Книго




     Шел  пятый  час,  и  золотой  осенний  день уже клонился к
вечеру. Сандра, кухарка, поглядела из окна в  сторону  озера  и
отошла,  поджав  губы, -- с полудня она проделывала это, должно
быть, раз  двадцать.  На  этот  раз,  отходя  от  окна,  она  в
рассеянности развязала и вновь завязала на себе фартук, пытаясь
затянуть  его  потуже, насколько позволяла ее необъятная талия.
Приведя в порядок  свое  форменное  одеяние,  она  вернулась  к
кухонному  столу  и уселась напротив миссис Снелл. Миссис Снелл
уже покончила с уборкой и глажкой и, как обычно  перед  уходом,
пила   чай.   Миссис  Снелл  была  в  шляпе.  Это  оригинальное
сооружение из черного  фетра  она  не  снимала  не  только  все
минувшее  лето,  но  три лета подряд -- в любую жару, при любых
обстоятельствах,  склоняясь   над   бесчисленными   гладильными
досками   и   орудуя   бесчисленными  пылесосами.  Ярлык  фирмы
"Карнеги" еще держался на подкладке  --  поблекший,  но,  смело
можно сказать, непобежденный.
     -- Больно надо мне из-за этого расстраиваться, -- наверно,
уже в  пятый  или шестой раз объявляла Сандра не столько миссис
Снелл, сколько самой себе. -- Так  уж  я  решила.  Не  стану  я
расстраиваться!
     --  И  правильно, -- сказала миссис Снелл. -- Я бы тоже не
стала.  Нипочем  не  стала  бы.  Передай-ка  мне   мою   сумку,
голубушка.
     Кожаная  сумка,  до  невозможности  потертая, но с ярлыком
внутри не менее внушительная, чем на подкладке шляпы, лежала  в
буфете. Сандра дотянулась до нее не вставая. Подала сумку через
стол  владелице,  та  открыла  ее,  достала  пачку "ментоловых"
сигарет  и  картонку  спичек  "Сторк-клуб".   Закурила,   потом
поднесла  к  губам  чашку,  но  сейчас же снова поставила ее на
блюдце.
     -- Да что это мой чай  никак  не  остынет,  я  из-за  него
автобус  пропущу.  --  Она  поглядела на Сандру, которая мрачно
уставилась на сверкающую шеренгу кастрюль у стены. -- Брось  ты
расстраиваться!   --  приказала  миссис  Снелл.  --  Что  толку
расстраиваться? Или он ей скажет или не скажет. И  все  тут.  А
что толку расстраиваться?
     --  Я и не расстраиваюсь, -- ответила Сандра. -- Даже и не
думаю. Просто от этого ребенка с ума сойти можно, так и шныряет
по всему дому. Да все тишком, его и не услышишь. Вот только  на
днях я лущила бобы -- и чуть не наступила ему на руку. Он сидел
вон тут, под столом.
     -- Ну и что? Не стала бы я расстраиваться.
     --   То   есть   словечка  сказать  нельзя,  все  на  него
оглядывайся, -- пожаловалась Сандра. -- С ума сойти.
     -- Не могу я пить кипяток, -- сказала миссис Снелл.  --  -
Да,  прямо  ужас  что  такое.  Когда словечка нельзя сказать, и
вообще.
     -- С ума сойти! Верно  вам  говорю.  Прямо  сума  он  меня
сводит.  --  Сандра  смахнула  с  колен  воображаемые  крошки и
сердито фыркнула: -- В четыре-то года!
     -- И ведь хорошенький мальчонка, -- сказала миссис  Снелл.
-- Глазищи карие, и вообще.
     Сандра снова фыркнула:
     --  Нос-то у него будет отцовский. -- Она взяла свою чашку
и стала пить, ничуть не обжигаясь. -- Уж и не  знаю,  чего  это
они  вздумали  торчать  тут  весь  октябрь, -- проворчала она и
отставила чашку.  --  Никто  из  них  больше  и  к  воде-то  не
подходит,  верно  вам  говорю. Сама не купается, и мальчонка не
купается. Никто теперь не купается. И даже  на  своей  дурацкой
лодке они больше не плавают. Только деньги задаром по-тратили.
     -- И ка вы пьете такой кипяток? Я со своей чашкой никак не
управлюсь.
     Сандра злобно уставилась в стену.
     --  Я  бы  хоть  сейчас  вернулась  в  город. Право слово.
Терпеть не могу эту дыру.  --  Она  неприязненно  взглянула  на
миссис  Снелл.  --  Вам-то ничего, вы круглый год тут живете. У
вас тут и знакомства, и вообще. Вам все одно, что здесь, что  в
городе.
     --  Хоть  живьем  сварюсь,  а чай выпью, -- сказала миссис
Снелл, поглядев на часы над электрической плитой.
     -- А что бы вы сделали на моем месте? -- в  упор  спросила
Сандра. -- Я говорю, вы бы что сделали? Скажите по правде.
     Вот  теперь  миссис  Снелл была в своей стихии. Она тотчас
отставила чашку.
     -- Ну, -- начала она, --  первым  долгом  я  не  стала  бы
расстраиваться. Уж я бы сразу стала искать другое...
     -- А я и не расстраиваюсь, -- перебила Сандра.
     -- Знаю, знаю, но уж я подыскала бы себе...
     Распахнулась  дверь,  и  в  кухню  вошла Бу-Бу Танненбаум,
хозяйка дома. Была она лет двадцати пяти, маленькая, худощавая,
как мальчишка; сухие,  бесцветные,  не  по  моде  подстриженные
волосы  заложены  назад, за чересчур большие уши. Весь наряд --
черный свитер, брюки  чуть  ниже  колен,  носки  да  босоножки.
Прозвище,  конечно, нелепое, и хорошенькой ее тоже не назовешь,
но такие вот живые, переменчивые рожицы  не  забываются,  --  в
своем  роде  она  была  просто  чудо!  Она  сразу направилась к
холодильнику, открыла его. Заглянула  внутрь,  расставив  ноги,
упершись руками в коленки, и, довольно немузыкально насвистывая
сквозь  зубы,  легонько  покачиваясь  в  такт  свисту. Сандра и
миссис Снелл молчали. Миссис Снелл неторопливо вынула  сигарету
изо рта.
     -- Сандра...
     --  Да,  мэм? -- Сандра настороженно смотрела поверх шляпы
миссис Снелл.
     -- У вас разве нет больше пикулей? Я хотела ему отнести.
     -- Он все съел, -- без запинки доложила Сандра.  --  Вчера
перед сном съел. Там только две штучки и оставались.
