепатоусилители в комнате Истоцкого, а сейчас включил их. Почему?»

— Ты повезешь меня?

— Хорошо,—с готовностью сказал Петр.—Вряд ли это будет таким же комфортабельным путешествием,

как в аппарате, но тут ведь недалеко.

Он поднял Павла Петровича на руки, как поднимают детей, образовал защитную оболочку и включил

гравитатор. Этот орган помещался у него в плече и мог служить не только для передвижения.

Вдали показался многоэтажный диск, похожий на слоеный пирог из пластмасс, металла и стекла.

Диск висел метрах в пятистах над землей, покрытый матовой пленкой. Это и была передвижная база

Медцентра.

Главный микробиолог никого не принимал. С трудом они пробились к его заместителю.

Профессор Мрачек, грузный мужчина с профилем совы, тоже был не особенно доволен визитерами в

такое время и готовился их спровадить еще к кому-то, но Павел Петрович категорически заявил:

— Э, нет, знаю, я эту кутерьму. Вы передадите нас своему заму, он — своему помощнику, и так

бесконечно. Считайте, что я уже воспользовался правами следователя Совета, о которых

«стыдливо» не упоминал. Приношу соболезнования, дорогой профессор, но вам придется ответить на

наши вопросы.

Мрачек издал нечто среднее между воплем и стоном. Его большие глаза нетерпеливо уставились на

посетителей.

«Глаза расширены от стимуляторов,— подумал Павел Петрович.— Сейчас работникам Медцентра не до

сна. Но все мое сочувствие может выразиться лишь в отсутствии лишних вопросов». Он сказал:

— Два вопроса к вам, профессор, а потом любой ваш ассистент или даже робот-информатор доскажет

остальное. Меня интересует, мог ли человек преспокойно носить в себе эти проклятые бактерии

два года и не подозревать, что болен?

— Болезнь — состояние уже борющегося организма— быстро проговорил профессор.

— Два года,— напомнил Павел Петрович. Профессор понял, что так просто ему не отвязаться. Он

спросил:

— Какой человек и где?

— Космонавт. В ракете. За два года полета. Павел Петрович ожидал, что профессор поспешит

ответить, и уже готовился напомнить о важности этого разговора.

Но Мрачек молчал, смотрел мимо Павла Петровича и кивал головой в такт своим мыслям.

— На ваш вопрос следует все же ответить: «да, мог»,— торжественно сказал он и поднял

указательный палец кверху.— Представляете ли вы, что такое выживаемость микробов? Слышали ли

вы о латентном состоянии? Всю жизнь в нашем теле скрыто, замаскированно находятся сотни

штаммов болезнетворных микробов, а мы не знаем о них. И даже такой активный микроб, как

возбудитель асфиксии-Т, находясь в неблагоприятных условиях, мог сидеть в подполье, не

размножаясь. Кстати, буквально в последние часы мы выяснили, что он способен образовывать

споры. А споры микробов в организме обнаружить трудно даже при тщательном анализе. И больше

того: микроб мог храниться не в готовом виде, а в «чертежах»—как ошибка или добавка к «записи»

в нуклеиновых кислотах клеток. В таком случае обнаружить микроб почти невозможно.

Павел Петрович хотел сказать: «Спасибо, профессор, вы уже ответили на оба вопроса с излишком»,

но Мрачек говорил почти без пауз.

— А этот необычный кокк обнаруживает изумительный, бесподобный механизм приспособления. Я бы

сказал, что это сравнимо лишь с приспособляемостью разумного существа.

— Что? — невольно вырвалось у Павла Петровича. В его памяти зазвучали слова Истоцкого…

Профессор Мрачек улыбнулся:

— Сравнение, и ничего больше. Но судите сами: разве это не само совершенство? Одноклеточное

существо, без сложных систем защиты, и тем не менее защищается против самых сильных средств,

известных медицине. Мы начинаем энерготерапию — микроб образует спору. Вводим в кровь тиноазу

— он вырабатывает особый фермент и расщепляет ее. Обильно омываем горло больного антибиотиками

— микроб уходит из поверхностных клеток в те, что расположены под ними: всегда на такую

глубину, где его не достанет раствор. Он опускается все глубже и глубже, парализует токсинами

местные нервные центры, и они не посылают сигналов. Больной не чувствует никакой боли —

организм не включается в борьбу… У каждого штамма есть своя стратегия и тактика, а у этого —

особая. Он всегда готов прикрыться щитом, превратиться в спору, он очень быстро

«переодевается», настоящий артист!

