----------------------------------------------------------------------------
Собрание сочинений в 20 томах. Т. 8.
М.: "Художественная литература", 1969.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
"ПРОЩАЮСЬ, АНГЕЛ МОЙ, С ТОБОЮ!"
Клянусь, мне не жаль было ни трудов моих, ни пожертвованных на обед
пятнадцати целковых, нет, другие мысли, другие заботы всецело овладели душой
моей... Скажу откровенно: я имел в виду одно - принцип; я жалел об одном - о
принципе. Я вспомнил вчерашние речи (в особенности же прекрасную речь
Крестовоздвиженского), и спрашивал себя: за что старика обидели? Не посетил
ли он наших городов? не обревизовал ли подробно присутственных мест? Не
совершился ли, наконец, на его глазах ужаснейший переворот, повергнувший в
изумление мир? Чего еще нужно?
Но не в старике сила: сила в принципе. Старика, конечно, жаль, но здесь
сожаление умеряется надеждою на прибытие другого такого же старика; напротив
того, сожаление о погибели принципа не умеряется ничем. Что такое принцип?
Сведущие люди отвечают на вопрос этот так: принцип есть такое тонкое начало,
которое, подобно эфиру, проникает все части целого, одухотворяет их,
оплодотворяет их и, исполнивши это, являет миру свою работу в виде
стройного, осмысленного целого. По-видимому, такое определение представляет
собой пример тавтологии ("принцип" есть "начало" - почему начало есть
принцип? могут возразить мне, но на это не следует обращать внимания, ибо
сила не в том, какой реторический пример представляет собой то или другое
изречение, а в том, чтоб оно было понятно; нам часто случается слышать, что
русский человек человеческую голову называет "вилком" - по-видимому, и это
тавтология, но ведь не останавливает же она на себе ничьего внимания!), но
для того, чтоб принцип действительно мог одухотворять, оплодотворять и
соединять разрозненные части в одно стройное целое, необходимо, чтоб он
существовал, так сказать, в чистом виде, чтобы независимость его была вполне
ограждена от влияния внешней обстановки {Вариант корректуры: как от влияния
внешней обстановки вообще, так и от влияния "особ" в частности.}, чтоб самая
рука времени не могла действовать на него разрушительно. По жизненному пути
мы все идем как заблудшие путники; окрест нас расположены всякие опасности:
в лесах - дикие звери, в водах - глубина водная и множество рыб;
следовательно, для того, чтоб мы могли не погибнуть, необходимо, чтоб путь
наш что-либо освещало. Это освещающее "нечто" и есть принцип; если он горит
ярко и независимо, мы остаемся невредимы, если же, будучи подчинен влиянию
случайных обстоятельств, он попеременно и горит и потухает, то и мы, следуя
тем же законам, то невредимы бываем, то погибаем. И еще: когда мы в жизни
действуем, то чувствуем врожденную потребность объяснять свои действия. Как
мы это делаем? Мы говорим: в таком-то случае я поступил хорошо, потому что
так следовало поступить, а в таком-то случае поступил дурно, потому что так
не следовало поступать. Что ж это за слова такие: "следовало", "не
следовало"? А это именно те самые слова, которыми мы секретным для себя
образом сами себе о "принципе" напоминаем. Но если бы, выражаясь таким
образом, мы не имели в виду чего-либо постоянного и независимого, то было бы
очевидно, что мы сами не знаем, об чем говорим. Понятия о том, что "следует"
и что "не следует", перемешались бы в наших головах до того, что мы
постоянно делали бы "неследуемое" в чаянии, что это-то и есть именно
"следуемое", и наоборот...
Все это очень понятно и совершенно верно. Какое же поучение следует
вывести из сказанного выше? По мнению моему, это заключение очень просто.