     --  А-а.  Ладно,  буду  на станции -- куплю еще. Я думала,
может быть удастся выманить его из лодки. --  Бу-Бу  захлопнула
дверцу  холодильника,  отошла  к  окну  и  посмотрела в сторону
озера. -- Нужно еще что-нибудь купить? -- спросила она, глядя в
окно.
     -- Только хлеба.
     -- Я положила вам чек на столик в прихожей, миссис  Снелл.
Благодарю вас.
     --  Очень  приятно,  --  сказала миссис Снелл. -- Говорят,
Лайонел сбежал из дому. -- Она хихикнула.
     -- Похоже, что так, --  сказала  Бу-Бу  и  сунула  руки  в
карманы.
     --  Далеко-то  он  не  бегает.  --  И  миссис  Снелл опять
хихикнула.
     Не отходя от окна, Бу-Бу слегка повернулась, так  чтоб  не
стоять совсем уж спиной к женщинам за столом.
     --  Да,  --  сказала  она.  Заправила за ухо прядь волос и
продолжала: -- он удирает из дому с двух лет. Но пока не  очень
далеко.  Самое дальнее -- в городе по крайней мере -- он забрел
раз на Мэлл в Центральном парке.  За  два  квартала  от  нашего
дома.  А  самое  ближнее  -- просто спрятался в парадном. Там и
застрял -- хотел попрощаться с отцом.
     Женщины у стола засмеялись.
     -- Мэлл -- это такое место в Нью-Йорке, там  все  катаются
на  коньках,  --  любезно  пояснила Сандра, наклоняясь к миссис
Снелл. -- Детишки, и вообще.
     -- А-а, -- сказала миссис Снелл.
     -- Ему только-только исполнилось три. Как  раз  в  прошлом
году,  --  сказала  Бу-Бу,  доставая из кармана брюк сигареты и
спички. Пока она закуривала, обе женщины не сводили с нее глаз.
-- Вот был переполох! Пришлось поднять на ноги всю полицию.
     -- И нашли его? -- спросила миссис Снелл.
     -- Ясно, нашли, -- презрительно сказала Сандра.  --  А  вы
как думали?
     -- Нашли его уже ночью, в двенадцатом часу, а дело было...
когда  же  это...  да,  в  середине  февраля. В парке ни детей,
никого не осталось. Разве что, может быть, бандиты, бродяги  да
какие-нибудь  чокнутые.  Он  сидел  на эстраде, где днем играет
оркестр, и катал камешек взад-вперед по щели в полу. Замерз  до
полусмерти, и уж вид у него был...
     --  Боже  милостивый! -- сказала миссис Снелл. -- И с чего
это он? То есть, я говорю, чего это он из дому бегает?
     Бу-Бу пустила кривое колечко дыма,  и  оно  расплылось  по
оконному стеклу.
     --  В тот день в парке кто-то из детей ни с того ни с сего
обозвал его вонючкой. По крайней мере, мы думаем,  что  дело  в
этом. Право, не знаю, миссис Снелл. Сама не понимаю.
     --  И  давно  это  с  ним? -- спросила миссис Снелл. -- То
есть, я говорю, давно это с ним?
     -- Да вот, когда ему было два с  половиной,  он  спрятался
под  раковиной в подвале, -- обстоятельно ответила Бу-Бу. -- Мы
живем в большом доме, а в подвале  прачечная.  Какая-то  Наоми,
его подружка, сказала ему, что у нее в термосе сидит червяк. По
крайней  мере,  мы  больше ничего от него не добились. -- Бу-Бу
вздохнула и отошла от окна, на кончике ее сигареты нарос пепел.
Она шагнула к двери. -- Попробую еще раз,  --  сказала  она  на
прощанье.
     Сандра и миссис Снелл засмеялись.
     --  Поторапливайтесь,  Милдред, -- все еще смеясь, сказала
Сандра миссис Снелл. -- А то автобус прозеваете.
     Бу-Бу затворила  за  собой  забранную  проволочной  сеткой
дверь.
     Она  стояла на лужайке, которая отлого спускалась к озеру;
низкое предвечернее солнце светило ей в спину. Ядрах в двухстах
впереди на корме отцовского бота сидел ее сын  Лайонел.  Паруса
были  сняты,  бот  покачивался  на  привязи  под прямым углом к
мосткам, у самого их конца. Футах в пяти-десяти за ним  плавала
забытая  или  заброшенная  водная  лыжа, но нигде не видно было
катающихся; лишь вдалеке уходил к Парусной  бухте  пассажирский
катер.  Почему-то  Бу-Бу  никак  не удавалось толком разглядеть
Лайонела. Солнце хоть и не очень грело, но  светило  так  ярко,
что  издали  все  --  и  мальчик,  и лодка -- казалось смутным,
расплывчатым, как очертания палки в воде. Спустя  минуту-другую
Бу-Бу  перестала всматриваться. Смяла сигарету, отшвырнула ее и
зашагала к мосткам.
     Стоял октябрь, и доски уже дышали жаром в лицо. Бу-Бу  шла
по  мосткам,  насвистывая  сквозь  зубы  "Малютку из Кентукки".
Дошла до конца мостков, присела на корточки  с  самого  края  и
посмотрела на сына. До него можно было бы дотянуться веслом. Он
не поднял глаз.
     --  Эй,  на  борту!  -- позвала Бу-Бу. -- Эй, друг! Пират!
Старый пес! А вот и я!
     Лайонел все не поднимал глаз, но  ему  вдруг  понадобилось
показать,  какой он искусный моряк. Он перекинул незакрепленный
румпель до отказа вправо и сейчас же снова прижал его  к  боку.
Но не отрывал глаз от палубы.
     --  Это  я,  -- сказала Бу-Бу. -- Вице-адмирал Танненбаум.
Урожденная Гласс. Прибыл проверить стермафоры.
     -- Ты не адмирал, -- послышалось в ответ. -- Ты женщина.
     Когда Лайонел говорил, ему почти всегда посреди  фразы  не
хватало дыхания, и самое важное слово подчас звучало не громче,
а  тише  других.  Бу-Бу, казалось, не просто вслушивалась, но и
сторожко ловила каждый звук.
     -- Кто тебе сказал? -- спросила она. -- Кто  сказал  тебе,
что я не адмирал?
     Лайонел что-то ответил, но совсем уж неслышно.
     -- Что? -- переспросила Бу-Бу.
     -- Папа.
     Бу-Бу  все  еще сидела на корточках, расставленные коленки
торчали углами; левой рукой она коснулась дощатого настила:  не
так-то просто было сохранять равновесие.
     --  Твой папа славный малый, -- сказала она. -- Только он,
должно быть, самая сухопутная крыса на свете. Совершенно верно,
на суше я женщина, это чистая правда. Но истинное мое призвание
было, есть и будет...
     -- Ты не адмирал, -- сказал Лайонел.
     -- Как вы сказали?
