Царь сидел голый. Как нищий дурак на базаре, он сидел, втянув синие
пупырчатые ноги, прислонясь спиной к холодной стене. Он дрожал, не
открывая глаз, и все время прислушивался, но было тихо.
В полночь он проснулся от кошмара и сразу же понял, что ему конец.
Кто-то хрипел и бился под дверью спальни, слышались шаги, позвякивание
железа и пьяное бормотание дядюшки Бата, его высочества: "А ну, пусти...
А ну, дай я... Да ломай ее, стерву, чего там..." Мокрый от ледяного пота,
он бесшумно скатился с постели, нырнул в потайной шкаф и, не помня себя,
побежал по подземному коридору. Под босыми ногами хлюпало, шарахались
крысы, но тогда он ничего не замечал и только сейчас, сидя у стены,
вспомнил все: и темноту, и осклизлые стены, и боль от удара головой об
окованные двери храма, и свой невыносимо высокий визг.
Сюда им не войти, подумал он. Сюда никому не войти. Только если
царь прикажет. А царь-то не прикажет... Он истерически хихикнул. Нет уж,
царь не прикажет! Он осторожно разжмурился и увидел свои синие
безволосые ноги с ободранными коленками. Жив еще, подумал он. И б у д у
жив, потому что сюда им не войти.
Все в храме было синеватое от холодного света лампад - длинных
светящихся трубок, протянутых под потолком. Посередине стоял на
возвышении Бог, большой, тяжелый, с блестящими мертвыми глазами. Царь
долго и тупо смотрел, пока Бога не заслонил вдруг плюгавый служка, совсем
еще сопляк. Раскрыв рот и почесываясь, он стоял и глазел на голого царя.
Царь снова прикрыл глаза. Сволочь, подумал он, гаденыш вшивый, скрутить
ублюдка - и собакам, чтобы жрали... Он сообразил, что не запомнил хама
как следует, но служки уже не было. Сопливый такой, хлипкий... Ладно,
вспомним. Все вспомним, дядюшка Бат, ваше высочество. При отце небось
сидел в уголке, пил себе потихоньку да помалкивал, на глаза боялся
попасть, знал, что царь Простяга подлого предательства твоего не забыл...
Велик был отец, с привычной завистью подумал царь. Будешь великим,
если у тебя в советниках ангелы Божьи во плоти. Все знают, все их видели:
лики страшные, белые, как молоко, а одежды такие, что не поймешь, голые
они или как... И стрелы у них были огненные, как бы молнии, кочевников
отгоняли этими стрелами, и хотя метали в небо, половина орды покалечилась
со страху. Дядюшка Бат, его высочество, шептал как-то, пьяно отрыгивая,
что стрелы те метать может каждый, нужны лишь особые пращи, которые у
ангелов есть и которые у них хорошо бы взять. А он еще тогда сказал -
тоже был пьяный, - что раз хорошо взять, то и надо взять, чего там... И
вскоре после этого застольного разговора один ангел упал со стены в
ров, поскользнулся, наверное. Рядом с ним во рву нашли дядюшкина
телохранителя с дротиком между лопаток. Темное это было дело, темное...
Хорошо, что народ ангелов никогда не жаловал, страшно было на них
глядеть, хотя и не понять, почему страшно, - ангелы были люди приветливые,
веселые. Вот только глаза у них были страшные. Маленькие, блестящие, и
все бегают да бегают... нечеловеческие глаза, немирные. Так народ и
промолчал, хотя и дал ему отец, царь Простяга, такую волю, что вспомнить
стыдно... и то сказать, отец до Переворота, говорят, шорником был. За
такие разговоры я потом самолично глаза вырывал и в уши зашивал. Но
помню, сядет он, бывало, под вечер на пороге Хрустальной Башни, примется
кожу кроить - смотреть приятно. А я рядом примощусь, прижмусь к его
боку, тепло, уютно... Из комнат ангелы поют, тихо так, слаженно, отец им
подтягивает - он их речь знал, - а вокруг просторно, никого нет... не то
что сейчас, стражников на каждом углу понатыкано, а толку никакого...
Царь горестно всхлипнул. Да, отец хороший был, только слишком долго
не помирал. Нельзя же так при живом сыне... Сын ведь тоже царь, сыну
тоже хочется... А Простяга все не стареет, мне уже за пятьдесят
перевалило, а он все на вид моложе меня... Ангелы, видно, за него Бога
просили... За него просили, а за себя забыли. Второго, говорят, прижали
в отцовой комнате, в руках у него было по праще, но биться он не стал,
перед смертью, говорят, кинул обе пращи за окно, лопнули они синим огнем,
и пыли не осталось... Жалко было пращей... А Простяга, говорят, плакал и
упился тогда до полусмерти - первый раз за свое царствование - искал все
меня, рассказывают, любил меня, верил...
