Книго


                                  Рассказ

     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 3
     Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
     OCR & : Zmiy ([email protected]), 25 октября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------

     Июньское причерноморское солнце,  полуденное,  самое  безжалостное,  не
давало трем плотникам, - Максиму, Луке и Алексею, - дышать свободно даже и в
балагане около постройки,  где они делали просветы и теперь обедали,  утопив
ноги в кудрявых стружках.
     Кроме  того,  мешали  осы:  нервные,  неутомимые,  наглые,  они  вились
неотбойно кругом,  облепляли ломтики розового сала,  жадно  пили  молоко  из
кружек,  и  сладострастно дрожали,  насыщаясь,  их золотые с  чернью,  ловко
скованные узкие тельца.
     Но  то  оттуда,  то отсюда подкрадывалось к  ним синее лезвие складного
ножа и  очень метко перерезало их  пополам как  раз в  тонкой талии,  и  вот
вместо  прекрасно устроенной взволнованной хищницы  валяются  и  вертятся на
верстаке  два  недоуменных желтых  комочка,  и  так,  пока  обедали,  Максим
перерезал их не меньше двадцати штук, приговаривая однообразно:
     - Еще одна!  - и бородатое, светлоглазое, полосатое от загорелых морщин
лицо Максима выражало сытое удовольствие.
     Лука,  у  которого вместо  правой  ноги  торчала деревяшка,  -  человек
сухоскулый и моложавый,  несмотря на седину в усах,  - сказал как будто даже
конфузливо:
     - Однако ты к ним без милосердия!
     - Гм... Они же, черти, вредные без конца, без краю, - объяснил Максим.
     - Это я без тебя знаю,  что вредные: виноград, груши спелые выпивают...
А  то  вот  татарки сушку на  крыши кладут сушить,  -  бывает,  одни  шкурки
оставят: все как есть высосут...
     - Знаешь,  да видать не особо! - зло поглядел на Луку Максим. - А вот я
их узнал как нельзя лучше... Я от них две недели в больнице лежал, понял?
     - От ос?
     - А то от кого же?.. Конечно, я тогда мальчишка был... Эх, и до чего же
подлые,  - это надо видеть!.. И как сообща действуют, не хуже пчел... Прямо,
войско...  Мальчишек нас  тогда  человека четыре собралось,  и  куда  же  мы
вздумали?  -  Сливы воровать... Как раз возле церкви старой, в ограде, слива
стояла,  - поспевать стала, - мы туда, значит... Церква старая, служения там
не производилось -  на это другая церква в селе была...  А при этой пономарь
только жил,  и тот так что глухой и со слепинкой: годов ему семьдесят, и пил
шибко... Ну, конечно, мы издалька поглядели, - и пономаря того нет в помине,
куда-сь мотанул, - мы работать!.. Я помоложе других был, поглупее, вот мне и
говорят:  -  Максимка,  лезь на дерево,  труси вниз,  а сам не жри, - опосля
разделим... - Чего не так? Я, конечно, живым манером, и так что норовил куда
повыше залезть...  Во-от рву,  вот градом их вниз,  сливы эти,  сып-лю...  А
сливы уж  синие попадались,  ну  были и  с  красниной...  Ничего,  сойдет...
Говорится:  в  русском желудке и  долото сгниет...  Какие с красниной,  они,
конечно, твердые, - ни шу-та-а!.. Знай рву!.. Когда тут, откуда-то возьмись,
- оса!.. Другая!.. Третья!.. Я рукой отмахнулся, сам опять же рву, свое дело
сполняю... Вроде бы приказ мной такой получен: мальчишки, они ведь чудные...
Гляжу,  однако,  а внизу прыгают...  Ноги, конечно, у всех босые, штаны - не
хуже,  как теперь трусики, - куцые... Смотрю, - прыгают, смотрю, - айкают, -
смотрю,  -  скачут округ и все руками махают.  Да кэ-эк ударятся в бежки,  -
куда и сливы, мой труд, из картузов посыпались!.. Я это думаю: - Пономарь!..
Давай и  себе вниз,  а  они  -  вот они:  туча!  И  гудят,  все равно -  рой
хороший!..  И что же ты будешь делать, - штаниной я зацепился, когда слезал,
а  штаны новые были,  -  казинет серый,  -  крепкие,  черти,  как  все равно
опоек!..  Я и повис головой книзу...  А рубашка закатилась,  они значит - на
голое тело... Пронзительно тогда очень я заорал, не хуже, как поросенок... А
ребята мои все повтикали,  а меня бросили...  Стало быть,  я один тем тварям
достался,  на  штане висю,  качаюсь,  а  они  меня  шпарят,  а  они  ж  меня
уродуют-калечат!..  Как-то сорвался все-таки, упал наземь, и куда же я упал?
На самое на гнездо на ихнее!..  Они мне как в  глаза повпивались,  сразу мне
весь свет позамстило,  -  ничего не вижу,  и куда мне бечь -  не понимаю,  и
одно,  знай,  только катаюсь по тому гнезду -  вою...  Спасибо, пономарь тот
старичок на меня набрел...  Вою бы мово не услышал, и глаза у него туманные,
а так просто мимо проходил, - наткнулся на такое дело: осы мальчишку едят...
Я уж даже понятия не имею,  кто это,  а он меня, - клюка у него была такая с
крючком,  - он крючком этим меня захватил, да поволок по земле: от гнезда бы
ихнего подальше отволочь... Говорят, и его тогда шибко покусали... Все может
быть,  -  они  ведь остервенеют,  какие дела разделать могут!..  А  тут  же,
разумеется,  родимое у них гнездо:  вроде,  они в полном праве... Ну, матери
моей те мальчишки,  мои товарищи,  дали знать, - прибежала, меня в охапку, -
домой...  А я видеть ничего не вижу, только чуть ухми слухаю: пономарь будто
матери моей говорит: "От сливы - дерева этого мы уж два года как отступились
через то, как осы им овладали!.. Никаких силов-возможностей сладить с ними -
нет!..  Кипяток для них кипятили,  и  только зазря один человек на  себя тот
кипяток вылил да бежать...  Ну,  разумеется, весь обварился, - кожа пузырями
пошла...  А мальчишку свово,  говорит,  не иначе, как вези ты в больницу: на
нем теперь здорового зерна нет: голова, и та как пенек распухла..." Ну, мать
меня повезла...  и  что ты думаешь?  Две недели со днем в  больнице я  тогда
вылежал!..  Вот тебе и осы...  Теперь та-ак: чуть я ее где увижу, - что бы я
ни делал, - работу всяку брошу, а уж ее, подлую, зничтожу!.. Понял теперь? -
спросил он пытливо Луку на деревяшке.
