Поль-Лу Сулицер. Зеленый король


     Роман
     Перевод с французского.


Оглавление


     Пролог:
     I. Фотограф из Зальцбурга.
     II. Поминальные свечи в Боготе.
     III. Гуаарибос.
     IV. Черные псы.
     V. Пороги Каракараи.
     VI. Приближенные Короля.
     VII. Черепаха на деревянной ноге
     "Одни предполагают,
     Что он взбесился. Люди подобрей
     Находят в этом бешеную храбрость.
     Одно лишь ясно: что в своих делах
     Не может он свести концов с концами".
     (Уильям Шекспир. "Макбет". Акт пятый, сцена вторая. Перевод
     Бориса Пастернака)


ПРОЛОГ


     Я не успел пробыть в Мюнхене и часа, как капитан Тарас сообщил мне, что
передовые части VII армии обнаружили другой лагерь  --  в  Верхней  Австрии,
близ  Линца  место  называлось  Маутхаузен. Тарас  настоял, чтобы я выехал
немедленно; он достал  для  меня  три  места  в  военном  самолете. Сам  он
присоединился  к  нам  через  два-три  дня. У меня было немало веских причин
подчиняться Джорджу Тарасу: он  был  капитаном, а  я  всего  лишь  младшим
лейтенантом; до  лета  1942  года он был моим профессором по международному
праву в Гарвардском университете; и, наконец, именно  он, встретив  меня
случайно  в Париже две недели назад, привлек к себе на службу, в Комиссию по
военным преступлениям. Кроме того, я питал к  нему  симпатию, хотя  не  без
труда узнал в мундире оливкового цвета саркастического и резвого профессора,
разглагольствующего под зеленой листвой Гарвард ярда.
     Итак, мы  выехали  втроем. Меня сопровождали сержант Майк Ринальди, и
фотограф Рой Блэксток. И с одним, и с другим я, как  говорится, не  был  на
дружеской  ноге. Ринальди  происходил  из  Little  Itа1у  на  Манхэттене  в
Нью-Йорке, Блэксток был виргинцем. Совершенно  непохожие  внешне: один  --
маленький, коренастый, с  тонкими, черными, слегка  навощенными усиками,
другой -- двухметровая рыхлая и уже с пузом туша, -- они, казалось, в равной
мере  обладали  внушительной и циничной уверенностью, которая представлялась
мне доказательством зрелости, жизненного опыта, чего сам я был лишен.
     Было  5  мая  1945  года. Я знал лишь немногое о ходе заканчивающейся в
Европе войны, знал только, что Берлин взяли  русские  тремя  днями  ранее  и
полная, безоговорочная   капитуляция   Третьего   рейха  неизбежна. Война
кончалась, а я никого не убил и, более того, даже не участвовал в  боях. За
два месяца до моего совершеннолетия я был словно подросток, впервые попавший
в театр как раз в тот момент, когда опускается занавес.
     Как  только  мы  оказались  в  Линце, Ринальди сумел пристроить нас на
грузовик, едущий в Вену, где с 13 апреля  находилась  Красная  Армия. Около
двух  часов  дня мы переправились в Энсе через Дунай. Тут Ринальди остановил
джип  и  убедил  водителя -- он, как Ринальди, тоже был итало-американцем --
подвезти нас. Сначала мы приехали на вокзал Маутхаузена, и  отсюда  --  наш
нажим  на  шофера  граничил  с  откровенным  шантажом -- он провез еще шесть
километров, отделявших нас от лагеря.
     Вот так в первый раз я напал на след Реба Михаэля Климрода.
Первое среди самых ярких и четких воспоминаний, сохранившихся у меня об этом
дне, --  легкость австрийского воздуха, солнечного и нежного, благоухающего
ароматами весны, которая, казалось, застыла навеки.
Только потом донесся запах.
     Он настиг меня, когда мы были еще в двухстах или трехстах метрах от лагеря.
Большой караван крытых брезентом грузовиков вынудил нас остановиться, и наш
случайный шофер воспользовался этим, заявив со злобной решительностью, что
дальше не поедет. Нам пришлось сойти и продолжать путь пешком. Запах
чувствовался все ощутимее, висел какой-то неподвижной пеленой. "Кремационные
печи", --  сказал Блэксток со своим тягучим южным акцентом, и этот благодушный тон,
сам этот акцент почти лишали его слова ужасного смысла. Мы прошли в настежь
распахнутые ворота. Танки побывали здесь, потом ушли; на земле отчетливо
выделялись свежие отпечатки гусениц. Их сменили грузовики, которые продолжали
подъезжать непрерывным потоком, выгружая продукты, медикаменты и постельное
белье для уже развернутых на месте медицинских пунктов. Но эта река, едва
влившись под арку широких ворот, сразу же терялась в огромном и безмолвном море
живых трупов, которое странным образом почти не шевелилось, словно на лету
замерзший прилив. Приход пятью или шестью часами раньше танков, несомненно,
вызвал волнение в этом море, но сейчас возбуждение спало, радость свободы,
похоже, угасла, лица стали снова оцепенелыми масками. Казалось, пережив первые
мгновенья, люди вступили во вторую фазу, осознав, что кошмару пришел конец. В
глубине потерянных взглядов, направленных на меня, на Ринальди и Блэкстока,
который всей своей массой хорошо откормленного человека прокладывал нам путь, я
читал странную апатию и безволие, а также ненависть и злой упрек: "Почему вы не
пришли раньше? "
     --  Как они воняют! --  сказал Блэксток. --  Господи, как они воняют, просто
невероятно!
     Гигант продвигался вперед, не церемонясь, не встречая сопротивления среди
пугал в полосатых лохмотьях, которых он отстранял с дороги с каким-то решительным
равнодушием.
     Американский офицер, начальник лагеря, носил на вороте золотые кленовые
листья, указывавшие, что он майор пехоты. Он был маленький, рыжий, узловатый и
звался Стрэченом. Он сказал мне, что если существует сейчас нечто, занимающее его
меньше, чем военные преступления, то ему интересно узнать, что же это такое. Он
пытается навести порядок в этом гнусном борделе, заметил он. Попытался разделить
бывших заключенных на три категории: безнадежные, в критическом состоянии, вне
опасности. Обреченных был легион. "В ближайшие дни умрут две
или три тысячи, они сдохнут свободными, и все тут". Он пристально посмотрел на
меня каштановыми, почти желтыми глазами:
     --  Как, вы сказали, вас зовут?
     --  Дэвид Сеттиньяз.
     --  Еврей?
     -- Нет.
     --  Что же у вас за фамилия? Какого происхождения?
     --  французского.
     --  А звучит по-польски.
Он уже отвернулся, отдавая короткие приказания. Мы вошли в постройки, которые
служили служебными помещениями подразделению СС.
     --  Эта комната подойдет? --  спросил меня Ринальди. --  Или та?
Я выбрал первую, где была маленькая прихожая, обставленная тремя-четырьмя
стульями. Блэксток исчез из моего поля зрения; он где-то орудовал своими
фотоаппаратами. Ринальди же подобрал кусок картона и прибил его к створке двери.
Он от руки написал, тщательно обводя буквы, чтобы сделать их заметнее: "Военные
преступления"
     Я стоял не шелохнувшись, раздавленный зловонными запахами и странной,
звонкой тишиной Маутхаузена, населенного, однако, тысячами и тысячами уцелевших.
Я был охвачен таким чувством стыда и отчаяния, что по прошествии почти тридцати
семи лет все еще был способен опять пережить его, заново испытать эту тошноту и
это унижение.
     Мне необходимо было выйти. Я снова вижу, как с трудом продираюсь сквозь
плотную толпу. Я зашел в один барак, потом в другой; до последнего еще не
добрались бригады медиков. В нем царила полутьма, кое-где пожелтевшая из-за
пыльного весеннего солнца. Тут находились умершие два дня назад, лежавшие на
нарах рядом с еще живыми, что по трое, по четверо валялись на одной койке.
Скелетоподобные формы, кучи старых тряпок и костей шевелились и ползли мне
навстречу. Зловоние усилилось. Меня трогали, за меня цеплялись. Я испугался и
убежал.
     Я оказался на свежем воздухе, под лучами солнца, сотрясаемый судорогами
тошноты. Я забрался в узкий двор, зажатый бетонными строениями. Здесь я был
совсем один или думал, что один. Меня вырвало, и только тогда я, словно ожог,
ощутил устремленный на меня взгляд...
     Могила была в нескольких шагах. Размером не больше чем два на два метра.
Срытую землю очень старательно сложили маленьким, в виде треугольника,
холмиком, куда воткнули лопату. Однако несколько кучек этой земли были небрежно
брошены в яму, но предварительно насыпанный слой негашеной извести уже пожрал
эти пласты...
... а также обнаженные тела мужчин, которых похоронили наспех. Легко было
догадаться, что произошло: восемь или десять раздетых догола трупов бросили в яму,
утрамбовывали их ударами прикладов и каблуками до тех пор, пока не сровняли с
землей. А затем присыпали известью и землей. Но мертвецы мало-помалу всплывали
на поверхность. Я видел руки, животы, половые члены, рты и ноздри, обугленные и
изъеденные окисью натрия, кое-где оголившиеся и загнивающие кости.
А, главное, в самом центре этого кошмарного нагромождения я увидел ужасающе
впалое, заляпанное черными пятнами запекшейся крови лицо, на котором с
поразительной остротой горели ясные глаза...
... что следили за моими движениями, когда я отошел от стены, на которую
опирался. И я помню, как подумал о неподвижности взгляда, который навсегда
замораживает смерть.
     Я сделал два шага вперед, к могиле. И донесся голос, который на французском
языке, слегка окрашенном легким акцентом, читал стихи Верлена:
     --  Боже мой! Те звуки жизнь родит простая...
То, что я тогда сделал, похоже на сон наяву. "Кротко ропщут звуки, город,
оглашая... "  --  следующая строчка бессознательно сорвалась с моих губ, по-моему, я
ее произнес.
     -- Я лишь помню, что сделал еще несколько шагов, отделявших меня от могилы.
Присел на корточки с краю, протянув руку, и пальцами коснулся длинной, изможденной
руки семнадцатилетнего парня, кого позднее назовут Королем.



