Книго


                             (Рассказ матроса)

     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 9. - М.: Правда, 1977.
     OCR & : Zmiy ([email protected]), 28 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------
     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


     - Это ты,  Егорка,  про вдову Аришку? - властно спросил, подходя к двум
матросам,  притулившимся у  борта на юте,  молодой,  красивый,  черноволосый
матрос Александр Дымнов,  казавшийся еще  красивее при свете полного месяца,
заливавшего своим серебристым светом и  океан и палубу "Голубчика",  который
под всеми парусами спускался на юг, направляясь к Индийскому океану.
     - Про нее!  -  отвечал,  несколько робея, белобрысый матросик Трофимов,
которого Дымнов называл Егоркой.
     - Не видал ты,  значит, настоящих баб, ежели обожаешь Аришку. Какая это
баба?  Это,  прямо  говорить,  кура,  а  не  баба...  Ке-ке-ке...  Только  и
кудахчет...  да знай норовит с матроса лишний грош за лук содрать. Торговка,
а не баба...  И Иудинская... С "крупой" тоже зенками вертит... Ей все равно,
что смола, что крупа!* А ежели ты баба флотская, так и будь флотской.
     ______________
     * В старину матросы звали солдат "крупой", а солдаты матросов "смолой".
(Прим. автора.)
     - Это ты,  Дымнов,  вовсе здря виноватишь Арину.  Она баба ласковая!  -
заступился  Егорка,  несколько  обиженный  презрительным отзывом  о  молодой
торговке, пленившей, в числе многих, и его.
     Вдобавок  две  ситцевые  рубахи,  подаренные ею  Егорке  накануне ухода
"Голубчика" в кругосветное плавание,  в значительной мере подогревали память
о  доброте  и  ласке  Арины,   напоминая  вместе  с  тем  добросовестному  и
благодарному матросу и  об  его  клятвенном обещании исполнить ее  просьбу -
привезти ей из "дальней" шелковый платок с "жар-птицей", какой привозил один
матросик  ее  конкурентке  по  базару,  "белобрысой Дуньке",  и  супирчик  с
Цайлон-острова.
     - Мне что твою Аришку виноватить?  Я ею не занимался...  Начхать мне на
таких баб!  -  высокомерно произнес красавец матрос.  -  Небось,  и тебе две
рубахи подарила,  а заместо их: "Привези, мол, Егорка, на память гостинцев!"
Не тебя одного,  простоту,  она этими рубахами облещала... Никакой настоящей
приверженности в ей нет...  Что Кузьма,  что Архип...  Только гостинцы бы ей
возили... Корыстная душа... А ты и раскис: "Аришка да Аришка!.."
     - Ты, небось, знал лучше Аришки!..
     - Я-то? - хвастливо переспросил Дымнов.
     - Ты-то.
     - Перед той бабой,  какую я знал, твоя Аришка, прямо сказать, ничего не
стоит... Да такой бабы тебе никогда и не узнать...
     - Это почему?
     - А потому, что моя Нюшка форменная баба, и не по твоей она трусости...
     - В каких это смыслах понять?
     - А в таких,  что из-за бабы ты и пятидесяти линьков побоишься принять,
а не то, что в неделю по две сотни!
     - Я  и так до смерти боюсь линьков,  а то еще из-за бабы!..  Вовсе и не
стоит баба,  чтобы из-за  нее да пороли...  И  ты чудно что-то обсказываешь,
Дымнов!   -  испуганно  и  недоверчиво  проговорил  Егорка,  слишком  тихий,
спокойный  и   робкий  человек,   чтобы  допустить  даже  в  помыслах  такую
несообразную компликацию{240}.
     - То-то я и говорю, что тебе этого не понять! - не без снисходительного
презрения кинул красивый брюнет.
     - Довольно трудно понять... Небось, и ты сам этого не поймешь...
     - По-ни-мал!.. Очень даже хорошо понимал... Из-за самой этой Нюшки меня
стращали скрозь строй гонять,  а насчет порки нечего и говорить... Всыпывали
довольно даже часто... Всего бывало!
     - И ты не бросил этой самой бабы?
     - Глупый ты,  Егорка!..  Бросил?..  Я не только не бросил, а чем больше
пороли меня из-за Нюшки, тем она мне любее становилась... Можешь ты это себе
в  понятие взять?..  То-то  не можешь...  Потому в  тебе никакой отчаянности
карахтера нет, и никогда ты настояще не был привержен к бабе...