     - Тогда дело ясное,  -  сказал Лука.  -  Раз они считали,  что ихнее, -
должны они воевать за это... все одно, как германцы... Ты же в ихнюю державу
залез и  большую шкоду им  делаешь:  все  у  них дотла обрываешь,  -  денной
грабеж,  -  как же  им  не загрызть тебя до смерти?..  Чисто германцы!..  За
границей,  бра-ат,  там свое соблюдают!..  Я  когда еще это узнал?  Я это об
загранице еще  до  войны,  в  плену  еще  не  бывши,  одним словом,  как  на
действительной служил...  Я тогда за кучера у командира батальона состоял, а
где  это  дело было,  то  уж  дай бог память...  Как если забыл,  то  ничего
мудреного нет за столько годов...  Однако помню: граница как раз австрийская
там проходила,  - считалось местечко - Жванец. По эту сторону - Хотин-город,
по эту - Каменец-город, а наспроти - Черновицы, - и уж Австрия... А тогда не
как  сейчас,  -  время была мирная,  -  командир батальонный возьмет да  мне
говорит:  "Запрягай,  Лука,  до австрияков в гости поедем!" Запрягаю,  - мне
что? - и едут...
     - Не должно быть, - сказал Максим строго. - Это же вражеская страна!
     - Вот теперь я тоже думаю:  как же так могло?  Или тогда времена мирные
были,  или как?  А может, я что позабывал... Ну, одним словом, ездили, я сам
возил...  Или это до панка какого на нашей стороне?  Попьют-погуляют,  -  до
зари домой...  Чтоб ночевать,  никогда не оставались... Хотя бы сказать - до
панка,  -  как  же  тогда  австрияк в  шляпе соломенной?  Австрияка ж  того,
старика,  я крепче отца родного помню...  Так дело было: везу я их, офицеров
своих -  их  четверо сидело,  -  батальонный да еще трое,  -  будто по улице
австрийской,  а  уличка узенька и  сверх над ней вишня поспелая...  А  ягода
крупная,  не как наша,  -  ну,  одним словом,  шпанская... Офицеры, конечно,
выпивши,  -  кричат мне:  -  Стой!.. - Стал я, - приказание сполняю... Коней
остановил,  а они, молодые трое, ну те вишни обрывать стали!.. И выходит тут
со  двора австрияк в  шляпе соломенной,  старик,  покачал так головой:  -  И
сразу,  говорит,  видать,  что вы -  русские!.. Сколько те вишни на улицу ни
висели,  австрийцы наши ни одной ягодки не обрывали,  а  вы как у себя дома,
так и здесь! - и говорит по-нашему очень чисто, все можно понять до слова...
Оглянулся я на свово батальонного, а он скраснелся весь и мне кивает... Я по
коням вожжами,  -  пошел!..  А  потом,  отъехали,  -  слышу,  укоряет он их:
"Слыхали,  что австрияк говорил? Спасибо, Лука догадался коней пустить, а то
застрелить его через вас, господа офицеры, должен был я, австрияка, то есть,
того,  старика,  как собаку бешеную...  Всю нашу Россию этот в  шляпе старик
оскорбил!  А  вы же считаете себя образованный класс!  А перед вишней спелой
устоять вы не могли все одно как свиньи!"  И так что после того случаю долго
мы в  те места не ездили.  А  когда война началась,  я  уж не в  те места из
запасу попал,  я  на  германский фронт,  в  Пруссию...  Ну,  сначала мы шли,
известно,  беспрепятственно,  и  большой город мы  ихний Лык взяли...  Одним
словом, названье только ему - город Лык, а лычка там не увидишь... Что дома,
что магазины,  что протувары на улицах,  - эх, чистота!.. А это еще в начале
войны дело было,  -  народ так еще не особачился,  как посля, - гляжу я, - в
один магазин мы  зашли с  товарищем,  -  а  там  все  как  есть побуравлено,
поковеркано,  только коробки пустые валяются,  а  обужу  готовую всю  казаки
допрежь нас растаскали,  и люстра висит разбитая,  а ветер сквозной свободно
везде ходит, и стекляшки на ней, какие половиночки остались, так тебе звенят
жалко,  аж тоска слушать!.. "Пойдем, говорю, Фадеев, отсюда: прямо здесь как
могила!"  Идем это мы по улице,  а  нам навстречу девочка беленькая,  -  так
годков ей не больше семь... И откуда такая? Книжечки у ней в руке, - смотрит
на нас с Фадеевым смело-храбро и нам по-своему, по-немецкому... Ну, мы тогда
что могли понять?  Я даже Фадееву свому:  "Что это она?  От нас не бежит,  а
вроде просит у нас чего, что ли?" А она опять нам смело-храбро и пальцем мне
на живот показывает...  Я головой ей покачал:  не понимаю,  мол...  И Фадеев
тоже...  Стоим,  башками мотаем...  И  та  девчонка беленькая,  что  же  она
сделала?  Подходит ко мне храбро-смело и  пояс мой в  шлевку вложила,  потом
поклонилась бы вроде и  пошла по протувару,  каблучками стукает...  Я говорю
Фадееву:  "Смеется она с нас?" А Фадеев мне:  "Это ж немецкая девчонка...  А
они,  немцы,  так с малых лет приучаются,  чтоб у них аккуратно все было..."
"Стало быть,  говорю, девчонка эта с нас смеется, что у меня пояс болтался?"
- "Поэтому выходит так..."  -  А  ведь мы  же  ихний город заняли,  мы  хоть
неаккуратные,  и  пояса у нас болтаются,  а мы же их сильнее?..  Как же она,
девчонка малая такая,  с нас смеется? И взошла мне эта девчонка в мысль!.. А
не  больше прошло,  должно,  как две недели,  немцы нас по грязи по болотной
пленных гнали,  -  ну не меньше,  как тысяч шестьдесят:  всю армию!..  А наш
начальник дивизии,  какой  нам  речь  говорил:  "Братцы!  Не  больше пройдет
месяцу,  как мы в Берлине будем!" -  генерал этот,  немец,  -  вот,  фамилию
забыл,  -  он это на наших глазах к  немцам в  автомобиль сел,  сигару ихнюю
закурил,  и дыр-дыр-дыр с ними по-немецки!.. Ей-богу! Все видели!.. А нас по
грязи гонят-гонят,  как стадо...  А  кто отстанет,  пулю в  него пустят,  да
дальше...  Вот как мы,  - не хуже как вы за сливами, а немцы за нас взялись,
вроде осы!..  Уж  когда девчонка ихняя солдата русского учит,  как  ему пояс
носить,  чтобы зря не болтался,  а в шлевку лез,  - куда же нам было с таким
устройством?  Я в плену четыре года прожил,  много горя не видел, а как сюда
возворотился -  вот  без  ноги хожу...  С  ногой это у  меня прямо одна чушь
вышла...  Ну,  по-первых,  всем известно,  как с окопа в лазарет попадали?..
Выставит из  окопа руку правую,  -  сразу не  одну,  так  две пули поймал...
Назывались эти:  "пальчики"...  А потом строгость на это пошла... Я-то думал
тоже так -  руку выставлю,  -  нет,  брат:  военный суд!..  Я тогда ногу под
колесо сунул:  мол,  ногу отдавит,  а сам я весь - живой, в лазарет, и домой
отправят... Куда ж тебе, крепкая нога оказалась!.. Под три повозки ставил, -
проедет колесо по ноге,  и даже боли нет... Или это сапог такой был каляный,
все  одно  лубок?   Должно,  сапог:  он  намокнет  -  засохнет,  намокнет  -
засохнет... Железо!.. Это я ночью, как походом шли, а на другой день что же?