I. ФОТОГРАФ ИЗ ЗАЛЬЦБУРГА



     Король потом рассказывал, что он открыл глаза и увидел перед собой солдата. Он
не опознал форму, которая не принадлежала СС и совсем не была похожа на
фольксштурмовскую, но также ничем не напоминала форму румынских, итальянских
или французских контингентов, сражавшихся последние годы на стороне вермахта. И
еще менее речь могла идти о русском. Он уже видел русских, либо пленных, либо
приконченных оберштурмбанфюрером* Хохрайнером, всегда готовым улучшить свой
личный рекорд расстрелянных пулей в затылок мужчин, женщин и детей. (На 4 мая
1945 оберштурмбанфюрер насчитывал двести восемьдесят три уничтоженных
выстрелом в затылок, и явная печаль появилась на его лице, когда он объявил Ребу,
что он, Реб, станет его двести восемьдесят четвертой аналогичной жертвой, какое бы
сожаление ни испытывали они оба, жившие вместе так нежно последние двадцать
месяцев. )
     Король рассказывал, что на самом деле он пришел в сознание за несколько минут
до прихода солдата. Он не знал, за сколько. Это было какое-то медленное,
постепенное всплывание из небытия, в первые секунды отмеченное открытием: еще
живой. Затем появились, как бы последовательные этапы возвращения к полному
сознанию:
     прежде всего, последнее четкое воспоминание, оставшееся в его памяти, --
воспоминание о оберштурмбанфюрере, на прощанье, целующем его взасос, прежде
чем приставить к затылку ствол люгера; далее смутное осознание своего положения
заживо погребенного, с лицом почти на свежем воздухе, от которого его, тем не менее,
отделял тонкий слой земли, И лишь после этого дала себя знать боль: боль, хотя и
приглушенная, в основании черепа, а главное  --  боль во многих местах плеч,
предплечий и даже на животе  --  всюду, где его коснулась негашеная известь. Он мог
пошевелить лишь шеей и левой рукой. Все тело было словно переплетено с
обнаженными трупами. Поперек, как бы полностью прикрывая его собой, лежал
Заккариус, четырнадцатилетний литовец, которого оберштурмбанфюрер извлек из
лагеря Гроссрозен, чтобы присоединить к своему гарему мальчиков.
Он пошевельнул шеей. Немного земли  --  и рука Заккариуса соскользнула: этого
оказалось достаточно, чтобы ой увидел солнце. Он не слышал, как подошел солдат.
Он заметил его в ту секунду, когда того, стоящего к нему спиной, рвало. Он еще
недостаточно ясно осознал происходящее, требовалось, чтобы он сблизил между
собой этого блюющего человека в незнакомой форме и внезапное бегство вчера  --
если это действительно было вчера  --  из лагеря Маутхаузен оберштурмбанфюрера и
его спец подразделения. Он не думал, что солдат может оказаться американцем.
Просто он интуитивно чувствовал, что пришелец принадлежит к какому-то чужому
миру. И по этой единственной причине он посчитал благоразумным не говорить по-
немецки. Он выбрал среди других языков, которые знал, французский.
Он заговорил, и человек ему ответил, действительно подхватив наизусть
стихотворение, которое машинально начал читать Реб; все происходило так, как если
бы речь шла о давно условленном сигнале, о пароле, которым обменялись двое
мужчин, до сих пор никогда не видевших друг друга, но призванных встретиться.
Человек приблизился к могиле, опустился на колени, протянул руку и коснулся левой
руки Реба. Произнеся несколько непонятных слов, он сразу же снова перешел на
французский:
     --  Вы ранены?
     --  Да, --  ответил Реб.
     Он теперь отчетливо видел лицо солдата. Тот был очень молод, блондин с широко
раскрытыми голубыми глазами. Что-то похожее на золотую звезду сверкало на вороте
его рубахи. У солдата явно не было с собой оружия. Он спросил:
     --  Вы француз?
     --  Австриец, --  ответил Реб.
Теперь человек пытался его вытащить, но безуспешно. Слой перемешанной с
известью земли обвалился еще больше, обнажив белое тело Заккариуса; его ягодицы
и спина были полностью сожжены негашеной известью.
"О Год! "*  --  воскликнул человек, и его снова стало рвать. Реб спросил в свой
черед:
     --  А вы? Кто вы по национальности?
     --  Американец, --  сказал молодой солдат, Он перестал икать. Ему удалось встать,
а главное  --  выдержать поразительный взгляд серых глаз:
     --  Может быть, кроме вас, еще кто-нибудь уцелел...
     --  Не думаю, --  сказал Реб. --  Они всем стреляли в затылок.
Голос был необычайно медленным и спокойным. Он пошевелил левой рукой.
     --  Одному вам не удастся меня вытащить, --  сказал Реб. --  Я не лежу. Они
похоронили меня почти стоя. Кто-нибудь еще есть с вами?
     --  Армия Соединенных Штатов, --  ответил Дэвид Сеттиньяз, меньше всего на
свете сознавая комичность собственного ответа и, во всяком случае, не имея ни
малейшего намерения шутить. Спокойствие его собеседника пугало Дэвида и почти
внушало ему страх. Но, сколь бы невероятным это ему ни казалось, Дэвиду
почудилось, что он улавливает в его светлых зрачках веселый отблеск:
     --  В таком случае вы могли бы отправиться за помощью. Как ваша фамилия?
     --  Сеттиньяз. Дэвид Сеттиньяз. Мой отец француз. Тишина. Младший лейтенант
застыл в нерешительности. /  --  Идите, --  приказал Реб Климрод с какой-то необычной
мягкостью. --  Поторопитесь, пожалуйста. Мне очень
трудно дышать. Спасибо, что пришли. Я не забуду.
Серый взгляд обладал фантастической пронзительностью.
     Дэвид Сеттиньяз вернулся с Блэкстоком, врачом и двумя пехотинцами. Блэксток
сфотографировал могилу. Эти снимки ни разу не публиковались, даже не
использовались ни в одном досье. Зато тринадцать лет спустя Король выкупил их у
Роя Блэкстока и его супруги.
     Блэксток высказал мнение, что если парень выжил, то не только благодаря
поразительному стечению обстоятельств. Судя по положению тела Реба Климрода в
могиле, он в первые секунды своего погребения, еще находясь в бессознательном
состоянии, начал свой адский путь на поверхность. Он проложил его через трупы
восьми своих, спутников с тем большими трудностями, что оказался в числе первых,
брошенных в могилу, а ее поверхность эсэсовцы утоптали сапогами, прежде чем
засыпать негашеной известью, а затем землей.
В могиле лежало девять трупов мальчиков в возрасте от двенадцати до
семнадцати лет; Реб Климрод был самым старшим и единственным, кто еще жил.
Он снова потерял сознание, когда его, наконец, вытащили из этого месива.
Сеттиньяз был потрясен ростом подростка  --  он насчитал шесть футов, то есть метр
восемьдесят  --  и его худобой  --  он счел, что тот весит сто фунтов.
У Реба извлекли из затылка, за левым ухом, пулю от пистолета. Пуля чуть-чуть
срезала внутреннюю мочку, пробила основание затылочной части головы и порвала
шейные мышцы под затылком, лишь задев позвонки. Другие раны, в конце концов,
оказались более серьезными и, без сомнения, более болезненными. В парне сидело
еще две пули, которые пришлось извлекать: одна  --  в правой ляжке, другая  --  над
бедром; от негашеной извести на теле были ожоги местах в тридцати; наконец, на
спине, пояснице и в паху бросались в глаза следы от сотен ударов хлыстом и ожогов
от сигарет; сотни шрамов были старые, более чем годичной давности. В итоге
нетронутым оказалось одно лицо.
     В течение последующих дней он спал почти не просыпаясь. В лагере произошел
инцидент. Делегация бывших заключенных пришла жаловаться Стрэчену от имени, как
говорили входившие в ее состав, всех своих товарищей:
они отказывались жить вместе с "милочком эсэсовца".
     Употребленное ими слово было гораздо грубее. Это требование оставило каменно-
спокойным маленького рыжего майора из штата Нью-Мексико; у него были другие
заботы: в Маутхаузене ежедневно продолжали умирать сотни людей. По поводу
судьбы парня он вызвал Сеттиньяза:
     --  Без вас, похоже, тот малыш умрет. Займитесь им.
     --  Я даже не знаю его фамилии.
     --  Это ваша проблема, --  возразил Стрэчен высоким, резким голосом. --  Начиная
с этой минуты. Выпутывайтесь сами.
     Это происходило утром 7 мая. Сеттиньяз велел перенести парня в барак, где
собрали капо, чья судьба еще не была решена. Дэвид злился на себя. Сама мысль о
какой-либо виновности юного незнакомца возмущала его. Он три раза навещал его,
лишь раз застав бодрствующим, хотел его расспросить, но вместо ответа встретил
лишь странный, серьезный и мечтательный взгляд.
     --  Вы узнаете меня? Я вытащил вас из могилы... Ответа нет.
     --  Мне хотелось бы узнать вашу фамилию. Ответа нет.
     --  Вы сказал", что вы австриец, вам, без сомнения, надо сообщить своей семье.
Ответа нет.
     --  Где вы выучили французский? Ответа нет.
     --  Я ведь только хочу вам помочь... Парень закрыл глаза, повернулся лицом к
стенке. На другой день, 8 мая, из Мюнхена в одно время с сообщением о капитуляции
Германии прибыл капитан Таррас.
     Джордж Таррас был из Джорджии, но родился не в американском штате, а в
Грузии. В Гарварде Сеттиньязу подтвердили, что Таррас  --  русский аристократ, чья
семья эмигрировала в США в 1918 году. В 1945 году ему было сорок четыре года, и он
явно считал главной своей задачей убедить, как можно больше обитателей планеты
Земля совсем не принимать его всерьез. Он обладал отвращением к сентиментальной
чувствительности, естественной (или, во всяком случае, превосходно наигранной)
невозмутимостью перед самыми крайними проявлениями человеческой глупости; с его
уст постоянно была готова сорваться злая шутка. Кроме английского, он бегло говорил
на десятке языков, в том числе на немецком, французском, польском, русском,
итальянском и испанском.
     Первая его забота по вступлении в должность в Маутхаузене свелась к тому, чтобы
увешать стены своего кабинета подборкой самых жутких фотографий, снятых
Блэкстоком в Дахау и Маутхаузене: "По крайней мере, когда мы, будем допрашивать
этих господ, которые станут нести нам чушь, мы сможем ткнуть их носом в результаты
их забавных проделок".
     Он с жестоким задором закрыл несколько дел, которые начал готовить Сеттиньяз,
лично проводя допросы...
     --  Все это мелкая сошка, студент Сеттиньяз. Что еще? Сеттиньяз рассказал ему о
заживо погребенном мальчике.
     --  И вам даже неизвестна его фамилия?
Сведения, что могли собрать насчет юного незнакомца, были совсем
незначительными. Он не значился ни в одном немецком списке, не входил ни в один
из эшелонов, прибывавших в лагерь в последние месяцы 1944-го или первые месяцы
1945 года, в тот момент, когда начали свозить в Германию и Австрию десятки тысяч
заключенных, так как советские начали наступление. И  --  это подтверждали многие
свидетельства  --  он находился в Маутхаузене самое большее три-четыре месяца.
Таррас улыбнулся:
     --  История кажется мне совершенно ясной: офицеры СС высокого ранга  --  один
офицер не мог бы нуждаться в девяти юных любовниках, если только он не
сверхчеловек, --  отступили в Австрию, чтобы держать здесь оборону до смертельного
конца. Итак, они добираются до Маутхаузена, добровольно усиливают здесь гарнизон,
но ввиду приближения нашей седьмой армии снова вынуждены отступать, на сей раз в
направлении гор, Сирии, даже тропиков. Но предварительно с заботой о порядке,
характеризующей эту великолепную расу, тщательно засыпав с помощью лопат,
негашеной извести и земли бывших избранников своего сердца, отныне ставших
обузой.
     В Гарварде какой-то читатель Гоголя наградил Тарраса кличкой Бульба, вполне,
впрочем, обоснованной. Ничуть на это не сердясь, он гордился кличкой до такой
степени,
     что подписывал ею журнальные статьи, даже свои замечания в конце
экзаменационных сочинений.
     Сквозь очки в золотой оправе его живые глаза бегали по ужасам, развешанным на
стене:
     --  Разумеется, мой маленький Дэвид, мы можем, отложив все остальное,
заинтересоваться вашим юным протеже. В общем, мы ведь располагаем всего лишь
несколькими сотнями тысяч военных преступников, которые лихорадочно ожидают
проявлений нашего участия. Это пустяк. Не говоря о тех миллионах мужчин, женщин и
детей, что уже умерли, умирают или умрут.
     У него был вкус к эффектным концовкам и садистская потребность сарказмом
затыкать рот любому собеседнику. Тем не менее, рассказ о юном австрийце его
заинтересовал. Через два дня, 10 мая, он впервые навестил мальчика. С капо,
которые находились в бараке, он говорил на русском, немецком, польском,
венгерском. Лишь однажды он бросил на незнакомца быстрый взгляд. Для него этого
было достаточно.
     На самом деле Таррас испытал то же чувство, что и Дэвид Сеттиньяз. С одной
существенной разницей: если он и был точно так же потрясен, то знал почему. Он
обнаружил прямо-таки поразительное сходство глаз чудом уцелевшего с глазами
человека, с которым он обменялся несколькими фразами в Принстоне, на завтраке у
Альберта Эйнштейна, --  физика Роберта Оппенгеймера. Те же светлые зрачки при
столь же бездонной глубине, погруженные в какую-то душевную грезу, непостижимую
для простых смертных. Та же тайна, тот же гений...
"И это при том, что малышу самое большое восемнадцать или девятнадцать
лет... "
     Последующие дни Джордж Таррас и Дэвид Сеттиньяз посвятили задаче, которая и
привела их в Маутхаузен. Много времени у них отнимала работа полицейских,
проводящих расследования по доносу. Они старались составить список всех тех, кто,
занимая различные должности, нес ответственность за функционирование лагеря. И,
составив этот список, снабдить его свидетельскими показаниями, что должны были
быть использованы позднее в военном суде, рассматривающем, в частности, военные
преступления в Дахау и Маутхаузене. Много бывших надзирателей лагеря в Верхней
Австрии при приближении американских войск ограничились тем, что искали укрытия в
ближайших окрестностях без особых мер предосторожности, сохраняя свои настоящие
фамилии, прикрываясь доблестью повиновения  --  ВеГеЫ ист Ве^еЫ*, --  которая для
них оправдывала все. Из-за нехватки средств и персонала Таррас нанял на работу
бывших заключенных. В том числе прошедшего через множество лагерей еврейского
архитектора Симона Визенталя.
     Спустя некоторое время по настоянию Дэвида Сеттиньяза (по крайней мере, такой
предлог он предоставил самому себе) Таррас снова подумал о заживо похороненном
мальчике, чьей фамилии он по-прежнему не знал. Маленькая делегация заключенных,
приходившая протестовать по его поводу к майору Стрэчену, больше не
показывалась, и, кстати, трое из ее самых пылких членов  --  французские евреи  --
покинули лагерь, уехав, домой. Так что выдвинутые ими обвинения отпали почти сами
собой. Однако было заведено дело, достаточное для принятия мер.
Таррас решил сам провести допрос. Много лет спустя, встретив, но в совершенно
других обстоятельствах, устремленный на него взгляд Реба Климрода, он, должно
быть, вспомнил то впечатление, какое оставила у него та первая встреча. Мальчик
теперь мог ходить, даже перестал хромать. Он если и не пополнел  --  слово это было
бы нелепым в применении к уцелевшему подобным образом человеку, --  то хотя бы
приобрел, какой никакой цвет лица и, несомненно, прибавил несколько килограммов.
Таррас подумал, что он должен весить фунтов сто.
     --  Мы можем говорить по-немецки, --  сказал он. Серый, цвета бледного ириса
взгляд погрузился в глаза американца, потом, с нарочитой медлительностью, окинул
комнату:
     --  Это ваш кабинет?
     Он говорил по-немецки. Таррас кивнул. Он испытывал странное, близкое к робости
чувство, и это совсем новое ощущение его забавляло.
     --  Раньше, --  сказал мальчик, --  здесь был кабинет командира СС.
     --  И вы довольно часто сюда заходили. Мальчик рассматривал фотографии на
стене. Сделав несколько шагов, он подошел к снимкам поближе:
     --  А где сделаны другие?
     --  В Дахау, --  ответил Таррас. --  Это в Баварии. Как вас зовут?
Молчание. Мальчик теперь был позади него, по-прежнему внимательно
рассматривая фото.
     "Он это делает нарочно, --  внезапно догадался Таррас. --  Он отказался сесть
напротив меня и теперь хочет заставить меня обернуться; таков его способ дать мне
понять, что он намерен вести эту беседу по своему усмотрению".
Ну ладно. Он тихо сказал:
     --  Вы не ответили на мой вопрос.
     --  Климрод. Реб Михаэль Климрод. Родились в Австрии?
     -- В Вене.
     -- Когда?
     --  18 сентября 1928 года.
     --  Климрод не еврейская фамилия, насколько я знаю. --  Фамилия матери была
Ицкович.
     --  Значит, На1Ьи1е, *  --  сказал Таррас, который уже установил связь двух имен  --
одного христианского, а другого, Реб, очень распространенного в еврейских семьях,
особенно в Польше.
     Молчание. Мальчик снова пришел в движение, идя вдоль стены, пройдя позади
Тарраса, которого он обогнул, появившись вновь в поле зрения американца слева от
него. Он двигался очень медленно, подолгу задерживаясь перед каждым фото.
Таррас слегка повернул голову и заметил тогда, что ноги у мальчика дрожат. В
следующую секунду Тарраса охватило волнующее чувство жалости: "Этот несчастный
мальчонка едва на ногах держится! " Он видел Реба Климрода со спины, его голые
ноги в солдатских ботинках без шнурков, которые были ему малы, смехотворно
короткие брюки и рубашку, болтающиеся на этом изможденном, нескладном, тысячи
раз корчившемся под пытками теле, которое все-таки благодаря силе воли ни на
миллиметр не утратило своей гордой стройности. Таррас также обратил внимание на
длинные и тонкие руки, их кожа была усеяна потемневшими пятнами от ожогов
сигаретами и негашеной известью; они безвольно висели вдоль тела, и Таррас по
опыту знал, что за этой кажущейся небрежностью скрывается умение владеть собой,
на которое способны очень немногие  --  и он сам в первую очередь  --  взрослые
мужчины.
     В эту минуту он еще лучше понял то, что так сильно поразило молодого
Сеттиньяза: у Реба Михаэля Климрода была какая-то странная, необъяснимая аура.
Таррас вернулся к допросу, словно в спасительное убежище:
     --  Когда и каким образом вы прибыли в Маутхаузен?
     --  В феврале этого года. В какой именно день  --  не
знаю. В начале февраля.
     Голос его был уже серьезным и очень медленным.
     --  Вместе с эшелоном?
     --  Нет, не с эшелоном.
     --  Кто был с вами?
     --  Другие мальчики, которых похоронили заодно со
мной.
     --  Кто-то же доставил вас сюда?
     --  Офицеры СС.
     --  Сколько их было?
     -- Десять.
     --  Кто ими командовал?
     --  Оберштурмбанфюрер.
     --  Как его звали?
Реб Климрод теперь находился в левом углу комнаты. На уровне его лица висело
увеличенное фото Роя Блэкстока, на котором была изображена открытая дверца
кремационной печи; вспышка осветила слепящей белизной наполовину обуглившиеся
трупы.
     --  Фамилий я не знаю, --  ответил Реб Климрод очень
спокойно.
     Одна его рука пошевелилась, поднялась кверху. Длинные пальцы коснулись
глянцевой бумаги снимка, и, казалось, почти ласкали его. Потом он повернулся,
прислонился к стене. Он был невозмутим, устремив безразличный взгляд в пустоту.
Его волосы, начавшие отрастать, оказались темно-каштановыми.
     --  По какому праву вы задаете мне эти вопросы? Только потому, что вы
американец и выиграли войну?
     "Силы небесные! "  --  подумал Таррас, сбитый с толку и на сей раз неспособный
возразить.
     --  Я не считаю себя побежденным Соединенными Штатами Америки, --  продолжал
Реб Климрод тем же отрешенным голосом. --  Я действительно не считаю, что кем-
либо побежден...
     Его глаза устремились на маленький шкаф, в который, рядом с кучами папок,
Таррас поставил несколько книг. "Да ведь он разглядывает книги... "
     --  Когда мы прибыли сюда в начале февраля, --  сказал Реб Климрод, --  нас везли
из Бухенвальда. До Бухенвальда нас было двадцать три мальчика, но пятерых сожгли
в Бухенвальде, а двое других умерли по пути оттуда в Маутхаузен. Офицеры, которым
мы служили женщинами, пристрелили этих двоих в грузовике, и я схоронил их. Они
больше не могли идти, они все время плакали, и у них выпали зубы, что уродовало их.
Одному из них было девять лет, а другой был чуть постарше, наверное, лет
одиннадцати. Офицеры ехали в легковой машине, а мы на грузовике, но время от
времени они заставляли нас высаживаться и идти, иногда бежать, держа нас на
веревках, наброшенных нам на шею. Это чтобы лишить нас сил и самой мысли о
побеге.
     Он слегка отодвинулся от стены, на которую опирался, помогая себе небольшим
нажатием рук. Он рассматривал книги с каким-то почти гипнотическим напряжением.
Но, тем не менее, продолжал рассказывать, подобно тому  --  показалось Таррасу, --
как учитель излагает свой урок, сосредоточив все свое внимание на птице за окном, с
той же отрешенной и словно безразличной интонацией:
     --  Но до Бухенвальда, куда мы приехали перед самым Новым годом, мы некоторое
время оставались в Хемнице. До Хемница мы были в лагере Гроссрозен. До
Гроссрозена
     мы находились в лагере Плешев, это в йелвше, недалеко от Кракова; было это
летом.
     Он совсем оторвался от стены и начал очень медленно продвигаться к маленькому
шкафу.
     --  Но мы пробыли всего три месяца в Плешеве, где почти все мальчики умерли от
голода. Их фамилий я не знаю. До Плешева мы очень долго шли через леса... Нет,
сперва мы оказались в Пшемысле... хотя до и после мы шли очень долго. Мы шли из
лагеря в Яновке. Я был дважды в Яновке. Последний раз в мае прошлого года, а до
этого еще раз в 1941 году, когда мне было двенадцать с половиной лет.
У него была любопытная манера рассказывать. Он выкладывал свои
воспоминания, начиная с конца, подобно тому, как наматывают на катушку пленку. Он
сделал еще три шага и оказался прямо перед книгами, от которых его отделяло одно
стекло.
     --  Это ваши книги?
     --  Да, --  ответил Таррас.
     --  Второй раз я попал в лагерь в Яновке из Белжеца. Именно в Белжеце 17 июля
1942 года погибли моя мать Ханна Ицкович и моя сестра Мина. Я видел, как они
умирали. Их сожгли заживо. Скажите, пожалуйста, могу ли я открыть шкаф и потрогать
книги?
     --  Да, --  ответил совершенно подавленный Таррас.
     --  Моей сестре Мине было девять лет. Я абсолютно уверен, что она была жива,
когда ее сжигали. Моя другая сестра, Катарина, родилась в двадцать шестом году, она
была старше меня на два года. Она погибла в железнодорожном вагоне. Она села в
вагон, где были места для тридцати шести человек. Они же запихнули туда сто
двадцать или сто сорок, одни лежали на головах других. Пол вагона засыпали
негашеной известью. Моя сестра Катарина вошла в числе первых. Потом, когда они
больше не могли втиснуть в вагон ни одного человека, даже ребенка, они задвинули
двери и заперли их, отвели вагон на запасный путь и на неделю оставили на солнце.
Он прочел громким голосом:
     --  Уолт Уитмен. Он англичанин или американец?
     --  Американец, --  ответил Джордж Таррас. Он поэт, не правда ли? • Как Верлен, --
сказал Таррас.
     Серый взгляд скользнул по его лицу, перекинулся на книгу "Аи1ишп Ьеауе$"*.
Таррас задал вопрос и подумал, что ему надо его повторить, так долго не было ответа.
Но мальчик, наконец, покачал головой:
     --  Английского пока не знаю, только несколько слов. Но я выучу. И испанский тоже.
А может быть, и другие языки. Русский, например.
Таррас опустил голову, снова поднял ее. Он чувствовал себя совсем растерянным.
Сидя за письменным столом, он не шелохнулся после прихода Реба Климрода, если
не считать кое-каких записей. Неожиданно он сказал:
     --  Возьмите книгу себе.
     --  Но мне потребуется время.
     --  Держите, сколько потребуется.
     --  Я бесконечно вам благодарен,
     --  сказал Реб Климрод, снова устремив взгляд на американского офицера.
     --  До Белжеца, --  продолжал он, --  мы с 11 августа 1941 года находились в
Яновке. А еще раньше в Львове, у родителей моей матери Ханны Ицкович. Во Львов
мы приехали в субботу 5 июля 1941 года. Моя мать хотела повидать своих родных, и
она получила в Вене паспорта для нас четверых. Мы выехали из Вены 3 июля, в
четверг, потому что Львов теперь оккупировали не русские, а немцы. Моя мать питала
величайшее доверие к этим паспортам. Она ошибалась.
Он снова принялся перелистывать книгу, но жест его явно был машинальным. Он
слегка склонил голову набок, чтобы прочесть названия других изданий:
     --  Монтень. Я читал.
     --  Возьмите и Монтеня, --  сказал Таррас, которого волнение заставило заговорить.
Из двадцати книг, которые он взял с собой, чтобы попытаться преодолеть ужас,
Таррас, если бы ему пришлось выбирать, выбрал бы томик Монтеня.
     --  А я вот, --  сказал Реб Климрод, --  я выжил. Пытаясь совладать с собой, Таррас
перечитал свои записи. Он вслух прочел список концлагерей, на этот раз в
хронологическом порядке: "Яновка, Белжец, снова Янов-ка, Плешев, Гроссрозен,
Бухенвальд, Маутхаузен... " И спросил:
     --  Вы действительно побывали во всех этих местах? Мальчик равнодушно кивнул.
Он закрыл стеклянные дверцы шкафа, двумя руками прижав к груди обе книги.
     --  Когда вы попали в эту группу юных мальчиков? --  спросил Таррас.
Реб Климрод отошел от шкафа, сделав два шага к двери:
     --  2 октября 1943 года. В Беджеце. Оберштурмбанфюрер собрал нас в Белжеце.
     --  Тот самый оберштурмбанфюрер, фамилии которого
вы не знаете?
     --  Тот самый, --  ответил Реб Климрод, сделав еще шаг к двери.
"Он, конечно, лжет", --  думал, все более и более приходя в замешательство,
Таррас. Допуская, что все остальное в рассказе было правдивым  --  а Таррас верил в
это, --  казалось невероятным, чтобы мальчик, обладающий столь фантастической
памятью, не знал фамилии мужчины, с которым прожил двадцать месяцев, с октября
1943 по май 1945 года. "Он лжет и знает, что мне это известно. Но ему безразлично.
Так же как он не предпринимает ни малейших усилий, чтобы оправдываться или
объяснить, каким образом он выжил. Так же как он, похоже, не испытывает стыда или
ненависти. Но, может быть, он просто-напросто в состоянии шока... "
Это последнее объяснение казалось Джорджу Таррасу менее правдоподобным. Он
в него не верил. Истина заключалась в том, что по случаю этой первой встречи с
Ребом Михаэлем Климродом  --  встречи, чья продолжительность не превышала
двадцати минут, --  Таррас интуитивно почувствовал, что этот худой мальчишка,
которому едва хватало физической силы держаться на ногах, обладает чудовищной
способностью справляться с любыми обстоятельствами. "Быть выше их", --  такие
слова невольно пришли в голову Таррасу. Точно так же, как он физически чувствовал
подавляющую тяжесть интеллекта, пылающего в блеклых и глубоких глазах Реба
Климрода.
     Мальчик сделал еще один шаг к двери. Его профиль обладал несколько жестокой
красотой. Он намеревался уйти. Поэтому последние вопросы, которые задал Таррас, в
сущности, имели целью продолжить разговор:
     --  А кто вас стегал хлыстом и прижигал сигаретами?
     --  Вы знаете, ответ, --  сказал Реб.
     --  Тот самый офицер, все двадцать месяцев? Молчание. Еще шаг в сторону двери.
     --  Вы сказали, что оберштурмбанфюрер сформировал группу в Белжеде...
     -- 2 октября 1943 года.
     --  Сколько в ней было детей?
     --  Сто сорок два человека.
     --  С какой целью их собрали?
Легкое покачивание головой: он этого не знал. "И на этот раз он не лжет". Таррас
сам удивлялся этой своей уверенности. Почти наспех он задал еще вопросы.
     --  Как вас вывозили из Белжеца?
     --  На грузовиках.
     --  В Яновку?
     В Яновку отправили только тридцать человек.
А куда же сто двенадцать остальных?
     -- В Майданек.
Это название тоща никоим образом не было знакомо Таррасу. Впоследствии ему
пришлось узнать, что имелся в виду другой лагерь смерти на польской земле,
подобный Белжецу, Собибору, Треблинке, Освенциму или Хелму.
     --  Этих тридцать мальчиков отобрал сам оберштурмбанфюрер? В группе были
одни мальчики?
     -- == Отвечаю "да" на оба вопроса.
Реб Климрод прошел два последних шага, отделявших его от двери, вступил на
порог. Таррас видел его в профиль.
     Я их вам верну,
сказал Реб. Он слегка пошевелил пальцами, сведенными на томиках Уитмена и
Монтеня.
     Эти книги, я их вам верну.
Он улыбнулся.
     Пожалуйста, не задавайте мне больше вопросов. Оберштурмбанфюрер доставил
нас в Яновку. Тогда он и начал использовать нас как женщин. Потом, когда русские
сильно продвинулись, он и другие офицеры сумели убедить немецкую армию, что они
выполняют специальное задание, что им поручено нас конвоировать. Именно поэтому
они не убивали нас, кроме тех, кто больше не мог идти.
     --  Вы не помните фамилии ни одного из этих людей?
     -- Ни одного. "Он лжет".
     --  Сколько детей прибыло вместе с вами в Маутхаузен?
     --  Шестнадцать.
     --  Вас было лишь девять в могиле, где вас нашел лейтенант Сеттиньяз.
     --  Когда мы прибыли в Маутхаузен, они убили семерых. Оставили только своих
любимцев.
     Это было сказано столь же тихим и бесстрастным голосом. Он переступил через
порог, остановился в последний
     раз:
     --  Могу ли я попросить вас назвать ваше имя, если не
возражаете?
     --  Джордж Таррас.
     --  рас, два рас?
     -- Да. Пауза.
     --  Я верну вам книги.
     Австрия была разделена на четыре военные зоны. Маутхаузен оказался в
советской. Огромное количество бывших узников было перевезено в лагерь для
перемещенных лиц в Леондинге, близ Линца, в американскую зону, в строения школы,
на скамьях которой сидел Адольф Гитлер, прямо напротив домика, где долго хсили его
отец и мать. Джордж Таррас, Дэвид Сеттиньяз и их отдел военных преступлений
обосновались в Линце. Переезд занял у обоих мужчин много времени, так как
одновременно они выполняли свои поручения по розыску бывших надзирателей-
эсэсовцев, скрывающихся в окрестностях.
     Так что лишь через много дней они заметили исчезновение юного Климрода.
В то утро управление Внутренним городом Вены, опоясанным бульваром Ринг,
осуществлялось американской армией, которой было дано задание месяц
обеспечивать безопасность. Именно поэтому на Кертнерштрассе перед освещенной
дверью поста военной полиции выходец из Канзаса и занял в машине место рядом с
шофером. Три других участника международного патруля  --  англичанин, француз и
русский  --  устроились на заднем сиденье.
     Машина отправилась в свой четвертый ночной объезд в сторону собора Святого
Стефана, чьи две квадратные башни, над которыми высились зеленые колоколенки,
начали вырисовываться в первых лучах зари.
     Она ехала очень медленно, занимая середину шоссе, свободного от всякого
движения. Было 19 июня 1945 года, пять часов тридцать минут утра.
Джип выехал на набережную Франца Иосифа. На другом берегу Дунайского канала
за полуразрушенными Банями Дианы и темным морем раздавленных войной домов в
розовом небе торчал черный, скелетоподобный круг Чертова колеса парка Пратер.
Джип свернул налево. Он пересек площадь Морцин, проехал по Гонзагагассе, снова
спустился южнее, к Собору Богоматери на бреге. Показалось барочное великолепие
Богемской канцелярии. Показался также и мальчик.
Англичанин заметил его первым, но ничего не сказал. Англичанин сердился. Ему
был омерзителен едкий запах табака "капораль", который курил француз; он
ненавидел американца, который выводил его из себя своими бесконечными
рассказами о бейсбольных матчах и победах над женщинами во время его
пребывания в Лондоне до июня 1944 года; и, наконец, он абсолютно презирал
русского, который, кстати, даже не был русским, потому что, имея узкие глаза, чисто
монгольский тип лица и был туп, как пробка. Что касается шофера-австрийца и, хуже
некуда,. коренного венца, то его постоянный цинизм, а главное, отказ считать себя
побежденным врагом делали его совершенно невыносимым.
Англичанин промолчал, но в следующие секунды американец тоже поднял голову и
вскрикнул. Взгляды пятерых мужчин тут же устремились на фасад.
Это был фасад особняка. Особняк был небольшим трехэтажным строением с
мансардой, с шестью окнами в ряд на каждом этаже, с балконами на двух первых
уровнях, самый низкий и самый главный из этих балконов возвышался над
величественной входной дверью, расположенной на верху мраморной лестницы и
обрамленной двумя колоннами, о которые опирались атланты; общий стиль был
весьма чистым венским барокко; особняк почти два века назад был построен учеником
Иоганна Лукаса фон Хильдебрандта, одного из создателей Хофбурга.
Все это оставило каменно-безразличными пятеро мужчин в джипе. Они видели
только фигуру, словно прибитую  --  руки и ноги в форме креста  --  на фасаде, на
уровне третьего этажа, в десяти -- двенадцати метрах над пустотой; она стояла к ним
лицом, наподобие распятия. Этот последний образ сразу же возник сам собой. Все
способствовало ему: невероятная худоба высокого распятого тела, на котором
мешком висели брюки и рубашка  --  слишком свободные и слишком короткие, --  босые
ноги, изможденное лицо с огромными глазами, такими светлыми, что они казались
почти белыми в пучке лучей передвижного прожектора, и рот, приоткрытый в гримасе,
выдающей достиппие своего пароксизма усилие и страдание.
На самом деле эта сцена продолжалась всего несколько секунд. Помогая себе
ключом, цепляясь за края простенка, фигура задвигалась. Пучок лучей поймал ее в
последний раз в то мгновенье, когда она перелезала через перила балкона.
Послышался шум разбитого стекла, еле уловимое поскрипывание балконной двери,
которая открылась и закрылась. Воцарилась тишина.
Квартирный вор,
     невозмутимо заметил шофер-венец.
Но это мальчишка, несмотря на его рост. Намек был ясен: международный
патруль имел право вмешаться в это дело лишь тогда, когда в него оказался бы
впутан представитель оккупационных сил. Уголовными, преступлениями ведала
австрийская полиция. Они предупредили центральный секретариат. Прошло добрых
десять минут до прибытия инспектора в сопровождении двух агентов.
Ребу Климроду с лихвой хватило этого времени. Потом двадцать, может быть,
тридцать минут разные звуки доносились до него, как-то странно накладываясь, друг
на друга.
... Эти шумы, а затем другие, воображаемые, всплывшие из глубины памяти с
четкостью, которая повергла его в дрожь: радостные топ-топ Мины, бегающей или
прыгающей в коридорах; пианино Катарины, играющей Шуберта;
голос их матери Ханны, окрашенный польским акцентом  --  от него она никак не
могла полностью избавиться, --  тихий, умиротворяющий голос Ханны, который
создавал вокруг нее покой  --  так же как от камня, брошенного в пруд, по воде плавно
расходятся круги, --  и говорил вечером в среду 2 июля 1941 года: "Мы, дети и я,
поедем во Львов, Иоханн, благодаря паспортам, которые нам достал Эрих. Мы будем
в Львове завтра вечером и останемся там до понедельника. А во вторник вернемся в
Вену. Иоханн, мой отец и моя мать никогда не видели своих внуков... "
У Реба Михаэля Климрода были точно такие же глаза, как у его матери Ханны
Ицкович-Климрод, родившейся в 1904 году в Львове, где ее отец был врачом. И она
сперва мечтала пойти по его стопам, если бы не двойное препятствие: она была
женщиной и еврейкой. Она начала изучать литературу в Праге, где квота студентов-
евреев была менее ограниченной, и, в конце концов, под тем смутным предлогом, что
ее дядя держит торговлю в Вене, она и перебралась сюда, чтобы возобновить
изучение права. Иоханн Климрод был ее профессором в течение двух лет. Он был на
пятнадцать лет старше Ханны; степные глаза Ханны привлекли взгляд профессора,
исключительная живость ума, и юмор галицийки сделали остальное. Они поженились
в 1925 году; в 1926-м родилась Катарина, в 1928-м  --  Реб, в 1933-м  --  Мина...
Двумя этажами ниже хлопнула тяжелая входная дверь, которую полицейские,
уходя, закрыли. Затем донеслись какие-то неразличимые отзвуки переговоров между
австрийцами и международным патрулем. Еще позже  --  гул включенных моторов,
который вскоре замолк. Тишина вернулась в дом. Реб попытался распрямиться. Ему
ведь пришлось очень медленно скрутиться в комочек, сантиметр за сантиметром.
Ребенком он сотни раз забивался сюда, съеживался в этом уголке, испытывая
таинственное наслаждение от своего добровольного заточения; первое время он
боролся с чудовищным страхом и не успокоился до тех пор, пока не преодолел его,
заставляя себя прижиматься к стене из голых камней, слегка влажной, холодной, по
которой ползало нечто белесое. По крайней мере, он воображал, что это белесое,
поскольку Реб не включал свет, чтобы сохранять загадочность и, главное, способность
испытать страх, а затем  --  снова овладеть собой.
Наконец доска поддалась под его пальцами. Он просунул ногу, потом плечо,
проскользнул в отверстие, оказался в платяном шкафу, а из него попал в комнату  --
свою комнату, --  в которой теперь совсем не было мебели. Он вышел в коридор.
Направо комната Мины, чуть подальше  --  Кати. Обе комнаты были пусты. Как и те, где
были игровая комната, музыкальная гостиная, и та, что Ханна предоставила ему, Ребу,
в качестве его кабинета...
... И также в трех комнатах для друзей, двух комнатах, отведенных гувернантке-
француженке, из которых вынесли все, вплоть до обрамленных гравюр  --  на них были
запечатлены Вогезская площадь и Мост искусств в Париже, вид Луары в окрестностях
Вандома (там родилась мадемуазель), узкая бухточка в Бретани и, наконец, пейзаж в
Пиренеях.
     На верхнем этаже  --  там находились помещения для
прислуги  --  обнаружились признаки того, что здесь еще живут или жили совсем
недавно. Он увидел две раскладушки и очень старательно уложенный вещевой мешок.
В воздухе веяло слабым запахом светлого табака. На проволоке в ванной сушилось
нижнее белье цвета хаки. Он снова спустился вниз и попал на второй этаж.
На этом этаже всегда жили его родители. Из очень широкого, выстланного
мрамором коридора Ханна сделала границу, которую дети или прислуга не
осмеливались пересечь без ее особого разрешения. На одном "берегу", том, чьи окна
выходили на фасад, тянулся ряд общих комнат, две гостиные, столовая, под прямым
углом удлиненная огромной буфетной и кухней, а на другом, в пандан общим залам,
находилась библиотека, такая просторная, что касалась обоих "берегов" и в некоем
роде их соединяла.
     Он распахнул дверь с правой стороны. Здесь были личные апартаменты Ханны,
запретная территория. А теперь совершенно опустошенная. Со стен даже аккуратно
сорвали обои. Большая кровать Ханны стояла в простенке между двумя окнами,
выходящими на внутренний двор. Реб родился в этой кровати и его сестры тоже. Идя
вперед параллельно коридору, он вошел в будуар. Пустота. Потом прошел в кабинет
Ханны, где в промежутке между его собственным рождением в 1928 году и появлением
на свет Мины в 1933-м Ханна подготовила, разумеется, успешно, докторскую
диссертацию по философии. И здесь ничего.
     Следующая за расположенной посередине ванной комната принадлежала его отцу.
Она была полностью меблирована. Но он не узнал обстановки. Кровать, кстати, не
подошла бы его отцу, была слишком высока; калека не мог бы лечь в нее без
посторонней помощи.
     Он открыл один шкаф, другой. Внутри множество мундиров, обвешанных звездами
и наградами. На полках сложены стопки нательного белья и безупречно отглаженных
рубашек. Он увидел всевозможную обувь, даже полуботинки со шнурками. На двух
отдельных вешалках висело штатское платье. Он потрогал его... хотя взгляд уже был
устремлен на последнюю дверь, что вела в библиотеку.
Он повернул дверную ручку, но не сразу распахнул створку двери. Впервые после
того, как он проник в дом, на его лице появилось какое-то выражение. Зрачки
расширились, рот слегка приоткрылся, словно у него внезапно перехватило дыхание.
Он прижался виском, потом щекой к дверной раме. Он закрыл глаза, и его черты
исказила судорога отчаяния. Реб услышал  --  несомненно, гораздо отчетливее, чем,
если бы это был реальный звук, --  привычный и мягкий, чуть шелестящий звук
резиновых колес кресла-каталки Иоханна Климрода, обе ноги которого отнялись в
1931 году, весной; Ребу Михаэлю еще не было тогда трех лет. Он слышал голос
своего отца, разговаривающего по телефону, либо обращающегося к компаньону
Эриху Штейру, либо к одному из четырех своих помощников, либо к одной из трех
секретарш. Он слышал, как позвякивает маленький грузовой лифт, на котором отец,
покидая свой адвокатский кабинет на первом этаже, поднимался на второй этаж, в
библиотеку и свою личную комнату.
... Слышал, как его отец говорит Штейру: "Эрих, я боюсь этой поездки во Львов.
Несмотря на те пропуска, что вы им раздобыли... "
Он открыл глаза, толкнул дверь, вошел. В комнате размером восемнадцать на
восемь метров всего и было, что длинный полированный дубовый стол, который стоял
здесь всегда, старый ковер, колченогий стул. Поверх деревянных панелей на стенах,
обитых шелком гранатового цвета, еще сохранились следы картин, висевших здесь.
Даже было выломано несколько книжных полок, местами достигающих в высоту
четырех метров и огороженных галереей из дубовых перил. Не осталось ни одной из
пятнадцати или двадцати тысяч книг, собранных за сорок лет Исканном Климродом, а
до него  --  четырьмя или пятью поколениями Климродов; один из них был
высокопоставленным чиновником при Иосифе II, императоре Германии и Австрии,
породе Богемии и Венгрии. И также ничего не уцелело из дивной коллекции
раскрашенных деревянных мадонн, хрупких, улыбающихся, облаченных в парчу; им
было четыре с половиной века... В разграбленную, фантастически гулкую
библиотеку сквозь закрытые ставни начал просачиваться рассвет. Он подошел к
маленькому грузовому лифту  --  так приходят к спасительному последнему
прибежищу...
     Чтобы попасть в Зену этим утром 19 июня, он прошел пешком сто шестьдесят
километров, отделяющих. Маутхаузен от столицы, передвигался только ночью, а днем
спал, воровал на фермах пропитание; в Санкт-Пельтене, идя напрямик, переправился
через Дунай и, в завершение пересек Венский лес; последние тридцать пять
километров он отмахал без передышки и около двух часов утра уже миновал парк и
дворец Шенбрунн. Спустя много лет Дэвиду Сеттиньязу, который спросил его о
причинах этой неистовой и одинокой гонки, --  ведь Сеттиньяз, точно так же как и
Таррас, наверняка помог бы ему добраться до Вены, --  Реб, наверное, просто, со
своим обычным отсутствующим видом ответил: "Я хотел отыскать моего отца,
отыскать сам".
     Когда построили грузовой лифт, то, чтобы его укрыть, перед решеткой на самой
обычной деревянной панели
     прикрепили одну створку дарохранительницы, попавшей в дом из какой-то
приходской церкви в Тироле или Богемии; створка датировалась пятнадцатым веком,
и те, кто разграбил все сокровища особняка, не ошиблись: створка исчезла, осталась
лишь ясеневая панель.
     Он открыл лифт. Металлическая клетка была узкой, точно в размер кресла-
каталки. И кресло стояло здесь, пустое. Реб Климрод теперь знал наверняка  --  его
отец погиб.
     Он плакал, стоя перед пустым креслом. Книжный магазин находился на
Щенкенгассе  --  маленькой улочке в первом округе Вены, затерявшейся между
группами конных статуй дворца Даун-Кинского и Бурттеатром.
В него попадали, сойдя вниз три ступеньки, сегодня не существующие. И
оказывались в анфиладе из трех сводчатых комнат; свет в каждую из них проникал
через подвальное окно. Человек по фамилии Вагнер  --  ему было за шестьдесят  --  в
течение двадцати лет работал в Национальной библиотеке дворца Хофбург, прежде
чем завести собственную торговлю. Не без основания он гордился тем, что входит в
число трех или четырех лучших специалистов Вены по редким изданиям и
инкунабулам. Сперва он не узнал Реба Михаэля Климрода.
В этом не было ничего удивительного: четыре с половиной года протекло, слишком
многое случилось после последнего появления здесь малыша в коротких штанишках, с
непокорной прядью волос на высоком лбу, слишком маленького для своего возраста;
он наносил свои визиты почти каждый месяц, в период школьных занятий неизменно
по четвергам; молча ходил вдоль полок, рассматривал стеллажи и чаще всего уходил,
не проронив ни слова. Гораздо реже он застывал перед каким-нибудь изданием, как
правило, только что приобретенным Вагнером, с безошибочностью, которая, в конце
концов, даже перестала удивлять книготорговца. Тут он тихо встряхивал головой с
таким видом, словно хотел сказать: "У нас оно уже есть", либо осведомлялся о
происхождении книги или рукописи, о времени ее создания, о ее стоимости. Вопросы
заканчивались неизбежной фразой: "Я скажу о ней моему отцу. Не могли бы вы,
прошу вас, сохранить ее до ближайшего четверга? " И спустя неделю он возвращался,
объявляя своим тихим, еще ломким, но каким-то странно отрешенным голосом
вердикт отца и глядя мечтательными глазами: покупает мэтр Климрод или нет. В
случае необходимости Вагнеру лишь оставалось отправиться в особняк, чтобы
заключить сделку с калекой, чья сказочная библиотека приводила его в восхищение.
Фигура, представшая перед Вагнером, ничем не напоминала мальчишку тех давних
дней. Она была на добрых тридцать сантиметров выше, одета в твидовый, британский
пиджак, в брюки кирпичного цвета
     все это было ему явно коротковато,
     --  обута в роскошные полуботинки стиля Ришелье, которых в Вене нельзя было
отыскать уже много лет. Вагнер подумал, что перед ним скорее англичанин, чем
американец.
     Тут Реб Климрод, наконец, сошел с третьей ступеньки и уже не стоял против света.
Его глаза сразу же что-то напомнили Вагнеру. А потом та манера, с какой пришедший
начал расхаживать среди книжных полок, усилила впечатление уже виденного. Вагнер
спросил по-английски:
     --  Вы ищете что-то конкретное?
     -- Книги моего отца,
     -- по-немецки ответил Реб. В это мгновение он остановился перед тридцатью
двумя томами Вольтера издания 1818 года. Вагнер вдруг встал... и сразу замер,
словно осознав излишнюю торопливость своих движений.
Вы молодой Климрод, --  сказал он после долгих секунд молчания.
Калеб Климрод. С -- Реб.
     --  Вы невероятно выросли. И сколько же вам теперь лет?
Реб миновал издание Вольтера и продолжил свой обход. Отойдя чуть поодаль, он
ни на секунду не задержался перед переплетенными в голубую кожу изданиями
"Солдатских песен" Кастелли, "Дулина из Майнца" фон Алксин-гера, "Опасных
связей" Лакло и редчайшей книги Абрахама а Санкта-Клара "Пройдоха-Иуда". На ее
обрезе красовалась тонко нанесенная золотом буква К, почти незаметная для того, кто
не знал бы, где ее искать, если не воспользовался бы лупой.
Реб отдалился от книг.
     --  Почему у меня должны быть книги вашего отца? --  спросил Вагнер. --  Я всегда
продавал ему книги, но никогда не покупал.
     --  И недавно не покупали?
Вопрос был задан с абсолютной естественностью. Пусть на две-три секунды, но
книготорговец пришел в явное замешательство:
     --  Недавно не покупал. И вообще не покупал. Если хорошенько подумать, то вот
уже три или четыре года, как я не продал вашему отцу ни одной книги. И почти
столько, же времени вы не приходили сюда. Вас не было в Вене?
     --  Я путешествовал с матерью и сестрами, --  ответил Реб.
Он обернулся с улыбкой:
     --  Я так рад снова видеть вас, господин Вагнер. У вас по-прежнему такие
прекрасные книги. Сейчас я не располагаю временем, но с удовольствием зашел бы к
вам немного поболтать. Может, сегодня вечером?
Я закрываю в семь часов, сказал Вагнер. Было три часа дня. Я буду здесь раньше,
сказал Реб.
     Или, может быть, завтра утром. Но вероятнее всего сегодня вечером. Во всяком
случае, я не простил бы себе, что заставил вас держать магазин открытым. В случае
опоздания, прошу вас, не ждите меня...
     Вагнер улыбнулся в ответ:
     --  Приходите когда вам удобно. Сегодняшний вечер меня вполне устроил бы. Вы
всегда будете желанным гостем. И передайте мои лучшие дружеские пожелания
вашему отцу.
     По Шенкенгассе Реб шел широким, спокойным шагом. Ему даже не пришлось
оборачиваться: витрина часовщика послала ему мимолетное отражение Вагнера,
застывшего у подножья лестницы; он вышел на порог, чтобы посмотреть ему вслед.
Реб шел до тех пор, пока не скрылся из поля зрения Вагнера, дошел даже до церкви
Меньших Братьев, вернулся по Ловельгассе к Бургтеатру, откуда мог прямо видеть
вход в книжный магазин. Прождав минут тридцать
     -- сорок, он, наконец, увидел, как подъехали мужчины. В черной машине их было
трое, абсолютно ему незнакомых и никоим образом не обладающих лицами людей,
которых могут интересовать редкие или старые книги. Кстати, Вагнер, который,
наверное, их ждал, вышел сразу же, едва они появились, поговорил с ними, что-то
показывая рукой; один жест, по крайней мере, был достаточно красноречивым даже на
расстоянии: приехавшим мужчинам, которых он наверняка предупредил по телефону,
Вагнер увлеченно описывал внешность Реба Климрода. Двое мужчин вошли в
книжный магазин, третий, сначала поставив свою машину, отправился в подворотню
Дома напротив. Стоять на стреме.
     Вена 1945 года, конечно, больше не была Веной Иоганна Штрауса и ресторанчиков
в Гринщинге, (... прославленное венское золотое сердце  --  больше не билось в ритме
вальса; это был полумертвый, наполовину разрушенный и, несмотря на июньское
солнце, даже мрачный город; парк Пратер находился в русской зоне, там как раз
начали покрываться ржавчиной подбитые танки, кое-где уже заросшие травой; от
Кернтнер-штрассе, которая была тем же самым, что рю де ля Пэ или Пятая авеню,
уцелело лишь несколько огрызков закопченных домов, в которых едва начинали
восстанавливать первые этажи. И немногие были там, где они были раньше; люди,
пленные, если они не погибли, раненые или на долгом пути возвращения, были
разбросаны по всей Европе.
     Он не обратился в австрийскую полицию (тем более к оккупационным властям). У
Реба не было никакого удостоверения личности, на худой конец это не оказалось бы,
главным препятствием, хотя он и совершил кражу, присвоив себе кое-что из штатского
платья британского генерала. Наверное, Реб полагал, что в полиции могли найтись
свои Вагнеры.
     Дэвид Сеттиньяз убежден: с первой минуты Реб Клим-род знал, что его отец погиб,
и догадывался о той роли, которую сыграл в этом Эрих Штейр. В июне 1945 года
Штейр, весьма вероятно, еще находился в Вене, подобно бесчисленным военным
преступникам, которые, когда война официально закончилась, просто-напросто
разошлись по домам; кое-кто из них, например, Менгеле, даже вновь открыли в
Гюнцбурге свои довоенные врачебные кабинеты. По мнению Сеттиньяза, визит Реба к
Вагнеру был разведкой. Мальчик выбрал Вагнера, а никого другого, по причине
давних, еще до 1940 года, связей между Штейром и Вагнером. В результате Реб
убедился, что, раз в книжном магазине появились трое наемных убийц, Штейр
попытается захватить и уничтожить его.
     Но Реб пока не ставил перед собой другой цели, кроме как напасть на след
Иоханна Климрода. Он провел в Вене два или три дня, где-то скрываясь, то ли в
особняке, то ли в разрушенном доме. 23 июня он нашел женщину из Рай-хенау...
благодаря которой вышел на зальцбургского фотографа... и окунулся в кошмар.
     В Пайербахе он слез с двуколки, в которую была запряжена одна лошадь.
Крестьянин дальше не ехал. Реб с улыбкой сказал:
     --  Огромное спасибо. И надеюсь, что ваш внук скоро вернется. Уверен, что
вернется.
     --  Да услышит вас Бог, мой мальчик, --  ответил старик.
Реб пошел по извилистой дороге. Прямо перед ним и справа поднимались на
высоту более чем две тысячи метров вершины Ракса и Шнеберга.
Он добрался до Райхенау поздним утром 23 июня. Выйдя из Вены на рассвете, он
сумел найти место в джипе, который высадил его на соборной площади Винер-
Нейштад-та, где война оставила заметные следы. Крестьянин в двуколке подобрал его
в четырех километрах от Нейнкир-хена, когда он с окровавленными ногами брел по
обочине.
     Райхенау оказался простой деревней. В первом же доме ему сказали, где он
сможет найти Эмму Донин. Он туда и направился; пройдя небольшой альпийский луг,
дошел до хижины из полукруглых бревен, Стоящей на каменном фундаменте. С виду
она выглядела довольно просторной; в ней могло жить несколько человек; трое;
мальчиков от двух до шести лет с Золотистыми волосами и голубыми глазами стояли
рядком, какие-то странно притихшие и неподвижные, с голыми коленками, положив
плашмя руки на край большого каменного корыта; все они были до отвращения
грязны. В воздухе к аромату сырой весенней земли примешивался запах дыма. Реб
улыбнулся и заговорил с детьми, которые ему не ответили, затравленно на него
поглядывая. Он обогнул ферму и увидел женщину, очень толстую и очень грубую; на
ее сильных руках на внешней стороне ладоней выступали плотные голубые жилы. Она
и глазом не моргнула, когда он сказал ей, что он Реб Михаэль Климрод из Вены, сын
мэтра Иоханна Клим-рода, адвоката. Ее толстые и расплющенные на концах пальцы
продолжали чистить початок кукурузы, зерна которой она размеренно бросала в котел,
уже наполненный водой, где плавало несколько картофелин и брюква. Стоя. леред
ней, Реб заметил, что к ее наполовину облысевшему потному темени прилипли редкие
серовато-желтые пряд -- ки волос.
     --  Вы работали в доме моего отца,
     --  сказал Реб.
     --  Я хотел бы знать, что с ним произошло.
Она спросила, почему он пришел именно к ней. Реб объяснил, что узнал ее
фамилию от торговца дровами на Щультергассе, улице, расположенной позади
Богемской канцелярии. Она переваривала это сообщение все то время, что
понадобилось ей, чтобы закончить чистку еще двух початков, подхватить котел  --  от
помощи Реба она. отказалась, --  отнести его в хижину и поставить на огонь. Наконец
она сказала:
     --  Я никогда не работала у господина Климрода.
     --  Ни вы работали в его доме,
     уточнил Реб.
     --  Начиная с сентября 1941 года..
     Впервые она подняла голову и пристально на него посмотрела:
     --  Вы пришли за тремя малышами, так ведь?
     -- Нет
     --  Вы пришли за ними. Она еще будет жаловаться, эта шлюха. Она гуляет в Вене с
американцами, оставив мне на воспитание своих детей и почти не давая денег, и еще
хочет, чтобы я обращалась с ними, как с королями.
Легкий шорох босых ног. Реб обернулся: вошли трое мальчуганов. У одного из них
на скуле был голубоватый кровоподтек; ноги у всех троих были исполосованы ударами
хлыста.
     Я приехал и ради них,
сказал Реб.
     --  Она просила меня посмотреть, как они тут живут. Теперь, пожалуйста, отвечайте
на мои вопросы. Она опустила глаза и зло спросила:
     -- Могу я положить в суп сала?
     Я хотел попросить вас об этом,
     --  улыбаясь, сказал Реб, продолжая смотреть на нее в упор.
Он начал задавать вопросы. Кто нанял ее в сентябре 1941 года экономкой в
особняк Климрода? Человек по имени Эпке, ответила она. Этот Эпке был владельцем
дома? Нет. В таком случае кто стоял над Эпке и отдавал ему приказы? Она уже не
помнит его фамилии. Реб улыбнулся, покачал головой: "Ай-ай-ай... " Но она
действительно не помнит, сказала она. По крайней мере не помнит фамилии.
Человека  --  да, помнит. Хозяина.
     --  Очень высокий и очень красивый мужчина. Блондин.
     -- Он носил форму?
     Эсэсовскую, ответила женщина.
     --  Генерал, не меньше.
     Приходил редко.
А в сентябре 1941 года в доме еще оставались слуги, которые работали там
давным-давно? Много лет? Например, очень старый седой человек по имени Антон?
     -- Да.
     Не знает ли она, где сегодня Антон?
Он умер,
     ответила она.
     -- Перед самым Новым годом. Его раздавил военный грузовик.
А кто-нибудь еще из прежнего персонала? Никого. Она и четверо других слуг были
наняты одновременно. Кем, Эпке?
     -- Да. •
Она сняла шмат сала, подвешенного к балке погодка, отрезала кусок, потом,
постояв в нерешительности, второй.
     И еще один, пожалуйста,
сказал Реб.
     --  По куску на каждого ребенка. Думаю, они съели бы на три-четыре картофелины
больше...
     Дом Климрода был меблирован, когда она вошла туда в первый раз? Она не
поняла вопроса: "Как меблирован? "
     --  Конечно, был меблирован, --  ответила она, искренне удивившись.
Положите картошку, пожалуйста,
     --  напомнил Реб. -- И не слишком мелкую.
А помнит ли она книги, тысячи книг? Да. А картины? Да, были картины, много
картин, если можно назвать эти картинами; и также всякие тканые штуки, тоже
развешанные по стенам, ну да, гобелены. И статуи.
     --  В библиотеке, где стояли все эти книги, был маленький лифт. Вы помните его?
Она заканчивала чистить еще три картофелины. Ее толстая рука, которая держала
острый нож, прижав большой палец к черенку лезвия, застыла. Она нахмурила брови,
роясь в своих воспоминаниях:
     --  Это такая штуковина, вроде грузового подъемника? Что была укрыта
разрисованной доской? "Доской" была створка дарохранительницы.
Да,
     --  ответил Реб.
     Она помнила. Даже один раз, случайно/открыла ее и была потрясена, увидев
механизм, о котором ей никто никогда не говорил.
     --  Когда это было?
     --  Перед Новым годом.
     --  Сорок первым?
     -- Да.
     --  А когда точно? В декабре?
     --  Раньше.
     --  В ноябре, октябре?
     --  В ноябре.
Через несколько недель после ее поступления на службу. Пальцы Реба вцепились
в балку.
     --  Там, в лифте, было что-нибудь?
     --  Кресло на колесах, --  сразу же ответила она. Молчание. Взгляни она на него в
эту минуту, она, без сомнения, поняла бы, до какой степени он слаб, беспомощен и
полон отчаяния. Но она возилась у котла, раздувая
угли и подкладывая дрова.
     Он вышел.
Спустя какое-то время ов позвал детей, а когда они покорно подошли к нему,
раздел их донага перед корытом, которое наполняла тонкая струйка чистой воды,
стекавшая по наклонному желобу из выдолбленных стволов. Реб
вымыл всех троих..
     --  Скажите, пожалуйста, нет ли у вас-мыла?
А еще чего?
     --  ухмыльнулась она, явно оправившись от испуга.
Он тщательно, как мог, промыл ссадины, заставил детей одеться. Снова подошел к
женщине:
     --  А мебель, книги, картины-еще оставались в доме?
Их сняли накануне отъезда хозяина,
     сказала она.
     --  Приехали три армейских грузовика под началом эсэсовцев и увезли все. Или
почти все. На другой день явились венские антиквары и забрали оставшееся. Кроме
стола, слишком большого и тяжелого, который не пролезал в двери.
     -- Эпке был при этом?
     -- Он и командовал.
     --  Опишите мне его, прошу вас.
     Она рассказала. Им вполне мог оказаться один из тех трех мужчин, что после его
прихода нагрянули в книжный магазин Вагнера.
     --  А тот, кого вы называете хозяином? Высокий и очень красивый мужчина?
     --  Он приехал вечером на машине с флажком. И сказал Эпке: "Вывозите то-то и
то-то", а еще велел Эпке рассчитать нас и отпустить.
     -- Где теперь Эпке?
     Она пожала плечами; в ее зрачках появился отблеск злой иронии.
Вы просто мальчишка,
     заметила она.
     --  Почему я должна вас бояться? Он улыбнулся.
Вы меня боитесь,
     вкрадчиво сказал он.
Посмотрите мне в лицо в мои глаза и увидите, что вы очень меня боитесь. И
правильно делаете, что боитесь.
     Его рука, сжимающая садовый нож, опустилась вниз.
     --  Я вернусь, Эмма Донин. Через неделю или месяца через два. Вернусь
проверить детей. И если на них будет хоть один след от удара хлыстом, я перережу
вам глотку и отрежу руки. Нет, сначала руки, а потом перережу. Вы разговаривали е
седым стариком по имени -- Антон, которого раздавила армейская машина?
Глазами, полными ужаса, она, не отрываясь, смотрела на нож, но, может быть,
менее внимательно следила за кривым лезвием, чем за длинной, протянутой к ней
рукой. Она утвердительно кивнула головой.
     Нечасто, прибавила она.
     --  Он был неразговорчив.
     Я знаю, сказал Реб.
     --  Но, может, он говорил что-нибудь вам или кому-либо из слуг насчет моего отца
Иоханна Климрода. Попытайтесь вспомнить, прошу вас.
Вошли малыши и как-то робко уселись за стол; все трое переводили глаза с
садового ножа на испуганное лицо женщины, хотя, могло показаться, что эта сцена
волнует их меньше всего на свете. Позы, тишина, большие, очень серьезные глаза
малышей, эта затерянная в лесу хижина-ферма заставляли вспомнить одну из
немецких сказок с людоедами и феями.
     Однажды,
сказала Эмма Донин,
     --  он говорил о каком-то санатории.
     --  Куда отвезли моего отца в промежутке между июлем и сентябрем 1941 года?
     -- Да.
     Это под Линцем, пояснила она. Антон произнес какое-то другое название, но она
его уже не помнит. Реб вытащил из-под рубашки штабную карту, украденную у
британского генерала. Поиски потребовали времени: он подряд прочел все названия
на карте,, включая Маутхау-зен, в радиусе шестидесяти километров вокруг Линца.
Читал до той минуты, пока-она не подтвердила, что это Хартхайм.
Замок Хартхайм.
     Спустившись в долину из Райхенау, он провел остаток дня и следующую ночь в
Пайербахе, ~в доме того старика с двуколкой, чье приглашение он сначала отверг. И
единственный раз за четыре года после своего отъезда во Львов с матерью и
сестрами он спал в настоящей постели, ел за семейным столом. Старика звали
Доплер; троих его внуков забрали в немецкую армию: двое официально считались
погибшими, а третий пропал без вести. Реб Климрод рассказал Доплеру о детях,
оставленных на попечительство Эмме Донин, и просил его приглядывать за ними. Реб
сделал ошибку, снова заехав в Вену. Не для того, чтобы опять побродить рядом с
Богемской канцелярией или же еще раз зайти в особняк. Он расспрашивал многих
людей об Эпке.
     Тщетно. Фамилия никому ничего не говорила; можно было подумать, что Эмма
Донин ее выдумала. На самом деле то, что он узнал эту фамилию, свидетельствовало
о его успехах. Точно таким же успехом было и то любопытство, которое он проявлял
относительно точных обстоятельств смерти Антона Хинтерзеера, сбитого военным
грузовиком "седовласого старика", который состоял на службе у Климродов более
полувека. Реб Клим-род думал, что его просто-напросто убрал Эпке.
"Высокий и очень красивый блондин" в форме высшего офицера или генерала СС,
которого описала Эмма Донин, был, очевидно, Эрих Штейр.
А Штейр, подобно Эпке, считал, что поиски Реба Клим-рода могут привести его к
открытию чудовищной тайны.
     Замок Хартхайм находится на дороге, идущей по берегу Дуная, если ехать из
Линца в Пассау (Германия). Местечко называется Алькховен; это крохотная тихая
деревушка, какие сотнями встречаются в Верхней Австрии. От Алькховена до Линца
всего пятнадцать километров на юго-запад, тогда как Маутхаузен лежит к востоку от
Линца.
     Замок представлял собой огромное, в стиле Ренессанса, здание с
многочисленными слепыми окнами, выстроенное в тяжеловесном и мрачном
германском вкусе императора Максимилиана. Просторный двор, окруженный довольно
красивыми колоннадами, не мог сгладить зловещего впечатления от ансамбля,
который венчали четыре башни. --
     Это был санаторий,
жалостливо сказал Ребу рыжий мужчина.
     Что-то вроде госпиталя, если хотите. Я бывал там дважды, в 1942 году и потом в
следующем. У них случилось короткое замыкание, и они меня вызвали.
Он мелко затряс головой и сказал с опаской:
     --  Но ничего необычного я не видел.
     Рыжий держал электромеханическую мастерскую в Линце, недалеко от центра
города. Он с первого взгляда узнал Реба Климрода, в ту секунду, когда высоченная и
худая фигура подростка выросла на пороге. Он вспомнил мальчика, которого офицеры
СС постоянно таскали за собой
     однажды даже на привязи, как собаку
     --  в Маутха-узене, где сам он часто бывал, йо только в качестве элекротехника.
Подобно всем людям, чья деятельность как-то была связана с концлагерями, он знал,
что розыски военных преступников, проводимые отделом Военных преступлений,
начали принимать широкий, размах, но еще больше он опасался Еврейского комитета,
недавно организованного в гамом Линце. Евреи теперь стали страшно опасны. Уже
два раза он встречал на улицах Линцадругого бывшего узника Маутхаузена, который,
кстати, жил не очень далеко от него, в доме No 40 на Ландштрассе*; из-Редка ему
мерещились в кошмарах черные и пронзительные, чуть застывшие глаза Визенталя,
хотя он считал себя совершенно невинным и непричастным: ведь он был лишь
электротехникам, ничего более; что они могли поставить ему в вину?
Однако этот парень, пришедший к нему и расспрашивающий о Хартхайме, был
еврей; рыжий отлично помнил полосатую робу, на которой желтая буква "J"*
занимала центр двойного желто-красноватого треугольника.
Именно рыжий назвал Ребу Климроду фамилию фотографа из Зальцбурга.
Из Вены в Линц Реб добирался на подножке разбитого, открытого всем ветрам
вагончика  --  их снова пустили по отдельным линиям австрийских железных дорог. Он
приехал в Линц 30 июня и пешком  --  или на военном джипе (эти машины охотно
подвозили штатских)  --  преодолел четырнадцать километров до Алькховена. Он
никогда никому не говорил, побывал он или нет в замке Хартхайм.
Ни Таррас, ни Сеттиньяз не осмелились спросить его об этом.
Реб Михаэль Климрод был первым человеком  --  кроме, разумеется, тех, кто там
работал, --  который раскрыл, чем действительно занимались в замке Хартхайм. Об
этой деятельности было официально сообщено лишь в 1951 году, спустя шесть лет,
благодаря чистой случайности и вмешательству Симона Визенталя.
В Зальцбург он прибыл второго июля ночью либо утром третьего. Он преодолел
более шестисот километров  --  по крайней мере две трети из них пешком, --  спал мало
или не спал совсем, ночуя где попало (единственным исключением была егоостановка
в семействе Доплера в Пайерба-хе), без всякой дружеской поддержки, все глубже
погружаясь в безнадежное и трагическое одиночество, охваченный одной навязчивой
мыслью: узнать, ще и как погиб отец. Зальцбурского фотографа звали Лотар.
Его нет дома,
     сказала женщина с седыми, коротко подстриженными волосами.
     --  Здесь он живет, но не работает. Вы можете пойти в его лабораторию.
     Она согласилась указать ее адрес: в Оигсппашег  --  крытом пассаже, --  прямо за
Башней Колоколов.
     --  Вы знаете, где это?
     --  Найду, --  ответил Реб.
     Он ушел, стараясь не хромать. Переходя площадь Старого рынка, совсем рядом с
созданием князей-архиепископов Зальцбурга  --  бывшей аптекой, которая так странно
выглядела с фасада, он второй раз заметил машину "Скорой помощи".
Первый раз это произошло на том берегу Зальцаха, когда он, сворачивая с
ведущей из Линца дороги, заметил машину, припаркованную у въезда на
Штаатсбрюкке, капотом в его сторону. На переднем сиденье было двое мужчин,
неподвижных и с невыразительными лицами подчиненных, ждущих приказа
отправиться в путь. На выкрашенной в цвет хаки машине "Скорой помощи" был
красный крест на белом фоне; в ней совершенно ничего не могло привлечь внимания.
И вот теперь она оказалась в центре старого Зальцбурга, снова на стоянке, хотя за
рулем никто не сидел. Но номер был тот же, та же царапина справа на переднем
бампере.
     Реб Климрод с невозмутимым лицом наконец перешел площадь, ни с того, ни с
сего напустив на себя какую-то неуклюжесть и даже еще сильнее припадая на одну
ногу, чего раньше не делал.
     Реб находился примерно в двустах пятидесяти метрах от Башни Колоколов.
До Башни он добрался через двадцать пять минут. ОигспЬайзег был темным и
узким; подняв руки над головой, даже не вытягивая их, Реб Климрод мог бы коснуться
свода. Он прошел вперед метров десять, миновав какие-то темные лавчонки, прежде
чем заметил табличку, на которой по белому фону было довольно неуклюже выведено
черной краской: "К. -- Х. Лотар  --  художественная фотография". Он толкнул стеклянную
дверь, тонко задребезжал колокольчик. Он очутился в низкой зале, стены и потолок
которой были выложены из камня. По обе сторота от него располагались два больших
деревянных прилавка, словно у торговцев тканями; но они были пусты, как и полки за
ними.
     --  Я здесь, --  послышался голос из задней комнаты. В глубине залы полотняная
занавеска скрывала раму двери. Реб Климрод приподнял ее и проник в следующую
комнату. Он оказался перед четырьмя мужчинами, один из которых мгновенно
приставил к его левому виску пистолет:
     --  Стой смирно, не кричи.
Он узнал двоих: это были те самые, что сидели на переднем сиденье военной
машины "Скорой помощи". Третьего он опознал по описанию, которое сделала в
Райхенау Эмма Донин: это был Эпке. Четвертого он никогда не видел. Они спросили
его, где он пропадал и как так получилось, что он потратил столько времени на то,
чтобы добраться сюда от площади Старого рынка, которая, если идти пешком и даже
хромая, находится всего в двух-трех минутах ходьбы.
Лицо Реба Климрода невероятно преобразилось, как и весь он. Он теперь казался
гораздо моложе своих лет, более хрупким и измученным. Глаза его широко
раскрылись от ужаса:
     Я хочу есть, я устал,
     --  ответил он хнычущим голосом мальчишки, не понимающего, что с ним
происходит. И смертельно испуганного.
     Дэвид Сеттиньяз принял телефонный звонок вместо Тарраса, ушедшего, как он
выражался, "побродить на свежем воздухе". Звонок исходил, разумеется, от какого-то
военного чина, поскольку гражданская телефонная связь и еще не была полностью
восстановлена в Австрии. Человек на линии нес невнятную галиматью, полагая, что
говорит по-английски. Сеттиньяз определил акцент и предложил: и
     --  Вы можете говорить по-французски, господин майор,
Дэвид объяснил, кто он такой и в чем он считает себя| компетентным, чтобы
заменить капитана Тарраса во всех или почти во всех делах. Затем он замолчал, со
все возрастающим изумлением слушая то, что сообщал ему из Зальцбурга офицер
французских оккупационных войск. В действительности Дэвид, почти не раздумывая,
благодаря какому-то порыву, который будет иметь в его жизни немалое значение,
впервые за свою служебную карьеру солгал по-крупному:
     Главное, не верьте ему на слово,
сказал он,.
     --  юноша старше и опытнее, чем кажется. Доверьтесь ему во всем, он работает на
O. S. S. *, и это один из лучших агентов. Пожалуйста, точно выполняйте то, о чем он вас
попросит.
     И только повесив трубку, он задал сам себе по-настоящему значительные вопросы:
о тех мотивах, которые заставили его совершить эту глупость, о том, что он все-таки
сможет сказать Таррасу, чтобы оправдать эту грубую ложь, а помимо прочего, о той в
очередной раз необычайной  --  и опасной  --  ситуации, в которой оказался юный
Климрод.
     Четвертым человеком был попросту Карл-Хайнц Лотар. Полный краснолицый
мужчина, довольно высокий и, как это часто бывает, с маленькими, почти женскими
ручками. Несмотря на царящую под каменным сводом прохладу, он истекал потом и
явно испытывал страх.
     В замке Хартхайм с осени 1940 и по конец марта 1945 года работали два
австрийских фотографа. Один из них все еще жив, сейчас он живет в Линце; о нем,
называя его Бруно Брукнером, упоминает в своих воспоминаниях Симон Визенталь.
Другой был Карл-Хайнц Лотар. Для него все началось в середине октября 1940
года. Его вызвали в Gauleitung. Линца спросили, может ли он выполнить "кое-какие
специальные фотографические работы", соблюдая на сей счет полнейшую
секретность. Предложили ему триста сорок марок в месяц. Он согласился, и его
доставили на машине в замок Хартхайм, которому в то время уже дали прозвище
"санаторий".
     Директором учреждения тогда был капитан Вирт, который впоследствии в качестве
вознаграждения за свою превосходную работу в Хартхайме получил должность
директора главного управления концлагерями в Белжеце, Собиборе и Треблинке в
Польше. Позже на посту директора Хартхайма его сменил Франц Щтангль, потом
ставший также управляющим Треблинкой. Собственно медицинское руководство
"санаторием" обеспечивал доктор Рудольф Лохауэр* из Линца со своим помощником
доктором Георгом Ренно*'.
     Вирт объяснил Лотару, какого рода работы от него ждут: речь шла о том, чтобы
делать наивысшего качества фотографии больных, на которых врачи Хартхайма
проводили опыты; в количестве тридцати -- сорока в день. Эти опыты заключались в
определении самых действенных способов убийства людей и разработке в этой
области промышленной технологии, разработке строго научной шкалы тех ступеней
страдания, которые может вытерпеть человеческое тело перед тем, как погибнет.
Лотара просили фотографировать и снимать на кинопленку головной мозг
подопытного; мозг, который старательно обнажали, срезав черепной свод для того,
чтобы в момент смерти зафиксировать вероятные, видимые изменения.
Такова была первая, но не самая важная задача Хартхайма: в действительности
замок был школой и центром подготовки, предназначенным для "студентов", которые,
завершив свое обучение, направлялись в различные лагеря уничтожения, чье
создание было предусмотрено Гиммлером на совещании в Ваннзе в январе 1941 года
(на самом деле вопрос об их создании рассматривался и раньше). Впрочем, Хартхайм
был не единственным заведением подобного рода.
Лотару в его работе мешало то, что ему часто приходилось снимать через глазок в
двери, когда экспериментировали с газами, на первых порах мешало зловоние от кре-
мационной печи. В общей сложности он, должно быть, сфотографировал по крайней
мере две трети человек, уничтоженных в Хартхайме.
Наверное, его смущало лишь одно: подавляющее большинство из тридцати тысяч
были христианами  --  немцами, австрийцами или чехами, направленными в Хартхайм
для того, чтобы они подпали под программу Vernichtung. Lebesunwerten Lebens
("Уничтожение-жизней-которые-
     * Он покончил жизнь самоубийством вместе со своей женой и своими детьми в
конце апреля 1945 года ("rapist, автора/
     Арестован в 1963 году во Франкфурте (прим-автора).
*** Существовали и три других: замок Графенегг близ Бранденбурга, в сорока
километрах от Потсдама, замок Гадамар близ Лимбурга, между Кобленцем и
Франкфуртом, и замок Зонненштайн в Саксонии (прим. автора). яе-достойны-жить"),
разработанную по требованию Гитлера и контролируемую Мартином Борманом,
которая предусматривала истребление физически и умственно отсталых, неизлечимо
больных... либо просто стариков, входящих в категорию "лишних ртов". Среди них не
было ни одного еврея: честь умереть в Хартхайме, Графенегге, Га-дамаое или
Зонненштайне предоставлялась только арийцам"'.
Но не твой отец,
     сказал Эпке Ребу Климроду.
     --  Твой отец действительно погиб в Хартхайме. Ведь ты это так хотел узнать?
Я не верю вам,
     сказал Реб глухим, дрожащим голосом.
     --   Он жив.
     Эпке усмехнулся. Может быть, и вправду Эпке была не его фамилия: он был
невероятно белокурым, почти белесым; даже брови терялись на его прозрачной коже,
а по-немецки он говорил с интонациями, свойственными жителям прибалтийских
государств  --  Эстонии, Литвы или Латвии. Он усмехнулся и с сожалением покачал
головой, словно учитель, не получивший от хорошего ученика ожидаемого ответа.
     Он жив,
     более твердо повторил Реб.
     -- Вы лжете. Реб выглядел, как подросток, обезумевший от страха. Казалось даже,
что он стал меньше ростом. Он, как-то об-, мякнув, стоял, прислонившись к стене, с
приставленным к виску дулом люгера. Он обвел взглядом всех четверых мужчин, чуть
задержавшись на Лотаре, вспотевшем больше обычного. Однако за Лотаром
находилось подвальное окно, забранное двумя железными прутьями, снабженное
пыльным стеклом  --  во всяком случае, не столь пыльным, чтобы сквозь него нельзя
было видеть, что происходит аа улице.
     Пора с этим кончать,
     --  сказал Эпке.
     В письме, которое оставил мне отец...
     Бывший австрийский министр Альфонс Форбах едва избегнул этой участи, хотя
был в возрасте и почти инвалидом; тем не менее он сохранял прекрасный
каллиграфический почерк, и, уже отобранный для Хартхайма, он в последнюю минуту
не был отправлен. Его назначили секретарем в Дахау. Всякие бывают исключения.
Начиная с 1943 года в Хартхайм, в частности, были присланы французские
военнопленные, поскольку богадельни и приюты не поставляли достаточных квот
подопытных (прим. автора).
     Реб внезапно замолчал, словно поняв, что наговорил лишнего. Эпке живо
посмотрел на него блеклыми глазами:
     --  Какое письмо?
     --  Мой отец жив, я знаю это.
     -- Что за письмо?
Сквозь небольшой полукруг подвального окна справа можно было видеть прохожих
на улице  --  от ботинок до колен, --  хотя шум уличного движения сюда не доносился.
Человек в ботинках парашютиста уже прошел мимо один раз; он появился снова, по
положению его ног было ясно, что он стоит напротив если не подвального окна, то по
крайней мере дома, где находились Реб и четверо мужчин.
Сломленный Реб опустил голову:
     -- Я оставил его в Вене.
     -- В Вене? Где?
     --  Я вам не скажу.
Он произнес эти слова тоном обиженного мальчишки. Эпке недоверчиво смотрел
на него. Наконец он кивнул головой и, не оборачиваясь, сказал:
     --  Лотар, ты можешь найти фотографии его отца? Толстяк обтер своими женскими
ручками лоб и все лицо
     --  -- Если я буду знать день, то смогу.
Август 1941-го. В двадцатых числах,
     улыбнулся Ребу'Эпке.
А потом, малыш, ты расскажешь мне об этом письме.
     --  И снова улыбнулся.
     Лотар опустился на колени перед одним из шести металлических сундуков. Открыл
его. Там были аккуратными рядами сложены негативы и отпечатки. Его пальцы
пробежали по рядам этикеток. Реб по-прежнему стоял, опустив голову. Молчание
затягивалось.
     21 августа 1941 года,
сказал Лотар. Послышался шелест бумаги.
     -- Климрод!
Крепкая рука схватила Реба за подбородок и силой заставила его поднять голову.
Но он упрямо не открывал глаз; черты его лица чудовищно исказились, на этот раз без
всякого притворства.
     --  Открой глаза, малыш. Разве не ради этого ты приходил в Райхенау и пришел из
Вены сюда, в Зальцбург?
     Реб протянул руку, взял фотографии. Их было три, каждый раз тело снималось
через застекленный глазок.
     Он увидел своего отца голым, с атрофированными ногами, ползущим по полу,
пытающимся зацепиться ногтями за цемент. Все три снимка, должно быть, сделаны с
интервалом в пятнадцать -- двадцать секунд. Они изображали процесс удушья. На
последнем документе, несмотря на черно-белую съемку, можно было отчетливо
различить текущую изо рта кровь и кусочек языка, который мученик сам себе откусил.
Рука, державшая Реба, отпрянула. Реб рухнул на колени, уронив голову на грудь.
Он с трудом повернулся и прислонился щекой к прохладному камню стены.
Сожгите к чертовой матери все это,
     --  послышался голос Эпке,
Двое мужчин --  мнимых санитаров  --  стали лить бензин в сундуки, с которых сбили
замки.
     Мой милый Лотар, вкрадчиво сказал Эпке.
     --  Значит, мой милый Лотар, мы хотели собрать личную коллекцию для себя?
И почти в эту секунду раздался выстрел, который поразил Лотара прямо в рот.
Толчком девятимиллиметровой пули, выпущенной в упор, фотографа отбросило
назад. Он упал на один из уже охваченных пламенем сундуков.
Пусть сгорит заодно, сказал Эпке.
     --  А теперь твоя очередь, малыш. Ну-ка, расскажи мне об этом письме. --
Он поднял ствол своего люгера и приставил его к переносице Реба. Нет сомнения,
что этот жест стоил ему жизни. Увидев это сквозь стекла подвальных окон, люди из
военной полиции неправильно поняли его смысл. Они открыли огонь из
автоматических пистолетов. По меньшей мере две очереди прошили Эпке в ту
секунду, когда желто-голубые языки вспыхнувшего бензина ослепительно осветили
подвал. Он рухнул на Реба, чем, помимо вероятной сноровки стрелков, и объясняется
тот факт, что Реб остался цел и невредим, получив лишь царапину на правом плече.
Что касается двух других, то один из них пытался бежать и был застрелен на
пороге стеклянной двери с колокольчиком. Второй оказал сопротивление, швырнув в
сторону окна канистру с бензином, который мгновенно вспыхнул. Скрытый от взглядов
густым, валящим из сундуков дымом, он в одиночку на несколько минут задержал
полицейских.
     Но этим он ничего не добился. Он вновь возник в виде живого факела; его из
милосердия прикончили.
     Реба вытащили на улицу. Вмешался французский майор, и им занялись. Он был
залит кровью, хоть и не собственной, но на самом деле не пострадал. Однако на все
вопросы, задаваемые французом и его переводчиком-австрийцем, давал только
невнятные, почти "лишенные смысла ответы, пристально глядя на расспрашивающих
своими растерянными большими серыми глазами.
Когда он явился во французскую военную полицию. Зальцбурга, чтобы попросить
помощи (этот его демарш и вызвал телефонный звонок, принятый Сеттиньязом),
то|утверждал, что действовал по указаниям капитана Тарра-са из Линца, и говорил о
военных преступниках, на след которых ему удалось напасть. То, что он выбрал своим
собеседником француза, без сомнения, не было делом случая: из всех трех великих
держав французы явно были самыми пылкими в охоте на бонз бывшего Третьего
рейха.
     Таррас прибыл в Зальцбург через пять часов после перестрелки, решив прикрыть
ложь Сеттиньяза ценой спора с начальником отдела O. S. S. в Линце капитаном 0'Мира.
Он уладил дело с присущей ему саркастической резкостью. Этому, кстати,
способствовали обстоятельства:
     обыск, проведенный в доме Карла-Хайнца Лотара, показал, что фотографа  --  тут
вообще не проживала женщина  --  увезли рано утром трое неизвестных, к тому же об-
чистивших квартиру. Без сомнения, они искали содержимое железных сундуков,
которые были обнаружены обгоревшими.
     --  Какого черта вы жалуетесь? --  заявил Таррас военным и гражданским
полицейским Зальцбурга. --  Дело ясное: этот Лотар собрал документы, которые
жаждали заполучить наши дорогие наци лишь для того, чтобы их уничтожить. Что,
кстати, они и сделали, прикончив для пущей надежности Лотара. Куда уж проще! Даже
полицейские, даже военные полицейские, должны были бы это понимать. Что касается
моего юного агента, то он, разумеется, превысил данные ему мной инструкции по
выслеживанию. Но надо и его понять: его мать и сестры погибли в концлагере в
Польше, да и сам он чудом уцелел. Его рвение объяснимо. А сейчас он в состоянии
шока. Поэтому оставьте его в покое, прошу вас...
Он привез Реба Климрода в Линц, отправил в госпиталь, хотя и сам тоже пытался
его расспросить. Но юноша оставался в прострации, погрузившись в полную немоту.
Его физическое состояние вызывало беспокойство: организм перестал
сопротивляться, и, что самое худшее, в его глазах погасло дикое пламя, так
изумлявшее Тарраса и Сеттиньяза. Казалось, что благодаря своеобразной замед-
ленной реакции его настиг синдром концлагерей, поражавший большинство
уцелевших, которые, пережив первые часы или первые дни, оказывались
раздавленными отсутствием смысла жизни и погружались в полную депрессию.
Дэвид Сеттиньяз также вспоминает, что после Зальцбурга он раза два навещал в
госпитале Климрода, сам удивляясь тому интересу, который к нему испытывал. Реб
упрямо молчал. Создавалось впечатление, что ему ничего не было известно о своей
семье, своем отце, о людях, которые едва его не прикончили. Он, конечно, ни слова не
говорил об Эрихе Штейре и о мести, которая в нем зрела.
Когда 7 августа 1945 года Реб Климрод исчез вторично, оба американца
простосердечно подумали, что больше никогда не увидят странного сероглазого
юношу.
     Капитан (это звание он получил от англичан, вместе с которыми в составе
диверсионных отрядов Ее Королевского Величества сражался в Ливии) Элиезер
Баразани приехал в Австрию в последних числах мая 1945 года. У него была простая
и четкая задача: вербовать и тайно переправлять в Палестину уцелевших бывших
узников концлагерей, отдавая явное предпочтение молодым", совсем юным мужчинам
и женщинам, которые были способны использовать в борьбе свои потенциальные
силы, закаленные в огне крематориев. Это был родившийся в Палестине человек
маленького роста, худой и изысканно вежливый.
Впервые он увидел Реба Климрода 5 июля 1945 года и, по правде говоря, почти не
обратил на него внимания. Фамилия Климрод была нееврейская, а главное, юноша
(Таррас привез Реба из Зальцбурга всего пять дней тому назад) находился в таком
физическом и психологическом состоянии, что в ближайшие недели, если не месяцы,
Ба-разани даже в голову не пришла бы мысль о его эмиграции, особенно нелегальной.
Впрочем, в тот день у представителя Еврейской бригады оказались на примете два
других кандидата: один, находившийся в соседней палате, и второй, чье первое имя
случайно оказалось Реб, а фамилия была Байниш. Реб Яэль Байниш был евреем из
Польши, прибывшим в Маутхаузен в конце зимы 1944/1945 года. В эшелоне с тремя
тысячами заключенных он был пригнан из Бухенвальда в концлагерь в Верхней
Австрии (в этом же эшелоне находились Симон Визенталь и князь Радзивилл); только
тысяча человек прибыли на место назначения живыми. В 1945 году ему было
девятнадцать лет.
     Его койка стояла справа, рядом с койкой Реба Климрода. Он и Баразани долго
беседовали на идиш. У Баразани ее сохранилось почти никаких воспоминаний о
лежавшем в метре от них парне, если не считать весьма смутного впечатления, что
все,, сказанное им Вайнишу, казалось, ничуть не интересовало незнакомца. Впрочем,
Баразани, хотя превосходно знал иврит и английский, на идиш изъяснялся с трудом,
чего оказалось достаточно, чтобы привлечь внимание Реба Климрода.
На сделанное ему предложение Яэль Байниш немедленно согласился, намекнув,
что он готов ехать сразу, как только ему позволят общее состояние и физическая
форма (за два дня до прихода в Маутхаузен танков VII американской армии эсэсовец
перебил ему прикладом шейку бедра, и Яэля положили в. палату А, блок VI, "блок
смерти").
     Баразани сказал, что снова приедет через две недели. Что и сделал.
     -- Я хотел поговорить с вами.
     Эти слова были произнесены на иврите. Баразани обернулся и сперва никого не
заметил. Коридор госпиталя казался пустым. Потом он разглядел высокую худую
фигуру в углу, у колонны, в двух шагах от двери, из которой он появился. Лицо
незнакомца ничего Баразани не говорило. Зато взгляд поразил необыкновенной
пристальностью"
     --  Кто вы?
Реб Михаэль Климрод. Сосед по койке Яэля Байниша.
     Его иврит был абсолютно правильным, хотя говорил он совсем медленно, с трудно
различимым акцентом, кото-, рый иногда присущ франкофонам. Иногда. запинался, как
это делают люди, снова заговорившие на почти забытом ими языке. Он, наверное,
прочел вопрос в глазах Баразани, потому что тут же прибавил:
     --  Моя мать была еврейка Ханна Ицкович из Львова. Она попала в Белжец, мои
сестры тоже. Отец обучил меня французскому, мать  --  ивриту и идиш. Я знаю
итальянский и немного испанский. Учу английский.
Он с трудом пошевелился, протянув свою длинную худую руку, которую до сих пор
держал за спиной, и показал обложку книги "Autumn Leaves" Уитмена. Но глаз не от-
вел и смотрел на палестинца в упор, с вызывающей чувство неловкости
настойчивостью.
     --  Сколько же вам лет? --  таков был первый вопрос, пришедший на ум слегка
ошарашенному Баразани.
     --  В сентябре исполнится семнадцать. 18 сентября. Баразаии испытывал
ощущение, которое в тот момент он не мог определить:
     --  И что вы от меня хотите?
     --  Я хотел бы уехать с Байнишем и другими, если охотники найдутся.
Молодость Климрода не смущала Баразани.. Семнадцать лет для большинства
борцов за "Эретц-Исраэл" ("Землю Израиля") были почти зрелым возрастом, по
крайней мере в таких подпольных группах, как "Иргун", "Штерн". Причина его
смущения была в другом. Он прокрутил в воображении возможную попытку
проникновения в их ряды англичан  --  что уже и произошло, --  чтобы сорвать
массовую эмиграцию, которой лондонские политики боялись пуще всего.
     Ты был в Маутхаузене?
     -- Да.
     --  Я проверю. Перепроверю каждое твое слово. Серые глаза даже не моргнули.
     --  Вы совершили бы ошибку, не сделав этого. И вам нет необходимости сразу же
давать мне ответ. Я не мог бы всерьез отнестись к людям, которые завербовали меня
в несколько минут. Кстати, я физически не в состоянии ехать.
     --  А когда сможешь?
     --  Коща и Яэль Байниш. Через две недели.
Баразани одержал свою победу. Он специально встретился с членами Еврейского
комитета Линда, в который входил и Симон Визенталь. Фамилия Климрод была им
неизвестна. Лишь один человек вспомнил, что видел Реба в лагере: "Он был
накрашенный, как женщина, в окружении группы офицеров СС".
Баразани удалось найти добрый десяток мужчин и женщин из Львова, которые
ждали своего часа в Леовдинге, никто из них не встречал в городе Ханну Ицкович-
Клим-род с тремя детьми в июле 1941 года.
     20 июля Баразани отчитался перед своим начальником Ашером Бен-Натаном*,
ответственным за сбор австрийских евреев в американской зоне. Он поделился с ним
своими сомнениями: "Что-то меня смущает в этом мальчишке, никак не пойму, что
именно". --  "Он слишком умен? "  --  "Умен? Когда я с ним говорю, мне кажется, будто
он взрослый, а я младенец и по уму мне годика три! Наверное, он соображает раза в
три-четыре быстрее. Я даже не успеваю договорить. Он отвечает раньше, чем я задаю
вопросы". --  "Это, без сомнения, вас и смущает,
     --  смеясь, ответил Бен-Натан.
     --  Мне самому это тоже бы мешало".
Они договорились, что Баразани будет доверяться лишь собственному чутью.
30 июля Баразани снова явился к Яэлю Байнишу и Ребу Климроду. Он объявил им
свое решение: они оба уезжают в ночь с б на 7 августа.
Баразани действительно нашел приемлемый вариант. Поначалу Байниш станет
присматривать за Климродом. Такова была первая предосторожность. Ее он дополнил
и второй, совершенно неукоснительной: Баразани послал в Тель-Авив сообщение, где
особо рекомендовал Реба Клим-рода Дову Лазарусу.
Реб протянул руку Яэлю Байнишу, у которого еще плохо сгибалась правая нога и
бедренный сустав. Он втащил
     Будущий посол Израиля во Франции (прим. автора).
     его в кузов грузовика, где уже сидели одиннадцать мужчин и пять женщин,
большинство из которых были в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет.
Царило полное молчание. Кто-то поднял и закрепил задний борт, закрепил также
цвета хаки брезентовый тент; сразу стало совершенно темно. Снаружи донеслось чье-
то перешептывание, потом включился мотор, и грузовик тронулся с места. Это было в
час ночи 7 августа 1945 года.
... Чтобы добраться до места встречи, Реб и Яэль вышли из госпиталя задолго до
полуночи. Обходя центр, прошли через весь Линц и добрались до первого пункта
сбора вблизи пакгауза, находившегося среди портовых сооружений на берегу Дуная.
Здесь к ним присоединились двое мужчин и одна девушка, но было решено дальше
идти по-одиночке. Они шли до южного выхода из города, на дорогу в Санкт-Флориан.
Реб Климрод заранее никогда не знал места и время встречи, подлинных имен своих
спутников, условий, при которых состоится отъезд.
Во время второй части путешествия он не предпринял ни единой попытки
разузнать обо всем подробнее. Выехав из Линпа; * более четырех часов ехали без
остановок; молодая женщина что-то негромко напевала на идиш, хотя ее лица
разглядеть было нельзя. Впервые остановились совсем ненадолго, чтобы справить
естественную нужду. Занимавшийся рассвет освещал горы, которых Реб не мог уз-
нать, а Байниш, не знавший почти ничего об Австрии, и подавно. Кто-то из мужчин
назвал по-польски ущелье Кламм, что лежит к северу от Бад-Гастейна. А Байниш, тихо
засмеявшись, ответил: "Не трудитесь переводить, он и польский знает... "
После остановки ехали еще часа два; яркий свет австрийского лета пятнами
просачивался сквозь щели в брезентовом тенте.
Весь день седьмого августа они провели на уединенной ферме близ Иглса, на
склонах Патсхеркофеля. И. снова двинулись в путь с наступлением ночи, часов в
одиннадцать; проехали Инсбрук, где Реб услышал, как два человека -- ~ должно быть,
солдаты, у одного из них был сильный певучий южный акцент  --  говорили по-
французски. Потом Реб узнал дорогу, по которой они ехали: железнодорожный
туннель в Миттенвальде и легкий шум реки Инн, о которой он прекрасно помнил.
Летом 1938 года венская гимназия, где он учился (опережая на два класса своих
сверстников), организовала здесь, в Санкт-Антоне, каникулы.
Он подумал, что они направляются в Швейцарию, но в Ландеке грузовик повернул
налево, оставив позади предгорье Альп, и покатил в сторону Пфундса и Наундерса, к
перевалу Решен. Спустя час грузовик остановился, избавился от своего человеческого
груза, развернулся и сразу же укатил вниз. Дальше шли пешком, их вел молодой па-
рень, который выплыл из темноты и по-немецки посоветовал им соблюдать полную
тишину. После примерно трех часов восхождения под покровом ночи они добрались
до слабо освещенной гостиницы. Они проникли в нее не через главную дверь, а по
лестнице, что вела на широкий, в тирольском стиле, балкон,, откуда они попали на
второй этаж. Здесь уже находилась другая группа из двадцати эмигрантов,
соблюдавших тишину с такими предосторожностями, что даже разулись, чтобы не
тревожить постояльцев первого этажа.
... Эти постояльцы тоже вели себя необычайно тихо. Час спустя после прихода Реб
Климрод выглянул в окно и увидел человек пятнадцать мужчин; кое-кто из них был в
возрасте. У вновь прибывших чувствовалась военная выправка, несмотря на их
роскошные цивильные костюмы и дорогие чемоданы. Они осторожно подошли к
гостинице, но их появление в холле первого этажа вызвало взрыв возгласов, кстати,
быстро смолкнувших.
     Лишь гостиничная прислуга сновала взад-вперед по этажам как ни в чем не
бывало.
     Яэль подобрался поближе к Ребу:
     --  Ты догадываешься, о чем я думаю?
     Реб кивнул. Через пол  с двухметровой глубины  было слышно, как люди
устраивались на ночлег. Если бк оба молодых человека легли животом на пол, они
МОГЛЕ бы расслышать ведущиеся шепотом разговоры. Гримаса ненависти на
несколько секунд исказила тонкие черты Яэля Байниша, уцелевшего  среди немногих
в варшавском гетто.
     --  Это беглые наци!
Он заплакал от бессильной ярости.
     Весь день 8 августа прошел в этом странном, противоестественном соседстве.
И не исключено, что в этой гостинице на перевале Решен в нескольких метрах друг
от друга одновременно находились выжившие узники Маутхаузена, других
концлагерей и их бывшие палачи, которых кормила одна гостиничная прислуга и
переводили через границу одни и те же контрабандисты.
Эриха Штейра среди них не было. Даже Сеттиньяз полагал, что там его быть не
могло. Даты не совпадали.
     А маршрут был тот же.
На следующую ночь они перешли итальянскую границу. С интервалом в два часа.
Сначала беглые эсэсовцы, которым отдавалась пальма первенства.
В Италии колонна грузовиков, ничуть не таясь, ждала Реба Климрода и его
спутников, число которых возросло благодаря еще нескольким группам, ранее
перешедшим перевал Решен и укрывавшимся на фермах на итальянском склоне горы,
и теперь перевалило за сотню.
     Яэль Байниш был крайне веселого нрава и обладал какой-то поразительной
способностью все высмеивать. В Маутхаузене он десятки раз мог сразу же погибнуть,
прямо во дворе, когда передразнивал походку или манеры кого-либо из охранников.
Спускаясь с перевала Решен, он беспрерывно пел либо с дерзостью, граничащей для
некоторых с непристойностью, изображал некоего Шлоймеле, гордость его родной
деревни Крешев, близ Люблина в Польше, который был раввином или кем-то в этом
роде.
     Но в ту секунду, как они увидели грузовики и солдатские мундиры, все, даже Яэль
Байниш, застыли, остолбенев. Грузовики и мундиры, несомненно, были английскими.
И речь шла, узнали они, о 412-й транспортной роте Ее Королевского Величества.
Благодаря которой все они, преодолевая упорные преграды, чинимые
Великобританией, проберутся на юг Италии, откуда отплывут в "Эретц-Ис-раэл".
412-й королевской транспортной роты в действительности не существовало. Она
была плодом богатого воображения человека по имени Иегуди Арази, резидента
"Моссада"* в Италии, куда он высадился (англичане активно разыскивали его в
Палестине) вместе с армиями союзников. Именно в эти армии входили английские
части, в личном составе которых были рассеяны палестинские евреи.
Среди них четыре сержанта, в том числе Элияху Коэн по прозвищу Бен-Гур,
создатель в кибуцах "Палмы"  --
     "Моссад Алиа-Бет"  --  организация, созданная в 1937 году в Тель-Авиве "Хаганои"
     --  отрядами самообороны в еврейских поселениях Палестины. Целью "Моссада"
было всеми средствами, особенно путем иммиграции, укрепить эти поселения. "Алиа"
буквально означает "валет" (прим. автора).
     оборонительного отряда "Хаганы" в ядра будущей израильской армии.
Арази разработал с четырьмя сержантами хитрый план,
как тайком использовать материальные ресурсы  --  различное снаряжение и
всевозможные виды продовольствия  --  армии Ее Величества. Кроме того, Арази
создал сеть радиосвязи, связавшей Неаполь с Антверпеном через Париж, Марсель и
Афины. Радиопередатчик (тоже кра-денный) был установлен в городке близ
Мадженты, что в тридцати километрах от Милана; он давал возможность
поддерживать контакт с руководителями "Хаганы" в Тель-Авиве.
В этой оккупированной Италии в распоряжении Арази были грузовики, люди,
свободно говорящие по-английски, унтер-офицеры, одетые в надлежащую форму... Он
дерзко создал фиктивную воинскую часть. С поддельными документами, но реальным
местом дислокации: большим гаражом в центре Милана, который совершенно
официально считался реквизированным Британской Армией. Все это он дополнил
цехом изготовителей поддельных бумаг, коим поручалось составлять
командировочные предписания, способные обмануть военную полицию, а также
поддельные документы для транзитных беглецов. Таким образом и возникла 412-я
рота*.
     21 августа 1945 года группа из тридцати пяти нелегаль ных эмигрантов погрузилась
в Бари на двадцатипятитонное рыболовецкое судно "Далин", в действительности
"Сириус", чьим настоящим портом приписки было Моно-'поли, местечко в сорока
километрах южнее на Адриатическом побережье.
Через неделю  --  без всяких происшествий  --  первое послевоенное тайное судно
пристало к берегам Цезарей. его борту находились Реб Климрод и Яэль Байниш.
     *Эта хитрость была раскрыта англичанами лишь в апреле 1946 года, да и то
случайно (прим. автора).


