Книго


---------------------------------------------------------------
 J.D.Salinger. "Blue melody", 1948
 Перевод: И.Бернштейн, 1983
 OCR: [email protected], 2001
---------------------------------------------------------------


                          Сказание о Лиде-Луизе,
                           которая пела блюзы,
                       как не пел никто на свете -
                           ни до нее, ни после.
     Зимой сорок четвертого года  в  армейском  транспортном  грузовике  я
проехал  из Люксембурга в прифронтовой германский город Хольцхафен - путь,
который обошелся в четыре проколотых шины,  три случая обморожения  ног  и
минимум одно воспаление легких.
     В грузовик набилось человек сорок - все больше  пехотное  пополнение.
Многие  возвращались из госпиталей в Англии,  где залечивали полученные на
войне раны.  По  виду  вполне  поправившиеся,  они  теперь  догоняли  одну
пехотную  дивизию,  про  командующего  которой мне рассказывали,  будто он
садится в штабную машину не иначе,  как повесив через одно плечо наган,  а
через  другое  фотоаппарат;  этот  ярый  вояка был знаменит тем,  что умел
писать  неподражаемые  по  ядовитости  послания   противнику,   если   тот
превосходил его силами или брал в окружение.
     Много часов я трясся в этом грузовике, никому не взглянув в глаза.
     Пока было  светло,  солдаты  дружными  усилиями пытались развлечься и
успокоить воинственный зуд в  крови.  Играли  в  шарады  прямо  в  кузове,
разбившись   на   две   партии   -  кто  где  сидел.  Обсуждали  известных
государственных  мужей.  Распевали  песни  -  бодрые  воинственные  песни,
сочиненные  патриотами с Бродвея,  которым досадный поворот колеса фортуны
помешал,  увы,  занять свое место в рядах  фронтовиков.  Словом,  грузовик
прямо  распирало  от  песен  и веселья - пока вдруг не наступила ночь и не
спустили брезент для затемнения.  И тут все то ли уснули,  то ли  замерзли
насмерть, кроме меня и того человека, который рассказал мне эту историю. У
него были сигареты, у меня - уши.
     Вот все, что я знаю об этом человеке.
     Звали его Радфорд.  Фамилию он не сказал.  У него  был  еле  заметный
акцент  южанина  и  хронический  окопный  кашель.  Нашивки и красный крест
капитана медицинской службы он носил по тогдашней моде на шапке.
     И это все,  что мне о нем известно, - не считая, понятно, того, о чем
говорится в самом рассказе.  Так что,  пожалуйста,  не пишите мне писем  с
требованием дальнейших сведений - я не знаю даже, жив ли он. Моя просьба в
особенности относится к читателям,  которые усмотрят в этом рассказе  хулу
на нашу страну.
     Это - ни на кого и ни на что не хула.  А просто небольшой  рассказ  о
домашнем яблочном пироге, о пиве со льда, о команде "Бруклинские Ловкачи",
о телевизионных программах  "Люкс"  -  словом,  о  том,  во  имя  чего  мы
сражались. Да это и так ясно, сами увидите.
     Радфорд был родом из Эйджерсбурга, штат Теннесси. Он говорил, что это
примерно в часе езды от  Мемфиса.  Видимо,  очень  славный  городок.  Там,
например,   есть  одна  улица,  называется  Мисс-Пэккер-стрит.  Не  просто
Пэккер-стрит,  а именно Мисс-Пэккер-стрит.  Так звали одну эйджерсбургскую
учительницу, которая во время Гражданской войны в упор расстреляла из окна
отряд северян,  проходивший под стенами школьного здания.  Не  размахивала
флагом,   как   какая-нибудь  Барбара  Фритчи.  Нет,  мисс  Пэккер  просто
прицелилась и открыла огонь  и  успела  уложить  пятерых  парней  в  синих
мундирах,  прежде  чем  до  нее  добрались  с  топором.  И  было  ей тогда
девятнадцать лет.
     Отец Радфорда был на самом деле бостонец,  он служил торговым агентом
в бостонской компании,  производившей пишущие машинки. Перед самым началом
первой мировой войны, заехав по делам в Эйджерсбург, он познакомился там с
одной красивой девушкой из приличной обеспеченной семьи и через две недели
был  уже женат.  Ни в Бостон,  ни на прежнюю работу он больше не вернулся,
вычеркнув то и другое из своей жизни без малейшего сожаления.  Вообще  это
был человек своеобразный. Спустя час после того, как умерла, подарив жизнь
Радфорду,  его жена,  он сел в трамвай,  поехал на окраину Эйджерсбурга  и
купил  там расстроенное,  но почтенное издательское дело.  И через полгода
уже опубликовал им же самим написанную книгу:  "Гражданское процессуальное
право  для  американцев".  Вслед  за  этой  книгой за небольшой промежуток
времени была издана  целая  серия  совершенно  неудобоваримых,  но  широко
известных  у  нас  и  по  сей  день  премудрых  учебных  пособий под общим
названием  "Справочная  серия  для  учащихся  средних  учебных   заведений
Америки".   Я,   например,   знаю   точно,  что  его  "Естествознание  для
американцев" году этак в тридцать втором появилось в  школах  Филадельфии.
Книжка  изобиловала  умопомрачительными графиками перемещения обыкновенных
маленьких точек А и В.
     Детство Радфорд провел в отчем доме необыкновенное. Его отец, видимо,
не выносил, когда книги просто читали. Радфорда натаскивали и школили даже
в те годы, когда мальчишкам полагается знать только свои мраморные шарики.
Он простаивал на стремянке у книжного шкафа,  пока не  находил  в  словаре
определение  слова  "хромосома".  За столом ему передавали блюдо с бобами,
только если он сначала перечислит планеты в порядке величины. Еженедельные
десять  центов  на  карманные  расходы  он мог получить,  лишь назвав дату
рождения,  смерти,  победы или поражения какого-нибудь исторического лица.
Словом,  к  одиннадцати годам Радфорд знал по всем академическим предметам
примерно столько же, сколько средний выпускник средней школы. А если брать
не только академические предметы,  то и больше.  Средний выпускник средней
школы не знает,  как можно проспать ночь в подвале на полу без  подушки  и
одеяла.
     Однако к детским годам Радфорда существовало два  важных  примечания.