На другой день это самое и вышло:  нас всех в плен забрали!..  Иду я, думаю:
вот кабы ногу-то я себе отдавил,  -  это,  стало быть,  мне чистая смерть!..
Отстал бы я, а немец в меня пулю...
     - Все ж таки не уберег ты ее, ногу!
     - Ногу-то!.. Так это уж свои... Не досадно бы немцы, а то свои!.. Это ж
когда я  в  Красной Армии был,  под Мелитополем,  мы полустанок один заняли,
ночью я в садок залез за вишеньем...  А он так на отшибе садок, а часовому и
покажись:  белая разведка в кустах... Он винтовку на изготовку и даже минуты
не думал,  -  может,  это свой...  Бац, дурья голова, в кусты спросонья, а у
меня кость пополам... Даже лечить не стали, - отрезали...
     Тут Лука вдруг ойкнул и замотал ожесточенно рукой:  его ужалила в палец
уж не оса,  а только обломок осы,  половинка ее, брюшко, к которому бездумно
прикоснулся он,  рассказывая о своем. Он сокращался, этот беспомощный на вид
комочек, и чуть заметно то выдвигал, то втягивал жало и вонзил его в плотную
плотницкую руку,  так что Лука привскочил, стал дуть на руку, прикладывать к
ней мокрую тряпку и ругаться.
     - Вот как она тебя,  а?  -  ликовал Максим. - Ты об одной ноге, а она и
вовсе без ног осталась,  -  ноги ее в другую сторону пошли, так она ж тебя и
безногая нашла!
     - Ну, не стерва! - удивлялся Лука. - Жгет прямо как все одно уголь! - и
даже уважение было в его голосе и в глазах, когда он смотрел на этот снова и
снова  воинственно сучивший  жало  безголовый и  безногий комочек:  он  даже
раздавить его не решался.
     Таких  комочков  золотистых  валялось  на  верстаке  много,   но  ловко
отсеченные передние половины ос  бродили  всюду  и  шевелили крылышками,  а,
натыкаясь на  лужицы  и  капли  молока,  по-прежнему,  как  будто  ничего не
случилось с  ними,  начинали жадно  сосать  и  обхватывали лапками крошки  и
усердно щекотали их хоботками.
     Алексей, который был потяжелее и Луки и Максима, бритый, краснолицый, с
белыми ресницами и  очень подвижными рыжими бровями,  с  никуда не  спешащим
вздернутым и так застывшим постановом прямых плеч, с жирной грудью, видной в
прорезь расстегнутой рубахи,  с закатанными рукавами,  обнажившими толстые у
локтей   золотоволосые  руки,   до   того   старательно  жевавший  остатками
пятидесятилетних зубов хлеб и сало,  что даже и не вступал в разговор Луки с
Максимом, теперь как раз кончил жевать и вытер фартуком рот.
     Он тоже нагнулся над верстаком посмотреть,  что могут делать осы, когда
они  разрезаны пополам в  талии и  каждая половинка начинает жить особо,  и,
приглядываясь, заговорил изумленно:
     - Ну,  не жадные черти, а? Смотри!.. Ведь это ж им смерть, а они об том
не соображают, а готовы и посля своей смерти все жрать!
     - То черт с ними, что жрут, а вот же руку печет, как огнем! - испуганно
удивлялся Лука, держа в молоке палец.
     - Ну, так ей же злость свою сорвать надо, а ты что думаешь?
     - После смерти своей?
     - Хотя бы ж...  А то как?..  Раз злости своей не сорвешь, это ж тяжелей
ничего на свете нет!..
     И  три человека,  которым в  общей сложности было больше чем полтораста
лет,  смотрели то на копошащиеся кусочки на верстаке,  то друг на друга, и у
морщинистого бородатого Максима  был  вид  несколько снисходительный к  двум
другим:  он знал,  что такое осы (узнал в детстве),  и теперь задал эту свою
задачу Луке и Алексею, - решайте, - и в мозгу Луки засело без устали жалящее
воздух безногое брюшко,  а  в  мозгу Алексея -  жадно сосущая молоко и  сало
осиная головка,  как  будто может она  обойтись без  брюшка одними ножками и
нелетучими крыльями.
     Наконец,  точно сразу придя к одной совершенно бесспорной мысли, начали
все  трое давить эти  остатки ос  -  один сосредоточенно,  другой испуганно,
третий брезгливо,  и когда покончено было с ними,  усевшись на досках, где и
раньше сидел, только плотнее и покойнее, заговорил Алексей:
     - Вот  через такую жадность я  и  черешню свою спилил...  через людскую
жадность спилил,  -  я об людях говорю,  которые не хуже тех ос: от них уж и
так голова одна осталась,  и глазки имеют маленькие,  а жадные без числа,  и
все готовы зубами схрустать,  а  ты  ж  оглянись-погляди,  куда ж  оно может
дальше пойтить!..  Ей  же  итить дальше некуда,  как ты уж пополам порубан и
раскидан куда зря!..  Э-эх, люди!.. Спилил к чертям, как я через эту черешню
со всем округ себя соседством поссорился...
     - Ка-ак спилил? - жалостно удивился Максим.
     - Что-о?..  Скажешь,  спилить не имел права?.. Она, брат, зле мово дома
стояла,  сам я  ее  сажал,  сам поливал,  а  не то что мне ее власть дала!..
Вчерашний день,  с  работы придя,  и  спилил ее к  черту!..  Почему такое?..
Соблаз,  -  вот почему!.. А ты что думаешь?.. Стоит дерево-красота у всех на
виду и каждый глаз к себе манит: почему это у Алексея черешня есть, а у меня
нету?..  Должна у  каждого черешня быть,  а не чтобы мое-твое...  По-нашему,
по-русскому,  так выходит, а в плену я не был, за другие царства я молчок...
Э-эх,  замечать  я  стал  округ  себя,  до  чего  же  лютой  народ  пошел  -
образовался!..  Сущий зверь!  Об  мальчишках-девчонках не говоря,  а  об том
народе я, какой в годах и какой в виду... Это ж кто того-другого на мушку не
посадил,   да   мне   таких  людей  почитай  и   видать  не   приходилось...
Звездарев-штукатур весной тут работал,  комнаты белил, а потом смылся, - это
ж убийца:  двух человек зничтожил, - люди с его деревни говорили... Про двух
люди знают,  про  этих говорят,  а  про каких не  знают,  про этих молчок...
Кондуктор был старорежимный,  между Харьковом -  Киевом на товарном ездил...