Если принцип есть и притом сохраняется во всей чистоте, то нет никакой
надобности знать, кто и что за ним находится: он пройдет, удержится в мире
без всякой сторонней помощи, силой одной своей миловидности. В том случае
так называемые "рабы ленивые и лукавые" не только не вредят, но даже
косвенным образом пользу приносят. Ибо всякий, видя их, невольно сам себе
говорит: "Вот каков у нас принцип, что даже Петр Петрович ему повредить не
может!" И, сказавши себе это, разумеется, успокоится {Вариант корректуры:
вместо "Если принцип есть
<...>
разумеется, успокоится": В мире есть две
категории людей: одни созданы для того, чтобы подчиняться принципу, другие
для того, чтобы охранять и даже направлять его. Дело первых - следовать
своим путем не уклоняясь; дело последних - содержать принцип в чистоте и
внушать кому следует о его независимости. Эта последняя обязанность может
быть с честью исполнена, очевидно, в таком только случае, когда сам
внушающий достаточно убежден в том, что говорит, и притом доказывает это
убеждение своими поступками. Но самый лучший способ наглядным образом
внушить, что принцип действительно ни от какой внешней обстановки не
зависит, - это по временам показывать к этой последней легкое презрение.}.
Таким образом, в настоящем случае...
Но здесь я оставляю читателя: пускай додумывается сам. А если не хочет
додумываться, то пускай обратится к началу рассказа.
"ЗДРАВСТВУЙ, МИЛАЯ, ХОРОШАЯ МОЯ!"
<1.>
Нельзя сказать, чтоб это была жизнь особенно умная или
поучительная, но, с другой стороны, невозможно не взять в соображение того
обстоятельства, что много и без Кротика есть на свете людей, которые из-за
чего-то волнуются, чем-то жертвуют и щелкаются головами об стену. "Богу
всякие люди нужны", - сказал какой-то мудрец, и, по мнению моему, сказал
самую сущую истину. Я не отрицаю, что и беспардонные удальцы (те самые,
которые головами-то щелкаются) в некоторой мере пользу приносить могут
(надеюсь, что уж и это достаточная с моей стороны уступка), но в то же время
невольно спрашиваю себя: что было бы, если б в обществе все только
наскакивало и набегало, если б все исключительно стремилось нечто сокрушать
и нечто воздвигать? Могло ли бы такое общество безопасно продолжать свое
существование? - Навряд ли, отвечаю, ибо такое общество скоро увидело бы
себя засоренным всякого рода мусором и строительным материалом и среди этого
засорения не приметило бы ни одного монумента.
История всякого человеческого общества доказывает нам, что жизнь
испокон века шла в виде генерального сражения, в котором одна сторона всегда
наскакивала, а другая всегда отражала. По выполнении некоторых определенных
эволюции, наскакивающая сторона всегда отступала, а отражающая всегда
торжествовала и заявляла об этом торжестве песнями и гимнами, которые на
этот случай сочиняли ей Ф. Глинка и Розенгейм. Это движение повторяется
периодически, и притом до такой степени правильно и постоянно, что монумент
и до сих пор стоит, как стоял. Ввиду такого результата, многие даже не
находят здесь и движения, а просто видят моцион.
С другой стороны, природа, населивши земной шар французами, русскими,
англичанами и т. д., тем самым доказывает, что разнообразие было одною из
непременных задач ее творчества. Француз легкомыслен, но чувствителен,
англичанин умен, но своекорыстен, немец глубокомыслен, но туп, славянин
мягкосердечен {Вариант корректуры: Славянин предан.}. Все это не мешает им,
однако ж, группироваться около монумента и украшать его произведениями
своего гения. Не очевидно ли, стало быть, что на свете нет и не может быть
лишних людей?..
Так продолжал жить Кротиков до тех пор, пока не дожил до
тридцатилетнего возраста. Весело ему было; не было в целом Петербурге ни
одного человека, который не знал бы его, который, завидев его, не сказал бы
себе: "а вот и Кротенок идет", не было той распрекрасной Матильды Карловны,
которая не давала бы ему свою ручку поцеловать и не поверяла ему тайн своих.