Вспыхнула сигнальная лампочка на календарном стенде, осветив табличку с несколькими словами и

расположенные рядом часовые стрелки. Профессор взглянул на стенд, на стрелки — его лицо стало

испуганным.

— Ох и заговорился же я с вами! А ведь меня ждут, на сегодня назначено совещание отдела. До

свидания. В приемной вас ожидает робот из информотдела. Он ответит на остальные вопросы.

Будьте здоровы!

Они не успели выйти из кабинета, как стены его осветились. Там появились изображения людей,

находящихся в разных комнатах. Совещание начиналось.

В приемной их встретил робот, похожий на кузнечика, стоящего на задних ножках. На его плоской

груди сверкал номер. Усики антенн слегка покачивались.

— Я бы хотел заглянуть в клиники,— сказал ему Павел Петрович.

— Клиники,— повторил робот мягким женским голосом.

Из его груди выдвинулась трубка проектора, метнулся луч — и стена исчезла. Вместо нее —

палата. Больной полулежал-полусидел на автоносилках, опираясь на дрожащие руки. Он словно

тянулся к чему-то, ему не хватало воздуха, ноздри судорожно раздувались, лицо посинело.

Другая палата. Женщина. Глаза вылезли из орбит. Истошный вой — уже не человеческий…

А вот юноша хватает воздух ртом, как выброшенная на песок рыба…

Павел Петрович почувствовал спазмы в горле. Ему тоже не хватало воздуха.

— Довольно,— прохрипел он, и картины исчезли, стена-экран погасла.

— Есть ли выздоровевшие?

— Есть!—тотчас откликнулся робот.—По сведениям информотдела, три целых и две десятых процента

больных выздоравливает.

Павел Петрович, а за ним гигант направились к выходу из приемной. Робот побежал было вслед,

спросил:

— Больше не нужен?

— Нет,— спохватился Павел Петрович.— Можешь быть свободен.

В коридоре гигант остановился. Спросил у своего спутника:

— Вы хотите покинуть Базу?

— А разве у тебя есть еще дела?— удивился Павел Петрович,— Я думал, ты полетишь со мной. Ведь

из всего экипажа ракеты мы пока беседовали лишь с двумя…

— Я остаюсь,— сказал Петр.— Если узнаю что-нибудь новое о болезни, сообщу вам. 7

Стрелка-индикатор инерциальной системы дрогнула и метнулась ввысь. Голубовато светилось и

мерцало контрольное окно пульта. Казалось, что в нем перекатывается хрустальный шар и по его

поверхности беспрерывно бегут тени. Павел Петрович опустил тяжелые веки, под них проникала

узенькая мигающая полоска. Но он уже видел иное — то, что лучше было бы забыть: человек

приподнялся на дрожащих руках, ноздри раздуваются так, что вот-вот лопнут от напряжения. Рот

юноши — рот рыбы, выброшенной на песок. Синие лица — такие бывают у утопленников, струйки пота

стекают по ним, как вода.

Кто-то когда-то сумел предвидеть это. И в Кодексе появились два жестких, как подошвы, слова:

«Карантинный недосмотр». Ими кончалась глава «Тягчайшие преступления против человечества».

Павел Петрович вспоминает фразу профессора:

«Сравнимо с приспособляемостью разумного существа». И затем: «Это только сравнение». Для него.

Но для того, кто слышал рассказ Истоцкого, это не только сравнение.

«Хорошо, что Кантов не был на Базе и не видел того, что видели мы».

«Я думаю так, как будто его виновность доказана».

Он понял, что хитрит с собственной логикой.