Он,  Звездарев,  к нему и подсыпался в те года... не то в двадцатом, не то в
двадцать  первом...  Да,  кажись,  в  двадцать первом...  "Вот,  говорит,  в
економии одной,  -  теперь  она  совхоз,  -  двадцать мешков сахару-рафинаду
спрятано,  человек один продает крадучи, - купить если, - это ж товар, лучше
не надо! Бери деньги, айда прямо ко мне в деревню!.." А тот бра-авый из себя
мужчина,  - известно, кондуктор старый, это ж не то, что теперь пошли - один
рахит с золотухой,  а то и вовсе баба какая... Это ж красавец был, вид имел,
при часах серебряных,  -  приз выбил, когда еще на службе военной... Ну вот,
что  скажешь?  Взял до  поверил черту!  Явился с  женой,  двоечкой,  прямо к
Звездареву в  хату...  А  Звездарев тоже  с  женой вдвох работал...  "Нехай,
говорит,  баба твоя посидит пока,  как она уставши с  дороги,  а  мы с тобой
дойдем -  сговоримся, потому до завтрего ждать, кабы кто другой тот сахар не
захватил"...  Вот ведет он его,  ведет, - а дело к ночи, - ну, зима, - месяц
светит,  от снегу,  конечно,  тропку видать... Завел беднягу за гумна да как
чкнет из револьвера в голову,  сзади идя...  Тот упал,  а ще живой... Он его
еще раз!..  Опять живой...  Еще!..  Нет,  бормочет...  А тут патронов больше
нема...  Он ему веревку за ногу привязал (рук даже боялся и трогать,  потому
кондуктор этот силу имел большую),  поволок в  речку,  в  пролубь!..  Тут  в
пролубь ему голову всунул,  -  давай карманы обыскивать... А у него денег-то
самая малость...  Как это так?  Не иначе у жены деньги!.. Ну, он его под лед
пустил, - скорей в хату... Жене своей говорит: "Души ее!.." Ну, та, конечно,
женщина,  - мнется, - робость у ней... Он ее пихнул да сам к той: схватил за
косу да за горло...  Женщине много не надо... Деньги, какие были, обобрал, а
ее опять куда же? Ее в соломы омет: закидал, и все... Ну, зимой она знаку не
подавала,  а к весне дело,  как уж лед тронулся,  - он ее из соломы вытащил,
веревку с  кирпичом ей  примотал да с  берега бултых,  ночью тоже...  Думал,
конечно,  что ее понесло:  полая вода быстроту имеет,  ан она и шагов сто не
проплыла: кирпич в кореньях запутался, вроде как на якорь она стала, а упала
вода, - люди смотрят, - вот она вся: женщина неизвестная, волосья размотаны,
а сама страшная...  Долго искать не стали,  - чья такая... Раз баба чужая, -
значит,  дело не наше...  И Звездарев кричит:  "Закопать ее к чертям, падаль
эту!" Так на бережку,  далеко не нося,  закопали...  А потом, уж год прошел,
родные ее кинулись свою бабу искать:  куда девалась?  Говорят им: - Уехала с
мужем,  и оба счезли. - Как это счезли?.. - Одним словом, там парнишка был у
них шустрый,  красноармеец бывший...  Приехал в ту деревню:  - Где у вас тут
женщину закопали?  Раскапывай сейчас,  -  у ней примета есть!.. - А примета,
говорят,  какая? - Двух пальцев на левой руке не хватает... - Ну, значит, уж
раньше того была резаная...  Раскопали кости,  -  так и  есть:  двух пальцев
нема! Ну, жена Звездарева от страху того призналась, его и забрали. И что же
ему дали за это?  Три года он просидел,  -  выпустили... А люди его здесь на
работу берут и  знать даже того не  знают,  -  кого же это они берут?..  Вот
так-то и насчет других тоже:  на кого ни глянь,  -  почему же это он на тебя
зверем таким смотрит?  Ага!  То-то и  есть...  На его мушке,  может,  десять
человек сидело... Эх, дай водицы ледяной выпить, - душа горит!
     Максим подсунул к нему жестяной чайник, сказавши:
     - У нас уж самая ледяная: тот же кипяток!
     Алексей пил сначала из носка,  потом открыл крышку,  подул и  стал пить
через край, пил долго, а отставши, наконец, - сморщил нос и губы, вздохнул и
заговорил:
     - Нет  к  рабочему человеку внимания...  Нет и  нет...  Ему что надо?..
Зимою -  чтобы чай был горячий,  летом -  чтоб вода ледяная...  Вот когда он
может ожить...  А черешню свою это я через одного мальчишку спилил...  Через
Петьку Рыбасова... Не знали Рыбасова? Или вы здесь недавние, правда, поэтому
вполне можете не  знать.  Рыбасов сам,  это был Федор,  свининой с  рундучка
торговал,  а когда свинины не было,  -  мясом,  а когда рыбой тоже... Мы тут
только говорится зле моря живем,  а  рыбу только весной видаем,  и  та какая
рыба?  Камса!  Что привезут к нам теперешнее время судаков во льду,  -  то и
наше...  А он,  судак этот,  какой?.. Мне же это хо-ро-шо известно, двадцать
разов видал!.. Поступает она, матушка рыбка эта, на зады, где ямы выгребные,
и там,  конечно,  водопровод есть...  Вот под краном жабры ей холодной водой
вымоют,  крови бычачьей из мясной возьмут,  туда, в жабры покапают, и пошло:
"Эх,  рыбка первый сорт,  первый сорт,  -  прямо из моря!..  Наземь упадеть,
бегать зачнеть... Вот рыбка, вот рыбка!.." Подходит хозяйка какая, понюхает:
- А чтой-то,  будто запах есть?  -  Что вы,  гражданочка, запах обыкновенный
рыбный:  у  мяса свой,  у барашки свой,  а рыба опять же свой запах имеет...
Сколько отвесить? Али поштучно желаете? Можно поштучно... - Так и рассует ее
Федор... И что же ты думаешь? На что голодный год был, - и то не помер... Он
себе два камушка гладких нашел на  пляже,  друг к  дружке их приладил,  а  к
камушкам палочку, а к палочке веревочку, - образовалась у него мельница!.. И
так  что  не  только кукурузу,  пшеницу молол,  ей-богу!..  Принесет к  нему
татарин какой пшеницы пуд, он туды-суды, - за палочку, за веревочку, и камни
вертятся,  и мука бегит... С пуда четыре фунта ему оставалось, он и сыт... А
мальчонка этот,  Петька,  - тогда пупырь еще был, - стоит за воротами и всех
встречает,  кто с мешком идет:  "Вам куда?  На мельницу?..  Это вот сюда,  в
калитку, направо!" - Так что все с этого мальчишки удивлялись... Ну, сколько
ему тогда?  Ну, пять годов было: пузырь!.. "Вам, дядя, на мельницу?" А там и
мельница-то  два  камушка да  палочка...  Концы-концов  -  утопнул он...  не
мальчишка, а сам Рыбасов Федор... Связался со Степкой-матросом. И нашел же с
кем связываться!  Тот же своей жизни никогда не жалел...  Что ни вонючее ему
давай,  - слопает, ему ничего... Мешки ли на пристани таскать, другие в поту
все,  как лошади,  а он - скрозь сухой... "И даже, говорил, не знаю, что это
за  пот  такой!..  Пятьдесят пять лет прожил,  потинки на  себе ни  одной не
видал!" Камень на соше били,  -  он в артели с другими - вдвойне против всех
выгонял...  а каким же манером?.. Ночью все спять уставши, а он встанет часа
в два,  мешок на плечи да на сошу...  Пока другие проснутся,  он из кучек, -
какие подальше только,  -  из  ближних,  из тех не брал,  а  какие подальше:
хитро-о  поступал!  -  понатаскает камню  битого мешков тридцать,  усядется,
колотит свое... Встают другие, - гора у него камню набита. "Степка, черт, да
ты когда же это?" - А вы бы, черти, дрыхли больше!.. - Один жил и все в земь
ховал.  Деньги откуда получит,  -  и  те в  земь зароет...  А  курица гребет
лапами,  - глядишь, выроет. Мальчишки подберут, - легкого табаку себе на его
деньги понакупают...  А как в сады на работу,  на уборку фрукты пойдет,  он,
бывало,  пудами груши в землю закапывал... Наворует, а куда же их? Не иначе,
в земь!..  Там же,  поблизу где, под деревом... А свиньи ходят, разроют весь
его клад,  -  сожрут на здоровье... Ну, так чтобы он не украл, - этого он не
мог. Винограду притащит мешок: "На, Алексей, - только бутылку вина становь!"