Высший его идеал заключался в том, чтобы каждый, с какой бы точки видимого
мира ни взирал на него, с облаков ли, из ада ли, каждый бы сказал: "Ведь
этакий этот Кротиков милушка!" И он достигал своего идеала, ибо твердо знал
все, что для этого нужно. Он не был обременен ученостью, но взамен того весь
пропитан ароматом преданности и почтительности. Когда в присутствии его
старые шалуны, причмокивая и прищуриваясь, беседуют, бывало, о какой-нибудь
древней Аспазии или о новейшей Помпадур, то он никогда не подавал вида, что
знает, а напротив, прикидывался невеждою и почтительно спрашивал: что это за
Аспазия и как она телом сравнительно с Florence или Fanny? Из древней
истории он знал нечто об Ахиллесе, а именно, что у него была пята, да и то
потому, что граф Петр Петрович однажды выразился о князе Федоре Григорьиче,
что Матильда Карловна составляет его Ахиллесову пяту; из новейшей истории он
с уверенностью мог засвидетельствовать только об одном - что жили-были
когда-то на свете le general Munich и le general Suwaroff. Зато относительно
славянского мягкосердечия он был выше всяких похвал; скажите ему: "Федюк!
пошел возьми Гибралтар!" - он пойдет и возьмет; скажите: "Сделайся
публицистом", - он пойдет и сделается публицистом. Не было, одним словом,
ничего для него сокровенного или недоступного.
И вот такого-то человека вдруг обуяла тоска.
<2.>
Рассказ мой кончен. Читатель может спросить меня, для чего я его
написал, равно как и первый мой подобный же рассказ "Прощаюсь, ангел мой, с
тобою!"? Считаю совершенно справедливым удовлетворить его любопытству.
Пусть читатель не думает, что я высокого мнения о своих талантах, что я
претендую на создание какой-то художественной картины. В былые времена я,
действительно, имел покушения в этом роде, но, увидев тщету их, тотчас же
отложил попечения. Я понял, что мне предстоит роль более скромная, хотя и
довольно полезная: роль этнографа и монографиста - и с тех пор остался ей
неизменно верным. Правда, что мои этнографические очерки и монографии имеют
основу в мире вымышленном, а не действительном, тем не менее это все-таки не
больше как этнографические очерки и монографии. Никакой другой претензии я
не имею, и тому, который будет спрашивать меня, зачем я не оперирую над
жизнью широкой рукой, подобно Тургеневу, Писемскому, Гончарову, Авдееву и
Григоровичу, я отвечу простой поговоркой: la plus jolie fille ne peut donner
que ce qu'elle a {Самая хорошенькая девушка не может дать больше, чем она
имеет.}.
Таким образом поступил я и в настоящем случае; я просто хотел написать
для начинающих администраторов несколько кратких наглядных руководств,
которые могли бы служить руководящей нитью для их неопытности. Я рассуждал
так: наш администратор со всех сторон окружен соблазнами, особливо в
провинции; с одной стороны, его влечет к себе идея неумытного исполнения
долга, с другой - различные искушения, в виде хапанцев, женщин и т. п. Если
не предостеречь его, если не показать ему осязательно, что он должен
предпочесть, он упадет в пропасть - это несомненно. Вот эту-то трудную и
вместе с тем горькую обязанность сберегателя и принял я на себя.
На первый раз я выбрал два момента: прощание и вступление на скользкий
административный путь. Это для меня рамка, которую я впоследствии обязываюсь
наполнить. Все равно как для человека рождение и смерть составляют
естественную рамку всей жизни, вне которой он полагается неживущим, так и
для администратора день вступления на скользкий путь и оставление скользкого
пути составляют естественную рамку, вне которой он предполагается не
живущим, а, так сказать, без дела слоняющимся по свету.
Надеюсь, что провидение укрепит мою руку и поможет мне. Знаю, что
задача моя велика и что когда подобных руководств наберется достаточно, то
картина может, пожалуй, образоваться и изрядная (ведь этак, чего доброго,
могут заподозрить, что и в художники желаешь попасть!), но стремление быть
полезным так сильно, что преоборает мою природную робость. Я слышу внутри
меня голос, который говорит: "дерзай!" - и ничего против этого голоса
поделать не могу. Скажу даже по секрету читателю, что у меня готово еще одно
подобное же руководство под названием: "Я все еще его, безумная, люблю!" и
что я непременно выпущу его в свет, в том же "Современнике" при самой первой
возможности. Когда труд мой будет кончен, я выпущу отдельной книжкой целое
собрание таких руководств под названием: "Тезей в гостях у Минотавра, или
Спасительница Ариадна". Я уверен, что книжка моя быстро разойдется, ибо
всякий отъезжающий в губернию поспешит запастись ею, как верным другом,
который ни в каком случае не выдаст.