     И  Дымнов хотел было отойти,  находя,  что и  то,  что он сказал,  было
достаточно,  чтобы  произвести  на  товарищей  импонирующее впечатление,  но
Егорка,  втайне во всем завидовавший Дымнову,  хотя и  очень расположенный к
нему, проговорил:
     - А ты,  Дымнов, объясни про форменную бабу-то... Расскажи, как это все
вышло у вас и по какой-такой причине тебя за нее пороли.
     - Напрасно тебе это и объяснять. Все равно не поймешь...
     - Может, и пойму... А ты расскажи.
     - Я  и  сам знал тоже одну такую же  занозистую бабенку!  -  начал было
другой  матросик,  доселе  не  проронивший слова.  -  В  горничных у  нашего
экипажного служила... Ну и заноза, я вам скажу, братцы!..
     - Та-ку-ю!?   -   перебил  Дымнов,  взглядывая  не  без  презрительного
изумления на человека, имеющего дерзость сравнивать кого-нибудь с "форменной
бабой". - Такую! Дурак ты, Антонов, дурак и есть!.. Такую!?.
     - Да ты за что лаешься-то? - спросил поклонник занозистой горничной.
     - А по той причине, что твоей этой самой занозе так же далеко до такой,
как отсюда до берега!  -  ответил Дымнов и взмахнул рукой на океан, кативший
свои большие волны, обозначавшиеся во мраке ночи седыми верхушками.
     - Ты нешто ее знаешь?
     - И знать не желаю.
     - Так как же ты можешь об ей полагать?
     - То-то могу.
     - Это еще почему?
     - А потому, что такой, как Нюшка, нет и быть не может другой. Понял?
     В убежденном и властном тоне Дымнова звучала такая восторженность,  что
оба  матроса невольно притихли,  словно бы  внезапно понявшие действительное
превосходство той женщины,  о которой так горячо говорит матрос, несмотря на
то, что из-за нее его пороли.
     - Так расскажи нам про свою Нюшку! - снова попросил Егорка.
     - Расскажи,  Дымнов, уважь... Должно быть, очень облестительная баба. И
прозвище у ней чудное: Нюшка!
     Вероятно,  не  столько  эти  просьбы,  сколько потребность поговорить о
женщине,  вызывавшей  сильное  чувство,  с  молодыми  ребятами,  которые  не
осмелятся отнестись с  насмешкой к  сердечным признаниям,  заставила матроса
согласиться.
     - Уж так и быть,  расскажу вам про Нюшку,  чтобы вы могли хоть слышать,
какие на  свете бывают форменные бабы!  -  проговорил Дымнов уже не  прежним
резким  тоном,   а  мягким  и  значительным,   словно  бы  заранее  стараясь
расположить слушателей к героине своего романа.
     И, присевши к борту, Дымнов покрутил усы и начал:


     - Это я прозвал ее,  братцы,  Нюшкой, а звали ее все Анной Гавриловной,
потому как она во всем своем парате,  при серьгах,  с бруслеткой и в кольцах
жила  вроде  быдто  экономки у  капитана первого  ранга  Ухватова.  Он  моим
экипажным был и командовал кораблем "Нетронью"*. Небось, слышали?
     ______________
     * "Не тронь меня". (Прим. автора.)
     - Его еще бабьим боровом звали! - заметил Егорка.
     - Он самый и есть.  Лысый,  чижелый, брюхастый, прямо сказать, боров, а
туда же:  на любовь льстился.  Не понимал, что это ему не к рылу, и по своей
дурости полагал,  что  можно через деньги настоящую приверженность получить.
Очень обожал экономку. Ничего для нее не жалел. Рядил, как паву.
     - А из каких она была? - спросил Егорка.
     - Писаря Авакумова жена.  Тот на деньги польстился: сказывали, две тыщи
за  нее взял и  от  правов отказался.  Ну,  и  Нюшка из антиреса в  экономки
пошла...  Думала сперва,  что  очень это лестно вроде барыни быть да  своего
лысого черта вроде как турецкого султана ублажать...  И жила она у его таким
манером год,  ровно  заключенная.  Никуда Ухватов ее  не  пускал...  Страсть
ревнивый был...  И обожал ее больше да больше...  Все надеялся, что Нюшка не
из-за денег с  им будет хороводиться...  Но только напрасно...  Без экономки
остался!
     Матрос проговорил эту  фразу с  злорадным торжеством.  На  его красивом
лице сияла победоносная улыбка.
     - Отбил, значит, у экипажного? - сочувственно и в то же время изумленно
спросил Егорка, проникаясь необыкновенным уважением к Дымнову.