     -- Ты не адмирал. Ты все равно женщина.
     Разговор прервался. Лайонел снова стал менять курс  своего
судна, он схватился за румпель обеими руками. На нем были шорты
цвета  хаки  и  чистая  белая  рубашка  с  короткими рукавами и
открытым воротом; впереди на  рубашке  рисунок:  страус  Джером
играет на скрипке. Мальчик сильно загорел, и его волосы, совсем
такие же, как у матери, на макушке заметно выцвели.
     --  Очень  многие  думают,  что  я  не адмирал, -- сказала
Бу-Бу, приглядываясь к сыну. -- Потому что я не ору об этом  на
всех  перекрестках.  --  Стараясь  не  потерять равновесия, она
вытащила из  кармана  сигареты  и  спички.  --  Мне  и  неохота
толковать  с людьми про то, в каком я чине. Да еще с маленькими
мальчиками, которые даже не смотрят на меня,  когда  я  с  ними
разговариваю. За это, пожалуй, еще с флота выгонят с позором.
     Так  и  не  закурив, она неожиданно встала, выпрямилась во
весь рост,  сомкнула  кольцом  большой  и  указательный  пальцы
правой  руки  и,  поднеся  их  к губам, точно игрушечную трубу,
продудела  что-то  вроде  сигнала.  Лайонел   вскинул   голову.
Вероятно,  он  знал,  что  сигнал не настоящий, и все-таки весь
встрепенулся, даже рот приоткрыл. Три раза кряду  без  перерыва
Бу-Бу  протрубила  сигнал  --  нечто  среднее  между утренней и
вечерней  зорей.  Потом  торжественно  отдала  честь   дальнему
берегу.  И когда наконец опять с сожалением присела на корточки
на краю мостков, по лицу ее видно было, что ее до глубины  души
взволновал  благородный  обычай, недоступный простым смертным и
маленьким мальчикам. Она задумчиво созерцала воображаемую  даль
озера,  потом  словно  бы  вспомнила,  что она здесь не одна. И
важно поглядела вниз,  на  Лайонела,  который  все  еще  сидел,
раскрыв рот.
     -- Это тайный сигнал, слышать его разрешается одним только
адмиралам.  --  Она  закурила  и, выпустив длинную тонкую струю
дыма, задула спичку. -- Если бы кто-нибудь узнал,  что  я  дала
этот сигнал при тебе... -- Она покачала головой. И снова зорким
глазом морского волка окинула горизонт.
     -- Потруби еще.
     -- Не положено.
     -- Почему?
     Бу-Бу пожала плечами.
     -- Тут вертится слишком много всяких мичманов, это раз. --
Она переменила  позу  и  уселась,  скрестив  ноги,  как индеец.
Подтянула носки. И продолжала деловито: -- Ну, вот что.  Скажи,
почему  ты  убегаешь  из  дому,  и  я протрублю тебе все тайные
сигналы, какие мне известны. Ладно?
     Лайонел тотчас опустил глаза.
     -- Нет, -- сказал он.
     -- Почему?
     -- Потому.
     -- Почему "потому"?
     -- Потому что не хочу,  --  сказал  Лайонел  и  решительно
перевел руль.
     Бу-Бу заслонилась правой рукой от солнца, ее слепило.
     --  Ты  мне говорил, что больше не будешь удирать из дому,
-- сказала она. -- Мы ведь об этом говорили, и ты  сказал,  что
не будешь. Ты мне обещал.
     Лайонел что-то сказал в ответ, но слишком тихо.
     -- Что? -- переспросила Бу-Бу.
     -- Я не обещал.
     -- Нет, обещал. Ты дал слово.
     Лайонел опять принялся работать рулем.
     -- Если ты адмирал, -- сказал он, -- где же твой флот?
     --  Мой  флот?  Вот  хорошо,  что  ты  об этом спросил, --
сказала Бу-Бу и хотела спуститься в лодку.
     -- Назад! -- приказал Лайонел,  но  голос  его  звучал  не
очень уверенно и глаз он не поднял. -- Сюда никому нельзя.
     --  Нельзя?  --  Бу-Бу,  которая  уже ступила нанос лодки,
послушно отдернула ногу. -- Совсем никому нельзя? -- Она  снова
уселась на мостках по-индейски. -- А почему?
     Лайонел что-то ответил, но опять слишком тихо.
     -- Что? -- переспросила Бу-Бу.
     -- Потому что не разрешается.
     Долгую минуту Бу-Бу молча смотрела на мальчика.
     --  Мне очень грустно это слышать, -- сказала она наконец.
-- Мне так хотелось к тебе в  лодку.  Я  по  тебе  соскучилась.
Очень  сильно  соскучилась.  Целый  день я сидела в доме совсем
одна, не с кем было поговорить.
     Лайонел не повернул руль. Он разглядывал какую-то щербинку
на рукоятке.
     -- Поговорила бы с Сандрой, -- сказал он.
     -- Сандра занята,  --  сказала  Бу-Бу.  --  И  не  хочу  я
разговаривать  с  Сандрой,  хочу  с  тобой. Хочу сесть к тебе в
лодку и разговаривать с тобой.
     -- Говори с мостков.
     -- Что?
     -- Говори с мостков!
     -- Не могу. Очень далеко. Мне надо подойти поближе.
     Лайонел рванул румпель.
     -- На борт никому нельзя, -- сказал он.
     -- Что?
     -- На борт никому нельзя!
     -- Ладно, тогда, может, скажешь, почему ты сбежал из дому?
-- спросила Бу-Бу. -- Ты ведь мне обещал больше не бегать.
     На корме лежала маска аквалангиста. Вместо ответа  Лайонел
подцепил  ее  пальцами  правой ноги и ловким, быстрым движением
швырнул за борт. Маска тотчас ушла под воду.
     -- Мило, -- сказала  Бу-Бу.  --  Дельно.  Это  маска  дяди
Уэбба.  Он  будет  в  восторге. -- Она затянулась сигаретой. --
Раньше в ней нырял дядя Симор.
     -- Ну и пусть.
     -- Ясно. Я так и поняла, -- сказала Бу-Бу.
     Сигарета торчала у нее в пальцах как-то  вкривь.  Внезапно
почувствовав  ожог,  Бу-Бу  уронила  ее  в воду. Потом вытащила
что-то из кармана. Это был белый  пакетик  величиной  с  колоду
карт, перевязанный зеленой ленточкой.
     --  Цепочка для ключей, -- сказала Бу-Бу, чувствуя на себе
взгляд Лайонела. -- Точь-в-точь такая же, как у папы. Только на
ней куда больше ключей, чем у папы. Целых десять штук.
     Лайонел подался вперед, выпустив  руль.  Подставил  ладони
чашкой.
