Книго



"Насилие над человеком - это феномен, который меня всегда притягивал..."

     
Татьяна  Восковская:  Владимир,  скажите,  какие писатели,
поэты повлияли на ваше творчество?

Владимир   Сорокин:
   Мои   детские  травмы  прежде  всего
повлияли. Их было достаточно много.
     
Т.В.: Травмы душевные?

В.С.:
  И физические. Я был довольно аутичным ребенком, я
был погружен,  жил  как  бы  параллельно  в  двух  мирах:  мире
фантазий  и  мире реальном. Если говорить о влиянии, то на меня
больше  повлияли  кино   и   изобразительное   искусство,   чем
литература.
     
Т.В.: А какое кино?

В.С.:
 Кино разное, кино как принцип вообще, как создание
некой   реальности.   Кино   было   близко   моим    фантазиям.
Изобразительное  искусство  -  уже  позднее.  Это,  конечно же,
сюрреализм, поп-арт и соц-арт. В  этой  мастерской  я  оказался
впервые  в 1977 -м, Булатов и Кабаков - они повлияли на меня. Я
попал к Булатову, когда сам занимался графикой,  но  непонятным
образом   они   стимулировали   процесс   писания.  Мои  первые
литературные   опыты   им   очень    понравились,    они    это
приветствовали,  что  меня  вдохновило.  Это  если  говорить  о
влиянии. Джойса я прочел потом, и литература  на  меня  так  не
повлияла,     как     изобразительное    искусство.     Процесс
фантазирования и переживания этих фантазий для меня первичен, а
литература  по отношению к нему вторична. Мир фантазирования, в
котором я живу до сих пор, развивается как и я, прошел со  мной
все периоды.
     
Т.В.:  То  есть вы себя ощущаете все время параллельно в
двух мирах: реальном и фантазийном. Что  вам  нравится  больше,
где вам нравится больше себя ощущать - или нравится сравнивать?

В.С.:
 Понимаете, у меня нет механизма оценки этих миров,
они как бы есть и от них никуда  не  денешься.  Я  не  могу  их
оценить,  какие  они  -  хорошие  или плохие. Но в общем жизнь,
конечно, тяжела, довольно муторна.
     
Т.В.: Довольно муторна в силу каких-то бытовых или других
обстоятельств?

В.С.:
  Нет,  вообще телесность наша, наша зависимость от
тела, необходимость учитывать его постоянно, с  ним  считаться,
учитывать других людей...
     
Т.В.:  А  вы  следите  за  тем,  что происходит сейчас в
"молодой" русской литературе, вам это интересно?

В.С.:
  Я  вообще  слежу за молодым поколением, это очень
интересно. О литературе сейчас говорить смешно, потому  что  не
время  литературы  вообще,  потому  что произошла полная победа
визуальных практик, они целиком подавили  печатное  слово.  Оно
лишено  своего прежнего мифа, и влияние визуального будет расти
через визуальную практику. Поэтому для меня сейчас интересна не
литература   молодых,   которой  просто  нет,  а  вот  то,  что
происходит со словом вообще,  как  оно  мутирует  под  влиянием
визуальных практик и как оно меняется.
     
Т.В.:  И именно в силу осознания этого обстоятельства вы
решили заняться другими формами, например киносценариями?

В.С.:
 Ну, в общем, да. Сейчас к литературному процессу в
чистом виде я пока не хочу возвращаться.  Думаю,  я  вернусь  к
нему  потом,  но сейчас интересно проникнуть в другой жанр, там
сейчас "живое место", я это чувствую просто очень  хорошо,  там
интересно работать.
     
Т.В.: Какое кино вы смотрите сейчас?

В.С.:
   Разное,  я  всегда  смотрел  разное  кино.  Мои
привязанности довольно широки: от "Pulp Fiction" до  "Кубанских
казаков". В кино мне нравится многое.
     
Т.В.: Вы используете его прежде всего как материал?

В.С.:
  Да,  конечно.  Материал  и удовольствие. Я всегда
получал удовольствие от кино.
     
Т.В.: Владимир, у вас растут дочери-близнецы. Скажите, вас
никогда не интересовала тема двойников, близнецов в литературе,
кино?

В.С.:
  Нет,  как ни странно. Видимо, потому что они всегда
были рядом, уже 16 лет. Я один раз видел своего двойника, и это
действительно  большое  впечатление.  Но не могу сказать, что я
был очарован этой темой - как Набоков, например.
     
Т.В.:  А  вы  следите  за  тем,  что  читают, смотрят ваши
дочери?