II. ПОМИНАЛЬНЫЕ СВЕЧИ В БОГОТЕ


     Реб сжимал кинжал в правой руке, оперев большой палец на лезвие, чтобы
придать оружию правильное положение. Оттолкнувшись правой ногой и преодолев
одним прыжком два метра, он нанес левой рукой удар по глазам, а правой сверху вниз
вонзил кинжал в "тело". Как только он ощутил, что на уровне подложечки клинок
вошел до самой "кости", Реб одним движением запястья вырвал кинжал, описав им в
воздухе полукруг. "Горло" было перерезано. Все его движения были фантастически
собранными и быстрыми.
     Он отступил на два шага назад, и руки его повисли вдоль тела. Манекен был
обезглавлен.
     --  Неплохо, --  послышался чуть хриплый голос Дова Лазаруеа. --  Даже недурно.
При условии, что часовой будет глух да к тому же мертвецки пьян. А уж если он будет
спать беспробудным сном, то отлично. При таких условиях у тебя есть шанс
перерезать ему глотку так, чтобы его вопли не подняли на ноги всю британскую армию
в радиусе четырехсот километров. Единственный шанс. Второго не дано.
Под короткими усами, что появились у него в этот день казалось, они отросли за
ночь), сверкали в улыбке крупные белые зубы. Дову Лазарусу было под пятьдесят;
весил" он восемьдесят пять килограммов при росте метр семьдесят. Он родился в
самом конце прошлого века в Петах-Тикве ("Врата надежды")  --  первом еврейском
поселении, которое основали в Палестине, на берегах реки Яркой исступленно
верующие эмигранты, бежавшие от русских погромов; родители его входили в
организацию "Возлюбленные Сиона", носили рубахи, сапоги до колен и прибыли в
Петах-Тикву в 1882 году. Его крепкое полное тело, благожелательная улыбка, мягкий
близорукий взгляд из-под очков без оправы придавали ему вид, способный ввести в
заблуждение любого. Он был безоговорочным сторонником насилия благодаря той
мрачной и всепоглощающей страсти, которая всю жизнь сжигала его. Яэль Байниш ду-
мает, что Лазарус жил в Ирландии (и сражался там в рядах Ирландской
Республиканской Армии Коллинза), в Соединенных Штатах (несколько лет), в Южной
Америке и даже на Дальнем Востоке. По мнению Байниша, в жизни Ребд Климрода
большую роль сыграли те связи, что Дов Лазарус завязал в Нью-Йорке и Чикаго в
1925-1930 годах.
     Лишь в 1933 году Лазарус обрел свое призвание; поводом послужила его вторая
встреча с Давидом Бен-Гурионом*.
     --  Теперь ты
     --  сказал он Яэлю.
     --  И постарайся хорошенько. Поставь голову манекена на место и помни, что
перед тобой человек, которого ты должен зарезать.
Согласно пожеланию Баразани Лазарус лично занялся новыми, прибывшими из
Австрии иммигрантами. Кстати, такова была его четкая обязанность внутри "Иргуна":
обучать новичков и превращать их в бойцов "армии теней". К осени 1945-го
руководителем "Иргуна" (организация основана в 1937-м и первоначально не
являлась террористическим движением) уже год был тридцатидвухлетний человек,
родившийся в Белоруссии, который пробрался в Палестину лишь в 1942-м, --
Менахем Вольфович Бегин.
     --  Плохо,
     --  сказал Лазарус. --  До изумления никудышно. Единственная твоя одежда, что
английский часовой окажется человеком с чувством юмора и его наповал сразит
приступ хохота.
     Он встал, хотя, казалось, даже не шевельнулся, подошел к манекену:
     --  Попробуй-ка на мне, Яэль. Попытайся вспороть мне глотку. Нападай, когда
захочешь. Разуйся. И попробуй по-настоящему меня убить.
*Впервые он встретился с Бен-Гурионом в 1906 году, когда будущий сионистский
руководитель прибыл сюда из Польши. Снова они встретились во Франции в 1933-м,
когда Бен-Гурион совершал поездку по Европе, проводя избирательную "кампанию
среди европейских евреев. Дов Лазарус  --  эта своего рода "живая бомба" (выражение
принадлежит самому Бен-Гуриону)  --  наконец-то нашел повод посвятить себя
достойному делу. До самой смерти Дов боготворил Бен-Гуриона (прим. автора).
     Байниш снял башмаки, постоял в нерешительности. Тесак, который он сжимал в
руке, был острым, как бритва, лезвие  двадцать четыре сантиметра.
     --  У тебя всего минута, чтобы меня прирезать,
     --  сказал Лазарус, повернувшись спиной и глядя на белую стену своего
иерусалимского дома, стоявшего на узкой улочке на границе старых еврейских и
армянских кварталов, над которыми высилась башня Давида. Яэль взглянул на Реба.
Тот кивнул.
     И Яэль метнулся вперед...
... Через три-четыре секунды лезвие ножа оказалось приставленным к его
собственному горлу  --  под кадыком была слегка поцарапана кожа, --  и резкая боль
пронзила правое плечо и предплечье.
     Тишина.
     --  А можно я попробую? --  спросил Реб Климрод. Их взгляды встретились. Байниш
запомнил ту напряженную паузу. Тишину, которую Дов Лазарус нарушил,
улыбнувшись.
     --  Нет, отрезал он.
Оба молодых человека, уцелевших в Маутхаузене, 28 сентября 1945 года приняли
участие в своей первой боевой операции. Они, помимо множества другого, научились
изготовлять нитроглицерин, наливая  --  желательно, чтоб руки не дрожали  --  капля за
каплей глицерин в смесь равных долей азотной кислоты и серной кислоты, крепостью
не менее семидесяти градусов по шкале Бомэ; а еще обыкновенный порох, для чего
собирали на стенах хлевов и конюшен, иногда в пещерах селитру. Научились
обращаться с другими взрывчатыми, уже боевыми, веществами, которые
диверсионные отряды крали в основном с английских складов: толом, эзогеном С-4,
мелинитом или каким-нибудь пластичным динамитом. Именно Яэль Байниш обна-
ружил замечательные способности изготовителя взрывчатки; его фирменным
"блюдом", вне сомнений, была зажигательная смесь, на три четверти состоящая из
калиевой соли с добавкой такого же количества сосновой смолы и одной части
сахарной пудры (этот последний компонент положительно приводил его в восторг; он
напоминал о стряпне, и Яэля так и подмывало испечь пирог).
Яаль специализировался по взрывчатке. Когда речь шла о настоящем боевом деле,
тут первенствовал Реб Климрод. В первые же дни обнаружилось, что при любых
обстоятельствах Реб не теряет хладнокровия. Во всех отрядах, что готовил Дов
Лазарус, --  для "Иргуна", для группы "Штерн", --  вполне хватало отважных, иногда
даже безумно храбрых ребят. Реб отличался от них. И не столько своим полным без-
различием к опасности: многие из тех, кто входил в диверсионные отряды Бепша,
пережили концлагеря, у многих все близкие погибли; смерти они не боялись, и та
борьба, в которой им предстояло участвовать, оставалась их единственной надеждой
не сойти с ума, придать хоть какой-то смысл своей жизни. Нечто подобное тоща
переживал и Реб. Но ему было свойственно и другое: он никогда не ввязывался в
споры о будущем еврейском государстве. В этом он разделял взгляды Дова Лазаруса.
Любая политика для Лаза-руса была абстракцией, он жил одним действием. С самого
начала в их отношениях установилось какое-то удивительнейшее сочетание
соперничества и сотрудничества. Дову Лазарусу было почти пятьдесят, а Ребу
семнадцать лет. Правда, полных семнадцать.
     28 сентября 1945 года устроили засаду небольшой автоколонне англичан на
дороге, в двенадцати километрах на северо-запад от Ашкелона. В ней участвовали
пятнадцать человек под командованием человека, о котором Байниш не знал ничего,
кроме имени, что-то вроде Элияху. Приказ был  --  в первуюочередь уничтожать
боевую технику, а британских солдат не убивать; отходить следовало по первому
сигналу; по сути, речь шла о маневре преследования, чтобы англичане подумали,
будто они, по выражению Бегина, "сидят на гнезде скорпионов".
Во главе колонны из пяти грузовиков шел джип. Как и было предусмотрено,
пулемет Элияху первым открыл огонь, стреляя по флангу колонны, с правой стороны.
Зажигательная граната, которая должна была бы поджечь джип, упала на капот, не
разорвавшись. Это былкустар-ный снаряд, представляющий собой бутылку из-под
виски^Ц заполненную калиевой солью, сахарной пудрой, смолой и| заткнутую кусочком
войлока; к ней был привязан фла-| кончик из тонкого стекла с серной кислотой. Перед
тем ^ как бросить снаряд, надо было разбить флакончик, чтобы кислота просочилась
сквозь войлок. После этого мешкать было нельзя.
Яэль Байниш увидел, как справа, в десяти^етрах от него, во весь рост поднялся
Реб Климрод, Не спеша поднялся; казалось, его движения отмечены беспечным без-
различием. Размашистыми шагами он быстро преодолел расстояние до грунтовой
дороги. Вскарабкался по невысокой насыпи и тут, резко свернув направо, пошел в
голову колонны, навстречу джипу. Пулемет не прекращал огня, и снопы пуль
проносились совсем близко от Реба. В своей длинной левой руке он за горлышко, на
манер официанток в Гринциге, подающих молодое вино, нес пять гранат-бутылок. В
нескольких метрах от джипа, двигающегося на него, Реб резким ударом разбил
флакончик, невозмутимо подождал три-четыре секунды, а потом метнул гранату в
решетку перед фарами. Машину охватило пламя. А Реб Климрод миновал джип. Он
атаковал первый грузовик, который тоже поджег. Потом поджег второй, третий  --  все
это в треске автоматных очередей.
     Реба даже не поцарапало. Бой продолжался недолго. От начала пулеметного огня
до отданного Елияху приказа отходить не прошло, наверное, и двух минут. Отход
диверсионной группы прошел по заранее намеченному плану. В четырехстах метрах
от дороги и подожженных машин, откуда еще постреливали англичане, они наспех
перегруппировались, чтобы рассредоточиться. У Байниша и Клим-рода отобрали их
драгоценное оружие- Вскоре они остались вдвоем, а вернее --  втроем, с трудом бредя
по красным пескам. Третьим человеком был Элияху, который, по инструкции, не
должен был бы их сопровождать. Прошли добрых часа два, пока не увидели перед
собой Те-лашод. Элияху остановился.
     --  Здесь мы разойдемся, --  сказал он. --  Вам наверняка сказали, куда и как идти.
Он медлил. Гораздо ниже ростом, чем Климрод и даже Байниш, Элияху пытался
рассмотреть в полутьме одного Климрода. Наконец, покачав головой, сказал:
     --  Я мог бы раз десять убить тебя из моего пулемета.
     --  Ты же не сделал этого, --  ответил Реб.
     --  Два лишних шага вправо, влево "или вперед, и ты оказался бы под моим огнем.
Ты знал об этом?
     -- Да.
Элияху снова покачал головой:
     --  И я верю тебе, вот, наверное, что поразительно. Сколько тебе лет?
     --  Сто, --  пошутил Реб. --  Исполнится через несколько недель.
     --  Кто научил тебя так ловко обращаться с гранатами?:
Дов Лазарус?
     Серый, очень ясный даже в ночи взгляд упал сверху вниз:
     --  Я не знаю человека с такой фамилией, Элияху рассмеялся:
     -- Ладно!
     Он отошел на несколько шагов, остановился, обернулся:
     --  Постарайся сразу не погибнуть.
     --  Обещаю, --  сказал Реб. --  Даю тебе слово. Дальше он и Яэль Байниш пошли
вдвоем. Как было ус-ловлено, в четыре часа утра на северном выезде из Ашода их
подобрал грузовик из какого-то кибуца. Перед восходом солнца они приехали в Тель-
Авив, запросто минуя многочисленные контрольные посты и грызя яблоки, которые-
нарвали ночью.
     В октябре и ноябре того же 1945 года они приняли участие в десятке боевых
операций, одна из которых привела их в пустыню и продолжалась шесть дней: им
надлежало подорвать как можно больше пунктов на англо-иранском нефтепроводе.
, Если они не выезжали на задания, то находились в Тель-Авиве, где "Иргун"
нашел им "крышу"  --  официальное место работы и жилье.
Яэль Байниш стал мелким торговцем в лавочке на Эл-ленби Роуд. А Реб Климрод
служил официантом в кафе на Бен-Иегуда-стрит. Заведение в основном посещали
адвокаты. Успехи Реба в английском были поразительны и восхищали Байниша,
который сам отнюдь не был лишен способностей к языкам (кроме идиша и иврита, он
бегло говорил на польском, немецком и русском, а в скором времени выучил и
английский). Когда бывал свободен, Р Климрод отправлялся в кино и смотрел
недублированв американские фильмы. Байниш вспоминает, что долговязый уроженец
Вены по крайней мере раз двенадцать пятнадцать подряд смотрел такие фильмы, как
"Гражданин Кейн", Орсона Уэллеса, "Дорога на Запад" братьев Маркс или же "Моя
дорогая Клементина" Форда, и был способен с. редким совершенством подражать
Богарту из "Мальтийского сокола" или же более аристократическому Кэрри Гранту из
"Филадельфийской истории". И даже воспроизводить уморительную гнусавость Грушо
Маркса. Он по-прежнему чудовищно много читал, но теперь в основном по-английски.
Несомненно, существовала связь между этой жаждой чтения  --  благодаря
адвокатам, которым он каждый день прислуживал в кафе на Бен-Иегуда-стрит, он
получил доступ в специализированные библиотеки, --  и теми переменами, что
произошли в конце ноября. Тандем Климрода и Байниша разделили. Оба они стали
превосходными подрывниками; глупо было использовать их в паре. Кстати, "Иргун"
Бегина начал активизировать деятельность своих ударных сил по мере того, как
последние стали совершенствовать структуру, явно взяв за образец французское Со-
противление: в листовках того времени англичан именуют "оккупантами", а члены
"Иргуна" предстают не террористами, а некими французскими макизарами: "Мы
ведем ту же битву, что вели французские партизаны против немецкого захватчика".
В конце ноября Реб Климрод получил новое назначение. В первую очередь он
изменил имя и фамилию, место работы. Он получил документы, которые превращали
его в некоего Пьера Юбрехта, родившегося в 1926 году в Париже; впоследствии он по
крайней мере дважды вновь воспользуется этим псевдонимом. Ему разработали и
соответствующую легенду, где уточнялось, что его мать была еврейкой, которая
умерла в 1942 году в Париже, а отец, кадровый офицер, сражался во Французских
Свободных Силах и погиб в Сирии, куда через Испанию сумел переправить своего
сына. Это множество достоверных биографических подробностей было не выдумано,
хотя, разумеется, не имело ничего общего с Ребом Климродом; они объясняли его
почти совершенное владение французским и начатки разговорного арабского.
Что касается новой работы, то его устроили в банк в центре делового квартала
'Тель-Авива, в банк "Хаким энд Сенешаль", чья главная контора располагалась в
Бейруте.
     Реба взяли в банк рассыльным, но очень скоро (один из братьев Хаким фигурировал
среди тех, кто тайно финансировал "Иргун", хотя это не было единственной причиной
продвижения Климрода по службе: просто он был слишком умен для рассыльного), в
середине декабря, он уже работал маклером. Ребу исполнилось всего семнадцать лет
и три месяца, хотя в его паспорте значилось, что ему двадцать.
И другая перемена ускорила его расставание с Байни-шем. Последний переехал из
Тель-Авива в Иерусалим, все больше специализируясь в диверсиях на железных
дорогах и нефтепроводах "Ирак Петролеум Компани".
Зато Реба из-за его внешности  --  каштановые волосы, очень светлые глаза и кожа
     --  и по причине службы в банке "Хаким энд Сенешаль", которой оправдывались все
его разъезды и отлучки, "Иргун" все" чаще использовал для проникновения в
британские круги, а в военном плане  --  главным образом для террористических актов
в городе.
     А самое существенное  --  отныне он работал вместе с Довом Лазарусом.
Джип вел человек по фамилии Хармонд. Достаточно было заменить "е" на "а" в
его настоящей фамилии, чтоб она зазвучала на английский манер. Он сражался в
рядах британской армии в Африке и Италии; входил именно в ту часть из четырехсот
человек, которая под командованием майора Либермана целых десять дней
оказывала в Бир-Хакейме  --  соседями были Свободные французы  --  сопротивление
итальянской дивизии "Арьете" ценой потери семидесяти процентов личного состава.
На нем был английский мундир  --  мундир Шестой воздушно-десантной дивизии. Для
своих британских начальников он находился в законном отпуске.
Рядом с ним сидел Дов Лазарус с майорскими знаками отличия. Сзади  --  Реб
Климрод, тоже в форме, с нашивками капрала, положив ноги на холщовые мешки с
Взрывчаткой. За джипом следовал грузовик, где сидели пятнадцать человек; а также
шофер и офицер, гордящийся своими роскошными рыжими усами. Десять из
пятнадцати, переодетые арабами, были в наручниках; пятеро других, в военной форме
и касках, играли роль охраны.
     В двухстах метрах от полицейского поста Хармонд по знаку Лазаруса притормозил
и остановил джип. Однако грузовик проехал дальше.
Место называлось Ягур и находилось почти на полпути между Хайфой и
Назаретом; к югу тянулась равнина Эш-дрелона, на северо-западе высились отроги
небольшой горной гряды Тират-Кармель. Пост полиции представлял собой
трехэтажное, почти квадратное строение, огороженное двумя рядами колючей
проволоки. Четверо часовых стояли у входа, а четверо других расположились на кры-
ше, за стенкой из мешков с песком. Внутри здания в принципе должно было
находиться человек двадцать солдат, а также гражданских полицейских, наверняка
вооруженных. Было три часа ночи 1 марта 1946 года.
     -- Прошла минута, -- сказал Лазарус.
     Место, где в темноте остановился джип, было прямо на;
против въезда на пост. Они видели, как к нему подъехал грузовик, остановился.
Сидевший рядом с водителем усатый офицер вылез из кабины, о чем-то переговорил
с сержантом на пропускном пункте. Должно быть, он убедил сержанта, ибо тот
утвердительно кивнул. Грузовик проехал в первую защитную зону, мнимая охрана
высадила мнимых арабских пленных, которые прятали под бурнусами автоматы,
Вся группа вошла в здание.
     --  Две минуты, --  сказал Лазарус.
Хармонд приблизительно знал, что при благополучном стечении обстоятельств
должно было произойти внутри поста. Диверсионный отряд "Иргуна", проникший на
пост, без сомнения, сейчас был занят уничтожением англичан:
сперва на первом, потом на других этажах. И делал это совершенно беззвучно,
чтобы не вызвать ни у кого  --  особенно у часовых на крыше с их батареей пулеметов
     --  тревоги. Потом они опустошат склад оружия-, освободят пленных, и на пороге
появится мнимый офицер с рыжими усами, снимет фуражку, подавая сигнал, и он,
Хармонд, должен будет подъехать, поставить джип перед входом на пост, чтобы
высадить здесь сопровождавших его мужчин (ему не были известны даже их фамилии
     --  он узнал их позже; Хармонд лишь знал,, что они были так нагружены взрывчаткой,
что ее вполне хватило бы, чтобы поднять на воздух полгорода).
     --  Три минуты. Они задерживаются...
     Голос у Лазаруса был веселый. Хармонд, держащий руку на переключателе
скоростей, готовый по первому сигналу рвануть с места, мельком взглянул на него.
После чего в переднем зеркале отыскал позади себя худое и невозмутимое лицо
другого. Он вспоминает, что был потрясен абсолютным спокойствием их обоих, а
также разительным несходством этих двух соратников по борьбе, образующих единое
целое; один  --  маленький и плотный, уже в возрасте, а другой  --  совсем юный, очень
высокий, со светлыми, какими-то мечтательными глазами.
     --  Внимание...
     Предупреждение, высказанное Лазарусом на удивление спокойным голосом,
прозвучало за секунду до того, как произошли два события, которые сразу опрокинули
все их расчеты. Сперва справа, в сотне метров от них, на Наза-. ретской дороге
появились два вездехода, и почти одновременно из здания поста послышались крики,
завыла боевая тревога, потом затрещали первые выстрелы. Затем, как всегда, все
развернулось мгновенно. Полученные Хармон-дом инструкции были четки: в случае
серьезного инцидента отступать, удирать. Хармонд включил задний ход, уже ^готовясь
развернуться...
     -- Погоди...
Тяжелая, поросшая рыжими волосами лапа Дова Лазаруса, легла ему на запястье-
Лазарус улыбнулся
     --  Смотри, малыш, --  сказал он. --  Наших блокируют вездеходами. Они не смогут
оттуда выбраться.
     И две бронированные машины действительно резко Прибавили скорость; заняв
позицию у самого входа на пост, в котором теперь шла яростная перестрелка. Хар-'
монд заметил одного из мнимых арабов, который выбежал из здания, но короткая
очередь из пулемета на крыше скосила его на месте.
     --  Полностью блокированы, --  повторил Лазарус, расплываясь в улыбке. --  Реб?
Ты пойдешь со мной, малыш?
     "У меня не было ни малейшего понятия о том, что они намеревались делать, --
рассказывает Хармонд.
     --  Я даже не могу сказать, хватило бы у меня храбрости, зная об этом, пойти
вместе с ними. Но оба были необыкновенно спокойны. Лишь позднее я понял, что они
как бы выпендривались друг перед другом. И что оба были сумасшедшими".
Хармонд остановил джип точно между вездеходами.
     --  Так дело лучше пойдет, --  сказал Лазарус, который вылез из машины и с весьма
довольным видом кивнул головой людям в вездеходах, что не без изумления
смотрели на него, спрашивая себя, откуда, черт побери, он мог здесь взяться.
     --  Отличная работа, --  продолжал он, слегка имитируя ирландский акцент. --  Вы
их крепко прижучили, этих мерзавцев. Держите эти ворота под прицелом и не дайте
выйти никому. Но я постараюсь взять их живыми.
Прямо у его ног часовой наружной охраны распластался на земле, выставив
вперед автомат, едва заслышав первые;
     Выстрелы
     --  Разве сейчас время сиесты, мальчик? Встань и займи лучше позицию вон на том
углу. Насколько я помню, там есть другая дверь, через которую могут попытаться
ускользнуть эти ублюдки. Прикрой ее. Кто из офицеров на ночном дежурстве?
     --  Лейтенант Парнелл, --  ответил молодой солдат, по-у давленный этим напором
саркастической властности.
     --  Скажите на милость, --  прокомментировал Лазарус
     -- == еще один ирландец! Я всегда спрашиваю себя, что бы Империя делала без нас.
Он обернулся и, приветливо помахивая рукой расположенным на крыше часовым,
чей пулемет крутился в поисках целей, обратился к Ребу Климроду:
     --  А чего вы ждете, Барнс? Сделайте милость, выньте свой зад из джипа и
подойдите ко мне...
     Совершенно невозмутимо он миновал первый ряд рогаток и пошел вперед, к
зданию, где по-прежнему трещали, автоматные очереди. Как часто бывает, в
перестрелке возникла пауза, и Лазарус ею воспользовался.
     --  Парнелл! --  крикнул он. --  Мы их заперли здесь, но я хочу взять их живьем!
Слышите, Парнелл?
     В ответ горстка нуль вонзилась в землю почти в метре от его ног, но не задела
Лазаруса. И Хармонд понял: с одной стороны, эту очередь дали его товарищи из
"Иргуна", блокированные на первом этаже, а с другой, они узнали Лазаруса по голосу
и фигуре.
     В окне первого этажа появилась голова; это был молодой офицер в рубашке, с
всклокоченными волосами, который размахивал пистолетом, Лазарус дружелюбно ему
улыбнулся.
     --  Лейтенант Парнелл! Я майор Коннорс. Да хранит Господь Ирландию. Эти
ублюдки в наших руках. Надо лишь убедить их в этом. Сейчас я обращусь к ним на их
тарабарском наречии. Попросите, пожалуйста, ваших людей прекратить эту учебную
стрельбу.
     И он сразу же, без передышки, заговорил на иврите, по-прежнему крича очень
громким и зычным голосом, отмеченным больше обычного ирландским акцентом. Он
ничем не рисковал в случае, если в английском гарнизоне нашелся бы кто-нибудь,
способный его понять. Обращаясь к людям из "Иргуна", он предлагал им сдаться
немедленно, сложить оружие. Сказал, что сейчас зайдет к ним, что у них нет ни
малейшего шанса выбраться живыми, если только они не сдадутся в плен; лишь тогда
он лично гарантирует им статус политических заключенных.
     Реб Климрод, неся два тяжелых вещевых мешка, подошел к нему и встал рядом.
После треска последней очереди внезапно стало тихо. И в этой тишине все услышали
гул танка, который подъехал в сопровождении нескольких грузовиков с настоящими на
этот раз парашютистами. Эти подкрепления развернулись, оцепив здание. Лазарус
взглянул на них и с весьма довольным видом покачал годовой.
     --  Ни черта не получится, --  сказал он по-английски, потом на иврите. --  Я пойду к
ним.
     И он пошел вместе с Климродом. Изумленный Хармонд сидел за рулем джипа и
видел, как они исчезли в здании поста; сам он, по его собственному выражению, "был
Страшно испуган", чувствуя за спиной сплошной строй парашютистов, замыкавших
кольцо окружения.
     В здании поста один англичанин был убит, трое других ранены, а потери
диверсионного отряда "Иргуна" составили двое убитых и трое раненых, один из
которых в живот. Позднее Хармонд узнал, что диверсионный отряд потерял время по
той дурацкой причине, что не смог найти ключ от склада с оружием.
Одна-две минуты протекли в каком-то странном, можно сказать, трепетном покое.
А потом снова раздался голос Лазаруса:
     --  Парнелл! Вы можете сойти вниз, они согласны сдаться. И скажите этим
доблестным, пришедшим к нам на выручку подкреплениям, что сражение окончено.
Строй солдат в касках за Хармондом разомкнулся. Капитан и двое в штатском,
которые были из грозного C. I. D. *, двинулись вперед. Они прошли мимо Хармонда и
проследовали в здание поста...
     Лазарус улыбнулся вновь пришедшим и в ту же секунду догадался, что один из
представителей спецслужб узнал его или не замедлит это сделать. Он взял Парнелла
под руку и пошел им навстречу. Не оборачиваясь, он очень миролюбиво сказал:
     --  Покажи им, малыш.
     Реб Климрод, открыв левой рукой оба вещевых мешка, показал обернутые в
черную промасленную бумагу бруски в форме параллелепипедов, от которых тянулись
провода.
     --  По пятнадцать килограммов тола в каждом, --  объяснил Лазарус. --  А то, что
мальчик держит под мышкой, --  это электровзрыватель под давлением. Обратите,
пожалуйста, внимание, как тесно он прижимает правую руку к телу. Если он оторвет
эту руку от тела, даже чихнув, то бах-ба-бах  --  все мы превратимся в теплоту и свет.
Правда, я не могу гарантировать вам полное разрушение поста... Реб Климрод с
отрешенным взглядом заметил бесцветным голосом:
     --  Мы находимся в замкнутом пространстве. Мощность взрыва поэтому сильно
возрастает..
     --  Точно, --  весело подтвердил Лазарус, чей любимый^ ученик дал верный ответ.
Но за стеклами очков без оправы его светло-голубые глаза сверкали безжалостным
блеском, который не оставлял места никакому сомнению на счет той адской
жестокости, что одолевала его.
     --  Короче, --  продолжал он, --  не будет безрассудством надеяться на сорок --
пятьдесят трупов. Не спускай глаз с
     * C. I. D. -- Criminal Investigation Department (англ. )  --  Отдел уголовной полиции.
     того типа в голубом галстуке, малыш. Он из C. I. D., уве-рен, -- он меня узнал...
Лишь после этого Лазарус изложил англичанам план своих ближайших. действий.
Тот же самый грузовик, что их доставил, увез обратно бойцов "Иргуна",
потерявших на месте только двоих убитых; они проверили, нет ли у мертвецов каких-
нибудь документов или личных вещей, дающих возможность быстро установить их
личности. Грузовик поехал по дороге на Хайфу и, как было предусмотрено
первоначальным планом операции, в пяти километрах северо-восточное соединился с
группкой из трех человек  --  им поручили прикрывать отход, --  они держали наготове
канистры с бензином, который вылили бы на дорогу, создав в случае, преследования
завесу огня.
     Но их никто не преследовал.
Джеймс Парнелл смотрел, как расступилось оцепление парашютистов, пропустив
грузовик, увозящий диверсионный отряд "Иргуна". Перед своим отъездом террористы
     --  по мнению Парнелла, они были террористами  --  сожгли все документы,
обнаруженные в кабинетах поста полиции. Но, по условиям сделки, не тронули оружие
со склада. Он и этому был рад. А другие события ничем не могли его порадовать. Его с
двумя представителями секретных служб и пятью другими людьми  --  все
полицейские, ни одного солдата  --  сделал заложниками мнимый майор Коннорс и его
Молодой спутник.
     Ни на минуту Парнелл не усомнился, что взрывчатка была настоящая. По
отношению к старшему, который так замечательно имитировал ирландский акцент, он
с первой же секунды стал испытывать резкую антипатию и боязнь. Но другой, молодой
высокий парень с удивительными глазами, некоторым образом вызывал у него
большую тревогу: этот бездонный взгляд внушал Парнеллу страх.
Парнелл  --  впоследствии он стал журналистом, часто приезжал в Израиль  --  был
вынужден влезть в кузов грузовика, лечь на пол, скрестив руки на затылке, подобно
другим заложникам. Террорист в очках занял место рядом с шофером, держа в левой
руке пластиковую бомбу Гам-мон, а в правой  --  пистолет смит-вессон. С редкостной
проницательностью он сам выбрал водителя, грузовика;
гражданского полицейского --  последнего из мужчин, способного замыслить и
предпринять какой-либо отчаянный поступок.
     Его юный, невозмутимый и бессловесный сообщник сидел в кузове, прижимая
правую руку к туловищу, а левой сжимая автомат стен.
Парашютисты, как и в первый раз, по приказу своего командира, снова пропустили
их. Грузовик удалялся довольно медленно. "Они хотят убедиться, что их не пресле-
дуют", --  подумал Парнелл, который не видел ни зги. Они ехали в сторону Назарета.
И у Парнелла снова появилась надежда: в нескольких километрах южнее находилась
армейская застава. Однако через три-четыре минуты машина, сменив направление,
свернула на проселочную дорогу, ехала по ней где-то с полчаса, потом остановилась.
Послышался голос человека в очках:
     --  Все выходят, кроме двух асов из C. I. D. и ирландца.
Снова двинулись в путь, бросив освобожденных людей посреди пустыни; Парнелл
теперь сидел за рулем, а двое полицейских из секретных служб -- '- в наручниках и со
связанными ногами  --  лежали в кузове. Ехали целый час по почти непрбезжей дороге.
Опять остановка. Парнелла привязали ремнем к переднему бамперу. Человек в
очках подошел к кузову. Парнелл довольно прилично понимал иврит; он мог следить
за бурным спором, который завязался между террористами:
тот, что постарше, всячески хотел прикончить здесь же двух сотрудников C. I. D.
"После них он пристрелит и меня. О, Боже, зачем я родился ирландцем? "
Над Галилеей занимался дождливый рассвет. В любой момент Парнелл ожидал
услышать треск выстрелов. Но к нему приблизился высокий худой парень, склонился,
чтобы расстегнуть ему наручники, и сказал удивительно мяг-" ким, спокойным голосом:
     --  Не пытайтесь, пожалуйста, ничего предпринимать* Согласны? Иначе я не
отвечаю за вашу жизнь.
     --  Согласен, --  искренне, с необыкновенным облегчением ответил Парнелл. --
Спасибо. Спасибо от всего сердца.
     Серый  постижимый взгляд скользнул по нему.
     Они въехали в Акко в половине седьмого утра. В этот момент Парнелл был один в
кабине грузовика. Минут за двадцать перед этим оба его противника встали позади ка-
бины в кузове, попросив его (особенно молодой) необорачиваться и разбив зеркало,
чтобы Парнелл не мог увидеть ничего у себя за спиной.
Вот почему, только подъезжая к площади Хан-эль-Ам-дан и завидев гостиницу с
колоннадой --  ее указали Пар-неллу как конечный пункт, --  он, успокоенный ничем не
нарушаемой тишиной, замедлил ход и остановился.
И, естественно, в кузове не было никого, кроме двух полицейских, вне себя от
ярости, но живых.
     Реб Михаэль Климрод приехал в Каир в последние дни марта 1946 года. Один. Они
с Лазарусом путешествовали раздельно, но снова встретились в египетской столице.
По мнению Яэля Байниша, самого достоверного и самого постоянного свидетеля
этого периода жизни Короля, Реб Климрод, а главное, Лазарус значились среди тех
террористов, за кем в Палестине британцы охотились усиленнее всего. Схватка в
Ягуре этому во многом способствовала; у англичан, особенно у двух инспекторов
Отдела уголовной полиции, времени было с лихвой, чтобы рассмотреть их лица, а
высокий рост Климрода позволял довольно легко его опознать.
Нападение на полицейский пост в Ягуре было, однако, лишь эпизодом в
значительно более широком наступлении, проводимом как "Иргуном", так и группой
"Штерн". Общее наступление  --  руководимая Лазарусом операция являлась лишь его
частью  --  началось 1 марта; были атакованы казармы в Хайфе, Реховоте, Пардес-
Гане, а также пути сообщения в пригородах Иерусалима, Тель-Авива и. Петах-Тиквы.
Даже штаб Шестой воздушно-десантной дивизии в Иерусалиме взлетел на воздух.
Говоря о причинах, вынудивших Климрода и Лазаруса уехать в Каир (а потом в
Европу), Яэль Байниш четко объясняет все, что касается второго: "Иргун", желавшая
видеть себя строго военной, хотя и подпольной, организацией, ставила в упрек
бывшему товарищу по оружию ирландцев из ИРА и североамериканских гангстеров
его почти непреодолимую склонность к бессмысленной жестокости, которая в крайних
случаях шла вразрез с поставленными политическими целями.
Что касается Реба Климрода, то Байниш ничего тогда не знал о мотивах его
отъезда. "В какой-то момент я подумал, что он получил новое назначение, например в
филиал "Моссада" в Европе. Только в августе или сентябре я узнал, что все было не
так и уехал он по своей инициативе. Я был разочарован и даже встревожен: его
совместная работа с Довом не сулила ничего хорошего. Впоследствии подтвердилось,
что я ошибался лишь наполовину... "
     В Кайре Надя Хаким занимала виллу на острове Гези-ре, в жилом квартале
неподалеку от проспекта короля Фуада. Эта бывшая вольнонаемная вышла замуж за
одного из сыновей Хакима  --  владельца одноименного банка, того самого, где
некоторое время служил Реб Климрод. Перемена в социальном положении никак не
отразилась на связях Нади с подпольными сионистскими движениями: ее
предупредили о приезде двух человек и попросили им помочь сперва устроиться в
египетской столице, а потом выехать в Европу. Она поселила Лазаруса и Климрода в
своей прежней квартире на Шейх Рихани-стрит, позади посольства США, и достала
паспорта: ирландский для Лазаруса и французский для Климрода-Юбрехта.
Раздобыла им два места на пароходе Французской морской компании грузовых
перевозок. Оба были в Марселе 30 марта.
     А Реб Климрод. уже один, появился в Нюрнберге 8 апреля.
     --  "Накам", --  сказал Буним Аниелевич. И спросил понемецки: --  Тебе понятно это
слово?
     --  "Месть" на иврите, --  ответил Реб.
Они шли по улицам Нюрнберга, по пригородам, между рядами разрушенных
домов, под мелким и холодным дождем. Они были почтр одинакового роста: Климрод
сантиметра на три-четыре повыше. Аниелевичу было лет двадцать восемь; блеск его
больших, глубоких и печальных глаз постоянно смягчала какая-то затуманенность.
     --  Мне совсем не нравится твой спутник, --  помолчав, сказал он. --  Во-первых, он
слишком стар. Самому старшему среди нас не больше тридцати. А во-вторых, и это;
главное, его профессиональная сторона. Он похож на аме-Д риканского гангстера.
     --  Он работает крайне эффективно. Лучше меня. Пока  --  Я ценю эффективность.
Не выношу этих талмудических споров о ста восьмидесяти семи основаниях для со-
вершения или не совершения какого-либо действия, если даже речь идет о том,
открыть или закрыть дверь. Но для того, что мы хотим пред принять, для того, что мы
уже начали осуществлять, в тех качествах, каких мы требуем от людей,
эффективность стоит на втором месте. Мне не нужны профессиональные убийцы,
Реб. Прежде всего я жажду... --  он запнулся и сумел как-то робко выговорить это
слово, --  чистоты. Мы будем убивать, каждую секунду испытывая ужас перед
убийством. Говорят, месть  --  оружие слабых, но что делать? Суть ведь не в том,
чтобы наказать этих людей, а в том, чтобы не дать забыть об их преступлениях. О них
уже забывают. Даже здесь, где судят кое-кого из преступников и пишут об этом в
газетах. -- Но сколько времени это будет продолжаться? Необходимо, чтобы весь мир
знал, что подобная гнусность не может быть забыта через два или три года. И для
этого нет другого выхода, кроме как убивать. Ты действительно хочешь ~~быть^яами?
Реб как-то неопределенно кивнул, не вынимая длинных костлявых рук из потертых
карманов куртки.
     --  Я навел справки о тебе, --  продолжал Аниелевич. --  У нас очень разветвленная
организация, агенты по всей Европе. И, кроме того, у меня есть друзья, надежные
друзья, в Варшаве и Москве. Я хочу сказать, у меня лично. В Тель-Авиве они
осуждают нашу деятельность, "Хагана" хотела бы нас контролировать или, может
быть, да-Ц же уничтожить. Для них важнее всего Талмуд и часами напролет болтовня,
а не действия. Что касается тебя, то мы все проверили. Один из наших был в
Белжеце, помнит твою мать и твоих сестер, он ручается за тебя.
     --  Но не за Дова Лазаруса.
     --  За Лазаруса нет. Во всяком случае, мы будем его использовать. Нам
потребуются деньги, много денег, а никто из добряков "Хаганы", "Моссада", "Иргуна"
или "Штерна" не желает нам их дать. Мы должны выпутываться сами. Мы создали
организаций, которая занимается контрабандой золота и лекарств. Я знаю: есть
противоречие между той чистотой, что должна жить у нас в душах, и этими
спекуляциями. Но и здесь тоже у нас нет выбора. В крайнем случае, хотя я и против,
Лазарус сможет работать в этом отделении нашей организации. Я знаком с его лич-
ным делом: в Соединенных Штатах Америки он встречался с многими людьми из тех,
кого там называют мафией, сотрудничал с гангстерами-евреями в Нью-Йорке, у него
еще много знакомых среди них и их сицилийских друзей. Но давай поговорим о тебе.
Ты не сможешь принять уча-стие в нашей ближайшей операции. По крайней мере на
ее первом этапе. Но ты говоришь по-французски, и даже, кажется, очень хорошо.
Решено, что сразу же по окончании операции ее исполнители эвакуируются во
Францию. Я хотел, чтобы ты занялся этим отходом, поехал во Францию и приготовил
для них явки. Ты можешь это сделать?
     --  Мне понадобятся деньги.
     --  Они у тебя будут. Но посмотри сюда.
     Взяв Реба Климрода за локоть, Буним остановил его. Реб поднял глаза и увидел
здание за колючей проволокой,
     оно охранялось полицией. Он решил что это завод, но Аниелевич отрицательно
покачал головой:
     --  Нет, пекарня. Они тут выпекают два сорта хлеба, который развозят каждое утро,
мы, к счастью, не можем ошибиться: белый хлеб предназначен для американских,
английских и польских солдат. Его мы, разумеется, трогать не станем. Зато круглый
черный хлеб выдается только пленным. Они содержатся в бывшем Шталаге XIII. Там
их тридцать шесть тысяч, сплошь эсэсовцы, против которых военная полиция
союзников собрала улики. Мы надеемся уничтожить по крайней мере две трети. С
помощью мышьяка.
     Операция прошла в ночь с 13 на 14 апреля 1946 года;
разыгралась сильная гроза, которая объясняет частичную неудачу. В
предшествующие недели, однако, были приняты все предосторожности: двое из
группы "Накам" сумели  --  скрыв, что они евреи  --  устроиться на работу в лагерь
военнопленных: один шофером, другой кладовщиком;
одновременно химики организации разработали порошок на базе мышьяка, по
составу и цвету ничем не отличающийся от слоя муки, которым германские булочники
посыпают свои изделия; этот порошок наносился на буханки хлеба; другим удалось
устроиться на самом хлебозаводе, и они тайком вырыли под полом склада  --  где
перед вывозом хранился хлеб  -- тайник, куда спрятали яд и необходимый инструмент.
Яд был пронесен на завод в резиновых грелках, спрятанных под одеждой.
13 апреля, ближе к вечеру, трое мужчин укрылись в тайнике, откуда выбрались с
наступлением темноты, после ухода персонала. Надев перчатки и обмотав марлей
лица, они начали присыпать порошком хлеба. Начиналась гроза. Порывистым ветром
выбило окно склада. Прибежали встревоженные полицейские. Они никого не нашли и
решили, что это воры пытались выкрасть хлеб  --  привычное дело в те голодные
времена. На следующий день проведенное полицией расследование все-таки
вынудило "Накам" прекратить операцию.
     1 б апреля газеты Нюрнберга сообщили, что полиция обнаружила тайник и что пять
тысяч пленных эсэсовцев отравлены.
     Четыреста из них умерли.
Вместе с французским евреем по фамилии Мэзьель  -- == случайным членом
"Накам", из которой он вскоре после этого вышел  --  Ребу Климроду удалось снять
большую. квартиру в Лионе, в квартале Круа-Русс. В ней он на десять дней приютил
четверых человек  --  исполнителей операции по отравлению в Нюрнберге, --  которые
не могли утешиться, что потерпели неудачу, успев отравить всего две тысячи хлебов
вместо четырнадцати.
     Через неделю, 20 апреля, сам Буним Аниелевич появился в Лионе, где встретился
с Жаком Мэзьелем и Ребом Климродом. Он просил последнего послужить ему гидом
     --  а главное, переводчиком  --  в поездке по Бельгии и Германии. Мэзьель был
свидетелем, что они уехали на рассвете, 26 апреля, на машине, которую он купил за
счет организации*. Прошло почти пять месяцев, прежде чем Мэзьель снова увидел
молодого человека, который, уезжая, оставил после себя в лионской квартире свои
единственные тогда земные сокровища, две книги  --  томик "Эссе" Монтеня по-
французски и "Осенние листья" Уолта Уитмена по-английски.
Реб Климрод вновь объявился в Лионе где-то в середине сентября в
сопровождении Дова Лазаруса.
     До этого был парижский эпизод.
Двумя часами ранее зазвонил телефон. Неизвестный спросил Дэвида Сеттиньяза.
Служанка ответила, что его нет ни в Париже, ни во Франции, но случаю было угодно,
чтобы в комнате оказалась Сюзанна Сеттиньяз. Она сама взяла трубку. Сообщила, что
она бабушка Дэвида, спросила: "Вы друг моего внука? "
     --  Не совсем, --  ответил медленный и серьезный голос Реба Климрода. -- Мы
познакомились в прошлом году в Австрии, и он оказал мне большую услугу. Мне
хотелось бы снова встретиться с ним.
     В 1946 году Сюзанне Сеттиньяз уже перевалило за шестьдесят. Она вдовствовала
более десяти лет, не имея других детей, кроме отца Дэвида (он умрет в будущем
году), и других внуков, кроме Дэвида. Состояние, которое оставил
* "Накам" не была единственной организацией, предпринимающей карательные
экспедиции подобного рода. Люди из Еврейской бригады,, ликвидированной в
Палестине англичанами, были разделены на два отряда, которые совершали рейды
чаще всего в Австрию, используя в качестве базы итальянский городок Тарвиз. Но
самой активной и самой упорной из всех организаций была "Накам": потребовались
энергичные действия полковника Наума Шадми, руководителя "Хаганы" в Европе,
чтобы последние Мстители прекратили свои облавы. Шадми был вынужден отдать
приказ похитить и силой доставить в Израиль самых неумолимых. Всего было убито
около тысячи бывших нацистов, среди которых Йозеф Белки, Гюнтер Халлс и Алоиз
Гавенда, известные палачи, действовавшие соответственно в Ченстохове (Польша), в
гетто Варшавы и За-греба. Самые необычные замыслы "Накам* не были
осуществлены: напасть на тюрьму Шпандау, чтобы прикончить Деница, Ширака,
Шпеера и прочих редеров и гессов, которые отбывали там заключение, а главное  --
отравить всю сеть снабжения питьевой водой города Нюрнберга (здесь были
провозглашены расовые законы). От этого последнего проекта, который повлек бы за
собой заклание гражданского населения, отказались за несколько часов до начала его
осуществления. Сам же Буним Аниелевич позднее погиб в Трансиордании (прим.
автора. ) муж, разумеется, позволяло Сюзанне жить безбедно, хотя не избавляло ее от
острого чувства одиночества. Она питала к Дэвиду столь исключительную любовь, что
прошлой весной, хотя и не говорила ни единого слова-по-английски, решила погостить
в Бостоне. 9 сентября, проведя, как всегда, лето в своем доме в Экс-ан-Провансе, она
возвратилась в Париж. Сюзанна предложила собеседнику, раз он друг Дэвида,
нанести ей визит. Реб Климрод принял приглашение.
Он оглянулся, и глаза его задержались на маленькой картине, которая висела
между двумя книжными шкафами из резного красного дерева, над диванчиком в стиле
Директории. Холст был исполнен маслом и темперой, вероятно, во второй половине
двадцатых годов; на нем были нарисованы различные предметы, в их запутанном
сочетании узнавались лишь две рыбы из сиенской глины на голубом блюде.
     --  Пауль Клее, --  сказал он. --  У нас был почти такой же.
     -- У нас?
     -- У моего отца и меня. Мы жили в Вене.
Он улыбнулся, и вся его физиономия от улыбки прямо на глазах преобразилась. И
до этого мгновенья черты его лица нельзя было назвать невыразительными у него
был вид человека, погруженного в какое-то внутреннее созерцание; впечатление это
еще больше усиливали  --  и как усиливали! --  светлые, огромные и бездонныеглаза.
Но он улыбнулся, и все стало иным. Он сказал:
     --  У вас великолепная квартира. И мой отец, конечно же, сказал бы о футляре,
достойном своей жемчужины. Он любил делать подобные комплименты, вероятно,
желая показать, что он истинный венец.
     Он говорил с, легким акцентом и мог бы сойти за француза из Эльзаса. Сюзанна
Сеттиньяз почувствовала себя в замешательстве, как прежде ее собственный внук и
Джордж Таррас. Она тоже испытала на себе это очень  странное ощущение
несоответствия между внешностью своего визитера (она сочла, что ему двадцать один
год, тогда как Ребу еще не исполнилось и восемнадцати), простотой, даже бедностью
его платья и одновременно тем чувством величия, что излучали его глаза, голос и вся
личность.
     Она задала ему множество вопросов о своем внуке, спросила, каким образом они
познакомились. Он ответил, что они с Дэвидом встретились "в Австрии, в
окрестностях Линца", сразу же после прихода победоносных союзных войск и в тот
момент он, Реб Михаэль Климрод, находился "в трудном положении" (таковы были
слова, которые он употребил) и Дэвид ему помог. И что они друг другу понравились.
Он непринужденно переменил тему разговора и принялся рассказывать о своих
пяти-шести приездах во Францию; последний раз в апреле 1938 года. Сказал, что выу-
чил французский с гувернанткой, которая родилась в окрестностях Вандрма, и
совершенствовал его, прожив целое лето в Париже и на вакациях в Довиле, Биаррице
и на Лазурном берегу. Да, в Экс-ан-Провансе он был; он вспомнил бульвар Мирабо,
площадь Альбертас и кафе "У двух холостяков", а также музей Гране, "где есть один
Рембрандт и два Кранаха". Его познания в искусстве изумили Сюзанну Сеттиньяз,
которая знала имя Клее лишь по той причине, что ее муж приобрел одно полотно
художника.
     Относительно Дэвида она сообщила, что он демобилизовался и возобновил
изучение права в Гарварде. Она дала ему адрес своей невестки в Бостоне, где Дэвид
должен находиться в это время года, если только он не задержался в летнем доме
семьи, в Коннектикуте.
     --  Хотите, я запишу вам адреса и номера телефонов? Он, улыбнувшись, покачал
головой:
     --  В этом нет необходимости. У меня довольно приличная память.
С этими словами он встал и начал прощаться с весьма спокойной и мягкой
вежливостью.
     Он улыбнулся, коснулся губами руки старой дамы и ушел. Но на следующее утро
она получила записку вместе с одной розой. Мелким, сжатым почерком с изящными,
но твердо очерченными прямыми линиями он просил извинить его за то, что не имеет
возможности прийти еще раз, поскольку сегодня же вынужден покинуть Париж.
"Я встретила, --  неделю спустя писала она Дэвиду Сеттиньязу, --  самого
непостижимого, самого странного, но и самого умного из всех молодых людей, каких я
видела за свои шестьдесят пять лет. Если ты хоть что-нибудь способен сделать, с
моей или без моей помощи, для Реба Михаэля Климрода, то сделай это, Дэвид. Мне
кажется, что сейчас он находится в весьма жалком положении, хотя он ни слова об
этом мне не сказал... "
     Дов Лазарус, с облегчением вздохнув, опустился в плетеное кресло "Парижского
кафе" на площади Франции в Танжере. "Тебе мартини? " Реб отказался. Лазарус
заказал розовое мартини для себя (он недавно к нему пристрастил-ся), чай с мятой
для своего спутника. Он на идиш заговорил о золоте. В Танжер, говорил он, начало
стекаться золото, оно поступает со всей Европы, даже из Швейцарии;
в конце концов русские в Вене, и кто может сказать, будет ли их по-прежнему
сдерживать швейцарский нейтралитет? Кроме того, рынки золота закрыты в Париже и
Лондоне, а инфляция...
     --  Ты знаешь, что такое инфляция, малыш?
     --  Да, -- равнодушно ответил Реб.
     Восемнадцать ему исполнилось на пароходе "Дженне", где-то на полпути из
Марселя в Танжер. По прибытии в марокканский порт, имеющий статус
международного, Лазарус снял для них две комнаты в отеле "Минза", на улице дю
Статю. Потом Реб в одиночестве расхаживал по бульвару Пастера, тогда как его
спутник отправился на деловое свидание. Он постоял, опершись на балюстраду,
откуда просматривалось все великолепие Гибралтарского пролива и мыса Малабата,
бродил по Гран-Сокко...
     --  Ты слушаешь меня, малыш?
     -- Да.
     --  Непохоже. Реб, есть возможность сделать деньги. В законодательном собрании
Международной зоны заседают три марокканских еврея. С одним из них я встречался.
Скоро они примут решение распространить на чистое зо-лото право получать
проценты с фиктивного вклада, то есть каждый, живет ли он в Танжере или нет,
сможет, не платя налога, положить на хранение любое количество зо-лота. Только во
Франции найдутся тысячи людей, которые из-за инфляции мечтают о золоте. Ты
знаешь, какова раз- ница между золотым слитком в Цюрихе и таким же слитком,
например, в Лионе? Две тысячи франков. Можно из Танжера отправлять золото на
маленьких самолетах, пользуясь бывшими аэродромами Французского Сопро-
тивления...
     --  Я не умею водить самолет.
Старый официант, ему было лет семьдесят пять и он наверняка говорил на
восьми --  десяти языках, принес заказанные напитки и пачку сигарет, которую также
попросил Лазарус. Жесткие, блестящие глазки Дова по-прежнему сверлили лицо Реба:
     --  Мы в плохом настроении, малыш? Молчание затягивалось. Серые глаза Реба
выдержали взгляд Дова. Лазарус улыбнулся:
     --  У тебя нет ни гроша, нет семьи, нет угла, податься некуда. Без меня ты,
наверно, с голоду бы подох. Я'научил тебя всему. Даже твою первую женщину я
уложил к тебе в постель. Верно?
     --  Верно.
     -- Ты убивал людей с этим Аниелевичем? До новой встречи с Довом Реб Климрод
слонялся по базарам, поднявшись с нижнего края улицы дю Статю, сплошь заросшей
гибискусами и драценами, которым, как " утверждали, было восемь столетий, до
крытых ворот Ман-дубии. Он увидел человека и, несмотря на штатский костюм, усы и
отросшие волосы, сразу же его узнал. Накинув на руку пиджак, протирая шею носовым
платком, человек, улыбаясь, что-то говорил английским морякам, которые тоже.
торговались с уличным менялой перед воротами.
Шеммарин. Это не был ни Эрих Штейр, ни Хохрайнер. Реб Климрод, у которого
была "довольно приличная память", видел его однажды, четыре года назад. Это про-
изошло в Белжеце, 17 июля 1942 года. Этот человек затесался в ряды евреев, которых
доставили из Львова, и, разговаривая на почти безукоризненном идиш, попросил их
всех написать письма своим семьям, чтобы успокоить их, сообщить, что обращаются с
ними хорошо, что их высылка в конечном счете не так уж страшна...
     --  Ты мне не ответил, --  сказал Дов Лазарус.
     -- Нет
     --  Неужели ты никого не убил?
Реб улыбнулся, мягко покачав головой:
     --  Я же тебе не ответил.
Он взял своими тонкими пальцами пачку "Филипп Мориса".
     --  Я говорил с людьми на базарах. По-итальянски они называют это U Fumu, дым.
Они уверяют, что можно заработать много денег, и на этом тоже.
Именно Дов Лазарус финансировал первую операцию, которая была проведена во
второй половине октября. По-том они осуществили еще десять, все через Испанию.
Тех-ника этих операций была проста, стоило только заполучить какое-нибудь
судно: светлые сигареты, поступавшие из США, официально находились в Танжере
транзитом, их покупали по тридцать французских франков за пачку, а чтобы
совершенно легально их вывести, достаточно было указать порт назначения, куда
законом разрешался ввоз табака, чаще всего Мальту. Далее в море, где торговля
свободна, назначали место встречи вне территориальных вод с испанскими
покупателями из Валенсии, переклады-вая на иберийцев риск столкновения с
таможней Франко. Опасность была нулевой, а прибыли весьма удовлетворительными:
пачку сигарет, купленную в Танжере за тридцать франков, можно было перепродать за
пятьдесят -- шестьдесят. И так как за один рейс иногда брали по пятьдесят ящиков, то
есть двадцать пять тысяч пачек, то прибыли ot одной экспедиции могли достигать
пятисот -- шестисот ты-сяч франков, то есть, при курсе доллара в сто двадцаты
франков, где-то четыре-пять тысяч долларов. Не было ни-чего удивительного, что за
свою долю в этой коммерции, которая еще не попала в лапы крупных мошенников,
шла драка: среди прочих опереточных контрабандистов расталкивали друг друга
локтями бывшие офицеры Английского королевского флота, будущий французский ми-
нистр, британские или итальянские аристократы и даже экипаж, составленный из
одних лесбиянок, плавающий под розовым флагом.
После шести первых плаваний Реб Климрод оказался в состоянии вернуть
Лазарусу его первоначальный капитал. "Ты не должен этого делать, --  заметил Дов,
     --  я у тебя ничего не просил". "Я так хочу", --  просто ответил Реб. При этом обмене
репликами присутствовал еще один человек, француз по имени Анри Хаардт,
мечтающий о приключениях и лишь ради этого приехавший из Ниццы в
Танжер. Хаардт и Климрод встретились случайно, у полок книжного магазина
"Колонн", в нижней части бульвара Пастера. Житель Ниццы, который у себя в стране
был лиценциатом истории, первым завел разговор о книге, что листал юный верзила,
     --  о "Закате Европы" Шпенглера, которую ему самому удалось дочитать почти до
конца. Во время пустой беседы, продолженной на соседней террасе кафе "Кларидж",
несмотря на разницу в возрасте (тогда Хаардту было тридцать), открытие, что юному
читателю Щпенглера исполнилось лишь восемнадцать, потрясло Ха-ардта, а
сообщение о том, что тот "занимается сигаретами", живо заинтересовало. У Хаардта
на сей счет были свежие мысли, и он не настолько оторвался от жизни, чтобы не
видеть перед собой "великий путь американских сигарет", связывающий Танжер с
берегами Франции и Италии, где можно было перепродать пачку "Филипп Мориса" и
прочих "Честерфилдов" даже за сто франков...
     --  Если вместо пятидесяти ящиков за один рейс мы возьмем пятьсот или тысячу  --
все дело в судне, --  прибыли очень быстро могли бы стать сказочными. Миллион
долларов в год не покажется столь невероятным...
Хаардт удивлялся своему ^упрямому желанию убедить мальчишку стать его
компаньоном. Мальчишку, который колебался, это было очевидно. Разумеется, не из-
за недостатка дерзости или честолюбия, из-за чего-то другого.
     --  Из-за твоего ирландского друга? Из-за него?
     --  Не совсем так.
     --  На худой конец, --  наконец сказал Хаардт, --  мы могли бы объединиться все
трое. Хотя...
     Ему не нравился Дов Лазарус (он знал его лишь под фамилией 0'Си, --
псевдонимом, которым Дов давно пользовался в Танжере), а на самом деле он его
боялся. Два-три раза он видел как Дов круто разговаривает по-английски с
сомнительными итало-американцами, упоминая имена Хайми Вейса, Мейера
Ланского, Лепке Бухалтера или Луки Лючано так, как ветераны говорят о своих бывших
командирах. Хаардт обладал пылкой страстью к авантюрам, правда, в разумных
пределах. Этот Лазарус показался ему "off-limits", диким, так же как ему казался
определенно противоестественным несвязный тандем, который он составлял с
молодым "Юбрехтом". Несвязным и опасным.
     В общем, Хаардт держал себя как старший брат. Сам не зная, почему.
Он был ни при чем в деле Лангена. Просто свидетелем, даже не прямым.
     --  Голландцы, --  сказал Лазарус. --  Одного зовут Лан-ген, а другого Де Гроот или
что-то в этом роде. У одного из них диплом капитана дальнего плавания, а нам нужен
настоящий капитан, так ведь? На этот раз. надо пересечь Средиземное море, но не
затем только, чтобы махать ручкой сеньоритам, идя вдоль испанского берега. Де Гроот
     --  тот малый, что нам нужен. Что до матросов, то в экипаж войдут мальтиец и трое
сицилийцев.
     --  И мы, --  заметил Реб.
     --  И мы. Всего восемь человек. При разгрузке девятисот ящиков лишними мы не
будем. На месте нам поможет бригада...
     --  И куда мы пойдем?
     --  На Сицилию. В бухту к западу от Палермо. Ты что-то имеешь против, малыш?
Ты думал, что мы еще долго будем играть в детские игры? Теперь мы займемся
серьезными делами. Пошли, я представлю тебя голландцам...
Анри Хаардт уже находился в "Парижском кафе"; сидя за столиком с одним из
своих друзей  --  офицером таможни, корсиканцем, который на правах знатока извергал
на него множество советов о тысячах способов использовать себе на пользу столь
приятные преимущества международного статуса Танжера. Он видел, как подошли
Клим-род и Лазарус, которые устроились в нескольких метрах от  него, вместе с двумя
мужчинами лет тридцати пяти, сидевшими к нему спиной. Реб Климрод и его спутник в
очках заняли места напротив, он мог видеть их лица. Главное, он успел заметить едва
уловимую, внезапную жесткость серых глаз, которые на несколько секунд рас-
ширились; не ускользнул от него и любопытный жест Климрода, который нагнулся и
почти засунул голову под стол, чтобы завязать шнурки на ботинке, в чем не было
никакой необходимости, прежде чем выпрямиться с вновь совершенно невозмутимым
лицом. И благодаря взгляду, который он бросил на Дова Лазаруса, Хаардт понял, что
тот тоже кое-что заметил. Прошло двадцать  --  тридцать минут, после чего оба
незнакомца встали и ушли...
     Дов Лазарус вполголоса сказал на идиш:
     --  Не строй из себя обиженную девочку, малыш. Я видел, как тебя перекосило. Ты
знаешь одного из этих типов?
     Реб положил руки на колени и, словно завороженный, смотрел на них. Наконец
произнес:
     --  Один по крайней мере не голландец.
     -- Кто?
     --  Ланген.
Глаза Дова Лазаруса за стеклами очков сверкали блеклым холодом голубых
алмазов. Он швырнул на стол банкноту и встал: "Пошли отсюда". Два месяца назад
Дов купил двухцветный "паккард" с откидным верхом. Он сел за руль и поехал по
дороге на мыс Малабата; Реб сидел рядом. Они не перемолвились ни словом;
подъехав к маяку, Лазарус выключил мотор, вылез из машины и пошел к террасе,
откуда открывался вид на Танжер, Атлантический океан и Испанию.
Его жест был таким быстрым, что, казалось, он даже не шевельнулся, хотя кольт
сорокапятимиллиметрового калибра оказался в его правой руке, которую он придержи-
вал левой. Он выстрелил один раз, и метрах в двадцати от них упала чайка, сбитая
влет. Лазарус по-прежнему улыбался.
     --  Когда мы приехали в Танжер, я задал тебе вопрос. Хотел знать, убивал ли ты
людей с этим meshuggener (чокнутым) Аниелевичем. Ты мне не ответил.
С той же поразительной ловкостью он снова изготовился для стрельбы, взяв на
мушку другую чайку. Но не выстрелил.
     --  Ты хотел бы убить этого Лангена, Реб?
     --  Не знаю, --  с невозмутимым спокойствием ответил Реб. Лазарус опустил руку:
кольт, засунутый за пояс, снова обрел свое место под пиджаком, сзади, над правой
ляжкой.
     --  Поедем, малыш. Мы совершим это плавание к берегам Сицилии вместе с Де
Гроотом и твоим другом Ланге-ном. Я бы сильно удивился, если бы и этот самый Гроот
оказался голландцем. Вероятно, он тоже один из них, Реб.
Ланген может трепаться в Танжере, что он голландец, но неужели ты веришь, что
настоящий голландец будет вести себя как идиот? Или же он, но на другой манер,
тоже влип, ведь эсэсовцы у них были даже в Голландии...
Впервые с тех пор, как они стали работать вместе, Дов прикоснулся к мальчику,
погладил его по затылку и, взяв за руку, повел к "паккарду":
     --  Во всяком случае, ты не мог бы убить его в, Танжере, малыш, поверь мне. Нас
видели вместе с Лангеном, а Тан-жер не так уж велик. Зато на Сицилии умирают
легко...
     Он завел мотор и улыбнулся:
     --  Там ты его и убьешь, Реб.
     Судно называлось "Дикий кот"; было оно дубовое, двадцати шести метров^Г^лину,
водоизмещением семьдесят тонн. Построенное на верфи Маркони, оно имело дизель
в сто восемьдесят лошадиных сил. И груз из шестисот шестидесяти ящиков сигарет
"Филипп Морис", двухсот  --  "Честерфилд", шестидесяти  --  "Кэмэл". Выйдя из
Танжера 17 января 1947 года, оно подошло к мысу Сан-Вито, западной точке залива
Кастелламаре, в пятидесяти километрах от Палермо, с наступлением темноты. Ни
одного катера Финанцы  --  итальянской таможни, --  естественно, не было, по крайней
мере в радиусе пятидесяти морских миль от этого места. Впрочем, декларация и
коносаменты были в порядке и точно регистрировали груз, портом доставки которого
был Корфу.
     Согласно инструкциям Де Гроот лег в дрейф и ждал. Около одиннадцати вечера
три желтых сигнала с берега сообщили, что путь свободен. "Дикий кот" взял курс к су-
ше, потом снова остановился по другому сигналу. Вскоре на гладкой поверхности воды
побежала рябь, возвестившая о приближении флотилии. Появилось с десяток боль-
ших лодок. Рыбаки занялись перегрузкой с помощью трех своих соучастников-
таможенников, которые получали по тысяче лир с каждого ящика. Хватило двух ездок,
в последнюю на лодках привезли вино, чуть ли не греческое, судя по этикеткам.
Сицилиец из экипажа разорвал и сжег декларацию и коносаменты и составил новые, с
полнейшей ясностью подтверждающие, что "Дикий кот" идет с Корфу, где и взял свой
груз.
     В семь часов утра они вошли в порт Палермо. Они запросили разрешения сойти на
берег, те есть возможности стоянки без разгрузки товаров. Неделя в море прошла без
малейшей заминки; дело было сделано...
     --  А итальянские друзья так нами довольны, что всех пригласили на обед, --
объявил Дов Лазарус.
     Его острый взгляд на мгновенье встретился со взглядом Реба. И Дов, конечно,
улыбался...
     Из Монделло, в двенадцати километрах от Палермо, они ехали по извилистому
шоссе, карабкающемуся на гору Пеллегрино, но прежде чем добраться до бельведера,
свернули на узкую дорожку, обсаженную эвкалиптами, у которой стоял белый дом.
Машин было две, обе американские; в одной находился Дов Лазарус с Лангеном и
итало-американцем по имени Сол, от кого и стала известна эта часть рассказа; в
другой ехали Реб Климрод, Де Гроот и два моряка-сицилийца, не считая шофера.
Машины остановились у подножья лестницы. Шоферы остались за рулем, а моряки
задержались, болтая на местном диалекте. Остальные поднялись на затененную
большой глицинией  --  она уцелела до сих пор  --  террасу, откуда открывался
великолепнейший вид на палермский залив, вплоть до горы Катальфано, где
сохранились руины древнего Солонте.
     И несомненно, что в этот момент оба так называемых голландца поняли, что их
ждет.
     В доме с голубыми ставнями никакого обеда приготовлено не было, и в нем
находились двое молчаливых мужчин, одетых в черное, не считая белых рубах без
воротников и галстуков; в руках каждый из них держал сицилийское ружье для охоты
на волков (1а шрага). Но в действительности они ни во что не вмешивались, так же как
и итало-американец Сол Манкуза, который отошел в сторону.
Как по волшебству в правой руке Дова Лазаруса появился кольт, и он спросил:
     --  Ланген? Нас с малышом с самого Танжера мучает вопрос: как твое настоящее
имя?
     А другой, наверное, ответил, что Ланген  --  это его по-длинная фамилия, что он
голландец, а никто иной, и не;
     понимает вопроса.
     -- Ладно, ладно... Одну вещь о малыше я знаю точно: у него фантастическая,
абсолютно фантастическая память. Он всеща помнит все: фамилии, лица, цифры или
книгу. Это невероятно, Ланген: он один раз прочитывает книгу, ты слышишь, Ланген,
один-единственный, раз, и дело с концом  --  она навсегда у него в памяти. И с лицами
также Так вот, если он говорит, что видел тебя в Треблинке...
     --  Белжеце, --  поправил Реб глухим голосом и опустил голову.
     --  Извини меня, малыш. В Белжеце, конечно. Ланген, когда малыш говорит, что