Они  не содержались в книгах его отца,  но всегда были под рукой и могли в
случае нужды пролить немного живого света.  То были  взрослый  человек  по
имени Черный Чарльз и маленькая девочка Пегги Мур.
     Пегги училась с Радфордом в одном классе.  Правда,  он больше года не
обращал  на  нее  внимания,  разве  только  заметил,  что ее всегда первую
отпускали с дополнительных занятий по правописанию. Понимать цену Пегги он
начал  лишь тогда,  когда разглядел у нее на шее,  в ямке между ключицами,
комочек жевательной  резинки.  Он  тогда  подумал,  что  это  она  здорово
догадалась,  хоть и девчонка.  Она сидела через проход от него, и он залез
под парту, будто бы что-то уронил, а сам шепнул ей:
     - Эй! Ты всегда так прилепляешь резинку?
     Юная леди  с  жевательной  резинкой   между   ключицами   обернулась,
приоткрыв рот,  и кивнула.  Она была польщена. То был первый случай, когда
Радфорд обратился к ней не по учебному делу.
     Радфорд пошарил под партой, ища несуществующий ластик.
     - Слушай. Хочешь, я тебя познакомлю после школы с одним моим другом?
     Пегги прикрыла рот ладонью и притворилась, что кашляет.
     - С кем? - спросила она.
     - С Черным Чарльзом.
     - А он кто?
     - Один человек. Играет на рояле. На Уиллард-стрит. Мой приятель.
     - Мне не разрешают ходить на Уиллард-стрит.
     - Подумаешь!
     - А ты когда пойдешь?
     - Сразу после школы.  Сегодня она нас не будет оставлять. Ей самой-то
скучища... Двинули?
     - Двинули.
     В тот день дети отправились на Уиллард-стрит, и Пегги познакомилась с
Черным Чарльзом, а Черный Чарльз с Пегги.
     Кафе Черного Чарльза было обыкновенной дешевой забегаловкой и  вечным
бельмом на глазу городских властей, которые и всю-то улицу, на которой оно
стояло,  из года в год неизменно обрекали на снос -  на  бумаге,  понятное
дело. Про такие заведения родители - глядя сквозь боковое стекло семейного
автомобиля  -  обыкновенно  говорят  детям:  "Безобразие.  Антисанитария".
Словом,  это было отличное местечко.  Да и не случалось,  кажется, чтобы у
молодых посетителей Черного Чарльза хоть  однажды  разболелись  животы  от
аппетитных,  шипящих  в сале сосисок,  которые он подавал.  Но вообще-то к
Черному Чарльзу ходили не затем,  чтобы есть.  Конечно,  придешь, так уж и
поешь, но идешь-то не для этого.
     К Черному Чарльзу ходили потому,  что он играл на рояле,  как  бог  -
играл словно какой-нибудь знаменитый пианист из Мемфиса,  а может,  и того
лучше. Он играл и свинг, и просто, и, когда ни придешь, он всегда сидел за
роялем,  а потом пора было уже уходить домой, а он все сидит за роялем. Но
дело даже не только в этом.  Настоящий хороший музыкант не может  уставать
от музыки,  это само собой,  тут и удивляться нечему.  Но его отличала еще
одна черта,  свойственная мало кому из белых музыкантов. Он был добрый, и,
когда  к  нему  подходили  и  просили  сыграть  что-нибудь  или просто так
подходили поговорить, он всегда слушал. И смотрел на тебя, а не мимо.
     До того,  как  Радфорд привел Пегги,  он был,  видимо,  самым юным из
посетителей Черного Чарльза.  Он уже больше двух лет ходил туда один, раза
по два,  по три в неделю.  И всегда засветло,  по той простой причине, что
поздно вечером ему не разрешалось уходить из дому.  Правда, на его долю не
доставалось той толкотни, того гомона и чада, которыми славилось заведение
Черного Чарльза в ночное время;  зато и днем он получал кое-что не хуже, а
то  и  получше.  Он  мог  слушать,  как  Черный  Чарльз  играет подряд все
знаменитые песни.  Нужно было только разбудить его.  Но в этом-то  и  была
загвоздка. Черный Чарльз после обеда спал и спал мертвецким сном.
     Оказалось, что с Пегги бегать на Уиллард-стрит к Черному Чарльзу  еще
лучше,  чем  одному.  С ней было хорошо не только сидеть на полу,  с ней и
слушать было хорошо.  Радфорду нравилось, как она подтягивает к подбородку
длинные  крепкие  ноги,  все  в  синяках и ссадинах,  и сплетает пальцы на
лодыжках. Нравилось, как она, когда слушает, прижимает рот к коленкам, так
что  от  зубов  остаются  метины.  И как она потом шла домой:  не болтала,
только  иной  раз  поддаст  ногой  камешек  или  консервную  банку  или  в
задумчивости  раздавит  пяткой  надвое  окурок сигары.  В общем,  она была
девчонка что надо,  хотя Радфорд, конечно, ей этого не говорил. У нее была
опасная привычка чуть что лезть с нежностями,  даже,  кажется,  совершенно
безо всякого повода.
     Но надо  отдать ей справедливость - она даже научилась будить Черного
Чарльза.
     Однажды, когда они,  как обычно,  в четвертом часу вошли в кафе,  она
сказала:
     - Радфорд, знаешь что? Можно, сегодня я его разбужу?
     - Валяй. Если только у тебя получится.
     Черный Чарльз,   сняв   ботинки,  спал  на  старой  жесткой  кушетке,
отгороженный несколькими неубранными столиками от своего любимого рояля.
     Пегги подошла к вопросу с научной обстоятельностью.
     - Что же ты? Давай буди.
     - Погоди, не мешай. Я сейчас.
     Радфорд смотрел на нее снисходительно.
     - Н-да.  Его так просто не растолкаешь.  Видела, как я? Нужно выбрать
верное место. Где почки. Ты же видела.
     - Вот сюда? - Пегги ткнула пальцем в чувствительный островок на спине
у Чарльза, отчеркнутый сверху сиреневыми подтяжками.
     - Давай-давай.
     Пегги размахнулась и ударила.
     Черный Чарльз чуть пошевелился, но продолжал спать, не переменив даже
позы.
     - Не попала ты. И потом, надо гораздо сильнее.
     Пегги задумала сделать из  своей  правой  руки  более  сокрушительное
оружие.  Сжала кулак, просунув большой палец между средним и указательным,
и, вытянув руку, залюбовалась своей работой.