А в мешке пуда четыре...  Это ж четыре ведра надавить можно, а он за бутылку
отдает!..  "Как же это ты умеешь,  Степка?" -  "Вона, скажет, умеешь! Дивное
дело!..  Я когда на службе был, у свово командира часы золотые спер... Пошел
их  закладывать,  а  мне  так:  "Как  ваша фамилия?"  -  Вам,  говорю,  часы
принесены,  а  не моя вам фамилия!..  -  "А ну,  тогда вот к  этому окошечку
подойдите,   -  тут  нам  виднее  часы  ваши  поглядеть,  какой  у  них  ход
анкерный..." -  "Только,  говорит,  подхожу я,  а из окошечка щелк, и ничего
больше...  Часы взяты, квитанция дадена, а за деньгами завтра в десять утра,
а то кассира сейчас нет,  - он так поздно не займается... На корабль на свой
прихожу, а там уж все до точки известно, и портрет мой туда представлен... -
Конечно,  на фуражках у матросов пишется, какой корабль... Меня к командиру.
Тот,  ни слова не говоря,  хлоп мне в  ухо!  Я -  брык на пол и лежу.  Потом
думаю:  "Должно, встать надо". Только подымаюсь: - Виноват, ваше высоко... А
он мне опять цоп по скуле!  Я -  брык, и вроде даже без чувств. Мне этот бой
его,  конечно, сущий ноль, а ему (это все ведь знать надо!) - ему-то лестно,
что кулаком матроса с ног сбивает!..  Вот сила у него какая,  - несмотря что
седой!..  Так тем и кончилось -  боем этим... и даже под суд не отдал, и так
что даже и  под арестом я  не боле недели сидел..." Как начнет рассказывать,
где он плавал да чего с ним было,  - скажешь ему: - Степка, черт, а ты же не
врешь?  - А он: "Разве же так складно соврать можно?" А здо-ро-вый, несмотря
что рост имел небольшой... Купаться разденется, - ну, прямо сиськи у него на
руках!.. Так что раз мы купались так-то, а Мирон-кровельщик мне: "Замечаешь,
сиськи какие у него оповсюду торчат?  Это ж и называется си-ила!" Он,  как у
нас  тут  красный  фронт  открылся с  татарами,  -  подался  в  Севастополь:
"Принимай меня,  товарищи,  у орудия стоять буду!" Там ему: "Стариков нам не
требуется,  -  молодых хватает!" А я, говорит, как осерчал: - Давай, говорю,
молодых твоих дюжину,  в минуту половина за бортом будет!..  -  Ну, конечно,
ему поворот...  Он сумочку на плечи,  опять сюда пришел. "А только, говорит,
дачу брошенную где-то нашел,  ночевал в ней,  а утром проснулся, поглядел, -
округ его мебели всякой полно,  а такого,  стоющего не-ма-а!..  Искал-искал,
шарил-шарил,  -  уж  до  него обобрали...  Гардеробы пустые да  книги разные
толстые...  Книг до ужасти много было...  Как схватил я,  говорит, палку, да
как  начал направо-налево крестить да  все  рвать да  ногами топтать!..  Ну,
стоит статуйка какая небольшая,  -  девка голая,  - это ж разве мыслимо?.. А
чего стоющего не-ма-а!.. Таких там черепков наворочал, - гору!.. Кабы спички
были,  или хоть зажигалка оказалась,  я бы, говорит, подпалил все к черту, -
ну,  не было! Эх, а терпенье ж у человека было какое!.. Сроду другого такого
не  видал...  Мы  раз  с  ним мост поправляли...  Вот через речку мост какой
стоит,  -  это ж  наша с  ним работа...  Он,  конечно,  за рабочего -  балки
подымать...  И случись,  -  одна балка дубовая ему на пальцы закатись... Два
пальца отдавило...  Не  то  чтоб  их  прочь  долой,  а  уж  кости  живой  не
осталось...  Балка ж  дубовая,  толстая,  -  для моста,  известно,  сосна не
идет...  А рука неважная,  левая... Обмотал он ее тряпкой, - ни черта, опять
ворочает...  И  так  что два дня он  виду не  подавал,  а  на  третий малого
скрутило...  И  чем же  его доконало?  Подмышкой начало пухнуть...  Я  его в
больницу турю,  а он мне:  "Сроду в больнице не был,  а то из-за такой пойду
ерунды!.."  Так и  не  пошел.  Полушубком укрылся,  лег...  День лежит,  два
лежит...  Ты ж, говорю, пропадешь без больницы! - Нехай, говорит, пропаду! -
Ну, лежи, когда ты такой огнеупорный... - Дня через три опять к нему захожу,
а  он  что же делает?..  Зеркальце,  -  так,  шибочка маленькая,  у  него на
подоконнике стоит,  а  он  с  лампочки  горелку  отвертел да  карасином себе
подмышками мажет... карасином!.. "Ты ж, говорю, черт, что же это делаешь?" -
"Огурцов,  говорит,  мне солоных поди расстарайся да вина покрепче,  а  то я
четверо сутков совсем не жрал!" - "А опух же твой как?" - "Выдавил, говорит,
к чертям...  И черви,  какие там завелись,  - белые, в палец, - и червей тех
долой!" Вон он какой был,  Степка этот матрос!.. Дай-ка, Максим, еще водички
выпить, душу промочить!..
     - Ты же об черешне своей хотел...  - заметил было Лука на деревяшке, но
Алексей,  напившись, уставился на него красными глазами в рамке белых ресниц
весьма удивленно.