«Да, его виновность можно уже считать почти доказанной. Но как я ему скажу об этом? Как ему

скажет об этом Совет? «Вы виновны по статье семнадцатой, параграфы седьмой и восьмой». А он

слушает информсводки и знает, сколько людей погибло от асфиксии-Т… Что он сделает, узнав о

своей вине? После такого нельзя ни жить, ни умереть. Нужно сделать что-то огромное, чтобы

искупить вину. Нет, это абсурд! Чем можно искупить смерть людей? Даже если принести

человечеству новое знание или новое умение, это не снимет вины перед мертвыми и перед теми,

кому они были дороги. Искупления нет. И все же ему придется жить. Он мог бы и не запрашивать

Совет, притвориться, что не подозревает ни о чем или не знает законов. Но он воспользуется

своим правом знать. И тогда…»

Павел Петрович принял срочный вызов по видеофону. Он ответил позывными и включил прием. На

экране возникло лицо доктора Лусерского. Павел Петрович понял все еще до того, как доктор

успел раскрыть рот. И доктор увидел, что он все понял. Сказал поспешно:

— Она жива.

Слова больше не имели смысла для Павла Петровича. Доктору следовало сказать «еще жива».

— У нее асфиксия-Т?— спросил Павел Петрович.

— Да,— ответил доктор, не глядя на него, думая:

«Никакие утешения тут не помогут. Ни к чему. Он знает, что это за болезнь».

— Я хочу ее видеть.

Врач понял, чего он хочет, но притворился, будто не понимает:

— Разрешаю вызов.

— Я хочу к ней.

— Это исключено. Постановление Совета. Павел Петрович помнит. Он сам голосовал за это. Меры,

предложенные Медцентром: полная изоляция больных, кремация трупов. «Иначе асфиксию-Т не

остановить»,— сказал представитель Медцентра, и Павел Петрович согласно кивнул головой.

«Карантинный недосмотр…» Боль и злость туманят голову.

— Разрешите вызов,— говорит он врачу.

Павел Петрович видит палату, синее, искаженное страданием незнакомое лицо.

«Смотри, смотри!»—приказывает он себе.

Он знает, что это она, и не может ее узнать. И женщина на экране отчужденно смотрит на него,

мимо него. Он понимает: она не видит его, она не может ни о чем думать, кроме боли.

Она прислушивается к своему горлу, сквозь которое с таким трудом проходят тонкие, иссякающие

струйки воздуха. Ей не хватает воздуха.

У него в голове мелькают ненужные сейчас обрывки воспоминаний. Она говорила: «Ты мне необходим

как воздух». Но воздух необходимее. Кто-то сказал о любви:

«Сильна, как смерть». Но слабее боли. Такими нас устроила природа, будь она проклята!»

Он позвал:

— Надя!

Она посмотрела на него, узнала, кивнула: дескать, видишь, какая я сейчас… И снова ее лицо

стало иным — она забыла о нем, она могла думать лишь о своем горле и о воздухе.

Он закричал:

— Надя! Надя! Ты слышишь?!

И опять лишь на миг ее глаза остановились на нем и покатились дальше… Лицо врача:

— Вы только мучаете ее.

Павел Петрович выключил видеофон. Его руки висели как плети.

«Ничего сделать нельзя». Он впервые осознал полное значение этой фразы. Можешь умолять,

любить, ненавидеть, ломать все, что попадется под руку, можешь проклинать или звать на помощь

— ничего не изменится. Какие-то микроскопические твари… Какой-то человек, забывший о долге…

Карантинный недосмотр — и вот…

Контрольный пульт лихорадочно мигал. Прозвучал резкий звонок, и бесстрастный голос произнес:

— Вы прибыли в пункт назначения.

Павел Петрович наконец-то вспомнил, куда и зачем он летел. Надо выходить. Выполнять свой долг.

Пусть даже кто-то не выполнил своего.

Он вышел из аппарата и оказался на плоской крыше дома. Эскалатор опустил его к подъезду,

пронес в оранжерею. Там следователя встретил робот и провел к своему временному хозяину. Павел

Петрович увидел полного широкоплечего мужчину, очень добродушного с виду и какого-то

удивительно устаревшего, будто явившегося из двадцатого или даже девятнадцатого столетия. Ему

бы очень пошли висячие усы.

— Здравствуйте,— поздоровался Павел Петрович. Ему показалось, что доктор должен ответить: «К

вашим услугам». Но доктор просто кивнул в ответ и взглядом указал на кресло. В комнате

присутствовал слабый аромат, и, хоть он показался следователю знакомым, Павел Петрович не смог

определить, чем пахнет.