<1.>
Я даже мог бы начертать здесь целый ряд образчиков подобных
разъяснений, но не делаю этого единственно из опасения, чтобы читатель не
заболел от смеха.
С своей стороны, подобные стремления к составлению хорошеньких групп я
вполне одобряю. Нет ничего приятнее, как видеть молоденького, но уже
несколько помятого деловыми соображениями начальника, окруженного
молоденькими же и быстроглазыми подчиненными. При этом виде сердце невольно
подсказывает: вот твоя опора! Но разумеется, что группы эти следует
составлять умеючи и что тут требуется почти такое же искусство, как и при
украшении садов. Администрация есть тоже своего рода вертоград, который
насаждать и украшать дано не всякому. Необходимо, чтоб был соблюден закон
разнообразия, чтобы были тут и веселонравные мальчики, и
мальчики-меланхолики, чтобы были живчики и так называемые милые увальни.
Некоторые начальники, по части декоративных украшений, доходят до
изумительного совершенства: обращают внимание даже на рост и цвет волос.
Этим честь и хвала. Потому что, повторяю: хорошенькая наружность внушает
доверие, располагает сердца к дружелюбию и в высшей степени содействует
утверждению той системы, сущность которой выражается словами: обворожить, не
удовлетворяя.
Многие думают, что эта система фальшивая и что при этом ею можно надуть
только на первых порах. Но это положительно несправедливо. Средства
обворожить не удовлетворяя столь же разнообразны, как и сама природа.
Поэтому, если одно средство перестает действовать, ничто не мешает перейти к
другому, потом последовательно к третьему, четвертому и т. д. Так, например,
если видишь перед собой персону, которую не проймешь самоуправлением, то
можно пустить букетами по части централизации; если встречаешь неудачу по
части аристократических принципов, то можно пройтись на счет демократии. Все
это в наших руках и зовется дипломатией. Спросят меня: каким образом
возможно сразу перейти от одного полюса к противоположному? Очень просто:
посредством переходов. Это особого рода фигура, занесенная из мира
музыкального в мир административный. Если вы охотник до музыки, то,
вероятно, вам случалось слышать и самим говорить: "а! каков переход!" Что
означает это выражение? Оно означает, что композитор вдруг, ни с того ни с
сего, или переменил темп, или перешел в другой тон, одним словом, поразил
слушателя. Точно та же история происходит и в данном случае. Так, например:
- Разумеется, великие принципы аристократические... - говорит Феденька.
Слушателя не пронимает и даже коробит.
- Но ежели я говорю: "великие аристократические принципы", - продолжает
Феденька, - то, само собой разумеется, я отнюдь при этом не отвергаю
принципа демократического. Напротив того, я искренно, совершенно и
безоговорочно убежден, что это принцип единственный живой и имеющий
будущность. Следовательно, повторяю: ежели я употребляю выражение: великие
аристократические принципы, то это потому только, что в настоящее время
трудно, даже более чем трудно, почти невозможно вполне отдаться задушевным
своим влечениям, не прикрывая их известной обстановкой. Итак...
И пошел, и пошел.
Другой пример.
- Мы на Франции можем видеть, какие чудеса может сделать хорошо понятая
централизация, - говорит Феденька. Слушателя опять-таки не пронимает.
- Конечно, истина все-таки не в ней, не в централизации, - продолжает
тот же Феденька, - конечно, местное самоуправление есть единственная
разумная форма, в которой человек может воспитаться к гражданственности. Но,
выражаясь о централизации с почтением, я разумею здесь не более как
политическую школу, чрез которую не бесполезно и даже необходимо пройти для
того, чтобы впоследствии пользоваться самоуправлением без вредных
преувеличений. Итак, повторяю: истина в самоуправлении...
И опять-таки пошел, и пошел.
И нужды нет, что здесь что ни слово, то противоречие, или самое жалкое
непонимание того, о чем идет речь. Невозмутимость вполне заменяет здесь
логику и все сглаживает, по пословице: не знаем, что выйдет, а подадим
горячо.