     -- Кинь! -- попросил он, -- Пожалуйста!
     --   Одну  минуту,  милый.  Мне  надо  немножко  подумать.
Следовало бы кинуть эту цепочку в воду.
     Сын смотрел на нее, раскрыв рот. Потом закрыл рот.
     -- Это моя цепочка, -- сказал он не слишком уверенно.
     Бу-Бу, глядя на него, пожала плечами:
     -- Ну и пусть.
     Не спуская глаз с матери, Лайонел медленно отодвинулся  на
прежнее  место  и  стал нащупывать за спиной румпель. По глазам
его видно было: он все понял. Мать так и знала, что он поймет.
     -- Держи! -- Она бросила  пакетик  ему  на  колени.  И  не
промахнулась.
     Лайонел  поглядел на пакетик, взял в руку, еще поглядел --
и внезапно швырнул его в воду. И  сейчас  же  поднял  глаза  на
Бу-Бу  --  в  глазах был не вызов, но слезы. Еще мгновение -- и
губы его искривились  опрокинутой  восьмеркой,  и  он  отчаянно
заревел.
     Бу-Бу встала -- осторожно, будто в театре отсидела ногу --
и спустилась  в  лодку.  Через  минуту она уже сидела на корме,
держа рулевого на  коленях,  и  укачивала  его,  и  целовала  в
затылок, и сообщала кое-какие полезные сведения:
     --  Моряки  не  плачут,  дружок. Моряки никогда не плачут.
Только если их корабль пошел ко дну.  Или  если  они  потерпели
крушение, и их носит на плоту, и им нечего пить, и...
     --  Сандра...  сказала  миссис  Снелл...  что  наш папа...
большой... грязный... июда...
     Ее передернуло. Она спустила мальчика с  колен,  поставила
перед собой и откинула волосы у него со лба.
     -- Сандра так и сказала, да?
     Лайонел  изо  всех  сил  закивал  головой.  Он придвинулся
ближе, все не переставая плакать, и встал у нее между колен.
     -- Ну, это еще не так страшно, -- сказала Бу-Бу,  стиснула
сына  коленями  и  крепко  обняла.  -- Это еще не самая большая
беда. -- Она легонько куснула его ухо.  --  А  ты  знаешь,  что
такое иуда, малыш?
     Лайонел  ответил  не сразу -- то ли не мог говорить, то ли
не хотел. Он молчал, вздрагивая и  всхлипывая,  пока  слезы  не
утихли  немного. И только тогда, уткнувшись в теплую шею Бу-Бу,
выговорил глухо, но внятно:
     -- Чуда-юда... это в сказке... такая рыба-кит...
     Бу-Бу легонько оттолкнула сына, чтобы поглядеть на него. И
вдруг сунула руку сзади ему за пояс -- он даже испугался, -- но
не шлепнула его, не ущипнула, а  только  старательно  заправила
ему рубашку.
     -- Вот что, -- сказала она. -- Сейчас мы поедем в город, и
купим  пикулей  и  хлеба,  и  перекусим прямо в машине, а потом
поедем на станцию встречать  папу,  и  привезем  его  домой,  и
пускай  он  покатает  нас  на  лодке. И ты поможешь ему отнести
паруса. Ладно?
     -- Ладно, -- сказал Лайонел.
     К дому они не шли, а бежали на перегонки. Лайонел прибежал
первым.


     Когда  зазвонил  телефон,  седовласый   мужчина   не   без
уважительности  спросил  молодую  женщину,  снять  ли трубку --
может быть, ей это будет неприятно? Она повернулась  к  нему  и
слушала  словно  издалека,  крепко зажмурив один глаз от света;
другой глаз оставался в тени -- широко раскрытый, но отнюдь  не
наивный  и  уж  до  того темно-голубой, что казался фиолетовым.
Седовласый   просил   поторопиться   с   ответом,   и   женщина
приподнялась  -- неспешно, только-только что не равнодушно -- и
оперлась на правый локоть. Левой рукой отвела волосы со лба.
     -- О господи, -- сказала она. -- Не знаю. А по-твоему  как
быть?
     Седовласый  ответил,  что, по его мнению, снять ли трубку,
нет ли, один черт, пальцы левой руки протиснулись  над  локтем,
на  который  опиралась  женщина, между ее теплой рукой и боком,
поползли выше. Правой рукой  он  потянулся  к  телефону.  Чтобы
снять  трубку  наверняка,  а  не  искать  на  ощупь,  надо было
приподняться, и затылком он задел край абажура.  В  эту  минуту
его  седые,  почти  совсем  белые волосы были освещены особенно
выгодно,  хотя,  может  быть,  и  чересчур  ярко.  Они   слегка
растрепались,  но  видно  было,  что  их  недавно подстригли --
вернее, подровняли. На висках и на  шее  они,  как  полагается,
были  короткие, вообще же гораздо длиннее, чем принято, пожалуй
даже, на "аристократический" манер.
     -- Да? -- звучным голосом сказал он в трубку.
     Молодая женщина, по-прежнему опершись на  локоть,  следила
за  ним. В ее широко раскрытых глазах не отражалось ни тревоги,
ни  раздумья,  только  и  видно  было,  какие  они  большие   и
темно-голубые.
     В  трубке раздался мужской голос -- безжизненный и в то же
время странно напористый, почти до неприличия взбудораженный:
     -- Ли? Я тебя разбудил?
     Седовласый  бросил  быстрый  взгляд  влево,   на   молодую
женщину.
     -- Кто это? -- спросил он. -- Ты, Артур?
     -- Да, я. Я тебя разбудил?
     -- Нет-нет. Я лежу и читаю. Что-нибудь случилось?
     -- Правда я тебя не разбудил? Честное слово?
     --  Да  нет  же, -- сказал седовласый. -- Вообще говоря, я
уже привык спать каких-нибудь четыре часа...
     -- Я вот почему звоню, Ли: ты  случайно  не  видал,  когда
уехала  Джоана?  Ты  случайно  не  видал, она не с Эленбогенами
уехала?
     Седовласый опять поглядел влево, но  на  этот  раз  не  на
женщину,   которая   теперь   следила  за  ним,  точно  молодой
голубоглазый ирландец-полицейский, а выше, поверх ее головы.
     -- Нет, Артур, не видал, -- сказал  он,  глядя  в  дальний
неосвещенный   угол   комнаты,  туда,  где  стена  сходилась  с
потолком. -- А разве она не с тобой уехала?
     -- Нет, черт возьми. Нет. Значит, ты  не  видал,  как  она
уехала?
     -- Да нет, по правде говоря, не заметил. Понимаешь, Артур,
по правде  говоря,  я  вообще сегодня за весь вечер ни черта не
видел. Не успел  я  переступить  порог,  как  в  меня  намертво
вцепился этот болван -- то ли француз, то ли австриец, черт его
разберет.  Все  эти  паршивые  иностранцы только и ждут, как бы
вытянуть из юриста даровой совет. А что? Что случилось? Джоанна
потерялась?