— Я знаю, зачем вы прилетели,— сказал доктор.— Но вряд ли смогу быть полезен.

Павел Петрович заметил, что у него огромные руки, наверное, очень сильные, и на пальцах —

кустики рыжеватых волос.

— Всего несколько вопросов по фактам, Кир Николаевич,— попросил он и словно между прочим

обронил:— Меня не интересуют ваши взаимоотношения с Кантовым.

Доктор облегченно вздохнул.

Следователь обвел взглядом комнату, заметил, что она обставлена нестандартно и очень уютно.

Как видно, доктор любит комфорт. Но чем же все-таки пахнет? Похоже на венерианские цветы.

— После смерти Семенова командор сильно изменился? Его приказы, действия резко отличались от

прежних?

Павел Петрович спрашивал, а сам напрягал память;

«Нет, это не запах цветов…»

— Пожалуй, он сильно изменился,— неторопливо и не очень уверенно сказал доктор.

Он словно взвешивал каждое слово перед тем, как его произнести, и следователю показалось, что

он уже знает одно из главных качеств доктора. Павел Петрович подумал: «Если моя догадка верна,

то он должен часто употреблять такие слова, как «пожалуй», «может быть», «в основном»…

— Но его приказы и действия в основном остались такими же, как прежде. Он изменился внутренне,

но не внешне. Семенов шутил: дескать, если бы точно не было известно, что он — человек, то я

заподозрил бы, что он переодетый робот.

«Он неуловим, и слова его скользят, как рыбы,— подумал о докторе Павел Петрович.— Но там, где

он не употребляет «кажется» и «может быть», ему можно верить на все сто процентов».

Доктор помолчал, пожевал губами, затем медленно произнес:

— И все же, пожалуй, его действия не могли оставаться точно такими же. Это скорее

теоретически: когда человек меняется душевно, когда наступает психический перелом, это не

может не сказаться на поведении.

«Произнося слова, он все еще обдумывает их. Его речь похожа на мысли вслух». Павел Петрович

вспомнил о том, что рассказывал Истоцкий о поведении командора. Итак, кое-что можно считать

установленным. И он спросил:

— Вы не замечали во время прохождения карантина какой-нибудь небрежности? Ослабил ли командор

требования, не упустил ли чего-нибудь?

Доктор взял со столика красивую костяную безделушку и, вертя ее в пальцах, посмотрел на

следователя снизу вверх, исподлобья.

— Может быть, он ослабил требования. Во всяком случае, это можно предположить. Но предупреждаю

вас, я всегда плохо понимал командора. Слишком мы разные люди.

«Это я понял и без твоих слов»,— подумал следователь, рассматривая этикетки на винных

бутылках, выстроившихся в стенном шкафчике. Теперь лишь он определил, чем так пахнет в комнате

— женскими духами

«Галактика». Он произнес, предварительно загадав, что должен ответить доктор:

— Сегодня повторно передают балет «Вега». Скоро начало. Не буду вам мешать.

— Что ж, посмотрю его вторично,—улыбнулся доктор.— Если хотите, оставайтесь с нами.

«Он сказал «с нами»,— отметил следователь. Ответ почти полностью совпадал с задуманным, и

Павел Петрович с удовлетворением подумал, что все же он научился понимать людей.

— Всего вам доброго,— сказал он, прощаясь, и мысленно ответил себе вместо доктора: «Будьте

здоровы».

— Будьте здоровы,—произнес доктор, вставая, чтобы проводить гостя.

Павел Петрович представил, как вот так же просто, вопреки приказу командира, этот жизнелюбивый

эпикуреец вошел в каюту Семенова, чтобы лечить его или умереть с ним.

Осветился пульт управления гравилета. Поплыли на нем полосы, пятна. А Павел Петрович все еще

думал о докторе, снова и слова вспоминая его сильные добрые руки и запах духов, пытаясь

заглушить этими воспоминаниями нарастающую боль в сердце. И он уже зная, что ему не удастся

надолго оттянуть ее, что придется думать о двух людях, с которыми она связывала,— с женой и

командором Кантовым, чью вину можно считать установленной. И если остальные семь следователей

не представят Совету никаких фактов, которые бы по-новому осветили это дело, то Совет должен

будет принять решение… 8

Получив разрешение у главврача, Петр покинул Базу Медцентра и устремился к медгородку,

расположенному на земле. Он полетел над крышами клиник, где умирали больные; его острый слух

ловил их стоны и крики. Ему показалось, что и ветер здесь стонет, как больной.