     Он  хорошо  знал,   что  Дымнов  был  мастер  облещивать  баб,   и  что
кронштадтские  торговки,   горничные,   кухарки  и  матросские  жены  бывали
неравнодушны к  красавцу-матросу.  И  рады  были,  если  он  обращал на  них
внимание.  Но  отбить полюбовницу от самого экипажного -  это представлялось
Егорке чем-то особенно блестящим и  смелым.  И чем менее способен был он сам
на такую "отчаянность", тем сильнее восхищался, втайне завидуя ей.
     - А ты думал, струсил? Небось, из-за Нюшки я бы и черта не испугался, а
не то что экипажного командира.  Сделай,  братец,  одолжение!  А увидал я ее
поздней  осенью,   как  теперь  помню,  в  октябре  месяце.  Назначили  меня
ординарцем к Ухватову на тринадцатое число.  Ребята,  кои раньше ординарцами
ходили,  предупреждали:  - "Не пяль, мол, глаз на экономку, ежели увидишь, и
не отвечай ей,  ежели что спросит,  а то экипажный,  коли заметит или узнает
через старую куфарку,  - это вроде ведьмы была приставлена, - изобьет тебя в
лучшем виде за то и велит отшлифовать - придерется за что-нибудь! Были, мол,
такие дела".  -  "Ладно,  -  говорю.  -  Что мне пялить глаза на ухватовскую
полюбовницу. Баб, что ли, мало про нашего брата!" Явился в восемь утра к ему
на квартиру -  он в  офицерских хлигелях жил -  и дежурю в передней.  Этак в
десятом часу вышел из кабинета. Евойный вестовой подал ему пальто - в экипаж
идти.  Посмотрел это Ухватов на меня пронзительно так и сказал:  - "С места,
такой-сякой,  никуда не отлучаться,  а не то...  запорю.  Понял?" -  "Понял,
вашескобродие".  -  "Хорошо понял?"  -  "Точно так,  вашескобродие!" И опять
смотрит на  меня,  разглядывает,  точно никогда не  видал.  И,  вижу,  глаза
злые-презлые.  Ушел  и,  уходя,  опять  на  меня  обернулся и  опять сердито
посмотрел.  Понял,  видно,  боров,  что я  не лыком шит,  а  матрос молодой.
Опасался,  значит,  как  бы  экономка  не  обмолвилась  со  скуки  словом  с
ординарцем.  Хорошо.  Сижу это я  себе на рундуке в  прихожей,  и  курить до
смерти  хочется,  а  курить  боюсь  -  как  бы  запаху матросской цигарки не
оказало.  Тихо кругом.  Вестовой комнаты убрал и  ушел себе на  кухню,  а  я
томлюсь,  можно сказать,  из-за того,  что покурить нельзя.  Наконец не смог
терпеть.  Вышел  на  парадную лестницу и  наскоро выкурил цигарку,  и  будто
полегчало... Вернулся, сел на место, как скрипнули из комнаты двери, и вошла
Нюшка.  Вошла,  братцы вы мои,  и как взглянула, ровно бы меня ганшпугом* по
голове съездили...  Вовсе в расстройку пришел. Встал это я и на нее гляжу, а
самого в краску бросило.  И даже чудно показалось. Знал я довольно много баб
и ни одну не боялся, а эта словно бы ошарашила.
     ______________
     * Гандшпуг - деревянный рычаг, употребляемый на судах. (Прим. автора.)
     - Больно хороша была, что ли? - нетерпеливо спросил Егорка.
     - Прямо-таки... пронзительная! - восторженно ответил Дымнов. - Другому,
может,  она и не хороша была,  а для меня во всем свете лучше не было... Так
от ее взгляда словно меня кипятком обдало.  И в тот же секунд почуял я,  что
тут  мне  крышка из-за  этой самой экономки.  А  из  себя она была,  братцы,
чернявая  и  телом  не  товаристая,   а  так,   в  плепорцию...  и  на  ходу
легкая-прелегкая,  словно кошечка. И моложавая, хоть ей около тридцати было.