     -- О черт. Кто ее знает. Я не знаю. Ты же  знаешь,  какова
она,  когда  налакается  и  ей не сидится на месте. Ничего я не
знаю. Может быть, она просто...
     -- А Эленбогенам ты звонил? -- спросил седовласый.
     -- Звонил. Они еще не вернулись. Ничего я не знаю. Черт, я
даже не уверен, что она уехала с ними. Знаю только одно. Только
одно, черт подери. Не стану я больше ломать себе голову. Хватит
с меня. На этот раз я твердо решил. С меня  хватит.  Пять  лет.
Черт подери.
     --  Послушай,  Артур,  не  надо так волноваться, -- сказал
седовласый. -- Во-первых, насколько  я  знаю  Эленбогенов,  они
наверняка   взяли   такси,  прихватили  Джоанну  и  махнули  на
часок-другой в Гринвич-Вилледж.  Скорее  всего,  они  все  трое
сейчас ввалятся...
     -- У меня такое чувство, что она развлекается там на кухне
с каким-нибудь  сукиным сыном. Такое у меня чувство. Она, когда
налакается,  всегда  бежит  на  кухню   и   вешается   на   шею
какому-нибудь  сукиному  сыну. Хватит с меня. Клянусь богом, на
этот раз я твердо решил. Пять лет, черт меня...
     -- Ты откуда звонишь? -- спросил седовласый. -- Из дому?
     -- Вот-вот. Из дому. Мой дом, мой милый дом. О черт.
     -- Слушай, не надо так волноваться... Ты что...  ты  пьян,
что ли?
     -- Не знаю. Почем я знаю, будь оно все проклято.
     --  Ну  погоди,  ты  вот  что.  Ты  успокойся.  Ты  только
успокойся, -- сказал  седовласый.  --  Господи,  ты  же  знаешь
Эленбогенов.  Скорей  всего,  они  просто опоздали на последний
поезд. Скорей всего, они с Джоанной в любую минуту  ввалятся  к
тебе с пьяными шуточками и...
     -- Они поехали домой.
     -- Откуда ты знаешь?
     -- От девицы, на которую они оставили детей. Мы с ней вели
весьма  приятную  светскую  беседу. Мы с ней закадычные друзья,
черт подери. Нас водой не разольешь.
     -- Ну, ладно. Ладно. Что  из  этого?  Может,  ты  все-таки
возьмешь  себя  в  руки и успокоишься? -- сказал седовласый. --
Наверно, они все прискачут  с  минуты  на  минуту.  Можешь  мне
поверить.   Ты  же  знаешь  Леону.  Уж  не  знаю,  что  это  за
чертовщина, но, когда они попадают в Нью-Йорк,  всех  их  сразу
одолевает  это самое коннектикутское веселье, будь оно неладно.
Ты же сам знаешь.
     -- Да, да. Знаю. Знаю. А, ничего я не знаю.
     -- Ну, конечно, знаешь.  Попробуй  представить  себе,  как
было дело. Эти двое, наверно, просто силком затащили Джоанну...
     --  Слушай.  Ее  сроду никому никуда не приходилось тащить
силком. И не втирай мне очки, что ее кто-то там затащил.
     --  Никто  тебе  очки  не  втирает,  --  спокойно   сказал
седовласый.
     --  Знаю,  знаю!  Извини.  О  черт,  я с ума схожу. Нет, я
правда тебя не разбудил? Честное слово?
     -- Если  б  разбудил,  я  бы  так  и  сказал,  --  ответил
седовласый.  Он  рассеянно  выпустил  руку женщины. -- Вот что,
Артур. Может, послушаешься моего совета? -- Свободной рукой  он
взялся  за провод под самой трубкой. -- Я тебе серьезно говорю.
Хочешь выслушать дельный совет?
     -- Д-да. Не знаю. А, черт, я тебе спать не даю. И почему я
просто не перережу себе...
     -- Послушай меня, -- сказал седовласый. --  Первым  делом,
это  я  тебе  серьезно  говорю,  ложись  в  постель  и отдохни.
Опрокинь  стаканчик  чего-нибудь  покрепче  на  сон   грядущий,
укройся...
     --  Стаканчик?  Ты  что,  шутишь?  Да  я,  черт подери, за
последние два часа, наверно, больше литра вылакал. Стаканчик! Я
уже до того допился, что сил нет...
     -- Ну ладно, ладно. Тогда  ложись  в  постель,  --  сказал
седовласый.  --  И  отдохни, слышишь? Подумай, ну что толку вот
так сидеть и мучиться?
     -- Да, да, понимаю. Я бы и не волновался, ей-богу, но ведь
ей нельзя доверять! Вот клянусь тебе. Клянусь, ей ни  на  волос
нельзя  доверять. Только отвернешься, и... А-а, что говорить...
Проклятье, я сума схожу.
     -- Ладно. Не думай об этом. Не думай. Может ты сделать мне
такое одолжение? -- сказал седовласый. -- Попробуй-ка  выкинуть
все  это  из  головы. Похоже, ты... честное слово, по-моему, ты
делаешь из мух и...
     -- А знаешь, чем я занимаюсь? Знаешь,  чем  я  занимаюсь?!
Мне  очень  совестно,  но  сказать  тебе,  чем  я, черт подери,
занимаюсь каждый вечер, когда прихожу домой? Сказать?
     -- Артур, послушай, все это не...
     -- Нет, погоди. Вот я тебе  сейчас  скажу,  будь  оно  все
проклято.  Мне  просто приходится держать себя за шиворот, чтоб
не заглянуть в каждый стенной шкаф, сколько их есть в  квартире
--  клянусь!  Каждый вечер, когда я прихожу домой, я так и жду,
что по углам прячется целая орава сукиных  сынов.  Какие-нибудь
лифтеры! Рассыльные! Полицейские!..
     --  Ну, ладно. Ладно, Артур. Попробуй немного успокоиться,
-- сказал седовласый. Он бросил быстрый взгляд направо: там  на
краю  пепельницы  лежала  сигарета, которую закурили раньше, до
телефонного  звонка.  Впрочем,  она  уже  погасла,  и   он   не
соблазнился ею. -- Прежде всего, -- продолжал он в трубку, -- я
тебе  сто  раз говорил, Артур: вот тут-то ты и совершаешь самую
большую ошибку. Ты понимаешь, что делаешь? Сказать тебе? Ты как
нарочно -- я серьезно говорю, -- ты  просто  как  нарочно  себя
растравляешь.  В  сущности,  ты  сам  внушаешь Джоанне... -- Он
оборвал себя на полуслове. -- Твое  счастье,  что  она  молодец
девочка.  Серьезно  тебе  говорю.  А  по-твоему, у нее так мало
вкуса, да и ума, если уж на то пошло...