Петр опустился у прозрачного параллелепипеда центральной наземной лаборатории, прошел через

несколько дверей-фильтров и оказался в первом зале. Сюда по автоматическим линиям из клиник

поступали культуры микробов для анализов, сортировались, производились по- севы. Блестели

усики-термометры на термостатах, тихо жужжали ультрацентрифуги, щелкали ножи автомикро- томов,

нарезая тончайшие пленки на еще более тонкие. Во втором зале у микроскопов и установок для

энергофореза хозяйничали роботы. В третьем мигали индикато- рами вычислительные машины узких

профилей. Они подсчитывали результаты анализов, сводили их, сравнивали, многократно проверяли.

Петр понял, что тот, кто ему нужен, находится в следующем зале. Открыв дверь, он увидел

гиганта — такого же, как сам. Внешне их можно было различить лишь по цвету глаз, по форме

верхней части лица, по одежде. Но Петр своими энергоанализаторами, расположенными над глазами,

уловил существенное различие — излучение гиганта было более интенсивным и разнообразным. Оно

создавало вокруг его тела обширный ореол с полной гаммой красок. Петр включил рентгеновское и

нейтрозрение и увидел у гиганта новые органы, о которых ничего не знал. Все это отняло у него

доли секунды.

— Здравствуй, брат,— поздоровался Петр и назвал себя.

— Здравствуй,— откликнулся гигант.— Меня зовут Зевс.

Петр улыбнулся:

— Так называли своего главного бога древние греки.

— Но я не бог, а такой же человек, как ты,— ответил Зевс.

— Ты обиделся. Но разве называться богом позорно? В конце концов, слово «бог» у древних

означало «создатель», «творец». Такой же, как природа или человек.

— Из всех создателей я выше всего ставлю человека,— заметил Зевс.— Бог — это выдумка слабых, а

природа рядом с человеком — это… Представь себе двух скульпторов. У одного из них уйма времени

для работы, но он слеп и безумен. У другого — мало времени, но он зряч и мудр.

— Я согласен с тобой,— сказал Петр.— Но все же тебя не зря назвали Зевсом-громовержцем. Когда

я родился, отец и его помощники только задумывали тебя. И я вижу в твоем теле новью органы,

которых у меня нет.

— Это дополнительные энергоприемники,— объяснил Зевс.— С их помощью я могу высылать зонды в

космос, к самому Солнцу, и черпать оттуда в минуту такие колоссальные запасы энергии, что их

не могли бы создать за год все энергостанции Земли. Я помогу и тебе и другим братьям создать

такие же органы. Жаль, что у всех людей нельзя сконструировать подобного,— проговорил Зевс и

вздохнул.

— Сейчас я бы хотел принести им хотя бы избавление от асфиксии-Т,— сказал Петр.

Он увидел вспышку красок вокруг головы Зевса и понял, что она означает ликование.

— Кажется, решение найдено,— сказал тот, и его радость передалась Петру.— Я ставлю контрольные

опыты. А за это время не хочешь ли проверить путь моих размышлений?

— Хорошо,— сказал Петр.— Я самостоятельно пройду его от начала до конца, если ты мне

предоставишь исходные данные. И посмотрим, сойдутся ли наши выводы,

— Исходные данные — культура возбудителя и полные сведения по микробиологии. Пробирки с

культурой микробов тебе сейчас принесут роботы, а Шлем Микробиологической Памяти — вот он,

возьми. Я буду время от времени проверять ход твоих размышлений.

Зевс помог Петру надеть Шлем и закрепить контакты с мозгом. В ячейках Шлема, как в

микробиблиотеке, хранились все сведения о микробах, которые получили люди за свою историю.

Теперь Петр мог извлекать эти сведения так же легко, как собственные воспоминания.

Зевс занялся колонкой для энергофореза.