Однако этих годов не оказывало.  Глядит это она на меня.  А  глаза у Нюшки -
как уголье,  черные-пречерные... и приманчивые... Видит эту мою расстройку и
смеется глазами... Играет ими, значит... "Здравствуйте, - говорит. - Вас как
звать, матросик?" Пришел я немного в себя и даже в досаду вошел, что я перед
экономкой оказал себя таким, можно сказать, желторотым галчонком, и довольно
даже грубо ответил,  что зовут меня Лександрой.  -  "А  по  батюшке как?"  -
"Лександра,  говорю, Иваныч". - "Так это вы, Лександра Иваныч, такой опасный
мужчина есть, как я слышала!?" - "Я самый, говорю, если вам вгодно знать!" -
Смеется.  -  "Вы,  говорит,  видно,  курить ходили.  Так вы не ходите. Я вам
сейчас хороших папиросов принесу.  Здесь покурите".  -  "Свои,  мол, цигарки
люблю.  Чужими не занимаюсь". Присела на рундук такая, я вам скажу, форсисто
одетая.  Золотая бруслетка и кольцы на белых руках... И от нее запах хороший
идет.  Сидит этто, посмеивается, а сама прислушивается, как бы кто не вошел,
ровно куличок на болотце.  Просидела этак с пять минут, поднялась и говорит:
- "Однако прощайте,  Лександра Иваныч. Очень, говорит, рада была бы подольше
с вами поговорить,  но только за вас боюсь. Достанется вам, ежели Петр Ильич
узнает,  что я с вами разговариваю...  Он у меня,  говорит,  ревнивый, вроде
паши турецкой. Небось, слышали?" Сказала и руку подала... А рука у нее белая
и ровно пух мягкая... И так она меня в задор взяла, что я за руку ее держу и
говорю: - "За меня не опасайтесь, Анна Гавриловна... Посидите, ежели сами не
боитесь,  а я не боюсь. Пусть достанется!" - "Это вы только так говорите!" -
"А вы,  говорю, испытайте, вру я или нет. Посидите". - "Отчаянный вы однако.
Я  таких люблю!"  И  снова присела...  И  стала она говорить про скуку жизни
своей, как вдруг вскочила и в комнаты... А вскорости куфарка у дверей. - "Не
видал ли, матросик, Анны Гавриловны?" - "Не видал", - говорю. Ушла ведьма...
А  Нюшка из  кабинета выглядывает и  белые зубки скалит.  -  "Жалко мне вас,
Лександра  Иваныч.   Попадет  вам  из-за  меня".   -   "С  большим,  говорю,
удовольствием из-за  вас  все приму!"  -  "Посмотрю,  говорит,  верно ли  вы
говорите, а пока что до свидания... Очень рада знакомству. С вами весело". -
"И с вами,  говорю,  весело".  -  "Как бы не стало горько...  Вы больше и не
захотите меня  видеть...  я  очень даже  уверена...  Петр  Ильич жестоко вас
накажет!"  -  "Как бы ни наказал,  а видеть вас,  Анна Гавриловна,  для меня
один,  можно сказать,  восторг!  Может,  когда и  выйдете на улицу,  а я вас
сторожить буду".  Назвала  грубьяном,  а  глазами облещивает,  привораживает
быдто.  И  как  скрылась,  словно  темно  вокруг  стало.  Вовсе  сразу  меня
обанкрутила...  Ушел и я в казармы обедать и, как вернулся, Ухватов уже дома
и целый день никуда не выходил.  Однако после обеда, когда он отдыхал, Нюшка
показалась на минутку.  -  "Так очень хотите меня видеть?" - спросила она. -
"Очень", - говорю. - "Так я послезавтра утром в десять часов со двора пойду.
Может,  и  увидите!" С тем и скрылась.  А в восемь часов ушел я с ординарцев
сам не  свой,  будто потерянный из-за этой самой Нюшки...  Ну,  на следующее
утро  была  разделка.  Экипажный зашел в  нашу  роту,  велел ученье сделать,
придрался ко мне и приказал дать пятьдесят розог.  Это была,  братцы, первая
всыпка за Нюшку!.. Однако и покурить пора!
     С этими словами Дымнов встал и ушел на бак.
     - Отчаянный этот Дымнов! - проговорил Егорка.
     - И Нюшка эта отчаянная!  -  вымолвил Антонов.  - Я бы с такой бабой не
связался! - прибавил он.
     - То-то  я  и  говорю...  Не стоит баба того,  чтобы из-за нее на рожон
лезть...
     - Облестила,  значит,  с первого раза... Ну и правду сказать: форменный
мужчина, лестный бабам... Красив, шельма... Недаром в Бресте французинька за
им на клипер приезжала... Втюрилась...
     Через несколько минут пришел Дымнов, уселся и продолжал:


     - Отпросился я  у  фетьфебеля и  в  десять был у офицерских флигелей...
Вскорости вышла Нюшка...  Я  за  ней  в  отдаленности иду.  Завернула она  в
проулок...  пошла тише... Я к ней. Поздоровались. Смеется. - "А вы и вправду
отчаянный...  Не боитесь.  И наказывали вас, а вы пришли... Ну, теперь лучше
уходите,  а то,  сохрани бог,  узнает Ухватов,  накажут вас больше". И опять
меня этими словами только в задор привела.  А я не только не ушел,  а следом
за ней с полчаса времени шел... Нюшка обернется, видит - я тут, и смеется, а
мне  и  весело...  Только  у  самых  хлигелей  наткнулся  я  на  экипажного.