     -- Ума! Да ты шутишь? Какой там у нее, к  черту,  ум!  Она
просто животное!
     Седовласый  раздул  ноздри,  словно  ему  вдруг не хватило
воздуха.
     -- Все мы животные, -- сказал он. -- По самой сути все  мы
-- животные.
     --  Черта  с  два.  Никакое  я не животное. Я, может быть,
болван, бестолочь, гнусное порождение двадцатого века, но я  не
животное. Ты мне этого не говори. Я не животное.
     -- Послушай, Артур. Так мы ни до чего не...
     --  Ума  захотел. Господи, знал бы ты, до чего это смешно.
Она-то воображает, будто она ужасная  интеллектуалка.  Вот  где
смех,  вот  где  комедия. Читает в газете театральные новости и
смотрит телевизор, покуда глаза  на  лоб  не  полезут,  значит,
интеллектуалка.  Знаешь, кто у меня жена? Нет, ты хочешь знать,
кто  такая  моя  жена?   Величайшая   артистка,   писательница,
психоаналитик  и  вообще  величайший  гений  во всем Нью-Йорке,
только еще не проявившийся, не открытый и не признанный. А ты и
не знал? О черт, до чего смешно, прямо  охота  перерезать  себе
глотку.    Мадам   Бовари,   вольнослушательница   курсов   при
Колумбийском университете. Мадам...
     -- Кто? -- досадливо переспросил седовласый.
     -- Мадам Бовари, слушательница лекций  на  тему  "Что  нам
дает телевидение". Господи, знал бы ты...
     --  Ну  ладно,  ладно.  Не  стоит  толочь воду в ступе, --
сказал седовласый. Повернулся и, поднеся два  пальца  к  губам,
сделал  женщине  знак,  что хочет закурить. -- Прежде всего, --
сказал он в трубку, -- черт тебя разберет, умный ты человек,  а
такта ни на грош. -- Он приподнялся, чтобы женщина могла за его
спиной  дотянуться  до  сигарет.  --  Серьезно тебе говорю. Это
сказывается и на твоей личной жизни, и на твоей...
     -- Ума захотел! Фу, помереть можно! Боже милостивый! А  ты
хоть  раз  слыхал,  как  она  про кого-нибудь рассказывает, про
какого-нибудь мужчину? Вот выпадет у  тебя  минутка  свободная,
сделай  одолжение,  попроси, чтобы она тебе описала кого-нибудь
из своих знаковых. Про каждого мужчину, который  попадается  ей
на глаза, она говорит одно и то же: "Ужасно симпатичный". Пусть
он будет распоследний, жирный, безмозглый, старый...
     --  Хватит, Артур, -- резко перебил седовласый. -- Все это
ни к чему. Совершенно ни к чему. -- Он взял у женщины зажженную
сигарету. Она тоже закурила.  --  Да,  кстати,  --  сказал  он,
выпуская дым из ноздрей, -- а как твои сегодняшние успехи?
     -- Что?
     -- Как твои сегодняшние успехи? Выиграл дело?
     --  Фу,  черт!  Не  знаю.  Скверно. Я уже собирался начать
заключительную речь,  и  вдруг  этот  Лисберг,  адвокат  истца,
вытащил  откуда-то  дуру  горничную  с  целой  кучей простынь в
качестве вещественного доказательства, а простыни все в  пятнах
от клопов. Брр!
     --  И чем же кончилось? Ты проиграл? -- спросил седовласый
и опять глубоко затянулся.
     -- А  ты  знаешь,  кто  сегодня  судил?  Эта  старая  баба
Витторио. Черт его разберет, почему у него против меня зуб. Я и
слова  сказать не успел, а он уже на меня накинулся. С таким не
сговоришь, никаких доводов не слушает.
     Седовласый  повернул  голову  и  посмотрел,   что   делает
женщина.  Она  взяла  со  столика  пепельницу и поставила между
ними.
     -- Так ты проиграл, что ли? -- спросил он в трубку.
     -- Что?
     -- Я спрашиваю, дело ты проиграл?
     -- Ну да. Я еще на вечере хотел тебе рассказать. Только не
успел в этой суматохе. Как по-твоему,  шеф  полезет  на  стену?
Мне-то плевать, но все-таки как по-твоему? Очень он взбесится?
     Левой рукой седовласый стряхнул пепел на край пепельницы.
     --  Не  думаю, что шеф непременно полезет на стену, Артур,
--  сказал  он  спокойно.  --  Но,  уж  надо  полагать,  и   не
обрадуется.  Знаешь,  сколько времени мы заправляет этими тремя
паршивыми гостиницами? Еще папаша нашего Шенли основал...
     -- Знаю, знаю. Сынок мне рассказывал уже раз пятьдесят, не
меньше. Отродясь не слыхивал ничего увлекательнее. Так  вот,  я
проиграл  это  треклятое  дело. Во-первых, я не виноват. Чертов
псих Витторио с самого начала травил  меня,  как  зайца.  Потом
безмозглая дура горничная вытащила эти простыни с клопами...
     -- Никто тебя не винит, Артур, -- сказал седовласый. -- Ты
хотел  знать  мое  мнение  --  очень  ли обозлится шеф. Вот я и
сказал тебе откровенно...
     -- Да знаю я, знаю...  Ничего  я  не  знаю.  Кой  черт!  В
крайнем случае могу опять податься в военные. Я тебе говорил?
     Седовласый опять повернулся к женщине -- может быть, хотел
показать, как терпеливо, даже стоически он все это выслушивает.
Но она  не  увидела  его  лица. Она нечаянно опрокинула коленом
пепельницу и  теперь  поспешно  собирала  пепел  в  кучку;  она
подняла глаза секундой позже, чем следовало.
     --  Нет,  Артур,  ты  мне  об  этом  не говорил, -- сказал
седовласый в трубку.
     -- Ну да.  Могу  вернуться  в  армию.  Еще  сам  не  знаю.
Понятно,  я  вовсе этого не жажду и не пойду на это, если сумею
выкрутиться по-другому. Но, может быть, все-таки  придется.  Не
знаю.  По  крайней  мере, можно будет забыть обо всем на свете.
Если мне опять дадут тропический шлем, и  большущий  письменный
стол, и хорошую сетку от москитов, может быть, это будет не так
уж...
     --  Вот  что,  друг,  хотел  бы  я вправить тебе мозги, --
сказал седовласый. -- Очень бы я этого хотел. Ты до черта... Ты
ведь вроде  неглупый  малый,  а  несешь  какой-то  младенческий
вздор. Я тебе это от души говорю. Из пустяка раздуваешь невесть
что...