видел тебя в Белжеце в форме эсэсовца --  вы тогда убили его мать и его сестер, --
когда он говорит так, значит, не ошибается. Это невозможно и никто...
     --  Это не верно, я могу ошибаться, --  выдохнул Реб. И никто, даже сам малыш,
меня не разубедит. Встань на колени, Ланген. Встань на колени, Ланген, или я одной
пулей разнесу твою жалкую нацистскую башку. И скажи мне, как сказать на идиш
"какая сегодня прекрасная погода", Ланген. Ты в самом деле хочешь сильно по-
мучиться, прежде чем сдохнешь?
     --  Sara sheyn veter haynt, --  ответил Ланген.
     -- У него ведь хорошее произношение, а, малыш? Он протянул Ребу второй кольт
и одновременно заме-тил, как за его спиной сделал легкое движение второй мнимый
голландец, потому что Дов сказал с больший юмором, даже не оборачиваясь:
     --  Еще шаг, Де Гроот, и я всажу тебе пулю в задницу...
Он улыбнулся Ребу:
     --  Придется тебе его убить. А теперь, пожалуйста, не тяни волынку, время на них
тратить жалко. Возьми, малыш, возьми-ка этот сорокапятимиллиметровый. Бери!
Пистолет оказался у Реба.
     --  И не стреляй ему в затылок. Лучше прямо в рожу. Он должен видеть твой палец
на курке, ты понимаешь? Смотри, ты делаешь вот так...
Он потянул Реба Климрода за руку, и ствол автоматического пистолета воткнулся в
рот Лангену, упершись мушкой в зубы.
     Вдруг он заорал на идиш:
     --  Кончай его, Реб. Он убил твою мать и твоих сестер! А что он с ними сделал,
Реб? Он сжег их заживо, так ведь? Убей его! Убей же его, черт тебя побери!
Тишина.
     --  Ладно, малыш, отойди-ка, --  очень тихо сказал Дов Лазарус, снова перейдя на
английский. --  Просто отойди, оставь эту гадину на месте...
Потом, спустя несколько секунд:
     --  Пососи его, Ланген... Пососи ствол, как если бы это был толстый хороший
еврейский член... Вот так... Очень хорошо, Ланген...
Вместе с последним словом раздался выстрел. И мгновенно из другого пистолета,
который он держал в левой руке, Дов прикончил и  Де Гроота, пустив ему пулю в го-
лову, точно в висок.
     Дов Лазарус и Реб Климрод снова объявились в Австрии, в Линце, на
Ландштрассе, 36, -- у Симона Визенталя. Анри Хаардту  --  он в Танжере очень
волновался за них  --  некий Сол Манкуза, который отныне стал капитаном "Дикого
кота", Сказал, что, поссорившись с голландцами, они задержались в Италии.
Визенталь спросил у Реба Климрода, входит ли он в какую-либо организацию, и
Реб ответил, что нет, действует один, сам по себе.
     --  А другой человек? --  поинтересовался Визенталь. --  Тот, что ждет на улице?
     --  Это мой друг, --  только и ответил Реб Климрод.... А люди, о которых он хотел
получить сведения, звались Эрих Иоахим Штейр и Вильгельм Хохрайнер.
Ни одна из этих фамилий Визенталю не была известна;
в его картотеке они отсутствовали. Но в начале 1947 года еще знали очень
немногое если не о лагерях смерти, то о личностях большинства их начальников, об их
судьбе после мая 1945 года. В феврале 1947 года сам Симон Визенталь с трудом
составлял список ближайших сотрудников  Адольфа Эйхмана и вовсе не был уверен,
что последний жив. Что касается сети ОДЕССА, гигантской организации,
занимавшейся эмиграцией нацистов, то ему не былс известно даже время ее
создания, а именно  --  1947 год.
     --  У меня несколько Штейров. Но ни одного Иоахима Эриха, родившегося в
Граце... Когда?
     --  14 апреля 1905 года, --  ответил Реб. --  От Иоахима Штейра, который родился в
Граце б ноября, 1879 года, и Марты Сидьвернагель, родившейся 23 октября 1883 года
в Клагенфурте. Следовательно, ему сорок два года. Рост  --  метр восемьдесят два
сантиметра. До войны он был адвокатом в Вене. Блондин, глаза голубые, очень
красив, на правой ладони шрам в форме звезды. Он говорит по-анг-лийски и немного
по-французски.. Страстный любитель искусства, особенно живописи. Его любимые
художники...
     Реб излагал эти сведения медленным, бесцветным голо-сом. Нередко бывало, а
потом стало случаться все чаще, что совершенно незнакомые люди, как этот высокий
парень с мечтательным лицом, приходили к Визенталю, чтобы поведать какую-нибудь
историю. Тогда, совсем неожиданно, всплывали фамилии и факты. Таким образом
Визенталь записал имена Эриха Штейра и Вильгельма Хохрайнера.
     --  Военные преступники?
     --  Да, --  подтвердил Реб.
     --  Мне потребуются факты. Если вы согласитесь дать свидетельские показания и...
     --  И что произойдет, если я их дам?
     --  Этих людей будут разыскивать. Ив случае достаточного количества улик  --
естественно, если их найдут  --  они будут арестованы и преданы суду.
Парень усмехнулся.
     --  Понимаю,
     --  сказал он.
     --  Я подумаю и, быть может, приду к вам снова.
Он встал. Визенталь спросил:
     --  Между этими людьми и вами пролегло что-то личное, не так ли?
     --  Что-то в этом роде, --  ответил Реб Климрод, странно, загадочно улыбаясь.
     -- А вы не хотели бы рассказать мне об этом? Я сам потерял восемьдесят девять
человек из своей семьи. Парень очень вежливо отказался:
     --  Как-нибудь в другой раз. Я бесконечно признателен вам за ваш прием.
Визенталь смотрел, как он вышел на Ландштрассе, прошел мимо дома No 40, где
тогда располагались помещения американской O. S. S., подошел к человеку, который
был намного ниже его ростом, старше, но зато более плотным, с очень широкими
плечами и в очках без оправы. Больше он ни разу не встречал Реба Климрода. Эрих
Штейр в 1932 году вошел в кабинет юристов, который создал Иоханн Климрод.
Начиная с августа 1941 года он стал официальным его директором, хотя фактически
руководил им более шести лет на основе документов о попечительстве, выданных
Иоханном Климродом, который не мог по-настоящему заниматься адвокатской
практикой из-за одностороннего паралича, что разбил его в 1931 году и
вынудил^передвигаться лишь в кресле-каталке. Эрих Штейр в конце^войны не
объявлялся ни в Вене, ни где-либо в других местах. Поэтому в феврале 1947 года его
жена подала в суд города Граца прошение о Todeserklarung (официальное признание
умершим) бывшего супруга, обосновывая свою просьбу показаниями одного человека,
поклявшегося в том, что он был свидетелем смерти Эриха Штейра, которого в Праге
срезала очередь из советского автомата. Суд без труда удовлетворил эту просьбу, так
как тогда процедура была предельно проста. Фамилия Штейра исчезла, если она
вообще в них фигурировала, из списков нацистских преступников. Политическая и
военная карьера Штейра тоже была известна в общих чертах. Участие Штейра в
неудавшемся путче 1934 года отмечено в полицейском донесении, где упоминается о
вмешательстве Иоханна Климрода в его защиту. В нацистскую партию он был принят в
феврале 1938-го, с членским билетом No 6 330 372. С этого времени он становится
признанным специалистом-юристом по "еврейскому вопросу"*.
* Назначенный юридическим советником в Центральное бюро по эмиграции
евреев, он участвует в аресте, интернировании и высылке  --  за выкуп в несколько
миллионов долларов  --  барона Луи де Ротшильда. В 1940 году он работал над
Докладом IV Б 4 по поводу юридических аспектов "Проекта Мадагаскар",
предусматривающего депортацию в Тананариве всех европейских евреев; здесь
впервые было использовано выражение "конечное решение еврейской проблемы", -- В
следующем году по приказу Райнхарда Гейдриха он совершил множество поездок в
Голландию; он один из уполномоченных управления по имуществу и деньгам 140 000
голландских евреев, из которых в живых остались лишь пять тысяч человек.
Одновременно с этим он продолжает на свой лад руководить юридическим кабинетом
Климрода (прим. автора).
     Таков был официальный Эрих Иоахим Штейр. О жизни и деяниях того же Штейра
Дэвид Сеттиньяз дает более подробные сведения.
В нацистской Германии Штейр сознательно не стремился к громкой карьере. Он
пользовался Историей в сугубо личных целях, с крайне циничной и весьма
впечатляющей эффективностью. Его целью было присвоение, вступление во
владение, кража всех земных благ семейства Климро-дов: и тех, что принадлежали
лично Климроду, и доверенных Иоханну Климроду  --  увечному, но честному адвокату
     --  его клиентами в те зловещие 1938 -- 1941 годы. Кроме того, Штейр среди прочих
целей наметил и Ханну Климрод (в результате расследования, предпринятого им в
1982 году, у Дэвида С. еттиньяза оказалась фотография Ханны Климрод, сделанная 7
августа 1937 года на пляже Лидо в Венеции; молодая женщина видна на ней посреди
группы людей, окруженная своими тремя детьми; она смотрит в объектив
необыкновенными серыми глазами, которые от нее унаследовал Реб Климрод, она
захватывающе прекрасна какой-то величавой, спокойной и все-таки радостной
красотой, а Штейр стоит в двух метрах от Ханны, забыв про объектив, и не сводит с
нее глаз... ), но ему не удалось завладеть этим самым драгоценным сокровищем. Он
совершенно хладнокровно отправил их, Ханну и троих ее детей, во Львов с
паспортами, которые сумел им достать, со всеми гарантиями, что он мог им дать в
качестве высокопоставленного нациста,
     а также суверенностью, что посылает их на верную смерть, которую, без сомнения,
сам им уготовил.
     И, разумеется, Сеттиньяз думает, что? столь незаметный арест Иоханна Климрода
и его отправка в замок Хар-тхайм, чтобы служить подопытным кроликом и объектом
экспериментов для будущих палачей лагерей смерти, --  это дело рук Штейра,
завершившего свой личный "аншлюс" путем увольнения прежних слуг и убийством
Антона Хинтерзеера, старого дворецкого.
     Что же произошло с Эрихом Штейром после апреля 1945 года?.. Первое время он
нашел надежное укрытие в американском лагере для военнопленных под фальшивой
фамилией, ожидая момента, когда можно будет вновь выплыть на поверхность
официально. Едва Реб Климрод снова появился  --  на сей раз он был бесконечно
более опасен, чем мог быть два года назад, --  Штейр сразу понял, что его
безопасность под серьезной угрозой...
     Отсюда прошение о Todeserklarung, поданное фрау Штейр...
... отсюда все, что произошло в Штирии...
... отсюда бегство Штейра в марте 1947 года в Южную Америку.
И у Сеттиньяза не было никакого сомнения: из всех возможных путей бегства
Штейр воспользовался тем, что называли Монастырской дорогой.
     В восемь часов десять минут высокорослый мужчина, довольно полный, но
сохранивший еще вполне приличную фигуру, вышел из собственного дома по
Цеппелинштрас-се, в Мюнхене, на берегу Изара. Он поднял лисий воротник своего
пальто, поправил прекрасные, на меху, замшевые перчатки и открыл ворота гаража.
Его гордость новехонький "мерседес" стоял на месте. Сев за руль  --  сущим
наслаждением было услышать, как нежно заурчал мотор, --  включил первую скорость.
     --  Не двигайтесь, пожалуйста.
     Голос был таким мягким и вежливым, что в первое мгновенье он абсолютно. не
испугался. Потом, обернувшись, он узнал эти глаза, и его огнем обжег страх.
     -- "Это невозможно!
     --  --  Я очень боюсь, что возможно, --  ответил Реб. --  Я знаю, что сейчас выйдут
ваши дети и что вы должны отвезти их в школу. Никаких изменений в программе не бу-
дет. Было бы лучше, чтобы их не произошло. В этом случае мне придется убить и
ваших детей, а я не хотел бы этого делать. Теперь, пожалуйста, выезжайте спокойно.
     --  Михаэль...
     --  Выезжайте, прошу вас.
"Мерседес" выкатился из гаража и медленно подъехал к подъезду дома. Вышли
два мальчика, закутанные в красно-голубые  толстые шерстяные шарфы. Они слегка
удивились, увидев рядом с их отцом незнакомца, но Реб улыбнулся им и пояснил:
     --  Мы с вашим отцом знакомы уже много лет. Целых двадцать месяцев он
заботился обо мне почти по-отечески. Садитесь, мы отвезем вас в школу.
Дети улыбнулись в ответ и стали задавать ему вопросы Он ответил, что зовут его
Михаэль, или по крайней мере так привык его называть их отец, потому что ему не
нравилось его второе имя. "А какое это было имя? " "О, --  ответил он, --  оно совсем
иностранное и очень странное, вам останется лишь спросить у вашего отца, что за
имя".
     Они подъехали к школе, и Реб с улыбкой обратился к водителю "мерседеса":
     --  Вам следовало бы поцеловать ваших детей. Они очаровательны.
Мальчуганы вошли в школу и машина тронулась с места.
     --  О, Боже мой, Михаэль...
     --  Мы едем в Дахау  --  сказал Реб. --  Маутхаузен слишком далеко, и нам пришлось
бы переезжать границу. Дахау вполне подойдет.
     --  Михаэль...
     --  Мое имя Реб, --  сказал он, улыбаясь. --  Пожалуйста, притормозите слегка. Мне
не хотелось бы, чтобы мы попали в аварию. И лучше бы вы молчали. От звука вашего
голоса... во мне лишь больше закипает гнев. Вам понятно?
Они ехали молча. Показался концлагерь, ничуть не изменившийся за двадцать три
месяца.
     --  Заезжать внутрь не будем, это ни к чему. Вы просто поедете вдоль ограды до
того места, откуда будут видны кремационные печи.
Прошло две минуты.
     --  Это здесь. Остановитесь, пожалуйста. И выходите. Сам Реб тоже вышел. В
девой руке он держал флягу, а в
     правой  --  пистолет. Бывший оберштурмбанфюрер глухим
голосом спросил:
     --  Вь1 действительно убили бы детей?
     --  Думаю, что да, --  сказал Реб  --  Однако не уверен. Хотя меня душит гнев, не
знаю, дошел бы я до того, чтобы, убить детей.
Он протянул флягу:
     --  Прошу вас, Откройте ее и пейте.
Бывший оберштурмбанфюрер отвинтил крышку и узнал запах.
     --  Это же бензин.
     --  Да, --  усмехнулся Реб. --  Я вспоминаю того юного француза, которого вы три
года и четыре дня тому назад, почти в этот же час, заставили пить бензин. Правда,
пить ему пришлось отработанное масло. Только потому, что бензина у вас не хватало.
Ему было десять лет. Он родился 23 июля в Бордо, я очень хорошо его помню. Он
умирал десять часов. Я думаю, вы выпьете этот бензин, потому что вы до последнего
будете надеяться, что я вас не убью. Вам и вправду выпала удача. Небольшая, но все-
таки удача. Но прежде, чем выпить...
     Реб вытащил из кармана куртки маленькую, завернутую в бумагу вещичку.
     -- Подарок вам, --  сказал он.
     Оберштурмбанфюрер развернул бумагу. И увидел тюбик губной помады.
     --  Мне очень хотелось бы, чтоб вы провели ей по лицу, а главное  --  накрасили
губы... Тишина.
     --  Вот так. И щеки тоже, пожалуйста... Отлично. А теперь пейте бензин... Фляга эта
ваша, в случае, если вы ее не узнаете. А вот это письмо будет найдено у вас в карма-
не. Оно написано юным литовцем по имени Заккариус. Вы скажете, что он умер. Ну
разве в этом дело? Он описывает в нем все, что вы делали с теми детьми, в числе
которых был и я... Выпейте еще немного, прошу вас...
Он выстрелил почти в упор, в правую скулу. Потом, вложил пистолет в еще теплую
руку оберштурмбанфюре-ра Вильгельма Хохрайнера и пальцами мертвеца еще раз
нажал на курок; эта вторая пуля улетела куда-то в сторону.
Он ждал, пока они отъедут подальше отсюда, только по-том его вырвало. Дову
Лазарусу пришлось два раза останавливать машину, так как Реба все время тошнило.
     --  Смотри, --  прошептал Дов.
     Снова вышла женщина, на этот раз в сопровождении двоих мужчин.
     --  Ты узнаешь одного, малыш?
     Реб утвердительно кивнул. Самый маленький из них был немец, и три недели
назад, на другой день после казни Хохрайнера в виду крематориев Дахау, Дов и Реб
видели его за рулем одного из грузовиков, на которых возили из Зальцбурга в Мюнхен
"Stars and Stripes"*, газету американской армии. Военная полиция никоща не
обыскивала эти грузовики, самое большее  --  шутя забирала для себя парочку
экземпляров, так что каждым рейсом перевозились беглые нацисты, спрятанные за
пачками газет. Что касается женщины  --  у нее были седые короткие волосы и
напряженное лицо, --  то именно она 3 июля 1945 года, в Зальцбурге объяснила Ребу,
что фотограф Лотар находится в своей лаборатории, возле Башни Колоколов, и тем
самым отправила его в ловушку, подстроенную Эпке. Женщина была первым этапом в
охоте Реба Климрода за эсэсовцами (с Хохрайнером все обстояло гораздо легче  --
бывший оберштурмбанфюрер совершенно беспрепятственно снова, в начале 1946
года, стал возглавлять свою текстильную фабрику). Реб отыскал ее менее чем через
сто часов после своего возвращения в Австрию, куда приехал из Мюнхена, и сегодня,
23 марта 1947 года, они сЛазару-сом  --  вместе или порознь  --  следили за ней уже
сороктретий день.
     --  В шале и другие типы, мйлыш. По крайней мере трое.
     -- Четверо, --  ответил Реб.
     Было начало одиннадцатого, и ночь обещала быть холодной. Сверху, из
перелеска, где они находились в засаде, можно было заметить внизу огни Альтаусзе.
Чтобы попасть в Альтаусзе, надо ехать из Бад-Ишля  --  там живал летом Франц-
Иосиф, --  что лежит в пятидесяти пяти километрах к востоку от Зальцбурга. Выезжают
на дорогу в Леобен, а в Бад-Аусзе сворачивают направо, на другую дорогу, которая
сразу же разветвляется: правая ведет в деревни Грундльзе и Гесль, левая  --  в
Альтаусзе. В обоих случаях оказываешься в самом сердце Мертвых гор; здесь темные
и глубокие озера, лежащие в оправе высоких, часто почти отвесных скал.
     --  Четверо мужчин и еше женщина, --  уточнил Реб.
* Stars and Stripes (англ. )  --  государственный флаг США.
Женщину из Зальцбурга звали Герда Хюбер. Разыскивая ее, Реб исходил из той
гипотезы, что, действуя вместе с Эпке, она так или иначе могла бывать в. их особняке
возле Богемской канцелярии. Он рассчитал правильно: Герду Хюбер лишь по
описанию Реба опознали два торговца в квартале. Они указали и ее фамилию, и ее
происхожде --  ние: она была из Граца, родного города Эриха Штейра. Все остальное
объяснялось просто: женщина работала в отделе австрийского Красного Креста,
который оказывал помощь перемещенным лицам. На этом основании она имела в ру-
ках все мыслимые и немыслимые пропуска.
     -- Зашевелились.
Из шале вышел третий мужчина; Лазарус, как и Реб, его узнал.
     --  Арни Шайде, --  сказал Дов, --  мой старый дружок Арни, который так любит
посещать францисканские монастыри и здесь, и в Риме.
Уже дважды Дов прослеживал маршрут Шайде, который всякий раз приводил его в
Рим, к самым вратам Ватикана. Из Ватикана Шайде неизменно выходил один, явно
сдав римской курии очередного беглеца, которого сопровождал. Шайде тоже работал
на Красный Крест.
     Реб, направив бинокль вниз, уже долго смотрел в на -- правлении первых извивов
небольшой дороги, ведущей в шале.
     --  Две машины, Дов. Обе стоят с потушенными фарами. Они примерно в трехстах
метрах. В темноте их взгляды встретились.
     -- Полиция?
     -- Не думаю, --  ответил Реб.
     Два больших "мерседеса" вряд ли могли принадлежать австрийской полиции, а
тем более сотрудникам спецслужб оккупационных властей. Нет, здесь было что-то
иное; та же мысль, наверное, пришла в голову и Дову, который покинул
наблюдательный пост напротив шале, отошел вглубь и тоже навел свой бинокль на
машины. Спустя полминуты он сказал:
     --  Десять дней назад, когда я второй раз вернулся из Италии следом за Арни, я
видел точно такой же "мерседес". Та же сломанная ручка на левой задней дверце.
Это было в Инсбруке. В машине сидели трое, и у них были рожи отборных стрелков.
Арни сел к ним. Я даже помню регистрационный номер. Подожди меня здесь, малыш.
Он скользнул вниз. Исчез. Реб остался один, и через минуту из шале послышался
телефонный звонок, быстро смолкнувший. Еще минуты через три вокруг шале возник-
ло какое-то оживление. Реб видел, как засуетились мужчины, которые до сего момента
мирно вполголоса беседовали. Один из них бросился в дом, двое других
развернулись, сжимая в кулаках пистолеты. "Кто-то их предупредил", --  подумал Реб.
Все снова стихло. Послышался почти неразличимый шорох. Реб спрятался за
деревом, держа пистолет наготове. "Малыш? --  донесся шепот. --  Не пристрели
меня, пожалуйста". Метрах в пяти возник Дов, который, запыхавшись, сказал:
     --  Та же машина и те же ребята. Их человек восемь  --  десять. И подъезжают все
новые. Начинается второй Сталинград, дорогой мой. И ставлю раввина против
пирожка с картошкой, что охотятся они за нами. --  Он усмехнулся: --  И все спрашиваю
себя, кто прячется в этом проклятом шале.
     Ты уверен, что не сам Адольф Гитлер?
Через четверть часа они убедились, что на них идет охота: под ними сплошь
мигали электрические фонарики, образуя широкий полукруг, прямо в центре которого
Дов с Ребом и находились.
     --  Но в конце концов в Сталинграде-то они проиграли, --  сказал Дов.
В этот момент они шли вдоль восточного берега маленького озера Альтаусзе* и
уже отошли от шале больше чем на километр. Пока им не нужно было бежать. Вперед
они шли под прикрытием деревьев, еще не проявляя особого беспокойства.
Поскольку, как им казалось, спуск к Альта-усзе был отрезан, они намеревались
пробраться дальше
     -- Альтаусзе расположено у подножья Мертвых гор, в той части Австрии, что
называют Аусерланд, которую Геббельс окрестил ("Альпийская твердыня"), где
последние нацистские "герои" намеревались до смертельного исхода сдерживать
штурм врагов, но которая сдалась пяти американским солдатам, небрежно жующим
жвачку. Шестьдесят тысяч гражданских лиц, нагруженных награбленной по всей
Европе добычей, прятались здесь в последние месяцы войны (прим. автора).
восток, в другую деревушку, Грундльзе, а оттуда либо выйти к Бад-Аусзе, либо
найти помощь, либо даже обратиться в полицию. Но идущий впереди Реб вдруг
застыл на месте: справа от них появилась другая линия электрических огоньков. Круг
почти замыкался.
     Им не оставалось другого выбора, как продолжать идти вперед, по прямой,
спотыкаясь на середине все более и более обрывистого склона.
Они прибавили шагу, и в светлой ночи перед ними выросли заснеженные вершины
Мертвых гор.
     --  Мы ни за что здесь не пройдем, --  сказал Дов. --  В любом случае я не пройду. У
меня, малыш, нет твоих козлиных ног.
     Остановившись, они несколько минут спорили; Лаза-рус  --  такова была его натура
     --  был готов к схватке, а Реб Климрод умолял его идти дальше. Полукруг электриче-
ских огней светился уже метрах в ста, когда они снова тронулись в путь. Им пришлось
идти на северо-запад от Грундльзе, и совсем скоро они увидели несколько машин, все
с зажженными фарами, которые стояли на маленькой дороге, что вела из Грундльзе и
километрах в пяти от деревни упиралась в тупик. А эти фары освещали вооруженных,
     -- == кое-кто даже ружьями  --  людей, которые стояли рядом, вытянувшись в цепочку,
лицом к ним.
     --  Все уцелевшие наци Третьего рейха, --  смеясь, заметил Дов.
Он уже дважды падал и потерял очки. В темноте Дов больше почти ничего не
видел, и Ребу пришлось помогать ему идти. Люди с фонариками шли за ними по пятам
и настигали.
     Справа от них появились другие огни  --  огни Гесля. Уже два часа, как они уходили
от погони. Они вышли к месту, откуда было видно озеро Топлиц. Дов отказывался идти
дальше. Он кричал в сторону преследователей, что это он  --  Дов Лазарус,
собственной персоной, и готов сра-зиться с ними.
Но вместо ответа раздалось семь выстрелов, семь отрывистых, легких щелчков
двадцатидвухмиллиметрового маузера; во время войны эти пистолеты выдавали
только отборным стрелкам вермахта. Ни Реба, ни Дова пули не задели. Они снова
принялись карабкаться по все более и более крутым скалам, забираясь вверх, и через
несколько минут Дов наотрез отказался идти дальше и выше. Прямо под ними было
озеро. Дов сказал, что он останется здесь, в выемке скалы, на своего рода выступе,
"откуда открывается великолепный вид", и спокойно мотал головой, без сомнения,
улыбаясь в темноте. Он останется здесь, и он еще в силах, даже без очков, помешать
этой армии нацистов подойти ближе.
     --  Подумай, малыш. Да ты наверняка подумал об этом раньше меня, с твоей-то
головой: так мы не выберемся, не убежим. Бегают они быстрее нас. Так вот, будь
спокоен, малыш, не теряй головы. И слушай, что говорит тебе этот чертов, этот
необыкновенный мозг, что сидит у тебя в голове, он говорит тебе, что это наш
единственный шанс...
     Он, Дов, сумеет продержаться довольно долго, чтобы Реб на своих козлиных ногах
пробежался по Мертвым горам и, может быть, успел бы найти подмогу.
     --  Я больше не двинусь с места, Реб. И что ты сделаешь? Потащишь меня? Во мне
добрых девяносто килограммов, это не пустяк. Сматывайся, малыш, сделай милость.
Найди того, кого ищешь, и запиши его на мой счет.
... И, естественно, когда Реб Климрод согласился оставить Дова и полез вверх по
скалам, он всего через несколько минут после ухода услышал первые выстрелы. Он
также слышал, как Дов распевает во все горло: "My bonnie is over the ocean, my bonnie
is over the sea"*.
     Реб находился на высоте двести метров, как одержимый, он вскарабкался сюда в
темноте, лоща уловил глухой шум тела, которое покатилось по склону, чтобы по-
грузиться в черную, ледяную воду озера Топлиц. Он подумал, что Дов уже мертв. Но
совсем скоро вновь размеренными залпами залаяли 45-миллиметровки, и снова запел
голос с легким ирландским акцентом.
     После последнего залпа он умолк, разумеется.
Той же ночью, около трех часов, Реб вернулся к шале. Ни одного охранника не
было видно, но в доме горел свет. Он влез на балкон, и, заслышав его шаги, кто-то
спросил по-немецки:
     --  Вы прикончили их?
     -- Только одного, --  ответил Реб Климрод.
*"Му bonnie is over the ocean, my bonnie is over the sea" (англ. )  --  Мой милый за
океаном, мой милый за морями (строчка из песенки).
На пороге возник сторож с охотничьей двустволкой на перевес. Едва заметив Реба,
он хотел было выстрелить. Но пуля Реба попала ему в горло.
Реб вошел в шале, где находились какой-то безоружный мужчина и одна из двух,
но не Герда Хюбер женщин.
     -- Не двигайтесь, пожалуйста, --  сказал он оцепеневшей от страха паре.
Опустив ствол пистолета, он убедился, что в других комнатах никого нет. Мужчина
     --  худое лицо, лоб с большими залысинами, горбатый нос  --  пристально смотрел на
Реба темными глазами.
     --  Кто вам нужен? --  спросил он.
     --  Эрих Штейр.
     --  Я знал некоего Эриха Штейра, адвоката в Вене.
     -- Это он
     --  Я не знаю, где он теперь. Может быть, погиб.
     -- Кто вы? --  спросил Реб.
И в это мгновенье через дверь, которую он нарочно оставил открытой, до Реба
донесся гул по крайней мередвух автомобильных моторов.
     --  Кто вы и почему вас столь усиленно охраняют?
     --  Вы ошибаетесь, --  сказал мужчина. --  Тот, кого охраняют, уехал сегодня ночью.
Я всего лишь владелец шале. И никогда не знал имени того человека, который
прятался здесь.
     Климрод забрал документы, которые имел при себе мужчина. В то время Реб ни
разу ни от кого не слышал об Адольфе Эйхмане.
Яэль Байниш увидел Реба Климрода в Риме 10 апреля 1947 года. Во встрече
молодых людей, которые не виделись без малого полтора года, никакой случайности
не было. Байниш находился в Италии по заданию "Хаганы", чтобы работать над
расширением эмиграции. Спустя три месяца он примет деятельное участие в отправке
4515 человек на борту бывшего американского грузопассажирского судна "Президент
Гарфильд", которое будет названо "Исходом"
     Он и Климрод поздно утром встретились перед замком Святого Ангела.
     --  Как ты, черт побери, узнал, что я в Италии? Я нашел твою записку у Берчика в
последний момент. Завтра я уезжаю из Рима.
     Климрод объяснил, что он зашел к Берчику, "чтобы поговорить с кем-нибудь из
"Моссада" или "Хаганы", и что, вынужденный удостоверить свою личность, он назвал
фамилии людей, способных за него поручиться.
     --  В том числе и твою. А Берчик сообщил мне, что ты в Риме. У тебя есть
свободных часа два? Мне хотелось бы кое-что тебе показать.
Он привел Байниша на улочку, выходящую на виа Кре-шенцио, буквально в двух
шагах от площади Святого Петра, показал ему табличку с итальянским и немецким
текстом.
     --  Здесь конец маршрута. На Боденское озеро они приезжают из Германии через
Линдау и Брегенц или же через перевал Решен, который два года назад переходили и
мы. Они едут на машинах, иногда на автобусах, а ночуют в монастырях
францисканцев. Я для тебя составил их перечень. Одного из тех, кто их сопровождает,
зовут Арни Шайде. Есть еще женщина по имени Герда Хюбер. Вот, держи список
фамилий. В Риме заботу о них принимает на себя германский прелат Хайдеман,
который руководит одной из организаций Ватикана. Хайдеман снабжает их паспортами
Красного Креста. Некоторые из них получают даже сутаны и поддельные документы от
иезуитов. Италию они покидают через Бари, а чаще всего  --  через Геную. Кое-кто едет
в Испанию, в Сирию или в Эфиопию, но большинство отплывает в Южную Америку.
Сотни нацистов уже бежали таким образом.
     Байниш был озадачен.
     -- Откуда эта лавина сведений?
     --  Я их получил, занимаясь поисками совсем другого рода, --  ответил Реб
Климрод. --  Мне было необходимо кому-то их сообщить.
Последняя фраза подразумевала, что у Реба нет ни шефа, ни организации,
которым он должен был давать отчет. Байниш (его личная карьера пошла вверх: в
конце концов его сочли слишком умным для подрывника и начали доверять ему более
деликатные поручения) знал, что его бывший попутчик порвал все связи с
сионистскими организациями. Кто-то рассказывал ему о Климроде, работающем с
"этими безумцами из "Накама". Яэль спросил:
     --  Ты по-прежнему с ними, Реб?
     --  Нет. Уже давно нет.
     -- АгдеЛазарус?
     --  Погиб.
     Других комментариев не последовало. Теперь они шли по набережной Тибра.
Байниш разглядывал Климрода и находил, что тот изменился. Изменился не ростом
или сложением, хотя Реб и подрос на несколько сантиметров, и прибавил в весе
несколько килограммов. Но у него были все та же фигура неудачника, обманчиво
медлительная походка, тот же бездонный взгляд. Изменение заключалось в другом  --
в какой-то усилившейся жестокости, ц главное  --  возникла уверенность в своей
судьбе.
     --  Ты нашел то, что искал, Реб?
     --  Почти.
     Молчание. Потом вдруг Байниш сказал:
     --  Я всегда дружески к тебе относился. Очень дружески. Если тебе что-либо
потребуется...
     --  Ничего не надо. Спасибо.
И опять молчание. Чтобы чем-то его заполнить, Байниш стал рассказывать о той
стране, что зарождалась на берегах Тивериадского озера и реки Иордан, где у них  --  у
Реба, у него, у множества людей, уже приехавших или тех, кто приедет в будущем, --
будет наконец-то свое место на земле; он воодушевился, взывал к предстоящим ве-
ликим делам, хотя бы в пустыне Негев, которую начали осваивать.
Последовал очень спокойный, но окончательный ответ:
     -- Без меня, --  сказал Реб.
     --  Ты ведь такой же еврей, как и я. Быть евреем может тоже означать жизненный
выбор;
     --  Я ничто. Ничто.
Яэль Байниш переписал (своим мелким почерком ему пришлось заполнить двадцать
страниц) список фамилий, монастырей, явок, все те сведения, которые Реб собрал,
"занимаясь поисками совсем иного рода". Странным образом чувствуя себя не в
своей тарелке, Байниш рассмеялся:
     --  Можно подумать, что ты делаешь нам прощальный подарок...
     --  Что-то в этом роде, --  подтвердил Реб.
И тут в глубине его светлых зрачков появился какой-то дружелюбный, очень
теплый блеск, медленно возникала улыбка. Длинная рука обняла Байниша за плечо:
     --  Спасибо, спасибо за все.
     Реб ушел, перейдя Тибр по мосту, расположенному напротив пьяцца делла
Ровере.
     Аркадио Алмейрасу было в то время пятьдесят шесть лет. Он мечтал стать
художником и вместе с Эмилио Пет-торути был им лет пять-шесть в начале двадцатых
годов;
     он ездил даже в Берлин, чтобы встретиться с Клее, и прекрасно помнил о трех-
четырех визитах, которые нанес Кандинскому в Веймаре. Но это было в те времена,
когда он надеялся, что обладает толикой, крохотной толикой таланта. "Хотя нет у
меня и ее. Пустыня Гоби". Он спросил:
     --  А кто, по вашему мнению, это нарисовал? Высокий молодой человек пожал
плечами:
     --  Фамилия художника вроде бы Кандинжки. Но картина стоит довольно дорого, я в
этом уверен. Не меньше тысячи долларов.
     Он говорил на вполне правильном, хотя несколько спотыкающемся испанском.
     -- . Вы француз?
     --  Бельгиец, --  ответил молодой человек. Алмейрас взял маленький холст и
поставил его на пороге входной двери, под бледный дневной свет. Эта аргентинская
зима была печальна. Он разглядывал картину. Художник очень часто в фамилии
Кандинский писал s на манер j. Алмейрас улыбнулся хорошенькой молодой женщине,
которая в этот момент проходила мимо его галереи на калье Флорида в Буэнос-
Айресе. Он обернулся и сказал:
     --  Это Кандинский, русский художник, который недавно умер в Париже. И вы
правы, этот холст дорого стоит. Во всяком случае, больше тысячи долларов. Вы
действительно хотите его продать?
     --  Мне нужны деньги. Но я его не украл.
Он показал документы, которые, впрочем, мало что значили, где констатировалось,
что картина была законно приобретена в Мадриде годом ранее у некоего Маурера и не
менее законным образом доставлена да Мадрида в Буэнос-Айрес. Алмейрас заметил:
     --  Вы упоминали и другие картины...
     --  Целых четыре, --  сказал молодой человек. Он вытащил из кармана крохотную
записную книжечку, раскрыл ее на нужной странице и протянул Алмейрасу, который
прочел: "З июля 1946 г., Мадрид. У Гюнтера Маурера из Берлина куплено пять картин.
Клее. Ф. Марк. Кондинж-ки, Ф. Марк. А. Макке. Заплачено 1200 американских дол-
ларов".
     --  Вы действительно заплатили тысячу двести долларов за пять этих холстов?
     --  Онпросил за них пять тысяч, но спешил продать. Алмейрас закрыл глаза.
"Тысяча двести долларов за холст Клее, два холста Марка, холст Кандинского, работу
Аугуста Макке! Эти европейцы и впрямь с ума посходи-ли! "
     --  И вы намерены все их продать?
     --  Я не решил, --  ответил молодой человек. --  Может быть, позднее...
     --  Или в том случае, если вам сделают выгодное предложение.
Худое, довольно выразительное лицо молодого человека, его светлые глаза
заметно смягчались при улыбке.
     --  Вот именно.
Они условились, что Алмейрас на несколько дней оставит у себя холст
Кандинского. Алмейрас очень хотел бы посмотреть четыре других полотна, хотя бы
ради собственного удовольствия, но молодой человек сказал, что с собой у него их
нет, что они даже не в Буэнос-Айресе, вообще не в Аргентине. Он их оставил на
хранение у своего брата в Боготе. Да, у него в Боготе семья  --  отец, мать и три сест-
ры. И совсем скоро он к ним едет.
     --  Вы говорите по-немецки? --  спросил Алмейрас. Лишь несколько обиходных
слов, ответил он. "Jawhol", "Котшеп Sie mit mir"* и так далее. Он очень мило рассме-
ялся.
     --  "Der Blaue Reiter", --  сказал Альмейрас. --  "Синий всадник". Так называлась
группа художников перед Великой войной 1914 года. Кандинский, Марк, Макке и Клее
     --
     "Искаженное от немецкого "да"; "следуйте за мной". все входили в нее. Любитель
был бы наверняка заинтересован в покупке ваших пяти холстов сразу. Это уже почти
своего рода собрание, вы понимаете?
     --  Понимаю, --  сказал молодой человек.
     -- ... Особенно для аргентинцев немецкого происхождения. У нас в Аргентине много
немцев, особенно с недавних пор, --  Алмейрас усмехнулся, --  Франц Марк и Аугуст
Макке, оба они погибли во время войны 1914 -- 1918 годов. Их холсты очень ценятся
коллекционерами. Они погибли, не успев создать много работ. А для людей немецкого
происхождения покупать эти полотна все равно, что  --  как бы сказать? --  все равно,
что совершать какое-нибудь патриотическое дело...
     --  Я понимаю, --  с улыбкой повторил молодой человек. --  Согласен продать все
пять холстов, если будет выгодное предложение. И спасибо за вашу честность. Я
этого не забуду.
     Нет, он не может сообщить свой адрес в Буэнос-Айресе, но он еще раз зайдет в
галерею. Меня зовут Анри Хаардт, сказал он в ответ на вопрос, который на прощанье
задал ему Алмейрас.
     Семнадцатый день наблюдения стал днем, когда объявился Эрих Штейр.
Диего Хаас был аргентинец, он родился в Аргентине от отца, происходившего из
Каринтии, и матери, урожден-у ной (об этом она никогда не забывала напоминать) де
Кар-вахаль и прочая, прочая, прочая. Маленький рост этого молодого толстощекого
блондина был обратно пропорционален его цинизму, который достигал абсолютных
высот, а веселая наглость нрава граничила с чистым безумием. Владея немецким и
английским языками  --  кроме, естественно, испанского, --  он продолжал изучать
право, не в силах окончательно с ним совладать, и недавно был взят в секретари
богатейшим немецким иммигрантом по имени Эрих Штейр. На дворе стоял сентябрь, и
минувшие пять месяцев службы окончательно раскрыли перед Диего сущность его
патрона: Штейр Эрих Иоахим был очень богатым, очень умным, очень образованным,
очень элегантным и утонченным, но при этом оставался самым мерзким (это же
очевидно, Диего! ) из негодяев, по части подлости наверняка идя в группе лидеров.
Диего с изысканной вежливостыо адресовал Штейру улыбку:
     --  Сеньор, я никогда не слышал об этом Кандинском. Но я готов считать его
восхитительным.
     Он равнодушным взглядом посмотрел на картину и воскликнул:
     --  Восхитительно!
     После чего вышел из галереи на улицу, чтобы поглазеть на сеньорит. Совсем
рядом стояла машина Штейра с шо -- фером Штейра и телохранителем Штейра. Штейр
не жил в Буэнос-Айресе. Сразу по приезде в Аргентину он приобрел  --  кстати, с
помощью Диего  --  роскошное estancia* в окрестностях Кордовы; не прошло и недели
после покупки, как было доставлено бесчисленное множество ящиков, содержащих
сказочные сокровища. Даже Диего Хаас который гордился своим бескультурьем,
пришел в восторг, увидев столько диковин. Одновременно Штейр закладывал основы
своего будущего в Аргентине, вернее, в Латинской Америке: он станет консультантом
по капиталовложениям своих несчастных соотечественников, которых изгнало с
родины мировое еврейство. "Яволь", --  ответил невозмутимый Диего, которого мало
трогала эта экзальтация: он считал ее наигранной (Штейр был слишком умен, чтобы
принимать всерьез подобный вздор; для Диего Штейр был сволочь, и ничего больше,
аминь! ). Поэтому они действительно объездили всю Аргентину и соседние страны,
вплоть до Венесуэлы, Чили и даже Колумбии, побывав в Боготе.
5 ноября 1947 года Алмейрас сообщил Штейру, что владелец пяти полотен,
которые последний хотел приобрести,, наконец-то ответил согласием.
Штейр вместе с Диего Хаасом выехал в Колумбию якобы для деловых встреч,
рассчитывая сразу убить двух зайцев.
     В Боготу они прибыли б ноября 1947 года.
Богота мне внушает ужас, --  разглагольствовал Диего Хаас.
Впрочем, я презираю и Сантьяго. И Каракас. И Лиму. Ла-Пас и Кито. Я едва
переношу и Буэнос-Айрес. Не говоря об Асунсьоне, который вызывает у меня
омерзение, и о Каракасе, который я просто ненавижу. Действительно, кроме Рио, хотя
там и не говорят по-испански...
     --  Не будете ли вы любезны закрыть вашу слишком болтливую пасть, --  вкрадчиво
попросил Штейр, как всегда не повышая голоса. Сидя на заднем сиденье машины, он
читал, погрузившись в какую-то папку с документами. Машину вел шофер-колумбиец с
профилем черепахи;
     справа от него устроился телохранитель, некий Грубер, которого Диего считал
ничуть не умнее коровы (а о коровах Диего был невысокого мнения). Сам Хаас
обосновался сзади, рядом с адвокатом.
     --  Я не слишком хорошо знаю Европу, --  продолжал Диего, ничуть не смутившись
грубым окриком хозяина. --  Так, несколько юбчонок кое-где. Я почти уговорил Мами-ту
     --  мою маму  --  дать мне денег, чтобы год-другой по-'жить в Париже, когда вы,
нацисты, тоже стали заниматься там туризмом. Я по-своему жертва Третьего рейха.
Час назад прибывший из Каракаса самолет высадил троих мужчин в аэропорту
Боготы Эльдорадо...
     --  Хаас, еще одна из ваших глупых шуток, и я попрошу Грубера набить вам морду.
Что он сделает с радостью.... а сейчас они подъезжали к центру города. Итак, в центре
Боготы они оказались в начале пятого 6 ноября. В Боготе моросил мелкий,
пронизывающе холодный дождь, что, несомненно, объяснялось местоположением
столицы  --  более двух тысяч шестисот метров над уровнем моря. Они сразу
направились в свой отель, расположенный рядом с дворцом Сан Карлос, где когда-то
жил Боливар. В регистратуре Штейра ждала записка. Написана она была по-испански
и подписана неким Энрике Хаардтом. Диего ее перевел.
     --  Он пишет, что если вы по-прежнему желаете купить эти картины, то каждый
день сможете его найти после шести часов вечера но адресу: каррера де Баката, 8, в
квартале Чапинеро.
     Сначала Штейр намеревался отложить это дело на завтра, а затем, влекомый, как
считал Диего, своей лихорадочной жаждой увидеть наконец эти полотна  --  он ждал
этого целых два месяца, --  решил ехать в тот же день, вечером. Хаас помнит, что они
подъехали к дому No 8 по каррера де Баката в восемнадцать часов пятнадцать минут.
Перед ними был совсем новый жилой дом, который, казалось, даже еще не заселили,
хотя едва они подошли к двери, как появился мужчина и сообщил им, что, действи-
тельно, квартира на шестом этаже уже занята. Именно эль сеньором Энрике
Хаардтом, и эль сеньор Хаардт только что пришел, а значит, у себя.
Надо дать представление об этом доме, чтобы понять все, что произошло дальше.
Войдя в дом, вы сперва оказывались в первом узком холле  --  отсюда можно было
попасть в подвал и помещение привратника, --  имевшем продолжение в виде лестни-
цы, первый пролет которой заканчивался площадкой. С нее налево еще шесть
ступенек вели в другой холл, куда выходили и две клетки лифтов, и запасная
лестница.
     Путь, как обычно, прокладывал Грубер, а следовательно, он первым и подошел к
лифтам. Грубер опережал Штейра на три метра, а Диего Хааса и того больше; по-
следний остановился перекинуться парой слов со сторожем и нашел его "странным"...
Хаас услышал три выстрела, но в тот момент не понял,. кто стрелял. Он как раз
поднялся по-первому пролету лест-^ ницы и уже намеревался вступить на
промежуточную площадку. Он застыл в растерянности, совсем не зная, чего ему
больше Хотелось: пойти взглянуть, что происходит,:. или, наоборот, "по-быстрому
свалить под тем предлогом, будто бежит за помощью". События не оставили ему
выбора: над ним нависла чья-то высокая фигура и спокойно скомандовала по-
испански:
     --  Вызовите сторожа, скажите, чтобы шел сюда. Произошел несчастный случай.
Хаасу не пришлось никого вызывать: сторож сам слышал выстрелы (но шофер-
колумбиец, который привез Штейра и двоих его спутников, не слышал: за это время
наружную дверь заперли). Хаас, определенным образом успокоенный
невозмутимостью незнакомца, преодолел последние ступени.
Он вышел на вторую площадку. Грубер лежал на полу, прижавшись к
металлической двери одного из лифтов;
     возникало странное впечатление, будто он, прислонив щеку к металлу, -- слушает
какой-то подозрительный шум. Но из его затылка лилась кровь.
Эрих Штейр, невредимый, стоял в нескольких метрах от Грубера, подняв руки
вверх, с выражением испуганного изумления на лице.
     --  Ложись на пол, --  донеслось до Диего Хааса. Он тут же исполнил команду, как и
сторож, который, едва переводя дух, в это мгновенье взбежал на площадку. Длинная
костлявая рука мелькнула перед глазами Диего и принялась его обыскивать.
     --  Пожалуйста, без щекотки. Я ее боюсь. Оружия, слава Богу, нет. При моем
уменье, я бы порезался даже маникюрными ножницами.
     --  Мне от вас ничего не нужно, --  серьезно сказал незнакомец. --  С вами ничего не
случится, если вы будете вести себя смирно.
     --  Я буду тих, как ангел, --  обещал Диего со всей убе-дительностыо, на какую был
способен. --  Во всяком случае, я уже раньше решил провести вечер, лежа ничком на
животе.
     Незнакомец обыскал и сторожа, но безрезультатно. Наступила тишина, а когда
незнакомец снова заговорил, до Диего донеслась немецкая речь:
     -- Ты узнаешь меня, Эрих?
     --  Да, Реб Климрод, --  ответил Штейр. --  Ты сильно вырос. Тишина.
     --  Она погибла в Белжеце, Эрих. Как Мина и Кати. Ты специально просил
отправить их в Белжец или же предоставил право выбора эсэсовцам во Львове?
|
     --  Специально я лагеря не выбирал. Реб, тот молодой блондин, которого ты
уложил на пол, понимает все, что мы говорим. Иначе говоря, тебе и его придется
пристрелить. "  --  И я был в замке Хартхайм.
     --  Это я просил Эпке показать тебе, если он их найдет, фотографии, перед тем как
тебя убить. Он сделал это?
     --  Да.
Снова тишина. И опять послышался голос Штейра:
     --  Я не боюсь, Реб. Что бы ты со мной ни сделал.
     --  Прекрасно.
     --  Каким образом ты меня разыскал?
     --  Благодаря почтовой открытке, которую ты послал жене из Буэнос-Айреса,
сообщая, что добрался благопо-
     лучно. Однажды ночью я произвел у нее обыск. Тогда я не обратил на открытку
внимания. Но потом вспомнил о пьесе, что ты написал, той, чье действие происходит в
Венеции. Одного из твоих героев тоже звали Тарантелле, как и отправителя открытки.
     --  Иметь литературные претензии небезопасно, --  заметил Штейр. --  У тебя в
самом деле есть полотна Клее, Марка и Макке?
     --  Нет. Во всяком случае, нет с тех пор, как ты их украл. Иди в лифт, Эрих. В
правый.
     --  Все в Кордове, Реб. Абсолютно все. Будь у меня время, я мог бы сделать, чтобы
все вернулось к тебе законным образом.
     -- Иди.
     --  Если я умру, ты потеряешь все, Реб. Все, что принадлежало твоему отцу,
которого ты так любил.
     Четвертый выстрел заставил Диего Хааса приподнять голову. Он увидел Штейра,
который по-прежнему стоял, но скорчив гримасу от боли и удерживаясь лишь на одной
левой ноге: пуля раздробила правое колено.
     --  Не старайся заставить меня просто пристрелить тебя, Эрих, тебе это неудастся.
Заходи в лифт.
     Штейр пошел, подпрыгивая на здоровой ноге и держась за стену,
     -- Вы действительно говорите по-немецки? Несколько секунд Диего Хаас даже не
соображал, что вопрос обращен к нему. Он даже не попытался солгать.
     --  Свободно, --  ответил он. --  Но я всегда ездил в Европу лишь для того, чтобы
проверить, что там у дам под юб-ками.
     Он впервые увидел лицо человека, которого Штейр называл Реб Климрод; его
черты были искажены пугающей гримасой ненависти и отвращения. Но голос по-
прежнему оставался фантастически спокойным:
     -- Встаньте, пожалуйста, и подойдите сюда. Хаас поднялся с пола. Он увидел
кабину лифта, которая сперва показалась ему ничем не примечательной. И лишь
потом он заметил, что ее стенки были сделаны из блестящих стальных пластин так,
словно, нарочно забыли поставить прочую гарнитуру.
И в кабине на уровне человеческого роста висели в ряд три фотографии; на всех
был изображен один и тот же человек, который полз по полу  --  наверное, в каком-то
подвале, --  широко раскрыв рот, искореженный страданием.
     --  Это мой отец, Иоханн Климрод. Всмотрись в него, Эрих. У тебя будет на это
время.
     Штейр вошел в кабину и упал на пол в углу. Он попытался, наверное, что-то
сказать, но стальная дверь задвинулась и щелчок замка заглушил его голос. В
закрывшейся двери было сделано застекленное окошечко размером в две
человеческие ладони. Очень скоро в нем показалось лицо Эриха Штейра. Хаас видел,
как шевелятся его губы, производя неслышные звуки.
     --  Как вас зовут?
     --  Хаас. Диего Хаас.
     --  Отойдите. Я не хочу причинять вам боль. Сядьте подальше, вместе с другим
человеком. Он вовсе не сторож и ни за что не несет никакой ответственности. Он
ничего не знал о том, что я сейчас намерен сделать. Сидите оба смирно.
Сказав это, Климрод принялся за работу. Из кабины запасного лифта он вытащил
холщовую сумку и концы электроприводов. На секунду он замешкался; его светлые
глаза широко раскрылись, губы дрожали, казалось, он сейчас расплачется. Но он
подключил провода, и только тут Хаас заметил кровь, стекающую по тыльной стороне
его левой ладони, потом окровавленную дырку в куртке над локтем: "Его задела пуля
Грубера".
     Казалось, что подключение проводов ничего не дало. Не было искры, вообще
ничего заметного.
     Отступив на шаг, Климрод пристально посмотрел в окошечко. Однако спустя
несколько секунд коснулся пальцами стальной двери лифта. Жест, который он
повторял много раз в течение последующих минут в абсолютном молчании. Вплоть до
того мгновенья, когда он, даже не повернув головы, по-немецки обратился к Хаасу:
     -- Подойдите потрогайте.
     И Хаас снова подчинился. Он протянул дрожащую руку, но тут же ее отдернул:
сталь сильно нагрелась.
     --  И это еще не все, --  сказал Климрод отрешенным, каким-то мечтательным
голосом. --  Через минуту металл раскалится докрасна...
Лишь после этого он нажал на кнопку. Послышался приглушенный звук,
характерный для работающих лифтов, хотя стальная кабина пошла вверх бесконечно
медленно, почти незаметно, должно быть, в минуту на сантиметра два-три.
Затем Климрод достал из холщового мешка восемь серебряных подсвечников и
столько же свечей.
     Он поставил их в ряд перед кабиной, стальная обшивка которой начала слегка
краснеть. Диего Хаас больше не решался заглянуть в окошечко.
     --  Восемь подсвечников, восемь огней, --  сказал Клим-род. --  По две на каждого
члена моей семьи...
     Поставив свечи, он одну за другой зажег их. Глаза Штейра, смотрящие в окошечко,
     --  лицо его словно расплавилось от боли, --  казалось, тоже вспыхнули. Диего
почудилось, что Штейру хотелось что-то сказать. Клим-род сделал еше шаг назад и
начал что-то читать нараспев на языке, который Диего Хаас сперва не мог определить.
Когда он кончил чтение, над желтым пламенем свечей, под раскалившейся
докрасна кабиной, возникла пустота. Лифт шел вверх; его стальная обшивка
раскалялась все больше и больше. Диего Хаас, охваченный дрожью ужаса, опустил
голову.
     --  Встаньте, пожалуйста. Оба.
Приказ был отдан по-испански.
     Он велел им спускаться вниз по первому, короткому пролету, потом  --  по прямой
лестнице. Они уже были посередине лестницы, когда их заметил шофер-колумбиец.
Две пули, пущенные Ребом Климродом, прошли слишком высоко над головой
мужчины, который тем не менее не пожелал служить мишенью и скрылся в проеме
наружной двери.
     --  Сюда.
Они попали в квартиру сторожа.
     --  Зайдите сюда, пожалуйста, --  приказал Климрод сторожу. После чего, повернув
ключ, запер дверь стенного шкафа. Зато Диего Хааса толкнул вперед. Они подошли к
другой двери, от которой у Климрода был ключ, оказались на улочке, где стоял
"фольксваген".
     --  Сядьте за руль, пожалуйста. Моя рука будет мне мешать. Надеюсь, что вы
умеете водить машину.
     Позади них раздался топот бегущих ног: это бежал шофер. Одна из пуль пробила
зеркало заднего обзора и рикошетом задела правое крыло. Климрод пару раз
выстрелил в ответ, вероятно, не желая поражать цель.
     --  Поезжайте, прошу вас.
     Пули еще раза два царапнули кузов, но Хаас, развернувшись на полной скорости,
вывел машину из-под обстрела. Очень быстро они выехали на авенида Каракас. Хаас
спросил:
     --  И куда мы едем?
     --  В аэропорт.
     --  Шофер сообщит в полицию. А сеньор Штейр имел здесь очень могущественных
друзей.
     --  В аэропорт!
     --  Прямо волку в пасть, --  возразил Диего. Он начал приходить в себя, вновь
обретать всю свою бойкость, хотя еще и чувствовал ужас той сцены, свидетелем
которой ему довелось стать. Он спросил:
     --  Что такое вы читали перед свечами?
     --  Кадиш  --  еврейскую заупокойную молитву.
     -- Значит, вы еврей?
     --  Теперь нет, но некоторое время был им, --  ответил  Климрод...
... и вдруг закричал: "С-Т-0-Й-Т-Е! "
     "Фольксваген" выезжал на просторную эспланаду, и ему наперерез мчались две
машины из военной полиции.
     --  Разворачивайтесь. Скорее, прошу вас.
     --  Зовите меня Нуволари, -- . попросил Диего.
И он сделал такой бешеный разворот, словно от этого зависела его жизнь.
"Конечно, от этого она и зависит, Д тройной ты дурак! Если этот верзила с тихим,
наводящим ужас голосом и светлыми глазами сам не убьет тебя, то policia militar*
непременно начинит тебя свинцом, они стреляют по всему, что движется... " Он на
полной скорости понесся в сторону ипподрома Техо. Он переживал самые волнующие
минуты в своей жизни.
     Ибо и справа, и слева, и сзади внезапно появлялись другие машины, а Диего,
увлекшись этой игрой, с необъяснимой легкостью делал все возможное, чтобы
оторваться от них, ценой какой-то исступленной гонки...
... вплоть до той секунды, когда по приказу Климрода ему пришлось нажать на все
тормоза. Он даже не успел понять ("Все готово, не волнуйтесь", --  сказал ему Клим-
род своим тихим голосом), как оказался за рулем грузовика и уже мчался на запад,
встречая по пути полицейские машины, преследующие "фольксваген"...
Спустя совсем немного времени дорога головокружительно пошла вниз,
превратившись в непролазно грязную тропу, которую с трудом можно было разглядеть
сквозь серую пелену лившего как из ведра дождя; на каждом повороте фары
выхватывали из темноты то стену заросшей лесом скалы, то пугающую пустоту
пропасти. По крайней мере десяток раз, неуклюже нажав на тормоза, Диего Хаас
чувствовал, что грузовик, увлекаемый чудовищной силой инерции, начинает скользить
по желтой грязи прямо к бездне. И всякий раз благодаря чистому чуду ему удавалось
не потерять управление. "Я не смогу остановиться, даже если захочу. Это последнее
падение, Диегуито! "
     Лишь после нескольких часов этого безумного спуска вдруг возникло какое-то
подобие маленькой площадки. Хаас резко крутанул руль, привстав, нажал на тормоз,
что не помешало грузовику крепко врезаться в скалу.
Но он наконец-то остановился.
     Они одновременно спрыгнули на землю. В уголке скалы находилась ниша с
лазурно-золотой статуей пресвятой Девы, у ног которой стояли в консервных банках
цветы, а также иконки, благодарящие Мадонну за то, что она позволила шоферам
грузовиков и водителям автобусов уцелеть после такого адского спуска.
     --  Все ясно, --  весело сказал Диего Хаас. --  Просто я не такой уж плохой
водитель, в сущности...,
     Он обернулся и увидел, что Реб Климрод плачет, прижавшись лбом к скале.
После этой и еще одной остановки (они ее сделали, чтобы заправиться бензином)
им понадобилось добрых четыре часа, чтобы добраться до маленького городка
Вильяви-сенсио, расположенного двумя километрами ниже Боготы. За время их общей
безумной гонки между Климродом и Хаасом установилось некое весьма странное
согласие. При выезде из Вильявисенсио  --  ехали они на восток  --  Реб Климрод
спросил, где они находятся и что их ждет впереди. Диего Хаас расхохотался:
     --  Я никогда не был слишком силен в географии. Как, впрочем, в истории, в
испанском, в иностранных языках, в физике и химии, а также в математике. А заботами
Мами-ты я навсегда был освобожден от гимнастики. То, что в этих условиях мне почти
удалось получить звание лиценциата права, представляет собой, несомненно, один из
самых отвратительных скандалов во всемирной истории университетов. Ну ладно. В
общем, справа нет ничего. Слева  --  полная пустота. А прямо перед нами и того хуже. )
     -- Тоесть?
     Диего протянул руку, подумав при этом: "Все, что ТЫ сейчас делаешь, мой
маленький толстенький Диего, по-моему, выглядит историческим событием". Он
сказал:
     --  Вы пройдете примерно две-три тысячи километров в какой-то момент повернете
направо. Это будет Амазон-ка. Там вы сядете за весла и, теоретически, проплыв еще
тысячу километров  --  это займет около месяца, --  вы достигнете Атлантики. Там вам
не останется ничего другого как вернуться в Австрию.
О" поднял глаза и снова вздрогнул, увидев это худое испепеленное какой-то
внутренней страстью лицо.
     --  Они будут преследовать вас, --  продолжал он, тут же пожалев о своей
предшествующей выдумке. --  Только нас, в Аргентине, они вложили более ста
миллионов дол ларов. Таких людей, как Штейр, полно повсюду, на все" континенте, и
я слышал разговоры об организации, кого рая доставит к нам сюда еще и новеньких.
Они не могу оставить безнаказанным то, что вы сделали со Штейром это может
заронить кое-какие мысли в головы других лю дей. Сторож дома...
     --  Это был не сторож. Я платил ему, чтобы он играл эту роль, но больше ничего он
не знал. Он считал, что участь вует в розыгрыше. Не обвиняйте его, пожалуйста.
     --  Он говорил по-немецки?
     -- Нет.
     --  Значит, он не мог понять, о чем вы говорили Штейром... --  Диего улыбнулся,
сверкая желтыми глаза-ми: --  В общем, я единственный свидетель, единственный кто
знает вашу фамилию...
     Он схватил Реба Климрода за руку, силой заставив его вытащить из-за пояса
сорокапятимиллиметровый маузер, и тянул руку на себя до тех пор, пока ствол не
уперся ему в висок
     --  Бах! --  весело сказал он. --  Но мне было бы грустно,
ее скрою.
     Они заехали в местечко Пуэрто-Лопес и оттуда, поскольку над ними дважды
пролетал маленький самолет, неожиданно выехали на другую дорогу, которая
пролегала в травяном океане Llano*, в жужжащей от жары тишине. Юни двинулись
прямо на юг по той простой причине, что обнаружили едва заметную и уже начавшую
зарастать "тропу. Они ехали из Боготы уже сорок с небольшим часов, коща оставили
позади Сан-Карлос-де-Гуароа и поздним утром 9 ноября добрались до Амо-де-
Чафураи. Дальше не было никакого жилья, кроме одного-единственного заре-
гистрированного ранчо ла Оркета, конечный пункт их последнего этапа, который занял
у них целый день езды, четырнадцать часов. Далее тропа обрывалась.
Диего пытался пробраться на грузовике чуть дальше, но в конце концов был
вынужден капитулировать перед речкой, через нее не было ни одного моста, и,
несмотря на все поиски, они не могли отыскать брода.
     --  Ну вот, приехали, --  сказал совершенно удрученный Диего Хаас.
Лишь звук выключаемого мотора всколыхнул давящую тишину. И еще сильнее
Диего вдруг пережил чувство какого-то непоправимого безумия, которое вот-вот
должно свершиться. Сумасшедший, продолжавшийся несколько часов спуск из Боготы
по этой нависшей над пропастью тропе, на которой они двадцать раз должны были
погибнуть, --  в этом спуске не было ничего преднамеренного, он был продолжением
их бегства из квартала Чапинеро. Потом их стремительный бросок на восток, с каждым
часом все больше погружающий их в какой-то обесчелове-ченный мир, был почти
такой же игрой, как и движение вперед, сантиметр за сантиметром, к самому краю
бездонной пропасти.
     "Но теперь мы достигли предела... "
*Uaao(ucn. )  --  равнина.
     Он влез на подножку, а оттуда даже на крышу кабины Его не столько поразило то,
что он увидел, --  лес, галереей тянувшийся над желтой рекой и местами совершенно
ее скрывавший, --  сколько то, что виделось ему за этим лесом: эта абсолютная,
неведомая, зеленая и вязкая необъятность, простирающаяся на сотню тысяч
квадратных километров, кишащая насекомыми  --  от одной мысли об этом дрожь
пробегала по коже, --  хищными зверями и...
     --  Послушайте, --  неожиданно сказал он с серьезностью, удивившей его самого, --
это безумие. Невозможно, чтобы вы всерьез думали продолжать идти в одиночку,
вперед...
     --  Мне хотелось бы попросить вас об одной вещи, --  очень мягко сказал Реб. --
Грузовик, что мы использовали, я арендовал у человека, который не знал, что я с ним
намерен делать. Этот человек  --  его фамилию и адрес вы найдете в машине  --
рискует навлечь на себя неприятности. Помогите ему, попытайтесь убедить полицию в
его невиновности. И, пожалуйста, заплатите ему...
На Ребе были лишь сапоги, брюки и полотняная рубашка, пять дней назад
купленные в Вильявисенсио. Он вытащил из-за пояса кольт-45 и положил, его на
капот,
     --  Возьмите или выбросите. Что касается денег... Он вытряхнул на капот
содержимое холщового мешка, из которого в Боготе достал подсвечники и свечи.
Упали две книги, три паспорта и куча банкнот. Он забрал лишь книги, которые снова
сунул в мешок, и перекинул его лямку через плечо,
     --  Ну, спасибо. Я вспомню о вас, Диего.
И в ту же секунду тронулся в путь.
     Диего Хаас вспоминает, как он несколько раз кричал, умоляя его вернуться,
охваченный необъяснимым отчаянием. Но казалось, что Климрод так его и не
услышал. Он вошел прямо в лес, который через мгновенье жадно поглотил его.
Спустя два дня, 13 ноября 1947 года, Диего Хаас, вернувшийся к цивилизации, был
арестован солдатами, которые сперва били его по голове, а потом и по другим частям
тела. Они доставили Диего в Вильявисенсио, а оттуда в Боготу, где его допросили с
достойной всяческих похвал строгостью. Тем не менее он упрямо придерживался своей
первой версии: он оказался всего лишь невинной жертвой, которую Безумный, угрожая
громадным пистолетом и дюжиной гранат, заставил вести сначала машину, потом гру-
зовик до крайней границы Llano, куда самому ему, разумеется, не пришла бы в голову
нелепая мысль забрести. Нет, Безумный не назвал своей фамилии, не сказал, какие
причины заставили его заживо сжечь эль сеньора Эриха Щтейра, "моего-горячо-
любимого-хозяина-чья-гибель-повергает-меня-в-горе. Олле! " (Финальное "олле" он
произнес про себя. ) От эль сеньора Штейра, когда автогеном разрезали стальную
кабину лифта, осталась только довольно омерзительная кучка обгоревшего мяса.
... А как выглядел Безумный?
     --  Ему примерно лет тридцать пять, --  рассказал Диего Хаас. --  Я бы сказал, что
рост у него метр семьдесят, жгуче черные волосы и глаза, шрам на левой щеке. И у
него нет первой фаланги на мизинце левой руки. Ой, чуть было не забыл: он хромает.
Верно, он говорит по-немецки, но с очень сильным русским акцентом. Нет, нет не с
польским, а с русским. Я все-таки русских знаю! Он не может быть настоящим немцем.
Однажды он упомянул при мне Каракас и Венесуэлу. Однако, по моему мнению, он на-
правляется к границе Эквадора, прямо на юг.
     Ему еще раз врезали под тем надуманным предлогом, будто его описание
Безумного не совпадает с тем, что дал сторож, который был вовсе не настоящим
сторожем, а случайным статистом. Диего ответил, что ничего удивитель-ного в этом
нет, поскольку заменяющий сторожа человек был явно близоруким и алкоголиком (что
оказалось правдой).
     После этого его Мамита в Буэнос-Айресе, у которой бы-а светские связи и большие
средства, смогла вмешаться и Зъяснить, что ее единственный сын, этот кретин  --  и к
ому же неудачник, --  может быть кем угодно, но только ве преступником, способным
служить пособником "польского еврея или русского коммуниста". Выпущенный вскоре
на свободу, Диего отыскал владельца грузовика, которого не слишком потревожила
полиция (ему выбили всего Двесколько зубов), вернул ему долг и щедро вознаградил
за все злоключения, отдав часть из двенадцати тысяч шестисот двадцати пяти
долларов, оставленных Ребом Климро-дом. Остальное он отдал сторожу который
небыл настоящим сторожем, хотя тот вышел из тюрьмы благодаря Диего, не понеся
другого ущерба, кроме трех отрубленных пальцев.
Стимулируемые текстильным промышленником из Ме-дельина, который предлагал
вознаграждение в двадцать пять тысяч долларов за поимку Безумного, поиски продол-
жались четыре недели в зоне протяженностью в тысячу километров, от Нунчии на
севере до эквадорской. границы на юге.
     На востоке же в охоте за Безумным приняли участие две колонны солдат и три
самолета. Добрались даже до крайней точки, куда заехал грузовик, и прочесали льяно
на десятки километров в округе. Но без излишней надежды, каким бы сумасшедшим
он ни был. Безумный не мог быть настолько безумен, чтобы пойти напрямик через лес.
Король тем временем был на пути к своему будущему королевству.