     - Так ты только палец сломаешь. Слышишь? Убери палец...
     - Не мешай. - И Пегги, словно цепом, ударила спящего по спине.
     Удар подействовал.  Чарльз  испустил  истошный  вопль и на добрых два
фута подлетел в  душный  воздух  непроветренного  кафе.  И  еще  не  успел
приземлиться, как Пегги обратилась к нему с просьбой:
     - Пожалуйста, Чарльз, будь добр, сыграй мне "Леди, леди".
     Чарльз поскреб в затылке, опустил свои огромные ступни в носках прямо
на усыпанный окурками пол и скосил глаза:
     - Ах, это ты, Маргарет?
     - Да.  Мы только что вошли.  Нас всем классом задержали,  - объяснила
она. - Пожалуйста, будь добр, сыграй мне "Леди, леди".
     - С понедельника  начинаются  летние  каникулы,  -  радостно  вставил
Радфорд. - Мы сможем приходить каждый день.
     - Вот как?  Это здорово, - сказал Чарльз. И не просто сказал, а ему в
самом деле было приятно.  Он поднялся на ноги - большой, добрый великан, -
стараясь стряхнуть с себя тяжелое  въедливое  похмелье.  И  пошел  куда-то
наугад в том направлении, где стоял рояль.
     - И мы сможем приходить раньше, - пообещала Пегги.
     - Вот и отлично, - отозвался Чарльз.
     - Ты не туда идешь,  Чарльз,  - сказал Радфорд. - Так прямо в дамскую
комнату.
     - Он еще спит, Радфорд. Стукни его покрепче.
     То было,  я думаю,  хорошее лето -  целые  дни,  наполненные  звуками
Чарльзова  рояля.  Но  точно я не знаю,  Радфорд ведь рассказал мне просто
одну историю,  а не всю свою автобиографию.  Дальше он  мне  рассказал  об
одном  ноябрьском  дне.  Это  было еще в кулиджевские времена,  но в каком
именно году, не знаю. Кулиджевские годы все на одно лицо.
     День был  ясный.  Полчаса  назад  ученики  эйджерсбургской  начальной
школы,  отчаянно толкаясь,  высыпали из дверей на  улицу  и  разошлись.  И
теперь Радфорд и Пегги сидели верхом на стропилах нового дома, который как
раз строился тогда на Мисс-Пэккер-стрит.  Никого из рабочих поблизости  не
было.  И  никто  не  помешал  им забраться на самую высокую,  самую тонкую
балку.
     Удобно устроившись   на   высоте   целого   этажа   над  землей,  они
разговаривали о важных вещах - как пахнет бензин,  и какие уши  у  Роберта
Хермансона,  и какие зубы у Эдис Колдуэлл,  и какими камнями удобнее всего
швыряться,  и о Милтоне Силлзе,  и о том, как пускать сигаретный дым через
нос,  и о людях с дурным запахом изо рта, и о том, какой длины должен быть
нож, чтобы зарезать человека.
     Они делились друг с другом планами на будущее.  Пегги мечтала,  когда
вырастет,  стать санитаркой. И еще киноактрисой. И пианисткой. И потом еще
бандиткой  -  ну  вот которые награбят бриллиантов и всяких там сокровищ и
обязательно дают немного  бедным,  если  кто  уж  совсем  бедный.  Радфорд
сказал,  что хочет быть только пианистом.  Разве что,  может,  в свободное
время он еще будет автомобильным гонщиком,  у него уже есть пара  отличных
защитных очков.
     Затем последовало  состязание,  кто  дальше  плюнет.   Но   в   самый
напряженный  момент  борьбы  проигрывающая  сторона  выронила  из  кармана
джемпера драгоценную  пудреницу  без  зеркала.  Спускаясь  за  ней,  Пегги
сорвалась  и,  пролетев  метра  полтора,  с  ужасным  стуком шлепнулась на
свежеструганый деревянный пол.
     - Цела?  -  осведомился ее спутник,  и не думая покидать своего места
под крышей.
     - Ой-ой, Радфорд, голову больно! Умираю!
     - Ну да, не ври.
     - Нет, умираю. Вот пощупай.
     - Стану я спускаться, чтобы щупать твою макушку.
     - Ну пожалуйста, - умоляла его дама.
     И Радфорд,  бормоча себе под нос что-то язвительное о людях,  которые
не смотрят под ноги, спустился вниз.
     Он откинул со лба пострадавшей черные ирландские  локоны  и  деловито
спросил:
     - Где болит?
     - Везде...
     - Ну,  знаешь,  ничего у тебя нет.  Не видно даже  нарушений  кожного
покрова.
     - Чего не видно?
     - Ну,  этих...  нарушений.  Крови там,  царапин. Даже шишки нет. - Он
поглядел на нее с подозрением и отодвинулся.  - Ты,  по-моему,  вовсе и не
головой ударилась.
     - Нет,  головой.  Ты еще посмотри...  Вот здесь.  Как  раз  где  твоя
рука...
     - Ничего тут нет. Я полез назад.
     - Подожди,  - сказала Пегги.  - Сначала поцелуй вот здесь.  Вот прямо
здесь.
     - И не подумаю. Очень мне надо целовать твою макушку.
     - Ну пожалуйста. Ну хоть здесь. - Пегги ткнула пальцем себе в щеку.
     Радфорду надоело,  и  он  с  великим  и человеколюбивым снисхождением
выполнил эту просьбу.
     И тут ему было с коварством объявлено:
     - Теперь мы помолвлены!
     - Еще чего!.. Я ухожу. Забегу к старику Чарльзу.
     - К нему нельзя.  Он ведь  сказал,  чтоб  сегодня  не  приходить.  Он
сказал, что у него сегодня гость.
     - Ничего,  он не рассердится.  А уж с тобой-то я здесь все  равно  не
останусь.  Плеваться  ты не умеешь.  Даже сидеть смирно и то не можешь.  А
пожалеешь тебя, так ты лезешь со всякими нежностями.
     - Я ведь не часто лезу с нежностями.
     - Я пошел. Пока!
     - Погоди! Я с тобой.