     --  Мне  надо от нее уйти. Понятно? Еще прошлым летом надо
было все кончить, тогда был такой разговор -- ты это знаешь?  А
знаешь, почему я с нею не порвал? Сказать тебе?
     -- Артур. Ради всего святого. Этот наш разговор совершенно
ни к чему.
     -- Нет, погоди. Ты слушай. Сказать тебе, почему я с ней не
порвал?  Так вот, слушай. Потому что мне жалко ее стало. Чистую
правду тебе говорю. Мне стало ее жалко.
     -- Ну, не знаю. То  есть,  я  хочу  сказать,  тут  не  мне
судить,  --  сказал  седовласый.  --  Только,  мне  кажется, ты
забываешь одно: ведь Джоанна взрослая женщина. Я,  конечно,  не
знаю, но мне кажется...
     --  Взрослая  женщина! Да ты спятил! Она взрослый ребенок,
вот она кто! Послушай, вот я бреюсь -- нет, ты только послушай,
-- бреюсь, и вдруг здрасьте, она зовет меня через всю квартиру.
Я недобрит, морда вся в мыле,  иду  смотреть,  что  у  нее  там
стряслось. И знаешь, зачем она меня звала? Хотела спросить, как
по-моему,  умная  она  или нет. Вот честное слово! Говорю тебе,
она жалкое существо. Сколько раз я смотрел на нее спящую,  и  я
знаю, что говорю. Можешь мне поверить.
     --  Ну,  тебе виднее... я хочу сказать, тут не мне судить,
-- сказал седовласый. -- Черт подери, вся беда в  том,  что  та
ничего не делаешь, чтобы исправить...
     --  Мы  не  пара, вот и все. Коротко и ясно. Мы совершенно
друг  другу  не  подходим.  Знаешь,  что  ей  нужно?  Ей  нужен
какой-нибудь  здоровенный сукин сын, который вообще не станет с
ней разговаривать, -- вот такой нет-нет  да  и  даст  ей  жару,
доведет  до  полнейшего  бесчувствия  --  и  пойдет преспокойно
дочитывать газету. Вот что ей нужно. Слаб я для  нее,  по  всем
статьям  слаб.  Я знал, еще когда мы только поженились, клянусь
богом, знал. Вот ты хитрый  черт,  ты  так  и  не  женился,  но
понимаешь,  перед  тем  как  люди  женятся, у них иногда бывает
вроде озарения: вот, мол, какая будет моя семейная жизнь.  А  я
от   этого   отмахнулся.   Отмахнулся   от  всяких  озарений  и
предчувствий, черт дери. Я слабый человек. Вот тебе и все.
     -- Ты не слабый. Только надо шевелить мозгами,  --  сказал
седовласый и взял у молодой женщины зажженную сигарету.
     --  Конечно,  я слабый! Конечно, слабый! А, дьявольщина, я
сам знаю, слабый я или нет! Не будь я слабый человек,  неужели,
по-твоему,  я  бы  допустил,  чтобы все так... А-а, что об этом
говорить! Конечно, я слаб... Господи  боже,  я  тебе  всю  ночь
спать  не  даю.  И  какого  дьявола  ты  не  повесишь трубку? Я
серьезно говорю. Повесь трубку, и все.
     -- Я вовсе не собираюсь вешать трубку, Артур. Я  хотел  бы
тебе   помочь,  если  это  в  человеческих  силах,  --  сказала
седовласый. -- Право же, ты сам себе худший...
     -- Она меня не уважает. Господи боже, да  она  меня  и  не
любит. А в сущности, в самом последнем счете и я тоже больше ее
не  люблю.  Не знаю. И люблю, и не люблю. Всяко бывает. То так,
то эдак. О черт! Каждый раз, как я твердо решаю положить  этому
конец,  вдруг  почему-то оказывается, что мы приглашены куда-то
на обед, и я должен где-то ее встретить, и она является в белых
перчатках, или еще в чем-нибудь таком... Не знаю. Или я начинаю
вспоминать, как мы с ней в первый раз поехали в  Нью-Хейвен  на
матч принстонцев с йельцами. И только выехали, спустила шина, а
холод  был  собачий,  и  она  светила  мне  фонариком,  пока  я
накачивал эту  треклятую  шину...  ты  понимаешь,  что  я  хочу
сказать.  Не  знаю.  Или  вспомнится...  черт,  даже неловко...
вспомнятся дурацкие стихи, которые я ей написал,  когда  у  нас
только-только  все  начиналось.  "Чуть розовеющая и лилейная, и
эти губы, и  глаза  зеленые...  "  Черт,  даже  неловко...  Эти
строчки  всегда напоминали мне о ней. Глаза у нее не зеленые...
у нее глаза как эти проклятые морские раковины, чтоб  им...  но
все равно, мне вспоминается... не знаю. Что толку говорить? Я с
ума схожу. И почему ты не повесишь трубку? Серьезно...
     --  Я совсем не собираюсь вешать трубку, Артур. Тут только
одно...
     -- Как-то она купила мне костюм. На свои деньги. Я тебе не
рассказывал?
     -- Нет, я...
     -- Вот так взяла и пошла к Триплеру, что ли, и купила  мне
костюм.  Сама, без меня. О черт, я что хочу сказать, есть в ней
что-то хорошее. И вот забавно,  костюм  пришелся  почти  впору.
Надо   было   только   чуть  сузить  в  бедрах...  брюки...  да
подкоротить. Черт, я хочу сказать, есть в ней что-то хорошее...
     Седовласый послушал еще минуту. Потом  резко  обернулся  к
женщине.  Он лишь мельком взглянул не нее, но она сразу поняла,
что происходит на другом конце провода.
     -- Ну-ну, Артур.  Послушай,  этим  ведь  не  поможешь,  --
сказал  он  в  трубку.  --  Этим  не  поможешь.  Серьезно.  Ну,
послушай. От души тебе говорю. Будь умницей, разденься и ложись
в постель, ладно? И отдохни. Джоанна скорей всего через  минуту
явится.  Ты  же не хочешь, чтобы она застала тебя в таком виде,
верно?  И  вместе  с  ней  скорей  всего  ввалятся  эти   черти
Эленбогены. Ты же не хочешь, чтобы вся эта шатия застала тебя в
таком  виде,  верно?  -- Он помолчал, вслушиваясь. -- Артур! Ты
меня слышишь?
     -- О господи, я тебе всю ночь спать не даю. Что  бы  я  ни
делал, я...
     --  Ты  мне  вовсе  не мешаешь, -- сказал седовласый. -- И
нечего об этом думать. Я же тебе сказал,  я  теперь  сплю  часа
четыре  в сутки. Но я бы очень хотел тебе помочь, дружище, если
только это в человеческих силах. -- Он помолчал. --  Артур!  Ты
слушаешь?