Царь подтянул колени к подбородку, обхватил ноги руками. Ну и что ж,
что верил? Меру надо было знать, отречься, как другие делают... да и не
знаю я ничего, и знать не желаю. Был только разговор с дядюшкой, с его
высочеством. "Не стареет, - говорит, - Простяга". - "Да, - говорю, - а что
поделаешь, ангелы за него просили". Дядюшка тогда осклабился, сволочь, и
шепчет: "Ангелы, - говорит, - нынче песенки уже не здесь поют". А я возьми
и ляпни: "Ух это верно, и на них управа нашлась, не только на
человеков". Дядюшка посмотрел на меня трезво и сразу ушел... Я ведь
ничего такого и не сказал... Простые слова, без умысла... А через неделю
помер Простяга от сердечного удара. Ну и что? И пора ему было. Казался
только молодым, а на самом деле за сто перешел. Все помрем...
Царь встрепенулся и, прикрываясь, неловко поднялся на корточки. В
храм вошел верховный жрец Агар, служки вели его под руки. На царя он не
взглянул, приблизился к Богу и склонился перед возвышением, длинный,
горбатый, с грязно-белыми волосами до пояса. Царь злорадно подумал:
"Конец тебе, ваше высочество, не успел, я тебе не Простяга, нынче же свои
кишки жрать будешь, пьяная сволочь..." Агар проговорил густым голосом:
- Бог! Царь хочет говорить с тобой! Прости его и выслушай!
Стало тихо, никто не смел вздохнуть. Царь соображал: когда случился
великий потоп и лопнула земля, Простяга просил Бога помочь, и Бог явился
с неба комом огня в тот же вечер, и в ту же ночь земля закрылась, и не
стало потопа. Значит, и сегодня так будет. Не успел дядюшка, ваше
высочество, не успел! Никто тебе теперь не поможет...
Агар выпрямился. Служки, поддерживавшие его, отскочили и
повернулись к Богу спиной, пряча головы руками. Царь увидел, как Агар
протянул сложенные ладони и положил на грудь Бога. У Бога тотчас
загорелись глаза. От страха царь стукнул зубами: глаза были большие и
разные - один ядовито-зеленый, другой белый, яркий, как свет. Было слышно,
как Бог задышал, тяжело, с потрескиванием, словно чахоточный. Агар
попятился.
- Говори, - прошептал он. Ему, видно, тоже было не по себе.
Царь опустился на четвереньки и пополз к возвышению. Он не знал,
что делать и как поступать. И он не знал, с чего начинать и говорить ли
всю правду. Бог тяжело дышал, похрипывая грудью, а потом вдруг затянул
тихонько и тоненько - жутко.
- Я сын Простяги, - с отчаянием сказал царь, уткнувшись лицом в
холодный камень. - Простяга умер. Я прошу защиты от заговорщиков.
Простяга совершал ошибки. Он не ведал, что делал. Я все исправил: смирил
народ, стал велик и недоступен, как ты, я собрал войско... А подлый Бат
мешает мне начать завоевание мира... Он хочет убить меня! Помоги!
Он поднял голову. Бог, не мигая, глядел ему в лицо зеленым и белым.
Бог молчал. - Помоги... - повторил царь. - Помоги! Помоги! - Он вдруг
подумал, что делает что-то не так и Бог равнодушен к нему, и совсем
некстати вспомнил: ведь говорили, что отец его, царь Простяга, умер
вовсе не от удара, а был убит здесь, в храме, когда убийцы вошли, никого
не спросясь. - Помоги! - отчаянно закричал он. - Я боюсь умереть сегодня!
Помоги! Помоги!
Он скрючился на каменных плитах, кусая руки от нестерпимого ужаса.
Разноглазый Бог хрипло дышал над его головой.
- Старая гадюка, - сказал Толя.
Эрнст молчал. На экране сквозь искры помех черным уродливым пятном
расплылся человек, прижавшийся к полу.
- Когда я думаю, - снова заговорил Толя, - что, не будь его, Аллан и
Дерек остались бы живы, мне хочется сделать что-то такое, что никогда не
хотел делать.
Эрнст пожал плечами и отошел к столу.
- И я всегда думаю, - продолжал Толя, - почему Дерек не стрелял? Он
мог бы перебить всех...
- Он не мог, - сказал Эрнст.
- Почему не мог?
- Ты пробовал когда-нибудь стрелять в человека?
Толя сморщился, но ничего не сказал.
- В том-то и дело, - сказал Эрнст. - Попробуй хоть представить. Это
почти так же противно.
Из репродуктора донесся жалобный вой. "ПОМОГИ ПОМОГИ Я БОЮСЬ
ПОМОГИ..." - печатал автомат-переводчик.
- Бедные злые люди... - сказал Толя.