     Они выбрались с безлюдной,  сладко пахнувшей  стройки  и  побрели  по
осенним улицам к Черному Чарльзу.  На Лиственничной улице минут пятнадцать
стояли смотрели,  как два гневных  пожарника  снимали  с  высокого  дерева
котенка-подростка.  Какая-то тетя в японском кимоно противным рассерженным
голосом давала указания.  Дети послушали ее, поглядели на пожарников и, не
сговариваясь,  стали  болеть  за  кошку.  И  она  не подкачала.  Она вдруг
спрыгнула с верхней ветки, шлепнулась прямо на голову одному из пожарников
и  рикошетом  отлетела на соседнюю лиственницу.  Радфорд и Пегги задумчиво
пошли дальше.  Что-то для них навсегда переменилось.  Этот день  отныне  и
навечно  сохранил  для них в себе дерево,  все в золоте и багрянце,  каску
пожарника и котенка, который так умел прыгать - будь здоров!
     - Позвоним у двери,  - сказал Радфорд.  - Сегодня нельзя войти просто
так.
     - Ладно.
     Радфорд позвонил, и дверь отворил сам Черный Чарльз - он не только не
спал, он был даже побрит. Пегги тут же доложила:
     - Ты сказал, чтоб мы сегодня не приходили, но Радфорду захотелось.
     - Входите-входите, - сердечно пригласил их Черный Чарльз. Он вовсе не
сердился.
     Радфорд с Пегги, смущаясь, последовали за ним, ища глазами гостя.
     - У меня племянница в гостях, дочка сестры, - сказал Черный Чарльз. -
Приехала с матерью из Флориды.
     - Она играет на рояле? - спросил Радфорд.
     - Она поет, малыш, она поет.
     - А почему шторы спущены?  - спросила Пегги.  - Почему ты  не  поднял
шторы, Чарльз?
     - Я там стряпаю на кухне. А вы бы, ребятки, вот взяли и помогли шторы
поднять, - сказал Черный Чарльз и снова скрылся на кухне.
     Ребята разошлись в разные концы зала и стали двигаться навстречу друг
другу, впуская в окна дневной свет. Они больше не смущались. Мысль о госте
уже не тревожила их.  Если сегодня у Черного Чарльза  и  находится  кто-то
посторонний, то это всего лишь племянница - можно сказать, никто.
     Но тут Радфорд дошел до рояля и от  неожиданности  замер.  За  роялем
кто-то сидел и смотрел на него.  Он нечаянно выпустил шнур,  и штора сразу
подлетела кверху, пошуршала там и только потом замерла.
     - И изрек Господь:  "Да будет свет",  - проговорила взрослая девушка,
сидевшая на Чарльзовом месте за роялем.  Она была  такая  же  черная,  как
Чарльз. - Вот так-то, братец, - заключила она примирительно.
     На ней было  желтое  платье  и  желтая  лента  в  волосах.  Впущенный
Радфордом  солнечный  свет  упал  на  ее  левую руку - она отбивала что-то
медленное и очень прочувствованное на деревянной крышке  рояля.  В  другой
руке  между  длинными,  изящными пальцами Она держала тлеющий окурок.  Она
была некрасивая девушка.
     - Я шторы поднимаю, - произнес наконец Радфорд.
     - Вижу, - сказала девушка. - У тебя это хорошо получается.
     Она улыбнулась.
     Подошла Пегги.
     - Здравствуйте, - сказала она и заложила руки за спину.
     - Здравствуйте и вы,  - ответила девушка; ногой она, Радфорд заметил,
тоже что-то отстукивала.
     - Мы сюда часто приходим,  - сказала Пегги.  - Мы  с  Чарльзом  самые
лучшие друзья.
     - О, вот это здорово, - проговорила девушка и подмигнула Радфорду.
     Из кухни  вышел  Черный  Чарльз,  на  ходу  вытирая  о полотенце свои
большие красивые руки.
     - Лида-Луиза,  -  обратился  он к девушке,  - это мои друзья,  мистер
Радфорд и мисс Маргарет.  - Потом повернулся к детям: - А это дочка сестры
моей мисс Лида-Луиза Джонс.
     - Мы знакомы,  - сказала его племянница.  - Мы  встречались  у  лорда
Плюшезада.  На  прошлой  неделе  мы  вот  с  ним,  - она кивнула в сторону
Радфорда, - играли в маджонг на веранде.
     - Может, споешь что-нибудь ребяткам? - предложил Чарльз.
     Лида-Луиза не отозвалась. Она смотрела на Пегги.
     - У вас с ним любовь? - спросила она.
     - Нет, - быстро ответил Радфорд.
     - Да, - сказала Пегги.
     - А почему тебе так нравится этот мальчик?  -  Лида-Луиза  спрашивала
Пегги.
     - Не знаю,  - ответила Пегги. - Мне нравится, как он стоит в классе у
доски.
     Такой ответ показался  Радфорду  возмутительным,  но  траурные  глаза
Лиды-Луизы  ухватили его и вместе с ним устремились вдаль.  Она спросила у
Черного Чарльза:
     - Дядя, ты слыхал, что говорит эта малютка Маргарет?
     - Нет. А что она сказала? - Черный Чарльз поднял крышку рояля и искал
что-то на струнах - может, сигареты, а может, пробку от соусницы.
     - Она говорит,  что она любит  вот  этого  мальчика,  потому  что  ей
нравится, как он стоит в классе у доски.
     - Правда?  - Черный Чарльз высвободил голову из-под крышки  рояля.  -
Спой ребятишкам что-нибудь, Лида-Луиза.
     - Ладно.  Какую  песню  они  любят?..  Кто,  интересно,  стянул   мои
сигареты? Они все время лежали возле меня.
     - Ты слишком много куришь.  Ни в чем меры не  знаешь.  Пой  лучше,  -
сказал ей дядя. Он уже сидел за роялем. - Спой им "Никто меня не любит".
     - Эта песня не для детей.
     - Эти дети любят такие песни.
     - Тогда ладно,  - сказала Лида-Луиза.  Она поднялась и стала у  рояля
сбоку.  Она  была высокого роста.  Радфорд и Пегги уже сидели на полу,  им
пришлось сильно задрать головы.
     - Какой ключ тебе?
     Лида-Луиза пожала плечами.
     - Да любой,  все равно,  - сказала она и подмигнула детям.  - Зеленый
будет лучше всего, подойдет к моим туфлям.