III. ГУААРИБОС


     Однажды сам Король признался Дэвиду Сеттиньязу, что он не в силах припомнить
тот маршрут, которым шел. По сути дела, если бы не упорство Сеттиньяза, то Реб ни-
когда бы не дал себе труда снова пройти по своим следам. Он не был по природе
человеком, которого заботили подобные мелочи. Но Сеттиньяз проявил настойчивость
и добился своего: в марте 1969 года они с Королем вылетели на громадном вертолете,
запасшись множеством карт, и обследовали весь район.
Король никогда не давал никаких объяснений по поводу своего фантастического
перехода через лес. Он прошел почти по всему течению реки Гуавьяре, затем
добрался до  небольшого селения Сан-Фернандо-де-Атабопо, на венесуэльской
территории, где-то в феврале 1948 года после ста дней пути.
Из Сан-Фернандо молодой человек мог бы без особого труда спуститься вниз по
течению Ориноко, достигнув Гвианы, берегов Карибского моря и Каракаса.
Однако он шел прямо на восток, действительно углубляясь на территорию
Амазонии, никуда не сворачивая, к неведомым истокам Верхнего Ориноко,
пробившего себе долину между напоминающими формами города в горной гряде
Парима  --  головокружительными, загадочными вер-Шинами, что возносились над
влажными джунглями, слов-нo чудовищные трубы органа  --  отдельные из них достига-
ли в высоту двух с половиной тысяч метров.
     На следующий год Дэвид Сеттиньяз в одиночку еще раз облетел этот район. В
Сан-Фернандо-де-Атабопо на Ори-ноко он нашел городок в две-три тысячи жителей,
чьи низ-кие домики сгрудились вокруг непременной площади Бо-ливара, --  город был
почти заброшен более полувека, хотя
     когда-то был столицей "Territorio de -- Las Arnazonas"* и опорным пунктом
серингерос, которые изо всех сил пытались сохранить жизненно необходимую добычу
каучука**. Вылетев на вертолете из Пуэрто-Айакудо, он поднялся к истокам Ориноко,
сначала до Ла-Эсмеральды, которая, когда здесь проходил девятнадцатилетний Реб
Климрод, была передовым постом венесуэльской администрации. Далее Сеттиньяз
проник в запретную зону, миновал три недавно обосновавшиеся здесь католические
миссии  --  самая старая была основана лишь в 1951 году***. Он совершил посадку в
третьей и последней миссии  --  Планаталье, --  где миссионер, итальянец по имени
Бартоли, Принял его очень приветливо.
     В Каракасе  --  было это в 1970 году, двадцать лет спустя после перехода через лес
Реба Климрода, --  Сеттиньязу сказали: место, куда он удачно слетал на вертолете,
было территорией яномами, которых всего два десятка лет назад называли гуаарибос
     --  "люди-обезьяны" My peligrosos, senor... ****. Яномами были последним большим
амазонским племенем, которое наотрез отказалось от всяких контактов с
цивилизацией.
     В апреле 1948 года до них добрался Король, проделав в полном одиночестве свою
одиссею протяженностью две с. половиной тысячи километров.
До этого ему часто приходилось сталкиваться с индейцами. Еще не достигнув
берегов Ориноко, и в Сан-Фер-нандо-де-Атабопо и далее, когда он продолжал идти
вверх по течению необъятной реки. Несколько раз ему удава-; лось сесть к ним на
пирогу, иногда плыть с ними по нескольку дней. Эти индейцы с горем пополам иногда
говорили по-испански, и, судя по всему, появление белого человека нисколько их не
удивляло...
     А потом ему пришлось столкнуться с оголодавшими серингерос, когда в течение
целой недели он делил с ними тяготы своего путешествия. Они предупредили его:
маки-
     * "Territorio de Las Amazonas" (ucn. )  --  "Территория Амазонии".
* *0на завершилась в первые годы XX века, когда британцам удалось тайком
вывезти из Бразилии семена гевеи и насадить каучуковые плантации в Юго-Восточной
Азии (прим. автора).
     ***В этот год французско-венесуэльская экспедиция обследовала истоки Ориноко.
**** "Muy peligrosos, senor" (ucn. )  --  очень опасные люди, сеньор.
     ритарос в основном миролюбивые люди, может быть, слегка вороватые, не
больше. Но вот гуаарибос... "Они убьют тебя, парень, и ты даже не заметишь, откуда к
тебе придет смерть". И они принимались рассказывать ему жуткие истории о
свирепости "людей-обезьян", которые жили где-то между Венесуэлой и Бразилией,
между верховьями Ориноко и развилкой рек Бранку и Негру, сливающихся на
бразильской территории.
     Не имея никаких бумаг и паспорта, Реб Климрод пересек вплавь и на плоту
колумбийско-венесуэльскую границу, а значит, Ориноко в районе Сан-Фернандо. Он не
заглянул в эту деревеньку и не посетил те ранчо, что попадались ему на пути. Завидев
миссию Ла-Эсмеральда, "он не зашел и в нее, ожидая наступления ночи, чтобы обойти
тогдашние ее строения. До поселения гуаарибос он, наверное, добрался к концу
марта. Их встреча произошла дней через двадцать.
Еще не настал день, свет был каким-то сумеречным  --  ни один луч солнца никак не
мог пробиться сквозь густую листву деревьев и лиан, что высились над землей в не-
сколько десятков метров. Отдельные лианы были метр в диаметре, и в этих
зеленоватых, как в подводном царстве, сумерках они напоминали чудовищных змей.
Иногда это действительно были змеи. Под ногами расстилался зловонный и прелый
слой гниющей листвы, в котором кишела своя жизнь. Создавалось впечатление, будто
двигаешься в темно-зеленом, трепещущем чреве какого-то сказочного животного.
Он остановился, но не из страха, а просто, чтобы перевести дух. В правой руке он
держал мачете, которое выменял у кого-то на часы. Вряд ли его сейчас узнал бы Диего
Хаас: Реб сильно похудел, и тело его преобразилось  --  юношеская угловатость
исчезла навсегда. Он перестал расти  --  в нем теперь было метр восемьдесят семь
сантиметров, --  став тем Ребом, которого всегда знал Дэвид Сеттиньяз. Лицо его
покрылось загаром цвета старого золота, который резко контрастировал с его
светлыми глазами, а отросшая борода  --  она никогда не была особенно густой  --
придавала ему какой-то мистический вид, присущий изображениям Христа в Мексике.
Когда он обнаружил лагерь индейцев, то за спиной оставались шесть часов
беспрерывной ходьбы по пятидесятипятиградусной жаре, при удушающей влажности,
и всю неделю он фактически беспрерывно шел вверх.
Восстановив через минуту нормальный ритм дыхания, он вновь пустился в путь. Не
пошевелив ни один листик, он проскользнул сквозь стену растительности и через не-
сколько метров вышел на открытое место, раскорчеванное в длину приблизительно
метров на шестьдесят.
     Три хижины стояли на этой искусственно созданной опушке. Они были
треугольными, как и предупреждали его серингерос, а пальмовые стволы, которые их
поддерживали, не были срезаны каким-либо металлическим инструментом: их
вырвали из земли и разбили при помощи скручивания, как это обычно делают
гуаарибос. Никаких признаков жизни, кроме слабого костра, который дымился в
переувлажненном воздухе.
     Он долго стоял неподвижно на краю открытого пространства, которое оттеняло
темную зелень леса бликами рассеянного света, который внезапно желтел и, застывая
на вершинах деревьев, светлел до какой-то ослепляющей белизны. Затем он
медленно пошел вперед. Подошел к маленькому очагу, положил свой холщовый
мешок, разделся, сняв все, вплоть до сапог. Одежду и обувь он старательно сложил в
кучу рядом с очагом, из которого в совершенно неподвижный воздух струился дымок,
сверху положил мачете острием к себе, а ручкой к приходящему.
Затем он отошел на три-четыре шага назад и вновь замер, совершенно
обнаженный, слегка запрокинув голову и глядя в маленькое отверстие в своде листвы,
которое еще позволяло верить в солнце. Все его тело тоже было покрыто бронзово-
золотистым загаром, как лицо и руки, а выступивший пот подчеркивал его тонкие и
длинные мышцы. Он ждал, и прошло несколько минут, прежде чем, снова
послышались еле уловимые шорохи, которые он различил сквозь дыхание леса.
Эти пятеро появились одновременно, выйдя из своего укрытия, куда они скрылись
при его приближении с ловкостью рептилий, без единого звука. Рост самого высокого
из них достигал метра шестидесяти, все они были молодыми, обнаженными и
атлетически сложенными людьми; кожа у них лоснилась, словно покрытая глазурью;
они были весьма искусно раскрашены черными и красными узорами  --
прямоугольниками и ромбами, а на правой руке у каждого был привязан пучочек
разноцветных перьев; все это было поразительно красиво.
Но самым главным в эту минуту были, конечно, их/ большие натянутые луки, все
длинные стрелы которых были направлены на Реба Климрода. Его полная непод-
вижность, вероятно, произвела на них впечатление. Они осторожно приблизились,
медленно его окружив, и прежде всего его обнаженной кожи коснулись наконечники
их боевых стрел, пропитанные ядом кураре. Один из них затем поднял мачете,
потрогал пальцрм лезвие и, стремясь убедиться в прочности металла, попытался его
разбить. Он внезапно наотмашь ударил по пальмовому шесту и разрубил его пополам.
Индеец рассмеялся, и смех его словно послужил сигналом для других: целая группа
мужчин, женщин и детей сразу вышла из леса, как будто совершенно безмолвные,
обнаженные тени. По мере того как исчезала робость, они окружали этого гиганта,
который продолжал стоять не шевелясь. Человек, поднявший мачете, первым
дотронулся до Климрода и рассмеялся снова, когда в том месте, где скользнуло
лезвие ножа, выступила капелька крови. Подошли поближе и другие; некоторые
начали скоблить ногтями его кожу, чтобы наверняка убедиться, что ее цвет не краска
(серингерос рассказывали, что с одного захваченного негра они почти содрали всю
кожу, так как были изумлены неизвестным им цветом, прежде чем убедились, что он
черный от природы).
     Наконец все они, включая и женщин, начали его ощупывать, дергать за волосы. Но
больше всего, казалось, они были зачарованы цветом его глаз. Но разница в росте
была велика  --  Реб казался Гулливером в стране лилипутов, --  им пришлось отходить
назад, чтобы заглянуть ему в глаза, и даже запрокидывать для этого головы. Никто
еще не произнес ни слова, и первым из них заговорил один старик с оттопыренной до
уха щекой, ибо он что-то засунул в рот, из которого сочилась какая-то зеленоватая
жидкость. Произнесенная" им фраза, вероятно, заключала в себе угрозу. Тем
временем/ несколько человек завладели его одеждой, сапогами, сумкой. Кто-то из них
напялил на себя его рубашку, второй штаны, а третьи очень заинтересовались
сапогами  --  ставили их себе на голову, на тонзуру и весело смеялись. --  Атчика
(друг), --  сказал Реб.
     Почему-то его призыв к дружбе остался без ответа.
По словам Короля, он начал их преследовать и шел по их следам "дней восемь --
десять", не отходя от них более чем на сто метров. Ему приходилось идти
обнаженным, так как они забрали у него все, кроме двух книг, которые ему удалось
спрятать еще до их появления на лужайке. Король рассказывал, что они неоднократно
пытались отогнать его от себя, либо обращаясь к нему с угрозами, либо просто
выпуская в его сторону маленькие охотничьи стрелы; раза два они даже легко его
ранили, но не выражали явного намерения убить.
Спустя восемь-десять дней  --  Король, впрочем, признавал, что могло пройти и
больше времени  --  он достиг полного истощения физических сил. Все его тело было
искусано миллионами насекомых, ноги стерты в кровь, изъедены клещами, этими
отвратительными козявками, что в сырых зонах проникают человеку под кожу, образуя
гноящиеся раны, отвратительные и чудовищно болезненные. Кроме того, в своем
упрямом безумии не сходить с тропы гуаари-бос он почти ничего не ел, хотя и привык
голодать за дол-гие месяцы своего неслыханного перехода, начатого у подножия Анд.
Король все объяснил просто:
     --  Наступил такой момент, когда я уже больше не мог передвигаться, и вот когда я
очнулся, то увидел, что все они стоят вокруг меня и улыбаются. С ними я провел не-
сколько месяцев, а потом отправился дальше, к югу, на Риу-Негру.
Контора*, организованная зловещей "Службой защиты индейцев" на севере Моры
на реке Каманау, действовала под руководством человека по имени Рамос. В 1948
году ему было тридцать четыре года; год назад он женился в Белене, привез с собой
жену и спустя семь месяцев был назначен начальником "поста привлечения
индейцев". Среди прочих чиновников "Службы защиты индейцев", которые
действовали в Амазонии и штате Матд Гросу, он
*Четырьмя годами ранее группа американских ученых, выйдя из Ма-науса и
поднявшись вверх по Риу-Негру, достигла небольшого городка Мора, расположенного
в двухстах километрах северо-западнее. Это поселение возникло после кровавой
расправы, которую в 1855 году учинила здесь колонна солдат  --  они сожгли живьем,
включая женщин и детей (в то же время в Северной Америке племена чейенов и
араваков испытали такое же "внушение" цивилизаторов), несколько сот индейцев; с
тех пор Мора всегда являлся отправным пунктом для других столь же кровавых
карательных экспедиций. Мора находится при слиянии рек Негру и Жа-уапери. Чуть
выше по течению в воды Негру вливается могучая рекб-Бранку, один из основных
притоков Амазонки. Американские антропологи и этнологи поплыли вверх по реке
Алалау... и пропали без вести. Эта контора была последним пунктом, где их видели
(прим. автора).
     был далеко не самым худшим. За семь месяцев он не убил ни одного индейца и
даже покончил с распространенной до того времени практикой  --  заражать местных
жителей какими-нибудь болезнями начиная с насморка, этого пустякового заболевания
для белых, но почти "смертельного для аборигенов. Продажа оружия гаримпейрос
(искателям золота и драгоценных камней) считалась вполне нормальным родом
деятельности; он не знал, с какой целью приобретается такое оружие. Ему даже было
неведомо, что эти винчестеры-73 были не только идентичными, но теми же самыми
винтовками, которые прежде использовались в Соединенных Штатах и Мексике во
время индейских войн; одной нью-йоркской фирме пришла в голову хитроумная мысль
скупить эти бросовые карабины, чтобы отправить их на экспорт и перепродавать
начиная с 1939 года бразильским поселенцам.
     Первые признаки нервозности среди индейцев  -- посетителей "поста
привлечения", руководимого Рамосом, начали обнаруживаться в октябре 1948 года.
До этого времени все обмены осуществлялись без сучка и задоринки:
различные безделушки или металлическая кухонная посуда обменивались на
золотые самородки, небольшие бриллианты, луки и стрелы  --  все эти операции имели
свою финансовую выгоду, так: как индейским оружием торговали даже в Рио. Кроме
того, здесь имелась и стратегическая выгода: винчестеры гаримпейрос стреляли без
промаха, когда их владельцам приходилось защищаться от безоружных дикарей. Но
начиная с октября индейцы начали противиться, особенно в отношении луков, которые
они отказывались обменивать на что бы то ни было.
Белый же человек появился в ноябре. Никто из шестнадцати подчиненных Рамоса,
да и он сам, не обманывались на сей счет, хотя он был совершенно обнаженным, но
все же Белым, очень высокого, роста, с ясными глазами, длинными волосами,
перехваченными зеленой лентой, с редкой бородой. Он приходил раза три-четыре, но
никогда не подходил близко к посту, держась на достаточном отдалении. Когда к нему
обращались на португальском и испанском языках, он никак не реагировал, делая вид,
будто не понимает. Его спутники ваймири, напротив, относились к Белому с явным
уважением и не шли ни на одну сделку без совета с ним. Он хорощо говорил на их
языке голос у негр был низкий и медленный. Рамос вспоминает, что один из его
подчиненных, некто Роша, заметил: среди ваймири находятся трое-четверо гуаарибос
с севера  --  вещь совершенно поразительная, если учесть враждебность, царившую
между племенами серра Паримы и бассейна реки Негру. Рамос не оставляет нам
никаких сомнений на другой счет: по крайней мере однажды этот таинственный Белый
появился возле поста с очень молодой, лет двенадцати -- четырнадцати, индианкой,
прекрасно сложенной.
     В начале декабря в тридцати километрах к северо-западу от реки Жауапери
произошел инцидент, который Рамос квалифицировал как "достойный сожаления":
гаримпей-рос перебили всех жителей одной деревни, включая грудных детей. В своем
донесении в Белен Рамос возлагает ответственность за убийства в равной степени на
оба лагеря. Он также подчеркивает: "Нужно понять и гаримпейрос, они вели суровую и
трудную жизнь, а индейцы часто относились к ним враждебно без видимых причин"...
29 декабря группа сильно возбужденных индейцев явилась на пост и предъявила
недопустимые требования: десять луков за один винчестер. Или же один винчестер за
бриллианты. Рамос с негодованием отверг их притязания. Как это ни странно, его
отказ не сильно расстроил индейцев. Из этого Рамос заключил, что об "этом
достойном сожаления инциденте" забыто. Но Роша, молодой человек родом из Моры,
чье первое имя Убалду, который говорил на нескольких индейских диалектах, заметил,
что отныне индейцы приходят на пост без жен и детей  --  это не в их привычках, --  и
прежде всего столь разительная перемена в поведении ваймири и переход от
агрессивности к доброжелательности объясняются несколькими словами, бро-
шенными Белым при перекупке. Рамос недоуменно пожал плечами и с улыбкой
сказал: "Все это лишь доказывает, что, хотя он и превратил себя в макаку, он все
равно остается белым человеком, одним из наших... "
Два дня спустя, 31 декабря, Клаудиа Рамос на шестом месяце беременности, ужасно
страдающая от жары, брызгала на пол водой из тазика, когда вдруг в окне без стекла,
просто закрытого противомоскитной сеткой, она увидела около дюжины ваймири,
стоявших на опушке леса, в пятнадцати  --  двадцати метрах от нее. Боясь, как бы ее не
увидели обнаженной, она поспешила надеть блузку и юбку, как сетку неожиданно
располосовали ударом мачете. Она закричала от страха  --  испуг и беременность
мешали ей справиться с юбкой  --  и побежала в кабинет супруга. Вдруг боевая стрела
длиной более метра двадцати сантиметров впилась ей в правую ляжку, а вторая
вонзилась в спину, между лопатками. Ей удалось добежать до веранды и найти там
брата мужа Жоана Рамоса, которого буквально пригвоздили к деревянной стене
пятнадцать или двадцать стрел, причем шесть из них раскромсали ему горло, а одна,
пущенная в упор, вошла ему в широко открытый рот и вышла приблизительно на
двадцать сантиметров через затылок.
     Клаудиа Рамос упала на пол, перед ее глазами вырос индеец. Она увидела у него
в руках дубину, но ему так и не удалось ее ударить: чей-то крик заставил его остано-
виться; рядом с ним появился Белый и что-то ему приказал. Ваймири постоял в
неуверенности, что-то пробормотал и выбежал вон.
     --  О, Боже мой! --  воскликнула молодая женщина. Белый с ясными глазами и
зеленой повязкой на голове склонился над ней. Он протянул руку и кончиками пальцев
ласково провел по ее щеке и губам, затем тоже удалился, не сказав ни слова.
Убалду Роша, возвращаясь с реки, увидел в тридцати метрах от себя, как один
сотрудник "поста привлечения"-* упал на землю с пронзенным стрелой горлом. Он тут
же сообразил, что происходит, и побежал в ближайший небольшой склад, к счастью,
снабженный ставнями, которые он закрыл, а также заблокировал единственную дверь.
Нападавшие заметили это слишком поздно, и несколько минут яростно колотили по
деревянным доскам склада. Потом они, судя по всему, решили отступить и ушли.
Через щели между досками Роша наблюдал почти всю бойню, и его свидетельство
полностью противоречит показаниям Рамоса (его младший брат, несомненно, был
убит потому, что был похож на начальника поста). По словам Роши, Белый с зеленой
повязкой на лбу не только не возглавлял нападение, а, напротив, делал все
возможное, чтобы успокоить воинственных индейцев, бегал от одного к другому и что-
то говорил им на их языке. Он, в частности, вмешался, когда нападавшие хотели
проникнуть в склад, где укрылся Убалду Роша. Они его подожгли, и если бы в эту
минуту вновь не появился Белый, Роша сгорел бы заживо или был убит при отчаянной
попытке выбраться из огня. Но Белый отогнал индейцев и закричал по-испански:
     --  Выходите и бегите к реке!
     С обожженными руками и опаленными волосами Роша сумел выбежать из дома за
несколько секунд до того, как он рухнул (на складе хранились бензин и алкогольные
напитки), и, добежав до реки, бросился в воду.
В общем среди сотрудников "поста привлечения" оказалось девять погибших,
включая брата Рамоса, и только четверо раненых, в том числе и Клаудиа Рамос,
которая уцелела и до сих пор живет в Сантарене.
В апреле 1949 года Убалду Рошу, который в то время Находился в Манаусе,
спросили, нет ли у него желания попытаться подняться вверх по Жауапери, чтобы
установить там дружеский контакт с индейцами племени ваймири. После того
памятного дела в декабре индейцы практически исчезли с глаз, они ушли к северу,
может быть, даже на территорию племени яномами. Человека, задавшего этот вопрос
Роше, звали Барбоза. В Бразилии людей, подобных ему, называют "сертанистами", то
есть знатоками "сертао" (амазонский лес), причем Барбоза был одним из самых
известных. К удивлению Роши, он оказался искренним другом индейцев, хотя и
принадлежал к "Службе защиты индейцев". С 1943 года он работал в штате Мату-
Гросу вместе с истинными знатоками жизни индейцев, братьями Орландо и Клаудио
Вильяс Боас. Он сказал Роше, что у него нет никакого опыта в общении с индейцами
севера Амазонии, хотя он очень близко знает индейцев с Юга; что он ищет надежных
людей, готовых ему помочь. Вместе с ним отправились два антрополога, но ни одного
солдата. Роша к тому времени уже оставил работу в "Службе защиты индейцев" и
нашел себе место в "Бут лайне", компании, которая с самого начала века обеспечи-
вала связь между Ливерпулем и Икитос, хотя для этого нужно проплыть около четырех
тысяч километров по Амазонке. Он принял предложение Барбозы из любви к сельве.
Небольшой отряд покинул Манаус 9 мая, поднялся вверх по Негру с ее
многочисленными островками, добрался до Моры и там, вместо того'чтобы плыть по
Жауапери, решил, по совету самого Роши, идти по реке Бранку, которая течет почти
точно на север, а ее бассейн занимает самую северную часть Бразилии, Венесуэлы,
слева сливаясь с бассейном реки Ориноко, справа гранича с британской колонией
Гвиана. Роша сообщил Барбозе о Белом великане с зеленой повязкой на лбу и
пояснил ему свою мысль: если им удастся отыскать этого человека, который,
вероятно, пользуется большим авторитетом среди индейцев, даже имеет над ними
власть, которая позволяет ему безопасно находиться среди них и добиваться
перемирия таких этнически разных племен, как ваймири и яномами, если им удастся
разыскать его, то, может быть, он согласится оказать им помощь в их миротворческой
миссии.
     Они проплыли по Риу-Бранку, которая местами достигает в ширину нескольких
километров, и спустя три недели стали различать вдалеке высокие гористые массивы,
покрытые бесконечной сельвой неведомой и загадочной горной гряды Пакарайма.
Роша с переводчиком, индейцем ваймири, обращенным в христианство и получившим
имя Себастьао, высадились в месте, которое носит название Каракараи, на правом
берегу Бранку. По тем сведениям, что им до сих пор удавалось раздобыть. Белый мог
находиться в этом районе.
     Весь июнь Роща напрасно блуждал по этой зоне, и его поискам помогали индейцы:
на окраине каждой деревни, при своем приближении он находил воткнутую посереди-
не тропы стрелу, украшенную двумя скрещенными белыми перьями  --  то есть знак
мира. Он задавал индейцам множество вопросов, но ни разу не получил ответа: их ли-
ца оставались непроницаемы, что указывало либо на незнание, либо на отказ
отвечать.
     В конце июня он снова переплыл через Риу-Бранку, на этот раз в сопровождении
Барбозы, одного этнографа по имени Нелсон ди Андради и индейца Себастьао, затем
они проплыли километров пятьдесят вверх по течению реки Ажарани, которая течет
прямо в направлении серры Му-кажаи. 6 июля эта четверка прибыла в одну деревню,
где, судя по всему, их уже ждали. Им предложили фрукты и жареную свинину без соли
и перца, во вкусе индейцев яномами, которые ценят лишь пресную еду, отдающую за-
пахом леса под дождем, и едят землю, чтобы, подчиняясь природному инстинкту,
компенсировать в организме недостаток железа и прочих минеральных соединений.
Роше показались знакомыми некоторые лица индейцев.
     --  Могу поклясться, что эти ребята были у Рамоса, --  сказал он, обращаясь к
Барбозе. --  Это, конечно, яномами. Посмотрите на их татуировку. Они явно не на
своей территории.
     --  Спокойно...
На плечо спящего Роши легла чья-то легкая рука. Он открыл глаза. Лица он не
различал, но отлично видел силуэт, высокий и тонкий, на фоне луны.
     --  Тихо, пожалуйста...
     Он говорил шепотом. Немного обеспокоенный, Роша выполз из гамака. Он шел за
этим человеком по берегу реки, испытывая какую-то тревогу, на грани страха и одно-
временно ужасное любопытство, даже некое возбуждение. Через сотню метров Белый
с повязкой на лбу повернулся к нему. Тогда больше всего Рощу поразили его рост и
выражение глаз.
     --  Вы говорите по-испански?
     --  Немного, --  ответил Роша. --  Но я все понимаю.
     --  Я наблюдал за вами, когда вы работали у Рамоса. Вы были одним из тех редких'
служащих, которые хорошо относились к индейцам... Вы понимаете, о чем я?
     -- Да.
     --  А теперь вы в лесу без оружия. Почему? Роша объяснил ему дель миссии
Барбозы, сказал, что доверяет этнологу. И, осмелев, даже добавил:
     -- Вам необходимо с ним поговорить. Это человек... --   Он подыскивал нужные
испанские слова, --  очень искренний, надежный...
     --  Нет. Скажите ему, чтобы он вместе со своими товарищами уходил. Здесь не
зоопарк. Пусть они уедут завтра же.
     Он говорил медленно, с каким-то безразличием. От этого человека, абсолютно  --
кроме повязки на лбу  --  обнаженного, исходила необыкновенная, естественная власт-
ность, даже какая-то харизма, если бы только Роша знал
это слово. Но он его не знал. И это в какой-то мере придало определенную
наивность тому вопросу, который задал юный бразилец:
     --  Вы  --  вождь индейцев?
. На его тонком лице, абрис которого оттенял падавший на него беловатый лунный
свет, мелькнуло что-то вроде улыбки:
     --  Нет. И никогда им не стану. Просто они меня приняли как своего. У балду Роша,
так ведь вас зовут? Сколько вам лет?
     --  Двадцать три.
     --  Вы знаете Манаус?
     Роша ответил, что он, хотя и уроженец Моры, хорошо знает Манаус, где когда-то
жил. Белый с повязкой на лбу продолжал:
     --  Завтра вы уйдете отсюда вместе с другими. Но мне хотелось бы, чтобы вы
вернулись. Либо один, либо вместе с этим индейцем ваймири, которого вы называете
Себа-стьао. Вы ничем не рискуете, никто не причинит вам зла при условии, если вы
будете с ним вдвоем. Мне хотелось бы, чтобы вы привезли сюда медикаменты из
Манауса или еще откуда-нибудь, Сульфамиды, пенициллин и стрептомицин. Вам
понятно, о чем я говорю?
     -- Я знаю пенициллин.
     --  Вы можете запомнить названия других лекарств?
     --  Могу. Хотя у меня нет на них денег.
     Длинная костистая рука протянулась к нему и разжалась: на ладони лежали
бриллианты. У Роши захватило дух: на эти камушки можно было купить целый квартал
в Манаусе вместе с оперным театром. Он отрывисто выдохнул:
     --  Но я могу взять эти бриллианты и больше не вернуться сюда.
На сей раз на тонком лице Белого появилась настоящая улыбка  --  прекрасная,
завораживающая.
     --  Вы не сделаете этого, --  очень спокойно сказал человек с повязкой. --  Я вам
верю. Возвращайтесь, когда сможете. Отправляйтесь вверх по Негру до порогов возле
Ка-ракараи. Там посередине реки есть большой остров. Вы высадитесь и будете
ждать. К вам по очереди придут двое.
     Первого зовут Яуа, он яномами, а точнее  --  шаматари*;
второй  --  Мадуарага, ваймири, и вы его знаете, он возглавлял нападение на дом
Рамоса. Я прошу вас передать им все медикаменты, которые вам удастся раздобыть.
     --  А вы? Где будете вы?
     --  Это неважно. Adios**.
Было что-то магическое в том, как он через несколько секунд растаял в чаще
сельвы.
     За-двадцать месяцев Убалду Роша совершил в целом одиннадцать ходок между
Манаусом и Каракараи в сопровождении Себастьао, присутствие которого его
неизменно ободряло. Но потом, когда его познания в языке яномами стали более
совершенными, как, кстати, и в других диалектах, что бытуют на территории Ронаимы,
он стал путешествовать в одиночку.
     На вырученные за бриллианты деньги (он сбывал камни постепенно, чтобы не
вызывать у людей алчности) Роша смог выплачивать сам себе точно такое жалование,
какое ему платили в "Бут лайн", пока он оттуда не уволился. Кроме этой весьма
скромной суммы, он использовал все вырученные деньги на покупку медикаментов,
приобретение шлюпки и прочие строго необходимые покупки.
Его доблестная заслуга велика тем более, если учесть, что за все двадцать
месяцев он не видел больше Белого человека с повязкой на лбу. Но произошло и
нечто еще более необыкновенное.
     В первую свою высадку на острове, расположенном к северу от Каракараи, он
познакомился с индейцем Яуа  --  истинным шаматари. Перед ним стоял индеец лет
двадцати, атлетического, скульптурного сложения и весьма приличного роста; даже
босой он достигал более метра семидесяти; его лицо. светилось умом.
Яуа  --  глаза у него сверкали, как блестящие черные алмазы  --  даже не моргнул,
когда Себастьао, подхватив вопрос Рошй, стал расспрашивать о Белом с повязкой на
лбу. Можно было подумать, что он вообще о нем не слышал. Он держал себя так и при
последующих встречах; поэтому
     *Яномами  --  самоназвание данной этнической группы индейцев, которая в
действительности состоит из племен ширишака, вайка и шаматари (прим. автора).
*• Adios (ucn. ) -- прощайте.
     прощайте.
Роше пришлось все чаще иметь дело с Мадуарагой, вождем из племени ваймири,
который тоже не внушал особого доверия, тем более что в прошлом году при
нападении на "факторию" собственноручно убил четверых и едва не размозжил
голову Клаудии Рамос.
     Убалду Роше потребовалось более одиннадцати месяцев и восьмая встреча с Яуа,
чтобы тот наконец соизволил скинуть свою непроницаемую маску. Роша почти
свободно говорил на языке яномами и в посредничестве Себастьао уже не нуждался.
Он теперь сам спрашивал о Белом человеке и сказал, что его любопытство
объясняется только теми дружескими чувствами, что он испытывает к Белому
человеку, а больше дружбы его глубоким уважением к нему: "Я повиновался ему во
всем, Яуа". Ему показалось, что эти доводы и, возможно, отсутствие переводчика
вдруг заставили раскрыться индейца шаматари. Но из того, что сообщил ему индеец,
он понял, что причина совсем не в этом и что Яуа, столь непроницаемый до этой
минуты, разговорился от сильного волнения.
     Яуа без обиняков сказал ему, что его родная сестра была женой Кариба (так,
вероятно, они величали человека с повязкой на лбу) и что ее с ребенком, а также
двадцать других членов племени убила хорошо вооруженная группа сборщиков
орехов, растущих в районе реки Пары, банда гаримпейрос всего несколько недель
назад.
     --  А где Кариб? --  спросил Роша, возмущенный еще одним фактом геноцида
индейцев, немым и бессильным свидетелем которого он стал.
     --  Уехал, --  ответил Яуа.
     --  Уехал куда?
     --  Туда, где кончается сельва. --  И шаматари показал рукой на юго-восток. --
Очень далеко.
     --  Он вернется?
     --  Он  --  шаматари, --  исполненный непоколебимой уверенности просто ответил
индеец. --  А место шаматари в лесу. Он вернется.
Реб Климрод оставил район верховьев Риу-Бранку в конце мая 1950 года.
То есть через тысячу дней после того, как он бежал из Боготы и погрузился в
Зеленый Мир. Это пребывание в лесу, такое долгое, ознаменованное множеством
страданий,
     но и внутренним покоем, которого он никогда больше нигде не обретет,
преобразило его коренным образом.
     Он приехал в Манаус. Не проявив желания встретиться с Убалду Рошой, он
спустился вниз по Амазонке до Белена.
     Там сел на грузовое судно. В качестве помощника то ли кочегара, то ли кока: у него
не было ни цента, и он даже не пожелал захватить с собой ни одного бриллианта,
справедливо полагая, что на них он не имеет никаких прав.
12 июля он прибыл в Новый Орлеан.
     И в тот же день выехал из него.