Петр окрасил культуры микробов разными красками. Затем он ввел наиболее вирулентный штамм в

белковую часть своего горла и стал наблюдать за развитием болезни в ограниченном участке

клеток. В отличие от людей, он мог не только чувствовать, но и видеть любой участок своего

тела, проектируя импульсы из него на зрительные участки мозга. Он наблюдал, как кокки начали

расползаться оранжевым пятном, захватывая новые клетки и межклеточное пространство. Первый

отряд кокков спустился к мелкому кровеносному сосуду, проник в него…

Петр одновременно наблюдал, запоминал увиденное и думал:

Организм человека каждую секунду подвергается атакам со стороны вирусов и микробов. Каждую

секунду — смертельный риск. Сутки человеческой жизни — это 86 400 рисков. А есть еще

землетрясения и обвалы, цунами и бураны, скользкие тропы и слабые мышцы, наследственные и

нервные болезни, есть слепые дети и дети-паралитики. Естественный отбор от амебы привел живые

существа к вирусам и… Человеку. Они равны перед природой в ее мире маленьких радостей и

больших страданий, разбитых надежд и бессмысленного конца. Выжить в таком мире и оставить

потомство — уже невероятное чудо, один шанс на тысячу. А люди сумели не только выжить — они

остались оптимистами. Вопреки природе, вложившей в них одну программу: убивай, чтобы выжить,—

они сумели объединиться для борьбы. Они поднялись над природой, перешагнув через ее законы о

смертности всего живущего, об ограниченности памяти и возможностей личности, создав меня и

моих братьев. Что же является главным алгоритмом их поведения?

У Зевса одна цель, а у меня — две. Нужно выяснить, не имеется ли у возбудителя асфиксии-Т

земных родственников? Если доказать земное, а не «небесное» происхождение асфиксии-Т, то этим

самым будет доказана невиновность Кантова. Не мешало бы мне поучиться у него мужеству и

верности. Столько лет вдали от Родины, столько жертв ради того, чтобы заполнить новый

крохотный участок Шлема Космической Памяти, а по возвращении быть обвиненным в тягчайшем

преступлении против человечества. И все же он не озлобился, не впал в отчаяние. Больше того,

он хочет, чтобы его дело расследовали такие же люди, как он сам,— те, кто может заболеть

асфиксией-Т. Что сравнится с подобной верностью?

«Кажется, я делаю ошибку. Отец учил меня избегать формальных упрощений, не пытаться втиснуть в

одну оболочку разные явления. Там, где нельзя найти одной линии, не надо обманываться. Главных

алгоритмов человеческого поведения несколько. О двух из них я уже знаю: труд и забота о

потомстве, стремление сделать так, чтобы дети жили лучше родителей. Может быть, следующий

алгоритм — любопытство, жажда познания и продиктованная этим рискованность действий. Я должен

знать обо всех этих алгоритмах, с каждым из них связано дополнительное умение…».

Между тем колония кокков разрослась, начала закупоривать капилляры. Но вот — Петр это хорошо

видел,— учуяв неладное, к месту вторжения спешат белые тельца с мелкими ядрами внутри. Они

вытягивают отростки, словно жаждут поскорее схватить врага…

Петр подумал, что подобная картина была описана Ильей Мечниковым, и вспомнил, что этот человек

ставил на себе десятки опасных опытов. Спросил себя: «Как я? Нет, не так. Каждый из них мог

закончиться его гибелью. Он это знал. Но что-то в нем было сильнее страха перед смертью.

Смелость? Не только. Любопытство? Не только. Чувство долга? Не только. Любовь к людям? Не

только… То, чему я не могу придумать названия, побудило его жениться на женщине, больной

туберкулезом. Если не пойму этого, то не пойму и того, как он мог делать замечательные выводы

из фактов, известных всем… Вот и сейчас… Как понять: что нового вот в этих кокках? Что, кроме

жгутиков, помогающих им быстрее продвигаться, отличает этих кокков от всех уязвимых собратьев,

известных раньше? Ага! Вот оно…»

Кокки внезапно перестали размножаться, выделять яды. Вместо этого каждый начал выделять