Говорят еще многие, что, несмотря на всевозможные декоративные
украшения, старые драбанты все-таки еще не исчезают со сцены, что они еще в
силе, хотя и за кулисами, и что невозможно на сцене ни одного дела обделать,
не сбегавши за кулисы. Не отвергая основательности подобного слуха, я,
однако ж, не нахожу в нем ничего такого, что могло бы внушить опасения.
Напротив того, вижу премудрость. Ибо если б на свете существовали одни
декоративные украшения, кто же бы стал дело делать? Мне нужно, например, у
соседа землю оттягать или от соседа-сутяги отделаться, что я предприму?
Конечно, я прежде всего отправлюсь к хорошенькому быстроглазому бюрократику,
но для чего отправлюсь? Для того единственно: уж сделай милость, не суй ты
своего носа в мое дело.
А самое дело все-таки сделаю не с ним, а с старым драбантом, который
поймет, чего я желаю, примет мзду и настрочит что мне хочется. А
быстроглазый подпишет. И вот таким-то образом может случиться, что я в одно
и то же время буду и обворожен и удовлетворен.
Нечего и говорить, что Феденька фотографировал себя во всех возможных
видах: и в группах, и в одиночку, и костюмированным: и просто в пиджаках, и
с скрещенными на груди руками, и гуляющим с тросточкой в руках. В
особенности любил он одну позу: стоит, сердечный, в пиджаке и куда-то
смотрит, словно думает; на губах мелькает грустно сдержанная улыбка, на челе
- печать. Нос - учтивый; правая рука держит книжку и лениво опустилась вдоль
туловища; левая - не знает, что предпринять. Однажды Феденька даже
вознамерился снять с себя настоящий портрет, но по неопытности вместо
Зарянки адресовался к Айвазовскому, а Айвазовский, с своей стороны, вместо
портрета нарисовал морской пейзаж, Феденьку же изобразил в верхнем углу
картины в виде солнца, высматривающего из-за туч. Нельзя сказать, что
Феденька не был польщен картинкой, однако ж понял, что это не более как
аллегория, и потому дозволил продать портрет купцу Лапушникову, у которого в
скором времени загадили его мухи...
Неопытный администратор! К тебе обращаю я речь мою! Здесь кончается
первая половина административного странствования друга моего Феденьки. Всех
романсов этого периода три. В первом ("Здравствуй, милая, хорошая моя!")
герой наш выступает еще неверными шагами; он еще рекомендуется и заискивает;
он всех называет своими руководителями, ко всем взывает о содействии, но
главнейше надеется на помощь божию. Во втором романсе ("На заре ты ее не
буди") он приобретает поступь, очевидно более твердую. Он покушается
овладеть движением, возникшим вследствие пробуждения отечественных сил, и
усилия "го на этом поприще сопровождаются даже успехом. Наконец, в настоящем
романсе, он уже овладел движением и пытается увенчать здание. Таково
содержание первой половины административной деятельности моего героя.
Характер ее, очевидно, либеральный, Феденька старается действовать лаской и
кроткими мерами. Он убеждает и просит понять; хотя же при этом немилосердно
врет, но врет, так сказать, в видах собственной пользы. Какой будет иметь
исход эта либерально-пустопорожняя деятельность и не заключает ли
какого-либо зловещего предзнаменования заключающее ее слово "раззорю" - это
покажет нам будущее, то есть будущие наши романсы.
Могу ли я посоветовать тебе следовать примеру Феденьки, и вообще какой
можешь ты извлечь для себя руководящий сок из упомянутой выше трилогии?
Для того чтобы отвечать на этот вопрос, я должен войти в некоторые
подробности и разъяснения.