IV. ЧЕРНЫЕ ПСЫ



V. ПОРОГИ КАРАКАРАИ



     --  Дэвид Сеттиньяз?
Спокойный и размеренный, без всякого напряжения голос, назвавший его имя,
отчетливо выделялся в смутном гуле снующих в холле людей. Выйдя из лифта,
Сеттиньяз обернулся и увидел его: в голубой рубашке, положив холщовую сумку к
ногам, он невозмутимо стоял, прислонившись к отделанной мрамором стене. Это было
18 сентября. Сеттиньяз сказал двум мужчинам, сопровождавшим его:
     -- Извините. Я позвоню вам завтра.
     Он подошел к Ребу Климроду. Пристально посмотрел на. него, не зная, что
сказать. Слава богу, первым нашелся Климрод, который, улыбаясь, спросил:
     -- Как прошло свадебное путешествие?
     --  Чудесно. Куда вы запропастились? На прошлой неделе мне звонил Джордж
Таррас и сообщил, что вы приезжали к нему, чтобы вернуть книги.
Сеттиньязу было как-то не по себе, хотя он не понимал, почему. Такое чувство,
словно случайно встретил старого сослуживца по полку, которого уже запамятовал...
Почти машинально он прошел через холл, остро чувствуя присутствие рядом этого
худого, нелепо одетого человека, не расстающегося с чудной холщовой сумкой. Они
вышли на Мэдисон-авеню. Стояла прекрасная, очень жаркая погода.. Мимо
прошествовал эскадрон секретарш, которые улыбались Сеттиньязу, не без
любопытства посматривая на его спутника.
     --  Вы меня ждали?
     -- Да.
     --  Почему же вы не поднялись в мой кабинет?
     --  Что вам сказал обо мне Джордж Таррас? --  ответил он вопросом на вопрос.
     --  Лишь то, что вы приезжали к нему в штат Мэн, чтобы вернуть книги. И очаровали
его супругу.
     Сеттиньяз заставил себя настроиться на легкий тон, несмотря на неопределимое
смущение, которое испытывал:
     --  Кажется, ваши познания в живописи далеко превосходят средний уровень...
     --  Вы больше ничего не хотите мне сказать? Сеттиньяз пытался вспомнить,
напрягая память,
     --  Нет, --  искренне ответил он, --  но разве это важно?
     --  Не очень, --  сказал Климрод. --  Мне хотелось бы поговорить с вами. У вас есть
полчаса времени или вам будет угодно назначить мне встречу?
     --  Послушайте, я...
     Длинная рука Климрода взяла его под локоть, и этот жест еще больше смутил
Сеттиньяза.
     --  Могу ли я называть вас Дэвид?
     --  Конечно. Климрод рассмеялся:
     --  Я все равно не смог бы принять ваше предложение отобедать. К сожалению,
занят. Но в следующий раз непременно.
     В его глазах мелькали лукавые искорки. "Я  --  законченный кретин", --  мрачно
подумал Сеттиньяз с присущей ему честностью. Но Климрод продолжал:
     --  Очень скоро, скажем, через пять-шесть месяцев, мне понадобится адвокат
вроде вас. Нет, нет, я не намерен иметь дело ни с Уиттакером, ни с Коббом, ни с кем-
либо из их помощников. Я навел о вас справки...
На его лице появилась улыбка, неповторимая улыбка:
     --  Не обижайтесь на меня, пожалуйста. Кстати, я не нашел ничего  --  как бы это
сказать? --  что не делало бы вам чести. Как адвокат вы мне понадобитесь весной. Но
окончательное решение за вами. А пока что на несколько ближайших месяцев у меня
есть к вам предложение. Мне хотелось бы встречаться с вами три-четыре часа в
неделю. Разумеется, если это поможет делу, я готов вступить в официальные
сношения с Коббом или Уиттакером, чтобы оплатить им ваши услуги. Именно ваши, а
не прочих юристов, пользующихся заслуженно высокой репутацией. Я заплачу
столько, сколько потребуется. Мне бы хотелось;
встречаться с вами три-четыре часа еженедельно, необязательно в один и тот же
день  --  у нас с вами разный распорядок времени, --  я буду задавать вам вопросы в
основном теоретического характера...
     Ошалевший Сеттиньяз смотрел на Реба:
     --  Вы хотите, чтобы я обучил вас праву? И всего за три часа в неделю?
     --  Что-то вроде этого. Но суть даже не в этом. Я хочу узнать самое главное  --  то,
что мне необходимо. Я точно знаю, что мне нужно, а что  --  нет.
     --  На любом вечернем курсе вы бы. Климрод отрицательно покачал головой, по-
прежнему улыбаясь.
     --  Нет. Я уже пробовал, --  он весело засмеялся, и вдруг сразу стало очевидно,
насколько он еще молод. --  Нет, все идет там очень медленно, они теряют время на
пустяки, к тому же расписание занятий не всегда мне подходит. Я обо всем
хорошенько подумал, Дэвид. Может, вопрос в деньгах?
Он засунул руку в сумку и вытащил несколько пачек тысячедолларовых банкнот.
     --  Извините, я не хотел бы вас обидеть. Подскажите мне, что надо делать, и я
немедленно улажу все финансовые проблемы. С Уиттакером и Коббом или с вами
лично.
     --  Силы небесные! --  воскликнул. Сеттиньяз с таким чувством, будто его уносит
внезапно обрушившаяся гигантская волна. --  Мои услуги не стоят так дорого  --  ведь я
по-настоящему работаю всего три недели!
     --  Соглашайтесь, прошу вас. В конечном счете вы спасли мне жизнь, должны же
вы испытывать ко-мне какие-то чувствам                                         Т
Его серые глаза искрились лукавством. Но от него так? же исходила некая почти
подавляющая сила убеждения, создавалось впечатление, что он, словно распахнув в
ночь ярко освещенную дверь, предлагает ему искреннюю, горячую дружбу.
     -- Ну что, Дэвид?
     --  Я согласен, --  сказал Дэвид Сеттиньяз, отдаваясь силе той волны, которой было
суждено перевернуть всю его жизнь.
     И с первых же минут их следующей встречи (она состоялась через четыре дня, но
не в кабинете адвоката на Мэ-дисон, а в гостиной отеля на 44-й Ист) Сеттиньязу стало
совершенно ясно: Климрод, конечно, обладал самым острым и всеохватывающим
умом, с каким приходилось сталкиваться Сеттиньязу. "Кошмар какой-то. Он обладал
способностью сразу схватывать самую суть, это сбивало вас с толку и, хуже того,
превращало в дурака. Разумеется, вы сразу чувствовали этот ум, встретившись с
Ребом взглядом, но другое дело, когда вы наблюдали, как этот ум работает: на лице
появлялись невозмутимое выражение, мечтательность в глазах, плавность и
спокойствие в голосе и жестах. Тогда этот ум проявлялся во всей своей огромности,
даже чудовищности, хотя это-не слишком сильное определение; он явно завораживал,
но иногда вызывал ожесточение. По-моему, я считался в Гарварде блестящим
студентом. В то время контора "Уиттакер и Кобб" была лучшей адвокатской конторой
по делам, связанным с бизнесом, в Нью-Йорке, а может, в Соединенных Штатах.
Вершина. Работать у них начинающему юристу означало то же самое, что для
молодого актера получить роль Гарри Купера. Они взяли меня благодаря моим
собственным достоинствам, а не по протекции, и меня просто распирало от гордости.
Я ведь шесть лет изучал право и экономику. После первых же часов занятий с
Климродом я ощущал себя раздавленным, чувствовал себя подобно четырехлетнему
ребенку, которому насильно вдалбливают ядерную физику. Дошло до того, что я чуть
было не отказался от следующего занятия...
     На которое, разумеется, явился. Непостижимо и то необыкновенное влияние,
которое Король оказывал на всех нас, если не принимать в расчет его способность
очаровывать людей. Маска, которую носил Реб Климрод, --  невоз-мутимость лица,
спокойный голос, изысканная вежливость, мягкость, --  в общем, символизировала
лишь те уступки, которые он с дьявольской ловкостью делал нам, чтобы мы терпели
его, чтобы заставить нас простить ему его превосходство. Поняв это, мы как-то
приспосабливались к нему.
     До 20 ноября 1950 года мы провели пятнадцать занятий. Теперь я спрашиваю
себя, кто тогда кому разъяснял право?!
     Признаюсь, мне и в голову не приходило, что он мог воспользоваться нашими
занятиями не для приобретения отсутствующих у него знаний, не для того, чтобы
оценить и измерить мои силы, прежде чемокончательно мне довериться, но еще  --
главным образом  --  для того, чтобы вновьувидеть Чармен... "
     --  Это далеко нас заведет, --  не без раздражения сказал Сеттиньяз. --  Как
водится, придется перескакивать от одной мысли к другой, если только...
Сеттиньяз перешел на английский, чтобы избегать обращения на "ты", более
свойственного французскому.
     --  Но где бы я смог это найти? --  мягко спросил Реб.
     --  В таблицах Гольденвейзера. Если Чэндлер не говорит об этом в своей
"Economics of Money and Banking"*. У меня есть эта книга, но дома. В следующий раз
я могу принести ее вам.
     --  Может, я провожу вас домой, и вы дадите мне ее сегодня вечером. Это
возможно?
     Они вместе вышли из отеля "Альгонкин". Доехали на такси до Парк-авеню. В
дороге продолжали разговор о долларе и его курсе, о мировой финансовой системе.
Сеттиньяз легко вошел в эту игру и так увлекся разговором, что совершенно не
заметил, что уже находится в прихожей собственной квартиры, вручая слуге-гавайцу
шляпу и портфель...
... и в себя пришел лишь в большой гостиной, где сидели его супруга и свояченица,
которые вопрошающе посмат" ривали на абсолютно невозмутимого Реба Климрода.
20 ноября Чармен Пейдж отметила свое двадцатитрехлетие. Дэвид Сеттиньяз,
хотя и был без ума влюблен в свою супругу, всегда считал, что из двух сестер
младшая была красивее. Но ни при каких обстоятельствах, даже если бы ему
приставили нож к горлу, он на ней не женился бы: она часто выводила его из себя,
почти терроризировала. В шутку Диана объясняла это тем, что называла "несколько
особым чувством юмора у Чармен". На протяжении целых пятнадцати лет все вокруг,
включая его бабушку Сюзанну Сеттиньяз, вовсю старались убедить Дэвида, что у него
не больше чувства юмора, чем у махрового полотенца. В конце концов он сам в это
уверовал.
     И он, подчиняясь всеобщему и почти непререкаемому мнению, стал считать
нормальными эксцентрические выходки свояченицы.
"Economics of Money and Banking" (англ. )  --  "Экономика финансов и банковского
дела".
     Она располагала полной финансовой независимостью. Состояние фамилии Пейдж
возникло целых четыре поколения назад, то есть, по североамериканским понятиям,
почти во времена крестовых походов. Когда она достигла совершеннолетия, то
унаследовала десять миллионов долларов. Она высокомерно отказалась от всех
услуг, которые предлагали ей адвокаты, по семейной традиции распоряжавшиеся ее
состоянием. Она намеревалась сама заняться этим. Ее видели у входа в Нью-
йоркскую биржу  --  она даже пыталась играть. Вызывая всеобщее удивление, она
доказала, что не лишена чутья, присущего великим финансистам. Однажды она
ворвалась в контору "Уиттакер энд Кобб"  --  еще до того, как там стал работать
Сеттиньяз, --  и устроила скандал по поводу одной биржевой спекуляции, которая, по
ее мнению, была проведена плохо, во всяком случае, не по тем точнейшим указаниям,
что были ею даны. Иона Уиттакер, достигший семидесяти лет с мудрой
неторопливостью, которую проявлял во всех делах, несколько дней не мог прийти в
себя, возмущенный несправедливыми, на его взгляд, упреками, а еще больше
потрясенный тем, что эти упреки бросала ему женщина  --  вид животного, которое он
встречал лишь в одном-единст-венном экземпляре (собственной супруги) и которому
надлежало рожать детей, готовить пудинг и вышивать коврики гладью, а если речь
идет о дебилках, то крестом.
     Одно время Чармен ездила верхом по Парк-авеню и Пятой улице, оставляя
уздечку на решетке какого-нибудь особняка или в холле отеля "Уолдорф"; она пять
раз была помолвлена и каждый раз покидала своего жениха на ступенях храма с
каким-то язвительным постоянством; она съездила даже в Индию с честолюбивым, но
так и не осуществленным намерением стать браминкой; потом приняла предложение
одного голливудского продюсера, мечтавшего сделать из нее новую Аву Гарднер
(Чармен была очень на нее похожа); сценарий уже был готов, но на третий день
съемок она отправилась в круиз по. южным морям; на свадьбу своей старшей сестры с
Дэвидом Сеттинь-язом (Чармен буквально изводила его своей привычкой садиться на
край ванны, когда тот там мылся в чем мать
     родила) она, учитывая савойские корни супруга, велела привезти из Франции на
специальном самолете дюжину кругов швейцарского сыра и шесть фольклорных
ансамблей, которые, играя все вместе, производили адский шум.
     --  Но в конце концов, Дэвид, разве это не забавно? --  спросила Диана.
     --  Потрясающе забавно! --  ответил мрачный и подавленный Сеттиньяз.
Это было весело или могло таковым показаться. Но было и другое, что тревожило
Дэвида Сеттиньяза, которому казалось, будто он один это замечает  --  он не посмел
бы сказать об этом никому из Пейджей  --  иногда в чудесных, чуть раскосых
фиолетовых глазах Чармен Дэвид замечал какую-то странную, болезненную
оцепенелость.
     Чармен Пейдж пристально смотрела на Реба Климрода.
И спросила:
     --  Мы ведь с вами уже встречались, не правда ли?
До этого мгновенья она сидела на большом канапе, стоящем в гостиной, потом
встала, приблизилась, медленно обошла вокруг него.
     --  Вы по происхождению немец?
     --  Австриец.
     --  Неужели из Тироля?
     --  Из Вены.
Хотя Чармен была высокой девушкой, она едва достигала его плеча.
     --  У вас американское гражданство?
     --  Нет, у меня аргентинский паспорт.
Климрод перевел взгляд на Диану и Дэвида Сеттиньяза. Его глаза приняли
мечтательное выражение; казалось, что его взгляд погружен во внутреннее
созерцание.
     Она большим и указательным пальцами пощупала ткань его рубашки под кожаной
курткой, где-то у шеи. И
     спросила:
     --  Вы занимаетесь бизнесом?
     --  Что-то вроде этого.
     --  На Уолл-стрит?
     --  Разумеется.
Она повернулась к нему лицом.
     --  Пойду поищу для вас эту книгу, --  сказал Дэвид Сеттиньяз с какой-то
нервозностью в голосе.
     Он сделал несколько шагов в сторону своего кабинета и. вдруг остановился,
услыхав тихий, спокойный голос Климрода:
     --  На вашем месте я, конечно, не стал бы покупать двадцать тысяч акций
"Континентал электрик".
     Пораженный, Сеттиньяз обернулся. За свои пятнадцать встреч с ним Климрод ни
разу не обмолвился, чем он занимается, вообще никогда не говорил, как живет и чем
зарабатывает на жизнь. Действительно, Сеттиньяз, судя по одежде, предполагал, что
он работает мелким служащим на набережных либо в каком-нибудь магазине. Ему
также приходила мысль, что австриец (он не знал об афере с аргентинским паспортом)
даже замешан в какие-то темные делишки. Дэвид сказал:
     --  Я и не знал, что вы интересуетесь биржей, Реб.
     -- Дэвид! Чармен, повернувшись спиной к свояку, по-прежнему неотрывно
смотрела на Климрода.
     --  Оставьте нас, пожалуйста Дэвид. Тишина.
     --  Значит, я ошиблась с акциями "Континентал электрик"?
     --  Несомненно, --  улыбнулся в ответ Реб Климрод, --  Принесите мне обещанную
книгу, Дэвид.
     --  Вы работаете на бирже, мистер Климрод?
     -- Нет. --  В маклерской конторе? --  Нет. Тогда, может, в банкет  --  Нет.
Он рассмеялся:
     --  Я торгую "хот-догз" на улице. Рядом с Ныо-Йоркской биржей. Справа от входа.
     --  И как идут дела?
     --  Жаловаться не на что, выходит от тридцати пяти до сорока долларов в день.
Вместе с содовой. Да еще чаевые.
     --  Значит, торгуя "хот-догз", вы и выяснили, что я приобрела двадцать тысяч
акций "Континентл электрик"?
     Климрод взглядом проводил растерянного Дэвида Сет-тиньяза, который скрылся в
своем кабинете...
... и тут же вышел с книгой Чэндлера в руках.
     --  О нет, --  ответил Климрод, --  подобная информация не ходит среди
сосисочников, там слышишь лишь об очень важных вещах; имеющих всеобщий
интерес. Нет, я просто попросил навести о вас справки, мисс Пейдж. Ваше указание,
отданное сегодня утром, хорошо лишь наполовину. Принцип не был лишен Смысла, но
вы слишком запоздали. Решение нужно было принимать раньше, позавчера. Зато пять
недель назад акции "Уестерн" оказались неплохой идеей. Даже если вы напрасно
аннулировали ваше распоряжение относительно акций "Каледониэн". Вам следова-;
ло бы довериться вашему чувству, вашему чутью. Спасибо, Дэвид. Что касается
"Сан-Ясинто", то давайте не бояться слов, это глупость. Я верну вам книгу на
будущей неделе, Дэвид.
     Он спокойно положил книгу Чэндлера в холщовую сумку. Его взгляд впервые
встретился со взглядом молодой женщины:
     --  На вашем месте я бы не стал делать ставку на гульдены. Через три недели
можете снова попробовать. Сейчас я бы ставил на швейцарский франк.
Улыбаясь, он поклонился женщинам и удалился. Чармен Пейдж расхохоталась:
     --  Скажите, навел справки обо мне!
     В ее глазах Дэвид Сеттиньяз вновь уловил тот странный, болезненный блеск,
который так сильно его тревожил.
     Обычно в киоске перед нью-йоркской биржей торговали два итало-амерйканца, два
очень веселых и сноровистых;
     парня. Реб Климрод и Диего Хаас пришли около десяти часов. Реб велел ребятам
пойти выпить кофе, словом, пойти куда-нибудь. И они должны ожидать его знака,
чтобы вовремя вернуться на место.
     --  Я не умею готовить "хот-догз", --  сказал Диего, -- i Мы, гордые идальго пампы,
презираем ручной труд. На, меня не рассчитывай.
     --  Но ты хоть сможешь открывать бутылки с содовой? Это он умел. И занялся
этим, стоя в какой-то нелепой бело-зеленой полотняной пилотке, думая про себя:
"Если бы Мамита меня увидела, то, всплеснув руками, умерла бы на месте. Нужно
наклеить поддельную бородку. И весело кричать: "Две содовых с лимоном! Две! "
Она приехала около одиннадцати. Это была самая красивая молодая женщина из
тех, кою когда-либо видел Диего; толпа секретарш и служащих расступилась, давая ей
дорогу.
     --  Пожалуйста, один сандвич, --  попросила она.
     --  С горчицей? --  осведомился Реб.
     --  Не слишком ли она крепкая?
     --  Такая женщина, как вы, выдержит все на свете, --  ответил Реб.
     --  Выдержу и вас, будьте покойны.
     --  А я и не волнуюсь, --  сказал Реб.
Он поднял руку. Два итало-американца перешли через улицу и заняли свои места.
Реб вымыл руки, снял фартук и пилотку. И сказал, обращаясь к молодой женщине:
     -- Кофе?
     --  Меня зовут Диего, --  представился Диего.
     --  Я очень симпатичен и мил.
     --  Я еще не завтракала, --  ответила она. --  Думаю, чашечка кофе не помешает.
Они с Ребом глядели друг другу прямо в глава.
Ты идешь с нами, Диего? --  спросил РеЙ. Но это бзый йне вопрос, а приказ.
Аргентинец последовал за ними. Они пошли пешком по Нассау-стрит. Там был
французский ресторан.
     -- Закрыто, --  сказала она. И он щелкнул пальцами, ему открыли. Внутри, в центре
зала, возле единственного, но огромного, роскошно сервированного стола
выстроилась при полном параде прислуга.
     --  Не желаете ли тосты вместе с кофе? --  спросил Реб.
     --  С удовольствием, --  ответила она.
     Она не сводила с Реба глаз. Они втроем сели за стол.
     --  Как я только что вам сказал, --  продолжал Диего, --  меня зовут Диего; я крайне
интересный человек. У меня очаровательная манера беседовать. С этим я ничего
поделать не могу, это  --  дар божий.
     --  Вы наводили справки обо мне? --  поинтересовалась она.
     --  Да.
     -- Справки о всех сторонах моей жизни?
     --  Единственно в банковском и финансовом областях.
     --  А в других сферах?
     --  Это запретная тема, --  сказал он. --  Что касается всего прочего, то я
предпочитаю заниматься ими лично.
     --  Я достаточно для вас богата?
     --  Полагаю, мне придется удовлетвориться тем, что есть.
Им принесли кофе, чай, шоколад, тосты, масло, около сорока сортов варенья, а
также разнообразно приготовленные яйца, сладкую картошку, бекон, сосиски, почки...
На столе скапливалось необычайное количество серебряных подносов. Она спросила:
     --  А внешне я вам подхожу?
     --  Вполне, --  тихо ответил он  --  Все отлично. Просто ничего не скажешь.
     --  Позвольте, я налью вам кофе?
     --  Да, пожалуйста, спасибо.
     --  Я тоже выпью чашечку, --  сказал Диего. --  Чуть-чуть, если уж вы так хотите.
Может, съем яичко или два. Но только не сосиски. С некоторых пор они мне дико надо-
ели.
     --  Разрешите представить вам Диего, --  сказал Реб. --  Этого типа, что сидит от
вас справа, а от меня слева, зовут^ Диего.
     --  Очень рада, --  сказала Чармен, не поворачивая головы. --  Здравствуйте, Диего.
А вас я как должна называть? Реб?
     --  Реб.
Она отхлебнула глоток кофе, отщипнула крошечный кусочек тоста; Реб тоже
сделал глоток кофе.
     --  Ресторан к вашим услугам
     --  Не сомневаюсь.
     --  Хотите что-нибудь еще?
     --  Смотря по обстановке. Я делаю лишь. первые шаги.
     --  Вы уже продвинулись довольно далеко.
     -- Я тоже так думаю.
     --  Но дойти до цели иногда бывает нелегко. Молчание. Затем она сказала:
     -- Ваш друг Диего очень любезен и мил. А если говорить о его беседе, то она
просто восхитительна.
     --  Это дар божий, --  подвердил Диего с набитым ртом. Опять воцарилось
молчание. Реб Климрод пошевелил пальцем, и все официанты мгновенно исчезли,
растворившись в служебных помещениях. Она откинула голову на спинку стула, потом
опустила ее, вновь подняла и опять посмотрела на него; посмотрела как-то очень
значительно:
     --  Как все это странно, правда?
     --  Да, --  согласился Реб. --  Очень странно. И совершенно неожиданно, главное.
Он поднялся, протянул ей руку. Она подала ему свою. Они вышли на Нассау-стрит.
     -- Я с вами? --  спросил Диего.
     --  А почему бы нет? --  переспросил Реб. Он не выпускал руку Чармен.
Диего уже предчувствовал, что у Чармен Пейдж с Ребом Климродом дело просто
так не кончится.
     Пара рассталась, словом не обмолвившись, даже не взглянув друг на друга. Она
села в такси и уехала. Реб пошел прямо к Бруклинскому мосту, двумя пальцами держа
за спиной свою кожаную с меховым воротником куртку. И Диего, сначала опешив,
должен был догонять его.
     Сейчас Диего довольствовался тем, что шагал рядом с Ребом, в очередной раз
проклиная его привычку вышагивать по Нью-Йорку или другим городам своей
размашистой походкой  --  "у меня ведь такие маленькие ножки! "  --  стуча по асфальту
каблуками так, словно он хотел навсегда впечатать свои следы.
Только когда они подошли к Бруклинскому мосту. Диего осмелился спросить:
     -- В чем дело? Ответа не последовало.
     --  Ты встретишься с ней снова? --  рискнул даже осведомиться Диего.
     --  Не знаю. Диего, послушай! Прошу тебя, не говори мне больше об этом.
Диего Хааса удержало тогда лишь то, что "безумные, полные новизны, чудесные
гонки" не прервались; и этого оказалось достаточно для его счастья.
     --  В сентябре прошлого года я вам сказал, что однажды вы мне понадобитесь
в качестве адвоката. Это время пришло, Дэвид.
Сеттиньяз не понял его:
     --  Но я и так адвокат. Что вам мешает стать моим клиентом?
     --  Вы адвокат, работающий у Уиттакера и Кобба. Мне хотелось бы, чтобы прямо с
сегодняшнего дня вы открыли собственную контору, единственным главой которой и
будете. Под моим контролем.
     --  Мне всего двадцать семь лет, Реб.
     --  А мне еще нет двадцати трех. Погодите, я хотел бы кое-что вам показать...
Из своей неизменной холщовой сумки (сам ее вид заставлял Сеттиньяза
содрогаться) он достал письмо,
     --  Прочтите.
Письмо было подписано лично Дэвидом Феллоузом из банка "Хант Манхэттен". В
нем говорилось об открытии кредитной линии на предъявителя, Реба Михаэля Клим-
рода, сумма предоставленного кредита  --  пятьдесят миллионов долларов.
     --  Боже праведный, --  воскликнул изумленный Сеттиньяз; у него перехватило
дыхание.
     --  Но это еще не все, Дэвид. Я, конечно, мог бы получить аналогичное
обязательство и от Гарви Барра. Или от двух-трех других банков, хотя и в меньших
размерах. Дэвид, я рассчитываю, что вы согласитесь работать в одиночку, то есть
будете нести личную ответственность за все. Вы будете располагать полной свободой,
чтобы подбирать опытных людей, присутствие которых рядом сочтете необходимым.
Но вы один, только вы, будете знать мою фамилию, будете знать, что за всеми
фирмами, под чьим прикрытием я действую, стою я. Я, разумеется, готов вас
финансировать.
     --  У меня нет такой проблемы, и вам это известно. --  Сеттиньяз отхлебнул
остывшего чаю. И спросил: --  И вы будете единственным моим клиентом?
Исключительным?
     --  Необязательно. Но я должен обладать приоритетом над всеми. Я рассчитываю
загружать вас таким количеством работы, что вам даже в голову не придет
подыскивать себе других клиентов.
     --  Вы по-прежнему намерены работать совершенно анонимно? О, Господи, мне
даже неизвестно, чем вы занимаетесь, я не знаю, почему такой человек, как Дэвид
фел-лоуз, питает к вам столь громадное доверие! В конце концов вы можете оказаться
одним из представителей мафии!
     Реб улыбнулся:
     --  Не правда ли, эта идея. часто приходила вам в голову?,
     --  Да, --  признался Сеттиньяз.
     --  Принимайте мое предложение, и я посвящу вас вс все мои нынешние и будущие
дела.
     --  Значит, вы до такой степени доверяете мне?
     --  Доверяю в той мере, в какой обычно доверяют человеку. Ведь мы с вами
встречаемся много месяцев, по три часа хаждую неделю. --  На лице Реба опять
появилась улыбка: --  И я снова навел о вас справки.
     -- Даже так?
     --  Да, так.
Его серые глаза пронизывали Сеттиньяза насквозь.
     --  Дэвид, с финансовой точки зрения я никогда не иду на риск, если у меня нет
средства его избежать. Но работа с вами особо большого риска не. представляет. Вы
принимаете мое предложение?
     --  Я об этом совсем не думал, --  с полной искренностью признался Сеттиньяз.
Затем он переспросил: --  К чему эта полная анонимность? И этот ваш наряд? Я
ненавижу эту чертову сумку!
     --  А мне она нравится, --  сказал Реб, улыбаясь. --  И я не испытываю никакого
желания видеть свои фотографии в газетах. Так же, как я не желаю иметь дом или что-
либо другое в том же роде.
     --  Вы стоите немало миллионов долларов. И это в двадцать три года!
     --  Ну, принимаете мое предложение? Сеттиньяз встал, прошелся немного по
холлу отеля "Альгонкин" и снова сел:
     --  Вы просто невыносимы! --  Давно ли вы встречались с Джорджем Таррасом?
     --  Давным-давно. Но раза два говорил по телефону.
     --  Он вам по-прежнему ничего не сказал?
     --  Что сказал? Вы мне уже задавали этот вопрос, и я не понимаю, куда вы клоните.
Климрод вытащил свой паспорт:
     --  Он фальшивый. Я заказал его в Аргентине, он мне стоил тысячу долларов.
Теперь я понимаю вашу боязнь всякого паблисити  --  заметил Сеттиньяз с ехидством,
на какое только и был способен.
     --  Это не единственная причина, даже не истинная причина. Я мог бы все уладить в
несколько дней. Речь идет о другом, и вы должны были бы это понимать.
     -- Идите к черту.
     -- Дэвид, есть еще одна тема, о которой вам страшно хочется со мной поговорить. Вот
уже несколько недель и месяцев. Я имею в виду вашу свояченицу.
Установилась тишина. Климрод разглядывал потолок.
     --  Думаю, что ваша супруга тоже сгорает от любопытства. Несомненно, в гораздо
большей степени, чем вы. Я отвечу на не заданный вами вопрос: я вижусь с Чармен
довольно часто, мы даже не раз путешествовали вместе. Но жить вместе не
собираемся.
     --  Чармен нет в Соединенных Штатах.
     --  Мне прекрасно известно, ще она. Не задавайте больше вопросов, Дэвид, я не стану
на них отвечать. Тем более что и она не ответила на вопрос, который задавала ей ва-
ша супруга, все семейство Пейдж. Теперь вам надо спешить, отправляйтесь домой и
сложите чемодан.
     --  Сложить чемодан? Сеттиньязу стало не по себе.
     --  Сегодня ночью мы уезжаем в Лондон, Дэвид. Раз уж отныне вы работаете со мной.
Не волнуйтесь, я приобрел вам билет в первом классе.
Разумеется, Дэвид Сеттиньяз сохранил самое живое воспоминание о часах, которые
они провели вместе в самолете над Атлантикой; это был их первый полет из бес-
численных совместных перелетов позднее.
     Он вспоминает о бесконечной, умопомрачительной веренице цифр; их часами
перечислял Климрод своим размеренным, тихим голосом, в котором чувствовалась
легкая усталость; Сеттиньяз тогда узнал, что эти два человека, которых он назовет
Черными Псами, Лернер и ерковичи, проделали большую работу, действуя парал-
яельно, но никогда не встречаясь друг с другом; тем не менее они были не
единственными юристами, что занимались делами Климрода.
Он вспоминает о том чувстве призрачности, которое иногда его охватывало,
заставляя Сеттиньяза отбрасывать как нелепую выдумку невероятный ряд имен,
компаний, предприятий, фирм в самых разных сферах, которые действовали в Нью-
Йорке, в штате Нью-Йорк, вплоть до Чикаго, Бостона и даже Канады; их несметное
количество при иных обстоятельствах могло бы показаться бредовым.
И всякий раз Реб Климрод называл фамилию человека, которого он использовал,
через которого прошел, который в определенной мере вызывал его доверие. Для
каждой сделки  --  к тому времени их уже была добрая сотня  --  он указывал очень
точно, до доллара, общую сумму, вложенные в него капиталы, даты, особые условия,
состояние финансов; он говорил, какую прибыль думает получить от каждой из девяти
своих фирм в Балтиморе, четырнадцати в Бостоне, двадцати трех в Чикаго...
Он перечислял все это, никогда не возвращаясь к уже сказанному, чтобы
вспомнить что-то им забытое. Дело в  том, что он не забывал ничего, и все
располагалось в его мозгу и его памяти фантастически четко, было фантастачески
классифицировано и фантастически, в любую минуту, с потрясающими быстротой и
точностью оказывалось доступным.
     В эти часы в темном салоне самолета, где спали все пассажиры, кроме Сеттиньяза
и Климрода, адвокат никак не мог определить, чему ему следует больше всего
удивляться: потрясающей организации, которую Реб создал, громадности пущенных в
оборот средств или же поразительному устройству его. интеллекта. Какими бы
признаками он ни характеризовался, все это имело одно имя  --  гений.
За полчаса до посадки "Констелейшн" в Лондоне чья-то ладонь легла Сеттиньязу
на плечо. Он открыл глаза и увидел перед собой стюардессу, которая разносила кофе.
     --  Мы подлетаем, Дэвид, --  сказал Реб. --  Хорошо спали?
     --  Меньше двух часов, --  раздраженно ответил Сет-тиньяз.
Он выпил чашку отвратительного кофе. Климрод занимал кресло справа от него.
Сеттиньяз повернулся и в кресле позади Реба увидел маленького блондина-
аргентинца со странными желтыми глазами; о нем ему было известно лишь, что зовут
его Диего Хаас и что Климрод говорил о нем: "В присутствии Диего мыможем говорить
свободно".
     Хаас улыбнулся ему:
     --  Вы раньше были в Лондоне?
     -- Да, --  сказал Сеттиньяз.
Он чувствовал во рту какую-то горечь, которая обычно возникает, когда резко
прерывают твой короткий сон. Он потер себе руками глаза, затем все лицо и наконец
полностью проснулся. Через иллюминатор он увидел берега Корнуолла. Наступил
рассвет.
     --  Уже два часа пополудни по английскому времени, --  сказал Реб,
заблаговременно отвечая на вопрос, который хотел задать ему Сеттиньяз.
Сеттиньяз спросил:
     -- Может, мне приснилась эта ночь? Ведь это вы рассказывали мне о своих делах?
Реб рассмеялся:
     --  Нет, это был не сон.
     --  Именно этого я и опасался, --  сказал Сеттиньяз. Его внезапно охватил страх,
когда он вспомнил о той громаде, о той лавине дел, которые ему много часов обри-
совывал Реб. Он заметил с кислым видом:
     ~ Надеюсь, вы не рассчитываете, что я запомнил все то, о чем вы мне говорили?
     --  Как только у нас появится свободная минутка, я вновь предоставлю вам списки
всех моих дел, и вы сами во всем разберетесь.
     --  Бухгалтер был бы вам намного полезнее.
     --  Это называется  --  встать с левой ноги, --  засмеялся Реб. --  Нет, мне нужен
совсем другой человек, а не бухгалтер. Вы скоро сами в этом убедитесь. Время
пришло.
     --  У вас, конечно, где-то есть документы? Акты, контракты? Все эти сделки вы же
не заключали, лишь пожимая руки сотням мужчин и женщин?
     --  Документы хранятся в банковских сейфах и у разных адвокатов, услугами
которых я пользовался. Вам предстоит все собрать. Дэвид, не волнуйтесь, все будет
хорошо.
     Внизу под ними расстилались нежные, залитые ярким солнцем пейзажи Англии.
     --  И я также сказал вам, чем мы намерены заняться в Лондоне: купить одно-два
судна.
     -- Два судна?
     --  Два танкера, Дэвид.
     В Лондоне их ждал человек по фамилии Петридис, Ник Петридис, который считал
себя американцем, нью-йорк-цем, но явно был грек по происхождению. Позже
Сеттинь-яз узнал, что именно этот Петридис сыграл свою роль в "восстановлении"
Уолл-стрит.
     Сейчас он довольствовался тем, что сделал доклад в автомобиле, куда они все
трое  --  Климрод, Хаас и он, Сетгиньяз  --  сели в аэропорту Лондона.
Петридис сказал Клймроду:
     --  Дела обстоят так, как я вам изложил. Я не собираюсь возвращаться к..
     --  Нет, --  возразил Климрод, --  именно вернитесь. С самого начала, пожалуйста.
Дэвид, послушайте, прошу вac. Вы еще не вошли в курс дела.
     --  Около шестидесяти судов, --  продолжал Петридис, --  все торговые. Из них
шестнадцать танкеров. Распродажа флота состоится в Лондоне через три дня. Уже
сейчас известно, что будут присутствовать все крупнейшие судовладельцы западного
мира  --  Онасис. Ливанос, Ниархос, Голандрис, Даниель Людвиг, Гетти. Норвежцы,
англичане, представители американских нефтяных компаний вроде "Галф".
Остальных я не называю. Продажа будет происходить по принципу "полюбовно, в
пользу предлагающего наибольшую цену" в помещении Министерства морского
флота. Покупатель предлагает сумму, указывая ее в запечатанном конверте, у него
есть возможность увеличить на десять процентов самую высокую предложенную цену,
     --  Вы слушаете, Дэвид? --  спросил Климрод.
     --  Да, --  раздраженно ответил Сеттиньяз, хотя уже увлекся разговором, даже
начиная испытывать что-то вроде завороженного любопытства. --  Я могу задать
вопрос?
     Какой угодно, Дэвид.
     --  Вы намерены участвовать в этой распродаже? Серые глаза Реба лукаво
блестели.
     --  И да, и нет, Дэвид. В торгах буду участвовать не я сам, а подставное лицо.
     --  И этим лицом буду я, --  осенило Сеттиньяза.
     --  Вы. Если только не откажетесь. Вы прибыли в Лондон не для этого. Я просто
пользуюсь вашим присутствием.
     --  А если бы меня здесь не было?
     --  На аукцион отправился бы Ник. Впрочем, вам ничто не мешает пойти туда
вместе. Ник, продолжайте.
     --  Теперь о владельцах того флота, который будет распродаваться, --  продолжал
Ник Петридис. --  Эти владельцы  --  одна семья, англичане по национальности, но ру-
мынского происхождения; Мэиджоры  --  английский вариант их настоящей фамилии
Майореску. Надо знать историю их семьи, которую обычной не назовешь. Часть их
клана покинула Румынию в 1907 году после крестьянского бунта; она обосновалась в
Англии и приняла английкое подданство. Остальные Майореску продолжали жить ч
Бухаресте и Констанце. Тут все усложняется, В августе 1944 года в Румынию вступают
русские. В румынских портах стоит более сорока судов, принадлежащих Майореску, то
есть признанному главе клана Косташу Майореску и двум его братьям, Иону и
Никифору. Они сразу же почувствовали, куда ветер дует, и начали отправлять свои ко-
рабли в Лондон, Роттердам, Марсель. Но русские тоже не дремали. Косташу и его
братьям запрещают выезд. Им все-таки удается переправить за границу не только
свои последние суда, но и всех Майореску, женщин и детей, еще находящихся на
территории Румынии; сами они, как ни в чем не бывало, остаются в качестве
заложников, обивая пороги различных учреждений, чтобы тем самым отвлечь
внимание Вышинского и румынских коммунистов. Но этот номер не проходит: когда
обнаруживают, что у них есть деньги, то Косташа вместе с братьями сажают в тюрьму.
Они и сейчас там сидят. Даже неизвестно, в какой именно. Может быть, в Советском
Союзе.
     Черный "даймлер" приближался к Гайд-парку. Реб Климрод, казалось, не слушал
Петридиса. Он раскрыл на Оленях книгу и читал ее, переворачивая страницы с
поразительной быстротой. Сеттиньяз прочел название: "Десять дней, которые
потрясли мир", Джон Рид.
     --  Майореску, пардон, лондонская семья Мэйджоров вот уже шесть лет
предпринимают все возможное, чтобы освободить главу клана и его братьев. Бухарест
даже не. дает себе труда отвечать на запросы. Правда, однажды там заявили:
"Доставьте все суда в Черное море, и мы вернемся к этому разговору".
"Даймлер" выехал на Парк-лейн.
     --  Информационный бюллетень исчерпан, --  сказал Ник Петридис, улыбаясь в
свои черные усы веселого пирата.
     "Даймлер" остановился перед отелем "Дорчестер". Реб Климрод спросил с
улыбкой:
     --  А чего вы ждали, Дэвид? Что я сниму номер для всех нас в районе Уайтчепеля?
Вы займете свое место в кругу миллиардеров в связи с вашим намерением закупить
флот из шестидесяти судов. Вам нужен достойный вас отель.
Они вошли в отель. На имя Дэвида Джеймса Сеттинья-за и Николаев X. Петридиса,
прибывших из Нью-Йорка, были забронированы два номера "люкс". Ничего для
Климрода или даже Хааса (он исчез, испортив всю компанию, в неизвестном
направлении). Невозмутимые и не столь уж дряхлые лакеи возникли откуда-то из стен,
словно призраки Оскара Уайльда, и с благоговением подхватили их чемоданы.
Сеттиньяз оказался в гостиной своего номера наедине с Климродом, который
принялся лицезреть зеленеющую под. окнами листву Гайд-парка. Затем он медленно
сказал:
     --  Впервые я приехал в Лондон в 1937 году. Мне было девять лет. Я очень люблю
этот город. Ну, Дэвид, начинайте, задавайте мне ваши вопросы...
     --  На самом деле вы ведь не намерены покупать все суда, не так ли?
     --  Конечно, нет. Я еще не могу тягаться с греческими судовладельцами, а ведь все
они так или иначе связаны друг с другом, эти двоюродные братья, племянники, дядья,
тягаться с Людвигом или Полем Гетги. Пока не могу.
     --  Какова цель вашего маневра?
     --  Я вам отвечу позднее. Это не недоверие к вам, просто я еще ни в чем не уверен.
     --  А какова моя роль?
     -- Вы действительно попытаетесь приобрести эти суда. От имени одной фирмы,
которую я позволил себе назвать "Диана Мэрии компани". Надеюсь, что вы не
усматриваете здесь ничего обидного. Когда я создаю новые компании, я испытываю
трудности с их названиями. Ник предоставит вам все документы. Теперь о Нике;
рекомендую вам держаться с ним осторожнее. Ему известно, что я провел несколько
операций с недвижимостью на Уолл-стрит, но он знает далеко не все. Он и понятия не
имеет, чем я могу заниматься в других местах. Я даже думаю, что он принимает меня
за представителя кого-то или какой-то группы, почему бы и не мафии, с которой вы
связываете меня. Мне хотелось, чтобы он пребывал в подобном мнении. Отныне вы
знаете в сто раз больше из того, чего он не знает, и настанет день, когда соотношение
станет миллион к одному, в вашу, конечно, пользу. По своему положению, Дэвид, вы
выше его, и вы будете подниматься все выше.
     --  Должен ли я за ним шпионить? --  язвительно осведомился Сеттиньяз.
Серые глаза Реба были непроницаемы:
     --  Почему бы и нет, Дэвид? Я вовсе не питаю и не буду питать к Нику Петридису
или любому другому того доверия, которое я могу и буду питать к вам. Так уж мир уст-
роен.
     --  Вы живете в довольно-таки холодном мире. Воцарилась тишина. Потом, покачав
головой, Реб сказал:
     --  Может быть, у меня никогда не было другого выбора. Или, может, я таким
родился. И вдруг он улыбнулся:
     --  А если мы поговорим о том, что привело нас в Лондон?
     --  --  Итак, мне предстоит подать наше предложение в запечатанном конверте?
     --  Совершенно верно. Если только вы не предоставите Нику полную
свободу'действий. Скажу еще раз: я обратился к вам с просьбой сопровождать меня не
для того, чтобы вы служили подставным лицом. Впрочем, этого от вас я не потребую
никогда.
     --  Тогда зачем вы меня пригласили? Следить за Петри-дисом?
     --  Это могло быть одной из причин. Но не главной. В отеле "Альгонкин" я сделал
вам предложение. Если вы егс примете, на что я надеюсь, хотя вы еще не ответили, вы
будете единственным человеком на свете, которому будет известно все или почти все о
моих делах, даже больше, чем когда-либо смогут узнать Джордж Таррас или Диего
Хаас. Такова истинная причина вашего приезда в Лондон, Дэвид. В будущем, по-
прежнему учитывая вероятность того, что вы согласитесь, вам придется всегда
держаться не на виду, почти в тени. Я знаю, что это соответствует вашему характеру,
вашим вкусам, вашим достоинствам  --  они бесконечно выше, чем вы сами
предполагаете. Но я очень бы желал чтобы хоть раз вы оказались в первой шеренге,
на передовой. Полагаю, Дэвид, что я все изложил ясно.
Он улыбался той необыкновенно теплой улыбкой, которую Сеттиньяз уже однажды
наблюдал.
     Дэвид сел в кресло. Он снова чувствовал себя потерянным, жалким человеком,
которого уносит поток, и в то же время был весь охвачен каким-то странным
возбуждением, которое вот-вот могло вызвать у него на глазах слезы, порождая
ощущение крайней неловкости. Он не привык к подобным излияниям чувств.
Наконец он спросил:
     -- Вы ждете от меня ответа немедленно?
     --  Конечно, нет. К чему спешить. Я могу ждать сколько нужно.
Вновь наступило молчание. Сеттиньяз спросил:
     --  --  И что же намереваетесь делать вы, пока я буду притворяться, будто хочу
действительно купить эти суда? --  Я уеду с Диего.
     --  По другим делам или по этому же?
     --  По этому. --  Он расхохотался. --  Но и другим тоже. Я очень люблю сразу
заниматься несколькими делами.
     --  Понимаю, что мой вопрос страшно наивен, но я все же его задам: то, что вы
собираетесь предпринять, что вы, несомненно, уже предприняли, является законным
или нет?
     --  Совершенно законным. И мне неведомо, выгорит мое дело или нет. Эта
операция... весьма своеобразная. Но она не противозаконна и не аморальна.
Опять стало тихо. Дэвид Сеттиньяз смотрел на Климро-да, не понимая, какие же
чувства он испытывает.
     --  Вы, конечно, уверены, что я приму ваше предложение, не так ли?
     --  Почти, --  ответил Климрод, одаривая его сияющей улыбкой.
     --  Черт бы вас побрал, --  воскликнул Сеттиньяз по-французски, --  иногда вы меня
раздражаете, просто до бешенства! Ну хорошо, и каковы же. должны быть мои высшие
ставки на этих торгах?
     --  Один фунт и шесть пенсов. За каждое судно, разумеется.
В его серых расширившихся глазах под длинными темными ресницами  --  так по
крайней мере показалось Сет-тиньязу  --  промелькнуло что-то бесовское. Но и
веселое.
     Была уже ночь, когда Реб Климрод и Диего Хаас в эдуг же день вышли из самолета
в аэропорту Парижа.
     Как и условились, они тут же расстались; Реб не сказал, куда идет, а Диего
отправился, туда, куда ему велел Реб. Он приехал в отель "Георг V". Там он
потребовал доложить о себе и очень скоро оказался в обществе двух созданий
женского пола, вероятно, француженок весьма легкого нрава.
     --  Ну что ты еще придумал, негодяй, --  спросил у Диего мужчина, сидевший между
двумя созданиями.
     -- == Бойтесь блондинки, --  ответил Диего тоже по-испански. --  Это переодетый
мужчина.
     В глазах собеседника появилась тревога:
     --  Ты в этом уверен?
     --  Нет, я сказал это шутки ради, --  ответил Диего, целуя блондинку в губы.
     --  Здравствуй, дядюшка Освальдо. Как поживает Ма-
мита?
     -- == Твоя мать, говоря иначе, моя сестра, обезумела от горя, гнева, отчаяния и
стыда. Она считала, что тебя уже несколько недель нет в живых, пока ты не соизволил
придать из Квебека открытку.
     --  Из Монреаля, --  уточнил Диего приглушенным голосом он с головой ушел под
юбки блондинки, чтобы быть готовым ко всяким неожиданностям).
     --  Что ты делал в Канаде? Там же одни медведи и снега.
     -- Дела, --  сказал, успокоившись, Диего (блондинка оказалась женщиной). --
Кстати, о делах. Вы устроили мне это свидание завтра утром?
     --  Claro que si*, --  ответил дядя Освальдо. Это был мужчина лет пятидесяти, у
которого был тот же нос с горбинкой, те же глаза и даже тот же рот, что у старшей
сестры, но те же самые черты, которые у Мамиты дышали непреклонной и
решительной волей, на лице дяди Освальдо с годами смягчились. Хотя он и был очень
богат-  --  правда, свое состояние он не заработал, а получил по наследству. --  дядя
Освальдо, по мнению Диего, был еще и почти умным человеком. Он не отрываясь
смотрел на племянника и пыжился вовсю, стремясь казаться властными
     --  На кой черт тебе понадобились все эти диковинные штуки?
Диего улыбнулся, в его глазах словно горели два солнца;
     --  Разве я вас спрашиваю, что вы собираетесь делать с этими сеньоритами? Когда
вы приехали в Париж?
     --  Позавчера, --  ответил дядюшка Освальдо.
     --  Вы ее видели перед отъездом из Буэнос-Айреса? --  Мамиту?
     --  Нет, --  терпеливо возразил Диего. --  Не Мамиту. Ее. В данном случае речь шла
о Еве Дуарте, более известной под именем. Евы Перон, которую дядя Освальдо много
лет назад устроил журналисткой на Радио Бельграно; он владел частью его акций.
     --  Да, --  сказал дядя Освальдо. --  Я встречался с ней. Я передал ей все. о чем ты
меня просил, и она ответила согласием.
     "  --  Если учесть, сколько вы ей отваливаете на ее паршивые так называемые
социальные проекты, то вряд ли она могла вам отказать. А письмо? Олух его
подписал?
     *Claro que si iиспан. )  --  конечно, устроил.
     Диего, не забывай, что ты говоришь о нашем любимом президенте и о самой
восхитительной женщине нашего века.
     --  Пошел он в ж..., --  сказал Диего, уткнувшись носом в корсаж блондинки.
     --  Он подписал. Но если бы твоя матушка знала, что я тебе помогаю, что я вообще
с тобой разговариваю, она выцарапала бы мне глаза.
Голова Диего  --  и все остальное  --  пробилась наконец-то сквозь заслон из
шелестящих кружев. Снова послышался его приглушенный голос
     -- == А если бы моя тетя Мерседес знала, что вы делаете с этой брюнеткой, она
выцарапала бы вам еще кое-что.
     Он встретился с Ребом Климродом на следующий день, в полдень.
Тот самолет, в который они с Ребом сели в полдень 29 декабря 1950 года,
доставил их в Копенгаген, а оттуда  --  после короткой остановки  --  в Хельсинки. Их
аргентинские паспорта вызвали лишь улыбки: ведь не каждый день встретишь
аргентинцев на севере Европы.
     Диего хорошо помнит, что он ужасно зяб во время переезда в отель, который был
похож на белый собор с зеленоватыми куполами. Потом ему уже некогда было думать
о себе, он лишь исполнял то, что делал или приказывал ему делать Реб.
Ибо в Хельсинки, вероятно, в результате отлично, до мельчайших деталей
продуманного плана, их ожидало трое. Первого звали Харлан, ему. было около
семидесяти лет, и он оказался ирландцем; второй был русский  --  очевидно,
высокопоставленный чиновник  --  с бледными, совершенно ледяными глазами и
звался Федоровым; третий, кого Диего видел впервые, был Джордж Таррас.
     --  Вы -- раздеваетесь догола и хлещете себя, --  сказал Джордж Таррас.
Он громко расхохотался, увидев изумленную физиономию маленького аргентинца.
     --  Вы что, никогда не парились в сауне?
У нас в Аргентине, --  сказал Диего, --  сауна есть у каждой коровы. Им достаточно
греться на солнце.
     Раздевшись, он вошел в кабину. Сухой жар заставил его пошатнуться. Сев на
скамью, он подумал: "Если добавить немножко масла, соли, перца, потом гарнир, то
чере;
     три минуты я буду готов. Надеюсь, этим типам нравитс" мясо с кровью". Он
пристально поглядел на своего спутника:
     --  Вы американец?
     --  Да, --  с улыбкой ответил Таррас. --  Вы ведь ничего не понимаете в том, чем
сейчас занят Реб, не так ли?
     --  Я никогда ничего не понимаю в том, что делает Реб никогда. А хлестать себя
надо этими штуками?
     --  Это березовые ветки. Валяйте, не бойтесь. Могу я называть вас Диего? Реб мне
о вас рассказывал.
     Диего выжидал. Еще не родился и вряд ли когда родите! человек, способный
задавать ему вопросы или заставит! что-либо рассказать о Ребе. Диего ушел в себя.
     --  Не волнуйтесь, --  сказал Таррас, --  я ни о чем спрашивать не буду. Наоборот,
Реб просил меня посвятить вас в курс дела, пока он ведет переговоры с Харланом и
русским. Вам известно, кто такой Харлан? --  Ничего мне неизвестно, --  ответил Диего.
     --  Ничегошеньки. Я подлинное чудо неведения.
     --  Харлан, как бы сказать, профессиональный революционер. В частности, он был
в Ирландской Республиканской Армии вместе с человеком по фамилии Лазарус... или,
смотря по обстоятельствам, 0'Си. Вам знакомы эти фамилии?
     --  Нет  --  сказал Диего. --  Никого я не знаю.
     --  Но Харлан делал революцию не только в Ирландии. Итак, он был очень близок с
неким Ульяновым, более известным под именем Ленина. Вы когда-нибудь слышали о
Ленине?
     --  Ха-ха! --  заметил Диего.
     --  Харлан тоже один из моих старых друзей. Это чиста совпадение. Я свел
Харлана с Ребом, а Харлан даст Ребу возможность попытаться провести задуманную
Ребом операцию, на которую я не поставил бы... --  Таррас прервался для того, чтобы
энергично похлестать Диего по груди Е плечам, --  да не бойтесь вы веника, старина...
на которук я не поставил бы даже десяти центов. Диего; вам известно чего хочет
добиться Реб?
     -- Нет.
     --  Вам это прекрасно известно. Реб хочет приобрести шестнадцать танкеров из
флота Мэйджора, или Майоре
     Если он пойдет обычным путем  --  путем покупки их  аукционе в Лондоне, --  он
ничего не получит. Даже если бы сейчас у него были миллионы свободных долларов
их нет, --  любой из этих греков, или Людвиг, или 1-и, норвежская или британская
группа обошли бы  ставлю десять против ста  --  на аукционе. У него нет никакого
шанса.
     Что? --  спросил Диего, окончательно решив вообще пта не раскрывать. Он был в
таком состоянии, что спроси его, мужчина он или женщина, то задумался бы над отве-
том.
     Реб пытался приобрести танкеры. От его имени мы последние месяцы объездил
весь мир. Было время, сразу после войны, когда танкер можно выло купить по цене
"роллс-ройса". Он стоил дешевле потраченного на его постройку металла. Поэтому
греки, Людвиг к прочие закупили сотни танкеров. Эти времена миновали, мой юный
Диего. Сегодня единственный путь заполучить танкер  --  это его построить. Реб
попробовал и это. Я ездил в Швецию, Норвегию и Германию, побывал на верфях.
Дело не пошло, они отказали. И знаете, почему?
     -- Нет, не знаю, --  ответил Диего.
     --  Потому что раньше нас там побывали греки. Например, верфь "Блем и
Ховальдверк" в Киле работает на Она-сиса. Потому что постройка танкера
представляет собой долгосрочное вложение капитала, чего Реб сейчас не может себе
позволить. Ведь ни один банк не согласится ссудить Реба деньгами. Банкиры с охотой
дали бы ему десятки миллионов долларов, но не под танкеры. По мнению банкиров,
слишком велик риск. Диего, запомните одно, банкир дает вам деньги лишь тогда, когда
вы не нуждаетесь в них. Если вам действительно нужны деньги, значит, вы в
отчаянном положении. А если вы в отчаянном положении, то банкиру вы не
интересны. Если только речь не идет о национализированном банке. Ладно, Диего,
мне очень хотелось, чтобы вы меня попарили, но, пожалуйста, возьмите веник за
ручку, а не за листья.
     --  Извините меня, --  нежно ответил Диего. ~ Реб думает, что миру скоро
потребуется много танкеров. Особенно Европе. Сейчас она потребляет семьдесят
миллионов тонн нефти в год. Реб считает, что потребление возрастет, цена на нефть
поднимется, а значит, увеличится стоимость перевозки нефти. Вы мне скажете... нет,
откровенно говоря, ничего особенного вы мне не скажете вы мне скажете, что не один
Реб так думает, что так считают и нефтяные компании. Вы спросите меня  --  я читаю
этот вопрос в ваших желтых глазах, сквозь туман и пар, да, да, вас явно гложет
любопытство, --  вы спросите меня, почему сами нефтяные компании не строят себе
танкерный флот  --  они ведь знают, что такой флот им необходим, --  а предпочитают
помогать развитию частных танкерных флотов. Вы меня спрашиваете об этом, Диего?
     --  Ни за что.
     --  А я вам отвечу, сказав, что нефтяные компании предпочитают перекладывать
эту заботу на греков, норвежцев, на кого угодно, так как вкладывать капитал в тан-
керный флот все-таки тоже рискованно, нет ничего более дорогостоящего, чем
корабль, простаивающий у причала, и потому, что сами эти компании вовлечены в
огромные инвестиционные программы в сфере разведки и очистки нефти.
Нефтеперерабатывающий завод, дорогой мой Диего, сейчас стоит пяти танкеров Т-2.
Вы, разумеется, знаете, что такое Т-2?
     --  Это танкеры, у которых с обоих бортов подпорки.
     --  Это судно водоизмещением в шестнадцать тысяч тонн, такие же во время войны
использовались военно-морским флотом Соединенных Штатов. Перестаньте меня
хлестать, пожалуйста. Мы сейчас пойдем поваляться в снегу.
     --  Н-е-е-е-т! --  заорал охваченный ужасом Диего. Но делать было нечего:
появились два огромных финна,
     подхватили Диего на руки и молниеносно, остервенело
выбросили из бани в ледяной снег.
     --  Завтра в Москве, --  усмехнулся Таррас, который уже сидел на снегу голым
задом, --  вы, мой дорогой, не почувствуете никакой разницы в климате. •
     -- 16 ноября 1917 года, --  сказал Харлан, --  на Загородном проспекте около семи
часов вечера я наблюдал шествие двух тысяч красногвардейцев, распевавших "Мар-
сельезу". Их кроваво-красные знамена реяли на черном ветру в ледяной ночи.
     --  Прекрасно, --  сказал Реб Климрод.
     Харлан посмотрел на него пристально, суровым взгая-
     --  Вы читали книгу Рида "Десять дней, которые потрясли мир"?
     --  Нет, --  ответил Реб.
     Харлан негодующе затряс головой:
_ Если бы вы ответили мне "да", клянусь, я бросил бы вас здесь вместе с вашей
идиотской затеей.
     --  Я благополучно этого избежал, --  с полнейшим благодушием сказал Реб.
     --  Джон Рид был просто дилетантом, хвастуном. И к тому же американцем! Что он
мог понять? И подумать, они похоронили его в Кремлевской стене! А все потому, что
этот идиот подхватил тиф! Заболей он свинкой, умер бы в собственной постели в
Ферпос Фэлпз Миннесота, благословляя свои акции "Дженерл моторе". По сравнению
с тем, что сделал я!
     Федоров, шедший в нескольких шагах сзади, улыбался в пустоту. Он не сводил
своего холодного взгляда с Клим-рода и Диего Хааса, словно опасаясь, как бы они
внезапно не растворились в воздухе. А чуть в отдалении за ними следовали трое
мужчин, напустив притворно равнодушный вид, сразу выдающий полицейских,
которые ведут слежку. Группа шла по улице Горького в Москве. Два часа назад
"Ильюшин", скопированный с американского Д. С. 4, прибывший из Хельсинки,
приземлился/на московской земле. Стоял колючий, но приятный морозец, лежал снег,
в голубом небе сверкали пестрые купола Василия Блаженного. Благообразная
очередь тянулась к мавзолею Ленина;
     Харлан шагал размашисто, таща за собой всю группу, и на ходу рассказывал:
     --  Я познакомился с Иосифом*, когда он еще возглавлял комиссариат по делам
национальностей в Петрограде. До этого был соредактором "Правды" вместе со
Львом Каменевым. Вы знали Льва?
     --  Совсем не знал, --  ответил Реб.
Медленно подъехали две черные "Победы". Харлан продолжал сыпать
воспоминаниями. Обе машины остановились у тротуара, из них вышли шоферы и
распахнули Дверцы. И сразу же к ним подошли люди из КГБ, Комитета
Иосиф Виссарионович Джугашвили, более известный, под именем Сталина (прим.
автора) государственной безопасности. "О, Мамита, --  подумал Диего, --  если бы ты
видела своего сына среди красных! " Харлаи с Федоровым сели в головную машину,
Диего с Климродом расположились во второй. Окна были прикрыты занавесками.
Диего прошептал по-испански: "Выберемся ли мы из этой страны, Реб? " Он хотел еще
что-то сказать, коща встретился взглядом с сидевшим в машине полицейским. "Говори
по-английски", --  сказал Реб.
     Ехали минут пятнадцать -- двадцать, очень медленно. Первая остановка и первая
проверка были в воротах. Потом проехали всего несколько десятков метров. На этот
раз появился Федоров, приглашая их выйти из машины на не быстром, но правильном
английском. Подняв голову, Диего увидел, что они оказались в просторном внутреннем
дворе огромного здания; от всего вокруг веяло холодом, и почти повсюду стояли
часовые в штатском. Снова проверка, на сей раз в фойе, откуда вела широкая
лестница. Тут начался разговор, которого Диего понять не мог: его начали по-русски
Федоров и Харлан а продолжился он по-польски с участием Реба.
Реб сказал:
     --  Диего, нам разрешили подняться к министру. Оставайся здесь и жди.
     -- Не задерживайся.
     Дрожа от страха, Диего смотрел, как Реб, Харлан и Федоров ушли в
сопровождении мужчины. Они вступили на лестницу и пропали из виду. Диего наконец
сел на стул, который ему предложили, и единственный раз, когда он захотел встать
немного размяться, ему ясно дали понять, что лучше оставаться на своем месте.
Наверное, через час наверху возникла какая-то суматоха, все с явной
нервозностью забегали. На верхней площадке Появился полный мужчина в очках и
сошел вниз. Не успел он поравняться с Хаасом, как между аргентинцем и неизвестным
встали трое. Мужчина прошел, бросив быстрый взгляд в его сторону, и вышел в
окружении оцепеневших людей. Он сел в большую машину и уехал.
Прошло еще два часа, и Диего уже представлял себя в Сибири с ядрами на ногах
или с выжженными каленым железом глазами, как у Михаила Строгова. Больше всего
его беспокоил поддельный паспорт Реба, который он сам ему изготовил;
Но наконец-то появились Реб, Харлан и Федоров. Ли-Реба выражало
невозмутимое спокойствие. Он сразу же велел Диего:
     -- Ничего не говори, молчи.
     На улице стемнело, и зажглись очень редкие огни Москвы. Настал момент, когда
Диего оказался с Ребом наедине в одном из номеров гостиницы "Метрополь". Диего
хотел было заговорить...
     Не время, --  сказал Реб. --  Молчи.
Они провели вечер с Харланом и Федоровым; оба пили не закусывая, и казалось,
что ничуть не пьянеют. Поужинали на улице Горького, в ресторане "Арагви". Потом
вернулись в "Метрополь".
     Расскажи мне о твоем дяде Освальдо и о его поместьях в Аргентине, --  попросил
Реб.
     Это означало: и помалкивай обо всем другом.
На следующий день продолжалась все та же комедия:
машины с опущенными занавесками, эскорт, бесконечные ожидания Диего Хааса
по утрам и после полудня, тогда как Реб Климрод и Харлан, неотлучно
сопровождаемые Федоровым, казалось, обошли одно за другим все московские
министерства...
     Завтра наступило 31 декабря. Вечером они сели в самолет, вылетающий в
Хельсинки. И лишь в финской столице, шагая в недосягаемости от нескромных ушей
по просторной площади Раутатиори, запруженной трамваями, Реб Климрод с улыбкой
сказал:
     --  Ты ничего не понял?
     --  Чему здесь удивляться? --  с горечью спросил Диего. --  Я обижен, Реб. Разве
мы не были у Ивановых? Или мне приснился кошмар, а?
     -- Мы к ним ездили
     --  Кто этот тип в очках, с такими страшными глазами?
     -- Лаврентий Берия, --  вскричал Диего. Сам Берия! Да.
     -- И ты с ним разговаривал?
     Да. И не только с ним, Диего. У Сталина я даже добился того, чего хотел.
Он взял своего аргентинского друга под руку.
     --  Madre de Dios (йен. )  --  Матерь Божия.
     --  И это совсем просто, Диего. Прежде всего это зерно на экспорт которого твои
дядя Освальдо получил разрешение у президента Перона при посредничестве твоей
подруги Эвиты. Ник Петридис, а точнее, его брат Тони погрузит его на мое-судно и
другие суда. Улавливаешь?
     --  Едва.
     --  Зерно будет доставлено в Советский Союз, в порт на Черном море. В обмен на
зерно получим картины: холсты Филонова, Малевича, Татлина, Лисицкого,
Янкелевского, две работы Натальи Гончаровой, три работы Кандинского, Три Шагала,
две Рабина, работы Соболева. И других. Мне; даже обещали в качестве премии
холсты Сезанна и Матисса, не говоря о двух-трех Пикассо, которые были куплены
Щукиньйя и Морозовым, двумя торговцами картинами, которых ты наверняка знаешь,
прежде чем Ленин с помощью Харлана не покончил со всем этим. Но своего по-
следнего обещания Сталин не сдержит, Диего.
     -- Не сдержит?
     --  Нет. Хотя он и питает глубокое отвращение х упадочной, разлагающейся
капиталистическо-империалистической живописи Запада; он далеко не дурак и всегда
найдется тот, кто подскажет ему, --  хотя в этом нет уверенности, все они запуганы
этим больным стариком, --  что хар-; тина Сезанна или холст Пикассо для нас, кретинов
с Запада, дороже золота, Диего, и все-таки он подарил мне, подарил лично, холст
Нико Пиросманашвили, этот художник тоже грузин, как и он сам, и, кстати, наш Джордж
     Таррас...
     Диего смотрел на Реба. Он не знал ни одной из тех фамилий, которыми, как из
пулемета, выстреливал Климрод. Кроме Шагала или Кандинского и, разумеется, Се-
занна, Матисса и Пикассо. А еще Диего почти ничего не понимал в живописи, и она
оставляла его абсолютно равнодушным. Но он знал своего Реба Климрода и его
молчание, даже полную немоту в течение недель, если не месяцев, и вдруг эти
лихорадочные вспышки страсти  --  как этой страсти к живописи в данный момент, --
когда какая-либо тема внезапно пробуждала его и вынуждала болтать часами
напролет. Диего вовсе не пытался прервать Реба. В конце концов именно в такие
минуты благодаря возбуждению, что пробуждалось у него под внешней невозмутимо-
стью, Реб становился по-настоящему человечным. Поэтому Реб говорил, а Диего
молчал, пока они бесконечно долго шагали по холодным и прямым улицам Хельсинки,
чей метрический центр представлял собой некую шахматную доску в городе,
спланированном на русский манер.
     реб наконец улыбнулся:
     --  Диего?
     -- Да, Реб.
     --  Я тебе надоел, правда?
     --  Что за странная мысль! --  возразил Диего, сдобрив свой тон праведника
необходимым сарказмом. И спросил:
     А что мы будем делать с этими холстами? Откроем галерею? Мы смогли бы это
сделать, устроив балаган на Пятой авеню, Реджент-стрит, под аркадами рю де Риволи
или в Буэнос-Айресе, на улице Хунин перед Космополи-тен, а может, в Таманрассете
или Улан-Баторе, и будем продавать их прохожим. На вырученные деньги сможем
расплатиться с дядей Освальдо за его зерно при условии, если он продлит векселя на
семьдесят пять лет.
     --  Нет.
     --  Мы не будем этого делать?
     --  Нет. У меня уже есть покупатель, Диего. В Соединенных Штатах. В обмен на
картины, полученные за зерно, этот покупатель поставит под ключ, вместе с персона-
лом, текстильную фабрику, которая будет построена в Аргентине. И под эту фабрику
правительство твоей страны подпишет с Советским Союзом соглашения о регулярных
поставках зерна.
     --  Оказывается, это пустяки, все проясняется, --  мрачно сказал Диего. --  И  я
предполагаю, что вместо комиссионных за эти сделки, чьим загадочным
вдохновителем ты являешься, ты получишь шестнадцать горшков с краской, --
разумеется, с красной, --  чтобы выкрасить дымовые трубы танкеров, которые ты
никоим образом не сможешь купить на аукционе?
Реб расхохотался, что бывало с ним крайне редко и показывало, до какой степени
на этот раз его опьянил успех.
     --  Диего, это верно, что мы получим комиссионные от аргентинцев за эту и другие
операции, даже если поставки зерна из Аргентины в Советский Союз будут
продолжаться тридцать или сорок лет. Но я просил о другом и сейчас этого добился.
Вот смысл тех телеграмм, что я получил в отеле по прилете в Хельсинки: два часа
тому назад Косташ. Ион и Никифор Майореску прилетели з Цюрих. Завтра они будут в
Лондоне в кругу семьи. И Косташ согласен, и лондонская семья согласна: меня не
сотрет в порошок на аукционе какой-нибудь грех или хто-либо еще по той простой
причине, что шестнадцать танкеров будут убраны из лота, предлагаемого семьей
Мэйджоров на продажу по взаимному соглашению. До этого танкеры будут проданы
поодиночке. И я их оплачу теми деньгами, что ссудил мне человек, которому я
поставил все эти холсты;
     Он  --  фанатичный собиратель, но еще и один из главных акционеров "Урбан
Лайф"  --  той страховой компании, которой я продал дом N 40 на Уолл-стрит. Пойдем
ужинать, Диего, Джордж Таррас приглашает нас встречать Новый год. И мы не будем
красить трубы танкеров в красный цвет: это цвет Ниархоса. Впрочем, в зеленый тоже.
Им выкрашены палубы танкеров Онасиса. Я очень голоден, Диего, просто зверски
проголодался.
     Джордж Таррас навсегда оставил Гарвард и свою кафедру. Теперь он сможет
проводить все свободное время, копаясь в чужих книгах и сочиняя свои, вместо того
чтобы талдычить год за годом один и тот же, почти без изменений, курс. Его жена
Ширли сама уговаривала Джорджа ответить согласием не только потому, что. при этих
переменах он получал значительные финансовые выгоды (Климрод предложил в пять
раз больше его профессорского оклада и в доказательство своей платежеспособности
предложил выплатить заработную плату за десять лет вперед), но и потому, что сама
она питала к Ребу, говоря ее словами, материнское чувство.
Джордж Таррас находил большое удовольствие в этих бесконечных странствиях по
Скандинавии и Германии; к ним скоро прибавились поездки по Атлантическому побе-
режью США с целью найти предназначенные на продажу танкеры. Ему был тогда
пятьдесят один год, почти четверть веха он преподавал, и  --  кроме военных лет, кото-
рые провел в Австрии, участвовал в Нюрнбергском процессе  --  Таррас не слишком
много путешествовал, Переходя от книг, что читал, х книгам, что писал сам кстати, его
книги не имели никакого успеха, хотя это уязвляло его меньше всего на свете.
Из всех, знавших Реба Климрода, он был самым умным человеком, питавшем к
Ребу самую естественную любовь  --  любовь отца, который так никогда и не оправился
пт того эмоционального потрясения, что пережил в мае 1945 года в Маутхаузене при
виде мальчика, воскресшего из мертвых.
     Возвращаясь из Москвы, Климрод, Таррас и Диего только одну ночь провели в
Хельсинки и сразу выехали в Лондон. Они прибыли туда х обеду, который, как отметил
Диего, "не стоил того, чтобы во весь опор нестись из Финляндии". В тот же день, 1
января после полудня, они встретились с Косташем Майореску, маленьким сухоньким
человечком, который сначала, не говоря ни слова, долго жал руку Реба Климрода, а
затем на несколько старомодном английском языке выразил свою благодарность и
надежду на то, что все обязательства, принятые его кланом, были выполнены.
Заключение, о котором он не хочет распространяться, подорвало его здоровье, но,
обретя свободу, он, без сомнения, немедленно возьмет бразды правления в свои руки.
Когда Климрод объяснил ему, что двадцать девять миллионов шестьсот тысяч
долларов условленная цена за шестнадцать танкеров  --  пока еще не;
выплачены страховой компанией, так как первого января банки закрыты,
Майореску лишь покачал головой.
     --  Все это мелочи. Танкеры  --  ваши. И, Бог свидетель, вы их не украли! Человек,
сумевший вытащить меня и моих братьев оттуда, где мы были, без сомнения,
способен отыскать тридцать миллионов долларов. Климрод!
     --  Слушаю.
     --  Вы специально прислали к нам  --  я имею в виду моих лондонских
родственников  --  этих Лернера и Берковичи для переговоров о нашей необычной
сделке?
     --  Они постоянно работают со мной.
     --  Но они, как и мы, --  румыны по происхождению. Наверняка это совпадение не
случайно. Климрод улыбнулся:
     --  Главное, что они лучшие их представители. --  Затем, театрально вытянув руку,
сказал: --  И я принимаю ваше приглашение на завтрашний обед в двенадцать ноль-
ноль  --  ведь вы намерены пригласить меня, не так ли? Прекрасно понимаю, что
сегодня вечером вам хочется отпраздновать встречу в кругу семьи. Мое любимое
румынское блюдо  --  токана де вите и мититей. А на десерт  --  дульчаца*.
Таррас и Сеттиньяз были поражены, но не столько познаниями Реба Климрода в
румынской кухне, сколько грандиозностью операции. Чтобы приобрести шестнадцать
танкеров буквально на глазах и под носом крупнейших судовладельцев, он за
несколько дней привлек к этому делу Тарраса и Сеттиньяза, братьев Петридис плюс
Диего Хаа-са, Харлана плюс  -- Маркс его знает, сколько  --  советских министров и
крупных государственных деятелей, в том числе Берию и Сталина, затем Эвиту и
Хуана Перона, какого-то тайного агента с Востока, самого крупного аргентинского
миллиардера, а именно дядю Диего, да еще другого  --  на сей раз американского  --
толстосума, страстного коллекционера русской живописи и акционера одной из
крупнейших в Соединенных Штатах страховой компании.
С середины июля 1950-го по весну 1955-го, после приобретения танкеров, он
одновременно проворачивал операцию на Уолл-стрит, вместе с Лилиан Моррис
расширял сферу деятельности компании "Яуа", с помощью Роджера Данна
налаживал бизнес в прессе, создавал сеть ресторанов, осуществляя заодно массу
других проектов. Реб Климрод упорно добивался того, чтобы его собственное участие
в делах было скрыто непроницаемой завесой анонимности. Он никогда не действовал
от собственного имени, и если ему случалось лично принимать участие в переговорах,
то делал это, зачастую выдавая себя за другого или же скрывая свою истинную роль.
Реб до безумия усложнил систему документации в фирмах. Невероятно, но во всем,
что касалось лиц, отобранных им для работы, --  будь то люди по найму или
компаньоны, которым он доверял, --  Климрод почти не совершал ошибок.
Выбирая людей, которые должны были выступать в качестве владельцев
компаний, он, как правило, отдавал предпочтение гражданам Соединенных Штатов, не
так давно поселившимся в стране, в частности польским иммигрантам.
*Токана де вите  --  телячье paiy, мититей  --  сильно перченые котлетки, дульчаца  --
варенье.
     В первые январские дни 1951 года несколько членов будущего штаба Короля
оказались  --  редчайший случай  --  вместе в Лондоне: Таррас, Сеттиньяз, братья
Петридис и Леонер с Берковичи. То было изначальное ядро, которому со временем
предстояло значительно разрастись.
     Тони Петридис уехал в Аргентину. Его брат Ник возло-жил на себя дела по
фрахтованию судов, предназначенных для транспортировки дополнительных грузов,
помимо тех, что перевозили на "Ява блу роуз"  --  судне, приобретенном Климродом
благодаря Ррарке.
     Таррас сначала улетел в Соединенные Штаты, чтобы провести разведку на верфях
Восточного побережья, в штатах Мэриленд и Массачусетс. Затем он побывал в Аф-
рике, в Либерии, а также в Японии  --  видимо, подготовка японской операции уже
началась.
     И, наконец, Сеттиньяз просто-напросто вернулся в Нью-Йорк. Он уволился из
компании "Уиттакер энд Кобб" и приступил к оборудованию своей конторы на
Пятьдесят восьмой улице, неподалеку от Карнеги Холла, где находится и по сей день,
а также, получив от Климрок да "карт бланш", занялся подбором сотрудников.
В один из февральских дней Реб Климрод впервые пришел в его новые служебные
апартаменты. Заснеженный Нью-Йорк был объят ледяным холодом, но, несмотря на
это, Реб был в полотняных брюках, рубашке и неизменно" кожаной куртке с меховым
воротником. Его с трудом пропустили. То есть Климроду пришлось примерно полчаса
дожидаться в холле, непринужденно болтая с телефонисткой. Сеттиньяз случайно
вышел из кабинета и только тогда увидел, кто пришел.
     --  Какого черта вы не сказали, кто вы такой? Мне назвали какого-то Антона Бека.
     --  У вас тут работает чрезвычайно симпатичная девушка, --  ответил Климрод с
таким простодушием, что Сет