слипающиеся атомы, из них, как из мозаичных камушков, он образовал вокруг себя

молекулу-панцирь, наглухо замуровался в ней… Но стоило отрядам фагоцитов разойтись с поля

битвы, как кокки сняли панцири, начали размножаться, захватывать новые области…

«А сейчас я попробую ввести один из древних антибиотиков». Петр вспомнил о создателе

пенициллина Александре Флеминге. Это был человек, умевший не пропускать случайности, разобрать

и оценить их. Важное качество — уметь выбрать из случайностей ту, над которой стоит

поразмыслить. Петр думал: «Странно, что люди во времена Флеминга помнили и чтили не таких, как

он, не своих спасителей, а, наоборот, убийц, всяких там полководцев и преступников. Флеминга

тогда мало кто знал, а вот о каком-то Наполеоне слышали все…» Думая, гигант зорко наблюдал за

ходом опыта. Он заметил, что часть кокков прячется в панцири, а остальные никак не реагируют

на антибиотик, словно это и не яд.

Петр попробовал применить токи высокой частоты, излучение — все, чем можно было лечить и

людей, но ничто не помогало. Кокки продолжали быстро размножаться. Такая колония бактерий уже

погубила бы человека. Но в теле гиганта токсины могли отравить лишь небольшие зоны. Пожалуй,

это было равносильно нескольким прыщикам на теле человека. А дальше у гиганта начинались

пластмассы, пластбелки, эндиоткани, непроницаемые для микробных ядов.

Петр подумал о тех, кто создал эти ткани. Из тысяч людей он знал поименно лишь нескольких:

Петров, Куни, Мей. Куни умер в тридцать четыре года… «Он знал, что безнадежно болен, и спешил,

работая по восемнадцать часов в сутки. Этим он, вероятно, ускорил свою смерть. Но Куни успел

завершить создание ткани, которая безотказно служит мне».

Гигант опять вспомнил Кантова и подумал: «Командор ждет. Он верит не мне, а людям, созданным

природой,— таким же, как сам. Но ведь это они создали меня, отдав мне все лучшее, что имели, и

лишив своих недостатков. Они сделали для меня больше, чем для своих кровных детей, воплотив во

мне свою мечту о бессмертии и всемогуществе. И выходит, что, веря людям, командор верит мне,

даже не подозревая об этом».

Петр продолжал опыт. Он включил регеностимуляторы И за несколько секунд восстановил пораженную

ткань. Одновременно он просматривал память Шлема, сравнивая эти сведения с тем, что видел в

ходе опыта. Так он обнаружил очень интересное упоминание об опытах доктора Вайнера. «Постой,

постой,— сказал он себе,— кажется, то, что мне нужно».

Вайнер выращивал колонии стафилококков на питательном бульоне, а затем действовал на них

различными антибиотиками. Всякий раз колонии погибали, бульон становился прозрачным. Но где-то

все же оставалось едва заметное в оптический микроскоп пятнышко. Это уцелели жалкие остатки

колонии. Они приобрели устойчивость к данному антибиотику и передали ее потомству. Так доктор

Вайнер получил в конце концов штамм золотистого стафилококка, устойчивый ко всем известным в

то время антибиотикам. А затем, действуя на него нагреванием, высушиванием, вакуумом, Вайнер

вывел стафилококков, способных образовывать споры.

Петр увидел диаграммы и фото. На одном из них что-то очень знакомое… Ну конечно же, они

похожи! Именно таким путем из обычного возбудителя ангин и образовался этот неуязвимый

возбудитель асфиксии-Т. Много столетий медицина боролась против ангин, изобретая все более

действенные средства,— и… вывела возбудителя асфиксии-Т!

«Значит, первый случай этой болезни и прилет ракеты — простое совпадение. Микробы с планеты, о

которой рассказывал Истоцкий, и возбудитель асфиксии-Т, не имеют ничего общего,— думает Петр.—

Штурман не заразил кого-то на Земле, а сам заразился от него. Командор Кантов не нарушил

своего долга, воплощенного на этот раз в суровых параграфах о карантине. Первая часть вопроса

решена. Но есть и вторая — как бороться против асфиксии-Т? Если ее возбудитель был «выведен»

таким необычным путем, то он защищен только против тех лекарств, которыми пытались уничтожить

его ближайших предков. Но в его генетической памяти не могут храниться сведения о первых

лекарствах, применявшихся несколько столетий назад. Против них у него не должно быть защиты.