Во-первых, правильно ли и сообразно ли с пользами службы действовал
Феденька, выступая на первых порах робкими шагами, называя всех своими
руководителями и всюду взывая о содействии? Вопрос этот прямо вводит нас в
целый лес всякого рода сторон и соображений. С одной стороны, администратор,
хотя бы он был и неопытный, ни под каким видом не должен сознаваться в своей
неопытности, а напротив того, обязан притвориться, что он, при самом
рождении, уже вышел из головы Минервы в административном всеоружии, и что,
следовательно, его ни надуть, ни провести нельзя. Такая самоуверенность
распространяет спасительный трепет и в то же время внушает доверие. Всякий
стремится, всякий говорит: как молод, но как умен! следовательно, с этой
стороны, Феденька, называя всякого встречного своим руководителем, едва ли
поступал правильно и с пользами служебными сообразно. Но с другой стороны,
нельзя не принять в соображение, что самонадеянность тогда только внушает к
себе доверие, когда сопровождается совершеннейшею премудростью. Множество
древнейших поговорок, каковы, например: "Не говори "гоп", не перескочивши",
"Не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати", "Наделала синица шума,
а моря не зажгла" и проч. - свидетельствуют о том, что самомнение, не
подкрепленное непогрешимостью, не только не достигало желаемых целей, но,
напротив того, очень часто обращалось во вред самому нахалу. Не безызвестно,
конечно, что в большей части случаев администраторы прямо рождаются на свет
премудрыми, но нельзя отрицать, во-первых, того, что премудрость, украшенная
скромностью, представляет вид еще более привлекательный для сердец, а
следовательно, и более внушает к себе доверия. Всякий стремится, всякий
говорит: как умен, как скромен! Следовательно, с этой точки зрения, Феденька
поступал правильно и с интересами казны сообразно. Наконец, с третьей
стороны, можно поставить вопрос следующим образом: что произошло от того,
что Феденька поначалу обнаружил некоторую робость в своей административной
поступи? - Ровно ничего. Что произошло бы, если б он вместо того обнаружил в
своей поступи спасительную твердость и внушающую доверие самонадеянность? -
Ровно ничего. Следовательно, с этой третьей стороны, как бы ни поступил
Феденька в данном случае, все было бы правильно и с интересами службы
сообразно.
Второй пункт. Правильно ли поступил Феденька, пытаясь овладеть
движением? И здесь мы встречаемся с множеством различных соображений. Начнем
с того, что такое движение? С одной стороны, движение есть нечто такое, что
предохраняет нас от застоя. Но с другой стороны, нельзя не согласиться, что
и застой есть нечто такое, что предохраняет нас от движения. Наконец, есть
еще третья сторона, которая гласит так: не в том ли заключается премудрость,
чтобы сегодня было движение, завтра застой, послезавтра опять движение,
потом опять застой, и так далее до бесконечности. И если мы будем взвешивать
все эти стороны тщательно, то наверное кончим тем, что плюнем и отойдем.
Теперь: что такое было движение, обнаружившееся в Семиозерске? - Это было
именно то самое движение, которое соединяло в себе три стороны, по поводу
которых представляется возможность плюнуть и отойти. Затем, будем продолжать
наше рассуждение: как должен был относиться Феденька к подобному движению? С
одной стороны, он, как администратор, не имел права игнорировать возникшее
движение, а следовательно, обязан был и овладеть им. С другой стороны, как
администратор же, он имел обязанность произвести движению надлежащую оценку
и затем оставить его без овладения, и в результате все-таки - ничего. Ясно,
стало быть, что как бы ни поступил Феденька относительно "движения", он во
всяком случае поступил бы правильно и с интересами службы сообразно.
Третий пункт. Хорошо ли поступил Феденька, что покушался "завершить
здание", и таким образом, то есть посредством ли болтовни надлежит завершать
здания? На этом пункте соображения у нас являются в таком множестве, которое
решительно угрожает поглотить нас. С одной стороны, болтовня услаждает слух,
с другой - она раздражает нервы; с третьей стороны, она невещественным вещам
сообщает формы как бы вещественные; с четвертой стороны, она не производит в
результате - ничего. Принять одну из этих сторон совершенно зависело от
усмотрения самого Феденьки, ибо практический результат во всяком случае
совершенно одинаков...
Итак, неопытный администратор! советовать я тебе покамест не могу, а
могу сказать одно: если ты последуешь примеру моего героя, то поступишь
правильно, и если ты не последуешь примеру моего героя, то также поступишь
правильно. Ибо помни, есть в природе такие вещи, относительно которых как
хочешь поступай - все будет правильно.
Но что означает "раззорю"? Не означает ли это слово в горячечной форме
выраженную мысль: "перестану болтать, а буду действовать"?