VI. ПРИБЛИЖЕННЫЕ КОРОЛЯ



     14 сентября 1957 года на рассвете Тудор Ангел выехал из Лос-Анджелеса. Он
проезжал Барстоу около девяти часов и остановился там ненадолго, чтобы выпить
чашку кофе и съесть кусок яблочного пая. Ангел, мужчина -- крупный, с большим
квадратным подбородком, в молодости был боксером-любителем, провел примерно
тридцать боев и при случае напоминал, что одиннадцать из них выиграл, послав
противника в нокаут. Его румынское происхождение выдавали очень живые и
блестящие черные глаза, чисто латинская болтливость и хитрое умение говорить, не
сказав ничего, особенно когда он действительно не хотел проговориться.
Проехав примерно восемьдесят километров после Барстоу, в соответствии с
инструкциями, полученными им в письме, он свернул с 15-го шоссе, соединяющего два
штата, и поехал налево, по более скромной дороге, огибающей с восточной стороны
Долину смерти.
     В письме, в частности, было указано: "Вам надо попасть в Тонопу к четырем
часам. Проехав шесть миль к востоку от Тонопы по Шестому шоссе, поверните налево
на трассу 8А Далее через 13 миль начинается 82-я дорога или колея... "
Это было очень похоже на дорожную игру.
     Из Калифорнии он выехал в Неваду около часу дня, в Чертовой дыре позавтракал
острым гамбургером, а затем  повернул на север, оставив позади Вегас. "Пожалуйста,
не заезжайте в Вегас", --  говорилось в письме.
Когда он подъехал к Тонопе, было без трех минут четы-Ре. Он проскочил ее не
останавливаясь. Затем  --  трасса А, которая вела в Батл-Маунтин и в Элко. Далее  --
82-я Дорога...
     Эта едва различимая колея, широко петляя, поднималась вверх, углубляясь внутрь
горного массива, образованного двумя хребтами поросших лесом гор  --  Монитор ц
Токуима. "Двадцать семь с половиной миль вдоль колеи Справа увидите ручей и
другую дорогу, поуже, с указапге лем: Мод Уэллз".
Ангел поехал по этой пороге. "Проедете две мили. Слева увидите хижину". Он
нашел деревянную развалюху, одиноко примостившуюся на небольшом выступе
скалы, совсем рядом с гротом.
     "Ждите, пожалуйста, здесь".
Ангел приглушил мотор, и сразу же на него обрушилась давящая тишина. Даже
звук открывающейся дверцы показался ему грохотом. Он подошел к хижине,
оказавшейся необитаемой и, по-видимому, заброшенной. Но, судя по всему, недавно
кто-то разводил в ней огонь. Он вышел и осмотрел грот; из-под камней которого
сочилась вода. Вернувшись к машине, Ангел сел за руль, попробовал включить радио,
но тут же выключил его, ощутив неуместность этих звуков среди такой тишины.
И только через полчаса он вдруг почувствовал чье-то присутствие. Ангел снова
вылез из машины, посмотрел вверх, и пульс его учащенно забился. По тропинке
легкой походкой охотника, не задевая ни одного камня, спускался высокий худой
человек.
     Он узнал Реба Климрода.
     --  Прежде всего  --  шахты, --  сказал Реб.
Он разложил на капоте свою штабную карту, и Тудор Ангел сразу же обратил
внимание на бесконечное множество нарисованных на ней крестиков, кружков,
черточек и треугольничков.
     "Приглядитесь, Тудор! " Он наклонился и заметил, что рядом с прежними знаками
появились другие: квадратики и подчеркнутые буквы.
. --  Тудор, крестики обозначают "Лавлок", кружки  --  "Секл", три черточки  --  "Три
фингэз", треугольники, разумеется, --  "Триангль Уэст", квадраты  --  "Чес энд Уил-
сон"... Остальное  --  совсем просто: Х  --  это "Хай Хилл энд Уэстерн", Г -- "Гольдман" и
так далее.
     Названия фирм что-то напоминали Ангелу. Правда, смутно. И вдруг он вспомнил:
     --  Эти фирмы вы просили меня создать пять лет назад.
     --  Да, эти и еще восемь других. Записывайте, прошу
он продиктовал названия, имена владельцев, адреса номера телефонов
представителей фирм, адвокатов, участвовавших в заключении сделок, оказывающих
им содействие банков  --  при этом в каждом случае указывал Аамилию банкира, его
адрес и личный телефон. Закончив диктовать, спросил:
_ Вы получили полную информацию?
     -- Да.
     --  Я бы хотел, чтобы вы сохранили эту карту и по ней
составили список шахт и месторождений для каждой фирмы. И будьте добры,
проследите за всем: во-первых, проконтролируйте работу представителей этих фирм и
поручительства в верхнем эшелоне, далее на втором уровне только от вашего
собственного имени. Проследите, пожалуйста, за регистрацией документов на право
собственности. Как только закончите эту работу, будьте любезны, передайте все
Сеттиньязу, как обычно.
     -- Лично ему?
     --  В его собственные руки.
     Ангел, как заколдованный, не мог оторвать от *арты удивленного взгляда
     --  Черт подери, сколько же шахт вы купили?
     --  Триста пятьдесят три. Мне не хватает только одной,
     --  И все они золотоносные?
     --  Да. Когда отработаете карту, потрудитесь, пожалуйста, сжечь ее.
     --  Разумеется, --  ответил Ангел. Он смотрел на Реба Климрода, который теперь
носил бороду, длинные волосы и повязку из зеленой змеиной кожи на лбу. И если бы
не светлые глаза, освещающие необыкновенным светом его худое загорелое лицо,
Реба вполне можно было бы принять за индейца апачи, сбежавшего из резервации.
Подумав немного, Ангел сказал:
     --  Пять лет назад вы уже покупали золотые прииски по всей территории Скалистых
гор. Тогда они не отличались рентабельностью. Унция добытого золота стоила трид-
цать, иногда сорок долларов по официальному курсу, кстати, и по сей день не
изменившемуся, сейчас она идет за тридцать пять. Вы думаете, что-нибудь
изменится?
     Ответом ему был вдруг похолодевший взгляд Реба, и Ангел, поторопившись
изобразить улыбку, сказал:
     --  Вопрос снят.
     --  Я его не слышал, --  бросил Реб. --  Теперь  --  земельные участки. Вы
записываете?
     Начинало темнеть. Пришлось пойти за электрическим фонариком, лежавшим в
бардачке...
     --  Дайте, я подержу, --  сказал Реб... Я Ангел сразу продолжил писать под
диктовку; с каждой минутой в нем нарастало смятение.
     --  Кончено, --  сказал наконец Климрод.
     Он вернул фонарь Ангелу и стал расхаживать взад-вперед по площадке перед
хижиной, которую было не различить в сумерках, что создавало ощущение
нереальности происходящего.
     Ангел быстро пробежал записи, сделав первый подсчет:
. --  Приблизительно четырнадцать тысяч гектаров... и  --  Тринадцать тысяч
восемьсот девять.
     --  --  Плюс то, что вы купили с 1951 года до начала позапрошлого.
     --  А именно  --  шестнадцать тысяч шестьсот пятьдесят три гектара. В общей
сложности  --  тридцать тысяч четыреста шестьдесят два. Разделенных на тысячу
четыреста двенадцать участков, принадлежащих шестидесяти четырем компаниям.
     --  Боже Всемогущий? --  воскликнул Ангел. Из непроницаемой теперь темноты
прозвучал спокой-; вый, размеренный л насмешливый голос Реба Климрода:
. --  Не думаю, чтобн Всевышний имел х этому какое-либо отношение. Тудор, хоща
закончите ваши подсчеты и все другие дела по проверке, вы, разумеется, все
передадите Сеттиньязу. Тудор!; Да, Реб?..
     "Куда он, черт возьми, подевался? "  --  размышлял Ангел, которому ужг не видно
было ни зги.
     --  Спасибо, что приехали. Спасибо за помощь" за все Эти шесть лет. Вы по-
прежнему увлекаетесь румынской живописью, Тудор?
     --  Благодаря ей мы и познакомились.
     --  Совершенно случайно мне подвернулось очень красивое полотно Теодора
Паллади, совсем или почти не уступающее Матиссу. Буду счастлив, если вы примете
его от меня в подарок. Картину доставят вам через пятнадцать дней, наверное, 2
октября утром. А теперь, Тудор, пожалуйста, уезжайте.
     --  Это место у черта на рогах. Может, вас подвезти куда-нибудь?
Нет, спасибо, Тудор. Поезжайте в Вегас, как догово-пились. Номер в отеле
"ФламингЫ оформлен на ваше имя. Надеюсь, ваша группа уже там, на месте?
     --  Как вы распорядились.
     Молчание. И вдруг, не обнаружив своего приближения ни одним звуком, который
нарушил бы глубокую тишину ночи, светлоглазый апачи вырос у открытой дверцы
машины и, дружелюбно улыбаясь, сказал:
     --  Оставьте меня, Тудор, будьте добры. Я приглашен на фасоль со свининой х
местному золотодобытчиху по имени фергус Мактэвиш. Если он увидит, что я выхожу
из такого роскошного лимузина, как у вас, он примет меня за миллионера и потребует
за свой рудник на сто долларов дороже его реальной ценн.
Операция с золотыми шахтами в Неваде, Колорадо и других штатах, через которые
протянулись скалистые горы, несомненно, была простейшей из тех, что когда-либо
приходилось осуществлять Королю.
     С 1951-го по 1957 год он а строжайшей тайне скупал шахты, вложив я эту
операцию три миллиона двести девяносто шесть долларов. Шахты были
действительно нерентабельны и почти все за последние сорок лет придите No...
упадок; золото, которое получали, ие яокрывало даже затрат на добычу, поскольку
официальная цена металла была тридцать пять долларов за уицию.
Цифра триста пятьдесят четыре золотоносные шахты, названная Ребом
Климродом Тудору Ангелу, соответствует числу концессий, купчий которых он
зарегистрировал, --  точнее, проконтролировал ид приобретение. Но параллельно с
группой Тудора работала другая бригада, так что эти 354 шахты составили всего лишь
часть гигантской серии закупок, предпринятых Ребом Климродом с 1951-го по 1957
год... в результате чего он стал владельцем 2211 месторождений*.
К 21 января 1980 года цена на золото повысилась в несколько раз и с тридцати
пяти долларов за унцию, как в сороковых годах, достигла астрономической цифры в
восемьсот пятьдесят долларов.
     За два года до этого, в феврале 1978 года, все шахты были снова открыты и
заработали.
     Кроме того, Несим Шахадзе от имени Реба с неизменным постоянством
производил ежегодные закупки золота на сумму от двухсот тысяч до полутора
миллионов долларов, в зависимости от года, выплачивая сначала по тридцать пять
долларов за унцию, затем по восемьдесят, а с декабря 1974 года, когда в
Соединенных Штатах торговля золотом уже ничем не ограничивалась, --  по сто
восемьдесят долларов.
     Можно безошибочно назвать сумму прибыли, полученной Королем в январе 1980 г,
четыре миллиарда триста пятьдесят пять миллионов долларов...
     Диего Хаас, совершенно голый, "очень весело барахтался в круглой ванне
трехметрового диаметра с множеством бьющих отовсюду фонтанчиков в компании
трех. краль, весь наряд которых состоял из сережек в ушах. Зазвонил телефон. Он
поплыл, скользя по грудям и пышным ягодицам (он очень любил пухленькие попки), и
только после третьего звонка успел снять трубку. Веселым, как обычно, голосом Диего
ответил:
     --  У телефона шейх Абдул бен Диего.?
* Забавно, что 700 из них были в 1969 году перепроданы человеку, имя которого
известно: Говард Хьюз. С 1956-го по 1964 год три бригады геологов и различных
экспертов, работавших отдельно, провели обследование каждой из шахт.
Приобретенных. Климродом. Электролитические ванны при очень высокой
температуре позволяют получить чрезвычайно чистый металл на тех месторождениях,
где в начале века добыча золота едва обеспечивала шахтерам средства к
существованию. Шахтеры той эпохи, охваченные "золотой лихорадкой", искали только
золото или серебро, хотя очень чисто в отвалах содержались и другие металлы,
иногда редкие и ценные. Семьсот шахт, перепроданных в 1969 году, были не самыми
выгодными (прим. автора).
     Затем семь раз подряд сказал еда" и, заканчивая разговор для разнообразия
бросил "яволь". После чего повесил трубку. С момента его прибытия в Лас-Вегас
прошло шесть недель, и, несмотря на красоток, которых он использовал на полную
катушку, Диего уже начинал смертельно скучать. К игре он был равнодушен, как
истукан. Но конечно, играл, располагая двадцатью пятью тысячами долларов, которые
Реб оставил ему специально для этого; однако, словно в насмешку, невезение упорно
преследовало его: он все время выигрывал. "Ну никакой возможности избавиться от
этих мерзких денег. Крупье смеются при моем появлении. Я стал всеобщим
посмешищем. Ведь ни разу не выскочило ничего, кроме семи и одиннадцати. Хоть
плачь". И вскоре у него сложилась теория, согласно которой для того, чтобы
наверняка выиграть деньги в казино, надо просто-напросто изо всех сил стараться
проиграть их, очень усердно и искренне молясь "Nuestra Senora de Guadalupe"*.
... Но ожидание наконец кончилось. Он взглянул на своих блудниц. И в его
золотистых зрачках зажегся издевательский, дикий и угрожающийогонек.
     --  Все на палубу, --  крикнул он. --  Готовсь к отплытию, брать на гитовы, поднять
кабестан, гротмарсели и форбомбрамсели, штаговые паруса, государственные флаги,
штормовой фон, штурвал  --  все. Одним словом, валите-ка отсюда, девочки.
Сматывайте удочки.
     И, к величайшему восторгу коридорного, он вытолкал их прочь, не дожидаясь, пока
"наяды" оденутся. Затем в течение трех часов Диего был занят бурной
деятельностью.
За это время он пункт за пунктом выполнил все возложенные на него поручения.
Сделал не менее сорока телефонных звонков  --  в основном здесь, в Вегасе, но
поговорил и с несколькими другими городами Соединенных Штатов.
Все разговоры ограничивались строго необходимым набором слов.
Закончив этот первоначальный этап работы, он, перед тем как покинуть
апартаменты "Фламинго", удостоверился, что Тудор Ангел, как было условлено,
устроил в них
     Nuestra Senora de Guadalupe (ucn. )  --  Божья матерь Гваделупская.
штаб для себя и пяти юристов, прибывших из Лос-Анджелеса, затем вышел на
улицу и, не обращая внимания на палящий зной, раскаливший мостовые улицы Стрип,
отправился в гостиницу "Пески". Здесь тоже все было в порядке, два адвоката,
Гаррисон Куинн и Томас Макгриди, прибыли из Нью-Йорка накануне, и их досье были
наготове.
     То же самое ожидало его в гостинице "Пустыня"  --  чтобы добраться туда, Диего
взял такси; ему было прохладно в любую жару, но физического напряжения  --  если не
считать усилий, которых требуют женщины, --  он, напротив, не выносил; в "Пустыне"
разместился Стив Пулаский из Детройта с двумя сотрудниками и досье.
Турне закончилось визитом в "Дюны"  --  там поселились в ожидании инструкций
адвокаты из Чикаго Моузес Берн и Луи Бенетти  --  и в гостиницу "Сахара", гце разме-
стилась филадельфийская группа с Кимом Фойзи.
Всем им он передал распоряжения и подтвердил время встреч. Испытывая при
этом неописуемое удовольствие, ибо все происходящее казалось ему величайшим
безумием, а ничто иное не могло вызвать в нем больший восторг.
Диего покончил со всеми делами к пяти часам вечера. "Уложился вовремя". Снова
на такси он подъехал к отелю "Фламинго". Автомобиль, который был взят напрокат
неделю назад, ждал его. Диего сел за руль и поехал, поднялся по улице Стрип до
перекрестка, соединяющего улицу Мейн с Дубовым бульваром, свернул налево, на
улицу Чарльстона, затем  --  направо. Так он добрался до бульвара Джонса и оттуда
поехал в северном направлении, по земле  --  это тоже ему было известно, --  в
основном принадлежавшей Ребу.
     С какого-то момента началась прямая, с холмистыми изгибами дорога, тянувшаяся
на север за линию горизонта; со всех сторон его обступала жгучая пустыня, а позади
осталось фантастическое световое море Вегаса. Приглушив мотор, Диего громко
запел "Рамону", вкладывая в исполнение. всю свою свирепую силу.
В десяти метрах от него, на другой стороне дороги, остановился грузовик из него
вышел Реб Q сумкой через плечо. Он с улыбкой пожал руку шоферу, и грузовик уехал.
Диего запел так громко, как позволяли ему легкие.
Реб приоткрыл дверцу и сел в машину.
     А нельзя ли чуть приглушить звук? Тебя, наверное, слышно на Аляске
Они не виделись сорок три дня, и счастью Диего не было предела.
     -- Все в порядке:
     --  Да. Почти. А как у тебя?
     --  Все готово. Завтра утром в восемь тридцать  --  первый залп.
Апартаменты, которые Диего занимал в отеле "Фламинго", были сданы не ему. Он
снял их на имя Луиса де Карвахаля, которое, насколько было известно Сеттиньязу,
служило ему добрый десяток раз; долгое время Сеттиньяз считал, что имя это  --
вымышленное Диего просто-напросто пользовался им, поселяясь в каком-нибудь
городе или отеле, где, по приказу Короля, занимался делами, для ведения которых
предъявление паспорта было необязательным. Более четверти века прошло, прежде
чем Дэвид Сеттиньяз обнаружил, что настоящие имя и фамилия Диего звучали как
Луис Диего-Хаас де Карвахаль. Со стороны матери он был чуть ли не настоящим
испанским грандом...
     --  Какой тебе'снять номер?
Климрод пожал плечами. "Ему на это наплевать". Большой загорелой рукой Реб
снял трубку и набрал номер. Заговорил по-французски. "С Сеттиньязом, конечно", --
подумал Диего, понимавший лишь одно слово из двадцати. Он смотрел на Реба, и
глубокое разочарование не покидало его. Диего надеялся, что по возвращении в
Соединенные Штаты, которые они за последние четыре месяца исколесили вдоль и
поперек, Климрод станет ему еще ближе, чем раньше. Но нет. "Он далек, как
никогда". Десять месяцев прошли между той минутой, когда Реб углубился в джунгли
Амазонки неподалеку от порогов Каракараи, и тем благословенным днем  --  Диего был
тогда в Рио с Со-кратесом, --  когда зазвонил телефон и наконец-то прозвучал его
неповторимый голос: "Диего? Ты мне нужен". Уход в Зеленый Мир сильно изменил
его. И если Климрод по-прежнему (Гучтивым вниманием выслушивал каждого, кто.
говорил с ним, то "моменты отсутствия", как их называл Диего, стали все более
частыми и продолжительными... Разговор закончился словами "A bientot", которые Ц
понял даже Диего.
     --  Реб! Почему "почти"? Я спросил, все ли в порядке, ты мне ответил: "Да.
Почти".
     Реб медленно перевел взгляд и уставился на Диеп Вдруг он улыбнулся:
     --  Дело в некоем Фергусе Мактэвише. Его фасоль с свининой великолепна, но
виски паршивое. И он сказал мне: "Нет".
     Диего не имел ни малейшего представления об этол Фергусе "как-там-бишь-его-
зовут". Но, разумеется, не стал задавать вопросов.
     -- Голоден? --  спросил Диего.
     -- Да.
Через четверть часа официант принес гамбургеры в яйца.
Точно в семь часов тридцать минут в дверь постучали -- за несколько минут до
этого о приходе гостей сообщили из вестибюля отеля по телефону. Вошли два челове-
ка: Лернер, которого Диего хорошо знал, и некий Абрамович, малознакомый ему
человек. Они закрылись на час с небольшим в комнате Реба  --  Диего стоял на страже,
     --  затем ушли. Реб опять взял в руки телефонную трубку, и Диего, воспользовавшись
одной из редких пауз, спросил:
     --  Ты хочешь девочку на сегодняшнюю ночь? Реб безразлично пожал плечами,
уставившись серыми глазами в пространство.
     --  На всякий случай, --  продолжал Диего, --  я придержал двоих. Высокие
брюнетки, читали Олдоса Хаксли и Рабиндраната Тагора, в твоем вкусе. Тебе, черт
возьми, надо расслабиться! Так Линду или Терри? Или обеих?
Зазвонил телефон. Диего снял трубку и узнал голос Эби Левина, хотя тот не назвал
себя. Диего перенес аппарат в спальню и, чтобы не мешать, вышел прогуляться в
коридор, где затеял игру с раздатчиком льда. Таким образом за несколько секунд до
девяти часов он и увидел, как с кожаным портфелем в руках появился тот, кто всегда
оставался самой загадочной личностью из всех Приближенных Короля.
Человек остановился у двери в апартаменты и, не постучав, посмотрел на Диего.
Тот приблизился, уже собираясь отстранить докучливого посетителя.
Господин Хаас? Будьте добры, доложите ему, что
Джетро здесь.
     --  Джетро
     --  Просто Джетро. Он ждет меня.
     Лиего вошел в номер и передал сказанное. Реб кивнул, не вдаваясь в расспросы.
     И он знает мое имя  --  заметил Диего.
     да  --  уставившись в пустоту, сказал Климрод. --  Впусти его, Диего, и, пожалуйста,
с этой минуты пусть меня не беспокоят. К телефону я не подхожу. Мне потребуется
два часа. А затем пусть придет Линда. В одиннадцать тридцать. Если она пожелает
ждать до той поры.
     Он слышал, но не видел, как ушел Джетро. Когда Реб появился, в глазах у него
Диего заметил нечто, очень похожее на удовлетворение, если не на триумф.
     --  А что Линда? Высокая брюнетка, говоришь? Да, к тому же знает наизусть
Тагора и Ги Леклера, ты таких любишь.
     --  Значит, я жду только ее.
Он явно был в прекрасном настроении.
     --  В общем, --  сказал Диего, --  за исключением этого фергуса "черт-знает-как-его-
там-далыпе" все идет хорошо?
     --  Да, очень хорошо, если не считать его.
Диего в халате вышел в гостиную и спустился, чтобы позвать упомянутую Линду,
которая ждала в комнате двумя этажами ниже. И коль скоро уж оказался там, сделал
такое же предложение другой девице, Терри, хотя она не была ни блондинкой, ни
толстушкой. Ну один-то раз можно изменить своим привычкам.
"И потом, я теперь такой красивый, такой чистенький, наверное, в постели сегодня
буду оченьхорош! "
     Совершенно случайно он обратил внимание на четыре папки  --  Реб как раз
собирался убрать их. Ничего особенного в них не было  --  простые картонные обложки,
ничем друг от друга не отличающиеся... кроме цвета: одна  --  черная, другая  --
красная, третья -- зеленая и четвертая  --  белая.
Джетро проработал у Реба по меньшей мере тридцать лет. Он возглавлял
необычную разведывательную сеть, Услуживающую одного лишь Короля. Таррас
считает, что Яэль Байниш сыграл определенную роль в ее создании.
Что же касается появления Джетро в Вегасе в тот м, мент и того факта, что он
рискнул предстать перед Диего то это лишь означало: дело, затеянное Королем 16
сентября, было очень важным. Готовился своего рода "финансовый День Святого
Валентина"*
     Черная папка находилась в руках Гаррисона Куинна, адвоката, прибывшего из
Нью-Йорка и остановившегося вместе со своим компаньоном" Томом Макгриди в отеле
"Пески".
     Ни Куинну, ни Макгриди не был знаком Лас-Вегас. Они приехали сюда впервые. А
переговоры с проходимцами были для них совсем новым занятием, хотя они и не
слишком их боялись. И тот, и другой были коммерческими адвокатами, со всех точек
зрения подготовленными к подвохам, оба одинаково любили четко составленную
документацию и, когда надо, особенно если речь шла об интересах, которые они
защищали, были одинаково несгибаемы.
     Врученное им досье их полностью удовлетворяло. Они находили его
замечательным. С пристрастием поработав над ним, они не нашли ни одного
упущения. Этот Лернер, без сомнения, знал свое ремесло, хотя и не располагал к себе
     --  речь у него была торопливой и сбивчивой, а внешность  --  как у рассыльного из
похоронного бюро. Да, в первый раз, когда Лернер пришел к нимс предложением о
сотрудничестве, он не произвел на них особого впечатления. Адвокаты чуть не
отказались от его предложения, несмотря на высокую ставку обещанного гонорара. Но
Лернер сказал им: "Клиенты, которых я представляю, не имеют отношения к
преступному миру. Это респектабельные люди. Вы можете сами убедиться: позвоните
Дэвиду Феллоузу в "Хант Манхэттен". Пожалуйста. И сейчас же". Они позвонили.
Феллоуз громко рассмеялся: да, он знает "клиентов" Лернера; да, он за них ручается
во всех смыслах; нет, он не может назвать их имен; да, Куинн и
* 14 февраля 1929 года, в день Святого Валентина, в Чикаго произошла резня
(Капоне расправился тогда с семью противниками) (прим. автора)
Макгриди при всей их почтенной репутации без оглядок и "мнений могут вступать в
серьезные отношения с Лерне-оом и его "клиентами"...
Гаррисон Куинн раскрыл черную папку. В ней лежали две машинописные странички
без бланкового штампа и без подписи. Куинн прочитал их и вздрогнул. Не говоря ни
слова, он протянул текст Макгриди. После чего обернулся я повнимательнее
пригляделся к молодому человеку в очках с металлической оправой, сидевшему
позади него между двумя его ассистентами из конторы "Куинн и Макг-пиди". О
молодом человеке в очках Куиннзнал совсем немного: "Его зовут Бек, это один из
моих помощников; он меня представляет. Выполняйте в точности все распоряжения,
которые он передаст вам от моего имени".
     И тот же молодой человек несколько минут назад незаметно протянул ему черную
папку.
     Макгриди в свою очередь закончил чтение и закрыл папку. Он остался
невозмутимым, но Куинн заметил, что руки у него немного дрожали. Это произошло
точно в восемь часов двадцать девять минут утра 16 сентября 1957 года. Куинн
медленно оглядел гостиную, расположенную на девятом этаже гостиницы "Пески", где
происходила встреча. И громким голосом начал:
     --  Кажется, собрались все
     Шепот и кивки в знак согласия. В общей сложности их оказалось четырнадцать
человек. Слева от Куинна сидел Макгриди. Сзади  --  два его ассистента и молодой
Бек;
     справа  --  подозрительный персонаж по имени Эби Левин, а с обеих сторон от него
     --  еще менее привлекательные личности: некий Моффатт, в одном лице
представляющий несколько синдикатов, юрист по фамилии 0'Коннорс, и
наконец, напротив  --  пять человек: Мэнни Морген и Сол Мейер, официальные
владельцы двух казино и держатели лицензии на их эксплуатацию, которых
сопровождал их общий управляющий Джо Манакаччи и их советники  --  юристы с
англосаксонскими фамилиями.
     Куинн взглядом поискал Левина:
     --  Господин Левин?
     Вы выступаете с предложением, --  ответил тот. --  Вам и начинать.
     У Левина были черные, немного запавшие глаза, жестче и непроницаемые. Куинн
неоднократно слышал это
     имя, кто-то даже говорил ему, что Левин  --  полномочны представитель синдиката
преступлений  --  если только таковой существует  --  при американских профсоюзах.
Куинн наблюдал за Моргеном и Мейером, переводя взгляд с одного на другого:
     --  Вы владеете двумя казино: одно  --  на улице Стрип другое  --  чуть подальше.
Доходы от первого в среднем достигают четырехсот двадцати тысяч долларов. А у
вас, господин Морген, цифра значительно меньше: триста сорок тысяч. В день.
     --  Откуда у вас такие, сведения? --  вдруг разозлившись спросил Морген.
     --  Сведения точны, --  спокойно ответил Макгриди. --  К тому же суть не в этом.
     --  А в чем же?
     -- В тех проблемах, с которыми вы столкнулись в настоящий момент, --  ответил
Куинн. --  И тех, что скоро возникнут.
     --  Очень скоро, --  поддакнул Макгриди, чрезвычайно дружелюбно улыбаясь.
     --  И они вынудят вас продать ваше заведение, --  сказал Куинн.
     --  Продать нашему клиенту, --  уточнил Макгриди.
     --  Не было и речи о продаже чего бы то ни было, --  воскликнул Мейер.
Но в отличие от Моргена он наблюдал не столько за двумя нью-йоркскими
адвокатами, сколько за Эби Левииом. "Итак, --  подумал Куинн, --  Мейер уже понял.
Он умнее того".
     --  Господин Мейер, --  обратился к нему Куинн. --  У вас трудности с Комиссией по
азартным играм. Седьмой раз на протяжении последних четырех месяцев в вашем
казино были замечены нарушения, и уже наложен первый штраф в сто двадцать тысяч
долларов. Завтра или, во всяком случае, очень скоро вам придется оплатить еще два,
если не три других, примерно в размере пятисот тьйяч долларов.
     --  Мы заплатим, --  ответил Мейер.
     --  К этому вопросу мы еще вернемся, господин Мейер, --  сказал Макгриди,
улыбчивый, как никогда. --  Что же касается вас, господин Морген ваша ситуация не
лучше, чем у вашего компаньона... простите, вашего коллеги... у вас конечно, тоже
маленькие неприятности с Коммисией по азартным играм... --  заметил Куинн, но они
не столь серьезны, --  вставил Макгриди с таким видом, будто хотел сказать: "Главное,
не беспокойтесь".
     --  В вашем случае, --  продолжал Куинн, --  серьезные пооблемы возникнут скорее
с министерством финансов... --  Министерство финансов, --  продолжил Макгриди, --
пасполагает сведениями, что доходы, заявленные вами налоговой администрации, не
совсем соответствуют реальным...
     --  Сокрытие доходов, --  вставил Куинн.
     --  Но как бы то ни было, --  сказал Макгриди, --  возникает новая ситуация: штат
Невада...
     -- ... при содействии Комиссии по азартным играм, --  подхватил Куинн.
     -- ... намерен предпринять последовательную чистку'? игорной среде, --
подхватил Макгриди.
     --  Отстранив подозрительных людей, --  закончил Куинн.
     --  Черт возьми, что за цирк! --  воскликнул Морген. --  В чем вы нас обвиняете в
конце концов? И кстати, кто вам дал право обвинять нас в чем бы то ни было? Мы
пришли сюда, потому что наш друг Эби Левин попросил нас...
Он продолжал протестовать. В этот момент кто-то дотронулся до локтя Куинна. Не
опуская головы, он взял свернутую вдвое бумажку. Раскрыл ее на коленях и прочел
три слова, написанных мелким и очень убористым почерком: "Быстрее. Кончайте с
ними".
     --  Не будем терять времени, --  вмешался Куинн. --  Вы говорили об уплате
штрафов, господин Мейер? Какими деньгами? Теми, что лежат у вас в кассе? Мне
кажется, у меня есть для вас плохая новость, господин Мейер. Не так ли, господин
Левин?
     --  Увы! --  невозмутимо произнес Левий.
     --  Господин Мейер, --  сказал Макгриди, --  вы построили и оборудовали ваше
казино...
     --  Это касается также и Моргена, --  вставил Куинн. ~... частично с помощью
кредитов, которые согласились выдать вам финансовые службы некоторых профсою"
(ЗОБ, представленных здесь господами Левином и Моффат -- IM. Правильно, господин
Левин?
     --  Совершенно верно, --  ответил тот.
     --  Однако, --  продолжил Куинн, --  у ваших кредите ров тоже возникли проблемы.
     --  Взносы плохо поступают, --  сказал Левин. --  Kpизис.
     --  Кроме того, федеральное правительство, справедщ во или нет, но обеспокоено
тем фактом, что профсоюзные организации финансируют игорные заведения...
     -- ... особенно принадлежащие людям, которых оно считает...
     -- ... справедливо или нет, --  вставил Куинн.
     -- ... довольно подозрительными, --  закончил Макгриди.
     --  Короче, --  продолжил Куинн, --  ваши кредиторы очень скоро предъявят вам,
господа Мейер и Морген, векселя к оплате. Для вас, господин Морген, эта сумма
составит приблизительно миллион четыреста восемьдесят три тысячи шестьсот
двадцать два доллара и пятьдесят три цента, включая проценты. Господин Мейер,
ваша цифра  --  примерно два миллиона девяносто четыре тысячи пятьсот семьдесят
один доллар ровно, включая проценты. --  У нас есть друзья, --  возразил Морген,
глаза его горели яростью и ненавистью.
     --  Действительно, поговорим об этих друзьях, --  улыбаясь, подхватил Макгриди.
Он достал из черной папки один листок, а Куинн взял Другой.
     --  Фредерик Морген, родился 14 марта 1912 года в Нью-Йорке. В 1936 году
приговорен к двухлетнему тюремному заключению за вооруженное нападение. 11
августа 1939 года убил человека по имени Чарли Бейзл. Приговорен к двенадцати
годам...
     -- Я не Фредерик Морген.
     --  Вы его брат. И комиссия Кифауэра семь лет назад обвинила вас в том, что вы
брали деньги не только у своего брата, но и у двух других лиц, а упомянутая комиссия
определенно установила, что эти люди основные свои доходы получали от
сутенерства.
     --  Доказательств нет. Меня не привлекали к суду. Не выносили приговора.
     --  Разумеется, иначе вы не получили бы лицензию на содержание казино. Но у нас
есть доказательства, которые не смогла представить комиссия Кифауэра, господин
Иген Счет 165746Х на имя Фрэнка Гребенхера в банке  Британиа". Назвать вам даты
Вкладов и их размеров. Уверен, что следователи из американского сената будут
счастливы узнать их...
     --  Господин Мейер! --  сказал Куинн. --  Теперь, кажется, ваша очередь.
     --  Но я могу и продолжить, --  возразил Макгриди. --  Дне еще есть что сказать
господину Моргену. Например, о поводу некоей Лесли Мьюро, которую нашли
мертвой...
     Я думаю, что господин Морген теперь все понял, --  обродушно перебил его Куинн.
     --  Господин Мейер!
     И он начал читать второй листок.
     --  Здесь говорится, господин Мейер, о вашем тесном сотрудничестве с неким
Джоном Мэндрисом из Лос-Анджелеса. А также с Джо Баньа и Майком Леви. Вас чуть
было ие обвинили в убийстве, господин Мейер. И если бы не показания некоего Эдди
Сейджа, калифорнийская полиция наверняка повнимательнее присмотрелась бы к
тому, как вы проводили время в момент смерти Бэггси Сигела, достойного жителя Лас-
Вегаса и известного создателя отеля-казино "Фламинго". Продолжать или нет,
господин Мейер?
     --  Могу я взглянуть на эту бумагу?
     -- Конечно.
     Мейер прочитал касающийся его машинописный текст. И остался невозмутим.
Наконец он положил листок перед Куинном и пошел на свое место. Затем спокойно
спросил:
     --  Кто ваш клиент?
     --  Человек по имени Генри Чане, --  ответил Куинн. --  Его порядочность вызывает
даже меньше сомнений, чем порядочность покойного господина Сигела, к тому же он
имеет большой опыт по части казино. И, разумеется, Комиссия по азартным играм
выдала ему необходимый патент на содержание казино.
     --  И что он предлагает?
     --  Он оплачивает штрафы ваших кредиторов и платит шесть миллионов девятьсот
семьдесят пять тысяч долларов. Наличными.
     Господин Морген, --  вставил Макгриди, --  что касается вас, предложение, по
чистому совпадению, примерно тоже, выверка всех счетов, оплата долгов и выплата
пяти миллионов двухсот десяти тысяч.
     --  Наличными, --  добавил Куинн.
     --  Дельные предложения, --  продолжил Макгриди.
     --  И вы это знаете, --  подхватил Куинн.
     --  Разумеется, у вас есть время обдумать их.
     --  И переговорить об этом, скажем, с вашими друзьями из Лос-Анджелеса, --
уточнил Куинн.
     --  Их имена, адреса и количество акций, которые они держат, указаны на этих вот
листочках. Надо ли их читать?
     --  Незачем, --  ответил Мейер.
     --  Срок переговоров  --  два часа, не больше, --  закончил Куинн.
     В десять часов сорок пять минут, то есть по плану, но с небольшим опозданием  --
так как Морген немного затянул процедуру, выдвинув контрпредложение о выплате
пяти миллионов пятисот тысяч, которое было отвергнуто, --  первые документы были
подписаны. Мейер и Морген удалились вместе со своим маленьким штабом, не ус-
певшим даже и слова произнести.
     --  Идите сюда, господин Левин, --  подозвал Куинн.
Макгриди схватил бумаги, которые протянул ему его ассистент, и начал читать:
протокол соглашения предусматривал, что профсоюзы, официально представленные
Моффаттом, получают полную сумму по "счетам", касающимся двух отелей-казино,
принадлежавших прежде Мэнни Моргену и Солу Мейеру.
Взамен эти же профсоюзы совместно с Генри Чансом создают инженерно-
техническую компанию, которая берет под свою опеку оба эти учреждения. Эта
компания должна, помимо прочего, обеспечивать казино материальным и техническим
оборудованием, налаживать продовольственное снабжение.
     Для этого она заключит договора, тексты которых уже подготовлены, с
различными компаниями и фирмами, самой крупной из которых будет некая "Яуа
Фуд".
     Документы были подписаны. Левин, Моффатт и 0'Кон-норс тоже удалились.
Тогда Куинн повернулся к молодому человеку в темных очках с металлической
оправой, скрывающих глаза:
     Зачем надо было дергать меня запиской, которую вы мне передали? Очень
сожалею, --  ответил молодой человек достаточно вежливо. --  Я просто выполнял
распоряжение господинаЛернера.
     Красная папка попала наконец в руки Стива Пулаского номер гостиницы "Пустыня"
16 сентября в четырнадцать часов.
     Ее содержание ничуть не удивило адвоката польского происхождения. С первых
минут, когда в своем кабинете он услышал, как Моу Абрамович объясняет ему, его
ждут от него "клиенты", у Пулаского сложилось собственное мнение по поводу
начинавшейся операции: это схватка между двумя крупными кланами преступного ми-
ра. Не обычными кланами, а другими, невидимыми, теми, что подкупают сенаторов и
даже политических деятелей в Вашингтоне или за границей*.
Он прочел содержимое красной папки и из единственного лежащего в ней листка
узнал, что у человека, сидевшего напротив  --  а именно его за два часа он должен был
убедить продать свое казино, --  было темное прошлое. Официально он был чист, ему
никогда не предъявляли никаких обвинений. Но короткое досье, составленное в теле-
графном стиле, указывало на его принадлежность к рэкету; в нем были названы
имена, даты, цифры; материала для расследования хватило бы лет на двадцать. Но
больше всего его поразило, несомненно, другое: в том, как было составлено столь
уничтожающее досье, он не углядел характерных приемов, используемых воротилами
преступного мира. Скорее, это была работа разведывательной службы, где он сам
служил во время войны. Или ФБР. В крайнем случае  --  очень крупного частного
сыскного нтства, возглавляемого бывшими разведчиками. Что же касается
"покупателя" по имени Эндрю С. Коу, у Пулаского не было никакого сомнения: это
подставное лицо, прикрывающее птицу высокого полета.
*Пулаский кое-что знал об этом. После войны он работал в американ-, жои
секретной службе и при содействии АФТ-КПП, крупной американкой профсоюзной
организации, путем подкупа склонял в порту Марселя французских рабочих выступить
на стороне СФИО, а не компартии и защищать "Форс увриер", а не ВКТ (прим.
автора).
     И только по поводу одного человека у него не возникало вопросов, он им просто не
интересовался: это был высокий молодой парень в очках с металлическойоправой
(тот, что вручил ему красную папку). По крайней мере с ним все было ясно: мелкая
сошка, подручный Абрамовича, судя по всему, с неба звезд не хватает.
Но конечный результат, сдобренный вполне приличным гонораром, в немалой
степени помог Пуласкому вполне успокоиться. Сделка была совершена, и казино пе-
решло в другие руки. Без осложнений. Оказавшись меж двух огней: угрозой
вмешательства беспощадной Комиссии по азартным играм, с одной стороны, и
федеральной полиции  --  с другой, лишившись вдруг поддержки профсоюзов
(представленных Левином и профсоюзным лидером по имени Маджо), тот, кто до сего
момента был владельцем упомянутого казино, сразу же уступил, как только, следуя
инструкциям Абрамовича, Пулаский сунул ему под нос содержимое красной папки.
Которое возымело свое действие. С зеленой папкой произошло то же самое. Пускать
ее в ход пришлось филадельфийскому юристу пс имени Ким Фойзи. Его
отличительной чертой было то, что он сам считался первоклассным игроком, в
частности в покер. А также мастером и любителем экзекуции  --  в переносном смысле,
разумеется, --  за игорным столом, когда игрок, не рассчитав своих возможностей,
позволяет себя уничтожить. Фойзи был не из тех, кого можно разжалобить, во всяком
случае, в подобной сфере. "Проигравший должен платить. Или не играть".
Два с половиной месяца назад, в самом начале июля, к нему обратился один из его
нью-йоркских коллег Филипп Ванденберг, они были знакомы еще по Гарварду. Фойзи
не питая особых дружеских чувств к Ванденбергу, который отличался душевной
теплотой не более, чем айсберг в ледниковый период, но ценил хватку бывшего
однокашника. Фойзи оценил сначала его ставку, как сделал бы это при игре в покер.
Прежде всего он обнаружил три главных козыря: опасность, которой чревато для
Потенциального продавца неизбежное совместное расследование со стороны
министерства финансов, ФБР и Комиссии по борьбе с наркотиками, которые в равной
степени были убеждены, что деньги, заработанные на продаже наркотиков, "отмы-
вались" в кассах соответствующих казино-отелей на улице. Стрип позицию
профсоюзов, до последнего времени финансировавших деятельность казино, но, судя
по всему, друг вознамерившихся отойти в сторону, ничем не рискуя, ибо они смогут
заново вложить туда же свой капитал, до под видом компании, оказывающей
инженерно-техни-еские услуги и занимающейся различного рода поставка-д в
сотрудничестве с фирмами, которые возглавляет, в астности, человек из клана
Гошняков; и, наконец, цену юкупки, вполне разумную для заведения такого размаха:
восемь миллионов шестьсот шестьдесят пять тысяч долларов  --  твердая и
окончательная цена.
     Уже на месте, в Вегасе, в присутствии Потенциального фодавца, даже не
подозревавшего о том, что он что-то фодает, Фойзи обнаружил, что в его колоде есть
еще два юзыря.
     Скрытая, но вполне реальная угроза, ясно прозвучавщая из уст некоего Эби
Левина (вместе с человеком по имени Крамер представляющего профсоюзы),
упомянувшего о возможной забастовке служащих казино, которая вынудила бы его
владельца закрыть двери заведения на несколько недель и поставила бы его на грань
банкротства. Ведь руководство фирмы/лишившееся прибыли, тем не кнее не могло
прекратить выплату процентов по займам, изданным для закупок и
совершенствования оборудования. Зеленая папка...
В ней находились доказательства, или по меньшей мере веские улики, бесспорно
подтверждающие махинации и Дрранные банковские расчеты.
Этого было вполне достаточно, чтобы отхватить кусок. превратить Потенциального
покупателя Мариана Гошка во вполне реального владельца.
Ким Фойзи явно был единственным человеком, у КОТОРОГО возникли кое-какие
сомнения по поводу молодого человека в очках с металлической оправой.
Взглядом игрока в покер он прощупывал высокого мощного человека, не
произносившего ни слова и все то время что его рассматривали, прятавшего глаза за
своими затемненными стеклами.
     Молодой человек под именем Берковичи участвовал в переговорах и выступал в
качестве советника Эби Левина.
     Но все время молчал. Именно он передал Фойзи зеленую папку. И у
филадельфийца, чисто инстинктивно, возникло необъяснимое ощущение какого-то
подвоха. Он поделился своими подозрениями с Ванденбергом, а тот, невозмутимо
поведя бровями, ответил:
     --  Я не знаю никакого Берковичи.
     --  Он из группы Левина, но готов поклясться, это не просто какой-то его подручный.
Он показался мне значительнее
     --  Так спросите об этом самого Левина.
     --  Очень остроумно, --  парировал Фойзи.
Реб Климрод взял на свое попечение пятерых детей Симона Гошняка (убитого
Финнеганом в 1950 г. ), и в первую очередь самого юного, Эрни. Он оплачивал его
обучение и в конце концов сделал официальным хозяином фирмы "Яуа". Если у Реба
Климрода и были друзья, то это Гош-няки, всегда относившиеся к нему с безграничной
преданностью, хотя они и не были в полном смысле слова Приближенными Короля, за
исключением Эрни, разумеется.
     Климрод никогда не забывал отблагодарить тех, кто хоть раз оказал ему услугу.
Мариан Гошняк в сделке с казино выступил в роли подставного лица Генри Чанса,
Приближенного Короля в сфере игрового бизнеса. Так же как Энди Коул и Роджер
Данн, участвующие в четвертой операции (белая папка). Они тоже объединились с
Чансом.
     Последняя из четырех папок, замеченных Диего Хаа-сом, была белого цвета.
Использующие ее два адвоката  --  Моузес Берн и Луи Бенетти  --  по сравнению с
Куинном, Макгриди и Пула-ским (они, разумеется, не знали о существовании других
групп) имели одно преимущество: они были знакомы с посредником, пришедшим к ним
два месяца назад с предложением заняться этим делом. Это был еврей румынского
происхождения Бенни Берковичи.
     Берн и Бенетти особенно легко согласились вступить в игру, так как, помимо
Берковичи, знали и Эби Левина, которому два или три раза уже помогали в
конфликтах, связанных с другими фирмами. Кстати, им было также известно, что
Левин является частичным владельцем транспортных предприятий.
Имя человека, чьи интересы они должны были зашить в Вегасе  --  иными словами,
покупателя двух казино  --  им было также знакомо. Речь шла о некоем Роджере SL...,
нью-йоркском издателе и печатнике, который за рсть-семь лет сколотил приличное
состояние с помощью юлыпой серии газет на разных языках, предназначенных гдя
относительно новой волны иммигрантов. С некоторых пор тот же Данн расширил
сферу своей деятельности, закупив несколько радиостанций и телеканалов и начав
выпуск еженедельников. И разве удивительно, что теперь Панн решил вложить деньги
в игровой бизнес, купив сразу два казино?
     Ничего необычного не было также и в присутствии юного брата Данна, Джека-
Генри, нескладного и неловкого высокого парня с такими же белокурыми, как волосы
на голове, усами и в темных очках.
     --  Мне бы хотелось, чтобы мой младший брат поприсутствовал здесь  --  объяснил
Роджер Данн, несколько смутившись, --  он может сойти за одного из ваших помощни-
ков. Очень милый мальчик, но мне никак не удается  (приобщить его к делам. Его
интересуют лишь машины и (девушки. Быть может, понаблюдав, как ведутся такие пе-
реговоры, он начнет шевелить мозгами. Родственников не выбирают. Кстати, он
передаст вам из рук в руки белую  папку, и я настоятельно рекомендую вам прочесть
то, что в ней лежит, это поможет вам убедить собеседника.
Сделка, которую осуществили и подвели к благоприятному завершению Бенетти и
Берн, состоялась в отеле "Дюны", в помещении, снятом Роджером Данном.
Прибывших из Чикаго адвокатов удивило лишь назначенное 1-время: три часа утра, 17
сентября 1957 года.
     1  --  Виноват, --  сказал Роджер Данн, --  я назначил несколько встреч в Нью-Йорке
и не могу их перенести. В Вегас я попаду лишь поздним вечером, не раньше.
Начинайте без меня, если я не появлюсь. В конце концов мой недоумок-братишка
будет здесь!
     1 Незначащая деталь для Берна и Бенетти. При тех гонорарах, что они должны
были получить, оба готовы были работать в любой час дня и ночи, с оставшимся на их
шее  Ратишкой" или без оного. За такую цену они согласились бы даже, чтобы на
переговорах присутствовала с
<ка --="=" --="=" --="=">
аботать с нами. Диего, я проголодался.
Они только что проехали Абилин и продолжали ехать все время на запад, прямо по
направлению к Пекосу, в сторону Эль-Пасо. А Диего все еще не знал зачем. Реб ска-
зал: "Поезжай по этой дороге". И он поехал. Совсем просто. Перед отъездом из
мотеля в Далласе, где они провели две ночи, Реб сказал: "Переодеваемся". И они
переоделись, сменив костюмы и галстуки на потертые джинсы, поношенные техасские
рубашки и остроносые ковбойские сапоги, которые тоже были уже в употреблении. "Во
всем этом мои изящные ножки, мой милый пухленький задик и мой обожаемый
животик чувствуют себя из рук вон плохо. Я похож на мышку из мультфильма, на
Спиди Гонзалеса. Мне не хватает только сомбреро... "
     --  Кстати, --  сказал Реб, --  придется купить тебе шляпу. В этих местах не ходят с
непокрытой головой...
     -- Madre de Dios (шп. )  --  (здесь) Черт побери!
     --  Вот еще, --  пробурчал удрученный Диего. С правой стороны промелькнуло
какое-то барачное
     строение с вывеской "Продукты" на трафаретной доске с
большими белыми буквами.
     --  Остановимся?
     --  Нет.
     --  Кажется, ты хотел поесть? Не горит. Мы еще не приехали. Счастлив узнать, что
мы куда-то едем. И куда же все-таки?
     --  В Свитуотер.
Прибыли туда к одиннадцати часам 2 июля. С точки зрения Диего, место это не
заслуживало того, чтобы делать крюк или остановку. Городишко, вытянувшийся в
длину под палящим солнцем, словно уснул навеки. Реб выбрал задрипанную
забегаловку. Они заказали по бифштексу, и Диего в миллионный раз без всякой
надежды объяснил официанту, который явно плевать на него хотел, что он любит
мясо с кровью, красное, очень красное, абсолютно сырое внутри, вы понимаете, что я
хочу сказать? Но он уже смирился: в любом случае бифштекс будет пережарен. Так
оно и было. Они съели его, и в тот момент, когда они поглощали неизбежный кусок
яблочного пая, это и случилось.
     У вошедшего были мускулистые, с татуировкой руки, волосы подстрижены коротко,
как у морских пехотинцев, на голове  --  черная широ^полая шляпа, украшенная лентой
из кожи ящерицы или змеи. В левой руке он держал обыкновенный металлический
мусорный ящик с закрытой крышкой, закрепленной кожаным ремнем.
Он поставил посудину на ближайший табурет и заказал  пиво.
Диего, знавший своего Реба, заметил его взгляд и спро-сил:
     -- В чем дело?
     --  Посмотри на афишу у себя над головой, --  ответил Реб, и в его светлых
зрачках промелькнул странный веселый огонек.
Диего задрал нос, здо вынужден был встать, чтобы прочесть. Ключевым словом было
"Вако"; Диего знал, что так называется один город в Техасе, между Далласом и Хью-
стоном, далее шли слова "rattle-snakes-round-up", затем, сумма награды, которую
получит победитель: "Триста долларов". Лихорадочная дрожь охватила Диего Хааса.
     --  Мы за этим приехали, Реб?
     --  М-м-м-м...
Диего знал, что такое "round-up"  --  просто соревнование. Знал, что "rattle-snake"
     --  это гремучая змея. И вдруг ему стало страшно.
Страшно до тошноты.
     --  Вы должны поймать ваших зверей сами, --  сказал мужчина с татуировкой на
руках, его звали Джок Уилсон. --  Эти  --  мои. Но если вы хотите, чтобы я показал, где
их найти, тогда о'кей, за двадцать долларов.
     --  Шесть, --  ответил Реб.
     Они сошлись на двенадцати и поехали на желтом грузовичке в сторону
раскаленных холмов, где на солнце наверняка было больше пятидесяти пяти
градусов. Уилсон прихватил с собой необходимый инвентарь: палки, к концу которых
плетеной железной проволокой были прикреплены металлические шипы, карманные
зеркала, канистру с бензином и неизменный мусорный ящик
В течение следующего часа они довольно быстро поймали трех змей: они лежали в
выемке скалы, в тени, даже они не выдерживали палящего солнца. Но затем прошло
еще два часа, но ни одна гремучая змея не выползла наружу.
     --  Мы уже недурно поохотились в этом углу, --  объяснял Уилсон. --  Но, к счастью
для вас, я оказался здесь, эта чертова дыра мне хорошо известна. Пятнадцать
долларов, которые вы мне обещали, будут заплачены не впустую.
     --  Двенадцать, --  с улыбкой поправил Реб. --  Плюс кружка пива по возвращении.
Улавливая солнечные лучи карманными зеркалами, они одну за одной освещали
каждую щель в скале и наконец в какой-то момент обнаружили шевелящееся гнездо.
Уилсон вставил небольшую медную трубку в отверстие канистры и начал потихоньку
лить бензин...
     --  Осторожно, парень...
За несколько минут при помощи палок с насаженными на них шипами они поймали
пять гремучих змей, одна из них чуть не укусила кончик сапога Реба, который не
ожидал, что с такой молниеносной быстротой змея выскочит из боковой дыры.
     --  Они такие, эти гремучие змеи, --  сказал Уилсон. --  Не закручиваются, как другие
твари, а коварно выскакивают сбоку. Гремучая змея может проползти до полутора
миль за один раз, но чтобы поверить в это, надо видеть их миграцию, парень. Но вести