     - Так,  а  я  об чем же?..  Об черешне ж  тебе и говорю...  С Рыбасовым
Федором будто за султанкой поехал он,  а  ялик,  конечно,  спер...  А  разве
хороший ялик спереть можно,  -  ты  подумай!..  Это  уж  ялик был такой,  на
произвол брошенный... В нем, конечно, течь, - руку закладывай, а как следует
заделать,  -  гудрона даже, и того не было... Где его по тем временам найти,
гудрона? Шуточное дело, - гудрон!.. Тряпками кое-как забили, - по-да-лись! А
Рыбасов этот,  он такой,  что его редко кто и Федором называл, и фамилию его
забыли, а назывался он Бас. Из себя сухощавый и росту был, ну, не выше меня,
а  как  крикнет вечером,  -  лампа  тухнет...  Вот  скажи,  отчего  это,  а?
Пятнадцать человек нас было,  -  ей-богу, я сам считал, - изо всех сил мы по
команде кричали, аж посинели от крику, а сами на лампу смотрим: хоть бы тебе
шевельнулась!  А  он  как  запоет  божественное (он  кроме  божественного не
признавал),  - глядим, - лампа наша миг-миг - и потухла!.. Прямо, два бы дня
даром работал,  а деньги бы ему отдал:  пой!  Вот до чего нравилось мне того
баса слушать!  Он раз в  столовую на базаре зашел,  а денег на обед нема,  а
хозяин-болгарин ему:  "Спой,  говорит,  Бас,  обед поставлю".  - Я, говорит,
кроме божественного,  не могу, а теперь народ леригии не приверженный, - ну,
как смеяться будет?  -  Тут ему все уверяют:  -  Пой, ничего!.. - Он и пошел
обедню жарить...  Прямо,  -  гром с неба,  и весь базар сбежался!.. Конечно,
милиция запретила.  Прежде бы ему с таким голосом,  когда по церквам хоры, -
э-эх!..  Он и видать в хоре хорошем пел,  все службы знал,  и так,  что даже
попа нашего раз пощунял на  Пасху:  -  Что же,  говорит,  ты величанье Пасхи
пропустил?  Мы же зачем здесь в церкви собрались? Мы чтоб ее, матушку-Пасху,
провеличать,  а  ты  это  самое главное и  пропускаешь!  -  Так  что поп наш
тык-мык,   и,  что  отвечать  ему,  сам  не  знает...  "Извиняюсь,  говорит,
величание,  действительно, я пропустил... В другой раз этого уж не будет!" -
"А в другой раз меня в вашей церкви не будет, когда такое дело!" Вон он, Бас
этот,  как тонко все знал!..  Да  он  на  службе церковной самого бы архирея
сбил!..  Он  ведь тоже не хуже Луки -  вот в  плену у  немцев находился,  по
шахтам там работал,  уголь копал,  и так мне потом рассказывал:  "Составили,
говорит,  мы  там на  шахтах хор,  да такой вышел хор знаменитый,  что ихнее
начальство немецкое на ревизию приезжало, как нас послушало, как мы поем, аж
заплакало да говорит:  "Выдать им, сукиным детям, по бутылке рому на брата!"
И  выдали!..  Пятнадцать человек их в хоре было,  пятнадцать бутылок с немца
заробили...  А  так мужик он был тихий,  этот Бас,  -  не знаю,  ни в чем не
замечен,  -  а мы ведь рядом жили...  Ну,  семья,  конечно,  одолевала: жена
больная да ребят трос... Он и на то и на се кидался... Печи класть кафельные
мог,  а печи кафельные класть это не всякий печник согласится,  - с ним надо
уметь,  с кафелем, как его поставить, чтоб он обратно не шлепнул, - ну, да в
то время какой такой кафель?  Его и сейчас-то нигде нет... Иконостасы мог он
золотить тоже...  И-ко-но-ста-сы!..  Кому  теперь  нужно?  Об  их  и  думать
забыли...  Свининой торговал,  -  опять толку нет...  да и свиней тогда, - у
кого  они  были,  сам  тот  и  резал...  Нужда!..  Вот  он  Степке-матросу и
попался...  Тот дела свои по ночам завсегда один делал,  а спал если дома, -
он же рядом со мной тоже жил, - никакой кровати-маравати не знал, - прямо на
полу,  и нож с ним рядышком...  Проснулся, первое дело он так руками цапает:
нож в  руку взять!..  Нож схватил,  тогда только глаза открывает и  сразу на
ноги - хлоп: готов!.. Может куда угодно итить... Умываться, - это он никогда
не  занимался...  "Я,  говорит,  человек чистый,  чистей воды..."  И  всегда
один...  А тут,  с Басом, он уж иначе: в море, видишь, одному нельзя, - море
компанию любит...  Ну,  он,  Степка, другого никого не искал, только Баса, -
знает,  что мужик тихий...  "Поедем,  Бас,  султанки привезем!"  А  у того ж
семейство,  он  об  нем болеет...  Хорошо даже не  расспросил...  "Ну что ж,
поедем"...  Чем свет и пошли... А султанку, ее где ловят? Ее зле берега: это
рыбка недальняя...  А  между прочим,  человек один их  заметил двух:  "Сели,
говорит, двое в ялик, - один повыше, другой пониже, и поплыли себе в море...
думаю так,  -  рыбацкие крючья щупать, какие на камбалу поставлены... Потому
для  султанки сеть такую надо иметь,  вроде ятеря...  Сеть эта ялику на  нос
кладется,  и  издаля она очень заметная,  -  между прочим,  я не заметил"...
Одним словом,  с сетью ехать за султанкой надо,  а сеть, конечно, спереть, а
он,  Степка,  только ялик этот калекий пригнал...  "Купил,  говорит,  и буду
теперь рыбальством заниматься,  как я  есть моряк природный"...  Ну,  уж как
поехали тогда, так больше ни Степки, ни Баса мы уж не видали... Не иначе, на
худой  посуде  залились...  Ну,  Степан  хоть  отчаянный,  а  Басу  -  нужда
подошла...  Жена больная лежала,  детишки... Я их потом хлебом кормил... Или
так  где,  бывало,  свинятники борова купят,  режут-смалят.  Я  туда  Петьку
посылаю:  беги,  потроха проси,  как твой отец-покойник тоже по свиной части
занимался!..  Глядишь,  ему  печенку-легкое дадут...  А  мальчишка шу-устрый
был!..   Ну  что  ж,  на  такого  он  доктора  наткнулся,  на  неука...  Как
Степка-матрос докторов не  терпел,  так и  я,  признаться,  пользы от них не
вижу...  Крепко много они на тот свет людей загоняют... Ну и я ж зато одного
доктора на тот свет загнал,  - во-от загнал!.. Лет семнадцать, а, может, все
двадцать назад дело было. Доктор тут жил один приезжий, - я ему дачу строил,
а пришло время ему бассейн бетонный делать для воды,  он опять же ко мне:  -
Так и так,  Алексей, сделай! - Я же, говорю, есть плотник! - Это я, говорит,
хорошо  сознаю,  только я  к  тебе  потому,  что  за  честного человека тебя
признал,  -  на мошенника очень боюсь нарваться!..  -  Это-то,  говорю, хоть
так... Мошенники теперь кругом. Ну что ж, тогда возьмусь, говорю. - Нашел из
рабочих,  какие  на  толчке стоят,  знающие бетон  мешать,  -  взялси!..  А,
конечно,  выставки становить -  обшивать, упоры давать, это все равно моя же
работа: без плотника не обходятся... Я это форму сбил, - ребята, трое, бетон
мешают...  "Сыпь!" Валят-трамбуют,  знай, валят-трамбуют... Смотрю, - что за
страсти?  Как в прорву!..  Влез я в яму,  -  как тут и была!  Вся наша форма
разъехалась!..  Стоп,  -  бетон назад выгребай!.. А жарко, лето, не хуже вот
этого,  -  июнь,  -  боюсь, бетон погибнет!.. Я сейчас одного малого вниз на
базар:  "Бери еще  двоих-троих,  сколько на  толчке окажется!.."  Другого на
лесной склад:  "Тащи волоком доску вершковую!.."  Третьего за водкой:  "Неси
две бутылки!.." Сам тут около в сад за виноградом сходил...  (Значит, это уж
в августе дело, - виноград тогда был!) Поел фунта три, лег, от мух закрылся.