В.С.:
   Нет,   я   никогда  не  чувствовал  себя  отцом  в
традиционном понимании, потому что, видимо,  никого  ничему  не
способен  научить,  кроме  приготовления какого-нибудь блюда. А
что касается образования, каких-то семейных советов -  здесь  я
полный   ноль,   поэтому   всегда  себя  чувствовал  скорее  их
родственником, братом, только не учителем.
     
Т.В.:   Владимир,   вы   упомянули,   что  можете  научить
приготовлению какого-нибудь блюда. Вы любите готовить?

В.С.:
 В общем, да, я делаю это с любовью. Когда не пишется
и надо чем-то руки занять, я либо играю в шахматы, либо  смотрю
кино, либо готовлю.
     
Т.В.: А какую кухню вы предпочитаете?

В.С.:
  Сейчас - русскую. Рецепты забытые, которые никто не
помнит.  Вообще эта кухня у нас во многом забыта.
     
Т.В.: Какое ваше "фирменное" блюдо?

В.С.:
 У меня их несколько. В основном это рыбные блюда.
     
Т.В.: А водку вы пьете?

В.С.:
 Да.
     
Т.В.: А чем закусывать предпочитаете?

В.С.:
 Пожалуй, соленым огурцом.
     
Т.В.:  Владимир, если бы вы составляли школьную программу,
вы бы включили туда свои произведения?

В.С.:
  По поводу себя мне неловко рассуждать, а вот в 11-м
классе я бы включил  Пригова  и  Рубинштейна  -  только  их  из
поэтов,  а  из  прозаиков включил бы Мамлеева обязательно, Сашу
Соколова и... ну еще кого?
     
Т.В.: "Москва - Петушки" Венедикта Ерофеева?

В.С.:
 Да-да, можно.
     
Т.В.:  Владимир,  чем  вы  можете  объяснить  свою большую
популярность на Западе, чем в России?

В.С.:
 Властью "шестидесятников". В принципе наше время, да
и вся перестройка -  парадигма  "шестидесятников".  Собственно,
это  воплощение их идей; естественно, власть сейчас у них, хотя
идеи уже догнивают, тем не менее... Поэтому  не  только  я,  но
даже,  например,  Илья Кабаков тут не существует. Не существуют
другие "семидесятники", те, кто внес другую эстетику, - их тоже
в общем как бы нет. Нет Мамлеева, например, его никто не знает,
его не заметили, как не заметили Сашу Соколова, я не говорю про
более    молодых.   Поэтому   я   не   вижу   в   этом   ничего
противоестественного - нормальное мышление. Несколько лет назад
в  Германии  вышли  все мои книжки, там идут пьесы мои... Я там
выступаю постоянно...
     
Т.В.:  В  рамках фестиваля "Берлин в Москве" намечены ваши
выступления в Литературном кафе в театре имени Моссовета. Перед
какой  публикой  вам  больше  нравится  выступать: немецкой или
русской?

В.С.:
  Во  всем,  что касается выступлений, я меркантилен:
выступаю только тогда, когда  платят  деньги.  Просто  так  это
неинтересно,  потому  что  я  вообще не получаю удовольствия от
общения с публикой. Если и есть  какие-то  интересы,  учитывая,
что  я здесь вообще не зарабатываю ничего, то я не отказываюсь,
когда мне предлагают... А какая публика, мне все равно.
     
Т.В.:  Владимир,  на  выставке  в "ХL" я видела, как к вам
подошел молодой человек и, судя по тому, что  он  вам  говорил,
это был ваш поклонник. Что вы испытываете в такие моменты?

В.С.:
 Чувство неловкости. Не знаю почему - видимо, не умею
получать удовольствия от этого, так  же  как  и  от  общения  с
публикой.  Потому  что  тексты  и  тело, которое их породило, -
достаточно разные вещи. Я знаю одного  тонкого  поэта,  который
как  человек  -  жуткий  такой  коммунальный  монстр.  Вот этот
разрыв,  несоответствие  текстов  и  человека  -  он  настолько
радикален,  что  я всегда искал у этого человека орган, который
порождает  стихи,  но  не  мог   найти.   Поэтому   благодарить
Рубинштейна  за  то,  что  он  породил  эти  тексты,  для  меня
бессмысленно, поскольку это несознательный процесс  -  это  все
равно  что  благодарить мать за рождение красивого ребенка. Она
здесь ни при чем, это не ее заслуга.
     
Т.В.: Владимир, а не могли бы вы подробнее остановиться на
причинах   особого   акцента,   подчеркнутой   физиологичности,
извращенности в ваших произведениях?