себя следует чертовски осторожно. Теперь только одной не хватает, и вы получите
свой десяток гадов.
     Шесть гремучих змей из пойманных в этот день были обыкновенными, самая
большая достигала семидесяти  --  восьмидесяти сантиметров; одна оказалась
каскавеллой в полтора метра длиной, помимо обычного мозаичного рисунка на спине,
у нее с обеих сторон головки было множество пятен, смыкавшихся в ряд полосок, три
остальные относились к алмазной разновидности гремучников  --  самый большой
экземпляр достигал двух метров.
     Они были явно опасны, но по-разному: обыкновенные и алмазные змеи
впрыскивают гемотоксичный яд, который поражает кровеносные сосуды и разрушает
ткани. Каска-велла отличается тем, что ее яд (а ее ядовитый зуб, так же как и у
алмазных змей, был размером в четыре сантиметра) содержит нейротоксины,
вызывающие паралич мускульной ткани, например, сердца.
     --  Это зависит от обстоятельств, парень, --  ответил Уилсон на вопрос Диего. --
Если уж действительно вас должна укусить какая-то из этих мерзких тварей, пусть
лучше это будет обыкновенная или алмазная змея. Каска-веллы  --  такое дерьмо, хуже
не придумаешь. В любом случае тридцать  --  сорок минут  --  и вы окочуритесь. Мак-
симум сорок.
     Вторую алмазную змею поймали поздно вечером. Когда она охотилась на зайца.
Чтобы удержать ее сначала на земле, затем поднять и сунуть в ящик, Диего и Ребу
пришлось взяться за дело вдвоем, Уилсон ограничил свое участие тем, что быстро
захлопнул крышку.
     --  Это ведь не мои змеи. Я только проводник. И не надо этого забывать.
Тринадцать долларов?
     --  Двенадцать плюс пиво.
У Диего кровь застыла в жилах. Они снова сели в грузовичок.
     --  Вы хотите ехать в Вако на соревнование? --  спросил" Уилсон.
Реб кивнул. Уилсон с любопытством посмотрел на него:
     --  А вы уже участвовали в "играх" с гремучниками?
     --  По правде говоря, нет, --  ответил Реб.
Соревнование проходило в огромной риге, середину которой расчистили по этому
случаю; огромные сельскохозяйственные машины поставили так, чтобы было где
сесть и получилось нечто вроде барьера вокруг маленькой арены. Ферма стояла на
берегу реки Бразос, в десяти километрах к югу от Вако и в сорока пяти от Далласа и
его башен.
     Клетку поставили посреди арены. Она была величиной три на три метра; сетка
очень густого плетения, без верха, заканчивалась примерно на высоте метр двадцать.
Около двухсот пятидесяти или трехсот зрителей потратили по полтора доллара
каждый за право смотреть внутрь клетки.
     --  Ты понял, чего я хочу от тебя, Диего? --  Да
     --  --  Диего, если ты пошевелишься до моего сигнала, я тебе этого не прощу.
     --  Понял, Реб. В риге стало совсем тихо. Только что в клетку вывалили
содержимое железного чемодана, и десять гремучих змей расползались, шелестя
своими чешуйками. Одна из них даже с яростью бросилась на сетку и, раскрыв во всю
ширь свой зев, два раза ударила головой по металлической проволоке. Толпа
загудела, наверное, такой же могла быть реакция зрителей при появлении на арене
быка.
... Но ропот стих, как только появилась первая команда из двух человек. На них
были джинсы, рубашки, широкополые шляпы и сапоги на скошенных каблуках. Руки
обнажены. Один держал мешок из толстой джутовой ткани, вроде той, из которой
делают мешки для зерна. Сетчатая стенка клетки доходила им до талии. Они
подождали, пока распорядитель не крикнул: "Начали", --  и тут же заработали. Один
из'них длинной палкой с шипами ловил змей и прижимал их головки к деревянному
настилу, затем пальцами быстро сдавливал им глотку под челюстью и бросал в
мешок, который в нужный момент приоткрывал его партнер. В промежутках последний
все время размахивал мешком, чтобы держать змей на расстоянии.
Оказалось, что они делали это не очень быстро. Чтобы уложить десяток змей в
мешок, им понадобилось две минуты и десять секунд с хвостиком.
     --  Неплохо, но можно сделать то же самое значительно лучше, --  заявил
распорядитель.
     И напомнил, что уже установленный рекорд  --  минута девять секунд.
     -- Реб?
     --  Рано, Диего.
Климрод стоял очень прямо, кисти вытянутых вдоль тела рук неподвижно повисли,
глаза блуждали в пространстве.
     --  Реб, кто войдет с тобой в клетку и будет держать мешок?
     --  Уилсон.
     Пауза. Вторая команда вошла в клетку. --  Пусть Уилсон идет ко всем чертям  --
сказал вдруг Диего с угрюмой решительностью. --  Я, и никто другой, буду держать для
тебя мешок. --  Нет.
     --  Хорошо, Реб. В таком случае тебе придется убить меня. Потому что я прыгну в
эту клетку и сяду на этих подлых гадов.
     Диего мучил страх по двум причинам, и обе были одинаково чудовищны. Во-
первых, змеи внушали ему настоящий ужас, но, с другой стороны, еще больше он
боялся увидеть, как Реб умирает у него на глазах, а он ничего не может сделать,
пожалуй, только умереть вместе с ним. Ему ни разу и в голову не пришло мешать Ребу
в том, что" Уилсон называл "игрой с гремучниками". Но если даже предположить, что
такая мысль и посетила бы его, он, зная, каким бывает Реб в любых ситуациях, тут же
отбрей сил бы ее. Он считал, что его роль при Ребе состоит в том, чтобы
сопровождать, а если нужно, ободрять и помогать ему до последней точки на его пути.
На каком угодно пути, Независимо от цели.
     --  Реб, умоляю тебя.
Он дрожал, на глаза навернулись слезы:
     --  Не откажи мне, Реб.
     -- Джок, --  спокойно сказал Реб Уилсону, --  произошла замена: Диего будет
держать мешок вместо вас. В остальном, Джок, все крайне просто: пока я не посмотрю
на вас, вы ничего не делаете. Ничего. Согласны?
     --  Это идиотизм, парень, --  сказал Уилсон.
     --  Я буду пристально смотреть на вас несколько секунд, и только в этот момент, не
раньше, вы вмещаетесь.
     --  Ладно. Если вам так хочется.
     --  Да, я так хочу.
     Они вышли пятыми, и как раз перед ними команда из двух человек, приехавших из
соседней деревни Браунс-вуд, поставила новый, довольно поразительный рекорд по
заброске десяти гремучих змей в мешок  --  пятьдесят девять секунд; у них были все
шансы получить приз в триста долларов. И они решили отпраздновать свою будущую
победу  --  убили змей и начали снимать с них шкуру, чтобы поджарить на углях и
съесть.
     Третьей команде, выступавшей перед ними, не так повезло; змей пришлось
удерживать снаружи при помощи палок с зубцами; одна из них укусила змеелова в
ногу, и машина "скорой помощи"  --  у входа в ригу стояло три таких с заведенными
моторами, --  загудев всеми сиренами, повезла его в больницу Вако.
С девятью первыми змеями все обошлось хорошо, хотя временной показатель был
не из лучших. Когда девятая змея упала в мешок, который держал обливавшийся
потом Диего, прошло уже около полутора минут. Но Реб, конечно, мог двигаться и
побыстрее. Каждый раз без тени колебаний его большая рука хватала треугольную
голову точно под челюстью, затем спокойно и неторопливо Реб делал последнее
движение, опускал бешено извивающееся тело в отверстие мешка. На лице  --
полнейшая невозмутимость. Однако два раза он улыбнулся Диего. Так что в какие-то
секунды последний поверил, что Реб отказался от своего намерения.
Наступила очередь десятой змеи. Это была алмазная порода длиной полтора
метра, очень красивая, переливающаяся. В тот момент, когда Реб приблизился к ней,
она приняла боевую стойку: передняя часть тела изогнулась вертикально в букву S, а
голова с чуть выступающим раздвоенным язычком еле заметно покачивалась туда-
сюда.
... Когда палка, которую Реб держал в правой руке, оказалась примерно в двадцати
сантиметрах от нее, голова, как молния, метнулась вперед. В десятую долю секунды
левая рука упала, вцепившись в верхнюю часть тела змеи, очень быстро
продвинулась вперед к голове и зажала ее  --  змея не могла уже-прыгнуть, а только
размахивала хвостом.
     --  Внимание, Диего! --  предупредил Реб, улыбнувшись в третий раз.
Он бросил палку, очень осторожно поменял левую руку на правую и нажал:
челюсти невероятно широко раскрылись и стали ясно видны крючковатые зубы.
     --  Пора, --  сказал Реб.
     Он вытянул вперед разжатую ладонь левой руки, подставил ее змее и разжал
правую руку. Толпа взревела. Зубы впились в перемычку между большим и
указательным пальцами.
     --  Пожалуйста, Диего, держи мешок крепче, --  произнес Реб сквозь сжатые зубы.
Но после этого он уже не мог говорить. Какой-то человек ринулся в клетку и вырвал
у Диего Хааса мешок, который тот чуть не уронил. Уилсон приблизился к Ребу и
ударом ножа отсек голову змеи и оторвал ее зубы от руки. Уилсон и еще двое взяли
Реба под мышки и под колени, вынесли из клетки и положили на стол; Реб весь
дрожал, лицо стало белым, как мел.
     Он крепко сжал челюсти, закрыл глаза, и только ноздри напряглись. Реб не издал
ни одного звука.
     --  Его нужно оперировать.
Укушенная рука раздувалась, опухоль уже захватила кисть и продвигалась к локтю
по мере того, как отмирали кровеносные сосуды и мертвела эпидерма. В зале воцари-
лась полнейшая тишина.
     --  Я жду, --  сказал Уилсон. --  Он велел ждать до тех пор, пока не посмотрит на
меня. Спросите у его приятеля.
     --  Ждем, --  подтвердил Диего, его желтые глаза лихорадочно горели. Тридцать
секунд.
     --  Следи за машиной "скорой помощи", --  сказал Уилсон.
     --  Сорок секунд, Реб, --  не выдержал Диего.
     -- Keep it cool, rhan*                         "
     -- Пятьдесят  --  продолжал Диего. Теперь Реба сотрясали судороги, и, если бы
двое мужчин не поддерживали его, он упал бы на землю.
     --  Keep it cool, man.
     --  Минута! --  воскликнул Диего.
Через двадцать пять секунд Реб открыл глаза и явно силился улыбнуться, его
светло-серые глаза сначала отыскали глаза Диего и наконец обратились к Уилсону.
     -- ПОРА! --  заорал Уилсон.
     Бегом донесли они Реба до машины; дверцы ее были заранее открыты, шофер
сидел за рулем, а носилки и инструменты были наготове. Один из медиков попытался
не пустить Диего в машину, но сразу ему в живот уперлось дуло кольта-45, который
держал аргентинец.
     --  Если он умрет в дороге, amigo, мы все за ним отпра-вимся. Muy pronto, рог
favor**.
     И прямо в машине при помощи ножа и без анестезии они отрезали всю уже
омертвевшую ткань: затронутая подоска протянулась от перемычки между большим и
указательным пальцами к кисти руки и даже почти до локтя, длина ее была примерно
тридцать сантиметров, ширина в наиболее зараженной месте  --  пять сантиметров,
глубина раны  --  не менее полсантиметра. Потеря крови сравнительно невелика.
В Вако врачи сказали Диего, что эта варварская операция практически была
денужна, "но здешние безумцы гордятся такими шрамами, а ваш друг, судя по всему,
побил в этом своеобразный рекорд".
     Но, как бы то ни было, он, конечно, не умер.
Джордж Таррас считает абсурдным предположение, что Реб Климрод, затеяв
вышеизложенную историю в Вако (и других местах, о которых Диего Хаас не пожелал
рассказывать), сознательно искал смерти.
     *Кеер it cool, man (англ. ). --  Не горячись, парень.
* *Muy pronto, рог favoftecn. ). --  Поскорее, пожалуйста.
"Он жестоко страдал, потеряв единственную женщину, которую любил. И очень
романтично представлять обезумевшего от горя Климрода этаким скитальцем, при
каждом удобном случае бросающим вызов Смерти, отнявшей у него Чармен.
Но нельзя подходить к сверхчеловеку с обычной человеческой меркой.
Второго такого богача, наверное, не знала история.
С середины шестидесятых годов Климрод владел состоянием в семь-восемь
миллиардов долларов, в то время равным, а может быть, и превосходящим состояние
Людвига и Гетти вместе взятых. До он еще не достиг потолка, далеко не достиг.
Нет; если романтика и присутствовала ще-то, то не здесь, и ее, конечно, надо
учитывать, но совсем на другом уровне. Схватка Реба с гремучими змеями вполне
вписывается в рисунок его жизни, и, конечно, это всего лишь банальное приключение.
Достаточно вспомнить первую встречу с Диего Хаасом в ноябре 1947 года, когда Реб
буквально на его глазах отправился в бескрайние, нехоженые и опасные джунгли,
чтобы пройти в одиночку несколько тысяч километров, тогда у него был только один
шанс из миллиона выбраться оттуда живым. Или то, как он создал состояние, размеры
которого не укладываются в голове, и при этом до конца оставался в тени; но даже
этого недостаточно, чтобы охарактеризовать его.
Подлинный размах личности Климрода превосходит все это. Я вижу его в
фантастическом финальном фейерверке... "
     Франсиско Сантана приехал в Нью-Йорк в сентябре 1964 года. Тогда-то и
состоялась первая его встреча с Дэвидом Сеттиньязом, который знал Сантану только
по фамилии. Двое его помощников уже побывали у Сеттиньяза раньше, явились
поодиночке, не зная друг друга, и каждый принес особое досье; оба были уверены, что
выполняют секретное поручение. Совершенно ясно, что Сантана и в отношении своих
подчиненных строго придерживался системы непроницаемой изоляции, которая была
дорога Ребу Климроду.
     Мексиканец отказался лично явиться в контору на Пятьдесят восьмой улице.
Однажды утром он позвонил, назвал условленный пароль, чтобы его узнали, и крайне
любезно, на беглом английском с еле заметным акцентом спросил Сеттиньяза, не
согласится ли он прийти в его квартиру на Пласа, ведь это совсем недалеко.
Благодаря сведениям, переданным таинственным Джетро, Сеттиньяз знал абсолютно
все о своем собеседнике и, разумеется, то, что он поднимался все выше и выше по
иерархической лестнице в штабе Реба. Сеттиньяз, не колеблясь, согласился. Не так
часто он имел возможность покидать свой кабинет, к тому же его подстегивало
любопытство: группа Сантаны представила первоклассную работу и обнаружила
новые и очень заманчивые варианты дальнейшего расширения деятельности
Климрода.
     --  Я мало знаю о вас, --  начал Сантана. --  Только то, что мне сказал Реб. Точнее,
он велел мне отчитываться перед вами во всем, абсолютно во всем. Могу я задать
вопрос?
     --  Спросить всегда можно, --  ответил Сеттиньяз, которого немного забавляла
ситуация. Ведь уже не в первый раз посланник Реба, какой бы ранг он ни занимал в
тайной иерархии, боялся довериться ему.
     -- Кто вы? --  спросил Сантана.
     --  Адвокат, --  ответил Сеттиньяз. --  Такой же, как и вы. Ни больше ни меньше.
И после этого он уже угадывал вопрос или скорее вопросы, которые вертелись на
языке у мексиканца: "Кто вы такой, чтобы мне приходилось давать вам столь полный
отчет? " Или: "Кто такой Реб Климрод? Может быть, он тоже чей-то агент? Но если да,
то чей же? Кто может стоять над Климродом, кто, черт возьми, мог бы это быть? Суще-
ствует ли в мире человек, имеющий право приказывать Ребу Климроду? "
В основном именно последний вопрос не давал покоя людям, приходившим к
Сеттиньязу. Как правило, они были фанатически преданны Ребу, и их бесило, когда
они узнавали, что еще кто-то другой имеет доступ ко всем тем тайнам, которые они так
ревностно хранили. К тому же никто из этих людей, абсолютно никто, не имел полного
представления о Ребе. Каждому из них было открыто лишь одно звено в чудовищной
головоломке... И только Сеттиньяз мог сложить все звенья воедино... Впрочем, не
     все, а почти все, потому что в 1964 году он абсолютно ничего не знал о том, что
готовится в Южной Америке...
     На случай, если бы Сеттиньяз возгордился своим исключительным положением и надо
было бы вернуть его на грешную землю, существовал очень хитроумный ход:
Джордж Таррас высказал предположение, что, вполне возможно, где-то еще, например,
в Нью-Йорке, существует другой Сеттиньяз, также много мнящий о себе и также в полной
тайне решающий головоломку, которая, конечно, отличается от головоломки Дэвида, но тем
не менее столь же чудовищно сложна...
     Сеттиньяз взглянул на Сантану:
     --  Моя задача  --  все регистрировать, и только, я что-то вроде писаря.
Мексиканец сверлил его своими черными, чуть раскосыми, очень жесткими глазами. Но
вот он, кажется, расслабился. Спросил, успел ли Сеттиньяз изучить досье, которые он
передал ему через своих помощников. Сеттиньяз сказал "да".
     --  Это грандиозный план, --  чуть ли не с сожалением продолжал Сантана. --  Только в
Далласе операции рассчитаны на сто миллионов долларов и больше.
     --  Действительно грандиозно, --  согласился Сеттиньяз, изо всех сил стараясь показать,
что его это поразило.
     А сам думал: "В данную минуту я, кажется, разыгрываю из себя Реба. А ведь у меня
напрочь отсутствует чувство юмора! "
     --  И это еще не все, --  снова заговорил Сантана. --  Столько же, а может быть" и
больше принесут нефтяные сделки в Маракайбо и в Карибском бассейне. Сто пятьдесят
дополнительных миллионов  --  более или менее реальная цифра.
     --  Невероятный размах, --  сказал Сеттиньяз, который, быстро сделав подсчет,
одновременно рассуждал про себя так: "В общей сложности это должно составить три-
четыре процента состояния Реба. По крайней мере того состояния, о котором мне известно.
На том уровне, которого мы достигли, цифры теряют значение".
     --  Еще одно, --  продолжал Сантана, --  завод по опреснению морской воды...
Этот проект был известен Сеттиньязу с самого рождения  --  не его самого, конечно, а
завода" Сведения о нем
     появились в досье в 1956 году, сразу после начала второго наступления. Одна
панамская компания, разумеется, принадлежавшая Климроду, в три приема арендовала у
мексиканского правительства примерно сто тысяч гектаров пустынных, а потому и
необитаемых земель. Вторая, тоже акционерная, компания построила установку, позволяю-
щую получать одновременно и питьевую воду, и соль; вторую компанию возглавлял некий
Элиас Байниш, позднее Сеттиньяз узнал, что это был двоюродный брат Яэля,
эмигрировавший в США. Третья компания, основная база которой находилась на
английском острове Джерси, построила дешевые дома. Четвертая занялась продажей зе-
мельных участков под руководством одного доверенного мексиканца  --  его рекомендовал
Франсиско Сантана; за тем эти участки были перепроданы земледельцам ил мексиканским
компаниям. Пятая, на сей раз французская, компания  --  одним из ее крупных акционеров
был Поль Субиз  --  построила порт, который мог принимать суда водоизмещением до ста
пятидесяти тысяч тонн.
... И, наконец, шестая компания, владельцем которой по доверенности оказался
Франсиско Сантана, занималась продажей соли, объем производства которой достиг пят-
надцати миллионов тонн в год.
     --  Есть новости, --  сказал Сантана, --  и я предпочел приехать сам, чтобы поговорить с
вами, а главное  --  познакомиться. Новости касаются заводов, опресняющих воду: мы
подписали договора о строительстве других таких заводов на Аравийском полуострове на
очень выгодных условиях. Ливанский банкир из Бейрута по имени Шахадзе помогал нам во
время всех встреч с эмирами, и я посоветовал Ребу как-то вознаградить его. Но не это
привело меня сюда. В настоящее время мы ведем переговоры о выкупе нашего завода в
Мексике. Согласие практически достигнуто, цена  --  шестьдесят миллионов долларов, а это
очень хорошо. Проблема в другом. Несколько лет назад мы, налаживая производство соли,
заключили договора с одним химическим концерном в Японии. Недавно мы их
возобновиили, но их адвокат, некий Хань, упрям, как черт. Это гонконгский китаец кого
угодно сведет с ума. Но бог с ним, я хотел бы обсудить историю с судами. Она меня
немного раздражает. Эксклюзивное право на перевозку соли было
передано одной либерийской компании на условиях, которые в данном случае меня не
удовлетворяют.
     --  Какое это имеет значение, --  заметил Сеттиньяз, --  если все будет перепродано
немецким компаниям?
     --  Вот уже три года, самое малое, эта либерийская судоходная компания наживает
огромные барыши за нашей спиной.
     --  Вы говорили об этом с Ребом?
     --  Много раз. Он признал, что совершил ошибку, когда заключал первые контракты. Но
после моих настойчивых уговоров разрешил снова вступить в борьбу. Хотя сам готов был
отнести это дело в разряд прибылей и убытков. И тут я столкнулся с адвокатами
либерийской компании, нью-йоркскими греками, братьями Петридис. Это стена. Вы их
знаете?
     --  Только по фамилии, --  ответил Сеттиньяз. --  У них прекрасная репутация.
А сам думал: "Приближенные Короля теперь воюют друг с другом! Представляю себе,
каким невозмутимым, наверное, стало лицо Реба, когда Сантана пришел и объявил ему, что
собирается вцепиться в горло Нику и Тони. Что за безумная история! "
     --  Сеттиньяз, --  обратился к нему мексиканец, --  бывают дни, когда я с трудом понимаю
Реба. Чаще всего он кажется мне гениальным, поистине гениальным, и я знаю, что говорю.
Но иногда он совсем исчезает. И я даже не знаю, где искать его, если он мне понадобится...
     --  Такое уже случалось? Я хочу сказать: случалось ли так, что вам он был нужен, а
найти его вам не удавалось?
     --  До сего дня ни разу. Но это же может произойти. И я говорю не только о его
физическом отсутствии. Иногда он работает спустя рукава, как, например, в этой истории с
морскими перевозками. Можно подумать, что деньги его не интересуют. Я не жалуюсь,
наоборот. Но мне хотелось быОбсудить это с кем-нибудь. Сеттиньяз, а нет ли чего-то такого
что я должен был бы знать, но не знаю? Не верю, не могу поверить, что Реб совершил
ошибку. Вы будете смеяться, но я считаю его почти непогрешимым. Можете вы ответить на
мой вопрос?
     --  Вы знаете все необходимое.
Сеттиньяз улыбнулся. За секунду до этого он чуть не расхохотался как безумный,
представив себе всех Приближенных Короля, которых только что назвал Сантана: Ха-ня,
Шахадзе, Субиза, Этель Кот (компания Джерси), Петридисов, самого Сантану и даже
Элиаса Байниша (хотя последний был не Приближенным Короля, а просто доверенным
лицом, которому Реб передал компанию), и то, как они борются, торгуются друг с другом, не
будучи знакомы, и, разумеется, все поголовно проявляют "упрямство и настойчивость". А
за всеми ними наблюдает хитрый глаз самого Реба, который держится в тени, "точно так
же, как и я".
     Но растерянность, которую вдруг обнаружил перед ним мексиканец, столь блестящий
человек, очень напоминала ему его собственное отношение к Ребу, чтобы он мог над ним
смеяться.
     --  Франсиско, Реб производит на меня такое же впечатление. Несомненно, он человек
необыкновенный.
     С этого момента началась их дружба.
У Франсиско Сантаны была другая и, по сути, главная причина для встречи с
Сеттиньязом. По приказу Реба он вот уже год работал вместе с Джорджем Таррасом над ре-
шением особой задачи: того, что принято называть "налоговым раем". С самого начала, то
есть с тех пор, как возникло умопомрачительное состояние Климрода, именно Джордж
Таррас с помощью целой команды специалистов в области международного налогового
права лично на себя: возложил задачу создания тайных фондов организации (которая по
форме напоминала множество пирамид, поставленных рядом, по одной на каждого
Приближенного Короля; они были разного размера в зависимости от сферы деятельности и
ничем, помимо самого Реба да того, что знал о них Дэвид Сеттиньяз, не были связаны
между собой).
     Сама природа этой организации хранилась в тайне. Она широко использовала
возможности, которые в начале пятидесятых годов предоставляли законодательства
некоторых стран для деятельности совершенно неизвестных акционерных компаний, когда
это было возможно или выгодно. Таким образом в картотеку Сеттиньяза попала целая
вереница предприятий, разместившихся в Панаме, Монако, Вадуце в Лихтеншейне, на
Джерси или Гернси.
     С 1962 по 1968 год, по мере того как колониальное правление ослабевало или вообще
упразднялось, список пополнили и другие, в основном экзотические названия:
Багамские острова, Кюрасао (нидерландское владение на Антильских островах),
Кайман, Терке и Кайкос, Науру (крошечный атолл, затерянный в Тихом океане), Гибралтар,
Гонконг и даже остров Мэн.
... И, конечно, Либерия. *
Почти сто восемьдесят компаний, в действительности принадлежавших Климроду,
плавали под либерийским флагом. А если считать те, что иногда появлялись, а затем
исчезали по той или иной причине, то их было не менее двухсот.
     --  Дэвид, --  объяснил Таррас, --  я старею. Годы начинают давить на мои хилые плечи,
и с каждым годом мне становится все труднее летать на самолетах. Я попросил Реба
приставить ко мне кого-нибудь, кто со временем полностью меня заменит. Не-знаю, кого
выберет Реб...
     Франсиско Сантану.
Сеттиньяз рассказывает:
     "Он и еще один человек, нидерландец, которого я буду называть де Фриз, сделали
очень много. Их задача состояла не в том, чтобы создавать компании Реба (за исключением
тех, которые Сантана контролировал лично), а прежде всего в том, чтобы сначала
способствовать возникновению предусмотренного "налогового рая", а затем следить за его
надежностью. По крайней мере в трех странах  --  или на островах, поскольку это островные
государства  --  то, что сегодня называется "налоговым раем", было полностью
"изобретено" Сантаной и де Фризом. Я это знаю, потому что занимался специальным
бюджетом, которому Реб дал довольно символичное название "Мильтон"  --  прозрачный
намек на Джона Мильтона, автора "Потерянного... " и "Возвращенного Рая". Этот бюд-
*Либерия начала предоставлять право использования ее флага в 1947 году  --  идея эта
родилась в изобретательном мозгу бывшего госсекретаря (министра иностранных дел)
Франклина Делано Рузвельта Гарри Стет-тиниуса. Первым человеком, воспользовавшимся
льготами, предоставленными "Либериан Траст Компани", стал Аристотель Онасис. А
льготы были немалые: приобретение прав почти ничего не стоило, поскольку по
либерийским законам компании не обязаны обнародовать число и имена акционеров, а
также проводить общие собрания, во всяком случае, они могли делать это где им
заблагорассудится, хоть на корабле в открытом море, и никаких публикаций отчета не
предполагалось; акции находились у акционеров, и в отличие от панамских законов никакой
регистрации в торговой палате не требовалось (прим. автора) жет был предназначен,
скажем, для того, чтобы убеждать причастные к нашим делам правительства малых стран.
Имелись в виду, конечно, не только взятки. Один раз, например, желаемые юридические
обязательства были взяты на себя вновь образовавшимся государством в обмен на
контракт, связанный с одной нашей судоходной компанией".
На следующий день Сеттиньяз пригласил Сантану пообедать, и мексиканец с большой
охотой принял предложение. Они были ровесники  --  обоим чуть за сорок, --  и им одинаково
нравилось заниматься делами, которые удаются без слов, но еще успешнее продвигаются
после их обсуждения; оба отличались скрупулезностью, точностью, методичностью и были в
равной степени щепетильны. И хотя Сеттиньяз не питал враждебных чувств к Нику
Петриди-су, несмотря на бурную пиратскую изобретательность неунывающего грека, а тем
более к Полю Субизу, они все же не были близки ему, даже француз, на языке которого он
говорил. И на то были причины. "Его вечная ирония меня раздражает". Серьезность
Сантаны больше устраивала его, что ничуть не удивляло Тарраса, который говорил: "У
Матадора так же мало чувства юмора, как у вас, Дэвид, вы оба по натуре бухгалтеры
высокого класса и созданы, чтобы понимать друг друга... "
Сантана уехал из Нью-Йорка, но незадолго до этого через одного из своих помощников
передал Сеттиньязу новое-досье. Речь шла об очередной сделке, о вновь созданной
компании, к которой мексиканец имел, между прочим, косвенное отношение: Сантана лишь
участвовал в переговорах о приобретении земельных участков на Ямайке, даже не зная,
для чего они будут использованы. В действительности эта закупка была частью более
грандиозной операции, которую осуществляли два Приближенных Короля, а именно Филип
Ванденберг и Этель Кот: а конечной ее целью было создание двух гостиничных сетей на
островах Карибского моря. (Ванденберг и Этель Кот были незнакомы друг с другом и по
воле Климрода выступали как конкуренты; каждый из них отвечал за свою сеть. )
К досье Сантана приложил личное письмо Сеттиньязу с приглашением пожить в
мексиканском доме в Мериде, штат Юкатан.
     Сеттиньязы сомкнутым строем  --  у них уже было пятеро детей  --  совершили
путешествие весной 1965 года, предварительно обменявшись несколькими письмами. Они
провели две недели в довольно скромном доме, но отсюда гостям легко было добираться
до храмов майя  --  Сантана с улыбкой утверждал, что и в его жилах течет частичка крови
майя.
     Мексиканец добрых десять дней не решался задать вопрос, но все же спросил:
     --  Дэвид, вы, конечно, не ответите, но меня крайне интересует один вопрос: Бога ради,
скажите, что собирается делать Реб с восемью миллионами карибских сосен?
     --  С чем? --  воскликнул совершенно ошарашенный Сеттиньяз.
     --  С соснами. Вот с такими же деревьями, что растут здесь. Их настоящее название
Pinus Carybea.
     --  Какую цифру вы назвали?
     --  Восемь миллионов.
     Удивление Сеттиньяза было искренним. Ему с трудом удалось
сохранить^невозмутимость. Но Сантана, видимо, по-своему истолковал его молчание. И,
дружелюбно улыбнувшись, сказал:
     --  Извините меня. Я не должен был задавать этот вопрос и своей бестактностью
поставил вас в неловкое положение. Не будем говорить об этом, пожалуйста. Пойдемте
лучше посмотрим Cenote. Это нечто вроде большого естественного колодца  --  очень
впечатляющее зрелище; мои предки когда-то бросали туда людей, принесенных в жертву
богам, не забывая предварительно украсить драгоценностями. Не такая уж плохая смерть....
"Восемь миллионов карибских сосен! Что еще он придумал? " Сеттиньяза терзала новая
загадка. Вернувшись в Нью-Йорк, он тут же погрузился, хотя и испытывал неловкость, в
изучение материалов, касающихся более тысячи двухсот пятидесяти уже
зарегистрированных компаний. Все без исключения принадлежали, разумеется, Климроду.
Компьютер 1965 года был далеко не совершенен, но все же достаточно хорош для того,
чтобы подтвердить: в его памяти нет никаких следов сделки, касающейся карибских сосен.
Сеттиньяз включил другую программу: деревья.
И узнал или вспомнил благодаря компьютеру, что Климрод имел очень большую долю
участия в лесной промышленности Норвегии, Швеции и особенно Финляндии. Одна из
канадских компаний совместно с совершенно неизвестной аргентинской фирмой (во всяком
случае, неизвестной Сеттиньязу) заключила крупнейшие договора с Советским Союзом во
времена Хрущева; эти договора без особого труда (заслуга Поля Субиза) были продлены на
следующий год, в 1964-м, уже после отставки Хрущева.
И на этот раз речь шла о лесе. Оба этих одинаковых досье, касающихся сделки, были
переданы ему, Сеттиньязу, с одной стороны, Субизом, с другой  --  Черным Псом,
швейцарцем, в соответствии с двойной системой контроля, введенной Ребом.
Но это не все: некая франко-итальянская компания четыре года назад уступила
пятьдесят один процент своих акций типично климродовской фирме, находящейся в Па-
наме.
     Сеттиньяз, чем дальше, тем больше заинтригованный, продолжил поиски.
И вдруг выскочило имя человека, о котором он практически ничего не знал: Хайме
Рохас. Рохас оказался управляющим аргентинской компании, которая сотрудничала с
русскими. Он был также юридическим и финансовым советником той панамской компании,
которая проявляла интерес к лесам Черной Африки. И все тот же Рохас в Канаде подписал
добрый десяток договоров.
     По всем признакам он был из Приближенных Короля. Только в его случае не
существовало никакой папки с надписью "Строго конфиденциально  --  Передать в собствен-
ные руки", а тем более пресловутого досье с пометкой "Особое", сделанной красными
чернилами.
     В принципе это означало, что данный персонаж играл очень незначительную роль. Но
противоречие было очевидным. "И поскольку я не могу поверить, что Реб допустил ошибку
или забыл что-то... "
     В опустевших кабинетах (он всеща дожидался, пока останется один, чтобы заняться
своими розысками, и потому на них ушло несколько недель) Сеттиньяз снова и снова
бросался на штурм загадки. Стал собирать все сведения о Хайме Рохасе. Его имя
всплыло еще четырнадцать раз, то есть среди данных о четырнадцати различных
компаниях. Этот Рохас много разъезжал: помимо СССР, бывал в Скандинавии и Африке,
появлялся в Индонезии, Индокитае и Китае, принимал также участие в проведении важных
операций в Южной Америке, в частности в Венесуэле. В большинстве случаев его
вмешательство в той или иной мере касалось сельского хозяйства, лесоводческой сферы,
но дважды он сыграл определенную роль в довольно запутанной сделке, связанной с
фарфоровой глиной, и в выкупе целого ряда бумажных фабрик во Франции. Его путь очень
часто перекрещивался с маршрутами Приближенных Короля: с Ханем  --  в Китае и
Индонезии, Субизом и Несимом  --  во Франции и странах Востока, с Сантаной  --  в
Венесуэле, Этель Кот  --  в Африке, Эрни Гошняком  --  в Скандинавии. И другими. Но
человек этот оставался на редкость незаметным. И лишь случайное упоминание франсиско
Сантаной восьми миллионов деревьев позволило Сеттиньязу извлечь его имя из памяти
компьютера, хранящей более тридцати пяти тысяч различных фамилий.
Он почувствовал, что напал на крупную дичь.
     В течение лета 1965 года Климрод так и не появился. Осенью и зимой тоже. Насколько
было известно Сеттиньязу, в 1966 году он трижды приезжал в Нью-Йорк. Тот год, кстати,
был особенно урожайным по части создания новых компаний: их число, по данным
Сеттиньяза, превысило полуторатысячную отметку. Не проходило ни одного рабочего дня,
чтобы кто-то из Черных Псов не принес новое досье, и именно в это время организаторские
способности Дэвида Сеттиньяза особенно пригодились. С отпуском у него ничего не
получилось, и пришлось даже увеличить количество сотрудников, а за неимением мест
подумать о новом переселении, несмотря на удобства, связанные со все более широким
использованием компьютера. Но Реб покачал головой!
     --  Не нужно, Дэвид. На вас сейчас обрушилась большая волна. Скоро она начнет
спадать.
     Заваленный работой, отнимавшей у него до пятнадцати часов в сутки, Сеттиньяз уже не
успевал разгадывать тайну Хайме Рохаса, хотя дело это и так застыло на месте, так как на
протяжении нескольких месяцев имя аргентинца больше не всплывало нище. Казалось, он
перестал служить у Климрода, что, возможно, и было решением загадки.
"Но затем во мне сработал обычный рефлекс, свойственный всем подчиненным Реба. Я
подумал: "А если он просто хотел ввести меня в курс дела... И ждал молча... "
Это случилось в октябре 1967 года".
     В телеграмме, полученной Сеттиньязом, было указано место встречи: Хантс Лейн, то
есть Бруклин Хайте, на другой стороне Ист-Ривер. Это был адрес элегантного, типично
аристократического дома прошлого века, из окон которого открывался великолепный вид на
Аппер-Бэй и Манхэттен. "Спросите Али Данаан". Фамилия звучала по-ирландски, имя же
могло принадлежать как мужчине, так и женщине. Улица была засажена деревьями, что не
так часто встречается в Нью-Йорке, а Али Данаан оказалась молодой женщиной, высокой
брюнеткой потрясающей красоты. Сразу было видно, что это художница. Она вышла к
Сеттиньязу чуть ли не с кистью в руке, во всяком случае, в блузе, красиво заляпанной
разноцветными пятнами. Открыв ему дверь, красавица встретила его ослепительной
улыбкой.
     --  Он вышел, но должен скоро вернуться, --  сказала она. --  Подождите, пожалуйста. Не
хотите ли, случайно, побыть ангелом?
     --  Ангелом?
Пройдя вперед, она привела его, поигрывая бедрами, в красивую мастерскую. На
мольберте стояла картина  --  хитросплетение кругов и штрихов, сквозь которые прогля-
дывали контуры детского лица.
     --  Мне нужен ангел, здесь, в середине, или чуть поодаль. Но вы рыжий. Кто когда-
нибудь слышал о рыжем ангеле?
     --  Я не рыжий, --  с досадой ответил Сеттиньяз. --  Я рыжеватый блондин.
     --  Спорный вопрос. Но как бы то ни было, вы любите крепкий кофе, хорошо
прожаренный, но не пережаренный бифштекс, жареные грибы с мясом, клубнику "а ля Шан-
тийи" и бургундские вина. Так мне показалось. Мы заказали, кстати, несколько ящиков
"Бонн-Мара"  --  он сказал, что это ваше любимое вино. Обед будет готоь через полтора
часа. Присядьте же. Будьте как дома. Он предупредил меня, что вы довольно чопорный
человек. Если вам нужно позвонить или принять душ, не стесняйтесь. Я закончу своего
ангела и буду в вашем распоряжении. По правде говоря, в вас действительно есть что-то
ангеяь-ское...
     Она мило улыбалась ему. Опять повторилась старая история: в очередной раз Дэвид
Сеттиньяз столкнулся с женщиной, ничего не зная о ее отношениях с Ребом. Она даже не
называла его по имени, каждый раз говорила "Он", но все же было сказано: "Мы
заказали... ", --  что предполагало хоть какую-то близость. "А я и понятия не имею, под
каким именем она его знает! И, оказывается, я должен здесь обедать, все уже
подготовлено, вплоть до "Бонн-Мара", моего любимого вина, этот бес запомнил название! "
     --  Мне нужно позвонить, --  сказал Сеттиньяз, --  и отменить другую встречу.
     --  Кабинет выше этажом. Он предупреждал, что вам "надо будет позвонить. Я
приготовила большой бокал мартини, как вы любите!
Он поднялся и вошел в белую почти пустую комнату, ще было восемь телефонных
аппаратов, стол, два стула, несколько десятков книг на английском, французском, не-
мецком, испанском и итальянском языках. И Исаак Зингер на идиш. А также труды по
юриспруденции, в том числе два тома сэра Джеральда Фицмориса: "Основные принципы
международного права" и номера "Джэрмен бук оф интернешнл ло", "Журнал по правилам
международной торговли"  --  классические издания, над которыми Джордж Таррас корпел
столько часов в далекие гарвардские времена.
"Он не оставил изучения права... "
     И тут только Сеттиньяз заметил зеленую папку, оставленную нарочно на виду, среди
телефонных аппаратов. На обложке красовалась знакомая надпись: "Строго конфи-
денциально  --  Передать в собственные руки... "
... И другая, гораздо мельче: инициалы Д. Дж. С. "Дэвид Джеймс Сеттиньяз? " Он
протянул руку к зеленой папке, одновременно объясняя своей личной секретарше, что Она
должна отменить все встречи до нового распоряжения, а также предупредить его домашних,
что он не придет обедать.
     Но папку он не тронул. Повесив трубку, Сеттиньяз сел на второй стул, взял Сола Беллоу
и стал читать. Через несколько минут он услышал легкий стук двери, выходящей на улицу,
затем гул голосов, и, наконец, не выдав и малейшим звуком своего приближения, в проеме
двери выросла высокая фигура Реба. Он улыбнулся:
     --  Извините за опоздание, Дэвид. Мне хотелось пешком пройти от Манхэттена, но я
переоценил свою скорость. Вам следовало открыть папку.
Подразумевалось: "Поскольку я оставил ее на виду. И надо было понять, что она
предназначалась вам. Или вы думаете, что я допустил ошибку? " Кто осмелился бы пред-
положить, что Реб Климрод совершает ошибки? Раздражение, даже настоящая злость
снова пронзила Сеттиньяза! --  Дэвид, извините меня. Я иногда ставлю вас в неловкое
положение. Не сердитесь, прошу вас.
     Он вошел в комнату и сел, приняв свою обычную позу:
руки  --  в карманах куртки, ноги вытянуты, подбородок опущен на грудь, а глаза
подернуты поволокой. Реб тихо сказал:
     --  Возьмите же папку и прочтите.
Сеттиньяз отложил Беллоу и подошел к столу. В папке лежал только один лист
машинописного текста. Он прочел: "Сеттиньяз, Дэвид Джеймс, родился в Нью-Йорк-сити,
штат Нью-Йорк, 2 сентября 1923 года. Смотри предыдущее досье. Период с 1 января по 31
декабря 1966 года:
     никаких нарушений. В соответствии с полученными инструкциями наблюдение
прекращено с 1 января 1967 года в ноль часов". Вместо подписи  --  буквы "Дж".
     --  Джетро, --  пояснил Реб. --  Диего должен был рассказать о нем Джорджу Таррасу, а
он  --  вам. Да, это он присылает вам одно за другим все досье. И в дальнейшем будет это
делать.
     --  С каких пор я... нахожусь под наблюдением?
     --  С 1 января 1950-го, с ноля часов. Но вы ведь догадывались об этом.
     --  И что он откопал обо мне?
     --  К его величайшему сожалению, ничего. Ничего серьезного. Джетро считает, что все
люди, находящиеся на свободе, --  неразоблаченные преступники. Вы и Таррас заставили
его усомниться в этом основном постулате.
     "Таррас тоже", --  подумал Сеттиньяз, которого это немного утешило;
     --  Таррас тоже, --  сказал Реб, приводящий в отчаяние своим умением читать чужие
мысли.
     --  И с него тоже снято наблюдение? --
     -- Да.
     Реб поднял руку:
     --  Дэвид, ответа на вопрос, с какого времени я приказал Джетро не следить за
Джорджем Таррасом, не будет. Так не задавайте его, прошу вас. Не так важно знать, оказал
ли я полное доверие Джорджу раньше, чем вам, или наоборот. К тому же вы и так знаете,
как обстоит дело. Вы сейчас спросите, почему я, державший вас под наблюдением более
пятнадцати лет, теперь решил прекратить его. Ответ: не знаю. Вероятно, потому, что
наступает в жизни момент, когда ты должен полностью довериться кому-то. ^
     --  Вы приводите меня в отчаяние.
     --  Моей манерой задавать вопросы и отвечать на них? SE знаю. Но иначе не умею.
И он засмеялся::
     --  Скажем, иногда так получается невольно. Но смех очень быстро оборвался. Взгляд
снова затуманился. Он смотрел на Сеттиньяза.
     --  Прошло двадцать два года и сто пятьдесят четыре дня, Дэвид. Вы помните
Маутхаузен?
     -- Да
     --  Ваши воспоминания абсолютно точны?
     -- Конечно, не так, как ваши.
Взгляд серых глаз стал очень тяжелым, сверлящим и почти гипнотизирующим.
     --  Боже мой! Те звуки жизнь родит простая... Дэвид? Помните, как дальше?
Сеттиньяз чувствовал, что слабеет неизвестно почему. Волнение охватывало его.
     --  Кротко ропщут звуки, город оглашая...
     --  Да, Дэвид!
     --  Что с собой ты сделал? Ты богат слезами... Что ты, бедный, сделал с юными
годами?..
     И он замолчал. Реб был доволен. Он улыбался необыкновенно ласково и дружелюбно:
     --  Я не хочу... как сказать?.. играть на ваших чувствах. Так говорят по-французски, не
правда ли? Или предаваться воспоминаниям в вашем присутствии...
Он размял ноги, кисти рук  --  когда он вынул их из карманов куртки, пальцы разжались и
стал виден глубокий шрам у основания большого и указательного пальцев.
     --  Я действительно только что подумал о том дне в мае 1945-го, когда шел сюда. "Я
никогда не забуду, что спас вам жизнь". Это тоже француз написал. Вы действительно не
должны забывать, что, не будь вас, я был бы мертв. Я тоже помню об этом.
     --  Вы никогда ничего не забываете.
     --  Эта не всегда хорошо, Дэвид.
В словах его звучало почти отчаяние, и это было просто непостижимо. Эмоции вновь
захлестнули Сеттиньяза, и он подумал: "А молодая женщина там, внизу, похожа на
Чармен... " Опять воцарилось молчание. Реб Климро;
встал и начал ходить.
     -- Хайме Рохас, --  сказал он. --  Мне было интереснс сколько времени понадобится вам,
чтобы вычислить этогс человека. Вы оказались оперативнее, чем я ожидал. И как только
понял, что вы все знаете, стал нарочно избегать вас. Я не был готов. Кто навел вас на
след? Франсиско Сантана?
     -- Да.
     --  Я заметил, как он удивился, услышав от меня об этих восьми миллионах деревьев. А
вы ездили к нему в Мериду. И, конечно, он сказал вам об этом. Дэвид, два человека носят
почти одинаковую фамилию. Хайме Рохас и Убалду Роша. Второй  --  бразилец. Вы не
должны путать их. В скором времени вы узнаете и другие имена: Эмерсон Коэлью и Жоржи
Сократес. Они тоже бразильцы. Энрике Эскаланте, Джим Маккензи, Ян Кольческу, Тражану
да Силва, Унь Шень, Уве Собески, Дел Хэтэуэй, Элиас и Этель Вайцман, Морис Эверет,
Марни Оукс не так важны, даже если, с моей точки зрения, это чрезвычайно полезные люди.
Да, понимаю, Дэвид: никого из них вы не знаете. Их фамилии не попали ни в одно досье. Но
в этом и состоит смысл нашей сегодняшней встречи.
Он опять сел. Яркое солнце освещало Ист-Ривер и Манхэттен, и казалось: еще немного
     --  и нагромождение бетонных башен обретет почти человеческий облик.
     --  Дэвид, в последние годы я вплотную занимался определенным количеством дел.
Только мы с вами понимаем до конца, как их много и как они порой сложны. И вы, конечно,
лучше меня знаете, чем я располагаю в смысле денег. Я никогда не любил заниматься
подсчетами. Меня это мало интересует.
     Он улыбнулся:
     --  И вы прекрасно знаете, что это никакое не кокетство с моей стороны.
     --  Могу представить вам все цифры, --  сказал Сеттиньяз. --  Только на это понадобится
некоторое время. Четыре-пять недель. Ошибка возможна не более чем на два процента.
     --  Мне наплевать, Дэвид.
     --  Вы самый богатый человек в мире, намного богаче других миллиардеров.
     --  Очень хорошо, --  весело и иронично, но без издевки ответил Реб.
Он вытянул свои худые загорелые руки с бедой отметиной шрама, о происхождении
которого Сеттиньяз пока ничего не знал. Реб не носил часов и, разумеется, никакого кольца.
     --  Дэвид, вот уже несколько лет я готовлю одну чрезвычайно важную операцию, которая
очень дорога мне, гораздо дороже любого предприятия, которое я мог бы затеять. До сего
дня я вам об этом не говорил и не собирался говорить до будущего года -- Это дело очень
длительное, Дэвид. Мне хотелось бы, чтобы через два года, если согласитесь, вы приехали
туда, на место, и посмотрели, что там происходит...
"Он все еще не решается сказать мне", --  подумал Сетт тиньяз, который слишком
хорошо изучил Климрода, чтобы не разглядеть за всеми этими выстроенными в ряд фра-
зами желания помедлить еще.
     --  Вы правы, --  произнес Реб. --  Я не решаюсь сказать вам.
     --  В таком случае не говорите.
     --  Я создаю новую страну, Дэвид.
По его словам, он уже вложил в свой проект восемьсот миллионов долларов. Но это
только начало. Он считает, что понадобятся по меньшей мере четыре миллиарда долларов.
Может быть, и больше. Скорее всего, больше. Поскольку возникло много непредвиденных
проблем. Он действительно сказал "много", точно так же, как несколько секунд назад
говорил, что дел, которыми он занимался семнадцать лет, "много и они порой сложны".
Художница пришла сказать, что обед готов; за столом они беседовали о живописи,
книгах и фильмах, Реб упорно защищал Никола де Сталя, на которого нападала Али
Данаан...
     Но как только обед был закончен, они снова поднялись в белый кабинет и заперлись в
нем.
     Король рассказал, что идея уже давно созревала в его голове. "С 1949 или 1950 года.
Но никак не раньше". Только тогда она не была такой четкой и ясной. Долгое время он
недодумывал ее до конца. Но теперь, кажется, додумал, но, может быть, и не совсем, кто
знает?
     --  Я хочу сказать, что окончательно разобрался, в чем состоит моя мечта, Дэвид. Что же
касается ее реализации, то до этого еще далеко, надо преодолеть миллион трудностей и
сломить сопротивление... И все же я прав. Свободный человек, если он неспособен до
конца воплотить свою законную мечту из-за препятствий, из-за вмешательства нескольких,
государств или одного, прожил бы свою жизнь как заурядная личность, подвластная любому
деспотизму в эпоху торжествующего варварства. Вы немного знаете меня, Дэвид... Разве я
смирился бы с этим?
     И Реб уже не мог остановиться, несколько часов подряд он изливался перед
растерявшимся от неожиданности Дэвидом Сеттиньязом, который то начинал верить в
проект, то вдруг осознавал, какое это немыслимое безумие. И потому не произносил ни
слова или почти, а мягкий, спокойный голос перечислял то, что уже сделано, что делается и
что намечено.
     Сеттиньяз все же спросил:
     --  Вы говорили об этом с Джорджем Таррасом? Улыбка:
     -- Да.
     --  Кто еще знает о проекте? Молчание.
Взгляд светлых глаз на несколько секунд стал ужасно колючим, почти свирепым, затем
погас.
     --  За исключением Джорджа и вас, Дэвид, никто в этой части света. Никто, помимо
людей, живущих там.
     --  А Диего Хаас? --  не удержался Сеттиньяз. Опять молчание. Спускалась ночь.
     --  Пока я кончил, Дэвид, --  сказал Реб. --  Запомните:
не в будущем году, а через год я хотел бы показать первые результаты и очень надеюсь,
что вы приедете. Когда вам будет угодно, начиная, скажем, с апреля месяца. Позвоните
Диего в Рио и просто скажите ему, что согласны пожить в его доме в Ипанеме. Пожалуйста,
приезжайте один. И вот еще что, Дэвид: впредь я буду в основном рассчитывать на вас, как
уже было сказано. Если вы не против. А коли так, то вам будут даны все необходимые
полномочия. Я же буду очень занят в ближайшие годы...
Сеттиньяз предпринял специальное путешествие в Новую Англию.
Ему был хорошо знаком веселый маленький домик, снаружи выкрашенный красным
лаком и внутри выдержанный в разнообразных тонах того же цвета. Это был дом Таррасов
в Мэне. Сеттиньяз приезжал сюда сразу после войны, когда был еще студентом Гарварда, а
Джордж Таррас преподавал там тогда.
     Домик не изменился, к нему только пристроили две комнаты:
     --  Чтобы разобраться... наконец-то разобраться! Разложить все книги, ведь я
действительно не знаю, куда их девать.
     -- Сменитедом.
Сеттиньяз не знал, сколько денег Таррас получал ежегодно от Реба, но, учитывая
щедрость носледнего, предполагал, что сумма должна быть огромной. Во всяком случае,
достаточной для того, чтобы старый профессор позволил себе купить три-четыре графства.
     --  Не говорите глупостей, студент Сеттиньяз. Где, черт возьми, живется спокойнее, чем
здесь? И потом, я люблю этот пейзаж.
     Глаза за стеклами очков смотрели очень оживленно:
     --  Что вас так встревожило, Дэвид? --  Он рассказал мне о своем проекте.
     --  А! --  просто отреагировал Таррас. И затем самым естественным тоном продолжил: --
Я в это время пью чай, хотите чашечку?
     И только тогда Сеттиньяз, смутившись, заметил, что его друг  --  один в доме.
     --  Как поживает Шерли?
     --  Она вышла на некоторое время, --  ответил Таррас. Но Сеттиньяз обратил внимание
на его тон:
     --  Все хорошо?
     --  Небольшие осложнения. Бедняжка уже не так молода, как ей кажется. Но ничего
серьезного. Поговорим о вас.
     Он весело улыбнулся, но видно было, что это та же ироническая веселость, которой
грешил Диего Хаас.
     --  О вас, не о Ребе. Дэвид, я безоговорочный союзник 

VII. ЧЕРЕПАХА НА ДЕРЕВЯННОЙ НОГЕ





        

            
[X]