     --  Ага.  Слушай.  Вот что. Все равно я тебе спать не даю.
Можно я зайду к тебе и выпью стаканчик? Ты не против?
     Седовласый выпрямился и свободной рукой взялся за голову.
     -- Прямо сейчас? -- спросил он.
     -- Ну да. То есть если ты не против. Я только на  минутку.
Просто мне хочется пойти куда-то и сесть, и... не знаю. Можно?
     --  Да, отчего же. Но только, Артур, я думаю, не стоит, --
сказал седовласый и опустил руку. -- То есть я буду очень  рад,
если ты придешь, но, уверяю тебя, сейчас ты должен взять себя в
руки,  и  успокоиться,  и дождаться Джоанну. Уверяю тебя. Когда
она прискачет домой, ты должен быть на месте и ждать ее.  Разве
я не прав?
     -- Д-да. Не знаю. Честное слово, не знаю.
     -- Зато я знаю, можешь мне поверить, -- сказал седовласый.
-- Слушай,  почему  бы  тебе  сейчас  не  лечь  в  постель и не
отдохнуть, а потом, если хочешь, позвони  мне  опять.  То  есть
если  тебе  захочется  поговорить.  И не волнуйся ты! Это самое
главное. Слышишь? Ну как, согласен?
     -- Ладно.
     Седовласый еще минуту прислушивался, потом опустил  трубку
на рычаг.
     -- Что он сказал? -- тотчас спросила женщина.
     Седовласый  взял  с  пепельницы  сигарету  -- выбрал среди
окурков выкуренную наполовину. Затянулся, потом сказал:
     -- Он хотел прийти сюда и выпить.
     -- О боже! А ты что?
     -- Ты же слышала, -- сказал седовласый, глядя на  женщину.
--  Ты сама слышала. Разве ты не слыхала, что я ему говорил? --
Он смял сигарету.
     -- Ты  был  изумителен.  Просто  великолепен,  --  сказала
женщина,  не  сводя  с  него глаз. -- Боже мой, я чувствую себя
ужасной дрянью.
     -- Да-а, -- сказал седовласый. -- Положение не из  легких.
Уж не знаю, насколько я был великолепен.
     -- Нет-нет. Ты был изумителен, -- сказала женщина. -- А на
меня такая слабость нашла. Просто ужасная слабость. Посмотри на
меня.
     Седовласый посмотрел.
     -- Да, действительно, положение невозможное, -- сказал он.
-- То есть все это настолько неправдоподобно...
     --  Прости,  милый,  одну  минутку,  --  поспешно  сказала
женщина и перегнулась к нему. -- Мне показалось, ты горишь!  --
Быстрыми, легкими движениями она что-то смахнула с его руки. --
Нет,  ничего.  Просто пепел. Но ты был великолепен. Боже мой, я
чувствую себя настоящей дрянью.
     -- Да, положение тяжелое. Он, видно в скверном...
     Зазвонил телефон.
     -- А черт! -- выругался седовласый, но тотчас снял трубку.
-- Да?
     -- Ли? Я тебя разбудил?
     -- Нет, нет.
     -- Слушай, я подумал, что тебе будет интересно. Сию минуту
ввалилась Джоанна.
     -- Что? -- переспросил седовласый и левой  рукой  заслонил
глаза, хотя лампа светила не в лицо ему, а в затылок.
     --  Ага. Вот только что ввалилась. Прошло, наверно, секунд
десять, как мы с тобой кончили разговаривать.  Вот  я  и  решил
тебе  позвонить,  пока она в уборной. Слушай, Ли, огромное тебе
спасибо. Я серьезно -- ты знаешь, о чем я  говорю.  Я  тебя  не
разбудил, нет?
     --  Нет, нет. Я как раз... нет, нет, -- сказал седовласый,
все еще заслоняя глаза рукой, и откашлялся.
     -- Ну вот. Получилось, видно, так: Леона здорово  напилась
и  закатила  истерику, и Боб упросил Джоанну поехать с ними еще
куда-нибудь выпить, пока все не утрясется. Я-то не  знаю.  Тебе
лучше знать. Все очень сложно. Ну и вот, она уже дома. Какая-то
мышиная  возня.  Честное  слово, это все подлый Нью-Йорк. Я вот
что  думаю:  если  все  наладится,  может,  мы   снимем   домик
где-нибудь  в  Коннектикуте. Не обязательно забираться уж очень
далеко, но куда-нибудь, где можно жить по-людски, черт  возьми.
Понимаешь,  у  нее страсть -- цветы, кусты и всякое такое. Если
бы ей свой садик и все такое,  она,  верно,  с  ума  сойдет  от
радости. Понимаешь? Ведь в Нью-Йорке все наши знакомые -- кроме
тебя,   конечно,   --  просто  психи,  понимаешь?  От  этого  и
нормальный человек рано или поздно  поневоле  спятит.  Ты  меня
понимаешь?
     Седовласый все не отвечал. Глаза его за щитком ладони были
закрыты.
     --  Словом,  я хочу сегодня с нею об этом поговорить. Или,
может быть, завтра утром. Она  все  еще  немножко  не  в  себе.
Понимаешь,  в  сущности, она ужасно славная девочка, и если нам
все-таки еще можно хоть как-то все  наладить,  глупо  будет  не
попробовать. Да, кстати, я заодно попытаюсь уладить эту гнусную
историю  с  клопами.  Я  уж кое-что надумал. Ли, как по-твоему,
если мне прямо пойти к шефу и поговорить, могу я...
     -- Извини, Артур, если ты не против, я бы...
     -- Ты только  не  думай,  я  не  потому  тебе  звоню,  что
беспокоюсь  из-за  моей  дурацкой  службы или что-нибудь в этом
роде. Ничего подобного. В сущности, меня это мало трогает, черт
подери. Просто я подумал, если бы удалось не слишком лезть  вон
из кожи и все-таки успокоить шефа, так дурак я буду...
     -- Послушай, Артур, -- прервал седовласый, отнимая руку от
лица,  --  у  меня  вдруг  зверски  разболелась голова. Черт ее
знает,  с  чего  это.  Ты  извинишь,  если  мы  сейчас  кончим?
Потолкуем  утром, ладно? -- Он слушал еще минуту, потом положил
трубку.
     Женщина тотчас начала что-то говорить, но он  не  ответил.
Взял  с  пепельницы  не  докуренную ею сигарету и поднес было к
губам, но уронил. Женщина хотела помочь ему  отыскать  сигарету
--  еще  прожжет  что-нибудь,  -- но он сказал, чтобы она, ради
всего святого, сидела смирно, -- и она убрала руку.
Книго
[X]