     Черный Чарльз  взял  аккорд,  и  голос  его племянницы влился в него,
проскользнув между нот. Она пела "Никто меня не любит". Когда она кончила,
у  Радфорда  по  спине бегали мурашки.  Кулак Пегги оказался в кармане его
куртки. Он не почувствовал, как она его туда засунула, и не стал говорить,
чтоб она его вынула.
     Теперь, годы спустя,  Радфорд, сбиваясь, все старался мне втолковать,
что голос Лиды-Луизы описать невозможно,  пока я не сказал ему, что у меня
есть почти все ее пластинки и я сам это знаю.  Но,  между прочим,  сделать
попытку, пожалуй, все-таки стоит.
     Голос у Лиды-Луизы был сильный и мягкий. На каждой ноте она по-своему
чуть  детонировала.  Она нежно и ласково раздирала вам душу.  Говоря,  что
голос Лиды-Луизы невозможно описать,  Радфорд,  вероятно, имел в виду, что
его ни с чем нельзя сопоставить. И в этом он прав.
     Покончив с "Никто меня не любит",  Лида-Луиза нагнулась  и  подобрала
сигареты, валявшиеся под стулом, на котором сидел ее дядя.
     - Ах вот вы где были, - сказала она и закурила.
     Дети глядели на нее как завороженные.
     Черный Чарльз встал.
     - А у меня есть холодная грудинка, - провозгласил он. - Кому принести
кусочек?
     На рождественской неделе Лида-Луиза начала петь  по  вечерам  в  кафе
своего дяди. В понедельник вечером Радфорд и Пегги оба отпросились из дому
- в школу,  на лекцию по гигиене. Так что они присутствовали при ее первом
выступлении.  Черный  Чарльз  усадил их за крайний столик у самого рояля и
поставил перед ними по бутылке ягодной воды,  но они оба  от  волнения  не
могли  пить.  Пегги  нервно  постукивала  зубами  по  краю  горлышка своей
бутылки,  а Радфорд до своей бутылки даже не дотронулся.  Публика - а  там
собралась молодежь, съехавшиеся на каникулы студенты - нашла, что "детишки
просто прелесть".  Все  обращали  на  них  внимание,  друг  другу  на  них
показывали.  Часов  в девять,  когда народу набилось полно.  Черный Чарльз
вдруг встал из-за рояля и поднял  руку.  Жест  этот,  однако,  не  возымел
действия на веселую, празднично гомонящую публику, и тут Пегги, никогда не
отличавшаяся  особой  изысканностью  манер,  обернулась   и   пронзительно
крикнула:  "Тише  вы  там!",  после чего за столиками наконец угомонились.
Чарльз особенно не распространялся.
     - У  меня  гостит  дочка сестры,  Лида-Луиза,  - объявил он,  - и она
сейчас для вас споет.
     После этого он сел, а Лида-Луиза вышла в своем желтом платье и встала
возле рояля.  Публика вежливо похлопала, явно не ожидая ничего особенного.
Лида-Луиза  наклонилась  к  столику Радфорда и Пегги,  щелкнула пальцами у
Радфорда над ухом и спросила:  "Никто меня не любит"?  И они оба ответили:
"Да!"
     Лида-Луиза спела эту песню,  и все словно вверх  дном  перевернулось.
Пегги так плакала,  что, когда Радфорд спросил ее, что с ней, и она сквозь
всхлипывания ответила:  "Не знаю", он вдруг ни с того ни с сего сказал ей,
тоже сам не свой от волнения:  "Я тебя очень люблю,  Пегги!" - и тогда она
так разрыдалась, что пришлось ему отвести ее домой.
     Наверное, с  полгода выступала Лида-Луиза по вечерам в кафе у Черного
Чарльза.  Но в конце концов,  конечно же,  ее услышал Люис Хэролд Медоуз и
увез к себе в Мемфис.  Она поехала,  хотя что-то не заметно было, чтобы ее
особенно волновали открывшиеся  ей  "блестящие  возможности".  Но  поехать
поехала.  По  мнению  Радфорда,  она  просто  думала  отыскать кого-то или
хотела,  чтобы  кто-то  отыскал  ее.   Мне   это   представляется   вполне
правдоподобным.
     Но пока Эйджерсбург не потерял ее, местная молодежь ее превозносила и
боготворила.   Почти   все  понимали  ей  цену,  а  те,  кто  не  понимал,
притворялись,  будто понимают.  По субботам в городок  привозили  знакомых
поглядеть на нее. Те, кто пописывал для институтских газет, воспевали ее в
красноречивой прозе.  А если в общежитиях кто-нибудь упоминал в  разговоре
Вайолет Хенри,  или Элис Мэй Старбек,  или Присциллу Джордан, которые тоже
пели блюзы и  служили  предметом  поклонения  молодежи  в  Гарлеме,  Новом
Орлеане или Чикаго,  на этих бедняг смотрели презрительно,  свысока. Раз в
вашем городе нет Лиды-Луизы,  то и говорить с вами не о чем.  Да и сами-то
вы не многого стоите.
     В ответ на всю эту любовь и поклонение  Лида-Луиза  держалась  очень,
очень  хорошо с эйджерсбургскими ребятами.  Что бы и сколько бы раз подряд
ни просили они ее петь, она чуть улыбалась и говорила: "Славный мотив" - и
пела.
     В один знаменательный субботний вечера  какой-то  тип  в  смокинге  -
говорили,  что  он  студент из Йеля,  - вышел,  красуясь,  прямо к роялю и
спросил у Лиды-Луизы:
     - Вы случайно не знаете "Почтовый до Джексонвилля"?
     Лида-Луиза быстро взглянула на него,  потом поглядела внимательнее  и
спросила в ответ:
     - А вы где слыхали эту песню, молодой человек?
     - Мне ее играл один парень в Нью-Йорке.
     - Цветной? - спросила Лида-Луиза.
     Студент нетерпеливо кивнул.
     - Не Эндикотт Уилсон, не знаете?
     - Не знаю я. Небольшого роста. С усиками.
     Лида-Луиза кивнула.
     - Он в Нью-Йорке сейчас? - спросила она.
     - Почем я знаю,  где он сейчас.  Наверно,  там...  Так что ж, споете,
если вы ее знаете?
     Лида-Луиза кивнула и сама уселась за рояль.  Она сыграла им  и  спела
"Почтовый до Джексонвилля".