Только это сон меня взял,  а он тут и есть,  доктор этот... В яму посмотрел,
заметил,  да ко мне!.. То-се, подобное... "Ах, ты, говорю, черт старый!.. Ты
что мне каркаешь в  уши?  Не видишь,  -  у  меня тоска,  и  рабочих куды-зря
погнал?.." Да как следует его,  как следует!..  Схватился он за живот:  "Ох!
Ох!..  Сердце зашлось!..  Я -  человек дюже крепко ученый,  а ты меня так не
по-печатну!" С тем и лег,  - ей-богу!.. Лежал с неделю, а потом жена-старуха
в Москву его потащила,  лечиться...  Нет,  брат,  не вылечился! Больше уж не
приехал,  помер там...  Вот  как  я  его:  словом одним убил!..  Что  значит
народ-то ученый!..  Нашего брата обухом колоти, мы все живы, а они от одного
слова дух спускают!.. А еще хотели спроти нас войну весть!.. То-то мы от них
клочья оставили... Не хуже, как я взялся трубы в одном доме чистить... Это в
двадцать втором годе,  -  тогда люди за  все  брались,  лишь бы  подковок не
отодрали...  Может,  лет пять,  а то все десять не чищено,  -  понимаешь?  И
дымоход от  печки до  чего по-уродски сложен:  косяком так идет вдоль стены,
камнями заложен,  и пошел косяком до потолка,  - как его чистить? Стенку что
ли ломать?..  Взял я соли котелок,  карасину туда,  в соль,  налил,  в печку
поставил и сижу около:  что будет?..  Как начала моя соль рвать,  как начало
там стрелять!..  Сижу,  не жукну... Кэ-эк загудело!.. Думаю даже, может, это
прибой такой сильный?..  Ан это моя соль так работает!.. И до чего ж я тогда
спугался!  Что вспомнил?  -  Трубу, вспомнил, я не открыл!.. Выбежал на двор
посмотреть, а моя сажа прямо клочьями из трубы чешет!.. Значит, это я другую
трубу не открыл,  а эту открыл,  -  а то бы пожар явный... Ну, тут уж и безо
всякого пожара такое пошло,  - весь дом сбегся!.. Огромадные клочья из трубы
кверху,  и горят!..  Я опять к своей печке,  -  прижук...  Думаю:  -  Сейчас
команда пожарная прискочит,  и мне труба!..  Бунит,  понимаешь, как все одно
море...  Ну,  слава богу,  пожарные другим делом заняты были: два года своей
жизни справляли...  а  то  бы за такое дело...  Так всю сажу ее и  вынесло к
чертям!..  Соль!.. А бертолетой, я слыхал, на Кавказе, когда деревья большие
корчуют, вон какие махины рвут!.. Так и летят с земли, как галки! И никакого
тебе пороху не надо:  наука!..  Лектричество, ты думаешь, штука мудрая? Ан я
до  нее сам достиг...  Как что где по  складам найду -  прочту насчет этого,
какой порошок надо взять или  что,  -  сейчас в  аптеку:  "Давайте мне этого
вот!" -  Да это,  говорят,  тебе ни к чему, да дорогое: два рубли стоит... -
"Что за дорогое,  говорю, два рубли, когда я в день пять обгоняю? Сыпь, тебе
говорят!"  Таким манером я  сколько там денег на это извел,  а  все ж таки я
добился... Хлористый цинк главную роль играет...
     - Ка-кой цинк ты назвал?
     - Хлористый...  Тридцать пять  граммов,  -  понимаешь?  Одного тридцать
пять,  другого,  третьего,  -  уж  забыл чего,  -  и  ведь как  действует!..
Хлористый цинк этот,  его года на два хватает...  А  тут есть у нас Коротков
Евсей,  тоже плотник,  теперь уж он дюже старый,  -  тоже вот,  как с  вами,
вместе работали... Идем с работы, - а он же старый, - ворчит мне в ухо: "Ты,
грит,   лектрическим  светом  занимаешься,  а  над  просветами  должей  меня
провозился!.." А он -  подслепый:  раз сумерклось,  - шабаш, - вроде куриная
слепота у него...  А зле дома его - яма: для столба телефонного выкопана или
так зачем...  Вот я иду с ним да на яму эту потрафляю...  А он,  знай, свое:
"Ты же,  говорит,  и  когда пьешь,  примерно,  так ты же пей с толком...  Я,
говорит,  и  сам всю жизнь пью,  а только я пьяный никогда ще не валялся!" И
только это выговорил,  -  в яму!.. А тут жена его зле дому... "Бери, говорю,
мужа свово,  должно,  крепко-дюже пьяный!"  Ух,  он  же тогда и  расшибся!..
Пришлось нам его с бабой на себе тащить...  Ден пять пролежал,  - с места не
вставал...
     - А ты же хотел насчет черешни своей,  - грустно напомнил ему Лука, все
еще дуя на свой палец, укушенный полуосою.
     - Ну,  а я ж тебе о чем же? - удивился Алексей. - И я же тебе об Петьке
Рыбасове...  Он,  Петька,  мальчишка  уважительный  очень  был...  Куда  его
послать,  что принесть,  это он сбегает,  слова не говоря...  И собой ничего
был... Так ему уж годов двенадцать, должно, сполнилось... Корпус справный, и
с лица тоже...  Или уж я привык к нему? Да нет, безобразным никто не звал...