Надо попробовать древние средства. Например, раствор соды с солью…»

— Уже сделано, Петр,— сказал Зевс, подходя к нему.— Я пришел к таким же выводам и проверил их.

Возбудитель образовывает споры лишь в ответ на известные ему яды. А с содосолевым раствором он

не знаком и не прикрывается «щитом». Несколько полосканий горла раствором — и больной здоров.

«Я смогу уплатить часть своего долга людям,— думает Петр.— Маленькую часть огромного долга…» 9

Павел Петрович все еще не мог решиться… «Как мы скажем ему? Нет ничего больнее этого

наказания. «Карантинный недосмотр». А он знает, что стоит за этими словами…»

Павел Петрович хочет представить лицо Кантова, но перед ним всплывает лицо умершей жены.

Теперь только удивительным свойством памяти можно вызвать его из небытия. Следователь

укладывает пленки с показаниями свидетелей: на случай, если обвиняемый захочет познакомиться с

ходом следствия, с логикой людей, которые вели его. Но Кантов не захочет — в этом Павел

Петрович уверен.

«Лучше бы он захотел. А вдруг там можно найти какое-то отклонение от логики, неточность? Тем

более, что из-за его ошибки…»

Вспыхивает сигнал «разрешите войти». Павел Петрович машинально нажимает кнопку телеэкрана и

видит гиганта.

«Не ко времени»,— думает Павел Петрович, но приглашает войти.

— Здравствуйте,— говорит Петр.

— Здравствуй,— отвечает Павел Петрович.— Вот собираюсь в Совет по делу Кантова…

Он готовится сказать, что оно уже закончено, что командор виновен, но неожиданно Петр

перебивает его:

— И я к вам по тому же делу.

«Даже если он выяснил что-то новое, очень важное, сигом не имеет права перебивать меня. Он

нарушает правила поведения для сигомов. Но почему?»

— Возбудитель асфиксии-Т — мутировавший стафилококк.

«Несколько деловых слов, сказанных нарочито небрежно… Что понадобилось Петру, чтобы добыть их?

Этого он все равно не скажет». И Павел Петрович невольно произносит то, что можно уже не

говорить и что звучит просто, как вздох облегчения:

— Значит, он не виновен.

Петр словно не замечает его слов, словно не понимает, что они — признание: «Раньше я пришел к

иному выводу».

— Уже известно и радикальное средство против асфиксии-Т.

Лицо жены, искаженное страданием… «Радикальное средство… Если бы пять дней тому назад… Пять

дней — целая вечность…»

Петр продолжает:

— Доложите о своих выводах Совету. Я там буду завтра.

«Вот почему он перебил меня. Все получается так, как будто он сообщил мне лишь факт, а вывод о

невиновности сделал я. Впрочем, если бы этот факт был мне известен, то… Но что лежит в основе

его поступка? Почему он отказывается от славы, от благодарности человека, который обидел его

недоверием? Узнаю ли я это когда-нибудь?» 10

— Спасибо.— Кантов пожимает руку Павлу Петровичу, думает: «Хорошо, что это сделал для меня

человек и ему можно пожать руку. Я правильно поступил тогда… Может быть, мыслительные

возможности гиганта больше наших, а логика точнее, но в своих делах мы разберемся сами…»

Он стоит перед следователем прямой и негибкий, как параграф Устава. Напрасно Павел Петрович

ожидает, что его лицо смягчится, потеплеет,— оно спокойно, неулыбчиво, будто наглухо

застегнуто на «молнии», как куртка. И Павел Петрович понимает, что Кантов уже никогда не

станет таким, как геолог Истоцкий, как доктор,— в этом не его вина. И нельзя ни ласково

опустить руку на его плечо, ни сказать сочувственные слова — это будет неуместным.

Командор стал таким потому, что кто-то должен был стать таким. Чтобы экипаж ракеты выполнил

задание и вернулся.

— Рад, что все так кончилось,— говорит Павел Петрович и добавляет обычную формулу юриста

своего времени:— Извините за подозрение.

---------------------------------------------------------------------------------------------