     По словам тех,  кто ее тогда слышал, это была очень хорошая песня, по
крайней мере с оригинальной мелодией.  О незадачливом парне, у которого на
воротничке сорочки следы губной помады.  Она пропела ее тогда до  конца  и
больше,  насколько  знал  Радфорд и насколько знаю я,  не пела никогда.  И
записана эта песня, если я не ошибаюсь, тоже не была.
     Тут мы  немного  углубимся  в  историю  джаза.  Лида-Луиза   пела   в
знаменитом  Джазовом  центре Люиса Хэролда Медоуза на Бийл-стрит в Мемфисе
неполных четыре месяца.  (Начала в конце мая 1927 года и пела до  сентября
того  же  года.)  Но  это как считать:  не во времени дело,  а в человеке.
Лида-Луиза и двух недель не пропела на Бийл-стрит,  как уже публика  стала
выстраиваться  на  улице  в  очереди  за  час  до  начала  ее выступления.
Компании,  выпускающие граммофонные пластинки,  стали осаждать ее почти  с
самого начала.  За первый месяц выступлений на Бийл-стрит она еще и напела
девять  пластинок,  в  том  числе  "Город  улыбок",  "Смуглую   девчонку",
"Парнишку под дождем", "Никто меня не любит" и "Словно в доме родном".
     Все, кто имел хоть какое-то отношение к джазу - то есть к  настоящему
джазу,  - приезжали ее послушать,  пока она там выступала.  Рассел Хойтон,
Джон Рэймонд Джуел, Иззи Фелд, Луи Армстронг, Мач Мак-Нийл, Фредди Дженкс,
Джек  Тигарден,  Берни  и  Морти  Голд,  Вилли Фукс,  Гудмен,  Бейдербекк,
Джонсон, Эрл Слейгл - одним словом, все.
     Однажды в субботу вечером к Медоузу подкатил большой седан из Чикаго.
Среди тех,  кто вылез из машины,  были Джо и Сонни Вариони. Остальные все,
кто был с ними,  назавтра утром уехали, а они остались. Они просидели двое
суток в гостинице "Пибоди",  сочиняя песню.  И перед тем,  как вернуться в
Чикаго,   подарили   Лиде-Луизе   "Малютку   Пегги".   Это  была  песня  о
сентиментальной девочке,  которая влюблена в мальчика, стоящего в классе у
доски.  (Теперь  "Малютку  Пегги"  в исполнении Лиды-Луизы не купишь ни за
какие деньги.  Там на обороте была запись с изъяном,  и компания выпустила
всего несколько пластинок.)
     Никто не  знал наверняка,  почему Лида-Луиза ушла от Медоуза и уехала
из Мемфиса. Радфорд и кое-кто еще не без основания полагали, что ее отъезд
стоял в некоторой, а быть может, и в прямой связи с одним происшествием на
углу Бийл-стрит.
     В тот  день,  когда  Лида-Луиза  ушла  от Медоуза,  ее видели часов в
двенадцать на улице разговаривающей с хорошо одетым  цветным  джентльменом
небольшого роста.  Кто бы он ни был,  но Лида-Луиза вдруг со всего размаха
ударила  его  сумочкой  по  лицу.  Потом  вбежала  в   ресторан   Медоуза,
прошмыгнула  между официантами и оркестрантами и захлопнула за собою дверь
своей уборной. Спустя час она уже собралась и была готова к отъезду.
     Она возвратилась  в  Эйджерсбург.  Она  не  привезла  с  собою  новых
шелковых туалетов,  не переехала с  матерью  на  новую  большую  квартиру.
Просто возвратилась назад.
     В день  своего  приезда  она  написала  Радфорду  и  Пегги   записку.
Вероятно, по наущению Черного Чарльза - который, как и все в Эйджерсбурге,
побаивался Радфордова отца - она послала  ее  на  адрес  Пегги.  Там  было
написано:
     "Дорогие малыши.
     Я вернулась,  и  у  меня для вас есть несколько отличных новых песен,
так что заходите поскорее, повидаемся.
                                                             Искренне ваша
                                                   мисс Лида-Луиза Джонс".
     Как раз  в  сентябре,  когда  Лида-Луиза  возвратилась в Эйджерсбург,
Радфорда отправляли в закрытую школу.  Перед его отъездом  Черный  Чарльз,
Лида-Луиза, мать Лиды-Луизы и Пегги устроили ему прощальный пикник.
     В субботу утром,  часов в одиннадцать, Радфорд зашел за Пегги. Тут их
подобрал  Черный Чарльз в своем старом,  с вмятинами автомобиле и вывез за
город к Таккетову ручью.
     Черный Чарльз   сказочным   ножом  разрезал  веревки,  которыми  были
обвязаны соблазнительные коробки.  Пегги  специализировалась  по  холодной
грудинке. Радфорд больше любил жареных цыплят. А Лида-Луиза принадлежала к
тем, кто укусит раз-другой куриную ногу - и тут же закуривает сигарету.
     Дети ели,  пока  на  еду  не  наползли муравьи,  тогда Черный Чарльз,
оставив последний кусок грудинки для Пегги и последнее  цыплячье  крылышко
для Радфорда, снова аккуратно перевязал все коробки.
     Миссис Джонс  растянулась  на  траве  и  уснула.  Черный   Чарльз   с
Лидой-Луизой  сели  играть  в  казино.  У  Пегги  с  собой были открытки с
портретами Ричарда Бартелмесса,  Ричарда Дикса  и  Реджиналда  Денни.  Она
расставила  их на солнце,  прислонив к стволу дерева,  и любовалась своими
сокровищами.  А Радфорд лежал в траве на  спине  и  смотрел,  как  большие
ватные облака скользили по небу.  Любопытно, что, когда облака наплывали и
затмевали солнце,  он закрывал глаза, но тут же снова открывал, как только
оно, освобожденное, начинало рдеть сквозь опущенные веки. Кто его знает, а
вдруг, пока он лежит с закрытыми глазами, наступит конец мира?
     И конец мира наступил. Его мира, во всяком случае.
     Он услышал короткий жуткий  женский  вопль.  Рывком  обернувшись,  он
увидел,  что Лида-Луиза катается по траве, держась за свой худой, втянутый
живот.  Черный Чарльз неловко пытался  повернуть  ее  к  себе,  как-нибудь
изменить  неестественное  положение,  которое  приняло ее схваченное мукой
тело. Лицо у него было серое.