Только шишка с  орех,  -  вроде как кила,  -  желвак такой на шее...  С орех
волоцкий.  Ну желвак и желвак, - пусть... Что ему, замуж выходить? А мать же
его,  мальчишки этого,  в  больницу служить поступила,  а  как  белый  халат
надела, - отступись, не подходи! "Ти-ти-ти, ти-ти-ти, - так и поет щеглом. -
Операцию,  операцию!.." А у ней же еще двое ребят,  - ну, те девчонки... А я
ей даже говорю:  "Кабы прежнее время,  я  бы его к  себе по плотницкому делу
взял..."  Ну,  конечно,  теперь уж  не  возьму,  -  теперь учеников брать не
полагается,  а откуда мастера новые возьмутся,  как мы,  старики,  подохнем,
этого нам не говорят...  Опе-ра-ци-ю!..  Дюже крепко умна стала!  "Ти-ти-ти,
ти-ти-ти..." А черешню,  ее у нас скворцы одолевают... Чуть они поспевать, -
тут и скворцы поспели...  Чем свет прилетят стаей, - в пять минут всю дерево
оболванят,  -  только косточки одни  болтаются,  а  листья все  одно  кровью
попрысканы...  Тут уж не зевай, - чем свет выходи, смотри... А у меня ж сорт
был крупный,  красивый, называемое "бычье сердце"... Стемна красная... Вот я
четвертого дня чем свет встал,  смотрю,  а на черешне вместо скворцов Петька
Рыбасов сидит.  Тут в картуз рвет-поспешает,  тут трудится!.. Я ему: "Ты же,
стервец этакий!..  А ну-ка,  слазь!.. А ну-ка я тебя ремнем!.." Слез он, сам
мне  картуз  протягивает:  "Дяденька  Алексей!  Дяденька  Алексей!.."  Одним
словом,  отмолился...  А я ему:  "Ты бы,  говорю,  у меня попросил лучше:  -
Дяденька Алексей!  Дай черешни!..  -  Я бы тебе,  слова не говоря,  дал... А
теперь,  раз ты такой воришка оказался, то и картуза ты не получишь!" Ну, он
пошел,  и  так  что день целый мне на  глаза не  попадался.  На  другой день
является:  "Картуз дай!" -  На тебе картуз! - Отдаю, ни слова не говоря... А
он  шишку  свою  рукой  трогает:  "Меня,  говорит,  нонче резать в  больнице
будут..." -  Ну что же,  говорю,  пущай,  ежель мать твоя стала такая крепко
умная... - "А ты же мне, говорит, обещал черешен дать, ежель я попрошу... Я,
говорит,  рвал,  действительно, а съесть я ни одной не поспел". - А я ему на
это,  конечно: - А ремня не хочешь? Ишь ты, черешней ему! А за вухи к матери
отведу,  -  не  хочешь?..  Ты  же мне,  лазявши,  две ветки обломал,  дерево
попортил!..  -  Ну,  он  пошел,  а  сам  невеселый...  А  у  нас  тут старых
докторов-то их не осталось,  -  все пошла молодежь,  неуки... Эх, доктор был
раньше Молчанов,  -  вот кого одобряли! Бывалыча, куда бы ни позвали, хоть к
бедному,  хоть к богатому,  -  без сороковки из дому не выходил...  Войдет в
дом,  -  он сначала сороковку из кармана на стол... Нальет, выпьет, аж потом
только глазами лупает: "Где больной? Давайте его сюда!.." Вот раз так-то его
позвали,  -  пришел,  выпил сороковку...  "Давайте больного!" Говорят:  -  К
больному подойтить надо...  Он тоже вот так-то, как вы, - пил-пил, да теперь
трое суток сидит не  разгибается...  Только молоком его поим...  -  Подходит
доктор Молчанов:  "Что-о,  брат!  Залил в печенку?.. Теперь же у тебя кишка,
как бумага папиросная...  Ни боже мой,  тебе такого кусочка хлебца нельзя!..
На-ка,  вот  пилюльку одну  проглоти:  сам  такие  от  пьянства принимаю..."
Проглотил малый,  - и что же ты скажешь? На наших глазах разгибаться стал!..
Эх,  до чего же был доктор знаменитый!.. А эти теперь что?.. Мальчишка пошел
вроде  бы  пустяк  сделать,   а  его  там  зарезали:  жилу  какую-то  сонную
перерезали,  -  кровь и пошла винтом!..  Туды-сюды,  метались,  как кошки, а
мальчишка кровью истек!..  Как я про это услышал вчера,  пришел, - у меня на
глазах аж слезы...  Что же это вышло,  - до чего же я-то зверь стал, что раз
мальчишка у  меня перед смертью черешни попросил,  а я ему взял да не дал!..
Сущий я  после этого азият стал!  Перед смертью мальчишка,  а  я  ему чепухи
пожалел!  Вот посмотрел я на ту черешню тогда да говорю жинке еврей:  "Когда
такое дело,  - вынеси мне пилу двухручную, я ее сейчас долой!.. Полное право
имею,  раз она в  моем дворе,  а  чтобы мне через нее зверем быть,  да чтобы
воров через нее делать,  -  не надо...  Другой бы и не хотел,  да у него нет
возможности,  понимаешь?  Терпенья к ягоде нет!..  Давай, жинка, ее лучше от
греха спилим!.." Ну,  баба моя было на дыбошки.  А я ей кричу: "Хочешь живая
остаться,  бери за тот край,  пили!..  Пили,  а то изуродую!" Ну,  она после
этого пилу бросила да бежать!..  Я уж тогда этой плотницкой своей спилил ее,
ягоды обобрал,  топором ее порубал,  в кучку склал, - нехай сохнет, - осенью
спалим... Жинка ругается, а я ей одно свое: "Когда раз народ такой округ нас
живет, что без того он не может, чтоб на черешню не залезть!.. Глазки у него
маленькие,  а он весь свет норовит обворовать-ограбить!..  Зле такого народу
живешь,  напоказ ничем как есть не выставляйся, а подальше ховай!.." И когда
ж у нас те воры переведутся?.. Будет у нас когда такое время?..
     Алексей приподнял кепку и почесал лоб, потом поднялся и сам.
     Кончился обеденный отдых,  -  нужно  было  снова  начинать выстругивать
филенки для дверей.
     Максим,  наскоро разрезав пополам еще  двух  ос,  сложил свой  ножичек,
вздохнул и сказал задумчиво:
     - Али пойтить опростаться?
     И  когда  он  вышел из  двери балагана,  а  за  ним  заковылял Лука  на
деревяшке,  Алексей внимательно поглядел на ящик новых трехдюймовых гвоздей,
стоящий под верстаком,  потом еще внимательнее на  сквозящие стены балагана,
кашлянул и,  решительно запустив правую руку в ящик,  набрал гвоздей сколько
могла держать рука и,  отвернув фартук справа,  проворно высыпал их в карман
широких штанов...  Потом он зевнул,  еще раз оглядел обшивку балагана и,  не
желая терять ни  секунды,  запустил в  ящик левую руку,  отвернул левую полу
фартука и уверенно высыпал гвозди в левый карман.
     Крым, Алушта.
     Сентябрь 28 г.


     Сливы, вишни, черешни. Впервые напечатано в "Красной нови" Э 11 за 1928
год. Вошло в сборники "Поэт и поэтесса" ("Федерация", Москва, 1930), "Маяк в
тумане"  ("Советский  писатель",   Москва,   1935).   В  собрание  сочинений
С.Н.Сергеева-Ценского  включается впервые.  Печатается по  тексту  "Маяка  в
тумане".
                                                                 H.M.Любимов
Книго
[X]