Остановил.  В зубы.  -  "Ты,  говорит, зачем не в казармах?" И не дал ничего
обсказать.  Тую  ж  минуту  велел  идти  домой,  а  через  полчаса  меня  уж
разложили...  Была здоровая всыпка... Так, братцы мои, лупцевал он меня раза
по два в неделю.  А раз даже стращал,  что скрозь строй прогонит. Учуял, что
Нюшка мною занимается.  А я терплю... И все думаю, как бы мне только увидать
Нюшку.
     - И видал?
     - А то как же.  Всячески услеживал.  На черной лестнице сторожил.  Мимо
окон ходил.  Пропаду,  думаю,  а  Нюшку покорю...  Так прошел месяц,  прошел
другой...  И,  видючи,  сколько из-за нее я принял мученьев,  поняла она мою
приверженность и велела приходить к ей вечером, на святки. Борова, мол, дома
не будет,  и вестовой со двора уйдет,  а кухарка будет спать.  И я, говорит,
тебе  сама  двери парадные открою.  Постучи.  Только помни,  говорит,  ежели
Ухватов признает,  он тебе не простит. Ежели, говорит, не побоишься, значит,
любишь,  и я тебя, отчаянного, любить стану. Это она испытывала, значит. А я
в  радости и  слов не  найду...  Однако на  черной лестнице облапил ее  да в
губы...  Жди, мол, буду. Ну и на другой день вечером: "тук-тук!" Отворила...
И ласковая такая...  Ушел я от нее, ног под собой не слышу, а на другую ночь
опять  к  ей...  стучусь...  Впустила...  Боров спал...  Увела меня  в  свою
боковушку...  Ласкает. Путались мы таким манером недели две, и без Нюшки мне
ровно не жить... Но только обидно, что она все при борове. Так обидно, что в
тоску вошел и  говорю ей:  -  "Брось своего подлеца,  а  не  то я  вас обоих
прикончу". - "Будто? - смеется и еще дразнит: - А вот, говорит, ты уйдешь, я
к  борову пойду,  его приласкаю.  Он тоже любит меня!" Ну,  тут я осатанел и
избил Нюшку...  -  Не шути,  мол,  так. Избил, а потом жалко стало. Прощения
прошу,  а она зубы скалит.  "Никого,  говорит,  не любила так,  как тебя.  И
докажу!" -  говорит...  И доказала,  потому что форменная баба была... После
праздников прибежала в казармы.  "Пойдем, - говорит, - я на вольной квартире
живу.  Ушла я от борова.  Не могу больше его выносить.  Стану,  говорит,  по
швейной части заниматься..." И вечером обсказала мне,  как Ухватов капиталом
ее соблазнял,  как в ногах валялся:  "Не уходи,  мол, Аннушка. Люби меня!" А
Нюшка все отвергла...  Вот,  братцы,  какая она была... Небось, такой другой
нет! Верно ли я говорю?
     - На редкость баба! - проговорил Егорка.
     - Привязчивая! - вымолвил Антонов.
     - А экипажный после того что с тобой сделал? - спросил Егорка.
     - А  под Новый год приказал отодрать меня до  бесчувствия за отлучку из
казармы.  Вот что он  сделал.  Неделю после в  госпитале отлеживался.  Нюшка
приходила...  жалела...  И пропасть бы мне, братцы, вовсе из-за Ухватова, да
бог спас. В самый Новый год произвели его в адмиралы и послали в Средиземное
море  начальника эскадры сменять.  Вскорости он  и  уехал...  И  отдышка мне
вышла...  И стал я,  братцы,  самым счастливым человеком... Во всей любовной
покорности была Нюшка... Так год мы с ней прожили... И был я ей самый верный
человек...
     Дымнов примолк и задумался.
     - Как же ты ушел от нее в дальнюю?
     - Из-за нее и ушел. Сам просился...
     - Почему?
     - А так...  расстройка между нами вышла!  -  нехотя ответил Дымнов,  не
имея  доблести признаться,  что  Нюшка через год  бросила его,  влюбившись в
одного мичмана.
     Он вспомнил это и,  несмотря на то,  что обида еще жила в его сердце, с
восторженной задумчивостью проговорил:
     - Да, братцы, форменная была баба!



     Впервые  -  в  газете  "Русские ведомости",  1899,  Э  119,  под  общим
заглавием: "На ночных вахтах. Рассказы из морской жизни".
     Стр. 240. Компликация - запутанность (лат.).
                                                                 В.Гуминский
Книго
[X]