     Радфорд и Пегги очутилась подле них в одно и то же время.
     - Что она ела?  Что она могла съесть?  - истерично допрашивала миссис
Джонс брата.
     - Ничего!  Она почти ничего не ела,  - отвечал подавленно Чарльз.  Он
все пытался что-то сделать с неестественно изогнутым телом Лиды-Луизы.
     Тут у Радфорда  мелькнуло  какое-то  воспоминание.  Что-то  такое  из
отцовской  "Первой  помощи для американцев".  Он,  волнуясь,  шлепнулся на
колени и двумя  пальцами  нажал  Лиде-Луизе  на  живот.  Она  откликнулась
нечеловеческим воплем.
     - Это аппендикс. У нее лопнул аппендикс. Или вот-вот лопнет, - сказал
он Черному Чарльзу. - Ее надо скорее в больницу.
     Уразумев по крайней мере часть из сказанного, Черный Чарльз кивнул.
     - Бери ее за ноги, - приказал он сестре.
     Миссис Джонс,  однако,  на пути к машине выпустила из рук свой  конец
ноши.  Радфорд и Пегги оба ухватили по ноге,  и с их помощью Черный Чарльз
втащил стонущую девушку на переднее сиденье.  Радфорд  и  Пегги  забрались
туда же.  Пегги поддерживала голову Лиды-Луизы. Миссис Джонс осталась одна
сидеть на заднем сиденье.  И оттуда неслись стоны куда более громкие,  чем
те, что издавала ее дочь.
     - Везем ее  к  "Самаритянину".  На  Бентон-стрит,  -  сказал  Радфорд
Черному Чарльзу.
     Руки у Черного Чарльза так дрожали,  что он не  мог  включить  мотор.
Радфорд  просунул  руку между спицами рулевого колеса и включил зажигание.
Машина тронулась.
     - "Самаритянин" - это ведь частная больница, - заметил Черный Чарльз,
заскрежетав рукояткой скоростей.
     - Ну и что? Только скорее. Скорее, Чарльз.
     Радфорд подсказал ему,  когда перевести на вторую,  когда на  третью.
Только  на  одно у Чарльза самого хватило соображения:  гнать все время на
повышенной скорости.
     Пегги гладила Лиде-Луизе лоб. Радфорд следил за дорогой. Миссис Джонс
на заднем сиденье не переставая причитала.  Лида-Луиза лежала у  детей  на
коленях с закрытыми глазами и стонала,  стонала...  Наконец машина доехала
до больницы "Самаритянин", в полутора милях от речки.
     - Подъезжай с главного входа, - успел подсказать Радфорд.
     Черный Чарльз оглянулся на него.
     - С главного входа, малыш? - переспросил он.
     - Да  с  главного  же,  с  главного,  - повторил Радфорд в нетерпении
шлепнув его по колену.
     Черный Чарльз послушно описал полукруг по гравию у главного  подъезда
и затормозил перед высокими белыми дверьми.  Радфорд,  не открывая дверцы,
выкарабкался через верх из машины и взлетел по ступеням в больницу.
     В вестибюле за столом регистратуры сидела медсестра в наушниках.
     - Там привезли Лиду-Луизу,  она умирает,  - зачастил он,  встав перед
ней. - Ей нужно немедленно удалить аппендикс.
     - Т-ш-ш, - махнула ему сестра, слушая наушники.
     - Будьте добры. Я же вам говорю, она умирает.
     - Ш-ш-ш.
     Радфорд стянул с нее наушники.
     - Простите,  - сказал он,  - нужно,  чтобы кто-нибудь пошел  с  нами,
помог вынести ее из машины. Она умирает.
     - Это которая певица? - спросила сестра.
     - Ну  да!  Лида-Луиза,  -  многозначительно  повторил мальчик,  почти
счастливый от гордости.
     - Очень  сожалею,  но  правила  в  нашей больнице не допускают приема
пациентов-негров. Мне очень жаль...
     Минуту Радфорд стоял с разинутым ртом.
     - Будьте добры вернуть мои наушники, - невозмутимо промолвила сестра.
Ее не так-то просто было вывести из себя.
     Радфорд выпустил ее наушники, повернулся и выбежал вон из больницы.
     Он снова влез в машину и распорядился:
     - Едем в Джефферсоновскую, угол Лиственничной и Фентон-стрит.
     Черный Чарльз  не  сказал  ничего.  Он  снова  включил мотор - он уже
выключил его - и рывком пустил машину с места.
     - А  в чем дело?  "Самаритянин" ведь хорошая больница,  - недоумевала
Пегги, не переставая гладить лоб Лиды-Луизы.
     - Нет,  плохая,  - отрезал Радфорд, глядя прямо перед собой, чтобы не
встретиться нечаянно глазами с Черным Чарльзом.
     Машина повернула   на   Фентон-стрит  и  остановилась  перед  зданием
больницы, названной именем Джефферсона. Радфорд опять выскочил на дорожку,
сопровождаемый на этот раз Пегги.
     Внутри был такой же стол регистратуры, но за ним сидела не медсестра,
а мужчина - санитар в белом парусиновом костюме. Он читал газету.
     - Будьте добры,  скорее.  Там у нас в машине  женщина,  она  умирает.
Наверно, аппендикс у нее лопнул. Только поскорее, пожалуйста.
     Санитар вскочил, газета упала на пол. Он поспешил за Радфордом.
     Радфорд открыл дверцу автомобиля и отступил в сторону. Санитар увидел
бледное, искаженное мукой лицо Лиды-Луизы на коленях у Черного Чарльза.
     - О! М-м, я ведь сам не доктор. Подождите минутку.
     - Да помогите же нам ее внести! - заорал на него Радфорд.
     - Минутку, - повторил санитар. - Я сейчас позову дежурного хирурга.
     И зашагал прочь,  с показной непринужденностью засунув руку в  карман
куртки.
     Радфорд и Пегги уже приноровились было поднимать больную,  но  теперь
отпустили ее.  И бросились вслед за служителем,  Радфорд первый,  Пегги за
ним.  Они настигли его в тот момент,  когда он как  раз  подошел  к  щитку
звонков. Рядом стояли две медсестры и женщина с мальчиком, у которого было
забинтовано горло.