В.С.:
  О каких-то перверсиях? Мне об этом трудно говорить,
потому  что  у  меня  нет  понятия  культурно   допустимого   и
недопустимого  у  меня  нет, как у людей традиционной культуры,
такого  резко  очерченного  культурного  кода,   за   границами
которого  начинается  культурно недопустимое. И насилие вообще,
насилие над  человеком  -  это  феномен,  который  меня  всегда
притягивал  и  интересовал  с  детства,  с  тех  пор, как я это
испытал на себе и видел. Это меня завораживало и будило  разные
чувства: от отвращения до почти гипнотического возбуждения. Вот
я помню, лет в девять, по-моему,  отец  меня  впервые  повез  в
Крым,  мы  там  сняли  милый домик с персиковым садом. В первое
утро я вышел в этот сад, сорвал себе персик, начал есть и из-за
забора  услышал  какие-то  странные звуки. Я ел персик, а там -
потом я понял - сосед бил своего  тестя.  Старик  плакал,  и  я
понял, что это происходит регулярно, потому что он спросил: "За
что ты меня бьешь все время?", и сосед  ответил:  "Бью,  потому
что  хочется".  Это  было  первое  впечатление  от  Крыма: этот
персик,  удары  и  всхлипы...  Поэтому  насилие   всегда   меня
притягивало.  Но это не значит, что я садист - скорее наоборот,
я мазохист.
     
Т.В.: Мазохист в душе?

В.С.:
 Ну да... Да, скорее, мазохист.
     
Т.В.:  Значит,  несмотря  на расхожее мнение о том, что вы
современный маркиз де Сад, по отношению к  себе  вы  не  можете
принять такую формулировку?

В.С.:
  Конечно, у меня другая проблематика, чем у де Сада.
Хотя если что и может нас объединять, так это процесс выяснения
выносимости  бумаги:  сколько  она  может  вынести. Когда я его
читаю, у меня возникает чувство, что,  видимо,  он  неосознанно
решал  эту  проблему: веры вообще в печатное слово, заслуживает
ли оно доверия вообще к тексту... Нужно ли верить в него? Меня,
собственно,  в  литературе  притягивали те гиперусилия, которые
прикладывали  авторы,   чтобы   оживить   бумагу.   Гиперусилия
Толстого,  например, потрясающи, но я как-то всегда чувствовал,
что это бумага.  Может  быть,  именно  потому,  что  я  сначала
научился рисовать, а уже потом писать.
     
Т.В.: А вы сейчас уже не намерены делать выставки? Вам уже
неинтересно?

В.С.:
   Выставки   -   нет,  я  вообще  против  галерейной
индустрии, я за элитарность в искусстве, за то, чтобы искусство
не было доступно всем, чтобы имело те же черты приватности, что
и любая деятельность человека.
     
Т.В.: Принцип "чистого искусства" вам ближе?

В.С.:
   Не   то  чтобы  "чистого",  а  элитарного.  Вообще
феодализм для меня наиболее принимаемый  общественный  строй  -
соответственно  искусство при этом строе для меня идеально было
бы.
     
Т.В.: Почему феодализм?

В.С.:
 Это для России наиболее приемлемо.
     
Т.В.:    Сейчас   все   говорят   о   кризисе   искусства,
постмодернизма, о том, что он исчерпал себя. Как вы  оцениваете
такие высказывания?

В.С.:
   В   постмодернизме  нет  механизма  исчерпанности,
по-моему,  он  в  нем   просто   не   заложен,   мне   кажется,
постмодернизм переживет все, что о нем говорят.
     
Т.В.:   То   есть  он  будет  развиваться,  развиваться  и
развиваться?

В.С.:
  Нет,  он  не  будет  развиваться,  ему  уже  некуда
развиваться.  Но  мне  кажется,  что  он  надолго,  потому  что
постмодернизм  -  это  не  процесс,  это  состояние:  в нем нет
динамики. И когда я думаю о постмодернизме, я вспоминаю Древний
Египет:   там   в  течение  многих  веков  ничего  не  менялось
совершенно.  Не  менялся  ни  уклад  жизни,  ни,  так  сказать,
иерархии,  и  искусство  не  менялось  чисто формально. И очень
может  быть,  что  ХХ  век  как  век  процессов  различных  уже
завершился  - а то, что будет потом, будет время состояний, как
мне кажется. Поэтому говорить о кризисе постмодернизма  как  бы
нелепо вообще.
---------------------------------------------------------------
 (c) Русский Журнал. Перепечатка только по согласованию с редакцией.
 Подписывайтесь на регулярное получение материалов Русского Журнала
 по e-mail: сообщение subscribe RussianJournal по адресу [email protected]
   Russian Journal   mailto:[email protected]    

http://www.russ.ru

Книго
[X]