Мне самому кажется, что такая догадка не лишена оснований, но так
какФеденька покамест еще не раскрыл передо мной своих намерений, то и я не
могу в настоящее время поделиться ими с тобой. Впрочем, полагаю сделать это
в самом непродолжительном времени.
Два кратких вопроса г. Самарину
Одного из Курляндских баронов {*} (Из "Neue Freie Presse"),
{* Собственно говоря. Один из Курляндских баронов не иностранец, а
инородец, "но я поместил его в числе "знаменитых иностранцев" на том
основании, что он, по всем видимостям, сам желает быть таковым. - Авт.}
Милостивый государь!
Вы упрекаете нас в сепаратизме и недостатке лояльности; вы доказываете,
что мы _всегда_ были баловнями фортуны и что наша жизнь _всегда_ слагалась
самым благоприятным для нас образом.
Я не знаю, вполне ли вы правы, утверждая так безусловно, что жизнь
всегда благоприятствовала нам. Насчет приятностей жизни существуют различные
мнения, и довольство домашней скотины не всегда может служить мерилом
довольства разумного существа. Допустим, однако ж, что вы правы; но неужели
вы не чувствуете, что вам все-таки остается еще доказать, что жизнь и в
будущем _не может_ сложиться иначе, как благоприятным для нас образом?
В ожидании этих доказательств считаю нелишним предложить на ваше
благосклонное рассмотрение два следующих кратких вопроса:
Слыхали ли вы о некоторой корпорации, известной под названием
"помпадуров", и ежели слышали, то что об этом явлении думаете?
Известно ли вам слово "фюить" и какое вы имеете мнение о его
растяжимости и приложимости?
Прошу принять уверение и проч.
Один из Курляндских баронов.
Условные сокращения, принятые в библиографическом аппарате настоящего
тома
ИРЛИ - Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), Отдел
рукописей.
С - "Современник".
"Прощаюсь, ангел мой, с тобою!"
Послесловие в первопечатной публикации рассказа (С, 1863, э 9).
"Здравствуй, милая, хорошая моя!"
Два фрагмента первопечатной публикации (С, 1864, э 1).
...заявляла об этом торжестве песнями и гимнами, которые на этот случай
сочиняли ей Ф. Глинка и Розенгейм. - Имеются в виду широко известные в свое
время воинственно-патриотические стихотворения Ф. Глинки "Ура! на трех
ударим разом!" и М. П. Розеигенма, перешедшего от либерального
обличительства конца 50-х годов к казенному патриотизму в 60-е годы.
"Она еще едва умеет лепетать"
Фрагмент первопечатной публикация рассказа (С, 1864, э 8).
Мораль
Заключительная главка рукописной редакции рассказа. Печатается впервые
(ИРЛИ).
Мнения знатных иностранцев о помпадурах
Главка рукописной редакции.
При жизни Салтыкова не публиковалось. Впервые напечатано Н. В.
Яковлевым в 1939 году в "Литературной газете" (10 мая, э 26, стр. 6).
Печатается по автографу ИРЛИ.
В рукописи идет после абзаца "Через двенадцать дней я был уже на
берегах Сены..."; в наст. томе на стр. 257 вместо "Мнения" Беспристрастного
Наблюдателя (стр. 257-260).
Адресат письма "Курляндского барона" - Ю. Ф. Самарин, журналист и
общественный деятель славянофильского лагеря, автор нескольких книг,
посвященных прибалтийским губерниям России, и в том числе капитального труда
"Окраины России" (1868-1871). Жанр "письма" был, возможно, подсказан
публиковавшимися на страницах "Дня" в 1864 году письмами самого Самарина к
иезуиту Мартынову, из которых составилась его книга "Иезуиты и их отношение
к России" (М. 1866). Выступая в защиту прибалтийских народов от немецкого
влияния, Самарин, по существу, был поборником русификаторской политики
царского правительства. В связи с его смертью Салтыков писал П. В. Анненкову
в апреле 1876 года: "Чего желал этот человек - от того бы нам, конечно, не
поздоровилось. Для меня всегда казалось загадочным, как это человек пишет
антиправительственные брошюры, печатает их и его оставляют фрондировать на
покое. Не оттого ли это, что он на той же почве стоял, как и само
правительство, и даже, пожалуй, похуже?"