     - Слушайте, вы. Я знаю. Вы не хотите ее брать. Да!
     - Подождите мину-то-чку,  сказано вам.  Я звоню дежурному  хирургу...
Ну-ка, отпусти мою куртку. Тут ведь больница, мой милый.
     - Можете не звонить,  - сквозь  зубы  проговорил  Радфорд.  -  Можете
никого не звать.  Мы повезем ее в другую больницу,  в хорошую больницу.  В
Мемфис.
     И, полуослепший от ярости, он повернулся к дверям.
     - Пошли, Пегги.
     Но Пегги покинула поле боя лишь минуту спустя. Дрожа с ног до головы,
она сказала всем, кто был в приемной:
     - Гады вы! Гады вы все!
     И побежала за Радфордом.
     Машина снова  тронулась  в путь.  Но до Мемфиса они так и не доехали.
Они не проехали и полпути.
     Произошло  это так.
     Голова Лиды-Луизы лежала у Радфорда на коленях.  Пока  машина  ехала,
глаза ее оставались закрытыми.  Но вдруг,  впервые за всю поездку.  Черный
Чарльз  затормозил  перед  красным  светом.  В  остановившемся  автомобиле
Лида-Луиза открыла глаза и посмотрела на Радфорда.
     - Эндикотт? - спросила она.
     Мальчик  посмотрел на нее и ответил как можно громче:
     - Да, дорогая, я здесь!
     Лида-Луиза  улыбнулась, закрыла глаза и умерла.
     У рассказа не бывает конца.  Разве что какое-нибудь подходящее место,
где рассказчик может умолкнуть.
     Радфорд и Пегги были на похоронах Лиды-Луизы.  Назавтра утром Радфорд
уехал в свою закрытую школу. И больше в течение пятнадцати лет он Пегги не
видел.  Отец его вскоре переехал в Сан-Франциско, женился и поселился там.
Радфорду так и не пришлось больше побывать в Эйджерсбурге.
     Он встретился  с  Пегги  весной  1942 года.  Он как раз отработал год
ординатуры в Нью-Йорке. И ждал теперь, чтобы его призвали в армию.
     Как-то вечером  он  сидел в Пальмовом зале отеля "Билтмор" и поджидал
свою знакомую, с которой условился там встретиться. Сзади какой-то женский
голос   во   всеуслышание  пересказывал  роман  Тэйлора  Колдуэлла.  Голос
принадлежал южанке, но выговор у нее был вовсе не тягучий, не в нос и даже
распевный  только  в  меру.  Радфорд  решил,  что  она,  всего верней,  из
Теннесси. Обернулся. Это была Пегги. Не понадобилось даже второго взгляда.
     Минуту он сидел,  соображая, что он ей скажет; в том случае, конечно,
если вообще  встанет  и  подойдет  к  ее  столику  -  покрыв  дистанцию  в
пятнадцать  лет.  Пока  он размышлял,  Пегги его заметила.  Никогда ничего
заранее не обдумывавшая, она вскочила и подошла к его столику.
     - Радфорд?
     - Да...
     Он встал.
     Без тени смущения Пегги сердечно чмокнула его в щеку.
     Они посидели немного за столиком Радфорда,  поговорили о том, как это
удивительно,  что они друг друга узнали,  и как они оба отлично  выглядят.
Потом Радфорд пошел с нею к ее столику. Там сидел ее муж.
     Звали мужа Ричард и как-то еще по фамилии,  он  был  военный  летчик.
Росту  в  нем  было метра два с половиной,  и в руке он держал театральные
билеты,  или  пилотские  очки,  а  может  быть,  копье.  Будь  у  Радфорда
револьвер, он пристрелил бы его на месте.
     Они все  трое  уселись  за  низенький  столик,  и  Пегги  восторженно
спросила:
     - Радфорд, ты помнишь тот дом на Мисс-Пэккер-стрит?
     - Разумеется, помню.
     - А знаешь, кто в нем теперь живет? Айва Хаббел с мужем!
     - Кто-кто? - переспросил Радфорд.
     - Айва Хаббел!  Ну помнишь,  из нашего класса.  Такая без подбородка,
еще ябедничала на всех...
     - Кажется,  помню,  - сказал Радфорд. - Хотя ведь пятнадцать лет... -
добавил он значительно.
     Пегги повернулась к мужу и долго вводила его в курс дела с этим домом
на Мисс-Пэккер-стрит. Он слушал с застывшей улыбкой на устах.
     - Радфорд, - вдруг сказала Пегги. - А Лида-Луиза?
     - Что - Лида-Луиза, Пегги?
     - Не знаю,  так. Я все время думаю о ней. - Она не повернулась к мужу
с объяснениями. - И ты тоже? - спросила она Радфорда.
     Он кивнул:
     - Во всяком случае, часто.
     - Я в колледже все время заводила ее пластинки.  А потом один  пьяный
дурак наступил на мою "Малютку Пегги". Я проплакала всю ночь. Потом у меня
был один знакомый, он играл в джазе у Джека Тигардена, так у него была эта
пластинка, но он ни за что не соглашался мне ее ни подарить, ни продать. Я
ее так с тех пор и не слышала даже.
     - У меня она есть.
     - Дорогая, - деликатно вмешался муж Пегги, - я не хочу вас прерывать,
но ведь ты знаешь, какой у Эдди характер. Я же сказал ему, что мы будем.
     Пегги кивнула.
     - И она у тебя здесь, с собой? - спросила она. - В Нью-Йорке?
     - Да. На квартире у моей тетки. Хочешь послушать?
     - Когда? - спросила Пегги.
     - Да когда угодно...
     - Детка.  Прости,  пожалуйста.  Пойми.  Сейчас  уже полчетвертого.  И
если...
     - Радфорд, - сказала Пегги. - Мы должны убегать. Слушай, ты не мог бы
позвонить  мне  завтра?  Мы  остановились  в  этом  отеле.  Позвонишь?  Ну
пожалуйста,  - умоляющим голосом произнесла Пегги, пока муж закутывал ее в
манто.
     Радфорд  расстался с Пегги, пообещав, что назавтра позвонит.
     Однако он не позвонил. И так никогда с ней больше не виделся.
     Он почти и не заводил эту пластинку в сорок втором году.  Она уже вся
была поцарапана и заиграна. Даже не узнаешь, что это Лида-Луиза.
Книго
[X]